Сохранить .
Аскольд Львович Шейкин
        Испепеляющий яд
        Пролог
        В начале августа 1919 года 4-й Донской конный корпус под командованием генерал-лейтенанта Константина Константиновича Мамонтова прорвал фронт противника и за 47 суток совершил по вражеской территории рейд протяженностью 750 верст, на время захватывая города Тамбов, Козлов, Елец, Касторная, Задонск, Грязи, Усмань, Воронеж.
        Во второй половине сентября того же года этот корпус близ города Коротояк, при встречной поддержке 3-го Кубанского конного корпуса (командовал им генерал Шкуро), возвратился на Дон.
        Но!
        У Мамонтова не было приказания совершить такой рейд. Главком Вооруженных Сил Юга России генерал Деникин и командующий Донской армией генерал Сидорин поставили перед ним другую задачу. Прорвать фронт и, пройдя в западном направлении 80 верст, разгромить тылы 33-й Стрелковой дивизии красных в окрестностях города Лиски. Этого требовала боевая обстановка.
        Но!
        Константин Мамонтов, казак станицы Нижнечирская, человек нравственно и физически очень здоровый, свою военную жизнь начал в стенах, предназначенного для молодой российской знати, Николаевского кавалерийского училища в Петербурге. К тому же в роте, которой командовал блистательный князь Феликс Юсупов. Мамонтов оказался в очень непростом положении.
        Во-первых, в Петербурге он усердно посещал не придворные балы и злачные места, а музыкальные вечера, балетные и оперные спектакли.
        Во-вторых, женат был на нижнечирской казачке.
        В-третьих, фамилия Константина Константиновича была не Мамонтов, как он себя впоследствии именовал, а Мамантов.
        В училище он стал мишенью для насмешек. В первую очередь со стороны блистательного командира роты.
        Что он мог этому противопоставить? Только молчаливую веру в свое высокое предназначение.
        Это бывает. И бывает, что принятое в юности решение определяет всю дальнейшую жизнь такой личности.
        И когда в 1919 году Мамонтов получил приказ своим корпусом прорваться на вражескую территорию, он возликовал: его час настал! Он повторит подвиг Минина и Пожарского! Двинется на Москву. И, конечно, весь народ присоединится к его корпусу.
        Благодаря ему, Константину Мамонтову, начнется на Руси эра великого процветания.
        Помешала сугубая проза. Корпус смог прорвать фронт лишь без сопровождения хозяйственного обоза: тысяч возов и фур. Их пришлось оставить за линией фронта. Взять с собой минимальное. Только боеприпасы. "Боевой обоз", как именуется в росписи. Увы! Из-за этого с первых же дней пребывания на территории красных начались реквизиции. Как воздух необходимы были продовольствие, сено, овес, обновление истрепавшейся амуниции, телеги и фуры, взамен поломавшихся на бездорожье, лошади и быки, взамен павших.
        Но лишь дозволь хоть что-нибудь брать у местного населения! Начнется грабеж.
        в Тамбове (первый захваченный мамонтовским воинством город) все - от рядовых до командиров - настолько обогатились, что корпус превратился в охрану лично принадлежащего им сокровища. И чем большим оно становилась при дальнейшем грабеже городов, тем все более рейд корпуса отклонялся от направления на Москву. Только бы добраться до родных куреней! Только бы дотащить до своих хат приобретенное!
        Направление рейда: Козлов, Лебедянь, Елец, Касторная, Воронеж, Коротояк, - упрямая дуга. И все - к югу, к югу ...
        Мамонтов ничего с этим стремлением не мог поделать. Стихия оказалась сильней.
        Когда корпус, возвращаясь из рейда, снова пересекал линию фронта, обоз был длиной 60 верст! Возы шли в 4 ряда! Плюс - железнодорожные эшелоны! И какая там способность вести военные действия!
        Генерал Деникин был очень суров в оценке всего произошедшего.
        Обо всем этом повествовалось в романе "Опрокинутый рейд", изданном в
1987 году. "Испепеляющий яд" - продолжение.
        Главный герой обоих романов - Леонтий Артамонович Шорохов. Его участие в рейде 4-го Донского отдельного конного корпуса завершилось в сентябре 1919 года близ Воронежа.
        Сыпной тиф. Воронежские, потом, после отступления белых из этого города, ростовские лазареты.
        Но корпус продолжал существовать. Мамонтов продолжал им командовать.
        В начале ноября 1919 года Особый отдел 8-й Армии красных приказал секретному осведомителю резиденции Южного фронта Шорохову вновь стать спутником этого корпуса, этого генерала.
        1
        ИТАК, из Ростова-на-Дону Леонтий Артамонович Шорохов 10 ноября 1919 года выехал в Таганрог. Одет был не без щегольства: светлосерый тонкого сукна костюм, крахмальная рубашка, красный, с россыпью желтых, зеленых и синих горошин, галстук, касторовый плащ, такая же шляпа, длинный белый шелковый шарф. Удобно сидя у вагонного окна, поглядывал на бурую траву придорожных откосов, на проносящиеся мимо поселки, на заросший камышом берег Азовского моря, вдоль которого шел поезд.
        Все складывалось удачно.
        Соседями по купе были военные. Компания офицерская. Из случайно услышанных фраз следовало: едут по вызову Комиссии Полевого контроля. Сойтись поближе? Слишком коротка поездка - какие-то два с половиной часа. К тому же, несмотря на всю непринужденность Шорохова, на готовность вступить в разговор, на него эти господа посматривали презрительно и даже с обидой. Было понятно. Угадали в нем принадлежность к предпринимательскому сословию, а едут держать ответ из-за неладов с казенным имуществом. Что-нибудь сбыли на сторону. Это и набрасывало тень.
        В пути проверяли документы. Так было и в Таганроге при выходе с перрона. Там сказали также, что всем приезжим надлежит зарегистрироваться в городском контрразведователъном отделении. Шорохов, впрочем, еще в Ростове узнал об этом правиле.
        Привокзальная площадь встретила шеренгой лихачей. Кучера зазывали, издали кланяясь.
        Отказался.
        Шел не торопясь. Город выглядел мирно. У ворот - дворники в белых фартуках, на перекрестках улиц городовые. Тротуары заполнены разодетыми дамами, господами, офицерством в серо-зеленых, коричневых, черных, голубых, синих мундирах. На всем пути от вокзала не встретилось ни одного солдата, рядового казака. Жались по окраинным улицам. Белая военная столица.
        А осень свое взяла. С каштанов, акаций листья облетели, на дубах висели ржавыми скрученными комками. День был тихий, солнечный, для поздней осени теплый. Шорохов расстегнул плащ, снял шляпу. Беспечно помахивал ею.
        Стены заборов пестрели афишами. У некоторых из них он постоял:
        "Театр ''Аполло". С 6 октября демонстрируется инсценировка цыганского романса "Почему я безумно люблю". Драма в 5 актах. Участвуют: незабвенная Вера Холодная, О.Н. Рунич и П.Н. Худолеев".
        "Зал ресторана "Палас - Отель". Большой вечер юмористических рассказов. КАБАРЕ-ИНТИМ. Устроитель - артист киевских театров А.А.Волошин. Участвуют лучшие силы..."
        "Новый театр. Премьера! Оперетта в 2 действиях "Жрица огня". Балет "Восточная пляска" под управлением З.Нелле".
        У этой афиши он задержался особенно долго. Момент выбрал удачно: филеру, который тянулся зa ним, было некуда деться. Ему остановка пришлась на середину забора, притом изрядной длины. Метался из стороны в сторону. Слежку Шорохов заподозрил, едва отойдя от вокзала. Теперь убедился окончательно.
        Кто?
        О его предстоящем приезде знали в трех учреждениях Таганрога. В Продовольственном комитете Всероссийского земского союза (приглашение было с указанием дня и часа визита). В Американской военной миссии. (На следующий день. Тоже с указанием времени). В Городском отделении контрразведовательной части при главнокомандующем, поскольку представитель именно этой конторы в Ростове выписывал пропуск на въезд в Таганрог. Круг широкий. Утешительней всего было считать: усердствуют местные деятели. Выборочный контроль за приезжающими.
        Как удостовериться? Пожалуй, только начав с посещения контрразведывательного отделения. Сколько-нибудь опасных документов при нем сейчас нет, мотивы приезда солидны. Арестовать здесь, в белой столице, могут, если на то пошло, где и когда угодно.
        Контрразведывательное отделение размещалось на Петровской - улице ресторанной, магазинной, с богатыми особняками. Офицер, который принял там Шорохова, повертел в руках выданное в Ростове разрешение, не очень таясь (признак это был неплохой) заглянул в какие-то списки. То ли что-то в них обнаружил, то ли, напротив, не обнаружил. Хлопнул штемпелем по разрешению.
        Слежка была и потом, когда он снова шел по Петровской. Филер держался на предельном расстоянии, но какие-то приметы удалось различить. Невысок, узкоплеч, в сером пиджаке, в галифе, в сапогах, бритый.
        Скрывать Шорохову сейчас было нечего. Кроме того, конечно, что он слежку заметил. В этом смысле остановка у театральных афиш была ошибкой. Действовал слишком в лоб.
        На той же Петровской он зашел в знакомый по прежним приездам в Таганрог ресторан "Франсуа". В общем зале в дневные часы кормили по ценам общедоступной столовой, и потому было людно. Скользнул за тяжелый занавес из зеленого бархата, за которым начинался коридор с отдельными кабинетами. Путь преградил швейцар:
        - Господин приглашен к кому-то в компанию-с?.. Не приглашены-с?.. Тогда пожалуйте в залу-с...
        До визита в Земский союз оставалось полтора часа. Шорохову было безразлично в какой обстановке он проведет это время.
        * * *
        В Земский союз Шорохов пришел неудачно. Чиновники выглядели озабоченными, повторяли:
        - Да-да... Содействовать господам поставщикам наш первейший долг... Да-да... Ничего иного... Да-да...
        У дверей кабинетов стояли часовые. Молоденькие офицеры штабной службы выносили оттуда связки конторских книг. Ревизия. Притом строжайшая. Вручить конверт с заявлением для участия в предстоящих торгах было решительно некому. Ответить, когда начнут заявления принимать, будут ли принимать вообще, тоже никто не мог. Ожидание гибели владело чиновниками.
        * * *
        Привычное требует меньших усилий. Ужинал Шорохов тоже во "Франсуа". Люстры горели ярко. Ненавязчиво звучал оркестрик: скрипка, гитара, труба. По своему обыкновению Шорохов занял место за столиком в углу зала и так, чтобы сидеть лицом к входу. Неудача его не расстроила. Главное произойдет завтра. Но об этом не думалось. Слишком много раз он вертел в голове, что скажут ему, что скажет он... Если все пройдет подобру-поздорову, он станет еще и тайным сотрудником иностранной военной миссии.
        Но сами ведь предложили! Для первого хода - удача. Как пренебречь? И опасно, очень опасно. Агент-двойник всегда под ударом не только чужих, но и своих. Неизбежность.
        - Вы позволите?
        Говоря это, метрдотель подставлял стулья пришедшим с ним господам. Одного из них - в клетчатом пиджаке, в очках с золотой оправой, круглолицего, лет сорока, - Шорохов узнал: Чиликин - издатель-редактор газеты с довольно странным названием: "Черноземная мысль", причем встречались они всего два с половиной месяца тому назад в Козлове, когда этот город в красном тылу внезапно захватил конный корпус генерала Мамонтова. "Черноземная мысль" служила штабу корпуса верой и правдой.
        Второму из подошедших явно перевалило за пятьдесят, но выглядел он превосходно. Можно даже сказать, очаровывающе: затянутый в черный глухой сюртук, прямой как стрела, седой. Его бородка, тоже седая, очень плотная, казалась сделанной из фарфора. Сжав тонкие бескровные губы, он смотрел надменно, с прищуром.
        Этого человека Шорохов прежде никогда не встречал. Значит что же? Чиликин будет их тут сводить? С какой целью?
        Вечная мука агентской работы: любая мелочь - и сразу бесконечные вопросы себе самому.
        - Добрый вечер, - Чиликин говорил с ненатуральной оживленностью. - Только в залу вошли, я сказал: "Это он!.."
        - Добрый вечер, - Шорохов сдержанно наклонил голову. - Я вас тоже узнал.
        - Узнали! Боже мой! - Чиликин указал на своего спутника, - Ликашин. Трофим Тимофеевич. Долгом считаю сообщить: человек выдающийся.
        Тот, подтверждая, кивнул. Что подтверждая? Что он выдающийся человек?
        - Вы сегодня в Земском союзе его не встречали? А ведь были там, были! - Чиликин залился судорожным смехом. - И Трофим Тимофеевич был!
        - Ну что вы, право, - жеманно проворковал в ответ на это Ликашин. - Был. Так и что?.. И дальше буду бывать... Но вообще, мой друг, куда мы попали? Убогий кабак, странные люди, грубость манер... И что-то вы очень бледны, господин донской купец - мне ведь так о вас говорили, - Ликашин требовательно оглядел Шорохова. - Силушка в вас не играет. Болели? Не душевно, надеюсь?
        - Болел, - в тон ему ответил Шорохов. - И душевно. У кого сейчас душа не болит?
        - Самокритично, - согласился Ликашин. - Но если заказать, то мы - пас.
        Шорохов остановил официанта:
        - Для этих господ. Попорядочней.
        - В один момент, - ответил офицант. - Они-с у нас постоянно-с... Вкусы знаем-с...
        "Они у нас постоянно", - Шорохов это отметил.
        Когда офицант отошел. Чиликин проговорил:
        - А. знаете, господин Шорохов, о чем мы с Трофимом Тимофеевичем по дороге сюда беседовали?
        Ликашин поддержал:
        - Да-да! Разумеется.
        - Вам это будет небезинтересно.
        - Вот именно. Да-да!
        Была в этой перекличке нарочитость. Значит, встретили они его тут неслучайно. Пришли сюда ради этого.
        - Как известно, генерал Мамонтов вывез из похода по красному тылу трофеи.
        - Может, и вывез, - безразлично отозвался Шорохов.
        Он понял, как ему следует себя с этими господами держать.
        - Весь Дон ликует.
        - Так и что?
        - Но вы при штабе корпуса ехали?
        - Ехал. В компании с другими купцами. Желаете, назову: Христофор Нечипоренко, Николай Мануков, Варенцов Фотий.
        - Судьба, - Чиликин живо повернулся к Ликашину. - Этого Фотия Варенцова господь тогда не сберег. Случай ужасный. А жаль. Купец был с размахом.
        Подошли официанты с подносами. Чиликин и Ликашин склонились над тарелками, судками, тянулись к рюмкам, бокалам:
        - Ваше здоровье, Трофим Тимофеевич!
        - И ваше... М-м... Очень недурно... Знаете, нашего визави вполне можно понять: к недоступному не тянись. Всякий нормальный росиянин так полагает.
        - Невежество, Трофим Тимофеевич.
        - Не скажите!
        - Все же, бога ради, ответьте. Корпус Мамонтова прошел по красному тылу почти восемьсот верст, законно добыл трофеи. Героем возвратился на Дон. И - приказ Донского атамана: сдать трофеи в Государственный банк с тем, чтобы после освобождения от большевиков местностей, откуда трофеи вывезены, возвратить их прежним собственникам. Но позвольте! Трофеи - награда воину. Это от века!
        - Так ведь казус, мой друг. В банках у красных генералом захвачено имущество, юридически лишь на время изъятое у представителей богатых сословий. Что получается? Красные изъяли на время, казаки - насовсем. По нынешним временам не очень хорошо, мой милый.
        - Да... Но...
        - Вот именно. Мы с полуслова понимаем друг друга... К счастью есть "но", которого атаманский приказ не затрагивает, - Ликашин сопровождал слова плавными жестами. - В этом, позвольте заметить, надежда. Вы знаете, о чем я говорю. Знаете, знаете! По глазам вижу.
        - Еще раз ваше здоровье, Трофим Тимофеевич!
        - Нет уж, мой друг, теперь ваше...
        Удивительная история! На него, Шорохова, эти господа не обращали даже малейшего внимания. Поужи-нать за чужой счет, поговорить при этом о каких-то своих делах было их единственной целью?
        От входа в зал послышались крики, звон посуды. Между столиками бежал военный с нагайкой в руке. Швейцары, официанты гнались за ним.
        Чиликин вместе со стулом пододвинулся к Шорохову:
        - Хотите узнать, что было там после вашего отъезда?
        - Где - там?
        - В Козлове. Когда вы оттуда уехали. Но прежде вопрос. Вы Николая Николаевича Манукова упомянули. Вы давно его последний раз видели?
        - Вчера, - Шорохов произнес это слово тоном самым обыденным, как говорят о чем-то совсем привычном.
        Чиликин и Ликашин переглянулись. Шорохов тем же тоном добавил:
        - Он только что из Парижа. Гостил чуть ни месяц.
        - Париж! Боже мой! - обхватив голову руками, Чиликин раскачивался на стуле.
        - Вы обещали про Козлов, - напомнил Шорохов.
        - Обещал. Но чтo рассказыватъ? На третий день казаки дальше пошли, возвратились красные. Я был в Лебедяни.
        - А ваша газета?
        - Вышло шесть номеров.
        - Немало.
        - Иронизируете? Напрасно. Особенно был хорош второй номер.
        - Где сообщалось: Петроград пал, в Москве рабочие и солдаты свергли Советскую власть?
        - Вы читали?
        - В Ельце. Через несколько дней после нашей встречи.
        - И полагаете, я не имел права такое публиковать? Это была мечта. Мечтать надо.
        - Ну, я-то... А Николай Николаевич очень тогда удивился. Посчитал, что для одного номера слишком густо. Нечего будет сообщать во всех следующих.
        Долго молчали. Ликашин закрыл глаза, откинулся на спинку стула. Чиликин беззвучно шевелил губами.
        - Этот ваш Николай Николаевич человек зарубежный, - потом проговорил он. - Сердце его не в России.
        Подошел официант, наклонившись к Чиликину, что-то сказал. Тот встал:
        - Прошу прощения. Я ненадолго.
        - Кокаинист, - Ликашин с отвращением смотрел вслед Чиликину. - За этим товаром и побежал... Экая прорва! Другой, если нюхает, так не пьет, а этот... Пошлейшая личность. Едва терплю. Но совсем из другой оперы. У вас нет желания сегодня побывать еще в одном месте? Заглянуть на минуту. Для кое-кого это важно... Насколько понимаю, человек вы достойный. Иначе я бы не стал с вами откровенничать.
        - А ваш приятель?
        - И что? С официантом вы рассчитаетесь. Допьет, дожрет. Рад будет, что больше достанется... Идеализировать никого нельзя, мой друг. Плел: "Мечта... мечтать надо..." Кисель. Пузыри на воде!.. Власть это не только пряники раздавать.
        - В моем положении есть одна сложность. - Шоро-хов вопросительно смотрел на Ликашина. - В Таганроге комендантский час. Я приезжий. Поздно будет, и до гостиницы не дойдешь. Патрульные остановят.
        - Остановят, - удовлетворенно согласился Ликашин. - Но, идя со мной, никому ничего объяснять не придется. Мои полномочия тоже значительны, - помолчав, он добавил. - Хотя и не распространяются до Парижа.
        "А Мануков и тебе не безразличен, - подумал Шорохов. - Настолько, что предо мной ты карежишься. Давай, давай... Но почему?"
        * * *
        Это был зал с рядами кресел, занятыми весьма изысканно одетой публикой. В глубине зала, на эстраде, стоял высокий и стройный офицер в черном мундире с ярким, как капля свежей крови, крестиком ордена святого Владимира на груди.
        Пройдя по проходу между рядами почти до середины зала, Ликашин остановился. Впереди были свободные кресла, но дальше он не пошел. Жестом подозвал Шорохова.
        От эстрады доносился ломающийся в страстном напряжении голос:
        - ...Поймите, что это не революция. То, что происходит в России, началось в Германии, и оттуда идет дальше. Это хаос и тьма, вызванные войной из своих черных подполий. Обманщики и лжецы выдают злейшую тиранию за порыв к свободе русского народа. Это безбрежный хаос. Бесформенный, всепроникающий бунт...
        - Златоуст, - Ликашин горячо дышал в ухо Шорохову. - Не жалеете, что я вас сюда привел?
        - Нет, конечно.
        - ...Каждый отдельный француз, англичанин, американец, итальянец, швед, индус и кто бы то ни было! - доносилось от эстрады. - Пусть ваши правительства дадут оружия и деньги. Вы, люди, дайте самих себя...
        - А вы мне нравитесь, - обняв Шорохова за талию и все так же горячо дыша ему в ухо, продолжал Ликашин. - Есть в вас, знаете, устойчивость. Это сейчас не у всех. Да-да, вы не спорьте.
        - ...Вы, кто силен и не устал, идите на помощь людям, гибнущим в России...
        Снова послышался шопот Ликашина:
        - Я, конечно, мог бы вам поспособствовать в Земском союзе. Но - мелочь, пустяк. Забудьте. Давайте еще послушаем.
        - ...Перед организованной и твердой силой они падут бесшумно, без выстрела. Их просто не станет. Они исчезнут, растаят, как тает тьма перед светом...
        - Златоуст, - повторяет Ликашин. - Я вам о Леониде Андрееве говорю, знаменитом литераторе. Эти слова он написал. Обращение к цивилизованным странам. А все остальное тут - мишура. Для убогих и сирых. Духом, конечно. Да, мой друг, да... Но пойдемте. С утра на ногах. А годы не мальчишеские. Не железный. И достаточно. Засвидетельствовал почтение. Точней - за-сви-де-тель-ство-вался. Даже скажу: покрасовался. Дуб, мол, крепок еще. Не свалился. Я ведь к себе всегда с иронией... Многие считают - признак ума... Пойдемте. Так будет солидней...
        "Пойдемте, так пойдемте, - думал Шорохов, послушно следуя за Ликашиным. - Главное - завтрашний день. Народ там будет не такой, как эти два болтуна. Рюмкой водки никого там не купишь..."
        * * *
        - Наше предложение не на день, не на два и не на месяцы. Позволим себе сказать - на годы.
        - Прочное дело. Куда как лучше.
        - Рад, что вы так считаете...
        Комната в особняке Американской военной миссии, где происходит разговор, невелика. Всей мебели - обтянутая красным шелком кушетка, белый круглый столик на гнутых ножках, два белых стула. Собеседник Шорохова: розовощекий лысый мужчина, коренастый, мускулистый, в офицерском мундире без погон. Говорит неторопливо, с долгими перерывами и так, словно вслушивается в звук произносимых им слов. Своей должности, фамилии не называет. Представляется: "Федор Иванович". Выговаривает это с некоторой старательностью. "Липа", - решает Шорохов.
        - На чем основано наше доверие? Рекомендация господина Манукова. Ее совершенно достаточно, но ради лучшего взаимопонимания, все же разрешите кое-что уточнить. Вы - совладелец торговой фирмы "Богачев и Компания" из города Александровск-Грушевский?
        - Да.
        - Фирма давнишняя?
        - Дед нынешнего Богачева чумаковал - соль на быках из Крыма в Москву возил. Барыш получал большой. К концу жизни быков имел златорогих. Слава о них гремела по всему Югу России. Когда построили железные дороги, чумаковать стало невыгодно. Перешел на торговлю. Сын продолжил. Теперь внук - Евграф - дело ведет.
        - И с какого времени вы совладелец фирмы?
        - С осени прошлого года. На ту пору в разных товарах, в деньгах, в партиях скота было у Евграфа Богачева около двух миллионов. Еще с полмиллиона было в строениях в Александровске-Грушевском, в станице Урюпинской, в Миллерово, в Новочеркасске... Фирма приличная. Ну а я? Заводской рабочий. В город возвратился после восьми лет отсутствия.
        - Вы возвращаетесь, встречаете солидного купца, тут же становитесь совладельцем?
        - Я в ту пору искал, каким делом заняться. Евграф - как отцовское добро уберечь. Пил он. В светлые минуты понимал, что кому-то должен довериться. Не счетоводу же. В два счета опутает. Мы на одной улице росли, с детства - друзья. Притом, я совладелец только на пятую часть. Конечно, пожаловаться не могу. Верней, не мог, если честно. Три месяца назад господин Мануков предложил мне составить компанию: с корпусом генерала Мамонтова по красному тылу поехать. Посоветывал там ценными бумагами дореволюционных годов интересоваться. Мол, у большевиков эти бумаги ничего не стоят, а в Ростове на фондовой бирже идут хорошо. Поехал. Все бы ладно, но - тиф... В поездке я был всего месяц, там заболел, два месяца лежал в лазаретах Воронежа, Ростова. За это время Евграф Богачев все, что мог, распродал, из России уехал. Недели три назад его в Стамбуле, в кабаках, видели. Моя доля осталась, но без целого что она! Только на прожитье. Господин Мануков это знает, желая помочь, посоветывал к вам обратиться.
        - Спасибо за откровенность. Но вот что позвольте еще уяснить. В недавнем прошлом вы заводской рабочий. А из ваших слов получается, что вам не в новинку счетоводство, котировки на бирже. Вас этому кто-нибудь обучал?
        - Господь с вами! Для хозяина главное в торговле - здравый смысл, привычка с людьми по-доброму ладить. Правда и то, что я перед тем в Бердянске казначеем заводской кассы взаимопомощи был, потом - казначеем профсоюза металлистов. Поднаторел. Не захвати германцы Бердянск, я бы там и остался. Под пушечным огнем уходил. Двухпудовый мешок с деньгами на себе нес.
        - И оттуда сразу прибыли в Александровск-Грушевский?..
        Купеческая жизнь научила Шорохова: если разговор позволяет, не на всякий вопрос отвечай. И еще одно. Старайся отвечать не на тот вопрос, какой тебе задали, а на тот, который непременно последовал бы после твоего ответа на первый вопрос. Опережай. Тогда в собеседнике возникнет к тебе уважение.
        - ...И оттуда сразу прибыли в Александровск-Грушевский?
        Промолчал. Что дальше. Момент решающий. Следующий шаг не за ним. Ждал.
        - ...Разведка... Шпионаж, - "Федор Иванович" теперь заговорил оживленно, даже с подъемом. И повторил. - Разведка... Шпионаж... Ужасные слова. К ним наша миссия отношения не имеет. Поверьте! Нас интересует только одно: успешно ли доходит союзная помощь до фронта? В чем тут шпионаж? Но - доходит ли?
        - Так ведь подряды на перевозку сколько раз брали.
        За этим было: "Союзная помощь до фронта доходит. Доказательство: подряды их фирмы". Речь вел исключительно о своем собственном интересе. И, опять же - "опережал"!
        - Вы не поняли. До штаба дивизии доходит. А до нижнего чина? В каких сапогах он там, в окопе? В какой шинелишке? С какой винтовкой?.. Вопрос решающий. Когда на фронте под Петроградом у большевиков появились танки, европейские газеты писали, что они проданы офицерами Юденича из-под полы.
        - Ну!
        - Восхищаетесь?
        - Так ведь подумалось: "А как и вправду такую махину туда-сюда перегнать? Капитал! И все довольны останутся".
        - Вы серьезно?
        - Сказали: "До нижнего чина". Господина Манукова упоминали. Когда мы с казаками Мамонтова ехали, Николай Николаевич, чтобы самолично увидеть то, о чем вы сейчас говорите, в окопы лез. Жив остался истинным чудом. Под расстрелом стоял!
        - Это хорошо.
        - Да чем?
        - Вы трудности дела понимаете. Многие ваши соотечественники полагают, что за одно свое стремление сотрудничать с нами, их должно вознаграждать.
        "Федор Иванович" поднялся со своего места. Шорохов тоже поднялся. Встреча, судя по всему, завершалась. Но чем?
        - Ну что? - "Федор Иванович" смотрел насмешливо и даже презрительно. - Если получите послание, подписанное фамилией "Сислей"... Запомнили?.. Значит, оно будет от нас и адресовано вам, поскольку "Сислей" означает сразу обращение и подпись... Как и ваша к нам "Дорофеев". Потребуется срочная помощь? В сообщении, письме, телеграмме употребите два раза слово "всегда". Не забывайте: доверие, что золотая монета. От слишком частого употребления теряет вес... Сами в следующий раз не приходите. Сообщение пришлите с доверенным лицом. Обратится к любому сотруднику, скажет: "От Дорофеева", - эту фамилию "Федор Иванович" произносит не очень свободно.
        Шорохов вскинул руки:
        - Сколько на меня навалилось!.. А с главным вашим?.. Я мог бы сегодня его повидать?
        - Он занят. Вообще в ту дверь входят не сразу.
        - А господину Манукову что я могу говорить?
        - Только то, что вы у нас были.
        - Ну а...
        - Потом. Все остальное потом, - увлекая за собой Шopoхова, "Федор Иванович" отступал к выходу. - Потом. Все остальное потом...
        * * *
        Таганрог всегда нравился Шорохову. Распростершись на высоком мысу, этот город открыт солнцу, свежему ветру. Он словно бы парит над бескрайним морским простором.
        Такое ощущение возникло у Шорохова и теперь, когда, покинув Американскую миссию, он с высоты Воронцовского бульвара, протянувшегося у южной окраины города, смотрел на море. Береговая полоса оставалась где-то внизу. Казалось, что от подножья поросшего деревьями и кустами склона сразу начинается перламутровая водная гладь, беспредельная, потому что вдали она сливалась с осенним перламутровым небом, и где кончается небо, где начинается море, различить было нельзя.
        "Дорофеев", "Сислей" - пустяки. Вообще может быть чепухой. Но как поступать дальше? Настаивать: "Человек серьезный. Прежде твердо договоримся"?.. Или какое-то сообщение сделать, прислать с нарочным? Станут еще раз выведывать, кто да что этот Шорохов. Осторожны. Вчерашняя слежка их дело. Будет она и сегодня.
        И понятно, зачем Мануков затеял это приглашение в миссию. Человека, который о тебе знает слишком уж много, приблизь, обрати в подчиненные, займи мелочевкой: "Какая шинель? Какие сапоги?.." Сам-то Мануков во время казачьего рейда к нижним чинам не очень тянулся. На равных говорил с генералами. В Москве побывал, чтобы с большевистской стороны оценить подвиги Мамонтова...
        * * *
        Тронули за плечо. Обернулся: Чиликин.
        Шорохов глянул вдоль аллеи в одну, в другую сторону. Поблизости никого больше не было.
        - Простор! - Чиликин тоже оглянулся. - Жить бы да радоваться.
        - Вполне, - согласился Шорохов.
        Что дальше говорить этому человеку, он не знал.
        - Удивлены? - спросил тот. - Но город-то крохотный. Каждый на виду. И смею спросить: в Земском союзе больше не появлялись?
        - Зачем?
        - Огорчены?
        - Нет. Сало, мясо - мой обычный товар. Дешевле никто не поставит. Будут торги, определится.
        Чиликин взял его под руку:
        - Не надо стоять.
        Аллею, по которой они шли, рассекала площадка с памятником Петру Первому. Отлитый в бронзе молодой царь с подзорной трубой в руках высился на цоколе из полированного коричневого камня.
        Дама, не молодая, в темном пальто, в серой шляпке с вуалью привлекла к себе внимание Шорохова. По мере того, как они с Чиликиным обходили памятник, она тоже обходила его, но так, чтобы все время им заслоняться. Филер?
        - Я бы не прочь чего-нибудь съесть, - сказал Шорохов.
        * * *
        Заведение, в которое они затем зашли, было не очень высокого пошиба. Пальто здесь если снимали, то вешали на спинку собственного стула, публика выглядела неказисто.
        Офицант, наконец, подошел, принял заказ, удалился.
        - Вы, - сказал Чиликин, - как понимаю, не позже чем завтра утром возвратитесь в Ростов. Скажите вашему Манукову: я могу передать ему полную опись всего, что генерал Мамонтов вывез из красного тыла. Разумеется, не бесплатно. Такая роскошь не для меня. В николаевских деньгах пятьдесят тысяч. Не очень и много.
        Шорохов рассмеялся:
        - Помилуйте! Ваш приятель вчера говорил, что трофеи переданы в Центральный банк. Николай Николаевич там опись получит. И притом: опись! Сама по себе, что она даст?
        Чиликин качнул головой в сторону входа:
        - За нами следят. Тот оцепеневший субъект.
        Выждав с минуту, Шорохов взглянул в ту же сторону. За столиком почти у двери, спиной к ним, сидел человек, который вчера шел за ним от вокзала.
        - Но зачем ему себя нам показывать? - спросил Шорохов. - Мог стоять за портьерой, ждать на улице.
        - Мог, но не стал. Мало ли?.. Так вот, повторю: полную опись. Вы меня слушаете?.. Так и скажите: "Полную". Он поймет. И заметьте: господин Ликашин вчера на это намекал. Такие люди, как он, на ветер слов не бросают.
        Манукову, высокому заокеанскому эмиссару, предлагалось спешно прибыть в Таганрог! Наглость. Или козловский издатель-редактор действительно владел документом достаточно важным. Купить самому. Если ничего стоящего не окажется, предложить Манукову, "Федору Ивановичу", наконец. Мол, представился случай, рискнул. Не очень и обманет, в общем. Правда, отдаст почти всю нынешнюю наличность. Сложность немалая.
        Опасливо косясь на филера, Чиликин продолжал:
        - Телеграфируйте, телефонируйте. До Ростова семьдесят верст. Поезда ходят. Может, наконец, выехать на авто.
        - А если я его не застану в Ростове?
        - Ваши заботы. Послезавтра я уезжаю. Вообще из России, - он еще раз качнул головой в сторону филера. - И, знаете, я ухожу. Завтра под вечер зайдите. Торжковская восемь. На подоконнике будет гореть лампа. Дверь окажется не на запоре.
        - Нам еще не подали.
        - Пойдемте. Все гораздо серьезней, чем полагаете.
        Они вышли на улицу.
        - Разойдемся на перекрестке, - сказал Чиликин.
        Они так и сделали, но, едва свернув за угол, Шорохов остановился. Темнота только начала сгущаться. Улица еще просматывалась на всю длину. Шли какие-то женщины, старики. Никого больше.
        Так что же? Слежка была вовсе не за Чиликиным, а за ним самим, как и вчера? И теперь этот человек в сером пиджаке, в галифе за ним наблюдает?.. Но тогда то, как он, Шорохов, сейчас ведет себя, глупость вдвойне. Уходить. Ничего больше не остается. Филер проводит до гостиницы, потом кому-то где-то об этом доложит. Примут к сведению. И что из того?..
        * * *
        На следующий день, под вечер, Шорохов пришел по чиликинскому адресу.
        Дом был кирпичный, в один этаж. Высокое крыльцо с чугунным, узорчатым козырьком вело к дубовой двери с темной от времени бронзовой ручкой в виде гусиной шеи. Еще издали заметил: на подоконнике, за шторой, тусклый огонек. Оглянулся. Улица пустынна, сумерки. Отчетливо что-либо можно различить лишь шагов на сто, не больше.
        Помнил: "Дверь окажется не на запоре". Но дверь-то еще и приотворена! Об этом Чиликин не говорил. Что бы ни было, а входить надо.
        Не вынимая из кармана наган, Шорохов наощупь перевел предохранитель, снова огляделся. Безлюдье, прежняя тишина.
        Перешагнул порог.
        В прихожую выходило три двери. Толкнул правую. Она верней всего вела в комнату, где на подоконнике горела лампа. Сразу увидел Чиликина. Oн лежал на полу лицом вверх. Глаза были открыты. У головы темным кругом растеклась кровь.
        Шорохов отступил в угол комнаты, в черный прямоугольник, образованный тенью распахнутой двери. Оттуда оглядел комнату.
        На полу, среди канцелярских папок, бумажек - перевернутые ящики письменного стола.
        Вытащили, вывалили все, что в них было.
        Дверцы книжного шкафа распахнуты, книги разбросаны по полу, многие из них раскрыты веером.
        Искали какой-то листок, конверт, который мог быть в книгу заложен.
        Стулья тоже перевернуты. Кожа сидений вспорота. Искали и там. Значит, в ящиках, в книгах, того, что интересовало, не нашлось.
        Тишина по-прежнему была полной. Ни с улицы, ни из глубины дома не доносилось никаких звуков.
        Поднявшись на цыпочки, Шорохов подошел к Чиликину, наклонился, приложил руку к его груди. Мышцы одеревянели. Пригляделся: кровь на полу - сухое пятно. Убит не меньше шести часов назад.
        Но почему горит лампа на подоконнике? Притом - керосина убыло не так много. Зажгли, самое большее, час-полтора назад.
        Знали, что должен придти Мануков? Поджидали?
        Шорохов еще раз склонился над трупом Чиликина.
        Костюм не смят, руки спокойно вытянуты.
        Не сопротивлялся.
        Что же тут было?
        Пуля вышла и верхней части лба, у кромки волос. Стреляли сзади, в затылок, притом снизу вверх. Объяснить можно только так: убили неожиданно, скорей всего в приятельском разговоре, незаметно занеся руку с револьвером за спину. Предательство. Что еще и могло быть?
        Шopoxoв снова отступил в темный угол.
        Итак, убили. Потом приступили к обыску. Начали с письменного стола. Вывернули ящики. Перерыли книжный шкаф. Перетрясли книги. Взялись за стулья. Вспороты сидения трех. Четвертый стул пощадили. Значит, то, что искали, нашли. Или - кто-то помешал. Не он ли своим приходом?
        Шорохов услышал тяжелые вздохи. С ужасом перевел глаза на Чиликина. Жив?
        Другое! Шум чьих-то шагов.
        Выхватив наган, прижался спиной к стене.
        Лампу смело с подоконника.
        Успел удивиться: "Где же звук выстрела?"
        В комнате была еще одна дверь. От удара она распахнулась. В темноте какой-то человек пробежал мимо Шорохова.
        Уходить и ему? У крыльца напорешься на того, кто только что пробежал.
        Или на того, кто выстрелил в лампу. Если не было слышно звука, значит, стреляли с улицы.
        Кто?
        Стена, к которой спиной прижимался Шорохов, содрогнулась. Из той, другой, только что раскрывшейся двери, в комнату ворвалось пламя, волной покатилось по полу.
        Шорохов не заметил того, как миновал переднюю, спрыгнул с крыльца. На противоположной стороне улицы остановился.
        Дом полыхал. Горбатилась, рассыпалась, охваченная огненными вихрем, крыша.
        Из соседних дворов, домов выходили люди. Толпились у крылечек, калиток.
        * * *
        Утром Шорохов покинул Таганрог. Извозчику приказал ехать такой дорогой, чтобы увидеть чиликинский дом.
        Осталась от него кирпичная, черная от копоти, коробка. Какие-то люди копошились внутри ее.
        ОН ПРИЕХАЛ в Новочеркасск вечером 14 ноября, поселился в гостинице весьма известной - "Центральная". Постояльцы - именитое донское офицерство. Плохо. Мог привлечь к себе излишнее внимание. Подвел комиссионер, который подхватил его на вокзале. Был усталым. Хотелось поскорей определиться с жильем. О Манукове в день приезда никого распрашивать не стал. Поступил правильно. На следующее утро тот сам пришел к нему в номер. Оказалось, тоже живет в "Центральной". Войдя, объявил:
        - Поздравляю. Сито вы проскочили.
        Сразу отправились завтракать в гостиничный ресторан. По дороге, а потом и за столиком, беседовали.
        - ...Ну и как Таганрог?
        - На бульварах публика. Спокойное море.
        - Погода?
        - Одет был по-летнему.
        - В миссии вас долго исповедывали?
        - Час, пожалуй.
        О чем Шорохов там говорил, с кем, Мануков спрашивать не стал. Рассказ о Чиликине выслушал до конца, не выражая особого интереса. Правда, и сам-то он говорил безразличным тоном. Начал с объяснения, что встретился с этим человеком случайно, в его дом пришел по приглашению, о смысле которого козловский издатель-редактор заранее ничего ему не сказал. Так было проще всего избежать возможного упрека в попытке "перехватить" ту злополучную опись, дела теперь прошлого.
        - Попытки в этом разобраться, вы так и не предприняли? - спросил Мануков.
        - Стрельба, пожар. Могли сказать, что убил его я.
        - Но, погодите. Была слежка. Как тот человек выглядел?
        - На бульваре, считаю, это была женщина. В кофейне и на улице - мужчина.
        - Приметы?
        - Бритый, среднего роста, худой. Серый пиджак, сапоги, галифе.
        - Сутулый? Грудь колесом? Походка?
        - Пока человек сидит, этого не заметишь. Когда где-то за тобой тянется, тоже.
        - Козловского деятеля жаль, - после некоторого молчания произнес Мануков,
        Улыбка слегка раздвинула его губы. Знак немалого волнения, как знал Шорохов.
        А тот взглянул на карманные часы:
        - Теперь главное, ради чего я пришел. Вам предстоит свидание с одной персоной. Замечу: не только в миссии, но и перед ней я за вас поручился. В том смысле, что вы не трусливы, притом достаточно осторожны, и как бы сказать? С большим душевным здоровьем. Не брезгливы в самом широком смысле. Не знаю, все ли вы поняли из того, что я сейчас сказал.
        - Почему же? Вроде бы хвалите... И куда мы пойдем?
        - В место вполне вам знакомое. В Управление снабжений штаба Донской армии. И, вo-первых, это будет визит к лицу значительному. Во-вторых, ради нашей с вами общей пользы имейте ввиду: от меня у этого лица каких-либо секретов нет. В-третьих, возможные ваши выгоды от взаимоотношений с этим лицом, надеюсь, будут значительны. Говорю о выгодах материальных. И наконец последнее. Позавчера состоялось мое венчание с Евдокией Фотиевной Варенцовой.
        - Боже мой! - воскликнул Шорохов. - Рад безмерно. С Фотием Фомичем у меня были самые дружеские отношения.
        - Знаю. Он даже пытался вас за нее посватать.
        - Когда это было! Да и что! Застольные разговоры. Еще до того, как вы стали бывать в их доме.
        - И это я знаю. Но просьба: при встрече с Евдокией Фотиевной ни слова о том, как ее отец умер. Я за многое в прошлом вам благодарен. Помню. Сейчас Евдокия Фотиевна нуждается в вашей поддержке.
        - Конечно... это конечно, - повторял Шорохов. - Я понимаю... Конечно...
        * * *
        Значительным лицом, о котором говорил Мануков, оказался ресторанный приятель Чиликина Трофим Тимофеевич Ликашин. Следовательно, Мануков наверняка знал: в делах, связанных с Чиликиным, Шорохов его обманывает.
        И еще об одном подумал Шорохов. То, что произошло в Таганроге, Манукова заинтересовало чрезвычайно. Выдала не только улыбка. Едва представив его Ликашину, он сразу и несвойственно ему торопливо ушел. Почему?..
        Когда остались одни, Ликашин, глядя перед собой и отрицательно водя из стороны в сторону своей фарфоровой бородкой, проговорил:
        - Нет, друг мой, нет...
        Кабинет этого господина был превосходен. Громадные окна. До блеска натертый паркет. Стены затянутые золотисто-лиловым шелком. Дубовый, на масссивных тумбах с львиными мордами письменный стол, за ним иссиня-черный с золотым орнаментом сейф. Справа от стола - книжный шкаф красного дерева, слева, в тон ему, столик и кресло. Это что же? Зa раз больше одного посетителя здесь не бывает? Если бывают, то стоят в почтении?
        - Нет, мой друг, - Ликашин поднялся из-за стола, заложив руки эа спину, прошелся по кабинету. - Нет. Сейчас время британцев. При случае взгляните на карту мира. Почти вся она цвета английского, м-м... газона. Хотите пример? Те же мамонтовские трофеи, о которых мы с вами не столь давно говорили в компании с господином Чиликиным, царствие ему небесное.
        "Чудо какое-то, - подумал Шорохов. - Все помешались на одном и том же".
        Сопровождая свои слова то стремительными, то плавными движениями рук, Ликашин продолжал:
        - Когда ими интересуется кто-либо из американцев, чувствуешь: этих господ занимает лишь, сколько в них золота, икон, какие тысячи они стоят. У британцев интерес иной. Есть ли истинные произведения искусства, картины известных художников? В этом уверенность в собственном вкусе, праве выбора, наконец.
        - В трофеях генерала Мамонтова они есть, эти произведения?
        - Естественно.
        - И сколько?
        - Что - сколько?
        - Если оценить. Пусть не самые дорогие.
        - Вы! - Ликашин схватился за голову. - Представитель достойного российского купечества! И вас настолько испохабило общение с этим зарубежным коммерсантом! Что он вам? Кто? Гастролер!.. Можете передать. Это я и в глаза ему говорю. И мы с вами разве за партией в преферанс? Там после прикупа карты на стол и - полная ясность. Точней - полная предопределенность. А тут все зависит от того, что вы ждете в завтрашнем дне.
        - А чего, Трофим Тимофеевич, - Шорохов с недоверием смотрел на Ликашина, - лично мне, скажем, в этом завтрашнем дне ждать?
        Вспомнилось: "Три вопроса подряд собеседнику, и - о вас все известно", - говорил когда-то Мануков. Ликашин их задал четыре. Не слишком ли?
        - Вы такой же, - подвел итог тот. - Но всяких там чаш для святых даров, кадильниц я не видел, поступило прямо в епархию. Прочее? Темнить не буду. У меня принцип: желаешь доверия, доверяй сам. Так вот, остальное я видел. И, признаться, не потрясен.
        - Может, в казну что-то не попало, - осторожно проговорил Шорохов.
        - Конечно, - энергично согласился Ликашин. - И вполне понимаю: на мельнице быть и в муке не запачкаться... Законное право командира.
        Шорохову надоели переливы ликашинского голоса, то, как он поглаживает бородку, подмигивает, посмеивается. Сказал со вздохом:
        - В чем оно, это право?
        - Леонтий Артамонович, - Ликашин рассерженно взглянул на Шорохова. - Вы что? Прикидываетесь? Такое со мной не проходит. Ошибка генерала Мамонтова только в одном: пожелал быть фигурой политической. Отсюда все его беды,
        - Какие беды! - Шорохов тоже рассердился, говорил зло. - На Дону на руках носят, командует корпусом. Большой войсковой круг почетную шашку поднес.
        - Корпус... войсковой круг... шашка... Я о друтом. Желаете повидать донского героя? - Ликашин по-озорному прищурился. - Стараюсь не для вас, для вашего генерала. А то вечером сядете писать донесение, и будет нечего.
        - Вы говорите о ком? - спросил Шорохов.
        - 0 генерале Хаскеле. О ком еще? Глава миссии, куда вы бегали на поклон. А приглашаю вас на встречу с другим генералом - с Константином Константиновичем Мамонтовым. Вы Большой войсковой круг упомянули. Так вот, в лице членов этого круга его сегодня будет чествовать Второй донской округ. Желаете присутствовать? В десяти шагах от генерала будете сидеть. Гарантирую.
        Предложение было неожиданным. Как любая внезапность, оно в первый момент встревожило Шорохова.
        Ликашин продолжал:
        - Ну а потом мы с вами обсудим одно предложение. Порядочные люди должны помогать друг другу. Истина. Не так ли?
        * * *
        Чествование происходило в банкетном зале гостиницы "Европейская". С того времени, как Шорохов видел Мамонтова в последний раз, он заметно погрузнел, раскидистые, с проседью усы его стали менее внушительными, поредели. Восседал он во главе почетного, на возвышении, стола, говорил много и с удовольствием.
        - ...Значение рейда, господа, в том, что, во-первых, нами захвачены и уничтожены важнейшие железнодорожные узлы, во-вторых, мы обездолили на весь зимний период Красную Армию, обрекли ее на голод, истребив огромные запасы, захваченные в тыловых базах, а с роспуском красных резервов, сделали наше движение на Москву совершенно беспрепятственным. И, по моему глубокому убеждению, корпус дошел бы до Москвы непременно, если бы не те сведения, которые я получил и которые заставили меня повернуть на Дон, на помощь родному фронту.
        Мамонтов сделал паузу. То с одной, то с другой стороны банкетного зала тотчас послышалось:
        - Спасителю Дона - ура!
        - Национальному герою - ура!
        - Ура!.. Ура!..
        Дождавшись, пока прекратятся овации, Мамонтов продолжал:
        - Но знали бы вы, господа, как неожиданным было наше появление в Ельце! Находившиеся в городе красные приняли казаков за своих, встретили их оркестром. Все учреждения и банки продолжали работать... Из-за полной неосведомленности советских властей, нам удалось захватить в Народном банке - бывшем Государственном - шестьдесят пять миллионов рублей, процентные бумаги, банковские книги, драгоценные вещи, золото конфискованные у ювелиров... Причем, господа! Коммунисты, засевшие в городе, просили по телефону у Совдепа прислать им подкрепление. Но в Совдепе были мы. Я лично ответил: "Подкрепления будут немедленно высланы". И подкрепления были высланы, и они немедленно ликвидировали коммунистов.
        - Спасителю Дона - Ура!
        - Символу казачьей доблести - слава!
        - Ура!
        - Особенно мне памятен Воронеж. Едва мы вступили в город, все его улицы заполнились народом, главным образа женщинами, так как мужчины, в главной своей массе, были мобилизованными, а частью уведены большевиками. В порыве восторга они плакали, ломали руки, целовали полы моей шинели, целовали мои руки, целовали казачьих лошадей!
        - Ура! Ура!
        * * *
        Шорохов постепенно освоился с обстановкой. Как и прочие в этом зале, что-то ел, пил. И мысленно все более зло спорил с Мамонтовым: "Коммунисты, засевшие в городе". Это он говорит о Ельце. Но туда он, Шорохов, въехал вместе с первой мамонтовской колонной. Видел своими глазами: город захватили в результате предательства тех, кто руководил обороной. И "засевшие в городе" это были защитники коммуны в бывшем монастыре. Не сдавались они потому, что там располагался детский дом сирот, родители которых погибли в этой войне... Ну а это: "Особенно мне памятен Воронеж... В порыве восторга они плакали, ломали руки, целовали полы моей шинели, целовали казачьих лошадей..." Целовали лошадей! Это в том, отчаянном бою у Чернавского моста, где он был... И Мамонтов в Воронеже тогда не находился! Застрял со своим воинством в Рождественской Хаве.
        * * *
        - А когда мы вошли в Митрофаньевский монастырь, чтобы отслужить благодарственный молебен, все, как один человек, запели "Христосе воскресе", раздались рыдания...
        - Спасителю Дона - ура!
        * * *
        Но и в Митрофаньевском монастыре тебя не было!
        * * *
        - ...В Совдепии не только интеллигенция, представители правых партий, но и все так называемые пролетарии, задыхаются от прелестей большевизма. Там народ вместо хлеба получает жмыхи и даже не ест их, а только сосет, и этим бывает сыт... Большевики дышат на ладан. Во всем, начиная от продовольствия и кончая транспортом, полнейшая разруха.
        - Спасителю Дона - ура!
        - Национальному герою - ура!
        "Но ты же начал свою речь словами: "Нами захвачены и уничтожены железнодорожные узлы. Мы обрекли на голод, истребив огромные запасы, захваченные в тыловых базах". Значит, до прихода казачьего корпуса были там исправные железнодорожные узлы, были огромные запасы. Кто тогда принес разруху в те края? И нели никто из сидящих здесь господ в военном и штатском этого не понимает?"
        - Ура! Ура! Ура!..
        - ...Рейд, который мы совершили, крупнейший в военной истории. Счетчик следовавшего с корпусом бронеавтомобиля показал, что всего на 22 сентября было пройдено две тысячи срок пять верст.
        - Спасителю Дона - браво!
        - ...Большевистские документы в руки к нам попадали. Я отправлял их с разъездами в штаб Донской армии. В частности, чрезвычайно важные сведения, захваченные у комиссара, члена Совета республики Барышникова. Фамилию его помощника я не упомню. Их захватили случайно, когда они проезжали на великолепном автомобиле. Они сказали, что они мелкие служащие. Потом мы узнали: главковерхи. Едут по приказу самого Троцкого, чтобы разоружить Тридцать первую дивизию, состоящую из сибиряков и потребовавшую отправки на Восточный фронт. Я после этого заявил им: "Дни ваши сочтены. Требую от вас полного и чистосердечного признания. В противном случае смерть ваша будет горька". Командир восьмой советской армии прислал ко мне делегацию произвести обмен обоих комиссаров на наших пленных. Я предложил этому командиру в трехдневный срок очистить фронт Восьмой армии, сложить оружие, обещая за это освободить Барышникова и его компаньона. Он моих условий не принял, и оба комиссара не избегли своей участи.
        "В обмен на двух человек вся армия должна была сложить оружие! Предложение - на завал. И этим он хвастает!"
        Седоусый, худощавый старик в полковничьей форме поднялся из-за столика, что-то стал говорить. Расслышать его слова Шорохову не удавалось.
        Мамонтов тоже поднялся, чеканно отрезал:
        - Корпус шел в совдеповский тыл не за бумажками. Прошу, господа, это не забывать. Судьба войны. Вот задача, которую он решал.
        - Ура! Ура!
        - Спасителю Дона - ура!..
        - Герою Русской Вандеи - ура!
        Ликашин повернулся к Шорохову:
        - Что с вами? Вы спите?.. Аплодируйте. Генерал откланивается.
        Под восторженные возгласы Мамонтова на руках вынесли к стоявшему у подъезда автомобилю.
        * * *
        По дороге к гостиннице - Ликашин жил неподалеку от нее, их путь совпадал - Шорохов проговорил:
        - Все-таки Мамонтов фигура политическая.
        Они вот-вот должны были расстаться. Хотелось успеть вызвать Ликашина на разговор об обещанном им предложении.
        - В чем? - неприязненно спросил Ликашин.
        - Ну, как же! С одной стороны: "посылал разъезды с важными документами", значит, собирали их там, с другой: "Корпус шел в совдеповский тыл не за бумажками". Что любо, тому и верь.
        - По вашим суждениям это и есть признак фигуры политической? - Ликашин остановился, негодующе взглянул на Шорохова. - Вы что? Опять морочить мне голову? Мамонтов заботится о безбедной жизни в эмиграции. Ничего иного из его ответа тому маразматику не следует... "Русская Вандея" - это правильно. А чем завершилась Вандея во Франции? Полным разгромом. Надо бы не забывать. И зачем ее судьбу афишировать? Не поняли? Все равно можете это передать своему генералу.
        - Передам, - подтвердил Шорохов. - А, простите, о каком предложении прежде вы говорили?
        Ликашин широким жестом указал на дом, возле которого они стояли:
        - Как можете? Здесь! У подворотни!.. Есть вещи, которые нельзя профанировать. Святые вещи... Отложим на завтра. Стены помогут. Или обрушатся. Так тоже бывает.
        Он повернулся на каблуках и - прямой, гордый, благородный каждой черточкой внешности, поступью, - прошествовал по тротуару.
        * * *
        "Идти к этому деятелю или не идти? Крутит, красуется. Предо мной-то ради чего?" - эта мысль не давала покоя.
        Была еще загадка. Ответы Мамонтова на вопрос о захваченных во время рейда бумагах. Сначала он заявил: "Большевистские документы в руки к нам попадали. Я отправлял их с разъездами в штаб Донской армии". Проговорил это совершенно спокойно. Так сказать, мимоходом. Затем влруг раздраженное: "Корпус шел в совдеповский тыл не за бумажками!" Объяснить можно только одним: в этот второй раз честь не позволила сказать неправду. Ответил уклончиво. Значит, все же имелись какие-то документы, говорить о которых, генерал был совершенно не расположен. Не потому ли, что они находились теперь в личном его распоряжении? Ликашин знал про них. Еще в Таганроге, по обычной своей привычке краснобайствовать, выболтал. Знал про них и Чиликин. Слова: "полная опись" ничьего другого не означают. Потому его и убили. Кто?
        На очень тонком льду стоишь, когда перед тобой такие вопросы...
        * * *
        Едва он сказал, кто именно его пригласил, караульные у входа расступились. Старик-гардеробщик с поклоном принял пальто, шляпу, калоши. Оказавшийся тут же чиновник, почтительно идя рядом, проводил до ликашинского кабинета, услужливо открыл тяжелую дверь.
        * * *
        Ликашин сидел за столом. При виде Шорохова жестом указал на кресло возле бокового столика, сам же продолжал вглядываться в какие-то листки, время от времени что-то в них подчеркивая. Лицо его кривилось презрительно.
        Выказывал могущество? Проверял, насколько Шорохов терпелив? Покорен, наконец?
        Да, терпелив. Да, покорен.
        Думая, произносил про себя эти слова Шорохов резко. Но в кресле сидел с видом самым умиротворенным. Так наслаждаются покоем. Не иначе.
        Ликашин распрямился, рывком положил перед Шороховым листки, в которые только что всматривался, застыл, скрестив на груди руки.
        "Заседание Большого Войскового круга, - прочитал Шорохов на первом листке. - Обсуждение вопросов снабжения. Закрытая часть. Докладчик генерал Ярошевский. Содокладчик - Председатель ревизионной комиссии круга М.Н.Мельников".
        Шорохов перевел глаза на Ликашина. Тот стоял в прежней позе. Требовательно смотрел на него. Встретившись взглядом, сказал:
        - Читайте только подчеркнутое.
        Шорохов снова взглянул на листок. Что же это отчеркнутое?
        "...Генерал Ярошевский:
        - Уважаемые члены Войскового круга! Операции по заготовке хлебных продуктов и зернового фуража с начала отчетного периода, то-есть с апреля месяца, были сны из-за занятия большевиками северных округов Донской области, причем в настоящее время возникает опасность, что в случае отсутствия должного количества денежных знаков непосредственно на руках у заготовителей, хлеб уйдет с рынка и цены на него возрастут неоглядно..."
        Интереснейшее заявление. Ему прямая дорога в сводку. Запомнить бы слово в слово.
        - Дальше, - услышал он капризно-требовательный ликашинский голос. - Только - подчеркнутое. Не тратьте время, вам некогда.
        - Мне? - удивился Шорохов.
        За тем, выражает ли его внешность покорность и умиротворенность, он не следил.
        "...Сплошь и рядом заготовитель еще не отчитался в прежнем авансе, а ему выдают и второй, и третий. Таким образом, на руках нередко скапливаются изрядные суммы. Является соблазн израсходовать их не по прямому назначению..."
        Однако зачем ему это читать?
        - Дальше! - проговорил Ликашин.
        Но что же дальше?
        "...Опасно и крайне невыгодно для казны, когда служащие правительственных учреждений, особенно такого характера, как отдел продовольствия, одновременно участвуют в частных коммерческих предприятиях или имеют свои предприятия. Такие служащие часто теряют различие между своим и казенным, причем не в пользу казенного... Крупные, на несколько миллионов рублей, заготовки передаются, например, компаниям из нескольких родственников... Бывали случаи, когда производился расчет с поставщиками, между тем как в действительности ничего не было поставлено".
        - Дальше, - подстегнул его ликашинский голос. - Не надо копаться.
        "...Типичный случай. На Украину, когда там появились большевистские войска, посылается из интендантства заготовитель с суммой денег в 3 миллиона рублей. Этот заготовитель так и пропал. А вместе с ним и три миллиона рублей. И нет никаких указаний, что интендантство предприняло какие-нибудь шаги к отысканию посланного и денег..."
        Однако зачем Ликашину, чтобы он все это знал? Сообщить Американской миссии? Ликашин с Мануковым приятели. Мог бы просто передать ему копию этих листков.
        "...Точно так же никаких мер не принималось к отысканию и другого заготовителя с 800 000 рублей, отправленного туда же... Торговый дом "Выметов и Будагов", имеющий промыслы в Азербайджане, обязался поставить 15 тысяч пудов каспийских сельдей, получил аванс в сумме 2 миллиона 500 тысяч рублей, причем поставщики, как и положено, не только были освобождены от мобилизации, но и оградили себя особым пунктом о низложении ответственности в случае народных волнений, занятия местности неприятелем и так далее. Причем, поскольку договор был заключен 13 августа и подобные осложнения вполне могли быть предвидены, то на этой сделке войско сильно прогадало. Впрочем, фирме пошло не 2 с половиной миллиона рублей, а только 2, как видно из торговых книг, а остальное ушло неизвестно куда, возможно какому-нибудь посреднику..."
        Шорохов покосился на Ликашина. Стоит как и прежде. Не человек - памятник. Не у него ли эти полмиллиона осели?
        "...В конце марта в хлебном отделе появился некий Молдавский. Очень дорогой отделу продовольствия этот господин Молдавский! Он около 12 с половиной миллионов рублей получил комиссии и считает, что отдел должен ему еще несколько миллионов... Характерный случай. Некий Асеев заявил, что готов снабжать войско Донское продуктами своих фабрик, расположенных в Тамбовской и Пензенской губерниях, и просил выдать аванс в 9 миллионов рублей. Выполнение договора должно было начаться по истечении трех месяцев со дня освобождения этих губерний от большевиков. Отдел нашел этот договор приемлемым и возможным выдать аванс..."
        - Достаточно, - проговорил Ликашин за его спиной. - Нет. Еще это. Тоже - только подчеркнутое. И спешите. В ваших интересах. Потом поймете.
        ''...Официальные отделы Управления снабжений должны брать при заключении договора 12 процентов, из которых 3 с половиной процента комиссионных, 3 с половиной процента на содержание служащих, I процент на утерю и усушку, 5 процентов в пользу жертв гражданской войны. Берут же 35 процентов! И заготовители все как один соглашаются на такие условия. Полагают это для себя выгодным. Или, говоря иначе, здесь же, в Управлении дают взятки. Да, дают. И, конечно, у них берут. Когда и как? Берут с глазу на глаз в служебном кабинете..."
        * * *
        Подчеркнутых строк больше не было. Шорохов вопросительно взглянул на Ликашина. Что дальше? Последует предложение поступить в их отдел на службу? Чепуха. Местного, из мещан, на службу в такое Управление никогда не возьмут.
        Ликашин отобрал у него листки, вложил в большой белый конверт, спрятал в несгораемый шкаф, взамен достал оттуда лист географической карты, развернул его на столе, взглянул на Шорохова:
        - Итак, вчера мы остановились на том, что вы желаете быть полезны Донской армии. Как помните, мы говорили об этом у подворотни.
        - Да, - ответил Шорохов. - Если притом и мои интересы...
        - Вот, - прервал его Ликашин. - Хорошо всем и хорошо мне. В таком случае вы, как заготовитель Управления...
        - Я?
        - Договор с вами подготовлен. Сорок тысяч пудов ячменя и пшеницы. Не шутка. Сорок вагонов! А то и все сорок пять.
        Что это было? Очередной приступ болтовни? Чтобы потом съязвить: "Разохотились? Так вот же вам..."
        Но прерывать Ликашина Шорохов не стал.
        Тот продолжал:
        - Да. Как заготовитель, агент нашего отдела, вы должны немедленно выехать. Куда? - он водил пальцем по карте. - Касторная? Ни в коем случае! Курск... Слишком примелькалось. Курск! Курск! Все туда едут... Ваш район будет вот здесь, восточнее. Назовем его так: уезды, примыкающие к городам Щигры и Колпны. Пусть в Управлении думают, что это бог знает где. Вы меня поняли? Вы человек умный. Я не ошибаюсь.
        Шорохов изумленно смотрел на Ликашина. Тот говорил:
        - Такая подробность. Вы должны прибыть в этот район не позже чем через четверо суток. Это не близко. Шестьсот верст. Сумеете? Нет? Если нет, то на такой случай в договоре имеется пункт: "Заготовитель возвращает аванс и платит десятипроцентную неустойку, гарантируя это всем личным своим достоянием и оплатив при этом гербовый сбор в сумме двухсот пятидесяти рублей". Надеюсь, вам не будет жаль тогда этой суммы?
        - Двухсот пятидесяти? Нет, конечно.
        Ликашин снисходительно проговорил:
        - Вы еще ничего не понимаете. Вижу по глазам.
        - Объясните.
        - Сегодня вы получите аванс и немедленно выедете. Вам очевидна механика нашего с вами предприятия?
        - Нашего с вами?
        Понимал он пока одно: Ликашин его во что-то впутывает. Сказал:
        - Я готов следовать вашим советам.
        - Указаниям, - вкрадчиво поправил Ликашин. - Вам предстоит получить от нашего Управления аванс. Конечно, наличными. Выступление генерала Ярошевского очень тут кстати. Обязательствами казны, расписками народ сыт. Ну и, это, надеюсь, вам очевидно: тридцать пять процентов полученной суммы вы сразу передадите казначею отдела. Столько же передадите мне.
        - А закупать?
        - Зачем! Вы приедете в местность, которая через двое-трое суток после вашего появления там, будет занята красными, - костяшками пальцев Ликашин постучал по разложенной на столе карте. - Никакие, простите, контролеры не успеют проверить, в самом деле вы заготовили пшеницу, ячмень, или нет. Если так, чего ради вы будете что-либо заготовлять?
        - Такой торговли я, знаете, еще ни разу не вел, - на всякий случай проговорил Шорохов.
        Не подслушивают ли?
        - Аванс, следовательно, будет сразу списан, как утраченный в результате не зависящих от вас обстоятельств. В договоре, который вы подпишите, такой пункт имеется. Иначе какой честный заготовитель возьмется за дело?
        - Честный?
        - Да, - с полнейшей серьезностью ответил Ликашин. - Но потому не двенадцать, а тридцать пять процентов комиссионных. Плата казне за ее повышенный риск.
        - Значит, те, с кого вы берете двенадцать процентов, товары вам заготовляют.
        - Их районы заготовки с повышенным риском не связаны. Что вас удивило? Обычная торговая практика.
        - Следовательно, район городов Колпны - Щигры будет в ближайшие дни сдан красным?
        - Под большим секретом: удерживать его не собираются. Оборона создается вокруг Касторной. Эту станцию в штабе Донской армии твердо расчитывают удержать. Потому вам и не следует разворачивать свою деятельность в ее окрестностях.
        - Какой же аванс? - осторожно опросил Шорохов.
        - Два миллиона.
        Шорохов дернулся в своем кресле:
        - Сколько?
        - А чего вы ждали? Общая сумма контракта восемь миллионов. Еще бы! Сорок тысяч пудов. На круг - двести рублей за пуд. Посчитайте? Впрочем, в нашем случае это безразлично.
        - Шестьсот тысяч из них моя доля?
        - Да.
        - Трофим Тимофеевич! Бога ради! Хоть бы что-нибудь я понимал. Объясните. Почему - мне? Больше некому? На такое-то дело!
        Он лукавил. Ему все было понятно. Но все же - шестьсот тысяч!
        - Очень просто, - оказал Ликашин. - Рекомендация господина Манукова. Его просьба, если хотите. Кроме того, основанная на личном моем впечатлении, уверенность, что вы не подведете. Представьте себе: плывет корабль. Открытое море, волны. Любая заклепка должна быть надежны.
        - Я эта заклепка?
        - Зачем так скромно! Вы - сотня, тысяча заклепок, гаек, чего хотите... Но - к делу. Ваша единственная задача, прибыв в район заготовок своевременно оповестить оттуда, то-есть непосредственно с места событий, Управление снабжений, что все обусловленное договором вы закупили. Срочная телеграмма по военному проводу: "Закуплено и складировано на станциях Щигры, Колпны, - Ликашин водил пальцем по карте, - Охочевка, Мармыжи, - названия-то! Любому впечатлят, - сорок тысяч пудов пшеницы, ячменя. Прошу выслать пять пудов шпагата для затаривания мешков".
        - Зачем шпагат, если... Вы же сказали...
        - Как зачем? Чтобы получить за подписью начальника продовольственного отдела генерала Ярошевского телеграмму: "Шпагат выслан не будет. По условиям договора обеспечение им в заботы Управления не входит". Очень важный документ! Генералу ведь как доложат? "Заготовка выполнена. Просит шпагат для зашивки мешков, но заготовитель обязан снабжаться этим имуществом самостоятельно". Все это, разумеется, будет запротоколировано. Значит, и то, что заготовка выполнена. Чего еще?
        Шорохов расхохотался:
        - Боже! Как просто!
        - Просто, поскольку в дальнейшем вмешаются обстоятельства, ни от кого не зависящие.
        - Та-ак, - протянул Шорохов. - И куда мне потом?
        - Сюда, в родные стены. Новый договор, аванс, новый район.
        - И получу еще такую же сумму? Но роль-то моя ничтожна.
        - Не скажите. Вы то колесико, без которого вся машина не закрутится. Неизбежная необходимость, я бы сказал. Кроме того вы рискуете головой. Случайная пуля, шашка тут - мелочи. Или, если на то пошло, это не мои и не моих друзей трудности. Другое! Ревизия. Инспекция Полевого Контроля. С этим сейчас очень строго. Чуть-что - военно-полевой суд. Всякий раз нужен хотя бы один, абсолютно подлинный документ.
        - "Пять пудов шпагата".
        - Да. И чтобы был телеграфный чиновник, который вашу депешу отправил из этих Щигр, Колпны, поставил штемпель на ее копии, выдал квитанцию об оплате. Один такой документ и - споткнется любая комиссия. И сами вы тогда сможете говорить о своем пребывании в заготовительном районе под любой присягой. Главное, это позволит кому угодно, хоть самому атаману войска Донского, с чистой душой разрешить списание имущества, утраченного в результате наступления красных. Потому же неплохо, чтобы в этой поездке вас заметало как можно больше людей. Не таясь, называйте сумму контракта. Угощайте господ офицеров в полках. Вы играете в карты?
        - Очень плохо.
        - Прекрасно! Проигрыш десяти-двадцати тысяч в одном, в другом месте вас не разорит. Вас должны заметить, чтобы, если потребуется, тоже засвидетельствовать, что вы были в этих Щиграх, в этой богом заботой Колпне. Не мелочитесь. Больше уверенности в себе. Три-четыре таких поездки, и мы с вами настолько богатые люди, что нам будет хорошо в любой стране. Если, конечно, вас туда влечет. А нет, так и в России с деньгами всегда лучше, чем в России без денег. Знаете анекдот? Один спрашивает другого: "Почему наше дело не движется?" - "Для этого десять причин". - "Какие же?" - "Во-первых, нет денег". - "Не продолжайте. Остальные причины не имеют значения".
        Шорохов сказал:
        - Мне ни сегодня, ни завтра не выехать. Надо взять с собой приказчика, сторожей. Они в Александровске - Грушевском. День туда, день там, день обратно.
        Ликашин сморщился, как от какой-то кислятины:
        - Приказчики... сторожа...
        - Кто-то должен в поездке заботиться обо мне, оберегать, особенно если я каждому встречному буду представляться: "Заготовитель... Koнтракт на восемь миллионов..."
        Шopoxoв думал о предстоящей встрече со связным. Если она сегодня не состоится, придется пробыть в Новочеркасске еще неделю, что бы там Ликашин ни говорил. Сведения о Касторной - важнейшие.
        - Возьмите с собой одного, ну, двух надежных людей. Хотите, порекомендую? Служили в отряде Чернецова. Головы, как капусту, рубили.
        Шорохов не ответил. Одного действительно подходящего человека он знал: Макар Скрибный. Бывший приказчик их фирмы тут же, в Новочеркасске, как почти все ее работники, оказавшиеся теперь не у дел.
        Ликашин взглянул на часы:
        - Сейчас принесут договор. Подпишите, пойдете в главную кассу, возвратитесь ко мне. Около полуночи уедете с воинским эшелоном. Вы остановились в "Центральной"? В десять вечера за вами зайдут. Повторяю: все должно быть честно. И надо спешить. Красные ждать вас не будут.
        - Но, - Шорохов пытался отыскать хоть какой-то повод для возможной своей задержки в Новочеркасске, - кто в вашем Управлении поверит, что я всего за два-три дня закупил полсотни вагонов зерна?
        Услышал:
        - Не забота Управления снабжений проверять на какие дела вы затратили сколько времени. Может, вы там весь год торчали. Начали еще при царе Горохе, и только теперь с вами заключен договор. И запомните: при малейшем промахе никто выгораживать вас не будет. Никто. Никогда.
        * * *
        Встреча у памятника Ермаку прошла спокойно. Шорохов, как и было положено, приблизился к нему от собора, постоял, разглядывая. Бронзовая фигура. Высок, могуч. В кольчуге. Покоритель Сибири. Опять покоритель! Кому, впрочем, и ставят памятники!
        Стараясь, чтобы не бросалось в глаза, оглядывался. Кто связной? У входа в собор десяток старух-богомолок. Нели одна из них?.. На тротуаре напротив - стайка гимназисток. Обступили казачьего офицера. Он что-то с ухмылкой рассказывает, красуется белозубой улыбкой, подправляет усики, целует кончики собственных пальцев. Худо. Не слежка ли?
        Двинулся дальше. Когда порядочно отдалился от памятника, на Платовском проспекте с ним поравнялся мужчина в черном пальто с плюшевым воротником, в пенсне, в шляпе. Обменялись парольными фразами, пошли рядом. Навстречу попадались какие-то дамы, господа, военные. Вполглаза Шорохов приглядывался к связному: усы, русая бородка, губы плотно сжаты, щеки холеные.
        Выбрав момент, Шорохов передал связному пакетик сводки, тот в свою очередь ткнул ему в ладонь тонкую, не более папиросы, плотную трубочку.
        - Что ты мне, друг, принес? - спросил Шорохов, пряча трубочку в жилетный карман.
        Связной из под полей шляпы гневно взглянул на него:
        - Разбираться будешь потом, болтун.
        Как раз поравнялись с пересечением улиц. Не ответив, Шорохов свернул за угол. Связной пошел прямо.
        * * *
        В гостинице Шорохов развернул трубочку. Получился продолговатый лоскут белой бязи. На левой стороне его стоял штамп:
        "РСФСР. Заведующий Агентурной Разведкой Реввоенсовета Группы войск Сумского направления. Общий отдел. Август 13-е 1919 г. " 344. Действующая Армия". Справа от штампа располагались строчки: "УДОСТОВЕРЕНИЕ. Предъявитель сего тов. ШОРОХОВ Леонтий Артамонович - есть действительно секретный осведомитель резиденции Южного фронта. В каковой должности состоит о 22-го ноября 1918 года, что и удостоверяется".
        Далее шли подписи заведующего и делопроизводителя.
        Прислан на случай прихода красных. Как еще это и поймешь? Радость! "Разбираться будешь потом, болтун". Всех нас трясет.
        У каждого свои трудности. Ему, что ни говори, а придется выехать сегодня неизвестно куда. Как в пропасть валиться.
        Никогда еще за все время работы в белом тылу он перед такой пропастью не стоял.
        Или стоял?..
        * * *
        Макар Скрибный - рябой казак лет тридцати пяти, среднего роста, широкий в плечах, слегка прихрамывающий на правую ногу, встретил Шорохова так, будто только его и ждал. Не спрашивая о каких-либо подробностях предстоящего дела, согласился немедля отправиться куда угодно. Жалованье? И о нем не спросил.
        Договорились, что со всеми необходимыми припасами - денег Шорохов на это дал - он появится в гостинице не позже восьми часов вечера.
        Провожая до калитки, Скрибный повторял:
        - Вот и добре... добре...
        Вернувшись потом в гостиницу, Шорохов изнутри подшил удостоверение Агентурной разведки к подолу нижней рубашки. Надев ее, несколько раз потом нащупывал это место. Выделялось не очень.
        ОДНО... ДРУГОЕ... По нескольку раз. Неотвязно.
        Так потом, когда Шорохов возвратился в Новочеркасск, вспоминалась ему эта поездка.
        * * *
        ...Глубокая ночь. В небе ни звезд, ни луны. Воздух напитан моросью. Холодной, почти ледяной. Перрон новочеркасского вокзала едва освещают редкие керосиновые фонари. Шорохов, Макар Скрибный, пара носильщиков идут вдоль железнодорожного состава: платформы с пушками, зарядными ящиками, полевыми кухнями. Наконец - товарные вагоны. "Холодушки", как называют теперь их. Возле вагонов казаки, горы тюков сена, мешков, ящиков. Пофыркивают лошади, нервничая перед погрузкой в вагоны.
        Скрибный - он в солдатской шинели, в шапке - ушанке, в русских сапогах - остается возле одной из "холодушек". При нем трехпудовый мешок со съестным, корзина с бутылками спиртного. Все правильно. С меньшим запасом и не должен отправляться в путь состоятельный коммерсант. Шорохов и одет соответственно: русская, навыпуск, белая рубашка, подпоясанная шнуровым черным поясом с кисточками на концах; жилетка; добротный темный пиджак; брюки, заправленные в сапоги с лаковыми голенищами; крытая синим сукном шуба; шапка из серого каракуля.
        Скрибный остается у "холодушек", Шорохов и сопровождающий его некий военный чин идут дальше. Имени его, фамилии Шорохов не знает, судя по погонам, - войсковой старшина. Он при шашке. В руке нагайка. Молчалив.
        Наконец классный вагон. Поднимаются в него, входят в ближайшее купе. Набито оно до предела. Сидят, лежат. Войсковой старшина указывает на нижнюю полку. Раздвигаются, освобождая место. Шорохов садится. Козырнув, войсковой старшина уходит.
        Попутчики - ребята молодые, лет двадцати - двадцати двух. Корнет, хорунжий, подпоручики. На Шорохова поглядывают настороженно. Так, видно, подействовало на них то, что вселяла его в купе персона в звании по их представлениям весьма значительном.
        Шорохову, впрочем, все это сейчас безразлично. За день он очень устал, не дожидаясь, пока поезд тронется, стелет на полке шубу, кладет под голову баул с деньгами и всякой дорожной мелочью, ложится, сразу засыпает.
        Пробуждение происходит под громкий разговор попутчиков. Приоткрывает глаза. Светло, за вагонным окном проплывают покрытые снегом поля. Попутчики пьяны. И, конечно, судят-рядят о судьбах России.
        - ...что же такое вы, господа, говорите! Размахнулись на пол света. Хлебом кормили Европу.
        - И голодали. Я знаю.
        - Знаете! Вce-то вы, хорунжий, знаете.
        - Каждый третий год не было урожая. Мой отец...
        - А мой ежегодно поставлял фирме Дpeйфyсa семьдесят тысяч пудов.
        - Дрейфуса? И пред вашими товарищами по полку смеете щеголять именем чужестранного предпринимателя? Продавали ему Р-россию? И дорого вам он платил?
        - Вы пьяны, корнет!
        - Н-иикогда в ж-жизни не был т-трезвее.
        - Меня оскорбили, господа!
        Полка, на которой лежит Шорохов, сотрясается. Один из спорящих пытается выхватить из ножен шашку, другой силится расстегнуть кобуру. Их обоих валят на пол.
        Ссора, наконец, прекращается. Снова идет разговор - еще более пьяный.
        - ...р-революция... Кто ее устроил?
        - К-какую р-революцию?
        - Эту самую.
        - К-какую?
        - Которая в России была.
        - Н-немцы устроили. В-вильгельм.
        - Вильгельм на ре-революции трон потерял.
        - И-и на тебе - беспорядки, брат на брата...
        - Р-революцию спекулянты сделали. Любая безделица на вес золота.
        - Бутылка самогона - три сотни.
        - П-пойло. С души воротит.
        - Еще поищи!
        - Своей рукой бы поубивал...
        "В мой огород, - думает Шорохов, вновь закрыв глаза. - "И на тебе - беспорядки..." Неправда, что". Перед тем три года русско-германской войны. Дошло все до ручки. Большевикам что оставалось? Решились взять власть, так борись..."
        * * *
        ...Полустанок. Пережидают встречные поезда. Те по-прежнему тянутся, тянутся... Санитарные, товарные, пассажирские. Полувагоны с ящиками, тюками, углем. На открытых платформах старики, женщины, дети. Припорошены снегом, неподвижны. Судя по барахлу - беднота. Почему бегут? Что такое ужасное эти беспомощные, гибнущие от холода люди смогли натворить там, где прежде жили, коли уверены: пощады не будет? Или другое: подхватила стихия. Так ураган уносит листья не разбирая - зеленые, желтые, еще живые, засохшие.
        Но люди же!
        Попутчики его устали от разговоров. Все больше молчат. Случается - нервничают: "Нам срочно! Обязаны быстро доставить на фронт! Нас там ждут!"
        "Не ждут вас там, поджидают", - думает Шорохов. Симпатии ни к одному из них он не испытывает. Глупы, нахальны. Оживляются лишь, когда на остановке в купе приходит Скрибный. Две-три коньячных бутылки, круг домашней колбасы вызывают восторг.
        Шорохов приглашает угощаться. Скрибный, подмигнув ему, уходит. Ведет себя этот приказчик с поразительным тактом. Иметь такого любому хозяину - истинный клад.
        Шорохов все время помнит о том, что, выражаясь языком Ликашина, он должен "наследить". Часто называет свою фамилию, предлагает выпить за одного попутчика, за другого. Приходят из других купе. Шорохов привечает и их. Иногда слышит за спиной:
        - Сволочь, конечно, спекулянт. А так - ничего. Не мелочится.
        - При его-то деньгах! Паразит. Из-за кого еще и гибнет Россия!..
        "Всю Россию на мои плечи взваливаете, - думает он. - Эх, господа..."
        * * *
        ...Курск. Вокзал забит беженцами. У стен, в проходах, на лестничных ступенях горы корзин, чемоданов, мешков. Воздух спертый. На полу грязь чуть ни по щиколотку. И опять - женщины, дети, старики. Томятся в холоде, смраде.
        Помимо официального предписания: "Заготовитель такой-то, следует в район, определенный ему Управлением снабжений Донской Армии", при нем еще распоряжение на право пользования военным телеграфом, об освобождении его и нанятых им людей от мобилизации. Комендант станции - высокий худощавый полковник с синевой под глазами, выбритый, в английском мундире - бумаги эти смотреть не стал. Молча отстранил руку Шорохова.
        - Взгляните, пожалуйста, - настаивает тот. - Дело безотлагательное. Ежели сомневаетесь, очень прошу, пошлите запрос.
        - Вам надо в Щигры? - спрашивает комендант.
        - В Щигры, Колпны, Охочевку, Мармыжи. На любую из этих станций.
        - Но зачем? - комендант оборачивается к окну, некоторое время молчит, прислушиваясь к доносящимся со станционного перрона и, видимо, важным для него звукам, потом повторяет. - Зачем?
        - Район моих заготовок.
        Комендант все еще не отрывается от окна.
        Как это понимать? Заморочен настолько, что не может довести до конца простейшего разговора? А, может, ждет, чтобы что-то ему предложили?
        - Станции мне назначены Управлением снабжений, - говорит Шорохов. - Отказываться, выбирать не принято. Дело не в наживе, как многие думают. Хочется нашей многострадальной родине послужить, господу. Чтобы душа спокойна была.
        Комендант, оглядывает его с головы до пят, усмехается.
        - На вокзале толпа, - продолжает Шорохов. - Детишек особенно жаль, - он достает из бокового кармана пиджака еще заклеенную ленточками Донского казначейства денежную пачку в десять тысяч рублей.
        - Почему все же вам сейчас туда надо? - спрашивает комендант.
        - Там мои люди, - Шорохов кладет на стол перед комендантом деньги. - Заготовлено более сорока тысяч пудов ячменя, пшеницы. Не скрою, договор порядочный - на восемь миллионов рублей. При том условие: передать заготовленное интендантствам частей в прифронтовой полосе. Потому и надо лично присутствовать. Прибыть туда, пока есть, кому заготовленное принять. Иначе для меня все погибло. По человечески прошу вас это понять, - он указывает на деньги, которые комендант будто не заметил. - Дар мой на сирот.
        Комендант подходит к двери, приоткрывает ее, зовет:
        - Дежурный!
        Что за этим последует? Уличат в попытке дать взятку?
        Входит молоденький офицерик вроде тех, с которыми Шорохов только что ехал. Комендант кивает в строну денег:
        - Передайте хозяину буфета на сирот, - он оборачивается к Шорохову. - Так?
        Офицерик забирает деньги, уходит.
        - В Щигры я вас отправлю, - говорит комендант. - Благодарите господа: туда идет состав с двумя ротами марковского полка. Но мой совет. Еще раз подумайте, стоит ли ехать. Очень там сейчас трудно...
        * * *
        ...Они со Скрибным в "холодушке" у марковцев. Паровозишко слабенький, состав из десятка товарных вагонов тащит рывками. На подъемах еле вытягивает. Зато на спусках еще и гудит.
        - Чего гудит? Дурак, - капризно кривит тонкие бледные губы безусый прапорщик в мундире с погонами из черного бархата.
        Шорохов знает, что машинист их паровоза так предупреждает возможный встречный поезд, но, чтобы начать разговор, отзывается:
        - Потому и гудит, что дурак.
        Кто такие марковцы, ему известно. Офицерство. Народ отчаянный. Презрение к собственной смерти у них не бравада, цвет погон - знак вечного траура по убитому командиру. Личности для них святой.
        Сидит он с этим марковцем плечом к плечу на винтовочном ящике возле чугунной печурки. Прапорщик не отрывает глаз от огня в ее топке. Жгут в ней эти господа доски, выломанные в той части их вагона, которая прежде была разгорожена нарами.
        Окошки под потолком вагона без стекол. Заколочены. День ли, ночь? Впрочем, какая разница! Главное свершилось - едут.
        Из слов, которыми обмениваются эти люди, Шорохов знает: обе роты направляются в Касторную. От Курска это сто восемьдесят верст. Щигры гораздо ближе. Привычно Шорохов про себя отмечает: во всех "холодушках" марковцев около двухсот душ. Мундиры на них английские, ботинки американские, винтовки канадские. Есть еще две трехдюймовки французского производства, есть зарядные ящики. Лошадей нет. Судя по этому факту да еще по общему подавленному настроению, из последнего своего боя роты вышли отнюдь не победно.
        Марковцу, что сидит рядом о Шороховым, лет девятнадцать. Узкие кисти РУК. Тонкие длинные пальцы подрагивают. На левом запястье черные четки. Бледен. Задумчив. На шее серебряная цепочка с медальоном. Не крест! Необычно. По временам этот марковец что-то шепчет. Из-за скрипа вагона, стука колес, воя ветра, слов его не разобрать.
        Скрибный пристроился тут же, за спиной Шорохова. Одна рука его лежит на мешке с провизией, другая - на корзине с бутылками. Посматривает на господ-марковцев с беспокойством.
        Те, впрочем, как на него, так и на Шорохова не обращают внимания. Ехать им вместе несколько часов. Шорохова эта мысль успокаивает...
        * * *
        ...Остановка. Путь впереди разобран. Белыми? Ведь красные до этих мест еще не дошли. Или дошли? Тогда все пропало. То-есть, что же в таком случае пропало? Нельзя будет вернуться в Новочеркасск, поскольку телеграмму из района заготовок подать он не сможет. Начнут разыскивать очередного расхитителя донской казны.
        Выходят из вагона. Ледяной ветер, падает снег. Навалило его невероятно много. А зима только началась. Порыв ветра доносит гром артиллерийской стрельбы. Досками, кольями, штыками винтовок, саперными лопатками марковцы крошат мерзлую землю, выворачивают из нее в беспорядке разбросанные шпалы, рельсы, укладывают на насыпь - труд каторжный.
        Скрибный указывает в сторону от железной дороги. Там, в полуверсте, темнеют избы.
        - Надо пойти. Наймем подводу. До Щигр отсюда четыре версты.
        - Какая подвода? Где ты ее там возьмешь?
        Шорохов отвечает раздраженно, хотя понимает: Скрибный прав. Сами-то они до станции доберутся пешком, но придется бросить харчи.
        Снова доносятся пушечные раскаты.
        - Вы, господа, что стоите, как бары? - спрашивает, подойдя один из марковцев.
        В его руках винтовка, взятая наперевес. Угрожающе направлена в их сторону.
        Скрибный собой отгораживает от него Шорохова:
        - Ты иди, Леонтий. Иди. Я с их благородием объяснюсь.
        Шорохов какие-то мгновенья колеблется. В одиночку идти по рельсам среди поля? Пристрелят за шубу, за шапку. А он еще и с баулом в руках. Дополнительная приманка.
        Но выбора нет. Он делает несколько шагов в сторону железнодорожной насыпи и проваливается в снег по пояс. Канава. На четвереньках, выбрасывая перед собой баул, выбирается из нее. Шуба мешает. Сбросить бы. Но - зима! В солидной шубе он, кроме того, - персона. Сразу, так сказать, предъявляет всем знак принадлежности к избранным. К богатым, говоря иначе. Как мapковцы свой черный погон. Вот только полы шубы намокли, облеплены снегом. Да еще баул. Тяжесть его невероятна. Но идти надо. Как можно бодрее, не откликаясь, не оглядываясь даже под страхом получить пулю в спину. Вся надежда на красноречие Скрибного, на его коньяк, колбасу...
        * * *
        ....Станция Щигры. Шорохов рывком открывает вокзальную дверь. От самого порога мешки, чемоданы, корзины, узлы и - люди, люди... Не войти. Впрочем, ему и делать здесь нечего.
        Еще одна дверь на вокзальном фасаде. Рванул ее. Главный пассажирский зал. В окнах стекол нет. Доски. При свете коптилок на голом полу, на соломе какая-то слитная масса. Так ему кажется в первый момент. Потом различает: шинели, бинты перевязок. Раненные! Лежат один к одному. На улице мороз градусов десять. Тут не теплее.
        Он присмотрелся. Бинтовые повязки в кровавых пятнах. Кто-то из раненных мечется, кто-то заходится в крике. И во всем огромном зале ни врача, ни сестры милосердия! Что станет с этими людьми? Прибудет санитарная "летучка"? Но от Курска сюда пути нет. От Касторной расстояние в два раза больше. Или марковцы восстановят дорогу? Однако если и восстановят, то минуют Щигры проходом. На очереди у них новый бой.
        Телеграфную Шорохов все же отыскивает. Большая комната, разделенная широким барьером. За барьером стол с аппаратом. Седой сгорбленный старичишка в чиновничьем мундире стоит возле барьера, положив на него руки. Телеграфист. У входной двери на скамье два казака с винтовками. Охрана? Скорей наоборот - стерегут, чтобы телеграфист не сбежал. Шорохов говорит:
        - Я агент Управления снабжений штаба Донской армии. Имею право на передачу сообщений по военному проводу, - он кладет на барьер перед телеграфистом бланк телеграммы, конторскую книгу, куда вписана копия этой же телеграммы и пять деникинских тысячерублевок. Меньше дать нельзя.
        Не взглянув на бланк, телеграфист спрашивает:
        - Вашему степенству квитанцию или передать тоже?
        - То и другое.
        Барьер это, оказывается, еще и стол. Выдвинув из него ящик, телеграфист кладет туда деньги, выписывает квитанцию, бьет штемпелем по странице шороховской конторской книги, сообщает:
        - На Курск линии нет.
        Шорохов прячет конторскую книгу в баул, отвечает:
        - Дайте через Касторную.
        В телеграфную вваливается здоровенная фигура в шинели, в башлыке. Лицо этого человека красно от ветра. Рукой он придерживает шашку в ножнах. На поясе у него кобура. Шинель облеплена снегом. В каком он чине, понять нельзя. Но казаки у входа вытягиваются.
        - Линия! - отрывисто бросает он.
        Телеграфист склоняется над аппаратом, дробно стучит ключем. Шорохов догадывается: это его способ спасения - в любой тревожный момент тотчас заняться своим телеграфистским делом.
        Вошедший обнаруживает Шорохова, начальственно опрашивает:
        - Кто такой? - он заходит за барьер, берет со стола шороховскую телеграмму, читает вслух. - Новочеркасск. Управление снабжений, генералу Ярошевскому. Сообщаю, что условия контракта номер восемьсот девяносто три мной выполнены. На станции Щигры, Колпна, Охочевка, Мармыжи вывезено двадцать девять тысяч пудов пшеницы запятая двенадцать тысяч пудов ячменя. Прошу выслать на станцию Щигры или обязать получателя выдать мне на месте пять пудов шпагата для зашивки мешков, - он поднимает глаза на Шорохова. - Ты?
        - Леонтий Артамонов Шорохов, - отвечает тот. - Господин полковник, - он не имеет представления о чине этого человека, но решает, что лица более высокого ранга в Щиграх в настоящее время быть не может. - Район назначен мне Управлением снабжений.
        - Мразь! - "полковник" тычет шашкой в сторону телеграфиста. - Сюда тебя зачем принесло!
        - Дать депешу.
        Физиономия "полковника" перекашивается. Он что-то хочет крикнуть и не может. Захлебнулся от ярости. Надо убираться. Но у порога казаки. Шорохов продолжает:
        - Контракт на восемь миллионов рублей. Сорок тысяч пудов.
        - И на мою богом проклятую шею повесят их вывозить! - кричит "полковник". - А ты сорвал куш и бежать! Мы головы свои тут кладем!
        Он двумя руками вцепляется в кобуру. Прижав баул к груди, Шорохов бежит к двери, наваливается на нее, распахивает, спотыкается о порог, падает на грязный, истоптанный снег станционной платформы. Вскакивает, бежит дальше. За углом вокзального здания останавливается.
        Орудийные раскаты слышатся гораздо отчетливей, чем было прежде. То ли ветер, который приносит их, стал посильней, то ли приблизились сами эти раскати.
        Сбоку от перрона, прорывая стену густого снегопада, появляется какая-то темная масса. Она делается все крупней, отчетливей, наконец, совсем придвигается к перрону. Это поезд, в котором Шорохов ехал от Курска. И как чудо: почти напротив того места, где к обледенелой кирпичной стене притиснулся Шорохов, откатывается вагонная дверь. В проеме ее среди марковцев стоит Макар Скрибный.
        - Леонтий! - кричит он. - Леонтий!
        Шорохов подбегает. Скрибный подает ему руку, втягивает в вагон, обнимает.
        - Как я за тебя переживал, - говорит Скрибный, - друг ты мой дорогой...
        Поезд набирает ход...
        * * *
        ...За дощатыми стенками "холодушки" вьюга. А здесь, как и прежде, ласковый огонек печурки, и тот, с четками вокруг запястья левой, узкой, с тонкими пальцами, руки, марковец сидит рядом с Шороховым на винтовочном ящике и, не обращая внимания на то, слушают его или нет, говорит. Вагон останавливается, делаются слышны далекие пушечные выстрелы и на фоне их - торопливая речь:
        - ...Будет время: под благовест кремлевских колоколов преклонят пред добровольческими полками - корниловским, марковским, дроздовским - свои венчанные головы двуглавые орлы других знамен. И поблекнут старые девизы, и на скрижали истории вписаны будут новые. Тогда девизом марковского полка будет: "Аве, цезарь, моритури те салютанти..." Благородная латынь! "Аве, цезарь, моритури те салютанти..." О! Вы хотите слышать это по-русски? "Слава цезарю! Идущие на смерть приветствуют тебя!" Да, да! Так будет. Да! И на братской могиле павших марковцев, на плите из карарского мрамора высечена будет надпись: "Те, которые умирают красиво"...
        Снова начинают стучать колеса. Но и марковец повышает голос. Лицо его побелело от напряжения, зрачки необычно широки, губы то и дело судоржно кривятся. Кокаинист. Страсть, что была у Чиликина.
        Марковец оборачивается к Шорохову:
        - Знаете, чьи это слова? Знаете? Нет? Но вы узнаете! В будущем все это узнают! Все будут повторять как символ святое, самое святое высокое имя - имя прекрасного человека, капитана Большакова, героя, отдавшего жизнь этим летом в боях под Корочею. Он подписывал свои поэзы именем "Форвард". Он был таким же, как я, был, как все мы, но был и в миллион раз лучше, возвышенней, чем я, чем любой из нас, чем все мы.
        "Бедняга, - думает Шорохов. - Лезет в герои. А силенок - только красивые слова повторять".
        - Вот вам еще, - марковец говорит со все большим жаром. - Вот вам еще. Еще одна его удивительная поэза. Послушайте... Вы послушайте! Вот она! Вот!.. Вы знаете? Конечно, вы знаете милый детский роман "Принц и нищий". Помните, как выбежал на улицу принц, чтобы восстановить справедливость, и вдруг стал нищим оборванцем-мальчишкой... Все мы были когда-то принцами, читали прекрасные книги, жили в светлых дворцах среди роскоши и красоты и вдруг стали нищими. И теперь... Да, теперь! Теперь мы едем в темном застылом вагоне, нищие и убогие, грязные и голодные, и нет у нас ничего... Не правда ли, сходство судьбы? Не правда ли?.. Мы ведь победим! Не правда ли?.. Но ведь мы победим! И будет пышный радостный праздник, и будут звонить колокола, и будут греметь трубы, и красивые нарядные женщины будут бросать нам цветы, и снова мы из оборванных нищих станем принцами. Не правда ли?..
        Стук колес, шум ветра за стенками вагона вновь заглушают голос марковца. Слов больше не слышно, но видна его порывистая жестикуляция, капли пота на белом лбу, судоржный излом бровей, губ.
        - "Будут греметь трубы... - думает Шорохов, - звонить колокола... красивые женщины будут бросать нам цветы..." Из гимназистов угодил на фронт. Было отчего ошалеть. Дешевка! Гибнут тысячи. В Шиграх замерзают раненные, а ты нудишь: "... снова мы станем принцами..." Какими принцами? Кокаинистом ты стал!.."
        * * *
        ...Касторная. Поезд останавливается в стороне от перрона. Откатывается дверь. Шорохов видит заснеженные пути, за ними серые заборы, деревья, одноэтажные домишки особенно низкие, приземистые из-за сугробов и снежных шапок на крышах.
        Не ожидая пока марковцы наладят сходни, подхватив баул, Шорохов выпрыгивает из вагона. Скрибный подает ему корзину, мешок, спрыгивает сам. Они бегут к вокзальному зданию.
        Само это здание, станционные пути перед ним, забиты народом. Беженцы, солдаты, казаки, многие из них на костылях, в перевязках. Мешки, узлы, штабеля патронных ящиков. За последние дни такую картину Шорохов видел не раз, притерпелся к ней, как к неизбежности.
        Военного коменданта разыскать не удается. В кабинете его нет. Куда он ушел, не знает никто. Скорей всего перебрался в какой-либо из вагонов. Их - товарных, пассажирских - на путях станции несчетное множество. Возле некоторых - часовые. Особенно много их возле состава из классных вагонов, где размещается штаб корпуса генерала Постовского. То, что Шорохов агент Управления снабжений штаба Донской армии, никакого впечатления не производит ни на самих часовых, ни на начальствующего над ними офицера. Валит мокрый снег, в каком звании этот офицер Шорохов разобрать не может, на всякий случай именует его высокоблагородием. Но и это никакого действия на офицера не оказывает. Впрочем, и до того ли ему? Артиллерийские раскаты сотрясают воздух. Военные - в одиночку и целыми командами - мечутся между вагонами. Офицер этот безуспешно пытается что-то приказывать.
        Из фразы, кому-то им брошенной, Шорохов узнает. Неподалеку здесь стоит поезд генерала Шкуро и он вот-вот пойдет на юг, в Суковкино, где находится штаб 3-го Кубанского конного корпуса, которым этот генерал командует.
        Поезд Шкуро им удается разыскать. Паровоз, два классных вагона. Цепочка часовых. Офицер в синей черкеске с башлыком нервно прохоживается перед их строем.
        А снег все валит и валит, и не отличишь, кто офицер, кто рядовой, кто военный, кто штатский. Снежные куклы.
        - Ваше высокоблагородие, - Шорохов обращается к этому офицеру. - Я их превосходительству генералу Шкуро в Александровске-Грушевском был представлен. Входил в состав купеческой депутации. Из личных средств десять тысяч рублей на их дивизию пожертвовал. Теперь агентом Управления снабжений штаба Донской армии служу. Посодействуйте, чтобы мне и моему приказчику с вашим поездом отбыть из Касторной.
        - Я, - кричит офицер. - Я! Я - Шкуро! Что дальше!
        Да, это Шкуро. Скуластое лицо, злые глаза. Таким он видел его и в Александровске-Грушевском,
        - Я! Я - Шкуро! И ты меня своими погаными деньгами укоряешь!
        Какой-то человек высовывается из паровозной будки, машет рукой. Шкуро замечает это, резко повернувшись скрывается в вагоне. Состав тут же приходит в движение.
        Вскочить на одну из подножек? На каждой из них по казаку, в папахе из волчьего меха. Пристрелят? Полоснут шашкой?
        Поезд исчезает за снежной пеленой, как растворяется в молоке.
        Очень недалеко, но за рядами вагонов, вздымается от снарядного разрыва земля. Упругая волна спрессованного воздуха сбивает Шорохова с ног. Падает он спиной в присыпанную снегом какую-то ветошь и даже не выпускает из рук баула. Быстро встает, взглядом отыскивает Скрибного. Тот от него всего в десятке шагов, шатаясь, пытается взвалить на спину мешок о харчами. Шорохов подбегает к Скрибному:
        - Бросай к чертовой матери!
        Своего голоса он не слышит, да и Скрибный, наверно, тоже оглох от грохота недавнего взрыва. Мешок остается у него на плечах.
        Состав медленно движущихся вагонов и платформ преграждает им путь.
        Одна из платформ с кондукторской будкой. Шорохов по ступенькам забирается в нее, швыряет на пол баул, оглядывается на Скрибного. Тот понял, что таким способом можно перебраться через состав и, все еще с мешком на спине, пытается догнать эту платформу.
        Град пуль обрушивается на будку. Бьют из пулемета. Способность слышать к Шорохову еще не вернулась. Он только видит, что в двух вершках над его головой веером разлетаются щепки, вспарывается жестяная обшивка. Случайность? Или кто-то специально метит в него? Раздумывать некогда. Стоя на самой нижней ступеньке, ухватившись рукой за поручень, пригнувшись, Шорохов другую руку тянет к Скрибному:
        - Давай! Давай!
        Скрибный спотыкается, падает, бежит уже без мешка. Но и поезд прибавляет хода.
        Наконец Скрибный переваливается через борт платформы, распластывается на ее полу. Шорохов подползает к нему:
        - Жив?
        - Пронесло, Леонтий...
        Поезд вырывается за пределы станции. Слева и справа снежное поле...
        * * *
        ...К паровозу не пробраться, цепочка платформ - пустых, без какого-либо груза - упирается в торец товарного вагона. Если и удастся влезть на его крышу, то бежать по ней, на ходу поезда перепрыгивать с вагона на вагон, не суметь. Решиться на такое непривычное, рисковое дело Шорохов не сможет. Он знает это. Остается одно: сидеть в кондукторской будке, открытой всем ветрам и снегу.
        Часа через три, в темноте раннего зимнего вечера, поезд, наконец, останавливается. Спрыгнув на землю, Скрибный и Шорохов бегут к голове состава.
        Поздно! Не сделав и сотни шагов, видят, что, оставив цепочку платформ, паровоз и вагоны ушли.
        Сквозь снежную мглу проглядывает диск луны. В свете его Шорохов замечает: сбоку от железнодорожного полотна какие-то строения. Скрибный их тоже увидел. Подходят. Дома, но вместо окон и дверей - проломы, крыш нет. В прогалах между домами - убитые лошади, люди. Красные? Белые? Ночная темень и снег всех сравняли.
        Шорохов машинально считает: один, два... десять... тридцать пять...
        Снег, укрывающий трупы, неровен, местами подтаял. Бой был не далее минувшего полудня.
        У самого большого из домов - в шесть окон по фасаду, кирпичного, тоже обезображенного взрывами и пожаром, с провалившейся крышей - убитых особенно много.
        Что тут происходило? Шорохов в это пока не вдумывается. Напряжен до предела. Не идет - крадется. Сделает шаг, озирается. Неожиданность возможна любая, Кто-то в бою уцелел, хоть и ранен. Уйти не смог. Врежет в уnop.
        Внутри дома, точней, внутри его стен, тоже убитые. Заметены снегом. Лежат, как в саванах. На полу, местами, где снега поменьше, заметны листки бумаги. Некоторые из них Шорохов поднимает. Исписаны. Надо бы прочитать, да темно.
        - Что будем делать? - спрашивает Скрибный. - Жрать нечего, холод скаженный. Костер, что ли, зажечь?
        Шорохов кивает на трупы:
        - Соседство...
        - Свеженькие. До утра не засмердят, - жестоко отзывается Скрибный. - Тогда все равно уходить...
        * * *
        ...Костер горит ярко. Скрибный лежит, подставив спину огню. Спит? Нет ли?
        Шорохов всматривается в подобранные на полу бумажки: "Здравствуй дорогая мама. Жив и здоров, чего и Вам желаю от Господа Бога. Дорогая мама, я по-прежнему служу старшим адъютантом 4-го Отдельного конного корпуса у генерала Мамонтова. Работать приходится много, потому что бои каждый день идут. Но все это пустяки. Соскучился за Лелей и за Вами. Когда был на Германском фронте, то там как-то и воевалось, а тут впереди нет ни конца, ни просвета, черти что за война. Ведь и Лелю без гроша оставил, и вы без копейки сидите, прямо голова кругом идет, а тут жалованье и не предвидится за этими боями скоро получить. Прямо хоть караул кричи. Думаю, думаю, и ничего моя головушка придумать не может. И тебя жаль, и Маню, бедную, жаль, ее необходимо бы поддержать. Мама, дорогая мама, хоть ты не падай духом. Крепись, родная, ведь я болею душой за вас, помог бы, да сам имею 200 рублей в кармане, будут деньги, помогу. Ну и зима же здесь. Иногда приходится утопать в снегу, а тут жители ничего не имеют, хотя, благодаря Господу, голодать-то не приходится. За меня не беспокойтесь. Бога ради, как-нибудь сами обходитесь.
Вот времена настали. Зима скорее бы проходила, а то ведь ужас, что делается в Воронежской губернии. Жители питаются жмыхой. Но будьте здоровы. Целую папу, Маню, Борю, Витю и тебя, дорогая мама. Твой сын Александр".
        Кто писал это? Один из тех, кого здесь покосили? Полегли, значит, тут белые.
        "...Штакор 4, Наконтразпункт " 1. 22 сентября у начальника контрразведывательного пункта Хоперского округа чиновника Катанского в поезде ограблены деньги и удостоверение, выданное ему Особым департаментом от 8 сентября за " I7I4, одетыми в офицерскую форму. Сообщаю для сведения. Милерово, Наконтразот-Дон. Генштаба подполковник Кадыкин".
        Что же в этом доме находилось? Скорей всего контрразведывательное отделение при штабе корпуса Мамонтова, Контрразведывательный пункт, как его именуют официально. Да, так. Ведь и подпись под телеграммой: "Наконтразот-Дон" - Начальник контр-разведывательного отделения штаба донской Армии.
        "Штакор 4 Отдельной. Наконтразпункт " I... По полученным сведениям многие 39252=73780=61829= 61553=20673=8426I=45l4I=748I2=69249=67I20=62I24=92 I69=68000= 20422=I9700 получив задачи от 82869=52076=
86937=91458=29383=49720 уезжают на Северный Кавказ на
40869=21673=81736=9528=86955= 92975 точка Пoкa выяснены фамилии следующих уволившихся лиц двоеточие 76278=19328=78205=19800 запятая 7I507=97354=206I9
=80000 запятая 78038= 28621=41370 точка Изложенное сообщаю для наблюдения означенными лицами..."
        Да, конечно, располагалась тут контрразведка мамонтовского корпуса. Красные налетели, разгромили. Только вот, как попало сюда письмо старшего адъютанта? Приехал по какому-то делу и случайно сложил голову? "Мама, дорогая мама, хоть ты не падай духом..."
        "...Наштакор 4 Отдельного, Наконтразпункт " 1.
        Из Николаева выехал удостоверением шофера штабс-капитана Бродивского агроном Марвянский - видный большевик. Лицо это подлежит задержанию..."
        "...Штакор 4 Отд... Не было ли в составе офицеров штаба есаула Тушина?.."
        "..при сем препровождается Вам 750 экземпляров секретного издания для срочного распространения его отдельно от другой литературы в глубоком тылу противника, путем разбрасывания с аэропланов при соблюдении строжайшей конспирации".
        Тут же это "секретное издание": пачка листовок.
        * * *
        "ОБРАЩЕНИЕ К КРАСНЫМ СОЛДАТАМ.
        Многострадальная наша Отчизна, Родина-мать истекает кровью. Опустела крестьянская нива. Толпы сирот, беспомощных стариков мечутся, не имея пристанища. Только комиссары ликуют. И есть отчего! Лишить православного веры, голодного оставить без куска хлеба, у бедного отобрать последнюю рубашку.
        А чтобы вы, русские люди, покорно шли в бой, за вашими спинами китайцы и латыши с пулеметами. Этих китайцев и латышей хорошо кормят, у них прекрасное обмундирование, им платят большие деньги. И что ждет тебя, красный солдат? Слепая покорность правительству, состоящему из жидов, латышей и бывших каторжников.
        Так сделай окончательный выбор - переходи на сторону истинных борцов за свободу.
        Не верь комиссарам! Не верь слухам. Каждого, кто сдается в плен, мы принимаем как друга. Голодного накормить, раздетого одеть, больного, раненного поместить в лазарет, дать ему потом возможность мирно трудиться, - другой цели у Добровольческой армии, нет. Добрый брат ждет тебя, протягивает руку помощи".
        * * *
        "А раненные на полу в Щиграх? - вяло думает Шорохов. - И на своих не хватает заботы. Чем дальше, тем больше будет ее не хватать. Вот в чем вся правда..."
        Теперь в его руках голубой конверт. На нем коричневая сургучная печать: казак с ружьем, сидящий верхом на бочке. По краю печати надпись: "5-й Донской конный полк". Внутри конверта листочки в мелкую клетку, густо исписанные химическим карандашом.
        * * *
        "Генерального штаба полковнику Кислову Григорию Яковлевичу, генерал-квартирмейстеру штаба Донской Армии, г. Калединск.
        I.XI-I9 г. Д.Михайловские выселки.
        Многоуважаемый Григории Яковлевич!
        Не смел бы беспокоить Вас своим письмом, но факты, развернувшиеся за последние дни на моих глазах, заставляют меня обратиться к вам со своими словами.
        26 октября мы сдали противнику ст. Лиски. Позорное дело... дело, за которое всю жизнь нужно краснеть. В наших руках были все возможности не только удержать нужный нам узел, но и набить противнику физиономию так, что вряд ли бы он рискнул вторично повести наступление на Лиски. Численное превосходство было несомненно у нас. Артиллерии у нас также было больше. Были у нас и снаряды. Кроме того, нам помогали и танки.
        Все же мы Лиски отдали, и в последний момент, когда наши части в паническом ужасе, сбивая друг друга, бросая оружие, сапоги, шинели и др., бросились к мостам через Дон - я ясно видел, что наступало на нас - это на обстрелянную довольно стойкую пехоту, поддержанную тяжелой и легкой артиллерией, бронепоездами, 7-ю конными сотнями - наступало не больше 4-х эскадронов противника с двумя-тремя ротами пехоты без артиллерии. Это невероятно, но это так.
        Со своим полком я был на крайнем правом фланге нашей Лискинской группы в районе Среднего и Нижнего Икорцев, потом у ст. Битюг. В финале операции прикрывал отступление наших частей и никакого труда не составляло отстреливаться от обнаглевшей конницы противника (кубанские казаки). В конце-концов мы все же все оказались на правом берегу Дона.
        Такого позора никогда я в жизни не видел. Такой беспомощности и растерянности среди командного состава тоже нигде не встречал.
        Руководил всей операцией полковник Бабкин. Он распорядителен, настойчив и храбр. Он был на своем месте до конца, но все, что было около него, - сплошной ужас. Недоноски какие-то, дегенераты, или люди, совершенно забывшие военную грамоту, шамкающие, слюнявые и трусливые.
        Я бы никогда не решился назвать их фамилии, но стыд, который пришлось пережить, заставляет меня сделать это. Командир 1-й бригады 2-й Донской дивизии полковник Шильченков (я о нем Вам рассказывал при последней встрече на балу в собрании) может быть смело отнесен к тому разряду командиров, о которых я сказал выше. Роль его в Лискинском "деле" была крупная. Он командовал всем резервом, который был умело сгруппирован в нужном месте полковником Бабкиным. Использовать же его не пришлось. Как только определился нажим красных на центр наших позиций, полковник Шильченков тайком бежал к мосту через Дон, и резервы, не получая указаний и ориентировки, несомненно не успели развернуться и вовремя помочь отступающим цепям, так как они подошли к нему вплотную. Полковник Шильченков, как сам он оправдывался после, на правом берегу Дона, бросился спасать какой-то артиллерийский взвод, который, уйдя с позиций, старался проехать по мосту, ему же мешали обозы.
        В нужный момент начальник общего резерва, этого маневренного кулака, которым мы бы разбили красных как угодно, подгонял через мост обозы, выводил две пушки и, конечно, и сам переправлялся на другую сторону реки. Резерв же, видя насевшие на него отступающие цепи, снялся и тоже, бросая сапоги и шинели, перекатился на спасительный правый берег Дона. Противник смеялся над нами, изредка постреливая из рй и пулеметов, и только через три четверти часа подвез свою легкую батарею, которая так же лениво начала нас обстреливать.
        Начальника же общего резерва, нашего командира 1-й бригады 2-й дивизии полковника Шильченкова до поздней ночи, т. е. до того момента, когда все стихло, никто не мог найти. Вот один из наших доблестных мужей...
        И таких примеров множество, и от таких руководителей мы теряем слишком много, включительно до того, что у нас испаряется вера где-либо разбить противника...
        Ради Бога простите за длинное письмо. Но, ей-ей, мной руководит искреннее желание нарисовать Вам хотя бы одну картинку нашей "полевой тактики" и попросить Вас избавить нас от таких вождей. Вся дивизия будет Вам бесконечно благодарна. Вы поможете этим нам загладить будущими нашими делами Лискинский позор.
        Еще раз прошу простить меня за длинное письмо.
        Всегда благодарный Вам и
        глубоко уважающий
        Вениамин Аксеев.
        Вчера, 31 октября, я в ночном налете на красных, отбил знамя 131-го советского полка, которое, вероятно, будет доставлено в штарм". (Штаб армии. - А.Ш.)
        * * *
        Еще несколько листков машинописного текста. Копии делали на гектографе, печать слабая, при свете костра Шорохов различает лишь отдельные строки.
        "Сводка " 1048 Разведывательного отделения штаба Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России по данным на 19 сентября 1919 года.
        Внутреннее положение Совдепии...
        ...Советская власть признала свою несостоятельность в деле снабжения населения продуктами первой необходимости и, разрушив старый распределительный аппарат, - частную торговлю - передала все заботы о населении в его собственные руки в лице кооператоров, которые приобретают таким образом исключительное значение в деле продовольственной политики..."
        Шорохов вспоминает: государственные магазины и кооперативы мамонтовцы во время рейда по красному тылу в августе-сентябре громили в первую очередь. Думал тогда: "Обогащаются". Оказывается - политика. Рубить по главному нерву народной жизни.
        Скрибный встает со своего места, тоже поднимает с пола бумажку, долго всматривается в нее, протягивает Шорохову:
        - А это, смотри, Леонтий!
        Вырезано из газеты. По верхнему краю обозначено: "Кавказский край", г. Пятигорск, " 163.
        * * *
        "СВЕРЖЕНИЕ ЛЕНИНА.
        Ростов на Дону. Из Стокгольма сообщают о крупном перевороте, происшедшем в Москве. Переворот закончился свержением Ленина, роль которого, как вождя большевистского движения, считается в Москве законченной. Восторжествовали крайне левые элементы. Во главе большевистской власти стал известный чрезвычайщик, прославившийся своей жестокостью и кровожадностью, Дзержинский. Ожидается необыкновенный расцвет красного террора.
        Подробностей о свержении Ленина еще не получено.
        Известие это можно считать правдоподобным в связи с сообщениями об утрате Лениным авторитета в советских кругах и известием о том, что недавно Ленин за призыв к прекращению красного террора был арестован и просидел две недели под арестом.
        В то же время упорно циркулирует слух о том, что переворот вызван наступлением поляков на Москву со стороны Смоленска. Настойчиво говорят о скором занятии Москвы поляками".
        * * *
        - Ты веришь? - спрашивает Скрибный.
        Шорохов отвечает:
        - Поживем, увидим. Если поживем, конечно...
        Он поднимает с пола новый листок. Судя по знакомому почерку, это опять письмо старшего адъютанта мамонтовского корпуса. Так и есть!
        "...что ведь и мы такие же люди с такими же требованиями жизни и нам также хочется пожить, если не для себя, то для любимого человека, так сказать, удовлетворить свои эстетические желания. Родная моя, ты не извиняешь меня за такое решение. Ну, расписался, рад, что сегодняшний день тихо у нас. Ведь сегодня ты была в церкви. Правда, Леличка. Ты молилась, а мы здесь и церкви-то редко видим, черти что за край. Написал письмо, только не знаю с кем и куда отослать. Ведь мы теперь удалились от железной дороги. Ну, будьте здоровы. Пиши, Леличка, noлучаешь мои письма или нет. Целуй папу, маму, Таню. Где Федя? Чуть не забыл - привет Левочке и Верочке. Леля, родная, любимая Леля, целую тебя крепко-крепко. Твой Александр".
        Шорохов переводит глаза на Скрибного. Тот стоит все еще с той же газетной вырезкой в руке. Встретившись глазами с Шороховым, произносит:
        - Что если нам, Леонтий, красных в этом месте дождаться? Не пропадем. Ты в прошлом рабочий парень. Я раненный в русско-японской. Потому подался в приказчики. Профессия у меня, как у тебя, - металлист.
        "Сказать правду? - думает Шорохов. - Даже если потом останемся у белых, будешь по-настоящему помогать. Но ведь, если только отсюда выберемся, ты в Таганрог, к американцам со сводкой поедешь. Надо, чтобы те мастера тебя не переиграли". Говорит:
        - Мы, Макар, сейчас на Дон должны возвратиться. Дело простое: наша о тобой прибыль за эту поездку - шестьсот тысяч.
        Скрибный смотрит на него недоверчиво:
        - Сколько?
        - Шестьсот тысяч. Четвертая часть - тебе.
        - Мы же, вроде, еще не торговали.
        - Комиссионный процент. Он с результатом торговли не связан.
        Такой ответ Шороховым заранее приготовлен для Скрибного.
        - Понимаю, - соглашается тот и, немного спустя, повторяет. - Понимаю.
        В тоне его голоса то ли недоверие, то ли огорчение. Шорохов продолжает:
        - Мы с тобой делали, что могли.
        - А потом? - спрашивает Скрибный.
        - в Новочеркасске? Есть одна мысль. Богатейшая. Всю нашу жизнь с тобой перевернет. Говорить пока рано. Прежде до дому давай доберемся.
        - Я свои деньги в деле оставлю, - говорит Скрибный после долгого молчания.
        - Веришь, - Шорохов кладет ему на плечо руку. - Спасибо...
        * * *
        Под утро слышится паровозный гудок. Со стороны Касторной приближается поезд. ''Это судьба", - думает Шорохов. Белые - он и Скрибный последуют дальше с ними. Красные - обратится в Агентурную разведку. Хорошо, что Скрибный готов перейти на сторону красных. Или теперь, когда Скрибный знает про свои сто пятьдесят тысяч, не готов?
        Кто же, какая судьба приближается к их полу-станку?..
        ВЕСЬ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ своего пребывания в Новочеркасске Шорохов из гостиницы не выходил. Завтрак, обед, ужин приносили из ресторана. Никого не хотелось видеть... Курские, щигринские, касторненские переживания понемногу отступали.
        Что сообщить Агентурной разведке, он знал. Перечислить воинские части, встреченные на пути от Курска до Касторной, приложить бумажки, подобранные в разрушенном доме. Точила извечная мука: скора ли будет встреча со связным?
        Сложней было составить сводку для миссии. Свести все к ответу на вопрос, доходит ли до каждого нижнего чина поставляемое западными странами снаряжение? Те же марковцы были экипированы неплохо. Но само вот это: доходит - не доходит, - ничего не решало. Белый фронт рушился на всем протяжении. Лавина мечущихся в панике людей, сквозь которую с трудом продвигались даже литерные поезда, тому доказательство. И не давать такой картины в сводке для миссии нельзя. Посчитают, что ее намеренно вводят в заблуждение. И будут правы. Значит, и для американских господ надо сделать честный отчет о поездке на фронт. Удалось увидеть то-то и то-то. Положение с перебросками воинских частей, вывозом раненных такое-то. Выводы пусть делают сами. Может, решат, что далее ввязываться в жизнь нашей страны иностранным господам бессмысленно. Но своим навредишь или не навредишь такой сводкой для миссии?
        Вопрос, который он много раз задает себе.
        * * *
        Около полудня пришел Скрибный. Одет был как прежде: солдатская рубаха серого сукна, казацкие шаровары, - но все новенькое. Рассказал, что сестра и племянники живы-здоровы. Спросил, будут ли распоряжения. Смотрел при этом с едва заметной усмешкой. Придирчиво оглядывал гостиничный номер.
        Шорохов ответил не сразу. Сумятится, потому что не понимает для себя очень важного: чем они на самом-то деле занимаются? Ради чего? Барыш немалый. А вот и сейчас, в гостиничном номере, ни роскоши, ни следов гулянок...
        И не будет. Такая жизнь.
        Сказал:
        - Предстоит тебе, Макар, поехать в Таганрог. Будем ставить главный магазин, склады, контору. Город богатый, господ с деньгами много. В порту пароходы. Товаров полно: из Турции, Франции. Прямой смысл. Твое дело - приискать помещения. Чтобы было при них пристойное жилье. И не где-нибудь на отшибе. Учить не стану. Можно в аренду. Лучше купить. Если что-то подходящее высмотришь, вызывай. Телеграммой, нарочным.
        Скрибный слушал криво усмехаясь.
        - Еще одно дело, - Шорохов протянул ему заклеенный конверт со сводкой для миссии. - Прихватишь с собой.
        Осторожно, держа конверт двумя пальцами, Скрибный оглядел его со всех сторон:
        - А кому? Ничего не написано.
        - Александровская улица, дом шестьдесят. Американская военная миссия. Тебя удивляет?
        Скрибный не ответил.
        - Письмо это человеку, которого, возможно, ты знаешь, или слышал о нем - Мануков Николай Николаевич. Компаньон, с которым я за корпусом Мамонтова ехал. Был с ним в Козлове, в Ельце, в Воронеже.
        - Мануковы! - Скрибный мотнул бородой. - Фамилия по всему Ростову гремит.
        - Их там несколько. Но этот из Америки. Потому - миссия. В Таганроге ты его скорей всего не застанешь. В миссию придешь, попросишь позвать кого-либо из офицеров. Скажешь: "От Дорофеева" - отдашь письмо. По фамилии они все поймут.
        - Интересно, - проговорил Скрибный.
        После этого они оба долго молчали.
        - Расписку истребовать? - наконец спросил Скрибный.
        - Тебе я верю.
        - А тем господам тоже веришь?
        - Тоже. Если что-либо для меня передадут, возьмешь. Спрашивать будут, ответишь.
        Опять наступило молчание. Смотрели друг на друга. Шорохов словно впервые видел Скрибного. Квадратный лоб, казацкая стрижка "кружком", коренаст, плечи и руки налитые мускулами, черная борода, крупный нос, крупные губы, мохнатые брови, лицо, рябое из-за перенесенной когда-то оспы. Сжатые в кулаки кисти рук лежат на коленях. Сидит слегка наклонившись вперед. Ошибка, что так и не сказал ему правды? Однако какой? Что он сам не только приказчик, но еще и помощник в разведывательной работе на красных? А поедет с письмом в Американскую миссию. Слова одни, дела другие. И чему Скрибный поверит?
        - Когда уезжать? - спрашивает Скрибный.
        - Если успеешь, сегодня. В Таганрог нужен пропуск.
        - Это для господ.
        - Как знаешь.
        - А на Александровске-Грушевском крест?
        - Крест.
        - Жаль. Родился я там.
        - И мне жаль, - соглашается Шорохов. - Вот что еще. Если случится, что ты вернешься, а меня нет... Мало ли!.. У сестры твоей записку оставлю.
        - Пойду, - сказал Скрибный.
        - Иди...
        * * *
        Едва Шорохов переступил порог кабинета Ликашина, тот заспешил навстречу, подал сразу обе руки:
        - Здравствуйте, мой дорогой. Безмерно рад. Ваша телеграмма пришла весьма вовремя. Генералу была доложена в удачный момент, в присутствии тех господ, что и нужно. Очень хорошо все сложилось. И ответ вам успел уйти еще до того, как в Управление принесли оперативную сводку, где названные в вашей телеграмме станции означены, как захваченные красными.
        - Я от вас никакой телеграммы не получал, - сказал Шорохов.
        - Так и что? Слово - не воробей. Вылетело - не поймаешь. Депеша тем более. Но в журнале исходящих она зарегистрирована, копия в дело подшита, как и ваше сообщение: "Условия контракта выполнены". Такие слова в официальной бумаге немалого стоят. У нас в отделе, знаете, сразу распланировали, куда вашу пшеницу направить: десять вагонов в Калединск, десять в Новочеркасск, десять в Ростов. Лично мне было поручено с предложениями к генералу идти, - лицо Ликашина сияло восторгом. - И я к их превосходительству пошел. Знаете, что они мне сказали? "У нас в Управлении никогда еще не было заготовителя, подобного господину Шорохову. У нас все чиновники господина Молдавского, как образец, поднимают. Это заурядный комиссионер. Собственная выгода для него - единственный идол. Для господина Шорохова обязательства перед войском Донским все равно, что обязательства перед господом богом". Тут же было приказано всю причитающуюся вам по контракту сумму выплатить. Это, разумеется, при том же раскладе, который у нас с вами прежде установился. Не так ли? Надеюсь, вы понимаете?
        Ликашин подхватил Шорохова под руку, подвел к окну. По улице проходила воинская часть. Шагали браво.
        - Братья-казаки, - сказал Ликашин. - За Дон головушку готовы сложить. Но зато и мы с вами все, что в силах наших, должны для них сделать. Не от меня, от имени этих героев спасибо, - он воздел к потолку указательный палец. - Пойдемте.
        - Куда? - удивился Шорохов.
        - В приемную генерала. Необходимо представиться сотрудникам отделения. Расскажите всю правду. О героях казаках. Господ офицеров не позабудьте. Казак - что? Приказано - сделает. Офицер за все своим сердцем в ответе. Генералов-орлов не забудьте. С кем-то из них вы, уверен, на фронте встречались. Скажем, в той же Касторной. Вы через нее возвращались. Я не ошибся?
        - Через нее.
        - И кто из прославленных генералов там был?
        - Из прославленных? - Шорохов не смог скрыть сомнения. - Шкуро, Постовский... Шкуро-то еще прославлен, а Постовский...
        - Но ведь и Константин Константинович Мамонтов, - вкрадчиво подсказал Ликашин.
        - Его корпус стоял в тридцати пяти верстах южнее. В Нижнедевицке. От железной дороги это в стороне. Мы с приказчиком на попутном эшалоне прямо на Старый Оскол проследовали.
        - Прекрасно! Но район этого Нижнедевицка вы миновали благополучно.
        - Вполне.
        - Прямая заслуга корпуса, его командира. Так и скажите.
        Шорохов понял, чего добивается Ликашин, и вопросительно взглянул на него:
        - Может, мы прежде все с вами обсудим. Подберем какие-то случаи. Спешка в любом деле помеха.
        - Что вы! - Ликашин замахал руками. - Когда второй раз рассказываешь, звучит не так убедительно. Стирается подлинность. Как пыльца с крыльев бабочки. Вы бабочек когда-нибудь ловили? В детстве. Сачком. Не ловили? Жаль. Редкостное удовольствие. Так вот, о Мамонтове скажите побольше. Гордость Дона. Хорошо бы какие-то слова генерала в адрес нашего Управления привести. Хотя бы одно, два. Мол, благодарен. Мог ведь он оказаться в Касторной. Тридцать пять верст. Подумаешь! На совещание с другими генералами прибыл. Вы же с ним когда-то встречались?
        - Встречался, - подтвердил Шорохов. - Последний раз, если не считать тогда, в ресторане, в вашей компании, это было на станции Грязи, когда корпус еще по красному тылу шел.
        - Но и с кем-то из его офицеров тоже?
        - С начальником штаба корпуса полковником Калиновским, с командирами полков.
        - Прекрасно. Общее пожелание: рассказывайте поярче. Аванс был порядочный, да и все остальное. Не грех постараться.
        "Арап, - думал Шорохов, коридорами Управления следуя за Ликашиным. - Десять вагонов туда, десять - сюда... Все, что ты просишь, я наплету, но больше с тобой ни малейшего дела. Сам запутаешься, меня запутаешь..."
        * * *
        В приемной генерала Ярошевского Ликашин усадил Шорохова у покрытого зеленым сукном обширного стола, сказал:
        - Пойду, приглашу господ сотрудников. Посидите, подумайте. Еще раз прошу: Константина Константиновича непременно упомяните. Искренний мой совет. И - по-проще, позадушевней. Будто с лучшими друзьями.
        "Врет и сам в свое вранье верит, - продолжал думать Шорохов. - Таким легко жить..."
        Вошли господа. В военном, в штатском. Бородатые, в летах. Человек десять. Молча и неторопливо расселись вокруг стола. Шорохову показалось при этом, что ни один из них на него ни разу не взглянул.
        Тревога овладела им. Не суд ли?
        Ликашин оказал:
        - Разрешите представить: господин Шорохов. Сегодня, смею сказать, один из лучших наших заготовителей. Лишь вчера возвратился из местностей, где происходят бои. Его опыт, полагаю, всем нам будет полезен. Прошу вас, Леонтий Артамонович!
        Шорохов встал, улыбаясь, оглядел присутствующих.
        - Оно, это наше занятие, какое, господа? - заговорил он, как только мог, простецки. - В заготовительный район, Управлением вашим, - он слегка поклонился, - указанный, приехать, хлеборобу справедливую цену назначить, закупленное на станции железной дороги вывезти. И делов-то! Так нет. Ведь когда у мужика зерно в наличии? Осенью. Народ? Он что - народ? Живые деньги имеешь - не подведет. Да вот грязь там об эту пору, господа. Поверите? В ином селе по главной улице идешь, нога увязает настолько, что из русского сапога вытаскивается. Начинается тут, подлинно скажу, испытание от господа: как до назначенного контрактом места зерно доставить? Притом сторожей надо нанять достойных, приказчиков потолковей. Где их по нынешним временам в достатке? Все больше - сам да сам. Вертишься, насколько сил хватает. Не скрою: было отчаялся. Бог молитву услышал. Приморозило. Может, кому это неудобством обернулось, а мне по снежку все в момент вывезли.
        Говоря, Шорохов посматривал на Ликашина. Видел, что тот сопровождает его речь одобрительными кивками. Остальные чиновники по-прежнему сидели с безучастным видом.
        - Тут, господа, красные начали наступать. Спасибо героям марковцам. До последнего станции обороняли. По снегу, через ямы, через болотины пушки на руках перетаскивали.
        Ликашин прервал его:
        - Теперь вы про то расскажите, как свой главный склад тушили. Кстати, на какой станции он находился? Не в Щиграх ли? Ваша телеграмма оттуда пришла.
        - Оттуда, - с некоторой нерешительностью ответил Шорохов.
        То, что Ликашин сказал, его встревожило. А тот продолжал:
        - Что же там было? Вы говорили, снарядом его подожгло. Поподробней, пожалуйста. Так, как вы мне рассказывали. Пули свищут, вы к земле пригинаетесь, тащите мешок, а сами думайте: "Коли я от огня зерно спасу, оно комиссарам достанется. Господи, затменье какое!.." Оглянулись: приказчиков рядом никого нет. Толкнули мешок в огонь: гори!.. Слава богу, лишь один тот мешок и сгорел.
        - Да... но... конечно, - произнес Шорохов.
        Воображение у этого господина работало превосходно. К чему он, однако, клонил?
        - А в Касторной что с вами было? - говорил Ликашин, ободряюще подмигивая. - Тоже как можно подробней.
        - В Касторную я приехал с ротой марковского полка. Старший приказчик со мною был. Сразу пошли штаб генерала Постовского разыскивать. Узнать, не будут ли станции, где мои склады находятся, захвачены красными. Бог помог. Оказалось: штаб генерала в вагоне на станции. Я их превосходительству когда-то представлен был. В составе делегации от купечества. К ним обратился.
        - И он вам ответил, - опять вмешался Ликашин, - что сдача этих станций противнику планами командования не предполагается.
        - Да, так, пожалуй...
        - Ну а про встречу с Константином Константиновичем Мамонтовым в той же Касторной? Вы мне говорили, что лишь благодаря личному участию их превосходительства сумели отбыть в Старый Оскол. И, узнав, что вы заготовитель, Константин Константинович лично вам добрые слова в адрес нашего Управления сказал. Вы ведь так мне докладывали. Притом сообщили, что с генералом встречались в присутствии начальника штаба корпуса, полковника Калиновского.
        - Там господ офицеров много было. И генералы были. Шкуро, Пастовский, - поворот, который Ликашин придал его рассказу о событиях в Касторной, очень Шорохову не понравился.
        А тот встал, победоносно глянул влево, вправо:
        - Спасибо, господа, благодарю, - он обернулся к Шорохову. - Пойдемте, Леонтий Артамонович. Вы мне нужны...
        * * *
        Они возвратились в кабинет. Ликашин остановился посредине его и, дождавшись, чтобы Шорохов затворил за собой дверь, заносчиво вскинул подбородок:
        - О генерале вы все-таки зря. Очень неудачно это прозвучало.
        Шорохов недоуменно взглянул на него:
        - О каком генерале?
        - О Мамонтове.
        - Я? Я о нем вообще ничего не говорил, хотя вы меня и просили.
        - Вы меня элементарно не поняли. Я действительно просил, чтобы вы упомянули генерала, поскольку его корпус тоже стоял под Касторной. Иначе было бы нелогично: генералов Шкуро и Постовского назвали, а генерала Мамонтова нет. Когда вы сами этого не сделали, решился придти на подмогу. Но чтобы он был, так сказать, всего лишь упомянут. А вы: "Он мне лично добрые слова говорил".
        - Это не я, вы сказали.
        - Я это от вашего имени сказал. А вы, хотя были тут, не опровергли. Значит, это были ваши слова... "Лично"! Но генерал-то Мамонтов уже несколько дней в Ростове. Желаете убедиться? Пожалуйста! "Жизнь" от восемнадцатого ноября. Извольте взглянуть.
        Он взял со стола и подал Шорохову газетный лист. На нем жирным синим карандашом было обведено несколько строк. Шорохов прочитал: "Приезд ген. Мамонтова. В воскресенье, 13 ноября ген. Мамонтов прибыл в Ростов. Вечером генерал посетил театр "Гротеск", где был восторженно приветствуем многочисленной публикой".
        Шорохов возвратил газету Ликашину. Тот насмешливо поклонился:
        - Вас, возможно, интересует, чем именно генерал услаждался, - Ликашин говорил издевательским тоном. - Вот, пожалуйста, афиша, правда, не в этой, в другой газете. Позволю себе процитировать: "Театр-кабаре "Гротеск"... Программа пятого цикла с участием Юлии Бекефи и В.Л.Хенкина... Цена билета сто рублей, в премьеру сто пятьдесят рублей. Касса открыта от двенадцати до двух дня и с семи часов до окончания программы. Администратор А.Я.Лугарский. Уполномоченный А. Швейцер"... Прочие газеты: "Приазовский край", "Речь", - генеральскому визиту в театр тоже внимание уделили. Позволю себе заметить: станция Касторная захвачена противником семнадцатого ноября. Как раз в тот день вы там находились. Но, конечно, ни на этой станции, ни в окрестностях Нижнедевицка каких-либо слов вам лично генерал Мамонтов говорить тогда не мог. Егo там просто не было. Еще вы упомянули полковника Калиновского.
        - Я?
        - Вы, вы. Для всех присутствующих это так прозвучало. Желаете удостовериться? Давайте снова господ, которые вас слушали, соберем и спросим... Так вот. Оного полковника в числе соратников генерала Мамонтова нет полтора месяца. Начальником штаба корпуса состоит полковник Генерального штаба Петров... Не скрою: оба эти обстоятельства для вас очень, очень нехороши. Льют воду не на вашу мельницу. Своевременно заткни фонтан, советуют в таких случаях. Вы свой фонтан, увы, не заткнули.
        Ликашин его во что-то впутывал. Начал он это делать с первой минуты их сегодняшней встречи. Во что? Зачем? Было пока неизвестно. Но спорить, требовать объяснений не имело смысла. Ничего не даст. Сказал устало:
        - Там, знаете, ветер дул, валил снег. Пойди, разбери. Простого казака от генерала в двух шагах не отличишь. Да еще красные снарядами бьют. Шкуро, говорите, Постовский... Шкуро меня матюками обложил, к штабу Постовского и близко не подпустили: "Лезете с контрактами, а тут не до вас". Вот и все мои там разговоры.
        - Об этом надо было честно поведать. Вас бы поняли.
        - Просил: давайте лично вам прежде расскажу, обсудим.
        Ликашин уселся на свое место за столом, опер на ладонь голову, спросил:
        - Что вы намерены делать дальше?
        - Вчера отправил приказчика в Таганрог. Открою магазин. Портовый город, таможня, - ощущение досады от сознания, что эта чиновная сволочь лихо его "подсадила", причем совершенно неясно ради чего, все сильнее овладевало им. - Буду с заграницей торговать. И время такое: все надо быстро делать.
        - Правильно, - согласился Ликашин. - На лету хватай. Пока пироги не остыли. Однако мое предложение вам: снова в дорогу.
        Решительно отказаться? Или прежде вызнать подробности? Но ведь если хоть что-нибудь спросишь, вроде ты согласился.
        Все же произнес:
        - И куда?
        - В этот раз в Екатеринославскую губернию.
        - Куда? - повторил Шорохов.
        - В Екатеринославскую губернию, на Украину. Край хлебный, богатый. Любому заготовителю - рай.
        - Рай-то рай, - Шорохов встревоженно смотрел на Ликашина. - Но там сейчас гуляет батька Махно.
        - Гуляет, - весело подтвердил Ликашин. - На этом и строится весь расчет.
        - И туда ехать?
        - Не к Махно лично. В контракте будет указано: вся губерния. Прибудете, узнаете, в каком направлении Нестор Иванович намеревается выступить, назовете эту местность в телеграмме в Управление. Ну и так далее. Дорожка накатана. Шпагата не просите. Повторяться нельзя. Скажем, сообщите: "Мешает деятельность конкурентов-заготовителей. Прошу оказать поддержку, подтвердив мое преимущественное право". Можете, конечно, что-то закупить. Бросите на это какие-то тысячи. Если потребуется, впечатление произведет.
        - Но прежде-то мы с вами заранее знали, какие станции будут захвачены, - Шорохов говорил медленно, чтобы поспеть обдумать, что именно предлагает Ликашин.
        - В том вся штука, что с батькой Махно так не получится. Он сам не знает, куда на следующий день свою армию двинет.
        - Значит, там я должен буду начать с того, что займусь разведкой. А любой махновец меня за одно то, что я заготовитель штаба Донской Армии к стенке поставит. А я в его глазах буду еще и шпион.
        - Вы не понимаете, - вкрадчиво начал Ликашин. - Вы были отсюда на север. Нажглись на этом. Виноваты перед Донской Армией? Да. В чем? В первою очередь в том, что стремились зерно, заготовленное для нашего Управления, передать комиссарам.
        - Вы что! - Шорохов едва сдержался, чтобы не обрушить кулак на зеленое сукно ликашинского стола.
        - Как - что! В присутствии многих лиц, или, скажем, свидетелей, всего четверть часа назад вы заявили, что при подходе красных к вашему складу стали тушить пожар. Это может быть истолковано только так: чтобы в случае, если красные вас захватят, заручку у них иметь.
        - Я заявил? Это вы заявили.
        - А вы не опровергли. Значит, это были ваши слова. И хотя дела ваши были правильные, все же закрадывается сомнение: а если бы вас герои - марковцы не выручили? Как бы вы себя повели? - он игриво помахал рукой. - Итак, вы были на севере. Теперь качнулись в другую сторону. На юг. С отчаяния. Только бы подальше от комиссаров. Пусть даже в губернию, где пошаливают махновцы. Тут не подумаешь, что вы красным подыгрываете. Махно сейчас ведь и с ними воюет. В таком деле, как наше с вами, два раза одно и то же повторять нельзя.
        - Но ведь это Махно!
        - Махно. Однако только аванса на вашу долю по этой поездке будет три миллиона. Многие бы хотели.
        - Спасибо. На верную-то смерть.
        * * *
        - Вы неправильно оцениваете свое положение, - сказал Ликашин. - "Желаю - не желаю". Вам остается только желать. Иначе - военно-полевой суд. Сегодня же. Многие так сгорели. Заметьте: отдел этого учреждения в нашем здании. Подъезд другой, но и по внутренним коридорам можно пройти. Всего два-три слова. Я их скажу? Не обязательно. Вас многие слышали. И в суде вы не со мной будете дело иметь. Если сами туда поспешите, чтобы опередить, так ведь подпись на контракте чья? Кто телеграмму в Управление посылал, что заготовка полностью выполнена? Уверяю вас, одного того, что вы в присутствии чинов нашего отдела о генерала Мамонтове мололи, достаточно, чтобы под сомнение поставить, а были вы вообще в этих Щиграх, Колпне?
        Шорохов молчал. Только бы не сорваться. Бессмысленно.
        Ликашин продолжал:
        - Веревочка. Начни тянуть, конца ей не будет. Если будет, так на конце-то петля.
        - Но ведь надо еще, чтобы батька Махно занял городишко достаточно крупный! Чтобы он в вашу оперативную сводку попал.
        Ликашин всем своим видом выразил полное удовлетворение:
        - Вижу: согласились. И правильно. А последнее обстоятельство пусть вас не беспокоит. Отыщем. На самой подробной карте. Была бы только от вас депешка. И чтобы Махно потом эти селеньица занял. Риск? Да. Но и деньги немалые. Иуда продал Христа за тридцать сребреников. Сын божий! Мессия! Тут, позволю себе напомнить, денег будет поболее. Да и голову его разве с вашей сравнишь?.. И выезжать завтра. Крайне - послезавтра. Договорчик вам сейчас принесут. За авансом в главную кассу сходите. Потом вернетесь ко мне. Что еще? Вы, возможно, подумаете: "Не сойти ли на ближайшей станции?" В нети, как говорится, податься. Должен предупредить. В таком случае вы поставите себя вне круга людей порядочных. Мало того. Поручился мне за вас Николай Николаевич. Кто это, надеюсь, не позабыли. В его глазах вы тогда очень многое, пожалуй, даже все потеряете. Будет весьма огорчительно. Не так ли? Разумеется, розыска, суда, наказания вам тогда не избежать. В нашем Управлении не простаки. Полагать, что любой приди, получи миллионы, иди дальше - наглость, - говоря Ликашин горделиво потряхивал роскошной шевелюрой, приглаживал
бородку. - Мне моя голова, уверяю вас, тоже дорога. Их превосходительство генерал Ярошевский, как помните, агента Молдавского упоминал. Так вот, на этих днях господину Молдавскому будет выдан аванс - шестьдесят миллионов рублей! Основание: ни малейших отклонений от правила договорено - сделано. Это ныне и есть честность. И один практический совет. Сегодня же обратитесь в отделение частной клиентуры Государственного банка, представьтесь титулярному советнику Петру Корнеевичу Серегину, сошлитесь на меня. Он вам поможет арендовать сейф.
        - Зачем!
        - Оставьте в нем какие-то бумажки, деньги. Клиент Государственного банка! Положение! Слух об этом пройдет. Я постараюсь. В нашем с вами деле сейчас любая частность важна. И - смелей. Впрочем, не мне вас учить...
        * * *
        У входа в гостиницу Шорохова остановил швейцар:
        - Вас тут спрашивали.
        - Мужчина? Женщина?
        - Мужчина. Щупленький. Ростом - мне по плечо. Бороденка от уха до уха. В шинелишке.
        - Не тот, что вчера ко мне приходил?
        - Вашего приказчика мы знаем.
        - Что он сказал?
        - Спросил, надолго ли ушли, может, совсем съехали.
        - Как ты ответил?
        - О проживающих посторонним сведений не даем.
        - Сразу ушел?
        - На другой стороне улицы постоял. Потом.
        - А как он к тебе обратился? Какие слова говорил? Ты вспомни.
        - Чудно как-то. Со смешком: "Роднулечка-дорогулечка... милейший и роднейший мой..." Потом фамилию вашу назвал.
        "Михаил Михайлович" - сказал про себя Шорохов.
        МАКАР СКРИБНЫЙ ни 22-го, ни 23-го ноября в Новочеркасск не возвратился. На ум Шорохову приходило разное. Несчастный случай. Ехал в Таганрог без пропуска, арестовали. Как и Богачев, сбежал в Стамбул. Или другое: "... и расписку истребовать?" - " Я тебе верю". "А тем господам?" - "Тоже..." А до того: "...если нам красных дождаться?.." Так, может, он из Новочеркасска подался навстречу красным? И ясно, что он будет там говорить: "Американский агент". Предъявит письмо для миссии. Хорошо, если попадет на того, кому известно по чьему приказу началась связь с этой миссией. А если нет? Решат: "Переметнулся". Связь сразу прервется. Томись потом в неизвестности. Что же останется - бросай все и беги?
        * * *
        Сейф по ликашинской рекомендации Шорохов снял. С титулярным советником Серегиным общий язык нашел. Вечер пьянствовал в компании молодых и старых чиновных особ. За все платил. Если в небедной компании твое угощение принимают, ты свой человек. Тоже одна из купеческих заповедей.
        В сейф, по здравому размышлению, положил почти все свои и Скрибного деньги: три миллиона рублей! - документы, оставшиеся от поездки в Щигры, Колпны. У сестры Скрибного оставил доверенностъ на его имя и ключ
        от сейфа. Оставил также записку: "Уехал на десять дней. Пока меня нет, действуй, как знаешь". От слов: "Скорей всего не вернусь", - удержался, хотя мысль о том, что началась полоса неудач, не покидала. С таким же чувством шел к памятнику Ермаку.
        Не ошибся. Связного не было.
        После этого сводку для Агентурной разведки, документы Наконтразпункт " I уложил в конверт, написал на нем: "Таганрог. Александровская улица. 60. Федору Ивановичу. Дорофеев". Тоже оставил у Скрибного. При лихих обстоятельствах пусть посчитают, что предназначалось для миссии.
        Возвращаясь в гостиницу, заметил слежку. Филеров было двое. "Вели" они его до самого номера. Думал потом: "Третий этаж. Через окно не уйдешь. Обложили. Хорошо, если это затея Ликашина. Мешать отъезду не будут".
        Так, впрочем, и вышло.
        * * *
        Вагон был грязным, холодным. С окнами, почти наполовину забитыми досками. Народа набилось сверх меры. Казаки, солдаты, бабы. У каждого - мешки, корзины, тряпье. Крики, ругань. Слоями плавал махорочный дым.
        Одет был поскромнее. Русские сапоги, ватные штаны. Суконная гимнастерка. Полупальто. Потертая шапка-ушанка. И баула не взял с собой - большую кошелку. Уложил в нее сало, хлеб, полдюжины бутылок с коньяком. Очень хорошим. Довоенной поры. Деньги, документы рассовал по внутренним карманам. В поезд сел без помощи военного коменданта. Чтобы ехать, не привлекая к себе внимания, сделать большего он и не мог.
        Пропуская встречные поезда, подолгу стояли на станциях, разъездах. С этим Шорохов встречался и в прошлой поездке. Отличие было в другом. Он ехал теперь не на север, а с востока на запад, то есть вдоль деникинской территории, однако и здесь навстречу валом валили беженцы.
        Прижавшись спиной к вагонной переборке, делал вид, что дремлет, думал о Скрибном, о Ликашине. Иногда пытался представить себе то, как сам он выглядит со стороны. Получалось: усатый дядька тридцати лет, молчаливый, одет без затей. Но ведь самое главное, чего он не знает: есть ли за ним сейчас слежка? Настораживало: мордатый длинноволосый мужик в рыжем кафтане, в селянской круглой суконной шапке, побродив по вагону, пристроился на полке напротив. Случайно ли? Правда и то - встретились они еще на вокзале. Подпирая друг друга, пробирались к окошку билетной кассы. Toжe едет в Екатеринослав. Может, теперь и потянуло к попутчику? Но - случайно ли?..
        Этот попутчик даже заговорил с ним. По-украински, но совершенно в городской манере, в полном разнобое со всей своей внешностью. Мол, если, как выяснилось, они едут в одно и то же место, им надо держаться друг к другу
        поближе. Шорохов отозвался тоже по-украински: "Гарно бы". Но подумал: "В другой вагон перейти?.. Он тоже перейдет. Что тогда?"
        ...А поезд то шел, то стоял. Валился, летел за слепыми вагонным окнами снег.
        * * *
        В конце вторых суток прибыли на станцию Волноваха. Остановка, поначалу, никого не встревожила. Потом по вагону прошелестела новость: поезд дальше не пойдет. То-есть пойдет, но к фронту за раненными.
        Решение было мгновенным: "Ехать на фронт. Оттуда - к своим. Будь там, что будет".
        Военный камендант станции, штабс-капитан, немолодой, с обвислыми усами, сумрачно выслушав Шорохова и прочитав все его бумажки, сказал:
        - Вагоны, о которых говорите, пока еще никуда не определены, и этого вопроса я не решаю. Но у вас в удостоверении указана Екатеринославская губерния. В ее пределы вы прибыли.
        К такому повороту в разговоре Шорохов не был готов. Все же нашелся:
        - Мне прежде нужно в Екатеринослав.
        Комендант крутнул подбородком:
        - Чего захотели! Через местности, занятые Повстанческой армией батьки Махно, ехать.
        - В Управлении снабжений говорили, что железная дорога достаточно оберегается.
        Комендант тихо рассмеялся:
        - Армия батьки Махно это, - он несколько раз сжал и разжал пальцы руки, - это как воздух. Попробуйте схватить. А ведь воздуха сколько угодно... Достаточно оберегается, - презрительно повторил он. - Вам не доводилось слышать один из последних приказов Махно?
        - Что вы! Я прежде в других губерниях заготовлял.
        - Приказ такой: "Мною замечено, что многие ругаются по матушке в пространство. Отныне запрещаю употреблять матерные ругательства, обращаясь ни к кому". Это к вопросу о Махно, как о личности. О его стремлении до всего самому доходить. Стремление наивное. Разве сможешь? Отсюда потом срывы в жестокость. Можно понять.
        - И не ругаются?
        - Один из чинов его штаба был у меня здесь. Выражался вполне вежливо. Удивляетесь, почему я его не задержал?
        - Мне? Заготовителю? Удивляться? Ничему и никогда. Поверьте.
        Комендант с интересом взглянул на него:
        - Я, знаете, тоже ничему больше не удивляюсь. И считал: старость.
        - Время такое, - ответил Шорохов.
        Комендант написал на листке несколько слов:
        - Идите с этой записочкой. От вокзала третий дом по левой руке. Часа через два я тоже туда подойду. К тому времени что-нибудь определится. Вы, я вижу, порядочный человек. Это редкость...
        * * *
        Дверь отворила женщина с грудным ребенком на руках, миловидная, бледная, ростом с тринадцатилетнюю девочку. Ни о чем не спрашивая, привела Шорохова за перегородку. Были там кушетка, два табурета, столик. На стенках висели фотографии в рамочках. Едва она вышла, Шорохов присел на кушетку, потом прилег, положив на табуретку ноги, подумал: "Дочь? Жена?" - да так и заснул.
        Разбудил его комендант. На столе в большей части комнаты был накрыт стол, шумел самовар.
        Шорохов достал из своей кошелки спиртное.
        Женщина тоже подсела к столу. На Шорохова смотрела со строгим вниманием. Значило это, пожалуй, что здесь редко бывают посторонние люди. Да и бедность всей обстановки бросалась в глаза. Вероятно, у коменданта где-то были жена, дети. Может, в той же Волновахе, а тут он имел, так сказать, приют для отдохновения. Отсюда - скудность обстановки и тяга к новому "приличному" человеку. Впрочем, что теперь само это слово значит: богат и не нагл?
        Комендант захмелел, сумрачность его покинула.
        - ...Вы слушаете, слушайте, - говорил он. - Этого вам здесь больше никто не расскажет. От нас поезда идут только до Цареконстантиновки. Шестьдесят верст. Потом будет двадцать пять верст до станции Пологи. Там в поезде не поедешь. Не-ет...
        Шорохов тоже захмелел. Все еще не понимая, что за человек комендант и потому его опасаясь, сам он в рассуждения не пускался.
        Комендант, впрочем, не нуждался в каких-либо его рассуждениях.
        - От Пологов еще двадцать пять верст по железной дороге, а потом в сторону верст десяток - Гуляй Поле. Это я вам скажу... Вы слушайте! Родина батьки Мaxно. Вокруг - Советский район. Или "вольный". По-разному называют. Гордятся: "Мы, весь народ - власть". Вы слушайте...
        Шорохов не удержался:
        - Почему же - Советский?
        - Так ведь у них там Советы. Вы слушайте! Как в красной России. Комитеты, кооперативы, коммуны, - комендант счастливо, словно человек, победивший в важном споре, смеялся. - "Народ", "народу", - или еще: "Мы крестьяне. Мы человечество", - это для них как "Отче наш".
        - Но, простите, а грабежи? Или их нет? У нас про это столько говорят, в газетах пишут.
        - Грабежи! Они это иначе называют: взаймы берут у населения соседних уездов. Государственная политика. Уверены: когда распространят свою власть широко-широко, все до копеечки возвратят. Или не будут возвращать, потому что сделают всех счастливыми. Нет, не так! Потому что все люди тогда будут считать себя счастливыми.
        - Но ведь и красные про всеобщее счастье говорят, - сказал Шорохов. - Чего ради тогда махновцы с ними воюют?
        - Они со всеми воюют. Лозунг такой, тоже батьки Махно: "Бить красных, пока не побелеют. Бить белых, пока не покраснеют". Вникаете? Тех и других к правде своей хотят приобщить. Чтобы нечто среднее вышло. Наивность? Полудобро-полузло. Верят, что такое бывает. А, может, и вправду, бывает? В старину, знаете, все болезни лечили кровопусканиями. Больные скарлатиной при таком лечении всякий раз умирали. Тогда самый великий врач той поры объявил: "Скарлатина! Я приучу тебя к кровопусканиям!" Я это в одной книге еще в юности прочитал. До сих пор помню. Но вы слушайте! Теперь иногда думаю: "Врач тот, совсем как батька Махно говорил. Обстоятельствам не поддавайся. Их ломай". А с красными его армия сейчас не воюет: нет общей границы. Ненависть к красным - этого сколько угодно. Поймают - готовы кожу с живого содрать. И сдирали! Было не раз. Знаете? Чем больше любишь сегодня, тем завтра сильней ненавидишь. Года еще не прошло, как вместе в штабах сидели, винтовки, пулеметы от красных везли. Махно звание комбрига от них имел... Вы слушайте! Жизнь, что качели. То вверх, то вниз. Теперь Махно у красных вне закона
объявлен: бандит, грабитель, предатель.
        - Но вы же сказали: Советы, комитеты, коммуны.
        - И повторю: жизнь, что качели. Махно и нашим командованием вне закона объявлен. В Бердянске юнкеров, офицеров сонными, в одном нижнем белье, расстреливал. Под Перегоновкой лучшие полки Добровольческой армии пулеметами покосил... Вы слушайте. Я вам скажу, никто больше... Сейчас в его армии восемьдесят тысяч. Задумаешься.
        Заплакал ребенок. Женщина ушла к нему за перегородку. Комендант, глядя ей вслед, проговорил с тоской:
        - Так и живем.
        - Вы человек очень добрый, - сказал Шорохов.
        - Неутешительно. В России - добрый, то же самое, что блаженный. Доброго не боятся, - он наклонился к Шорохову. - Да и не любят. Жалеют. Что в этой жалости? Слышали когда-нибудь? "У кожного в життю сонце свое. Любенько жэвется, як сонечко е..." Вы украиньску мову разумиете?
        - Да.
        - Мой вам совет. В этой поездке... дальше, туда...
        - Понимаю.
        - Говорите только по-украински.
        - Так я и делаю, - Шорохов вспомнил свой разговор с вагонным попутчиком.
        - Еще один совет. Тоже практический. Всего от Пологов до Екатеринослава сто десять верст. Почти на всем пути там, чтобы живым остаться, главное правило такое: если у кого в руке шашка, винтовка, а у тебя ни того, ни другого, ты человеку тому не перечь. Всего лучше - останься им не замечен. Его внимание к себе не привлеки. Если привлек, то покорность всей своей внешностью выражай. "Мы, весь народ, - власть", - их главный лозунг. Это я вам сказал... Но в стране невежественной это власть того, кто в сию минуту сильней. Причем... Вы слушайте! В таком человеке - гордость. Всей душой уверен, что раз он вас сильнее - палка в его руках толще, - то он имеет право тут же по своему разумению от имени всего народа суд и расправу вершить. Понимаете? А уверенность эта в нем лишь оттого, что он с палкой или при винтовке, при шашке.
        - А если и у другого шашка в руке, - начал было Шорохов, но не стал продолжать.
        Комендант не слушал его. Подперев ладонью щеку, он негромко и сдавленным голосом пел:
        - Я бачив, як витэр беризку зломыв,
        Кориння порушив, гилля похилыв.
        А лыстья не въяло, та й свиже було,
        Аж доки за горье сонечко зийшло...
        "Царь и бог ты в этой Волновахе, - думал Шорохов, глядя на него. - Под расстрел любого можешь подвести в два счета. А девчушка с ребенком для тебя сонечко".
        Комендант достал из кармана мундира сложенный в малую долю газетный лист:
        - Я вам давеча о встрече с членом штаба махновской армии говорил. Это сегодня было. Взгляните. Он мне оставил. Может, лучше поймете, что вас там ждет. Большего для вас никто сейчас сделать не может. Ни я, ни другой.
        Шорохов развернул лист.
        * * *
        "ПУТЬ К СВОБОДЕ". Ежедневная газета революционных повстанцев Украины (махновцев) " 29. Пятница 21 ноября 1919 г.
        Крестьяне и рабочие!
        В мучениях и смерти рождается новая победа труда над капиталом. Злейшие наши враги - золотопогонники - деникинцы, охваченные смертоносной цепью повстанцев, находятся на пороге издыхания. Долг каждого из вас - добить раненное и упавшее помещичье отродье деникинцов. Пусть в руках каждого из вас засверкает топор, коса, молот и безжалостно опустите на головы вековых врагов - помещиков и их слуг. Пусть каждый из вас идет в революционную армию повстанцев, дающую сейчас решительный бой всем врагам трудящихся.
        К смерти Деникина! К созданию вольного советского строя!"
        * * *
        Это ничего не добавляло к тому, что Шорохов знал. Он перевел глаза на коменданта.
        - Еще здесь прочтите, - с хмельным упрямством сказал тот, ткнув пальцем в столбцы газетного листа.
        * * *
        "Часто мелькают за последнее время сообщения о том, что северная большевистская красная армия, делая успехи на деникинском фронте, подходит к границам восставшей Украины, - Шорохов скользил взглядом, выхватывая отдельные абзацы. - Что же остается предпринять повстанческой армии в случае приближения большевистской армии?.. Ведь будет громадное преступление перед Революцией и историей, если трудящиеся, всей массой восставшие против деникинского гнета, позволят сесть себе на шею новым угнетателям, хотя бы последние носили архиреволюционные ярлыки... Революционная повстанческая армия (махновцев) должна принять неотложные меры, чтобы быть подготовленной к возможному столкновению с приближающейся большевистской властью. Повстанцы должны сeйчac же заявить во всеуслышание, что они не позволят никакой внешней силе устраивать порядки и законы для них..."
        * * *
        Дальше Шорохов читать не стал. Было ясно, что там последует: заклинания, угрозы красным. Он возвратил газету коменданту. Спрятав ее в карман, тот взглянул на часы:
        - Пора. Минут через сорок литерный отбывает. До Цареконстантиновки. Там уж как бог поможет. Если, конечно, вы не передумали.
        - Такой возможности у меня нет, - ответил Шopoxoв, с благодарностью глядя на этого человека без имени-отчества: комендант ни разу ему не назвался, да и сам он ни разу не назвал своего имени, фамилии, словно тогда могла бы разрушиться возникшая между ними откровенность.
        * * *
        Дюжина платформ, четыре "холодушки", классный вагон - изрядно потрепанный, снаружи в ржавых полосах, с облупившейся краской - вот и был весь этот поезд. Вез он батарею морской тяжелой артиллерии. На место должен был прибыть после рассвета, шел поэтому с частыми остановками. Офицеры-apтиллеристы ни цели своего пути, ни cвоиx взглядов от Шopoxoвa не скрывали. Квартируют в Волновахе. В Цареконстантиновку следуют не первый раз. Должны поддержать очередную попытку расположенного там отряда: пехотный полк с приданной ему конницей, - взять под защиту дорогу на Екатеринослав. Затея гиблая. Махновцы противник серьезный, а если отступают, то разбрасывают рельсы, жгут шпалы. Да и сами они огнем орудий крушат все и вся. По изуродованному железнодорожному полотну идти потом трудно. Общие взгляды этих господ-офицеров были такие: в Добровольческой армии порядка нет. Приказы не исполняются. Флот еще традиции держит. Но и там они начинают шататься. Скоро все вообще рухнет.
        В Цареконстантиновку прибыли в девятом часу утра. Вместе с командиром батареи капитаном Сергеевым Шорохов пошел в штаб отряда. По дороге капитан говорил:
        - Проклятое место. Верстах в пяти перед станцией Пологи мост. И тут карусель. Мы его восстанавливаем, махновцы - взрывают. Опять восстанавливаем, опять взрывают. Такая игра всех устраивает. Всех! Отрядом командует полковник Талалаев. Личность непонятная. Это - мягко. Три недели назад мы с ним дело имели. Большей бестолковщины я сроду не видел. Конница чеченской дивизии от боя уклонилась. Бежала форменным образом. Это раз. На пехоту гайдамацкая конница Махно пошла при шестидесяти пулеметных тачанках. Разнесла ее вдрызг. Это два. Навстречу бронепоезду выскочил маневренный паровоз. Сломал и опрокинул две контрольных площадки. Бронепоезд тотчас на всех парах укатил. Это три. Наша батарея держалась. За один бой - восемьдесят пять бомб, шестнадцать шрапнелей. Пользы никакой совершенно. Это четыpe. А полковник при мне потом начальству рапортовал: "Задача, поставленная отряду, выполнена". Какая была задача? Кто бы сказал?.. Вот и сегодня прибыли. В бой - хоть прямо с хода. Но будут волынить. Чего ради? Очень просто. Иначе батька Махно не успеет к Пологам побольше своих тачанок подтянуть. Штабу отряда
потом придется от теплых кресел в этой Цареконстантиновке свои зады отрывать. В Пологи перебираться. Простите за резкость суждений.
        * * *
        Полковник Талалаев шороховские документы разглядывал долго. Клал на стол, снова брал в руки. Внешности он был заурядной. Среднего роста. Усат. Волосы скобкой. Лет около пятидесяти.
        - Вы это всерьез? - наконец спросил он.
        - Простите, что именно?
        - Заготовки в Екатеринославской губернии.
        - Район назначен штабом Главнокомандующего. Я был обязан подчиниться.
        Талалаев поморщился:
        - Отговаривать не смею. С богом. Но как бы вам, господин купец, простите за реализм, брюхо зерном, которое вы заготовите, не набили.
        Слова эти он сопроводил выразительным жестом. Шорохов не ответил.
        - Она там, - продолжал Талалаев, - вы же знаете это - любого в два счета.
        Шорохов сказал:
        - Извините, что перебиваю. Хочется скорее узнать: станция Пологи сейчас в чьих руках?
        - Ни в чьих. Святое место. Или гиблое, если желаете. Они туда вступят, мы их по мордам. Мы вступим - они нас. Отойдем, они отойдут.
        - Телеграф там имеется?
        - Тоже - нашим и вашим. Модус вивенди. Телеграфист фигура неприкосновенная. Покамест, во всяком случае.
        - Еще один вопрос. Простите, последний.
        - Почему - последний? Я всегда рад.
        - Не мог бы я в эти Пологи попасть? Сегодня же. Пока там ни наших войск, ни махновских.
        - Теперь? Когда прибыла батарея? - изумленно спросил Талалаев. - Да вы что? Им об этом доложили. И о вас доложили. И про то, что вы первым делом мне визит нанесли, доложат. А как вы думали? У них везде тут глаза и уши. Среди ночи на койке заворочаюсь, сразу мысль: "И об этом будет доложено".
        "Не так и плохо, - тем временем думал Шорохов. - Добраться до этих Пологов. Дать телеграмму. Сегодня же возвратиться. Дождаться, пока все тут закрутится, выехать в Новочеркасск. Получится не хуже чем под Щиграми".
        Повторил:
        - Но как бы я все-таки мог туда сегодня попасть? Не скрою: у меня на этой станции немалое дело. Опасно, нет ли, а надо.
        Он "нарабатывал" возможное будущее свидетельство, что заготовками занимался в Пологах давно.
        В углу штабной комнаты за одним из столов гнулся немолодой, желчного вида офицер.
        - Владимир Кондратьевич, - обратился к нему Талалаев. - От ремонтников что-нибудь было?
        Офицер распрямился;
        - До места не дошли. На десятой версте пулемет.
        Талалаев повернулся к Шорохову:
        - Говорите: "Купаться..." А вода-то холодная.
        - Нo, скажем, могу я нанять туда подводу? - спросил Шорохов.
        Талалаев и Владимир Кондратьевич переглянулись.
        - Можете. К вокзалу мужики из Пологов каждый день пассажиров привозят, - сказал Владимир Кондратьевич.
        - Бандиты, - вмешался Талалаев. - Вам с ними ехать, - он повторил свой выразительный жест. - Да сегодня и будут ли? Насторожились. Вы сюда шли, народ на улицах, поди, еще был. А сейчас к вокзалу пойдете, попробуйте хоть кого-нибудь отыскать. Попрятались в погреба. Ученые. Вот так-то...
        * * *
        Талалаев оказался прав. Цареконстантиновка обезлюдела. Лишь бушевали за заборами собаки. По пути к вокзалу Шорoxoв думал: "Если подводы не найду, рвану пешком. Кого-то из местных нанять. Пусть ведет".
        - Все еще пытаетесь пробраться в Екатеринослав? - широко расставив руки, хлебосольно улыбаясь, путь ему преградил его бывший вагонный попутчик.
        Обращался теперь он к нему по-русски, притом развязно, раскатисто. На нем были черный с белой оторочкой полушубок, шапка из черного, с серебристой искрой, меха. Шорохов даже не сразу сообразил, кто перед ним. Ответил тоже вопросом:
        - Куда деваться? Торговля. Границ и фронтов не знает.
        - Нe признает, хотите сказать,
        - Все в руках человеческих.
        - Бога вы - ни-ни.
        - Крест на шее ношу.
        - И как же?
        - Подводой до Пологов. Что еще?
        Сложив на груди руки и набычившись, попутчик оценивающе глядел на Шорохова:
        - А если я предложу составить компанию?
        "Опасно, - подумал Шорохов. - Ой, как опасно. И не откажешься!" Ответил:
        - Готов хорошо заплатить.
        - Тоже дело. Впрочем, ехать тут - пара часов.
        - На крыльях лететь?
        - Зачем! Дрезина!
        День начался. Был он очень светлый из-за выпавшего ночью и еще свежего пушистого снега. И воздух был свеж. Мчаться с ветерком на дрезине? А как же пулемет на десятой версте? Слишком гладко все складывалось.
        - Счастливый случай. Всего-то ребятам на бутылку самогона дать, - попутчик перешел на "ты". - До Пологов ничем не рискуешь. Гарантия. Уж там - чего не знаю, того не знаю, - он опять широко расставил руки и хлебосольно заулыбался.
        * * *
        Два парня в драных ватниках стоя качают рычаг. Убегают под колеса дрезины рельсы, шпалы. Шорохов, вагонный попутчик и какой-то еще человек - лет тридцати, высокий, бритый, в белом полушубке, в картузе из черного каракуля - сидят на скамейке. До Шорохова доносятся отрывки их разговора:
        - ...ты бы как?.. Ну, ну... Свой, чужой... Врать не буду... Я и не церемонился... Сами бы... Собственными ручками... Там все это по-другому... Голову снова я на плечи ему не посажу...
        В душе Шорохова с каждой минутой возрастает тревога. Когда в Цареконстантиновке он объяснялся с вагонным попутчиком, этот, новый попутчик, стоял за его, Шорохова, спиной. К дрезине потом они вели его, как под конвоем - почти стиснув с боков, - и сели так, что он оказался в середке. Теперь говорят между собой, словно бы никого кроме них тут нет. До парней, может, слова их не долетают. Но он-то рядом. Списали. Оба из махновской братии, это ясно. Кто они? Можно ли от них отделаться? Откупиться, если на то пошло.
        Шпалы и рельсы все убегают и убегают, словно ныряют под колеса дрезины. По сторонам от насыпи белые поля, деревья, тонущие в сугробах, пригнувшие ветки под грузом снега, кусты.
        - Тормози! - кричит этот новый попутчик.
        Парни наваливаются на рычаг, колеса дрезины застопориваются, но продолжает скользить по рельсам, а там, впереди, путь перегораживают железнодорожные платформы, причем передняя из них накренилась, опустив тарелки буферов почти до земли, выставив их как таран. Вагонный попутчик вскочил на ноги, размахивает кулаками, кричит.
        В десятке саженей от платформы дрезина замирает.
        - Они где вчера стояли? - новый попутчик грудью напирает на одного из парней. - Они вчера у моста стояли. Ты! Специально об этом мне не сказал!
        Саженей триста дальше - фермы моста. За ними, у самого горизонта, какие-то строения. Наверно, станция Пологи.
        Ничего не сказав, Шорохов спрыгивает с дрезины, идет в сторону моста. Примороженный снег хрустит под ногами. Вспоминает, что забыл прихватить кошелку. Но - скорее бы под сень тех далеких строений.
        - Погоди ты! Погоди! - вагонный попутчик равняется с Шороховым. - Дурашка, - он подхватывает его под руку. - От меня-то чего бежишь? От меня никогда не убежишь, ты запомни.
        Идут быстро. В молчании. Мост разрушен не полностью. По частично уцелевшим балкам минуют реку. Шорохов еще прибавляет ходу, хотя понимает, что опасность здесь, рядом с ним. Быстротой хода ничего не изменишь.
        Станция встречает низенькими домишками, то слепыми от закрытых ставен, то без крыш, с закопченными стенами.
        Вагонный попутчик говорит с издевательской мягкостью:
        - И что тебе в Пологах надо? Или кто? Не скрывай. От меня ничего не надо скрывать. Так лучше.
        - Телеграф, - отвечает Шорохов.
        - И зачем? - с той же снисходительной издевательской мягкостью в голосе продолжает вагонный попутчик. - Торговая тайна?
        Шорохов через силу смеется:
        - Какая там тайна. Служу в фирме. Прибыл на место, надо сообщить.
        - Это в вокзале, - говорит вагонный попутчик. - Под ту же крышу, что мне.
        * * *
        Телеграфист был мужчина комплекции солидной, седой и очень неторопливый. Настолько, что казался скованным в каждом своем движении. Таких людей Шорохов встречал не paз: все время панически боятся хоть какую-то мелочь сделать не так.
        Он подал телеграфисту два листка с телеграммой в Управление снабжений, деньги - три тысяч рублей, притом николаевскими, самыми дорогими из всех, ходивших на Юге России, - сказал:
        - В Новочеркасск, по военному проводу. Сможете? На копии для меня поставьте штемпель, дайте квитанцию.
        - Смочь-то смогу, - протяжно отвечает телеграфист. - Сейчас любой может хоть казнить, хоть помиловать. Все и ничего, - добавляет он, глядя куда-то мимо Шорохова.
        Тут же два, неизвестно откуда взявшихся человека, заломили Шорохову руки, третий жестко ткнул ему в спину наганом.
        - Йиды, йиды, - услышал он затем. - Нэ рыпайся, колы життя нэ надоило.
        * * *
        В этом же здании его ввели в просторную светлую комнату и там, за столом, накрытом белой скатертью, он увидел и нисколько не удавился этому, своего вагонного попутчика.
        - Итак? - сказал тот вполне миролюбиво. - Что же мы о себе расскажем? Смелей! Иrpa в молчанку тут не проходит.
        Один из конвоиров положил перед ним на стол листок шороховской телеграммы.
        - Новочеркасск. Управление снабжений, генералу Ярошевскому, - вслух прочитал попутчик. - Условия контракта номер девятьсот девяносто четыре выполнены полностью запятая зерно складировано станции Пологи точка Последнее время заготовки пшеницы слабее ввиду сильной конкуренции агентов других закупочных учреждений точка Прошу телеграфно подтвердить мое преимущественное право вести заготовки по всей Екатеринославской губернии, - он взглянул на Шорохова. - Шифровка?
        - Купец я. Занимаюсь заготовками. С кем контракт, тому и поставлю.
        - А что за конкуренция?
        - Цену себе набиваю.
        Его обыскали. Деньги, документы, часы, наган, патроны к нему горкой свалили на столе.
        Бывший попутчик при этом не пошевелил и пальцем. Издали посматривал на Шорохова. По его поведению при обыске определял, кто он на самом-то деле? Комендант Волновахи советывал: в Махновии никому, кто сильней тебя, не перечь. Шорохов так и держался.
        - Что ты, милый? - с тихой радостью проговорил потом попутчик. - На дешевке думаешь отвертеться? Если так - тебе стенка. Сегодня же.
        Как это можно было понять? Разобрался в его слишком умелой покорности? И кто он сам-то в конце концов был?
        Шорохов сказал:
        - Взгляните контракт, Бога ради...
        Его подвели к скамейке у порога комнаты, усадили. По бокам сели конвоиры, еще один стал за спиной. Он думал: "Избавиться от агентразведовского удостоверения. Изжевать. И чего не сделал это, когда ехали на дрезине? Сейчас, едва шевельнусь, настораживаются. Может, не заметят? Все отобранное, пока так и лежит..."
        Ввели одного из парней, качавшего рычаг дрезины. Разговор с ним начался вроде бы даже участливо:
        - И как там у тебя получилось? Ты, др, расскажи, расскажи...
        Парень отвечал, что про платформы ничего не знал, вперед не смотрел. Считал - не его это дело. Его дело - рычаг качать, чтобы колеса крутились.
        Били. Не сам бывший попутчик, нет! Он так и сидел у стола. Поглядывал снисходительно.
        Кончилось тем, что ударом винтовочного приклада в спину, парню, насколько понял Шорохов, переломили позвоночник. Кричал парень ужасно.
        Оставляя на полу кровавую полосу, его уволокли.
        Попутчик подошел к Шорохову.
        - Ты еще не понял, кто я? Начальник контрразведки Повстанческой армии Задов. Такая фамилия тебе ничего не говорит? (Задов Лев Андреевич. Впоследствии деятельно служил в ЧК, в НКВД. В 1937 году репрессирован. - А.Ш.)
        - Я купец, - ответил Шорохов. - Откуда мне знать?
        - Врешь, - торжествующе сказал Задов. - Я в тебе еще не все понял. А то бы ты уже в собственной крови захлебнулся. Агент. Только - чей?
        - Купец я.
        - Упираешься. А что ты этим выгадываешь?" ...зерно складировано станция Пологи". Слова из твоей телеграммы. Я в Пологах каждую дырку знаю. Блейфуешь? За спекуляцию у нас - расстрел на месте. Не забудь: мы народное чистое государство строим. Выбор у тебя такой. Если агент - какое-то время поживешь. Разговоры, допросы. Может, на обмен сгодишься. Если еще раз скажешь: "Kупец" - сразу пуля. Я за свои слова отвечаю. Не спеши, помолчи, подумай.
        Ничего больше не произнеся, Задов ушел.
        Приказали раздеться. Подчинился. От попытки оторвать тряпицу удостоверения удержался. Следили за каждым движением строжайше. Послушно взамен надел казацкие шаровары, жесткие от запекшейся крови, такую же рубаху, ватник. Подобное Шорохов в жизни своей проходил. Было знакомо и то равнодушие, которое овладело им. Не били - удача. Чужая кровь прямо к телу? А куда денешься?
        Потом ему связали за спиной руки, вывели из дома, грубо повалили на телегу. Один конвоир сел в ногах, другой в головах. Поехали. Когда валили на телегу, шапка - тоже рвань, но спасибо было и за такую - закрыла ему лицо, глаза. Он не пытался сдвинуть ее. Было безразлично, куда везут, что вокруг.
        * * *
        День - ночь, день - ночь... Подвал кого-то дома. Всего пространства - сажень на сажень. Вместо окна - квадратный вырез величиной с кирпич. Косо глядит в небо. В досках пола - дыра для всех неотложных нужд. Дышать - воротит с души. Заткнуть бы эту дыру, да нечем. Солома на полу истолчена в труху. Жгута из нее не свернешь.
        Утром открывается окошко в двери. Раздается:
        - Жив еще?
        Шорохов тянется к окошку, получает кусок хлеба, в миску льется вода. Дверца захлопывается.
        Ему отсюда не выйти. Это он понимает.
        Да, он агент. Причем формально не одной, двух разведок. Но здесь-то он не по их заданию, а как участник аферы, затеянной неким донским чиновником. То, что не было иного выхода, что принудили и даже что, в конце концов, это результат предложения Агентурной разведки по-прежнему, как и во время мамонтовского рейда, "опекать" Манукова, и ради чего не сторониться предложения Американской миссии о сотрудничестве, - тонкости лично его судьбы. Задов сказал: "Может, на обмен сгодишься". Но никакая разведка ничего не станет делать для агента, который занялся мошенничеством. Для Задова он так и останется спекулянтом, пытающимся любым способом спасти свою жизнь.
        Караульный, который приносит хлеб, воду, постепенно привыкает к нему спрашивает:
        - Ты откуда?
        - Родом откуда? Или - как? - надо было как можно затянуть разговор, но слов не находилось. Произносил первые попавшиеся.
        - Родом и так...
        - Родом из Александровска-Грушевского. Сюда занесло из Новочеркасска.
        - В тех городах я бывал, - отвечает караульный.
        Дверца захлопывается.
        На следующий день Шорохов спрашивает сам:
        - Будь ласков, скажи хоть, где я сейчас?
        - В Гуляй Поле.
        - А что со мной будет, браток?
        - Батька решит. Приедет, в минуту с тобой разберется. Повесить, расстрелять или при всем народе шкуру живьем содрать.
        - Бывает и так?
        - Что еще с мироедами делать?
        Дверца захлопывается. Начинается еще один день. День, впрочем, что! Ночь. Вот когда трудно. К крохотности подвала, к удушливой его атмосфере, к тому, что валяешься на полу, Шорохов постепенно привык. Ночной холод отнимал последние силы. Все чаще думалось: "На что ушла жизнь? Ничего-то хорошего не было. Все ждал чего-то, ждал..."
        Ночью к тому же становился слышен собачий лай, выстрелы. Звуки приходили откуда-то сверху. Расстреливают там, что ли? Обидно заканчивалась жизнь. В темноте, смраде. Нацарапать на стенке: "Был здесь такой-то". Кто-нибудь, может, прочтет. Какой в этом смысл? С ранней юности занимался не тем делом, к какому лежала душа. Бывало, еще рассвет не настал, мать трясет за плечо: "Сынок, на работу надо идти". Только и слышал: "Надо... надо..." Приучил себя этому слову подчиняться безоговорочно.
        На какой-то день - десятый? двадцатый? Шорохов с числами давно путался - в подвал ввалился здоровенный дядька.
        Света сквозь окошко проникало едва-едва. Все же разглядел: человеку этому лет сорок, он в шубе из черного собачьего меха, в белых бурках, в рыжей мохнатой шапке, бородатый. Караульный подставил ему под зад табуретку, ушел, запер дверь на засовы. Шорохов так и остался лежать на полу, хотя понял: следователь. Будет решаться судьба. Не забыли.
        - Вонища, - сказал следователь.
        Шорохов отозвался:
        - Бьют и держат.
        - И за какое место тебя теперь держат?
        В голосе следователя было добродушие. Это ободрило Шорохова. Произнес:
        - Отыскали... У нас, торговцев, говорят: "Базар дырку найдет".
        - И каким ты товаром торгуешь?
        Он спрашивал, конечно, не о торговле.
        Ответил:
        - Дело прошлое.
        - Открещиваешься?
        Надо было отвечать. Самое разумное - в том же иносказательном тоне, каким начал разговор этот следователь. Но что отвечать? Бить на жалость? Сказал:
        - От себя не скроешься.
        - Молодец. Пока еще стоишь крепко.
        - Разве я стою?
        - Так и я не стою.
        - Вы сидите.
        - Ты лежишь. Твое положение сейчас моего поустойчивей.
        Допрос? Такой странный! Но только бы продолжить его. В разговоре всегда имеется шанс. Он это знает. Следователь, однако, встал, произнес:
        - Нy, лежи, лежи...
        Загремели засовы, Шорохов остался один. Что это было за посещение? Почему так внезапно оборвалось? Он в чем-то не так себя повел?
        Примерно через час после этого снова открылась дверь. Вошли караульные. Трое. Один из них сказал:
        - Вставай.
        Шорохов спросил:
        - Кто у меня перед вами тут был?
        - Смерть твоя, - ответил караульный.
        Что последует дальше, Шорохов себе представлял вполне ясно. Как только поднимется, пристрелят, либо поведут куда-то наверх. Конец будет тот же.
        - Вставай, вставай!
        Сил не было. Не то, чтобы встать, не мог даже приподнять головы.
        Караульные в шесть рук взялись за него. Поставили на ноги. Отметил: без какой-либо грубости. Наверняка получили такой приказ. Когда выяснилось, что стоять он не может, едва шагнув, валится на пол, понесли. Тоже без грубости. Взяв под руки.
        Едва вышли из дома - в светлый, снежный, ослепительно яркий мир, - голова Шорохова закружилась, оглушающий звон ворвался в нее, как удар. Очнулся на крыльце какой-то избы.
        Увидев, что он открыл глаза, тихо поругиваясь, конвоиры втащили его в этот дом.
        Оказалось: привели в баню. Был он в ней один. Мыться не мог. С лавки сполз, сидел на полу. Замечал: приоткрыв дверь, караульные поглядывают в его сторону.
        Наконец, как видно, ожидание надоело им. Вошли в мыльную, окатили из бадьи горячей водой, подхватили под руки, вывели в одевальную. Там он увидел свою прежнюю одежду. Сразу ощупал подол нижней рубахи - агентразведовского удостоверения не было. Значит, перед расстрелом предстоял допрос в присутствии каких-то чинов. Потому-то его и отмыли.
        Чувствовал он себя теперь много лучше. Настолько, что когда по дороге из бани караульные, сгрудившись стали закуривать, рванулся в сторону раскрытых ворот сарая, возле которых они оказались, затаился за створкой.
        Караульные метались у сарая, кричали:
        - Там ледник! Расстрелянных складываем!
        - Выходи! Собак сейчас приведем. Далеко не уйдешь.
        Вышел. Уйти он и в самом деле не мог. Ослабел. Сил хватило лишь на несколько шагов до створки ворот.
        Бить не стали, повели дальше, приговаривая:
        - Паскуда... Сволочуга... Хочешь, чтобы с нас головы поснимали?..
        * * *
        Теперь его привели в светлую горницу, где за накрытым столом (весьма изобильным, но вглядываться в подробности от напряжения и неожиданности был он не в состоянии: рябило в глазах) сидели три человека. Двоих он узнал: Задов и следователь, который приходил в подвал. Третьего - низкорослого, широкоплечего, с низким лбом - видел впервые.
        - Знакомься, - с усмешкой сказал Задов, указывая как раз на этого человека, - Нестор Иванович Махно, - затем качнул головой в сторону следователя. - Михаил Михеевич Киселев... Ну а я - ты знаешь.
        Караульные усадили Шорохова в кресло с подлокотниками, ушли. Задов пододвинул ему тарелку с кусками жареного мяса, граненый стакан:
        - Ешь, пей.
        - Пить не могу, - сказал Шорохов. - Развезет.
        - Тогда только ешь, - согласился Задов. - Слушай, запоминай.
        Если это был допрос, то опять же какой-то хитрый, начинающийся издалека. Как себя вести? Накинуться на еду? Сюда его привели не за этим. Махно смотрит пристально, хмуро.
        Мелькнула и такая мысль: "Коли потом убьют, что мне жратва!" Сидел неподвижно.
        Махно сказал:
        - Первое. Мы никогда против народа не выступали. Советы для нас - вся жизнь.
        - Верно, - поддержал Киселев.
        - Второе. Обвинения в предательстве - ложь. Нас предавали. Это было. Мы лишь отстаивали свои права. В-третьих. В поддержку мироновского бунта (Самостийное, вопреки запрета Реввоенсовета Республики, выступление 24 августа 1919 года частей Донского казачьего кавалерийского корпуса Красной Армии под командованием Филиппа Кузьмича Миронова на фронт для борьбы с белогвардейцами. - А.Ш.) мы никаких шагов не предпринимали. В-четвертых, мы тоже за коммунизьм.
        Снова вмешался Киселев:
        - Коммунизьм любить надо. Если в душе человека нет любви к коммунизьму, все другие люди для него бандиты. Человеку тогда что остается? Догнал, схватил, сожрал, побежал дальше, - он обратился к Шорохову. - Ты не бандит?
        - Нет, - ответил тот.
        - И я не бандит, - продолжал Киселев.
        - А я? - насмешливо спросил Задов.
        Ему никто не ответил.
        - Я в Первом пулеметном полку служил, - с вызовом сказал Киселев, вновь обращаясь к Шорохову. - Слышал о таком?
        - О твоем полке все слышали тысячу раз, - раздраженно проговорил Задов.
        - Наш полк в феврале семнадцатого судьбу России решил, - упрямо продолжал Киселев. - Первая воинская часть, которая на сторону революции в полном составе перешла. По Невскому проспекту Петрограда с черным знаменем "Смерть капиталу!" под оркестр прошагали. Я это знамя нес.
        - Слышали, - сказал Задов.
        Киселев мотнул головой в сторону Шорохова:
        - Я не тебе, я ему... Смерть капиталу! У нас и теперь это на знаменах написано, - он повернулся и Махно. - А у них, Нестор? Отбросили начисто. Хоть с самим чертом готовы дружбу водить. И ты сейчас хочешь нашими знаменами пожертвовать? Твои слова: "Большевики оседлали революцию"? Или не твои? Забыл их тоже?
        - Я тебя, Михаил, когда-нибудь пристрелю, - сказал Махно.
        - Сейчас стреляй, - Киселев поднялся из-за стола, не оборачиваясь, вышел из комнаты.
        - А ведь и я, Нестор, не могу в спину стрелять, - проговорил Задов.
        - Ты можешь, - хмуро глядя вслед Киселеву, ответил Махно. - Иначе я бы тебя на твоем посту не держал, - он повернулся к Шорохову. - Наше решение заключить союз с Красной Армией окончательно. Это пятое. Ближайшая наша операция - наступление на Мариуполь. Красные, полагаю, в нем тоже заинтересованы. Это шестое.
        Рывком поднявшись с места, Махно тоже вышел из комнаты.
        - Ты ешь, - сказал Задов. - Церемоний не разводи. Мы с тобой теперь вдвоем.
        Шорохов пододвинул к себе блюдо с холодцом. После голодухи была это тут единственная безопасная для него еда. Да и ту следовало хватать умеренно.
        - Ты счастливого поворота в своей судьбе не видишь, - продолжал Задов.
        Еда влекла к себе беспредельно. Шорохов все же перестал есть, взглянул на Задова:
        - В чем этот поворот?
        - Штабу Повстанческой армии срочно нужна связь с Реввоенсоветом Четырнадцатой.
        - Что сообщить?
        - Во-первых, все то, что Нестор сейчас тебе говорил. Во-вторых, что при вступлении красных в район действий Повстанческой армии, она - ее дружественный союзник. В-третьих, Нестору необходима встреча с кем-либо из членов Реввоенсовета.
        - У меня дорога только через Новочеркасск.
        Задов испытующе смотрел на него.
        Шорохов продолжал:
        - День до Волновахи.
        - В этом поможем.
        - Оттуда не меньше двух дней до Новочеркасска. Еще два дня на переход через линию фронта, - Шорохов чувствовал, что к нему возвращаются силы, говорил все уверенней и так, как когда-то в Американской миссии: опережая возможные вопросы. - Быстрее? Да. Если напрямую отсюда на север. Но это через полосу, занятую добровольцами.
        - Дурачок, - снисходительно прервал его Задов. - Думаешь, нас эта полоса останавливает? Нас другое останавливает.
        - Киселев?
        - Если бы только он! Может, слышал: одна голова - одна пуля, Всего-то. У нас сейчас каждый второй так рассуждает. А то и все девять из десяти. Дальше собственного носа не смотрят. Потому и приходится: кого напрямую, кого через Дон. Хоть один, может, дойдет. - Задов рассмеялся. - Он ведь ошибся.
        - Кто?
        - Киселев. Он в подвале у тебя побывал и решил, что Нестор тебе не поверит. Сам всю эту встречу устроил. А Нестор поверил... Но, скажи, тебя зачем сюда принесло? Проверить воюем ли с добровольцами? Воюем. Тысячи уложили. Еще уложим. Так можешь и доложить. Но уйти тебе надо тихо. Киселев, думаешь, почему из-за стола убежал? Обиделся? Чепуха! Чтобы дорогу тебе перекрыть... И вот это возьми. Мой личный подарок, - он протянул Шорохову сложенный в четвертую долю листок. - Спрячь, потом прочитаешь. Копия. Я дороже, чем стоит, не продаю. В возмещение за все, что на твою долю тут выпало. Знаешь, сколько раз тебя к пути в мир иной за это время приговаривали? Четыре раза. Хрупок человек.
        Шорохов спрятал листок в нагрудный карман рубахи, спросил;
        - А мое удостоверение?
        - Зачем! Добровольцы обыщут, только х будет. И запомни: срок вам всем вместе - тебе, Реввоенсовету - до первого января по новому стилю.
        - А какое сегодня?
        - Декабрь. Двадцать первое. Десять суток в вашем распоряжении. Если к концу их Реввоенсовет Четырнадцатой реального шага к такой встрече не сделает, лично ты с полковником Кадыкиным станешь дело иметь. И все твои заготовительские бумажки тоже тогда к нему пойдут... Пока поешь, отдохни в человеческой обстановке. Через какое-то время за тобой мои ребята придут. Проводят до Цареконстантиновки. Учти: для них ты только торговец. Так себя и держи. Но, конечно, на бога брать себя не давай. Если сумеешь, - он тряхнул своей гривой, рассмеялся, пошел было к двери, возвратился, положил на столе перед Шороховым его собственный, отобранный при обыске на станции Пологи, наган, - возьми. И поверь: бывает, что Левка Задов играет честно.
        Оставшись один, Шорохов прежде всего проверил, есть ли в нагане патроны. Патроны были. Не разряжены ли? Выяснится, когда придется стрелять. Но в любом случае теперь легче.
        Потом, стараясь не спешить, ел. Насовал в кармана полупальто, штанов жареного мяса, хлеба. Ел опять.
        Задовские "ребята" все не появлялись. Хотелось спать. Чтобы не задремать, стал разглядывать оставленный этим начальником махновской контрразведки "личный подарок". Была это отпечатанная на пишущей машинке копия документа.
        * * *
        Секретно.
        Начальнику Особого Отделения Отдела Генерального Штаба Военного Управления.
        Начальник Особого Отдела Сношений с Союзными Армиями Генерал-квартирмейстера Штаба Главнокомандующего Вооруженными силами на югe России.
        24 октября 1919 г. " 0312 н г. Таганрог.
        Из донесений моих переводчиков, состоящих на фронте, обнаруживается, что очень много иностранных корреспондентов и представителей Американского Красного Креста путешествуют по фронту и в разговорах с представителями армий и общественными деятелями получают часто совершенно неправильное освещение деятельности Правительства В.С.Ю.Р., кроме того в этих же разговорах часто замечается желание подобных путешественников поддерживать самостийные стремления наших областей Кубанской, Донской.
        По-видимому они же являются и разносителями некоторых идей самостийных Закавказских республик и, как бы служат связью между общественными деятелями враждебными Единой России.
        Прошу не отказать сообщить, являются ли эти посланцы к Вам за получением разрешений на посещения фронта и удостоверением личности. Было бы крайне желательно, чтобы представители всех миссий проходили или через Особые отделения или через мой отдел.
        Вместе с тем я мог бы давать для их сопровождения своих переводчиков, чем достигался бы известный контроль над их действиями и сношениями с общественными деятелями.
        До сего времени члены всех военных миссий, состоящих при Ставке, снабжались удостоверениями от вверенного мне Отдела.
        Генерального штаба полковник (подпись).
        Начальник канцелярии подпоручик (подпись).
        * * *
        Прочитав эту бумагу, Шорохов подумал: "Задову известно о моей работе на миссию! Ни малейших сомнений. Узнать об этом он мог только в Таганроге, Новочеркасске. Значит, встреча с ним на новочеркасском вокзале, все, что было потом, не случайности. И наверняка теперь меня будут "вести" до самой донской столицы. Проверять, не сверну ли с пути... Не сверну, хотя добра себе в Новочеркасске не жду. Спасибо Ликашину. Мой единственный козырь там - сейф в Государственном банке. Уверены: как только вернусь, приду за деньгами. Тут меня и возьмут. А я после встречи со связным, рвану за линию фронта..."
        * * *
        И потом, в компании с задовскими "ребятами" - бандитами по всему облику, по манерам, по разговору, по беспрестанному верчению в руках то револьвера, то финки - добираясь до Царевоконстантиновки, а затем трясясь в вагоне поезда, идущего на Ростов, он думал об этом же.
        Дальше работать в белом тылу у него возможности нет. Что там былые подозрения Манукова и Михаила Михайловича в пору Мамонтовского рейда! Прямые улики: удостоверение сотрудника Агентурной разведки красных и торговые документы на это же имя. Факт неоспоримый: в области войска Донского под видом купца действует секретный осведомитель красных. Он же - агент Американской военной миссии. В планы Задова (а, может, и в планы Махно) входит поддерживать отношения с теми и другими. Морочить им голову. Но не сам же Задов ворошил его одежду, ощупывал швы, вчитывался в отобранные при обыске бумаги? А что если это были агенты контрразведки деникинской? И как его потом встретят в Новочеркасске? Слежкой? Арестом?
        Худо, если Скрибный так и пропал. В гостиницу не пойдешь. Ни документов, ни денег.
        * * *
        Поезд катил и катил по рельсам. Как прежде со многими остановками в открытом поле, на безвестных разъездах, заполненных толпами беженцев. Людским горем.
        2
        ПУСТЫННЫЕ УЛИЦЫ. Снег. День в разгаре, но ставни затворены. Редко-редко пробежит какой-либо человек да и то, прижимаясь к заборам, оглядываясь. Новочеркасск затаился. Шорохов обнаружил это, едва сошел с поезда.
        На пути к дому Скрибного дважды встретился конный патруль. Счастье, что конный. На одинокого пешехода внимания не обратили. Пешие непременно остановили бы, стали проверять документы.
        У одного из перекрестков пришлось постоять. Путь преградила кавалерия. Несколько полков. Шли со всем скарбом, тянулись медленно. Кухни, лазареты, обоз... Казаки были злы. Тех, кто пытался перебежать улицу в промежутке между сотнями, возами, стегали нагайками. Шорохов по привычке считал верховых. Потом бросил. Такая точность излишня. Судя по составу обоза, полки уходят совсем. Путь держат мимо вокзала, к шляху на Ростов. Идет массовое отступление своим ходом. Железная дорога расписалась в беспомощности.
        * * *
        Скрибный был дома!
        Прямо на крыльце обнялись. Вскоре сидели за столом. Шорохов ел и пил много, с радостью. Говорили:
        - Как я истомился, Леонтий? Спросить? Узнать? К любому не сунешься. Люди как волки. Чужая жизнь ни в грош.
        - Что в Таганроге, Макар?
        - Бегут. Домов, хоть на главной улице, хоть в порту - с магазинами, складами - купить, в аренду взять, - сколько угодно. Да только все в один голос там: "Красные наступают... Красные наступают..." Не стал. Суди, как хочешь.
        - А письмо Манукову?
        - Передал. Только твою фамилию назвал - сразу: "Пожалуйте". Проводили к этому... Федор Иванович!.. Роста небольшого, лысый.
        - Тебя он о чем-нибудь спрашивал?
        - А как же! Давно ли у тебя служу? Чем всегда торговали? С прибылью или с прогаром были?.. Это особенно его интересовало.
        - И что ты?
        - Фирма не дутая. Еще при старом Богачеве марку высоко держали. Привычка осталась.
        - Доволен был?
        - Мужик скрытный. Сказал, чтобы в следующий раз сам ты приехал.
        - Так, Макар, так... А где твои сейчас?
        - В станицу к бабке отправил. Пусть отсидятся.
        - Думаешь, красные скоро?
        - Дни остались. Сам видишь.
        - А после возвращения как ты тут жил?
        - Тут меня не было. Я в Новороссийск поехал.
        - Зачем!
        - Твой приказ выполнять. Я в Таганроге дома так и не снял.
        - Новороссийск здесь причем?
        - Я, Леонтий, в Таганроге с одной бабой связался.
        - Из-за нее там и застрял?
        - Застрял я из-за облавы. Пропуска у меня не было. Так вот, брат этой бабы служит там в контрразведке. От него по-пьянке узнал: из Таганрога ставка и все миссии скоро уедут в Новороссийск. И этот город красным не отдадут никогда. Союзники не допустят. Горой будут стоять.
        - И ты поперся.
        - Но это чудо-город, Леонтий! Я двадцать верст до него не доехал. Поезда не пошли. Идти пешком? Заметил: пеших задерживают. Пристроился на подводу. Последний поворот сделали, к морю стали спускаться: что за диво? На Дону у нас, как вечер, - полная темнота. А тут огни! В город въехали, разглядел. Это не в домах, Леонтий! На параходах. Сотни их там. Английские, французские, турецкие, американские. И, знаешь, у нас зима, а тут ветер с моря теплый, волны на гальку накатываются. И такой там порядок, Леонтий! В газете читал: "За кражу девяти тысяч рублей из экспедиции заготовления государственных бумаг - двадцать лет каторги"... Утром у комендатуры развод караулов. С оркестром.
        Шорохов слушал и непривычная размягченность все более овладевала им. Тепло, уют в доме, ощущение полной безопасности, свободы даже в самом простом: съесть и выпить без ограничения, - как-то по-особому раскрепощали, дружеское чувство к Макару Скрибному делалось безграничным, перерастало в неотложную потребность говорить с этим человеком с полной откровенностью, иметь своим единомышленником, тут же сказать, что ни в какой Новороссийск оба они не поедут. Не позже чем завтра уйдут на север, к своим, к красным.
        Что сдерживало? Мелочи, в общем. Почему Скрибный сказал: "Твою фамилию назвал", - а назвал-то на самом деле тогда фамилию "Дорофеев". И вот это еще: "...сразу: "Пожалуйста", - и: "Сказал, чтобы в следующий раз сам ты приехал". Выдали его Скрибному господа-американцы. Что их он агент! И, значит, Скрибный вполне сознательно служил им. А теперь должен был бы поверить, что он на самом деле служил и служит красным.
        Об это Шорохов в своих мысленных разговорах со Скрибным не раз спотыкался. Споткнулся опять. Спросил:
        - В Новороссийске ты помещения нашел?
        - Бессрочная аренда. Восемьдесят шесть тысяч в год. Что сейчас эти деньги? Тьфу!.. Склады, жилье, магазин. Да какие! В трех шагах от самой господской набережной. Вызывать тебя не стал. Дорога тяжелая.
        - Меня в Новочеркасске все равно не было.
        Скрибный, не слушая его, продолжал:
        - Домина! Два этажа! Каменный! Стены в аршин...
        Шатаясь, он вышел в соседнюю комнату, вернувшись положил на столе перед Шороховым мелко исписанный лист с подписями и какой-то печатью. Вглядываться в этот лист Шорохов не стал. Прижал его ладонью к столу. Было ясно: контракт на дом.
        Скрибный не унимался:
        - Двери дубовые, окованные. Крепость! - он трясся от смеха. - Хозяин из молокан. У них первая заповедь: "Слово мое - дело мое"... Только все это, Леонтий, теперь чепуха. Я же еще до отъезда в Новороссийск, одну штуку затеял. Ты знаешь? Я назад на крыше вагона ехал. Чуть не сорвался, обморозился, - он подставил Шорохову ладони. - Видишь? Подушки. И сейчас горят. Спасся, думаешь, чем? Знал: обязательно должен домой вернуться. Я, Леонтий, как из Таганрога возвратился, из сейфа все, что ты там оставил, забрал.
        - Молодец, - проговорил Шорохов. - Очень ты меня этим выручил.
        С тем же смехом Скрибный дал ему теперь еще и конверт с надписью: "Таганрог. Александровская улица. 60. Федору Ивановичу. Дорофеев".
        - И это тебе. Пока ездил, у сестры лежало.
        - Молодец, - повторил Шорохов. - Цены тебе нет.
        - Сейчас другое скажешь. Я, Леонтий, все деньги в дело вложил. Тысячу сто пудов шевро купил. Самого тонкого. Последний такой, Леонтий! И коз той породы нет, с которых шкуры для него драли, и мастеров, что умели его выделывать, больше нет, - Скрибный говорил громко, с восторгом, прежнего приказчицкого тона в его голосе как не бывало. - Нежней шелка, Леонтий! Я, Леонтий, теперь сверху на всех плюю. До конца дней нам обоим хватит. Смешно: под Касторной тебе предлагал: "К красным уйдем". Теперь-то зачем? Уж моим-то детям с сопливыми носами не ходить.
        Он говорил счастливо смеясь, но Шорохов делался все серьезней. Спросил:
        - В эту кожу ты всадил все деньги!
        - Все всадить было нельзя. Тысяч по триста оставил, мне - тебе на расходы. Чтобы крутилась машина.
        - К такой громадине себя привязать! Сам сказал: скоро красные.
        - Но мы с тобой и в Новороссийске не останемся. Я одному итальянцу лоскут показал, он аж взвился: "У нас это сейчас дороже золота". Четыре товарных вагона. Никакими мильонами не оценишь. Деньги и дальше будут валиться, да нам теперь что? К туркам, французам уедем. Или в Италию.
        Сияет. Дорвался.
        - Я, Леонтий, всю жизнь вторым, третьим, десятым человеком был. Приказчик! Холуй! Будь ты хоть младший, хоть старший, день с чего начинается? "Сделай то, сделай это..." Теперь я сам кого угодно пошлю.
        Слушать не будет. Бессмысленно.
        - Четыре вагона, Леонтий! Щитами из котельного железа окна зашиты. Сторожей подобрал - орлы. Клинья подбиваю к литерному поезду прицепить. Завтра, бог даст, отправимся, томился только: от тебя ни слуху, ни духу. Теперь вместе поедем. Я - все честно, Леонтий!
        Шорохов как-то разом ослаб и настолько охмелел, что ему стало казаться, будто он безостановочно валится на спину. Однако ясности мысли он еще не потерял. Отозвался:
        - Завтра мне не успеть, - и спросил. - Мануков в Новочеркасске за это время не появлялся?
        - Он и сейчас тут, - ответил Скрибный. - В "Центральной", где ты до этого жил. В номере двадцать седьмом. Позавчера сюда заходил.
        - Погоди. Адрес ему ты давал? \
        - Нет.
        - И я не давал. Худо, брат. Что он говорил?
        - Чтобы, когда вернешься, сразу его разыскал.
        - Худо, - повторил Шорохов. - Ой, как все это худо.
        Скрибный наклонился к нему:
        - Завтра уехать тебе, Леонтий, обязательно надо. Ищут тебя. Возле моей хаты все время толкутся.
        - Я не заметил.
        - Заметишь. Я у твоего Ликашина был. Про тебя узнать. Он вместо того сам выспрашивал: ты не возвратился ли? Не в Александровске-Грушевском ли? В глазенках было подлое. Ты не думай, я по-честному. Мое, твое... Все пополам. - Скрибный был совсем пьян. - Такого шевро я никогда еще в руках не держал.
        Шорохов спросил:
        - Когда ты в банке деньги забирал, как там прошло?
        - Какие деньги?
        - Из сейфа.
        - Сперва - ни в какую. "Пусть пожалует сам". - "У меня доверенность", - говорю. "Так и что?". Пришлось дать. Потом еще один старик приставал: "Где он? Когда приедет?". Плел ему: "Скоро. Может приехал уже... "Потом слышу: банк на возы грузится в Ростов ехать... Ты, Леонтий, усы сбрей, остригись, как после тифа, на костыли стань. К таким меньше вяжутся. К Ликашину не ходи. Продаст. И Мануков продаст...
        Под его бормотанье Шорохов думал: "Сбрить усы, остричься... Дурака этим обманешь. Умный решит, что надо скорей арестовывать. Мне-то лишь бы еще день-другой продержаться".
        Вслушался. Скрибный опять твердит:
        - Меня с ног теперь никому не свалить... Глаза закроешь, щупаешь: шелк, бархат... Кожи я какой хочешь в руках подержал, понимаю...
        * * *
        Следующий день выдался хмурый. Падал мокрый снег. Ледяная каша устилала мостовую, тротуары.
        От дома Скрибного Шорохов не сразу пошел к собору. На всякий случай прежде петлял по городу. За это время дважды попадался ему на пути один и тот же старик в полушубке, в шапке из серой овчины. Почему дважды один и тот же? И сзади кто-то маячил. Присмотрелся: женщина.
        Свернул в какой-то проулок. Прошел два квартала. Оглянулся. Женщина шарахнулась в сторону. А где старик? Впереди привалился к забору. Филеры.
        Свернул еще раз. Пошел скорым шагом. Таким же скорым шагом по другой стороне улицы теперь кто-то уходил от него. Мужчина ли, женщина разобрать было нельзя. Обложили.
        Войти в чей-то двор, наплести хозяевам: мол, ищу такого-то. Не подскажете ли?.. А дальше? Наверняка заметят, возле какого дома он исчез.
        Между дворами был проход. Шириной в аршин, не больше. Слева и справа глухие заборы. Юркнул в него. Выйдя потом на какую-то улицу, огляделся. Нигде никого подозрительного. Сколько-то минут в запасе у него теперь имелось.
        Задыхаясь от быстрой ходьбы - бежать побоялся: не привлечь бы внимание! - вышел к собору. На площади перед ним народа немало, но все калеки, нищие. С точки зрения конспирации - хуже некуда. Если связной один из них - в отрепьях, в лаптях - к нему подойдет, в то время как он в шубе, в меховой шапке, в бурках, это само по себе вызовет подозрение.
        Глянул на часы. Пора. Подошел к памятнику Ермаку, постоял, направился дальше. Не оглядываясь, миновал один квартал, другой. Никого. Впрочем, нет. Саженях в ста позади - старик, на другой стороне улицы, почти напротив, женщина. Снова "ведут". Связной, если был, это, конечно, заметил. Значит, что? Связь не состоялась. Следующая встреча может быть только через неделю. Но как это - через неделю? Не позже чем послезавтра сводка должна уйти за линию фронта!.. И что сделать сейчас? Увлечь филкрскую пару за собой в мешанину мелких домишек и садиков на окраине города. Там отвязаться от них будет легче. Потом вернуться к Скрибному. А дальше что?.. Об аресте, насколько можно судить, речь пока не идет. Обычная слежка. Но тогда всего лучше другое: не таясь пойти в "Центральную". Нет Манукова в гостинице, ждать. Едва встретимся, отдать задовскую бумагу. Заслуга перед миссией будет бесспорная. Пусть выгораживают.
        * * *
        Мануков находился в номере и встретил Шорохова словами:
        - Боже мой! О ля-ля!.. Где пропадали? И - вид! Снова болели, как тогда под Воронежем?
        - Сидел я в тюрьме, - спокойно, даже равнодушно, будто говорит о каком-то безразличном ему человеке, ответил Шорохов.
        - У кого?
        Шорохов без приглашения опустился в кресло. Сказал тем же спокойным тоном:
        - Николай Николаевич! Не знаю, в какой мере вы в курсе моих дел с господином Ликашиным?
        - В достаточной мере. Вас мой ответ устроил? - Мануков рассмеялся.
        Смех, как и улыбка на его губах, были маскировкой. Этого Шорохов не забывал.
        - Последняя моя поездка по этому делу закончилась неудачно.
        - Догадываюсь.
        - Я не смог выслать должные сообщения.
        Мануков сел в кресло напротив Шорохова.
        - Мне это известно.
        - Был я на юге Украины, угодил в махновскую контрразведку.
        - Сочувствую.
        - Да, но сейчас-то! Вчера вечером возвратился, а сегодня с утра за мной слежка.
        - И не можете понять чья?
        - Да.
        - Но не забудьте: за вами по этой вашей поездке аванс.
        Что получалось? Отступается?
        - Все тут сложнее, - Шорохов подал Манукову задовскую бумагу.
        Ах, как долго вчитывался Мануков в эту машинописную страницу!
        - Копия, - затем сказал он. - Вопрос в том, откуда она у вас. Тогда решится, верить ей или нет.
        - От Льва Андреевича Задова.
        - И кто это?
        - Начальник махновской контрразведки. Вручил при расставании. Из того, что он при этом сказал, следует: потому-то меня и отпустили, чтобы я вам ее передал. Вам или Федору Ивановичу. Короче говоря, в миссию. Хотят с ней связаться. Притом - фальшивка? Едва ли.
        - Пожалуй, вы правы, - согласился Мануков. - И считаете, что за вами следят как за агентом этого Задова?
        - Или как за агентом миссии. Впрочем, может, следят и за вами.
        Мануков молчал, поигрывал задовской бумагой как веером, прищурясь поглядывал на Шорохова. Наконец, проговорил:
        - Ваш патрон по Управлению снабжений из Новочеркасска уехал. Но колеса, которые он привел в движение, еще крутятся. Ничего больше.
        - Очень мило. Себя он этим обезопасил. Но мне-то как быть?
        - Его не вините. Полагал: вам это не повредит.
        - Посчитал, что меня там убили.
        - Во всяком случае, уехали, как пропали. Район опаснейший.
        - И в каком я теперь положении? Шьют уголовщину! И, знаете, коли, как понимаю, участием в делах господина Ликашина оплачивалась моя работа на миссию, она обязана меня защитить.
        - Обязана, - подтвердил Мануков. - Но сегодня для вас можно сделать только одно: отправить в расположение Четвертого Донского отдельного конного корпуса. К Мамонтову. Да, мой друг. Я все продумал. Вашим спутником и спасителем будет есаул Плисов. Он из этого корпуса, сегодня туда уезжает. В ближайшие минуты должен у меня быть. Немедля с ним и поедете.
        "Там сразу перейти фронт", - подумал Шорохов.
        - Мне нужно побывать на квартире, где я остановился, - сказал он. - Взять деньги, какие-то вещи.
        - Побываете. Человек обязательный. Попрошу, будет сопровождать. В его присутствии никто вас не тронет. Мамонтовец! Это котируется высоко. Хотя почему? Кто бы мне объяснил?
        - Где сейчас корпус Мамонтова? - спросил Шорохов.
        - Держит фронт. Отсюда, полагаю, в полутора сотнях верст. Точнее не знаю.
        - Красные так близко!
        - Реальность. Разумеется, в корпусе никакой угрозы вам лично не будет. Как и потом, когда возвратитесь. Тоже реальность. Окажется не до того. К тому моменту определится, следует ли вам снова поехать к этому Задову.
        - Спасибо. Почти месяц сидел в подвале размером сажень на сажень. Грязь, вонь, холод. Харчи - хлеб и вода.
        - Ну... ну... Теперь-то вас там на руках будут носить. Но давайте обедать. Прикажу подать в номер. И прошу - никаких деловых разговоров. На сегодня достаточно.
        - Мне тоже, - согласился Шорохов, думая: "Хочешь все взвесить. Давай, давай..."
        * * *
        Есаул Плисов - худенький офицер лет двадцати восьми с прилизанным косым чубом, подстриженными редкими усиками, в очках, очень подвижный, почти постоянно как-то просительно улыбающийся - с охотой согласился принять Шорохова под свою опеку. Вместе потом они зашли к Скрибному. Тот был дома, сразу сказал, что вагоны с шевро прицеплены к составу с хозяйственной частью атаманской канцелярии. Решению Шорохова не ехать о ним, огорчился не очень, местом дальнейшей встречи назначил станицу Кущевскую. Было бы это ужe на Кубани, за Ростовом.
        - Еще дожить надо, - вздохнул Шорохов.
        Оглянувшись на Плисова - тот покойно сидел на стуле, словно бы готовый ждать сколько угодно, - Скрибный увел Шорохора в соседнюю комнатенку, сказал:
        - Знаешь, Леонтий, что ребята из атаманской канцелярии говорили? К Ростову красных специально пропустят. Потом корпус Мамонтова ударом с севера ловушку захлопнет.
        Шорохов молча смотрел на Скрибного.
        - И еще одно дело. Тебя старик дожидает.
        - Какой старик!
        - Из банка. На кухне второй час сидит.
        Подумал: "Засада. Немедля уходить с этим Плисовым. Но, может, они тут все заодно?" Спросил:
        - Не ухляк? (Соглядатай, сыщик. - А.Ш.)
        - Тогда мы его придушим. И дела-то, Леонтий! После всего, что мы с тобой повидали...
        Шорохов метнулся в кухню. На табурете, ссутулившись, сидел человек лет шестидесяти. Низенький, толстый, круглолицый, плешивый. Лицо бритое, крупный нос, пухлые щеки. В чиновничьей шинели. Фуражка чинно лежит на коленях.
        Поздоровались, не подавая руки. Шорохов спросил;
        - Кто вы такой?
        Как-то странно, словно бы вовсе не шевеля губами, гость отозвался:
        - Не все ли вам это равно.
        - Вас кто-либо прислал ко мне?
        - Нет.
        - Что вас сюда привело? Говорите скорее. Времени совершенно нет.
        - Имею возможность предложить вам экземпляр акта передачи мамонтовского трофейного имущества. Точнее, опись ценностей, помещенных на хранение в Государственный банк.
        - От кого вам известно, что меня это может интересовать?
        - Известно.
        Говорил он совершенно без интонаций.
        - Тогда другой вопрос. Откуда у вас опись?
        - Вам это нужно знать?
        - Чтобы увериться в подлинности.
        - Собственной персоной участвовал в составлении сего документа. Две недели труда - с. Сидели, как проклятые.
        - Сами видели всю мамонтовскую добычу?
        - Почему же всю, - впервые какое-то подобие вопроса или даже возмущения послышалось в тоне голоса этого человека. - Чай, сахар, мануфактуру Полевой Контроль отделил еще в Миллерово. Мелочь, впрочем. Шесть пудов тридцать семь фунтов чая, восемьдесят пудов восемнадцать фунтов сахара. Стоило ли возиться? Да и у нас два ящика церковной утвари без вскрытия передано в консисторию. Все остальное? Высокие господа в таких случаях только присутствуют. Пересчет ведут, каждую вещицу в руках держат другие.
        - Вы были одним из них?
        - Да. Из счетного отделения.
        - Это опись всей трофейной казны? - спросил Шорохов.
        - Вам это важно?
        - Чтобы оценить стоимость вашей работы.
        - Еще всего лишь портфель командира корпуса.
        - Его опись тоже делали вы?
        Странный гость ничего не ответил. Сидел сгорбившись, глядя в пол.
        - Хорошо, - сказал Шорохов. - Как вы свою услугу оцениваете?
        - Не так дорого, если по нынешним временам. В акте восемь листов. Пять тысяч николаевскими деньгами за лист.
        - А если о вашем предложении узнает начальство?
        - От вас узнает? Какая вам выгода?
        - Вы правы. Документ при вас.
        - Да.
        - Последнюю страницу акта я мог бы взглянуть?
        - В обмен на деньги, пожалуйста.
        Вошел Скрибный:
        - Мне пора.
        - И мне, - сказал Шорохов. - Вот деньги. Давайте ваши бумаги.
        В кухню вбежал Плисов:
        - Господа! Нет ни единой секунды!
        Старик что-то еще пытался сказать. Выслушивать его было некогда. Мелькнула мысль: "Если фальшивка, пропали деньги. Уходить, уезжать. Но что за портфель при командире корпуса? Ладно. Остальное потом..."
        ПАРОВОЗ И ОДИН ВАГОН - вот и был весь их поезд. Мчались в ночи, сквозь вьюгу, с хода минуя станции. В салоне, занимавшем добрую половину вагона и предоставленном в их распоряжение, было тепло, светло от толстых свечей в фонарях под потолком, уютно. Мягкие плюшевые диваны, зеркала, шелковые зеленые занавески, ореховый полированный стол. Никогда прежде Шорохов не ездил в подобной роскоши.
        Кроме него и Плисова был еще один пассажир. Среднего роста, с округлыми плечами, плотный, мускулистый, хорошо выбритый, подстриженный ежиком, в русских сапогах, в солдатской гимнастерке без погон. Лицо было неизменно спокойно, говорил не глядя на собеседника, как человек, который не только знает цену своим словам, но привык, что окружающие воспринимают их с почтительным вниманием. В салоне он обосновался до появления Шорохова и Плисова. Знакомясь, представился: "Сергей Александрович". Фамилии, должности, чина не назвал. Впрочем, они тоже ограничились именем-отчеством.
        Конечно, как только поезд тронулся, на столе появились еда и питье. У Плисова, у Шорохова нашлось всего этого предостаточно. Сергей Александрович тоже достал из своего, грубой холстины, мешка две банки американских мясных консервов, бутылку смирновской водки.
        Плисов, выпив, разгорячился, говорил много, все об одном: как славно было в мамонтовском походе по красному тылу минувшей осенью. Сколько там захватили в складах, магазинах, банках. И погода стояла прекрасная. Другое дело теперь. Корпус отступает, провиант плохой. Интендантству нигде ничего не взять, купить же - немыслимые деньги. Из дома бесконечные жалобы на дороговизну.
        Сергей Александрович поначалу ни словом, ни выражением лица на речи Плисова не отзывался. Чтобы разговор не увял, Шорохов иногда что-нибудь спрашивал, добавлял. Плисов не унимался:
        - Сейчас Буденный на левом фланге Донской армии наступает. Прет тараном. Трудно против него стоять? Еще бы! Но хоть знаешь, куда удар придется. А против нашего корпуса краском Думенко. Заноза в душе. Никогда не знаешь, на каком участке ударит. Откуда? Какой силой? Генерал Деникин два миллиона за его голову предлагал, десять миллионов самому Думенко, согласись тот на нашу сторону перейти. А Думенко-то всего бывший вахмистр. Не казак даже, иногородний. И нате вам - десять миллионов! Другому предложи. Кто б отказался?
        Сергей Александрович вмешался:
        - Вы, есаул, в своих рассуждениях легковесны. Думенко - главный организатор конницы у большевиков. Вы Буденного упомянули. Этот ваш Буденный командиром бригады у него служил, заместителем. В чем вы правы: быть не там, где тебя ждут, особенность всех действий Думенко. Пулеметы на тачанках, тактика фланговых ударов - его открытие. Вообще, позволю себе заметить, конница красных - ответ на рейд, о котором вы столь восторженно говорите. Краскомы поняли: без нее не прожить. Со стороны генерала Мамонтова в известном смысле медвежья услуга.
        Плисов обиделся:
        - А не медвежья услуга красным, что наш Главком казацкой конницей дыры на фронте затыкает? Она на острие Добровольческой армии должна быть. А мы где?
        Сергей Александрович ответил с насмешливой снисходительностъю:
        - Понимаю. И все понимают. Это, чтобы первыми в города входить, сливки снимать, как в том вашем походе. И чтобы еще, как тогда, ни учета трофеев, ни учета потерь! Репутацию командира корпуса берегли? Но ведь размеры потерь это еще и уровень возможного в предстоящих операциях. Или командир ваш о них не задумывался? Жил, как набежит? Тогда какой он полководец?
        - Командир наш до Москвы мог дойти. Кто его в этом не поддержал? В первую очередь Главком. Боялся, что добровольцев опередим.
        Сергей Александрович продолжал презрительно:
        - Я, знаете, есаул, совсем недавно видел оперативные приказы по вашему корпусу. Ужаснулся. Первое, что в таком приказе должно быть: сведения о противнике, второе - сведения о наших частях, третье - наши задачи. Так? Читаю: что такое? Первого пункта нет совсем. Вообще перед корпусом нет противника? Голое пространство?.. Развратились вы в том рейде. Привыкли против мужиков да баб воевать. И рядовые, и офицерство. И что тогда ваши приказы? Беспомощное заклинательство.
        - Думаете у Думенко, у Буденного не грабят? - спросил Плисов.
        Он произнес это, как показалось Шорохову, плаксиво.
        - Думенко не трогайте, - Сергей Александрович бросал эти слова из-за плеча, - Наполеон конницы. Ни у красных, ни у нас большего полководца кавалерии сейчас нет. И большего идеалиста, я бы сказал.
        Плисов рассмеялся:
        - Хорошенький идеалист! А я считаю, что у этого краскома замашки диктатора. Большевики с ним горя еще хлебнут.
        - В чем-то вы правы, - устало и даже как-то удрученно ответил Сергей Александрович. - Великие люди всегда не только чужим, но и своим сотоварищам непонятны. Отсюда их неизбежное одиночество. Ни слева, ни справа у них никого. В результате - отчуждение. Начинает казаться: стану диктатором, будет командовать легче.
        - Вот-вот, - торжествующе проговорил Плисов.
        - Относится ли это к Думенко? - Сергей Александрович будто обращался к самому себе. - На все попытки красного командования осыпать его корпус наградами, он, к примеру сказать, отвечает: "Награды не принимать. Они вносят разлад в наши ряды. Наша награда - общее дело".
        - Но сам-то он орденом награжден.
        - Красного Знамени. У большевиков такой есть. Но его он почти не носит. По той же причине, полагаю. Нет. Такие люди, как он, в диктаторы не выходят. У них другие личные цели.
        - А деньги? - спросил Плисов.
        Сергей Александрович брезгливо покосился на него:
        - Причем тут деньги?
        - В чем еще сила? Вы привели пример с наградами. Я приведу другой. Германцы дали Ленину денег. В России произошла революция. Разве не так?
        - Революция, - ответил Сергей Александрович, - это, знаете, такое состояние народа, когда все, как один, выбегают из домов с безумным криком: "Долой!" Какие тут деньги? В Петрограде делегаты съезда, на котором была объявлена Советская власть, получали по стакану морковного чая с сахарином и по куску хлеба с маслом. Вот, в сущности, все расходы большевиков на Октябрьский переворот. Я тогда был там, знаю.
        Плисов замахал руками:
        - Хорошо! Не буду спорить! Но, возьмите меня. Служу старшим адъютантом штаба корпуса. Должность не малая, но решительно не на что жить. Поверите? Без копейки сижу. Хоть караул кричи. Порой думаю: пусть надо мной хоть царь, хоть диктатор, только чтобы ни в чем не нуждаться. Разве я не прав, господа?
        "Но это я твои письма читал под Касторной, - подумал Шорохов, с особенным любопытством глядя на Плисова. - Потому мне и кажется, что с тобой мы давно знакомы. Ты там так и писал: "...Вы без копейки сидите... а тут жалованье и не предвидится... хоть караул кричи..."
        Сергей Александрович взглянул на часы:
        - Спать. День завтра нелегкий.
        Все они были пьяны. В том числе и Шорохов. Он однако решился, немедля, как это он назвал про себя, "забросить крючек":
        - Вы, господа, о деньгах... А что они? Знаете сколько я за эту поездку в корпус заработаю?
        Плисов живо повернулся к Шорохову:
        - Сколько?
        - Восемь миллионов. Конечно, деньги это не прежние, но...
        - Есть ли бог, господа! - воскликнул Плисов. - Суточных боевых я получаю по семь о полтиной, оклада четыре тысячи. А тут за неделю восемь миллионов!
        - Спать, - повторил Сергей Александрович с отвращением. - И прошу разрешения, господа, хотя бы одну из свечей не тушите. В полной темноте я не засыпаю. Такая у меня странность, господа.
        Но Шорохов-то как раз плохо засыпал при свете. Лежал то с открытыми, то с закрытыми глазами, ворочался. Стук колес, покачивание вагона и те не навевали сна.
        Он достал акт передачи мамонтовских трофеев, какую-то первую попавшуюся из его страниц:
        * * *
        ... 3 октября был вскрыт сундук " 2 для точного подсчета серебряных и золотых вещей и процентных бумаг, причем оказалось: бокальчиков серебряных (вызолоченных) разных размеров 57 штук, чарок серебряных вызолоченных разных размеров 80, наперсный крест серебряный вызолоченный с цепкой - 1, серебряный графинчик (ликерный) - 1, серебряных подсвечников - 3, серебряный пятисвечник - I, серебряный пояс с 17-ю звеньями - I, серебряный маленький редикюльчик с цепочкой - I, кувшинчик для духов маленький серебряный - I, столовых ножей серебряных (разных) - 13, серебряных столовых вилок - 42, серебряных столовых ложек - 44 и ложек (фраже) - 7, серебряных ложек десертных - 16, серебряных ложек чайных (часть вызолочена) - 142, серебряных ложек чайных поломанных - 5, серебряных ложек чайных "аршади" - 6, серебряных разных совочков для заварки чая - 11...
        * * *
        Дальше шли серебряные разливные ложки, щипчики для сахара, вилочки для лимона, ножи для фруктов, плоские ложечки для рыбы, а потом и нитки мелкого жемчуга, золотые медальоны, броши, браслеты, запонки для манжет, нательные кресты, обручальные кольца, спичечницы, лом золота и серебра, облигации Займа Свободы, некогда выпущенного Временным правительством, банковские книги, заполненные вексельные бланки... И все это корпус Мамонтова тащил за собой, считал военной добычей, охранял как важнейшее государственное достояние? И опись именно этого "достояния" предлагал в Таганроге Чиликин? Мелочевки, в общем-то. Но почему-то же этого газетчика убили?
        Чиликин особенно напирал на слова "прочее", "полная". Что это могло быть? Мамонтовский портфель, а в нем денежные обязательства перед казной Юга России? Свидетельства о мошенничествах Управления снабжений Донской армии? И там фамилии деятелей чрезвычайно известных, на что и намекал в Таганроге Ликашин.
        Наконец, он заснул.
        * * *
        Разбудил Шорохова рев паровозного гудка и голос Плисова:
        - Что за дьявольщина, господа! Мы стоим.
        Шорохов спал, не раздеваясь, лишь накрывшись шубой. Поднялся. Отодвинул занавеску. За окном было темно. В самом деле доехали?
        Плисов вышел из салона, через минуту-другую вернулся, объявил:
        - Восемнадцать верст осталось. Пути замело. Не пробиться.
        Рев паровозного гудка повторился.
        - А гудит он, полагаю, чтобы не врезался встречный поезд, - продолжал Плисов. - Тут одна колея. Но странно, кто может в нас врезаться, если пути замело?
        - Все бывает, - сказал Шорохов. - Важно: надолго ли? А то нанять бы подводу, сани.
        Паровозный гудок все не унимался. Со своего дивана поднялся Сергей Александрович. Растер ладонями щеки, несколько раз присел, помахал руками, с полотенцем через плечо вышел из салона. Когда вернулся, проговорил:
        - Гудит он, чтобы нас отыскал конный отряд. И никакие "нанять" в данном случае не помогут. Даже если предложить все ваши восемь миллионов. Голая степь.
        "Точно, - подумал Шорохов. - Не казак. А то бы казацкое присловие знал: "Богатый и в аду на сковородке - пан". Но кто ты все-таки?"
        * * *
        Станция Ровенки, где, как оказалось, стоит штаб корпуса Мамонтова и куда конный отряд доставил их во второй половине дня, была засыпана снегом. Мороз перевалил за двадцать градусов. Порывами налетал ветер, обрушивая снопы ледяных игл на возы, на лошадей, на людей, запрудивших улицы станционного поселка, дворы, промежутки между домами.
        Командовал отрядом подъесаул Синтаревский, мужчина высокий, большеротый, длиннорукий, лет тридцати пяти, в шинели с башлыком, при шашке. В Ровеньках, едва въехали в поселок, он остановил отряд, приказал одному из казаков спешиться и проводить господина заготовителя к коринту - корпусному интенданту. Шорохову надо было еще договориться с Плисовым о предстоящей встрече, но Синтаревский, подхватив его под руку, и почти силой извлекши из саней, настойчиво проговорил;
        - Вам туда. Туда же!
        Хотел как можно скорей отделить его от Плисова и Сергея Александровича. Что-то скрывалось, конечно, и за этим. Шорохов подчинился. Взметнув снежную пыль, отряд помчался дальше. Казак, назначенный в провожатые, спросил:
        - Из каких краев ваши благородия?
        - Из Новочеркасска, - ответил Шорохов.
        - И как там?
        - Обычно. Атаман смотры проводит.
        - Дай-то бог.
        - Красные от вас далеко?
        - Верст пятнадцать.
        - В Ровеньках давно стоите?
        - С позавчерашнего дня. Место гиблое. Купить ничего нельзя. Так достать? Разве настачишься? На каждого жителя сто постояльцев. Коней хоть снегом корми...
        Потом казак ехал верхом, Шорохов шел. Под конвоем? Скорей всего так.
        * * *
        В доме, где размещался интендантский отдел, было тепло, светло от керосиновых ламп, щелкали на счетах делопроизводители, причем коринт принял Шорохова с таким радушием, что тот поначалу встревожился. Успокоился лишь, когда оказалось: коринт - бывший интендант 78-го конного полка, гостями которого они были в августе. Четверкой донских купцов начинали свою поездку по красному тылу. Их всех коринт помнил прекрасно, и, конечно, одним из первых его вопросов было: "Где сейчас господин Мануков". Ответил:
        - Недавно возвратился из Парижа. Вчера в Новочеркасске я с ним виделся. У таких господ как он, всегда все хорошо. Женился. В жены взял дочку Фотия Фомича Варенцова. Тоже в нашей компании был.
        Коринт поднялся со своего места:
        - Ну, как же! Конечно! Я помню! И - женился! Боже мой!..
        Вошел казак с чайным подносом. Коринт сказал:
        - Угощайтесь. Может, вы желаете чего-то покрепче, но я - только чай. Как и наш командир. Знаете, что у нас в корпусе говорят? В России сейчас три генерала. Один это Шкуро. Сам пьет и другим пить дает. Другой - Улагай. Сам не пьет и другим не дает. Третий сам не пьет, но другим пить дает. Это наш командир, - коринт усмехнулся. - Я, впрочем, только с утра не пью.
        Это, конечно, был намек на предстоящую гулянку, где Шорохову придется за все платить. "Выдержим", - подумал он.
        - Чем я могу быть полезен? - спросил коринт.
        - Мои люди, - это была ложь, но совершенно необходимая, - здесь очень давно. Заготовляют пшеницу, ячмень. Как и всегда, главные сложности с вывозом. Дожди шли, теперь, вот, снег.
        - Да, - согласился коринт.
        - Мне сейчас нужно знать: каким временем я еще располагаю? Неделя? Две?
        Коринт поежился:
        - Сейчас ничего не могу сказать. Откатились сразу на сотню верст. По фронту слева от нас корпус Буденного. Справа - корпус Думенко. Слышали о таком краскоме?
        - Слышал.
        - Конница. Ждать можно всего. Притом, если честно, с того дня, как Константина Константиновича приказом генерала Врангеля от корпуса отставляли, порядка в нашем штабе нет. И сегодня оперативный приказ еще не поступил. А времени - ого-го!
        Шорохов спросил:
        - Но когда это Константина Константиновича отставляли от корпуса? Я ничего не знаю.
        - История длинная. Девятого сентября приказом Главкома генерала Май-Маевского на посту командующего Добровольческой армии сменил барон Врангель.
        - Про это я слышал, - вставил Шорохов.
        - Да, но в тот же день наш корпус, приказом генерала Деникина, был передан из Донской армии в Добровольческую. Еще через пять дней приказом барона наш командир от корпуса был отставлен. Для того корпус добровольцам и передавали. Главком и барон заранее условились. Истинный заговор.
        - И казаки позволили?
        - Приказ по Добровольческой армии был жесточайший: "За неспособностью руководить войсками".
        Шорохов никак не мог понять, на чьей стороне коринт. Спросил:
        - А генерал?
        - Приказа не принял, заявил, что корпуса никому передавать не будет, но командовать перестал. Нас и покатило на юг.
        - А новый командир?
        - Какой новый! У Главкома все понимали: пока Мамонтов в корпусе, любому новому башку снесут. Забили отбой. Две недели как корпус вернули в Донскую армию, Константина Константиновича снова назначили командиром, а мы все бежим и бежим. Понять можно. Вам любимая женщина изменит. На день, на час. Потом улыбается, объятия раскрывает. Все по-прежнему. А вы разве можете по-прежнему? Шрам на сердце. У нас такое же. Кто виноват? Сам Главком? Нет. Начальник штаба его, этот злой гений. Привычка чужими руками личные счеты сводить... Я о начальнике его штаба генерале Романовском говорю.
        "Свести тебя с Сергеем Александровичем, - подумал Шорохов. - Он бы тебя вразумил". Сказал:
        - Но хотя бы день-два в моем распоряжении есть?
        - Сейчас мой порученец вас отведет на квартиру, - ответил коринт, помолчав. - Отдыхайте. Вечерочком встретимся в спокойной обстановке, обговорим. В том доме и я квартирую. Так что до вечера. Домишко не бог весть, но удобный. К той поре, бог даст, прояснится, - он говорил улыбаясь, но глаза его глядели недобро.
        Вечером у этого Евгения Всеволодовича - так звали коринта - была застолица. Бессмысленная по своей примитивности. Пили. Участвовали в ней еще Плисов и какой-то сотник лет сорока, грузный, очень самоуверенный. Представляясь, он назвался, но Шорохов имени-отчества его не запомнил.
        Плисов несколько раз призывал не говорить о делах:
        - Хоть раз, господа! Надоело. Ну, давайте о женщинах, о музыке?
        Но едва коринт и сотник вышли курить, и они остались одни, повел речь о том, что очень хотел бы оказаться Шорохову полезен, да обстановка в штабе корпуса такая, когда на дружеское общение совершенно не остается времени. Приходится все его употреблять на сиюминутные материальные заботы.
        - ...Вы даже представить себе не можете, - с исступленностью в голосе говорил он, - насколько унизительно. Ведь это только слова, что деньги сейчас ничего не стоят, а попробуйте совсем без них обходиться.
        Пять тысяч рублей Шорохов ему тут же дал. Плисов засуетился, наполняя стаканы каким-то питьем:
        - Ваше здоровье... Обязан безмерно. Завтра занесу расписку.
        Шорохов рассмеялся:
        - Ну что вы! Обязательства в душе. Сейчас все остальное - пыль. Когда сможете, возвратите.
        - Но я непременно хочу быть вам полезен. Вам и господину Манукову.
        Он заискивал до отвращения назойливо. Не провокатор ли? Однако свел-то их Мануков. Гарантия. Шорохов ответил:
        - Благодаря вам я в Ровеньках. Большего мне не надо.
        - Нет-нет, что вы! - Плисов говорил шопотом и так, словно причитал. - Я вам помогу еще очень во многом. Вы не раз убедитесь.
        Вернулись коринт и сотник. Он-то и обратился к Шорохову:
        - Вы Евгению Всеволодовичу говорили, что ваши люди здесь давно.
        - Говорил.
        - И на станции Щетово они есть?
        Шорохов с безразличным видом смотрел на сотника, и тот продолжил:
        - Отсюда это десяток верст в сторону Штеровки. У красных под носом, можно сказать. Вот-вот они там будут.
        - Люди там мои есть, - подтвердил Шорохов. - Конечно, когда ведешь дело в прифронтовой полосе, его не афишируешь. Но о чем речь? Тут, господа, надо честно.
        Обменявшись взглядом с коринтом, сотник стал рассказывать. Возле Щетово есть механический завод. Совсем небольшой, давно не работает, однако у него на подъездных путях стоит цистерна с очень ценным товаром. Ее надо любым способом с завода вытащить, доставить в Щетово, потом в Ровеньки. Закончил он так:
        - Пусть ваши люди там это сделают. Не прогадаете.
        - Что в этой цистерне? - спросил Шорохов.
        - Серная кислота.
        - Вещь это не дорогая.
        - Была. Теперь на вес золота. Во всей России нигде не делают. А красные завод заняли. Только местные, свои, могут что-нибудь сделать. Не дни решают, часы.
        Отказываться было нельзя. Шорохов понимал. Но ведь если это Щетово у самой линии наступления красных, ему туда и надо. Ничего лучше не может быть. Ответил:
        - Как-либо распорядиться своим народом я могу только, если попаду в те места сам. Записки, телеграммы... Не поверят. Так условлено.
        Коринт и сотник снова переглянулись.
        - Завтра утром в Щетово идет паровоз со снегоочистителем, - оказал сотник. - Можно на нем.
        Хорошо, - согласился Шорохов.
        "Слишком даже хорошо, - подумал он при этом. - Будто они меня через фронт перебрасывают. Как было тогда с Мануковым. Но теперь-то..."
        Пили еще. Сидя за накрытым столом, Шорохов так и уснул. Разбудил его Плисов:
        - Господин заготовитель! Леонтий Артамонович! К паровозу надо идти.
        Всей компанией вышли из дома. Утро было морозное, темное. Деревья, кусты густые, мохнатые от облепившего их ветки инея.
        Наконец, подошли к вокзалу. У перрона стоял паровоз. Дышал паром. Тонул в его облаках. Шорохов начал прощаться. Когда очередь дошла до сотника, тот прервал его:
        - Я с вами еду.
        На какие-то секунды Шорохов оторопел. Вся затея с цистерной - провокация. Чтобы установить, что в Щетово никаких людей у него нет. Что вообще он никакой не заготовитель.
        Вслед за сотником поднялся в паровозную будку. Машинист и помощник были на месте. Паровоз двинулся.
        Что делать? И дальше играть в спокойствие?
        Отъехали, впрочем, саженей четыреста или пятьсот. Послышались хлопки выстрелов, крики:
        - Стой! Стой!
        Паровоз остановился.
        Шорохов подумал: "Так и было задумано". Сжал в кармане шубы рукоятку нагана. Не спасет. Но все-таки легче.
        Машинист высунулся из окна будки:
        - Эй! Чего надо?
        В ответ послышалось:
        - Стоять тебе надо, тетеря!
        В паровозную будку поднялся казачий офицер. Был это подъесаул Синтаревский, тот, что сопровождал их до Ровеньков. Ни на кого не глядя, ткнул рукояткой нагайки в рычаг реверса:
        - Крути назад, - затем обернулся к Шорохову и сотнику. - Вам, господа, тоже возвращаться. Приказ. Ничего не могу поделать.
        Паровоз покатил назад.
        * * *
        С сотником Шорохов у вокзала расстался. Сказал, что вернется к себе на квартиру. Если появится возможность выехать в Щетово, пусть за ним зайдут. Думал при этом: "Сегодня уйти. Иначе гибель".
        Улицы Ровеньков, как и накануне, были заполнены беженцами, казаками, возами, санями, подводами. К одной из подвод - без поклажи, значит, наверняка, принадлежавшей местному жителю - Шорохов подошел. Сидел на ней мужик лет пятидесяти, осанистый, бородатый.
        - В Щетово, отец, не подбросишь? - спросил Шорохов,
        - Можно и в Щетово, - отозвался хозяин подводы. - Не даром же.
        "Боже мой, как это просто", - облегченно подумал Шорохов.
        От Ровеньков отъехали лишь версты две с половиной. Догнала пятерка конных. Командовал ею подесаул Синтаревский. Окружив, погнали назад. Дальнейшее Шорохова не удивило. Остановились у дома с часовым при входе. Мужика с подводой отпустили. Шорохова ввели в дом, предложили подождать. Чего? Не объяснили. Но и обыскивать не стали. Не снимая шубы, часа четыре дремал на стуле.
        Наконец пригласили в соседнюю комнату. Там, за канцелярским столом, сидел пехотный полковник. Шорохов узнал его: начальник контрразведывательного отделения при штабе корпуса Родионов. Некоторое время рассматривали друг друга. Не предложив садиться, Родионов спросил:
        - Где сейчас господин Мануков?
        Этот вопрос очень многое сказал Шорохову. Родионовым он тоже узнан; появлением его в Ровеньках обеспокоен; на связи Манукова, на его авторитет, вполне можно опираться. Ответил:
        - Из Новочеркасска я выехал полтора суток назад. Николай Николаевич был еше там. Собирался на день-другой в Ростов потом в Новороссийск.
        Вошел капитан, как и Родионов, тоже в пехотной форме. В дверь перед тем не постучал. Значит, был одним из близких его сотрудников.
        - Что у вас? - опросил Родионов.
        - Генерал Абрамов требует, чтобы казакам его свиты разрешили выехать на хутор Гнилопятовский. Там кони. Без них он отбыть не сможет.
        - Что вы ему сказали?
        - Выезд только целых воинских частей, только по прямому приказу командира. Отвечает, что недавно сам командовал корпусом, порядки ему известны. Может быть сделано исключение.
        - Исключение сделано быть не может. Передайте.
        Капитан удалился.
        - Обязан предупредить, - раздраженно продолжал Родионов, обращаясь к Шорохову. - Весть о вашем приезде разошлась среди офицеров штаба, в полках. В основе этого убеждение, что трофейная казна должна быть возвращена корпусу, поделена между участниками осеннего похода.
        Извиняясь улыбкой. Шорохов проговорил:
        - При чем тут я?
        - Полагают, что для достижения такой цели нужно прежде всего уничтожить документацию на эту казну. Атаманский приказ о возвращении захваченного их собственникам станет тогда практически неисполним. Общее мнение: вы, как и господин Мануков, имеете список имен и адресов этих собственников.
        Отрицать? Подтвердить? Шорохов не мог решиться ни на то, ни на другое, потому что не понимал главного: почему Родионов это ему говорит? Запугивает? Набивается в союзники? Но Родионов молчал. Шорохов, наконец, сказал:
        - Мои дела здесь: заготовки для Донской Армии. При мне есть какие-то деньги. Ничего больше.
        Очень долго потом опять длилось молчание,
        - А чем вас притягивает станция Щетово? - спросил Родионов.
        - Указанный мне Управлением снабжения район заготовок. Красные близко, так ведь это и открывает возможности. Риск оправдан.
        Родионов смотрел с хмурым видом. Верил или не верил? Шорохов продолжал:
        - Вы спрашивали про господина Манукова. Он меня сюда и направил. Есаула Плисова лично просил о содействии мне. Распросите. Он подтвердит.
        У него не было ни контракта, ни удостоверения от Управления снабжений для заготовок в этом районе. Потому он и назвал фамилию человека, который мог за него поручиться.
        - Сейчас вам дадут сопровождающего, - проговорил Родионов. - Мой совет: сегодня и завтра из квартиры не выходите.
        Шорохов поклоном поблагодарил. Что еще ему оставалось?
        * * *
        Этот сопровождающий, заурядного вида нестарый казак с карабином, вывел Шорохова за окраину Ровеньков. Довольно долго шли по дороге в сторону синеющего вдали леса. В разговоры сопровождающий не вступал. Шагал ceбе и шагал, на полсажени пропустив Шорохова вперед. Тот все более недоумевал: куда его ведут? Очевидно, что не на квартиру. Или казак - связной Агентурной разведки, и направляются они к линии фронта? Но разве можно было при этом ему ничего не сказать?
        Окраинные дома скрылись во мгле продолжающегося весь день снегопада. Казак еще больше отстал от Шорохова и вскинул карабин. Шорохов выстрелил первым. Стояли они на высокой дорожной насыпи. Казак рухнул под откос, в канаву, лицом в снег, утонул в нем. Могло быть самое разное. Выполнял приказ Родионова; приказ тех, о которых тот его предупреждал; просто хотел пограбить.
        Какие-то долгие минуты Шорохов потом ждал. Казак не шевелился. Снег все более засыпал его. Вскоре стало не понять, что там темнеет - человек? Еще не покрытая снегом земля?
        Теперь, когда Шорохов не двигался, он услышал, что с той стороны, где синеет лес, доносятся раскаты артиллерийской стрельбы. Там и был фронт.
        * * *
        Отошел он еще версты четыре. Налетела полдюжина конных. Сорвали шубу, повалили, стали стаскивать сапоги. Не сопротивлялся. Было их слишком много. Что последует потом? Зарубят или пристрелят. Сделать ничего нельзя. Только застрелиться. Но это выход самый последний.
        Вмешался подъесаул Синтаревскй. Возник, будто из-под земли. Соскочил о лошади, сказал укоризненно:
        - Куда же вы, ваше благородие? Эдак и голову можно потерять. Вам на квартиру было приказано.
        О том, куда делся сопровождающий, не спросил. Значит, тот вывел его из Ровеньков по собственному почину. Другого объяснения Шорохов не нашел.
        Шубу и сапоги возвратили. Потом он бесконечно долго шел в сопровождении едущего верхом Синтаревского. Усталость была такая, что спотыкался на ровной дороге. В комнате своей квартиры, не снимая шубы, повалился на койку. За окном начинала разливаться вечерняя синь. Кончалось 30 декабря. Это было ужасно. Остался жив. Вот и весь результат трех сегодняшних попыток перейти фронт.
        Завтра попытаться опять?
        * * *
        В дверь постучали. Прислушался. В стуке было что-то робкое. Решил открыть.
        Вошел казак. Приземистый, с белесыми глазами, квадратным лбом, квадратным подбородком. В шинели. На погонах нашивки урядника. От усталости Шopoxoв все, что видел, воспринимал по частям. Отдельно лоб, отдельно
        глаза, отдельно погоны.
        Вошедший представился:
        - Буринец Никита Мартьянович.
        - Кто вы будете? - спросил Шорохов.
        Он сел к столу. То же самое сделал гость. Снял шапку, пригладил волосы, ответил:
        - Урядник Десятой конной бригады. В прошлом - из охраны вагона номер триста тридцать четыре, - он оглянулся, добавил вполголоса. - Что в этом вагоне везли, думаю, знаете.
        - Знаю, - подтвердил Шорохов. - Корпусную трофейную казну.
        - Было - прошло. И забудь, - гость махнул рукой. - Казаки журавля в небе не любят.
        - Вы-то прошлое не забыли, - Шорохов совершенно не знал, как говорить с этим человеком.
        - Забыл бы. Не дают, - выдохнул гость.
        Все в этом человек настораживало. Скуп на слова, хмур, напряжен. Вид такой, что ждать можно чего угодно: заплачет, выругается, выхватит нож, наган. Притом сказал, что урядник. Всего-то. А к столу без приглашения сел уверенно.
        - Вам не дают забыть, что вы когда-то охраняли этот вагон? - спросил Шорохов. - Кто не дает?
        - Агенты.
        - Чьи? Откуда они тут взялись?
        Гость молчал.
        - Что вообще было в этом вагоне? Серебро? Золото?
        - Было.
        - Деньги? Иконы? Документы комиссара Барышникова?
        - Эти-то документы сразу с казачьим разъездом в Новочеркасск ушли.
        Сказал о себе, что урядник, а знал про такое, о чем и Мамонтов, пожалуй, впервые в открытую заговорил только на чествовании в "Европейской"!
        - Все же, в каком вы звании? Честно. Ваша фамилия действительно Буринец?
        Гость не ответил.
        - Вы сказали: "Эти-то документы сразу ушли", - на слове "эти-то" Шорохов сделал ударение. - Значит, среди захваченного у красных, были еще какие-то?
        - Были. В ящиках, сундуках.
        - Банковские книги, векселя?
        - Не только. Особенно, если о личном достоянии командира корпуса говорить.
        - Хотите сказать, что в том вагоне было еще и личное имущество командира корпуса?
        - Оно отдельно там было. Чтобы смешивать, этого командир не допускал. И сейчас не допускает. Не стану грех на душу брать.
        - Какой же тут грех?
        - Не скажите... Свое - чужое мешать негоже. Стадо коров из имения барона фон Роопа в Ничжнечирскую гнали, я, хотя в той же команде ехал, а как бы отдельно. Приказ такой был.
        - Что вы везли?
        - Обычное. Сундуки. Супруга Константина Константиновича в этой станице живет. Так вот, ей... Потом было еще - несгораемый ящик в ту же Нижнечирскую сопровождал. Но вместе с командиром корпуса, когда он на отдых ездил. Тот ящик командир всегда с собой возит. Он и сейчас при нем. Тяжеленный, а что в него вместишь? Портфельчик, не больше.
        - Откуда вы знаете?
        - Знаю.
        - Вы личный порученец командира корпуса? Теперь во всяком случае. Или им были?
        Гость молчал.
        - Что вас заставило придти ко мне?
        - К вам сейчас любой казак придти готов.
        - Почему?
        - Вы генералу Хаскелю служите.
        - Сказали о себе - урядник, а имя называете высокое, к тому же иностранное.
        - Это имя в корпусе сейчас любой знает. Верят: только через него можно трофейную казну в корпус вернуть. Но у меня-то дело иное, - он наклонился к Шорохову через стол. - Убить меня хотят. Спрашиваете: "Что заставило придти?" Любого заставит.
        - И кто? Вы их видели?
        - Не видел.
        - Откуда страх?
        - Сведения обо мне собирают.
        - Может из любопытства. Вы сразу: "Убить".
        - Чувствую. Душа не обманет.
        - А что еще вы знаете о трофейной казне? Вы бумаги из того, командирского ящика своими глазами видели? Говорите: хотят убить. Вместе подумаем, выход найдется.
        - Все вам здесь сказать? - гость озадаченно покосился на Шорохова. - Не-ет. Только, если отсюда меня заберете. Как сопровождающего. Подскажу: через полковника Родионова. Думаю, вам не откажет. Уверен даже. Там уж если... В Ростове, Екатеринодаре... И не вам, простите, повыше... Тогда скажу. И есть что, - Буринец тяжело поднялся с табуретки, приложил к груди руку, поклонился. - Не упустите: завтра под вечер генерал Абрамов в отпуск по болезни отбывает. Не худо бы к его команде пристроиться. Но дело тонкое. На ближайшие сутки всякий выезд и выход только по личному приказу командира корпуса. Через полковника Родионова действовать надо.
        - Так и сделаю, - ответил Шорохов. - Не сомневайтесь.
        * * *
        Что предпринять завтра? Эта мысль не давала Шорохову покоя всю ночь. Снова пытаться уйти на север и нарываться каждый раз на Синтаревского? Приставлен следить. Делает ловко. Как водит на длинном поводке.
        В седьмом часу утра заявился Плисов. Выглядел усталым. Объяснил, что спать в эту ночь не ложился. Произошло убийство. Дело глухое - ни свидетелей, ни улик.
        - Пора такая, - соглашательски протянул Шорохов.
        Подумал: "Это об убитом мной казаке". Сердце как распухло. Стоять не смог. Сел на койку. Плисов продолжал:
        - Притом убили человека, лично известного командиру корпуса. Расследовать пришлось срочно, писать докладную, дожидаться полковника Родионова. Хорошо хоть к командиру не пришлось идти.
        Страдальчески морщась, Плисов вынул из полевой сумки бумажный листок. "Буринец, - прочитал на нем Шорохов. - Никита Мартьянович, православный, 49 лет, вахмистр Атаманского полка, убит в ночь на 31 декабря 1919 года выстрелом в затылок. Пуля вышла в теменной части черепа".
        Дальше читать Шорохов не стал. Так убили Чиликина. Он взглянул на Плисова. На щеках нервный румянец, губы дрожат. Может, сам и убил? Родионов был прав: вокруг мамонтовоких трофеев узел в корпусе завязан тугой, хотя, если судить по акту, который он читал ночью в поезде, ничего в этих трофеях особенного нет. Ложки, вилки. Есть еще, правда, облигации, деньги. Но - сменится власть, все это превратится в труху.
        Задумавшись, он не сразу понял, что ему толкует Плисов:
        - Вчера вы были очень добры, я этого никогда не забуду, но у меня к вам еще одна просьба. Примерно такую же сумму. Взаймы. Только! Я возвращу. Как между порядочными людьми...
        Шорохов дал ему еще восемь тысяч. Столько достал из кармана. Этот человек продавался. Надо было покупать. Риск? Или пока его тут все связывают с именем Манукова, риска нет? Может, сейчас в таких делах вообще нет риска? Продается любой?
        Спрятав деньги в полевую сумку и еще больше раскрасневшись, заулыбавшись, Плисов сказал:
        - Евгений Всеволодович мне сказал, что вы интересовались ближайшими событиями. Чего можно ждать? Вчера я не стал вас разыскивать. Никто ничего определенного не знал. Но сегодня есть оперативный приказ. Везу комдиву Десять. Можете убедиться: сегодняшний и завтрашний дни для торговых дел вам обеспечены.
        Листок был исписан от руки под синюю копирку.
        * * *
        Срочно. Оперативный.
        Начдивам 9 и 10, генералу Суханову, генералу Хвостикову, командиру 4-го пластунского полка, командиру бронеполка.
        Сегодня эскадрон красных вытеснил нашу передовую сотню из хутора Мочетновского, но затем был нами оттуда выбит. Невыясненные силы красных заняли село Щетово и повели оттуда наступление на станцию Щетово, но огнем бронепоезда были загнаны в деревню.
        На завтра, 31 декабря, приказываю:
        I) 4-му Пластунскому полку утром выступить из села Должино - Орловского в хутор Верхний Дуванный, где поступить в распоряжение генерала Суханова.
        2) 9-й конной дивизии оборонять участок от деревни Позднятево до станции Коробчиновка включительно.
        3) 10-й дивизии оборонять участок от станции Коробчиновка исключительно до села Карчин включительно. Начдиву 10 передать ген. Хвостикову распоряжение, в случае наступления противника содействовать 4-му Донскому корпусу.
        4) Командиру бронеполка иметь 2 бронепоезда для действий на участке Ровеньки - Колпаково, а два других держать в резерве на участке Казабыновка, станция Ровеньки.
        5) Нapкopy (Начальник артиллерии корпуса. - А.Ш.) принять меры, чтобы в течение завтрашнего дня 12-й артиллерийский дивизион прибыл и поступил в подчинение начдиву 10.
        6) 10-й конной бригаде (Атаманской) приказано выдвинуться к Первозвановке и вести разведку на фронте Луганск, Штеровка,
        7) Разведку и охранение дивизии вести в ранее указанных районах.
        8) В случае наступления хотя бы незначительных частей красных, решительно их остановить и уничтожить, не беря пленных.
        " 01433
        Ровеньки
        30 декабря 1919 г.
        Генерал-лейтенант МАМОНТОВ.
        * * *
        "Насколько же был прав этот Сергей Александрович! Приказ пустой совершенно. Всех сведений о противнике; "...невыясненные силы красных", - подумал Шорохов. - Зато: "В случае наступления хотя бы незначительных частей красных, решительно их остановить..." В самом деле беспомощное заклинательство. Очень умен был этот их вагонный попутчик. А Мамонтов дождется, что и красные объявят его вне закона: "...и уничтожить, не беря пленных".
        - Один вопрос, - обратился он к Плисову. - Меня почему-то никуда не выпускают из Ровеньков. Скован по рукам и ногам.
        - Могу сказать, - с готовностью ответил тот. - Был установлен особый режим.
        - Что за режим? Сколько езжу по фронту, ни разу с таким не сталкивался.
        - Спросите лучше из-за кого. Сергея Александровича помните? С которым вместе ехали.
        - Так и что?
        - Уходил к красным. Чтобы никто... Ну как это оказать? Не опередил, не помешал... Это я лично вам, под большим секретом.
        Агент уходил в красный тыл. Сергей Александрович. Имя, скорей всего, такое же подлинное, как его "Дорофеев". Об этом у Плисова не спросишь. Он, впрочем, может и не знать. Ответил:
        - Благодарю. Вы меня успокоили.
        - У меня к вам еще одно дело, - Плисов говорил, перемежая слова лихорадочным смехом. - Сугубо во исполнение просьбы господина Манукова. В свете его собственных интересов... Но это... Лично мне в Новочеркасск в ближайшие дни не попасть... Может и вообще... Он специально со мной договаривался. Не знаю, передавал ли он вам?
        Продавался еще раз.
        - Деньгами, но только не донскими, мы так условились, тридцать тысяч... Три документа. По десять тысяч...
        Шорохов дал. Взамен получил какие-то листки. Подумал: "Сколько денег у меня еще остается? Хотя отсюда я к своим..."
        На крыльце дома заскрипел под ногами снег.
        - Это за мной, - сказал Плисов. - Вернусь, непременно зайду.
        Ушел, как бежал. Вслушиваясь в его удаляющиеся шаги, Шорохов перевел глаза на окно. Рассвело. Перед окном маячит какая-то фигура. Подошел, протер пятно в морозных узорах, прильнул глазом к стеклу: казак с винтовкой. Он под арестом. Плисов это наверняка знал.
        Некоторое время у него еще было. Прежде всего взяглянуть, что за документы Плисов ему оставил.
        * * *
        Копия секретного официального письма Главнокомандующего Вооруженными силами на Юге России от 10 сентября сего года, " 156 г. Таганрог.
        Милостивый Государь Барон, Петр Николаевич. (Деникин обращается к генералу Врангелю, в ту пору командующему Кавказской армией. - А.Ш.)
        В Управление Главного Начальника Снабжений поступает целый ряд донесений от Председателя Реквизиционной комиссии, действующей в прифронтовой полосе, о том, что многие войсковые части и отдельные воинские чины совершенно не считаются с моими приказами и распоряжениями и неоднократными разъяснениями Главного Начальника Снабжений о порядке учета, распределения, реквизиции и конфискации имущества в местностях, освобожденных от большевиков, позволяют себе самовольные захваты и хищения упомянутого имущества и не допускают подлежащие Реквизиционные комиссии к исполнению возложенных на них обязанностей. При постепенном продвижении армии вперед и занятии ими в соответствии с ним все большей территории, происходит грандиозный грабеж отбитого у большевиков государственного имущества и частного достояния мирного населения. Грабят отдельные воинские чины, грабят целые воинские части, нередко при попустительстве и даже с соизволения лиц высшего командного состава. Разграблено и увезено или продано на десятки миллионов рублей самое разнообразное имущество, начиная от интендантских складов и кончая дамским
бельем. Расхищены кожевенные заводы, продовольственные и мануфактурные склады, десятки тысяч пудов угля, кокса, железа. На железнодорожных контрольных пунктах задерживаются отправляемые под видом воинских грузов вагоны с громадным количеством сахара, чая, стеклом, канцелярскими принадлежностями, косметикой, мануфактурой, задерживаются, отправляемые домой, захваченные у большевиков лошади.
        Самочинные распоряжения о реквизиции и конфискации военной добычи делают все - от начальников отдельных частей, комендантов и начальников гарнизонов до лиц высшего командного состава. Многие распоряжения старших войсковых начальников идут в разрез с установленными для всех правилами и порядками учета, распределения и реквизиции военной добычи, чем причиняется неисчислимый вред и убытки казне, и вносится путаница в дело правильного распределения и снабжения армии всем необходимым.
        Вместе с тем такое самочинное распределение тормозит, а нередко совершенно аннулирует деятельность реквизиционных комиссий. Одновременно с расхищением отбитой у большевиков военной добычи некоторые войсковые части не останавливаются перед грабежом частного населения. Захватывают вагоны, груженые товарами торговых фирм, грабят склады и магазины, врываются в частные квартиры, отбирают у обывателей драгоценные и другие вещи и даже носильное и постельное белье. При таких условиях войска, вступающие на освобожденную от большевиков территорию, вместо успокоения, которого ждет исстрадавшееся под большевистским игом мирное население, несут новые ужасы, создавая благодатную почву для враждебной агитации и содействуя вновь развитию большевизма. В результате население перестает видеть в Армии избавительницу от гнета и проклинает ее.
        Дабы в корне прекратить указанные преступления войск, командируются в каждую армию и 3-й армейский корпус особые комиссии под председательством особых Генералов, обличенных широкими полномочиями мною для расследования по всем случаям грабежей, производимых войсками и отдельными чинами и привлечения виновных в хищении и попустительстве к законной ответственности без различия чинов и служебного положения. Сообщая о вышеуказанном, предлагаю Вашему превосходительству сделать распоряжение начальникам всех степеней об оказании названной комиссии полного содействия к выполнению возложенной на комиссию задачи.
        Подлинное за надлежащими подписями.
        Наштадиву Кабардинской.
        Приказания Командира корпуса для точного руководства и исполнения. Начальник штаба 4-го конного корпуса, Генштаба полковник (подпись).
        10. Х11-1919 г. Старший адъютант, поручик (подпись).
        " 2354 и.
        * * *
        Шорохов перевернул лист. На его обороте химическим карандашом было написано. "Разослать для прочтения. По поручению Начдив: командирам частей для ознакомления и возвращения в штаб дивизии".
        * * *
        I3-XII-I9
        Читали: 1-й конный полк - штаб-ротмистр (подпись)
        3-й конный полк - корнет (подпись)
        1-й конный батальон - капитан (подпись)
        5-й конный батальон - поручик (подпись)
        4-й конный полк - хорунжий (подпись)".
        * * *
        "Боже ты мой! - подумал Шорохов, - "...грабят склады и магазины, врываются в частные квартиры, отбирают у обывателей... носильное и постельное белье..." А перед тем: "...происходит грандиозный грабеж отбитого у большевиков государственного имущества..." Третий год тянется гражданская война. И, ведя ее, красные оказываются в состоянии не только хоть как-то свести концы с концами, но и что-то нажить. Как же получается? Нажить для того только, чтобы всем этим капитанам, поручикам, хорунжим, корнетам было что грабить в тех местностях, куда они врываются.
        При всем том это копия письма секретного, - продолжал думать он. - Но от кого же секретного, если его рассылают в полки, батальоны, требуют в нем расписываться? Не от красных. Те знают, что творится в занятых белыми селах и городах. Не от белых, естественно, те тоже все знают. Значит, опять секретного от союзников. В ставке Деникина Холманам, Хаскелям твердят: "Мы приносим расцвет и порядок. Нас принимают как избавителей". Насколько все повторяется! В пору мамонтовского рейда от Манукова правду скрывали тщательней, чем от противника. Теперь то же самое. И поразительная подробность: Деникин написал письмо еще в сентябре, но, судя по дате возле подписи старшего адъютанта, ко всем этим штаб-ротмистрам и хорунжим, в войска, оно пришло только две недели назад.
        Ax, "Федор Иванович"! Ваша милость просила узнать, доходит ли союзническая помощь до каждого казака и солдата? Доходит. Но с единственным следствием: грабят все больше. Итог: "В результате население перестает видеть в Армии избавительницу от гнета и проклинает ее".
        * * *
        Был еще один документ. Два продолговатых листка, покрытых лиловыми карандашными строчками.
        * * *
        Копия.
        Генквармдон. (Генеральный квартирмейстер Донской армии. - А.Ш.)
        При сем сопровождаю боевой состав корпуса. Слабый боевой состав корпуса не соответствует серьезности возложенной на корпус задачи по борьбе с конницей Буденного, в борьбе с которым наши части потерпели две неудачи. (Речь идет о поражениях корпуса в боях под Воронежем в сентябре-октябре 1919 года, то-есть еще до событий под Касторной. - А.Ш.). Части не заслуживают упрека за постигшие их неудачи, так как ими сделано даже больше, чем предполагал командный состав, но громадное численное превосходство оба раза приводило наши войска в конце боя к неудержимому бегству. Части понесли серьезные потери, но боеспособность их не утрачена. Необходимо принятие экстренных решительных мер, чтобы корпус не потерпел новых поражений, что может привести к полному упадку духа и утрате боеспособности.
        Необходимо: I) Выслать в корпус возможно больше укомплектования казаками, 2) Выслать офицеров нашего корпуса в свои части, так как в частях некому командовать даже сотнями. Офицеры корпуса, как и казаки, пользуясь предлогом изолированности нашего корпуса, предпочитают возвращаться во всякого рода обозы, а не в строевые части корпуса, 3) Направить обозы корпуса и тыловые учреждения в районе к западу от Лисок, 4) Снабдить части корпуса деньгами, которых в частях совершенно нет, что ведет к установлению нехороших отношений о местным населением, у которого части все забирают, не имея возможности что-либо заплатить. Сегодня удалось выпросить у генерала Шкуро двести тысяч советскими деньгами. Полагаю, что часть денег для корпуса должна быть выслана советскими знаками. Сделанное распоряжение о перемещении казначейства в район Лисок не исполнено, 5) Нахождение войск корпуса на левом берегу р. Дона, где фуражные средства были исчерпаны противником и нами, и операция в районе Воронежа сильно истощили конский состав недоеданием. Сейчас корпус находится в фуражном отношении в лучших условиях, но средств этих
хватит не более как на две недели и то при условии, если корпус будет маневрировать, а дальше будет необходимо наладить подвоз фуража с тыла.
        " 124 дер. Девица 12.10.19 г.
        Полковник Калиновский.
        * * *
        Третьим документом был лист, на котором размещалась, тоже выполненная от руки химические карандашом, таблица. Всматриваться во все ее графы Шорохов не стал, взглянул на итог:
        "Всего в корпусе - офицеров 109, казаков 2 560, пулеметов 58, патронов
258 000, орудий б". Всего лишь третья часть того, с чем корпус прорывался в красный тыл в августе этого же года. Даже не третья часть, четверть.
        Еще особенность: население предпочитает деньги советские. В сознании народной массы - белое господство рухнуло.
        Калиновский написал все это и уехал из корпуса. Кувыркайтесь.
        * * *
        Снова заскрипел возле дома снег.
        Конечно, эти документы стоят дороже тех денег, которые он отдал Плисову. И, конечно, тот ни о чем с Мануковым не уславливался. Самодеятельность. Разохотился до безрассудства. Тоже уверен - белому фронту не устоять.
        Шорохов опять подошел к окну. Было светло. Да. Так и есть: у дома часовой. Надо попытаться уйти. По черному ходу, через двор.
        Спрятав плисовские документы в потайной карман пиджака, Шорохов начал надевать шубу.
        От резкого толчка открылась дверь. Вошел Родионов.
        Шорохов застыл, держа шубу в руках.
        - Леонтий Артамонович, - сказал Родионов. - Я, как и прежде, отношусь к вам с уважением. К вам и к господину Манукову. Но обстоятельства заставляют. Прошу! Все, что имеете.
        Он рукой указал на стол посредине комнаты.
        Сделать вид, что не понимает, о чем идет речь? Возмутиться? Все это промелькнуло в голове Шорохова. Но он был достаточно опытен. При серьезных подозрениях ни то, ни другое не поможет. Не с подачи ли этого контрразведчика Плисов притащил ему письма Деникина и Калиновского?
        Еще об одном он подумал: "Родионов пришел один. Значит, рубить с плеча не намерен".
        Ничего не ответив, Шорохов поставил на стол свой баул, выложил из него деньги, документы по первому и второму ликашинскому контракту, полотенце, мыло. Добавил все, что достал из карманов: часы, бумажник, наган, акт с описанием мамонтовских трофеев, документы, подобранные под Касторной и подготовленные для передачи в Агентурную разведку, но имевшие на конверте надпись: "Таганрог. Александровская улица. 60. Федору Ивановичу. Дорофеев", и документы, полученные от Плисова.
        Жестом приказав Шорохову отойти от стола, Родионов начал перебирать эту груду.
        Шорохов думал: "Задову вмешаться еще рано. Ликашин? Чиновник, продавший акт? Плисов? Сергей Александрович? Сотник? Коринт?.. Кто из них мне все это устроил?"
        Родионов спросил:
        - Чем объясняются ваши вчерашние попытки уйти на север?
        Отвечать, что стремился в район заготовок? Опасно. Легко может быть проверено. В Щетово привезут под конвоем. И говорилось им на предыдущей их встрече.
        Сказал:
        - Просьба господ из Американской миссии, самого Николая Николаевич Манукова: оценить, как население принимает красных. Ежели не забыли, это было целью господина Манукова по отношению к вашему корпусу во время рейда. Я...
        Родионов прервал его:
        - Но, идя к фронту, все это иметь при себе? - он положил руку на лежащие на столе документы. - Предвижу объяснение: случайно нашли на улице здесь, но предположим, задержат красные. Вы были намерены таким способом откупиться?
        Положение безнадежно. Это Шорохов понимал. Ответил:
        - Какие-то из этих документов и в самом деле попали ко мне тут. Курьеров я не имею. Лично должен доставить господину Манукову или в миссию. Сейчас пока вынужден все время иметь при себе.
        - Страна изнемогает, - с отвращением оказал Родионов. - Вы, все ваши миссии, на ее теле, как тифозные вши.
        С улицы донеслось:
        - Ты меня, Сенька, через часочек смени.
        Вошел Синтаревский. На Шорохова не взглянул, рванул с окна занавеску, сгреб в нее все, что было на столе, затянул в узел, ушел, унеся о собой. Родионов проговорил:
        - Утешать не буду. Как и предвосхищать решение командира корпуса.
        Тоже ушел.
        * * *
        Дальнейшие события складывались так. Поздним вечером, в кромешной темноте, в Ровеньки ворвались красные конники. От снарядных разрывов сотрясались стены. Не утихала винтовочная и пулеметная стрельба. Казаки, караулившие Шорохова, метались по дому. На попытки заговорить с ними, отвечали руганью, угрозами пристрелить, придушить. Бой был упорный. Стрельба, свисты идущей в атаку конницы, то приближались, то отдалялись.
        Незадолго перед рассветом вбежал Синтаревский. Через две минуты, не больше, Шорохов лежал на дне саней, запряженных тройкой, и подъесаул, дыша в лицо ему табаком и перегаром, говорил:
        - Я тебя в Новочеркасск Наконтрразвед-Дону везу. Ты слушай. Ты для меня арестант. Связывать я тебе, подлеца, не буду. Цени. При малейшем самовольстве - пуля. Как бешеной собаке. Я много таких, как ты, возил. Довозил не всех. От меня ни один не ушел.
        За окраиной остановились. Ровеньки горели, мимо бежали обезумевшие от страха люди, проносились казаки верхом на лошадях с не снятыми хомутами, с волочащимися по снегу постромками, теснились, запрудив дорогу, сцеплялись оглоблями, колесами, осями, круша друг друга, возы.
        - В команде генерала Абрамова поедем, - хрипел Синтаревский. - С ветерком. Как почетного гостя, кол тебе в душу...
        Наконец, разметав этот поток возов и бегущих людей, появилась колонна из десятка тачанок, саней, полусотни верховых. Их сани влились в эту колонну, помчались, оставляя позади пылающие дома, разрывы снарядов, пулеметную и винтовочную стрельбу.
        "Вывалиться на всем ходу из саней? - подумал Шорохов. - Но едем в середине отряда. Если не пристрелят, затопчут".
        Вообще-то он чувствовал себя настолько усталым, что сил у него на какой-либо решительный шаг не было.
        В середине дня, верстах в тридцати пяти от Ровеньков, напоролись на засаду. Из оврага ударил пулемет. Миновали благополучно. Синтаревский сказал:
        - Не радуйся. Живым не останешься, - он повернул голову в сторону казака, который правил лошадьми. - Верно, Матвей?
        - Так точно, - ответил тот. - Разве я вас подводил?
        Синтаревский продолжал торжествующе:
        - Ой! Чует мое сердце: мне тебя до Новочеркасска не довезти!
        И откинулся на дно саней. Упругая струя крови ударила у него из шеи на лицо, на руки, на грудь Шорохова. Казак-кучер - Шорохов теперь знал его имя: Матвей, - ничего не замечал. Гнал и гнал лошадей.
        - Стой же! - закричал Шорохов. - Ирод ты, что ли!
        Остановились. Синтаревский был мертв. Матвей подрагивающей походкой несколько раз обошел сани. Снял со спины карабин, прикладом толкнул Шорохова:
        - Сымай с саней. Сымай! - повторил он, видя, что тот все еще не двигается. - Подальше оттащи, - он указал на кусты саженях в сорока от дороги. - Ну! - он оттянул затвор.
        "Там же пристрелит, - подумал Шорохов. - Иначе зачем ему меня так далеко отсылать".
        - Ну! - еще раз крикнул Матвей.
        Подхватив труп Синтаревского под мышки, и стараясь, как только можно заслоняться им, Шорохов поволок труп по снегу.
        Думал: "Бросить у кустов и бежать? Пуля достанет".
        К саням возвращался с таким напряжением, будто навстречу хлещет град из камней. Оказалось: Матвей роется в дорожной суме Синтаревского. Были там какие-то завернутые в тряпки вещицы, иконки, колоды карт, пачки денег. Лежал и узелок со всем тем, что Шорохов собственными руками отдал Родионову.
        - Куда! - оскалясь заорал Матвей, уведев, что он взялся за узелок.
        - Мое, - сказал Шорохов. - Бумажки разные. Подъесаул на сохранение взял. Тебе-то они зачем?
        В путь с этого места стронулись не сразу. Кормили лошадей, дали им отдых. Разговорчивостью Матвей (Отчества и фамилии сказать Шорохову он не пожелал, отрезал: "Это вам не к чему".) не отличался, в какие-либо объяснения не вступал. Было ясно: присоединяться к генеральской кавалькаде он не намерен. Уж тогда-то подъесауловское достояние наверняка будет eго. Лошади, сани - тоже. Оставалась еще служба в корпусе. Taк ведь корпус бежит.
        Шорохову все это полностью возвращало свободу. Спросил:
        - До Новочеркасска доедем?
        Услышал:
        - Еще чего? До Грушевской и то, дай-то бог.
        Ответ устраивал всецело. Во-первых, станица Грушевская в семи верстах от Новочеркасска. Почти рядом. Во-вторых, значит, гнать его от себя Матвей не собирается. Считает, что хоть какой-то спутник ему необходим.
        Дорога в самом деле была такая, что в одиночку на ней пропадешь: бестолково мечущиеся конные и пешие отряды отступающей с севера армии, бесконечные колонны обозов, лазаретов, толпы беженцев. Обходя патрули и заградительные отряды, петляли проселками. Ночевали в степи, в балках, поочередно охраняя сани и лошадей. Шорохов не paз удачно пускал в ход свои заготовительские бумаги. Дружбы с Матвеем за все это время у него не сложилось. Очень уж он был себе на уме, но и врагами не стали. Говорили друг с другом ровно, только по делу. Шорохову ничего больше ие требовалось. Иногда думал: "Поздно. Ничего не изменишь. Отпущенная Задовым неделя позади. Не смог. Не вернуть".
        Пятого января 1920 года в станице Кутейниково-Несветайское (до Новочеркасска оставалось верст тридцать) узнали, что накануне корпус Думенко, проломив фронт и за двое суток с боями пройдя полсотни верст, занял Александровск-Грушевский, вот-вот ударит по Новочеркасску. Следующий день,
6-е, был вторник. Возможная встреча со связным. Шорохов проехал и прошел эти оставшиеся версты, как пролетел на крыльях.
        ДОНСКАЯ СТОЛИЦА. Шорохов попал в нее в середине дня. Люд, гражданский и военный, заполнял тротуары, мостовые. По тому скарбу, который тащили на себе эти люди, по общему направлению, в каком они двигались, куда тянулись повозки, экипажи, он сразу определил: стремятся на вокзал. Всеобщее бегство.
        Ключ от дома Скрибного Шорохов имел. Зайти туда, пробыть в нем те часы, что еще оставались до визита к памятнику Еpмаку, было самым разумным. Или хотя бы удостовериться, что можно в этом доме переночевать.
        Конечно, прежде чем толкнуть знакомую калитку, он, неторопливо и даже лениво поглядывая вокруг, прошел по другой стороне улицы. Ставни были закрыты, дым из трубы не поднимался. На дощечках ставен лежал снег. Не только вчера, но, пожалуй, и позавчера, их не открывали.
        Сквозь щель в заборе, Шорохов оглядел дворик. Момент был рискованный. Если кто-нибудь наблюдает за домом, конечно, заметит, как он прошел по другой стороне улицы, стоит теперь у забора.
        Дворик устилал снег. Пушистый ровный и все же не скрывший следы. По размаху шагов было ясно, оставил их человек роста высокого, причем назад от крыльца к калитке следы эти не возвращались. Вошел и остался в доме? Но кто? Сам Скрибный? Вполне могло быть: отправка вагонов сорвалась, возвратился. Однако следам, судя по завалившему их снегу, по тому, как они едва угадываются, было самое малое три или четыре дня. И за это время Скрибный, хозяин дома, ни разу не вышел за дровами, к колодцу? Да и ростом он был пониже, чем тот, кто следы отпечатал.
        Засада.
        Город с часа на час могут захватить красные, а тут - засада. И с каким приказанием? На месте свершить суд и расправу?
        Он пошел дальше по улице. Снова думал: "Поздно... Все поздно..." Но теперь это относилось и к тем, кто его подкарауливал.
        По дороге подвернулся подвальчик: "Кавказский буфет". Пару часов просидел там за бутылкой кишмишевой бурды. Из разговоров вокруг уяснил: притон, но жулья не крупного. Базарные мошенники, мелкие шулера. Хозяин заведения человек пожилой, с тяжелым подбородком, скаредный. Впрочем, с той публикой, что заполняла подвал, обходиться иначе было нельзя. Шорохов мысленно поставил себя на его место. Через два-три года и он стал бы таким. Или бы разорился.
        Сквозь мутное окошко заметил: повалил снег. Погода не лучшая для встречи. Разглядеть, тянется ли за тобой филер, можно лишь шагов за тридцать. Правда, и сам ты ему виден не с большего расстояния.
        Одолевала усталость. Не физическая. Тело за последние дни как раз отдохнуло. Дорога от Ровеньков трудной не была. А вот душа извелась в огорчениях. От невозможности что-либо изменить. Сидеть бы и сидеть без движения, без каких-либо мыслей в голове.
        К памятнику Ермаку подошел с ног до головы осыпанный снегом. Постоял, двинулся дальше. Снег глушил звуки. Шагов за спиной не услышал. Обнаружил: рядом с ним идет мужчина в студенческой шинели, в фуражке с молоточками на околыше, в пенсне, бритый, худой. Обменялись парольными фразами. Шорохов отдал сводку, довольно объемистую из-за приложенных к ней документов. Вышло не слишком ловко. Спрятав пакет под полу шинели, связной сказал:
        - Место твое - белый тыл. До прихода наших не оставайся. Следующая связь в Екатеринодаре. Любой день. У базара, в Сергиевском переулке скорняжная мастерская Васильева. Он сам и связной. Узнать его просто: одноногий, на костылях. Спросишь: "Возьметесь ли из трех потертых шапок сделать две?" Отзовется: "Смотря какой мех". Ответишь: "Американская выдра".
        - Есть такой зверь?
        - Все есть, - со вздохом ответил связной.
        Выглядел он устало, смотрел без улыбки.
        - Если не успеешь уйти, а вступят думенковцы, свое удостоверение никому в штабе их корпуса не показывай. Фамилию свою никому не называй. На самый крайний случай тебе на седьмое, восьмое и девятое числа секретное слово: "стрела". Но в штабе корпуса знать его будет только начальник особого отдела корпуса Карташов.
        - Как же я к нему доберусь, если прежде никому ничего не могу сказать? - спросил Шорохов. - Меня десять раз к стенке поставят. Получается, что кроме этого Карташова никому в штабе думенковского корпуса доверять нельзя. Да и удостоверение мое тю-тю. Нет его у меня.
        Связной молчал.
        - А если меня к командиру корпуса приведут? - продолжал Шорохов. - Тоже темнить?
        - Я сказал то, что мне сказали, - ответил связной.
        - Прости, брат, - проговорил Шорохов. - Обидно влипнуть на мелочи, - помолчав, добавил. - Сводка моя в чем-то устарела. Но тоже, что есть, то есть.
        Связной не отозвался.
        На первом же углу расстались. Шорохов думал потом: "Нет, ребята. Отсюда мне надо убираться заранее. Милое дело: своих и чужих сторониться. Такого еще не хватало".
        Беженский табор заполнял все примыкавшие к вокзалу улицы, площадь. В сам вокзал из этих людей никого не пускали. Часовые действовали решительно. Не подчинился с первого слова, получай прикладом, нагайкой. Мало? Подхватят, куда-то уведут. Поездом не уехать. Но и пешком уходить из города, когда начинает смеркаться, расчета не было. В темноте напорешься на заградительный отряд, разбираться не будут.
        Шорохов вернулся в "Кавказский буфет". Сбродного народа собралось там - едва протолкнуться. Под потолком тускло светилась керосиновая лампешка. Из-за усталости Шорохов не вглядывался в лица, не вслушивался в гомон вокруг. Надо было договориться с хозяином подвала о ночлеге. Просто сидеть в этом "буфете" до утра нельзя. Уснешь, обберут.
        Хозяин все понял с первого слова. Поманил за собой в низенькую боковую дверцу. За ней начался узкий, темный коридор. Привел он в комнатушку с одним окном, с кроватью, покрытой каким-то рядном. Тут хозяин впервые открыл рот:
        - Девушка надо, скажи.
        - Какая девушка! - ответил Шорохов. - Трое суток не спал.
        Он протянул хозяину пачку донских бумажек. Не глядя, тот сунул их в карман штанов. Ушел. Шорохов тут же опустился на койку. Озадачило то, что хозяин не пересчитал деньги. Судя по тому, как он вел себя прежде, был это не такой человек, чтобы не придавать значение тому, сколько ему заплатили. И - на тебе!
        Очень хотелось спать. Или хотя бы просто лежать. Шорохов все же поднялся с кровати, осмотрел окно. Рама на уровне земли, двойная, но установлена на клинышках. Выдерни, толкни раму, вместе со ставнями она двинется, как на полозьях. В его комнате в Александровске - Грушевском окна были устроены так же.
        Осмотрел пол. Люка нет. Дверь? Щеколда изнутри. Все ладно?
        Он надавил на дверь. Качнулся весь дверной оклад. О таких штуках Шорохов знал. Где-то секретный шплинт. Вынь, дверь вместе с окладом неслышно откинется. Где только этот шплинт? Изнутри? Тогда сделано во спасение того, кому надо из комнаты выбраться. А если снаружи, из коридора? Не потому ли хозяин не стал пересчитывать деньги? Какая разница, сколько ему дал постоялец? Остальное тоже будет его.
        Оконные клинышки Шopoxoв вынул. Опасность, если придет, то не оттуда. Но и ложиться на кровать не стал. Сел в шубе, в шапке, спиной оперся о стену, на колени положил наган. Прислушивался. Из-за окна по-прежнему доносилось шарканье ног, скрип возов. Уходили от красных.
        Взошла луна. Сквозь щели в ставнях ее свет врывался в комнату. Белым прямоугольником выделялась дверь.
        То, что этот прямоугольник исчез, обнаружил счастливо. Вскинул наган, нажал на спуск. Оглушенный звуком выстрела, ослепленный вспышкой, расслышать или увидеть, что там, в глубине коридора, произошло, не сумел.
        Подошел к двери. Стоит на месте. Рукой обшарил ее поверхность. Следов пули не было. Значит, не показалось.
        Вытолкнул окно, присоединился к людской реке, заполнявшей улицу. Куда лилась она, туда шел и он. Порой казалось: ногами на одном месте месит кашу из снега и грязи.
        Начало светать. Лишь тут он понял, что находится далеко за городом. От горизонта до горизонта тянулась по степи колонна конных, пеших, отягощенных узлами, мешками мужчин, женщин, стариков, детей.
        Впереди послышались выстрелы. С разных сторон выплеснулись из-за перевалов степного простора отряды верховых, стеснили колонну, погнали назад, к Невочеркасску. Она покорно подчинилась, то замирая, то убыстряя движение.
        Шорохов вместе со всеми бежал, останавливался, снова бежал, потом в темноте зимней морозной ночи толокся на одном месте.
        Он пытался заговорить с кем-нибудь из конных:
        - Товарищ? Эй, товарищ! Послушай, товарищ!
        В ответ иногда доносилось:
        - Какой тебе тут товарищ! Отойди!
        Утром к их толпе подъехала тройка верховых. В шинелях, папахах, с красными бантами на груди. Один из них, особенно рослый, осанистый, выдвинувшись вперед, победно оглядывал беженский табор. Потом, сложив руки рупором, прокричал:
        - Новочеркасск наш! Расходитесь по домам!
        Шоpoxов, насколько удалось, приблизился к этой тройке кавалеристов. Тоже прокричал:
        - Товарищи! Мне вам нужно сказать! Товарищи!..
        Тот - самый осанистый из подъехавших, - протянул руку, подзывая. Шорохов подошел. Сказал:
        - Мне нужна срочная встреча с начальником Особого отдела корпуса.
        - Тебе? - поднимая нагайку, спросил тот, к кому он обратился. - А меня тебе мало?
        - Мне нужен товарищ Карташов, - сказал Шорохов.
        Грудь лошади, на которой сидел этот верховой, оказалась почти у самого шороховского лица.
        - Ты знаешь, с кем говоришь? Я - Жлоба! (Жлоба Дмитрий Петрович - командир 1-й Партизанской бригады Сводного конного корпуса, участник клеветнической кампании против Думенко. - А.Ш.)
        - Мне нн...
        - Слышали! - оборвал его верховой. - Все вы только и рветесь, кто к Карташову, кто к Абрамову, кто к Думенко. Как же! Наполеон конницы! Наполеон конницы! А я тебе в пустой бочке затычка? От меня в корпусе секретов нет! (Абрамов Михаил Никифорович - начальник штаба Сводного конного корпуса. II мая 1920 года расстрелян вместе с Думенко и членами штаба: Иваном Францевичем Блехертом и Марком Григорьевичем Колпаковым. Обвинялись они в заговоре против Советской власти и других преступлениях. 27 августа 1964 года Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор за отсутствием в их действиях состава преступления. - А.Ш.).
        Шорохов ничего не ответил.
        Потом его везли в тачанке степью, предгородними полями, улицами Новочеркасска, мимо так знакомого ему собора и памятника Ермаку. Остановились у кирпичного двухэтажного дома с балконом и большими окнами.
        В комнате, куда его затем ввели, было десятка два военных в шинелях, черкесках. Бойцы ли? Командиры? Bcматриваться в их знаки различия у Шорохова не было ни сил, ни желания.
        Один из этих людей сказал:
        - Я - Карташов.
        Шорохов оглядел его: коренаст, губы кривятся презрительно, одет по-казацки. Мотнул головой в сторону прочих военных. Мол, разговор невозможен. Слишком много тут посторонних. Коли поймет это движение, значит, вправду начальник Особого отдела. Что он еще и мoг?
        Понял. Вышли в соседнюю комнату.
        - Стрела, - сказал там Шорохов.
        Карташов улыбнулся дружески. Спросил:
        - Что тебе надо?
        - Оказаться в Ростове еще до прихода наших.
        Вошел военный лет тридцати. Худощавый, голова обрита наголо. Во френче, в галифе, в сапогах со шпорами. Взглядом уперся в Шорохова:
        - Кто? Откуда?
        Отвечать должен был Карташов. Шорохов поэтому молчал. Но и тот не спешил отозваться. Резко повернувшись, военный ушел. Карташов нервно дернулся ему в след:
        - Комкор. Плохо. Теперь тебе одно - темп.
        - Одно, так одно, - согласился Шорохов.
        - Подожди здесь, - сказал Карташов и покинул комнату.
        Думенко у начальника Особого отдела корпуса на подозрении. Это Шорохов понял. Связной намекал на то же самое. "Наполеон конницы" сказал Сергей Александрович. Белые боятся Думенко. Красные тоже боятся. Где правда?
        Вернулся Карташов, позвал от двери:
        - Пошли.
        Во дворе дома Шорохова обступил десяток конников: в шинелях, с красными звездами на островерхих суконных шапках. Один из них обратился к Карташову:
        - Товарищ верхом ехать может?
        Тот ответил:
        - Не положено. В экипаже, с кучером.
        * * *
        Верстах в пяти от Новочеркасска их отряд свернул в придорожную балку. Остановились, спешились. Переоделись в казачье: синие шаровары с красными лампасами, гимнастерки с погонами, фуражки. Снятое с себя побросали в мешок. Условились с одним из бойцов, что через сутки он их здесь же со всем этим имуществом встретит. Поехали дальше. Кучер экипажа обратился к Шорохову:
        - Нам-то что? Война скоро кончится, домой поедем, - он подмигнул. - А тебе до самого Новороссийска. Может, за море потом.
        Шорохов не ответил. Подумал о Карташове: "Трепло".
        Кучер не унимался:
        - На Ростов Первая конная наступает. Кого-кого, ее-то мы обойдем, - он еще раз подмигнул.
        "Трепло, - повторил про себя Шорохов. - Так ведь я и сгорю".
        в сумерках открылся вид на замерзший Дон, на россыпь домов Нахичевани - пригорода Ростова. Мчались, обгоняя вереницы возов, казацкие отряды, бредущих пешком солдат, беженцев.
        Командир их десятки попридержал возле экипажа коня, склонился в седле:
        - Куда вас?
        - В любое место на Таганрогском проспекте. И как можно скорей оставьте меня одного.
        ВОТ И РОСТОВ. Пригородная узкая улочка. С двух сторон на них налетели конные. Стреляли, рубились. Случилось внезапно, началось и завершилось стремительно. Шорохова выволокли из экипажа. Лицом он при этом ударился о перильца кучерского сидения, разбил губы в кровь. Обыскали, рассовывая по собственным карманам и пазухам найденное, подгоняя толчками приклада, ввели в какой-то дом, полный военного люда, загнали в клетушку без окон. Проскрежетал засов.
        Что произошло? Кто-то из думенковского штаба сообщил о нем белым? Проболтались красноармейцы, назначенные сопровождать? Связной предупреждал. Но лично с его-то стороны в чем ошибка? Кроме Карташова он ни с кем не сказал ни слова. Даже с Думенко.
        Часы у него отобрали. Сколько времени прошло, прежде чем начался допрос, он себе не представлял. Но был вечер либо ночь. Окна комнаты, куда его привели, выделялись на стенах черными квадратами. На столе стояла свеча, выхватывая из темноты три фигуры в военном.
        - Ты кто такой? - спрашивающего Шорохов не смог разглядеть. - Куда ехал? Рассказывай.
        Проговорил:
        - Я заготовитель, господа. Агент Управления снабжений...
        Ему не дали продолжить:
        - Господа? Мы тебе господа!.. Ах ты, белая сволочь!
        Один из этих допросчиков поднялся во весь рост. Левая рука его висела на черном платке, обхватившем шею, на рукаве правой были красная звезда и под ней красный ромб.
        Шорохов все понял. Когда они въехали в Ростов, там были красные. Первая конная.
        - Прикажите сообщить обо мне в Особый отдел корпуса Думенко товарищу Карташову, - сказал он. - Бойцы, которые сопровождали меня, это были думенковцы. Большего я не имею права сказать. Повторяю: корпус Думенко. Особый отдел. Карташову.
        - По-твоему мы братьев своих порубили? - зло, бешено глядя на него, закричал военный с рукой на перевязи. - Белая сволочь! Стравить нас с думенковцами хочешь? Для этого тебя и послали!
        Здоровой рукой он схватил со стола лежавшие возле свечи лоскутки, швырнул их в лицо Шорохову.
        - Это что тебе! - кричал он. - Погоны с твоей охраны. Об одном жалею, что тебя тогда вместе с той мразью не пристрелили! Не радуйся. Свое получишь. С Особым отделом я тебя свяжу. На горе тебе свяжу! Для того только, чтобы мне, товарищам моим боевым, пятна потом на себе не носить! Но ты!.. Ты!..
        * * *
        Шорохова отвели в ту же клетушку. Повалившись на пол, он пытался заснуть. Не смог. И на это должны быть какие-то силы. Он сделал и сказал все возможное. Сказал даже больше, чем имел права. Если и это напрасно, ничто не спасет. Как отстаивать себя в споре с врагами, он знал. Не раз приходилось. Как делать это в споре с друзьями?
        Когда-то о нем товарищи говорили: "Железные нервы". Это было еще в пору его работы казначеем подпольных ячеек. Иное! Он всегда знал, помнил: с тем, кто заведомо сильней тебя, не борись. Напрасная трата сил. Ум твой - вообще в такие положения не попадать. И потому, что в своих оценках на этот счет он ни разу не ошибался, ему удавалось выносить всю тяжесть агентской работы. Но теперь эта тяжесть оказывалась непомерна.
        Клетушка была без окон. Все еще длится ночь или наступило утро, Шорохов понять не мог, но до его слуха стали доноситься звуки винтовочной стрельбы, разрывов гранат, пулеметных очередей, крики "ура".
        Затем мимо двери его клетушки стали торопливо пробегать люди. Стрельба началась в самом доме.
        Красные отступают. Это Шорохов понял. Как понял и то, что вот-вот произойдет с ним. Никуда не поведут, не будут читать приговора. Распахнется дверь, грянет выстрел. Подняться бы на ноги, стать у стенки сбоку от входа. Чтобы лицо не белело, уткнуться им в шапку. Может, в торопливости не разглядят.
        Наконец наступила тишина. Долгая, тягостная. Тогда он уснул.
        * * *
        Сон был поразительно яркий. Он и дивчина, которую он очень любит, идут по вишневому цветущему саду. Листья, ветки касаются его лба, шеи. Оба они смеются. Но что это? Девчина ведь не смеется. Плачет! И уходит, отдаляется от него. И он не может пробиться к ней сквозь эти упругие листья и ветки...
        * * *
        Он проснулся. Сердце отчаянно билось. Так ведь и было. Ну, какая из нее могла получиться связная? Простая шахтерская девченка. А взялась ходить через фронт. В последний раз судьба их свела... Когда это? В марте прошлого года. Встреча была мимолетной. В Ростове у синематографа "Белое знамя". Передал сводку. Расстались. В том же месяце она погибла. Подробности он не пытался узнать. Зачем? Лишний камень на душу. Жить все равно надо.
        Надо. Опять это слово.
        * * *
        Дверь растворилась.
        - Вставайте, вставайте!
        Вот и конец.
        - Вставайте.
        Свет фонаря бьет в лицо. Он отворачивается, руками обхватывает голову, прижимается к полу. Слов, мыслей нет. До слуха доносится:
        - Что такое здесь происходит?
        - Арестант, ваше высокоблагородие.
        - Как это - арестант? Кто такой?
        - Не могу знать, ваше высокоблагородие. Остался от красных.
        - От красных? Что же вы этого господина тут держите? Немедля доставьте в приличное помещение, пусть пригласят доктора. Ну, ну, быстрее!
        Шорохов приподнимает голову: двое военных в черных мундирах. В руках у одного фонарь, в руках другого - фуражка с красной тульей и черным околышем. Корниловцы.
        Ему помогают встать, но идти он может и сам. Вскоре он сидит на диване в комнате, обставленной как богатый гостиничный номер. На столе перед ним чай, консервы. Молоденький офицерик тоже в корниловской форме заботливо повторяет:
        - Кушайте, кушайте...
        От него Шорохов узнает: утром этого дня Первую конную армию красных, накануне занявшую Ростов, внезапным ударом выбила Корниловская пехотная дивизия.
        - Кушайте, кушайте... На рассвете мы из Ростова уходим. Фронт будет по берегу Дона стоять... Вы с нами, естественно... Кушайте, кушайте...
        По некоторой особой назойливости Шорохов понял: офицерик этот из отделения контрразведки при штабе дивизии. Он-то, конечно, знает, что говорит.
        - Кушайте, кушайте...
        * * *
        Но все же! Не арестант ли он?
        - Вы, господин Шорохов, - обращается к нему кто-либо из штабных офицеров, - пока что из Кулешовки никуда не выезжайте...
        Или напротив:
        - Скорей, скорей, господин Шорохов. К вечеру вам надлежит прибыть в Батайск. Вашим спутником будет поручик Савельев. Он и поможет вам стать на квартиру.
        Офицерику от контрразведки он еще в самом начале отрекомендовался, назвавшись, на случай, если Лев Задов выдал его начальнику контрразведывательного отдела штаба Донской армии Кадыкину, не агентом Управления снабжений штаба Донской армии, а всего лишь Четвертого донского отдельного конного корпуса. Сказал и про то, что он сотрудник Американской миссии при ставке Главнокомандующего. Поскольку все его документы были отобраны красными, просил помочь получить хоть какое-то удостоверение личности. Без этого не только в прифронтовой полосе, но и вообще в белом тылу обойтись невозможно. Примут за дезертира.
        Расчет был точным. Услышав об Американской миссии, офицерик не только ни разу не вспоминал о том, что он заготовитель, но и утроил о нем свои заботы. Сказал также, что начальству доложит, необходимый документ будет выдан всенепременно. Конечно, какое-то время придется ждать. В смысле порядка сейчас плохо везде.
        И вот Шорохов послушно трясется то в одноколке, то на тачанке, на простой крестьянской телеге, ежится в санях, мерзнет под мокрым снегом. Все это, порой, под грохот дальних, а то и близких орудийных раскатов, в сутолке срочно передвигающихся пеших и конных команд, бесконечных обозных колонн.
        Со своей стороны он ни от кого из господ офицеров штаба дивизии не сторонится, о себе рассказывает с охотой:
        - Из мещан я города Александровска-Грушевского... Интендантству корпуса генерала Мамонтова пшеницу, ячмень поставлял... Когда Новочеркасск покидали, со своими уйти не успел. Не часы, минуты решали. Спасибо за спасение, господа.
        Либо:
        - Что вы, господа? Ну, какой я торгаш? Торгашу все равно на чем прибыль иметь. Я разве так? Мне теперь лишь бы в станицу Кущевскую попасть. Там мой приказчик, мой главный товар: шевро. Высочайшей выделки и коз той породы, шкуры которых на это шевро шли, на свете нет, и мастера, что умели его выделывать, перевелись...
        Очень подходящие слова отыскал тогда Скрибный.
        * * *
        После сдачи Ростова, линия фронта в самом деле пролегла по Дону. Был он здесь, в низовьях, ширины почти беспредельной. Морозы сменялись оттепелями. Лед на реке всадника не держал. 17 января красные начали широкое наступление. На третие сутки оно для красных закончилось неудачей. Белый фронт устоял, но с кем из штабных офицеров об этом ни заговори, слышалось: "Не удержаться. У станицы Семикаракорской корпус Думенко. Дон там поуже. Да и Думенко же! От нас это в сотне верст, но коли его корпус прорвется, всем придется откатываться".
        Интереснейшее суждение! Может, красным и сил тогда не надо здесь в бой бросать? Все их направить в район Семикаракорской? Но каких-либо записей Шорохов не делал. Не видел смысла. Слишком быстро меняется обстановка. Ну а связь где-то в далеком Екатеринодаре. Зряшняя работа, а хранить записи риск будет немалый.
        И слишком устал. Порой ничто не интересовало. Охватывало равнодушие. Очень тяжелыми были последние месяцы. Взять одни только махновские переживания! Да и угроза выдать его Кадыкину осталась. Если что и спасет - всеобщая бестолковщина из-за поражений на фронте. "Время лечит". От кого-то он это слышал. Скорее бы!
        Конечно, "оторваться" от штаба Корниловской дивизии Шорохов мог. На фронте то малые, то крупные стычки почти каждый день. Где уж там было до него! И офицерик от контрразведки внезапно пропал. Скорей всего подался в Екатеринодар сообщить начальству, что в расположении их дивизии объявилось лицо, связанное с иностранными господами. Останавливало извечное: "Что дальше?" Если будут какие-то документы, он, так сказать, легализуется. Сбежать и потом от каждого прятаться, смысла не было. Все силы станут тогда уходить на то, чтобы уцелеть. Признаться, не имел он и каких-либо денег. Кормили, давали кров. Не так и мало.
        * * *
        Двадцатого января - Батайск сотрясался от орудийных раскатов: красных в очередной раз оттесняли за Дон, - обнаружился Макар Скрибный. Оказалось, торчит со своими вагонами в этом же городе. Повторял:
        - Мы с тобой, Леонтий, теперь любую гору своротим...
        - Да, да, - соглашался Шорохов, с недоумением и даже неприязнью глядя на своего компаньона.
        Лицо одутловатое, как после запоя. Одет: белая атласная рубаха навыпуск, шелковый черный поясок с кистями, жилетка. Так сам он вырядился в первую поездку по афере Ликашина. Еще одна особенность: никакого интереса к намерениям компаньона, к тому, как он все это время прожил, не проявляет.
        Тягостно было, что пришлось заговорить о деньгах. Скрибный дал, но с откровенной неохотой. Шорохов сказал: "Тысяч тридцать хотя бы", - при том, что пуд хлеба стоит триста рублей, мяса - шестьсот, сахара - пять тысяч двести рублей - деньги не так большие. Скрибный точно тридцать тысяч и дал, причем на глазах у Шорохова дважды пересчитал бумажки. И ведь опять не поинтересовался, почему у Шорохова ничего нет. Не сказал и о том, как обстоят его собственные дела. В чем же они теперь компаньоны? Потому и решил, что перебираться к Скрибному в вагоны не будет.
        При всем том, конечно, было чудесно, что они встретились заметил за собой, что стал ходить более упругим шагом, уверенней разговаривать. Понимал почему: мог теперь любому воочию доказать свою состоятельность.
        "Не сам ходишь - капитал носит", - тоже купеческая заповедь.
        Он и пожаловавшего к нему на квартиру дней через пять после этого, как сразу стало понятно, ничуть не случайного гостя, принял не только совершенно спокойно, но и снисходительно.
        - Здравствуйте, - сказал тот. - Я вам не помешаю?
        - Здравствуйте, если не шутите, - ответил Шорохов.
        Он сидел за столом, ожидая когда хозяйка, у которой он снимал жилье со столом, подаст обед. Жестом пригласил к столу этого гостя, но тот продолжал стоять.
        - Есаул Моллер Генрих Иоганнович. Оберофицер для поручений при штабе дивизии.
        - А я - Шорохов. Заготовитель интендантства Четвертого Донского отдельного корпуса генерала Мамонтова.
        Моллер удовлетворенно склонил голову:
        - Мне говорили... И на Дону я бывал. Новочеркасск, Калединск, Миллерово... За последний год я, знаете, чуть ни полмира объехал. Я в германскую служил на Румынском фронте. Окопы, окопы... Февральский переворот. Занесло в Минск. Поверите? Через неделю я был там избран в гласные губернской думы да при том еще стал членом комитета по формированию батальонов для Западного фронта. Карьера!
        Этому Моллеру было лет тридцать. Внешность он имел довольно нескладную: высокого роста, узкогруд, большеглаз, усы торчат в стороны. Лицо очень подвижное. На нем то выражение радости, то любопытства, то грусти. Одет в английский, защитного цвета, мундир. Над клапаном левого кармана офицерский георгиевский крестик.
        - При начале большевистского восстания мы один из батальонов двинули на Петроград, другой в Бобруйск, третий в Москву. Зря. Их присутствие ничего там не изменило. Ну а я выехал в Могилев, в ставку, с докладом генералу Духонину. Добрался благополучно, но... И ставка была не та, и генерал Духонин почил во бозе. Французская миссия направляла офицеров на Дон к генералу Алексееву. Меня это заинтересовало. В конце концов, каждый живет в себе, для себя и сам. Поехал. К атаману Краснову бы не поехал. Германская подтирка. Алексеев - другое. И, знаете, месяца не проходит, мне приказ: "Командируетесь в Москву, оттуда в Лондон и Париж с программой правой союзнической группы". Может, слышали? Объединились в ней господа от Самарина до Новгородцева... Опять же интересно, не правда ли? - Моллер давно сидел за столом, но к еде не притрагивался. - В западных столицах я, знаете, в кругу таких господ оказался, что, как вспомню, дух захватывает: члены государственной думы Лунин и Гурко! Представитель Сибири Окулич! Послы Маклаков, Ефимов, Стефанович. Интриговали против бывшего министра-председателя
(министр-председатель - А.Ф.Керенский. - А.Ш.). Насмотрелся и наслушался чего угодно. Но ведь если ты профессионал, то с самим чертом будешь дружбу водить, когда это надо для дела. Хотя, конечно, прежде-то я считал, что те, кто старше меня, выше по чину, по должности, знают куда идти. Не в прямом смысле, естественно.
        - Я понимаю, - вставил Шорохов.
        - Там я от этой иллюзии излечился. И настолько, что когда меня спросили: "Хотите в Poccию" - поверите ли? Зарыдал. Боже мой, в Россию!.. Тут мне не повезло. Я попал в Архангельск членом гражданского отдела при главнокомандующем союзными силами генерале Пуле. Все вроде бы ничего, но поехал-то я с паспортом на имя французского капитана Сержа. Чужой среди чужих. Среди своих тоже чужой. Хоть руки на себя наложи... Связался с Окуличем. Через него подал рапорт военному агенту в Лондоне об отправке меня в Сибирь, к Верховному правителю. Уже под своей фамилией. Хватит! Как камень снялся с груди. Колчак! Это звучало. Слышали истину? Чтобы быть свободным, надо все возыметь и от всего отказаться. Вы что-нибудь о краскоме Тухачевском знаете?
        Вопрос был неожиданным. Не ловушка ли? Но Шорохов в самом деле о таком человеке ничего не знал. Ответил:
        - Я? Нет, конечно.
        - Вам было бы легче. Но я к тому времени побывал в Екатеринбурге, полюбовался компанией генерала Гайды, побывал у господ из комиссии по расследованию обстоятельств гибели государя - передал им пакет от генерала Пуле. Ужас какой-то. Эта комиссия paccтpeляла вообще всex, кто когда-либо имел в этом городе дело с царской семьей: водопроводчика, которой чинил краны в доме купца Ипатьева; поваров и официантов из столовой, откуда царским особам носили обеды; электромонтера, чинившего проводку; шоферов, хоть раз управлявших автомобилем, подвозившим куда-либо царскую семью... Так вот, к тому времени, когда я прибыл в Омск, опыт у меня был достаточный, в том числе знал я и кое-что лично о краскоме Тухачевском, о том, что армия, которой он командовал, в наступлении на Петропавловск лишила Верховного правителя доброй половины его войск. Ну, и как я там, в Омске, так сказать, наших и ихних посравнивал, понял: не только звезда генерала Гайды, но и звезда адмирала Колчака никогда не взойдет.
        Было поразительно все это слушать. Так рассуждать, заявившись к человеку прежде совершенно незнакомому! Или этот Моллер достаточно знал о нем? Но тогда - что именно? Шорохов сказал настороженно:
        - Теперь вы здесь.
        - Да. Из Омска был послан с документами в Таганрог. Вечный курьер или особа, от которой принято избавляться подобным благопристойным образом. На сей счет я себя не обманываю. Плыл вокруг Азии. Японцы, китайцы, индусы... Люди, как люди. Штаб генерала Деникина разыскал, увы, лишь на станции Тихорецкая, в поезде. Еле догнал. Возвращаться в Сибирь? А куда? Верховный правитель тоже где-то на колесах. Не только Омск, но и Красноярск в руках красных... Теперь оберофицером откомандирован в штаб Корниловской дивизии. Могу поведать в заключение: краском Тухачевский с красного Восточного фронта отозван. По слухам, его направят сюда, на Кавказ. Сегодня узнал это и подумал: "В чью-то пользу опять будет сравнение?"
        Все же чего ради этот Моллер явился к нему?
        Тот рассмеялся:
        - Удивляетесь, почему я к вам пришел?
        Шорохов смешался:
        - Я? Нет, что вы... Но говорите вы интересно.
        - Леонтий Артамонович, мне-то и было поручено обратиться к Генквармдону относительно вашей персоны. Его кухня сейчас в Екатеринодаре. Но прежде я побывал в Новороссийске. Посчитал, что так будет логичней.
        - При чем тут Новороссийск!
        - Там теперь иностранные миссии. Между прочим, и ставка туда перешла. Так вот, могу обрадовать. Удостоверена ваша безусловная непорочность.
        Шорохов с прежней настороженностью смотрел на Моллера. Тот продолжал:
        - Вы хорошо умеете слушать. Для меня это в любом человеке главное. Донкихотство? Возможно. Ведь, если честно, почему я в Омске у Верховного правителя России не сделал попытки задержаться? Личное нерасположение. Слушать там не умел никто. Говорить искренне тоже. А я по своей натуре музыкант. Все, что хоть раз в моем присутствии прозвучит, живет в моей душе до бесконечности долго.
        - Но почему вы мне не сказали сразу, что были в миссии?
        - Говоря строго, я вообще не должен этого делать. Меня посылали не вы. Кроме того, я тогда еще не знал, возникнут ли между нами, как писали в старинных романах, флюиды дружбы.
        - Чудеса, - проговорил Шорохов.
        Таких людей он прежде ни разу не встречал.
        - Жизнь вообще состоит из чудес, - ответил Моллер. - Вы не находите?
        - Теперь нахожу. Мне вы... как бы сказать?.. На меня вы произвели самое доброе впечатление.
        Моллер церемонно вынул из бокового кармана кителя конверт, отдал Шорохову.
        Надписи на конверте не было, внутри лежала записка: "Известный вам документ всего не исчерпывает. Обратитесь к держателям. Гарантированы: всемерная помощь, вознаграждение при любых обстоятельствах. Сислей".
        Шорохов испытующе смотрел на Моллера. Загадка. Кому ты из всех этих господ служишь?
        Моллер зажег спичку:
        - Пожалуйста. Я обещал. Вопрос чести.
        - Минуточку, - Шорохов еще раз прочитал записку, перекладывая ее содержание на более понятный язык: "Известный вам документ всего не исчерпывает". Старый чиновный туз в Новочеркасске продал копию мамонтовского акта не только ему, но и еще кому-то из миссии. Скорей всего Манукову. Прочитали и спохватились: в трофеях, сданных Государственному банку, ничего важного нет. Как-то узнали о словах Чиликина: "прочее", "полная опись", о том, что он говорил эти слова Шорохову. Теперь: "Обратитесь к держателям. Гарантированы: всемерная помощь, вознаграждение при любых обстоятельствах". То-есть: "Добивайтесь встречи с Мамонтовым, Родионовым, вообще с кем угодно из штаба Четвертого Донского отдельного конного корпуса. Обещайте все, что угодно, причем не только в России, но и в эмиграции".
        Моллер опять чиркнул спичкой. Оба они молчали, пока конверт горел. Пепел Моллер высыпал в ведро, стоявшее под умывальником.
        "Разовый агент? Не похоже, - думал Шорохов, следя за его неторопливыми движениями. "Вы хорошо умеете слушать. Для меня это в любом человеке главное". Что, если спросить прямо? Но ведь, коли он работает на миссию, то правды не скажет, а человек, судя по всему, неплохой. Через собственное вранье ему потом будет не переступить".
        Моллер танцующей походкой прошелся по комнате, остановился напротив Шорохова, сказал, пытливо глядя ему в лицо:
        - Вот что я также должен вам сообщить. Из Екатеринодара вместе со мной в штаб дивизии прибыл господин, который, оказывается, вас хорошо знает. Его фамилия, должность мне неизвестны. Зовут его Михаилом Михайловичем.
        Выражение лица Шорохова, видимо, так переменилось, что Моллер торопливо, даже с испугом, закончил:
        - Он меня просил особо вас предупредить: встречи с ним вам не следует опасаться. Да-да! Как только представится командиру дивизии, он к вам зайдет.
        * * *
        Михаил Михайлович зашел в этот же день. Был совершенно таким, как когда-то в Москве, при первой их встрече. Вицмундир. Тугая каштановая бородка. Едкая улыбка. И Шорохова он приветствовал в знакомой манере:
        - Милейший, дражайший!.. Подарок судьбы!
        Шорохов не нашелся, что ответить.
        - Ну, ну, - укоризненно подбадривал Михаил Михайлович. - Я вами восхищен: манеры, спокойствие... Совсем другой человек.
        - Я тоже рад, - проговорил Шорохов.
        - И-и, дорогулечка, - игриво продолжал Михаил Михайлович, - не тревожьтесь. От этого стареют сердца. Если желаете, вообще давайте считать, что прежде мы с вами знакомы не были. Согласны?
        - Я всегда за согласие, - помедлив, ответил Шорохов.
        - И прекрасно, роднулечка. Ведь ваш главный принцип: "Переплачивая при покупке, обретаешь друзей". Я помню. Вы говорили. А это не просто согласие. Что-то покрепче. И вот тут заковыка. С нее и начнем. Время не терпит. В чем лично для вас смысл хлопот во благо Четвертого конного корпуса? Вам люб Мамонтов? Не наелись им во время рейда?
        Получалось: этот Михаил Михайлович знает о задании, только что полученном от миссии. Рассказал Моллер? Вместе ехали из Екатеринодара. Может даже из Новороссийска. И кто их свел: Генквармдон? Миссия? Слова Моллера: "Его фамилия, должность мне не известны" - стоят немного.
        - Вы, милашечка, конечно, догадываетесь о чем идет речь? - настойчиво продолжал Михаил Михайлович.
        - С корпусом Мамонтова у меня сейчас никаких отношений нет, - ответил Шорохов.
        - Но в Ровеньки-то вы ездили. Силенок не пожалели, и собеседники там у вас были, мой чудеснейший, первого сорта. Даже если молчат, то со значением.
        На кого он намекал? На Сергея Александровича? На Буринца?.. В любом случае выходило: в руки Михаила Михайловича попала последняя сводка в Агентурную разведку. Перехватили.
        - Высокая политика, - с прежней насмешливостью продолжал Михаил Михайлович. - Увлекло. Захотелось облагодетельствовать донское казачество. Но вы-то сами ему нужны ли?
        "Кажись глупей конкурента", - тоже одна из купеческих заповедей. Шорохов смотрел на Михаила Михайловича глазами открытыми широко, улыбался, молчал.
        - Отдай все ближнему? Прояви альтруизм? Такое слово, впрочем, вам не знакомо. Или знакомо? Вы же все время набираетесь ума-разума. Манеры, эдакий политес... Ах да! Чуть не забыл! Вам-то ведь что-либо знать не обязательно. За вас все всегда знают другие, тот же капитан Бэби из команды генерала Хаскеля. Простите, возможно выдаю служебную тайну. Для вас он "Федор Иванович". Но и Бэби его ли фамилия? "Бэби" в переводе с английского - "ребенок", "дитя". И тут - позвольте! А Мануков? Если эту фамилию, точней, это слово, перевести с армянского на русский, знаете что получится? Тоже "дитя". Вам не кажется, любимейший, что сие не так случайно? Если спросите, отвечу со всей определенностью: состряпанные по одной колодке псевдонимы. Есть в этом смысл. Обозначает ступеньку, на которой стоит агент. Возможности, функции. Впрочем, и такое слово вам знакомо ли?
        Шорохов догадался о чем идет речь - все о тех же мамонтовских трофеях, деле почти забытом им в сутолке последних недель. Но вот - пожалуйста! Интерес, притом самый острейший.
        - И учтите, драгоценнейший, я всегда бываю прав. Как был прав и в своем отношении к вам с той минуты, когда мы впервые встретились. Надеюсь, не позабыли, где именно это произошло, любезнейший, в какой из славных столиц?
        - Забывать это дар божий, - ответил Шорохов, подумав о том, насколько ему легче было разговаривать с Моллером. - Есть он не у каждого. Но коли мы с вами знакомы только с этой минуты... Вы так предложили... Чего там еще я могу помнить?
        - И чудесно, дражайший. Но не скрою: когда-то я вас подозревал. Было! Подозревать надо всякого и всегда. Тоже истина. Больше! Главный закон самосохранения. Потому и советую: хорошенько подумайте о моем предложении.
        - Да в чем оно?
        - Скажу. Полнейшая искренность, мой роднейший. Разделяйте с вашим покорным слугой надежды, заботы и огорчения. Все разделяйте. Я это подчеркиваю. Что будет взамен? Ваша личная безопасность, превосходнейший, - Михаил Михайлович издевательски кривил губы. - Не так мало, если на то пошло.
        - Милое дело, - воскликнул Шорохов. - Но позволю себе спросить: как мне при этом ладить с Николаем Николаевичем? Ему от меня то же самое надо.
        - Правильно, - Михаил Михайлович даже привстал на цыпочки от ликования. - Умница, что сразу об этом подумали. А есть еще и ваши отношения с миссией. Есть, есть! Не отпирайтесь. Но всей этой игры я вам не испорчу. Не в моих интересах. Всякий раз будем честно решать, чем кого одарить.
        Он предлагал служить еще и третьей разведке. Шорохов сказал:
        - Условие для меня невозможное. Вы с Мануковым друзья. Видел. Знаю. Может сейчас рассорились. Уверен, помиритесь. Что мне тогда?.. Слово давал. В торговом деле слово - закон. Прежде договоритесь между собой. Тогда - пожалуйста.
        - Договорюсь, договорюсь, лучезарнейший, - Михаил Михайлович удовлетворенно кивал головой, но говорил зло. - Не пожалеть бы вам только. Ой, как бы вам после не пришлось пожалеть...
        - Жалеть - не жалеть. - Шорохов махнул рукой. - К чему все это?
        Разговор был какой-то странный: угрозы, намеки, а вместе с тем льстивое - "восхищен... манеры, спокойствие..."
        - Для меня важно дело. Я купец. Или забыли?
        - Я-то ничего не забыл, мой чудесный. Лишен этого дара. Вы-то все ли помните, вот в чем вопрос.
        Вошел Скрибный.
        - Простите, бога ради, - сказал Шорохов. - Мой компаньон. Срочное дело.
        Не взглянув на Скрибного, ничего не ответив, Михаил Михайлович покинул комнату. Было слышно, как он в сенях надевал галоши. Хлопнула дверь.
        - Что за хмырь? - спросил Скрибный.
        - Знакомый. Еще по поездке вслед за Мамонтовым. Дядька поганый, - ответил Шорохов.
        - Вагоны сегодня уходят.
        Шорохов вопросительно смотрел на Скрибного.
        - Со мной не поедешь?
        - Не получится.
        - А если выйдет так, что в Новороссийске я не задержусь?
        - В миссии оставь для меня записку, где потом будешь.
        - У Федора Ивановича?
        - У него.
        - Я пошел.
        - Иди. Но - деньги.
        Скрибный достал из бокового кармана пальто толстую пачку николаевских сторублевок, не пересчитав, протянул Шорохову. Прощаясь, руки не подал. Он ему тоже.
        * * *
        Вечером пришел Моллер. Смущенно улыбаясь, сказал, что явился с надеждой в приятной компании выпить стакан чая. Пока закипал самовар, разговаривали.
        - Вы никогда не задумывались над вопросом, зачем живете? - так начал Моллер. - Зачем вообще живет сейчас человек. Тем более человек порядочный.
        Шорохов рассмеялся:
        - А что это по нынешним временам?
        - Отвечу. Тот, кто делает подлости без удовольствия.
        - Но делает!
        - Видите ли, на любой войне первыми всегда уходят из этого мира лучшие. Ничтожества остаются и вырастают в вершителей судеб, чувствуют себя личностями. Старая истина: на ночном небе луна - это солнце. Но мы уклонились в сторону.
        - Я из людей простых, - сказал Шорохов. - Мой прадед, правда, выходец из Запорожской Сечи, но свою принадлежность к казачьему сословию он потом потерял. Отец - сапожник.
        - Как интересно!
        - Сам я к торговому делу пришел не сразу. Прежде - металлист, заводской пролетарий. Впрочем, может, вы это обо мне знаете.
        - Нет-нет, почему же, - торопливо ("Не слишком ли торопливо?" - подумал Шорохов.) проговорил Моллер.
        - У простого человека всегда есть понятие о том, ради чего жить: быть сытым, одетым, иметь крышу над головой, растить детей, - продолжал Шорохов. - В этом смысл всего, что он делает, об этом его заботы. Желать, чтобы он притом еще успевал задумываться над вопросом чего ради живешь? Привычка для господ. Сословию, из которого я вышел, она не по карману. Простите за прямоту.
        Хозяйка внесла самовар.
        - Говорите: привычка. Но это и есть в человеке самое главное. Его личность, - со вкусом, играя голосом, сказал Моллер. - Иногда приказываешь себе: сделай так, и будет прекрасно. Ан, нет! В нужный момент делаешь по-другому. Простейший пример. Вы ночью храпите?
        - По-моему, нет. Никто не жаловался.
        - А почему? Потому что вы днем, вообще, когда бодрствуете, дышите только носом. Как просто! Но поэтому вы и ночью не можете, не умеете дышать иначе. У вас нет такой привычки. Результат - не храпите. Полмира страдает. Мой родственник - прекрасный человек - развелся с женой - с женщиной тоже прекрасной - из-за этого. Причину назвали другую, но мне-то известно. А так просто, казалось бы: днем дыши носом, переделай привычку. Не можешь! Привычка это судьба... Хотя, впрочем, не только. Мне, например, не нравится моя внешность: длинный, тощий. Но тут ничего не изменишь.
        - Это от бога, - вставил Шорохов.
        - Да, но почему сей удар всевышнего пришелся именно по моей персоне? Богохульство? Не спорю. Но и оно во мне есть, - Моллер задумался, двигая усами, сам себе кивая головой, потом сказал. - Еще одну новость я считаю своим долгом вам сообщить. Собственно, для этого я зашел. Я добился перевода в группу войск генерала Мамонтова. Адъютантом полковника Родионова. Когда-то мы с ним были довольно дружны. В Екатеринодаре я его в этот раз встретил. Поскольку генерал Мамонтов оказался там же, а в Корниловской дивизии меня ничто особенно не удерживает, все решилось в один момент.
        "Обступают со всех сторон. И как еще! - подумал Шорохов. - И какой там будет у них обо мне разговор? Или был? Что решили?" Спросил:
        - Когда вы туда отбываете?
        - Завтра. Целой командой. В одиночку сейчас ездить нельзя.
        - И где квартирует штаб корпуса?
        - В Мечетинской. Отсюда семьдесят верст. Может, и вы со мной? Было бы очень приятно. Вы их поставщик. Примут вас там, я уверен, прекрасно.
        - Нет, - ответил Шорохов.
        Еще раз стоять под презрительным взглядом Родионова смысла не было. И что отвечать на вопрос о судьбе Синтаревского? А где документы, полученные от Плисова? Свалить на миссию: "Все туда передал". Через того же Моллера проверят... Встреча с Мамонтовым нужна. Но где-то за пределами штаба корпуса.
        - Нет, - повторил он.
        Моллер вопросительно смотрел на него. Допрос? Может и это. Пришлось пояснить:
        - Мне надо в Екатеринодар, потом в Новороссийск. Из-за того, что я застрял в Ростове, а потом здесь, очень много потеряно времени. И, значит, денег, скажу вам. Торговля! Вообще-то вы правы. В корпусе генерала Мамонтова я бывал. В интендантстве там меня знают. Если, конечно, народ в нем не переменился.
        - Увы, - подхватил Моллер. - Обещать этого совершенно нельзя. Полгода боев... Но связь с вами я бы терять не хотел. Могу предложить одну небесполезную вещь: адрес в Екатеринодаре, где вы всегда можете остановиться. Улица Михайловская, дом Титова, спросить войскового старшину Ивана Сергеевича Закордонного. Сошлитесь на меня. Примет как родного. Лучше всяких гостиниц. Я всегда у него останавливаюсь. Святого характера человек: пьяный спит, трезвый молчит. Из свиты генерала Букретова, атамана Кубанского войска. Сейчас он в отпуске на лечение... Запомнили? Михайловская, дом Титова.
        - Запомнил. Спасибо. Закордонный Иван Сергеевич.
        Моллер поднялся из-за стола. Шорохов сделал то же самое. Сказал:
        - Но у меня к вам одна просьба, Генрих Иоганнович. Как понимаю, вы единственный, кто может удостоверить мою личность. Теперь вы уезжаете.
        Моллер приятельски положил ему на плечо руку:
        - Очень просто. Завтра начальник штаба дивизии с готовностью прикажет выдать вам документ, что вы заготовитель Управления снабжений, что вы и ваши люди освобождены от воинской службы, ну и так далее. Советую отъезда не задерживать. События назревают крупные. Бог знает, чем они завершатся. До Екатеринодара больше трехсот верст. Ехать поездом? Доедете ли?
        - Это я знаю, - проговорил Шорохов.
        Но думал-то он о том, что значат слова Моллера: "вы заготовитель Управления снабжений". Случайная оговорка? Скорей всего знак того, что за участие в последней афере с Ликашиным, преследовать его больше не собираются. А, может, напротив, загнали в ловушку. Верней, сам он в нее себя загнал, когда офицерику от контрразведки представился интендантским агентом корпуса Мамонтова.
        * * *
        На рассвете следующего дня в экипаже, запряженном парой лошадей, возвратился Скрибный. Пьяный, в изодранном кургузом полушубке. Рассказал: на разъезде возле Тихорецкой поезд, в составе которого были его вагоны, атаковали "зеленые" - партизаны, скрывающиеся в лесах.
        - Нефть горела, вагоны с патронами. Ну и наше там. Как спички в костре.
        - Была бы жизнь, - начал утешать Шорохов. - Из-за того, что потеряно безвозвратно, душу себе никогда не трави. Наживем. Экипаж откуда у тебя?
        - Я как зверь сейчас, - ответил Скрибный. - Любого зубами рвать могу.
        - Приди в себя, отдохни.
        Скрибный сидел с окаменевшим лицом.
        - Завтра подумаем, что делать дальше. Лошади добрые. В Екатеринодар покатим... Были мы с тобой бедняки, были богатые... Деньги, что ты мне дал, еще все у меня...
        - Душа убита, - Скрибный скрипнул зубами. - Одна зола осталась...
        ЦЕЛУЮ НЕДЕЛЮ тянулись в бесконечном ряду возов с беженцами, лазаретными фурами, подолгу стояли у каждого моста. От медленности движения, от сознания постоянной скованности, Шорохов устал, пожалуй, не меньше, чем от всего остального, что выпадало на его долю в этой поездке. Скрибный деньги имел, притом немалые, спиртное добывал в любое время, пил до бесчувствия. Читать ему мораль было глупо, да и когда? Днем Шорохов сидел за кучера, ночью стерег лошадей. Подозрительного народа крутилось вокруг полно. Нагана он старался не выпускать из рук даже во сне.
        Наконец начался Екатеринодар. Те же, что повсюду в городах, слепые от закрытых не только ночью, но и днем ставен, затаившиеся домишки; голые деревья за заборами; забитые телегами, тачанками, фургонами улицы и переулки. Толпы штатских, военных, детей, женщин.
        Погода стояла солнечная, но с холодным ветром, неласковая.
        У базара долго искали место, где можно стать с экипажем. Наконец как-то приткнулись.
        - На час отлучусь, - сказал Шорохов. - Потом поедем на место. Патруль прицепится, отвечай: "Хозяин - заготовитель штаба Донской армии. Сейчас вернется".
        - Хозяин, - с ненавистью повторил Скрибный. - Какой ты мне хозяин...
        Дальше были ругань, пьяные слезы, обиды из-за Касторной (Что какое-то время ехали туда в разных вагонах: "Лакея нашел".) из-за поездок в Таганрог, Новороссийск. ("Землю носом по твоему приказу рыл".)
        Шорохов слушал молча. Что-либо объяснять было поздно.
        Дом в Сергиевском переулке он разыскал быстро. Мазанка в четыре окна. Широкие наличники двери покрывала вязь слов: "Егор Васильев. Скорняк". Были там
        еще нарисованы шубы, шапки. На двери висел замок. Шорохов огляделся. Вокруг ни души. Толкнулся в ворота - закрыто. Калитка тоже на запоре. Что это значило? Явка сгорела? Условного знака связной ему не сообщил. Бейся теперь, как рыба об лед.
        * * *
        Дом Титова стоял удобно: двухэтажный, каменный, в глубине двора. Сараи, конюшни. Сам Титов, старик лет семидесяти, худенький, с трясущимися руками, нежданных
        гостей принял с поклонами. Экипаж завели во двор, Скрибный начал распрягать лошадей. Шорохова Титов повел в дом, по пути говоря:
        - Иван Сергеевич у себя. Отдыхают. Но вы входите. Они гостей любят. Такой человек. Чина немалого, уважение от казачества. Высокие господа заходят...
        Закордонный занимал две комнаты. В первой из них в углах были свалены верховые седла, сбруя, на подоконнике - штабель из дюжины клеток с канарейками.
        Шорохов подошел к ним. Птицы запрыгали, забились.
        - Непуганые, - сказал за его спиной Титов.
        Во второй комнате - она была побольше, посветлей - у стен стояли три койки, застланные серыми одеялами. Середину комнаты занимал обеденный стол. На скатерти из грубой холстины, вперемежку с бутылками, стаканами, тарелками были навалены куски хлеба, сала, скибки соленого арбуза, еще какая-то еда. На одной из коек спал рослый усатый мужчина в казацких шароварах с лампасами, в сапогах и в нижней рубашке. Он лежал на спине, щеки, усы его вздрагивали от храпа.
        - Сами проснутся, - пояснил Титов. - Привычка такая. Сидели-сидели, - брык. Десяток минут вздремнут, опять на ногах.
        Шорохов сел на первый попавшийся стул, откинулся на его спинку. Заснуть бы тоже хоть на четверть часа. Что все-таки делать, если явки не будет?
        Настроение было скверное. Вымотали беспробудное пьянство Скрибного, бессонная дорога.
        Титов ушел.
        Закордонный неожиданно открыл глаза, приподнялся, вытянул голову в сторону Шорохова, спросил встревоженно:
        - Есаул? Генрих Иоганнович?
        Шорохов подошел к Закордонному:
        - Шорохов. Леонтий Артамонович. Генриха Иоганновича друг. Он мне говорил, если попаду в Екатеринодар, непременно должен зайти к вам, может его здесь застану.
        - Слава богу, - хрипло проговорил Закордонный. - Подумал: рехнулся. Людей перестал узнавать. А вам я рад. И что там - просто зайти. Вы только приехали. У вас своей квартиры в этом богом забытом городе нет. Тут и живите. Генрих Иоганнович тоже сейчас в Екатеринодаре, - своей здоровенной ручищей он ткнул в сторону одной из коек.
        - А вы Сергей Иванович Закордонный, - сказал Шорохов.
        - Закордонный, но не беспардонный, - он встал, подошел к столу, налил в стакан какой-то мутной жидкости, выпил, оглянулся на Шорохова. - Не желаете? Дрянь, а с ног валит. Или вы как Генрих Иоганнович? Рюмку к губам подносит, а не поймешь, пьет или нюхает. Алкаголик-нюхач. Особая разновидность цивилизованного человечества. Сам я, доложу вам, - коньякист. Голос у меня, слышите? Меццо-пропито! И не жалею. Я, знаете, прочитал однажды: "Когда мне было тридцать лет, я думал, что за каждой закрытой дверью занимаются любовью. Когда исполнилось сорок, стал считать, что за каждой закрытой дверью пьют. Теперь мне пятьдесят. Уверен, что за каждой закрытой дверью едят". Вранье. Мне пятьдесят два. А я все пью и пью. Вы, как вижу, человек штатский.
        Закордонный говорил без пауз.
        - Заготовитель Управления снабжений штаба Донской армии.
        - А с есаулом что вас свело?
        - Из Ростова отступал с Корниловской дивизией. Он тогда там служил.
        - Теперь он у генерала Мамонтова, - Закордонный лукаво подмигнул.
        - Да.
        Закордонный налил себе еще стакан, посмотрел стакан на просвет, покачал головой, выпил, проговорил:
        - Вот еще наказание. Чума. Хуже!
        Шорохов улыбнулся:
        - Чего же вы пьете?
        Закордонный досадливо махнул рукой:
        - Я не о том. Гордость Дона, его надежда и слава. Слышали такие слова?
        - Еще бы. О генерале Мамонтове.
        - Вот именно. А, знаете, почему его всякие посторонние господа вроде вас на руках носят? Потому что правды о нем не знают. Я в Николаевском лейб-гвардейском училище в те же годы подвязался, что и ваш этот герой.
        - Почему мой!
        Закордонный не слушал его:
        - Все своими глазами видел. Мамонтов... Мамантов, если точно, - в роте князя Юсупова состоял. А князь Юсупов, будь то вам известно, несмотря на несметные богатства, красавицу жену и великую образованность, из любых пяти слов три говорил матерных. И цукал он этого вашего Мамонтова сколько хотел. А тот перед ним заискивал. Привычку имел тянуться к сиятельствам. Подлая черта характера, я вам скажу. Да, мой друже. Боялся княжеского расположения не иметь. Не пил, не курил, по вечерам в театры, на симфонические концерты выезжал. Дочь родилась, назвал Илиарией. Жена ему в телеграмме: "Крепко целую. Катя", - он ей: "Крепко целую. Константин", - заурядно до чертиков. Но желчь в нем копилась. Как манны небесной своего часа ждал: "Крылья отращу и воспарю". Когда в полк вышел, сразу и начал. Букву в своей фамилии переменил - мелочь. А вот, поелику собственная смелость в нем князем Юсуповым была задавлена и потому он начал брать реванш на беспомощных, факт покрупней. А кто беспомощней пленного? Я о Германской войне говорю. Он там полком командовал. И начал с приказа: "Пленных не брать". А сдавались-то в плен в
первую очередь кто? Насильно мобилизованные германцами наши братья-славяне. А он их - под корень. Не хорошо-с.
        - Иван Сергеевич! Когда это было!
        - Любой человек, я вам скажу, с самого первого часа своей жизни и до дня смерти не меняется. В детстве букой глядит, он и под старость такой. Ваш Мамонтов потому и в красный тыл рванулся, что трусость, вбитую в него князем Юсуповым, в себе не сумел преодолеть. Стариков-то да баб конями топтать можно без всякой опаски! А больше никакой цели у этого вашего донского героя нет и никогда не было. Ни, как теперь говорят, ради общего блага, ни лично для себя.
        - Ну, для себя-то лично...
        - И для себя лично, - категорически оборвал его Закордонный. - Подстраивается. К одному, другому, сразу ко всем. Как кисель. А тогда чего в полководцы полез? Я, вон, не лезу, - он махнул рукой. - У нас тоже такие. Потому все и валится.
        - Но Кубанское войско пока держится.
        - Держится. Знаете чем? Для красных себя бережет. Одни надеются из их рук самостийность получить. Ведь эстонцы, финляндцы ее получили. Другие - чтобы потом в большевистском котле вариться. Но, сила в чем? Хотят же чего-то! Не только в свой кошель грести. Отсюда слабость вся, но и сила. Знаете, после чего меня в отпуск по болезни отправили? Как только я об этом самом нашему атаману доложил. Не понравилось. Пью, мол, много. Все на это свалили. А при чем тут - пью? Про "зеленых", надеюсь, слышали? Так вот у нас тут все "зеленые". Даже те, что в леса еще не ушли. Ну, а этот ваш Мамонтов... Он, между прочим, сейчас тоже в Екатеринодаре. Доведется где-нибудь с ним повстречаться, сами сможете убедиться, что за фигура.
        - Да, опять же, - почему он мой?
        - Ваш, - Закордонный упрямо повел подбородком. - Ваш. Казну-то он грабить вам не мешает? Значит, ваш. Я по интендантской части служу, знаю.
        Вошел Скрибный. Остановился у порога. Закордонный долго смотрел на него. Спросил:
        - Это кто?
        Шорохов помнил недавнюю стычку со Скрибным, ответил хмуро:
        - Спутник мой. Человек достойный.
        Скрибный шагнул к столу, водрузил посредине его четвертную бутыль. Была она темного стекла. То ли с вином, то ли с водкой.
        - Ну, - восхитился Закордонный. - Таких спутников я уважаю. Никаких слов, сразу дело. Садись, др. Общий язык найдем. Спать можешь у канареечек. Все потерял: жену, детей, имение. Канарейки остались. Пусть хоть они поют.
        * * *
        Шорохов тут же ушел. Не давало покоя: что с явкой? Провалилась? Просто жить тогда в Екатеринодаре? Нет, конечно. Уйти к "зеленым"? Извелся от бессонных ночей.
        За этими думами до нужного ему дома дошел незаметно. На двери мастерской замка не было. Вошел. Все остальное было прекрасно. Васильев понравился сразу. Веселый, подвижный. Разговаривает, а руки что-нибудь делают. Перекладывают лоскуты меха, сметывают, подрезают.
        После того, как Шорохов отдал сводку, Васильев сказал:
        - Если не будет чего-то срочного, приходи не чаще раза в неделю. Всей техники: замок на двери увидел, иди мимо. Перед тем, как наши займут город, ты должен уехать в Новороссийск. Там явка по пятницам, в два часа дня у входа в гостиницу "Европа". Подойдут к тебе. Твой опознавательный знак: свернутая трубкой газета в левой руке. Пароль тот же, что был для меня. Глупо будет звучать, но переменить не удалось. Спешка. Все сейчас вслепую рубят с плеча: "Господь разберет". А господь, поди, сам с плеча вслепую рубит.
        На этом расстались.
        * * *
        Возвратившись в дом Титова, Шорохов первым делом наткнулся на Скрибного. У окна с канареечными клетками была поставлена кровать. Скрибный лежал на ней. Шорохова встретил с безудержной хмельной радостью:
        - Тебя жду, Леонтий!.. Иван Сергеевич - трепло. Бубнит, бубнит. Язык как поганое помело.
        Шорохов начал его останавливать:
        - Помолчи, Макар. Если твою болтовню сейчас Иван Сергеевич слышит...
        - А я им это обоим в глаза сказал. Ему и твоему Моллеру. Они тут знаешь как между собой разговаривали? Как две поганки. Грибы такие в подвалах растут.
        - Погоди, - у Шорохова даже занялся дух. - Генрих Иоганнович тут?
        - Как узнал, что ты в Екатеринодаре, сразу убежал куда-то. Меня не признал. "Кто вы такой? По чьей рекомендации?" Ах ты...
        - Макар, ну, выпил и спи. Ты в чужом доме, понимаешь?
        - Понимаю. Теперь они тебя втроем ожидают. Я решил предупредить. Я же не пьян, Леонтий.
        - Как это - втроем? - удивился Шорохов. - Ты сказал, что он ушел.
        - Вернулся. И не один. Хочешь, вместе пойдем.
        Подняться с кровати он не смог.
        Дверь была приоткрыта. Шорохов увидел: в комнате помимо Закардонного находятся еще Моллер и казачий офицер лет сорока, смуглый, черноволосый, с крупными чертами лица, губастый, высокого роста.
        Моллер встретил Шорохова, как лучшего друга. Они даже обнялись. Казачий офицер представился им:
        - Есаул Семиглобов, - он щелкнул шпорами и предложил. - Айдате в ресторан, господа. Чего тут сидеть? Приглашаю! Платить будете вы, - с хохотом закончил он, указав на Шорохова.
        - Куда-либо идти сейчас я не в состоянии, - ответил тот и сел на одну из кроватей. - Я только сегодня приехал. От самого Батайска целую неделю трясся в экипаже.
        - Я тоже предпочел бы остаться дома, - поддержал его Моллер.
        - Знаю, - Семиглобов снова захохотал. - Будете считать барыши. Самая для вас сладкая музыка, - в его руке появилась записка. - Это вам, - обратился он к Шорохову, ничуть не таясь от Моллера и Закордонного. - Послание прекрасной дамы.
        Закордонный и Семиглобов ушли.
        Оглянувшись на Моллера - тот с безразличным видом продолжал сидеть у стола, - Шорохов развернул записку: "Рад, что вы в городе. Надо свидеться. Непременно сегодня. Мой адрес: Казанская улица, дом 17. Привет от Сислея. Н.Н."
        Шорохов покосился на окна. Темно. Идти по городу, в котором никогда прежде не был? Взять Скрибного? Лыка не вяжет.
        Он положил записку на стол перед Моллером.
        Прочитав ее, тот тоже взглянул на окна:
        - Небезопасно. И далеко. Другой край города.
        Шорохов развел руками:
        - Компаньон. Человек солидный. Если зовет, идти надо.
        То, что в записке главным было: "Привет от Сислея", - пояснять не стал.
        - Я тоже пойду, - неожиданно согласился Моллер. - Не возражаете?
        * * *
        Они шли по темному, без единого фонаря, без света из окон, городу, и Моллер говорил:
        - Вы сказали как-то, что происходите из простых людей. Но ведь и я, знаете? Мой дед был крепостным. У очень странного помещика. Из прибалтийских немцев. По его воле все Гришкины сделались Гофманами. Дмитриевы - Дитмарами, Васильевы - Вольфами. Моего прадеда звали Михеем. Сын его сделался Моллером.
        - Я подумал, что вы иностранец.
        - Не только вы. Многие так считают. Особенно дамы. Иногда большого труда стоит разуверить.
        - Зачем же их разуверять!
        - Приходится. Я из разряда мужчин, которые могут предложить себя женщине только на всю жизнь. Впрочем, я-то что! Вы повидали бы моего брата. Вот уж кто всей внешностью, акцентом, даже образом мысли немец или датчанин. Я, когда его вспоминаю, всякий раз думаю: насколько важно то, что каждый сам о себе полагает... Однако я не спросил, как ваши дела?
        - Жив. Значит, все хорошо. А ваши?
        - Лично мои - прекрасны. Я вообще человек счастливой судьбы. Еще никого из очень близких мне людей не терял. Но если говорить о корпусе, то хвастаться нечем. Давно не было пополнения, вооружение недостаточное, отягощены обозом. Конечно, дело не только в этом. Я как-то говорил вам о краскоме Тухачевском. Именно он теперь командует у красных Кавказским фронтом. Для наших военных деятелей это крушение. С Игнатием Михайловичем мы много об этом беседовали. Он меня понимал.
        - Игнатий Михайлович это полковник Родионов?
        - Да.
        - Но почему вы говорите "понимал"? Вы покинули корпус?
        - Другое. Очень горестное. Игнатий Михайлович убит под Мечетинской. Думенковцы - страшная сила. И, главное, не числом берут и не лучшим вооружением. К такому мы не привыкли. Знаете, почему я сейчас в Екатеринодаре? Сопровождал Константина Константиновича. От нашей службы больше никого не нашлось.
        - Генрих Иоганнович, - сказал Шорохов, - коли Константин Константинович в Екатеринодаре, не мог бы я через ваше посредство с ним повстречаться? У меня есть одно практическое предложение. Не скрою, очень важное для миссии, письмо которой вы передали мне в Батайске при первой нашей встрече. Гарантирую, генерал будет искренне рад. Теперь, когда вы в свите генерала...
        - Сказали! - с мученической интонацией в голосе воскликнул Моллер, - Я в штабе корпуса всего две недели. Карьеру там теперь, когда Игнатия Михайловича, увы, нет, по нашей службе делает Семиглобов. Вы его видели. Уверен, оценили: лицо, фигура, манеры, все в нем превосходно, а в целом - мерзавец. Как рвотное. Знаете сколько сейчас личных врагов у Константина Константиновича? Легион.
        - Почему!
        - Ненависть посредственностей. Пора невзгод. На ком-то надо вымещать злобу.
        - Но, Генрих Иоганнович, я человек трезвого рассчета. Торговля! Дело обязывает. Ваша помощь будет совершенно законно вознаграждена.
        Мoллep остановился:
        - Вы смеете такое мне предлагать?
        - Смею, - со смехом ответил Шорохов и тоже оста - новился.
        Шли они по середине мостовой. Потому и стояли теперь на середине удицы.
        - Деньги никогда еще ни одному порядочному человеку не помешалн - продолжал Шорохов. - Напротив. Умножают возможности его личности.
        - Какая я личность! - с досадой воскликнул Моллер. - Просто я так воспитан: в отношениях с людьми каждый день начинать с нуля. Не копить обид, - он взял Шорохова за руку, доверительно наклонился к нему. - Я не сказал главного. Командир болен. Сыпной тиф. Вообще сейчас в лазаретах каждые девять из десяти просто больные. Константин Константинович не исключение. Причем он безнадежен. И полная низость: вчера в лазарете задержали человека с бомбой. Хотел бросить в палату, где лежит генерал... В минуты просветления он умоляет супругу уехать из России. Это ужасно. Он всегда любил жизнь, ее радости, был предан Родине. Но идемте, идемте...
        * * *
        Мануков приветствовал их словами: "Очень рад". Приходу Моллера, показалось Шорохову, совершенно не удивился. Ждал и его? Или они сегодня встречались?
        Шорохов все же посчитал необходимым пояснить:
        - Время позднее. Идти одному? Мало ли что?.. Генрих Иоганнович - адьютант начальника контрразведывательного отделения при штабе Четвертого Донского конного корпуса, прекрасно знает город. Я уговорил меня проводить.
        - Да, да, - ответил Мануков. - Против визита вашего друга я ничего не имею, тем более, что сейчас у меня без того есть один неожиданный гость, - на его губах появилась та особенная улыбка, которая, как знал Шорохов, свидетельствовала о внутреннем волнении. - Теперь будет два таких гостя. И только. Прошу...
        Комната, куда они затем вошли, была всего вероятней кабинетом состоятельного адвоката. Темный пapкет, мраморный камин, по стенам - застекленные шкафы с томами свода российских законов, бюро для работы стоя. Были тут еще - письменный стоя с зеленым сукном, кресла, тяжелые зеленые портьеры на окнах и дверных проемах.
        Посреди этой комнаты, слегка подбоченясь, с вызовом наклонившись вперед и едко усмехаясь, стоял Михаил Михайлович.
        Он шагнул им навстречу, поздоровался энергичным кивком и бодро заговорил:
        - Милейшие, только горы не сходятся. Что я сказал! Не просто горы. Большой и Малый Арараты! Казбеки! Чебуреки! Шашлыки! - не уделив Шорохову и малейшего внимания, он подхватил Моллера под руку и, с насмешливой почтительностью уведя его в сторону, к камину, продолжал. - Особое мое вам почтение, дорогулечка. Восхищаюсь. Страж сурового величия. Подбор случайных слов, а красиво. Но только что теперь вам оберегать? Чины вашего корпуса разбегаются, как тараканы по горячей плите.
        Высвободив руку, Моллер удивленно смотрел на Михаила Михайловича. Тот продолжал в своем обычном ерническом упоении:
        - Еще вопросик, роднулечка. Как себя чувствует Константин Константинович? Военная тайна? Но стервятники слетаются делить мамонтову добычу. Полагают, коли то был мамонт, то и наследство окажется мамонтиных размеров. А был ли мамонт? Вопрос вопросов, мой дорогулечка.
        Мануков с брезгливой миной на лице прервал его:
        - Послушайте? Сколько можно?
        Михаил Михайлович изогнулся в шутовском поклоне:
        - Можно до бесконечности. Но что за крик души, любезнейший? Или у вас в запасе есть какое-то иное блюдо? Подавайте! Не знаю, как прочие господа, я очень проголодался.
        Внезапно он опустился в одно из кресел и остался в нем с видом человека, которого больше ничто не интересует.
        Не отрывая глаз от Михаила Михайловича, Моллер расстегнул шинель, снял с шеи шарф, положил на каминную доску.
        Мануков кивком указал Шорохову на дверь в соседнюю комнату.
        Была это спальня. Притворив за собой дверь и склонившись к шороховскому уху, Мануков сказал:
        - Просьба, или не знаю что... приказ, поручение... Завтра около полудня на вокзале, перед дверью в кабинет военного коменданта к вам подойдут, передадут пакет. К сожалению, не такой маленький: размерами с канцелярскую папку. Это учтите. Захватите с собой портфель. С первым же поездом вы уедете в Новороссийск. Дело деликатное в том смысле, что оставаться с этим пакетом в Екатеринодаре вам будет небезопасно. Не могу не польстить: надежней вас никого сейчас у меня здесь нет.
        Шорохов спросил:
        - Кто будет тот человек?
        - Лицо вам известное. Оно тоже вас знает. Пароля поэтому не нужно. Важная подробность: в Новороссийске я появлюсь спустя три-четыре дня. Через миссию вас там найду. Свой адрес вы им сообщите. Заберу пакет.
        - Обо всем этом тоже просит Сислей?
        - Прошу лично я. В миссии о пакете ни слова. Еще одна подробность. Вознаграждение ждет вас гораздо больше, полученного при посредстве господина Ликашина, - Мануков протянул Шорохову пачку желто-зеленых десятитысячных деникинских купюр. - Это не аванс. На расходы по случаю внезапного отъезда. Повторю: дело срочное, должно быть строго между нами.
        "Тысяч двести. Щедр", - с невольным уважением к Манукову подумал Шорохов.
        Деньги он взял, но что-либо ответить Манукову не успел: ведя под руку Моллера, вошел Михаил Михайлович.
        - Хватит уединяться, раскошнейшие, - объявил он. - Пакуете чемоданы?
        - Мне-то почему бы их не паковать? - нервно ответил Мануков. - Я в этой стране девятый месяц.
        Все вместе они возвратились в первую комнату. Михаил Михайлович не унимался:
        - Но, дорогулечка! В вашем ответе не содержится самого главного. Почему вы делаете это сегодня? Не вчера, не позавчера, не послезавтра, наконец, - он обернулся к Моллеру. - Вы-то почему еще здесь? Выполняете приказ начальства? Какого? Генерала Хольмана? Полковника Кадыкина?
        - Мелко все это, - с таким видом, будто у него заныли зубы, произнес Мануков. - Поразительно мелко.
        - Желаете по крупному? - Михаил Михайлович насмешливо поклонился. - Что имеется вами в виду, мой милейший? Ах, да! Разговоры этого милого сударя про таланты красного командфронта Тухачевского. Про то, как он громил дивизии Колчака. Адмирал был ничтожество. Трупы правых и виноватых складывал штабелями вдоль сибирской железной дороги. Считал это лучшим способом агитации за твердую власть. А лучший способ: делай необходимое тихо, заявляй о заслугах власти перед народом громко. В этом весь механизм.
        Мануков прервал его:
        - Вы, по-моему, собирались уйти.
        Михаил Михайлович сделал вид, что в ужасе шарахнулся от Манукова:
        - Выпроваживаете? Надеюсь, еще не в лучший мир... Вы-то свои тайные переговоры с вашим верным компаньоном завершили?
        - Простите, - вмешался Шорохов. - Я тут больше не нн? Тогда я вас покину.
        - Я тоже, - добавил Моллер.
        - Уходите, уходите, любимейшие, - Михаил Михайлович говорил с нервным смехом и жестикулируя. - Мне-то еще рановато. Две-три особенно сладостные минуты. Эдакий финал. Как при нежном свидании.
        * * *
        Они отдалились от крыльца мануковского дома шагов на двадцать. Моллер неожиданно сказал:
        - Леонтий Артамонович! Мне очень тревожно.
        - Я вас понимаю, - согласился Шорохов. - Но эти господа давно знакомы. Немалым обязаны друг другу.
        - И вот что еще: шарф! Он остался на каминной доске.
        - Давайте вернемся.
        - Нет-нет. Я один. Из-за моей оплошности стоит ли вам беспокоиться? Идите, я вас догоню.
        Моллер так поспешно повернул назад, что у Шорохова не осталось сомнений: хочет вернуться к Манукову без него. Шарф - заранее подготовленный повод. "Какая же у тебя жизнь?" - подумал он.
        Завтра, еще до того, как идти за пакетом, надо побывать у Васильева. Есть две возможности. Одна: с этими документами, видимо очень важными, исчезнуть. Вторая: выехать с ними в Новороссийск. Там, пока придется ждать Манукова, снять копию. Выгоды первой возможности: Агентурная разведка получит подлинники документов. Выгоды второй: он по-прежнему останется сотрудником миссии, не прервет своих отношений с Мануковым. Как сделать лучше, это обсудить с Васильевым. Важно, что теперь есть хоть какие-то деньги.
        Так раздумывая, он с четверть часа простоял, ожидая. Ночная стужа становилась все злей, дул ветер. Благодаря шубе Шорохов не мерз, но стоять дальше смысла не было. Тоже вернуться к Манукову? Но ясно же: собрались они там теперь только втроем, его, не очень-то и таясь, выставили. Самое правильное - идти домой, лечь спать.
        * * *
        У Закордонного был гость. Подъесаул. Солидной комплекции, бородатый. Назвался Григорием Матвиенко, в каком полку служит, не сказал. Он и Закордонный были пьяны. За столом с ними, тоже пьяный, сидел Скрибный. Разговор у них шел путанный, но все больше о "самостийности" Кубани и еще о том, что кубанское казачество головы свои за Деникина и начальника его штаба Романовского на плаху класть не желает.
        Шорохов вслушивался в эти речи отрывочно. Ждал: скорей бы угомонились. Наконец Закордонный свалился на свою кровать. Скрибный ушел к канареечным клеткам. Матвиенко продолжал сидеть за столом, качался, клевал носом. Вдруг вполне по-трезвому проговорил:
        - Леонтий Артамонович, я вот что должен сказать. Наш полк готов перейти на сторону красных. Нужен совет, как это сделать. На фронте - там просто. Мы в тылу стоим.
        "И с таким вопросом ты ко мне лезешь? - ужаснулся Шорохов. - Или ты ко всем так? Тогда ты дурак".
        Он глянул на Закордонного: спит. Спросил:
        - Я тут причем?
        - Не верите, - подытожил Матвиенко.
        - Верю - не верю, это не разговор.
        - Вы подумайте, - Матвиенко встал из-за стола. - Завтра под вечер приду за ответом. За советом, вернее.
        Он тут же ушел.
        "Милое дело, - думал Шорохов. - Еще и такой хворобы недоставало. Не провокация ли? Вот в чем вопрос. Откуда узнали? Влипнешь в два счета".
        С этой мыслью он и заснул.
        * * *
        Разбудил его Закордонный:
        - Вставайте! Сколько можно? Ваш компаньон тяжело ранен.
        - Кто? Какой?
        - Американец, к которому вы вчера ходили.
        - Вы что? Когда? Кто?
        - Кто! Когда! Он ваш компаньон. Должны знать.
        - Откуда! Я всю ночь спал.
        - И проспали.
        - Но кто?
        Закордонный ответил не сразу. Ерошил седую шевелюру, беззвучно шевелил губами. Наконец произнес сквозь зубы:
        - Говорят, что наш Моллер.
        - Не может быть!
        - Быть может все.
        - Где он сейчас?
        - В военной тюрьме.
        - Иван Сергеевич, вы не ошибаетесь? Откуда вам это известно?
        - На кудыкину гору ходил, - ответил Закордонный.
        * * *
        Дежурный офицер военной тюрьмы - худой, лысый, в помятом мундире, с заспанной физиономией - сперва ничего не желал понять, переспрашивал:
        - Моллер? Такой фамилии нет. Может Миллер? Муллер?
        - Моллер.
        - Не знаю и не знал.
        - Как можете не знать? Его привезли прошлой ночью.
        - Когда же?
        - Точный час мне неизвестен.
        - Неизвестен, а пришли.
        - Но у вас ведется запись, поступивших в тюрьму?
        Дежурный офицер пододвинул к Шорохову лежавшую на столе раскрытую конторскую книгу. На самом верху ее страницы писарским почерком было выведено: "Моллер, Генрих Иоганнович".
        Шорохов ткнул пальцем в эту строку:
        - Вот, пожалуйста.
        - Чего еще вы желаете?
        - Потребовать освобождения. Господин Моллер арестован без оснований.
        - Но вам-то известно, в какой камере он содержится? - офицер повысил голос. - Так, вот, извольте: суд над ним был.
        - И что за приговор?
        Офицер молчал, скалясь в хмельной улыбке. Что он пьян, из-за сумрака в кабинете, Шорохов понял только теперь. Он достал из бокового кармана пиджака одну из тех бумажек, что ему вчера дал Мануков, положил на стол. Спросил:
        - Я мог бы поговорить с вами об этом деле подробней?
        Дежурный офицер конторской книгой накрыл деньги, проговорил:
        - Я ничего не решаю.
        - А кто решает?
        - Полковник Шильников. Будет часа через два, - помолчав дежурный офицер добавил. - Суд наш сами знаете: сто рублей за шкуру - и на вешелку.
        Что значило это присловье, Шорохов вдумываться не стал.
        - Пока не появится полковник, я мог бы повидать арестованного?
        - Пойдемте, - сказал дежурный офицер. - Это в соседнем здании.
        * * *
        В камере было два человека. Когда Шорохов и дежурный офицер вошли, один из них, невысокого роста, круглоголовый, толстенький, в кургузом пиджаке зеленого цвета, в серых брюках - стоял у окна, другой лежал на голом топчане. При их появлении он не шевельнулся.
        Шорохов склонился над этим человеком: Моллер. Мундир изодран. Лицо в кровоподтеках. Лежит закрыв глаза.
        - Здравствуйте, Генрих Иоганнович, - сказал Шорохов. - Вы меня слышите?
        Моллер открыл глаза, схватил его руку, прижал к губам. Шорохов вырвал руку, присел на топчане с ним рядом.
        - Я не убивал. Вы мне верите? - проговорил Моллер. - Я вообще не могу убить.
        - Я вам верю, - сказал Шорохов.
        - Меня били. Я не могу встать. Это бесчеловечно.
        - Что произошло? - спросил Шорохов.
        - Я вернулся за шарфом. Вы помните?
        - Помню. Я долго вас потом ждал.
        - Парадная дверь оказалась не заперта. В дом я вошел, никого не беспокоя. В передней тоже не было ни души. У портьеры там я остановился, потому что господин Мануков и Михаил Михайлович очень громко разговаривали. В первый момент побоялся, что могу помешать им... Вы мне верите?
        - Я всегда вам верил. Верю и сейчас.
        - Потом понял, если эти господа узнают, что я слышал их разговор, я буду навеки впутан в ужасное дело.
        - Они спорили? - спросил Шорохов.
        - Напротив! "Мой друг... Мой милейший". Это меня сначало обмануло.
        - Вы затаились.
        - Что оставалось? Потом... Потом я боялся уйти, чтобы не услышали шума закрываемой двери. На моем месте любой поступил бы не иначе.
        Шорохов достал из портфеля блокнот, карандаш, спросил:
        - Вы можете писать?
        Моллер дернулся на своем ложе:
        - Как! Тогда получится, что я подслушивал.
        - Это ваш единственный шанс, - сказал Шорохов. - Уже состоялся военно-полевой суд.
        - Но меня еще не допрашивали!
        - И не будут. Законы военного времени.
        - Господина Манукова я не убивал.
        - Спасти вас может вмешательство только очень влиятельных лиц. Но с чем я к ним приду? Говорите: "Тайна". В чем она? Собственноручная запись. Другого пути я не вижу. И, бога ради, скорей. Вы говорили, что вы музыкант, хорошо запоминаете все, что слышали.
        - Да-да, - согласился Моллер. - Это я могу. Но у меня что-то с ногами. Я не могу сидеть. В то же время ужасная боль.
        - Пишите лежа.
        Топчан был низенький. Если положить блокнот на пол, писать Моллеру будет удобно. Но лежал-то он на спине. И надо еще переместить его так, чтобы ему было можно водить карандашом по бумаге.
        Шорохов обернулся в сторону моллеровского сокамерника. Тот по-прежнему стоял у окна.
        - Помогите перевернуть, - попросил Шорохов.
        - Чего-о? - нараспев произнес сокамерник. - Грузчик я, что ли? Нашли кого!
        Пришлось обходиться без его помощи. Для Моллера это было мучительно. Беспамятство - вот чего всего больше боялся Шорохов. Пока потом добьешься врача, пока он что-нибудь сделает, уйдут все те минуты, которые еще у них с Моллером есть.
        Наконец, с этой задачей удалось справиться. Моллер спросил:
        - На чье имя я должен писать?
        - Думаю, всего лучше на имя тех, от кого вы мне при первой встрече передали послание.
        Они были тут не одни. Более определенно Шорохов решил не выражаться.
        - И вы это им непременно передадите?
        Шорохов не мог обманывать:
        - Вы пишите. Не теряйте времени. Кому именно передать - вопрос второй. То, что вы укажете в заголовке - тоже неважно.
        Моллер заплакал. Шорохов обнаружил это по его вздрагивающим плечам, а потом и по каплям слез на странице лежавшего на полу блокнота. В глазах Шорохова тоже зарябило от слез. Ломающимся голосом, будто ему зажали горло, он проговорил:
        - Генрих Иоганнович! Промолчать в таком случае и убить - это рядом. И что нам с вами делать потом?
        Ничего не ответив и все еще плача, Моллер начал быстро писать. Одна за другой заполнялись страницы блокнота.
        Сокамерник подошел к Шорохову, кивком головы указал на Моллера:
        - Этот фраер никого не может убить.
        Шорохов ответил неприязненно:
        - Он и не убивал.
        Сокамерник рассмеялся:
        - Музыкант!.. Иной раз такое услышишь!
        - Вы-то не музыкант?
        - Почему же? - то ли удивился, то ли обиделся сокамерник. - По фене я ботаю.
        Он отошел к окну. "Вор, - думал Шорохов, глядя ему в спину. - Замели. Теперь мечется".
        Медлительно тянулось время. Шорохову казалось: вот - вот, войдут, помешают, скорее, скорее надо.
        - Больше я не могу, - наконец сказал Моллер.
        - Подпишите, поставьте число.
        - Это я сделал, - ответил Моллер.
        - И не отчаиваетесь.
        - Да, да, - согласился Моллер. - Со мной поступают совершенно не по закону.
        - Генрих Иоганнович, - сказал Шорохов. - Я вмешаю в это, вы знаете кого. Но если потребуется искать какой-то иной выход, кто бы еще мог вам помочь? Закордонный? Семиглобов?
        Моллер не ответил.
        - Здесь одни только суки, - не оборачиваясь отозвался от окна сокамерник.
        Он слушал их разговор! Шорохов понизил голос:
        - Но в любом случае тогда вам придется покинуть Екатеринодар. Куда?
        - Уеду в свой старый полк.
        - Где он? И это вас не спасет.
        - Помогите мне попасть к брату. У него очень большие связи.
        - Как я его отыщу?
        - В Новороссийске. Служит на таможне.
        - В Новороссийске, - со вздохом ответил Шорохов. - Туда перешла ставка. Попадете из огня в полымя.
        - Др, может ты и меня отсюда вытащишь? - сказал сокамерник, подойдя и нагло уставившись на Шорохова. - Учти, любая услуга мне оплачивается здорово. Я - Бармаш. Ты про Новороссийск сказал. В любой хазе там на меня сошлешься, как бог будешь принят. Раскусил. Ты и твой этот жавер. И не волынь. Мне тоже стенка назначена. Сочтемся. За одного двоих даю. Идет?
        * * *
        Полковник Шильников, по внешности и манерам тоже старый тюремный служака, все понял сразу. Сказал, что стоить это будет семьдесят тысяч рублей деньгами южно-русского правительства. Шорохов, как положено солидному человеку, сделал вид, что колеблется. Полковник пояснил:
        - У меня под ногами сейчас тоже склизко. Случай не простой.
        Когда Шорохов отдал деньги, добавил:
        - Давайте за второго столько же. Пусть катятся оба.
        Шорохов вспомнил, как Бармаш сказал ему: "Грузчик я, что ли?" - сурово подумал: "Пусть получит свое" - и не ответил.
        - Как знаете, - продолжал полковник. - Но деньги теперь разве деньги?
        - Все так, - согласился Шорохов. - Мало ли кто и за что еще у вас тут сидит?
        Промелькнула, впрочем, у него и такая мысль: "Не слишком ли много понял этот вор из их с Моллером разговора? И, вообще, не "подсадка" ли? Очень возможно".
        Расстреливать увозили за город, когда темнело. Договорились, что за Моллером он приедет в санитарном фургоне около восьми часов. Ждать будет у тюремных ворот. Моллера вынесут на носилках.
        Зайти к Васильеву времени не оставалось. Пошел на вокзал.
        У дверей комендантского кабинета торчал больше часа, с каждой минутой все больше понимая, что выстрел в Манукова это дело расстроил. Но и кто должен был подойти? Закордонный? Семиглобов? Сам Мануков? А что если Моллер?
        С вокзала же Шорохов попытался дать срочную телеграмму в Новороссийск, в миссию: "Известный вам Моллер Генрих Иоганнович находится военной тюрьме Екатеринодара приговорен расстрелу требуется срочное вмешательство чтобы сегодня отменить приговор всегда всегда ваш Дорофеев".
        Телеграфный чиновник оттолкнул его руку с бланком:
        - Нет линии.
        - А военный телеграф? - спросил Шорохов. - У меня есть разрешение.
        - Хоть военный, хоть гражданский, - ответил чиновник, - "Зеленые" столбы спилили, проволоку в горы уволокли. Дня через два, может, починят.
        Дня через два!
        Но зато во всеобщей сутолоке города, переполненного беженцами, достать на несколько часов санитарный фургон оказалось нетрудно. Подходи к любой из таких колымаг на улице, предложи одну-две тысячи, - ты договорился. Сложнее было найти место, где бы Моллера без лишних расспросов приняли. На Скрибного рассчитывать не приходилось. Никому другому Шорохов довериться в таком деле не мог.
        До вечера он метался по лазаретам. Обещал любые деньги. Но требовалось еще одно непременное условие: как можно скорее вывезти Моллера в Новороссийск. Тут начинались осечки: "Не знаем когда... Не на чем... Не обещаем..." Договориться удалось лишь в лазарете Первой Кубанской пехотной дивизии.
        В продолжение всего этого дня Шорохов иногда вспоминал о моллеровской записи. Хотелось взглянуть на нее. Не получалось. Ходьба, ходьба... Главным было другое. Всякий раз при этом начинала томить досада. Получил он запись обманным путем. В миссию передавать не собирается. С самого начала знал, что так сделает. А если это всего лишь нечто похожее на детский лепет?
        * * *
        К воротам тюрьмы Шорохов к восьми часам вечера подъехал. Довольно долго ждал. Калитка открылась. Встревожился: почему калитка? Или Моллер в состоянии ходить? Прекрасно. Что может быть лучше.
        Из калитки вышел Бармаш. В моллеровском мундире, сидевшем на нем, как балахон.
        - Ты! Ты! - закричал Шорохов, пытаясь схватить его за руку, за шиворот, за что придется.
        Бармаш отолкнул его и побежал от тюремных ворот. Темнота была полная, но Шорохов все равно бросился за ним.
        Остановило: "Ну, догонишь. Ничего это не даст".
        - Ты что натворил? - войдя в тюремную канцелярию, спросил он у дежурного офицера.
        - Ты за одного платил, - дежурный офицер упрямо крутил головой. - Предлагали, как человеку: "Давай за двоих".
        Он опять был пьян. Шорохов повысил голос:
        - Ты бандита освободил. Я с тобой о чем договаривался? Мне кого надо было?
        - За одного платил, - повторил дежурный офицер. - Одного я тебе и отдал.
        - Где второй?
        Дежурный офицер указал на небо.
        Шорохов понимал, как это произошло: Бармаш силой снял с Моллера мундир, назвался чужим именем. Наглый обман!
        Может, Моллер еще в тюрьме? Все тут врут!
        В камеру они пришли. Была она пуста.
        3
        В АМЕРИКАНСКУЮ МИССИЮ.
        Я, Моллер Генрих Иоганнович, адьютант при Наконтразпункт " I 4-го ДОКК (Донского отдельного конного корпуса. - А.Ш.) 14 февраля с.г. около десяти часов вечера в квартире г-на Манукова Н.Н. (г. Екатеринодар. Казанская ул. д.17), случайно оказавшись в соседнем помещении (прихожая), слышал нижеследующий разговор г-на Манукова с Михаилом Михайловичем {фамилия, должность, звание мне неизвестны).
        ...Мануков:
        - Ваш тон удивляет. В нем назойливость, ничего больше.
        Михаил Михайлович:
        - Зависит от крупности вопроса. Речь идет о документах, компрометирующих видных деятелей красной России. Такие сведения не могут принадлежатъ одной стороне. Иначе в чем мы союзники?
        Мануков:
        - Положим, вы правы. При всем том вас не удивляет, что большевики столько времени не придавали этим документам значения?
        Михаил Михайлович:
        - Во-первых, большевики вообще могли о них не знать. Скажем, если документы попали к генералу от частных лиц. Во-вторых, в красной России многие думают, что, если настоящее той или иной персоны по отношению к советскому строю безупречно, то прошлое можно не ворошить. Более того. Подобная точка зрения там проводится в жизнь. Вацетис - бывший полковник Генерального штаба, Каменев - то же самое, Бонч-Бруевич бывший генерал-лейтенант, Шорин - бывший полковник, Селивачев - бывший генерал-лейтенант. Выслужить такой чин при Николае Кровавом, как выражаются господа комиссары, было очень непросто. Верноподанность приходилось доказывать действиями решительными. Теперь все они командуют у красных фронтами. Что было - прошло. Отсюда пренебрежение в Совдепии к архивам вообще. Но мы-то с вами, слава богу, не комиссары.
        Мануков:
        - Ясно. Опасаетесь, что там обнаружится переписка Георга Пятого с Hиколаем Вторым. Если она будет опубликована, друзья-британцы этого вам не простят. Но ведь сколько-нибудь серьезные документы могут оказаться лишь в Петрограде.
        Михаил Михайлович:
        - В Петрограде!.. Архив жандармского управления сожжен в феврале семнадцатого года.
        Мануков:
        - Заметьте, сожжены самими его сотрудниками, значит, квалифицированно. Что в таком случае могло найтись в каком-то Козлове, Ельце?
        Михаил Михайлович:
        - Казаки были еще в Тамбове, Воронеже. Впрочем, почему вы столь решительно отбрасываете Козлов и Елец? Сейчас в любом захолустье может застрять что угодно. Прибудет с кем-то из беглых чиновников. Или, скажем, с таким господином, как вы. Стоит ли удивляться? Но только представьте себе: что если в этом достоянии окажутся документы, которые бросают тень, допустим, на товарища Ленина, на товарища Троцкого? "Трибуны революции перед судом фактов!" Звучит.
        Мануков:
        - Я понял. Вы преисполнены уверенности, что любой из красных лидеров непременно имеет пятна на мундире.
        Михаил Михайлович:
        - Боже мой! Такие пятна есть у всех и всегда. У белых, у красных, у монахов, у юных дев.
        Мануков:
        - У юных дев?
        Михаил Михайлович:
        - Пусть пятнышки. Вопрос субъективной оценки. В сознании человека даже малая точка может застить собой весь небосвод. И потому-то, замечу, биография любого вождя должна быть безупречна. Как подвенечный наряд. Лишь тогда вождь недоступен для шантажа. Да, так. И учтите. Стихия победила. Свою войну в России западный мир проиграл.
        Мануков:
        - Сказали - отрезали. Ваша манера.
        Михаил Михайлович:
        - Но вы-то, надеюсь, еще не забыли газетные вопли: "Париж. Верховный Совет Антанты отменяет экономическую блокаду России!" Было. Когда? Восемь недель назад. Как только красные захватили Ростов. Совпадение? Если бы!
        Мануков:
        - В те дни я был в Париже.
        Михаил Михайлович:
        - И ничего никому не смогли доказать.
        Мануков:
        - На заседаниях Совета тоже царила стихия.
        Михаил Михайлович:
        - Вот! И что в таком случае остается делать цивилизованным странам?
        Мануков:
        - Вы знаете рецепт?
        Михаил Михайлович:
        - Знаю. Хотя, конечно, принадлежит он не мне. Я в этой армии рядовой.
        Мануков:
        - Какой же рецепт?
        Михаил Михайлович:
        - Иметь хотя бы к некоторым красным руководителям достаточно крепкую тайную ниточку.
        Мануков:
        - Старо. И смешно. О чем вы! Шпион во главе государства! Мальчишество. Верите в подобную чепуху?
        Михаил Михайлович:
        - Во главе государства? О, если бы!.. И, конечно, не шпион, как вы сейчас выразились. Это и впрямь чепуха. Нет. Всего только личность, говоря вашими словами, с пятнами на мундире, но занявшая среди господ большевиков значительный пост.
        Мануков:
        - Дальний прицел. В свете ваших рассуждений о необходимости для вождя безукоризненной биографии.
        Михаил Михайлович:
        - А если она не так уж безукоризненна? Естественно, такой материал должен попасть в надлежащие руки. Не к белой эмиграции. Там ничтожества. Опубликуют, чтобы свести личные счеты. Мелочь. Оказавшись явленными на свет, эти документы, конечно, какую-то роль сыграют. Скандалы, служебные перестановки... Чепуха. Может быть и не быть.
        Мануков:
        - Тут я согласен. И представляю собой круг достаточно солидных людей.
        Михаил Михайлович:
        - Вы или ваша миссия?
        Мануков:
        - Что вы мне: "Миссия... миссия..." Миссия это частность.
        Михаил Михайлович:
        - Никакой грубой силы. Никаких сенсационных разоблачений. Всего только время от времени намекать большевистскому деятелю с пятнами на мундире, что документы о его подпачканном прошлом еще не утрачены. Статейка в парижской газете, сплетня на каких-то российских задворках. Не более! Никогда доказательств не предъявляя. Подчеркну: никогда. Цель - не свержение этой личности, а ее саморазрушение. Дай только бог, чтобы такая личность своевременно прославилась подвигами во славу своего отечества, поскольку в самом деле служила бы ему наичестнейше. Ставку делать, конечно, не на одного человека. Там уж с кем повезет.
        Мануков:
        - Повторю. Извечная мечта малоумных правителей сопредельных государств о чужом карманном царе.
        Михаил Михайлович:
        - Ирония? Но ведь червячок-то будет точить. И тогда, вслед за саморазрушением этой, вполне по праву возвысившейся личности, начнется самоуничтожение всего правящего слоя красной России. Неторопливый государственный переворот. Шансы на успех - сто процентов. Не забывайте: это удалось Наполеону во Франции, Юань Шикаю в Китае. Как! И насколько!
        Мануков:
        - Вы размечтались.
        Михаил Михайлович:
        - Ничуть. Такой вождь будет маникально стремиться к личной неограниченной власти. До беспредельности, до мистического абсурда. Безраздумная личная преданность сделается единственным мерилом государственной благонадежности. Заметьте также, всякий, побывавший за рубежом, станет возможным носителем мучительных для такого вождя сведений о его прошлом.
        Мануков:
        - Вы еще сведите все к паранойе.
        Михаил Михайлович:
        - Зачем же столь благородно! Естественное стремление человека с сомнительным прошлым, в конце концов, так возвыситься над окружающими, чтобы его ни при каких обстоятельствах не смогли изобличить. Ни сегодня, ни в будущем. Даже на рядовых уголовных делах я убеждался в этом неоднократно. А если масштаб в миллионы раз больший? Значит, для такой личности в миллионы paз больше возможности спрятать все концы в воду. Но в данный момент вот что особенно интересно. В нашем разговоре сейчас вы невольно подтвердили, во-первых, что именно такого рода документы имеются в этом мамонтовском достоянии, во-вторых, что вы с ними так или иначе ознакомились, в-третьих, что вы обо всем с генералом договорились.
        Мануков:
        - Положим, каких-либо документов от генерала Мамонтова мне еще не передавали. Да и, надеюсь, вы знаете в каком он сейчас состоянии. Переговоры придется вести с другим лицом.
        Михаил Михайлович:
        - "...еще не передавали"?.. Опять невольная оговорка... Однако передадут. В этом сомнений у вас нет. Хотите деловое предложение? Мы вместе идем к этому другому лицу, потом, также вместе, к обоюдной пользе, определяем дальнейшую судьбу сего, позволю себе оказать, божьего дара. Про себя я именую его: "Испепеляющий яд". Достойно по ожидаемым последствиям. Не так ли?
        Мануков:
        - Вы не понимаете главного.
        Михаил Михайлович:
        - Чего же?
        Мануков:
        - Этот, как вы сказали, "дар" будет действенным только при соблюдении самой строжайшей тайны.
        Михаил Михайлович:
        - Ну и что?
        Мануков:
        - Мы с вами представители разных государств. Отсюда моя уверенность: при двустороннем владении сохранить тайну не удастся. Неизбежно соперничество. Карьеризм. Чума любых служб. Даже самых секретных.
        Михаил Михайлович:
        - Мне отойти в сторону?
        Мануков:
        - Это было бы правильно. Скажу даже - единственный выход.
        Михаил Михайлович:
        - Да послушайте...
        После этих слов последовал выстрел. Находясь в соседнем помещении, кто именно стрелял, я не видел. Когда вбежал в комнату, где происходил разговор, господин Мануков лежал на ковре. В комнате больше никого не было. Я пытался переложить господина Манукова на диван, но какие-то люди, ничего не желая слушать, начали меня избивать, отвезли в тюрьму.
        Господа говорили по-английски. Этот язык я знаю как свой родной.
        Г.Моллер, есаул.
        * * *
        "...документы, которые бросают тень..."
        Шорохов снова и снова перечитывал запись.
        "...документы попали к генералу от частных лиц..."
        Какому генералу? Но вот же: "Казаки были еще в Тамбове, Воронеже. Впрочем, почему вы столь решительно отбрасываете Козлов и Елец?" Генерал Мамонтов! И прямо сказано: "...каких-либо документов от генерала Мамонтова мне еще не передавали..." Портфель, о котором говорил Буринец. Не иначе. Его и должны были сегодня вручить мне у дверей кабинета военного коменданта.
        * * *
        В этот день около полуночи, была встреча с Григорием Максимовичем Матвиенко. Выяснилось: прислан от Таманского полка. Деникина в нем ненавидят. Рядовые казаки, офицеры. Против красных не пойдут никогда. За самостийную Кубань пошли бы, но не очень верят, что такое государственное образование возможно. Кубанцы народ основательный, на химеры размениваться не склонны.
        - Григорий Максимович, - выслушав это, сказал Шорохов, - хотя мне совершенно неясно, почему вы ко мне обращаетесь, почему считаете, что в этом деле я могу вам помочь, вашу тревогу я разделяю. Возможно, все так и есть.
        Говорить более определенно с этим человеком он не мог.
        - А вы приезжайте в полк, - ответил Матвиенко. - Сами убедитесь. И меня тогда лучше поймете, - помолчав, он добавил. - Как и я вас.
        - Так, прямо взять и приехать?
        Матвиенко укоризненно взглянул на него:
        - Не знаете вы кубанцев. Если приглашаем, волос с головы не упадет. Разве только сами в землю поляжем. Желаете? Завтра утром на подводе я за вами заеду. До Славянской семьдесят верст. Кони будут добрые. Бог даст, за день одолеем. Войсковому старшине, - он кивнул головой в сторону спящего Закордонного, - скажите: "По интендантскому делу". Он сам из этих господ. Не удивится.
        Матвиенко ушел. Глядя вслед ему, Шорохов думал: "Кто же тебе меня выдал?.."
        * * *
        "...Никаких сенсационных разоблачений. Всего только - время от времени намекать большевистскому деятелю с пятнами на мундире, что документы о его подпачканном прошлом еще не утрачены. Статейка в парижской газете, сплетня на каких-то российских задворках... Никогда доказательств не предъявляя... Цель - не свержение этой личности, а ее саморазрушение. Дай только бог, чтобы эта личность своевременно прославилась подвигами во славу своего отечества..." - Шорохов перечитывал моллеровскую запись. - "И тогда вслед за саморазрушением этой... по праву возвысившейся личности, начнется самоуничтожение правящего слоя красной России..."
        "Провокация, - подумал Шороков. - Ничего больше. Вся эта белая братия еще когда-то узнала о том, кто я. Выбрали подходящий случай: мою, вместе с другими купцами, поездку с мамонтовским корпусом. Выстроилась цепочка: Мануков - Михаил Михайлович - "Федор Иванович" - Чиликин - Буринец - Моллер... Чиликин и Буринец не знали, что им в конце концов уготовано. Моллер какие-то подозрения на этот счет имел. Чтобы рассеять их, вернулся к Манукову, будто позабыл шарф. Напоролся. Знал, что живым не оставят. Чтобы отомстить, в тюрьме сделал запись. Но и Манукову досталась пуля! Мне не достанется. Ясно зачем: передать мамонтовские бумаги в Москву. Как первый шаг. Передадут-то ведь копии. Так и укажут. Намек. Увидели в этом смысл... Уснуть бы. Завтра день непростой".
        Стало светать. Шорохов надел шубу, спустился к подъезду. Ждал. Матвиенко не появился.
        * * *
        Когда Шорохов возвратился в комнату, Закордонный был на ногах. Спросил:
        - Куда вас носило ни свет ни заря?
        - Собирался поехать в Славянскую с вашим вчерашним знакомым. Обещал свести с интендантами. Но, видно, что-то у него не заладилось.
        - Вот те на, - удивился Закордонный. - Завтра я сам туда еду. В свите атамана. Опомнились, подлецы. Гнев на милость переменили. Желаете? Можете составить компанию.
        - Если не секрет, чего ради туда понесет атамана?
        - Инспекция перед выступлением на фронт. Самое атаманское дело... Что подъесаул подвел, не журитесь. С интендантами полка я вас и без него сведу.
        - Удобно ли вас затруднять?
        - Раз приглашаю... После атамана в этом вояже первым человеком буду. Есть-пить на такую ораву, - думаете, просто?.. Тем более, что вы ведь на собственных лошадях поедете.
        - И кучер мой.
        - О чем тогда речь? Новый человек в свите даже хорошо. Наши рожи надоели друг другу до чертиков. Не смотрел бы.
        Закордонный вскоре ушел по своим делам. Шорохов сидел у стола. Следовало заняться сводками. И, конечно, в первую очередь для миссии. Про случившееся с Мануковым там все равно узнают. Разумно было опередить возможные вопросы. 0 записи Моллера пока ничего не сообщать, как и о том, что Мануков просил переправить в Новорссийск какие-то документы. Но если то и другое не сообщать, чем объяснить, что Шорохов к нему приходил, о чем они говорили?
        Сидел и думал о себе так, будто был это не он, а кто-то другой. Главное - как понять все то, что вокруг него столько времени происходило? Ни конца, ни края. Получается: вертели им как хотели. А он был, что кутенок, которого учат тычками.
        * * *
        В десятом часу утра без всякого стука, быстрым шагом, вошел в комнату Михаил Михайлович ("Адрес? Я ему его не давал!" - только и успел подумать Шорохов), ликующе произнес:
        - He знаю, огорчит вас это, милейший, или обрадует, но золотой петушок клюнул в темячко. Сказки Пушкина, надеюсь, читали?
        Шорохов вопросительно смотрел на него.
        - Великий фокусник умер.
        - Николай Николаевич? - вырвалось у Шорохова.
        - Что вы, роднейший! Американские торгаши живучи как кошки. Речь о генерале Мамонтове. О Мамантове, если точнее. Смерть любит отделять золото от позолоты.
        После этого они долго молчали. Михаил Михайлович насмешливо поглядывал по сторонам. Что-то хотел уяснить для себя из беспорядка, царившего в комнате, на столе, заставленном бутылками и грязной посудой. Это было первое, что подумал Шорохов. Второе. Вспомнил: "Я пою свои песни под другим балконом", - сказал ты однажды во времена мамонтовского похода. Песни кровавые. Во имя чего или кого, это пока неясно. Но - кто следующий?" Спросил:
        - Как себя чувствует Николай Николаевич?
        - Худо, мой друг. Пока без памяти. Ирония судьбы? Получить такой подарок из рук контрразведчика. Опасный народ. Я всегда, роднулечка, это знал. Советую: обходите таких господ стороной. А вы с ними - то, се...
        - Вы говорите о Моллере? - спросил Шорохов.
        - Угадали. Но одна любопытнейшая загадка: кто же будет наследником мамонтовского добра? Говорю не о тряпках и хрусталях для жены. Личный архив. Вам ничего о нем не известно?
        - Нет. Я вообще только от вас узнал, что Константин Константинович умер.
        - Печально, мой лучезарнейший. И такая подробность, милейший. Я сегодня уезжаю в Новороссийск. Остановлюсь в гостинице "Французская". Потребуется, можете разыскать. Это на случай, если вам очень туго придется без вашего ангела - хранителя. Разумеется, речь о господине Манукове, мой дорогулечка. Между прочим, Американская миссия в той же гостинице. Занимает весь третий этаж. Господа ценят удобства.
        Шорохову было почти тошнотворно слушать сейчас эти "мой друг... роднулечка... дорогулечка". Но - ответил спокойно:
        - Спасибо. Любая поддержка во благо. Тем более, что Новороссийска и я не миную.
        - Дозрели? Его теперь, мой восхитительный, никому из всех ближних и дальних господ не миновать. Ни военным, ни штатским. Такова жизнь. Не скрою, обидно. Горы. Порт. Чудесная бухта. И все это сейчас, мой лучезарнейший, - грандиозный унитаз для вывода сточных вод России в Европу. Западные страны теперь нахлебаются. Да, милый, да. Или вы так не считаете?
        Что он мог сейчас считать или не считать? Сказал:
        - Мне надо сходить к Николаю Николаевичу. Моллера вчера к нему привел я. Все, что с ним случилось, моя вина.
        - Сходите, сходите, мой удивительный, - не без ехидства проговорил Михаил Михайлович.
        * * *
        Евдокия была в слезах. Повторяла:
        - Леонтий! Вы единственная наша надежда. Единственная опора теперь. Христом богом прошу...
        Ответил:
        - Евдокия Фотиевна. Надежда может быть только на Американскую миссию, но она в Новороссийске. Надо как можно скорей перевезти туда Николая Николаевича. Ничто другое его не спасет.
        - Именем отца, брата моего заклинаю!
        Шорохов смотрел на нее, думал: "Именем заклятых врагов моих. Что за жизнь!.."
        * * *
        Да, что за жизнь! Запись Моллера и сводку для Агентурной разведки Шорохов передать в этот день не смог. Базар и улицы, которые примыкали к нему, были оцеплены. Очень настойчиво рваться в Сергиевский переулок Шорохов поостерегся. При нем была запись Моллера. Обыщут, не отопрешься. На квартиру вернулся вымотанный. Не снимая шубы, повалился на койку. Заснуть не успел. Вошел Скрибный. Был трезвый. Долго стоял, опершись о дверной косяк. Молчал. Потом, хмуро глядя, спросил:
        - Снова к этим занудам когда?
        - К каким занудам? - не понял Шорохов.
        - К американцам. Или к ним больше не надо? Я бы поехал.
        Разговор затевался очень некстати. Шорохов ответил:
        - Завтра утром мы с тобой выезжаем в Таманский полк, в станицу Славянскую.
        Скрибный недоверчиво усмехнулся. Шорохов пояснил:
        - Атаман Букретов едет. В его свите.
        - У нас там дела?
        - Есть какие-то. Потом узнаешь.
        - Те же, что в Касторной были? Теперь-то я про них все понимаю.
        "Счастливый, - подумал Шopoxoв. - Я бы теперь все понимал..."
        УТРО было туманное. Ничего не разглядишь в десяти шагах. За кучера сидел Скрибный, но Шорохов то и дело приподнимался в экипаже, вглядывался в дорогу, в темневшую впереди атаманскую кавалькаду. Внезапно свернут куда-нибудь, потеряешься. Что тогда сделаешь? Только возвращаться назад.
        Наконец солнце разогнало туман, вызолотило кусты, деревья по обочинам широкой степной дороги, гребнистую, кое - где зазеленевшую, пашню. Середина февраля. В этих местах пора студеных ночей и начавшего пригревать солнца.
        Ехали быстро, словно летели над волнистым бескрайним простором. Верст через сорок, в станице Ивановской, остановились ночевать. Почему неслись сломя голову, Шорохов не понимал. Но свои суждения по этому поводу не высказывал. Чужой монастырь. Пусть идет, как идет.
        * * *
        Общий ужин был устроен не поздно и в доме станичного атамана. За компанию с Закордонным Шорохов туда попал. Ели, пили. Постепенно господа свитские разговорились. Да и сам атаман - обрюзгший казачий генерал - не прочь был порассуждать. Всего больше этих господ занимало предложение английской миссии Кубанской раде образовать Кубанскую республику. От имени британского правительства давалась гарантия отстоять ее статут в переговорах с Москвой. Единственное условие: Новороссийская бухта будет потом передана в пользование английским торговым и военным судам. Обсудить такое предложение в более или менее узком кругу, господа-казаки здесь и собрались.
        Разговор состоял из полунамеков. Скользкая тема. Опыт понимания подобных иносказаний у Шорохова имелся немалый. Чтобы не терять общую нить, из-за стола он не вставал ни на минуту. Видел, что Скрибный два раза мелькнул у входа в залу. Какого-либо значения этому не придал. Когда вернулся в дом, где им был предоставлен ночлег, Скрибного нашел не только пьяным, но и злым, в обиде, что его тоже не пригласили к атаманскому столу.
        Пытался втолковать, что сам оказался за тем столом по чистому случаю. Компания была, как говорится, для них обоих слишком высокородная, причем особой радости там он ни от чего не испытал. Общие разговоры. Интересные тем только, кто в них разбирается.
        Скрибный не унимался. Повторялось то, с чем Шорохов столкнулся в тот день, когда они приехали в Екатеринодар:
        - Слышали... Знаем... Всегда я у тебя вроде половой тряпки... Ты - там, я - где угодно. Хоть за порогом валяйся...
        * * *
        На следующий день в путь отправились после полудня. Шорохов недоумевал, почему так поздно? Будут ли в Славянской сегодня? Огорчило, что Скрибный перед отъездом развалился в экипаже, смотрел свысока. Наверно хотел скандала.
        Выходило не по-господски, но Шорохов молча взгромоздился на кучерское сидение, взялся за вожжи. Начался путь.
        Сидел Шорохов, естественно, спиной к Скрибному. Где-то, отдалившись от Ивановской на десяток верст, из-за спины услышал:
        - Таманский полк взбунтовался.
        Не оборачиваясь, спросил:
        - Откуда знаешь?
        - Матвиенко вчера сказал.
        - Где ты его видел?
        - В станицу приезжал. Тебя разыскивал.
        - И ты ему, где я, не сказал?
        - Ты же за атаманским столом сидел.
        Бросив вожжи, Шорохов повернулся к Скрибному:
        - Мог меня вызвать.
        - Мог, мог... Меня от порога, как собаку, гнали. Все! И ты тоже самое.
        В тоне, каким это произнес Скрибный, была ненависть. Не говорил, шипел.
        Шорохов снова взялся за вожжи. Терпеть. Другого выхода нет.
        В Славянскую въехали в темноте. У станичного правления, как и в станице Ивановской, встретили местные начальники, начали размещать по квартирам. Шорохову и Скрибному отрядили дом, где была только старуха-казачка, да и та сразу заперлась от них на своей половине.
        Едва экипаж вкатился во двор, Скрибный, не сказав ни слова, исчез.
        Шорохов распряг лошадей, завел в хозяйскую конюшню. Расходовать силы души на вражду со Скрибным не было смысла. Не приказчик и не компаньон. Товарищем тоже не стал. Спутники. Притом, не ладящие между собой.
        У него был с собой портфель. В отведенной им горнице спрятал его под комод. Вышел на улицу.
        Станица была притихшая, настороженная. Группки парней, мужчин, переходили от дома к дому, особенно быстро минуя места, освещенные луной. То за своей спиной, то где-то впереди он слышал негромкие свистки, говор. Следовало как можно скорей разыскать Матвиенко. Как это сделать? К первому встречному не обратишься. И где они - встречные? То вблизи, то вдали мелькают черными призраками.
        Облако надвинулось на луну. Темнота разлилась такая, будто все засыпало сажей. Вернулся к своему дому. Остановился у калитки. Взялся было за скобу. Услышал голоса:
        - А где сейчас твой?
        - В хате, наверно.
        Это ответил Скрибный. Голоса доносились из-за угла плетневой ограды. Прислушался.
        - Спит?
        - Может и спит.
        Отвечал Скрибный. Но спрашивал не Мотвиенко. Голос был другой: резче, надменней. Каждая фраза словно бы с вызовом.
        - Если не спит, ты его сюда вызови.
        - Так он меня и послушается.
        В разговор вступил кто-то третий:
        - Сделай, чтобы послушался. Кто он тебе? Сват? Брат?
        - Наган у него, граната, - это опять говорил Скрибный. - Хоть и купец, а жилистый. Из пролетариев.
        - Ты его в этом смысле потихонечку обездоль.
        - Может и обездолю.
        - Все ты: "может" да "может".
        - Деньги хотите взять? Их у него тысяч десять, не больше.
        - Чего хотим, судить не тебе. Иди, осмотрись, потом вместе войдем.
        - Чего вам от него надо-то?
        - От плеча до пупа разрубить, это тебя успокоило?.. Сказали, ты делай, коли с нами заодно идешь.
        Шорохов уже присмотрелся к темноте. Он стоит у калитки. От нее до двери в хату шага четыре. Говорящие за углом. Калитка не на запоре ли? Есть еще дверь в хату. Тоже отворится ли?
        Калитка и дверь ему поддались. В комнате прежде всего сунул руку в портфель: все на месте. С гранаты только сорвать кольцо. До пяти досчитаешь, взорвется. Входите, друзья. Кровью тоже умоетесь.
        Голоса доносились и с хозяйкиной половины. Прислушался: говорит Закордонный!
        - Ты, старая, могла бы такого гостя по-другому принять. Скупидумничаешь. Пред господом стыдно должно быть. Тебе скоро ответ на том свете держать. Что там скажешь?
        Шорохов пошел навстречу Закордонному. В сенях, разделявших дом на две половины, встретились. Закордонный обнял его:
        - Леонтий Артамонович! Друг ты мой! Добрая компания подобралась. Чего в этой дыре прозябать?.. И казачку, если надо, найдем.... Пошли, пошли...
        С гранатой, наганом в офицерскую компанию отправляться негоже. Об этом Шорохов подумал прежде всего. Но и оставаться здесь одному до утра небезопасно.
        Наскоро рассовал деньги, бумаги по карманам, решительно ступив на хозяйкину половину, втиснул под перину первой попавшейся на глаза кровати, портфель. Проверил: перина пышная, ляжешь, в бока портфель не упрется.
        * * *
        В доме какого-то из станичных деятелей пили, играли в карты. Разговор был совсем не такой чинный, как в Ивановской. Отсутствие высокого начальства развязало языки. Судили-рядили резко.
        Генерал Шкуро рвется стать во главе кубанских дивизий, но ни обмундирования, ни оружия у него нет, да и сам его корпус устремился в Причерноморье, в район бывших курортов, войной еще не затронутых, богатых. Оттуда его не вытащишь теперь никакой силой.
        Деникин благоволит только Добровольческой армии. Намерен ее в полном составе переправить в Крым. Казачеству уготовил роль своей кровью обеспечить добровольцам спокойную эвакуацию. Это нужно Деникину еще потому, что в Крыму не будет ни Добровольческой, ни Донской, ни Кубанской армий. Будет Русская армия. После отдыха она через Бердянск и Мариуполь начнет новый поход на Москву. Казачество будет для нее только обузой. Но все это подло и низко.
        Воевали вместе. Теперь не только казачье войско, но лазареты, офицерские семьи донцов и кубанцев достанутся красным. Послужат заслоном для отступающих.
        * * *
        Был, правда, один не совсем понятный момент. Подсев к Шорохову на диван, Закордонный заговорил о мамонтовских трофеях. Его интересовало: переправлены они в Крым или нет? Может, их вообще увезли из России?
        - Что вы! - ответил Шорохов, - Донской атаман генерал Богаевский свое войско не бросил. Где он, там и казна.
        - Так-то оно так, - согласился Закордонный, - да ведь у вашего атамана сыпной тиф. Неделя, как его увезли в Константинополь.
        - Увезли, так увезли, - проговорил Шорохов, совсем не вдумываясь в то, что ему сообщил Закордонный, и озабоченный тем, как бы полней удержать в голове все то, что ранее слышал.
        Закордонный отсел от него.
        Дальнейшие события этой поездки Шорохов впоследствии вспоминал с самым тягостным чуством.
        * * *
        Славянская. Утро следующего дня. На лагерном поле перед казармами шеренгами выстроены казаки. Их около четырех тысяч. Перед одной из шеренг дюжина офицеров. Там же атаман Букретов. Обращаясь к Шорохову, Закордонный кивает головой в противоположную сторону:
        - Со Вторым Полтавским полком - порядок. На фронт пойдут. Бунтует только Таманский.
        - А зачем и полтавцев выстроили? - спрашивает Шорохов.
        - В назидание.
        - Полтавцам или таманцам?
        Закардонный не отвечает.
        - Казаки! - натужно кричит Букретов. - Роль ваша для России от века была велика. Есть ли более святое дело, чем защита родины от внешнего и внутреннего врага? Есть ли выше призвание? Есть ли выше любовь, чем любовь к Отечеству? Теперь, когда красный дракон пытается отнять у нас с вами землю, волю, христову церковь, обездолить женщин, стариков, детей, неужели мы поддадимся? Ура, братцы! Мы, потомки славных сечевиков, во имя нашей с вами прародины Запорожской Сечи не пожалеем живота своего. Ура!
        Сначала, вместо ответа, долгая тишина. Потом отдельные голоса:
        - На фронт не пойдем! Долой! Долой войну! Погоны долой! Надоело!
        - Казаки? - снова кричит Букретов. - Подумайте о домах своих, о щедрых нивах, о детях своих. Подумайте о вечном своем спасении на небеси, о самой высокой казачьей заповеди: сам пропадай, но товарища выручай. Сам умри, но пусть вечно цветет казачья родина...
        Шеренги таманцев начинают ломаться. Вдоль них бегают какие-то люди. "Долой! Долой!" - раздается все громче.
        Букретов поворачивается, быстрыми шагами удаляется от лагерного поля. Свита тянется за ним.
        - Куда мы? - спрашивает Шорохов, идя вместе со всеми.
        - Обедать, - отвечает Закордонный. - Потом будем ужинать. Эту братию надо измором брать. Пусть на поле постоят. Пойдемте. Приглашаю...
        * * *
        Как и в Ивановской, зал атаманского правления заполняет с полсотни военных и гражданских персон. Букретов мрачен. По-началу царит молчание. Пьют и едят. Потом со своего места поднимается усатый казак лет сорока - станичный атаман.
        - Мы счастливы, - говорит он, - что вместе с нами за этим столом атаман Кубанского войска, и мы можем его приветствовать. Большая честь для казаков Таманского отдела. Мы хотим, чтобы вы, ваше превосходительство, это знали, всегда про нас помнили. Для нас в этом...
        Букретов прерывает его:
        - Погоди. В твоей станице много большевиков? Ты прямо скажи. Ты наверняка знаешь.
        - Недовольные есть, ваше превосходительство, - отвечает станичный атаман. - А большевиков? Не знаю. Не считал. Думаю - нет ни одного.
        - Ты кто? - Букретов тоже поднимается из-за стола.
        - Станичный атаман.
        - Не станичный атаман ты, а, - Букретов грязно ругается. - Потому и отвечаешь: "Не знаю". Как ты смеешь мне так отвечать?
        - Как же мне отвечать, если я в самом деле ничего этого не знаю?
        Букретов упрямо продолжает:
        - Ты мне потому так ответил, что ты сам отъявленный красный. При таком, как ты, станичном атамане, да чтобы в Тамани не расплодилось большевиков?
        Закордонный наклоняется к Шорохову:
        - Там видите? Бородатый. Член Кубанской рады Щербак, левый. Рядом с ним, в сюртуке, прилизанный - частный поверенный. Тоже левый. В них генерал и целит. Вертят они станичным атаманом сколько хотят.
        Шорохову следует ответить Закордонному как-то безразлично, он это понимает, но что именно? Придумать он не успевает. Частный поверенный тоже встает и звучно произносит:
        - Ваше превосходительство! Обвинять нашего станичного атамана в том, что он сочувствует большевикам, что он красный, утверждать, что это из-за него в нашей станице расплодились большевики, величайшая несправедливость. Да, большевиков в нашем краю немало. Но, ваше превосходительство! Это произошло потому, что их своей политикой расплодил генерал Филимонов (А.П.Филимонов - председатель временного правительства Кубани в ту пору. - А.Ш.), расплодили вы, ваше превосходительство, их расплодили те всходы, которые взошли на крови Калабухова (Калабухов - видный деятель Кубанской рады, повешенный в ноябре 1919 года по приказу генерала Покровского. - А.Ш.), на крови Рябовола (Рябовол - председатель Кубанской рады. В июле 1919 года пал жертвой террористического акта, организованного деникинской контрразведкой. - А.Ш.). У Кубани особый путь. В него мы верим. Но это значит и то, что Кубани не по пути с генералом Деникиным. Лишь тот, кто понимает это, может служить ей достойно.
        Когда частный поверенный еще только начинает свою речь, с полдюжины офицеров атаманской свиты выстраиваются за спиной Букретова, как бы оберегая его от удара сзади. Тот оборачивается к ним:
        - Арестовать обоих.
        Станичного атамана и частного поверенного, заломив им руки, ведут из зала. Частный поверенный пронзительным голосом кричит:
        - Господа! Мы тоже за Кубанскую республику! Но не за большевистскую и не за деникинскую!
        Ему зажимают рот, он вырывается, снова кричит, но слов разобрать невозможно.
        Порядок за столами нарушается. Военные, штатские тоже начинают подниматься со своих мест. Кто-то истерично кричит:
        - Что же это, господа? Ваше превосходительство! Мы здесь среди своих!
        Букретов идет к двери. У порога останавливается, приказывает:
        - Освободите. Пришлю донцов. Порядок тут у вас они наведут.
        Закордонный обращается к Шорохову:
        - Знаете, что за этим? Я о смелости местных деятелей говорю. Англичане поддержку обещают. Дотянулись. Вчера в Ивановской, небось, слышали. Отсюда и смелость. Как у девок продажных, когда они в фаворе. Ни совести, ни стыда. Пойдемте. Пить и в другом месте можно, а слушать этих... Увольте.
        - Пойдемте, - соглашается Шорохов.
        * * *
        Как сообщить таманцам, что в ближайшее время прибудут донцы? Букретов сказал это во всеуслышание. Не сдержался. Нели никто не предупредит? Кричали: "Мы здесь среди своих!" Но сам он к таманцам пойти не может. Не поверят: в атаманской свите на лагерном поле стоял. Надо через Скрибного, через Матвиенко. Да где они - тот и другой?.. Или утешиться тем, что не его это дело - кого-либо предостерегать? Запрещено Агентурной разведкой. Так ведь люди-то рядом живые?
        * * *
        В компании Закордонного повторяется вчерашнее: пьянство, карты. Около полуночи за окном раздается конский топот. Выходят на крыльцо. В станицу вступает конный отряд. Шорохов по привычке считает: почти две тысячи сабель, четыре орудия, пятнадцать тачанок с пулеметами.
        Что такое? В трех шагах от крыльца стоит Скрибный! Шорохов подходит к нему:
        - Меня караулишь?
        - Хоть бы и так.
        - Чтобы от плеча до пупа разрубить? Для того приятелей своих дожидаешься?
        Был пьян, утомлен, потому так, с откровенной обидой, заговорил.
        - Тех, кого я дожидаюсь, поарестовали, - заносчиво отвечает Скрибный. - И казаков разоружили. Радуйся.
        - И того, который на банкете против атамана выступил?
        - Тот ушел.
        - А один ты против меня идти не решаешься? Чего молчишь? Домой-то поедем?
        - Поедем. Куда от ваших благородий на этом свете деваться?
        Закордонный и вся его компания - Шорохов с ними - возвращается в дом.
        * * *
        Утром Шорохов и Закордонный снова приходят на лагерное поле.
        Там, как и прежде, шеренгами построены казаки 2-го Полтавского и Таманского полков. Но теперь эти шеренги окружают цепи спешившихся казаков с винтовками наперевес. По углам поля пулеметные посты. Перед таманцами во главе десятка офицеров в донской казачьей форме стоит приземистый генерал, глядит на все, как кажется, с полным равнодушием.
        - Мерзавцы! - раскатисто, на все поле, говорит он.
        Снова воцаряется тишина. Тянется долго. На лице генерала по-прежнему лишь полнейшее равнодушие к происходящему. "Машина", - думает о нем Шорохов.
        - С мерзавцами не может быть никакого разговора, - произносит генерал.
        Долгая пауза повторяется.
        Генерал достает из кармана часы, трясет ими над головой:
        - Десять минут! Кончатся - всех на тот свет. Или на фронт. Выбирайте.
        Снова полная тишина. Казачьи шеренги словно окаменели.
        Шорохов думает: "Таманцев не меньше двух тысяч. Полтавцев столько же. Если разом двинутся на эту офицерскую горстку, что сделает вся ее охрана? Стрелять сразу по своим и чужим невозможно. Отсутствие вожака сковывает сейчас этих людей. Первого, кто решится в открытую себя не пожалеть, и кому казаки поверят".
        - Еще десять минут, - генерал опять трясет часами над головой. - Пеняйте потом на себя. Мы с такими не церемонимся.
        "Покорность, - думает Шорохов. - Общее наше проклятие. Вбито с детства. То нельзя. Это нельзя. Вырастаем уродами".
        Генерал оборачивается к стоящим за его спиной офицерам:
        - Начинайте.
        Команды из донцов по два - три человека вырывают из шеренг то одного, то другого казака. Отводят к скамейкам у казарм, заголяют спину. Казаки ложатся на скамью. Ни одного вскрика, вопля, стона. Только шлепки шомполов.
        Выпоротых отводят на прежнее место.
        Генерал вновь поднимает руку с часами:
        - Теперь согласны выступить на фронт?
        В ответ - ни малейшего звука.
        - Расстрелять каждого пятидесятого, - объявляет генерал.
        Снова вдоль шеренги идет команда из донцов. Выхватывает одного из казаков, но теперь отводит саженей на двести от строя, на край лагерного поля. Слышится винтовочный залп.
        Следующий наряд из донцов направляется к шеренге таманцев.
        Залп, залп...
        По-прежнему, как и при порке, неподвижна, молчалива казачья масса.
        Шорохов тоже чувствует какое-то непреодолимое оцепенение.
        После расстрела пятнадцатого человека, генерал спрашивает:
        - Хотите еще? Или дадите казацкое слово, что выступите на фронт?
        - Слово даем! - раздается из шеренги таманцев чей-то одинокий хриплый голос.
        - Хорошо, - кричит в ответ генерал. - Если через три дня не выступите, расстреляю всех!
        Густая цепь донцов с винтовками наперевес торопливо отгораживает от казачьих шеренг генерала и офицеров.
        - Огорчаетесь? - спрашивает Закордонный. - Сейчас подберут своих, в общей могиле похоронят. Казацкая жизнь. Дело привычное,
        - Но послушайте, Иван Сергеевич, - говорит Шорохов, - через трое суток они выступят на фронт. Думаете, там они свою обиду помнить не будут?
        - Не будут. Казаки. Сказано - сделано.
        - А если с ними рядом на позиции окажутся эти самые донцы?
        Закордонный глухо смеется:
        - Кубанцы строгий приказ чтут свято. А жизнь человеческая? Знаете, почему я канареек держу? Чтобы за свою жизнь ради них цепляться: без меня пропадут. Казаки так же вот за строгую команду держатся. Иначе вся жизнь кувырком полетит... Вы в Екатеринбург возвращаться намерены? Чего вам тут оставаться? Интендантство по случаю этого раскордажа из станицы умотало. И атаман укатил. Соглашайтесь. Со мной пятерка казаков. Я верхом, вы в экипаже.
        "И Макар еще, - думает Шорохов. - Хорошо, что будут казаки".
        * * *
        Верстах в двадцати от Славянской, из-за бугра, по их отряду бьет винтовочный залп. Казачья пятерка поворачивает, скачет назад. Под Закордонным убита лошадь. Повалившись, она подминает своего седока. Пока Шорохов и Скрибный его высвобождают, их окружает десятка полтора казаков с винтовками.
        Закордонный, едва оказавшись на ногах, выхватывает шашку. Что там происходит дальше, Шорохов не видит. Слышит крики, стрельбу. Его увлекли в казачью толпу. В центре ее Матвиенко.
        - Господин Шорохов? - спрашивает тот. - Убедились в том, как настроены таманцы?
        - Да, - говорит Шорохов. - Слово свое я сдержал. Вы свое тоже должны сдержать.
        - Конечно. Спокойно езжайте дальше.
        Шорохов продолжает:
        - После того, что было в станице, неужели таманцы выступят на фронт?
        - Выступят, - отвечает Матвиенко. - Но казаки народ особый. Обижаются редко и трудно. Если обидятся? Иметь такие полки на фронте - лучше бы там их вовсе не было. Я за Деникина говорю. Это и передайте.
        "Ты же мне сводку диктуешь, - опасливо думает Шорохов. - Где же я напорол?"
        Возвращается к экипажу. Поднимается в него.
        Скрибный срывается с кучерского места, бежит к Матвиенко, указывая в сторону Шорохова, кричит:
        - Шпион! Я его сводку в Таганрог американцам возил! Дон продавал! Кубань! На три миллиона донскую казну ограбил! Таманцев расстреливали, радовался, что кровь казачья льется!
        Потом он бежит назад, к Шорохову. В его руке наган. Матвиенко догоняет Скрибного, валит с ног.
        Шорохов, стоя в экипаже, хватает с кучерского места кнут, изо всех сил бьет им. Лошади рывком берут с места. Сам он от толчка падает на сидение. Слышит выстрелы, удары пуль по экипажу. Испуганные лошади несут бешено. Лишь верстах в четырех, за переломом дороги они было переходят на шаг.
        Шорохов гонит и гонит их.
        ВЕЧЕРОМ 21 ФЕВРАЛЯ он возвратился в Екатеринодар. Въехал во двор дома Титова. Распрягать лошадей, ставить в сарай? Еще такая забота. Живые существа. Кого-то надо срочно нанять, чтобы кормил, поил. Или бросить на улице. Пусть подберут.
        Стал затворять ворота. Человек на одной ноге, с палкой и костылем, подошел к нему. Васильев!
        - Караулю третьи сутки, - сказал он, вкладывая ему в руку многократно сложенный бумажный квадратик. - Ответ нужен завтра. Приди с четырех часов дня до пяти.
        Ничего не добавив, ушел.
        * * *
        Ну а Титов встретил Шорохова как родного. Стал расспрашивать про Закардонного. Суетился возле клеток с канарейками.
        Шорохов хотел как можно скорей остаться один. Ответил коротко: "Приедет. Может даже с часу на час". В комнате, где ночевал, развернул записку:
        "Разные источники показывают, что на Кубани противником производятся большие формирования якобы особой Кубанской армии во главе с генералом Шкуро, готовность к бою которой приурочивалась к середине февраля. Вопросы: I) установить действительность формирования особой Кубанской армии, а не подготовки отдельных кадров для пополнения существующих боевых единиц, 2) район формирования, организации армии,
        наименование корпусов и численность состава и комсостава, 3) технические средства, обмундирование, вооружение, срок обучения, 4) готовность к бою, маршруты следования, 5) настроение в частях".
        Ответы на эти вопросы у него были. Кубанское казачество за генералами не пойдет. Пример тому: Таманский да и 2-й Полтавский полки. Изверившись, кубанские генералы, как усмирителей, призывают себе на помощь донских казаков. Порки. Расстрелы. Чего добились? Таманский полк, едва окажется на позиции, наверняка перейдет на сторону красных.
        И никакой особой Кубанской армии Шкуро не создать. Отношение к нему кубанских казаков, если выразить одним словом, - ненависть. Да и оружия, обмундирования у Шкуро сейчас нет. К тому же его собственный корпус напрочь завяз в богатом курортном Причерноморье. Всех и вся грабят.
        К этому приложить Запись Моллера. Пусть думают над ней те, кому следует.
        Была еще сводка для миссии. Поездка в станицу Словянская. Раскол между рядовым казачеством и генералами. Затея англичан создать Кубанскую республику, самостийность ее гарантировать в обмен за вечное владение Новороссийской бухтой. Источник: атаманская свита. Обсуждалось в присутствии атамана Букретова.
        Спать в эту ночь Шорохов не мог. Вставал с койки, подходил к окну, всматривался в уличную черноту, открывал форточку, прислушивался. В городе было тихо. Изредка проскачет конный, зальются лаем собаки.
        * * *
        Утром, ничего не объясняя Титову, Шорохов ушел из дома на Михайловской улице. Вернется ли? Одолевала тоска. Томило то, чему довелось быть свилетелем: порки, расстрелы, судьба Макара Скрибного, Закардонного. Тупая покорность одних, хмельная уверенность в своем праве чинить суд и расправу других. Когда это кончится?
        Прежде всего побывал у Мануковых.
        Евдокия открыла дверь, с плачем припала к его плечу.
        - Леонтий! Николай почти все время без памяти, - говорила она сквозь рыдания. - Доктора требуют: везти санитарным поездом. Другой дороги ему не выдержать. А уезжать обязательно надо, Леонтий! Пусть не в Америку, так в Лондон, Париж... Иначе его не выходить... Я в штабе Добровольческой армии была. Не приняли: "Обращайтесь в миссию". Миссия в Новороссийске. Вчера вся прислуга сбежала. Слух прошел: "зеленые" город вот-вот захватят... Как я в Новороссийск поеду? Николай только тем и жив, что очнется - я рядом. Улыбается!.. Слабенько, как ребеночек.
        Он посоветовал:
        - Надо обратиться прямо в какой-нибудь поезд.
        - Пыталась. Любые деньги давала. Говорят: "Мы тут проходом. Нам какого-то человека из-за вашего мужа выбрасывать?" Дело, Леонтий, в другом. Раз американец, пусть Америка о нем заботится. А какая там я американка, Леонтий?
        Все так. Но и дочерью александровск-грушевского купца она уже не была. Одета в строгий костюм, поверх его - крахмальный белый халат, белая шапочка с оторочкой из крв, взгляд повелительный. Похудела, стала стройней, выше ростом.
        - Надо лично кого-то просить, - сказал Шорохов. - Из тех, с кем Николай Николаевич в последнее время дело имел.
        - Кого, Леонтий! Полковник Кадыкин в Новороссийске, генерала Мамонтова больше нет. Николай несколько раз с генералом Постовским встречался. Бумаги собирался купить. Говорил: сразу потом из России уедем.
        - К нему и надо теперь обратиться.
        - Человека посылала. Отвечают: после прощания с Константином Константиновичем генерал тоже в Новороссийск уехал.
        Значит, верно. На вокзале ему должны были вручить мамонтовское достояние. Теперь оно у Постовского. Или у этой бывшей купеческой дочки, что бы там она ни говорила. Одно из двух.
        - Кто же тогда нам поможет, Леонтий?
        Он сказал:
        - Если лазарет Первой Кубанской пехотной дивизии еще в Екатеринодаре, попытаюсь. Может даже сегодня что-то удастся.
        - Леонтий! Вы ангел, Леонтий...
        * * *
        Выйдя от Мануковых, он через сотню шагов обнаружил слежку. Филер был в шинели, в армейской фуражке, надвинутой на глаза. Из-за большого расстояния лица его Шорохов не рассмотрел. Старался поменьше оглядываться. Важно было не показать, что слежка замечена.
        Еще шагов через двести засек второго филера, но впереди. Был еще третий. Маячил то на одной, то на другой стороне улицы.
        Пошел быстрее. Круто свернул в лавку с распахнутой дверью. Сквозь окно видел: филеры метались по улице. Плохо. Впереди встреча с Васильевым.
        * * *
        Тротуары, мостовую по-обычному заполняли беженцы, вереницы возов. Едва Шорохов покинул лавку, филеры опять его повели. Лишь поравнявшись с воротами лазарета и настолько уверенно войдя в них, что часовые не посмели остановить, отвязался от этой троицы.
        Разыскал врача, знакомого по попыткам с его помощью спасти Моллера. Разговор был такой: "Очень богатый американец?.. Черепное ранение?.. Санитарный поезд?.. Лечение будет долгим, трудным... Сопровождать придется не только до Новороссийска... " Пока врач раздобывал фургон и с кем-то договаривался, Шорохов дополнил конверт со сводкой для Американской миссии деньгами. Сто пятьдесят тысяч бумажками по десять тысяч рублей. Места они заняли мало. На конверте написал "Дорофеев" - одновременно обращение в миссию и его личная подпись.
        Что еще было у него при себе? Контракт об аренде дома в Новороссийске, удостоверение заготовителя Управления снабжений штаба Донской армии, листок с ответами на вопросы, переданные через Васильева, Запись Моллера.
        Он не обманывался. После визита в Сергиевский переулок нало будет немедля покинуть Екатеринодар. И, конечно, не вместе с Мануковыми. Сразу засветишься.
        Не больше чем через час Шорохов выехал из лазарета в фургоне с красным крестом. Врач и два санитара. Шорохов тоже был в белом халате, белая полотняная шапочка на голове. У ворот видел филеров. Внимание их к себе не привлек. Подумал: "Выбирали момент для ареста. Потому и были втроем".
        * * *
        - К утру окажетесь в Новороссийске. Вы меня понимаете? - вскоре объяснял он Евдокии.
        Она смотрела на него, мучительно сжав губы, глядя так, словно он говорит на чужом языке, а ей очень важно понять, что именно он говорит.
        - Врач согласен сопровождать Николая Николаевича в любой город. Хочет уехать из России. Миссия должна будет ему помочь. Он умеет выхаживать таких раненых. Это очень хороший врач.
        Наконец до нее дошло, о чем идет речь.
        - Его озолотят. Он не представляет себе, кого спасет.
        Шорохов продолжал:
        - Санитары сейчас положат его на носилки, поедете на вокзал и сюда не вернетесь. Вещи! Только самое ценное. Документы Николая Николаевича. Его бумаги. И те, что он купил у генерала Постовского. О которых вы мне говорили.
        - Ничего же он не купил. Не успел. Он столько всего теперь никогда не успеет!.. Никогда... Никогда... - сквозь рыдания повторяла Евдокия.
        Слова "собирался купить" на слово "купил" Шорохов переменил намеренно. И даже преувеличил, сказав: "о которых вы мне говорили".
        "Одно из двух" отпадало. Все было у Постовского.
        Они разговаривали в вестибюле. Широкая, двустворчатая дверь распахнулась, вышли санитары с носилками. Евдокия рванулась в их сторону. Шорохов удержал ее, схватив за руку:
        - Повторяю, только самое ценное. С санитарами я договорился. Они помогут.
        Все еще рыдая, она показала на боковую дверь.
        Войдя, Шорохов в первый момент не поверил глазам. Посреди комнаты штабелем высотой в человеческий рост были сложены опоясанные ремнями чемоданы из крокодиловой кожи.
        Наконец, все было погружено. Оставалось последнее.
        - Евдокия Фотиевна, - сказал Шорохов - я не уверен, что смогу уехать с вашим же поездом. Возьмите это с собой, - он дал ей конверт с деньгами и сводкой для "Федора Ивановича". - Если в ближайшие два-три дня меня в Новороссийске не будет, передайте в Американскую военную миссию. Любому сотруднику. Вот, на конверте написано: "Дорофеев". Для них я - Дорофеев. Вы поняли? Они мне потом передадут.
        - Да, да, родной, родной - повторяла Евдокия, но опять с таким выражением лица, будто слов его не понимает. - Да, да, да...
        Фургон отъехал.
        До пяти часов оставалось минут двадцать. Можно было идти к Васильеву.
        * * *
        Свернув в Сергиевский переулок, Шорохов пошел особенно беззаботной походкой. Поглядывал по сторонам, поднял с земли камушек, подбросил, швырнул, остановился, любуясь перевешивающимися через заборы ветками кустов. Почки набухли. Вот-вот пойдут листья. Весна.
        На самом-то деле он пытался установить "наследил" или нет.
        Саженей за пятьдесят увидел: мастерская Васильева зияет черными проломами на месте окон, крыша тоже черна и осела. Первая мысль была: "Тот ли переулок?" Вторая: "Пожар. Погасили".
        Он еще продолжал идти, с беспечным видом поглядывая по сторонам, но сердце его усиленно билось. Провал.
        Почти напротив дома Васильева, на скамейке, сидела старуха в латаном кожухе, закутанная в платок. Шорохов присел рядом с ней, кивнул в сторону васильевского дома:
        - Мамаша, что с мастерской-то?
        Старуха безразлично смотрела на Шорохова. Он продолжал:
        - Я шубу отдал для починки. Пожар, что ли, был?
        Подбородок старухи мелко затрясся. Она то ли рассмеялась, то ли стала что-то жевать.
        - Куда они подевались? Шубы-то жаль.
        - Э - э, милый, - голос старухи был негромкий, протяжный. - Тех людей теперь далеко искать надо. Бомбы бросали. Сколько стекол повыбило! Попробуй, достань. На вес золота.
        Шорохов перевел глаза на мазанку за спиной старухи. Дверь сорвана с петель, окошки заткнуты тряпьем.
        - Ну и растяпа! - проговорил Шорохов. - Двадцать восемь лет, а ума нет... Вчера мог за шубой придти.
        - Вчера то и было, - отозвалась старуха. - Сперва подумала: не гроза ли? Так ведь еще снег не всюду сошел.
        - А хозяин мастерской? Он-то где?
        - Всех на возу увезли. Кто живой, кто нет... Господь разберет...
        Шорохов не успел что-либо еще сказать. Обступила четверка военных - в черных шенелях, при шашках.
        * * *
        Его привели в ту же тюрьму, где недавно находился Моллер. Знакомый дежурный офицер спокойно и так, словно видит впервые, окинул его равнодушным взглядом. Впрочем, и сам он держал себя не иначе. Боялся невольным словом себе навредить.
        Поместили в одиночку. Два шага на четыре. Железная кровать, крошечное окошко под потолком.
        На допросе в тот же день не били. Следователь говорил обычное в таких случаях: все известно, что-либо скрывать или отрицать смысла нет. Улики налицо: ответ на запрос Агентурной разведки красных, задержали его возле ее консперативной квартиры. Шорохов повторял:
        - Заготовитель Управления снабжений... Удостоверение было при мне. Его отобрали. Оно у вас... Свяжитесь со штабом Донской армии. Подтвердят. Кроме того, я агент Американской военной миссии при ставке генерала Деникина. Моя фамилия у них "Дорофеев". Обратитесь к ним, эту фамилию назовите... Сведения о кубанских самостийных формированиях миссию очень интересуют. Красных они тоже интересуют. Шли эти сведения к ним, попали ко мне. Перекупил. И запись есаула Моллера перекупил. Дело обычное.
        Держаться невозмутимо, валить все на миссию. Ничего другого не оставалось.
        Настораживало, что не спрашивают, как именно он оторвался от филеров у лазарета, зачем туда ходил, о чем говорил со старухой, которая сидела на скамейке напротив скорняжной мастерской. Бессонными ночами думал об этом. Может, тогда по городу за ним тянулись филеры какой-то другой службы, а не деникинской? Старуха на нее и работала?
        Следующий допрос был через неделю. Опять слышал:
        - Нам все известно...
        Повторял:
        - Сотрудник миссии... Сведения предназначались ей...
        * * *
        Дни шли за днями. Заключенных начали партиями выводить из тюрьмы. Слухи ходили разные. Одни говорили, что угоняют в Новороссийск, другие: за городом расстреливают. Могло быть то и другое.
        И еще ходил слух: красные все ближе и ближе.
        * * *
        Утром 13 марта Шорохова тоже вывели из камеры. Он попытался заговорить с конвоирами. Отвечали, словно рубили:
        - Молчать!
        В тюремном дворе стояло еще с десяток арестантов, гораздо более чем он изможденных, оборванных. С ним обращались помягче. Прислушался: издалека доносятся раскаты орудийных залпов. Красные в самом деле близко.
        Старший из конвоиров объявил:
        - Шаг влево, шаг вправо, любое неподчинение - пуля. A - apш!..
        Шорохов думал: "Если ведут на расстрел, пока будем идти по городу, надо бежать. Народа на улицах - не протолкнешься. В толпе затеряешься - шанс".
        Но за стенами тюрьмы их партия сразу влилась в колонну пеших и конных казаков, обозов, солдат, экипажей с семьями военных и гражданских лиц, санитарных повозок. Значит, вели не на расстрел.
        По одежде Шорохов выглядел побогаче других арестантов, был посильней, двигался легче. Это отдаляло. Ни с кем из своих сотоварищей по несчастью за время перехода он так и не сблизился.
        Поздним вечером пришли в станицу Ставропольскую. Позади было двадцать пять верст. Получили по кружке воды. Еды не дали. Старшой конвоя, выстроив арестантов, размахивал наганом, кричал:
        - Подохните - туда и дорога!
        Загнали в сарай, наглухо заперли. Утром оказалось: три человека бежали. Старшой кричал:
        - Еще хоть один уйдет, перестреляю всех!
        Шорохов слушал его без страха. Вспоминал чьи-то слова: "Кто в гневе кричит, тот смешон. Кто в гневе молчит, тот страшен". Из разговоров конвоиров между собой, узнал: гонят в Туапсе. В этой же колонне отступают казаки бывшего корпуса Мамонтова. Деникин приказал никого из них на корабли не брать, в Крым не переправлять.
        Довоевались. Прокляли свои и чужие.
        Подобное он слышал еще во время поездки в свите атамана Букретова. Тогда, правда, речь шла о всех донских и кубанских казаках. Теперь только о мамонтовцах.
        * * *
        Вечером 14-го подошли к Шибановскому перевалу. Отсюда должен был начаться спуск к Черному морю. Оставалось до него тридцать пять верст. Как понимал Шорохов, отступающее воинство считало, что за перевалом ему нечего будет опасаться.
        Снова валялись в каком-то сарае. Под утро выяснилось: их огромный табор окрн "зелеными". Требуют сдачи оружия. Иначе через перевал не пропустят. Простояли весь день. Вечером Шорохов сделал открытие: их арестантскую команду больше никто не охраняет. Но и за пределы табора никуда не уйдешь. Пристрелят.
        Пошел бродить по лагерю. Искал съестное. Набрел на офицерский обоз. Приманило, что на морды лошадей надеты торбы. Хрупают. Сунул руку в одну из торб. Овес! Грыз его. К казакам подходить боялся.
        Возле возов подобрал листовку. Забрался в кусты. Темнело. Прочитал, с трудом разбирая слова.
        * * *
        ОТ ДОНСКОЙ АРМИИ
        "зеленым", казакам, горцам, крестьянам и рабочим Кубани и Черноморья.
        Через горные ущелья, куда пошли мы, братья, искать свободу, стекаются с севера несметные толпы беженцев, трудовых казаков, крестьян и калмыков, отходит Донская казачья армия, восставшая за мир, свободу, землю против самовластия коммунистов.
        Вы сами видите. Уходят в горы не богатые, не помещики и купцы, нажившие миллионы в дни народных бедствий, не гордые губернаторы, а простонародие, трудовые казаки и крестьяне со служилым, вышедшим из народа офицерством. Как и вы, мы ищем в горах последнее убежище, где спасти нашу свободу, ибо над нами, как и над вами, не может быть иной власти, кроме власти народа.
        Почему же ваши вольные отряды нападают на нас? Почему вы встречаете нас как врагов, а не как родных братьев - сынов той же несчастной Матери - Родины? Между тем ничто не должно разделять нас, ибо у нас всех одни цели: мир, земля и воля, народная власть в лице Всероссийского Учредительного Собрания.
        Мы зовем вас на примирение, на братский боевой союз против самодержавия всех захватчиков народной власти будь ли они цари со своими в золотых мундирах холопами, помещиками и капиталистами или комиссары с коммуной, чрезвычайками и наемными убийцами. Мы верим что с нами будет и та крестьянская Русь, которая в рядах красной армии была вовлечена в борьбу против нас. В братстве нашего оружия - залог народной победы в борьбе за хлеб, мир, землю и свободу.
        Да не будет больше среди нас ни "красных", ни "белых", ни "зеленых". Вспомним, что мы только братья, дети несчастной разоренной гражданской войной Матери- Родины.
        Начальник Авангарда Донской армии Генерального штаба полковник ЯСЕВИЧ.
        Типография Кубанского краевого правительства.
        * * *
        Шорохов лежал потом на голой земле в кустах. Очень мерз, вяло думал: "... за мир, свободу, землю... не может быть иной власти, кроме власти народа... Вспомним, что мы только братья... комиссары с коммуной, чрезвычайками и наемными убийцами..." На Дону, на Кубани коммунистов всего несколько тысяч. Прочего народа - миллионная масса. Почти вся она от белой власти отвернулась, - вот в чем правда. И воззвание полковника Ясевича ничего другого не подтверждает. Передать бы его своим. Но сможет он сделать это лишь в Новороссийске. Вот только придет туда, наверно, позже, чем придут красные".
        * * *
        На рассвете затрещали выстрелы. Дорога через перевал была перекрыта винтовочным и пулеметным огнем. Солдаты, казаки на этот огонь не отвечали. Бесконечно шел митинг. "Долой! Долой!" - доносилось до Шорохова. От простуды, плохой еды, он ослабел, отлеживался в затишке, благо солнце грело по-летнему. Если можно не двигаться, никто не угрожает, - ничего больше не надо.
        В середине дня с гор спустились представители "зеленых", судя по одежде, обычные казаки, солдаты. У их ног белые части складывали винтовки, шашки.
        Теперь-то Шорохов был свободен. Оставалось пройти сотню верст до Новороссийска - горами, степью, неприютным весенним, голым от листвы лесом, выпрашивая в селениях хоть какую-то еду, сторонясь любого человека с оружием. Кто он - белый? "Зеленый"? Бандит?..
        * * *
        В Новороссийск Шорохов пришел 19 марта около пяти часов дня.
        Еще было светло. Одолев последний перевал, увидел сотни кораблей на свинцовой морской воде, дома у подножия гор, окружающих бухту, а потом, подойдя ближе, обозы на улицах, густые людские толпы. Всматриваться в эту картину, как-то оценивать ее, силы он не имел. Любоваться снятым в аренду домом - тоже. Заметил только: крыльцо каменное, входная дверь дубовая, ополосованная железом. Удары кулака глохли в ней, как в гранитной плите. Достучался.
        - Кого бог послал? - донеслось, наконец, откуда-то из глубины дома. - Кто там?
        В окошке сбоку от двери показалась круглая бородатая физиономия.
        - Шорохов. Новочеркасский купец. У вас был мой приказчик.
        - Приказчика-то как звали?
        - Макар, фамилия Скрибный.
        Дверь отворилась.
        Первый этаж занимал то ли бывший магазин, то ли бывший склад. По каменным широким ступеням Шорохов поднялся в жилую часть дома. Комнаты были низкие, со сводчатыми потолками. Заполняли их массивные, темные от времени дубовые столы, лавки, комоды, поставцы, буфеты, шкафы.
        Хозяин дома что-то ему говорил. Шорохов повторял, не вслушиваясь:
        - Спать, отец, только спать...
        СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ пришлось начать с посещения миссии. Делать это Шорохову не хотелось до крайности. Настораживало, что миссия, насколько он теперь понимал, так и не отозвалась на запросы следователя екатеринодарской тюрьмы. Иначе б его там такое долгое время не держали. А почему она это не сделала? С самого начала знали, что он сотрудник Агентурной разведки красных и пытались, тоже с самого начала, использовать в своих интересах?
        Такая мысль теперь не покидала Шорохова.
        Но иного выхода не оставалось. "Без денег ты личность беспомощная". Истина даже не купеческая и не агентская, всех сущих в этом мире. Если Евдокия его просьбу выполнила, деньги могли появиться.
        Проталкиваясь сквозь толпу казаков, солдат, беженцев, протискиваясь между возами - улицы были заполнены всем этим, как и в Екатеринодаре, когда белые покидали его, - Шорохов, наконец, добрался до гостиницы "Французкая".
        У входа помимо швейцара стояли два часовых в синих морских мундирах, в белых беретах, с винтовками у ноги. Шорохов произвел на них впечатление неблагоприятное: оборванец, изможден. Путь они ему преградили, но он, вполне сознавая свои права, бесцеремонно ткнул пальцем в грудь одного из них:
        - Передай: "Пришел Дорофеев".
        Минут через десять он был в рабочем кабинете "Федора Ивановича". Канцелярский стол, стулья у стен, на входной двери, на окнах плотные шторы. Утро. Врывается солнечный луч. Шторы предоставляют ему узкую щель. В комнате все равно очень светло.
        "Федор Иванович" хмур. Шорохова встретил без малейшего удивления и какого-либо к нему интереса. Не поднимаясь со своего места за столом, подал конверт, который Евдокия увезла из Екатеринослава, сказал всего лишь:
        - Ваши деньги.
        - Здравствуйте, - Шорохов приложил конверт к груди. - И спасибо. Целый месяц сидел без гроша.
        Ожидал вопроса: где сидел, как, почему? "Федор Иванович" не отозвался. Что было за этим? Замороченность из-за событий последнего времени?
        Некоторое время они оба молчали.
        Еще раз поблагодарить и уйти? Спросил:
        - Господа Мануковы выехали?
        Услышал:
        - В ближайшие дни.
        "Федор Иванович" ответил негромко и малоразборчиво. Шорохову показалось: говорит не разжимая зубы.
        - Как Николай Николаевич?
        - Плохо.
        Опять малоразборчиво.
        - Он в лазарете?
        - Офицерский корпус на Навагинской улице. Но и у меня к вам вопрос.
        В разговор он все же втянулся.
        Шорохов ответил:
        - Готов служить.
        - Дом на Слепцовской улице ваша собственность?
        - Аренда. С преимущественным правом купить.
        - А в случае прихода красных?
        - Кто сейчас это знает?
        - В этом вы правы, - согласился "Федор Иванович".
        Снова молчали.
        Слегка поклонившись, Шорохов вышел из кабинета. Все было ясно. Про дом на Слепцовской миссия узнала из допросов в Екатеринодарской тюрьме. Тогда узнала и о сводке для Агентурной разведки, о Записи Моллера. Каким же еще мог быть их сегодняшний разговор? Чего теперь ему ждать? Пулю в затылок, как Чиликину, Буренцу, Манукову? Удара прикладом, как тому парню на станции Пологи, который качал рычаг на дрезине?
        * * *
        В лазарет на Навагинской улице Шорохов в этот день не пошел. Надо было прилично одеться. Чувствовать себя не таким усталым. Но прежде всего разыскать Моллера-старшего. Таможенный чиновник. Может знать в Новороссийске ли генерал Постовский, а если уехал, то куда. Притом распросы Моллера-старшего ничем нежелательным не грозили. Из-за одного этого следовало начинать розыск с него.
        В таможенной конторе Моллера-старшего он обнаружил без чьей-либо помощи. Над одним из канцелярских столов возвышался длинный, узкогрудый, усатый, схожий всеми чертами лица с Генрихом Моллером человек.
        - Здравствуйте, - смело обратился к нему Шорохов. - Я друг вашего брата.
        - Наконец-то! - вскрикнул Моллер-старший и откинулся, хватая ртом воздух. - Хоть какая-то весточка. Мама каждый день спрашивает: "Что там поделывает крошка Генрих?"
        - Не крошка, а коломенская верста, - сказал Шорохов.
        - Да, - радостно подхватил Моллер-старший. - Но где он сейчас?
        Шорохов не ответил. Моллер-старший восторженно продолжал:
        - Но где вы с ним познакомились? Да что я! Где он теперь?
        - Познакомились мы в Батайске.
        - Но это совсем близко! И не может заехать? Хотя бы прислать письмо. Мне, в конце концов, что! Я сам не люблю писать письма. Наверно потому, что каждый день много пишу на службе. Но - мама!.. Младший сын. Весь свет в окошке. Он и в самом деле очень приятный, порядочный человек. Но знаете ли, он еще и прекрасный пианист. Он вам говорил? Возможно, даже играл.
        - Нет.
        - Поскромничал. Или не было случая. Сумасшедшая жизнь, понимаю. Но - редчайшая музыкальная память. Превосходный импровизатор. Отсюда поразительная особенность. Выучить любой иностранный язык ему ничего не стоит. Да-да! Лишь какое-то время послушать, как на нем говорят. Вы сказали: "Батайск". Батайск сейчас в руках у красных.
        - Последний раз я видел Генриха Иоганновича месяца полтора назад в Екатеринодаре, - Шорохов понимал, что правды о Моллере сказать этому человеку не сможет. - Знаю, что он не так давно побывал в Лондоне, Париже, Архангельске, в Омске у адмирала Колчака, на корабле плыл мимо Индии. Словом, объехал весь свет. Да и сейчас, наверно, опять куда-то отбыл. Военная служба! Прикажут - делаешь.
        - Боже мой! - Моллер-старший сиял. - Какая это нам радость. Скажу по секрету: я его похоронил. С мамой не делился, но сам каждую минуту от этого мучился. Теперь зато, значит, он будет жить долго. Если вы его снова увидите, передайте: мы бесконечно за него счастливы, как самого светлого часа ждем, когда он приедет. Сами-то вы из Ростова?
        - Из Новочеркасска.
        - О! У нас здесь сейчас много господ из этого города. Генерал Калиновский, атаман Богаевский. Впрочем, он отбыл на лечение за границу. А генерала Калиновского, надеюсь, вы помните. Бывший начальник штаба корпуса генерала Мамонтова. Был с ним в походе по красному тылу. Тогда он, правда, имел чин полковника. А вы по какой части служили в Новочеркасске?
        - Собственное дело. Был связан с Управлением снабжений. Вел для него заготовки.
        - Тогда вы и господина Ликашина знаете. Трофима Тимофеевича, надворного советника. Мы каждый день вместе ужинаем в "Норд-Осте". Собирается весь деловой мир. Желаете, можете сегодня к нам присоединиться.
        Шорохов оторопело смотрел на Моллера-старшего. Одни и те же люди - в Таганроге, Новчеркасске, Новороссийске. Чем ему это грозит?
        - Трофима Тимофеевича я знаю, - с осторожностью проговорил он. - В Новочеркасске не раз бывал у него.
        - Обаятельный человек. Сейчас многие уезжают за границу. Таможенного чиновника этим не огорчишь. Напротив! Чем больше работы, тем ты нужнее. Осмысленней твоя жизнь. Хотя сейчас кто с нами считается? С любого иностранного судна подходят на шлюпках к берегу, как разбойники, забирают, кого хотят. Но Трофим Тимофеевич покидать Россию не собирается. Патриот. Этим он мне особенно нравится.
        - Да, - с той же осторожностью подтвердил Шорохов. - Дa.
        - У меня просьба, - сказал Моллер-старший. - Не откажите побывать у нас дома. Для мамы. Такая радость! Отсюда всего три квартала. Можно пройти прямо сейчас.
        - Я... Я с благодарностью... Я... Но я только вчера прибыл, - Шорохов тщательно подбирал слова. - Рвусь на части. Если удастся, завтра-послезавтра зайду. Не обессудьте...
        "Обманывать хороших людей, - думал он идя по набережной. - Тяжело... Если, конечно, - такая мысль вновь пришла к нему. - Если, конечно, эти господа меня не морочат. Верить или не верить? Так на каждом шагу. Вот в чем весь ужас..."
        * * *
        Постовский отыскался до удивления просто. Пара сотен одному, другому швейцару... В четвертой по счету гостинице - "Россия" - Шорохов узнал: генерал занимает здесь восемнадцатый номер. В данный момент их превосходительство куда-то отбыли. Адъютантов и денщиков его сейчас тоже нет. Спросил:
        - Не знаешь, генерал в ближайшие дни не отплывает?
        - Господ не поймешь, - ответил швейцар. - Но чемоданов они, как въехали, так и не раскрывали...
        * * *
        Затем был долгий вечер, долгая ночь в прекрасном каменном доме, в покоях со сводчатыми потолками, с мебелью из почерневшего от времени дуба.
        * * *
        Утро Шорохов начал с посещения гостиницы. У входа в генеральский номер его остановил казачий офицер:
        - С кем имею честь?
        - Леонтий Артамонович Шорохов. Заготовитель Управления снабжений Донской армии.
        - Что еще я могу доложить генералу?
        - Поручение от господина Манукова.
        Офицер скрылся за дверью, ведущей в номер. Ждали. Не иначе.
        Минуты через три он возвратился, пригласил следовать за собой.
        В комнате, из-за плотных штор, царил полумрак. Генерал сидел у стола, боком к входу. Шорохова он встретил словами:
        - Ну что же вы? Сколько можно!
        Жестом он указал на стул шагах в пяти от себя. Прежде чем сесть, Шорохов оглянулся: офицер стоит за спинкой стула. Сказал:
        - Господин Мануков тяжело ранен. Сейчас он тоже в Новороссийске, в лазарете.
        - Мог известить. Я бы послал адъютанта. Наконец, сам посетил бы его.
        - Ранение в голову. Николай Николаевич почти все время без памяти.
        - Жаль. И весьма. Но в чем именно его поручение?
        - Среди бумаг, которые вам оставил Константин Константинович...
        Постовский прервал Шорохова:
        - Не трудитесь продолжать.
        Он махнул рукой. Казачий офицер вышел из комнаты. Постовский проговорил:
        - Этот вопрос мной детально обсужден с господином Мануковым.
        - Господин Мануков ранен.
        - Уже сказал: сожалею.
        - Он просил передать вам его беспокойство.
        - И по какому поводу?
        - В случае вашего отъезда за границу известные вам документы могут оказаться утрачены.
        - Утрачены? Каким образом?
        - Скажем, могут быть изъяты таможенной службой страны, куда вы пожелаете въехать.
        - У казачьего генерала?
        - Объявят пропагандистскими материалами, назовут параграф слбной инструкции. Вы это проверите? Сможете что-либо доказать? Отстоять свои права?
        - Что же по суждению господина Манукова следует сделать?
        - До его выздоровления передать документы Американской военной миссии на сохранение, либо для пересылки в другую страну по вашему выбору.
        - Но где гарантия? - спросил Постовский после длительного молчания.
        - Простите, чего?
        - Что вы от господина Манукова.
        - В данный момент - мое честное слово.
        - Недостаточно.
        - А что в этом смысле ваше высокопревосходительство удовлетворит?
        - Официальное письмо миссии. Притом пакет будет мной опечатан. Вскрыть его в дальнейшем тоже могу только я, - Постовский встал. - И торопитесь. Вскоре я отбываю.
        * * *
        Выйдя из гостиницы, Шорохов едва не столкнулся с Михаилом Михайловичем. Впечатление было такое, что он его поджидал. И теперь намеренно шагнул навстречу. Мелькнула мысль: "Свернуть, будто я его не заметил. Но лучше ли это?"
        А Михаил Михайлович тянул к нему руку:
        - Здравствуйте, дорогулечка. Только горы не сходятся. И давно ли вы в столице Черноморской губернии? Я в ней бог знает сколько дней. Живу, конечно, не в самых роскошных апартаментах, но устроен вполне прилично. Полагаю, вы домой сейчас. Даже знаю куда: на Слепцовскую. Приятная улица. С удовольствием провожу, - подхватив Шорохова под руку, он повел его по мостовой, ловко лавируя в заполнявшей ее разнородной толпе и говоря с тихим смехом. - Чудеснейший, замечательный, но поскольку вы квартируете не в этой гостинице, значит, вы у кого-то в ней были. Если у дамы, я - пас. Для меня это тема святая. Но вы и вчера приходили сюда, не правда ли? Даже скажу: справлялись о генерале Постовском. И сегодня у него побывали. Не так ли? Два визита подряд в одно и то же место! Это приводит меня к очень важному выводу. Его от вас я не скрою. В порядке взаимности, надеюсь, вы тоже будете со мной откровенны.
        Он что-то еще говорил в таком же насмешливом духе. Шорохов в смысл его слов не вникал. "В миссию самому мне с этим делом обращаться нельзя, - думал он. - Я для них, как агент больше не существую. Единственный путь: делать письмо через кого-то другого. К Постовскому пойти самому".
        И далее, в продолжение всего их пути по городу, Шорохов думал об этом. Любыми путями получить бумаги, потом - в горы, к "зеленым". Обман? Есть дела, к которым такое слово не применимо.
        - О-о, - пропел Михаил Михайлович. - Настоящая крепость.
        Они стояли у крыльца арендованного Шороховым дома.
        Вошли. За порогом входной двери Михаил Михайлович остановился:
        - Простите, роднейший, но ваши покои я обследую когда-нибудь в другой раз, хотя понимаю тщеславное чувство владельца. Несколько слов, и я вас покину.
        Шорохов сказал:
        - Знаете, Михаил Михайлович, за что я люблю торговое дело?
        - Еще бы! Вы на нем наживаетесь.
        - Там всякий дельный разговор состоит из двух вопросов и одного ответа. Вопросы: "Почем? Сколько?" Ответ: "Беру - не беру". У нас с вами все время какой-то крутеж. Хотите знать, зачем я был у Постовского? Так и спросите.
        - И вы ответите, мой чудеснейший?
        - Отвечу: интересовался бумагами, которые генералом обещаны Николаю Николаевичу. Сам он придти за ними не может. Это я и должен был сообщить генералу.
        - Молодчиночка! - воскликнул Михаил Михайлович. - И что сказал генерал? Откровенничайте до конца.
        - Согласен до выздоровления Николая Николаевича, в обмен на письмо Американской миссии, передать ей эти бумаги на сохранение.
        - Миссия вас уполномочила говорить об этом с генералом?
        - Меня уполномочил Николай Николаевич, когда мы вместе с вами в последний раз у него были.
        - Да, да, - удовлетворенно подтвердил Михаил Михайлович. - Это я помню. Вы уединялись. Но что нужно вам от меня? Что-то ведь нужно! Иначе бы вы со мной об этом не заговорили.
        - Помогите в ближайший день или два получить такое письмо. Причем: письмо получаете вы, к генералу с ним иду я. Ни с кем другим он дела иметь не пожелает. И, конечно, услуга за услугу. В долгу я не останусь.
        - Но вы же сами агент этой миссии.
        - В этом деле я компаньон Николая Николаевича... Ваша услуга - ему. А его возможности вам прекрасно известны. В накладе не останетесь.
        - Какой же вы негодяй, мой милейший, - Михаил Михайлович смотрел на Шорохова восхищенно. - Желаете заиметь письмо миссии, и чтобы она об этом не знала. Совсем как в том анекдоте, где жена говорит мужу, увидевшему, что в окно выпрыгивает любовник: "Милый, если ты меня любишь, то поверишь мне, а не своим глазам".
        Неожиданно он заметался по лестнице, идущей на второй этаж. То взбегал по ней, то спускался до самого низа, к площадке, на которой стоял Шорохов. Обе руки он держал в карманах своей чиновничьей, зеленой шинели. Что там у него было? Пистолет, из которого он стрелял в Манукова? А что если и в Буринца? В Чиликина?..
        Отступив к входной двери, Шорохов прислонился к ней спиной. И тут почувствовал, что снаружи в дверь колотят. Потому, может, Михаил Михайлович и метался по лестничным ступеням, что услышал это раньше его?
        Не поворачиваясь спиной к Михаилу Михайловичу, Шорохов отодвинул засов. На крыльце стоял "Федор Иванович".
        - Невыигрышная роль у вас, дорогушечка, - зло проговорил Михаил Михайлович. - Как и вообще в жизни. И не считайте, что сообщили мне нечто такое, о чем я прежде не знал.
        Оттолкнув Шорохова, он сбежал с крыльца. Глядя ему вслед. "Федор Иванович" произнес:
        - Леонтий Артамонович, вас вызывает глава миссии.
        * * *
        С этим человеком Шорохов встретился впервые. Лет пятидесяти, бритый, в мундире защитного цвета. Стояли они все трое у входа в его кабинет. Какое-то недолгое время генерал Хаскель смотрел на Шорохова скорей равнодушно, чем испытующе, потом по-русски обратился к "Федору Ивановичу":
        - Идеальный случай. Объясните, пожалуйста.
        "Федор Иванович" тронул Шорохова за локоть:
        - Идемте.
        - Идемте, - со вздохом согласился Шорохов.
        Одолевало ощущение, что начиная с того момента, как встретил Михаила Михайловича у выхода иэ гостиницы "Россия", он совершил какую-то большую ошибку.
        Они пришли в знакомый Шорохову кабинет. "Федор Иванович" сел на стул у письменного стола, Шорохов - на один из стульев у стены.
        - Какое впечатление произвел на вас генерал? - спросил "Федор Иванович".
        - Никакое, - ответил Шорохов.
        "Федор Иванович" дернулся на своем стуле:
        - Как это - никакое?
        - То, что я от него услышал, он вполне мог передать через вас. Городили огород.
        - Ничего вы не поняли, - "Федор Иванович" говорил обиженно. - Не взирая на все то, что мы о вас знаем, вам предстоит выполнить важное поручение. Приглашение к генералу - свидетельство высокого доверия. Потом у вас будет возможность с чистой душой утверждать, что вы выполняли очень важное личное поручение главы миссии.
        Перевербовывают. Спросил:
        - И в чем оно?
        - Завтра в станице Хадыжинской состоится совещание генералов Шкуро, Букретова и нынешнего командира бывшего мамонтовского корпуса Писарева, - он замолчал, вопросительно глядя на Шорохова.
        Чего он теперь ждал? Чтобы Шорохов в его положении разжалованного агента о чем-то распрашивал? Нет уж. Пусть продолжает.
        - Вам предстоит немедленно выехать в эту Хадыжинскую. Необходимы сведения об этом совещании. Среди русских сейчас многие рвутся в Наполеоны. Но - Шкуро, Букретов, тот же Писарев? Что они реально в состоянии предпринять? Это одно. Второе: необходима аттестация бывшего командующего Кавказской армией Покровского. Месяц с небольшим назад, он от этой должности отставлен. Сейчас находится в Крыму. Есть люди, которые прочат его в вершители судеб. Но что этот бывший летчик, а теперь лихой генерал, собой представляет? Как личность, как военный и общественный деятель. Совещание начнется завтра во второй половине дня. Но путь неблизкий. Восемьдесят миль морем, шестьдесят поездом или на автомобиле. Катер вас ждет. В Хадыжинской будете приняты в качестве представителя миссии, прибывшего, чтобы на месте выяснить потребности войск в снаряжении, что вы действительно делайте. Это ваше лицо там, отсюда ваш вес. Максимум послезавтра вы будете в Новороссийске. После возвращения вас ожидает вознаграждение. Указание генерала: "Объясните", - имело ввиду и это обстоятельство.
        "Все еще пытаются перевербовать, - подумал Шорохов. - Уверенность: любого только помани деньгами".
        Сказал:
        - Для меня это слишком большая неожиданность. Так внезапно?
        - Я когда-то вам говорил: наша миссия не занимается деятельностью во вред России, - в подтверждение своих слов "Федор Иванович" раскачивался на стуле. - На примере нашего предложения в этом вы еще раз убедитесь. И подчеркну. В целях личной безопасности вам следует его принять. Суровая необходимость. Поверьте мне.
        * * *
        Спешили все. Команда американского парового катера. По-русски на нем не говорил ни кто, но Шорохову так и слышалось: "Давай! Давай!.." Спешили и, встретившие его на каком-то тайном, в глухой крошечной бухте, причале, казачие офицеры.
        Это совпало с наступлением тех же казаков на Туапсе, с захватов его ими. Под грохот снарядных разрывов бежали к автомобилю, потом к паровозу. Вагончик, прицепленный к нему, швыряло из стороны в сторону, словно осенний лист на ветру.
        Едва появлялась возможность, Шорохов, ничуть не таясь, делал записи. Да и все, с кем он, в качестве представителя миссии находил "общий язык", совали ему копии слбных донесений, телеграмм, приказов. Кому все это пойдет - Агентурной разведке? "Федору Ивановичу"?
        Над этим Шорохов пока не задумывался.
        Если взглянуть со стороны, был он деятелен, быстр в движениях, невольно, всякий раз вспоминая Манукова, всех выслушивал с улыбкой. На самом деле им владело отчаяние. В Екатеринодаре, в Новороссийске все у него шло не так, как прежде. Переиграли. Умны, хитры. Слишком много их вокруг него было. Не справился. И винить во всем можно было только себя.
        * * *
        ...В Богучарской батарее осталась только прислуга. Около 100 человек с
12 офицерами. Пулеметная команда 10 человек. Орудия побросали по дороге.
        ...В порту Новороссийска стоят транспорты "Аскольд", "Поти", "Доланд", "Днепровец", "Возрождение", тральщик "Роза". Военные суда: русские миноносцы "Пылкий", "Живой", две подводных лодки - "Утка" и "Буревестник", греческий, французский, испанский и американский миноносцы, французский шеститрубный крейсер, английский сверхдредноут "Император Индии". Имеются гидропланы. На каком из судов, неизвестно. Все суда, кроме греческого, оборудованы радиостанциями.
        Эвакуация военного порта предполагается в порт Варна, где будет военная база.
        Транспорты с пехотными и конными частями направятся в Крым. Штабы частей Донской армии (1-й корпус, 2-й корпус ген. Коновалова, 3-й корпус ген. Гусельщикова), штабы Марковской, Дроздовской, Корниловской и Алексеевской дивизий погружены. Конница ген. Барбовича погрузилась без коней. Оставшиеся части должны двигаться по побережию Черного моря в Грузию.
        ...В станице Апшеронской у станичного правления вывешен плакат с приветствием Советской власти. Идут митинги. На них присутствуют делегаты "зеленых".
        ...В станице Хадыжинской численность войск катастрофически уменьшается. Например, если в пластунском полку к вечеру 2 марта было 327 штыков, то на следующее утро - 132, а к вечеру того же дня - 70 человек.
        Неофициальная служебная аттестация командующего Кубанской армией генерал-лейтенанта Покровского.
        Копия агентурного донесения в Особое отделение контрразведки Отдела Генерального штаба при Главнокомандующем Вооруженными силами Юга России. Ноябрь 1918 года. Вх. "...
        Основанием для наложения на жителей окраин г. Майкопа контрибуции и жестокой с ними расправы для ген. Покровского послужили слухи о стрельбе жителей по отступающим войскам генерала Геймана 20 сентября при обратном взятии большевиками г. Майкопа.
        По обследовании этого вопроса выяснено, что последним из города от дубильного завода (Николаевский район) отступил четвертый взвод офицерской роты, ведя непосредственную перестрелку с цепями наступавшего с восточной части города противника. Таким образом, в этом случае является весьма трудным установить прямое участие жителей Николаевского района в стрельбе по войскам генерала Геймана. Покровский район настолько удален от пути отступления войск, что физически по своему местоположению не мог принять участие в обстреле войск, не исключая, конечно, возможность случаев единичной стрельбы во время начала наступления на улицах города.
        Со стороны Троицкого края, вернее, так называемого "Низа", с островов реки и берегов установлены случаи стрельбы по переходящим через реку бегущим жителям г. Майкопа, но убитых и раненых не было. Это до некоторой степени указывает что стрельба не была интенсивной и носила случайный характер.
        Перед уходом большевиков из Майкопа окраины неоднократно подвергались повальным (Афипским полком Воронова), единичным (Ейский полк Абрамова) обыскам. Обыскивались окраины и по занятии Майкопа отрядом генерала Геймана. Все это указывает на то, что население окраин, как таковое, не могло иметь оружия, и таковое могло находиться лишь у отдельных лиц. Кроме того, и большевиками, и генералом Гейманом предлагалось населению сдать имеющееся оружие, каковое и было снесено в значительном количестве.
        Между тем при занятии гор. Майкопа в первые дни непосредственно по занятии было вырублено 2 500 майкопских обывателей, каковую цифру назвал сам генерал Покровский на публичном обеде. Население захватывалось партиями и отправлялось на вокзал, где по личному усмотрению генерала Покровского часть населения направлялась на порки, а часть на казни.
        Любопытным примером порки может служить случай расправы с известным Труфановым, бывшим монахом Илиодором.
        Труфанов в числе других жителей садов, вместе с судебным приставом Кузнецовым был захвачен и приведен на вокзал к генералу Покровскому. Здесь он стал объяснять Покровскому, что они все мирные жители. Покровский закричал на него: "Молчать, а то выпорю". Труфанов ответил: "Никогда не поверю, чтобы вы, генерал, стали пороть людей". На это Покровский отдал приказ бить его плетьми. Затем забранные были помещены в маленькую комнату, где их продержали сутки в страшной тесноте. Через несколько часов по заключении их в комнату, вошел Покровский, узнал Труфанова и сказал: "Ну что? Здорово тебе всыпали в жопу". Тот ответил: "Нет, меня били по рукам". Тогда Покровский распорядился: "Ну так всыпать ему еще и в жопу". Лишь заступничество Кузнецова и других приостановило экзекуцию.
        Подлежащие казни выстраивались на коленях, казаки, проходя по шеренге, рубили шашками головы и шеи. Указывают многие случаи казни лиц, совершенно непричастных к большевистскому движению. Не помогало в некоторых случаях даже удостоверение и ходатайство учреждения. Так, например, ходатайство учительского совета технического училища за одного рабочего и учительского института за студента Сивоконя.
        Между тем рядовое казачество беспощадно грабило население окраин, забирая все, что только могло. Прилагаемый список взятого казаками в садах (смотри показания Божкова) и копия жалобы атаману области редактора газеты Рогачева в достаточной степени указывают на характер "обысков", чинимых казаками дивизии ген. Покровского.
        Ужасней всего то, что обыски сопровождались поголовным насилием женщин и девушек. Не щадили даже старух. Насилия сопровождались издевательствами и побоями. Наудачу опрошенные жители, живущие в конце Гоголевской улицы, приблизительно два квартала по улице, показали об изнасиловании 17 лиц, из них девушек, одна старуха и одна беременная (показания Езерской).
        Насилия производились обыкновенно "коллективно" по нескольку человек одну. Двое держат за ноги, а остальные пользуются. Опросом лиц, живущих на Полевой улице, массовый характер насилия подтверждается. Число жертв считают в городе сотнями.
        Любопытно отметить, что казаки, учиняя грабежи и насилия, были убеждены в своей правоте и безнаказанности и говорили, что "им все позволено". Характерно, что казаки той же самой дивизии при первом занятии Майкопа держали себя безукоризненно, если не считать отдельных случаев. При этом нужно отметить, что все население, не исключая и окраин, не менее в качественном и более в количественном случае, чем центр, пострадавшее от большевиков, встретили казаков радостно как избавителей. Последняя ночь отхода большевиков из Майкопа, представляющая собой массовую борьбу всего населения, вышедшего на охрану города от грабежей уходящих бандитов Ейского полка, оставила глубокое впечатление в умах обывателей и раскрыв сущность большевизма. Поэтому и встреча, оказанная казакам, вступившим непосредственно за большевиками, была искренней и сердечной. Простые бабы с окраин приносили караваи хлеба и кувшины молока для казаков и охапки сена для лошадей.
        Население окраин, несмотря на все ужасы расправы Покровского, дает себе отчет о всем вреде большевизма, но различает "гейманцев", которые были "как люди", и "покровцев", которых называют "теми же большевиками". В результате у населения двойственное впечатление о Добровольческой Армии и подорвано то великое доверие и надежды, которые на нее возлагались, как избавительницы от произвола и носительницы законности.
        В заключение на окраины еще была наложена контрибуция в 1 миллион рублей и другие стеснительные меры, тогда как центру были подчеркнуто оставлены все свободы. Этим было докончено начатое большевиками дело стравливания окраин на центр. Городская Дума, учитывая положение вещей, ходатайствовала о разложении контрибуции на весь город, нов этом ей было отказано. Собрано всего было 910 000 рублей, из которых 250 000 рублей Покровский дал на больницу, остальные поделил между дивизией и отделением атамана г. Майкопа.
        Кроме указанных сумм, генералом Покровским было предложено майкопским домовладельцам внести в кратчайший срок 1000 000, добровольно пожертвованных ими при первом взятии Майкопа войсками. Из этого миллиона 150 000 рублей жертвователями было внесено генералу Гейману на нужды Добровольческой Армии, остальные деньги внести к приходу генерала Покровского не успели. По этому поводу, а так же для выяснения возможности получения больших сумм, генералом Покровским было устроено три совещания. На первом совещании присутствовали кроме вышеупомянутой группы еще и греки, и табаководы. Потом эти группы разделились и каждая имела свое собственное постановление. По частным сведениям греки и табаководы обещали каждая в отдельности внести по миллиону. На втором совещании генералу Покровскому показалось, что купцы затрудняются взносом миллиона. Он стал угрожать, говоря, что если денег не дадут, то он найдет способ получения денег, и тут же демонстрировал эту возможность, а именно подошел к окну, указал на кучу сора около какого-то дома, сказал: "Наложу штраф в 10 000 и деньги будут".
        Впечатление у людей, шедших добровольно на помощь армии, удручающее.
        1 октября городом был устроен торжественный обед и молебен. Но когда во время многолетия была провозглашена установленная ектиния: "Христолюбивому воинству мир и тишина, изобилие плодов земных и времений мирных многие лета" - это возмутило Покровского. В публичной речи, подчеркнув слова "мир и тишина", он сказал, что ему нужен не мир, а победы и победы. Не удовлетворившись этим, он вызвал к себе для объяснений диакона, провозгласившего ектинию, а потом и благочинного. В частной беседе генерал Покровский заявил, что только уважение к церкви помешало ему немедленно приостановить провозглашение подобной ектинии и выбросить благочинного и диакона. Когда же священнослужители осмелились просить о приостановлении насилий в Покровском краю г. Майкопа, генерал Покровский резко их оборвал, а на собрании торгово-промышленников заявил так: "Я выгнал вон попов, полезших не в свое дело".
        Влияние генерала Покровского на жизнь города Майкопа не прекращается, несмотря на то, что штаб его и дивизия давно ушли из города. До сих пор еще чины дивизии генерала Покровского производят в Майкопе самостоятельные аресты и увозят в штаб дивизии арестованных. Увезены из тюрьмы, как передают, 16 человек арестованных. Увезен, содержавшийся в майкопской тюрьме, принудительно мобилизованный большевикам врач Георгиевский. Медицинский союз, обеспокоенный его судьбой, принял участие в этом деле и наводил справки. Оказалось, что он увезен в Лабинскую и там след его пропал. Утверждают, что врач Георгиевский повешен. Из майкопской больницы разновременно были увезены двое находившихся там на излечении больных. На одного из них, увезшим его офицером, была дана врачу расписка. Любопытно, что аресты эти были произведены по особому списку на 22 человека, на котором имеется надпись Покровского: "Кровью своей должны искупить свой грех перед родиной".
        Прибывший в г. Майкоп адъютант дивизии для подыскания помещения для зимовки штаба генерала Покровского в частной беседе говорил, что "они еще основательно почистят Майкоп, для чего у них ведется разведка".
        В Майкопе у генерала Покровского везде и всюду свои люди, так что многие стесняются высказывать свои мнения и сообщать факты, им известные. Общее отношение к нему отрицательное, в то же время ведется агитация: "Покровского в войсковые атаманы", - организуя сходы, печатая брошюры. Но перспектив занять этот пост у него мало. Главный противник: Законодательная Рада. Сыграет большую роль и вопрос о политических взглядах Покровского, так как лейтмотивом всех казачьих кругов является разговор: "Вольной Кубани - самостоятельность". Эти мысли, хотя и неясно формулированные, сильны в низах рядового казачества.
        ...Станция радиотелеграфа "Дерзкий".
        Туапсе из Севастополя через Лазарев", " 636.
        Генералу Писареву.
        Главком приказал установить следующий порядок перевозки из района Туапсе в Крым двоеточие первую очередь подлежат перевозке больные и раненые запятая из войсковых частей первую очередь должны перевозиться боеспособные добровольческие части но исключительно вооруженные точка Части же Четвертого Донского корпуса перевозке Крым ни в коем случае не подлежат точка.
        ...Приказ по Туапсинской группе, " 1163.
        Ряд неудач лишил людей здравого смысла. Бежать не сопротивляясь, сумасшествие, охватившее даже многих начальников. Никто не знает цели этого бегства: лишь бы бежать куда угодно. На этой почве и офицерство делает позорные преступления: не исполнять боевых приказов и уходить. Приказываю считать этих беглецов дезертирами и предавать военно-полевому суду, ибо этот позор недопустим: начальники не должны бросать своих подчиненных, а офицеры своих постов. Объявляю пока установленные фамилии таких офицеров сводного полка. Пусть знают все этих трусов.
        (Далее следовали 24 фамилии. - А.Ш.)
        Подлинный подписал командир 4-го ДОКК генерал Писарев.
        ...Десятого марта в станицу Хадыжинскую, где находились генералы Писарев, Бабиев и Науменко, прибыл генерал Шкуро. Букретов на совещание не явился. На этом совещании Шкуро предложил для объединения действий всех войск выбрать заместителя командующего Кубанской армии по старшинству, признавая неправильным решение генерала Букретова взять на себя таковую власть. Краевую Кубанскую раду, отложившуюся от главного командования и начавшую агитацию за мир с большевиками, предложил не признавать. После непродолжительного, но довольно нервного совещания большинством голосов это было отвергнуто. Было принято предложение генерала Писарева, как и прежде иметь 2 группы войск: генерала Букретова (оборона станицы Кабардинской) и группу под управлением Писарева (4-й Донской корпус, в прошлом находившийся под командой генерала Мамонтова) с задачей утвердиться на Туапсинском плацдарме и ждать приезда генерала Улагая (Генерал-лейтенант, представитель Ставки Деникина. - А.Ш.) или распоряжения Главкома.
        Совещание на этом закрылось.
        На следующий день генерал Шкуро отказался от командования Северной группой войск и передал ее генералу Бабиеву. Наступление этой группы войск стало быстро развиваться (захватили 200 пленных, I орудие, 12 пулеметов), но красные тоже перешли в наступление и взяли станицы Тверскую и Кубанскую, что в 25 верстах от станицы Хадыжинской. Гайдамакская дивизия ушла с позиции,
4-й Донской корпус не исполнил боевой задачи. Угроза захвата станицы Хадыжинской сделала невозможной пребывание в ней каких-либо штабных учреждений.
        ...Донцы, забившие берег в районе пристаней у Туапсе, самовольно заполняют корабли, часто бросая все привезенное добро и даже детей.
        ...Адмиралу Сеймуру. (Командующий английской эскадрой на Черном море. - А.Ш.).
        Главком вновь просит сделать распоряжение о том запятая чтобы 4-й Донской корпус ни в коем случае не перевозить из Туапсе в Крым точка
        Феодосия Нр OOI8I8
        Генквармглав (Генеральный квартирмейстер Главного штаба деникинских войск. - А.Ш.) полковник Коновалов...
        * * *
        Выводы из всего вышеизложенного:
        1. Генералы Шкуро и Букретов отказались от активных действий. Какого-либо влияния на войска ни тот, ни другой в настоящее время не имеют.
        2. Характеристика генерала Покровского, его возможностей, как военного и общественного деятеля - смотреть копию агентурного донесение, полученного через посредство полковника 2-й Кубанской дивизии Милошникова.
        3. Всеобщее ожидание скорого и неизбежного поражения сделало невозможным ведение каких-либо переговоров о поставках снаряжения.
        4. Мной даны рекомендательные письма в адрес миссии в Новороссийске нижеследующим лицам, сообщавшим мне сведения: полковнику Милошникову, капитану Бибикову, штабс-капитану Рубанову, штабс-ротмистру Давыдову, поручикам Соколенко, Заторину, Босенко, подпоручику Светлову, прапорщику Курочкину.
        Дорофеев.
        НА ТОМ ЖЕ КАТЕРЕ Шорохов возвратился в Новороссийск. Вечерняя сиреневая дымка опускалась с гор на город, на море. Бухта была еще тесней, чем прежде, заполнена пассажирскими и военными судами, баржами, весельными лодками с людьми и кладью, окружавшими суда, льнущими к ним.
        На причале, к которому подошел катер, стоял ни кто иной, как Михаил Михайлович! Первое, что Шорохов от него услышал:
        - Дьяволы носили вас, лучезарнейший. Тем временем ваша распрекрасная миссия перебралась на крейсер "Сен-Луи". А генерал всеми рогами и копытами уперся. Хоть убей, никого кроме вас не желает видеть. Устали, дорогулечка, понимаю, однако с часа на час он отбывает на корабль.
        - Какой корабль? Какой генерал?
        - Постовский! Знали бы вы, любезнейший, каких трудов мне стоило, чтобы ваша раскошнейшая миссия не выпихнула их высочайшего высокопревосходительства из этого прекраснейшего города еще позавчера? И с каким великим трудом сегодня утром я раздобыл этот проклятый конверт.
        Быстрым движением он, как фокусник, вытянул откуда-то из недр своей чиновничьей зеленой шинели большой конверт, украшенный цветным изображением двух скрещенных многозвездных флагов и крупной надписью "Американская военная миссия".
        - Он еще в "России"?
        - Да. Но скорей, пожалуйста. И благодарите судьбу. Если бы не бычье генеральское упрямство, вы, дражайший мой друг и приятель, давно бы обитали на небесах. Еще одно. На этом этапе, голубушка, вам предстоит действовать в одиночестве. Моя роль - за сценой. Шишки и пышки будем делить потом.
        Сведения, с которыми Шорохов вернулся из Хадыжинской, были теперь никому из этих господ не нужны.
        * * *
        В гостиничном вестибюле, да и у входа в генеральский номер, Шорохова никто не остановил. Окна комнат были распахнуты. Холодный ветер крутил на полу бумажный сор.
        Он разыскал хозяина гостинцы. Солидный внимательный человек. С вежливой улыбкой объяснил:
        - Генерал отбыл на пароход минувшей ночью.
        - На какой? - с досадой спросил Шорохов. - Название? Российский? Иностранный?
        После распросов швейцара, портье, выяснилось: за генералом приходили военные моряки, британцы.
        Он вышел - скорей выбежал - из гостиницы. Бухта сияла корабельными огнями, но город был темен. На улицах колыхалась, лихорадочно бурлила беженская толпа. У пристани на мостовой - павшие лошади, горы какого-то тряпья, мешков, ящиков.
        В таможенной конторе Моллер-старший, еще издали завидев Шорохова, бросился к нему:
        - Наконец-то! Бога ради! Мама ждет вас как самого Генриха! Говорит, что вы будете еще одним ее сыном! Будет счастлива!
        Он ответил:
        - Помогите. Дело самое срочное. Генерал Постовский минувшей ночью погрузился на один из британских кораблей. У меня к нему письмо, - он показал Моллеру-старшему конверт миссии. - Хотя бы название корабля. будет легче найти.
        - Да, но...
        - Потом, все остальное потом. Обстоятельства. Нельзя терять ни минуты.
        - Вы можете побыть в моем кабинете? - помрачнев спросил Моллер-старший.
        - Могу.
        * * *
        Моллер-старший отсутствовал очень недолго, вернувшись сказал:
        - Из британских военных судов здесь сверхдредноут "Император Индии" и несколько миноносцев сопровождения. Полагают, что генерал на одном из них. Мой совет: начните поиск со сверхдредноута. Замечу - говорить неправду английские офицеры не любят до крайности.
        - "Император Индии"! - воскликнул Шорохов. - Я его видел. Он по середине бухты.
        - Да. Утром уходит в Константинополь. Манера истинных джентльменов: проявлять характер лишь там, где победа возможна наверняка, - он рассмеялся, но как-то очень недобро. - У нас тут им это не светит. Или вы так не считаете? И, позволю себе спросить: мои слова вас не оскорбили?
        - Я объясню, - сказал Шорохов. - У генерала Постовского имеются документы очень важные для судеб России. В обмен на это письмо я могу их получить, - он вновь показал Моллеру-старшему конверт миссии.
        - Так и что! Потом они все равно уплывут за океан. В этом смысле американцы ничуть не лучше британцев.
        В комнате они были одни, да и Моллер-старший очень уж напоминал брата, этим располагал к себе. Шорохов ответил:
        - Я не те и не другие. Конверт в моих руках ничего не означает.
        Молчали. Моллер-старший потом сказал:
        - Мой брат в юности любил повторять: "В жизни везет только тем, кто себя не жалеет".
        "Еще один довод, что из-за этих бумажек он и погиб", - подумал Шорохов.
        Моллер-старший продолжал:
        - Думаю, он и сейчас их повторяет. Вам не доводи-лось это слышать от него?
        - Вы знаете, - сказал Шорохов, - Генрих Иоганнович связан... И всегда был связан с такой службой, что о нем определенно никогда ничего нельзя знать. Ни о прошлом его, ни о будущем.
        - Я понимаю. Да, да, - как бы сразу увяв, еле слышно подтвердил Моллер-старший.
        Шорохов продолжал:
        - Последний раз я встречался с ним месяца три назад. И, как бы это сказать... В очень суровой обстановке. Теперь, чем больше вспоминаю, тем сильнее мне кажется, что все там было лишь подстроено. И, если сейчас откроется дверь, и войдет Генрих Иоганнович, я нисколько не удивлюсь. И тому не удивлюсь, в каком он виде, в какой одежде.
        - Да, да, - повторил Моллер-старший. - В нем всегда было как-бы несколько человек. Помню себя еще мальчишкой. Бабушка спрашивает: "Ну, кто ты сегодня, Генрих? Таежный охотник? Важный господин?"
        - Повторю. У него очень тяжелая и очень важная служба.
        - Вы хороший человек. Вы пытаетесь меня утешить, - проговорил Моллер-старший.
        - Нет-нет. Просто я кое-что о нем знаю.
        Моллер-старший поднялся со своего места:
        - Пойдемте. Вам я помогу, - он смотрел на Шорохова, страдальчески втянув голову в плечи, сгорбившись. - Но мне теперь все понятно. Все. Совершенно все. Бедный Генрих. Всегда летел на огонь. И ничему никак не поможешь.
        Шорохов не ответил. Какое-то проклятие тяготело над ним. Теряешь то одного, то другого. С этим человеком он тоже больше не встретится.
        * * *
        Гребцов было двое. Не очень молодые. В брезентовых робах, в бескозырках. За работу запросили десять тысяч. Вероятней всего, чтобы от них отвязались. Дела-то было от силы на час. Сверхдредноут хотя и стоял на внешнем рейде, но всего в нескольких сотнях саженей от молов, перегораживающих бухту. Шорохов торговаться не стал, деньги сразу отдал.
        Оказалось, что главная трудность - пробиться сквозь скопление таких же лодок, на какой плыли они. Лодки эти жались к бортам кораблей. Их отгоняли криками, винтовочными и пулеметными выстрелами, слепили лучами прожекторов. К концу этих нескольких сотен саженей плаванья Шорохов, как человек сухопутный, раз десять замирал в ожидании, что их лодка перевернется. И никто не станет спасать. Обрадуются, что освободилось пространство. Можно будет продвинуться еще на две-три сажени.
        Наконец пробились. Борт "Императора Индии" высился, словно крепостная стена. Где-то вверху тускло светились блюдца иллюминаторов, вокруг лодки масляно поблескивала вода. Лезть на эту стену? Ничего не получится. Докрикиваться? Кто в такой обстановке услышит?
        Подплыли к корме. Там был спущен ярко освещенный трап. Матросы с винтовками окаймляли его, начиная от самого низа. Лодки отпугивали короткими очередями из пулеметов.
        Привстав и размахивая конвертом, после нескольких безуспешных попыток Шорохов все-таки смог привлечь к себе внимание одного из офицеров, стоявших на трапе. Решающую роль, пожалуй, сыграло то, что в их лодке не было какой-либо клади.
        Так или иначе, причалить им разрешили. Шорохов взошел на трап. Взглянув на конверт, офицер пригласил его подняться на палубу. Там к ним подошел невысокий мужчина в сером плаще и шляпе.
        - Я переводчик, - сказал он. - Что именно господину угодно?
        - Скажите, что я с поручением к генералу Донской армии Постовскому, - ответил Шорохов. - Сегодня он прибыл на один из британских кораблей. Как полагают в Американской военной миссии, вероятней всего на ваш.
        Переводчик и офицер обменялись несколькими фразами. Потом переводчик сказал:
        - Генерал действительно находится на борту одного из судов эскадры. Оставьте нам конверт. Ему передадут.
        - Я имею поручение вручить конверт лично. И лично получить ответ.
        Выслушав перевод этих слов, офицер, козырнув Шорохову, ушел. Переводчик сказал:
        - Сам он решить этого вопроса не может.
        Шорохов взглянул вверх. Он стоял под сенью гигантских орудийных стволов, нацеленных на город.
        Переводчик словоохотливо продолжал:
        - Думаю, генерал в любом случае не сможет сегодня вас выслушать.
        - Почему?
        Переводчик тихо и насмешливо рассмеялся:
        - При посадке на корабль у их высоко - превосходительства украли чемодан. Пять пудов. Самое ценное.
        - Да вы что? - Шорохов требовательно оглядел переводчика: низенький, с гонором выставил вперед плечо, судя по чертам лица, по манере говорить, по одежде, скорей всего поляк. - Кто-нибудь из адъютантов генерала на корабле сейчас есть?
        - Отбыли на берег.
        - Искать чемодан?
        - В российскую контрразведку. Но ей сейчас до того ли?
        "Там документы, - подумал Шорохов. - Если только это не генеральская привычка во все вмешивать контрразведчиков".
        Офицер возвратился, снова козырнул Шорохову, что-то сказал. Переводчик развел руками:
        - Генерал никого не принимает. И в дальнейшем не сможет принять.
        Спрашивать: "Это решение самого генерала?" - было бессмысленно. Ответят: "Самого". Что в результате? Придется в любом случае сделать вид, что поверил. Он ведь не знает даже, на этом ли корабле Постовский. Офицер выразился с намеренной неопределенностью: "на борту одного из судов эскадры". Сказанное переводчиком про украденный чемодан, стоит мало. Или, напротив, очень много, как умелый ход, начисто пресекающий любую попытку дальше разыскивать у англичан мамонтовские документы, будь ты хоть миллион раз их самый лучший союзник.
        - Вас просят покинуть корабль, - проговорил переводчик.
        Шорохов еще раз покосился по сторонам. Вдоль края палубы тоже стоят матросы. Ребята - один к одному. Хочешь, не хочешь, а подчинишься.
        Спустился в лодку. Гребцы взялись за весла. Ветер посвежел. Лопасти весел срывали гребешки волн. Брызги били в лицо.
        Поражение было полным. Не сумел, не смог - какая, в конце концов, разница?..
        - А ну пошел! - заорал один из гребцов, вырвав весло из уключины и замахиваясь им.
        Благодаря свету, из иллюминаторов "Императора Индии", Шорохов увидел позади своего сидения уцепившуюся за борт лодки руку. Схватив ее, Шорохов втащил в лодку обладателя этой руки - парня лет семнадцати, худого, хилого, тощего, с белым личиком, большеглазого. Насквозь промокшего. Весил он пуда три с половиной, не больше, одет был совершенно не по сезону: брюки, пиджак.
        Поглядывая то на парня, то на Шорохова, гребцы изо всех сил работали веслами.
        Лодка, наконец, ткнулась в галечный пляж. Вскочив со своих мест, гребцы ринулись в темноту.
        Парень продолжал лежать на дне лодки. Шорохов перевернул его на спину, расстегнул ворот рубашки, начал растирать парню грудь. Тот сделал попытку привстать.
        - Ты кто? - спросил Шорохов.
        - А ты? - парень все же смог сесть на дне лодки.
        - Что ты делал на корабле у англичан? Ты же там только что был.
        - Карасей ловил, дядя, - живо и даже насмешливо ответил парень.
        - Из блатных? - спросил Шорохов.
        - Один бог это знает, дядя.
        - Заработать хочешь?
        - Смотря как. Смотря сколько.
        - Сведи меня с ребятами, которые у генерала чемодан сперли.
        - На кривой крючек ловишь, хозяин, - ответил парень.
        - У меня дело чистое.
        - Докажи.
        Шорохов вылез из лодки, подал парню руку, помог ему перевалиться через борт. Двигался парень с трудом. Не отпуская его руки, Шорохов спросил:
        - Чем доказать? Ты Бармаша знаешь?
        Парень, несмотря на всю свою одеревенелость, вздрогнул.
        - Я его тоже знаю, - продолжал Шорохов. - Надо с ним встретиться. Откажешься, спрашивать с тебя будет он.
        Некоторое время они оба молчали.
        - Пошли, - сказал парень.
        - Пошли.
        - Но это в Нахаловку, дядя.
        - И что?
        - Мимо Привоза. Напоремся, я только за себя отвечу.
        Шорохов не отозвался. Врать, что не боится, не хотелось. Идти все равно надо.
        * * *
        Очень долго пробирались они по темным и узким улочкам. Наконец, парень поскреб ногтями по стеклу темного окошка. Открылась дверь. Миновали темные сени. Парень толкнул низкую дверь. Комната была крохотна. Длинный узкий стол посредине, на нем коптилка. Лавки у стен. Ничего больше.
        - Посиди, - сказал парень и оставил его одного.
        Шорохов сел на лавку, облокотился о стол. Влезть-то влез. Знать бы, не зря ли?
        Сквозь тонкую переборку за своей спиной он слышал какую-то возню, бормотанье.
        Выглянул за дверь. Здоровенный, лет под сорок, широкий в плечах дядька преградил дорогу:
        - Ты куда? Сиди.
        Вернулся на скамью. Денег у него с собой тысяч семь. Послать за спиртным?
        Опять вышел в сени. Услышал:
        - Сиди.
        Протянул в темноту две пятьсотрублевки:
        - Может, кто сходит за гарью?
        - Сиди! - дядька плечом оттеснил его в комнатку.
        Влип.
        Начали появляться еще какие-то люди. Из-за слабого света все они казались одинаковыми: серые, длиннорукие. Молча садились на скамейки, пододвигались к нему. Вот чьи-то руки стали его обшаривать.
        Вжался в угол. Наган у него есть. Если успеет, будет стрелять, хотя в такой тесноте ничего это не даст.
        В сенях раздались быстрые шаги, вошел Бармаш. Сказал:
        - А-а, ваше благородие... И что вашему благородию надо? Счет за того музыканта? Дело дохлое... Нет? Тогда другой разговор.
        Шорохов начал тоже без "здравствуйте", вообще без каких-либо предварительных слов:
        - При посадке на корабль к англичанам, у генерала Постовского украли чемодан. Было?
        - Тебе надо чемодан генералу вернуть?
        Тишина в комнатенке взорвалась хохотом. Шорохов внезапно обнаружил, что отгорожен от Бармаша какими-то фигурами, что и сзади на него навалились, держат за плечи, за руки. Ответил:
        - Чемодана не надо. Портфель с бумагами. Так всем будет лучше.
        - Грозишь? - отозвался Бармаш.
        - Тебе и всем твоим - нет. Просто ничего вам с этими бумагами не сделать. Зря пропадут.
        - У тебя не пропадут?
        Сказать правду? Мол, окажете этим великую услугу той силе, которая вот-вот завладеет городом. Но кто его знает, этот воровской мир? Однако из того, как шел разговор, определенно следовало: портфель с бумагами в том чемодане был. Вполне возможно, тот самый, который надо. Ответил:
        - Причем тут я! Мне сказали, я делаю...
        Они остались втроем: он, Бармаш и дядька, что караулил у двери.
        - Принеси, - сказал Бармаш, качнувшись в его сторону. - И не волынь...
        * * *
        Портфель был кожаный, черного цвета, в углу - серебряный прямоугольник с монограммой - лежало в нем, пожалуй, сотни четыре листов, исписанных от руки, покрытых печатными строками. Наугад вытащив один из этих листов, Шорохов прочитал: "Список агентов наружного наблюдения Киевского Губернского Жандармского управления". Дальше, до самого низа листа, шел столбец из фамилий.
        - Это тебе и нужно? - спросил Бармаш.
        - Да. Если на то пошло, могу заплатить. Хотя платить за такую гнусь: списки подушников, которые по трояку за голову брали...
        - Хочешь посчитаться?
        Ответил вопросом:
        - Ты не хотел бы?
        - Сам из тех, на кого доносили?
        - Из тех.
        Лихорадочная дрожь трясла Шорохова. Без этих документов он уйти отсюда не может. Обещать что угодно. Не выйдет - схватить и бежать. В нагане семь патронов. Осторожничать - случай не тот. Только бы в сенях никого не было!
        - Бери, - сказал Бармаш. - Теперь квиты.
        * * *
        - ... Ты слушай... слушай...
        Поворот судьбы. Невероятный, почти невозможный. У входа в гостиницу "Европа" к нему подошла, обратилась с паролем, связная, с которой он виделся дважды: в Ельце и потом в Москве, когда, в пору мамонтовского рейда, сопровождал туда Манукова. Свел случай? Нет. Практическое удобство. Они в лицо знали друг друга.
        - Сводку я отдал, но в моих руках еще бумаги, которые Мамонтов вывез из красного тыла. С собой их у меня сейчас нет. Целый портфель. Когда ты его сможешь забрать?
        Услышал - с улыбкой, но очень усталое:
        - Не сейчас. Слишком много. Придут наши, отдашь.
        - Когда?
        - Через день или два...
        Вот и вся встреча.
        Правила запрещали, но Шорохов не свернул в ближайший проулок, а продолжал идти той же улицей, понемногу отставая от связной, издали любуясь ею. Думал: "Дня через два... Всего-то..."
        * * *
        Он увидел, что со связной там, очень вдалеке, в густой уличной толпе, поравнялся какой-то человек, пошел с нею рядом. Вроде бы даже дружески взял ее под руку.
        Шорохов свернул в первый же переулок, скорым шагом миновал, по счастью состоявший всего из нескольких одноэтажных домишек, квартал, свернул еще и еще раз, на какие-то секунды выглянул из-за угла.
        Связная и ее спутник шли ему навстречу. Она улыбалась и что-то говорила своему спутнику, и тот в самом деле вел ее, взяв под руку.
        Этим спутником был Михаил Михайлович.
        Отступив вглубь той, поперечной улицы, он пропустил их вперед, и пошел за ними, не сразу и с осторожностью сопровождая их, и очень скоро заметив: в том же ритме, что связная и Михаил Михайлович, шел еще один человек. В полупальто из шинельного сукна, в фуражке. Филер.
        Потом Шорохов видел, как связная и Михаил Михайлович расстались. Связная взбежала на крыльцо богатого, изукрашенного лепниной, каменного дома, взялась за ручку звонка, что-то сказала женщине в белом переднике, открывшей дверь, скрылась за порогом.
        Михаил Михайлович немного постоял у этого дома, пошел дальше. Филер остался. В полусотне шагов от крыльца присел на скамейку, закурил. Михаил Михайлович на ходу обернулся. Отыскал филера глазами, продолжил свой путь.
        * * *
        Связная оказаться предателем не могла. Шорохов достаточно давно ее знал. Кто тогда был Михаил Михайлович? Тоже агент красных? И только более высокого ранга? Начальство над связной, начальство над ним, а филер - его адъютант. Если угодно - охрана. Потому-то Михаил Михайлович, прежде чем удалиться, оглянулся, отыскал этого человека глазами. Ну а дом? Явка. Как мастерской Васильева в Екатеринодаре. Не для Шорохова, конечно. Ему ее не давали. У каждого из них дороги свои.
        Как просто и вместе с тем, как сложно, если вспомнить все, что связано с личностью этого человека...
        * * *
        В лазарете на Навагинской улице, в офицерском корпусе, у входа в палату, где лежал Мануков, к Шорохову, как к родному, бросилась Евдокия:
        - Николаю гораздо лучше сегодня. Открыл глаза, попросил пить. Без вас мы бы оба погибли! Я так благодарна! Мы отплываем сегодня! Какое счастье! Я никогда этого не забуду.
        Насколько же она еще повзрослела, похорошела за те дни, что Шорохов ее не видел!
        - Могу я зайти к Николаю Николаевичу? - спросил он. - Думаю, ему будет приятно.
        - Вам - все, что угодно. Спрошу доктора. Уверена, он разрешит.
        Доктор разрешил, конечно.
        * * *
        Мануков лежал с открытыми глазами.
        - Здравствуйте, Николай Николаевич, - сказал Шорохов, бережно прикоснувшись к его руке. - Как вы себя чувствуете?
        - Хорошо, - едва слышно прошептал Мануков.
        Он что-то добавил, но Шорохов не смог разобрать слов и наклонился к нему.
        - Кто в вас стрелял? - также шепотом спросил он. - Наш с вами спутник по рейду?
        Мануков не отозвался.
        - А кто должен был встретить меня на вокзале? Он же?
        Мануков по-прежнему не отзывался, но иногда по его лицу пробегала судорога, словно он пытался сделать какие-то движения подбородком, и это ему не удавалось.
        * * *
        "Что делать, - думал Шорохов по дороге к дому, в который вошла связная. - Предостеречь, но от чего? От встреч с человеком, которому она, судя по всему, доверяет? Высказать подозрения? Мелочь. Укрыть. Быть с нею рядом! Охранять!"
        Он почти бежал.
        * * *
        Дом был окрн вереницей солдат в деникинской пехотной форме. Шорохов присоединился к толпе зевак на противоположной стороне улицы. Видел, как из дома вынесли завернутое в мешковину тело. Видел съежившегося, чтобы стать неприметней, филера в картузе и полупальто, вышедшего из этого же дома. В руках его была сумочка из желтых ремешков. Ее сумочка.
        "Так, так, так, - думал он. - Так".
        Этими "так" он глушил знакомое ему чувство такого отчаяния, когда напрягаешься в истошном крике. Но крикнуть нельзя. Погибнешь без пользы.
        Так. Да. Так. Надо.
        4
        Примите уверения в совершенном к Вам почтении...
        * * *
        Шорохов еще раз прочитал этот документ: "Лично начальнику Енисейского Охранного отдаления... Игнатий Витальевич Звирский... дал ценные сведения... по возвращению в Петербург... совершенно прекратил связи..."
        Где этот Звирский сейчас? "...прекратил связи..." Один из тех, на кого закордонные господа делают ставку: "Никакой грубой силы... Всего только время от времени намекнуть, что документы еще не утрачены", и ликовать, узнавая, что эта персона занимает в стране Советов все более высокое положение, чтобы затем сделать ее жертвой умелого шантажа, будь они прокляты. И сколько же еще такого в этом портфеле!
        * * *
        0н подошел к окну. Грязно-серая людская масса, еще недавно заполнявшая улицу, схлынула.
        * * *
        Десятка четыре всадников остановились у его дома. Спешились. Подчиняясь жестам командира - голоса с такого расстояния не были слышно, - одни из них цепочкой обступили дом, другие столпились у крыльца.
        Это за ним. От Хаскеля? От адмирала Сеймура с "Императрицы Индии"? От Хольмана - главы Английской военной миссии? От полковника Кадыкина? Казаки
4-го Донского отдельного конного корпуса, стремящиеся перед отплытием за рубеж уничтожить опись своих трофеев?
        Сколько у него здесь врагов! Пусть штурмуют. Граната. Рванет в такой тесной каменной коробке - все и вся в клочья.
        * * *
        Грохот раскатывался по дому. Высаживали входную дверь. Окованные железом дубовые пластины поддавались с трудом.
        * * *
        Что еще нужно успеть?
        В руки ни белых, ни англичан, ни американцев - сколько там еще было миссий при ставке Деникина? Французы, итальянцы, чехословаки... Ни в чьи из этих рук рапорты, донесения из трижды проклятой мамонтовской добычи попасть не должны.
        Любой ценой. Любыи способом. Немедля. За оставшиеся секунды.
        * * *
        Он сгреб мамонтовские документы, засунул их в портфель, поставил его на стол, туда же, в портфель, двумя руками опустил гранату, сорвал с нее кольцо. По легкому толчку почувствовал, как упруго двинулась рукоятка бойка. Отсчитал до пяти, до семи!
        Взрыва не было.
        Он вскинул портфель и швырнул его себе под ноги.
        Ничего.
        Упав на колени, он вывалил из портфеля на пол все большие и малые листки бумаги. Рвать?
        Но ведь их надо сжечь! Пепел развеять!
        * * *
        Серая шинельная масса затопила комнату. Шорохова схватили за руки, за голову. Он не сопротивлялся. Все его силы вобрали в себя те секунды, которые он отсчитывал, сорвав с рукоятки гранаты кольцо.
        На фуражках, на суконных островерхих шлемах, заполнивших комнату военных, были красные звезды.
        "Наши заняли Новороссийск, - подумал Шорохов. - Какое счастье".
        - Братцы! - проговорил он.
        Горло его перехватила судорога. Какое счастье, что наши захватили город!
        * * *
        В комнату вошел Михаил Михайлович, или как его теперь называть? Борис Матвеевич Тыщенков! Впрочем, и это ли его настоящая фамилия, настоящие имя и отчество?.. В серой шинели, в фуражке с красной звездой. Командирским жестом раздвинул окружавших Шорохова красноармейцев, жестом же приказал поставить его на ноги.
        - Товарищи красные бойцы! - зычно произнес он затем. - Спасибо от имени революции! - он почти вплотную надвинулся на Шорохова. - А говорили, что документов здесь у вас нет. Вот же они!.,
        "Какое счастье..." - еще раз подумал Шорохов.
        * * *
        На завод. К станку. Резать металл. Вернуться к своему родному рабочему делу. И никогда не допускать в свое сознание мысль, что Михаил Михайлович тоже красный. Что они братья по общей судьбе.
        Это главное, главное, главное...
        * * *
        С улицы доносились ликующие звуки духового оркестра.
        Вместо эпилога
        СВЕРХЗАДАЧА любого литературного исторического повествования: в художественно - образной форме вы - разить мысль, что народ - творец истории. Но литература - человековедение. И, значит, это всегда еще и стремление поведать о том, как та или иная личность пыталась повлиять на события своего времени. Или хотя бы тщилась запечатлеться в нем.
        Однако!
        "Нельзя неправильным путем придти к правильной цели" (Карл Маркс).
        * * *
        Есть, в сущности, только два способа. Скрупулезно описывать историческое событие, либо отобразить какую-то сравнительно небольшую, но такую частицу происходившего, которая вобрала в себя его главные приметы и особенности.
        И опять же, - что было, то было! Автор исторического произведения всегда летописец. Это обязывает.
        * * *
        "...только то вносится в сокровищницу души нашей, что приняло художественный образ" (Аполлон Григорьев).
        Ровеньки - Ростов - Новочеркасск -
        Таганрог - Краснодар - Новороссийск-
        Москва - Ленинград - Петербург
        1988-2005
        Приложение
        Акт " 305
        1919 года, сентября 26 дня, (Здесь и далее - даты по старому стилю. - А.Ш.) мы, нижеподписавшиеся, на основании предписания Начальника снабжений Донской Армии от 28 сего сентября за " 719 в составе комиссии под председательством коменданта Управления начальника снабжений Донской Армии полковника Зацепина и членов: штаб-офицера для поручений при начальнике снабжений Донской Армии войскового старшины Урюпинского, помощника коменданта штаб-квартиры Донской Армии войскового старшины Кузнецова, полевого армейского казначея Донской Армии надворного советника Малышевича, при участии старшего контролера полевого армейского контроля Данилова, осматривали 26 сего сентября прибывшие от генерала Мамонтова военные трофеи в вагоне " 334, причем нашли: наружных повреждений вагона нет; вагон состоит из двух половин, в одной помещаются чины конвоя, а в другой - драгоценности; двери (наружная дверь с внутренней стороны, а другая - со стороны помещения конвоя) опечатаны печатью коменданта Штаб-квартиры Донской Армии. Печати целы. Отделение вагона с ценностями охранялось двумя часовыми, по одному у каждой двери. В
этом отделении окна ординарные и у одного выбит угол стекла; всего мест двадцать шесть и три автомобильных покрышки. В этом числе шесть кожаных баулов, тринадцать деревянных ящиков, один деревянный окрашенный сундук, одна деревянная шкатулка и пять железных сундуков. Баулы за "" 5051,
9655, 1922 и 12964 опечатаны печатью коменданта штаб-квартиры, баул за "
5232 совсем не опечатан, баул за " 15976 опечатан, но печать не ясна. Железные сундуки замкнуты, но без печати; четыре сундука с внутренними замками и один с внутренним и наружным. Деревянный ящик " I забит прочно, но без веревки и печати; деревянный ящик " 2 прочный и с перетертой веревкой, без печати и обтянут проволкой; деревянный ящик " 3 прочно сколочен, с перетертой веревкой, на которой три печати (Елецкого комиссариата финансов), обтянут проволкой; деревянный ящик " 4 без веревок и печати; деревянный ящик " 5 прочный, с перетертой веревкой, с тремя печатями (Елецкого комиссариата финансов) обтянут проволкой; деревянный ящик " б прочный, обвязан веревкой, без печати; деревянный ящик " 7 обвязан веревкой, без печати; деревянный ящик " 8 обтянут проволкой, без веревки и печати; деревянный ящик " 9 с перетертой веревкой и тремя печатями (Елецкого комиссариата финансов); деревянный ящик " 10 без печати, обтянут проволкой; деревянный ящик " II плотно сколочен, обтянут проволкой, без печати; деревянный ящик " 12 перевязан веревкой и наложена печать коменданта штаб-квартиры. В этом ящике надломлена
крышка, по заявлению войскового старшины Кузнецова, при вскрытии ящика комиссией под его председательством, каковая комиссия была назначена по приказанию начальника штаба Донской Армии предписанием от 25 сентября сего года за " 6384/К; сундук " 13 с печатью коменданта штаб-квартиры Донской Армии, но без замка; ящик " 14 (с чаем) без печати, затянут проволкой; шкатулка " 15 с печатью, печать не ясна.
        Для выделения денег от других ценностей, вскрыты были ящики, причем оказалось: в ящиках 1,2,3,4,5,8,9,10,11 и 12 обнаружены процентные бумаги, в ящиках "" 6 и 7 церковная утварь, в ящике " 14 чай, в " 13 (сундук) процентные бумаги и серебряные вещи, в " 15 (в шкатулке) образцы кредитных билетов - ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ советских денег тысячерублевого достоинства, каковые деньги были вынуты для сдачи в казначейство. После вскрытия все деревянные ящики, сундуки и шкатулки были опечатаны печатью Управления полевого армейского контролера Донской Армии и оставлены в отделении вагона " 334, которое было опечатано той же печатью и к отделению выставлен караул. Так как по заявлению сопровождающих в баулах находятся, а в железных ящиках (по их предположению) должны находиться деньги, то все баулы и железные ящики не вскрывались в вагоне, а были перевезены комиссией в помещение Полевого Армейского Казначейства, опечатаны и сданы под охрану караулу Армейского Казначейства.
        27 сентября комиссия приступила к вскрытию баулов. Вскрыт баул " 5232, в нем оказалось: два ящика с серебряными и золотыми вещами, которые были комиссией сейчас же опечатаны, советские деньги - тысячерублевого достоинства на сумму ДВА МИЛЛИОНА рублей, 50-ти рублевого достоинства на 850
000 рублей, 100-рублевого достоинства на 2 100 000 рублей, 250-рублевого достоинства на 250 000 рублей, 500-рублевого достоинства на 500 000 рублей, а всего на сумму ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ ВОСЕМЬСОТ ТЫСЯЧ рублей, сюда же были вложены
28 000 тысячерублевого достоинства советских денег, вынутых комиссией 26 сентября из деревянной шкатулки " 15, оставленной в отделении вагона. Все, оказавшееся в бауле " 5232 было опять вложено обратно и запечатано печатью Полевого Армейского казначея и Управления Полевого армейского контролера и сдано караулу.
        28 сентября были вскрыты баулы "" 15976 и 1922. В бауле " 15976 оказалось: керенских денег сорокарублевого достоинства 6 398 листов на сумму ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ ДВЕСТИ ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ТЫСЯЧ ВОСЕМЬСОТ рублей, в том числе
80 знаков в 15 листах ветхих. Все деньги были вложены обратно в баул и запечатаны печатями Полевого армейского контролера Донской Армии. В бауле " I922 оказалось: советских денег 250-рублевого достоинства на 6 000 000 рублей, 500-рублевого достоинства на I 500 000 рублей, I 000-рублевого достоинства на I 000 000 рублей, а всего на сумму ВОСЕМЬ МИЛЛИОНОВ ПЯТЬСОТ ТЫСЯЧ рублей. Керенских 20-рублевого достоинства 2 400 листов по 800 рублей в листе, а всего на сумму ОДИН МИЛЛИОН ДЕВЯТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ рублей, в том числе 73 знака испорченных. Царских денег 500-рублевого достоинства на 108 000 рублей, 100-рублевого достоинства на 300 рублей,
25-рублевого достоинства на 12 500 рублей, 10-рублевого достоинства на 9 070 рублей, 5-рублевого достоинства на I 500 рублей, 3-рублевого достоинства на I 500 рублей, 1-рублевого достоинства на 950 рублей, а всего на сумму СТО ТРИДЦАТЬ ТРИ ТЫСЯЧИ ВОСЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ рублей. Все деньги были вложены обратно в баул и запечатаны печатями полевого армейского казначея и Управления Полевого Армейского контролера и оба баула были сданы на хранение караулу.
        29 сентября были вскрыты баулы "" 5051, 12954 и 9655. В бауле " 5051 оказалось: советских денег I 000-рублевого достоинства 2 194 000,
500-рублевого достоин-ства на I 993 000, 250-рублевого достоинства на I 907
500 рублей, 100-рублевого достоинства на 230 000, 50-рублевого достоинства на 53 000, 25-рублевого достоинства на 67 500 рублей, 10-рублевого достоинства на I 200 рублей, 5-рублевого достоинства на 500 рублей,
3-рублевого достоинства на сумму 75 000 рублей, 2-рублевого достоинства на
50 000 рублей, 1-рублевого достоинства на 25 000 рублей, всего на сумму ШЕСТЬ МИЛЛИОНОВ ПЯТЬСОТ ДЕВЯНОСТО ШЕСТЬ ТЫСЯЧ СЕМЬСОТ рублей. Царских денег:
10-рублевого достоинства на 10 000 и 3-рублевого достоинства на 3 000 рублей, а всего на сумму ТРИНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ рублей. Керенских денег:
40-рублевого достоинства на сумму 80 000 (ВОСЕМЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ) рублей. Все деньги были вложены обратно и запечатаны печатями Полевого Армейского казначея и Управления Полевого Армейского контролера. В бауле " 12954 оказалось: царских денег 1-рублевого достоинства на 30 000 (ТРИДЦАТЬ ТЫСЯЧ рублей), советских денег 25-рублевого достоинства на 25 000 рублей,
10-рублевого достоинства на 10 000 рублей, 5-рублевого достоинства на 25 000 рублей, 3-рублевого достоинства на 3 000 рублей, а всего на сумму СОРОК ТРИ ТЫСЯЧИ рублей. Керенских денег: 40-рублевого достоинства 439 листов на сумму СЕМЬСОТ ДВЕ ТЫСЯЧИ ЧЕТЫРЕСТА рублей, в числе керенских 19 знаков ветхих. Все деньги были обратно вложены в баул и запечатаны печатями Полевого Армейского казначея и Управления Полевого Армейского контролера. В бауле " 9655 оказалось: царских денег 1-рублевого достоинства на 53 000 рублей,
5-рублевого достоинства на 83 690 рублей, всего на сумму СТО ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ТЫСЯЧ ШЕСТЬСОТ ДЕВЯНОСТО рублей. Все деньги были вложены обратно в баул и запечатаны печатями Полевого Армейского казначея и Управления Полевого Армейского контролера Донской Армии. Все три баула были сданы на хранение караулу.
        30 сентября были вскрыты (слесарем) железные сундуки, помеченные под ""
1,2 и 3. В " I оказалось: золотые и серебряные вещи, процентные бумаги различных наименований и купоны, все это было опечатано и сложено отдельно. Деньги же, оказавшиеся в золотой, серебряной и медной монетах были сосчитаны, причем оказалось: золотом на ПЯТЬДЕСЯТ рублей, серебром на ТРИСТА ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРИ рубля 40 КОПЕЕК, медью на ШЕСТНАДЦАТЬ рублей 90 КОПЕЕК, германских серебряных марок - 43, австрийских крон - 7, румынских лей - I. В сундуке " 2 оказалось: серебряные вызолоченные вещи (каковые из сундука не вынимались) и два мешка звонкой монеты: один с серебряной, другой с медной, серебряной оказалось ЧЕТЫРЕСТА ДЕВЯНОСТО ШЕСТЬ рублей 65 КОПЕЕК и медной ТРИДЦАТЬ СЕМЬ РУБЛЕЙ 49 КОПЕЕК. Иностранной серебряной монеты - 74 (СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ) штуки и медной - 68 (ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ) штук. Все содержимое в сундуках " I и " 2, было вложено в сундук 2. Этот сундук был опечатан печатями Полевого Армейского казначея и Управления Полевого армейского контролера. Сундук же " I был отправлен для исправления в мастерскую. В сундуке " 3 оказалось: марками разных достоинств на 408 рублей
22 копейки, советских денег разных достоинств ОДИННАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ПЯТЬСОТ ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ рублей, керенских 20-ти и 40-рублевого достоинства СОРОК ОДНА ТЫСЧА ПЯТЬСОТ рублей, Временного правительства 1 000-рублевого достоинства на СТО ТРИДЦАТЬ ТРИ ТЫСЯЧИ рублей, 250-рублевого достоинства на 70 000 рублей, 500-рублевого достоинства на I 500 рублей (ветхих), 50-рублевого достоинства на I 500 рублей (ветхих), 25-рублевого достоинства на 675 рублей (ветхих), 10-рублевого достоинства на 400 рублей (ветхих), 5-рублевого достоинства на 300 рублей (ветхих), 3-рублевого достоинства на 90 рублей (ветхих), 1-рублевого достоинства на 20 рублей (ветхих), а всего 74 485 рублей, процентных бумаг (Облигации Займа Свободы) 100-рублевого достоинства
6 листов без купонов. 50-рублевого достоинства четыре листа без купонов, один билет Государственного Казначейства 500-рублевого достоинства без купонов. Купоны разных ценностей на сумму СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ рублей 62 КОПЕЙКИ (номинальной стоимости), гербовых знаков 5-копеечиого достоинства
367 штук, 10-копеечнего достоинства 980 штук, 15-копеечного достоинства 952 штуки, 20-копеечного достоинства 836 штук, 1-рублевого достоинства 38 штук,
2-рублевого достоинства 4 штуки, 5-рублевого достоинства 25 штук, чистых вексельных бланков 10-копеечного достоинства 84 штуки, 15-ти копеечного достоинства 16 штук, 60-копеечного достоинства 7 штук, I р.05 к. достоинства
8 штук, I р.20-копеечного достоинства 12 штук и 17 банковских книг в переплете. Все это было вложено в сундук и опечатано печатями Полевого Армейского Казначея и Управления Полевого Армейского контролера и сдано на хранение караулу.
        I октября был вскрыт (слесарем) малый железный сундук под " 4. В нем оказалось: денег Временного правительства 1000-рублевого достоинства на I
000, 250-рублевого достоинства на II 000 рублей, керенских 20 и 40-рублевого достоинства на сумму 18 260 рублей, советских разных достоинства на 24 578 рублей, царских (боны) 50-копеечного достоинства на 50 рублей, 2 и
3-копеечного достоинства на 4 р. 79 к., марками разных достоинств на 47 р.
20 коп. Чистых вексельных бланков: 10-копеечного достоинства 17 штук.
15-копеечнего достоинства 22 штуки, 30-копеечиого достоинства 20 штук,
45-копеечного достоинства 3 штуки, 75-копеечного достоинства 4 штуки,
90-копеечиого достоинства 6 штук, I р.05-копеечного достоинства 12 штук, I р.20 к. достоинства 7 штук, I р. 35 к. достоинства 4 штуки, 4 рубля
50-копеечного достоинства I штука. Гербовых марок: 5-копеечного достоинства
401 штука, 15-копеечного достоинства 129 штук, 20-копеечного достоинства 150 штук. Все это было вложено обратно в сундук, опечатано вышеуказанными печатями и сдано на хранение караулу.
        Того же числа был вскрыт (слесарем) большой железный сундук под " 5, в котором оказалось: образцы царских денег, царские ветхие деньги (боны):
50-копеечного достоинства на 2 000 рублей, 5-копеечного достоинства на 240 рублей, 3-копеечного достоинства на 75 рублей, 2-копеечного достоинства на
52 рубля, и 1-копеечного достоинства на 32 рубля. Марок разных ценностей на
4 100 рублей, серебряной монеты: 1-рублевого достоинства на 125 рублей,
50-копеечного достоинства на 71 рубль, 20-копеечного достоинства на 72 рубля
40 копеек, 15-копеечного достоинства на 53 рубля 25 копеек, 10-копеечного достоинства на 42 рубля 10 копеек, 5-копеечного достоинства на 1 рубль, а всего на сумму 364 рубля 75 копеек. Медной монеты: 5-копеечного достоинства на 32 рубля 29 копеек, 3-копеечного достоинства на 63 рубля 81 копейку,
2-копеечного достоинства на 54 рубля 96 копеек, 1-копеечного достоинства на
23 рубля 40 копеек, 1/2 копеечного достоинства на 9 копеек, а всего на сумму
174 рубля 46 копеек. Процентные бумаги и заполненные бланки, которые не считались. Все это вложено обратно в сундук, опечатано вышеуказанными печатями и сдано на хранение караулу.
        2 октября согласно словестного приказания Начальника Снабжении Донской Армии звонкая монета, золотые и серебряные вещи, процентные бумаги, купоны и вексельные бланки были выделены из баулов и сундуков для пересылки комиссией в г. Новочеркасск в Отделение Государственного банка, вложено в сундуки "" 2 и 5, опечатаны печатью Управления Полевого Армейского Контролера и сданы на хранение караулу. Бумажные деньги, находившиеся в баулах и сундуках в сумме
13 617 965 рублей 21 копейка, сданы председателем комиссии при сношении от 2 октября 1919 года за 9 269 в Полевое Армейское Казначейство Донской Армии для зачисления в доход казны Всевеликого войска Донского и в сдаче получена квитанция того казначейства за " 25-м от 2 октября 1919 года. Советские деньги на сумму ДВАДЦАТЬ ОДИН МИЛЛИОН ТРИ ТЫСЯЧИ ВОСЕМЬСОТ ТРИНАДЦАТЬ (21
003 813) рублей и гербовые знаки разных достоинств числом 3 882 штуки на сумму 670 рублей 75 копеек сданы Председателем комиссии от 2 октября 1919 г. за "" 270, 271 в то же казначейство и в сдаче получена квитанция и расписка "" 7 и 85.
        3 октября был вскрыт сундук " 2 для точного подсчета серебряных и золотых вещей и процентных бумаг, причем оказалось: бокальчиков серебряных (вызолоченных) разных размеров 57 штук, чарок серебряных вызолоченных разных размеров 80, наперсный крест серебряный вызолоченный с цепкой - I, серебряный графинчик (ликерный) - I, серебряных подсвечников - 3, серебряный пятисвечник - I, серебряный пояс с 17-ю звеньями - I, серебряный маленький редикюльчик с цепочкой - I, кувшинчик для духов маленький серебряный - I, столовых ножей серебряных (разные) - 13, серебряных столовых вилок - 42, серебряных столовых ложек - 44, и ложек (фраже) - 7, серебряных ложек десертных - 16, серебряных ложек чайных (часть вызолочена) - 142, серебряных ложек чайных поломанных - 5, серебряных ложек чайных "аршади" - 6, серебряных разных совочков для заварки чая - II, серебряных разливных ложек - 4, серебряных чайных ситец (одно поломано) - 9, серебряных щипчиков для сахара - 8, серебряных вилочек для лимона - 9, вилочек для лимона (фраже) - 4, серебряных ножей для фруктов - 6, плоских ложечек для рыбы - 3, серебряный вызолоченный
столовый гарнитур - 19, серебряный вызолоченный столовый гарнитур - 9, серебряные вызолоченные ножи для фруктов - 12, серебряные вызолоченные вилки - 6, серебряная тарелочка от письменного прибора - I, серебряные вызолоченные кольца для салфеток -10, серебряная сахарница (вызолоченная внутри) - I, серебряных вызолоченных подстаканников - 3, серебряных спичечниц - 2, серебряный футляр для блокнота - I, серебряных портсигаров - 3, серебряных медалей - 3, серебряных вызолоченных сухарниц - 6, серебряные вызолоченные молочники - 4, серебряные тарелочки для визитных карточек - 3, золотые мужские часы " 7I302 - I, золотые дамские часы - 3, золотая массивная цепь от часов - I, золотой медальон с камнями на золотой цепочке - I, мелкого жемчуга ниток - 7, брошь золотая с алмазами - I, золотые серьги с алмазами - 2 шт, золотые дутые браслеты - 2, золотой браслет сломанный с камнями - I, золотой браслет витой с алмазами и опалом - I, серебряных браслетов - 2, золотых запонок грудных -
4. золотых запонок для манжет - 2, золотых серьги с камнями - I пара, золотых нательных крестов - 5, золотая брошь - I, золотых обручальных колец - I, золотых дамских колец - 8, золотая брошь с цепочкой - I, серебряная вызолоченная брошь с камнями (простыми) - I, лом золота и серебра весом 362 грамма, золотая с сиреневой эмалью пряжка от дамского пояса - I.
        Денежных бумаг: купонов 4 % серии Государственного Казначейства на сумму 3 924 р., 5 % кратко - срочных обязательств Государственного Казначейства на сумму 2 000 рублей (2 штуки по тысяче рублей), 5 % краткосрочных обязательств Государственного Казначейства, аннулированных, на сумму 3 000 р. (3 штуки по тысяче рублей), денежных знаков "керенок", подлежащих уничтожению, на 880 рублей. Обгорелых денег царских 500-рублевого достоинства на 6 000 рублей. Заем Свободы: 5 % облигаций в 100 рублей (нарицательн.) без купонов 309 листов на 30 900 рублей, 50-рублевого достоинства 166 листов на 8 300 рублей, 40-рублевых на I 080 рублей (27 листов), 20-рублевых 125 листов на 2 500 рублей. В 500 рублей (с 9 купонами) I лист на 500 рублей, в 50 рублей (с 9 купонами) I лист на 50 рублей, 4 % Государственной ренты в 100 рублей (с 29 купонами) на 100 рублей, купоны Займа Свободы в 2 руб. 50 к. 387 купонов на 967 руб. 50 коп., в I р. 25 к.
324 купона на 495 рублей, купоны билетов Государственного Казначейства в I р. на сумму 3 072 рубля, в 2 рубля на I 178 рублей, в 10 рублей на 2 600 рублей, купонов разных достоинств на сумму 4 743 рубля 45 копеек. Немецких бон на сумму 52 р. 40 к., разных заполненных векселей 27 штук, образцы советских денег. Все это вложено обратно в сундук " 2, сундук запечатан печатью Управления Полевого Армейского Контролера и сдан на хранение караулу.
        4 октября был вскрыт сундук " 5 для подсчета процентных бумаг и векселей, каковых оказалось: Государственной 4 % ренты I 000-рублевого достоинства 2 листа с 56 купонами на 2 000 рублей, 500-рублевого достоинства
3 листа с 80 купонами на I 500 рублей, 200-рублевого достоинства 6 листов с
164 купонами на I 200 рублей, Государственной 5,5 % краткосрочный заем 1916 года - облигации I 000-рублевого достоинства 6 листов с 105 купонами на 3
000 рублей, 100-рублевого достоинства 14 листов с 239 купонами на сумму I
400 рублей, 50-рублевого достоинства 3 листа с 49 купонами на 150 рублей. Внутренний 5 % Заем 1914 года, временные свидетельства на облигации I
000-рублевого достоинства 15 листов с 135 купонами на 15 000 рублей,
500-рублевого достоинства 4 листа с 35 купонами на 2 000 рублей, заполненных векселей 2152 штуки и 14 пакетов с долговыми обязательствами. Все это вложено обратно в сундук " 5, запечатано печатью Управления Полевого Армейского Контролера и сдано на хранение караулу.
        5 октября в сундук " I (исправленный в мастерской) было вложено из сундуков " 2 и " 5: серебряные и золотые вещи и денежные бумаги и вложена была опись их. Сундук был закрыт, замкнут, опечатан печатью Управления Полевого Армейского Контролера и приготовлен к отправлению в Отделение Государственного банка в город Новочеркасск, а временно сдан на хранение караулу Полевого Казначейства.
        II октября в сундук " 3 (исправленный в мастерской) было вложено из сундука " 5 звонкая монета, банковские книги и вложена опись их, сундук был закрыт, замкнут, опечатан печатью Управления Полевого Армейского Контролера и приготовлен к отправлению в Отделение Государственного банка в городе Новочеркасск, а временно сдан на хранение караулу Полевого Армейского Казначейства, о чем и составлен настоящий акт в 4 экземплярах.
        Вписано на 3-й странице: "10 000 рублей 5-рублевого достоинства", на
4-й странице: "один билет Государственного Казначейства 500-рублевого достоинства без купонов", ''15-копеечного достоинства 952 штуки", на 5-й странице: "2-копеечного достоинства на 52 рубля и 1-копеечного достоинства на 33 рубля", "44 и ложек", на 6-й стрнице: "Золотых дамских колец - 8" - верить. Председатель комиссии полковник ЗАЦЕПИН.
        Приложение: 3 копии описей, вложенных в сундуки "" I и 3.
        Председатель комиссии полковник ЗАЦЕПИН. Члены: Войсковой старшина УРЮПИНСКИЙ. Войсковой старшина КУЗНЕЦОВ. Полевой Армейский Казначей, Надворный советник МАНЫШЕВ.
        Старший контролер Полевого Армейского Контроля Донской Армии В.ДАНИЛОВ.
        Оглавление
        - Пролог
        - 1
        - 2
        - 3
        - 4
        - Вместо эпилога
        - Приложение
 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к