Призрак колобка Владимир Константинович Шибаев
        Условный некий край находится у края катастрофы. Теснимый, сжимаемый крепкими соседями, край оползает и оседает. Лучшие люди края - шизики-ученые огромного компьютерного мозга «Большой друг», неприметные, но хитроумные слесаря и дотошные сотрудники Краеведческого музея мечутся в поисках выхода из ямы наступающего будущего, оздоровления сознания и выхода жизни края из тупика. Чумные пассажиры «Философского паровоза», восторженные создания из Училища девиц и главный герой - упрямый, но ленивый созерцатель, сотрудник «Цеха прессовки слов в фонд будущих поколений» - решают для себя сложную задачу - трудиться и отдать все силы для продолжения жизни, за поворот края на путь прогресса и знаний.
        Владимир Шибаев
        Призрак колобка. Научно-фантастический роман

* * *
        Уважаемый будущий пришелец! Не удивляйтесь сразу и не швыряйте в помойку эту запись. Я действительно знаю буквы и складываю их кое-как в называвшиеся ранее слова. Сами понимаете: давно уже электрочиталки декламируют заказанные тексты понравившимся в реестре голосом - доисторического торжественного левитяна, или левитана, не помню, видимо, какой-то редкой помеси льва с носорогом и гомункулом, или щебетом сытой, обожравшейся смокв райской птицы Феникс, а иногда с автоматическим переводом на гитарно-блатной или смешным захлебывающимся клекотом эскимоса или уйгура, тянущего за жабры говорящего тайменя - то есть на любом мертвом или мертворожденном языке. Большинство же наших европеоидов уже освоило видалку-образялку, когда текст вообще нонсенс и не лезет назойливо и непривычно в уши, а прямо на экранчик все, что нужно, выпрыгивает в готовую мельтешащую картинку - это удобно для мозга. Например, захоти вы узнать про очередной еженедельный праздник, хоть вон завтрашний день «радостной встречи с нежданным», тут же в глаза вспыхивает все роскошество красок грядущего торжества - лучащиеся люди, гремящие
тазами и луженными кастрюлями, веселые повстречалки ряженых поварешками и ситами, концерты народных распевок на оловянных ложках и официальные декламациибудущего достигнутого, а также перешептывания старинных бубнов, заговаривающих неопасную чепуху, и крупные планы нечаянных лобзаний и кратких объятий в 4, 5 и 6Д, кто что предпочтет в свете своего либиде.
        Все эти носилки, накопилки и представлялки теперь повсюду, буквы - практически забытая глупость. Слова никто не пишет, или пишут, как говорят, какие-то машины с ошибками, сеялки фраз и молотилки букв, бульдозеры смыслов или тягачи связной речи. Машины это все сугубо секретные и стоят где-то в чистом секретном поле, посреди унавоженного умственными отходами погоста или полигона, не знаю.
        Так что если вдруг, дорогой пришелец, какая чистая сила занесет вас на крыльях туризма, копытах эллинизма или судорогах археологизма в наши благословенные края и сподобит обнаружить мои беглые заметки - не дарите их сразу огню вашего пионерско-миссионерского костра, острому языку зажигалки или иному старинному обряду посвящения в пепел. Они вам, эти заметки, могут очень пригодиться, чтобы поперву освоиться в нашем в общем достойном мире. Для того они мной и настрочены.
        К великому моему отчаяннию, отвычка к живому письму, толковому изложению нравов и нравоучений, совершенно раздрессированная способность составлять каденции ориентации и поведенческие рекомендации - все это замусорило мою инструкцию бытовухой, разными случайностями и происшествиями моей собственной, наполненной пустотами жизни. За это приношу к ногам пришельца, если, пардон, таковые ему положены по рангу и конституции, и складываю в стопку для будущего самосожжения всяческие извинения, сожаления, вздохи и охи. Ничего не попишешь, писарь событий, даже умственно неполноценный, все же, понимаете, тоже пока живой. И ему не сидится: умственный геморрой требует прогулки чувств.
        Теперь о моем носителе, россинанте почерка и ките сокровенностей. Пишу я, как вы воочию убедились, симпатическими чернилами между строк старинного манускрипта, перевернув фолиант вверх ногами. Давайте поясню.
        Книга, что безропотно принимает мои каракули, зовется, как легко убедиться по титулу - «Основания для усвоения порядка, распознания следов лжи и иные приключения Дона Аугусто, бастарда почтенного Принчипио, францисканца и лангобарда». Издана очень давно в исчислении прежнего времяпорядка. Мне померещилось, впрочем и тут обуревали сомнения, что труд с таким редко востребованным содержанием переживет карантин, ежемесячные упорядочения смыслов и избегнет обычной участи книг - быть заготовленными после соответствующей засолки и консервации в фундамент вечности.
        Книга аккуратно оплетена в чуть ветшающую кожу, на которую отдал свою молодость или слишком неспокойный бык, либо безответно влюбленная телочка. Кожа очень теплая, а иногда просто жжет ладонь. Перевернул я книгу при записывании безумных эпизодов нашей и моей жизней вверх тормашками по ясной и прозрачной самому глухому пришельцу причине - для пущей секретности.
        Ну попади мой труд в лапы какому докучливому дебилу или тупому из Группы здоровья нации, кто это станет вертеть фолиант и так с непонятными латинскими каракулями и картинками, возможно заразными. При нынешнем нашем культе стерильности, строгости к носителям инфлюэнцы и подагры представить любопытство дебилов мудрено. Приволок я книгу в дом, в который уже раз нарушив предписания нашей известной на всю ойкуменну морали, высеченной несмываемой клинописью прямо поперек основного закона.
        Если вы не слышали, то я в свое время закончил кафедру неслучайных процессов Фундаментального университета, последний неудачный выпуск, где моим наставником был старец Аким, нынешний ближайший сподвижник мыслей и персональный менеджер хворей. Теперь он зав. аптекой-провизорской на углу. Недолго я поработал в Группе продленного дня, где в составе соцветия олигафрендов и невротиков из Высшей школы добровольного сыска изучал последствия бодрствования людей края после 0 часов в свете нацбезопасности. И тут я впал в род сомнамбулизма. Оказалось, что большинство, осуществляя ежедневное обязательное прикладывание ладони к устройству «Дружок» - вон, кстати, этот дружок матово светится в углу на столе в моей комнатенке, - и проводя исповедь-рассказ о прошедших сутках - большинство до 0 часов почти не ошибаются и не путаются, излагая бодро и деловито стрясшееся с ними или поразившее их больное воображение. А вот после 0 начинается отчего-то чепуха. Люди изворачиваются в показаниях железному другу, ложно льстят руководству, Избирательным Сенаторам, глотают гласные и намеренно стараются шептать не своими
голосами, голосами домашних животных, рыб, насекомых и вообще изображают эхо.
        Приходится к ним направлять участковых-зомби с предписанием внеочередного врачебного осмотра, в тяжких случаях вызывать в присутствие Группы здоровья нации и прикладывать их ладонь к чуткому уху огромного, холодного и бесчувственного» Большого друга», распознавателя всего. Запахов, сетчатки глаз и мозга, текучести мочи и прочности совести, стойкости внутреннего уха и упертости рефлексов. А также внутренних желаний оформить поездку на дальний Западный Экспресс, всегда приветливо пустой и прохладный.
        И тут я лажанулся. В этой Группе продленного дня, работой в которой совершенно не дорожил, сделался мной доклад. На мой взгляд происходили после 0 явные сбои в «Дружках» - это довольно простое, если не сказать примитивное устройство с терабитной скоростью и инстинктами домашней кошки. Оно явно отставало от растущей вместе со страной мыслительной активности аборигенов и плохо считывало реакцию сетчатки и импульсы пота с ладони. Я предложил направить «Дружков», хотя бы ограниченную партию, на доследование и усовершенствование в Группу Большеголовых шизиков, чтоб разобрали и почистили им эмоции, раз уж когда-то рекомендовали к повсеместной добровольной установке, а некоторым - и к усыновлению. Коллеги сочли этот доклад абсцессом хронического заболевания в форме покушения на мои собственные устои.
        И я немедленно, получив на свою Персональную Уникальную Карту, или ПУК, три персональных клейма, вылетел из превилегированного класса кретинов и был обрушен в опасный класс Умственно неполноценных, или почти отпетых. Пришлось некоторое время сильно хворать, получая в аптеке-провизорской урезанный, укороченный «набор для хворающего» и не получая дамских встреч. Эти полгода обошлись мне недорого - астенический синдром, каверны в предпраздничных настроениях и постоянная тошнота от клеверного киселя. Но тут вдруг повезло.
        Это всегда так, после затяжной полосы хмурых дождей, огненного грома еженедельных посещений контроллирующего зомби, после тумана за грязным окном и в правом, правом своей правизной полушарии, нашпигованном легкими на вид пилюлями, после тоски от невозможности приложить ладонь к теплому телу «Дружка» - вдруг весь кошмар обрушивается и колом встает радуга надежды в изумрудной чистоте перистых облаков веры. Карантин дает дуба, и ты получаешь сертификат на труд.
        На новой работе мне очень хорошо. Это управление огромного Краеведческого музея - по упаковке и подготовке к консервации следов цивилизации, отдел уплотнения буквенных знаний. Попал я на эту восхитительную службу по дури. Поскольку при подготовке диплома-рассказа-изложения в Фундаментальном университете я факультативно разучил буквы и азбуку нескольких грамматик, то какой-то придурочный шкаф с железками, терминатор кадрового агентства, запутался в двух моих автобиографиях и вместо направления на сбор опавших и диких капустных листьев выписал меня в отдел уплотнения Музея.
        Чудесные люди, добрые и отзывчивые, проветриваемые залы, тихий звук прессов по уплотнению буквенных знаний. Столовая, где с ПУКа списывают какие-то крохи за вкуснейший обед без крысиного мяса и антиалкогольной настойки лебеды. Папортниковый салат и даже гуманитарные консервы из толченых каштанов, примчавшиеся грузовым экспрессом с Запада.
        Работа - не бей лежачего умственно неполноценного. По мягким транспортерам из подвалов идет чтиво: газеты, бывшие книги, документы прошедших эпох, удостоверения кончивших путь личностей, обертки реклам исчезнувших злаков и письма истлевших любовников. Где-то внизу нагружают все это, свозимое в музей, добровольно выданное и найденное, трудовые зомби, потомки опившихся пива и впавших в невыводимый экстаз футбольных фанатов, люди спокойные, уравновешенные в инстинктах ребята, трудяги, кстати, получающие за свое подвальное усердие и рвение много лучшие, чем я, баллы.
        Прессы бесшумные и очень надежные друзья книг, твое дело лишь просматривать уплотняемые для будущих поколений края знания скорее, как я понимаю, для вида и некоторого отчета. Требующее особого отношения и внимания надо все же вынуть и нести в соседний отдел родного теперь Краеведческого музея - отдел Полезного слова. Но это не поощряется, и когда я однажды притащил им клочок, показавшийся мне любовным посланием Петра Ильича Чайковского некой даме, автора шлягеров почти двухсотлетней давности, старуха в тройных линзах на очах так сглючила на меня, что готов был провалиться к трудовым зомби или писать им длинные любовные письма. Да еще получил удар по баллам ПУКа, моего переливчатого и маленького пластмассового друга, кормильца и корильца.
        Так вот день за днем и стали мелькать вдоль моих глаз кривые буковки чужих откровений, строгие шрифты старых псалтирей, корявые подписи под древними, как новгородские бересты, расстрельными списками. Милые люди, соработники и коллеги, чуть отвлекали меня от монотонного, но приемлемого жизнепрепровождения. В нашем чудесном Крае, я должен тебе доложить, Пришелец, вообще каждый людь, не дай бог молвить - Гражданин, избирает неплохую работу по плечу. Все-таки все в крае больны тяжким недугом, и сострадающее само к себе общество облегчает долю его членов.
        Работы в большинстве простые: нанимаются охранять что-нибудь - сухой водоем с деревянными утками и модельной ряской, чтобы кто не кинулся вниз больной головой, очередь в аптечный пункт, брошенную кем-то кошечку или собачку, пока не прибыло санподкрепление. В почете занятие женщин, охраняющих сон мужчин. Есть прекрасные профессии - добровольно составляющих спитчи, оказывающих уважение, замечающих природные и людские приметы, посещающих кружки по обмену молчанием и надувающих воздушные шары и щеки. Впрочем, это занятие не из почетных.
        Наиболее массовые, похоже - медитирующие под Краевой гимн, декламаторы Конституции и слушающие советов. Обалливаются эти профессии слабо, но очень престижные среди населения. Все таки баллы- не полное счастье. До Краймузея я хотел устроится подсчетчиком вагонов единственного и ежедневного экспресса на Запад, но не прошел конкурс. Знаете, каждый день - один вагон, представьте конкуренцию, ведь от тукой слйжбы в глазах не рябит. И еще в обходчики Инвестиционной трубы - но туда допуск и сорок тысяч на место, даже не все убогие дети олигафрендов пробиваются.
        Так, стоя у транспортеров возле тихих прессов я и проводил тени дни и ночи снов. Но вдруг на меня напал частый для нашей профессии недуг - захотелось что-нибудь написать. Самому. Болезнь эта считается нетяжелой - вроде припадка честности при быстрой ходьбе или укуса сонного синего таракана в ладонь, отчетную «Дружку». Симптомы ее - учащенная слюна, заметная постороннему подвижность зрачков или жжение в пальцах, когда расплачиваешься за жратву в аптеке, прикладывая к Кусалке свой ПУК. Но для категории умственно неполноценных этот недуг опасен, так как их литературные грезы рождают чудовищ.
        Как раз в аптеке и случился со мной первый приступ ужасной этой болезни - тяги написать тебе, дорогой Пришелец, частную книгу Краеведения. Вот что произошло и вот что сопровождало этот грозный первый симптом, и повлекло далее череду ужасающих, не поддающихся описанию событий, которую мне не терпится записать и отправить потомкам в жуткий прожорливый зев пресса знаний. Или вовремя, пока сам я не потонул в омуте своего ума, выплеснуть ушат своих наблюдений прямо на твой строгий суд, добрый Пришелец.

* * *
        Кажется, я уже говорил, что мой давний друг и университетский наставник, старец Аким, бывший доцент Фундаментального университета, теперь служит заведующим аптекой, где я отовариваюсь со своего ПУКа харчем на доживаниеи убойными лечебными снадобьями. Кстати, чтобы с кем не перепутали, зовут меня Петр, и росточка я среднего, волосы не вьются нигде, ни в носу, ни на теле, походкой и нравом я ровен, испражнения речи и шлаков проистекают чаще спокойно, но я левша.
        Умственно неполноценный левша - это альбинос в отряде людей. То есть на вид крайне обычный, но временами совершенно подверженный всему человек: путает, естественно, левое с правым, неадекватно воспринимает права, не реагирует на левитирующих, впадающих в декаданс и качающихся в трансе декламаторов конституции, да еще и не подпевает. Медведь видно наступил на оба уха и не слезает. По начислению баллов в ПУК тут же их транжирит, не дожидаясь трудных времен, в барах Парка инвалидов или раздает нищим маргиналам, рассевшимся вдоль улиц с потертым портретом НАШЛИДа, будто не различая в их наглых чумазых харях звериный оскал особистов. Знает подлый хитрец-альбинос, что вымученные тяжким трудом лишние знания, проверенные отчетом дружку или стерильным поведением с прибывшей дамой, хранительницей мужского сна, могут завести его далеко-далеко или еще дальше - он вдруг будет перекинут в отверженный краем класс граждан. Тех… тех, кто подвержен заразе, кто гордый носитель инфекций безумия и верный оплот умопомешания.
        Итак, был сумеречный день проклюнувшейся осени, четверг или среда. День, чтобы идти в баню плотных призраков или зоопарк кривых зеркал, которого по сути, если вдуматься, нигде нет, сутки, в которые с одной стороны барабанит дождь, а с другой встречает рассвет похмелье из воспоминаний о бесполезно проведенных в утробе и всех последующихднях. И всегда этот субботний поздний апрель, эта тоскливая февральская мгла пятницы тринадцатого дня будоражит правоверных леворуких. И тешит их надеждой околеть.
        Я, естественно, вскочил не с той ноги, холод комнатенки, казалось, взобрался жалом под ногти. Печь в нашем косом двухэтажном бараке еще не топили, вторник середины ноября в этих местах обычно погож и красен, и скоростной бронепоезд-товарняк с гуманитарным углем еще не пробился через пажити северных и южных соседей и стоит со спящим машинистом под водочными парами на запасном пути.
        Благословенен мой труд и мое фундаментальное образование: пяток лет назад, будучи еще не вполне леворуким, еще до обострения строгостей и до менингитного поветрия у дипломатов, соорудил я себе малый тепловой узел на навозном ходу, где и многоразовый душ со сменным фильтром - знаете, не всегда вода, и небольшое, как гнездо голубя, отхожее место временного хранения самых сокровенных идей. Личным тепловым узлом я был крайне горд, как своим главным жизненным козырем. Узел хранился в огромной, метр в кубе, коробке из-под преставившихся зомби, которых малой скоростью в вечном льду экспортируют, если свежи, на запчасти южным соседям - эмирату Иль, в ханство Аль или султанат Эль. Впрочем, эти сейчас сцепились между собой за законное право первому проклясть наши края и несколько отвязались, не засылая в лазутчики газелей с кривыми ятаганами в волнительных шальварах и обрубков наших же кретинов. В прекрасный прозрачный день, который и случился как раз в тот день, дальний форпост их границы может свободно увидать в подзорную трубу кто-нибудь с неиспорченным глазником зрением.
        Что ж, я дополз до столика, поздоровался с «Дружком», положив на его холодную пластиковую черепушку ладонь и сунул разогреваться в нутро пароварки остатки ужина - какую-то бурду под пикантным маринадом, напомнившим изыски натюрмортов «Ванитас». «Дружок» затеплился и выбранным мной поставленным голосом Председателя избирательного Сената Пращурова сообщил: Диалог. Движением кисти я полистал мультики новостей, в основном пустышки, и тронул рукой окно «Диалога». Там без всяких обиняков и обсуждений сообщалось ангельским голосом, что мне, в соответствии с прошлогодним запросом, следуя анализу совместимостей, предложена встреча.
        Сердце мое ёкнуло, потом икнуло и на секунду замерло, я глянул на тумбочку, где у нормальных людей препараты от кардиопатии. Но у тридцатишестилетнего альбиноса старая тумбочка хранила от падения лишь очки, в которых я по надобности притворялся слепцом, кисет со сладким бетелем, а также картоночку ПУКа, который давно на меня злобился из-за непополняемости и лживости «Дружку». За что с него постоянно соскребали баллы и соответственно с меня жирок обжоры.
        За мягким голосом «Вам встреча» на экранчик выползла физиономия выданного мне предложения: яркая блондинка совершенно неопределенного возраста, от 15 до 45, лицо которой представляло собой непропеченный торт из муки садизма, дрожжей спиритизма и клюквы нарциссизма, обмазанный сладкой улыбкой сытого вампира. Зубы были прекрасны, ровный жемчуг. Шея - точное подобие кобры в броске на молодого ловеласа. Остальное могло быть подсмотрено лишь после Встречи, если б молодые одобрили ее, как бы я дополнительно не пассовал пальцами по экрану. Мягкий голос из «Дружка» так и сообщил после отчаянных забросов невода моих пальцев за информацией, лишь чуть развернув даму в профиль: «После Встречи». Задницу особы плотно задрапировали паролем.
        Я на миг, до получаса, в ужасе застыл, как застывает холодец при встрече носом с нежданным айсбергом. Эти недоделанные из Комитета по Встречам, сплошь выходцы из олигафрендов, а теперь полные кретины или дауны, всегда выискивают почему-то для мужчины такую пару, которую он с восторгом удушил бы после подписания контракта перед первой ночью чулком или сантиметром, если при разговоре с назначенной особой постепенно не отнялись бы язык и руки, окаменели колени, и чресла впали в месячную летаргию. Костяк и узор женщины были будто нарочно скроены для разрушения предложенной пары. Я в ужасе застыл.
        И, хлебнув бурды и щелкнув по кумполу «Дружка», помчался к старцу Акиму за советом. Выданная женщина - это серьезно, просто так от нее не откопытишь. Наградят по самое нехочу, аннулируют рабочее место, паек, отчество, заставят перетаскивать в стирку постельное белье «Голубых касок».
        Я мчался по улице в нервном угаре. Мелькали крупы облаков, лошаков, витали ленты лозунгов и кудельки встречных особ. Летел снег цветной мишуры, или это снег срединного декабря расцветило мое невежественное волнение. Какой же сегодня праздник? Вчера был «Торжественная поминальная здоровью», позавчера «День охотников на хмурых», когда здоровые имбицилы барражируют весь день по городу в тщетном охотничьем азарте, ища хоть что-нибудь печальное или нерадужное в этой жизни.
        Когда подтащился к аптеке, старая грымза провизор Дора отшила меня с обычной неприязнью, сообщив: «В университетах это читает поймите ли дундукам… в подвыпуск… надо вам такое самим?»
        Пришлось для сокрытия пути и преодоления лишних патрулей галопом хромать проулками к Фундаментальному, где Аким изредка принудительно привлекался к обучению молодых балбесов и балбесин перед генеральным медосмотром. «История аптечного дела, формы умственных недомоганий, исторические истерии, контрацепция от газелей и чуждых форм жизни, устройство противогаза и чумного костюма. Истоки дружбы в разных стадиях одурения». В проулках, конечно, мело ветром, острые колкие льдинки вперемешку с тополиным пухом резали морщины бегуна, лопухи и крапива разукрашивали лицо синим узором, а от встречных личностей не было толку - по их квадратным и ромбовидным физиономиям, застывшим без всякого немого вопроса или ответа было ясно: дороги, ни той, что нужна мне, ни их собственной они не знают. Только предлагали менять сифилисными голосами баллы на тухлое сало со свободного Перекопа, маломерку на личное поручительство в эмират Эль или право свободного прохода через что-нибудь. Дорогу знал я. Ветер истерики гнал меня дальше, как готового к выжиганию жеребца.
        Чужаку, особенно бывшему студенту, пробраться через турникеты во двор Фундаментального университета проще простого, так как сторожат здесь не зверино-лохматые неучи, а культурные электронные пропускники. Проще, чем получить на жратву пареную репу. Турникет - дурак, спроектирован дураком и думает вперед на один ход. К тому же здоров, то бишь исправен. Я сунул ПУК в пасть приемника. Пасть выплюнула на экран; «Петр, бывший студент. Зачем?» Я поводил пальцами, нашел картинку «Пересдача задачи или передача преподавателю» и ткнул. Турникет будто проглотил репею, закашлялся и на секунду раскрыл объятия, я мгновенно проскочил на одних руках, так как, изобрази я из себя на секунду роденовского тугодума, опомнившаяся железка точным ударом отбила бы мне седло барашка и хвост жеребца.
        В покатой университетской аудитории старец Аким Дормидонтович шлифовал молодых оболтусов, налившихся социальным соком и готовых к зачислению в лечебные касты. Голос опытного доцента звучал, как бархат, которым старики стыдливо прикрывают краевые немощи.
        - Детки, итак. Задавайте вопросы, встревайте, мешайте лектору ради всего святого, а именно своего будущего. Еще раз пробежимся не спеша. История вопроса.
        И тут разглагольствования учителя приобрели какую-то эпическую торжественность, взволнованность, что даже я, сидя на верхотуре дальних рядов, несколько смутился. Передать его речь трудно, я не берусь, поэтому теперь, скрипя ручкой по фолианту, добавляю и свои звуки во взволнованную речь учителя.
        «Запомните страшные наши годы. Такая память навсегда. Наши, и мы этим, впрочем, горды - 203Х, 203У и те, что рядом. Помните, дети! - возвышался в узком амфитеатре голос театрально-аптечного пророка. - До этого все горит, сыпется, кто-то сбивается в кучу-малу, кто-то молится на мешках местных купюр. О! На лету вспыхивают пернатые, кроты опаленными носами роют землю насквозь, воды Арктики вспухают, как гнилой лондонский пудинг, магнитные полюса танцуют чардаш, пенсионеры вырывают свое опаленное обидой сердце и грозят клюками небесам, а собаки стараются затесаться среди упавших бродяг в ошалелом испуге». Что, вопрос?
        - А почему это подросток Кукин, в прыщах и запахе, позвал меня на танцевать? А не тот, которому передали? - спросила на вид трудолюбивая девочка в переднике. - Назло?
        - Узнаете после медосмотра. Зло, - парировал лектор, или, скорее, нещадно пародирующий своего друга дебиловатый леворук, - это не прыщи. Фурункулы - к счастью не награда властей, а лишь меты возраста. Как пионерские значки когда-то.
        «Да, это было. Но давно, несколько десятилетий… Впрочем, знаете, ныне не рекомендовано считать годы, счет лет разумно отменен, за это можно схлопотать общественное порицание, календари выпускают видо-звуковые, обозначительно-праздничные, без датировок, и флиртующие с экранов со зрителем «Дружков» куклы-манекены лишь иногда оговариваются: три миллиарда седьмой год с рождества первого трилобита или двадцать седьмой с начала выборов нашего каждый год нового, в коже новых идей и со светом незнакомых устремлений на лице НАШЛИДа.
        Теперь, дети, все к всеобщему тихому ликованию устаканилось в разумнейшее, кропотливо состроенное крупнейшими головами эпохи общественное здание, вернее - строение. Самое первое, что вам нужно разучить, и многие почувствовали это на практике, кого ты встретил на этой земле, жильца какой категории, касты, полки или класса, как угодно. От этого зависит успех твоей жизненной миссии: творческой, туристической, познавательной, прозябательной или транзитной. Кого встретил - таков итог. На пути к здоровью».
        - Хочу вопрос.
        - Естественно, задавайте, и тут же ответ, - радостно потер руки в предвкушении дискуссии старый провизор.
        - А почему… чего… Чего перестали поощрять за драки ранцами… в буфете, - разразился наконец один олух, тоже прыщавый. - Если героическая история там… эти ваши, катастрофы… там… лупцевали убогие все подряд, а чего это нам не поощрают дополнительно питанием, когда рюкзаками по башкам… Как ранние герои. Щас башки у некоторых как раз… под размер.
        - Нельзя. Из-за ускорения отмирания мыслепроводов и засорения драчующихся ложными инстинктами. Население подходит к черте все ближе. Итак, время катастроф.
        «Пришло время. Сдвинулись воды и свинтились горы Яростное солнце косо заглянуло на злую планету. Кто помнил имя - забыли, кто ел траву - закашлялся. Ледяные дожди обняли горящие пепелища, и спичками вспыхнули парусные струги, у бегущих соскочили ногти и веки, у сидящих отвалились стулья, у танцующих и поющих отнялись ноги и изо рта повалил едкий серый дым сожаления и позднего раскаяния и сквернословия. Дома съехали набекрень и сложились в свое нутро, телеги и шарабаны скатились с лопнувших скоростных магистралей, а по полям стали летать снопы сухих пчел, окрыленные ужасом зайцы и безхвостые лисы, забывшие о закатившихся за горизонт колобках. Все как-то смешалось и стало одно неотличимо от прочего, стерлись грани вещей и границы вер. Сверзились в кучу планы, гайки, циркуляры, штиблеты, прононсы, арканы, яды, яства, пот и любовь. Да, детки, это было, кто не знает… Только умные крысы и дальновидные тараканы, привыкшие к чепухе, спокойно слоями терлись в щелях, дожидаясь иных времен. И, ясно, времена эти благословенно пришли».
        - Профессор, а чего у тебя рубаха не модная? Такие носить отходняк, - прогундосил какой-то верзила, возвышающийся своей капустой над ворохом голов.
        - У него в брюках супермодно, - пропищала отроковица, изображая бывалую. - С запонками на стреме.
        - Модная, очень модная, дорогие дети, - не стушевался старец-лектор. - По моде рассматриваемого времени. Будем о Риме, надену тогу. Начнем по истории аптек, натяну хламиду алхимика. Итак, к предмету, возврату времен.
        «Опять заглянуло на растерзанные пажити отходчивое солнышко, кое-где проклюнулся свежий ручей или источник минералки. Выскочили взросшие самосевом колоски лебеды и льна, в развалинах застучал голосом кастрированного тенора патефон, а на краях щелистых дорог выползшие убогие люди и потерянные женщины, разукрашенные ожогами синтетических одежь, взялись общаться знаками препинания и подхватили вывороченные булыжники, как главные аргументы в гражданских спорах. А споры растений дали первые плоды.
        Постепенно все потихоньку возвращалось, как после сдвоенного урока труда в школе для отсталых хулиганов. Нежданно вновь объявились владельцы отдельных усадебных развалюх, колющие взглядом дознаватели - крестец общества, исповедующие только им известные кодексы, а также простолюдины и граждане в матросках, отбирающие пробы комиссарской крови и у бредущих к местам незаконные бублики, медали и выданные темными особами разрешения на проход-проезд. Короче, начиналась эпидемия, а затем разверзлась и пандемия. Эпидемия лжи».
        - А слышьте, Симкин и сейчас врет, что женится, - крикнула девочка-толстуха. - Сжирает под обещание сладкий лед, и все. А я блузу посвободней пялила… напялила, - слушательница собралась заплакать. Я, пристроившись наверху, приготовился слушать истерику.
        - Сами знаете - жениться не запрещено, но и не поощряется, - ублажающе пророкотал профессор. - А Симкин врет, так как слегка болен, в чем скоро и разберется спецкомиссия. Симкин здесь?
        - Ну, - раздался детский простуженный басок.
        - Не ешь мороженное перед осмотром, Симкин. Залетишь в историю. И одень брюки попросторней, - посоветовал добрый Аким в моем лживом изложении. - Да, так вот, детки.
        «Ведь что раньше, до событий. Редко, ох как редко позволял себе обыватель надуть что-нибудь: родную супругу, подкинув ей фиктивный трамвайный билет или ложный позыв в военкомат… мол с пяти до двадцати пяти стеной защищал родину от… от клещей, воров, нежданно собирал горох, нюхал порох, который плох… да, коров… разбрелись по полигону… по минному полу, на границе нашей земли с землей УР и уездом НАР. Редко раньше врали мужья, совсем редко отводили глаза супруги. Честнейшие судейские мантии раньше панически шарахались лжи, тут же удвояли сроки льстецам, переносчикам гостинцев к совещательным комнатам и оболгавшим медиков и милиционеров.
        Полиция и утратившая пыл милиция до описываемого день за днем металась по местностям, особенно по не вполне благополучным закоулкам и туманным тупикам, выискивая скрывающих злые намерения. Стражи закона, нагруженные погонами или влезшие в форменки и фуражки на дух не терпели пахнущих кайфом, разносчиков возможно краденного и лгущих пришельцев из иных миров. Даже поисковые собаки отличались редким чутьем на истину, разрывая продавцов ложных дипломов в клочья, а потом и слюнявили подлый товар.
        А уж что сказать о тогдашних чиновниках, государственных и особенно муниципальных - это песня!
        - Песнь песней! - не выдержал я и вякнул сверху.
        - … Чистейшие родники документов, водопады выполненных обещаний, склады сэкономленных добродетелей и горы кристаллов очевидной совести, представленных служаками у врат рая тихим тамошним спецслужбам - вот следы похода народных слуг против лжи. Да и все широкие слои тогдашних обывателей, бывало, просто умывались в потоках правды. Прыщавые школяры упрямо не лапали несимпатичных соседок на изгвазданных пушкинским стихом партах, старухи, обзывая молодух по-свойски, тут же крестились, а госмужи на огромных лимузинах со сверкающими коронами мигалок на крышах старались по пути на совещания все же подбросить до места груженных сумками теток. Истинная правда паразитировала на сильном теле отчаявшейся без испытаний и невзгод страны».
        - А вот спрошу? - крикнула, кажется, сопровождающая деток училка.
        - Всегда пожалуйста, - вежливо предложил лектор.
        - Почему школяры, парни, как вырастут - такие противные! А девочки - наоборот.
        - Очень просто, - пояснил мой всезнайка в моей подлой транскрипции. - И вам это известно лучше меня. Девочки готовятся к лучшему, а мальчики - к худшему. Потому что нормальному развитию не способствуют катастрофы и обвалы, войны и радиация, неконтроллируемый рост опасных популяций, революции и поллюции… Да, итак к нашим зайцам.
        «И вот все обрушилось, а потом в муках новостроя и новодела, божения правдой и крещения истиной начало проклевываться сквозь треснувшую корку запекшейся земляной черноземной крови. И тут прекрасная правда, кормилица поколений, та, что вела толпы сдэков, троцкистов, уклонистов, рабпартовцев, выселенцев, лишенцев, подвальных стрелков, обожателей и ненавистников кукурузы, сборщиков мукулатурных ракетных тушек, насаждателей криворотых мужских объятий и прочих, и прочих, всех милых людей, с испугом лгавших только встреченным во сне родственникам - прада эта оказалась не у дел.
        В трудные, плохонькие, маленькие времена все-таки не помешает малая, малюсенькая лжа. Чтобы ободрить необтертых, чтобы приласкать трясущихся, мягко пожурить набедокуривших и душегубов, и поддержать, знаете, чуть провисших и подвешенных. Давайте чуток поврем. И вот вылезла и потихоньку двинулась через людское море мизерная ложь.
        Так, жирдяев уверили, что они вовсе даже - просто поэты. Стоя посреди поникших вялых садов с обугленными стволами, сетовали - хорош урожай, яблочки уродились, да вот беда - собирать некуда. Приезжие в скособочившиеся города, набитые слоняющейся, нюхающей лохмотья толпой, провинциалы сладко и привычно мурлыкали дифирамбы, что было и полуправдой, если вспоминать ошпаренных гниющих свиней в дальних хлевах или разбитый одноосный автобусик на ямистых ухабах далеких околотков. От легкой лжи люди улыбнутся, чуть распрямятся, расправят даже плечи».
        - Я вот специально себе вру! - вдруг крикнула и вскочила новая девчушка. Все зашикали, пытаясь урезонить лгунью. - И всем объявляю правдиво, откровенно и честно. Что я красивая, умная и здоровая. Вру и буду врать, - в зале поднялся непристойный лекторию шум и галдеж.
        - Кобыла… жирафа… гормоноид… - стали вставлять пацанята, переросшие подростковый неуютный возраст. - Гомодрил дремучий… овцабык… - добавил какой-то будущий зоотехник или ветеринар.
        - И пускай, - выпалила врунья, - пускай жирафа, зато красивая, - и всхлипнув, толстой медленной пулей вылетела из залы вон.
        - Знаете, вот так бунтовать! - чуть потерялся старый ментор. - Я за сохранность самообладания. Без изжоги общения. Я за зону доверия, - поперхнулся он. - Да, так о чем я? Об аптечном обслуживании. Так, еще минуту внимания. Да, трудное время, малое время - большая ложь.
        «И вот стали привирать, что взбунтовались на северах обильные зоны и теперь, выстроившись между овчарок в рядки, идут умолять власти дать новые робы. Шептались, что славные джигиты, а также аборигены с Урарту, караимы, ханские потомки принцев-сасанидов и другие мирные жители бахчей и горных кишлаков движутся, сопровождаемые фронтом саранчи, к центрам. И у каждого мирный ножик, чтобы, если сразу не выдадут мастерок, было чем помогать строить местным хорошую жизнь. Вот уж слухи ложь!
        Учителя старались на уроках истории петь колыбельные, а историки, архивные крысы и доценты семинарий бросились в подземелья, чтобы среди пыльных пыточных орудий отыскать чудесные следы славной Византии, Второго Рима или победных казанских походов. Надо было выправлять новые пути. Ведь без цели, без огромной идеи, без алтаря и впадания в торжественый сомнамбулизм - народ, дурак, он вообще ни к чему».
        - А он к чему? К чему он, народ этот? - вдруг выкинул бойкий мелкий хлопец.
        - Народ сам знает, к чему он, - назидательно произнес ученый человек Аким. - Без суфлеров и бездарных беев.
        - Бе-бе-бе, - нарочно заблеял какой-то забияка, уже захотевший к унитазу.
        - Беда в том, - тихо произнес аптекарь, - что ложь оказалась заразной, инфекционной, имунной хворью.
        «… Мужья врали женам, что впервые видят их на узкой койке. Дети лгали бабкам, что сегодня не били даже баклуши, а спортсмены, вообще посбрендившие на временной бескормице, волокли на притихшие под бурьяном стадионы первых встречных и заставляли соревноваться, бросая гранаты без запалов и копья, добытые в археологических музеях. Повальная неискренность накренила ареал.
        И тут вдруг несгоревшая медицина вкупе с незгораемыми шаманами, особенно адепты гомеопатии, профессора гадательных академий и генералы мистических спецслужб выяснили, что ложь - страшная аутоимунная, генетическая и передающаяся всеми путями зараза. Воздушно-капельным, звуко-волновым, печатно-половым, через стены и расстоянья, на любой планете…
        И что ложь - прямой путь к бешенству, проказничеству, дисбалансу инстинктов и прожорливости, как форме подрыва государства. Ложь, будь она успокоительная или на благо, снисходительная или дружеская, семейная или конфирмальная - зараза. И удручает, глубоко поражает психосоматический баланс телец и тельцов. Страшно? Да! Страшная пандемия поразила оставшуюся после катаклизмов от красавицы земли местность. Заболели и сдвинулись все, вылезли из смертельных обьятий пандемии единицы. Мы - их дети, вы - внуки и правнуки».
        - К сожалению некоторые чуть больны, и наши фармацевты, аптекари и магистры медицины не жалеют лба своего, ни колен - чтобы помочь.
        - А я чем больна? - тихо спросила, поднявшись, маленькая девчушка.
        - Всем, - хохотнул задорный болтун.
        - Пока ничем, - печально ответил старец Аким и молитвенно, как на паперти, сложил ладони. - Комиссия проверит и даст заключение. Меня тут просили кратко изложить категории населения нашего края. Что ж, извольте. Наша прекрасная Конституция определяет, что… честно говоря, это должны обществоведы.. и так далее. А почему? Ладно… определяет одиннадцать классов и категорий народонаселения. По степени болезненности. Итак люди это: граждане или зомби, или умственно непоноценные… широкая категория дефективных больных: кретины, дебилы, идиоты и прочие. А таже тупые олигафренды…
        Граждан в крае сейчас числится, насколько я знаю, один, и они в розыске. Прочих двое. Согласно законам это Председатель Избирательного Сената. И ежегодно избираемый НАШЛИД, незаменный опекарь… опечитель… своего больного народа. Остальные совершенно разумно и обоснованно, следуя основному закону, временно поражены в избирательных правах.
        Замечу, что НАШЛИД имеет смысл, что вот его искали-искали среди достойнейших, и вот нашли, и он думает за… о нас и заботится. Каждый год это новый почти, достойнейший из… светлый.
        В зальчике раздались смешки, шипение, истерический хохоток и невнятная школьная речь.
        - А вы, дядя, какая категория человек? - выкрикнули с задних мест прочных плохишей.
        - Я? Я в двух классах. Умственно неполноценных и олигафренд.
        - Во дает, один на двух партах… Одна кура - два яйца… Один петух - две куры…
        - Нет, то там, то сям, неразбериха, не успеваю отследить.
        - Так как это вы проводитесь через группу несоседствующих классов, - тихо спросил, поднявшись, вежливый гладкий мальчик. - За крупные баллы? Или за лечебный дефицит.
        - Сие определяю не я, я лицо мелких аптекарских забот. Это пусть «Большой друг» думает. Дети, вас скоро впустят в мир взрослых забот и определят по классам и категориям. Что ж, будьте достойны своего места и не уроните высокого звания здорового ребенка нашего Края. И я верю, в какой-то момент мы все разом выздоровим, - крикнул лектор каким-то отчаянным тоном, воздев дрожащие ладони. - Берегите остатки здоровья! На сегодня все, - и профессор закашлялся и сдулся.
        Почти мгновенно сдуло и всю аудиторию, и старец Аким устало и медленно поднялся вверх по амфитеатру и тихо сел рядом со мной.

* * *
        В кургузой, тесной коморке-подсобке, заставленной до сизого потолка вместо книг склянками, пахучими коробками, горками аннальных, имеющих религиозный вид свечей, источающими успокаивающий аромат мазями, стоял шатучий столик, на нем пара фармсправочников с матовыми спящими экранами, и валялся на полуразвалившемся кресле уставший, уставящийся на меня бледным, будто вымазанным антисептиком лицом старый друг и глядел глубоко сквозь меня.
        - Ну, рассказывай точнее, - пробормотал Аким.
        Я устроился на колченогом табурете напротив него, разглядывал полки и фоново думал, что бы выпросить из снадобий на всякий случай.
        - Да все вроде, дорогой Аким Дормидонтыч. Женщина жгучая, белокурая, вытравленная временем и химией и, похоже, больная на мужиков половиной головы. Разорвет в клочья… Я сегодня и на работу не поперся.
        - Ты же не трудовик, пустяки. Сам знаешь, у умственных это иногда поощряется, не являться, глаза не мозолить, глупости не переспрашивать. А из какой она…
        - Голос звучный, хамский, без обертонов, но касту не выдает… Думаю, дебилка. По виду - в самый раз.
        - Высокий статус, - вздохнул фармацевт.
        - Зачем мне с такой связываться! - мрачно вспылил я. - Выпотрошит, как кильку, соскребет загар культуры, озлится на немощь, подставит и упрячет во все списки поражений, даже на городские праздники перестанут пускать. А при впуске на конку обнюхивать.
        - Встречаться надо, - строго возразил наставник. - Сам полез. Хоть и первый отказ, а куковать полгода. Сыграй под зомби, может, дама сама отступится, побрезгует.
        - Эта, пока не затрет до дыр, не слезет. Глаза, как у вчера научившейся жалить кобры. А как везло, пруха: печурку-душ на помете соорудил, работу отхватил аховую, буквы сопровождать на тот свет. Ну, думаю, чи я ны сокил.
        - А ты ей напиши, - тихо сказал Аким.
        - Как это, - споткнулся я.
        - Письмецо. Ты, ведь, писать слова не забыл?
        - Так она и читать…
        - По слогам сможет. Дебилки все в основном из дамских училищ, там и факультатив… и игры на местности, - что-то вспомнил, чуть закатив блаженно глаза, старикан. - По слогам сложит.
        - Это еще… зачем?
        - Напиши: мадам, пардон. Друг, дурак, сидел рядом и набаловался с «Дружком» - отослал заявку. А я давно уже в тайне от всех, кроме вас, целую только словарь синонимов. Разбежимтесь любовно, с меня будет редких мазей для кожи-рожи. Ну, что-нибудь…
        - Аким Дормидонтыч, толкаете на не вполне… на бывшее в ходу при пандемии. Я и так каждый день об законы вытираю филейку. Скажут: распостранитель заразы надежд среди мадамов. Впрочем…
        - Все равно скажут. Тебе чего, дурень - плевру терять!
        - А писать-то на чем? На чем теперь пишут? - усомнился я.
        - У меня пачка на сто лет просроченных рецептов, бумага сортовая, не сомневайся, все выдюжит. И чернила есть, симпатические. И ручка перьевая, второй сорт.
        - Для симпатичных?
        - Убогий. Для таких, вроде ты. Старинное чернило - почти весь цвет убежал. Если не знаешь, что царапали - никогда запись не углядишь. Пиши: мадам, влюблен я, мол, в дальние поезда. Страсть опасная, недозволенная, заразная.
        - Так акула сразу сдаст, - точно подметил я.
        - Не-а. Её тогда за пользование бумагой в другую категорию сдвинут, сто пудов. Слопает за милую душу. Давай так, если проиграем, я мадам снадобьями ввожу в восторженный транс, или путевку на пузырящиеся воды, на себя беру, или… придумаем. А если твоя возьмет, с тебя услуга.
        - Да заради христа, славный Аким Дормидонтыч. За такой веселый прецедент я вам…
        - Погоди-ка, дай на бабу гляну, - прервал меня старый седой друг.
        - А как это? У меня «Дружок» дома.
        - Не гунди, Петруха.
        Дормидонтыч возложил ладони на своего «Дружка», скромно стоящего в углу на столике, и запассовал пальцами, бормоча:
        - У меня на фармакпостое чудик головастый… полное шизо во всей красе, стихи пишет формулами, программы распевает, как псалмы, совсем никакой, окончательный диагноз - неизлечим. Я его провизорией подкармливаю - ну, галеты, тушенка американский лендлиз 43 года… наше сгущенное с ядерных полигонов Маточкина Шара… Старое питание не чета… А голова у этого, шиза, что наши девять… с половиной, мысли струит взахлеб… Вот, прикладывай к лапе свой ПУК.
        Я аккуратно сложил пластиковый квадратик на ладонеприемник. Акимов дружок чихнул и высветил мое стартовое окно. Я обомлел.
        - Дормидонтыч… - осторожно подчеркнул, - все время норовите накласть на законы. На обычаи предков.
        - Ложи бабу, - коротко отрезал провизор.
        Я пальцами подвигал картинки и выложил на экран белокурую бестию во всей яростной красе.
        - Да-а… - протянул после паузы наставник. И погасил «Дружка». - Пиши покороче, что-нибудь: «Прости, люблю. Импотент с утробы», - и полез наверх по стремянке, стал выпихивать бутыль чернил, а потом и ворох старых великолепных просроченных бумажных рецептов. - Пиши для этой разборчивей, заглавной буквой, печатно… по слогам.
        Я с любопытством смотрел на его манипуляции, но тут вспомнил:
        - А ваша просьба. Ну, говорите, а то любопытство сжует.
        - Да, чепуха, - аптекарь отвел глаза. - У тебя на днях, когда - уточню, на прессовку случайно пойдет случайный красный конверт. С голубой бумагой внутри. Ты для меня ее стибри.
        - Своруй?
        - Стяни, добудь.
        - Толкаете, Аким Дормидонтыч. На вполне уголовное, совершенное невменяшкой. Вплоть до вычеркивания.
        - Не дрейфь, нет такого закона.
        - Кодекс поведения больных класса умственно неполноценные. Хотя… чихать я на них хотел, а они на меня.
        - А знаешь, да и, правда, не берись, ну его к неполноценному лешему. Не очень то и нужен этот старый рецепт в конверте.
        - По моему ли транспортеру пойдет? - прикинул я, сразу решив.
        - Петруха, товарищ, - глядя прямо мне в глаза, посетовал бывший доцент. - Мне уже до ничего дела нет. Если что, я заместо тебя сам оформлюсь на меры, такое хоть в кодексе знаешь?
        Тут мне осталось только расхохотаться, улыбнулся и он.
        - Да один олигафренд идет сейчас на медбирже против ста четырнадцати неполноценнных, - не удержался я. - Кто ж нас разменяет без сдачи? - и мое настроение неожиданно прояснилось.
        - Пей чай, - мирно ухмыльнулся наставник, - с морошкой. Уголовка за лекарство из уезда УР подослало.
        Я поперхнулся горячей бурдой.
        Дома я осмотрел бутыль чернил, обнюхал их, послюнявил, поковырял старинной ручкой с железным, хищным клювом пера. Жижа мне понравилась. Расправил на пробу старый желтый рецепт и вывел, как по прописи, высунув синий язык: «Маша сьела кашу». Потом зачеркнул и поправил: «съела». После вновь зачеркнул. Вывел менее трудное: «У кота окот». И увлекся. Ёрзал на стуле, потел, сучил локтями и стучал коленями. Буковки еле различались слабой татуировкой на желтой коже рецепта. В конце трудов симпатическое письмо было готово:
        «Прекрасное мадам. Спервава же згляда понял - вы пагибель мая. Пращайте. Ухажу с жизни. Петруха».
        Встречу молодые назначили через день, и к вечеру, с кружащейся от конвейерных мельтешений головой, я выбрался к скамеечке Парка инвалидов. Под цветными трепещущими от испуга своего роскошества прожекторами волшебно сиял трехэтажный монумент НАШЛИДУ, у подножия которого гипсовые группы больных - дауны, кретины и прочие, в судорожной мольбе, смешанной с цементным восторгом и гранитным благоговением, тянули головы, руки, костыли и протезы к предмету обожания. Лишь один гипсовый гнусный гном, мерзкий карлик и условный гражданин скособочился побоку, занятый кормешкой бронзового прожорливого голубя мира.
        Был какой-то праздник, кажется, даже два, «День поминовения надежд радужными шарами» и «Танцуй больной», и наряженная толпа группками от одного до трех со смехом, чуть солоно шутя, уже изрядно принявшие лечебного коктейля и измазанные бычьим шоколадом, кружились вокруг меня. Упоительно смешивались запахи сушеного молочая, копченого багульника и звуки летки-енки и падеграса. Сердце мое передвигалось тройными прыжками.
        - Петр? - кто-то позвал меня слабым шепотом. Я оглянулся - никого.
        - Петр, - опять прошелестел шепот, и вдруг я увидел совершенно рядом с собой бледное, почти прозрачное создание.
        Это была… девушка лет… от двадцати до тридцати. Темно-серые безцветные пряди украшали ее малюсенькие ушки. Ростком она была с рослый костыль, ну чуть повыше. Напялена на ней была какая-то дикая помесь смирительной рубашки, рюшек рехнувшегося и оборок сестры милосердия, и все это как-то оформлено в бант. Личико невеликое, носик малюсенький и губки в два сцепившихся моллюска. Вся она была серая, и глаза тоже серые, но для чего-то крупные и торчали посреди лица. Совершенно мышь. Без усов, бритая мышка. Бело-бледная особа увидела, что я ее приметил, и вдруг страшно, болезненно покраснела. Кровь кинулась пятнами на ее щеки и на лоб, укрытый серым, словно стиранным бинтом волос.
        - Я Антонина, - тихо сказала девушка и упрямо и судорожно сжала губы. - А Вы Петр?
        - Я-то Петр, - слегка сознался я. - А у вас хвостика нет?
        - Нет, - спокойно ответила девица. - А Вам зачем?
        - Пожевать. Пройдемся? Присядем, - предложил я, указывая на скамейку, с которой только что вскочила веселая парочка. - А то упаду.
        - Знаете ли, - подчеркнуто произнес я, - там на передвижном портрете был кто-то другой. Тут подмена. Может сознаетесь, а та… та жива?
        - Это мама, - прописью сообщила Антонина, теребя и поглаживая ладонью цирковой бант. Колени круглые и идеальной формы, подумал я ни к сему. - На меня никто не западает, третий отказ и скоро последняя молодость. Вот я и сошла с ума.
        «Хорошенькую же дочуру выкинула на каком-то вираже белокурая бестия», - несколько взбесился я.
        - Вы меня поймите, - молитвенно сложила руки Антонина, - Вы мой последний шанс.
        Я осекся и взглянул на выпускницу скорее всего какого-то из патронажных училищ, и меня вдруг понесло.
        - А ты подумала? Верхней частью. Человек рискует своим шансом раздобыть… полюбить пару. Он, может быть, стоит перед конвейером книг с мельтешащими буквами, у него после спазмы надежд и ковульсии снов, в которых ему чуть чудится тихий светлый страстный контур… абрис… мотив возлюбленной. Он, может быть, написал ей письмо… Он голову сунет в пасть белокурой акуле с хамской ухмылкой, лишь бы найти ту единственную дщерь рода людского, то отродье, которое чуть согреет в жарких нежных пальцах его никчемную жизнь. Обнимет своими чудными полушариями колен его слух и его зрение, чтобы видеть только их - этих двоих, замок амбара чудес и ключ к сокровищам на бумажном ложном очаге. Он, может, идет на погибель, неся будущий крест красного конверта, чтобы… чтобы только тронуть ее руки, - и я в экстазе идиотского концерта схватил побледневшую, как зеркало, дщерь за руки.
        Да… Ладони у ней были бархатные. Я тут же отбросил их, как испорченная мышеловка испуганных маленьких мышат.
        - Вы мне очень нравитесь, Петр, - опять еле слышно произнесла девушка. - Может быть, пойдем к Вам? - пропищала она и опять зарделась так, как не рдеет закат в Провансе, а как красят конверты старым колером в те еще дни. И чуть застучала коленками одно об другое.
        - В День встречи нельзя, - подивился я напору собранной в особе страсти. - А ты что кончала?
        - Учебное? Училище девиц при Общине Св. Евгения.
        - Читать буквы можешь?
        - Да, - отвела глаза Антонина. - Почти все. Давно не читала, - и вдруг неловко и неумело положила голову мне на плечо, сжалась в комок и зарыдала, почти беззвучно и вяло, так, как шуршит тростник на болотном ветру.
        - Слушай, пошли выпьем, - предложил я, разглядывая свое плечо. - В медбар. Нажремся.
        - Нажремся? - с надеждой, заглядывая мне в глаза, переспросила глупая мышь, и сквозь слезы улыбка, словно тень жужжащего праздника, пролетела вдоль ее лица.
        В медбаре на окраине Парка, где списывали за сивуху божеские баллы, крутилась бешеная толчея, и пришлось примоститься на последние табуреты в самом дальнем от сценки столике поганой кафушки «Последний звонок»». Я лихо заказал два зеленых пузырящихся коктейля «Семя саами» и мягко-упругий желтый брикет бычьего шоколада. И стал с искренним восторгом описывать свою работу, где чуть пылящие книжным червем конвейеры доставляют груды писанины из подземного ада в рай забвения. Девица молча сосала бурду, изредка вскидывая на меня серые, как залпы полевого миномета, глаза. Потом долго и нудно расхваливал свой мобильный личный душ-сортир в моем бараке, сравнивая капающую негустой струей жидкую водичку со всеми известными мне водопадами.
        На сцене какие-то хулиганы двух полов, татуированные и увешанные в носу и в пупках бирюльками и фенечками, декламировали, рискуя отъемом баллов, рифмованные отчеты своим «Дружкам».
        - Ты ведрило, я совок, сунул мордочку в песок.
        Мимо прется колобок, морщит глазки и лобок.
        Впереди овраг глубок, тут завалишься на бок.
        Круглый, носик спрячь в песок:
        Нет овражка - прыг да скок.
        - Ну а ты? - нагло вперившись, спросил я. - Ты откуда взялась? Тебе который годик пошел?
        - Двадцать шестой, - и, покраснев, поперхнулась. - Двадцать седьмой.
        Коктейль стал разливаться и во мне. Аутоимунные и стероидные ингибиторы, природные и привнесенные фармакопеей осложнения взяли мою голову в мохнатые лапы земного эскулапа и стали ее дергать влево и вправо. Пришлось проглотить слизистый комок ненавидимого мной бычьего продукта. Девица довольно связно рассказала, что живет в бывшей келье Училища еще с дюжиной таких же особей.
        - Но они крупнее, - уточнила пленница Св. Евгения. - Зато я преподаю младшим девочкам, - похвасталась особа. - Тактику бисероплетения и прическостроя. А то они совсем, совсем, - замахала ладошками чуть пьянеющая… Тоня. - Совсем выпадут из гнезд… не высодят… выседят яиц. Славные прозрачные девочки… просто жалость съедает.
        - А у тебя мать кто?
        - ?
        - Ну, какого класса?
        - Не знаю, - неуверенно заявила моя новая знакомая. - Кажется, олигафренд. Разве это важно?
        «Ну вот, - отчеркнул я. - Аким бьет в десять».
        - Но, знаете, Петр… мы мало. Она сдала меня в сад училища рано, я не помню. Еще не было конки, трамваи, чудесное явление, весело бегали и звенели по весне, а не ржали, как сейчас. И эти коняшки, часто не поенные, как они тянут? Воды, ведь… не избыток. В самый раз, - испуганно оглянулась она, но все же коктейль и в ее глаза налил тумана.
        - А отец твой какого класса? Хотя это и вправду чепуха.
        - Не знаю, - перешла на шепот собутыльница. - Я безотцовщина. Он очень хороший, он лучший. Я его никогда не видела, но один раз… один… Прислал мне на выпускной в Училище… через маму, которая тоже, тоже пришла. Подарок. Чудесный подарок - изумительного крошечного мишу… мишку барби… Тэдди с погремушкой. Я храню, очень храню.
        - А кройку с шитьем ты в училище не ведешь?
        - Никогда, - решительным жестом отстранилась особа. - Не понимаю в крое, в этом я совсем глупа.
        «Да-с, - мелькнуло во мне. - А она миленькая… когда выпьет».
        - И чем ты кроме… в Училище?
        - Люблю ночь, - опять склонились ко мне перепутанные серые пряди волос девчушки. - Но только с луной во все окно. Тогда сажусь на подоконник и тихо, не вслух, читаю рифмованные слова. Испуг - друг… север да клевер, найдет перемет - поймет и уймет. Всякое. Ну, для девушек важное.
        - А под полной луной по подоконнику не фланируешь? Ну, там, на прогулку.
        - Бывает, - печально созналась Тоня. - Иногда гуляю. Но далеко не хожу, только в пределах окна. Ночной мир широкий, путаный, заводит в дебри или выносит по ручейку в тишину. Ведь сами знаете, так и заблудишься. Луна, - кивнула Антоннна, - это совсем немногое, что еще есть из природных лекарств у не вполне здоровых людей. Ее круглизна сильнее таблеток, а ее взгляд - даже ярче того… того… ну как из Ваших глаз.
        Я крякнул и на последнее со своего ПУКа заказал еще пару коктейлей. Дух зеленого многоголового змия завитал над столом, подмигивая нам по-официантски.
        - Я уже пьяна, - умоляюще, глядя на склянки счастливыми глазами, пробормотала девчушка.
        Тут на меня набросился пьяный угар, гусарское глупое благородство ухажера разрывало меня, как шашка голову шампанского. Со сценки крикнули:
        - Кто еще сегодня читает свой рифмованный отчет о протекании его болезни?
        Я опрокинул табурет и нетвердо стал пробираться к сценке, оставив свою соседку в некотором ужасе. Там я уперся ногами в дощатый дырчатый пол, из под которого сквозил запах выдержанной коллекционной мочи, и медленно прокричал в плывущий передо мной зальчик:
        - Вонючий хлев. Сижу как лев
        Среди тоски свинячей.
        Бедлам презрев, ищу напев
        Моей луне висячей.
        Высокий грот. Никто не врет,
        Никто не ссыт, чудача.
        Сижу один среди штанин,
        Один сижу, не плачу.
        Друзей уж нет, кто сыт,
        Кто спит в гробу, тем паче
        Сижу один среди седин,
        Один сижу на даче.
        Мне жидко поклацали ладонями, и я стал валиться куда-то вниз, пытаясь подпереться ногами. Антонина, оказавшаяся возле невысокой эстрадки, подхватила меня и поволокла, отдуваясь и охая, к нашему шалашу… столику, а потом впихнула мне в рот кусок бычьего шоколада. На ее ресницах в дерганой подсветке прожекторов разлагались на радугу две слезки.
        - Эти стихи тебе, - буркнул я на автомате. - Раскопал на днях в бумажной рухляди конвейера. - Тоня подвинулась ко мне, быстро глянула, а потом впилась губами в мои губы. Но на секунду, на миг.
        - А это кто, дача? - чуть задыхаясь, спросила. - Это какая-то Ваша знакомая?
        - Да ты что, - поперхнулся я. - Это раньше… давно. Небольшой деревянный, дощатый домишко. На опушке или лугу. Возле забора крапива, запойно пахнет зверобой и мята, или сирень. Женщина сажает или поливает лейкой цветы, метет неровно крашенный пол. Лейка это… Мужчина рубит и пилит дровишки, но пока очень тепло. Тянет из колодца кристальную холодную воду, льющуюся на его кеды. Солнце гладит теплом тишину, в тени яблонь верещат токующие птицы. Дача…
        - Уйдем, - глухо сказала девушка. - На воздух.
        На площадке перед памятником еще трещали танцы; вдохнув воздуха, я тут же протрезвел. Вдруг объявили лечебный вальс. Девчушка схватила меня и поволокла в круг, где мы взялись водить па: она - вальс, а я - медленное подобие фокстрота. В воздух залпом взвились «Воздушные шары пустых надежд» и стали залпами лопаться в вышине.
        Вдруг грянул туш живого оркестра, и все замерло. Потекли, шарахнулись люди. На площадку, расталкивая зевак и вальсирующих, ввалилась толпа бугаев-кретинов, за ней вступила малообозримая группа сопровождающих, так сказать, лиц, впорхнули стаи красавиц, и мы к полному своему восторгу разглядели через головы других появившегося на площади человека. И, господи, этот явившийся конечно был наш НАШЛИД. В белой рубашечке с чуть закатанными руками… рукавами, в брюках.
        Взвились фанфары, дрогнули не слишком ровно ранние паркинсонисты-барабанщики, мутузя бока своих натянутых в струнку друзей. Пигалица-недомерка, еле видная из-за огромного букета экспортных роз, высунула из него свою шипастую головку-бутон и подтащила куст к вождю.
        - Я бы тоже так смогла, - в подозрительном скепсисе надула Тоня губки.
        НАШЛИД схватил букет в одну клешнеобразную ручищу и потянулся к монументу, бароны-князьки и именитые гости робко потянулись следом. НАШЛИД замер, заледенела и толпа.
        - А что?! - возвестил спокойный четкий голос руккрая, уплотненный и выплюнутый черными радиоточками, распятыми на столбах. - Что это мы цветы все мертвым… гипсовым тянем? Ребята? Дадим живым и настоящим… - рявкнули радиоточки.
        И НАШЛИД бросил пучок роз, оснащенных экспортными шипами, в население. Последнее в восторге завыло, и началась какая-то возле павших цветов возня. Группа ряженных в нацодежды красавиц - расшитая орнаментом украинка, зэчка, смуглянка в шальварах с голыми икрами, безарджанка, женщина-эвенк, стилизованная икряной рыбой - ловко подхватывали у НАШЛИДА мелкие букеты и, шагая широко и танцевально, разошлись разбрасывать розы плебсу. Черные репродукторы бешено рукоплескали и начали чинить здравницы.
        Тут вдруг откуда ни возьмись на площадку перед тузами бухнулась на колени полуудушенная в полушалок старушенка в сальном салопе, видно хоронившаяся и затаившаяся до поры среди гипсовых доходяг памятника. И завопила нежданно звонко:
        - Отец, матерь родная. Христом. Всея Руси. Голубь ты наша. Не текеть вода. Старая помирает, цветоч ты нашее. Помоги лишенке. Не каплеть, умаялася обстираться. Кошка Дашка преставилася с вони, муся…
        Бросились к бабке бойцы-кретины, но отец остановил их движением пальца.
        - Откудова сама, бабуля? - спросил громким зычным голосом народный изборник.
        - Оттедова, - махнула старая. - Дай ключевой наперед сходу помылиться. Дай сглотить чайку с пряничком медовым. Сударь-государь… косточка свята… Шлидера нашая сегда господи…
        - Пал Палыч, - тихо, но железно стукнул вождь. К руке его бросился толстенный бидон в кепке, кажется, Председатель Избирательного Сената Пращуров. - Пал Палыч, ну что это бы бабушке не помочь. Ведь гляди, простой человек, работала всю житуху не отходя. Щас будет отходить. И что? Не поможем, водицы тебе жалко, трудовому человеку. Ты что!
        - Уже будем сделано! - будто сглотнул розу Пращуров.
        - Голубь… орел, - зашлась опять бабка. - Медведь медвяной. Облачка ты наша громовая.
        - Завтра чтоб у бабки все было, - тихо отпечатал голубь-медведь, и старуху подручные отнесли в сторону. - А что тут у вас? Танцы, веселье. Вальс? - подошел в полукруге слуг к толпе НАШЛИД. - Эх, давненько я, как простая папа карла, деревянными башмаками не стучал. А что, родные, - мощно впустил он в толпу, - а и спляшем? Коли праздник.
        Со второго или третьего ряда простолюдинов я прекрасно видел руководителя края. Крупно скроенное скорее вширь чем в высь тело, покатые бугры плеч под надувшейся рубахой и бычья шея с сидящими посреди нее двумя глазницами, со дна которых поднималось плавленное олово и малиновый шлак.
        - Спляшем? - толпа восторженно загудела, завопили слабонервные, безногие танцоры на тачанках с колесиками стали подпрыгивать, норовя углядеть карнавал.
        - Выбирайте, прошу, партнера, - вежливо склонился образина Пращуров, указуя на выстроенных в первом ряду красавиц всех пород. И правда, девки были все как с одного конвейера красоты, чуть по разному припудренные. И не нашлось бы ни одного, включая грешного меня, который устоял бы не назначить любой из них Вторую встречу, отринув прежние знакомства и вытерев ноги об закон.
        - А вот нет, - звонко забавляясь, уперся лидер. - Что это подсовываете каждый день разных одних и тех же. Дай-ка я кого из люда приглашу, кого из наших простых девчат, кого из вас, родные сестры и братья, кто в трудовом танце занемог и спасает край родины. Дай-ка мне любушку простую, ненаглядную нашу надежду.
        Шеф отодвинул ручицей часть становитых девок, огляделся, и под его взор попались лишь старая карга в дохлой от голода лисе и два спецагента со средствами наготове.
        - А ну, двиньтесь, - разгреб толпу крепкой рукой НАШЛИД, и я окаменел.
        Он стоял прямо перед нами и протянул руку к девушке Антонине. Толпа шатнулась и наперла, чтобы углядеть.
        - А вот и ты, - сказал лидер и вновь протянул руку. - Простая девушка с масс.
        - Пошла, - тихим бешеным шепотом завизжал Пращуров.
        Я стоял пьяным камнем. Девушка из Училища Св. Евгения задрожала, завибрировала всеми фибрами и с отчаянной, как перед смертельным аттракционом под куполом, смелостью самоубийцы пискнула:
        - Извините. Извините.
        - Что? - не расслышал НАШЛИД.
        - Пошла сука, - змеюга Пращуров извивался рядом. - Зомбями разорву.
        Я нежданно для себя хлестко и коротко с упора пнул его плечом. Антонина, полуприкрыв ладонями лицо, прижалась ко мне.
        - Извините! Я с кавалером! - истерически выкрикнула училищная воспитанница и опять вжалась в меня.
        Повисла гробовая, мраморная, гранитная тишина. НАШЛИД глянул на нас и вдруг симпатичнейшим образом хрюкнул, хмыкнул, прыснул и взялся задорно хохотать, хлопая себя по ляжкам и плечам. Нерешительно залыбились и захихикали лбы сопровождения. НАШЛИД, хохоча, чуть отступил. И тут, повернувшись к своре, тихо, но отчетливо, серъезно и жестко произнес:
        - Вот. Вот. Верные наши бесконечные девушки. Вот невинные прекрасные наши жены. Не продадут, не бросят и не кинут. Честные, добрые, святые наши женщины. - А вы! - заорал вдруг, страшно по-звериному скалясь и вышагивая вдоль умершего строя подмастерий, тыча в рожи и выдавая затрещины. - Кончайте тут блядовать. Всех выстрою, - и оглянулся в страшном гневе на Пращурова. Тот, умник, сделал вид, что упал от моего тычка и затаился за охранником. - Кончайте торговать матушкой. Вот они, - взвился он опять, не глядя и тыча в нашу сторону пальцем. - Вот честь и опора нации, непродажные, верные наши подруги. А вас - гляди, ребята! - кое-кто завтра в поход. Консулом в страну НАР, послом на Землю Франца. Иосифа… Писарем в эмират Уль, кровью писать. - И тут будто что-то вспомнил:
        - А ну вальсок! - весело вздыбился властитель края и подхватил первую попавшуюся красотку с первого выставочного ряда, павой повел ее в круг. - А ну разбирай народ дам. А ну вальсок!
        И грянула музыка, та, что из репродукторов, смешалась с громом живого оркестра, вальс насел на бостон, ча-ча-ча на какую-то самбу, и возникло великолепное веселье. Праздник опять вскипел.
        А мы с подругой мгновенно испарились вон.
        Я проводил ее до конки. Усталая и тихая, Антонина долго не отцеплялась от моей руки. Прошла одна конка и высыпала лепешки у какого-то сарая. Прибежала, цокая, вторая.
        - Петр, - спросила девушка, глядя мне в лицо. - Вы позовете меня на Второе свидание?
        - Не знаю, - соврал я, и печаль темной птицей-совой опустилась на глаза и губы молодой женщины. - Только не одевайся больше так.
        Девушка вздрогнула и поглядела на меня, как на кусок бычьего шоколада. Сглотнула слюнку.
        - А что одеть? - тихо спросила.
        - Лучше ничего не одевай, - бекнул я.
        Антонина серебрянно засмеялась, быстро, чтобы не передумал, клюнула меня в щеку и умчалась на конку.
        А я пошел искать какую-нибудь тару, бросовый пакет или кулек, чтобы сгрести конские лепешки для теплого и нежного душа.

* * *
        Красный конверт приплыл через три дня. За это время в моем сумеречном времяпрепровождении, ровно как и в мажорном сосуществовании края с его временными жильцами, почти ничего не стряслось. Поздно вечером в день вальсировки возле памятника в Парке инвалидов я заявился домой около полуночи, подгоняемый подозрительными взглядами соседей и мешком из-под какой-то жгучей химии, в котором колыхалось, щекоча мне хребет, конское топливо-полуфабрикат для сжирания моей печкой-душем-сортиром.
        «Дружок» рассказал, что согласие на Второе свидание уже пришло. Девушка Антонина оформила его, помимо казенных формальностей, простым вылетевшим из ее ротика выдохом «Да» и скромной, недвижной картинкой, где в строго убранной аскетичной келье с узорочьем древних арок у потолка на солдатски заправленной койке в художественном беспорядке сцепились сорванные смелой рукой балахон, серая юбка по щиколотки, комканная блуза с закрытым, как забрало, воротом, и сверху, лишь слегка завершая композицию, валялись фиговым листком прозрачные вышитые трусики. Сама владелица, похоже, где-то отмаливала на горохе этот натюрморт.
        Я не стал спешить с ответом, электронный кошель после вакханалии в кафушке застрял на желтой подсветке, и надо было разжиться баллами, урабатываясь неделю до глюков. В ежевечерней беседе-отчете «Дружку» я час, забыв для пущей святости снять лапу с ладонеприемника, плел длиннейшую историю о празднике под патронатом лучших лиц края, о чудесном лечебном зеленом тонике, после которого магнитом тянет к людям… к большим людям на площадь, и заврался по привычке до такого экстаза, что «Дружок», как всегда, осоловел и отключился.
        Два дня я сушил, разложив на крыше барака, коньи комья, благо конец октября, как и начало марта, у нас ветренные от наветов Гольфстрима и Кюрасао. В результате навоз стал загораться в печурке самостийно и трещал, как порох в хохлацких пороховницах, и даже четыре соседские доноса пахли хуже моих дровишек.
        За три дня в новостной зоне города просели или свалились в изнеможении три дома, у семи сараев поехала крыша, один безподнадзорный лошак сожрал пять тонн гуманитарки: духов, чулок, зефира и мазей от загара, прибывших по инвестиционной трубе.
        К ночи второго дня от старца Акима пришел клип: Петруха, поздравляю с красным днем и носом, не пей.
        Все эти дни я по полторы смены торчал у конвейера, в ушах стучали барабаны перепонок, в глазах слезилась слизь, а кашлял я от пепла времен и трухи лет так, что дважды приходила старшая по транспортерам тетка Нюра, подозрительно разглядывала меня мелкими белыми глазками, улыбалась золотистыми крашенными зубами, а один раз взяла с транспортера фолиант и огрела меня неожиданно со спины, отчего кашель переместился в кишечник. Но трудовые баллы накидывала, и уголок ПУКа зеленел.
        - Пил бы поменьше, Павлик, напоминал бы мне мужчину, - сообщила она.
        - Я Петр, - задыхаясь, возразил Павлик.
        - Одна сатана. От вас, грамотеев, кроме отчества, только запах да пыль, - рассердилась начальница и поперлась к прессам, резво балансируя на слоновьих ногах под телом зебры.
        И я продолжал метаться между конвейерами, неумело маскируя перед соработчиками интерес саботажем. К концу третьего дня в зрачках поплыли красные пятна: многотомник Маркса казался разложившимся стойбищем антрекотов, а плакат Моора - духовным завещанием Распутина, писанным голубой кровью князя Голицина.
        Конверт выплыл на третий или четвертый день утром. Он был наглого, как пионерская честь, красного цвета. Он свистел цветом ищеголял колером, от него глючило бы любого, самого невнимательного тупилу. Я бросился к дальнему транспортеру: из глубины его красного зева высовывался синий язык вложенной бумаги. Конверт выглядел на поражение в правах на два уровня, на отъем женщины на пятой минуте объятий. На пустой надгробный камень без надписи.
        Погиб, решил я. Прямо ко мне бодро семенила тетя Нюра, видно учуявшая меня. За такой видный конверт сгробят по полной, стрельнула подлая мыслишка. Но университетская выучка пристыдила легкие внутренние фракции: душу, туман эфиров и пыль поколений.
        - Это ты что это забаловал! - издали возвестила зебра-фурия. - Пипироску нашел, затягиваесся?
        Все мысли съехали на транспортер, конверт проплывал мимо. И сработал инстинкт древнего животного имбицила, нет… буцефала или гомодрила - сначала хватай, а там поглядим. Я сграбастал толстый кожаный фолиант возле конверта, сунул между трещащих страниц красную от стыда бумагу и сунул в брюки сзади, будто я лошадь обмишурился, и затянул ремень еще на полоборота. Брюхо свело к чертям.
        «За фолиант только сто плетей минус бычья шоколадка. А там иди доказывай, как древние сунули в инкунабулу конверт. Может, голубиной почтой». Но брюхо не спускало, и я обвалился на тусклый кафель. И стал открывать рот, как несвежая кефаль. Старая зебра забрезжила надо мной.
        - Ты чего, Пашка? Падучим прикидываешься?
        - Я Петр. Живот схватило, - простонал я, пытаясь высунуться из удавки ремня. - Опоносился… опозорился.
        - А ну-кось, приподымись, - скомандовала фашистская овчарка. - Говном не прикидайся.
        Нюра с удовольствие ощупала мне брюки, распрямилась и удовлетворенно ухмыльнулась - я оправдал ее подозрения. Подвалили два охранника, ряженные под людей.
        - Все путем, - ухмыльнулась начальница. И жестом отправила ряженых побираться дальше. Я обомлел, лицо мое, похоже, перестало отбрасывать тень. - А ну покаж добычу… да краем, краем, дурня.
        Я расстегнул ремень и вытянул уголок кожаного фолианта. Начальница залучилась усмешкой. Двое охранников, издали наблюдая спектакль со стриптизом, хохотнули:
        - Ох любит же Нюрка на мужиков пялиться. Сзади любит, - и уперлись прочь.
        А зебра-овчарка меленько, как семечки, рассыпала смешков:
        - Кто ж так тырит, головастик? У тебя чего, печка?
        - Угу, - стиснув зубы, закивал я, как прокаженный талмудист.
        - Ясненько. Так тырит только монашка у монаха. Вон, гляди, - сообщила зебра, наклонила ко мне бюст и отвернула огромный жакет. В грудях газели торчали четыре пачки чистейших бумажных салфеток, удостоверение казачьего генерала рубежа тысячелетий и пара журналов для дамок с полностью истертым ай-кью. Я искренне восхитился:
        - Ты и в зад ложишь?
        - А то, - моя искренность понравилась овчарке. - Вы глядите на зад, жопоголики, и думаете: Нюрка - дурка или фаршмак-снеговик. А Нюрка - газель.
        При этих словах мой пищевод не выдержал и заговорил ультиматумом.
        - Ладно, - забеспокоилась хорошая женщина. - Ты, правда, отлежись маленько. И не нагружайся. День да ночь - суки прочь. Ступай до хаты, а то и с меня баллы скоротят.
        И я пополз по кафелю в сторону рая, на выход. Так и разжился Павел-Петр чудесной древней книгой.
        Дома в конуре я два часа, сидя на унитазе, изучал красный конверт. Любопытство изъязвило мою совесть, и нос мой сунулся, словно сам, внутрь. Синие бумажки оказались неизвестными чертежиками непонятных устройств, планами технических построек на непроходимой мною местности, а также предостережениями любопытным носярам выдрать ноздри и обещаниями поколоть зенки.
        Я опять чуть поник листьями, чуть завял у корня. На что мне все это, решил я всерьез озлиться на себя. Сидел бы на краю, тискал малолеток - все таки двадцать семь это, считай, два по тринадцать. Ну получил бы привод на местность, копал бы ботву, ворошил гнилую картоху, краснел от тухлой свеклы. И все дела. А тут… Совершенно ясно определилось намерение: ласково подобраться к дружку и сунуть ему в нос всю эту конвертированную мудрость. Мол, разбирайся ты в железках сам, наше дело - прибаливать и печку топить.
        Но всякому ясно, что минутная эта слабость покинула меня с остатками стула, покидавшими с треском и грохотом. Опять настучат подлый клип, ябеды, с неприязнью вспомнились соседи, прижавшиеся коморками и ушами снизу и с боков к моему экономящему навоз жилью. Я сунул не раскрытый пока фолиант в сонный зев подушки, конверт с содержимым отправил под «Дружка», а сам бросился на койку навзничь и, потирая ушибленные локти, уснул. В мечтах о двуспальном, под балдахином, ложе.
        Утро следующего дня оказалось следующим за следующим. «Дружок» за скрытность и безотчетность облегчил мой ПУК на десятку. Трижды я безуспешно устно звал отозваться Акима Дормидонтыча: «Готов в гости с гостинцами, жду приглашения на чай», но тщетно. Тогда я недрогнувшей рукой набрал Антонине звуковое письмо - Согласие на Вторую встречу: «В любом месте в любое время. Выбор ваш. Жду в своей конуре ответа Магистральный тупик, барак 8». В ежедневном почтовом хламе неприятно кольнула лишь звуковая картинка от неизвестного мне Бредзиньша, железным скрежетом упрочивая видение на экране дружка: обычная краевая символика - над широко льющей потоки немелеющий рекой порхает крылышками сокол или сфинкс, или птица реки Тартар. Жестяной голос прокаркал: «На рботу с утрас кеждаднэвно с восем без опаздать. Будэт мынусс. Илли увольн. Бредзиньш». Тогда я погасил морду «Дружка», сунул красный конверт в трусы и помчался к Акиму.
        Путь до аптеки был недальний, и встречались лишь немногие неполноценные, вроде меня, нашедшие тут работу - водили метлами, бормоча романсы и сонеты, по замусоренной щербатой мостовой и проваливающимся доскам над забитыми сливами, стряхивали труху в кривые трещины усталой, нажравшейся наших отходов земли.
        Лишь одно забавное приключение чуть разбавило скуку пути. Уже в виду аптеки кто-то окликнул меня «Эй!» и грубо схватил за рукав. Два странных типа - ряженые зомби? - выросли возле меня, как гнилые мухоморы-переростки или сатанинские грибы после обильных кислотных дождей. Крупные детины, обернутые в серые шинели до земли, с лицами почти без глаз, с узенькими амбразурами лобиков, высовывающихся из-под потешных островерхих шлемов или шутовских колпаков, выдумок еще приспешников древнего культа Митры. На плечах зомби болтались древнего образца винтовки, страстно сцепившиеся со штыками. Абсурд завершался тем, что типы крепко схватили меня за руки. На рукавах их шинелек болтались красные повязки-банты.
        - Отткуда путт держатт? - просопел один. Я махнул рукой. - За чемм?
        - А вы кто, народ? - мне пришлось испуганно икнуть.
        - Надо да. Патрулл специалитэтс, гавари. Что ты?
        - Я иду срочно службас. Музеяс краевэдас, - щелкнул я щеглом.
        - Будет проверенн эст что запрещенно… оружи… без дакумент без ПУКс… Стоятт руки низз!
        И урод схватил винтовку, нацелил в меня штык и, правда, собрался потыкать в куртку, штанины, голову, мошонку и другие пустые места. Я вспомнил о красном конверте и вспотел. Шарахнул второго, вцепившегося в меня урода, поднырнул под штык и треснувший выстрел первого и, петляя зайцем, бросился врассыпную, левым боком к аптеке, правым в близкие дворы, полные гнилых сараев. Тяжелые люди в шинелях не преследовали меня.
        Дав круг, у аптеки я чуть отдышался и осмотрелся. В городе что-то стряслось, долго же я спал. За привычно звякнувшей дверью аптеки-провизорской меня будто ждала древняя помощница и трижды экс-любовница Акима Дормидонтыча похожая на объеденную изнутри воблу Дора Исаковна, женщина сколь добрая, столь и злобная и предельно крикливая:
        - Ну! - крикнула она. - Вас только для нас не хватит. Ждали-тужились. Нет его этого, и ладно, знаете. Что все здрасьте, когда руководитель не на местах, а эти прутся будьте добренькие. Петр уходи, и дверью не звякай, уши жалко уже.
        - А где он? - потерянно нюхая лекарственный воздух, выдохнул я.
        - Вас сейчас доложим! Нам не спросили! Где все порядочные, по заботам ходит. Наглых кормить, хитрых бальзамировать знаете. Какой хороший пришел, дай ему! Иди, иди отсюда, Петр, не мозоль память. Или иди в подсобку чай загоняй. Там уже один такой ждет без головы без совести.
        И я, потрясенный речью Доры до самой селезенки, шмыгнул в подсобку. Здесь за Акимовским «Дружком» сидел типаж и со скоростью бешеного водил по чужим окнам устройства длинными бледными пальцами со сгрызенными черными ногтями.
        - Допивайте ча… - кивнул урод на дымящиеся полстакана. - Я больше не…
        Урод состоял по большей части из чуть скрученной винтом головы, грязной рубахи на впалой груди и огромных кед без шнурков, обнимающих низ сатиновых треников. «Шизофреник, взломщик и жулик, но шизофреник», - подумал я, с ужасом глядя на мельтешащего пальцами аса, видимо того самого, которого Аким расписывал мне, как одного из друзей техники.
        - Бурьби бумбия, - заявил ас, оторвавшись от чужого друга, - энеки то не бенеки. Тише едешь во дворе, дальше будешь трава. Семь отрежь раз. - А потом вдруг вскочил, бросился ко мне, схватил и затряс ладонь: - Петр? Петр, Петр! - и полез вверх на стремянку к склянкам, коробкам и бутылям. И замешкался там, в высоте, может быть пожирая лекарства горстями. Учитывая ситуацию, я быстренько сунул красный конверт глубоко под тело «Дружка» и собрался вон. Но дотошный шизоид вдруг свалился со стремянки, бросился на меня и взялся дружески тискать и обнимать, хохоча и пуская слюнку.
        - Май эстр о, - кричал он. - Бра висси… Я ша. Фор тис симо соль. Ша. Я.. я Моно ментале…
        Потом вдруг, вывернутая душа, сунул щупальцы под дружка и, сияя, вытянул так ловко упрятанный мною конверт. И, пользуясь моим онемением, выхватил неясные чертежи, бросился на пол и принялся судорожно листать их. Я осмотрелся, и одна колба с формалином привлекла внимание - она была не слишком тяжела, чтобы схватить и трахнуть шизю по затылку. Полежит, полижет формалина и очнется. Хотя у этих и башка бывает стекло или фарфор… фаянс.
        Но тут адьёт отбросил листки, опять вскочил и с безумным криком: «Тридцать седьмой пардон… кордон… седьмой тридцать… Петр… кордон блю седьмой…» опять схватил меня влажными щупальцами и взялся тискать и даже целовать в куртку. Я как-то освободился от него. Шизик тихо поднял конверт, сложил в него чертежики и сунул под «Дружка».
        - Петр, - сказал он. - Белис симо уно…шише идешь… ша я, - и стал валиться на табурет в бледный обморок.
        - Госпожа Дора Исаковна, - манерно позвал я аптечную гадюку, - тут больной преставляется, треба вашего яда.
        - Так то Алеша, - всполошилась провизорша. - Нальется валерьяной и виснет в трансах. Мы за ним не маленький бэби ходить.
        А я выскочил из аптеки вон. На улицах было пустовато. Помнилось, что сегодня какой-то огромный праздник, то ли «День дарения благ», - или этот завтра, - то ли день-викторина «Спасибо за…», что-то в этом духе, но встреченные мной жители все непривычно спешили и привычно жались по сторонам. Патруль со штыками не просматривался, и я помчался на работу, чтобы хоть как-то поддержать свою баллово-монетарную систему, основу пищеварения.
        Но к ужасу моему у входа в краевой музей стояла уже знакомая мне, или похожая, шинель со штыком и временами, срывая ружье со спины, тыкала в подвешенный рядом мешок с трухой:
        - Кали… в ружио… Пропускс. Кали… Здравас мужниекс.
        Я робко приблизился к проходной.
        - Пропускс! - бешено вращая белками и желтками глаз, крикнул страж. Я издали поводил ПУКом перед его штыком. - Опоздалл караеттс… Другас Брезиннш указанние… Коли! - издал он вдруг грозный рык и бросился, целя в меня тупым штыком.
        Я еле увернулся, хлопнул ему на шлем полупотрошенный мешок с трухой и, получив секунду форы, ускользнул, преследуемый воплями, на зады Музея. Здесь пять-шесть телег с бумажным хламом ждали сброса в подвал. По стертым камням когда-то бывшей лестницы еще павловских или черномырдинских времен спустился, держась за влажные, липкие стены, в зев подвалов, где зомби и вольнонаемные дебилы, полноценные продукты Альцгеймера или Паркинсона, грузили на подъемники бумажные знаки канувших времен. В самом дальнем темном углу, медленно пуская слезы и потирая зашибленные слоновьи колени, на горе отработанных лозунгов перестройки, ускорения, перезагрузки и загробостройки сидела моя начальница Нюра.
        - Что Павлуха, не жальче тебе Нюрки? - горько произнесла она, обтирая потное лицо газетой.
        - Я Петруха, - напомнил я.
        - Врешь, все вы врете, мозговые. Сами тырите, а Нюрка в жопе.
        - Как же, Нюрочка, Вы здесь обрелись… оказались?
        - Вот и отказались, - повела в мою сторону начальница цеха прессовки лицом с отпечатавшейся на нем передовицей. - Прислал этот Бруздинь… Бздешинь бешеный услугу… прислугу. А она меня хвать и давай лапать. Скотня, видют пухлая, так значит обижай. Не видят: женщина вся в культуре. А еще бахвалят - мы с Запад, с запад, культурас тащимс. Сукас. Вынули из старой Нюры всю душу: два кило прокламаций с культуристами, и в грудях застряло еще полкило предвыборных обещалок тогдашних. Смех, да и все. Я говорю: дурье, это все и на подтирку не годно, кошке своей стелю. Нет, орут. Идитес низас, подвал замкас, грузитт. Чего не понял, Павлуха? Все, кончила Нюрка. А ты как тута?
        - Мне бы наверх, Нюрочка, - заканючил я. - К транспортерам пробиться, я бы за вас горой похлопотал. А то ПУК мелеет, желтеет, словно желтуху подхватил.
        - Ты крыльями хлопочи, андел, - горько посетовала бывший цеховик. Потом заговорщически оглянулась и подмигнула заплывшим глазом. - А ну иди к дальнему эскаватору, там лампа сгоремшись.
        В дальнем углу ловкая толстуха нарядила меня в несколько плотных мешков из-под бывшей корреспонденции, где на боках было броско выведено «Письма трудящих с одобрением», а потом со стоном «Поехали, Павлуха!» толкнула на подъемник. И я пополз вверх, к транспортерам.
        Не знаю, повезло ли мне в этот раз. Не успей я, судорожно ерзая и елозя, выбраться из на совесть сделанного камуфляжа, съел бы меня без остатка мощный пресс. И расселились бы мои бренные останки между тугими прессованными слоями театральных программок, пустых пачек из-под кондомов и траурных рамок бывших вождей, что в общем не худшая судьба.
        Ровно за три метра до пресса я вывалился из многослойного мешка и, полежав на обоих боках, пока сердце вновь не заняло левую позицию, поднялся. И забегал вдоль транспортеров, изображая трудовой ажиотаж. Подошли двое охранников, синхронно спросили:
        - А ты как здесь? Тебя же не ввели.
        - Чего?! - возмутился я. - С утра трусь, собираю сброс. Парни, с голодухи хотите уморить. Бегаешь неделю, как угоревший, а все ПУК пустой. Вы чего?!
        - Ладно, - протянул зомби, оглядываясь. - Пришли эти, командуют. А мы сами с усами. Пометим! - и щелкнул в устройство учета.
        - Нюрка-то толстуха, где? - предъявил я растерянное лицо. - С утра сбился, ищу.
        - А чего тебе Нюра? - подозрительно уставился на меня другой. - Ты что-ли ходишь прессы портишь?
        - Обещала мне нос утереть, а то все время руки заняты. Работой, - шутканул я. - Да нет, я ее иногда по заду глажу, когда у ней настроение прет.
        - Ха, - хохотнул охранник. - Ты давай теперь у себя зад гладь. Шутки скинь в сторону. У нас чрезвычайку ввели, стрелков. С запада получено с гуманитарным грузом. К прессам не подходи. Мы за тобой особый глаз положим. Так велено.
        Оказалось, из семнадцати прессов два встали. Техники ничего не смыслят. Раньше, бывало, Нюра чинила, подойдет, задом прижмется, потом ухом. Где кувалдой саданет, где приговором, и прессы оживают. Иногда масла не жалела, в сапоги не сливала. Ливанет масла, куда никто не догадается - в старый, немецкой крупповской сборки компьютер времен до 33 года, и дело в шляпе. Прессы шуршат, бумагу и книги жуют, мнут, уплотняют и складируют знания. Для будущих выздоровевших поколений. А тут встали.
        Я подошел к группке техников и начальству возле застывшего, как мамонт в мерзлоте, прибора. Все посмотрели на меня с безразличием, как на удавленника.
        - Все одно, - крикнул я, - без Нюры не сладите. Срочно ее сюда, эти прессы - ее родня. Племяши. Она с них умеет спесь гнать. Спешите, а то, говорит, на штык брошусь.
        - А ты где ее? - спросило начальство Музея. - У какого штыка?
        - В жутких снах вижу. Немедля поднять. Сказала по телепатофону нашему умственно отсталому: Пашка, пускай удавятся, завтра все прессы становлю.
        В этот день я почти не работал, берег силы, чуть шевеля ртом и ластами возле замирающих конвейеров, чтобы завтра искать своего друга Акима Дормидонтыча. И получать ответы на пока не заданные вопросы. И не зря берег. Когда я в первом часу ночи без сна валялся в своей берлоге на койке, думая сосчитать окрестные звезды, зевая на удачу и теребя затылком пушистую подушку с сокрытой в глубине книгой-инкунабулой, в фанерку моей входной двери кто-то тихо постучался.

* * *
        И вдруг я понял, кто это. Поток стремительной радости, неясно откуда родившейся, сонм мчащихся нежным пчелиным роем мыслишек о скользком, вязком, душном и звенящем потек по конвейеру крови, транспортеру лимфы и нервным ветвящимся проводам моего тела. Я бросил взгляд на стопку сухого помета, высовывающегося из-за угла самостройной печурки, ошибочно натянул на трусы фуфайку и открыл дверь. Да, за фанеркой стояла маленькая Антонина и счастливо улыбалась.
        - Извините, - сказала она, - я выбрала для Второй встречи нынешний день… Или нет, ночь. Очень уж медленно идут минуты, - добавила она, и щеки ее вспыхнули розовым пламенем так, как не загораются жаркие дрова настоящей березы в круге пылающих углей.
        Я обнял ее за талию и внес, висящую на мне, в комнатенку.
        - Осторожно, - шептала она. - Осторожно, обувь очень грязная… так долго шла… Конка не ходит…
        На Антонине был темный балахон служки Училища при Общине Евгения и еще небольшие валенки. И, пожалуй, все. Я налил ей стакан горячего чая с сахаром и бросился совать в горло буржуйки куски жирного кизяка. Тепло потекло из жерла железного друга и обволокло нас, несчастных.
        Что сказать здесь!? Пожалуй, это был последний счастливый день моей жизни - ночь, да день… да еще ночь, наверное. Время перемешалось с теплом, запахом коров и тонким ароматом девичьей кожи изумительной, божественной выделки, духом крепкого чая и ворчанием горячего ветра в пазухах ржавой выводной трубы.
        Что сказать здесь о ней?! Девушка Тоня оказалась женщиной до чрезвычайности гибкой, как плодоносящая лоза дикого винограда, на которой вдруг выросла сочная кисть янтарного муската. Мужчину Петра она любила совершенно бесхитростно, открыто и отдавала скорее не тело, а душу до самого дна. Которое и не углядишь в угаре объятий. Мне, не избалованному женскими ласками, этот подарок оказался выше крыши, которая ко второй ночи стала чуть ехать набок. Словно это соломенное легкое сооружение поверх фанзы в день мелких, длящихся землетрясений.
        Антонина, конечно, была глупая девушка. Если под умом понимать безудержное умение некоторых нынешних такс сезона болтать ни о чем, нагло и бесцеремонно врать, умно пялиться, волнительно перекладывая ноги с коленями, и смеяться тебе с экрана «Дружка» так, будто обливаешь помоями.
        Антонину радовало все. Безмерный восторг вызвал у нее самостийный мой душ, благо вода медленно совершала в нем очищаемый фильтром круговой бег. И где бы я набрал столько воды! Она поминутно высовывалась, как птица или бобр, из-за раскрашенной мишками полимерной занавески и все время восторженно восклицала:
        - Ой, как тепло. Какая ласковая водичка.
        - Ой, до чего удивительно у вас сделано… устроено.
        - Знаете, Петр, никогда бы не поверила, что можно так жить сказочно неправдоподобно.
        Или просто: Петя, Вы удивительный человек. Когда после ласк мы отлеживались, она рассудительно выдавала свои мысли вслух:
        - Как все-таки толково все создано в этом мире: Вы, Петр, и я.
        - Петенька, извините, что так простецки называю вас, но очень, очень хочется, не обижайтесь.
        Я не злился, но «Вы» она не опускала.
        - Вы не знаете, как я волновалась, когда шла. Один раз потеряла валенок и еле нашла.
        - У нас в келье, в Училище, все на виду, как на перроне большого вокзала с чужими. Нет, конечно, девочки хорошие. Но тут я пришла туда, где меня, кажется, ждали.
        Она рассказывала об Училище и Обществе этого Евгения такими простыми словами, будто ее жизнь была букварем и складывалась по слогам. Всколзь она упомянула традиционного садовника, стараниями которого лет в двадцать пять потеряла нить, соединявшую с детством. И искоса и серьезно, даже с испугом глянула на меня, словно предательница или блудница вернулась в родной дом.
        - Да брось ты, чепуха, - вставил я, и она с горячими слезами занялась этим же.
        - А вы писал мне письмо? - в какой-то момент спросила. Я вытянул почти потерявшийся клочок старого рецепта, и мы со смехом, дурачясь, стали декламировать и повторять его:
        «Пре красная ма дам. Сперва ва же згля да понял - выпа гибель ма я. Пра щай те. Уха жус жиз нипетруха». Ха.
        Антонина хохотала до истерики, потом щекоталась, чтобы смеялся и я, дула губы. Во вторую ночь я вдруг закемарил и отрубился, а когда, почувствовав пробивавшуюся сквозь сон прохладу, открыл глаза, то Тоня сидела на подоконнике и смотрела вверх.
        - Луна, - сообщила она мне. - Петя, друг людей луна. Она одна, а у меня ты. - Она спала, я снял ее с подоконника, перенес в постель и укутал, как куклу.
        В эту ночь Антонина нашла фолиант. Девушка, вспомнив первую встречу, наивно осведомилась - ну что, теперь вы видите, у меня нет хвостика. На что я возразил - а вот сейчас прилажу, и стал приставать к ней. И когда она взялась покусывать подушку, то обнаружился и довольно твердый фолиант, затерявшийся среди свалявшегося пера и пуха. Мы пристроились рядком и открыли кожаную обложку, скрипнувшую недовольно и язвительно. Как ни странно, Тоня знала некоторые латинские слова, с десяток, после курсов в Училище, вообще напичкавшем ее ненужными знаниями, и радовалась, увидев их витое изображение в тексте. Но особенно нас занимали картинки, вручную с большим тщанием плохого художника в множестве вделанные в книге. Вместе мы ужасались женщине и мужчине, кормавшим яблоком змея, и переживали за безвольного плешивого человечка в хламиде, засорившего узкий желудок киту.
        Картинки были прекрасно разукрашены старыми непоблекшими красками и удивительно изобретательны, если не сказать - изворотливы. Попадались и попросту чистые листы, словно бы кто-то просил изукрасить или дописать их.
        Потом мы засыпали, просыпались, посылали ушедшей луне воздушные поцелуи и целовали друг друга, дурачась, через пустую страницу фолианта рядом со сценой излечения бесноватого. И все же утро пришло. Перед уходом Антонина с четверть часа стояла, обняв меня за шею, прижавшись щекой к ключицам и спрашивала:
        - Когда? - Я отвечал: «Скоро, совсем скоро».
        - Когда? Может быть завтра?
        - Очень вполне.
        И потом, запретив провожать себя, пятясь, ушла, взмахивая неровно ладошкой. А вместо нее опять пришел, будь он неладен, новый день.

* * *
        В аптеке Аким вновь не нашелся. Крикливая Дора меня даже не впустила погреметь входными склянками, голося:
        - Идите, если ты Петр, туда же. С них впустишь, а потом, знаете, больные в глаза смотрят, разыгрывая старую Дору мертвецом. Концерты не надо. Что, событий не слышал, алканавт? Идите Петр, чтоб вам не провалиться. Там эти все, пугала, старую провизора вздором испугивать.
        Вечером и утром я не потягался в честности с «Дружком», не доверяя его целомудрию, отложил эту беседу до вечера, а теперь ругал себя некоторыми латинскими словами, оказавшись в информблокаде. Мысли о встрече с прессами и транспортером показались кощунством, и я побрел к центру мегаполиса, чтобы хотя бы узнать у случайных жильцов этого случайного города - какой сегодня числится праздник.
        Подошла конка, забегали жильцы: юркие малолетние, старые и подозрительно земноватые от гербицидных стероидов или нюхательных пакетов с молоком таракана. Все суетились и орали: «К яме, к яме… не толчись. Там дают без разбора паек на два… семьдесят давануло, нет семь… крупу? Шатайся и кричи «голова, голова». Без ПУКа дают…». Вместе с толпой я вмялся в вагон, так как по мне было все равно, где не думать.
        Но вдруг на каком-то полустанке в духоту еще добавились окрики и понукания висящих на подножках городовых-зомби, и вагонетка неожиданно дернулась и сменила рельс: едем на событие интерналь… интер… нацального масштаба, - сообщила чужим басом вагоновожатая, - маршрут заменен. Тихо люди, не ори, гражданский праздник, никто не впустим… - продолжал лаять голос.
        Поднявшаяся суета ввергла меня в подобие размышлений. Знаете, умный человек отличен от умственно неполноценного тем, что первый слушает, раскрыв уши, окрестный мир, дребезжащих людишек, пищащих истины малышек, шуршащий слухи дождь, стучащий по кому-то град - и всегда впереди, а другой, вроде как я, погружен в личное больное болото, цветущее ряской сомнений изнутри, где произрастают лишь весной жалкие мыслишки и вянут осенью надежды. И профукивает все главное, все, что орут тебе в ухи, народно говоря.
        Вот, думал я, едет человек никуда, сам не знает пути, тащится абы зачем, потому что Аким неизвестен, красный конверт в бреду, а шизоиды всегда на 37-ом кордоне. Этому неполноценному дауну и умственному имбицилу вообще все до балды, кроме пяточек маленькой Антонины. Этот урод едет без цели и пути, и вдруг меняют маршрут. Ничего себе затея. Что это значит? Не имеющий глаз да ослепнет. Утерявший слух да уловит реквием по себе. Потерявший голову по хвосту не плачет, а обиженный богом хвостатый да наплюет на рога свои всуе. Или роги. И не равны ли тогда все пути, если выбравшему случайную дорогу вдруг сменят ветер, и не это ли круг.
        Тут меня сотряс внутренний хохот, а за ним дрожь, насмешливо явившаяся немедленно в реальной плоти трясущейся и вставшей конки, взмыленных лошаков, сыпящих на тертый булыжник серую пену, и остервенелых утренних зомби, что с трудом выпихивали население вагона на предназначенную площадь разгорающегося митинга, и так уже плотно уставленную телами и фигурками невольных фигурантов.
        Меня понесло толпой чуть вбок и вперед, где, кажется, рассовывали дармовые бутерброды с лечебной овсянкой, и пришлось, балансируя и следуя за инстинктом самосохранения, бодро шевелить ногами.
        Оказывается, митинг состроили в той благодатной части нашего древнего мегаполиса, которая, примыкая словно тельцем жирного моллюска к жемчужине края - инвестиционной трубе, видной отсюда метрах в трехстах на своей величавой насыпи, - была всегда не слишком посещаема и не то, чтобы звалась «запретный город», но люди моего пошиба, обычная шелуха и скорлупа, недолюбливали совать сюда ноздри и глаза - много плохо подготовленных к культурной беседе патрулей, много шалых отпрысков олигафрендов с неясно ориентированной психикой, а также на каждом углу пункты осмотра, сверки и принудительного анализа мочи.
        Теперь здесь среди митинговой толпы недалекие холмы инвесттрубы загородил занятнейший и нарядный новострой - уютные двух-трехэтажные коттеджики смазливейших колеров, перед которыми топорщилась деревянная косая митинговая трибунка. Там тоже копошились празднично ряженные.
        Впрочем, меня это совсем не забавляло. Излишки пригнанных конок, вываливающих за борт людскую квашню, прущая, орущая и шаркающая толпа внутри обозначенного и стянутого колючкой обезъянника площади - все это сбивало меня с мыслей, наблюдений и вообще с панталыка. Людская квашня пухла и переливалась по площади, запружала стоки и выходы.
        Меня притащило ближе к трибунке, где двойное кольцо уже встреченных мной удивительных созданий в длиннополых шинелях с островерхим шлемом охраняло примикрофонное пространство. От скуки я взялся шастать по карманам, пока своим, пытаясь найти хоть что-то стоящее или неожиданное. Пустое занятие.
        Вдруг заорал микрофон так неожиданно, что показалось: с оратора сдирают кожу. На трибунке, засунув это устройство почти в рот, уперся плотными ножинами в помост наш Пращуров, Председатель Избирательного Сената. Крупный мужичина все-таки был рыхл для такого крепкого голоса.
        - Сегодня светлый однако тревожный день, - крикнул микрофон изо рта единственного конституционно не пораженного в избирательных правах.
        - Дорогие красивые вы наши соплеменщики все празднуют огромное событие необыкновенно подъем повсеместно школах, улицах, производство веселье и смех, однако не сейчас. Давно столица края разрослась принцесса вдоль края на весь не строили и не сдавали ключ условно от домостроения. В сегодня необыкновенно светлая праздник патрона Св. Евгений передаем в руки народа в честь святого для наш дипломатический корпус в полном состав приветствуем здесь всех. Низкий поклон однако иногда избранное гласно и честнейше сенаторствуют не зря не без мелких иногда недочет или описка грех сказать. К примеру взялось если что нам Запад дает скажу все - гуманитарно пашет и сеет труба и молотит. Сейчас убедимся. А вот окруженные здесь нами гуманитарностью и благодарностью солдаты сводно-латышского стрелкового полка - это гуманизм не все пахнет.
        Хотя и парафируем и Сенат не молчать. Собратые сами здесь все соплеменники столицы в виде людском колышитого моря развернулись знамена под стяги демократии единонародовластие голосует всегда.
        А стрелок этот гуманизм что иногда? Вот с Парижа в наш благословенно прислано «голубые каски» стоят на дружески границе севера и юга что?
        Враг не дремлет скажут «голубые» сбежали от французских магрибов невгомоту… невмогату. Ложь крепкого международного сотрудчества. Все какса… каска к каске орлы голубя мира. А этот полигон легион с примкнутой штыкой он возле Сената и как? Я всегда голосую сердцем, меня за его не трожь.
        И сегодня тыщи и тыщи сердец края передают этот дипгородок с ключем сердца, чтоб билось. Наконец великие соседи страны НАР и княжества УР и земли ЗАК наш всегда с дружбой и любя, с уважнением, культурно, без топора и секиры. Тогда иди к нам и живи в дипжилище. А кроме великие пограничные двоюродные родичи необъемных югов, аксакалы мечетей и волки гор полностью полномочно послы Султаната Эль, ханства Аль да этого… Иль скреплено навеки кровью ярлыка дружба и заодно. Пускай крепнет всегда… пускай не взойдет ятаган, светись при луна честно возле рядом наше краевое красносолнышко. Уже!
        Теперь по счастью населения края откроем двери дипмиссий, покажу наглядно всем соседям земли что гуманизм и помощь. Сейчас на ваших всех глазах получим гуманитарно с западных границ все, кроме штыка. А то зачем?
        Пращуров оглянулся и кивнул. Несколько подмастерий бросились к крантику, вылезающему из сложносочиненного устройства на трибуне, имеющего трубный ввод, вьющийся прямо вдаль в гуманитарную и инвестиционную трубу. Молодчики засуетились, завращали колеса, и где-то взвыл насос. Из крантика не капало, и возникла пауза. Пращуров хищным носорогом стал вертеть бычьей шеей.
        - Так, - крикнул он. - С ответным пока гуманитарное прет бурно из трубы так что напор не дает пробиться слово Северного великого соседа страны УР с благородной дружбой.
        Выбрался и схватился за микрофон, как за горло соседа, какой-то огромный мужикан в сафьяновом кафтане, с топором под шитым поясом и с кистенем через плечо.
        - А че!? - кликнул он. - Братва, че это нам! Суглинок. Кабы не отходные, не подметные… Заметано, дружбаны. Не косись. Твой край стоит пока севера смотрящий. Мы с вас какой взвар? Помет. Ежели Западные не колымили, тут же враз удавку. Взаимно, вечно, навсегда. Хоть целуй. Спасибо коли дали диплом. Посол-рассол. Нет такого плетеня чтобы супротив кистеня, - и он схватил с плеча железяку и с размаху трахнул об деревяшки помоста, откуда со стоном полетели щепки и обломки.
        - Ну все! - крикнул дипломат с Северов. - Заезжаем, и вам не хворать. Говорят, туточки вы хворые. А наши братаны с земли ЗАК, законники мудрые Мудуа, Чумашвили, Удавидзе - все гутарят. Враки из сраки. Все хлопцы-братья мордовороты, а хворые да безголосые - это пускай хорьки песцами верют. Бакланы. Спасибочки навсегда. Дипломатично будем с понитием. Ура вам! - и слез с трибунки.
        - Пошло, пошло! - закричали подсобники-дебилы у крана, и что-то шлепнулось гуманитарно в руки Пращурова. Он, светящийся, вернулся к микрофону и воздел руки вверх.
        - Леденцы сладко, монпасье. Всем страждущие кто в день Евгения покровитель столиц не испросили с запада. Тут же, сами. Конфетки загляденье сейчас вручаю от лица с голосом что отдаем всенародно избраннику.
        К Пращурову две подставные мадамки подтащили подготовленную, но все же упирающуюся и испуганную девчушку, лет пяти. И тот всунул ей пачку сладких пилюль.
        - Жует, - волшебно улыбаясь зубами, заявил законник в микрофон. - Жует гуманитарку маленькая проказа. Что - скусно? Ну вот, доченька, сладенькая, не зря дяди проседают. Всем сделаем, - заорал он. - Дайте куклу, барбу дайте, - требовательно протянул он руку помощникам. Но те тщетно носились возле отвода трубы, один судорожно накручивал дежурный телефон. Потом слишком громко доложил начальнику:
        - Что чего-то застряло. На седьмом кордоне.
        Я обомлел: седьмой кордон, тридцать седьмой… «Неспроста это», - совершенно точно попал мой тесный ум в суть проблемы.
        - Пока идет… кукла головой застряла. Час тянут, повитух то нет, акушеры драные… Пока гуманность прет слово даю от великого южного краевого соседа. Имам бель дель… от группы эмиратств Аль. Полномочный, вселяем в новые хоромы. Живи не хочу. Просим.
        Выбрался к микрофону небольшой кривоногий в шитом золотом халате, остроносых сапожках, по виду содранных ночью с Хоттабыча, и папахе на лысой голове и затряс бородкой. - Чин-чин. Харашо! Южный друг сигда жилаит. Частье люди прастой хади. Даровья. Гаварят содим в зиндан кто если. Ага, а ты будь харош, ни груби. Уважений. Ми любим. Пасидел - вихади со здоровий. Кирпич наси. Тут всэ кто эта пачему - бальной. Нэт его. У нас пошел хадил кирпич тащи кумыс пой… пий всэгда жизн счасте. Алла. Этот с запад дает бакшиш пять миллард год. За дружби. Нам что! Ни надо, всо есть. Нам люди дружба хароши. Я пришел, эмир кази давай гаварит. Пасол пальнамочни. Все теперь, иди абниму.
        Человек с юга подошел к Пращурову и, хоть и был сильно ниже, стал обнимать имеющего голос. Раз обнял, второй, кажется, затрещали через микрофон мнущиеся кости Пращурова, и тот стал чуть оседать в обморок на разрушенный северным соседом помост. Наконец южный посол разжал клешни и бросил полуобморочного и сошел с авансцены. Пращурову озадаченные подмастерья сунули наконец прибывшую по трубе голую куклу с оторванной целюллоидной рукой.
        Насельник слабо махнул рукой и сошел, спотыкаясь на лесенке, с трибунки. Там закружилась лебедушками стайка танцорок в длиннополых платьях с разрезами до пупа. Тяжело мятый человек Пращуров пробуравил, шатаясь, прильнувший к трибунке караул Латышских стрелков и уселся почти на землю, на вовремя постланную лакеем мягкую шитую подушку, привет с югов.
        Сидя, он стал озираться красными глазами удавленника и вдруг увидел меня, стоящего недалеко в третьем ряду.
        - А я тебя знаю, - вперился он взглядом, и было ясно, на кого уставился этот тяжелый, рыхлый бонза. - Это ты, ловок… меня тогда пиханул. Срыл… скрыл от разборок… полетов. Ловок. Гордый, честный. Бабу закрыл телом. Молоток. Подойди-ка, помоги подняться, - толпа отпрянула, я остался торчать столбняком. - Да подойди! - кряхтя добавил краевой чиновник. - Щас не кусаю, коронка ездит.
        Непонятно, что иногда движет таких, как я. Это, признаю, признаки наглядного недуга. Полная неполноценность. Видишь распростертое тело, гниющее и в струпьях, или издающего стон попрошайку, или хитроумно камуфлированного якобы героя сгинувших фортеций - так тянешь руку с милостыней или бинтами. Видишь на пути камень, притащенный задолго до обезьян ледником - обойди, плюнь. Нет, надо посетовать или толкать бесполезно с бесполезной дороги.
        Слышишь плач дитя, урожденного от урода и падшей, в промокших вонючим вином обносках, тряпье и лохмотьях. Знаешь - вырастет, станет уродом в пьяных обносках. Нет, ноги несут, и отказавшая больная башка зовет - подойди, погладь дитю мятые волосенки и скажи: мальчик… девочка? - все будет хорошо.
        Я подошел к бонзе и протянул руку, а рыхлый крупный Пращуров оперся и поднялся на тяжелых ногах, обдав меня запахом одеколонов, коньяка и мятных лекарств. И вдруг зашуршал мне на ухо, дыша неровно и злобясь:
        - Трупы… все сольют, нет никого… стрелков пригнал этот. Карнавал… а у меня голос, захочу… и все… найдут гражданина… и все… кирдык-мурдык. Тебя как кличут? Эти все зубы лыбят, шакалы… а чуть что, разорвут… Найду голос. Тебя как звать, человек?
        - Павел… Петр, - сообщил я на автомате.
        - Приходи ко мне Петр-Павел, - просопел тихо Председатель Избирательного Сената, - посидим… Покажешь, как надо толкаться. Шучу, Павел-Петр… А эти…
        И он тяжело оттолкнул меня и поперся назад к микрофону, через который какой-то жирный старик на полуидише тенором визжал народную песню северо-южных стран, под бубен-барабан и гусли.
        - Прекрасный, чудный мой народ! - воскликнул, взойдя на трибунку конституционный голос. - Вот куколка, подарок развитого капитала. Пока летела к нам по трубе, потеряла ручку… ножку. Больная, и все ж спешит, торопится - хочет порадовать наших малышек. Дарим, дарим, - и он схватил опять очумевшую рядом с микрофонов девчушку и высоко поднял над головой. И вся площадь зашлась в благодарном, целебном кашле и вздохах. - И вручаем дипломам… дипломантам ключи от дипдеревни. Вот оно, - Пращуров помотал над головой огромной связкой.
        Бравурно убранный цветами оркестрик из скрипок и балалаек бухнул марш, к мелким молочным облачкам, летящим по сизому небу, помчались выпущенные подсадными миролюбцами сизые, трюхающие, гадящие на лету голуби, и стало весело.
        Но и здесь от момента вдруг оторвалась торжественность и глухо шмякнулась во внезапную яму тишины. Оркестрик подавился мажором, зазвенели примкнутые и примкнувшие к ружьям латышские штыки. Завопила одинокая сумасшедшая старуха в дальних рядах, наколовшая пятку об колючую железку. По площади прошелестел шепот, пронесся шумок, буруном выкинулся единый выдох.
        На деревянный помост, сопровождаемый цепкими людьми, взобрался, ловко и легко впрыгнув, совершенно новый человек. Это был наш НАШЛИД. Начальник края подошел к микрофону и с грустью поглядел на Пращурова, который, словно инсультник, вцепился в микрофон.
        - Ну, - сказал НАШЛИД, а потом резко толкнул рыхлого чиновника в плечо. И тот отлетел в сторону и рухнул.
        - Ну! - громко и сдержанно сообщил краевой голова в железку. - Здравствуй, народ. Не скрою печали. Сердце болит. Все знают, сегодня у нас беда. Провал домов, есть жертвы. Кое-кто ушибся. Латыши и наши краевые плечо в плечо с южными и северными друзьями работают на яме. Я только оттуда. Но, братья и сестры, чем туже жизнь, тем все мы роднее, ближе, дружнее. Тяготы нас не сдюжут. Мы победим. А теперь так… Указ. Эти, диплодоки, доки дипломатии, послы - подождут. Да не обидятся соседние дружеские земли. Все жилье отдаем пострадамшим, лишившихся крова. Детям, внукам, матерям, калекам и не очень. Вот и весь сказ. Справимся с трудностью - достойно проведем Олимпиаду инвалидов.
        Тут, как по мановению чьего-то ока, толпа разразилась громом здравиц и треском аплодисментов. Но откуда-то сбоку по приступочкам эстрадки наверх вползла средненькая, бедно наряженная старушенка и поползла прямо к НАШЛИДу, норовя схватить его руку и целовать. Ее пытались сдержать, но она причитала так страстно, что великий человек осадил охрану ладонью.
        - Отец, родненький благодетель, воду дал, помылася, вся как невеста свечуся цвету. Счастья наша, солнышко, спаси тебя Евгений покровитель человек росой умоисся… - бабку чуть застопорили.
        - Вот что, Пращуров, - отчеканил краевая голова. Пращуров стоял камнем. - Дай вон и бабушке тут новое жилье, комнатку-две в этом комплексе. Не обедняешь? Лично прошу. Ну сколько можно: трудятся-трудятся трудящие люди, а все по углам. Дай квартирку, скромную. Вот и лады. Спасиба. Всем здоровья.
        И стал, окруженный сворой, спускаться с трибуны и пропал, видно, умчался неотложно по делам. Какой-то ответственный, в синей повязке на рукаве, потрясенно бекнул в микрофон:
        - Кто из населения пожелают, с северной стороны бесплатно. Угощение бутерброды. Рыба с северов чуть тухлая не смотри, это так называется суши. Еще раздадим, если прибудет, гуманитарное. Имени Евгения в честь. На выход кто - не давись, организованно колоннами. Люди и латыши - организуйте организованный отход. Конками не давить! И я потерянно забился под ближний угол трибуны, чтобы посидеть поразмышлять без всяких мыслей, пережидая напор толпы. Пока не станет жидко на дорогах и в голове.

* * *
        Конка притащила меня к месту катастрофы лишь к пяти вечера.
        Через проулок, уставленнный заборами и сараями, словно несвежий рот зубным гнильем, я пробрался к яме. Провал длиной в полкилометра зиял впереди манящей глубиной, сиял переливчатыми тенями от света десятка надсадно гудящих прожекторов. По краям и в чреве его копошились муравьиные тельца кружащих возле вигвамов бывших домов спасателей и добровольцев, тащивших соломинки бревен и личинки пострадавших из под рухнувшей земли.
        От полутора десятков разрушенных стандартных двух-трехэтажных бараков веяло разной степени ужасом. Остовы некоторых торчали на дне, и только обрубленные руки печей вздымались к бывшему для них небу. Некоторые завалились на бок, некоторые рассыпались наружу, будто какой-то буян, которому опостылила жизнь, разметал стены и выбил башкой крыши. Часть построек, особенно те, что живописными грудами мертвых жаб карабкались по падающим скатам котлована, казалось, еще цеплялись за этот мир и тщались выкарабкаться и обрести опору и равновесие.
        Я шел мимо телег, в которые грузили пострадавших, замотанных в тряпки бинтов и клочья шин. Лошади стояли неспокойно, бузотерили и шарахались, и возницы с трудом угомоняли своих животин, косивших бешеными несытыми глазами окрест.
        Под ногами хлипко заверещала глина склона, и ноги понесли меня вниз. На какое-то время, на час или два, я превратился в рабочего муравья: разгребал лопатой где-то битый черный кирпич, отваливал гвоздистые доски, пищавшие противными крысиными голосами, такой же доской, как подручным орудием, сгребал хлам из бывших комнат, теперь ставших жилищем духов и призраков. В одной из щелей я чуть не упал в обморок: в узкой деревянной келейке был ловко оборудован умельцем почти такой же тепловой узел, как и мой - ногастая печурка, теперь скривившаяся вроде в танце, битый санузел и любовно сварганенный душик, полный липкой глины и замусоренной земли. На секунду испуганному сердцу показалось, что эта каморка - моя.
        Подоспели помощники, какие-то ребята со стеклянными, дрожащими лицами - дебилы или кретины, и вместе мы стали разваливать руками и сковородами кипу рухнувшей в комнату земли. Вдруг показалась нелепо, не по роду людскому изогнутая нога в рваном чулке, потом смятое платье или салоп.
        Молча отрыли жертву, пожилую женщину, застигнутую одичавшей природой врасплох. Видно, в последнюю минуту у нее еще был воздух в каком-то воздушном мешке, и она теперь лежала на земляной подстилке в своем углу и прижимала к груди раскрытый посередине старинный фотоальбом с вылетающими из него фотками неизвестных уже никому людей. Наверх волокли ее с трудом на самопальных носилках из костылей и оборванного коврика с дырявым рогатым оленем посередине, грызущим сочную траву на лугу под сияющим розовыми облаками небом.
        На гряде я сел отдышаться и вдруг увидел аптекаря. Аким Дормидонтыч привалился к телеге и жадно глотал воздух, манипулируя крючковатыми руками у своей груди.
        - Валидола нет? - спросил он меня. Надо было поудобней устроить старика, да и увозить его скорее отсюда.
        - Беда, Петруха, - пробормотал провизор, глотая таблетку, добытую мной у соседей. - Провал, полный провал.
        - Вы помолчите, - попробовал я угомонить неспокойного провизора. - Вы что, второй день здесь?
        - Беда, сколько людей. И какие люди, лица… загляденье. Если б ты видел… Слава… детей мало. Говорят, ухнуло сразу… без междометий.
        Идти Аким почти не мог, хромал и шатался, видно все силы опустились здесь вниз, пустой на его спине болтался и аптекарский мешок с красным, измазанным глиной крестом.
        - Иди Петруха, помогай рыть, я уж сам, - просипел провизор.
        Это никак не совпало с моим, черствого эгоиста, планом. В полусотне метров уже готова была отчалить телега, полная разбитых и ушибленных людей.
        - Стой, - завопил я погонщику. - Стой, еще один, старик. Сейчас приковыляем, довезешь до конки.
        Но сволочить Акима мне удавалось плохо. Он все время дергался, съезжал набок и норовил вернуться назад.
        - Эй, - крикнул я какому-то бредущему. - Эй, помоги до телеги! - тот посмотрел на меня безумными глазами. С его расцарапанных щек капала кровь.
        - Мишенька, - прошептал он, - Миша, где ты? Мишенька… где… я тут… где ты?
        - Хватай, мужик, - завопил я ему. Он безропотно подчинился, подставил крутливому Акиму плечо и засеменил вровень со мной. Но все продолжал бормотать.
        - Миша, мальчик… где ты?
        Мы скинули увертливый мешок аптекаря на подводу, и та дернулась и повлеклась, и расцарапанный, медленно отставая, все брел за нами и бормотал. На полдороге нас стал, тесня, обгонять новенький грузовой Ё-мобиль, не заметил какой модели, Твоёбиль или Моёбиль, и вдруг с его подножки спрыгнула девчонка и крикнула:
        - Стой!
        Я брел за телегой и ничего не замечал кругом. В моих глазах совершала медленную плясовую яма.
        - Стой, - отчаянно еще раз крикнула женщина, очутившаяся прямо передо мной.. - Петр, стойте же!
        - Ты? - поразился я. Антонина прижала голову к моей груди и зашептала:
        - Горе. Ездим целый день… Петр, Вы как?
        - А ты… почему здесь? - я провел грязной ладонью по ее сизым, с налипшими перьями и дегтем волосам.
        - Ездим, - тихо сказала она. - Всех возим давно уже… в больнице нет мест. В Училище устроили триста легких. На моей постели семья. Все потеряли, Петя…
        - Тебе где ночевать? - наконец понял я. - К вечеру зайду, идем ко мне.
        - Нет… Нет, нет, - горячо зашептала моя мышь. - Сегодня нет, дорогой Петенька. Я к маме, давно не была. Наверное. Ночевать есть… Сегодня не могу, такое горе. Вы меня вспоминайте сегодня.
        Она быстро чмокнула меня в шею и кинулась опять на подножку набирающего скорость мобиля. А я побрел догонять телегу и Акима.
        В аптечной подсобке старая злобная Дора полчаса охала и суетилась возле начальника - крутила жгуты, накапывала, колола укол, обтирала старику руки и плечи с затеками ссадин и синяков.
        - Михзавец, - причитала она. - Биспутный мальчик-хулиган, все сотворит сделать, чтобы старая Дора считала слезы. Садист и многолюб.
        Наконец мы прогнали ведьму, и Аким в бессилии откинулся на кислородную подушку.
        - Петруха, - сказал он ясно, с закрытыми глазами. - Дело швах.
        - Что болит, Аким Дормидонтыч?
        - Я тут при чем? - удивился аптекарь.. - Вообще швах. Эта яма… Слушай, прикрой-ка дверь, а на «Дружка» натяни вон ту оцинкованную попону.
        - Это еще… зачем? Он же выключен!
        - Стесняюсь немощи, - зловеще бросил наставник. - Петруха, я что-то сдал. Давайте теперь вы, молодежь. Если пожелаете. Если хочешь…
        - Я не хочу, - честно признался я, - мне плевать. Я конверт вам красный нашел, - и из-под укутанного дружка был вытянут мной и предъявлен вполне сохранивший свой вид красный прямоугольник.
        - Это ты… это, - заволновался старик, вяло размахивая рукой. - Это… герой. Ацеола, Крузо… Робинсон. Расскажи, я минуту подумаю.
        Мой красочный, полный ломающихся прессов, латышских колющихся стрелков и старинных фолиантов рассказ, где даже меня слегка восхитили удаль, кураж и смекалка героя, Аким прослушал внимательно и молча. Он спал.
        Я вскипятил кипяток и насыпал в него щепотку липовых сухих цветков. По комнатенке поплыл аромат тех июней, когда в городе еще можно было наткнуться на липу. Сложил руки на стол, голову на руки, и в сонном воображении моем поплелись, цепляясь, вольные видения.
        Из огромного котлована медленнно, как серафим, вылетала Антонина, порхая изумрудными крыльями, на ней было коротенькое ситцевое платьице в горошек, оставлявшее сиять ее божественные круглые колени. Нас, конечно, ожидал фаэтон. Ну не совсем он, но вполне приличная, не слишком тряская телега с полем шуршащего сена на дне. Светило ласковое солнце, понизу тянулась полная луна, и прекрасно проглядывали через перистые облака яркие звезды. Лошака перед телегой не виделось. Древний механизм вдруг скрипнул, оси стукнули, и экипаж медленно поволочился.
        Вначале были тревожные минуты. Мертвый латинский стрелок с глинянным лицом и тухлыми губами стал тыкать штыком в сено. Я пообещал ему землю, фабрики и заводы, и он спросил еще, выгадывая: а не найдется ли кипяточка? И, довольный, отстал. Тут уже телегу стал нагонять, быстро передвигаясь, знакомый мужик, бормоча:
        «Миша… Мишенька, что ж ты… слазь. Павлуша… погодь папку…» - но и этот, ободренный указанным мной направлением поиска, растворился в земле, и на смену ему явилась на обочине молчаливая плотная пожилая женщина с серым, изможденным годами лицом. Она держала в руках альбом, пальцем мне указывала на некоторую, одну из многих, фотографию и укоризненно качала головой. Я вынужден был сбросить ей с шарабана несколько желтых кислых яблочек, закопавшихся по случаю в сено. И тут уж помех нам более не случилось.
        Распряженный экипаж наш медленно плыл по ровной, как стекло, грунтовой дороге. Антонина распростерлась на сене и вперилась, запрокинув одну руку за голову, в звездное солнечное небо. Зеленые облака цветущих лип гладили наши головы и тела мягкой тенью. Я иногда управлял движением телеги, бормоча «тпру» и «ну», и самоходка подчинялась ездоку. Впереди, вдали, в розовом тумане, открылась нашему взору прелестная постройка, прямо пряник, изукрашенный даровитой резьбой и петушками, в кругу разросшихся, груженых плодами яблонь и слив…
        - Петруха, - затряс мое плечо, наверное, верный латин или латыш. - Ты как, не болен?
        Аким Дормидонтыч стоял передо мной и сгонял с меня сон. И тот слетел с моей головы, как картуз с малыша. Аптекарь опять примостился на кушетку и сказал:
        - Давай тебе что-нибудь пропишу, Петруха. Ты раньше был никчемный, а теперь без тебя кранты. Про конверт ты здорово рассказал, но, братец, приукрасил все же, себя не пожалел. Нам бы сейчас моего шизика, такого Алешу, с плоским лицом… он бы… А то я в конвертах не очень. А он через «Дружка» молчит… очень все эти засекречены, даже техники… с «Большого брата».
        - Был он здесь, - несколько злорадно вышло у меня. - Шизик с лицом. Мы тут, знаете, дорогой аптекарь, не только с вашей Дорой лаемся. Мы и конверты с лицом изучаем. Пока вы там… геройничаете на склоне почтенных лет.
        - И?! - воскликнул аптекарь, с восторгом и мольбой глядя на никчемного ученика. - И?! Не томи.
        - И, - спокойно сплавил я учителю шизиков бред, - тридцать седьмой кордон.
        - Тридцать седьмой кордон!! - Аким вскочил с койки и заплясал, качаясь и теряя равновесие. - 37… 37 кордон.
        - И?! - спокойно спросил я.
        Аптекарь с некоторой долей сомнения и подозрительности уставился на меня, и я хлебнул остывшего липового настоя.
        - Петя, мне надо на 37ой кордон, - упрямо вперясь в меня, сообщил старик.
        «Всего то» - отлегло у меня. Стариковская блажь оказалась мелкой.
        - А где это? - для проформы переспросил я, как о месте в городе, где продают хороший сахаристый лед.
        - Километров двадцать на запад, или тридцать, - с сомнением протянул аптекарь. - Вдоль инвестиционной трубы.
        - И что вы там потеряли?
        - Послезавтра у меня клиническая комиссия у старшеклассников. Я детей бросить не могу, а то всем вперят дегенератов. Но через тройку дней давай решение, как нам… мне туда добраться. Через метро?
        - Что?
        - А что!
        - Дорогой Аким Дормидонтыч, должен вам сообщить, что вы вполне уже для некоторой комиссии кретин. Метро! Оно уже почти с 34-го года запаяно, забетонировано. Затоплено почвенными водами по самое немогу. В два роста сливы кислот и разложившихся фосфоритов и цианидов типа фосген-зарин-заман. И прочих щедрот.
        - Петруха, там дрезина ходит, - тихо, глядя мне прямо в глаза, сообщил Аким.
        - Ну! - восхитился я. - И возит тень отца Гамлета на презентацию и мощи члена Казановы на аттрибутацию. Зря сегодня господину Пращурову об этом не рассказал, вот бы он смеялся. Может, перекинулся со смеху.
        - Ну-ка расскажи, - упрямо потребовал учитель.
        Пришлось еще раз, превирая и вознося свою мелкую, подлую особу, излагать про открытие дипмиссий, наделение старушенции жильем и отдачу оного пострадавшим в огромной ямине. А также про безногую куколку инвалидку из трубы с леденцами.
        - Зовет повидаться? - загадочно протянул Аким. - Петруха, отвечай честно. Как перед травой передо мной. Ты авантюрист или белуга?
        - Я? - подумал я и представил себе обе крайности. - Я плод их сожительства, впополам. Голова чумная, а ноги и хвост ленивые и нерасторопные. А что, хотите - повидаюсь с этим. Да он пошутил, забыл о Петрухе прямо у трибуны.
        - Я тоже пошутил, лады. Не суйся ты никуда, ради всего. Хочешь, я тебе тут постелю, чтобы домой не добираться? Дорочка ушла к тете Моте, старой кретинке, и вся провизорская - к услугам твоим молодым костям. У меня и шнапсик на травах, и…
        - Нет, Акимыч, не уговаривай. Прими лекарства и на боковую. А я к себе.
        - Завтра на службу?
        - Так точно.
        - Петруха, ты сейчас сберегись. Будь попридумистей. Видишь как все оборачивается. Каждый неполноценный - на вес золота самородок.
        - Ладно, завтра загляну. Отлеживайтесь, Дормидонтыч.
        В эту ночь не спалось. Я сел на подоконник и вперился в убывающую луну, на которой специально для меня была нарисована рельефная глумливая рожа, помесь авантюрного солнца и ледяной белуги, плывущей в ледяном темном океане между грешных планет. Где-то сейчас носятся пяточки девушки Тони, размечтался я, девушки с холодной маленькой упрямой головой в нимбе серых патл и с авантюрными резвыми ножками и беспутным хвостом, который эту голову совершенно переспаривает всегда. Да.
        Я вынул талмуд-фолиант и взялся вновь, как с глупенькой дамой моей души, просматривать и ворошить картинки: змея, жующего яблоки… человечка, вкушающего смоквы. И тут переполненный впечатлениями дня, не в силах хранить их в моем треснувшем сосуде, я взял бутылку симпатических чернил, отлил толику и, макнув перо, вывел на пустой странице фолианта первые слова этого повествования. В низидание себе, в пользу какого ни есть пришельца, если его заинтересуют слабые следы нашей жизни. А главное, чтобы как-то укачать себя среди букв и рухнуть возле писанины в глубокий, бессмысленный рыбий сон.

* * *
        После ночного бдения с симпатичной бутылкой симпатических чернил я проснулся с последними петухами, которые, уже потрошенные и мороженные, еще, возможно, иногда красовались в наших валютных Торгсинах. Правда, в моем ПУКе не водилось ни тэнге, ни серебрянной рубленной копейки из страны НАР. Проснулся разбитым наголову, будто петух долго добуживался меня, клюя в темя. С твердой, какой-то пластмассовой спиной, словно пролежал сутки закладкой в чужом фотоальбоме. Утренний «Дружок» выплюнул мне странное послание: противным каркающим голосом Тонина мамаша заявила «Ждем вас на файф-о-клок к девятнадцати по адресу… Аделаида Антонида». Такого адреса я в городе не знал. Настроение стало резко скакать от «бурно» до «стремно». Почему «Антонида»?
        На работу я тащился, уже зная, что меня ждет штык острошлемного латыша, так и не получившего ни от одной власти ни земли для хутора или мызы, ни начатков образования по разделу культура и вежливость. Но как же я ошибался в северо-западном зловредном народце. Солдат, метя мусор полами шинели, культурно сопроводил меня в администрацию музея, где мне прошлепали ПУК через элекронную считалку, вычеркнувшую Петра и заодно Павла из сотрудников Краеведческого.
        Потерянно брел я на выход по коридору, когда вдруг наткнулся, забредши в какой-то незнакомый закоулок, на теплый плотный тюк, пахнущий воблой и даже чуть треской.
        - Ну-ка, Пашка, потише, - крикнул мне тюк в образе ранее спущенной в подвал тети Нюры, - дамское тело без спросу туркать.
        - Я бывший Петр, - пришлось поправить начальницу. - Теперь уволен.
        Нюра поглядела на меня с любопытством отправлющегося в плавание зомби, которые, как известно, шарахаются воды, душей и ванн, храня свой фирменный запах, - и бросила на минуту занятие, чем увлекалась до меня: огромной тряпкой протирала забрало и латы чудовищному рыцарю-пустозвону, загородившему пол прохода узкого тусклого коридорчика.
        - Меня везде ищейки рыщут, - заговорщически мигнула мне Нюра, - а хрен им в пасть. Пускай прессы сами кантуют да маслят. Редьку им с морквой верните взад. Я вон пристроилась по-тихому от старого хахаля с пожнадзора почасовухой - рожи у железных оболдуев месть, и нет краше дела. Спокойные, что наши дебилы. За пять часов и тринадцать лыцарей и ихних других сродственников статуев баллы на ПУК, чего не свистишь? Хошь тебе пристрою, ты, Павлуша, я знаю, работу пуще баб обожаешь.
        - Хочу, - мгновенно среагировал я.
        - Ну иди покамест, дырки в кошельке штопай, а через двух суток коси сюда в форме, как если пожарный или лесовик-поджигатель. Шланг какой куда вставь или с трафленным огнетушителем в обнимку.
        И я, чуть окрыленный, слабым кукушачьим птенцом вылетел из Музея вон. Некоторое время я шарил по столице края в поисках следов господина Пращурова. Сам не знаю, отчего это мне приспичило предстать перед этим несомненно крупным организатором выборочности края. Ведь такое лицо с неясным выраженьем, имеющее в виде рентной доли, прав суверена и права первой после выборов ночи единственный голосовательный голос, лицо такое точно знает всякие мелочи, и среди прочих: ходит ли дрезина в давно затопленном, заброшенном метро до 37-го кордона, когда какой-нибудь взбеленившийся серый стрелок наконец проткнет меня штыком, и планируют ли добрые соседи с севера и юга наконец доставлять нам гуманитарку: капканы на неполноценных писцов и кандалы для сексуальных игрищ.
        Сегодня очередной ежедневный праздник был отменен, кажется «День любви людей и пернатых», и некоторые нацепили на рукав черную повязку. Человек, это такой пернатый, который стремится слиться, если уже попрыгал и получил по крыльям. Я тоже обмазал по кругу черной грязью с жирным битумом свою светлу рубаху, а потом сообразил, что вечером буду стирать. Умственно неполноценный тем и хорош, до всего вовремя додумается.
        Весь город готовился к скорой «Олимпиаде инвалидов», многих, которых большинство, отпустили на спортивные тренировки с ненужной работы, и я бродил среди занятых людей, пытаясь прибиться хоть к какой команде, где могли бы знать Пращурова.
        В одном месте, возле шлагбаума посреди ровно выбитой колеи слепые играли в пинг-понг, в другом дауны стояли в кружок и метали на меткость друг в друга копья и гранаты без запалов. Кое-где бегали в мешках, на ногах и голове, а некоторые свистели в три пальца, кто громче, изображая тренеров по разным видам. Один с юга, похожий на члена из дипломатической делегации, попавшегося мне вчера после конки, давал борцовский мастер-класс. Он хватал первого из очереди дебилов, выстроившихся в затылок, и с размаху шмякал его о батут, стараясь иногда и промахнуться. Ушибленный отползал и, если поднимался, спешил ползком в хвост очереди. Многие из этих шептали: «скоро устанет».
        Возле бывшего колхозного рынка, на площадке, где обычно по весне сеют подсолнечную шелуху, сливки, сбитые из общества, олигафренды и олухи царя небесного, репетировали соревнования по техническим видам спорта. Двое на кобылах, связанных вервием по шеям конин, перетягивали друг друга, другие науськивали бодающихся боевых козлов, заменивших некоторым по отсутствию морей яхты. Я, было, справился у одного, совсем юного олигафрендика в форменной клубной фуфайке и с сонным, деревянным лицом - Господин, не видели ли моего сподвижника, господина сенатора Пращурова, - за что получил не по заслугам. Малец спустил на меня, похоже чисто инстинктивно, своего боевого козла, чудовище в гневе жуткое, и пришлось улепетывать тройным прыжком.
        После бесплодных блужданий ноги сами понесли меня к Училищу при Общине. Здесь язык сам довел до старинных полатей Учебно-общежительного корпуса, выстроченного по фасаду в камне стрельчатыми узкими окнами-бойницами, а внутри поделенного арками на ряд сообщающихся сосудов-спален.
        Нашел я и залу, где ранее могла почивать моя маленькая глупышка. Именно здесь мне не ответили «не знаем», а две или три товарки «Антониды», тучные, кривые или с пегим лицом девицы глянули римским волчицами, которые лучше останутся за красными флажками, чем отдадут свои сосцы такому, как я.
        Лишь одна в глухом ханжеском прикиде выдавила сквозь рыхлый строй стремящихся один от другого зубов: «на выезде», и мотнула головой в сторону узкой коечки, возможно предлагая прилечь. В зале на таких же ложах общежития вповалку лежали жертвы провала, охали и стонали, что-то бессвязно выкрикивали, вроде здравиц НАШЛИДу и похожее. На стерильно вымытых карболкой кафельных полах груды неистребимо веселой малышни тискали друг друга, изображая международные отношения, или играли в уколы, таблетки и припадки.
        Я побрел на зады Училища, мечтая встретиться с садовником. На грязной, замусоренной тертыми бинтами полусвалке, на желтой, отравленной стероидами траве в тени единственной дикой сухой груши лежал в зипунке поганый мужичок и жевал таблетки.
        - Ты кто? - спросил он у своего зипунка, углядев меня.
        - Пришел тебе рыло чистить, если ты садовник.
        - Надоелось, - отмахнулся он и помотал небритыми щеками. - Все бьются по мордасям, а кто б спасибочки сказал. Чо я им? Я уж садовник когда это было, при царе Володьке третьем, ещесь опосля 33 году. А час мы кто, каке-такие… шадовники. Мы таперя без зубьев, яблошки грызть. Ухи врозь, ноги сместе…
        - А ты не балуй, девок не порть, козел, - возмутился я, впрочем, сам себя несколько стыдясь.
        - Это что, кто… кабы ето я козел бывал, тое не упомню. У меня таперя все лишнее через одну щчель идеть - через пот. А может ты за барышню желаете - это мы засегда пожалте. Скромно обеспечим вам, больной гражданин, сладкую барышню с ученицев, али приподов. Приподу бери, они у меня тута так страстью нагуливают, что боись - разорвут мошну в клочьи. Пух-перо, а не девки. Ежли заказыть будешь - я тебя в журнал помечу. Ко мне чай и ширше тебя акул ходить, с Сенату были намедни… Таким вроде ты, ежли чуть хроменькую, али зуб не в порядке завсегда скидка, - и старый стал мусолить древний чернильный карандаш.
        Я смачно плюнул старому хрычу на зипун, лишь бы расплеваться и согнать досаду, и пошел прочь.
        На кривой город уже надвигался вечер, а Пращурова все не было. Стоило бы потихоньку двигаться к назначенной дамами встрече, чтобы найти их обиталище и осмотреться. ПУК быстро отреагировал на названный мне и мной адрес и повлек меня на конку редкого маршрута.
        К концу поездки я был единственный пассажир, выбравшийся где-то на западе мегаполиса на совершенно безлюдный пятак, где в километре виднелась уже освещенная насыпь под огромной инвестиционной трубой, мегалит и пирамида нашей эпохи. Там же вдали рядом вилась и всегда пустая и молчаливая железнодорожная магистраль.
        «Иди прямо», - сообщил мне мой маленький ПУК.
        - Куда это прямо? - и я обозвал своего помощника некоторыми антикварными обозначениями.
        Впрочем, от пятачка к замусоренному крапивой подлеску вела неожиданно плотная магистраль. Недоумевая, я двинулся по ней. Удивительно, но по этой боковой сторонней дороге активно шастал транспорт, и не какие-нибудь телеги или шарабаны, а самые что ни на есть редкие легковушки «Ёбили», некоторые с открытым верхом и визжащим молодняком внутри. Из одной тачки по ветру выкинули пустой пакет, который, налепившись, обдал мне щеки и обоняние нестерпимым деликатесным духом. «Омаровые палочки в трюфельном соусе. Не кантовать» - прочитал я на незнакомом языке название экспортного товара, отрывая пакет от лица.
        И через триста метров дороги нагло открылся развязный шлагбаум с двумя стойкими солдафонами удачи и за ним целый поселок веселых домишек, лежбище олигафрендов. «Ну я попал, файф тебя об клок!» - мелькнуло во мне. Пост был ярко освещен элктро- и масляными лампадами. Солдатня, зомбилы с покатыми лицами и черепами, долго обнюхивали и проверяли внутри будки заказ-пропуск. Потом нацепили на пиджак, вывернутый мной со дна рассыпающегося шкафика и нацепленный по торжественности случая, брелок-контроллер, и один сказал, морща рудимент лба: «Положено сопроводить лицо до лица», но его напарник, сытно икнув отрубями, разубедил дружка:
        - Пускай прется, все одно не найдет. Там вон, с краю поселка, у Пруда утопленников.
        И меня втолкнули за изгородь. Но я обманул доверие своего верного вожатого ПУКа и на втором же перекрестке от основной дороги свернул влево, и повела меня туда дощечка с кратким указателем «Избирательная магистраль. Тупик Пращурова». В ответвлении пути за стеной плюща, нежно обвитого колючей проволокой, топорщилась махина трехэтажного особняка, выли озлобленные волей псы агрессивных пород и расхаживал человек-служка. Он подошел к ограде и с ненавистью уставился на меня.
        - Сам дома? - выкатилось из меня.
        - …
        - Доложи, явился по вызову Петр-Павел.
        Служка молча пощелкал кнопкой-пуговкой на груди и что-то прошамкал. Сзади уже резво бежал от основной дорожки к нарушителю маршрута патруль с рвущей повода и предвкушающей ужин собачиной. Из хрустальных дверей особняка показался наряженный на Пращурова роскошный, шитый золотом китайский халат и крикнул:
        - Вводи, вводи его. Сюда давай.
        Через электронный затвор я попал внутрь и так оставил с носом обиженно воющего пса.
        - Ну, - довольно улыбаясь и потирая руки, сообщил пахнущий несколькими коньяками руководитель Избирательного Сената, глядя на меня выпуклыми влажными глазами бешеного быка, постоянно думающего о бандерилье. - Ну! Вызван - пришел. Опрошен - согласован. Запущен - прекращен тут же. Пошли голосить… голосовать, - и я последовал за его плотной колышащейся спиной.
        В зале, изображающей кабинет и обклееной шелковыми обоями с рисунками корешков книг, Главный и Единственный избиратель плюхнул в стакан наполовину из фигурной бутыли и ткнул рукой.
        - Пей и голосуй, опробываем с тобой новейший Голосовальный полуавтомат.
        Я хлебнул жгучей влаги и осторожно сморщился:
        - Мне нельзя. Я неголосующий, неполноценный голос.
        - Ха! Дура! - восхитился хозяин. - А ты с мозгом!
        Потом подошел к торшеру в виде извивающейся нимфы, уже видно проголосовавшей, и громко и отчетливо выпалил шитому абажуру:
        - Отдать голос за единственного нашего НАШЛИДа - задача кажного дня. Нет у тебя голос, бежи получай и голосуй всегда в ряд. Нет у тебя прав по болезни или ты помер - бери флаг в бывшие руки и следовай шествуй в поддержку главаря нации по единому прорыву… порыву. Да здравствуй навсегда единение народа, каждого и вождя. Не пожелаем пожалеем живота своего… и всея тела с мозгом для всевобщее благо… не отступать всегда следовать курсом НАШЛИД возбуждая масс. Подай подвиг примеру, одолжи и покаж его личности больному умственно кретину и любому, даже гражданина которых пока нет. Все за победу разума против сил… под рукой водителя и соратника простых под знаменем… НАШЛИД! - патетически закончил Пращуров, гадко ухмыльнулся и вернулся ко мне и голосовальному полуавтомату.
        Это был ящик с дырой, в котором подозрительно перемаргивались пальчиковые лампы «Что им надо?» - ответил я таким же подозрением.
        - Скоро установим на всех углах, - радостно сообщил Пращуров.
        - Зачем? - поразился я. - В основном ведь… пораженцы.
        - А что! - крикнул хозяин и опять метнул взгляд на торшер. - Если он безголосый больной, то и не может высказать «за». Шалишь брат Петр-Павел. В день Великого выбора все, не толчаясь в участке… в околотке… проследовали на угол и выразили свое «за». Давай, проверка экскрементального образца, суй свой ПУК внутря.
        Я осторожно повертел кардоночкой в воздухе.
        - Боязно, - проблеял я. - Мы, знаете, все таки законы-то знаем. За НАШЛИДа чтоб.
        - Да не дрейфь, эспремент, - возмутился мужик. - Коньяку хлопни. Все додумано без вас, саранчи.
        Я хлопнул стакан, заел сладкой конфеткой из огромного короба и сунул руку с ПУКом в пасть Голосовального монстра. И быстренько вынул.
        - За или против? - спросил страшный механический голос из голосозавра.
        - За, - быстро подтвердил я. - Полностью за.
        Пращуров стоял, как громом сраженный. Он выпучил глаза и воззрился на меня, потом на аппарат, а потом на лампу.
        - Врет, - сухим басом процедил он, позеленев. - Извращает волю. Сдвинулся устройством.
        Он оттолкнул меня, весьма отлетевшего, схватил деревянными длинными щипцами пробную ПУК из пачки на столе и сунул в аппарат. Устройство щелкнуло, и страшные внутренние зубы в мгновение ока сгрызли щипцы в щепку и с презренем выплюнули.
        - Вот, видал! - возопил мужик. - Работает как часы. Голосует враз. Не избиратель ты, так чего суваться, прокусит руку до кости, тонкую кость дробит, с шиной месяц наболтаешься. Морду с интересу сунешь - склюет враз. Ну-ка дай, - в бешенстве Сенатор выхватил из моих рук мою же кардонку, схватил ее огородными щипцами из подготовленной урны и сунул в рыло устройства волеизъявления. Монстр трюхнул и злобно сжевал щипцы, как голодный лис куриное горло. И выплюнул мою ПУК и прожужжал:
        - Минус семь баллов с предупреждением.
        - Ага, съел!? - восторженно проревел хозяин, заплясал гопака и вновь степенно отступил к лампе. - Доложим скоро руководству края, - громко и державно сообщил Пращуров. - Эспериментовое устройство почти готовое, сбоит редко, но метко. Все вперед к свершению, след в след за вождем и отцом народа. Победим безгласие масс, кому надо стройными рядами на выбор. Да здравствует единство НАШЛИДа. Люди, будь бдителен!
        Потом чуть утих, хлестанул себе и мне еще по полстакана и выдавил:
        - Ну пошли, Петрпавел, хозяйство покажу.
        Гасиенда Пращурова, и правда, впечатляла. Псарня, конюшня, свой экипаж-конка, борейтор, здоровый лоб практически без лба, цветник кактусов, садовник-робот из Ферганы, умеющий стричь даже дыни, коровник с буренкой и боевой козой, куры на заднем дворе, меченые в национальные цвета, разросшийся и плодоносящий шипами малинник и глухая заросль крапивы у покосившегося сральника возле глухого забора.
        - Заходи, - широкой рукой позвал хозяин. - Твое окно рядом, - и, когда я, очумевший, устроился, Пращуров опустил окошечко, отделяющее два посадочных места и сурово крякнул:
        - Вот что, Павелпетр. Ты парень не промах, я вижу, если что, и государстенное лицо пихануть можешь. Я тебя носкрось вижу и доверяю, как любимой псе. Кругом меня подлые, шавки-блошавки, гадючие мальчики со змеиными языками, олигафрень блатная, выблевыши и бастарды. Отсучья значит. Ты слухай. Продадут за стакан, и с удовольствия. Нам это поперек. Нам нужна демос и всенародность любви. Запад не споможет. У меня везде друзья. И ты друг. А эти… вокруг все ботва, норовят Пращурова с Сената двинуть. А голос-то у меня. Скажу тебе, Павел, честно - захочу, отдам кому голос заради демократии, первому попамшему… кто попал достойно… и все… кирдык. Ты как? - спросил он меня вдруг.
        - Я нормально, - без выражения сообщил я, опираясь задом о дыру в целомудренную яму.
        - Молодцом! Ну тужься, - подбодрил меня мужик. - Я голос кому хошь отдам, а вот возьму, и тебе отдам…
        - Мне не надо, - четко проблеял я.
        - Дурак! - хохотнул Пращуров. - Тут же изберешь меня НАШЛИДом, и все. Кирдык. Все дела. У тебя курей тогда будет, не сочтешь за ночь. Да что курей, - взревел он. - У тебя баб будет, как тараканов давить. Жратва, бублики, свежей воды артезиан упейся. Вино бургундия-астурия, у меня друг там. Сыр в дырах, качество, голову в дыру просунешь, и коммунизм видать. Все. Чего сбредишь. Но пока нет. Любим НАШЛИДа. Ничего вечного под луной. Ты как?
        - Я нормально, - бекнул я, испустив дух.
        - Молодцом, - воодушевился Пращуров. - А пока… пока, Петрпавел, на вшивость отвезешь диппочту специально секретно Северным и Южным, с послами передать не могу, не верю. Тебе верю, а послам - послам! - нет. Все куплены, уже в новых домах нежатся. Отвезешь и на словах привезешь, коли язык не отрежут, ответ - ДА или НЕТ. Все. Найдем тебя скоро, и зашьешь микрофильму подкожно. Ты как?
        - Устойчиво, - сказал я. - А маршрут, как переться?
        - Вот это разговор! - восхитился Избиратель. - Вот это по-нашенски. Карл аравийский, Кишлинг и Мать Хари. В одном стакане. Маршрут думаем. Спецпоездом тебя не пошлешь, на первом кордоне удавят. Вертопланом ты обосрешься, не туда залетишь, птица лешая.
        - Есть мыслишка, - скороговоркой вставил я. - Говорят, дрезина ходит.
        - Какая такая? - делано прищурился Пращуров. - Кто сказал?
        - Нюрка-дурка с подругой Шуркой и с собачкой Муркой.
        Мужик набычился и вдруг захохотал, сотрясая толчок. Отсмеялся, протер ресницы рукой и спросил:
        - Где ходит?
        - В метре.
        - Ну, ходит. И чего тебе?
        - Отправляйте метрой, - принял я понятные падежи. - До Северов-Югов.
        - Ишь он какой! - восхищенно ткнул в меня пальцем сосед по отхожему месту. - Может все это и не сгодится, может быстрее тут все дело пойдет… - задумался вслух. - А ты не подсадной, сука? Со мной играть не доиграться.
        - Нет, - отмел я подлое подозрение. - Мне в твой аркан ползти - глухой случай.
        - И то, - удовлетворился мужик. - Дрезина-то может ходют, да мы в ее не ходоки. Ладно, может, и раньше… Ты мне нравишься, Петрпавел. Потому как ты, вроде меня, последняя, может, сволочь. Как сынок ты мне, вроде. Ладно, скоро тебя сам найдем. Вылазь давай.
        В зале Главный избиратель долил мне коньяка:
        - Ты куда теперь, к девушке своей? Я узнавал, хорошая. Мать только у ней, не ложи в рот… палец. Пойдем до ворот от собак провожу.

* * *
        За исполнением ритуалов файф-о-клок я несколько раз чуть не подавился пирожным безе. Коньячный дух Избирателя Пращурова еще так сильно витал в моем нутре, что вид длинного резного дубового стола, украшенного мадам Аделаидой, гордо несущей крупную, накрученную сладкими крендельками голову, вызывал у меня спазм внутренних органов, включая главные - урологические, душу и пищепровод… или как там его.
        Крайне взволнованная, на грани нервного срыва, моя девушка Антонина, или как ее почему-то называла мадам - Антонида, расположилась сбоку, судорожно следила за нашим диалогом и кусала салфетку и раритетное блюдце.
        - Ну и? - гордо откинувшись, спросила мадам, наряженная для притащенного дочкой дурака в черное японское платье с грызущим крупные груди драконом. - С чем, знаете ли, явились, молодой человек. Кажется, Пьер?
        - Петр, - еле слышно выдохнула дочка.
        - Именно что Пьер, - гордо заявил я. - Всегда был в душе Пьер. Или Поль. Хлебнул по дороге коньяку, знаете ли, пьян. Да я всегда пьян. Когда вижу Вашу непонятным образом воспитанную богом дочь. Достойнейшую из товарок по келье. Одни жирдяйки кривые дуры. И зазнавайки.
        - Зайки, - шепнула начинающая падать в обморок моя девушка, - они добрые зайки.
        - Зайки они, кроляйки или давайки, - грубо прервала меня дама, - не ваше дело. Ваше - стать образцовым спутником, появляясь с особой нашего пола и семьи. Знайте же меру, высказывая… выказывая свою отесанность. Мужчина без манер равен мужчине без брюк.
        - Мама! - воскликнула дочь. - Хри… - Молчи, не строй из себя чучело. Да-да, простите за прононс, это нонсенс. Необученный чурбан годен лишь для ристалищ с дикими львицами гладиаторских и салонных встреч. Легкий полупоклон, иностранный клекот, когда - галстук, бабочка махаон, носки менять раз-два в день - вот основа мужского мироздания. Вы скажите, сколько в неделю у вас приходит на ПУК, начисляется, Пьер. Ну, в условных баллах.
        - Мама! - ужаснулась дочь материнской львиной хватке.
        - Ни черта не имею, - импозантно отчитался я и уронил безе в чашку. - Мне старуха Нюрка тут говорит: Пьер, садовая голова… скоро по миру двинешь.
        - Вы садовник??
        - В каком-то смысле. Во всяком случае иду по его стезе… стежке.
        Антонина безмерно покраснела, и глаза ее с обидой блеснули. Я осадил себя.
        - … сегодня ходил, чуть в Училище при Евгении не набил ему харю. Но он ведь старик! Ну и ладно. Пьер-Полям на стариков плевать.
        - Ах как грубо! - воскликнула мадам. - Какое, извините, грязное свинство - «садовник, старик… мордобой». Впрочем, я вижу, вы настоящий, как бы… Я, например, мечтаю о яхте, выйти в море, принять постриг зеленых волн, бриз… коралловые бусы островов… боже. Да и тогда, тогда, разве доверила бы я вашей грубости, вашей фактурности отдавать концы? Ну, знаете, матрос бросает канат и вертит его вокруг. Вокруг тумбы. Работа несложная для дебила. А вы дебил? Или… простите, в приличных домах не принято выяснять статус…
        - Мама! - взмолилась дочь.
        - Секрета нет, - икнул я коньяком. - Я умственно абсолютно и окончательно неполноценен. Еще шаг, и начну говорить гекзаметром… размером…
        - А Нюрка, это кто?
        - Какая Нюрка?
        - Ну… - и мадам покрутила перстнями. - Вы помянули. Это Ваша маман?
        - Мама!
        - Антонида!
        - … мама…
        - Нюрка - жирная баба, протирает рыцарям меча и забрала рожи несвежей тряпкой. Прессовщик… краевед. Ну, короче, вам не объяснишь на несвежую голову.
        - Кушайте марципаны, - предложила мадам.
        - Петенька, вы уже сытый? - с надеждой устремила на меня взгляд мамзель. - Не хотите ли на воздух?
        - Не хочет, - громко запретила мои порывы хозяйка. - Хочет смотреть семейный альбом. Вообще, Пьер-Поль, скажу вам в лицо… мы, ведь, люди близкие… благодаря вашим безуспешным ухаживаниям за… единственной… О, боже, сейчас заплачу, - и мадам выхватила откуда-то снизу платок, задушенный духами.
        - Мама…
        - Антонида! Да. Вы не смахиваете на… не тянете на неполноценного. Те все больше жуют мораль и лезут на баррикады. Дебаркадеры. Но скажу сейчас вам прямо в лицо - вы мне нравитесь. Когда я была молода… о, как давно! - хамы, наглецы, скоты всех мастей и подлецы разных окрошек… окрасов… вились вокруг моих нарядов часами… годами. И ничего, ни кончика пальцев целовать… извините… ни хрустального каблучка шампанского… мадеры.. да. А этот пришел и - венивитививи.
        - Мама!
        - Молчи. Этот мне нравится. Правильно, что ты прошлого отшила, который я тебе с материнского сердца… Консул в Богемии и Моравии, помнишь. Гладкий гусь с крепкой печенью. Вылакал у меня бутылку шартреза. Тьфу. Ты мне нравишься, Жан-Пьер, потому что другой. Все мужики другие, один этот, а тот, глянешь, совсем другой, забавный.
        - Мама!
        - Идемте детки, смотреть семейный альбом.
        Мы чинно уселись на огромный кожаный диван, и мадам раскатала на коленях планшетку 3Д и стала листать старые семейные кадры.
        - Это я на заседании фонда спортивного культуризма с руководством ассоциации…
        - Это я на приеме по вручению свидетельства о смерти последнему гражданину края… слева я, слева… По центру молодой Пращуров, на меня смотрит. Это я… ну тут мы с дамами немного перебрали… да.
        - Мама!
        - Молчи. Просмотр семейного - залог крепкости… крепости семьи. А это я в дальнем ряду Президиума съезда женщин, по которым все сходят с ума… На сабантуе с южными беками. Вон Президент Верховного суда, уже сгнил… На коктейле с северными грубиянами… господи…а это генерал-квартирмейстер ювенальных служб. Ах, все утекло. Годы… годы…
        - А Вам сколько лет? - ляпнул я.
        - А вам? - нисколько не смутилась тетка.
        - Тридцать шесть, - я густо покраснел. - Тридцать семь.
        - Старые козлы не спрашивают у юных нимф и нимфеток среднего возраста, сколько они… в пене волн.
        - Мама!
        - А вот я на балу несбывшихся надежд. Вся в розах. Кружусь с окончателььно больным ныне Комиссаром инвестиционой трубы.
        - А это кто? - ткнул я в быстро пролистнутый кадр.
        - Никто, - заявила Аделаида, но я то прекрасно увидел, что с весьма молоденькой тогда нимфой кружился тот… тот, который…
        - Что старое ворошить, - поднялась особа.
        - Мамочка пользовалась… пользуется огромным вниманием многих заслуженных лиц, - тихо молвила Тонечка, включаясь в семейный напев.
        - Знаете, Жан-Поль, - быстро взглянула на меня маман. - Не знаю, чем вы сгубили мою красавицу, но одно так: она у нас фактально… фактично сирота. И я не смейте ее в обиду… не думайте с рук… сойдет все, кровь девичья. Ведите себя в меру. Вот как сегодня.
        - Мама!
        - Мадам, - молвил я церемонно. - Ваша достойнейшая Антонина, красивейший тихий цветок счастья, букет незабудок любви и источник живительных слез. Кабы не ее опоро… орошаемые меня незаслуженные знаки внимания - я так бы и сник беспокойной головой в смирительной простыне будней. Ваша дочь - это неизвестно как выросшая медаль на моей слабой груди…
        - Вы что, миокардник?
        - Никак нет. Это такой образ. И пускай Тоня сама, глядя на своего нового недостойного друга решит - оставить его, забрав свое трепетное сердце из его заскоруслых ладоней или еще подарить, хоть к праздникам, еще одно чудное мгновенье.
        Аделаида несколько зачумленно глянула на меня и произнесла:
        - Хорошо поешь, фазан. Но все равно веры тебе нет, хоть ты и вправду вроде из умственно усталых… отсталых. Неполностью.
        - Неполноценных, - уточнил я.
        - У мужика не в уме достаток. А в достатке ум. Идите, - отправила нас мощным жестом молодой хозяйки прайда.
        Я помчался в сторону туалета, по моим почти мокрым следам гналась за мной уже моя Антонида. Когда я выбрался из удушающего парижскими ароматами хрустально-кафельного замка, Антонида прильнула ко мне и молвила:
        - Спасибо, - потом подняла глаза и спросила: - Петенька, я у мамы гощу не в доме, в гостевом домике - скоро туда пойдем, но мы ведь с Вами еще ни разу… не прогуливались. Просто так, как счастливые люди. Я мечтаю о прогулке, пойдемте, а?
        - Пойдем, - решительно и охотно согласился я, которому мерещилась лишь широкая кровать, подушка, серые буколические букольки волос на ней и сон… сон. Сон.
        Было, пожалуй, около часа ночи, когда перед нами блеснуло мертвое сухое ложе пустого пруда, пруда Утопленников. Дно было отполированно голубым свечением огромной луны. Я обнял Тоню за плечи.
        - Знаете, была совсем маленькая. Когда жила здесь. Я не люблю этот дом, - протянула моя спутница в ночи. - В пруду тогда водилась вода, и иногда люди с баграми вытягивали кое-что на сушу. Я лезла посмотреть, но отгоняли. Ночью снились мокрые куклы, выловленные и с открытыми неподвижными глазами. Их надо бы высушить, думала я. Когда мыла волосы в теплой льющейся водичке, то нарочно по-куклячьи закатывала глазки. Мама за это хлестала меня по спине махровым халатом. И правильно.
        Я не хочу прижиматься к Вам, Петя, в этом доме. Как словно мы не одни, и кто-то третий с закрытыми глазами стоит у кровати с багром. Жутко. А вы любите слушать льющуюся воду?
        - Конечно, - честно сознался я. - В теплой влаге, в кисее легких капель с закрученными полотенцем волосами нимфа…
        - Нет, нет, - прикоснулась глупая девушка к моим губам. - Пойдемте, послушаем настоящую воду. Идемте.
        Она взяла меня за руку и поволокла в темноту. Через четверть часа мы пробрались вверх по кустам и тропинкам, через чащобы бузины и орешников, пролезли через разрушенный строй колючей проволоки и оказались у подножия насыпи. Наверху топорщилась огромным бесконечным хоботом ивестиционная труба.
        - Да тут бродит охрана? - засомневался я, оглядывая пейзаж.
        - Нет, нет, Петя, - успокоила девушка труса. - Очень редко ходят страшные собаки и нежно берут с рук языком корочки хлеба. Закрытый поселок. Мы совсем одни, во всем мире, представьте.
        - И сейчас из земли брызнет источник жизни? - засмеялся я. - Или из меня.
        Девушка тоже рассмеялась, вытащила из, оказалось, скрывавшегося на спине рюкзачка припасенную попону, уселась на нее и жестом позвала меня.
        - Сейчас забьет родник, сидим смирно, а то не услышим.
        Она прижалась ко мне, и я обнял ее. Вдруг вдали послышался тонкий свист, какая-то ночная птица, пустельга или фазан, засвистела, ища друга. Но свист этот густел. И скоро мощным оркестровым контрапунктом, от которого задрожала земля, сыпалась ольха и бегали комья глины, звуковая волна заполнила все окрест. Я замер, будто в меня вбили кол. Гул перерос в водопад, который бушевал, пенился и метался прямо у нас над головой и в голове.
        - Вода! - воскликнула моя спутница. - Водичка, - и, подняв руки либо к луне, либо прямо мимо нее к богу, стала почти молиться, что-то неслышно шепча.
        Я посмотрел на дрожащую на эстакаде инвестиционную трубу, вскочил и ошарашенно спросил:
        - А куда это она течет?
        - Петенька, какая разница? - взмолилась спутница и потянула меня за руку вниз, на кошму. Было два пополуночи.
        В этот час, под лунным светом и ревущей наверху водой, под легким ветром, скользящим по нам вместо одеяла и несущим труху, пыльцу и семена цветов, я был плохой любовник. Когда мы, как в тумане, поднялись, я все же забрался на насыпь, влез на нижний мощный костыль и с минуту слушал тяжелый вой мчащихся водяных масс. Город задыхался, обезвоженный и сухой, и вся она, эта вода, неслась здесь, наверху. В непонятное никуда.
        Занимался слабый, по-детски наивный рассвет, мы шли, обнявшись, по петляющей тропе и разглядывали догорающие наверху слабые свечи звезд на коврике, постеленном богом для греческих небожителей, любивших отдаваться среди астральных соцветий непотребным делам.
        - Я сегодня уеду отсюда, - с горечью сказала Тоня. - Девочки зовут, моя койка свободна.
        - Слушай, не дури, - поперхнулся я. - Поедем ко мне, у меня книга, печка, я там бываю.
        - Петенька, нет. У вас очень хорошо. Но вы пока не относитесь ко мне так, чтобы я могла все время занимать половину вашей постели. Но чувствую, не знаю… Скоро мы правда станем вместе. Я надеюсь. Вы, Петрпавел, моя последняя и единственная надежда, - и засмеялась безъязыким колокольцем. Домой я добрался с первыми конками к шести утра, час, не чувствуя сна, провел с пером над фолиантом, а потом рухнул на два часа без сил на свою половину моей узкой койки. Чтобы вздремнуть или провалиться разом в дремучий сон, включил новостные клипы. Утро выдалось серьезным, упреждаемый строгим и торжественным анонсом с студию упруго взбежал НАШЛИД, сел на табурет посередине и произнес спитч:
        - … будем чистить голову бюрократии молодежи поросль рабочие места замусолили это особенно служат в ус дуют ну хватит особенно умственно неполномочно их подряд уволим и продлим пусть работают за троих честных если не стыдно перед поросль смеется шире фронт а то одни как карла а эти гномы особенно окопались возле избирательных урн пользуются широкой демократией им льгот поголовно всех их мало… много…
        Тут под эту музыку я и пропал в обморочном сне. Пришлось потом нагонять время, работая ногами, будто веслами. Добрая Дора сообщила в манере библейской суламифи, что дурная голова Акима потащила таки его почти бездыханное тело аж на спекомиссию выпускных школяров.
        - … в твои фундаментальные курсы, - крикнула Дора, хлопая мне по носу дверью. - Чтоб вас на всю голову в семьях хранили, мумии ходячие.
        В городе кипел большой детский праздник «День оздоровления знаний». По улицам мимо остолбеневших покинувших посты латышских стрелков и дружинников-зомби с заткнутыми за пазуху сообразно дню хризантемами вместо злобных нарукавных повязок мчались веселые бесшабашные стайки старших школяров, повсеместно сегодня «вступающих в жизнь» и получающих аттестат здоровья. С указанием начального диагноза и гражданской категории: кретин, идиот, умственный, параноик и прочее.
        На всякий случай я решил заскочить на любимую службу в Краеведческий музей к патронессе моей тете Нюре, голова в абажуре… ажуре, а вдруг, и правда, косая карга сумела пристроить меня шлифовать задом латы у средневековых призраков-пердунов. Но всякий раз, когда мне встречалась очередная стайка выпархивающих в жизнь школяров, я в онемении останавливался и взирал с восторгом на их игрища. То они весело пихали шарахающихся прохожих, то стучали по недобитым стеклам в домах пеналами и головами. Да, совсем, совсем я отстал от веселой жизни молодого племени. Эти постоянно состраивали на улицах какие-то немыслимые в наши времена сценки.
        Так один раз с десяток подростков и отроковиц весело в рядок цокали вразнобой плоскими палками-лаптами по гуманитарным китайским мячикам для, кажется, настольного тенниса. Приблизившись сбоку, я спросил у одной из девиц: что это за ритуал. Она, лучась милой улыбкой, сообщила: каждый задает ритм цокания, как стучит его сердце, а вместе все их сердца сливаются в одну какафонию. Не так одиноко - крикнула девчонка. Очень разумно, и я побрел дальше.
        На другом углу, уже почти на музейной площади еще полсотни школяров синхронно снимали школьные ранцы и рюкзаки, ставили их на мостовую, одновременно по выклику управляющего оргией садились и вставали с них, ставили на учебное левую, а потом правую ногу, а после плевали на эти предметы своего образования. И повторяли игру вновь. Здорово! Я спросил у крайнего хлопца: это что вы выделываете. Он растерянно захлопал глазами и честно заявил: не знаю, всегда это делаем. Зато весело.
        И правда весело, подумалось мне, и я нырнул в анналы музейных коридоров полуподземного этажа. Тетка Нюра по-прежнему находилась с тряпкой в анфиладе и терла носы своим подопечным, иногда тяжело взгромождаясь на стремянку. Но сейчас ее хозяйство заметно разрослось: помимо пустых внутри жестянок-рыцарей в латах и с мечами, муляжей в кольчужках с кистенями и прочей средневековой жути анфиладу подвала заполнили скелеты школьных пособий с табличками в цокающих челюстях, поставленные стояком египетские мумии в саркофагах и даже восковые фигуры с лицами, схожими с ликом господина Пращурова и иных сильных, от которых, фигур, я шарахнулся, как от чумных.
        Тетка Нюра плакала, протирая роскошный, поставленный на попа постамент, или гробницу, или монумент какому-то из вождей прошлого, вовремя не сумевшему юркнуть в мягкую сытную землю, маленькому, лысенькому и желтенькому в дутой черной пиджачной паре и с бумажной красной гвоздикой в петлице.
        - Вот, - пускала Нюра настоящие носорожьи слезы. - Успела этих полюбить, а опять гонют к прессам, чтоб им в аду вертухаться. А ты… ты Павлуха, гад, хорошо пристроился! Я тебя в ночную еле пропихнула к моему хахалю, в пожарку на нижний антресоль, нижний подвал бойлерный. Тебе Павлуха, аспид, уже и баллы на ПУК капают с прошлой ночи.
        - Я Петр, - благодарно буркнул я.
        - Да и хрен с тобой тертый. Прет тебе, как комоду. Приходи в ночь к моему Афиногену, Генке тож, в низы. Будешь ассенизировать или пожарить по возгораниям. А то нет, сказали, скоро вас всех, неполноценных, отфильтруем, утрамбуем, и будете, умственные, язык ваш бескостный до изжоги жевать. Иди отсель, везунчик! Мумию некому толкануть?
        - Ладно, тетя Нюра, большая вам благодарность, - сморозил я. - Выйду в ночь, позорным котом.
        - Мумию кому толкани! - крикнула Нюра мне вслед. - Может зомбям предложишь, за полцены. Они с ими ласкаться любят. Эх, жизнь! - и опять остервенело закрутила тряпкой.
        На площадке перед Фундаментальным университетом молодежь гуляла свое гражданское становление. С сотню разнокалиберных дивах и отроков кодировались в фундаментальном упражнении. На счет они отставляли правую ногу, и ту же руку вздымали вверх-вбок. Потом левой стороной те же судороги. Еще они изредка пропускали дергаться и в унисон восклицали «гоп-три» или «вау-квау». Я не стал ничего выснять, а, хамски надув входной драндулет, втиснулся в альма-матерь.
        Аудитория-амфитеатр была почти пуста, только перед тяжелыми дубовыми дверьми кружилась хилая стайка подростков. «Если сегодня не пролезем, на завтра одни лабухи-кретины и крайние параноики, говорят, остались», - с ужасом в голосе пожаловалась мне одна девчушка. Я тихо вступил в аудиторию и пробрался на третий ряд. Внизу за зеленым столом заседала медицинско-учебная комиссия Группы здоровья нации, на одном из кресел возлежал полуживой, чуть шевелящийся учитель Аким Дормидонтыч и вяло отбрехивался от наседающих на него безлицых лиц.
        - А ты кто? - сурово спросил меня один из комиссаров. - Школяр?
        - От Пращурова. Контроль и замер состояния воздушной среды на газовость. Пораженные в правах распустили в городе вонь.
        - Тут у нас стерильность не у всех, - поспешил отделаться от меня комиссионер. - Потеют, как детки.
        - Этот тоже практически здоров, - крикнул вдруг Дормидонтыч, указывая на стоящего перед комиссией хлопчика с сиреневым от безразличия лицом.
        - Ага, здоров, - вырвалось у одного из членов, крючконосого худосочного типа. Вы нам тут статистику не обсрите… не обосряйте. Чисто дебил. - Последний вопрос. Скажи, кретин, - обратился к школяру другой член Группы здоровья, толстоватый и лопоухий. - Чем наш мир живее животного, эксистенцально?
        - Протестую, - возопил крючконосый член. - Такой сложный вопрос может задавать только уровня идиот, а не попало кто. Мальчик, скажи, чем мир животного отсталее от нас, сакраментально?
        - Дядьки, - ответил плотненький мальчик с блудливыми глазками любимца девчат. - А я вот так скажу, - и он вдруг встал на верхние лапы и прошелся на них шаг-два, чуть не заваливаясь на зеленое сукно комиссии.
        - Иди-иди, - застонала комиссия, - атлет… гомик.. комик.
        - Практически здоров, - рассудительно повторил Аким. - И по простым и наглядным результатам в арифметике, особенно в делении, и в начертании.
        Поднялся шум. В комиссии бушевали:
        - Вы нам тут мину свою хорошую не ложьте в парту, под ложе электората…
        - Это вообще позиция для полиции - порыв третьих и четвертых колонн общества… столбов… столпов. Подрывник взялся…
        Наконец угомонились, влепив нижнюю категорию.
        - Следующий, - сверкнув очами очковой змеи, выкинула сухая дама с подростковым костыльком в обнимку. Вошла бойкая толстенькая девчушка с косой до трусов и умненьким пробором на крупной, твердой голове.
        - Как, господин от Сената, вам контроль воздуха? - спросил вдруг Председательствующий у меня. - Не мешает? Не слишком сгустили?
        - С учетом отчетности пока сопоставим с горным амбре, - отчебучил я. Комиссия согласно закивала.
        - Скажи девочка, - влез Аким Дормидонтыч, - скажи стих. Умница прочитала стишок про «идет медведь… качается…». - Скажи уравнение, - попросил Аким.
        - Если корень из Х, то равен У, - точно сообщила ученица.
        - Практически здорова, - заверил комиссию аптекарь.
        - Вы нам ноздри не заговаривайте, - вскочил крючконосый. - Все у него практически. Скажи, девочка, а у тебя в классе есть плохие ребята? Нездоровые?
        - Все уроды, - сообщила школьница, оглядываясь. - За косу хватают, хоть брейся. Один рыжий к попе уже приложился. Тоже, ума палата. Платон-Ньютон. Хотите спляшу, камаринскую. И-и-ех, - и девчонка, широко расставив руки, собралась пуститься в пляс. - Праздник так праздник!
        - Иди-иди, девочка, - зловеще произнесла очковая змея, поправляя съехавший на кости ягодицы нулевой бюстгальтер. - Еще напляшешься.
        - Урода или имбицила? - спросил Педседатель.
        - Практически здорова! - взревел взбешенный Аким.
        - Ага, щас! - возразил крючконосый. - Я тут… в другой комиссии… меня всюду, с удовлетворением… спрашиваю у одного маломерки - поверите? - простейше - куда текут реки знаний? Так молчок.
        - А куда это они у тебя текут? - подозрительно прищурился на первого вислоухий. - Куда это мимо народа?
        - Не ваше дело, - был ответ, и двое смертельно сцепились. - Это вы народ!
        Вислоухий взбеленился и полез на крючконосого:
        - А с тобой уже раньше наблюдалось: спрашиваешь школяра - кто больше любит, мы - НАШЛИДа, или НАШЛИД нас. А сам ответь перед Комиссией.
        - Вывести этого ушастого вон! Долой! - вскричал противник, почти клюя соседа носом. - Такого не знать. Не знает простейшую: эта любовь неизмерна, и тут и там - безмерима. А кто мерит, мерин, того под угол зрения. Померить хотел, жук косоглазый?
        - Протестую, - застучал ушами вислоухий. - Этот тоже подрывник задает простейшие вопросы реально специально. Задал: цвета флага северных, это и сосунок догадается. Снег - белый, тайга зеленая, а мишка бурый. А сам отвечает серобурмалиновый. Какой малиновый? Сам ты, вон, малиновый.
        - Ну нет, этого я так не оставлю, все опишу про твои инсинуции: про день круговорота знаний и День колобка, не отвертишся органам.
        Пришлось председателю разводить крикунов:
        - Молчать! Все вы тут с совещательным голосом. Молчать, а то с вещами, и добрая дорожка…
        Я, крадучись, вышел из аудитории-амфитеатра, сел на скамью в углу и погрузился в то, что другой постеснялся бы обозвать мыслями.
        Через час заседание завершилось, и комиссонеры, дружно переругиваясь, вывалили из зала. Аптекаря не было. Я спустился вниз и нашел учителя, полуслезшего с кресла, полулежащего на грязном паркете в плачевном состоянии.
        - Домой, Петруха, - просипел аптекарь, хватаясь за сердце. - Домой…
        Как мы добрались до подсобки-првизорской - русская песня. Лишний раз напоешь ее - диабет, другой раз растянешь - перфорация желудка, невзначай затянешь - сыпь по всей роже и струпья на совести. Доползли, подрядив самоходную тачку в Фундаментальном гараже. Работает безотказно на тягловой силе силоса.
        - Я вижу, ты с новостями, - прохрипел Аким, рухнувший на диван и обложенный Дорой грелками и травами на вены ног и мазями на спину. - Говори, а я посплю. Мне тебе тоже нужно… сегодня… все… - и уснул.
        Зная привычку учителя вникать во все из сна, тихо начал я свой рассказ, причем упустив про коврик под девушкой Тоней. Потом на четверть часа замолк.
        - Значит, говоришь, вода? - очнулся аптекарь, безумно водя глазами по стенам. - Знаем. Ты вот что, с главными избирателями не слишком… подставят за полстакана… Да, вода. Сам влез, распознал. Умник. В два пополуночи? Это уж теперь да. Умираю я, Петруха, прости…
        - Да что вы, Аким Дор…
        - Молчи. Прости, милый, старика, умираю. Я тебе не пособник, - и учитель произнес краткую речь, которая врезалась и которую помню и поныне. - Мы все думаем, рождены спеть свою песню, исполнить арию души. Ан нет, полжизни подпеваем подлецам, рассчитывая отыграться на более крупных ставках. Опорожнить сор, вытрясти из трухлявой совести. Ан нет. Полжизни мечемся на мелочах, на горохе честных будней, бравируя презрением к негодникам и прозрением злобы дня. Чепуха. Но, Петруха, и выскочить на гребень событий с горящими знаменами, с полыхающей майкой и тлеющей башкой - тоже, знаешь, не подвиг. Каждый решает сам. Подняться выше и, расправив грубые ладони и кургузую грудь, слететь вниз - всем дав повод к полету и высоте - знаешь, полная дурь. Все - чушь. Вот так и вышла жизнь. Прошла мимо, зря, впустую. Детей нет, один ты. Дора - дура, хоть и любила меня, подлеца. А я любил только правду, которой нигде и нет. Теперь я помру, гордый за себя, за свой тусклый путь. И гордый за тебя. Потому что каждый выбирает сам. Сам решай, ты вместо меня, совершившего одни глупости, или не сам? На тридцать седьмом кордоне
ржавая задвижка, мне к ней уже не пролезть… Прости старика… Гидродинамический удар… сохранение импульса движения… бог с ним со всем… черт с ним… вались все оно… - стал чуть бредить учитель побелевшими губами, потом опять посмотрел на меня здраво, лукаво и весело. - А ну дай лапу, погадаю, - и схватил мою ладонь и, слабо удерживая, сжал ее. Вошла Дора и велела мне убираться, чтобы больной спал, а не мучился возле разных там… И я ушел. Была уже ранняя ночь.

* * *
        Была уже ранняя ночь. Темно-сиреневая туша огромной тучи заполнила весь верх, который отсюда, с жалкой позиции маленького человечка, выглядел как дно перевернутой преисподней, залитой грехом и слезами посудины. Лишь в дальнее далеко, где мой край обретал пределы, на севере и юге, закатившее глаз солнце еще доплевывалось лучами, освещая с одной стороны нары, сходки, угрюмые буреломы из болотной хвои и нюхательных грибов и вечную мерзлую мглу, а с другой перегретые от дневного жара лезвия ятаганов и жалящие небо острия минаретов, восторженная песня муэдзинов и еле слышный свист из ноздрей пленных рабов, тихую радость зашторенных жен и проклятия безводной, иссохшей, с треснувшими губами и шершавым покатым лбом земли.
        Я шел к краеведческому музею, как ползет заговоренный терпкой травой муравей, таща не вне, а внутри себя мертвого соплеменника, спотыкался, будто был обычный в тяжкую умирающую осеннюю пору обессиленный своим весом шмель, ничего не успевший за лето, кроме жужжать и потеть, я стал и хотел стать полусгнившим листом, слетевшим наконец с тупого дуба или любимицы висельников осины, чтобы наверняка спастись от проблем, упасть в землю и тихо гнить, создавая гумус, то есть рай для идущих вслед. Мне было все равно, еда и вода, сад или ад, сон или явь. Ведь, кажется, теперь только безразличие еще держит мир.
        В глубоком длинном темном подвале Музея в углу с тряпьем ковырялся старший техник Афиноген.
        - Чего приперся? - мокро кашляя, спросил он меня.
        - Не знаю, - философски заметил я. - С одной стороны, жрать не разучился, а сдругой - тошнит от верхней жизни, - я ткнул туда пальцем. - С третьей… хочу что-нибудь где-нибудь взорвать… чтобы рвануло так… чтобы даже у попов крыша съехала.
        - Ну ты террорит, - приклеил меня техник. - Пашка чтоль ты?
        - Тут внизу я Павел, блин. А наверху… наверху я козел дойный и овца без племени-рода. Племя неполноценное и младое.
        - А ты не буйный? - опасливо воззрился техник, человек для Нюрки явно мелкий, но жилистый.
        - Не сомневайтесь, просто отец заболел.
        - Тада… как скажешь. Робить-то будешь, или отсидеться пришел? Как все.
        - Могу, - сообщил я вяло. - Какой вентиль крутить?
        - Нюрка собчила, ты робить больше их пола горазд. С уважением против тебя.
        - Это зря. Начинаю с охотой, не отгонишь, но быстро гасну. Надоедает до икоты.
        - Так все, - мирно согласился Гена, стуча железом по железу. - Иди, вон, в третью дверь, большой вентиль на два оборота по стрелке. Кто это «оборот» знаешь?
        - Крутились, - скупо сознался я.
        В тухлой тусклой комнатенке я провернул огромный вентиль, и где-то в невидимой трубе ухнуло и понесло, пахнуло вонью и нечистью, дохнуло затхлым, кислым и негодным.
        За моей спиной маячил Афиноген:
        - Журчать начнет, закрывай, - бросил он и ушел.
        Когда я вернулся, техник сидел на тряпье и сосал полузатухшую папиросу, из которой трубой валил дым, как от тонущего буксира.
        - Афиныч, а куда канализацию сбрасываем? - спросил я, присев рядом.
        - Тебе зачем? Бросаешь, и бросай. Нашел о чем заботу. А ты не стукачка случаем?
        - Нет. У меня просто голова не в порядке, - признался я. - Сплю мало, очень стал переживучий. Девушку хорошую завел, а все равно - мимо, хожу, как лунаход. Тут петь захотелось, так ни одной песни не вспомнил.
        - Как так? - удивился техник. - А вот: во поле береза… люли-люли…
        - Эту помню. А другую нет. Была песня, бабка в глухом детстве пела - почти музыку вспомнил, почти слова на язык… нет, вымело. Вся жизнь, как канализация.
        - Мы ее туда сбрасываем, вниз… - сказал техник.
        - В какой низ? У нас низа никакого нет в крае, только верх.
        - У вас, белоручков, низа нет, - усмехнулся своему знанию Афиноген. - А в натуре - вон он, в своем красе и полном соку. Бежит река погани влево и в нижние отводы метра съезжает.
        - Чего-о? - у меня шары полезли на лоб.
        - А того.
        - Не чуди, и слушать не хочу. Метро, - возмутился я, несколько бесясь. - Метро оно на радость нам в нутро. Нет никакого метра, Афиныч, одна сказка.
        - Вы-то нам, дити, не пойте, - отщелкнул окурок боец подземелий. - Уж кому-ему, а старому метрострою Афиногену про это бурду не сливай. Я, знаешь, Павлик, когда ты еще струйкой ссать не умел, уже шлангом пожарничал, когда ты еще в школах кляксами тужился, мы, почитай, который год шпалу гнилую ломом… а потом вверх, троса… шлифовка, кабель сношенный везде искрит… вода-гниль… если что - рванет, сортир-мортир.
        - Там, Афиныч, ведь кругом вода затопленная, - в ужасе прошептал я, глядя на техника, как на старого Хоттабыча, дырявящего хорошему мальчику ковер-самолет. - Нету метра, - со слезами воскликнул я.
        - Ты меня, Павлуха, дуриком не выставляй, - лениво поднялся техник. - Твое двойное - оно наружу прет канализацией. Захочешь чего путное спросить, спрашивай прямо. А то Нюрке пожалусь и уволю нахер. Иди опять вентиль крути.
        В эту ночь мы больше не спорили и не цапались, и я работал, как заведенный: по железу, битому стеклу и переноске сгнившей тары.
        Утром пришлось подробно мыться и спать, чтобы забыть подземное царство кротов и троллей. «Дружка» я совершенно забыл покормить правдой. Еле успел в ночное, и опять кружился и тужился, таскал на тачке старые рассохшиеся музейные шкафы, полные живых тараканов и мертвых воспоминаний, в бойлерную-крематорий, сгребал натекшую жирную грязь.
        - Ну что? - спросил на своем перекуре Афиноген. - Тяжко корячиться с непривычки?
        - Тяжеловато, Афиныч, - тихо подтвердил я, откашливаясь и плюя. - Но кушать тоже хочется.
        - С метра вода давно ушла, - вдруг сообщил жилистый старик. - Каждый год уходит на поллоктя. Три-четыре года была по яйцы, семь - по рот заливало, кто ростом не вышел.
        - А дрезина, - спокойно спросил я, - дрезина ходит?
        Техник дососал папироску, сплюнул.
        - Ты, Пашка, мне не нравишься. Хоть ты и Петр. Не нравишься, и все. Но вот чего я думаю. Мне теперь все не нравится. Так что, может, я зря? Вот мне присвоили… дегенерала… дегенератора… А у меня, считай, три образования: школа слабоумных, техник я, и жизнь. А они меня пишут скотом. Накося, выкусите! Так что, Пашка, не по душе ты мне. Но вот думаю, видать душа моя стала угольная. В мазуте. Идем, - и техник повел меня вниз.
        В сливной бойлерной он покрутил незнакомый мне мелкий вентиль, крюком сдернул чугунную решетку на маслянистом черном бутерброде пола и полез по шаткой жестяной лестнице вниз. Я последовал за ним.
        Мы проползли по темному лазу шириной в полторы школьницы, и если б не припасенный техником тусклый фонарик, то остались бы здесь навсегда. Еще одна обдающая ржавчиной дверь, и еще лестница, но уже стальная и пологая, с перильцами и сварными ступенями, обваливающаяся на два этажа вниз над обрывками кабелей и тухлыми или горелыми обмотками проводов.
        - Ну вот, - удовлетворенно стер Афиныч пот со лба. - А он - метра нет!
        Мы находились на крохотной площадочке в однопутевом туннеле. Звонко, но редко капала вода, слабые шахтерские фонари через каждые полсотни метров выхватывали из темени полувываливающуюся сферу гигантского бетонного полукольца, груду битого кирпича или лист стали, флюгером качающийся на бетонных соплях. Но рельсы были чистые и сияли синим булатным отсветом.
        - Ну и куда тебе? - спросил техник. - Влево-вправо?
        - Не знаю, - ответил я с дипломатической нерешительностью.
        - Ну пошли, по шпалам - по железной дороге, где мчится… Триста метров вправо - бывшая станция… прогуляемся…
        Через короткое время стены туннеля стали смыкаться над нами, как будто толщи земли были выперты к рельсам огромным подземным культуристом, сжавшим крощащийся и выдавленный бетон в душных родственных объятиях. В тусклой щели пахнущий серой и адом воздух сдавливал легкие и дробил на куски и так еле видный свет тусклых пыльных ламп.
        - А ну, прислушались! - скомандовал мой Вергилий.
        Вдали затрюхал, закопошился звук, словно летучая мышь вляпалась в густую паутину.
        - А ну побежали! - и я погнался за резво скачущим от меня светом фонарика.
        Звук рос и множился на созвучия - тяжелое, грубое ржание и храп тяглового коня и на противный острый звук подлетающего комара-переростка.
        - А ну вбок!
        В какой бок, мелькнула во мне финальная мысль, мы - как крысы перед вратами мышеловки. Но «Вергилий», он же Афиноген, метнулся к незаметной щели в узком туннеле и втянул меня за рукав. Метровая площадка, годная для двух больших грифов пятого круга, упиралась в кургузую дверку, крашенную дегтем и с железной задвижкой. Мы вжались в пол.
        В туннель с тяжелым стуком, визжа и свистя колесами, вломилась железная тачанка, груженная мужиками и мешками. На ящиках явственно промелькнула воинская символика, знаки «не кантовать» и «опасно» и прочие изобретения с картин в жанре «ванитас». Тачанка пронеслась мимо нас, чуть не сорвав воздушной горячей волной с насеста. На ее облучке восседал зомби в маскхалате, еще один украшал корму тачанки. Эта дрезина, попадись мы ей на рельсах, легко превратила бы нас в фарш для какого-нибудь отдаленного гарнизона. Афиныч вынул папироску и задымил.
        - Через двести метров тут эти щели, - философски пустил он дым, - а куда дверки - не знаю, не хаживал. Так тебя чего, на запад потянуло? Мы то на восток шли.
        - На Запад, - коротко согласился я.
        - Париж-Варшава? - уточнил неплохо усвоивший географию слесарь. - Тут уже двое-трое-пятеро снаряжали поход, по две сотни баллов с носа, но, Павлик, все, кажись, тут и подохли. И костей не сыскать.
        - Крысы? - спросил я спокойно, уточняя свое будущее.
        - Какие там, - возмутился добровольный поводырь, скорее всего уже не меня первого спустивший в этот рай. - Крысы ушли, что они - дуры? Воды нет, жратвы нет, забав нет. Провода, где вкусно, сглоданы. Крыса - она древнейший вид, человек у нее дите. Обчество настоящих крыс - нам пример в доброте и сожительстве. Я это всегда Нюре говорю. Влево, откуда шли, там через пять километров у них склады, туда хода нет - разорвут в фаршмак, вправо - бывшая станция в разрухе, а дальше тоже пешего хода нет. Метаны, в противогазах долго не прошлепаешь, до ханов с эмирами. Так что, ежели в Варшаву, то на склады, в верную могилу. За двести баллов могу проводить чуток.
        - Ближе я.
        - Ближе? - удивился Гена. - В мещерские болота бежишь скрыться?
        - Ближе.
        - …? - поразился подземный проводник. - Куда ж ближе, у Смоленска граница. А ты, я гляжу, не один кисель-карамель получал? Ты мне не зазря не понравился. За оружием на склад хочешь, самоудавец?
        - Нет, Афиныч, - возразил я. - Пока сам не знаю куда.
        - Ты меня отзадачил. Ну, думай, емеля. Ежли проводить - готовь тити-мити дяде гене. Лады, сейчас еще одна профукает… по расписанию возют, и вертухаемся.
        С десяток минут мы еще просидели, по-мышиному сжавшись в норке, я заодно теребил дверку, основательно, застарело застрявшую в гнилом коробе, и сопроводили взглядом еще одну груженную телегу с воинским добром, прущую без разбора пути на Восток. И вернулись по лазам в подбрюшье Краеведческого музея, бесконечного в разнообразии своих аттракционов.
        Огрызок ночи нам, путешествующим по крышам ада, уже не работалось, и мы молча сидели на куче тряпья, техник дымил, а я благодарно глотал этот дым.
        - Ты, вообще-то, парень веселый, - сообщил мне совершенно не новость сосед по палатам. - Парень ты не дурак, намылился. Но гляди, тише едешь, ширше будешь.
        - Афиныч, я если день или два не приду, прикроешь?
        - В приходе проставлю, а заработок по табелю не дам. Кто не работает, тот лапу пускай у мишки сосет.
        - Спасибо. А кому это они ружьишки возят? - скромно продолжил я. - И тем, и этим?
        - Не лезь ты в херовину, херувим. Реже чешешься, дольше лысеешь. Часто чешешься, ополоснись и пой, - посоветовал мне опытный вожатый.
        Со смены я вышел в восемь утра. Уже знакомый мне латышский стрелок чесал себе спину об штык и лыбился.
        - Не хадди так сильнна утромм, - пошутил челове с ружьем. - Атто пулля-турра… Цигарка ест?
        Я угостил его завалившейся не туда карамелькой и поплелся домой. После растопки собачьим пометом железного сожителя и соскрябывания с души следов несуществующего ада, я оживил заброшенного и забытого на два дня «Дружка». Вчерашней списочной рассылкой рыдающая Дора вывесила улыбающийся портрет учителя Акима Дормидонтовича и всех его друзей позвала на похороны.
        Я стал судорожно, стуча локтями о ребра, одеваться.

* * *
        Ноги несли меня сами через плотный умственный туман. «Подлюка, гоминид недоношенный Петя», - ругал я в беге предпоследними словами себя же, оставившего старого друга на попечение рехнутой старухи. Через полчаса я увидел свое мерзкое отражение в стеклянной двери акимовой аптеки, дергающее за конец беззвучного звонка. Провизорский центр вымер. Внизу, у порога я вдруг разглядел не замеченную мною из-за мозгового тумана длинную нескладную, как полусложенный циркуль, фигуру специалиста по «Дружкам», худого полного шизоида Алешу. Алеша тихо плакал, полулежа и поджав ноги, как лежал и плакал когда-то в утробе, и еще ковырял в носу.
        - Пошли, Алеша, похороним, - позвал я его и потянул за руку.
        Он не дался, почти забился в щель под дверь и опять заскулил.
        На прощание во «Второй странноприимный дом, задний двор» к десяти, как назначалось Дорой, я уже опоздал. Поэтому с пересадками, на понурых, медлительных, улитками ползущих конках сразу поехал к Восточному кладбищу. «Как то там безмозглая дрожащая Дора управится одна» - такие обрывки таких полумыслей стукали по дороге в пустую голову. Иногда хотелось вскочить и из чего-нибудь пристрелить несчастных малокормленных, ползущих по пластунски конин, а заодно и возниц.
        У указанного мне служкой квадрата кладбища увиделась странная картина. Площадку вокруг ритуального стояка заполнила довольно обширная толпа. Пришлось проталкиваться к центру локтями, ловя не слишком нежные взгляды. Возле самого стояка, в который уже были вложены десятка полтора кассет с пеплом ранее нашедших покой, стояла старуха Дора с мечущимися от ветра смоляными космами и прижимала к груди, никому не отдавая, маленькую траурную кассету с прахом учителя, где на цветной старомодной стереофотке смеющийся Аким радостно махал из трех проекций кому-то рукой. Я обнял старую, поцеловал в щеку и на время отошел.
        Почему столько людей? - поразился я. Через нагрудный громкоговоритель вели помпезные траурные речи профессора Фундаментального университета, толстые и тонкие нищенски одетые дяди со сбивчивой речью, усыпанной хвалами, кашлем, учеными терминами и сморканиями в нечистые, огромные, как простыни, платки.
        Провизоры из Аптекарского союза инвалидов, седенькие картавые уродцы с непомерно оттопыренными, привыкшими за жизнь во всему чутко прислушиваться ушами, вытягивали по черепашьи шеи и вспоминали и зачитывали длиннейшие списки лекарств, которыми Аким их в свое время выручил. С датами и объемами.
        «А то пациент загнул бы жизнь… окончил дорогу до назначенного срока… совсем бы… эх, что вы скажете…» - смахивали они слезу и удалялись, забыв вернуть громкую связь.
        Оказалось, так многие знали Акима и многие пришли именно сюда. Я пробрался на обочину толпы, чтобы чуть посидеть в сторонке, и здесь увидел чумную картину: на похороны притащились какие-то студенты, они стояли группкой и по команде разыгрывали на их счет траурную процедуру. Девушки и парни глубоко кланялись, потом синхронно подпрыгивали ноги врозь и хлопали в ладоши. Тут же снимали с рукавов траурные черные ленточки, махали ими и, сызнова надев, повторяли все вновь. Чумата какая-то. Дальше - хуже. У ближнего дерева носились школяры, играя в салки тяжелыми ранцами, и если кто был ранцем отмечен, то орали «Помер». Лишь очкастый отличник, получающий больше других по спине, увещевал шалунов, бормоча: захотели проститься… сделали вам добро… будьте соответствовать…»
        Из центра церемонии от громкоговорителя раздалось бренчание гитары и декламации стихов. Пара замазанных татуировками девиц и здоровый лоб с серьгами по лицу пели про «истовый зов комаров» и «ужаленного в сердце любовью к падшим» старого аптекаря. Довершением идиотизма панихиды оказались фокусники и факиры, проталкивающиеся к центру, выпускающие огонь изо рта, вращающие хула-хуп и плачущие длинными слезами-конфети, чтобы показать усопшему свое мастерство.
        Да, а я ничего не знаю, не умею плакать даже обычными слезами, подумал Петр про себя. Потому что виделся я себе как бы со стороны - лишний человек, пришедший проститься. Даже стиха толком не знаю, укололся Петр шипом, давно отравленным эгоизмом. У деревца я сел на глину, холодную в наших краях в эту гнилую ноябрьскую пору раннего апреля или позднего октября.
        Вдруг в мои печальные самосозерцания влезла чужеродная грубая длань.
        - А вот и он, невзрачный воздыхатель отечественных неземных монашек! - крикнула надо мной, пассуя руками, разряженная в черные кружевные кринолины и пелерины плотная статная особа в темных перчатках и с печальным оскалом черного горностая на плече.
        - Вот он, беспардонный любитель молоденькой клубнички монастырского сада, взбитой со сливками по случаю дней печали и радости, - надо мной уперла руки в бока женщина темного света Аделаида, недостойная мать своей дочери.
        - Не такой уж молоденькой, - зло отплюнулся я. - А вы тут каким боком. Притащились.
        - Не рад, не рад. Я тут двумя боками, - съязвила дама, похоже уже сьевшая стакан коньяка и рюмку французских духов. - Хожу всегда на церемонии по значительным краевым людям. Женщине во втором цветении надо держать перчатку на пульсе. Кстати, ожидается прибытие значительных лиц. А ты, Петр-Павел, не изображай истукана с острова Пасхи, мог бы матери подруги честь оказать, хотя бы жопу свою приподнял над печальными цветами.
        От неожиданности экспромта я встал и замер столбом. Тут, и правда, на узкую между стояками успокоения дорожку выкатил роскошный черный представительский автомобиль, из него в сопровождении нескольких шавок, украшенных букетами розовых шипов, выбрался Председатель Избирательного Сената Пращуров. Вот уж кого не ждали лицезреть на этой скромной панихиде. Пращуров увидел меня, узнал и барственно махнул рукой. Я поплелся в гущу прощающихся.
        - Ты, любитель ягод, не думай, Антонида меня силой отговаривала, так я вырвалась. Сердце в кулаке не удержишь, - крикнула мне в спину нарядная женщина.
        Пращуров выхватил микрофон у какого-то старца из Общества каторжан совести, шавка поднесла ему раскладную лесенку-трибунку, и главный Избиратель края взобрался на нее.
        - Люди, я с вами в этот зазорный час. Никого из другого. Наш НАШЛИД не передал тут ничего из сожалений… соболезней. Он всем нам ровня. Так же скорбится. Ко всем забота и глаз. Краевой вождь говорит - делиться надо. Вот и делимся с землицей… Лучшие люди с буквы. Ушел дорогой Дормидон Аникыч… не уходи. Не возвернется делиться. И радость и печать. Слеза каплет у какого ни есть… Не могу. Мы руководящая струя горючим… горюем всюду с вами. Тут. С вами, кого, может, давно нет. Был человек-махина Аким Додоныч, знатный труженник пашней, конбайнер урожаев…что?… аптекой ведовал. Души от тела раскрепщал. Спасибо и на то. Скажу словом поэта, тоже уже который окочурен землей в букете - сонете вечной славой:
        - Спи достойно на чеку Нашего достатка С пиететами к нему Руководство кратко.
        Так вот, если кратко. Объявляю, указом за вчера сегодня объявляю вручен посмертно юбиляру Знак краевой славы Семьнадцатой степени. С соответствующими последствиями. Позволю вручить вдове.
        Пращуров повозился у груди ничего не понимающей Доры и опять схватил микрофон.
        - Сегодня день очень важно. Теперь всем слушать. Завтра день Олимпиады инвалидов. Оно, конечно. Делиться спортом надо. Завтра всем праздник - нынче печаль. А я скажу! Я один готов в шею всю демократию держать. Мне, может, посекут головушку и спустят с пирамиды поникшим свинксом. И чего, молчать?
        Мы, Пращуровы, каждый день с народом, то пьем… поем, то воем… воюем. Рука об ногу. Из его, народа, вылезли, придет вечер - туда и скатим, схойдем. За гроб жизни. А человек Дормидон всегда остается. Бей меня, не люби простого члена Сената, не могу держать внутри. Голову люблю и целую, а правда дороже. Правдой делиться надо. Кого хороните, знаете? - крикнул впадающий в ожесточенный экстаз и отчаянно жестикулирующий Пращуров. - Не знаете, как аборагены. Это хороните… схораниваете последнего человека. По святкам… по сведениям из источника… вечного… Большой друг… есть информационное поле. Последний гражданин края. Все! Нулевка, - толпа замерла, траурная церемония заледенела. - Числился один гражданин с правом полного голоса, а глянь - никого и нет. Вот покус, удар по демокритии. Это и тут лежащий у нас в пакетике и есть любезный краю Товарищ.
        Брат и Учитель Алим Дордоныч. Все, пусть меня теперь клюет воронье, как несчастный сыр в масле. Пусть глядят злобные очи завистников и палачей нашего демостроения и народомудствия… мудрости всехней масс. Ушел человечище, унес голос под землю сыру. Не достать. Но мы слышим живое слово бойца! Проснись инвалид, поставь рекорд Олимпиаде, протяни костыль другу, обойми женщину-одиночку, согрей ее слезы у корыт.
        Скажу еще, чтоб все тут попадали, как наш бывший, якобы, избиратель, который, сколько раз проводили - ни разу со скромности и чести не шел на участок, не дал свой единственный голос на растерзать врагу. Скажу еще, - чуть ли не падая, возопил Пращуров. - Чтобы не сомневались, Пращуров не даст глубоко пасть народогласию, волезаявлению как надо оформлено если. Послезавтра, вечер после наград Олимпиады наш незаменный, строгий каждый год обновленный лидер НАШЛИД созывает расширенность Сената. Что такое, почем это? А вот - делиться с народом края избирательной силой. Хватит старцев Сената, долой прозаседавших подсадных. Караул устал. Давай людей с улиц, говорит, с бывших когда заводов, с крытых… прикрытых фабрик. Фабричных девушков… людей и джентлеменов умственно отсталых и других прямо с гущи. Пускай идут все на Совет народа. Как он скажет! Все! Спасибо поклон НАШЛИДу скорбим. Надоумил.
        Так, беру с собой на Большой расширенный Совет новых людей. Делиться надо. Пращуров берет завтра еще… так, кого… Все равны. Прям любого беру, все лица наподбор - просятся на прощальное фото. Ладно, вот - ну-ка, человек! Простой, как мычание ягнят… человек в рубашке, ты, ты - иди-ка сюда, подойди.
        Палец Пращурова уперся в меня, я, как ужаленный, задвигал ногами вперед.
        - Иди, смотрите люди! Хватит старья берем. Обновим обнову властной ризонтали. Свежая кровь прямо с народа. Тебя как? Павел, Петр? Ну я так и чуял. Петр! - закричал Председатель Сената. - Человек из гущи Петр идет к шести со мной в Новый Сенат с человечьим лицом. Умер великий избиратель Аким, и тыщи новых Акимов встанут с могил и заслонют народ от невзгод. Все! Абсальман, - и сенатский начал по-черепашьи и задом сползать с лесенки-трибунки.
        Но на этом несчастные похороны не завершились. Незаметно погрязшую в ажитации речей толпу провожающих стали в кольцо окружать неизвестные мрачные лица, лиц которых невозможно было запомнить и натужась, до того все черты этих были скрыты неприязнью и мраком. Раздались с края провожающих первые восклицания и возгласы, окружающие достали откуда-то биты и ивовые прутики.
        На прощающихся посыпались удары, с разных мест выскочили острые крики. Поднялась суматоха, и неизвестность овладела толпой.
        - Не отдадим демократию края на поругание сильных и здоровых! - громко возвестил в микрофон покрасневший до неузнаваемости Пращуров. - Здоровье нации - приоритетная магистраль. Да пускай здравствует НАШЛИД - крестный и вещий деверь края. Здравствуй честный выбор! - и побежал по-пластунски, прикрываемый шавками с боков, к лимузину.
        Дверца лимузина вдруг распахнулась дамской рукой в черной перчатке, и очаровательная мадам Аделаида, уже устроившая на кожаных сиденьях кружева пеньюара, воскликнула:
        - Сюда, сюда, дорогой соседушка. Ох, и презентация похорон! - и лимузин рванул с места.
        Я бросился к старой Доре, стоящей посреди хаоса сгнившей копной сена, выхватил у нее кассету с пеплом учителя, сунул за пазуху и поволок дурную старуху куда-нибудь укрыться от звериной суматохи неравного сражения - в каком-нибудь дупле ближайшего дуба или траншее треснувшей земли.
        Должен сказать, что отсиделись мы ловко. Из бокового земляного окопа возле кучи глины за треснувшим тополем нам махала и звала тоненькая девушка Тоня с искаженным испугом и нервным тиком лицом.

* * *
        Я без сил лежал на узкой коечке в подсобке Акима Дормидонтыча, дремал и ни о чем не думал. Рядом на краешке твердого ложа присела девушка Антонида, что-то тихо твердила, оправдывалась и гладила мне ладонью рубашку на плече. До меня иногда доносились отзвуки ее речи:
        - … очень за маму… зачем? Страшно… пошла одна… она увлекающаяся, нет цели… куда-то на кладбище… бегу… вас, вы… боже, бьют, бьют палками… ум слабосильный…
        В соседней зале как-то оформленный Дорой в подобие человека шизоид носился с примочками, бинтами и грелками для охающей хозяйки провизорской.
        - Этот Алеша… такой чудик…
        - Что еще за Алеша? - в полудреме взбрыкнул я. - И что еще…
        - Ну, Петенька, вы зовете его шизик, разве это правда? Он поразительно сообразительный…
        - А как вообще? Неразговорчивый.
        - Удивительно просто. Алеша любит, обожает доброе русское слово. Но как-то по своему, не объясню. Я просто сказала: назовите пожалуйста свое имя, и вы перестанете плакать. И икать. Второе его проняло.
        Я опять взялся дремать, падать, перемешивая явь и сон, а Тоня сидела и все гладила ладошкой рубашку, ворот, плечо…
        Ловко же удалось выбраться из той длинной ямы, похоже, прообраза братской могилы для кассет с пеплом низших каст - потерявших, кроме разума, имя, живущих в скотстве, опустившихся в жгучие растворы и других таких-же прочих белковых тел.
        По неглубокому рву или окопу мы по-крабьи проползли пол стадии, и я высунул нос. Какой-то латыш из оцепления или охранения событий прислонил оштыкованное ружье к добытому им с кладбищенских нив скарбу, который он склал в ржавую старинную шаткую тележку из бывшего когда-то супермаркета, из древнего довоенного далека. Стрелок ел с ножа пахучее, даже издали безумно вкусное розовое сало. И уминал темную булку внутрь рта. Что за этим последует, можно было не сомневаться, а лишь ждать. Через пять минут воин отошел к кусту оправляться, и я выскочил, схватил оружие и наставил на пучащегося без подштанников.
        Потом в бешенстве заорал «Коли, на плечо… товсь… коли!» и взялся вонзать штык в навоз война.
        Тут что-то со мной случилось, перевернулось внутри. Боль от потери друга, погибшего от набора неслучайных случайностей, боль стертая, тупая, упиханная в глубину, вырвалась потоком злобы наружу. Ненависть к жителям и жильцам этой планеты, имеющим способности напасть на похоронное сборище, владеющим даром бить и лупцевать погруженных в печаль и созерцающих дело рук смерти - эта ненависть может без усилий сбить с упора не только разнузданного болвана, трамвайного хама или профессионального скандалиста и забияку. Даже такой, как я, скудный неразмашистый человек, вылетает от удара из лузы покоя и становится и катится зверем-колобком. Плюс не спал. Плюс штык. Обычно истерика без штыка не длительна, не питается злобными соками замученной земли, кислотами погубленных почвенных отошедших куда-то вод и прахом бывших черноземов. Но если в руках острое оружие, то слабый человек втыкает и втыкает его в опасной близости от лежащего, все приближая острие к его голове.
        И я кричал что-то и бил сталью возле ушей поверженного. Истерика терзала меня, как тузик пуфик, из губ текли слюни и сопли, я орал так, что меня слышали бессильные корни травы, бушевал и бесился. И готов, совершенно готов был убить.
        Тоня повисла на моих плечах и что-то шептала. Поэтому людское чуть тронуло мой слух. И я растерянно оглянулся и сел на землю. Потом, с трудом вспоминая человеческие слова, сказал: сиди, а то хана им. Троцкого. На заводе Урицкого. Он закивал подбородком, белым, как мел, задом и клешнями наемника мыз. Из коляски нами высыпаны были похоронная бумажная иконка, три свечи, чача на дне бутылки и несколько букетиков жалких жестких цветочков, и шкурка от сала. В корыто мы с Тоней водрузили трясущуюся Дору с зажатой в руке маленькой медалькой. Я снял штык с ружья, сунул за пазуху и кинул винтовку в сливной сток.
        Медленно, на вертящихся подкашивающихся колесиках мы довезли тележку и Дору километр до конки, конка донесла нас до аптеки, а аптека нанесла на меня плотный слой сонного тумана… дремы и забытья. Страшные подземелья метро им. Аида скосили Петра.
        Человеку после применения оружия всегда снится благостное. Сначала под бормотание Антонины мне приснился социализм. В одном ряду с девушкой, рука об руку, в майках и сатиновых трусах мы под стук оркестрового марша бодро вышагивали по красивой, мощенной булыжником площади в виду улыбающихся подбородками старцев с красными бантами на коверкотовых плащах. Над мостовой витало прекрасное время года, поздняя весна перемежалась ранней осенью, по небу летели серебрянные облака демонстрационных аэростатов и плыли красочные муляжи достижений. Вдруг мы, направленные чутким указанием стариков, бросились по праздничным улицам, где румяные селянки предлагали печеные кулебяки и гусей, и горы золотого ранета рассыпались под ноги, мешая бодрому бегу.
        Томатный сок был густ, как кровь динозавра, газировка шипуча и хороша для обливаний, волшебное натуральное мороженное стимулировало хохот и невинные, но волнительные соприкосновения маек, трусы развевались на нас, поджарых и молодых, словно простыни на флагштоках любви… и тут я стал терять Тоню.
        Проулки, переулки, мелькнувший за булочной и очередью профиль, отчаянный крик и регистрационные столы впритык на всех площадях и углах.
        Но вот я выскочил, тревожный, злой, в кислом фабричном поту и пораженный сыпью неверия вдруг в иной сон. Что вывело меня - не знаю, но сыпь испарилась Это был сон коммунизма. Призванная идеей всеобщей любви, опять передо мной явилась на этот неизбывный праздник девушка Антонида, стояла рядом и тихо гладила мне плотную фуфайку и галифе, фуражку и плюмаж, и красивой выделки кожанный ремень.
        Мы шли сквозь молочный туман с краями из черничного киселя, тучные стада буренок протягивали к нам морды с немой мольбой «подоить», юные, полные огня и кумыса арабские кобылицы разрезали наш путь и резвились на дальних розовых лугах в чаще полевой кашки и мяты. По дороге мы подавали обильную милостыню многочисленным нищим в чистых крахмальных рубищах, ухоженным и благонамеренным, кои отдаривали нас кто кринкой дикого меда, кто горсткой каленых семян подсолнуха, а кто ягодой или орехом. Эти нищие коммунизма были, ясно, бедны просто из-за скромности, по простоте нужд и обихода.
        Из дубовых священных колод на развилках нас, идущих, благословляли перстами пожилые страстотерпцы, изгои и схимники, а веселые бабы с косами и вилами набекрень заливали наш путь ласковой или задорной разухабистой песней. Громыхнул летний гром, трескучий и беглый, полыхнула вдали зарница, беспечно стрельнули в кусты плодовитые зайцы и кролики, и птицы метнулись легкой стайкой из кустов вверх, к сиреневой туче и спрятавшейся в рукаве бога молнии. По всему, нас ждал впереди рай.
        Но тут сновидец дал маху, неудачник профукал видение и очнулся. Тоня, сидя, спала, прислонившись ко мне боком и мирно посапывая. В темной бесконечной вышине кладовки позванивали бутыли и колбы, ночной мотыль или моль-наркоманка стучала носом в пахучие короба и свертки, и тихо выпускал где-то пузыри кран, лишенный за ненасытную жадность воды.
        - Тоня, я уезжаю отсюда, - сказал я, еще находясь под спудом исчезнувших снов.
        Антонина мгновенно, как опытная сиделка Училища св. Евгения, подняла голову и, ничего не поняв, спокойно спросила:
        - Кто?
        - Я. Я уезжаю.
        - Мы уезжаем? Хорошо. Куда?
        - Слушай, я не знаю. Все равно. На седьмой или тридцать седьмой кордон, в смоленские сухие болота или мещерскую гниль, в Варшаву или Лодзь. Все равно. Ты что, против?
        - Нет, не против, - Тоня помотала головой. - А зачем?
        - Что зачем? - я не понял.
        - Зачем ехать, Петенька. Здесь так хорошо. Наше бледное небо, ветер, все ругаются по нашему. Понятно. Тут весело бегут конки, полные больных здоровых. В колледже девочки умные, в строгом. Некоторые читают молитвы и укачивают больных. Здесь чудесные танцы на Площади инвалидов. Будем ходить. И главное - здесь я влюбилась. Теплая печка, нежная сладкая, чуть ржавая водичка. Подушки, полные невероятных книг. Конечно, поедем, если ты хочешь. Только зачем?
        - Слушай, не знаю. Я один. Ты здесь… жди. Немного. Здесь я не живой, я мертвец в набитой полутрупами конке, я человек, которого можно пеленать, как мумию, и распеленывать, как младенца или щенка. Я вру даже безмозглой железке «Дружка», даже себе, чтобы сохранить каплю самоуважения. Неужели не ясно? Мы здесь все числимся скотом - баранами и овцами в охранных заразных карантинах. Им не нужна наша работа и наша инициатива, талант, скотоводы только бросают в эту грязную овчарню горсть корма - чтобы мы не блеяли и подыхали мирным строем. Бля-бля-бля! Здесь могут объявить меня зеленым, и я ради самосохранения должен буду прыгать лягушкой и квакать. В этом краю меня могут признать котолисом семейства ракобраных, и я буду пятиться и свистеть задом. Или колобком, чтобы катился в какую-нибудь щель. Мы в этом краю просто бумажки для подтирки руководящих решений. И не знаю, что взбредет им в череп завтра. Тут я не нужен даже себе.
        - Вы очень нужны мне, Петр, - серьезно, как на экзамене по поведению, заключила девушка. - Я без вас бы… не знаю…окончательно потерялась. Мы дышим одним воздухом, вы говорите мне такие умные волшебные слова, как же не нужен себе? Тут мы целуем общие губы…
        - Ты можешь остаться, - сказал я, душа истерику в голосе. - Я вернусь, потому что мои мечты о там - это истинная чепуха.
        - Нет… нет, - возразила Тоня быстро. - Мама без меня не выживет, она такая слабая… четверо мужей, много красивых мужчин, чуть что, теряет голову, ее бросает в крайность. Но… я не отпущу тебя одного ни за что. Видать, моя судьба. А когда собираться?
        - Не спеши, - сообщил я, и в душе моей ликовало мелкое себялюбие. - Еще не скоро. Ты думаешь, все только и мечтают куда-то отправить нас.
        - А теплое брать? Вдруг зима.
        - Не знаю. Послезавтра? Послезавтра этот расширенный Сенат после Олимпиады. На меня Пращуров ткнул пальцем. Как на подопытную блоху. Ты слышала?
        - Да, только ничего не поняла. Почему вы… и он? Он ведь… он там, в поселке, сосед, и… не знаю. Зачем.
        - Антонида, - сказал я веско, как на зачете по черчению. - Как ты думаешь, идти или не идти.
        - А мы уезжаем пешком?
        - Да нет, - перебил я, досадуя на глупость своей девчонки. - На Сенат идти?
        - Какая разница, - растянула Тоня. - Какая разница, если мы уезжаем. Этот Совет, эти выборы… Просто цирк. У меня есть шерстяные носки и варежки, я сложу. И кое-что постирать. В дорогу.
        - Ладно, - согласился я.
        - Вы спите, Петенька, вы же не спали двое суток, да? Я подежурю.
        И тогда я рассказал ей о метро, все, кроме имен и проводника, кроме оружия и как там оказался. Просто сказку про ночное метро. Антонина выслушала меня с раскрытым ртом и отреагировала адекватно.
        - Поняла. А крысы там есть? Или мышки.
        - Ни одной, - сообщил я. - Вода ушла, пить нечего.
        Тут мы заварили крепкий чай и стали болтать без умолку, тоесть я хлебал из стакана сладкую бурду, а Тоня развернула передо мной удивительное повествование про девочку. Которая любила луг и стрекоз, смешной навоз коров, вынужденное одиночество, собирать пенал, собак - не всех, потом терпела с обожанием учебу у Св. Евгения и злых девочек, на которых хотела смахивать. Ходила на танцы на Площадь инвалидов и стояла в полукабельтове в длинной юбке, в которой трудно повторять движения музыки. Потом получила три отказа о встрече, и тут наконец попала мне в зубы. Я слушал ее чудесный рассказ и иногда раскидисто смеялся или хихикал. И совсем скоро пришло утро.

* * *
        Тоня умчалась в Училище, ее ждали отроковицы - обучаться макрамэ и установке шин на простые переломы и девичьи надежды, а мне требовалось как-то узнать, почему мой учитель, отправившись так далеко, не дал мне точных психологических инструкций и указаний, чем же должен я заняться в новой жизни - на 37-ом кордоне.
        В принципе тут и ребенок представлял себе альтернативу крутни вокруг какой-то ржавой задвижки на любимой народом инвестиционной трубе. Пожалуй, стоило всего лишь одно - как-то дозреть, занять некоторую личную «третью» позицию посреди этой суеты.
        Дора была бодра для дня, следующего дню прощания. Она вскакивала с постели, отчаянно все ругала, привидением моталась по аптеке и рушилась с шумом обратно. Как ни странно, некоторые силы вдохнули в нее ночные посетители, которых мы, тасуя наши проблемы и занимаясь сердечными беседами, и не заметили. Оказывается, притаскивались многие из разогнанных и не успевших сказать слово, выпивали пол рюмки бавленного спирта, заедали куском хлеба или галетой, сидели минуту на кривом табурете и откланивались. Лежащая посреди грелок Дора ухитрилась научить шизоида Алешу принимать и уваживать крадущихся в ночи и чуть цокающих ногтями в стекло входной двери, научила разливать огненную воду в мензурки и говорить «мрси».
        - Петя, - строго выговорила мне Дора, глядя на кассету с прахом учителя, лежащую рядом с ней на подушке, - ты, может быть соображаете, не надо человеку Акиму в бренную землю, так это думаете дудки. Подыщите места успокоения приличных людей, и мы смотаемся туда на корыте или мхетле.
        В эти мгновения кощунственные слова противной старухи в печальные дни оказали на природу чудотворное воздействие. Природа содрогнулась и скривилась, задребезжала жалкая входная дверь, жалобно звякнул однозвучный входной колоколец. В кладовке посыпались с потолка порошки, и водопадом слетела шрапнель мелкого града и пыли, то есть того, что аптекари-гомеопаты называют лекарствами.
        Шизоид Алеша, наливавший в углу очередную стопку спирта для возможных гостей, а именно исполнявший ритуал, который всегда нравится достойным людям, - Алеша побелел так, что положи его голову какая-нибудь Юдифь на чистую подушку, могла в порыве страсти и не заметить. Отчаянно завыла на улице собачонка, и завизжали об ржавчину тормоза конки на углу. Жизнь на секунду замерла. Теракт, смычка северных и южных, мелькнуло во мне.
        Дора властной рукой поманила своего «Дружка», и шизик поднес темновласой валькирии ее прибор, та наложила на приемник ладони свою лапу, как на конституцию. В пасти дружка свистнуло, он ожил, и его огромный глаз засветился добротой. На этом приятное не закончилось. Вряд ли можно передать, что выпустили его лучи на онемевшую публику.
        Во-первых сначала мимоходом полетели визжащие картинки легкого группового скандинавского порно, где могучие викинги мочили бородами своих одетых наядами суровых подруг, а потом вне глаз зрителя эти зверьки качали долбленые, готовые для походов на Русь челны. Тут же картинки взялись судорожно мелкать и выталкивать друг друга на экран. Смазливая дикторша заверещала текстом микки-мауса, а мультяшные кадры миротворческой бомбежки китайским десантом планеты ХУ-ФУ сменились смехом двух безмозглых пародистов, оплевывавших любовь зомби к пенному зеленому пиву и гонянию дохлых кошек в ворота.
        Картинка «Дружка» тряслась и ежилась. Все-таки на секунду водворился на экране испуганный Пращуров и товарным голосом сообщил электорату края: «Большой друг» перенес легкий природный инсульт в форме незначительного, незаметного в практике служб оползня, и трансляции жителям и нежитям края скоро возобновятся в обычном строгом режиме. В завершение он призвал всех сеьезно готовиться к Олимпиаде инвалидов, иначе пообещал уменьшить площадь проживания, невзирая на лица и площадь. Тут же на экране лик его погас, и белый с черным лебеди взялись пинаться пуантами и страстно таскать друг друга за пачки по оперной сцене.
        Я повернулся к Алеше, он ко мне.
        - Алеша, - сказал я и устремился вон, а он за мной.
        Комплекс зданий краевого технического центра «Большой друг» совершенно не пострадал. Он все так же горделиво и строго возвышался на седьмом холме, оплетенный змеиным клубком кабелей и выдвинутых к космическим далям немым скелетом рук-антенн различного фасона. Пятиэтажные небоскребы-новоделы из саманного кирпича перемежались внутри «Друга» с засыпными сараюшками складов энергоемкого торфа и кучами теххлама прошлых веков. Только обычных тут собачьих стай и цветных, черных и желтых сборщиков металлолома не наблюдалось окрест. Всех разогнали.
        Но не все оказалось в ажуре, один фронт холма, восточный, допустил громадный оползень. Груды глины, черного щебня, древнего соскобленного асфальта, подпирающие фундамент друга, съехали от него прочь. Громада отъехавших почв длинным языком стелилась от холма, и в нем, языке, торчали занозы балок, щетинились мертвые глисты кабелей и обрубки автозаков, возивших ответственный персонал.
        У конца земляного языка мы, я и мечущийся и бормочущий звуки шизоид: «А… бу… х на… ве…», увидели ленту плотного оцепления из украшенных фуражками зомби, разбавленную, как гнилые зубы, редкими серыми пломбами латышских стрелков. И еще увидели длинную, змеей мчащуюся вдаль трещину в земле, скорее всего и сослужившую недобрую службу седьмому холму. Трещина была до двух метров шириной и дюже глубока, но и возле нее уже собралась команда инвалидов на костылях. Они с утра взялись готовиться к завтрашней Олимпиаде и с разбегу старались перескочить природный провал, отчаянно манипулируя деревяшками. Не всем это удавалось, но спорт есть спорт. Это убежище сильных и мужественных, а главное готовых отдать рекорду все.
        Алеша, являясь законным работником «Большого друга», выхватил свой ПУК и мыча матерные междометия «пи… му… ух… е…», пытался с размаху пробиться внутрь друга, как ответственный психиатр часто рвется внутрь смирительного мешка пациента. Шизику, ясно, это не удалось. Сначала зомбисты просто отпихивали длинную нескладную скелетину работника, а после все же проверили его на трудовом приборе, и главный зомби, явно не благоволивший к головастым кретинам, кратко резюмировал:
        - Иди отсюда, козел мозгатый. Будет когда, вызовут. Запрещено. Щас собаки роют на тиракт, - и двое из оцепления, раскачав продолжающего тыкаться и тыкать пальцами в Друга шизика, пустили его в полет, чуть ли не через провал прямо к моим ногам.
        Я немного обтер бедняге уши от глины и стряхнул брюки от праха земли. На руках Алеши были ссадины, а на локтях синяки.
        - Пойдем в аптеку, к Доре. Залижемся, - предложил я пострадавшему за техвооружение края.
        Алеша отчаянно замотал головой, задвигал плечами и потянул меня за собой, чуть ли не побежал, оборачиваясь меловым лицом и дергая пальцами. Мы иноходью влетели в старый «латинский квартал» в районе бывшего метро «Площадь обновления» и забетонированного теперь пересадочного узла «Перезагрузочный кольцевой». Я не любил шататься здесь, среди тусклых щербатых двухэтажек с вывалившимися резными наличниками и изукрашенных крошащейся лепниной осевших барских конюшен, где теперь часто гнездились лошаки конки и асоциалы, те, по которым скучают общие рвы Восточного кладбища - художники по наколкам движущихся картинок, женщины, коллекционирующие редкие болезни, поэтессы среднего пола, борцы против засилья в половых щелях домовых, сверчков и прочей нечисти, - личности часто со стеклянными глазами и иногда отсутствующими взглядами.
        Шизик бежал ходко, мне трудно было поспеть за ним, и, главное, из-за того, что он сбивал меня с хода, прыгая правой ногой, например, два раза, а потом левой делал широкий шаг. Или наоборот, так, казалось, ему было удобнее. Мы пробрались через какой-то мусор и неожиданные закоулки, где мог бы запутаться и водимый верой святоша, ныряли в щелистые пасти клонившихся на ветру заборов и пересекали канализационные выбросы по трещащим вальс дощечкам. Наконец нырнули в какую-то дверь.
        В подвальном зале клубился люд на лавках, за грязными, как исподнее половых, столами, да и на полу, усеянному огузками самокруток и обрывками накладных ресниц. Алеша нырнул в сторону, скрылся, потом вдруг вынырнул у меня под носом, умоляющим жестом усадил на скамью и поставил передо мной с торжественной улыбкой стакан зеленого густого пойла, кажется, киселя из бетеля, кактусов и лягушачьей мочи. И опять скрылся. Да, местечко это было явно вне любого закона нашей краевой империи. Ну и шизик, восхитился я.
        Напротив меня маялась компания недомерок и декламировала стихи ручной сборки. Уши постепенно заложили вирши:
        Рядом плюхнулась девица и заглянула мне в глаза своим глазом. Другой у нее по кругу сиял разноцветной размалевкой: помадный круг с размазней зеленых крапин от коктейля, и еще две булавки с колючими розовыми камешками на щеке. Она пропела мне в ухо, прижимаясь ногой:
        - Бэлая бестэлая ромашка половая,
        Что сидишь, качая промеж ляжек головой.
        Я чуть отстранился, помня о возможностях воздушно-капельной передачи. Молодая фурия дыхнула мне в лицо перегаром всех трав, засмеялась и молвила вполне похожим на нормальный голосом: - Ладно тебе, старикашка, дуться, как жаба на соломинке. Не пугайся, я сама профессионально философ. Сартр, Камю, Круазье старой выдержки. И наши классики: Суслов, Ягодкин, Выдержанский… А ты с нами, на штурм Западного экспресса?
        - Какого экспресса? - напрягся я.
        - Его самого, - вмешался парень, свалившийся на скамью напротив. На парне на голую лесистую и вполовину бритую грудь и османские шальвары слегка запахивалось длинное малиновое кашемировое пальто по щиколотки. Со сгрызенными молью до локтей рукавами. - Ты чего, с изгороди свалился, летчик-пулеметчик? Катька уже всем время нашептала, - и парень обнял девицу как-то боком, за ухо и колено враз.
        - Да в субботу, в субботу, - манерно изобразила шествие толпы в вагон первого класса еще какая-то девчонка, примкнувшая к нашей маевке или ноябревке. - Как всегда в двенадцать. Лучшие лица умственного унтерграунда, подкидыши мистерий и выкидыши бульварной эстетики.
        - Будем штурмовать паровоз и единственный вагон, - важно сообщил парень в пальто, помахивая у меня перед глазами ухом с серьгой. - А то ходит на Запад, как декорация, всегда пустой. Билеты-то все проданы. Ноль пассажиров, уж не считая заумственной элиты. А желающих - мильоны. До Варшавы будем грызть ногти и заниматься со свободной философией запретной любовью. Как-нибудь дотянем. Возьми желательно коктейлей впрок, головных презервативов и пять-шесть горбушек на первое время в Париже. Пока в Сорбонну не оформимся лидерами конфермизма и пофигизма. От Варшавы до Парижа с песнями: варшавянка, ты мне не пара, запара, наш паровоз, на всех парах стучи… И другое неглупое, чтобы показать проезд белой кости.
        - А ты хороший, смирный, - мечтательно воззрилась на меня третья особа. - Наверное лошадок для конки объезжаешь, интеллектуаль. Или в шапито коверный. У меня был один лингвист, испытатель блюд особого стола на пригодность. Ума - палата номер шесть, я с ним замаялась, простыни под сутры на шею наматывать. Хочешь, будем сегодня париться, а то мой в джинсах застрял, до субботы не выберется. Зато кудри под спинозу, макака, отрастил, вот и попался в сети своего ума.
        - Я со своей, глупой монашкой имени Св. Евгения, - сообщил я, поверженный в ступор. Все на монашку искренне захохотали, считая меня, видно, каким-то изощренным интеллектуэль. - А билеты как брать?
        - Билеты брать это уж как всегда, - подтвердил парень, запахивая перед пришлым умником грудь. - Кто с колом, кто с поварешкой, кислоту в склянке бери. О прошлом разе один приволок зеленый коктейль имени Молотова, так шуму было, вся Европа проснулась, включая Андорру. - У меня клей фрнцузский, буду от ж-д зомбей отмазываться, - радостно соощила сманивавшая меня в пару. - Ты что, не слыхал? Вчера, наверное, из плесени родился. Все наши разжились клеем, завезли с парашютами подклеивать Избирательный сенат. Да профукали. Там наш главный спичрайтер у завхоза. Будем до Варшавы париться и нюхать, чтобы на вокзале умное поперло. Имею импортные пакеты, учти. Приводи свою монашку-малолетку на штурм, у меня есть пакет на троих. Залезем и будем катехизис нюхать.
        Я почти спарился слабой головой.
        - Штурм вагона и паровика на Вокзале, суббота, одиннадцать пятьдесят восемь. Не опаздывать! - строго предупредил организатор философского отъезда. - Наша очередь, бежим стихи декламировать в трансе, дай быстро понюшку транса.
        И группка исчезла на авансценку со сжатых полей моего зрения. Надо же, смекнул я, тут такой посев уголовников по всем статьям кодекса, что не успеешь в камере до конца пожизненного долистать их все. Я дососал свой знойный зеленый коктейль, и тут как раз появился Алеша-шизик, схватил меня за руку и опять поволок. В глубине зала за автоматами по угадыванию результатов сложения цифр от 1 до 8 оказалась незаметная дверка, а за ней комнатенка, где расселись пятеро или шестеро переученных шизоидов, ковыряли в носах длинными пальцами и грызли ногти. Посреди стола валялся мой красный конверт и его содержимое. Шизи залопотали:
        - Оу!… нет… Уф ха но вау катангенс параллакс еще бы да…
        Неожиданно нашелся среди бесноватых и толмач.
        - Гражданин Петр, - сказал он манерно. - Господа ведущие специалисты «Большого друга» интересуются - серьезны ли ваши намерения объективно очутиться на 37-ом кордоне?
        - Эти намерения планируются, - также витиевато отразил я. - Вот завтра зайду на заседание Избирательного Сената, многое и уточнится. Но намерения пока… комплектно не воссоединились с возможностями.
        Шизы переглянулись и заверещали.
        - И… да еще… тридцать се… пф.. легально у… е.. через все…
        - И мотивация гнилостная, - добавил я масла в угасающий очаг разума.
        - Господин Петр, - чуть погасил движением пальцев бурю эмоций господин толмач. - Вопрос не прост. Ответ умом напет. Или сгнили, или смыли. Этот провал надю порвал. Надежду. Люди специалисты, - и толмач повел ладонью, а потонувшие в море знаний лбы закивали. - Люди помогли бы вам… бы вам сам…сами, но их кредо от деда, отца сына и внука - наука. Никакой боли насилия, да, это бессилие, но это и честь, чистоту помысла блесть. Блють, пока дають. Извините. Пусть мы, положим, не можем, но что же! Но жизнь положим. И честь, которой уже не весть. Кому умереть за это - черта их завета. Вам ли не знать.
        Но решение за вами, быть или не быть у истоков оттока, крыть - продлив агонию света, или забыть, развернув теням детей, детям теней, нашему краю пропасть ответа.
        Шизы безумно заверещали, а Алеша стал хлопать меня по плечам, гладить по волосам и полез обнимать то меня, то толмача. Я отшатнулся.
        - Мы собрали весь разум края в кулак, - закончил остряк. - Но мы не имеем воли, она в отвале наших забот. Но вот вам знак - знак почтения и нашего вам служения, и что гражданин - идет.
        «Идиот», - подумал я про себя и про того парня. Толмач вынул откуда-то из пуза, из мятых тертых травяных джинсов маленькую кордонку, какое-то по виду небольшое локальное устройство, и протянул ее мне. Шизы зашептались и стали скорбно кивать веками.
        - У меня уже поклажи полно, - стал я отнекиваться, будто уже решил идти. - Штык, книга… «Дружок», - сморозил я. - Девушка-недотепа, монастырская мышь.
        - Возьмите, - втолкнул мне в руку кордонку чудак. - Места мало. Будет не по себе, пригодится. Но решать за всех вам, как порученцу гражданина Акима и Доры - пропасть или неволя. Тартарары или татары. Вечный лед или мерзлоты северных нар. Спасибо.
        - А где этот тридцать седьмой? - завопил я.
        Зашумели, стали удивляться, сыпать шипящими. Толмач просто сказал:
        - Четырнадцать на запад. Бывшая «Партизанская» после «Площади эволюции», - знает про ходку в метро, совершенно искренне изумился я. - Спасибо, - повторил толмач, - и семеро за столом вежливо поклонились, и каждый повторил попугаем: «Спас ибо се сибо…бо ба…».
        А пошли бы вы все со своей спасибой, осерчал я, но вслух прокуковал: - И вам не хворать.
        И вышел мимо читающих взвизгивающими, надрывными голосами стихи вон. И за мной засеменил Алеша. Где-то возле границ латинского квартала мы посидели, отдышались на колченогой, изукрашенной философемами скамье.
        - Ты где проживаешь? - спросил я.
        Алеша собрал всю волю:
        - Д… рд…друг… - и указал грязным пальцем в сторону покосившегося сегодня холма.
        - А куда ночевать, к Доре? - шизя отчаянно замотал в ответ головой.
        - Ну, ладно, - согласился я. - Сночуемся в моей.
        Я вынул картонку, подарок чудачья, и собрался стереть с нее пыль неизвестности, но парень с отчаянным умоляющим лицом помог мне убрать невесомое устройство во внутренний карман моей повидавшей и не таких уродов куртки.
        - Пошли, на службу надо заглянуть, - скомандовал я. - Кушать хочешь? - и Алеша энергично закивал.
        По дороге в придорожной харчевне-аптеке мы взяли несколько сушеных хлебцев с жаренной паприкой, гуманитарного жженого кубинского сахара и жбан хвощевого киселя. Алеша жевал с жадностью, похоже, ночью, раздавая печальную водку с хлебом, он сам не съел ни горбушки.
        У входа в подвал Краеведческого поникший латышский стрелок сидел на шинели на земле и колдовал с затвором винтовки, стуча по ней каблуком огромного, стянутого с ноги ботинка.
        - Нну стань смоттри, - поднял он на нас гнойные глаза, - хоттел один мимо ктто стретятт, а он патрон внутр сидетт, не хоччет итти. Трибуналл, ой. Ой!
        Алеша взял из трясущихся рук война винтовку, посмотрел на свет, пощупал затвор, послушал ухом и потряс, а потом с силой трюхнул приклад о камень. Произошел щелчок, грохот, дым, и паре птиц на небесах жизнь, наверное, показалась в клетку. Солдат бросился обнимать шизика, но я вырвал худое создание из лап убийцы, и мы полезли по узкой лесенке в галерею.
        Озадаченный Алеша неспешно, умоляя меня застопорить ход, брел мимо рыцарей, суховатых мумий и мраморных кентавров с открученными хвостами и отбитыми прическами. Возле огромной золотистой двуглавой птицы бабка Нюра водила грязной тряпкой по бронзовым перьям и кунала ее в помойное ведро с горсткой воды. Шизик, как зачарованный, остановился возле птицы и заглянул ей в клюв. Нюра поглядела на пришельца и смахнула тряпицей пот со лба. Спецтехник зашел птице с хвоста, стал гладить гузку, и лицо его заулыбалось. Он сунул длинные пальцы под орлана или кондора и повертел ими, будто хотел подоить зверя. Раздался звон, одно крыло отошло и открыло в брюхе секретную полость.
        Тряпка выпала из Нюриных лап, она подошла к аппарату внутренней связи, покрутила рычаг и кашлянула в микрофон: - А ну подь сюда!
        Алеша минут пять вглядывался в механизм. Слева вдруг подошел нижний работник, пожарник метро Афиноген и уставился на нас. Тогда худючий мастеровой запустил пальцы в птицу, наверное собирался потрошить, но вдруг, вертя пальцами, как вязальными спицами, вытянул из птицы непереваренную ею лет триста назад сухую розу без лепестков. Дунул внутрь, полетела труха тараканов и помет клопов, жук, жующий стрекозу и прочая мелочь.
        Сияющий Алеша защелкнул крыло. Птица дернулась крыльями, запела, как иногда пела невыспавшаяся Дора в аптеке, а после чихнула на своего восторженного исправителя.
        - Да! - присела Нюра. - Да! - присел рядом и Афиноген. - Слышь, пошли, - позвала шизика Нюра, считая, видно, меня за пустое место. И подвела Алешу к огромным часам между чучелом медведя и мумией тирана в гробу.
        Но зачарованный Алеша совершенно наплевал на часы. Он подошел к мишке, погладил ему огромное брюшко, в свое время переварившее не одного идиота, пожал лапу, немного выбил из него пыль подвернувшейся палочкой и стукнул по спине. Мишка взвыл и поднял лапу, мы трое в ужасе отпрянули и спрятались за гробину. Большой ребенок Алексей почистил палкой уши мишке и крикнул: «Мед!». Зверь заурчал, на груди его отодвинулась пушистая кордонка, а внутри увидели мы пачку древних незаполненных избирательных бюллетеней.
        Но вверг нас в совершенный ступор гражданин Алеша, совершив паломничество и поклонение гробам почивших за свободу народов. Он поклонился гробу вождя, даже влез под него и выбрался совершенно красный. Вождь в черном костюме на костяке, в кепке и с бумажной гвоздикой в петлице молча взирал на манипуляции самоделкина. Минут пять или семь под нашими ошарашенными взглядами шизик ползал, дул, совал прутик под пиджак, гладил ноги мумии, поправлял кепочку, нервно скакал вокруг монумента бурным прошедшим векам. Потом лег на пол, закатил и откатил глаза и тем велел нам кантовать гробину. Дубовая прекрасная колода была установлена горизонтально, и Алеша поправил попону возле ног вождя.
        Вдруг восковый вождь открыл глаза, поднял в приветствии полусогнутую руку, и из гроба донеслась грамофонная маршево-траурная мелодия. Нюра упала в обморок, запасливый Афиныч плеснул ей на лицо флакон нечистот. Шизик сиял. Ожившая Нюра сказала слабым голосом:
        - Тебя как звать-то? - это относилось явно не ко мне.
        - Алеша, - ответил я.
        - Ну ты живой, Алеша, отсюда не уйдешь. Оформим тебя инженером мертвого инвентаря по высшему разряду. Щас пойдем в кадры. Документ имеешь? Ладно, без документа. Согласный? Жрачка пять раз в день в столовке руксостава. Ночлежка надо?
        - У меня или здесь? - спросил я инженера. Он показал пальцем в анфиладу музея.
        - Идем-ка, - велела Нюра, и вся наша процессия потянулась за ней.
        - У меня которые краны не робют, - осторожно завернул Афиноген.
        - Погодят, - отрезала Нюра.
        В совершенно стерильной чистой комнатенке с древнеегипетскими барельефами по стенам на голове божества Гора стоял электрочайник, и на ушах цветной кошки мудрости висел пакет с редкими теперь пряниками. В глубине, в ложе саркофага покоилась мумия знатного гражданина пятой династии. Нюра по-простому сгребла фараона и поставила в уголок, из углового шкафа вынула матрас, простыни, подушку, одеяло и розовую накидочку в цветочек. - Примеришься? - спросила.
        - А у меня вентиль один текеть, - осторожно сообщил Афиноген.
        - Погодет. Ну как? - обернулась Нюра к пришельцу. Шизик сиял.
        - Ну вот и сладилось, - устало стерла Нюра пот со лба розовой накидочкой. - Располагайся, как мумий тролль. - И тут уж наконец обратилась ко мне: - Ни у кого не поспрашивал, мумий толкануть? Только площадь занимает.
        - А вот это, Нюра, ты зря, - желчно высказался пожарник. - Покамест не спеши. Надо погодить.
        - А и то, - согласилась дама и яростно поправила тесный ее крупному бюсту лиф.
        Алеша на секунду нежно обнял меня.
        - Пошли-ка, - пригласил бывший метростроевец. - Покурим.
        Мы вышли.
        - Петруня, - сказал курящий, прокашливаясь. - Петруша, ты на меня зла не бери. Что за спуск баллы хотел с тебя драть. Бес попутал. Ничего не возьму, так, если что, провожу. Может, вы кушать хотите? Пошли, у меня и тушеночка, и сгущеночка всего сто лет выдержки, свежак.
        Так шизик Алеша очутился во временных служащих Краеведческого музея, инженером по особо сложному инвентарю.
        На обратном пути я зашел к Доре, она молча выслушала музейный отчет и потом обратила в мою сторону такую брань, переживая за мальчика Алешу, от которой могла бы навсегда покраснеть и восковая Мэрелин Монро, а не то что скромный бездельник, любовник и авантюрист Петрпавел. Дома я съел взглядом пару чудовищно дородных тараканов и упал в койку. Ночь провел спокойно, в своей постели, мечтая здесь же и завершить по ошибке начатую жизнь.

* * *
        Лимпиада инвалидов - это огромный праздник. Поскольку большинство категорий народонаселения, заполняющих край, приписаны или приравнены к инвалидам по психологическим или смешанным показаниям, праздник воистину всеобщий. И это - день нерабочий.
        Поэтому я очнулся в своей койке около десяти. Поводил рядом рукой - девушки Антониды как не было, так и нет. В сумеречном состоянии, поминая вчерашнее, собрался и после уже подумал, куда идти.
        Возможно, к шести следовало заглянуть, как вольноприглашенному, на заседание Избирательного Сената, где, может быть, Пращуров поведет и вправду настолько серьезный разговор, принципиально поставит на рассмотрение статус края, новые избирательные стратегии, и развернет перспективы провалов, оползней и катастроф так, что отпадут мои желания, нелепые дергания к задвижкам, любопытство метродиггера и потуги отсрочить естественный бег времени и закономерное окончание столетий зомбестроительства.
        Я тогда вообще не нужен, отпаду и исчезну в сливах, как слабый, переставший быть фабрикой кислорода листок, осиновый или лавровый. А мне начхать. Нужна была Тоня, послушать мои бредни, опломбировать их советом. И тогда я спокойно, как и со всяким женским советом, поступлю наоборот.
        Я взялся пробираться через погрузившийся в спорт город к Училищу Евгения. Конка из-за разгула соревнований не ходила, птицы скрылись от лучников и копьеметателей, а голуби забились в щели строений, чтобы уцелеть от злого сглаза мелькокалиберных снайперов и вконец ошалевших латышских стрелков. И чтобы срать на это все.
        Идти пришлось задами, проулочками и тупиками, которые тоже, впрочем, перегорожены были волейбольными сетками, под которыми метались звереющие игроки, или увешаны корзинами для оффисного мусора, куда стремились завалить мяч до полусотни гоняющих по одной площади баскетболистов, людей по виду тучных, болезненных и ненавидящих все скачущее.
        За какой-то арочкой в проходной двор, по которому мелкий ветер гонял крупное тряпье, я присел на камень и скукожился. Тут скоро туда же заскочил еще человек-спортсмен со сломанной ракеткой для настольного тенниса.
        - А ну их, - в сердцах сообщил он, обтираясь пригнанной ветром к нашим ногам ветошью. - Взмок, как русак… рысак… рысачить тут им. Я настольный, а ты с какого спорта?
        - Домино, - ответил я вяло.
        - Рыба! - воскликнул сосед. - Пять-пять, дай пять, - и он стукнул по моей еле протянутой ладони. - Туго, и чего они этот спорт на шею содют? Так бы, знаешь, я сейчас со своей Ёлкой… так зову… метелкой, как рыбу бы чистил. А у вас в домине… в доминах какие призы?
        - Поездка в пригород. На крытый ипподром, и кило желудей.
        - Ух ты! - восхитился сосед. - А мне по черту все эти обрыдшие выделывания. «Встань пораньше… утрись-оботрись… на закалку…. зарядку по струнке становсь!» Как будто я кумулятор, заряжать ему меня надо. Ладно, мужик, вижу тебя только рыба «пусто-пусто» водит, ну и давись на зарядках. А мне плевать.
        - И мне плевать, - тупо, автоматически сообщил я, думая о маршруте.
        Сосед встал, свистнул в грудной свисток и предъявил цифровой код работника Группы здоровья нации, управления продленного дня. В арочку сунулись еще двое и меня повели к учетчику, сидевшему на улице за столом с «Групповым дружком».
        - Этот клеветал об спорте, плевал в лицо мастеров и собирался скрыться на праздничных задах, - сообщил столоначальнику мой сосед по арке.
        - Ладно иди, - махнул тот, и я собрался убраться, но оказалось «иди» - это не мне.
        - Пошли за следующим, из щелок выковыривать, - отчеканил теннисист и скрылся, стуча по шарику ракеткой.
        - Пук давай, - тупо протянул руку спорторганизатор.
        - Вижу, прикрываешь внеочередного подлеца, - выдавил я. Козел воззрился на меня, словно получил тумака по грыже. - Козел ходит забивает штатных спортсменов. Я, к примеру, уже отмечен в двух видах - борьба на пальцах и скоропись клинописью. Клевещет на руководство, говорил: «Пращуров - сука», я так этого не оставлю. Я недавно видел Пращурова на похоронах памяти революционных бойцов, совсем он не сука, а наоборот. Мы все там, метатели прокламаций и декламаторы Конституции. Ты мне ответишь, - тихо сжал я губы.
        Плотный лысый за столом, уже скоро отставник, покрылся потом, вскочил, в дикой ярости подскочил ко мне и тихо просвистел:
        - Мужик, мне самому это во где, пятый год звезду на погон жду, кормлюсь помоями. День-ночь, холод-дождь - стой, как вкопанный по муди. Давай миром, я ж вижу - ты свой. Иди вон туда, за угол. Там козел, кого случайно отсеяли. Раз три-четыре через козла прыгнешь, и все дела. Ну, для вида, сделай доброе дело!
        Я сжалился над потным, побрел к козлу, который оказался конем, и под присмотром старичка-спортсмена в рваной майке и домашних дырявых тапках два раза скакнул через его необорудованное ложе дохлого россинанта.
        - Всего два шпицрутена? - удивился старикашка.
        - А вы что тут, - чуть не сорвался я, - ответработников до вечера крутить будете? Почему лошак от мочи не протертый, рука соскальзывает, - и ушел прочь.
        По дороге еще пришлось поскакать в мешке перед катающим за тобой штангу тяжеловесом и перейти мост над болотом нечистот с балансиром - флагштоком или шлагбаумом псарни для ездовых собак.
        Возле Училища Общины все-таки было потише. Правда, в зале со стрельчатыми старинными окнами соподруги Антониды все равно посвятили сегодня служению спорту. Под надзором крупной дамы девицы разного калибра в одеждах кармелиток и колпаках куклукскланок отжимались от пола или от своих кроватей, охая и быстро заражаясь спортом, потому что чихали и кашляли. Меня, к счастью, никто не запомнил, потому-что я был камуфлирован подобранным рваным противогазом и держал залетевшую мне в руки и чуть не убившую случайную гранату, пущенную наобум неумелым метателем. Антонины нигде не было.
        - Почему не кажете личным примером? - сурово подступил я к классной наставнице, та покраснела и собралась падать мне на руки. - Все, перерыв сорок две минуты, а тебе… - ткнул я пальцем, - не мене двух засе… приседалий и подскок, подскок. Триста. Действуйте, - и я вышел, предельно раздосадованный местным спортом и отсутствием в рядах некоторых спортсменок.
        На заднем дворе старый ржавый садовник поливал анютины глазки мочой. Я присел.
        - Видал, - подсел ко мне мерзкий старикан и завел беседу. - Нонче чавой-та спорт, - сплюнул он, - одна срамь. Потогда при нас, при прошлом царе-горохе, ежели ты от спорта отрехнулся, мене овчарами стравють. Шаг слево-вправа, ноги вширь наскрость. Ето мы еще в охранах при лагере правили. А пирамиды какую строили, в хату ростом, один грохотнулся с верхотни, вертухай, всю жисть опосля по-свиньи мычал, бе-бе. Страсть. Тагды от спорту полные штанцы сложишь, а все одно - бежи финишт. Где уже специальный гад тебя на секу… кундомер ложить. Страм. Ноне разви спорт! А ты чего, ражданин хороший, на голову трубу напялил?
        Я чуть сдвинул рваный противогаз.
        - Дыхалку расширяю, спорт. Подводный десант со штыками.
        - Ага, - понял старикан. - Хотишь, десант, бабу тебе скрою, вон ихнюю наставную… классная дама, не пожалуесся. Ежли на ее взобрешься… скочишь, она со спугом тебе опоросит чяво пожелаешь, мышь невидную зверушку. Ох, хороша окороками классная. С ей будешь десант спорту гонять.
        - Да иди ты, старый таракан, со своим спортом. Щас не погляжу, что говно сыпется, удушу резинкой с твоих же штанов. И в яму с гнилым яблоком спущу.
        Старик сбежал, как полузадранный лысой лисой заяц или просроченный колобок. Через пяток минут до меня, кукующего в грусти на чурбачке в саду, донесся пронзительный свист, примчались к чурбачку двое, здоровенный зомби-мент в форменке и раздутых спортивных штанцах и прячущийся за ним старикан-гаденыш с искривленным счастьем лицом. Мент прозомбировал меня с трехметровой дистанции и крякнул, возбуждая в себе смелость:
        - А ну пошли, десансер.
        - Кричал на спорт матерно, - подсказывал старикан. - Обзывал словом главную поставщицу девушков словом, коим я… нарочно позабыл еще с пионерий. Жирной курвой звал и подманивал в праздник… пофулиганить.
        - Курва, это чего? - нерешительно спросил зомбище.
        - Кура такая… - растерялся старикан. - От всех петушат несеть. На спорт рукою махал… и меня за трусы… грить - соревнуиться.
        - Пошли, мужик, в райучасток им. Брата Евгения, там опознают… чего ты за спортсмен.
        Мы отошли на пяток шагов от приплясывающего старикана, и я пробормотал зомбе:
        - Слушай, лейтенант, - а этот был вряд ли и старшина. - Запроси по ПУКу, я сегодня приглашен на Избирательный Сенат, Пращуров в курсе. Пришел в Дирекцию Училища поцеловать Главной классной ручку, потому что не успею ей цветов. А она - в плаче. Этот старый… второй раз предлагает мне Главную классную напополам с ним. И мне еще плати. Кстати, не ты ли, лейтенант получаешь с этого таракана долю - он проговорился. И на плотном разговоре, беседе с применением, скоро все выложит.
        Воин остолбенел.
        - Никак нет… всего… святой правдой имени Евгения. Два раза корзину яблок… и с кухни.
        - А натурой? - грубо прервал я. - Три раза перезрелок щупал, спортсмен.
        - Святой правдой! Да как же этих не щупать… одну щупал, чуть пальцы об ребры не повредил. Костлявые черти… истинно…
        - Ладно, дыба все расскажет. Ты же, я вижу, свой. Вот что, лейтенант, ты этого старикана убери от спортсменок. На бойню уборщиком или овощь у южных пробовать, санконтроль. Я следующий раз проверять заеду, чтоб…
        - Не сумляйтесь, господин хороший господин… Уберем на самый зад, у чебурашков зинданы чистить. У подпольных пивников битую тару…
        - Ладно, мне еще три точки чистить. Везде спорт. Тебе бы, правда, в лейтенанты… Парень ты верный, без промаха, насквозь наш. И коленкор видный, и осанка. Не сифилисный?
        - Так точно никак нет.
        - Следующий раз прибуду, дашь на себя пожелания.
        - Так точно.
        - Пуговицы все чтоб в другой раз… до одной чистить с порошком… вон внизу… чисть руками. А то проверют.
        - Так… - и зомби стал судорожно рвать тертый мундир.
        - Ёмобиль пришел? - заглянул я за спину прапора. - Сейчас двоих повезем, тебе, извини, места нет. Тоже спортсмены, будут у меня в ширину… - и я скорым шагом покинул почти монастырский сад.
        Ровно в полшестого ангелы в лице моих крылатых ног и конных городовых пригнали меня к гордым гипсовым колоннам Избирательного Сената. Я совершенно не понимал, зачем пришел и что я здесь делаю.
        Недалеко от входа, в полусотне метров от широкой лестницы и баллюстрады у подножия Сената стояли скамьи, на которые никто не садился. Мимо с озабоченными, хмурыми государственными лицами сновали мелкие сановники, спонсоры буфетов, клерки-кретины и особисты-дебилы с пудовыми кулаками.
        На прилегающей площади, как и везде в городе, почти исчезли велосипедисты. А вот как бы здорово развивать бадминтон или велосипедный спорт, в конках не давиться, а лошадок послать на заросшие стрелами южан и кистенями северян пахотные земли. Это мне пришло в голову при виде посольств наших благонравных соседей, подтягивающихся ко входу почетных гостей. Говорят, нет экспортного эквивалента на цепи, дутые шины и особенно спидометры. Чепуха, если не трогать больной вопрос воды. Сказать о велосипедах, если спросят. И даже, если не спросят. Вот почему, например, соседи жалуются на чужую личную жизнь? Угнетает демографию, развивает неупорядоченное, инициативное доносительство. А молодым нужно полтора на два, чтобы создать потомство, будущих мелиораторов и водопроводчиков, буровиков гидроскважин. Да, доски кое-где сгнили, слышимость страдает, голоса мерещатся отовсюду. Так возьмите старую паклю, осмолите с рухнувших самостроев доску - и тишина, тишина. Комар носа не сунет.
        Или вот сказать прямо в лицо. Дайте молодым поэтам и поэтессам право голоса. Внутри, конечно, разных торжеств, вроде нынешнего. Пусть свободно льют свои песни на жернова новой жизни… новой, нарождающейся жизни. В конце концов это все равно не поэты, а рифмоплеты и гавно. Жерновов не сломают. Почему есть спорт мышц, а нет спорта вирш, спорта поэтических многоголосий…
        Весь этот бред молниями метался в моей черепушке. И тут рядом на скамью возле меня бухнулся тяжелый старик в рваном канотье, вислых усах и брюках, народно вышитом зипуне и надетых наоборот мокасинах с острыми, как у Низами и Фердоуси загнутыми рваными носами. И прерывающимся голосом Председателя Сената Пращурова заверещал:
        - Пришел, молоток. Значит, слушай. Молодец Павлуха. Так. Все сидим. Молчок. Ну кто хочет, кому дадут. Ты ниже жижи. Кругом суки-наружка. В печенках сидят, досмотр. Ты тише мыши. Спросят - вякни, мол, сегодня побил… рекорд. Ногами сучил на скорость. Руки вращал. Или чего. Сидишь, не дышишь, не газуешь. Все сказали. К перерыву. Я встал. Половина наших, ждут, свора. Когда гавкну. Ты не шелохись. Ты запасной. Если обращусь к другому, крестись и божись, что баба и попал случайно. Коньяку в вестибюле тяпни, на дарме. Пол рюмки. Кругом, Павлуха, косые, пригляд. Нет демголоса. Так. Я встал, дело к перекуру. Говорю, господа Сенат и уважаемый Гость. Он гость… по проформе. Протокол. А то прокол. Ухи отгрызут. Говорю… ты сидишь, не ссышь, схвати электрокнижку с картинками Конституции, прижми к грудям… хорошо… Я - перед перекуром разрешите вот Павел… Петр? Петр человек передается ему голос мой временной основе. Организационно. Он теперь голос края… регламент. Скажи - Петр. Можешь не вставать, все равно зад прилипнет. Кругом шавки и ихние. Все тебя. Говоришь: внеочередной голос. НАШЛИД найден нашли сегодня.
Старый отменен. Новый светлый, за народ, за душу и мать. Все людям даст: заводы - рабочим-зомбям, землю - христианам-пахирям и мызы латышам. Безмозвезно… Делиться надо, не забудь. Теперь главная фраза под протокол Сената. Остальное можешь не гундить. Все одно от поноса… НАШЛИД отменен и взойден… нашедшен новый НАШ - Пращуров все! Все! Все! И вали между ножек под стол. Там срентируешься. Потом найду - все твое. Так, упомнил?
        - Ну, - только и ответил я.
        - Ну иди помаленьку, - тихо подтолкнул меня голосом грязный, воняющий экспортной мочой старикан.
        Я встал и на козьих ножках пошел считать ступеньки, скользить глазами по фальшивым падающим колоннам и негнущейся рукой тыкать свой ПУК в лица сторожевых псов на входе.

* * *
        В мраморном вестибюле среди бонз и ряженых витал стойкий гулкий дух пьянства и истерии. За барной стойкой щелкал пальцами и хромированнными шейкерами аскетичный прапор с лицом исхудавшего мастифа, белыми глазами мраморного нерона и в белом же блейзере бармена с золотыми крупными пуговицами.
        - Налей, - продавил я голос и ткнул в коньяк.
        - Приглашенным и пристяжным только коктейль. «Зеленую Мэри» или «Крокодильи слезы»?
        - Лей коньяк, сиплый гундос, - глухо потребовал я. - Полную.
        Желтый скелет с отвращением плеснул мне в стакан на палец. Я выдул задорную влагу залпом, швырнул склянку на стойку бара, взял пластиковый пакетик с «Зеленой мэри» и отошел к колонне. Заиграла взявшаяся с потолка торжественная музыка, я тянул из трубочки отвратительное пойло: смесь сивухи и лягушачьего пота, куда еще плюнули помадой секретарши суда. И даже на секунду не позволил себе прикинуть стратегию отступления, тактику побега и диспозицию оправдания на Сенатской площадке. Плевать, все равно в жизни все иначе, чем в голове, и луна лунатику всегда светит невидимой своей стороной.
        Заиграл скрипучий, заезженный патефоном туш. Шаркающая толпа вскинулась и подалась. Полезли заглядывать поверх голов, шептать и изображать балерин на пуантах. В плотном кольце приближенных прибыл НАШЛИД. Он быстро двигался по зале, бодро подскакивал то к одному, то к другому из собравшихся в полукольцо ротозеев. Главная группа прорвала парад зевак и слишком быстро стала приближаться ко мне.
        Проклятый коктейль несколько сковал члены, и я повернулся, чтобы улизнуть за колонну, а там за фрамугу окна, а там и в город, на соревнования прыгунов на тарзанке. Но злонамеренные намерения рухнули: только я сунулся убираться по добру, как дорогу мне преградила подлая ухмыляющаяся рожа бармена, и его жестяная грудь с сияющими пуговицами бесцеремонно вытолкнула в круг.
        Группа уже оказалась рядом, я обернулся. НАШЛИД стоял напротив и тяжелым цепким взглядом быстрого и юркого мастера школы дзин-ё ошпаривал меня.
        - А это из народа, из приглашенных?
        - Никак нет, - я вдруг автоматически, словно поручик по особо гнусным поручениям, щелкнул каблуками своих стоптанных тефлоновых ботинок. - Именно так.
        НАШЛИД шагнул ко мне, схватил холодной клешней мою потную ладонь и кратко, энергично пожал. Кости моей кисти чуть побелели.
        - А зовут вас как, юноша? - чуть улыбнулся руккрая. - Павел?
        - Именно так, - отчеканил я и вновь щелкнул и так еле живой обувью. - Никак нет, Петр.
        Казалось, НАШЛИД был чуть озадачен.
        - О чем собираетесь выступать? Если, конечно, надумаете. Что заботит. Но не из чепухи, а серьезно? - и этот тихим зверем, ждущим на тропе хомячка или тушкана, улыбнулся.
        - Мало велосипедов. Развивать. Пусть конки пашут. Изготовить велоцепи кустарно и дать людям движение развития. Позволить ремонт ЖКХ, чтобы молодые могли упражняться, умножаться. Без запрета любви к людям. Конкретно. И не все спорт. Этот.
        - А что еще? - вперился НАШЛИД.
        - Науку, космос, тяжелое двигателестроение.
        - А транспорт?
        - Западный экспресс отменить. Пустой ходит. Возить молодежь локально на поля, на массовки.. маевки. Под липы.
        НАШЛИД повернулся к стае.
        - Ну вот, Феликс, а ты говорил - чужой. Дурак ты, Феликс, совершенно свой.
        - Он штык у латыша отобрал.
        - Паш, отбирал? - улыбнулся мне НАШЛИД.
        - Никак да! - опять стал портить я обувь. - Он на могилы срал… Бывших воинов-интернационалистов.
        Руководитель повернул голову к шавке. Та смущенно и как-то боком кивнула. НАШЛИД широко и душевно рассмеялся.
        - Вот, Шнурков, что вы все бормочете, дармоеды. Не наш. Бормочут, Петруха, не могу. Самый он наш! Дерзайте, юноша, - и пошел со стаей дальше мелким шагом. Потом чуть вскинулся, будто что-то забыл, полуобернулся и бросил: - Антониде поклон.
        Это было уже слишком даже для меня.
        В круглом зале, за обширным столом вокруг огромного букета перуанских роз, куда скоро серебрянный колокольчик согнал всех, я сидел в потустороннем ступоре. Уши слушали отдельно от мозга, ум отделился от органов равновесия и координации, все фибры души обмотались вокруг спинного и сильного и устойчивого крестца.
        Кругом бормотали старцы, и взбалтывались, словно зеленые болотистые коктейли, молодые болтуны. Звали, кажется, сосредоточиться, собрать что-то в кулак, завершить дообмундирование стрельцов парадной одежей от-кутюр. Требовали сосредоточиться на достигнутом, разогнать шалопаев, если объявятся, рвущих общественные клумбы и строго требовать сансертификат у содержательниц литературных борделей и изменивших пол сутенеров. Признано было целесообразным получать велосипеды деталями по инвесттрубе от частных дарителей, для этого заложить расширение трубы наноспособом и закупить семь кувалд и два лучших мировых домкрата.
        Сенатор, продвигавший латышей, запросил присвоить им временную категорию наемник-кретин, а сенатор, гнувший от чрезвычайщины, потребовал официального запрета на оползни. И повального осуждения треснувших земель. Поставили вопрос реабилитации жертв политических и дворцовых репрессий - Павла первого и Петра третьего. Я, было, вскинулся и задрожал, но потом понял, что я не второй, а самый крайний в этом краю. И все же лидер вдруг потребовал молодежь.
        - Ваше мнение по этому вопросу, Павел, - вежливо кивнул мне уже преобразившийся, отмытый и перенаряженный Пращуров, блистая крупным орденом в вицмундире. - Излагайте не взирая. Лица все здесь заодно прогресс.
        - Извольте, - вскочил я, не понимая, что верещу. - Хватит издеваться над народом, долой мигалки золотой молодежи с Моебилями. Лошадь шарахается, конь прядет ухом. Пусть мигают образованием, а не трусами «Труссарди».
        - Дельно, - хмыкнул НАШЛИД, - запишите, - кивнул он референтам сзади.
        - Очень толково, гражданин Павел, - нарочно подставил меня Председательствующий Пращуров. - Еще, тем же духом.
        - А еще, - сказал я, морща каменный лоб. - Пусть все люди обнимутся. Воссоединятся. Забудут распрь. Я обниму тень своего учителя. Пращуров обнимет Шнуркова. Спортсмен поцелует трижды бойцов на деревянных мечах из общества древних русистов. Имени Мологи и Велеса. Соседи пусть лобзают друг друга по утрам и вечерам, и каждый гладит «Дружка», чтобы тот не заболел, как Большой. Я лично готов обнять всех. По очереди, за небольшие начисления в ПУК. Объявить день-праздник обнималок, обнимок.
        - Обсудим, - несколько потрясенный, протянул Пращуров. - А если олигафренд и с этим… со стрелком… Обсудим.
        - Неплохо, - неожиданно мягко вставил НАШЛИД. - Может быть, и раз в квартал. Запишите.
        И я плюхнулся на место, доведенный своей речью до совершенства.
        Попикировались еще по глупостям. Чем засыпать яму на месте съехавшего в преисподнюю квартала. Приняли закон о защите и обогреве умирающих с целью оборудовать их койки передвижными носимыми грелками.
        Вскочил красный, напаренный Пращуров.
        - Ставлю процедурный вопрос, - завопил он.
        - Перерыв, перекур, - тут же жестко заявили Шнурков и какой-то Феликс.
        - Регламент, - зацепил Пращуров. - Требую процедурного вопроса, как Председатель Сената.
        У меня бросило ноги в лед, поясницу в пламень.
        - Выступаю с заявлением.
        - Перерыв и перекур, - крикнули шавки. - Вон приглашенные, кто с непривычки, уже мочу льют.
        - Требую перемен, вхожу в регламент, - раскаленным булыжником громыхал Пращуров.
        - Ставьте на голосование, - спокойно, как сухой лед, выплюнул НАШЛИД.
        - Ставим, ставим, - закричали с мест.
        - Ладно, - злобно осклабился Председатель, - потом важное заявление, - и посмотрел на меня.
        - Кто за Короткий перерыв? - строго спросил Пращуров, обводя зал пылающими глазами. - Группу подсчета приготовиться. Всего 95. Кто за перерыв?
        Верх-вниз полетели руки.
        - За - сорок семь, - булькающим ревом возвестил Председатель. - Кто против перекура?
        Подсчет уже завершили, а какой-то гаденыш, маленький пигмей с лицом хорька все ерзал и то поднимал, то опускал кислую, вислую, влажную лапку.
        - Сорок семь, - сообщил начальник счета.
        - А Вы, Павел, что ж не голосовали? - тихо спросил НАШЛИД, глядя в мою сторону.
        Я стал судорожно вращать головой, оборачиваться на соседей и искать дурня.
        - Вы, вы, Петруша, Вы против перекура? - просто и задушевно повторил ЛИД края, и я вдруг понял, что речь обо мне.
        - Я? - тихо повторил я в мертвой тишине. - Я разве не голосовал?
        - Ты, - громко выстрелил Пращуров в меня пальцем.
        - Я? Я не курю, - тихо сообщил я.
        - Воздержался, - вякнул представитель счетчиков.
        - Ничья, - весело довершил голосование НАШЛИД. - Мой голос за перекур, хотя я тоже не курю. Но люди - в первую голову.
        И все задвигалось и закрутилось, повскакали и повалили кто к буфету, кто к клозету, а я помчался из вертепа вон, вниз, в предварительный зал, где левой подворачивающейся ногой зацепил волочащаюся правую и рухнул возле колонны, между диванчиком и регистрационным столом.
        - Месье, вам коктейль, - кто-то сунул мне зеленую плесень на дне хрустального бокала. Я лизнул и стал заваливаться в пропасть, в простенок между памятью и фантазией. Свет помутнел, темень сгустилась в черничный кисель..
        Улица, масляный фонарь, аптека. Некоторое разнообразие пейзажу могли бы доставить лепешки лошадок и рваные самокрутки понизу, и несущееся надо мной серое небо, рваные фантики облаков, спотыкающиеся одни об другого, мчащиеся наперегонки и теснящие друг друга, как истинные сыны неба.
        Я полулежал в кривой ржавой коляске, добытой когда-то лихими людьми из рухнувшего супермаркета, а надо мной, сгружая ездока, бесполезно орудовало знакомое лицо.
        - Ты кто? - спросил я с интересом.
        - Мы были встречей, не так тому, - сообщил человек, и я узнал в нем толмача с шизоидной беседы.
        Пришлось выбираться самому. Ноги почти держали меня ровно.
        - А перекур, а вторая часть заседания? Мой голос, - поперхнулся я, потому что сипел и изъяснялся жестами.
        - Вас заменили, - сообщил человечек, полупогрузил меня на плечо и потащил в покои провизорши Доры. - За вас отправился другой человек. Не волнуйте, все будет хорошо.
        Толмач шизиков сгрузил меня у аптечного входа, звякнул, мотнув веревку, и ушел с моих очей прочь.
        Я отлеживался у Доры всего час, но приполз к своей каморке уже вечером, около десяти. У моей фанерной дверки сидела, склонив голову на колени полудремлющая девушка Антонина.
        - Давно ты меня ждешь? - спросил я.
        - Давно, - ответила Тоня, улыбаясь и протягивая мне руку.

* * *
        Мы попили чаю с очень вкусными лепешками, которые Тоня выпекла утром и притащила в рюкзаке, а потом нырнули в постель, прижались и долго шептали, порознь и одновременно, разные слова. Что-то обсуждали, к чему-то взывали один другого. В самостройной печке ровно тлели коровьи приветы, бурчала, грея бока в баке, вода, а нередкие в наших местах насекомые: скрипучие жучки, зудящие древотоксы, бьющиеся об стекло мелкие мотыли и скрытные сверчки, сторонники тишины и порядка в порядочных домах - затеяли еле слышную симфоническую поэму о красоте нищеты, ничтожности истертых истин и тщете слов, которые верны только в окружении любящих глаз и рук.
        Тоня рассказывала, как утром, пренебрегая олимпийскими принципами, она потащилась ко мне, «потому что очень соскучилась». В тени спортивных ристалищ ей удалось проделать почти весь путь, не впутываясь в финишные старты. Фактически мы двигались навстречу друг другу, но спортивная неразбериха разлучила нас.
        Лишь дважды она попадала в засады на сачкующих: заставили бежать квартал с препятствиями, разложенными поперек дороги искусственными мешками мусора и естественно рухнувшими насаждениями - хилыми тушками завядших, не желающих тянуться к солнцу тополей, ссохшихся, треснувших скелетов последних яблонь, прятавшихся в колодцах между пятиэтажных бараков. И еще раз она даже получила хоть не первый, но приз - плитку бычьего шоколада, так как ярче других исполнила куплет оратории «Спорт - ты мы!» под аккомпанемент сыпящего струнами и сединой еврея скрипача и разухабистого, очень голодного терзателя балалайки.
        - Вот шоколадка, - выскочила девушка Антонина из-под одеяла, метнулась к рюкзачку и притащила себе и впихнула мне в рот по сладкому, приторному, превосходному кубику лакомства.
        Я решил рассказать ей про приключение в Избирательном сенате. Когда закончил, она удивилась и попеняла мне лишь одно:
        - Вы, Петр, очень уж много злоупотребляете. Сначала коньяк, ну этим грех не воспользоваться, а то наверху, - и Тоня ткнула пальчиком в мой гниловатый потолок, - наверху нечем будет похвастать. Если человеку не хвалиться - это плохо. А тут: пил коньяк, такое везение. А вот «Зеленая мэри» и этот, еще один, Петенька - уже излишество. А излишество это грех, нет, не думай, не церковный грех. Грех души, ей от лишнего, и моей, и всякой, тяжело.
        - Странная логика, - заметил я, дожевывая приторную бычью кровь. - Неземная…
        - Это женская логика, - засмеялась Тоня. - Ее так обзывают зря. Мы же совсем разные, посмотри, - и Тоня в шутку подняла одеяло и тут же спрятала нас. - Мы совершенно иные существа: женщина и мужчина, кошка и кот, цветок и земля, трава и поле, зной и ветерок. У нас больше разного, чем сходств. Но, - серьезно подняла глупышка пальчик, - когда два совсем разных притираются, если вместе, когда они… не знаю. Один перетекает в другого, один тает в другом, как шоколадка во рту. Один и другой… они исчезают, и мы будем так. Будет один Пететонь или Тонепетр. Нет, Пететонь. Такой кентавр с головой Пети и с хвостом от меня. Но уж очень ты сегодня выпил, как бы здоровье не…
        И тут я рассказал ей о своих мечтах о тридцать седьмом кордоне.
        - Ты понимаешь, - бубнил я, стараясь покрепче прижать к себе и боясь, что от моих слов она ускользнет, не поймет и станет чужой. - Аким поручил мне проинспектировать этот кордон. Ведь смотри, вода, наша последняя краевая гордость, вода мчится с Востока на Запад. Откуда она - из Сибири? Нет. Труба кончается там же, где и дорога, на восточной окраине края. Мы стоим на воде.
        - А где же она? - спросила Тоня. - Ее нигде нет. Даже у мамы, жалуется, только до солнца и после ночного гимна.
        - Мало ли чего нет. Нет здоровых людей, мало настоящих больных. Нет надежд, зато есть иллюзии всех цветов и радуг. Нет хлеба, зато полно зрелищ, обильно политых ненавистью.
        - Зато есть любовь, - тихо прошептала Тоня и как-то сладко и уютно вписалась в чертеж моего тела, вжалась в мой бок.
        - Любовь гибнет последней, - сурово подитожил я. - Любви почти не нужна жратва и изредка требуется ненависть. Ей нужно чуть веры и совершенно противопоказаны надежды. Любовь - это стихия между корнем и землей, между поющим сверчком и воздухом.
        - Между мной и тобой, - сказала Тоня. - А между тобой и мной? - и она схватила мои щеки и уставилась в глаза.
        - Да ладно тебе, - хохотнул я. - Разные половины устройства не устраивают соревнований. Пуля и мишень, коза и колышек.
        - Слушай, - продолжил я. - Я приду и остановлюсь на 37-ом кордоне, если до этого семь раз меня не отрежут, и чувствую - бог, Аким, любовь и ненависть заставят выбирать Понимаешь, либо мы скоро огромная яма и сползаем в тьму чистилища, либо прощаемся с инвесттрубой.
        - Ну и что? - как всегда не поняла моя девушка. - Из трубы идет дымок, это смог. Под трубой сидит сурок, и свистит.
        - И то, - сердито отрезал я. - И то. И еще столетие будем выть, голодать, смотреть на голодных детей в углах, прыгать в ширину и хлопать в ладоши, когда тебя зовут: дебил - руки мыл? Кретин - сними с ух паутин.
        - Петенька! - радостно воскликнула Антонида. - Уж сколько раз кругом были лачуги и смерть. При Нероне и Несторе, при, не знаю, Петре и Анне Иоановне. Чума и мор, холод и голод. Петенька. А потом опять вдруг сады, опять мама кормит жалким жидким молочком сосунка. И цветочки лезут по весне в окна лачуг, ромашки, лютики, левкои, крапива. Крапива такая красивая, хоть и злая. Нет, Петр, вы конечно… не знаю. Придем на место, и видно будет. Глянем на местах. Утро вечера… Там все сразу увидится, я знаю. Все станет прозрачное. Посмотрим…
        - А ты там зачем?
        - Что?
        - Ты не едешь.
        - Не понимаю. Ты же обещал!
        - Я?! Просто, не едешь. Это путешествие в ад, я понял.
        - Ну уж нет, - воскликнула моя девушка. - Петя, мы же обсуждали.
        - Я тебя не беру. Очень опасно.
        - Я поеду, - тихо, без всякого упрямства сообщила соседка по кровати. - Я пойду за вами сто метров сзади. Ну если только задушите, отстану.
        И я взялся слегка ее душить. Так мы какое-то время безобразничали, рассматривали картинки в любимой старой книжке, даже поставили симпатическими чернилами автографы под фигурками изгоняемых торгашей из храма, потом еще душили, читали, дремали и опять… дремали.
        В ночное окно иногда заглядывали и моргали слабо светящие звезды, спорившие и спортивно соревнующиеся за право выбраться из-за черных туч, слипшихся под небесами. Луна куда-то запропастилась, и вместо нее перед нашими сонными лицами иногда фланировала у окна моль.
        Внезапно я проснулся от крепкого топота у моей входной фанерки. Тоня тоже мгновенно открыла глаза и натянула одеяло на подбородок. Игрушечный замок слабо квакнул и отлетел, и в комнатку ворвались трое без собаки, в длинных глухих плащах, а у двери снаружи вытянулся во фрунт статный латстрелок, звеня штыком, челюстями и шлемом без бубенцов.
        - Стоять… лежать! - заорал один, размахивая наганом. - Ноги вместе, руки по швам, лежать, или стреляю без упреждения навылет!
        К обалдевшим ежащимся любовникам подвалил с ухмылкой кота-утопленника бывший бармен с заседания Избирательного Сената.
        - Кукуем, глухари? - кокетливо показал он металлические зубы, но сменил тон. - А воины порядка годами не видали… снов. Осмотр помещений! Зюкин, фиксируй.
        - Лежать.. стоять! - опять заорал второй, но уже тише и от двери, и выхватил фиксатор «Активного дружка».
        Бармен прошелся по коморке взад-вперед, считая шаги:
        - На дружке хозяина пыль, - сообщил он, поводя носом. Заглянул за шторку душа, резко дергая оружием, будто готовился встретить засаду. - Сральник самостийный. Душ-топка неположено, запрещенная переплановка. Ведь не обращался?
        - Не-а, - помотал я головой.
        - Штык-оружие имеете?
        - Не-а.
        - Недозволенную электроаппаратуру, записи порнодиско, гимны других государств?
        - Не-а, - книга с картинками тихо грелась под одеялом у наших ног.
        Бармен залез под кровать, долго возился там. Вылез в паутине и злой.
        - Фиксуем наличность проживания личности. Суй ладонь, - помощник подвалил от двери и сунул мне в нос «приемник ладони». Я приложился.
        - Давай и ты, птичка ночная вокзальная, - хмыкнул гаденыш в сторону моей подруги.
        - А ты, говно ночное, а ну предъяви документ на осмотр, - заорал я из-под одеяла.
        - Документ имеем, - сообщил держащий за хвост «активного дружка».
        - Вот тебе мой документ, - взъярился бармен и сунул мне в темя длинное дуло грубой «Беретты» с глушаком. - Щас от нервов раньше времени спущу, и понос на стену.
        - Убери, сученыш, свою железную клешню, - побелел я, собираясь выбираться. - А то горло откушу, и будешь рапортовать жопой.
        - Не надо, миленький, - пискнула Тоня, лишь глазки которой торчали из-под одеяла. - Вот, - и она приложила мизинец к ладонеприемнику фиксатора.
        - Совместность дозволена, - поморщился дознаватель, почесывая блох у затылка. - Что это вы, барышня хорошая, будучая френдом, и это… с умственным. Связались. В опасную историю. Конечно, пока не наше…
        - Не ваше, не ваше… - подтвердил я.
        - Имя, Павел? - выпалил бармен, нюхая воздух.
        - Нет.
        - Заменились чуждым элементом полностью на заседании Сената?
        - Нет.
        - А почему ваш документ, а рожа сидела чужая. Ваша рожа сидела или подрывная?
        - Нет.
        - Показания против выступавшего Петра имеете?
        - Нет.
        - Коктейли понравились?
        - Нет. Коньяк хороший, майор. - Я, видно, как кием по шару, попал в его должность, и его железная луза башки дрогнула.
        - Хоть иногда правду сообщаете в орган… органам. Так, имели длительное знакомство с Председателем Сената по личным наклонностям?
        - Нет. Имел исключительный приятный контакт с НАШЛИДом с целью, - войны замерли.
        - Это нам не поручено, - злобно пробормотал бармен. - Поручено навестить и удостоверить наличность лица. Чтоб на выделенной Петру площади подместись, протереть «Дружка». И этот, душ - расцениваем, как провокацию. С целью… тараканов множить. Распишись с осмотром.
        И фиксирующий опять ткнул мне устройство. Я приложился. Войны тревожно огляделись и, пятясь, стали выметаться из коморки. Мы приняли положение «сидя». Тут на выходе бармен обернулся и брякнул:
        - Органам известно, тебя отравили друзья и вывели. Ты вроде дырка от баранки. А вот баранку, что влезла в Сенат, прониклась в святое, это мы откроем. И тогда тебе - крендель-мендель. Я его рожу наскрозь запомнил. Утягивать приглашенного к заседанию - выше вышки. Все, пока живи, глухарь.
        Я оделся, Тоня залезла в душ. В окне слабым фиксажем болталась баланда глухого раннего утра, время первых госновостей. Как велено, я протер макушку устройства и открыл ему очи. Тоня подсела ко мне на табурет, и мы уставились в утренние сообщения.
        Звонкая оторва-дикторша, чем-то очень напомнившая мне одну из поэтесс латинского квартала, перемежала свою восторженную речь нежными пассами ухоженных пальцев и кадрами Олимпиады и Заседания Сената.
        - Сенат, сбор народных слуг, принес к ногам краевого народа новые верные судьбоносные решения. Принято единогласно высылать лишних почтовых голубей, попавших с сопредельных территорий без справок. Также впредь будут отпускаться не больше одного коктейля в руки, достигшие двадцати одного…
        - Мне можно, - кивнула Тоня.
        - Также крайне остро, дискуссионно был поставлен простыми жителями вопрос перекуров. Один из принципиальнейших простых Петр, - и картинка раскрыла передо мной мою собственную, красную, растерянную рожу на Заседании, - Петр убедительно выказал просьбу масс: разрешать перекуры на заседаниях рабочих мест в исключительных случаях. Этот простой самоучка, электрик из Управления пострадавшего «Большого друга» и по его заверениям старый краевед и поклонник знаний, прямо озвучил свою позицию в острейших дискуссиях, животрепещуще горящих на Сенате - «Не курю. В исключительно случае!»
        Испарина стыда, болезненная краска, пот и слезы выкатились от этих инсинуаций смазливой обезьяны на мое лицо. Я чуть отодвинулся от девушки.
        - Как стыдно, - угрюмо выпалил я. - Как же мне стыдно. Сорок семь- сорок семь, а я блею «не курю». Позор, Тоня.
        Тут произошло неожиданное. Антонида вскочила, обняла меня сзади за плечи и фыркнула:
        - Фу, какой же вы умный, Петр. Какой же дальновидный, тонкий - не худой! - крупномозгий человек. Всех этих несимпатичных особ обвели вокруг одного пальца, надули дураков их же соломинкой. Всем вам кукиш, - выставила Тоня ручку к экрану. - Мой мужчина - умница и гигант большого ай-кью. А вам - фью!
        Теперь я уже покраснел, как чугунный утюг. А девица-диктор заверещала вдруг строго:
        - К сожалению неполное участие в заседании принял наш правая рука, опора демосократия Председательствующий Сената господин товарищ гражданин Пращуров П. П. В короткий перерыв, объявленный им, пытаясь отдать интервью зарубежным гостям с севера и юга, он чуть споткнулся на прекрасном каррарском мраморе лестницы и чуть-чуть приболел, стукнувшись застуженным с митингов гортанью.
        Кадры выхватили спокойные чучела Сената во второй половине процедуры. Камера прошлась по громоздкой, в виде надгробия самому себе, фигуре Пращурова - с безумными крутящимися зрачками и с шеей, вмонтированной в белый бетонно-гипсовый корсет. Подбородок борца с тиранией мог чуть шевелиться только повдоль, и казалось, дышал герой заседания с ненавистью к воздуху, проявляя сноровку.
        - На заседании вдохновитель всего нового НАШЛИД поздравил господина Пращурова со скорым выздоровлением и опять водружением его единственного звонкого голоса, задающего хор наших хвалей… хвал. Воодружением на педъестал правды демоволия.
        Картинка хроники выхватила НАШЛИДа: четким шагом космолетчика подваливающего к корсету Пращурова, и как первый обнял второго за незабинтованную заодно руку и ласково выговорил этому в белеющие улыбкой ужаса зубы и дружески чуть пошатал тушу поврежденца.
        Поганое утро мы с моей упрямицей провели в печали возле чашек остывающего напитка под названием чай. Я иногда вскидывался, кричал, обвинял себя, власти, облака и высшие силы в поведении недостойных сынов этого края, а Антонида гладила меня по голове, глазам, рукам и резонно замечала, что высшие силы не всегда в силах уследить за каждым излишне шустрым, если тот еще с гонором и все-таки головой. Потом она собралась на службу в Училище и, боком глянув на меня, робко спросила:
        - Когда отбываем, Петенька?
        - В воскресенье, в 12. После трех.
        - Ну и хорошо, с мамой приходи попрощаться. После ее ухода обнаружился посреди комнатенки брошенный ею батистовый надушенный платочек, юмористическое напоминание мне от моей девушки истории негроидной любви, верности, легковерия и лишения голоса и смежных прав посредством удушения.

* * *
        Я бродил потерявшимся среди незнакомых полей колобком, радующимся даже лисе, среди развалин латинского квартала. Меня обступали городские чучела: ржавые, склонившие перед временем прохудившиеся головы древних построек - доходных домов эпохи жирной нефти, личных особнячков периода газового доминиона, кинутые на растерзание крысиных заградотрядов помпезные колоннады цыганских наркобаронов, давно съехавших к лазурным водам долой от потерявших платежеспособность аборигенов.
        Не знаю, если бы благословенная краевая администрация не выдавала пособие на голодную смерть некоторым изображающим трудоспособность, таким как я и иным трудягам, давно бы на широких магистралях столицы фланировал только любознательный ветер, путешествовал упрямый селевой поток, и еще тлеющее солнце зачитывало тексты ржавой клинописи на остовах конок и скелетах вывесок.
        Вместе со мной и ветром по выбитым мостовым квартала вышагивали только тени, шарахающиеся шавки, и на углах закручиваемых воронками ветра пляс и площадей сидели потерявшие спортивную силу, неопасные днем изгои: борцы со сломанными шеями и позвоночниками, растянутые некогда в шпагат гимнастки и биллиардисты с голубыми вмятинами от шаров на лбу.
        Я искал когда-то в спешке пройденный путь к лежбищу шизов, там мог еще кантоваться толмач, объявленный майором-барменом в глубокий розыск. Но тени и призраки латинского квартала не вели никуда.
        Хотя и тут мне несказанно повезло: пара девчушек лет тридцати пяти, увешанных по оголенным плечам матерными наколками и амулетами многократной девственности, хохоча и прикладываясь к пакету запретного содержания, весело плелись по закоулкам и проходным, заваленным мусором дворам. Эти приведут, радостно возвестил мой кардиососуд, так как девки яростно спорили о последней модной отрыжке сезона: литургическому совместно-хоровому пению текстов из старых философов позднего марксизма. А когда задекламировали зонгами из пьесы Новой драматургии «не пассы пассами на пусси, писец постный…», - я и вовсе успокоился.
        Так оно и склалось. Через пяток минут я уже ввалился вслед за дивами в дымный, трещащий музыкой в шатающемся стиле фолк, шалман поэтического дна, где почему-то уютно гнездились головастые выродки - дети «Большого покосившегося друга». По телам и заблеванным остатками монологов и мизансцен углам я пошастал по залу. Моих умников нигде не было.
        Я устроился, подложив под голову чье-то голое плечо и огляделся. На небольшой сценке кипело сценическое действо. Видимо, это была какая-то пародия-репетиция на планируемый штурм Западного экспресса. На огромной тряпке, изображающей прикид занавеса, а когда-то бывшей простыней, принявшей девственность батальона стахановок, самостийным художником-баллонщиком был реалистично намалеван паровоз с евровагоном. Слева от тряпки стоял человек-монумент со вскинутой вверх рукой, в черной пиджачной паре с манишкой, кепке и с красным бантом на хилой груди. Из ширинки живого манекена торчал умело сработанный макет пулемета, видимо от броневика или тачанки. На вагоне виднелись сработанные грамотеем-художником кривые подписи: «На Запод!», «Париж в агне от нас сгариш» и «Зажигай низивай».
        Вдоль рисованной карикатуры прохаживались пацаны в юбках и девицы в высоких ботфортах с хлыстами, все в островерхих чесучовых шлемах бойцов всех революций, такие же рожи высовывались из вырезанных в холсте вагона и поезда импровизированных окошек и дверок. Бойцы пританцовывали, хромо припадали на ногу и иногда вскрикивали: «Такк! Будет-тт!». Время от времени на авансцену выпрыгивали агитаторы с пиратскими рожами и перевязями в полглаза, пучились и читали громко, по-блочьи подвывая, сюр:
        - Мон паховозь, у перед иттит… У Копенхаген обстановка,
        Ужо не плит мое винтовко… И сехрдце пелмень не гохит,
        Я одинокая шютовка… Мон конандарм меня хотит…
        У Копенхавн, прошмандовка… Мене за пламень он берит.
        И теребит…
        Выбрался, озираясь и дрожа крупным задом с наколками, вполне знакомый мне по первому посещению лежбища поэт с синим сонным лицом, бигудями на масляных кудрях парика и усеянный висюльками-колечками в ушах, носу и веке. Он дополнительно взялся волнительно распропагандировать и тормошить ерзающую толпу:
        - Ты старая сука сидишь на суку,
        Сучишь безрассудно ногами сухими,
        А я всуматохе живу на скаку,
        Стучу камасутрой ночами лихими.
        - Пей сумрака призрак, ты выбрал суму,
        Суматры суспензию, посох пустыни,
        Два балла займу, и в зеленом дыму,
        Ссутулюсь, согнувшися в схиме.
        Но призрак ряженого вождя не дал электорату погрязнуть в декадансе. Вождь скинул широким жестом кепку, задергал ляжками с пулеметом и завращал туда-сюда ручицей, призывая к штурму полуголых буденновок. И правда, к боевому охренению… охранению и паровозной, дышащей трубками с сон-травой бригаде уже подбиралось возмездие. Снизу, по заплеванному дощатому настилу к авансценке покрадывались революционные бойцы - разнородно, скупо одетые девушки, целиком местами драпированные в черные похоронные полиэтиленовые мешки для отбросов плоти, и молодые тарзаны, исхудавшие в джунглях города так, что черные повязки-плавочки на них колыхались, как пиратские флаги.
        Готово было начаться светопреставление. Вдруг ни с того, ни с сего на мою голову обрушился ровно такой же похоронный пакет, и в одной полости со мной оказалась волнительно вонючая девица, уже известная с первой встречи.
        - Ну где твоя наперсница де-труа? - взглядом молочной шоколадки она облизала меня. - Обещал суматру, а пришлепал де-персон.
        - Ни черта я тебе не обещал, - зло огрызнулся я, вспоминая впрочем все свои обещания и вглядываясь в ее сделанные под трюфели соски. - У меня невеста заботливая монашка, и вообще, слазь с яиц. - Наглая соблазнительница мгновенно достала из веревочек-трусиков баллончик с дрянью и прыснула. В нос ударила концетрированная камасутра, нос потек. И я начал плыть по волне беспамятства. Грохнула музыка, какая-то группа рычащих норвежцев начала штурм Западного экспресса. Мертвяки в похоронных полиэтиленовых саванах повскакали и бросились на буденновок, ломая их принципы, слабое сопротивление и остатки одежки.
        Моя сопакетная охальница схватила слабо упирающегося меня за руку и поволокла на штурм, бой и за паровозный занавес, где, похоже, и возлежал град Копенхагн с парижами. Пришлось, чтобы не грохнуться, активно сучить сухими ногами. Здесь, в занавесье, проклятая вакханка обрушила меня с пакетом на помойную кучу реквизита, где валялись в совместном стойбище гнилые шкуры совершенно запретных ныне галлюциногенов-бананов, апельсинов и пара мятых грязных солдатских кальсон, со стыда прикрытая рваной мичманской бескозыркой. И валькирия впилась в мои губы своими остреньким зубками. Я начал сдаваться.
        - Извините, - приоткрыл кто-то пакет. - Товарищ Петр, будьте добры на совещание, - это толмач глядел на меня печально и с пониманием.
        - Я тебя везде искал, - сообщил я хрипло, что моя товарка почему-то приняла на свой счет.
        - Вижу, - грустно подтвердил толмач. - Мы вас подождем, - и прикрыл пакет.
        Пришлось оставить случайную подругу и скорей выбираться из-под нее. По страшному после побоища зазеркалью Западного экспресса прохаживался, заложив руку за спину, вождь в кепке, поправлял красный бант на груди, подставлял к головам защитников и нападавших палец и громко возвещал:
        - Пуф! Пах! Бух!
        В небольшой боковой комнатенке, сочлененной с театральным кафе, тихими мышами сидели на полу шизики. Алеши не было.
        - Мы тут решили… и вправду, одному вам туго. Мы скинем часть апатии и по мере… заставим себя…заодно… как бы… отбросим не мочь… Что вы решили? Как вы собираетесь спасать останки родины?
        - Я сейчас не вполне готов… - сообщил я, стирая сладкую помаду с губ.
        Шизы зафукали, затуркали пальцами, задвигали глазами.
        - Те…бе…бебе… и раз… о!…ниух… е.
        - Есть разные пути, - раздумчиво перевел толмач.
        - Чепуха, - прервал я инженера. - Все гибнет и погибнет. Рушится в тартарары и так и ссыпется туда. Скоро откажется вякать ваш Большой друг, у него съедет крыша, и обрежется последняя пуповина общения для вас, умников. Надоели ваши бесполезные, дутые надежды: интернет-сообщество, техноконтент, вконтактесбогом, соплеменники ру, все это бредни закрывающих голову крылом воробьев гусей. Я вот пришел специально сказать - на вас уже открыли охоту. Ничего не будет, колобок докатится до лисьей норы, будет то, что идет по курсору, по острому острию вектора жизни, по ротору вероятий. Ядерная зима, ледяные зинданы и смерть от часотки. Все! Рассредотачивайтесь, пока ползаете.
        - Ваша позицие заслуживает все внимание, - любезно согласился толмач под взглядами замерших шизов. - И это прекрасно, видно, что вы - человек-действие. Действия. Это нас сотрясает, - шизы активно и радостно завозили пальцами. - Но…
        - Но вот вам наша альтернативу, - осторожно, чуть ошибаясь в падежах, ввел в строй беседы мой собеседник свою логику. - Вы прекращаете ток воды, это нам несомненно вы вполне, а мы… мы в это время… приучаем организмы большинство больного населения к подводному в жизнь… Жаберность - лишь композиция семи затормозка генов. И уходим с электорат в подвод. А? Вам вижу… не так очень. Или. Распостраняем легкий несмертельно невредно наглядно мор на агрессивность, у них только станет гнуть колено. Призывающие джихад забоятся упасть с минаретом, славно мертвые соколы после охоточку на мертвый падаль. Северные рвущие все в части медведь прорастут генноинженерно в густую шерсть и впадут временно в долго спячку. - Шизы страшно зашумели и запричитали. - Хорошо, это нехорошо. Не будем быть так. А вот путь, пока вы с водой. Люди перестает размножаться, репродуктивно энергии конец. Любят однополость. Такая вполне можно скоро. И репродукция - в руках инженер-конструктор. Крайность меры, но… Как?
        - Надоела ваша чепуха, - съязвил я. - Кстати, из всего толкового в нашем разговоре только ищущие вас - майор и прочие соколы. Разбегайтесь врассыпную.
        - Но, Петр, - торжественно воскликнул толмач. - В любом решении мы оставляем права скорбеть о вас и восхищаться горечь утрат и слезы печального счастья. Мы будем ждать, дорогой соратностью Петр. Не выбрав - сгниешься на перепутье. Мы не хотим разбегаться. Спасибо. Очень спасибо.
        - Ну-ну, - кивнул я и вышел от мозгляков.
        Пробрался к выходу и оглянулся, может быть в поисках покинутого мной пакета мертвяков. Надо бы отлежаться, подумать, понюхать успокоительного клея. За дверцей на улице ветер подметал мостовые, небо затягивали ранние сумерки, как всегда у нас этим ранним ноябрем и поздним мартом. Внутри было тепло и пахло сладким.
        И тут ко мне подошел человек в канотье и глухом плаще и сказал голосом бармена:
        - Ну и дурак же ты, Павлик. Ловко нас навел, - и пронзительно засвистел в свисток.
        Я бросился в глубину кафе-лежбища. Споткнулся о двоих стрелков, тянущих тяжелый пулемет. Там уже нарастал балаган, трещали свистки, мелькали долгополые шинели латышских стрелков, кривой домишко был взят в клещи. Меня схватили за руки двое со шлемами-штыками и стали заламывать руки. Рядом опять оказался бармен и завопил, в восторге вращая вылезшими из орбит белыми глазами:
        - Этот, этот, электронно отслежен. Вали его, вали, я спецслужебный агент, майор. Вали и крути. Сзади, сзади вяжи, уйдет. Тут еще они… заводилы!
        И тут я завизжал:
        - Я агент спецслужб, капитан-лейтенант. Я вызвал спецназ. Этот, этот, крути его, уйдет, изверг подпольный, - и мой палец сам ткнул на бармена.
        Латыши вскинулись, завертели головами, зафукали в свистки, вызывая подмогу. Весь зал взвыл, заверещал тонкими девичьими взвизгами, мужской истеричной подбасовкой:
        - Я агент, не хватай за… Я спецназ майор… отпусти рожа генерала… Мы на задание… прибыли… Отставить! Смирно, я полковница меддел, укушу гад, не вылечишься… Главпрокурор района Выселки… Солдаты, срочно сюда колючую проволоку… Прекратить крутить заслуженную руку… Прибыл с особым… Ой!
        Поднялся такой гвалт, что уши мои погрузились в небытие.
        Через полчаса вся толпа валялась в подвале с ловко скрученными руками. Рядом со мной лежал стреноженный, видно сильно отбивавшийся бармен, крепко получивший по ватерлинии. Он молча глядел на меня белесыми глазами и шевелил белоснежными губами.
        - Ну чего? - спросил я.
        - Всех расстреляю, - сообщил майор. - Тебя последнего.
        - Спасибо, - поблагодарил я.
        - Ты пойми, урод… всех, тут всех надо кончать. Окончательно. Не видишь? Распустили до кости. Блядки, музыка, переписка по «Дружку». Это чего, вертикаль? Свобод навели, а говно течет криво. Решение вопрос в корне. Корчевать. Кустарник ровнять под корень. Один зеленый коктейль в год, под присмотром. Одна баба, в казарме под надзор. Тонна турнепса на общагу. Не хошь - выдь вон, там ждут. Кладбища упраздить. Никаких больных-кретинов, уродов, оли… Равенство. Все здоровы. Заболел - в расход. Не гадь генацит… генофон… Вот ты, урод. Жрешь, пьешь лишнюю воду, мочишься в теплом без команды. Тебе плевать. Ты прилип, сука, к печке. Тебя не отлупишь. Тепло, сухо. И вертикаль спала. Я тебе дам кайло и грызи мерзлоту, строй фунтдамен, заведи, если приспичило, овчарку, люби ее, бей поводком по хребтине. Вертикаль.
        - А этих всех, - повел белыми губами воин, - этих на фарш, и кормить кобыл, чтобы конку таскали аллюром.
        - Но ведь, майор, тут не все хотят на фарш. Эти люди свободны, у них столько же прав выбирать, как и у вас. На фарш, на паровоз…
        - Свобода, - сплюнул. - Свобода у природы, у обезьянов, жирафий, премыкатых перед дружкой. Свобода, сука, - чтобы одному убивать и кушать другого. Так в природе зарешечено сверху, с вертикали. Сильный вяжет слабого. И не надо тут вставать у танца жизни промеж ног.
        - Свобода, - возразил я, - это искусство сосуществования слабых и сильных.
        - Бобер ты, Павлуша, и пойдешь на жир, который волки намазывают люмбагу. Пращуров твой первый об тебя замажется. Но у нас, и правда, не природа. Ихняя дикость не по нам. Потому-то свобода - вертикаль.
        - Майор, - обратился я к старшему по званию. - Значит Пращуров тебе не указ? Конституция, голосование, медосмотры. Весь наш справедливый мир.
        - Конституция, - горько сообщил патриот. - Пращуров хотел класть на ее, подтирушник. Забулдыга гнойная. У него в Анстердамах ящик с камешками, а в Урагвае - бычное ранча. Встречу - первый на лесоповал поползет, по Новой земле, по Маточкину шару. Овчарами затравлю колбасу импортную. Все зажрались, привыкли выкобениться.
        - А если выше, - осторожно спросил я. - Ну, выше.
        - Тебе скажу, - осклабился страж устоев. - Ты все одно не жилец. Час-два, и в черный пакет. Групповая яма, встреча с кипящими кастрюльками смолы, техническим коктейлем, с раскаленным шейкером в заду. Тебе скажу промеж нами, друзьями. Слабо там. Там что главное - чтобы тихо, чтоб не зудели, под руку не лезли, не говнились. Нам до людишек очень есть, а там - не надо. Процесс пошел и идет. Миллиард каплет. И все. И чтоб без шума, быдла чтоб не пукала. Похуже шпионства, Павлик, похуже плевать в родину, как вы, мозгатые срете. Так что - понял. Гайка, если болтается, винти ее. Головку сорвало - в отвал.
        - Ну ты глубоко берешь, - восхитился я.
        - А то, - довольный, откинулся на пол бармен.
        Тут стали вызывать на допрос, по одному выхватывая сидящих в подвале, а потом и по двое. Поднялся гвалт, но вдруг за глухой, старого кирпича стеной, толстой, в пять кирпичей кладкой, еще поди времен царя Ивана, вдруг грохнули выстрелы. На толпу скрученных и лежащих упала мертвецкая, предсмертная тишина. Опять стали вызывать, сунулся к вызывающим начальник и крикнул:
        - По двое тащи, пуль мало.
        Толмача и шизов нигде не было видно. Я стал тихо молиться Св. Антониде, Евгению, маме, маме Антониды и голубу, засравшему почему-то пол подземной казармы. Мой напарник крикнул мне:
        - А ну полезли, Павлуха, пока эти не озверели. Щас разберемся, - и стал пробиваться к двери, к вытаскивающим и вызывающим, к волочащим упирающихся и скулящих. Нас пропускали.
        Через две-три пары поволокли и нас. В большом подземном бункере на табурете сидел пожилой сухопарый латыш в шлеме и длинномерном форменном балахоне и потирал озябшие руки:
        - На расстрел, - тихо скомандовал страж порядка. Нас поволокли к дальней стенке. Двое стрелков стали передергивать ружья.
        - Феликс! Феликс! - заорал бармен, пуча глаза.
        - Майор?! - удивился руководитель расстрела, а я поглядел на стенку сзади, чтобы видеть, куда удобнее упасть.
        - Майор, майор! Спецслужба, особисты мы.
        - Такк и штто? - спокойно спросил Феликс.
        - Что-что! - завопил бармен. - Я вас вызвал по связи. Этот навел. Я вызвал. Наводчик… довел, - ткнул в меня бармен. - Своих вызывал, сказали - все на взятии, вышлем роту стрелков… Я вызвал… вас… на подмогу. Мое руководство. Я кричу - эти, эти, паровоз Запад штурмуют… заготовка, репетиция, козлы. Феликс.
        - Нну и да, - сообщил человек в шлеме спокойно. - Этто да, ты спец, я ттебя выдел. Мы делаемм рработа. Прикасс - ввыявитт зачинщик, бунтар, астальное сттрелятт.
        - Что? Что? - не понял безумеющий майор. - Я майор… вас вызвал… подмога… Ты чего, Феликс. Мы с тобой вчера, в ресторашке… У генерала юбилей… в ресто…
        - Нно нет, - брезгливо отбросил тот инсинуации рукой. - Не рестранн… спецпитаннье. По контрактт. Здэсс прикасс - кто зачинщик, главний прэдатэлл. Остальная - не нужэнн. Расстрелл.
        - Феликс, ты чего? - взмолился бармен - Мы свои, вот этот, - ткнул он в меня, - этот… Паша, наводчик, на совещание пролез к Пращурову… главный от народа, свой. Мы свои.
        - У меня прикасс, - сухо сообщил несгибаемый в спине допроситель. - Нет свои и чужои. Толлко правда. Только един правда. Кто зачинщик песпорядка? - тихо спросил он.
        - А что зачинщик? - тихо взвыл майор. - Его что?
        - Тальше топросс, у руковотство. Кто глафный сдэсс? - взревел человек в глухой форменке и вскочил. - Отвечатт!
        - Мы свои… свои… майор… бармен… Этот сука, Пашка подставил… с заседания… руку самому жал… с девками теплыми… воду греет… Я видел.
        - К стеннка, - скомандовл Феликс.
        Нас потащили и прижали спинами в сыром застенке к грязной, облупленной штукатурке.
        - Кто рруководимм бунтт? - четко сформулировал Феликс.
        - Этот, этот… - ткнул дрожащей рукой, запинаясь, краснея и бледнея бармен. - Этот, гнида… с бабой в теплом душе… а мы с детства в засадах, в окопах. Этот продал революцию, чурок. Бомбу готовил в поезд, хотел Ригу трахнуть… Этот, гад, к печке прижатый. Родина греет… Феликс, я свой…
        - Карашо, - допросчик указал пальцем на меня. - Эттот потом, допрос свыше. Эттот, - ткнул он пальцем в обвисающего бармена, - рассстрелл.
        - Ттовсь! - скомандовал боковой прапорщик, и двое ротных рядовых прижали к шинелям, плечам и глазам короткие винтовки.
        - Я! - заорал вдруг бармен, и глаза его окончательно побелели и полезли из орбит. - Я главный, я заговор, всех подбил. Я! Всех расстреляю, всех… суки… - буйствовал, вырываясь из лап дюжих охранников, особист. - Всехх шттыкамы…всех…заговор… хотели убрать… бронепоезд, да? Я! Спущу в могилы… там найду… поднизом… не уйдешь… Феликс! - майор стал заговариваться и сползать в огромные лапы солдат.
        - Уувеэстти! - скомандовал Феликс, и солдатня утащила волочащего ноги бармена в боковую дверь.
        - К стэннка, - указал на меня командир расстрельной команды.
        Я подумал, если упаду на каменный пол вперед, разобью лоб, если назад - затылок. Еще я подумал, как Тоня обняла меня сзади и тихо сказала - какой же ты умный. Неужели я не умный, а полный дурак? - поразился я в этот последний свой миг.
        - Товсь! - последовала команда.
        - Кто зачищикк? - зычно заорал Феликс, буравя меня зоркими глазками. - Кто каманндыр буннта?
        - Этот, - сипло выдавил я, тыча каменными пальцами на уведенного в дверь. - Я тут… театр… продали проститутки билет. Вижу - поезд, бляди… за билет взяли, как за… недорого… голые, - я стал падать в обморок. - Просто по дури… театр… феерия… Новая драма.
        - Ппли! - скомандовал Феликс.
        Грохнул выстрел, я осел вниз, на голубой… голубиный помет. И стал ощупывать дыру в груди и еще кровь и лимфу, чтобы обтереться.
        - Эттот вон. Следущчих! - скомандовал командир, и двое дюжих выволокли меня в другую дверь и выкинули на пустой грязный двор, где ко мне, лежащему, подошла шавка, пугливо облаяла и прыснула мочой.
        - Милая… милая… - позвал я собаченку и поглядел в небеса. Все таки я был умен, Тонечка почти угадала. Ведь на стене, сзади, совсем не было крови. Лишь одно пятно, темное, увлекательной кляксовидной формы. Умный… сволочь, подумал я о себе.
        И пополз домой, в сторону свободы, потому что сгущался вечер и выступала ночь, поглядывая на меня серыми мутными глазами особиста.
        Утром я поднялся с постели мятым, как использованная газета в туалете строительного общежития эпохи перестройки. Башка гудела ростовским звоном. Включил новостной клип «Дружка», присел. Оказывается, сегодня была пятница. С экрана неуверенным голосом, согласуясь с наушниками и шепотом суфлера, тихо, усиленный техникой, хрипел Пращуров, поминутно поправляя умотанное, ждущее окончательной перевязки горло. Неужели отдаст голос - я от неожиданности пошатнулся на табурете.
        - Граждане и другие… наши. Вчерась… вчера произошло события. Небывало для столицы. Напала… отморозки напали на взвод правых… бравых латстрелков, выделанных… выделеных нам для оказания. Свободы. Да. Жертвы. В результатах ожесточенно боя пучисты опустили… обступили. За окончательную черту. Вглянитесь в эти полные лица… подлые… - и по экрану поплыли фото, - кто их знает сразу же… чтоб… как только обезопасть семьидетейвнучат. Да. Шире крепко единство против за вперед навсегда.
        На фотографиях напавших на солдат были плохо узнаваемые из-за побоев лица троих шизов и примкнувшее к ним, ничего не значащее лицо дурака поэта новой волны с многочисленными серьгами в носу, ухе и других местах.
        Я стал медленно собирать рюкзак. В него попали: штык латыша, коробка галет, пластмассовый квадратик-подарок шизов, фонарик, две луковицы, не знаю - съедобные ли, или тюльпанов, длинная прочная веревка, опасный маленький раскладной ножик с чайной ложечкой для икры осетровых и… все. Других богатств в доме не было. Я вынул из подушки старинную книгу, изувеченную моими чернилами, и тоже сунул ее внутрь. Еще в почте оказалось лаконичное звуковое письмо: «Приглашаем вас сегодня в девятнадцать часов на файф-о-клок к маме. Антонина».
        В аптеке старая Дора сидела внутри провизорской на табурете, безвольно свесив небольшие руки, украшенные, как венецианской мозаикой, крупными желто-синими венами.
        - Петхуха, - произнесла она будто в микрофон на совещании медиков. - Все мне обрыдлое. Не хочу совсем. Как ушел мой мегский Акимушка - все мне знаете стало немилое. Что суечусь, что ругаюсь. Что мою и привожу в божеский… Зачем вы спросите? И нет ответа совсем. Скоро пойду медленно шагом туда, к нему этому человеку для встретить. Пусть он знает скажу Аким ругала все с тобой, так как потому любила человека. Пхрими меня здесь, на верхе, какая ест. Знаю, ты пришел по его тело. Похорони его, Петруха. Вот она баночка, дай отсиплю.
        И Дора сняла с шеи цепочку с небольшой золотой коробочкой сердечком, открыла ногтем замочек и протянула мне тонкий шпатель. Я ссыпал в мощехранилище щепотку Акима.
        - Остального хорони, - отвернулась Дора. Небольшая кассета с прахом учителя перекочевала в мой рюкзак.
        Дора приобняла меня и замахала рукой.
        - Уйди. Уйди.
        Возле подвалов Краеведческого музея стрелковый пост оказался снят. Видимо, бойцов в долгополых шинелях, годных для нашего переменчатого климата, особенно сейчас, в трудное время первых метелей, погнали еще в какой-то бордель, сомнительный литературный салон или разнимать драку нищенствующих, клянчащих госмилостыню кинематографистов.
        Я прошел в анфиладу склада манекенов и рыцарей и обнаружил здесь фантастическую картину. Возле железного дурня, дровосека или капельмейстера, сбежавшего с оперы моцартовских времен, в жестяных фальшивых манжетах и деревянных башмаках, воткнутого между мраморной венерой без торса и головы и ящиком Пандоры с сушеными тараканами внутри - возле этих чучел стоял шизик Алеша и дул в небольшую флейту. А из нее, собственно из самой, лилась чарующая мелодия. Напротив на табуретах сидели зрители - Нюра, грустно склонившая плачущую голову, и слесарь Афиноген. Пожарник метро с отцовской гордостью глядел на музыканта.
        - Вот, - крикнул в восторге пожарник, увидев меня. - Видал, чешет? Он и с пальцами может. Давай, отчебучь, Алеха. С пальцами, - и слесарь поиграл в воздухе толстыми короткими кочерыжками ладони.
        И шизик вдруг ухватил флейту и с мельтешащей скоростью заводил по ней пальцами, глядя на слушателей с блаженной улыбкой. Флейта самозабвенно запела птичьей трелью.
        - Ну ты видал, наяривает! Не чета вам, безгубым, - сердито обругал он меня. - А как еще на бубне стучит, а как шарады складывает.
        - Откуда струмент? - поинтересовался я, думая, что еще за шарады.
        - Вестимо. Вон у этого дундука железного из лап вынули. Почистили, ничего не свистело. А дали Алехе поиграться, как засвистит. Ну, буян! Баян. Верещит, как по-писанному.
        Нюра отозвала меня в сторону.
        - Слышь, Павлуша, тут такое дело. Финоген этого, слабого худого, закармливает консервой, конфектами. Где берет, не выведать. А мальцу вредно, ему едва за двадцать. С такого корму он скоро окочурится с непривычки. Ты бы вот… Здоровье дружка бы поберег, мы его тоже храним, пока к прессам не водим. Уже все встали, хошь лопни. Как бумагу сгребать - нету задумок. Ты.. вот чего. Поспрашивай у Финогена, где он харч схарчевал, где склад у его. Скажи, мол, уйдет Финоген по бойлерным, да сливы чистить, а малец кушать попросит. Чего тогда. Скажи: Финоген, Нюрке скажи, где схрон, она покормит, меру знает…
        Я пообещал разведать, пошел по галерее и увидел гроб-механизм, где человек в черной тройке поднимает руку и гудит марш. Под шелковое покрывало к ногам, в схрон, я сунул свой рюкзак и отправился к Алеше. Мы с ним немного посидели и побекали. Толмач сюда не приходил. Все было ясно. Надо было подниматься и уходить.
        Время до о-клока было в избытке, город стоял у меня поперек горла, и я взялся помогать Афиногену с хозяйством, по очистке бочек от старой извести, стараясь сохранить внешний вид.
        Ровно в пять я вышел из музея и ровно в полседьмого без проблем добрался до спецпоселка олигафрендов и недоношенных. Конечно, ноги понесли меня к особняку Пращурова, хотя он мог быть в присутственных, важных местах: в телестудиях, на Избирательном Сенате, в конце концов у медицинских светил, которые, похоже, вливали в него здоровье пинтами.
        Пращуров оказался дома совершенно один среди собак и принял меня мгновенно. Говорил он, вернее шептал, сопел и разевал рот значительно лучше, чем с телеэкрана, вот почему мысль об искусстве местных врачей забралась в мою голову. В кабинете, где он меня принял, сам в зеленом пушистом халате с драконами, стоял стол, на столе ополовиненная литровка коньяку, а также дырчатый сыр. И тихо лежал пистолет импортного образца с мощным глушителем. Хозяин плеснул мне полрюмки.
        - Вот, Павлуха… Петруха, никому веры нет. И тебе веры нет. Хотел голос стравить, чтобы был ты полнонамочный гражданин. Куда-а… Вы все тут… жимолость… валерьяна без корней и стволов, - и он поглядел на оружие. - Даже ты… сам… и тот лыжанулся, скиснул… сдулся. Никому веры нет. Рано тут этот… кто… до голоса им еще жить да жить. Во тьме веков. Подкинутся… приканутся больными, и в куст. Орешины трушистые. Нет, Пращуров голос решил сдать… в утиль. Никому. Пускай эти теперь… порыгают… прыгают. Все, кишман-душман. Выбора ёк. Акополитический тухляк… тупик. Дура ты, Павлуха. А вот стой, стой.. щас еще плесну перед часом «Х». Вот, говори как отцу и брату, и голубю сизоры… крылатому. Голос возьмешь? Возьмешь за так? - и Пращуров встал напротив меня и страдальчески распахнул объятия.
        - Нет, - ответил я. - Не надо. Пусть у вас будет, в сейфе. Вы человек надежный.
        Пращуров прослезился, обнял меня и прошептал:
        - Народ дурак. Хозява - подонва. Шавки - дворняги рвань. Соседи - убивцы. Ну и ты - дурак. Иди. Пращуров кончил. Собаки не тронут, я им погрозил.
        Я нерешительно вышел из кабинета. Секунду стоял, как связанный. И тут же из кабинета грохнул выстрел, или громкий хлопок. В страшном волнении, в ожидании жуткого зрелища полностью разрушенной шеи я вновь распахнул кабинетную дверь и увидел Пращурова с бокалом и открытой бутылкой шампанского. Руководитель Сената состроил странную гримасу на белом искаженном лице над белой, убранной в алебастр поврежденной шеей.
        - Что? Я же говорил, дурак ты.
        На улице было зябко и неуютно. Дорогой до дома Тониной мамаши в голову лезли обрывки идиотских, болезненных сентенций:
        «К чему все это… шампанское тоже убивает… имеют ли право голоса птицы… и к чему ведет ложь любимой женщине…»
        Принаряженная, но несколько небрежная мамаша встретила меня у порога. Лицо у нее было помято кремами и благовониями, но все же прорывались через многослойную штукатурку цвета слез и бурных восклицаний.
        - Идем, - приказала она. Тетка повела меня в сад, удивительно тихий в эту позднюю апрельскую пору, потом в оранжерею с сизыми кактусами и знойной магнолией, где вдруг сказала: - А я больше люблю Антониду, чем вы, - на что мне пришлось промолчать.
        Возле конюшни с жеребцом тетка выдала сакраментальное:
        - Растишь-растишь, а приходит жеребец, и нет молодой кобылицы в семейном стойле, - на что я все же решился взыграть уздцами.
        - Да вы ее с детства кинули. В монашеские стойла. Она почти сирота.
        - Да что вы знаете о матерях, - в отчаянии всплеснулась дама полусвета. - Материна любовь проникает через метровую кладку, как золингенский кинжал через венский торт. Материна любовь глушит колокола. Тюфяк ты!
        Когда вернулись в дом, Антонида со следами зареванности на личике сидела у стола и мучила чашку с чаем.
        - Присядемте, - галантно пригласила мамаша.
        Я сожрал толстый кусок венского торта.
        - Когда отъезжаете? - манерно выставила мадам мизинец над чашкой.
        - Не планируем.
        - Скажите ей, Петенька, - попросила моя подруга.
        - В воскресенье, с утра, - нагло соврал я.
        - И куда?
        - В поездку.
        - Далеко?
        - Не то чтобы… Не знаю… Варшава, говорят, не очень то любезна с пришельцами из нашего края. Есть застарелая ненависть к тем, кому когда-то нагадили и оскорбили. В Париже теперь не очень, вон «голубые каски» батальонами попарно бегут к нам. За Монтевидео не поручусь.
        - Юноша, - наставительно заметила мама, - вы когда станете отцом…
        - Мама!
        - … да, когда станет отцом, тогда и будете ёрничать с роднями. Говори, остолоп, куда дочку тащишь? - неожиданно взвыла мамаша.
        - Мама! Мама!
        - Я сам не знаю, - тихо сказал я.
        - То-то, - чуть успокоилась густо окольцованная. - Ты знаешь что, парень… вот я тебе скажу. Я была всю жизнь дрянь, мужики у меня были - говно, хоть и с бабками… баллами. Любила я их всех подряд, потому что все на одну рожу. И еще хотела порхать и пахнуть. Антонида у меня - из другого теста. Как такую выкинула - сама всю жизнь диву даюсь. Ты вот что, парень. Ты ее не обижай. А если захочешь обидеть, лучше скажи: «Идите Антонида, к маме. Она вас любит всегда любую».
        И мадам вдруг разрыдалась, глухо, крупно сотрясаясь всем обширным телом и сморкаясь в батистовый маленький платочек, а после, отбросив намокшую кружевную тряпочку, и в скатерть, тоже кружевную. Потом обняла меня косо и неловко и перекрестила каким-то не вполне церковным крестом.
        - Завтра утром на службу, - извинился я.
        Антонина проводила меня до калитки, звякающей электронным ключом.
        - Ну что, завтра ты на работу? - спросила Тоня, дрожа. - А в воскресенье уходим? В двенадцать?
        - Да, именно в двенадцать, - сказал я. - Угу, - потом обнял и сжал очень сильно. - Да, пойду, а то вставать.
        И я повернулся и собрался уходить. Потом вдруг меня крутануло.
        - Да, - сказал я. - Завтра на работу, - схватил Тоню и стал целовать в губы. - Завтра… служить. Ругаются… если опоздал…
        И еще раз я проделал подобную же глупость. Тоня начала падать в обморок. Я дотянул ее до ступенек дома, чмокнул в затылок.
        - Оставайся, - прошептала она.
        Я повернулся и побежал на выход. Конки почти не ходили, и в свою келью я добрался в два ночи субботнего дня.

* * *
        Утро встречало меня прохладой. Печку, явившись ночью, я по понятным причинам добрососедства не кормил коровьим кизяком, поэтому коморка обиделась на меня, и я бегал по плохо струганным доскам, чтобы хотя бы согреть пятки. ПУК сообщил точное время - девять пятьдесят девять. Время просыпалось, как шуршащий горох в кипящую кастрюлю неудач. «Дружок» заставил меня наконец вспотеть и согреться, кровь забегала по жилам, словно кто-то толкал ее в затылок тупым глушителем.
        Я очень рассчитывал в этот день Х на суматоху, мордобой и галюциногенную картинку штурма художественной шпаной шикарного экспресса «Запад» в образе работающего на тухлятине паровичка и замызганного вагона с выломанными и разбитыми фонариками окон. Но перед моим горящим недоумением взором вслед за вкрадчивым, мягким дикторским прононсом предстал вокзал, уютный паровозик с аккуратной цепочкой вагонов на хвосте, предупредительные контроллеры и вежливые зомби-городовые.
        «… сегодня в примерно…надцать часов с красивейшего вокзала столицы отправится туристический состав, который многие окрестили «Философским паровозом». Лучшие художественные и интеллектуальные умы края совершат любознательную экскурсию по Западному подкраю, Мещерью, Варшавской низменности и замкам Сены и Луары. Вход практически свободный. Сейчас гости поезда неспешно собираются на привокзальных площадках под веселые оркестровые оранжировки зарубежной эстрады. И готовятся к замечательному путешествию.
        Кто же они, белая кость культуры и крайфилософии. Законодатели Новой драмы, народные мастера волшебники тату, мастерицы вызволения уважаемых духов прошлого, разносторонние поэты и поэтессы с глубоким, как Сена, декольте, куда они пока скромно упрятали свои недюжинные таланты, просто красочно оформленная молодежь самого демографического настроя - в тельняшках от Армани, в бусах от Гуччи на босу ногу, драпированные тарелями и свечами под Мирру Лохвицкую, Сарру Бернар или мадам Тюссо. Провожать мирно пыхтящий паровозик пришли все: матросы и старшины, господа офицеры, прапорщики и иностранные друзья латыши, временно принаряженные в «голубых касках».
        Тут я в злобе вырубил «Дружка», оставив его без питания, быстро сожрал овсяно-злакового хлеба, хлебнул горячей воды и выскочил из дома. Пора было приступать к преступлению. На улице, напротив нашей грустно висящей на одной петле входной двери, на сгнившей доске полной мусора песочницы сидела Антонида. При моем появлении она просияла.
        - В поход? - зардевшись, объявила она. За спиной туристки виднелся рюкзачок, потрепанные джинсы влезали во все видавшие кедики.
        - Так ведь сегодня…
        - Суббота!
        - Так ведь в воскресенье… к пятнадцати… восемнадцати часам.
        - Нет, - мотнула головой упрямица, не глядя на меня. - Мы переговорились. Ведь сегодня? - и она посмотрела мне в глаза.
        - Угу, - буркнул я. - Пошли, - врать дуре и самоубийце не было сил. Будет таскаться к шести утра всю неделю.
        Кто жаждет крови, да утолится водой родника. Кто намерился испить долю, тот окунется в чужую. А не видящий лица своего, да ослепнет. Неплохо, решил я, могли бы и нас взять на филозофский паровичок.
        Возле серой казармы Краеведческого музея стояла плотная цепь серошинельников. Я осторожно огляделся. Взял девицу под руку и подвалил к знакомому солдату.
        - Мы тут… с мамзель.. на осмотр основной экспозиции: выставку устройств и орудий борьбы с космополитами.
        - Сэгодна ппускаэмм ссех, идтитте, - сообщил страж. - Нэ выпускаэмм.
        Мое настроение ёкнуло и упало к диафрагме:
        - А что так?
        - Тиххаа запастовка. Не видан пайок огненнаа вода и тысчаа палла. Стоимм, но ни выполнаим слушбаа.
        - Спасибо за службу, - сглотнул я, и мы с подругой проникли внутрь и направились в анфиладу слепков и железных и мумифицированных уродов. Скорей, скорей! - мельтешило погоняло инстинкта в моем умишке, и я упорно тянул за руку свою озирающуюся дуреху. Но все напрасно: тлеющий замыслом, да сгорит в пламени его. Больной надеждой, да надорвется в вере.
        Вдруг тонко запел боевой горн или рог дурака-носорога. Я подкатил чучело кабана, взобрался на него и в полуарке оконца разглядел суматоху прилегающего плаца. По двору, профессионально припадая на одну ногу, двигался россыпью отряд особистов в кожанках с револьверами наизготове. В последнем ряду, ряду заградотрядов, карабкался майор, видно клятвами и ложью вызволивший свое изуродованное кулаками лицо из щупалец следствия. И получивший последний карт-бланш. Отсюда пространство плохо простреливалось, но все равно можно было разглядеть украшенное огромными сизыми синяками, следами латышских стрелков, искаженное страстью лицо бармена, посреди которого горели два слайда глаз.
        Мы помчались по анфиладе, умница подруга не вопила. Возле восковой фигуры Горбачева, щупаещего награды Брежнева, столпов политической возни древности, на скамеечке, исписанной интересным краеведению имперским и армейским матом, сидели толмач и шизик Алеша, мирно беседуя сопением. Я крикнул:
        - Атас! Облава. Все врассыпную.
        Дурачье заметалось на трехметровом пятачке. В дверях в подвал и бойлерные показалась заспанная, мятая и сытая физиономия Нюры, она взвизгнула:
        - Сюда, соколики. Вниз, - и толмач кинулся к ней. Мое дурье засуетилось, нелепо размахивая руками и фукая. С двух сторон топотали кожаные альпийские ботинки и верещали свистки.
        Тогда я схватил шизика за руку, оглянулся, подтянул его к гробине вождя с бантом. Отодвинул бесцеремонно мумию, силой вложил рядом впадающего в обморок ужаса Алексия и прикрыл траурной попоной. Потом переселил кепку на голову недотепы, поднял его руку и вложил в нее бант. Пара выглядела достойно. Оставалось расправиться со своей девчонкой, которая почему-то заинтересовалась восковыми уродами. Спецназ уже топал в анфиладе. Прятаться было негде, кощунственная мысль разместить малышку между вождем и идиотом покинула меня. Время мое закончилось.
        Я поднял глаза и увидел огромные напольные часы, дверка их спокойно распахнулась. Внутри двухметрового корпуса сидели бронзовый маятник и гири. Я схватил девушку Тоню за узкую талию и впихнул ее бедра и зад между механизмами боя и звона, и втолкал внутрь ноги. Тоня тихо, как полдень у испорченного будильника, пискнула. Выглядело все шито-крыто.
        Пробежали первые спецбойцы, мощно сбросив меня тычком на пол. Надо мной наклонилось сияющее синевой лицо бармена с белой, явно не пивной пеной на губах.
        - С тобой потом, - скривился бармен. - Медленно. Где эти! - заорал он. - Толмач где, контра?
        И я от неожиданности и ужаса совершил роковую ошибку. Моя голова автоматом повернулась к дверям, где скрылись тетя Нюра и толмач.
        - Сявкин, за мной! - взревел майор и, вскинув оружие, кинулся в подвал, а я поднялся и похромал туда же.
        Внизу, в первой бойлерной, было пусто, но за следующей дверью оказалась выставлена мизансцена. В темноватой, урчащей дизелем, залитой пятнами мазута котельной подручный Сявкин держал на мушке окаменевшего бывшего метростроевца Афиногена, а рычащий слюной бармен таскал по полу и дергал за волосы и тыкал оружием в рот растрепанной бабке Нюре, на моих глазах состарившейся на тридцать семь лет.
        - Где? Где эти? Отвечать, костлявый гиббон. А ты не кружись, падаль. Где этот?
        Афиноген молчал, все больше сутулясь. Я замер у двери. Нюра чуть вывернулась и крикнула:
        - Ежли б я тебя родила, ирод, тут же удавила ляжками в моче. Помоешник!
        Майор улыбнулся.
        - Раз, - сказал он и приподнял «Беретту». - Два…
        - Тама, тута, - тихо выдохнул слесарь. И ткнул пальцем в угол. Из открытого люка в канализацию парило смрадом.
        - Тут не скроешься, смирно, поди, сидит, - наклонился нал люком помощник Сявкин и разрядил свой наган в яму. В закрытом пространстве заложило от грохота уши. Пальнул туда и майор. Потом поглядел на Нюру, схватил ее за волосы и подтолкнул к люку.
        - Брось, - попросил слесарь.
        - Тебя, рваный пупок, даже дворовые суки не станут жрать, - просипела взбешенная старуха, стараясь достать до синей рожи изверга. Грохнул выстрел, и старая Нюра, как бы у подъезда на лавочку, присела возле колодца в клоаку. И майор, еще раз глянув вниз, сбросил обмякший куль специалистки по прессам, большой любительницы флейты, в виде бомбы и груза на голову спрятавшегося толмача.
        - У-у-у! - тихо завыл Афиноген. Набычился и бросился к супостатам, и все трое, вся троица разом скатилась в широкий прожорливый рот колодца. В канализационный приемник, в море нечистот и забвения. Из этого ада, я знал, исхода не было.
        Слезы грязи, пота, битума и говна текли по моим щекам Я лежал возле колодца и глядел вниз, во влекомую своим весом и тяжестью реку. Защипало легкие и глаза, я вылез и побрел наверх. Там я вынул из-под затихших шизика и вождя свой ранец и нацепил на плечи. Спецбойцы орали и топотали наверху, в кадрах и администрации. Девушка Антонида тихой мышкой сидела в часах, на ее щеках отпечаталась цепь от гири.
        - Идем, - и часы ответили мне благодарным густым боем.
        В третьей бойлерной мы откинули решетку люка, сползли по лесенке, проткнулись через проход, еще свалились вниз и вышли в полутемную шахту метрополитена.
        - Куда? - тихо спросила подруга.
        - Туда, триста метров… четыреста… станция.
        Путь показался долог. Пока ковыряешься по шпалам, освещая путь между редко тлеющих фонарей слабым фонариком, нужно еще помогать спотыкающейся нагрузке по путешествию, безуспешно разглядывать возможные боковые площадки для внепланового отхода, если вдруг внеочередная дрезина захочет смолоть нас в фарш. Тоня держалась молодцом, ей ведь не пришлось участвовать в последнем акте трагедии. Или предпоследнем. На моем ПУКе было половина второго, по расчетам в два часа могла появиться дрезина, везущая левые боеприпасы мирным южным и северным братьям по разуму. Впереди чуть забрезжил свет, показалась станция, едва освещенная двумя-тремя верхними огоньками. Здесь все было расколочено и разбомблено, будто огромный великан-шизик и одновременно даун, кретин и дебил поработал тут отбойным молотком, годным для освоения луны.
        - Что, Петенька, что делать? - испуганно спросила девушка, когда мы выбрались на покрытую выбоинами и ямами платформу.
        - Не знаю, - сказал я. Оставалось двадцать минут. И осмотрелся.
        - Давай что-нибудь скинем на путь.
        - А что кидать?
        Действительно, вся рухлядь на станции была очень тяжелой, камни и обломки бетонных плит в полроста и явно не по зубам нам, муравьям. Мне пришла на ум счастливая мысль. Раскуроченный вход на бывший эскалатор перекрывал плотный ржавый, трещащий жестяной лист, его надо было подцепить и вырвать. Я приладил к нему веревку и стал тянуть, моя девушка отчаянно дергала, пытаясь сохранить любовнику хоть каплю сил. Наконец громада листа треснула и с грохотом обвалилась.
        - Тащим, - судорожно дыша, скомандовал я, и двое в этой утлой лодке полутемного пакгауза, не считая ежесекундно вырывающегося, крошащегося листа, стали корячиться и охать. Мы явно не успевали и сели, тяжело задыхаясь в спертом воздухе.
        Какое-то непонятное шуршание, треск, как от обычных электрических искр шаровой молнии, ищущей голову глупца, тихий тертый шум врезался в предгробовую тишину станции. Глянцевые буквы на почти облетевшей облицовке сообщали: «Бульвар Евгения». Я обернулся, повернула голову и Антонина. Мы вскочили и попятились, волосы наши встали дыбом и перемешались. А как же, как же, воды ведь нет, - почти подумал я.
        Из широкой, выломанной нами расщелины хода на эскалатор выступала темная шуршащая пена. Она медленно, медленно и осторожно подкатывала к нашим ногам. Уже были видны дергающиеся хвосты, отдельные плотные тушки и угольно-красные глазки. На нас перла армада крыс. К моему ужасу пятна крысиных тел уже виднелись и с другой стороны, куда можно было бы, предпочтя колеса дрезины, скрыться в туннель.
        - Воды же нет, они что, цемент пьют? - прошептал я сухими губами.
        - Петенька, не хочу, - тихо прошелестела Тоня и вжалась в меня.
        Издали послышался далекий рокот катящейся по тоннелю дрезины.
        - Хана, - подумал я вслух, сладко жмурясь.
        Но нет, жизнь не захотела так просто и так быстро покидать наши бренные тела. Видно, проходы для ее вытекания пока были перекрыты чьим-то заслоном. Усатые твари, нежно обнюхивающие наши кеды и чуть лениво шарахающиеся, на этот раз не полакомились комиссарской кровью.
        Нежданно-негаданно в разрушенном, грязном и похожем на изнанку сгнившего бомжа вестибюле станции раздалась волшебная музыка. Музыка волшебной флейты или фагота, или дудочки. Не знаю. Урод-шизик, выбравшись самовольно из гроба, бросив своего верного партнера по вечному сну, видно, тащился по туннелю за нами и наконец выбрался на кривых, шатающихся ногах и взялся исполнять на своем уродском инструменте печальную и веселую мелодию. На роже кретина красовалась веселая улыбка, а губы фукали и фукали в дудку, а пальцы бегали по темному цилиндру.
        - Алеша! - спросил я. - Ты что, идиот! - и подумал: вот следил за нами, выслеживал, шизик шустрый.
        - Алешенька, здравствуйте, - восторженно приветствовала Антонина загробное видение. - Как поживаете? Мы, вот - со зверушками.
        Шизик попятился. И вдруг стадо тварей дрогнуло. Видно, эти умные животные явно предпочитали грязному материальному - тухлому, вонючему, плохо кормленному человеку, возвышенное духовное - страсть музыки, песню тоски и теплое нежное создание шизика. Умные серые твари разбирались в блюдах своей кухни - они предпочли вкусное. Мы с подругой пахли страхом, смертью, безысходностью и давним грубым сексом. Небольшой костлявый шизоид источал совсем другое.
        И плюгавая армия повернула к нему. Все до одной, до самой тупой, безмозглой крысы. Алеша подошел к дебаркадеру и слез вниз, на рельсы.
        - Шизик, - сказал я.
        - Алеша, - тихо сказала Тоня.
        Крысы широким потоком потекли на рельсы, облизываясь и предвкушая пиршество плоти. Точно как мы, подумал я, все обезумели от какой-то простой, глупой, лживой дудочки.
        - Алеша! - заорал я. - Крысы!
        - Шизик, - крикнула подруга.
        Рев дрезины нарастал. Бывший сотрудник «Большого друга» и инженер-техник Краевеческого музея, пятясь, отступал от рева и животных в темное чрево туннеля. Серое море, завороженное звуком и запахом, натекало вслед.
        Что случилось дальше, я практически не понял, не запомнил и не увидел, потому что закрыл, возможно, глаза. Толстая крыса дрезины с воем влетела на станцию. Тысячью тварей завизжали тормоза. Страж с облучка и ящики со взрывчаткой посыпались вперед, а страж с кормы уперся лбом в оружие и слетел на рельсы. Дрезина мешала и взбивала мечущихся животных в красный кисель. Один из ящиков поскакал на шизика. «Сейчас гроханет» - вяло подумал я и стал валиться на уже лежащую передо мной в обмороке невесту.
        Через минуту я опомнился и бросился к божьему человеку Алексию, с трудом ворощающемуся на рельсах. Крысы, плюя на все, крупным холмом оккупировали кровящие тушки двух воинов с дрезины и праздновали ранний файф-о-клок. Стоял странный звук монастырской трапезы.
        Я подскочил к Алеше и приподнял его. Видимо, рука была сломана, из уха сочилась кровь.
        - Алеша! - крикнул я, теребя человечка. Шизик улыбнулся и попытался встать.
        - Фу… фу! - тихо прошептал он.
        Напротив платформы вылетела фанерная дверка на еле видной служебной площадочке, над которой мертвыми змеями вились оборванные кабели и троссы, и на площадочку вылезло странное крысоподобное существо, обмазанное калом, нечистотами и помоями.
        - Слесаря в говне не тонут! - заорало существо на человечьем наречии и стало, хромая и тужась, спускаться к нам. Бывший метростроевец Афиноген, ныне существо из параллельного мира, выхватил из моих рук человека и гражданина Алексея.
        - А ну поехали! Поехали отсюда, уроды! - заорал Афиноген и поволок волочащего ноги шизика к своей дыре и никому не известному ходу наверх. - Поехали. Рычаг вверх - вперед быстрее, вниз - назад. Педаль - тормози. А мы тут без вас, образованных, - и стал затягивать свою жертву в дверку.
        Я схватил девушку Антонину поперек, погрузил ее на дрезину, к счастью не съехавшую с рельсов, прямо между двух ящиков с гранатами РГД-4, что потом прочитал на борту, и мягко тронул задний ход.
        - Пошли! Пошли! - заорал Афиноген и замахал рукой.
        Дрезина медленно покатила нас обратно, вперед все равно пути не было - все завалено ящиками, выпавшими боеприпасами и грызущими их крысами.
        Афиноген еще раз прощально махнул рукой, улыбнулся рожей, изукрашенной калом, и скрылся в служебную дверку. «Вот гад, - подумал я, - все здесь исходил, каждую дыру, а молчал. Вот это конспирант».
        Девушка Тонечка открыла глаза и удивленно спросила у меня:
        - Петенька, мы еще живы? Или ты это не ты, а Харон? А я - это сон? - и чуть очухавшись, спросила: - Харон, можно я буду называть вас на ты?

* * *
        Дрезина тихо катила по полутьме узкого туннеля. Я не слишком гнал, стоило бы все обдумать. Совершенно вылетело из головы, через сколько километров подземный военный склад, хотя считать сейчас здесь, в коридоре с резкими самодвижущимися тенями, со свисающими полыми рукавами бывших кабелей и кривляющимися призраками забытых предков - считать километры здесь смог бы только робот-майор с установленным между колес измерителем-шагомером.
        - Ты не помнишь, как называется станция, где военный склад? - спросил я спутницу нарочно издевательским тоном.
        - И что? - здраво рассудила девица. - Въедешь на склад и будешь читать на стенах? Петя, давай лучше проскочим, - наглым тоном заявила девчонка, будто где-то уже проскакивавшая и еще недавно отрубившаяся при виде простого мирного усатого пресмыкающегося.
        Мы проехали почти шагом еще две или три погруженные в полумрак остановки, где тени, казалось, шептали нам: «Осторожно! Двери закрываются… закрываются навсегда».
        - Петенька, - почувствовав, что я набычился, подлизалась особа, - все-таки склад - место модное, там и света больше. Увидим впереди сильно светлое - это и склад, и его станция.
        - Без тебя не знаю, - отрезал я, ругая себя словами, где самые скромные были: чурбан, пень и осока, за тупость и безрассудство. - Увидим свет - поздно будет зевать. Садись за руль, я осмотрю гранаты, - сурово приказал я, ничего не перящий в их устройстве, и этим осадил зарвавшуюся выпускницу училища сиделок.
        - Нет, нет, не умею, - в ужасе запричитала малышка и тихо вжалась в ящики. - Лучше я осмотрю.
        «То-та!» - самодовольно усмехнулся метровожатый.
        Конечно, свет в туннеле показался совершенно неожиданно, как и все ожидаемые сюрпризы судьбы. Хуже было то, что от станции-склада мощные прожектора били в обе стороны, и где-то на подъездах сработали предупредительные сигналы по движению подъездного состава. Я понял это по красным фонарям, вспыхнувшим на входных семафорах и мигающим еще через полсотни метров электронным транспарантом: «Тихо ход… Пять километров зона 7… Тихо ход…»
        - Что делать, Петенька? - испуганно воскликнула Тоня. - Может быть, отдадим гранаты и поедем дальше? - На станции впереди почувствовалась какая-то суета.
        - Эх, была-не была, - вслух подумал я и стал подавать такси назад, метров на триста-четыреста.
        Предупредительные огни по одному погасли, и мне осталось молиться на нерасторопность нынешних войск, в основном зомби, доходяг и наемников со знойного юга, занятых в рабочее время как правило нардами и потрошением воинского имущества. Издалека я стал разгонять трясущуюся железку до предела, еле удерживая рычаг и крича барышне «Держи гранаты» и указывая глазами на пришедшие в движение ящики.
        Складскую станцию мы проскочили. Лишь один или два залпа из мушкетов салютовали нашему литерному. Я гнал вовсю, но прекрасно понимал, что очумевшая солдатня и вооруженные кальсонами сонные офицеры обязательно нас достанут. На каждой из мелькающих станций надо было сбрасывать ход и вчитываться в осыпавшиеся буквы на стенах.
        Наконец-то, наконец «Площадь эволюции».
        - Гоним дальше! - завопил я, услышав при малом ходе дальний рокот дрезины, бросившейся, пустой или с седоками, нам в догонку.
        - Гоним! - в восторге выпалила Антонина и попыталась вскочить, чуть не сложив буйную аккуратную голову на паперть рельс после встречи с низко нависшим потолком. Во всяком случае, клок ее темно-серых, чудесных мягких пушистых букляшек точно остался опытному крысоведу. Нас нагоняли. Появилась родная «Партизанская».
        - Петя, приехали! - завизжала особа.
        - Вылезай, - скомандовал я.
        - Что?!
        - Выметайся, - заорал я.
        - А ты?
        - Я дальше, в Париж, - взвыл я неистово.
        Девица, не веря своему горю, или счастью, выбралась из дрезины.
        - Отползай, - крикнул я и погнал машину дальше, в темноту.
        Метров через триста остановился, рокот преследователей вырос почти в вой. Я взял реверс и разогнал дрезину на полный ход, сполз к краю, приготовился и напружинил тело. Дрезина выметнулась на «Партизанскую». Очумевшая Антонида стояла у края изогнувшись, глядела выпученными глазами и, тихонько приветствуя, махала мне ладошкой. Я отпустил железного зверя и, оттолкнувшись, бросился кубарем на платформу. Пропахал метров восемь и остался лежать мумией путешественника. Железная дура умчалась в туннель.
        - Ложись! - заорал я. - Ложись!
        - Ну не здесь же?! - покраснела моя девушка и присела все же на бетон.
        Через секунды грохнул небольшой взрыв, потом рвануло так, что дыбом встали волосы на груди, тесня рубашку. Только через четверть часа часть сознания вернулась ко мне. Тоня обильно поливала меня лечебными слезами.
        - Проверь шею, - прошипел я, вспомнив Пращурова. Подруга аккуратно погладила и помяла шею и кадык.
        - Ноги, - и подруга изучила мои ноги и пересчитала тонкими пальчиками все синяки и ссадины. У нее в рюкзачке оказался иод.
        - Проверь позвоночник, - предложил я.
        Следующая просьба ее озадачила и рассердила.
        - Дурак, - обиделась сиделка. - Мошонку проверять не буду, - и надулась.
        - Ну тогда пошли, поищем другую, - решил я и, опираясь на верную подругу, захромал к выходу по остаткам лестницы этой станции, к счастью, неглубокого залегания.
        Наверху нас встретил чудесный ветер, сделанный из воздуха, в кронах деревьев гудело. Темные небеса чертило воронье. Роскошные нивы покрывало покрывало из тухлых, серых и высохших многолетних. В волшебном воздухе гудели осы, жрущие на лету редких деликатесных мух, и еще более редкие слепни, пытающиеся выпить мою спутницу и еще лошадь, мирно стоящую у амбразуры лаза на бывшую станцию.
        За лошадью виднелась мелкая, почти игрушечная телега, а в ней ездок, мужичонка в зипунке неопределенного возраста. Мы нерешительно подошли к подводе.
        - Извините, - сказала тоном второклассницы девушка моей мечты. - Извините, а почему у вас на лошади висит табличка «Таксо»?
        - Оно и есть таксо, - чуть обиделся седок. - Они и извозчик, как изволите. А чего непонятное?
        - Ну, - стушевался я. - Работы-то много тут?
        - Ты на чужую работу не зарься. Ни шиша, - отрезал старикан. - Жрет конина пропасть, и клевер и окрошку. На корма извелся. А седоков - второй год как не попалось.
        - Чего ж стоите? - спросил я.
        - Вас не просим. Все ж… работа, - ссутулился ямщик.
        - Картошку бы сажали, турнепс, капусту, - вспомнил я еще сельские клички природных плодов.
        - Щас! - огрызнулся седок. - А у нас, чай, Марья вон картоху содит, и чего. Одна ботва. И клюкву ходит, и чего. Одне грибы поганищи. И чего?
        - А вы откуда, дедушка? - спросила Тоня вежливо.
        - А вам чего? Мы с Болтуфьино вон. Вон туды. С полчасу тряски. Стоим работаем. Садись подвезу.
        - Много ли в селе жильцов-то, дедушка?
        - Много, с нас хватится. Я да Марья моя. В разводе мы, три года как ни словцом не молвим. Толстая подлюка.
        - Как же, дедушка, вдвоем в деревне не беседовать? - удивилась Тоня.
        - А чего с ей беседовать? Они ни зги не кумечет, ни за политику, ни про чего. Так иногда, раз в нуделю на печке стренимся, потремся, да и спать. А чтоб беседы травить, на то я здеся, на работе. Толстая подлюка, картоху еще содит!
        - А хорошее ли у тебя таксо, дедушка? - спросил я.
        - Куды ж лучше по тутошним местам. Вам докудова, садись, эх прокачу. Ничего не возьму, курева, али спирту дашь, деньгу тож берем… баллу.
        «Забыл спирт в келье!» - с тихим бешенством подумал я о себе.
        - Нам, дедушка, до тридцать седьмого кордона.
        - К железке, чтоль? Во-о-на, там, - кинул старик кривой палец к виднеющейся вдали, устроенной в стиле римского классицизма развалине. - Туды запрещено. Туды дороги нету, только ежли на таксо…
        Мы пошептались с подругой. Старик обиженно насторожился:
        - Нету у нас ничевось. Баллов ваших. Нам без надобностей. Мы с травы живем, сяло. Коли чего есть, давай.
        Я порылся в рюкзаке, дед зорько наблюдал за мной:
        - Тряси, тряси, там чего у тебя гожее. Фонарь могу, веревку тож. Книга чего это, с картинками?
        - С буквами. На иностранных языках.
        - Тады не беру. Глаза чтой-то плохо с буквами.
        - Фонарь не отдам, - покачал я головой.
        Тоня открыла свой рюкзачок, порылась и протянула мне большое красивое золотое кольцо с огромным бриллиантом. Она наклонилась к моему уху и сказала тихо:
        - Семейное, мама дала, - и густо покраснела.
        - Вы че, ездоки, шепчесся, - забеспокоился селянин. - Ежели чо задумали, у меня в штанах топор.
        - Дедушка, - сказал я мирно. - Продай лошадь с телегой, нам нужно.
        Старик покряхтел, поерзал, сполз с телеги и перекрестился:
        - А чего дашь?
        - Вот, - показал я ему кольцо. - Золото и бриллиант чистой воды.
        Старик перекрестился опять:
        - Вещь видная. Но цана ей копейка. Эх, - крякнул, - отдам усе! Могу дать! А кобыла-то вон, - огрел он ладонью бок зверя. - Хороша, скочет. А телега вон, колесы. Не гляди, что шатучие, сноса нет. Не-а, - отказал он. - Нам эти бирюльки чего. Марья, толстая разнарядится, будет тута у мене форс давить, ага.
        - Ну и катись, - сказал я. - Так дойдем.
        - Постой, постой, кормилец! - закричал старик. - Отдам! Отдам, душу твою сожри домовой! Ни тебе, ни мене. Докидывай фонарь, веревку, галеты, сумку докидай, и по рукам. Эх была-не была. Кофту вон с бабы дай, пушистую.
        - Кофту могу вместо рюкзака, розовая шерсть лучшей новозеландской ламы. Перуанской, - сообщила Антонина, с опаской подходя к пахучему деду.
        - Хламы? - осторожно заинтересовался старик. Пощупал материю и сказал: - Сымай. Марье к яблочному поднесу. Пущай ходит, толстая подлюка. Знает, каво любит. А говорить с ей все одно не буду. Чо с ей говорить? Фонарь давай с вервием.
        Тоня отошла, стянула из-под курточки кофту и запахнулась потуже.
        - Нет, это уж жирно будет, - возмутился я. - Фонарь от навоза работает, вечный. Кассета с покойником тебе не нужна?
        - Бирюльку твою не взял, нас за его еще за жопу посодют, а фонарь давай. Ночью выйдет Мария до ветру, я ей прожехтер буду. Она с хохоту обмочится.
        На том и сговорились, пришлось отдать фонарь. Мы сели в теплое сено телеги, чуть тронули, а старикан побежал немного за нами, все причитая:
        - Нам чего теперя таксо… Конь-то больно хорош. Огонь. Не дымный. Бока чисть, хозяин. Кобыла со звоном, ух…
        И еще долго махал нам издали кепкой и тер глаза. К тридцать седьмому кордону мы прибыли затемно. Я привязал лошадь, как мог, мне помогала моя девушка, которая в детстве, оказывается, год занималась выездкой под чуткой упряжью мамаши. И мы вступили в темную, молчащую, напоминающую выбитыми стеклами слепца, громаду здания кордона.

* * *
        Здание кордона встретило нас темнотой. Фонарь отдали старику, и не было ни сигнальной лампы, ни дежурного факела, ни монастырской свечи.
        - Хоть бы свечку с паперти, - расдосадованно заметил я.
        - Свеча есть, - тонко и победительно возвестила моя нетолстая подлюка. И, взяв свой рюкзак, вытянула из него коробок спичек, пару свечей, по размеру аннальных, бутылочку воды, способную напоить пару крыс, и бутерброды. Я поежился от ее предусмотрительности, так как еще в телеге чуть не силой нацепил на нее, лишившуюся кофты, свою рубаху. Теперь в одной куртке мне было не весело. Также теперь в ее рюкзяке пряталось и мое барахло, прах и прочие нужные вещи.
        - Сгружай все обратно, - слишком бодро посоветовал я. - Пошли осматриваться, времени мало. В два ночи - потоп.
        Мы почти обошли кардон кругом. С двух сторон в него влезала инвестиционная труба на высокой насыпи, и только квадратная генуэзского пошиба башня в три этажа топорщилась над водоводом. Вдали, в полукилометре параллельно шла насыпь железнодорожной однопутки Край-Запад. Там колючей проволоки, похоже, не было, чего не скажешь об этом монстре, укутанном тремя слоями, правда с обрывами и зияющими лазами.
        Технический осмотр, проведенный неучами, показал, что дело глухо. Устройств много, все ржавые и давно не езженные. Мы только изгвоздались в грязи, пробираясь между бесконечными поршнями, метровой высоты зубчатыми соединениями и прочим металлоломом. В принципе устройство заглушки было очевидно. Большая стальная балда, плита три на три, местная разновидность «Большого друга», опускалась в тонкую щель приемника внизу, под огромной приемной цистерной, выполненной в форме оружейного глушителя. Из нее торчали рычаги и шестерни усиления. Все. Все заросло бесцветной травой, ржавым сором и пылью. Я вис на рычагах, дергал шестерни, нашел в подвале сооружения лом, главное устройство отечественной техники, и этим железом пытался подковать блоху 37-ого кордона. Все зря.
        - Ну и черт с ним, - зло выругался я на танцующую в руке помощницы свечку. - Провались. Нет и не надо. Пошли кушать.
        Мы уселись у выбитого окна верхнего яруса, разложили мои бывшие галеты, ее пирожки и два яблока, одно крупнее другого.
        - Из монастырского сада? - спросил я.
        - От мамы, - сообщила Тоня, пустив легкую слезу. - Первый раз в жизни пекла, а как хорошо вышло. Талант, - и стала тихо, как мышка полевка зернышки, жевать.
        - А тебя хвостик есть? - спросил я глупость.
        - Не дурите, Петр, - осадила меня подруга. - Вот дело сделаем, тогда пожалуйста.
        - Какое дело? - раздосадованно выдохнул я на свечу. - Захочешь помочь своему народу, решишься наконец кинуть… кинуться во все эти тяжкие. Загубишь всех друзей в канализации…
        - Не всех, - чуть успокоила меня спутница, погладив мою ладонь.
        - Потеряв лучших бойцов. Все, думаешь, свершу предначертанное. А вам пожалуйста - ржавая железяка, и хоть ты смейся. Плачь.
        Издали было видно, что вдали, там, где столица края, над железной дорогой танцуют огоньки.
        - Смотри, - ткнул я пальцем. - Какое красочное зрелище, концерт, салют. Сегодня что за праздник?
        - День поминовения здоровых родных, - тихо ответила дувушка. - Когда ты ушел, я спросила маму…
        - Что?
        - … спросила… скажи… кто мой отец?
        - И что? - осторожно подтолкнул я.
        Тоня сгрызла кусок яблока, сглотнула целиком и добавила:
        - И ничего. Мама ответила: дочка, наплюй на это. Мало ли какой отец, главное - какая вышла дочь. Вот и все.
        Я обнял теплую особу за плечи и мы уставились на мелькающие вдали цветные огни. Тонин ПУК сообщил полночь. Дальние огоньки разбежались, вспыхнули, погасли. И выросли. Послышался далекий шум, как если бы береза качалась от настырного ветра.
        - Это поезд, - тихо произнесла Тоня то, о чем я уже думал с полсекунды.
        - Какой поезд! - возмутился я. - У них Западный экспресс объявлен после трех. Сбор. А этот - да в нем не один, а целая цепь вагонов. Какой поезд!
        - Философский экспресс.
        - Ну не фантазируй. Философский с художественной и прочей элитой, десять вагонов, развязные женщины, паштет, коньяк. Внутри луна, все звезды к нам в Париж. Бурлеск, канкан, шампанское рекой. Бросьте в меня кость, мадам.
        - Мадемуазель. А Петенька, вон смотри, так далеко, а уже видно светящегося медленно ползущего дракона. В ночи. Как красиво. Наверное ждали припоздавших.
        - А почему так грохочет? - спросил я. - Ведь далеко, не меньше пяти… семи километров.
        - Не знаю, - удивилась девушка.
        И в этот миг я нагнулся к пустому окну, в котором торчали только звезды и полз вдали ленивой светящейся лентой змей. Справа, из-за фрамуги, из-за стены тридцать седьмого кордона, ранее скрытый от нас, вылетел на железнодорожную магистраль грузовик. Товарняк с двумя паровозами и тремя темными в ночи, ничем не освещенными вагонами-снарядами, груженными какой-нибудь сволочной дурью, корчеванными пнями или щепой.
        - Что это они? - поразился я. - С головы съехали?
        Тоня смотрела на меня своими серым коровьими глазами.
        - Петенька, я не понимаю. Скажи.
        Товарняк на бешеной скорости вылетал на единственный путь.
        - Петенька…
        Я поднялся с шершавой, грубо сбитой лавки и помчался, было, вниз, Тоня за мной. Сбивая ее, вернулся.
        - Ничего… ничего, - бормотал я. - Не сделаешь. Снизу не видно. Пять-шесть километров, не доедем, дорог нет.
        - На лошадке… - тихо сказала глупая девушка.
        Мы вперились в окно, надеясь на чудо, на встречные сообщения, на… Тоня вжалась в меня и отвернулась от окна, уткнувшись, чтобы не видеть, в мою куртку. Через три минуты, как в немом кино, огоньки вдали, на шкуре змея вдруг разом перепутались и погасли, и тогда вся местность озарилась ярким пламенем. Вспышка почему-то была очень сильной, как у сварки или дуговой печи. Через секунду до нас докатился грохот, и зарево пожарища погасило звезды и редкие, тусклые отсветы далекого города.
        - Все, - сказал я.
        - На лошадке… - жалобно заскулила Тоня, не глядя на меня. - Перевяжем, наложим шины.
        - Там через десять минут будет тысяча спецназа, - сказал я. - Пойдем работать.
        Было час ночи.
        Без пятнадцати два валы шелохнулись. Я таскал, как заведенный танк, как бешенный мотобот, из подвала дырявой сетью - ведром найденное там в лохани черное, протухшее машинное масло, лил в шестерни, вис на кронштейнах и ручных лебедках, бил ломом и опять таскал масло. Несчастная Тоня бегала за мной со свечкой и предупреждала, где порожек и где не споткнуться. Без пятнадцати два шестерни поползли.
        - Петенька, - схватила меня за руки моя девушка. - Если ты не хочешь этого края… совсем не хочешь. Так тебе не нужно перекрывать воду и ломать трубу. Наоборот, дорогой, наоборот. Пусть будет яма. И мы тоже пойдем в нее. Как все.
        - Да, - ответил я чуть дыша и стирая масло со лба, - пусть. Пусть яма. А как же мама! Мне поручили умные люди альтернативу. И я испробую этот путь. В яму - всегда успеем.
        И я бросился грудью на рычаг подъемника, Тоня былинкой повисла рядом. Балда заслонки медленно поползла вниз. Я притащил и вылил еще три ведра гнилого масла. Рычаг прокрутился еще на пять оборотов. В зев трубы вцепилась заслонка наполовину, ну чуть больше. Без десяти два все уперлось в плотную ржавчину нижних зубьев.
        - Надо уходить! - крикнул я. - Здесь опасно.
        - Я не пойду, пусть, - ответила мне дура. - Пусть, раз такая жизнь.
        - Лошадку надо спасать, - заорал я, схватив рюкзачок, и потянул идиотку вниз.
        Антонина бежала за мной, падала, скользила по ступеням тряпичной куклой. Мы даже успели поставить лошадь в телегу. Пять-семь минут нам подарила неразбериха на восточном крае неиссякаемого пресного моря. Метров с двухсот мы увидели, как далекий гул стал приближаться к кордону. Это мчался водопад из глубокого подземного царства Аида.
        Но перед гидроударом случилось непонятное, я не могу все это объяснить. Геодезия, космогония, картография и теория плавающих литосфер отдыхают. Почва недалеко от нас, и почти рядом, взялась коробиться, покрываться рваными трещинами и местами проваливаться. По необъяснимым законам сцепления пластов - глин, песков, торфов, щебней, известняков и суглинков, вдруг вздыбливались холмы и проседали грунты, опадали стометровые промывы, и по тонкой, жалкой почве ползли деревья и холмы.
        Мы зачарованно, окруженные столпотворением, застыли. Наконец вода ударила в задвижку. Родной 37-ой кордон стал осыпаться карточным домиком, будто скроенный из карт-пятиверсток. Огромные полосы инвестиционной трубы лопались с оглушающим треском и наползали одна на другую, как влюбленные черви. И крести. Что было виной расползающейся трубы: вода ли, встретившая сталь полузакрытого запора, расползание грунтов, смертельная смычка товарняка с поездом надежд или высосанная до дна земля - это уже не нашего ума дело.
        Мы уходили, уводя тихую лошадку под уздцы, обходя провалы, трещины и кипы вскинутого могучей природой грунта. Нам было все равно. Пожалуй, не все рухнуло в пропасть, пожалуй, труба не загнулась навсегда. Что с этого? Мы уходили на Запад.
        Мы шли и шли, а, выйдя на относительную землю, сели в телегу и поехали прочь от тех мест, окуда чуть пробивался рассвет. Нашли какую-то лесную дорогу, и лошадь сама, без понукания, поплелась дальше.
        - Умная лошадка, - тихо плача, сказала Тоня.
        - А то, - поддержал я подругу и обнял за плечи.
        Чуть светало. Лес кончился, дорога вилась по перелескам, мимо сухого болотца, среди кривых дубов. В зелени вскочили птицы и затеяли шумный разбор событий. Теплое солнце этого раннего мая чуть нагрело верхушки осин и берез. Тонкие сосны наклонились к востоку, приманивая тепло и скрипя на холодноватом ветру голосом старухи Доры.
        Тоня порылась в рюкзаке, вытащила батистовый платочек и деловито высморкалась.
        - А что это? - из сумки вывалилась смешная игрушка, подаренная мне толмачек. Слепой экран плоской таблетки зеркально смотрел на нас. Тоня приложила ладонь, потом сунула мне. Я тоже приложил. На экранчик выпрыгнуло старое фото. Паренек лет пяти в странных пестрых трусах и майке застенчиво позировал, стоя по щиколотку в траве на опушке небольшого леска. Видно, снимал его кто-то из родных, близких и любимых людей, так он улыбался, нежно и дружелюбно. На голове его белым голубком топорщилась глупая панама.
        - Ой! - воскликнула Тоня. - Вылитый ты, так здорово, - и я, стесняясь, погасил ладонью экран.
        Впереди, справа от дороги на стыке поля и лесной поляны показалась дырявая крыша кривого домишки. Покосившееся строение окружал сад из крапивы, двухметровых лопухов и старых яблонь, на одной из которых в эту пору позднего сентября еще ярким новогодними шарами горели прекрасные, отсюда видно - сочные, яблоки. В домике, видно, давно-давно никто не жил. Нас встретила лишь изрядно одичавшая кура, за которой высунулись из травы два-три бегающих желтых шарика.
        - Что это тут, Петенька? - спросила Тоня, резво спрыгивая с телеги.
        «Прекрасное кладбище, - подумал я, памятуя, впрочем, об учителе Акиме. - Да, место тихое. И очень бы славно похоронить здесь любимого Акима. Вон там, под корнями развесистого цепкого дуба будет покоиться его легкий прах. Весной корни нальются бродящими стремительными веселыми соками и потянут учителя вверх, через упрямый кривой ствол по упругим жестким ветвям - к листьям, звенящим на ветру днем и шепчущим молитвы к ночи. И учитель вновь встретит солнце, а вечная душа его встрепенется и ласково заговорит с нами. Тут можно и дописать в книгу с картинками послание пришельцу. Вот только, где добыть симпатических чернил, - прикинул, глядя на лопухи».
        - Это наш Запад, - ответил я уверенно и безаппеляционно.
        - Ну и хорошо, - Тоня обняла меня и прижалась. - Петя, а если у нас будет много деток, поедем проведать маму?
        - А как же, - ответил я дурашке.
        На божий свет уже выбрался сияющий июньский день. Восторженно заливались звуками запойные мелкие птицы, по небу беспечно колыхались ковчеги облаков, а рядом шуршали зелеными веками верхушек стройные сосны. Мы взялись за руки и тихо направились к до…

* * *
        П.С. Здравствуй издательство-радио «Желтые листья». Тут узнали вроде вы берете книжки и читаете кому не знаю. У нас тоже за деньги. Я сам не по этой части работаю давно в жеках и дэзах, по вашему как хотите. Деньги хапаю неприличные, как наши пьянь шуткуют. Но женщина моя Светлана, жена сама машинисткой на компутерах стерва говорливая зашибает еще гуще. И потом глядит на меня подлюга ежом. Ну мы с нею наконец сложились, потому есть дети дочь и внук. И купили у одних заброшенную в крапиву и лопухи участок-дачу, шаткий сарай на трех кривых протезах. Эти продали задешево из-за в неудобье у торфяников и хозяин больной. Старый и книзу колода, а вверху весь трясется. Его не знаю кто седая молодая говорит «В Канаду», деньги нужны там лечат. Будет видать весь трястись. Купили и за тумбой нашли эту книгу раскраску толстую веселую «Колобок и другие семеро козлят», ее себе берем с картинками для внука потеха. Глядели-глядели среди лопухов, а у нас уже огород дай бог, внук взял да и что за умник не по летам попысал на ее. Не на жену на книгу. Симпатично вышло, буквы и слова вылезли сорняком, Светка уже теперь
схватилась крабом и мигом в компутер, у ней пальцы летают зашибись.
        Вышло складно, посылаю вам листы второй копий, списанные с нее. Скнижки скартинками. Хотите платите деньги и мы за. А то эти бывшие уже поди как год как померли, все ищут другой родины. Шлю почтой, дружок сломался.
        С вами В.Ш.
        П.П.С. От издателя.
        Данный вашему вниманию текст полностью противоречит в правописании и отношении элит и этноса. И никакая это по экспертам и критикам даже не желтые листья, другому бы неприлично стало соваться. Мы лично против. Нарочно ставим точку голосовать АЙ-КЬЮ шоу. Кто за - пишите письма, кто против - звони прямо сейчас. Отсчет начался.