Прощай, Атлантида Владимир Константинович Шибаев
        #
«Эта Атлантида - фантом, выросший специально нам в назидание на обломках легенд о Хаме, о переворотах в гигантских атлантических циклонах, о третьем пришествии и прочая».
        Владимир Шибаев
        Прощай, Атлантида
        И устыдятся прозорливцы
        И посрамлены будут гадатели,
        И закроют уста свои все они,
        Потому что не будет ответа…
        Пророка Михея, 3
        С чего началась эта история - никто не знает. Может, взметнулась откуда-то туча черных птиц, ворон или галок, темным роем взвилась над старым собором и помчалась, расширяясь и вытягиваясь явной нелепой шестеркой меж облаков, от парка со старыми истлевшими вязами над недавно подновленными куполами и изукрашенными цветной поливой звонницами, над монументом упрямо стоящему бывшему вождю и топорщащей надменные кривоватые колонны громадой местного белого дома, приюта пламенных чиновных страстей, и далее, выгибаясь и чертя в воздухе, будто в согласии с чьим то умыслом, и звучно гаркая во всю вселенскую.
        Воронье, с воем и лаем завершив облет, сразу взялось и рушить в фиолетовых высях им же начертанную цифирь и потянуло в обратный небесный путь сначала распластанный над правителями круг, а затем и шестеркино навершие, так удивив задравшего голову случайного командировочного человека, только явившегося из тесной гостинички полюбоваться центральным местом, что с того слабым порывом темных крыл скатило в не к месту подвернувшуюся липкую лужу серую его шляпу.
        Тут же какой то здешний охальник, шпаненок или просто веселый мелкий бузотер наподдал шляпу пару раз ногой и, свистя сквозь слюни в два пальца, исчез в проулках сохраненного реставраторами старого городища. Может и так началась эта история.
        Да нет. Ошарашенный, без обычного верха приезжий, к которому вновь притрепыхал гонимый ветром убор, перевел взгляд на монумент и испуганно замер. Что-то было не так, какая то вдруг почудилась этому дядьке нехорошая история, и мелькнуло, не зря ли он вообще затесался здесь по делам не очень срочной службы. Памятник ведь всегда был прочен, спокоен, и в уравновешенном, строго-приветливом настроении уже сорок лет, хоть и стоял спиной к местным властям, протягивал бронзовую длань свою вперед, туда, где когда-то, до эпохи бетонных конструкций, сквозь разваленные стены и проломленный кирпич виднелось заходящее за дальний лес на холмах солнце, а теперь лубочной картинкой сиял восстановленный церковный объект. Изнутри содрогнувшись, дядька увидел, что не так было самое главное, монумент вождю кем-то сокращен, и рука вождя отнята у него по локоть. И теперь, мысленно прилепив ее, можно было в зависимости от таланта - а скульпторами весьма богата наша земля - вообразить бог весть что.
        В этой невероятной истории три дня назад уже разбиралась местная компетентная комиссия из кривоватого огромного дома и пришла к выводу. Во первых, позор, конечно, налицо, или на руку, кому нравится. Но пускай опозоренный и отплевывается, хотя, если покумекать, слухи бегут быстрее дотаций, и до столиц точно дойдет. А то ли еще дойдет? Революционный вождь, сорок лет тыкавший на путь к мировому пожару, который должен был спалить к чертовой матери все, кроме равенства и справедливости, теперь оказался инвалидом, как-то полностью скислился и сник, как и тот, когда-то живой и могучий борец за народный порядок, потухший в серых, страшных бессилием муках под лукавым прищуром соратника и сподвижника.
        Несомненно, надо восстанавливать, решили местные головы из комиссии. Попутно они через грубого милицейского майора выяснили у одной старухи, жившей у оконца старого переулка, что ночью, де, " прибегла серая мышь. Откудова родились вандалы числом не считаны, боле трех, бодро повыскочив." И звонко перепилили "болгаркой" и ловко смотали окрестные провода, а потом принялись за вождя. Поначалу собачились снизу, склонив перед исторической личностью колени. И, правда, комиссия тут же и обнаружила пробные запилы на ортопедически важных бронзовых сочленениях пострадавшего. Но мерзавцы скоро смекнули - что, будучи в полупадучке от перепоя местным отворотным зельем и перекура здешней душной махрой, разбавленной сушеными скотскими травами, они точно окажутся под рухнувшим идолом, не выберутся, изойдут склизкой жижей и уж, ясно, никуда его не скантуют. Поэтому ночные пролетарии подогнали мышь под простертую длань, и один вахлак, еле держась за "болгарку", ампутировал вождя.
        Срам, исторический срам. Но восстанавливать прежних кумиров тоже, знаете, надо помыслить. Если б голову спилили - другое дело. Как поймут? - почесала голову комиссия. И вся эта трехдневной давности история немного застопорилась.
        Тем более, что в стенах белого дома в эти дни тоже происходила некоторая неразбериха. Вышла инициатива объединить область с Усть-Хохтамышским автономным районом и Хохлымским автономным округом, что грозило области превращением в край со всеми втекающими сюда последствиями. Депутаты усердно обсуждали предстоящее через четыре года соединение, планировали электоральное голосоизъявление, утверждали избирательные бюджеты и кумекали, не обратится ли заранее в центр за краевым статусом. Чем черт не шутит, тем поп не перекрестится. Ведь раньше и хохтамышцы, и хохлымцы успешно трудились на областной ниве. Но лет сорок назад, как раз после возложения монумента, приехал в Хохтамышию поохотиться бровастый суверен. Хорошо пострелял, покушал, утер губы и повел довольно бровями. И тут местный районный говнюк и закинул: мол, дорогой и бесценный Вы наш заступник. Обирают районную автономию областные, снимают сливки, не дают дичи дичать и зверю реветь, тропы топчут почем зря - капкан негде ставить. Мы бы, если нас в автономию, скоро здесь развели рыбную республику и лосиную империю, лососиную таможню и валютный
коридор в коммунизм во такой ширины. Крякнул властитель: а что это вам автономию, кто вы тут особые. Мы, отвечает говнюк, еще с Елизаветы-матушки на Руси крайние, хоть и до центра два дня на лихом коне, беглые казаки и припадочные калики, и освобожденные до срока невинные. Грудью встанем, Ваша честь, за природные заповедные места, за Вас и Отечество.
        Опять крякнул властитель, что-то сказал непонятное на своем языке и решил все в неделю. А теперь местные собрались три года финансово радоваться и бумажно готовиться, потекли совещания и взаимные увещевания с рукоприкладством.
        Но не тут то было. Вышла, наверное, та самая история. Встретились случайно вчера только, утром, перед трудовыми буднями возле опиленного монумента два средних человечка из здешнего начальства. Один средний - чиновник по электричеству и прочим проводам, недавно лишь в Волчьей пади достроил себе на зарплату от завихрения токов и перепада напряжений одноэтажный домишко с трехэтажным мезонином и четырьмя флигелями над подземным бункером. Другой - не чинуша, а красный производственник, чуть поважнее, правда, - третью уже иномарку отогнал в Высокие татры на прикупленный заодно хутор с пятьюстами грецкими орехами. Так этот, поважнее, и скажи сквозь зубы мелкому историю:
        - Бросай ты с чепухой суваться. Провода, города, мать их за ногу. Что, не слыхал?
        - Совсем ничегошеньки, Евграф Евграфыч. Три дня ношусь угорелкой, электру в соборе зажечь. А то, при лампадах-то, накалякают епитимью на верха. Семь километров кабеля поизвел в преисподнюю. И в комиссии, с рукой этой. Рука отсохла телефон щелкать.
        - Бросай, - подтвердил Евграфыч. - Все теперь ништяк. Исчезло все, и пропало.
        - Кто исчезло? Куда? - ужаснулся электрик. - Не пужай, Евграфыч, меня же бодун схватит.
        - Куда, кто, - буркнул, кто поважнее. - Дед нихто. Сам пропал. Хозяин…Нету нигде. Ни в где, ни в …Призрак.
        Начальник сетей пошатнулся и удержался за рукав старшего, чего в иную минуту не допустил бы.
        - Так…кажный вечер…по телевизору. Перед футболом…Интервью эта…То про овес, то про понос…
        - А ты ряшку шире раззявь, - отрезал знающий собеседник.
        - О це провисли! - побелел, как задетый током, электрик. - О це замкнуло! - и, бессильный, сел на мостовую.
        - Еще не вечер, - пообещал другой, прижмурясь и вспоминая сочные ореховые плоды в тугих импортных мешках.
        И правда, не настал еще вечер этого дня, как тут же, возле униженного памятника произошло еще одно мелкое событие. Собралась возле подножия группа протестовать против безвластия властей и засилья временщиков, совсем спустивших местную демократию на произвол, так что со свечкой в кромешной местной мгле позовешь - даже эха нет.
        Руководитель тутошних "сине-зеленых", человек в джинсах и свитерке с вылезшей на горло крупной бабочкой, крикнул бархатным протяжным баритоном, воздев вверх ладони:
        - Достукались, властители, до порочной черты? Довели историю до потехи. Надругались над народным истуканом. Долой! Мы не кланялись не им, не им, - ткнул он вверх и в колонны. - Доколь? Мы за демос без колов и мотыг. Но на что стравливают эти народную волю? На "Красном мотальщике" зреет смычка, доведенная невыплатой. На "Красной чесальщице" руки пришедших в негодность работниц по локоть в крови от непосильного. Яблоко раздора, посеянное придержащими, приведет электоральный слой в сад нашего экзит-пула. Отдайте, люди, голоса ваши - и сторицей вам демократия отвалит щедрот цивилизации… Взвейтесь, гордые бюллетени кострами выборной победы!
        Забарабанил сопровождающий партийца представитель молодежного крыла "Белый налив", паренек лет пятнадцати-двадцати в тугих шортах, споро перебирая палочками дробь. И очкастая худая залежалка в черных очках и такой же юбке до пят развернула плакат: "Вон из "белого дома" - кому демократия не знакома!" Но на призыв "отдайте…" испуганно шарахнулись две тормознувшие возле митинга старушки. Да ветеран неизвестных войн молча сплюнул в окружившую его коляску темную лужу, испортив отражение митинга. А какой-то забавник, или просто мелкий бес, еле различимый под крупной кепкой, запустил в барабанщика камешком, да так ловко, что сбил того с ритма и заставил умолкнуть и тревожно оглядываться вверх на бронзового калеку и шеей вертеть по сторонам.
        С этой ли всей чепухи началась наша история? Вовсе нет. А, впрочем, спросите любого серьезного ученого или специалиста, и он вам прочно ответит: истории не начинаются. Только не подходите к нашим академикам с окопавшейся вокруг сворой заплесневевших мздоимцев. Эти распотрошили окружающий ход мира сначала на атомы, после на кванты, фотоны, лептоны и, наконец, гравитоны. Это мелко, очень мелко. Но тут вдруг академики и подголоски в унисон завопили, что, де, оказалось - мир наш есть огромная гитара, на которой демиург выделывает супервосьмиструнные мелодии на восемь сторон света, а нам, доходягам и чернецам, из этих смутных сторон доступны три, ну кому по-блату четыре. Так что нужны дикие с фантастическими нулями деньги, чтобы хотя бы по локоть погрузиться в остальные пять, где и хранятся все божьи промыслы. Будто бы эти исследователи глубин не знают, что в квартале от "белого дома", подпирая друг друга, топорщатся черные сгнившие бараки с покосившимися от беспробудной безысходности жильцами, хорошо, если еще до утра вышагивающими по хмурому туману к коричнево-зеленым крошащимся корпусам "Красного
вязальщика" с "мотальщиком".
        Спец ясно сформулирует: истории не кончаются. Как в грязной воде весенней Москва-реки темные ледяные глыбы, уже протухшие и изъеденные химической пеной, рушатся, дробятся, налезая одна на другую, неразличимо сливаясь и слабо охая, топко пропадают в коричневой жиже и всплывают уже не те - так и истории мрут и рождаются вне нашей воли, будоража лишь сны обрывками или обмылками иллюзий. Ведь все истории, сказанут нежданные умники, суть лишь заплаты, из которых бессонное время пошивает нам кафтан быта.
        Хотя есть и такие умельцы, которые уверенно, глядя в глаза, заявят вам, хамски ухмыляясь и дергаясь:
        - Нет никаких историй. Ничего нет. Одни сполохи воли. Только сумбур теней. Не ждите и не стойте - все роздано в другие миры.
        Но как эти потусторонцы, сытно чавкая и обсасывая пальцы, жрут и пьют по ресторанам в компаниях ошалевших экзальтированных слушательниц, не считая сие за факт - ума не приложим. Невольно подумаешь, а, может, что и есть. Но эти не в счет.
        И все же надо признать - в этом городе и в этот час лишь один человек сам разглядел начало этой истории.
        Потому что человек этот, Арсений Фомич Полозков, увидел вдруг птицу,
        голубя.
        Но за мгновенье до птицы мелькнул перед Арсением сон. Может, зажмурился сильно он, может, давление щелкнуло. Обычный такой сон, с чепухой, какие всегда незванно таскаются по людям и теребят, но поначалу в старинном весьма обрамлении, с манерами и коротким умом, в секунду или чуть долее. И сказал, проецируя попутно древние карты и чертежи развалин, голосом:
        - Вышла тебе, Сеня, эпитафия. Чтобы на камне над тобой висеть, защищая время от времени. Но не затвержденная, а на выбор. Спустятся три птицы, принесут на крыльях, уж сам и отметь какую, чтобы потом без обид. Особенно хороша у голубя, вон летит долгожданный, глянь.
        Но, как и часто бывает, голос про все потихоньку врал. Ровно так обманывают точные указания методичек, обученные объяснять мертвый скелет предмета, или надувают острия уткнувшихся в полушария указок, шарящих по неживым теням трепещущих в газовых объятиях городов и извивающихся в муках рек. Ну, привирал голос, и Арсений поглядел на птицу. Ее он видел, видел и раньше, недавно и наяву, видел, парящую мимо стен и домов в блеснувшем переплете окна вдоль стеклянных лиц и косых глаз, мимо чучела голубой земли с набором запретно далеких широт. И, все же, что правда, птица была прекрасна, этот голубь. Крылья беззвучно рассекали эфир, плотный, потный, чужой, будто обещая вдох, повороты и траектории его белоснежного тела легко подражали особым фигурам - каким то божественным эвольвентам и адски сложным брахистохронам. Он петлял, менял неустойчивый курс, витал и висел свободно в штукатуренных небесах, и было хорошо видно - птица движется по своим сокровенным законам, не стадно, размеренно и предугаданно стремясь к цели, которую не знает никто.
        И голубь этот, как осознал слегка сонный Арсений, голубь нес на острых крыльях возвышенные слова, которые и сейчас было бы не стыдно изречь и увидеть над собой. Вот слова эти:
        - "…небо рухнуло в водную гладь, и зеркало тишины треснуло, в бешенстве упали волны, и встал ветр и хлад, надвое разломилась в тусклом тумане линза неровного солнца, обнажив острые осколки еле живого света…но скоро, совсем скоро покатились кругами, потекли капли, зашуршали, скатывась в пучину, потоки, опали и раскрошились взбаламученные водопады и взвинченные буруны, померкло и исчезло все освещенное и тугое, растворясь и потеряв очертания имен…и тут увидел он тишину и холод дна…".
        Не ожидал, совсем не ждал Арсений Фомич в коротком сне такую строгую надпись. Да и довольно крупный…и дорогой должен быть камень, засомневался он, предварительно и условно калькулируя и возражая эпитафии. И потом, во сне не грешно вспомнить и простые и более дешевые аналогии таких бурных аномалий. Сунешься с утреннего недосыпа в дверь, а там дети, да еще не твои, и хохочут, влез в трамвай, да позабыл кошелек, вот и прячься за спины и показывай уши бледного и зеленого зайца. Даже забредешь в консерваторский амфитеатр против воли и почти случайно с какой-нибудь навязчивой, неопрятной ботаничкой с потными пухлыми локтями, сильно пахнущей мамиными зрелыми духами и раскисшей пастилой крепкой дамой неопределенно юных лет, клички растений цитирующей наизусть за годы издевательств над средним классом - и, точно, почувствуешь себя мелким суетливым воробьем среди фрачно одетых ворон, шарахающимся и не разбирающим звука фаготов и флейт, выдавленных выводком похожих на эту спутницу оркестрантов. Зачем он здесь, чужой и глухой, среди этого визга. Зачем все смотрят на него, вспотевшего и злого, чутко улыбаясь и
посмеиваясь в платочки. И что за радость попасть под чужой гранит, мучиться и краснеть - тогда надо иметь крепкий остов, толстый кожный покров и нервы оставить в наследство. Ну вот - написано, к примеру: - " Губернатор Н", а лежит подложное тело, какой-нибудь просто Хорьков. Тот же, простите, холод и мрак. А тут эпитафия почти верлибром. Но безумные сны не уговоришь, они с настойчивостью торговых агентов рушат явь, строя на задворках памяти свои карточные атриумы и сараи. Так что слишком - вся эта надпись.
        Тут же по просьбе недовольного сновиденца декорация и сменилась. Нахально оттесняя белоснежного строгого летуна выпрыгнул серой мышью воробей, поскреб лапками и свистнул:
        - " …жил-жил, да помер".
        - Подходяще! - в восторге воскликнул сонный Арсений, прикусив губу. - Эту, эту хочу.
        Потому что "да помер" натуральная явь, а не игра в бисер иллюзий, это теорема с доказанным концом. Схватился за глобус, так крути. Поленился ботинки чистить, так красней. Родился почти хорошим, да весь вышел, на то оно и "жил-жил"…
        Однако, прервав любование краткой сентенцией, сон выставил на показ новую фигуру, может быть, последнее позднее вырождение изначально стремительного порученца небес. Сбоку, тесня и поклевывая нахохлившегося прыгучего мышонка, притюхал какой-то пестрый, обкормленный неряха, то ли попугай, то ли птица Феникс недощипанная, и, роняя перья в помет, проворковал целую биографическую справку, ну никак не лезущую в камень: - «…ему было скоро около сорока, этому…»
        - Арсению Фомичу! - крикнул Полозков возмущенно.
        - " …именно этому. Он являлся пять раз в неделю учителем географии средних классов неважно какой школы. Школа плохая, стоит среди тухлых, подкрашенных плесенью пятиэтажек с обрушивающейся дранкой и расписанными трехэтажной похабщиной оборванными подъездами. Учеников он перестал любить, да и не любил, они, когда не кидаются тряпками и мелом, то корчатся и валтузят слабых. Но очень хитры и сметливы, набравшись от старшей, прошедшей университеты братии. Поэтому, лежа ночью навзничь на кушетке и растирая затекшую от проверки испорченных контурных карт шею, он думал, а все ли успел им сказать, что знал. И тогда он вспомнил слово, которое, тычась между дней, позабыл. Слово это было…“
        - Не про меня, - уперся ведомый по сну.
        " Ну ты и гусь, - возмутилась птица-неряха. - Все эпитафии ему не сподобны. Тогда сиди с пустым камнем, без дат, прикидывай. Определишься, так камень подправить - плевое дело. А то "…небо рухнуло…" не по нем, замухрышка школьная".
        - Воробьиную желаю, - заупрямился вздремнувший и очнулся.
        Но было поздно. Изумительное белокрылое созданье подлетало. Арсений Фомич увидел хищный тонкий клюв, как-то даже улыбающийся ему, еще - острый силуэт, зафиксировал в короткой памяти легкий корректирующий изгиб крыла, отчего в глаза вдруг брызнуло отраженное окном весеннее солнце, и создание, развернув оперенье, очутилось у его глаз.
        - Ой, - вздрогнул учитель и рухнул на стул.
        - Ага, точно. В глаз, - дрожа в нервном возбуждении крикнул забияка ученик Тюхтяев, хозяин бумажного летучего гада.
        - По кумполу, - прогундосил тупой второгодник Балабейко.
        - А завуч вам по соплям то смажет дневничком, - заявила идущая на твердое хорошо староста Быгина.
        - Нам чего, пусть не суется, - промямлил кто-то невиновный и уже далекий.
        Черная капля выкатилась из глаза Арсения Фомича и шлепнулась кровавой кляксой на белое пятно Нубийской пустыни в раскрытую тетрадь контурных карт.

* * *
        Что увидишь одним то глазом? Да ничего, шелуху и пыль. Темна ночь в одном глазу, ночь повальна. За окном тьма сжевала фонари, еле тлеющий ночник робко посылает редкие взгляды пыльного света к черным, недоступным выдумке углам. Их, углов этих, в палате много, может, восемь, или больше, потому что в кромешной мгле точно кругла палата. Но видна все же посреди кроватки мелкая старушка, худая, как обломок костыля, с черной дыркой рта, серо-сизой косматой не седой головенкой, похожа и на спящую. Хотя сон ее ничем не отмечен - не сипит дырявой свирелью, не хрипит притопленным усталым котом, не шевелит дыханием тусклый кислый воздух, и веки молчат, сухо стянуты ниточки губ - небольшая спеленутая подвернувшимся ржавым одеялом девочка-мумия, забытая навек.
        Но, закроешь глаз, и тогда - чудо! - видно все. Под больным бинтом разгорается синее пламя неизвестной адской горелки, под решетками окровавленных меридианов вытапливаются пятна неизвестных континентов, дробятся, как в добиблейские времена, уплывают и крутятся, теребя лобные доли изнутри, потом вдруг уже полегчает, и сирень незнакомых океанов выращивает неоткрытые острова странных окрасов - фиолетовую охру, и розовую лазурь…А из них то легко уже вычертит тебе и раскрасит пугливая память комиксы прошедших больничных часов.
        Вот он просто сидит на своей уютной кровати в больничном коридоре. Руки свесит между колен и иногда качает ими, как двумя встречными маятниками, отсчитывая минуты прошедших после операции суток. Тоже еще вскидывался, чутко оглядывался филином. Поправлял постоянно на тумбочке грязную эмалевую собачью миску после обеда, и еще ложку, толкал серую кружку с портретом дородного святого ближе к центру - боялся, вся посуда от топота проходящих злобно брякнет и, мерещилось из-за новых причуд зрения, рухнет лавиной с клонящейся тумбы на немыслимый пол.
        Но успели завестись за день и знакомцы. Притаскивался один совсем чудной, тоже прооперированный на глаз, да еще хромоватый, бухгалтер с "Красного мотальщика", и, поскольку соседи его гоняли, здесь держал речь:
        - Хозяин - Евграфыч, сволочь. Теперь погонит, на кой я им, пациент. Сам ворюга, хуже соловья-разбойника не видел. А других готов за рубль - на кол. Ну ладно, база то в рукаве. А у меня любовница баба на двести тыщ в месяц, свободно содержал. Я тебе фотку то…не видел? Ну и, сам понимаешь, по средам и пятницам к ней на совещания, с шампанским всегда. А этому…хозяину, баланс чистый подавай, да еще миллионы побоку. Вот и баламутится народишко-то, - шепнул, наклонившись, бухгалтер. - Нигде правды нет. За деньги-то, Арсений, все есть. Я пристроюсь, не горюй. С коньяком еще по средам походим, пол тела все равно видать. Найду нору, буду авизовки черномазым шельмовать. А хозяева везде гниды. Вот ты куда - в инвалиды? В школах просто - соскочил с указки, педсовет тебя в тираж. С одним-то глазом все Африки на одну рожу.
        - Врачи обещают. Может, и в репетиторы подамся, опыт есть, - выдохнул в ответ Арсений.
        - Утрешься, мечты! - крикнул тихо новый добрый знакомец. - Лучше, слушай, - мельком оглянулся бухгалтер. - Мересьева знаешь, героя? Крупно поставил, здоровье свое не пожалел - на кон. И выиграл, сорвал банчок на всю оставшуюся жизнь. Потому что люди хорошие деньги платят, такие брат деньжонки - глаза не нужны. Всю оставшуюся лямку - красное винцо на губах, Трускавец-Карлсбад, девчата с двух сторон воспоминания попками согревают, заместо зрения. Весь в шоколаде, как красный октябрь. А что человек сделал? Да ничего - глаз продал. Да-а…Слышал, может, теперь восстанавливают забором органа.
        - Это как? - удивился Сеня. - Окружают орган забором из медпрепаратов?
        - Слушай, - горячо зашелестел страдалец. - Приходят к тебе люди, совершенно конфедиально. Ну на кой ляд тебе один-то глаз, смекай, к примеру. Всего ты этого вокруг насмотрелся, до рвоты. Приходят эти надежные совершенно честные люди и говорят. Арсений, мол…
        - Я? Причем здесь…
        - Да нет, к примеру. А хоть бы и я…или ты. Зачем мне ненужный глаз. Предлагают прямо в лапу прямо несоразмерную жизни сумму. Твердых денег. Пачка, толщиной в руку…в две руки не ухватишь. Весь остаток дней по европейским курортам, как паскуда, молодящий душ, полотенца пахнут шипром. Несовершеннолетки прижимаются невинными кожами, пятки, как крем. Ты бы, например, как…согласился?
        - Я? - встрепенулся Полозков. - А зачем мне это?
        - А я бы, может и…товось. Да ты не понял. У человека, кроме глазного еще пять чувств. Хватание, ощущение, наслаждение и лав. А за зверские деньжищи отдать двадцать процентов с баланса. Наплевать. Я об этом ночью всеми чувствами думал. И ты порассуждай на досуге. Хорошее дело, если всесторонне. Деньги, это оно и есть самое пятое чувство. Заместо всех годится. А зрение? Да, тьфу при такой гламуре. Негр один музыку пишет, без глаз без рук без ног. Миллионщик. Ему говорят, прозреешь - спишем, не тот трюк. Другой, певец - чечетку вслепую чешет за двоих, уссышься. А деньжищи, Арсений, и вправду сильные. Ты подумай, как Мересьев. У меня уж и пол суммы… - и утащился в свой конец коридора, в отдельную палату, прихрамывая и бодая головой.
        Выплыл в сумбуре ночных сновидений перед мысленным взором Арсения Фомича и еще один за сутки заработанный знакомый, явившийся, правда, только раз. Это был рабочий активист Холодковский-Горячев, высокий худючий мужчина со всклоченными волосами, в нацепленном не по росту коротком белом халате, с болтающимся на веревочке градусником и с небольшим красным флажком в руке и еще в петлице больничной рубахи. Он бодро подсел на Сенину койку и вопросил:
        - Не обращайте внимания. Фамилия как?
        - Полозков, - от неожиданности выкинул Полозков.
        - Не обращайте, - подтвердил активист. - Я не из этого отделения, - и опасливо оглянулся. - А профессия?
        - Моя? - не догадался недавно оперированный. - Учитель.
        - Тогда я Вас записываю, - склонился над блокнотом активист, мусоля синими губами карандаш. - Нам очень, очень нужны учителя.
        - А Вы-то кто?
        - Общество "Рабочая неволя", - и посетитель назвался по имени. - Вы чему учите?
        - Географии, - безнадежно сообщил Арсений, тронув повязку на глазу.
        Активист вдруг вскочил и нервно забегал вдоль Сени.
        - Архиважно. Молодец, товарищ. Молодые ребята, кто пришел на производство, а таких мало, архимало…одни пожилые мотальщики перед пенсией и на жалком приработке…дальше футбольного поля кругозора нет…Объяснить широту мира, долготу времени. Где Париж с его гаврошем…где неправильные мутанты красных бригад, где покоится прах пионера товарища Гевары… Нам нужны врачи, учителя, дантисты, полемисты, сторонники и враги экономических теорий, все со знанием предметов. А то рабочий люд ведь что: громить дворцы, жечь палаты, тащить склады. Ну ладно, это уже проходили с пятого класса про рабочий класс, а дальше? Как реорганизовать Рабфронт? Так что я Вас записываю, записываю не глядя.
        - Эй, подождите, - взмолился все еще совсем больной Арсений. - А программа то у Вас. Есть?
        - Умственно оторвать молодых ребят от шпаны и бригад, раз, - загнул палец Горячев. - Добыть стекла и оформить стенды агитации - методы питья рабочей крови несознательным хозяйчиком-вампиром. Порядок и честность в колоннах Первомая - три. И многое другое - пошив знамен, обучение немецкой привычке рационального труда, профшкола передового мотальщика. Пальцев не хватит. Так что, товарищ, не волнуйтесь, записал. Через неделю в рабочем баре "У обочины" как всегда в восемь. Захватите географические пособия по местам баррикад и что нужно еще, чучела полезных животных, макеты знаменитых рек. Сами, сами, - вскочил активист. - А то опаздываю к своему врачу…на процедуру. Нервишки, знаете, уже не камень…
        - Эй, постойте, - воскликнул Арсений, зацепил тут же рухнувшую на пол алюминиевую лохань и повлекся, как мог, за стремительно удалявшимся активистом.
        Вот в этот самый момент, пожалуй, и влип окончательно Арсений Фомич в некоторую историю. Не попадись ему бухгалтер с активистом, не был бы он столь взвинчен и издерган. Но тут, конечно, еще и больное зрение подвело.
        Какая-то дамочка, замешкавшись, попалась ему на пути, преградив неширокую - между двух коек - дорогу. Сеня дернулся влево на узком проходе. Но, так бывает, и неловкая особа тоже качнулась вправо.
        - Извините, - пробормотал больной, досадуя на отменяющий ориентацию забинтованный глаз.
        - Ты кто? - спросила незнакомка похожим на знакомый голосом.
        В каком-то темном строгом костюме, в каких-то тонкой резьбы шитых ботинках-мокасинчиках, она смотрелась чуждой декорацией в неустроенной тесноте привыкшего к оплеванным халатам и рваным тапкам покоя.
        - Извините? - повторил плохо видящий, ища дорогу.
        - Эй. Это ты? - тихо и требовательно спросила женщина.
        Арсений поднял видящий глаз и минуту молчал. Потом скривился, поплотнее, пряча грязную майку, запахнул халат, для чего-то попробовал закрыть ладонью бинт, но одумался.
        - Я, - прохрипел он. - А разве меня узнать?
        Женщина молча смотрела на Полозкова. " Узнала, странно", - подумал.
        А ведь канули вверх тормашками в тартарары уже почти пятнадцать лет после дней, когда они, как пьяные, рука об руку шатались по университетским коридорам, непрерывно хохоча и выделываясь, прыгая вдаль и вширь, прикидываясь заблудшими среди наизусть изученных стен. Прошло уже столько же лет и с того дня, когда он мимолетно увидел ее в последний раз.
        Но она была, конечно, та же, эта Рита. Просто уложенные волосы теперь не разлетались африканскими кисточками, тонкая, еле заметная сетка морщин у глаз, так же глядящих не совсем "на", а как бы скорее сквозь тебя, "за", будто там, где-то, есть какой-то ты интереснее и важнее. Нет, губы стали тоньше, упрямо сжатые в тельце серого неживого моллюска. И взгляд другой, тяжелый и печальный. " Не она", - подумал Арсений.
        - Рита? - переспросил он в надежде на путаницу.
        Кто-то, проходя, задел и пихнул их, застрявших на проходе, да еще добавил что-то устно непечатное.
        - Ну-ка, пойдем, - сказала теперь уже знакомым тембром женщина и, схватив его за руку, потащила за собой.
        Она беспардонно сунулась в комнату старшей сестры и, втянув его, как тюк с мукой, схватила за туго облепленные белым халатом могучие борцовские плечи эту сестру и мягко вытолкала ее за дверь, приговаривая неясное:
        - Иди, иди. Дай, дай с человеком поговорить, не сиди тумбой. Зачтем… После, после…
        Опять с минуту смотрела на него, отчего больному стало прохладно, и дунуло сквозняком через открытую фортку. Арсений хотел было сказать незнамо что и воздел даже, готовясь, руку. Но Рита покачала головой и ладонью: "молчи".
        Потом неясная, словно от серой нахохленной птицы, тень пролетела вдоль ее губ, и Рита усадила больного на смотровую кушетку и уселась напротив.
        - Ну?! - спросила с медицинским уже оттенком.
        - А что ну, - повторил Сеня, вяло принюхиваясь и нервничая. - Жил-жил, да…Вот, - указал он на перевязанный бинтом поперек головы глаз.
        Опять потянуло мокрым сквозняком из дыры в окне.
        - …а что ж… - начала Рита, но смолкла. - Что врачи?
        - Врут напропалую. Обещают - если старым еле глобус с пяти метров видел, то отремонтированным мышь за версту углядишь. Как сапсан. Ловчая птица…
        - Сапсан…с перчатки летает, - подтвердила Рита. - Если прирученный. Где же ты… ейчас?
        - В школе. Все там же.
        - Не могу здесь ни о чем говорить… - Рита оглядела каморку медсестры. - Словно на аборте…Ладно, - и еще оглядела Арсения Фомича какими-то туманными глазами.
        - Слушай, помоги мне, - неожиданно вымолвила.
        - Я? - удивился Арсений, проверяя, не сползла ли повязка.
        - Да, - кивнула Рита. - Вот - дали деньги, чтобы ночью посидеть сиделкой возле больной. Подмени, а? Я совсем не могу…Боюсь, сам знаешь…Ночью, в незнакомом месте, возле старой старушки…С детства боюсь. Можешь? - и улыбнулась вдруг, склонив голову набок.
        - Кто ж разрешит? - усомнился больной. - Хотя…здесь, в общем, неразбериха, дьявол глаз выткнет. Шастают садисты-бухгалтеры и революционеры-доходяги. Не знаю…
        - Это чепуха, - быстро возразила Рита. - Можешь?
        - Что делать-то? Только не спать?
        - Лучше не спать, - мягко уточнила боязливая сиделка. - Но можно, - тихо добавила, шутливо оглянувшись, - и поспать. Покемарить. Если вдруг старушке что надо, тут же зови прикрепленную сестру. Выручай. Одну ночь, - и слегка подавилась своим же предложением.
        - Ладно, - смиренно согласился Полозков, зачем то покраснев.
        - Вот и чудесно. Потом поговорим. Если хочешь. А то здесь, как в склепе, слова не лезут, - улыбнулась Рита открыто и спокойно. Видно было, ей стало уже весело. - Идем, я тебя медицинским церберам представлю. Да, и возьми сразу деньги.
        И она сунула ему в карман халата две хрустящие купюры:
        - Кто сапсан, у того и добыча.
        - Да ладно, что ты. Не надо, - смутился Арсений.
        - Ну, конечно, придумаешь. Вечно ты все придумываешь за других. Я буду дрыхнуть, а он…Мне эти деньги руки сожгут. Всегда ты чудишь. Идем…
        Оказалось странное. Они прошли в соседний корпус, в другое отделение, и Сеня будто бы попал в иную климатическую зону - из тундры в саванну.
        Теснились кадки с пальмами и крупными вьюнами. Вдоль стерильно окрашенных и отмытых стен и полов сновали тихие накрахмаленные голубым врачи, сестры, как египетские жрицы, восседали в белых хрустящих капорах за обитыми буком стойками и брали двумя маникюренными пальцами, словно священные жезлы, разноцветные телефонные трубки. Туалет, как потом выяснил Полозков, и вовсе был сделан, чтобы унизить торопливого посетителя, причем прилагался к каждой, ясно, одноместной палате.
        Рита предъявила Арсения местной главной жрице, плотной и статной, с ухватками и профилем бультерьера-переростка, и та с подозрением осмотрела и обнюхала этого чужого больного, но, сцепив золотые челюсти, ничего не сказала и даже улыбнулась одними глазами так, что будь это где-нибудь в густом парке, стало бы страшно. Проводив нанятого на ночь до его этажа, Рита постояла секунду, совсем знакомо, как когда-то, прикусила нижнюю губу и сказала:
        - Ну вот и ладно. Встретились… Пока.
        Тут же, нервничая, Арсений разбросал и разогнал по радужке разноцветные недавние видения, открыл здоровый глаз и осмотрелся. Мумия-старушка мирно и беззвучно почивала, но теперь ее глаза были чуть открыты. Правда, за силуэтом сиделки взгляд ее не последовал, когда Сеня, разминаясь, потаскался, натыкаясь на углы, по палате, заглянул, на секунду включив ослепительные лампы, в стерильную, как операционный покой, красоту туалета, а потом, осторожно приоткрыв щелку двери, сунулся и в коридор.
        - Тебе чего? - встрепенулся по-прежнему сидящий на стуле у входа в палату охранник, тяжелый круглый малый небольшого росточка с малюсенькими, размером с пуговицы его же полувоенного френча, глазками.
        - Воды стакан. Хотелось, - механически ответил Арсений.
        - Старухе?
        - Да нет. Ссохлось что-то.
        - Рассохнется. Иди пока, не время, - отказал стражник, поправляя черную униформу неизвестных войск. - Сестра отвалила, потом как-нибудь.
        С этим бойцом тоже вышел казус, когда Полозков заступал в десять вечера на дежурство. В коридоре будущего дежурного властно поманил квадратный лысый мужик, высунувшийся из двери соседней палаты, облаченный в вельветовую пижаму и черные лаковые штиблеты.
        - Эй, - зыкнул он. - Ты куда? Ну-ка.
        - Ночной няней, на дежурство, - ответил не знающий местных порядков географ. - В пятую палату.
        - А почему это, - заорал мужик, вывалившись в коридор. - Почему туда охрана, да еще сиделка безглазая. А где моя охрана?
        Подбежала старшая сестра и, пощелкав челюстями, стала ублажать лысого, что ему огромный почет здесь, предельно возможное уважение и лучшие лекарства, которых никому нарочно не дают, для него экономя, потому что он, Евграф Евграфыч Бодяев, крупный, де, организатор промышленности, и его во всех столицах в лицо знают, как облупленного.
        - Заткни себе почет знаешь куда…Я не организатор вам тут, - орал лысый. - Где мой пост? Я красный директор, у меня тыща голов и двести станков. У меня на мотальщике кругом посты. Немедля установить!
        - Вам пост не нужен, - в конце концов озлилась и без этого не самая ласковая сестра, - не так уж Вы и больные. Если моча слишком бурно бежит, это еще не смерть.
        - Смерти моей ждете? - зашелся директор. - Вот отсижусь, всех вас отымею через белый дом…
        Еле удалось прибежавшему врачебному начальнику, поглаживая орущего и тыча в него стетоскопом, угомонить и загнать крикуна в палату. Впрочем, Сеня, не дожидаясь развязки, тихонько в неразберихе скандала проскользнул вдоль стены к своему номеру и был тщательно осмотрен кругляшом дежурным.
        - Пост ему подавай, - при этом крякнул облаченный в неизвестную униформу. - Да хоть ты красный директор, хоть зеленый, а значит не по сеньке шапка. Тоже фрукт помидор. Кому по сеньке, у всех содют. Точно? - как бы спросил он географа, подмигнув одним, а потом и соседним глазом.
        - Угу, - буркнул, ничего не поняв, Полозков.
        Но теперь, не получив у охраны ни глотка воды, он тихонько вернулся на место. Старушка смотрела на него, раскрыв глаза. Сеню предупредили, что она не говорит и не движется, только, когда совсем хорошо себя чувствует, бекает и водит без смысла глазами. Если будет слишком водить или сильно бекать - зови сестру, предупредили. В это теперь не верилось.
        И сейчас старушка повела глазами вверх и налево. Сильно или нет, подумал географ. И вновь она повторила маневр. Арсений поднялся, собираясь отправиться за подмогой, но вдруг суховатая мумия полувыпростала из-под савана ладонь и покачала скрюченным желтым пальцем, явно предостерегая сиделку от глупостей. Вот тебе и на, подумал Арсений, парализованная-то с характером. Старушка аккуратно, но внятно, глазами и чуть пальцем опять указала влево и наверх, на деревянную спинку кровати. Полозков по линии пальца сунул туда лицо и наверху и сзади обнаружил одним глазом чуждое серебристое квадратное устройство с сеточкой, скорее всего микрофон, от которого вниз по коридору змеился провод. Мумия помотала скрюченным пальцем, что было вполне понятно даже без беканья.
        Полозков проследовал за проводником, опять высунул нос в коридор и увидел, что проводок взбирается на стол дежурного в неизвестном френче и вливается в маленькую коробочку с тлеющей зеленой лампочкой и тумблером.
        " Жизнеобеспечение ожившей мумии, - с ужасом вначале подумал географ. - Мечтает о суициде."
        Потом одумался. Дежурного на стуле не было, он маячил вдали у центрального поста возле какой-то вертлявой молодухи и пытался, похоже успешно, запустить ей под белый халат волосатую лапу. Сеня решился, протянул в дверную щель руку и щелкнул тумблером, загасив зеленый. Но тут же в коробочке зажегся красный тревожно мельтешащий огонек.
        Полозков вернулся к еще живой старухе и в смятении пробормотал: "Выключил."
        - Вот и славно, - совершенно спокойно и отчетливым сухим голосом произнесла до этого неразговорчивая мумия. - Времени у меня чрезвычайно мало, прошу учесть. Но пока темно, не рассвело, камера, - и она показала пальцем куда-то в угол, - ничего не увидит. Быстро говорите, кто Вы? Кто подослал? Только не врите. Эти?
        - Я? - не понял Арсений. - Сиделка. Вернее, географ.
        - Географ? - подняла старушка брови.
        - Ну да, оперированный позавчера. Так вышло.
        - А послал то Вас кто? Не скажете, верно.
        - Так вышло. Произошло. Вот и попросили подменить. И деньги всучили.
        Тут Сеня вспомнил о деньгах, пощупал карман пижамы и вытянул две надменно хрустящие банкноты, которые оказались огромными сотенными евро.
        - А Вы кто, что здесь лежите якобы полностью бездвижная безгласная, - возмутился вдруг Сеня. - На проводе. Да с лысым охранником впридачу. Наверное, бывшая мата-хари.
        Старушка улыбнулась одними глазами.
        - Мне уж все равно…географ. Я уже никто. Просто залежалка. Задвижка в двери…Ладно, раз так, сделайте милость. Позабавьте меня, раз уж уплочено. Расскажите хоть о себе, что ли, - голос ее стал тише, видно устала. - Своя жизнь мне к чему. Расскажите что-нибудь.
        - Может, для забавы просто походить. По камере…по палате, - и Арсений прошелся, чуть, правда, не споткнувшись сослепу о проклятый шнур. - Поприседать могу, но пару раз, не больше.
        - Хотите бродить - бродите, - тихо шепнула старушка. - Но лучше рассказать. А то помру и людского слова не услышу.
        - А, пожалуйста! - задавленно крикнул вдруг Арсений. - Раз все одно к одному, - и задумчиво продолжил. - Но я совершенно не могу понять…глуп, что ли? Пришла тогда знакомиться, все - договорились. Весна, ранний июнь - ветер мотает липы, тополя пылят, воздух - как вино. На выпускном в университете… обо всем договорились. Да, мама болеет, лежит в комнате…Я устраивался на кухне, на прекрасной удобной лежанке между холодильником "Юрюзань" и окном. Спал, чуть заваливаясь за кухонный стол, как мгновенно убитый…видел восторженные сны. Видел себя уже аспирантом, как единственный, кажется, претендент - экономическая география дальневосточного региона. Обрубить рецессию…возобновляемая ресурсная база, вахтовая стратегия, кадровый бум, малое энергосбережение - тогда в друзьях появились в России югославы, словенцы, такие делали минигенераторы - все жрали, все, сухие листья, чурбачки, мазут, помет. Мечтал проецировать китайскую электоральную экспансию в строгие рамки бригадных вахт на финнами построенные современные лесопилки…Я еще ей ночью сказал, в общежитии: " Рита, все будет хорошо…Мама нас очень любит, я
спрашивал. Она просто болеет. У нее все болит, даже кожа черная, от пролежней. Свадьбу не будем, это пошло. Напьемся с сокурсниками в кафе. Мороженого обожремся, как снеговики. А потом бродить по городу - ты, ведь, обожаешь. Весна, июнь, ночью облака и те гуляют парами, воздух, как шампанское. Она любит, только болеет. Все будет хорошо…"
        Пришла на следующий день знакомиться. В доме, конечно, запах. Хоть я и старался, проветривал потихоньку, протирал все, как мог. А маме хуже. Говорит: " Вы, Рита, ведь не из города, из провинции. Куда Вас распределяют? " Она растерялась. " Мама, ты же знаешь, мы с Ритой женимся, будем работать вместе. Она тоже дальневосточник. Она такая же умная и хорошая, как ты."
        Было около пяти вечера, за окном орут воробьи и дети, прыгают через разное. Фортка открыта - как ее мама открыла! - сама встала, не знаю.
        - Я не хорошая, - сказала мать, почему-то отвернувшись. - Я сволочь. Все никак не сдохну, - и заплакала от боли.
        Мы ушли, долго бродили ночью по улицам, держась за руки. Потом я проводил Риту до общежития, она чмокнула меня, сказала: " Прости…прости", - и ушла.
        Но совершенно не могу понять, зачем она так спешно…Этот пегий доцентик, этот колченогий педант в вонючих носках, для него же было одно удовольствие - удушить студентика, если у того неровные поля на курсовой. Ведь была весна, июнь, в ноздри лез пуховый ветер, и в воздухе пчелы носились и жужжали, будто после сладкого портвейна. Все было бы хорошо. Еще бы чуть…
        - Подождите, - прервала рассказчика худенькая старушка, - перестаньте бегать по палате. То, что Вы говорите - это очень, очень…Интересно и…необычно.
        - Вам интересно. А мне-то нет, - тихо ответил, остановившись, Полозков. - И, знаете, с того дня…да-да, именно с того дня…
        - Молчите, - сказала старушка. - Нет времени. У меня к Вам просьба.
        - Тоже? - поразился Арсений.
        - Конечно, - тихо подтвердила, опять, видимо, подустав. - Кого просить то еще? Вы один и есть. Меня, если выкарабкаюсь, скоро переведут в дом престарелых. Но что толку. А Вы скоро поправитесь, это я вижу… у Вас еще кучу дел надо, уйму всего переворошить…
        - Каких дел? - горестно воскликнул сиделец.
        - Разных, - утвердила старушка. - У меня на шее ключик на шнурке от моей комнаты, снимайте, сейчас скажу адрес. Там фибровый чемоданчик с вещами. Я собрала…Письма, несколько носильных вещичек. Снимайте, снимайте…Можете мне его принести?
        - Куда? - не понял Сеня.
        - Куда-нибудь. Лучше по новому адресу, если доберусь. Да, там еще на стене фотография - я с сыном. Принесите…Я его очень, очень…люблю…А он этого не знает…не знает…
        Старушка замолчала, закрыла на секунду глаза. В палату через окно взялся просачиваться блеклый, тягучий, плотный, как марля, свет раннего утра.
        - Я на Вас очень надеюсь. Куда ж мне деваться. Ладно? - опять спросила старушка, поглядев на Полозкова, опускающего шнурок с ключом к хрустящим купюрам. - Простите…простите, - тихо добавила и закрыла глаза.
        В это мгновение дверь с треском распахнулась, и в палату влетел взмыленный охранник с красным, как перец, лицом, схватил Арсения потными руками за ворот и взялся бессмысленно дергать вверх-вниз и в стороны, выпучив глаза и бессвязно выкрикивая:
        - Ты? Ты! Тумблер брал? Дергал? Подставной! Удушу. Удушат всех. Гаденыш безглазый. Сейчас второй выдавлю. Ты? С палкой будешь всю жизнь…с жучкой…Тумблер вертел?
        - Уберите лапы, - воскликнул Арсений, с омерзением читая наколку на руке охранника: " Мать тебя не узнает", - потные свои…Тумблер какой-то…Болван…
        Но в палату вбегала уже, мелко семеня толстыми увесистыми ляжками, сестричка-бультерьер, всовывал испорченное испугом очкастое лицо врачебный начальник, и слышались иные другие лица. На этом происшествие практически и закончилось.
        За день до выписки еще явились к Полозкову ученики. Те самые туповатый Балабейко, староста Быгина и хозяин окровавленного голубя Тюхтяев. Быгина протянула жухлые полуистлевшие парниковые астры:
        - Велено Вам, Арсений Фомич, не забаливаться. Здоровья и творческих успехов. Педсовет ждет, у нас Вас подменили. Ботаничка по шпорам ведет ископаемые Африки. Многих прямо в классе тошнит, до того она лицом и телом не выдалась. И с головой у нее вообще срам. А за голубя извиняемся сердечно. Как глазик-то?
        Балабейко испуганно добавил:
        - Я тут с Вами, Полозков Арсений Фомич, вообще пропал. При Вас у меня почти тройка выходила, а теперь на уроках не сплю, вздрагиваю, как конь - куда податься? Я в ПТУ…в колледж не хочу, забьют меня учителя. Будете хоронить сами, если охота. И плакать под дождем. Так что окончательно извиняюсь за всех уродов, и скорее ходите к нам, не резиньте. Вы для нас и слепой - находка.
        - Спасибо, ребята, - честно отреагировал Полозков. - А ты что же молчишь, Тюхтяев?
        - Он бессовестный, - пожаловалась Быгина. - На педсовет пришел совсем бессовестно.
        - Мне теперь все равно, - вяло подтвердил ученик. - Хотите - извинюсь. Выгоняют за голубя. Ему бы, заразе, в окно подальше от этих уроков улететь. А он прямо к Вам подвалил. А я что ему - указка? У него своя голова на плечах. Так меня продали, - и Тюхтяев украдкой глянул на Быгину, - что я очень радовался Вашему травмапункту. Враки это, насквозь. Я пораженный был голубиной дурью. Что ж мы не знаем: меня самого зимой старшие двое дундуков лупили по носу, так красная текла - почти сухой до бабки добрался.
        - В школу я уже на днях зайду, - успокоил Арсений хулигана. - А теперь - хочешь? - бумажку напишу, чтобы пока из школы не гнали. И, вправду, у голубя свой ум должен быть.
        - Не надо этого, Арсений Фомич, - заупрямился Тюхтяев. - Спасибо за голубя. Это они придрались, чтобы выгнать. Я хулиган и есть, не до учебы мне.
        - Может, ты бы в армию пошел? - вежливо посоветовал географ. - Там бы сгодился. Потихоньку-полегоньку с оружием в руках бросил бы хулиганить. Там, я слышал, с малых лет крепкие и упрямые нужны. Там бы освоился.
        - Таким оружие не доверишь, - увернулся от ответа ученик. - Стремно очень. У кого есть и братаны по тюрьмам маются. Тоже бывшие хулиганили маленько. А могут доверить то, оружие, самое какое простое? На пробу, - с надеждой покосился Тюхтяев на учителя. - Ну, кроме финки, ясно.
        - Могут, могут, - обнадежил географ. - Если сразу не начать палить почем зря, а подумать, порассуждать перед этим.
        - Тогда и мы извиняемся со всеми пожеланиями, - покачал ученик головой. - Не хромайте, не кашляйте.
        - Говорила, бессовестный, - закончила девочка разговор, возлагая на кровать цветы. - Все в классе один как один, уроды. Только этот выпендрился со своим голубем.
        Удивительно, но за оставшиеся до выписки два дня больше никто к Арсению не пришел. Однажды, правда, появился неподалеку высокий и худой, в строгом сером костюме, судя по выправке бывший теннисист или гребец, с серым мертвенно-бледным лицом и беловатыми чуть на выкате глазами, постоял с минуту-другую, молча глядя на Полозкова, и совершенно беззвучно пропал, растворился, будто в стакане тухлой воды.
        Эти оставшиеся два дня Арсений просидел у телевизора, прикрыв здоровый глаз, иногда ощупывая старухин ключ в кармане и слушая ежевечерние выступления-беседы губернатора с шустрым "присяжным" журналистом о нежелательности весенних колебаний в надоях, строительстве нового корпуса дома престарелых на спонсорскую помощь и о судьбе порта и комбината, где китайские братья взялись совместно с нашими братьями хоть что-то наладить из нужного.
        Как ни странно, удалось Арсению добыть старушкин адрес. Все подходы к ней теперь, после ночного сидения, были перекрыты, как сибирской плотиной, медпосты выставлены на этажах, и все попытки проникнуть в чужые угодья пресекались вздрюченными дежурными. Осуществил Полозков это мероприятие в предельно лаконичной манере. После перевязки он пошуршал в руке случайно попавшей к нему Ритиной купюрой и, скромно потупясь оставшимся глазом, заявил симпатичной пройдошистой сестричке:
        - Старушка одна, черт, обещала отдать старые военные письма с марками, так адрес забыл взять. А теперь через посты к ней в палату не пролезть. Поможете с адресом?
        - Собираешь бабушкины адреса, симпатичный? - осведомилась сестричка, ловко завязывая сзади бинт.
        - Ну да, - неуверенно подтвердил Полозков, протягивая кулак с купюркой. - Не всегда же она была…в возрасте…
        - Ручку разожми, - сестричка положила свои крытые ровным лаком пальцы на его.
        И купюрка беззвучно перекочевала на ее грудь.
        - Да за такие деньги, - возмутилась медработница, - я тебе и свой адресок добавлю. Ошибешься - не пожалеешь.
        И правда, на следующий день присела в коридоре к нему на койку и протянула бумажку. " Алевтина" - с удивлением прочитал Полозков и рядом разглядел телефон. Но на обороте, все же, четким детским почерком малограмотной девчушки было выведено: " Аркадия Самсоновна Двоепольская", и адрес.
        - Такими кавалерами, как ты, - молвила сестричка, покачав задом койку и вставая, - только дуры кидаются. А глазки скоро лучше старых будут, все разглядишь - так охнешь, - и пошла, гордо ступая по коридору, только раз обернулась.
        Через день Арсений выписался и, еще в повязке, озираясь и вертя шеей в сторону пролетающих мимо машин, вышел из больничных ворот.

* * *
        Надо сказать, что неделя, которую Арсений провалялся в больнице, не прошла для города впустую. Во-первых, апрель, проведя в городе полные две декады, нагрел и выпарил мостовые, согнал в лужи труху заиндевевших ледяных хрусталин и выпустил в лазоревый весенний воздух не только гигантскую «шестерку» черных лающих пернатых, но и кучи откуда то выбравшихся иных созданий - охудавших за зиму нервных скандальных воробьев, таскающих корки из под носа шатающихся от зимних эпидемий голубей, стайки радостно бодающихся прогульщиков-школяров, а также новых каких-то субъектов - те тихо, держась упругих весенних теней, пробирались по улицам и переулкам и мазали стены липкой гадостью. Это были клейщики воззваний: - « Все на первый общий Первомай»,
        - " Оторвем собачьи башки и кошельки олигархам-кровоедам. Боеотряд"
        - « Держись, труженик, крепче за „Белое яблоко“ - опорную балку демоса. Голосуй в нашу колонну справа».
        - " А губернатор-то - тю-тю! "
        - " Кто христианской ориентации - в Первомай вокруг собора торжественный спокойный ход и целование святынь. Приходская иницгруппа."
        - " Селянин и батрак. Приходи в праздник воевать лаптями против ихнего бензина, душителя урожайности культур. Сельхоз."
        - " Красный мотальщик и чесальщица. Стройной колонной свершим проход перед придержащими в центре за полгода невыплаканные заработки. Иначе голодовка и могила. Рабфронт."
        Такая вот разная ахинея. И за эту неделю в муках продолжились рожденные этими воззваниями всякие явные и тайные совещания, встречи и тусовки. Одному весьма юному и пылкому журналисту одной желто-зеленой молодой газетенки, конечно, пройдохе и пофигисту, только недавно вылетевшему с отличием из университета, удалось побывать, проявив с-дековские чудеса конспирации, чуть ли на всех сборищах.
        Так, попал он даже в "белый дом" в большой кабинет, усыпив неусыпную секретаршу своим видом упавшего в эпилепсию благородного юноши, а когда престарелая карга кинулась к аптечке, под непрестанный оркестр телефонов склизнул внутрь и, будучи худосочно-невзрачным, спрятался в один из шкафов за кучу резервных избирательных бланков нового образца и за пыльный огромный портрет прошлого державного руководителя в тенниске, оставленный слепнуть в шкафу на всякий случай.
        На этом важном совещании стоял дикий гвалт и крик, в сизом дымном воздухе висел мастерский мат и страшно орал вице-губернатор:
        - "…прокламации…беспорядки…головы отвинчу…омон…беспредел… удушу…где зарплаты?…где технологи…за кадыки подвешу…Сам вернется, всех сгундосит…у людей беспокойство по делу…что, капитаны индустрии, не накушались?…прокламашки на углах развели…зубы-то начищу…"
        Чиновничий сброд и капитаны мялись:
        "…дотаций нету…как в песок ушло…по трубам непроход, по проводам ток отказался сам течь…бумагу бы листовочную изъять…принтеры под печать…все амнистия, проклятая…"
        Не выдержал "вице", гаркнул:
        - Завтра чтоб все приподнять. Чтоб каждая уличная сука довольно улыбалась. Пошли отсюда!
        Но одного капитана задержал:
        - Что ж ты, Евграфыч, рожа твоя скотская, людям полгода не платишь. Ты ж сам из свиней, хрячьей породы. Дохнуть начнут, с колами попрут…И от твоего всего "Мотальщика" останется один могильщик.
        - Нету денежков, шеф.
        - Ты мне-то, Бодяев, байки не заигрывай. Я тебе не курва на гриле, не обсосешь. За кордон, Бодяев, травишь - трави, а тут чтоб ажур выглядел.
        - Вот, шеф, вам от сердца коробочка лучших сигар. Лучшая куба из голландии, там в конвертике внутрях и описаньице вложено.
        - Дурак, - крикнул вице и добавил свистящим шепотом, - ты мне борзыми то ухи не затыкай. Кровище хлынет, первый на кол сядешь. В Испании и сядешь в свой сапог. Зарплата работягам где?
        - Нету ни копья, шеф. Откладываю все до полушки. На выборы.
        - Ты чего!? - отшатнулся вице.
        - Неправильно, шеф, вы меня позиционироваешь. Скоро выборы в наш сенат, а там и в губернаторы Вас выдвинем. А на какие гроши? Вот коплю по слезинке, складываю в Ваш фонд.
        - Ладно, - помягчал вице. - Это дело, коли так. Копи умело. Что ж молчал, партизан?
        - Боялся, заругаете.
        - И заругаем, - мягко пожурил вице. - Дай-ка сигарку, задымлю с нервов. Ты, Евграфыч, держись клифтива, а то ненароком высунешься, и капец. Взад не всунешься. И волной тебя смоет.
        - Уж это понимаем, шеф. Сам-то не объявился?
        - Куда! Через недельку у Павлова на даче жены рожденье, ну, у дуры этой кривой. Там и про выборы покумекаем. Он всегда, стервец, старый коньячек вынимает. А Самого - никаких следов, словно в кремле слизнули. Ночь не сплю, гусиной сыпью покрыт и потом моюсь. Со столицей пять раз на проводе, все ищейки нюх сбили…
        - Так у него же, у Самого, в Лон…
        - Тихо ты. Сам знаю.
        - И в Пра…
        - Ну все, путем.
        - А, может…
        - Молчи, дурень, кругом ухи.
        - Где, в шкафе, чтоль.
        - А то! Пойдем, я тебе в архиве одну бумагу предъявлю. Кстати, и этого, его помощничка, ни следа.
        - О це худо, дюже худо, - перешел на псевдомову Евграфыч. - Надо бы его, этого крутилы, все фотки изъять, которые на той большой фотографии, групповой. Помните, шеф? А то у него вся…от, бл…
        - Знаю, крестись. Люди роют день и ночь. Но это же не люди, это комоды с погонами. Ты тоже рой.
        И гулко стукнула дверь, и все смолкло.
        Журналистик в шкафчике сжался, посмотрел в пыльные глаза теннисисту на портрете, обрушил стопку запасных бюллетеней и собрался тихо покинуть покой. Но тут же мелкий какой-то секретарь, канцелярская мышь или таракан, вбежал вдруг в кабинет и распахнул те самые дверцы, собираясь взять один бланк на естественное размножение. И наш ловкий юный журналистик выкатился наружу. Клерк немного завизжал тонкой девичьей фистулой. Как молодец сумел из вертепа выбраться - это сказка венского леса. Побиваемый ногами, стулом и, в ажитации, портретом, выскочил в предбанник и проскользнул орущей секретарше под стул, а потом и у нее между деревянных точеных ножек, вдохнув на секунду запахи чужой дорогой жизни, высклизнул на корточках снаружи, огляделся, как новорожденный и еще не обмытый, и припустил по коридорам диким зайцем. Где уж такого поймать пройдоху старым зажравшимся служакам.
        Но у парадного входа, прямо перед белыми толстыми колоннами притормозил, поправляя дыханье. И увидел еще небольшое сборище.
        Стоял блеклый мужчина в джинсах и бабочке и держал плакат " Отдайте демократию!". Рядом тусовалась худая кляча в черной длинной юбке с плакатиком " Первомайским салютом по парламентским подголоскам!".
        Выскочил из парадных дверей дежурный милицейский чин, догонявший скорее всего вывалившегося из шкафа, но, поскольку не успел того толком разглядеть, то и успокоился, на секунду опять втянулся в двери, а наружу показался уже с дворником, волочившем метлу гигантских, губернских размеров. Метла пришлась как раз впору, и наледь, сор и труха вместе с грязной водой из лужи водопадом полетели на не к месту митингующих. Те сжались, ощерились и даже веско и грозно сказали что-то, указывая плакатами на небеса, но все же поддались природному катаклизму и тихо утекли.
        Помчался дальше и шустрый Воробей. Тут кто-нибудь спросит - почему, какой-такой воробей? А, простой. Да звали его, этого юного и пылкого авантюриста именно Воробей. То есть так он всюду сам себя называл, представлялся и подписывал редкие склочные заметки и писульки, мелькавшие в губернских газетенках - а, бывало, и во вполне серьезных органах, таких как "Хохлымская правда" и " Хохтамышское известие". Конечно, по рождению он назывался и иначе. А, может, фамилия у него была такая, не знаем.
        В этот день, упрямо шлепая по лужам в гиблых ботинках и светло улыбаясь всем без разбора особам всякой ориентации, Воробей, благо погода сверкала, успел побывать еще на двух сборищах.
        В далекой пивной " У обочины", расположившейся как раз напротив главной проходной местного гиганта индустрии " Красного мотальщика", он приткнулся со своим блокнотиком в самом углу шумного прокуренного тусклого зала, прямо возле смрадного беспрерывно посещаемого сортира. Было плохо слышно, гремели, как рельсы, пивные кружки, визжали крупные зеленые наркоманы-мухи, но Воробей все же услышал окончание речи худого и высокого активиста из "Рабфронта".
        - Кто это? - указав на него, спросил журналист.
        Сосед, неопрятный работяга, поднял тяжелые глаза и оглядел блокнот и карандаш соседа. Потом брякнул пустой кружкой.
        - А ты явился кто, филер?
        - Журналист я, из свободной прессы выходец, - прикрикнул Воробей на ухо пьющему.
        - Тогда пиши, - вступил еще мужик, хрястко приземлившийся рядом. - Холодковский это, великий рабочий ум. Все мозгом чует. Всю вонь. Рабочая закваска и брага, акула Рабфронта. Всех профсоюзных лизунов уел. А сам цел. Горячев, пиши, революционный спокойный дух. Не по понятиям вонючий, а просто дух, понял?
        - … вот, градусник накала пересек черту, - заканчивал в это время Холодковский-Горячев, вскочив на пивной табурет и тряся термометром на веревке и красным флажком в руке. - Но мы не дрыхнем, сомкнем колонны ихнего дома и потребуем - выполняй записанный трудовой договор-закон. Архиважно, товарищи. Если эти исполнят скрижали - не надо нам крови. По закону - дай зарплату, дай столовку, а не выгребную яму. Дай матерям копейки на уход. Встанем спокойными рядами, и экономсвобода не за горами…
        Проводили Горячева добрыми криками и призывным звоном пустых кружек, тут не удержался и журналист - похлопал. А какие-то двое, пацанята из средних школьников, даже засвистали в пальцы и замотали пустыми рюкзаками с дневниками, изукрашенными красными надписями.
        - Пускай Гафонов скажет, - заорал вдруг Воробейный сосед, опять с досадой брякнув пустой кружкой.
        - А и скажу, - выступил из тени тяжелый мужик с длинным лоснящимся гладким волосом. - А и скажу, - повысил он голос, удавливая шум. - Что, напилися? Кровинушки нашенской. Засудили работягу в стойло. Впрягли в оглоблю ткацкую-кабацкую. Остригли нагло последнюю мечту - с миром, с тихим уйтить в поддон. И забрали, забрили детинушек нашенских в бандагалы-кормильцы да беспризору, а женок наших на потех ихних яйц. Наши силенки то - тю! Футбол гляжу - и то падаю. Не выгорит! - возопил и потряс он плечами, стянутыми белой рубахой с пояском, после спрыгнул с пивного табурета и прошелся в присядку в круге, подняв одну руку и поигрывая кистью, будто в бедуинском танце.
        - Запалим мировуху, - продолжил, сильно хрипя. - Отыграемся хоть бы часик на этих жирных котах, подпустим сальца. У них кодла, а у нас туча поширше. Пускай дохлыми крысами помотаются без хлебушка по горбушкам, понюхают потными рожами наши порты негожие. Вот тебе и Первомай, на гроб цветочки выбирай. А то! - закончил он, сипя, и опять криво покружил вокруг табурета. И куда-то рухнул.
        - Упал, - донеслось из толпы. - Доходягу…подымите…на воздух…
        Какая-то чуть тяжкая тишина вьелась в залу, лишь мухи звенели, спьяну натыкаясь на кружки. Однако, слава богу, в зале, поощряемый отдельными щедрыми словами и даже хлопками появился в рабочий комбинезон обряженный барабанщик - полноватый веснущатый парень, не вполне в ритм стукающий по инструменту палочками. Вперед выступил специалист рабфронта Горячев и, призывая минимум тишины поднятой рукой, представил:
        - Пускай слово скажет и ходок от грамотеев-партийцев. От "Белого налива", молодежной левой секции…
        - Правой… - поправил паренек, занеся палочку над барабаном.
        - … ну да. Секции партии зелено-синих.
        Раздались митинговые приветствия:
        - …пива ему налить в счет заведения…а почему в сандалях?…молчи, пусть вякнет… авай, паренек, стучи скорей по сердцу…
        Паренек сердито оглядел зал и нестройно, не попадая в паузы, застучал, высоко вздымая локти и декламируя: - Мы пришли в рабочий класс, демократия у нас,
        Голосуй за наше дело, получай зарплату смело.
        Хватит Зимние нам брать, ведь у всех одна нас мать,
        Сбрось булыжник с потных плечь,
        Дайся книжкою увлечь.
        - Эй, сестричка, а у нас матеря-то разные, - раздалось из угла вместе с хохотом. - Папаша, видать, один.
        Но хлопец не сдался. Он вывел какую-то особо залихвастскую дробь и сообщил: - « Белого налива» груди, Первомая не забудя,
        Мы в шеренге общей нашей подравняем. Строя краше
        Не найдешь нигде вовек
        Ты, рабочий человек.
        Закончил представитель партийцев под шум и звон.
        - А ну-ка, мужики, - призвал зловатый сосед Воробья, - проводим посланца грамотеев.
        Двое-трое протиснулись к барабанщику, состоялась легкая суматоха со звоном стекла и треском инструмента, и препровожденный солист, похоже, не сам выкатился за двери заведения.
        Но неожиданно на площадку у стойки выскочила неизвестная пухлая девица несколько расхристанного вида - похоже, неудачно пробиралась через толпу, - и отчаянно заявила:
        - Я тут была чужая.
        В пивной пошли смешки. Девица глянула на себя, еще более покраснела, приобретя вполне съедобный вид, и оправила сильно маловатый пиджачок:
        - Я зачем пришла?
        - Не стесняйся, раздевайся, - предложили из угла.
        - Правду сказать? - и был ответ из толпы. - Валяй!
        - За мужиком, - выкрикнула девица разъяренно.
        Прокатился по залу повальный хохот.
        - Да-да. Потому что нет его. Какой-нибудь еле видный ботаник. Какой-нибудь заторможенный географ, искатель Атлантид. Вот где ищи, - крикнула девица, выпятив грудь, - раз ты с дамой. Всегда в обществах один порядок.
        - А такую видала, - вдруг сосед Воробья выхватил откуда-то из-под ног своих огромную пилу "болгарку" и поднял над головой. - Такая тебя устроит?
        Весь зал зашелся в реве. Но ораторша спокойно продолжила:
        - А теперь я вижу, куда отдам свою силу. На ваше и наше благо, потому что от этих жарких слов в моем теле расцветают анемоны любви и бактерии радости. Потому что нет у девушки больше счастья отдаться под флагами революционному зуду.
        Тут случился опять дикий шум и неразбериха, а два средних школьника быстро смылись, потому что один, пошустрее, шепнул другому:
        - Слышь, Балабейко, ты чего замер? Тикаем отсюдова. Училка наша ботаник еще словит. Видишь, красная, как зверь.
        А тот пробормотал:
        - Споймает - не споймает, выше крыши все равно не рыгнешь. Верно, Тюхтяй? - и нехотя поплелся следом.
        В зале опустился смрад, и нечем стало дышать, потому что подвалила ранняя утренняя смена, загремели и запенились стекляшки, и молодой журналист последовал школьному примеру.
        На улице он увидел оттирающего камзол от грязи барабанщика и спросил:
        - А вирши вам кто подсунул?
        Плотный паренек в сандалях поднял на Воробья полные слез глаза:
        - Товарищ по партии одобрила, боевая подруга исполнительного секретаря. Она и лингвист тоже…Сам немножко написал, - смутился паренек.
        - Сейчас все лингвисты, - уныло подтвердил Воробей.
        Вышел он с собрания в препротивном духе, и ему захотелось домой, к семье, к добрым старым ласковым родителям-пенсионерам, в теплую комнату, где они наверняка сидят перед налитой ему тарелкой горохового супа и ждут. Но Воробей одернул себя, вспомнив напутствие декана, что у журналиста одна семья и одна любовница - газета. Ну, несколько любовниц, если одна не прокормит.
        - Хотите еще на митинг? - вдруг спросил журналист барабанщика.
        - Еще на один? - переспросил партиец. - Инструмент, вон, сломали. Ну, если вместе, пошли. Вы, что ли, тогда выступите?
        По дороге, в разговоре, Воробей узнал, что барабанщик в последний год очень увлекся, будучи выпускником местного университета по кафедре муниципального построения и районной политологии, как раз сине-зеленым движением. Пьяные студенческие заварушки он посещать перестал, а, впрочем, и не посещал. На них маялся, потому что был с детства несколько тучен, хоть и не низок, и от природы не огромный спортсмен. Но среди новых товарищей по партии нашел заботу и даже душевную чуткость, подвижная партийная жизнь способствовала похуданию, а бить в барабан он научился и придумал сам. Потому что сине-зеленые идеи, теплые и человечные, требовали все же четкого ритма.
        Новые знакомые, слегка поплутав, скоро добрались и до места. Это был подвал станции СЭС.
        - А здесь кто собрались? - неуверенно поинтересовался барабанщик.
        - Боеотряд, - кратко и сухо пояснил ему и сам ничего толком не ведающий Воробей.
        Барабанщик поперхнулся, вдруг остановился и нагнулся застегивать сандаль.
        - Да ладно, - успокоил журналист, глядя на тучного попутчика. - Смоемся, если что.
        На входе их жестом остановил какой-то охранник, детина в странной униформе и с наколкой "Мать тебя не узнает" на руке.
        - Приглашенные, или с какого отряда?
        - Хохлымский кадетский сводный, - четко проверещал Воробей.
        - А сам ты кто? - с подозрением оглядел стражник неказистого члена боеотряда.
        - Снайпер-наводчик левого крыла, по поручению старшего прибыл, - не моргнув, доложил враль.
        Стражник перевел взгляд на спутника Воробья, а потом уже и на барабан.
        - Пройдитя, - пробурчал уже более мирно. - Припаздываете, - и опустил руку.
        - Так откуда премся! - не удержался Воробей.
        Внизу был обширный зал, предназначенный, видно, для каких-то анализов, и, ясно, что заполучить под сбор такое место было ох как не просто. Люди сидели тихо, все больше серьезные, среднего возраста и одеяния, все как один мужчины. Единственно, кого пораженные вновь прибывшие отметили, так это непонятно с чего оказавшегося здесь оратора из рабочей пивной Гафонова в белой длинной рубахе с подвязкой-шнурком, как раз и вещавшего:
        - Семиты, узбеки и другие чернявые всосались. Негра доколь по медучилищам девок наших будет поганить. Желтая косоглазая заря подымается бусурмацкой тучей на задворках империи. Доколь? - и чуть покружил на узком пятачке, там, где за столом президиума, крытого черным сукном, сидели двое.
        Гафонов раскинул руки в белых хламидах рукавов:
        - Мы покамест держимся дисциплины с порядком. Мы покамест стройно с хоругвями в небесах слышим их оголтелые языки. Но придет предвозвестник Первомай, язычный праздник, и уж тогда " кого хочешь выбирай".
        - Садись, - тихо сказал белобрысый высокий человек из президиума, по виду хорунжий или штабс-капитан, с серым мертвенно бледным лицом.
        - Что? - не понял припадочный, собравшись еще покружить.
        - Сядь, - тихо повторил из президиума.
        И сам обратился с заявлением прямо с места:
        - Соблюдать строгую координацию, субординацию и конспирацию. Связь та же. Лишних выявлять. По мелочам с инородцами, пьяными фабричными, блатными и пенсионными не цапаться. Вокзалы и телеграф под контролем, в пельменных и закусочных установим к событиям посты. Горячее питание и влага - самостоятельно. Сейчас сочувствующий, теневой комиссар финансов раздаст очередные походные.
        Из президиума поднялся второй мужчина, в котором пораженный Воробей узнал вице-губернаторова собеседника, похоже, хозяина "Красного мотальщика" Евграфа Евграфыча Бодяева. Бодяев в полном молчании зала обошел всех и роздал каждому по пять хрустящих тысячных банкнот.
        - Расписываться в какой ведомости надо? - вдруг выкрикнул какой-то получатель, по виду командировочный из других мест.
        - Вы что, майор, в купели ошпарились, - шутканул из президиума.
        Слегка пробежал смешок. Перед барабанщиком Бодяев на секунду остановился, рука его сама вместо полной суммы отсчитала тысячу, и он пытливо глянул на без спроса влезшего на собрание. Но барабанщик не дрогнул, даже не поднял глаз, а лишь дважды треснул палочками по сломанному инструменту.
        - Трудись, сынок, - добавил Бодяев недостающую сумму и положил на барабан пять фабричной чистоты бумажек.
        - Теперь особое внимание, - поднялся во весь рост хорунжий, одетый в строгий английский серый костюм, раньше скорее гребец или гандболист. - Сейчас раздадим каждому две фотографии. На одной - выданной для оказания уважения, наш славный делами губернатор. На другой - увеличенное другое лицо. Задание: встретив в любом месте уважаемое лицо - глубоко культурно приветствовать наклоном головы. Вот так, - и хорунжий щелкнул черными штиблетами и опустил голову, ловко сидевшую на спортивных печах. - И тут же сообщить о встрече старшему…Встретив второе лицо, повторяю, встретив лицо ничего не наклонять. Не ерзать, отойти спокойно якобы к пиву или мороженному, стремглав доложить с любого места связи старшему и следовать за фотографией. Выявленные в невыполнении будут выявлены, - добавил он, глядя исподлобья. - Все.
        - Вопрос можно? - встрял какой-то, похоже, говнюк-начальничек из хохтамышского образования, ныне отставленный от местных щедрот районный активист.
        - Ну?
        - Говорят подошла подмога. Рота опытных приднебугских стрелков. И разыгрывает поисковые игры на местности, в пионерлагере, поодаль.
        - Этого мы не знаем, - широко улыбнулся хорунжий и как-то так по цирковому развел руками, что в зале раздались и смешки, и одобрительный кряк. - Все, разошлись по одному.
        Однако собрание не удалось завершить с толком. С треском лопнуло толстое стекло, зарешеченное у потолка в подвале, хлынули внутрь осколки, искрой полыхнула тут же гнилая проводка, и сернистый дым полез по помещению.
        - Нападение! - в ужасе закричал Евграфыч, залезая в шкаф-сушку для особых бактерий. - Атака.
        - Всем наверх. Поймать, - четко скомандовал хорунжий. - И ко мне.
        Люди повалили наверх, а с ними, от добра подальше, и наши молодые герои.
        Но где там было, улица сквозила пустой и зябкой вечерней апрельской мглой. Давно уже испарился тот маленький бузотер или просто охальник, метнувший крупный камень в приглянувшееся низкое окно.
        А Воробей и несколько дрожащий член правого крыла рядком поплелись по домам, разглядывая с недоумением и - один: с брезгливой опаской незаслуженно полученные банкноты, а другой: с интересом и волнением репортера странные фотографии, случайно залетевшие в его руку.

* * *
        Вначале, кажется, было слово. Слово это - «эй!» - само выпрыгнуло, сухое и недожеванное из-за угла коридорного застенка, после две подтухшие лампочки слабого накала дернули вялый свет и выпустили на жухлый линолеум расходящиеся топыркой тени, и из этого угла, откуда и раньше доносились попискивания дежурной аппаратуры и переругивания «матюгальников», наконец появился теней этих сопровождающий старшина, пожилой усатый дядечка с переросшими возраст руками, с короткими кривыми даже на линолиумной карикатуре ногами и с пышной серо-рыжей шевелюрой. Дядек повторил:
        - Эй, Полозков.
        Потом аккуратно стряхнул с газеты хлебные крошки, влетевшие в отсек "обезъянника" вечерним скромным прикормом, сморщился, подергал звякнувшие прутья двери, тряхнул осторожно замок, будто удивляясь, что все это еще держится, и с откровенным сожалением поглядел на временно зарешеченного:
        - Ты не сиди. Содют разных, с которых ни дать, ни взять. Чужой ты здеся, шел бы, откудова выпал. Содют таких, а маньяки разгуливаются…Ты не сиди. Вишь, тебя в особую, будто ты какая птица полета. А говорят, в школе географ. Тьфу…все по понятиям стало…без никакого мозга. Раньше околоточный человек - ого! - был. Ложись на кушетку, да спи. Почем не спать. Я бы сам, знаешь как. Упал, да задремал на пол жизни без стакана крепкой подмоги. А вот загремел в обойму, не моги! Ловят которых почем зря, а акулы шныряют, да нагуливаются…Только головой об стенки не колотись, не порть имущество, у нас уборщица через не каждый день. И вены не царапай гвоздями, если где торчат, - предупредил он, глядя на газету и словно сверяя заключенного с памятью. - Наследишь только. Хлопот много, а толку зря.
        - Я не планирую, - задумчиво ответил Арсений Фомич через прутья.
        - Молодцом, - взбодрился старшина. - Планировают голубя, да сапсаны. И хорошо, что тут. А то перся бы сейчас на электричке, али по автобусному сквозняку насквозь опасную тьму, повздорил с хулиганствующей порослью, наполучал бы на фотку особых примет, вот тебе и ужин. А тут и постель, и спальня. Спи почем зря, а мы тебя для тебя же и сбережем… - и утянулся за угол и утащил волочащиеся слабосильные тени.
        Лампы на миг махнули светом и завяли. Зарешеченный человек, поездив задом и потерев брюками лежанку, улегся на жесткий топчан, положил под голову теплую пока руку, и память его устало дернулась, дрогнули и поджатые ноги в дырявых носках, но стыд уже почивал, а память, схватив и стиснув прилетевший было сон, потащила дремлющего куда-то вспять, разыскивать провалившиеся часы.
        Чересчур яркая светлая дорожка вывела Сеню на одинокий стул, и напротив он увидел человека-дознавателя в отутюженной форме. Худой и щуплый, почти юный милицейский лейтенант строго оглядел слегка качающегося, заморенного прошлой беготней Полозкова, и предупредил:
        - Сейчас начну снимать с Вас уточняющие показания. А Вы прекратите несотрудничать с дознанием. Потому что а вдруг нарушитель? И со всей строгостью это выясниться на основании.
        Потом покраснел, чуть пригнулся и спросил:
        - Скажите, Полозков, а Вы, правда, чего нарушили? Или так, по мелочевке. Уж больно Вы незакоренелый. Тут, ведь, как у нас: выпал из своего "воронка", ну - школы, там, или детсада, - и ты уже чужой. Может, зря Вы не в свое полезли, учили бы сорванцов. Я, правда, только кончил школу милиции, и Вы первое серьезное мое… - но тут он поперхнулся и, оглянувшись, добавил. - В общем, майор раскатывает по полной программе …А он у нас…мастер-стрелок все же…
        - Сейчас многие мимикрируют, - подзадорил Полозков юного дознавателя. - Кажется, тихоня, а он закоренелый убивец, да еще и садист животных - и тараканов давит, и мышей вздевает на проволоку, и коров за сиськи…Маньяк. Вот и спрашивай у таких. Корова-то не свидетель, а просто зверь.
        Лейтенант вновь официально выпрямился:
        - Не распускайте тут грамотность. Основные данные с вас сняты. Вопросов много к Вам, гражданин Арсений Фомич, а ответов с гулькин…объем. Давайте по первому протокольчику пробежимся. Кем вы явились пожилой, якобы отсутствующей женщине, якобы поручившей вам фибровый чемоданный комплект…разного.
        - Заглядывали туда? - в упор спросил Полозков.
        - Я? - смешался лейтенант. - Никак нет. Майор запретил и близко замки дергать. Но вы не волнуйтесь: улики, полностью изобличающие проведенные Вами последние часы, мы сбережем.
        - А оправдывающие?
        - Что?
        - Оправдывающие улики сбережете?
        Лейтенант опять перегнулся и пробормотал:
        - Верьте-проверьте, а майор и сам нос в чемодан не сунул. Пляши, говорит, пока на интуиции и чутье. Чую, говорит, в этом волчару позорного. Так и сказал влет, - откинулся лейтенант. - А я не чую. Что-то Вы шкурой не смахиваете.
        - Так отпустите, - мирно предложил Полозков.
        - Нас в училище как учили: не нравится тебе человек, два раза его проверь, нравится - четыре, а на пятой проверке он и проколется. Вот так.
        - Вы уже один раз меня до нитки обыскали, носки порвали, гражданин лейтенант, забыл, как Вас, - устало промямлил Арсений, прикрыв глаза. - Ничего не нашли, ни фомки, ни обреза. Да я водяной пистолет, и тот в детстве только у других видел. Говорю вам - пригород, билет, электричка, бабушка болеет, вот адрес, звоните - проверьте!
        - Зыриков, лейтенант Зыриков, - опять недовольно напомнил милиционер. - Меня как учили: встань на место потер…переступившего, и найдешь его мотив. Вот, смотрите, встаю, - и лейтенант поднялся и прошелся по крохотной комнатке райотдела, неприспособленной для таких бесед. - Прихожу к старой гражданке, возможно, уже убитой. Здравствуйте старая старушка, я товарищ такой-то, географию вам расскажу. А ее и нету, гражданки старушки, возможно лежит где-то весьма одна. А чемоданчик тут, стоит-ждет. Специально прибыл, мол, на электротяге Вам помочь. Что вы нам, понимаете, - громко нажал он, - что Вы нам лапшу на погоны. Мы, знаете, тут тоже не отсиживать срок посажены, - и опять покраснел. - Ладно, Арсений Фомич, это мы поутру проверим, конечно. Обещаю, сам в больницу позвоню, сейчас никто не снимает. Может и случайно, на Ваше счастье, и жива старушка и кадриль пляшет. Но вот об чем вы мне по секрету доложите, никак в разумение не возьму. Что это майор Чумачемко весь Ваш маршрут выверяет. Велел даже вычертить крупным планом в цвете. Все мелкие перекрестки ночных встреч. Вы, разве, кого еще встречали в
обратном пути, после совершения…Сообщников…
        - Не припомню, - открестился Арсений. - Ничего не было, пустота, ночь. Фонари побиты в районе, луна - и та сквозь пальцы светит. А тут вы меня и ослепили.
        - Это местный изверг Хорьков все побил, - посетовал дознаватель. - Пол крови у всех выпил. Да вон он там задержан, рядом с Вами сидит, мучитель городской…Одна нестыковочка только, Арсений Фомич, вот что-то Вы по маршруту, после как под забор сиганули от Чумачемко со старшиной, долго шли. Время-то.
        - Время - понятие смутное. Запомнил смутно - тупики, ямы, незнакомые подворья, плутал. Цепные псы лают на чужаков, ни один святой дорогу не объяснит, весь город по домам, семьями чай гоняют. Одни ямы тут, в пригороде. Были бы Вы чужой, в столице - быстро бы ночью до Казанского вокзала добрались?
        - Заблудился бы, как пить попросить, - подумав, сознался лейтенант. - Давно я по столицам не гулял. Но вы мне зубы не задабривайте, - опять всполошился он. - Объект Вашего интереса пока неизвестен, намерения попахивают, факт уклонения от встречи правопорядка налицо. Не отрицаете?
        - Я ничего не отрицаю, мне отрицать практически нечего.
        - Ну вот, - уже мягче выразился лейтенант. - Есть в Вашем непростеньком деле одна непонятная мне движущая деталька, и я, Арсений Фомич, не закрою его обложку, пока не проясню - так нас учили в дипломной работе училища.
        - Какая же у Вас тема диплома?
        - " Нашествие неустановленных личностей в густонаселенные объекты и их профилактика", - отчитался по памяти лейтенант.
        - Какую оценку схлопотали за диплом? - учтиво поинтересовался задержанный.
        - Вопрос Ваш понимаю, поэтому скажу. Оценен в хорошо, - скромно потупился дознаватель и тихо добавил. - У нас "отлов" всего то два, у генеральского и сына потребсоюза. А я без прикрытия, как бы сирота казанская и сын своего полка. Так что я бы себе этого на вид не поставил.
        - Вот и молодцом, - подхвалил Полозков. - А что в этом моем "деле" Вас мучает, какая деталь?
        - А такая, - подитожил Зыриков тихо. - Чего оно, дело это, вообще на свет появилось?
        - Мне Ваша деталь нравится, - согласился Арсений.
        - Это Ваша деталь, не моя, - буркнул лейтенант.
        Тут хлопнула дверь, и вошел, радостно улыбаясь и потирая пухлые волосатые ладони, майор.
        - Ну, освоились в нашем скромном шалаше? Как, Зыриков, снял данные? - проворковал он, согнав лейтенанта жестом со стула. - Молоток. Кое-какие подробности краткой насыщенной биографии. Так…Ладно, утро вечера муденее, оклад пенсии плотнее - ступай, Полозков, в опочивальню, отсыпайся.
        - Это еще зачем? - удивился Арсений Фомич.
        - А куда пойдешь? - весело поинтересовался майор. - В ночное кабаре стрипбар шоу "Касабланка"? Так тебя не пустят, такого. Там крупняк пасется.
        - На электричку махну, - предложил напрасно удерживаемый. - Или на последний автобус.
        - Экий пострел. Щас тебе родное государство к подъезду электричку спровадит. " Электропоезд господина Полозкова к подъезду!" Ну, залепил. А ты, тю! - и во всесоюзном розыске. Ага, нашел пединституток. Нет, Полозков, дуй в камеру и спи беспредельным сном. Гляди - от нас сбежал? Бабку, поди, хлопнул, а перед этим, поди, споил. Уж не думаю на тебя, что сподличал с пожилой. Глядишь, лежит на коврике у кровати с оторванной из пасти золотой коронкой. Кто оторвал? Свидетели есть твоего злодейства? Есть. У меня в камере местная гнида Хорьков - ох, посажу буяна! - клянется на решетчатом окне - трижды видел тебя в ночном городе с обрезом наперевес, и, де, ты бомбу в чемоданчике к зданиям пристраивал - и к бане, и к парикмахерской, пропади она такая, и, будто, к школе. Прочти-ка его показания. Что скажешь? - и майор метнул Полозкову листик.
        Арсений оглядел показания:
        - Это же чистый лист, здесь ничего нет.
        - Для тебя чистый, а для спецработника здесь пальчики.
        - Товарищ майор, Хорьков - это не свидетель, это профессиональный элемент, - скромно встрял лейтенант Зыриков.
        - Проверьте чемоданчик. Позвоните в медучереждение, - предложил Арсений. - Что ж на человека напраслину возводить.
        - На человека! - крякнул майор. - Был бы ты на уроке в школе, был бы человек. А теперь из гнезда выпал, и ты подкидыш. На человека. А на муравья можно, а на слона? Ты, Полошков, учитель-фантазер, едрен педсовет…Вот на тебя поглядит кто очень снизу, какой-нибудь мелкоклашка, или гонорейник Хорьков - ты, может, и человек, а то и слон. А если сверху кто возьмется в бинокль водить, - и майор приставил к глазам круглые толстые ворсистые ладошки и начал шутовски водить окулярами. - Крупный кто, широкий по жизни - окажешься ты и не муравей даже, а так…еле-еле былинка-сорняк, в натуре. Пройдутся сапогом и не обратят твоей примятости. Это уж не сомневайся. А что надо проверить - проверим. Это уж как водится. У нас все на законе сидит. Наутро нюхательная собака вызвана. А вдруг рванет? От меня, знаешь, сколько сирот останется? - хохотнул майор. - Сам не знаю. Не дразни ты меня, Поясков, или как тебя там. А то я тебе сейчас пол кило марии хуановны суну, перед мамкой не отмоешься. Вот листик с твоими пальчиками. Внутрь насыплю зелья, и каюк-кирдык. Так что не дразни судьбу, Арсений Фомич. Иди отдыхай в номер,
хороший ты человек.
        Хороший человек мотнул головой, сгоняя наваждение, ударился локтем и обнаружил себя вовсе не в майорских объятиях, а распластанным глубокой ночью на жестком топчане гостеприимного обезъянника. И тут изрядная легкость вдруг посетила Сеню, он свернулся в калач и куда-то полетел. Но тут же прилетел и увидел себя предыдущим еще днем в недалеком пригороде, выпархивающим из свистящей разбойником электрички.
        Тогда погода светилась всеми апрельскими красками местной палитры, два дня, как Сеня стянул удушающую глаз и мозговую активность повязку, и весь мир, утративший было глубину и объем, повернул к Арсению свою улыбчивую приветливую фотографию. Больной глаз, хоть и потерял в кондициях, все же согласился временно нести зрячую службу. Поэтому Сеня и решил с утра добраться до старушкиного адреса, хотя, все же, весьма отдаленный это был пригород и от центрального монумента, и от дворца в колониальном стиле, да и от штаб-квартир всех местных крупнейших партий. Довольно далекий был пригород, до которого легче всего донесла электричка.
        Но знал бы Арсений, какой улыбкой место это встретит его, может, одел самые тяжелые натирающие ботинки, нацепил кандалы и вериги и, тяжело пошлепав по привокзальной, засыпанной тыквенной и человечьей шелухой площади, немедля дал бы обратный ход.
        Отдельный городишко этот, лишь заводским краем прильнувший к областному гиганту, сбоку похожий на поселок, а сзади на незаселенное село, ничем примечательным не отличался от обычных городков в этом и прочих похожих местах, стекающий тускловатыми проулками, заполненными каменно-деревянными копиями народно-подрядного зодчества, к настоящей, прямой, да еще и железной дороге. И здесь пытливый приезжий следопыт нашел бы добротную николаевских времен баньку с каменным, знавшим тени еще софьиных стрельцов, подклетом и с завалившейся ныне в парную стеной редкого штемпелеванного кирпича. Встретил бы и колоколенку с одиноким, лишившимся бронзового языка горлом, привязанным к подгнившей верхней балке, все стены которой, колоколенки этой, вместо ремонта обклеены были из-за плачевных потугов местных церковно-муниципальных финансов разноцветными прошлогодними афишами не сюда заезжавших безносых и безглазых артистов.
        И, несомненно, пригород этот обладал одной причудливой чертой, присущей, впрочем, всем редким поселениям в этих весях, кучкующимся в картографически понимаемой близости крупного города. Свойство было такое - долгими, полными вялых минут сутками, порой и унылыми неделями там ничего не случалось. Разве что в глубине ночи вдруг разорвется яростно неуемная гормонь, или защелкают за пакгаузом одиночные выстрелы или беспричинные петарды.
        Но вдруг вслед за никчемно цепляющимися друг за друга нитями дней и ночей нагромаждалась такая пирамида происшествий и груда событий, что и фараона охватила бы оторопь - откуда взялось? Хотя местные-то мастаки знают - отсюда. Не вдруг и не враз появлялись из чрева припавшего к пыльной земле поселения всякие несообразные буйства - исподволь зрели они, как у квелой хозяйки закисшее тесто. И не догадывался Арсений Фомич, что день этот как раз настал.
        С утра уже по улочкам, норовя укусить шарахающихся собак, пробежался местный неприкаянный житель Хорьков, побивая камнями стекло фонарей и оря несуразное, выуженное еще вечер со дна враз опустевшей липкой стекляшки: "…рупь-червонец… айка-хозяйка…руки прочь от святых мощей …крысы пометные тыловые…а то тюлевые у их, видать…посередке вдам…" Так же крепко и звонко три нестарые еще бабки подрались прямо перед Арсением на привокзальном рыночке из-за мест, валяя шалушки друг другу в вовремя встретившейся луже и тягая трещащие подолы, чтобы прилюдно опозорить, хотя торговать им было совсем нечем - одна предлагала вместо сметаны подаренное соседской коровой скисшее молоко, другая выставила на чужое место пару чужих же калош разных размеров, найденных под одним уснувшим механизатором, а третьей и вовсе уже нечего было предложить, кроме позорной старости и обиды - что две цапаются, а она нет.
        Кроме того, на свежеобанкроченном местными воротилами фарфоровом производстве высоковольтных изоляторов мастер цеха облупки форм ухитрился прищемить тисками руку облупщику-отскребщику из-за застарелой неприязни со времен прошедшего Октября по поводу неверно поделенных закусочных солений и неровно розлитой в тары влаги, да еще одна мать-одиночка вновь собралась с утра рожать, а обратную городскую электричку специалисты взяли, да отменили из-за пролежня в рельсе - вот и ори, попав в такие тиски. Да и весь пригород наполнился веселым звоном школьных голосов, поскольку с утра прокуренный и пропитый, сиплый, но точно детский голосок сурово рыкнул в телефонной трубке испуганному директору школы - " Бонба, старый хрыч, засунутая куда надо, рванет сходу, после контрошки по этой…геометрии. Считай, сука, секунды жизни", - и нагло кинул трубку на рычаг. Поймать бы шутника-злодея, автомат в городе необрезанный, как упрямый еврей, один исправно стоит напротив милиции, и все его, звонившего и потом пробовавшего зубами провод на прочность, видели - но как отличить от других таких же: глазки бегают, бритенький,
ушки топыркой, умотан во все серое и закумуфлирован грязью и кепкой - поди сыщи.
        Но, конечно, Арсений Фомич спокойно в дневные часы прошел по городку, разыскал без труда дом и вжал кнопку звонка дребезжащей двери с оборванной, когда-то ватиновой обивкой на четвертом этаже покосившейся и, возможно, просевшей на флангах пятиэтажки. За дверью долго шуршало и вздыхало безлюдье, но скоро голос, утомленный молчаньем, громко скрипнул:
        - Ктой-то вы там?
        - Я Полозков, - обрадовался Сеня голосу. - Я по просьбе Аркадии Самсоновны.
        - Слышу, - подтвердил нетвердый, сбивчивый звук. - Это ты кто?
        - Она мне поручила, Аркадия Самсоновна. Она в больнице.
        - Не знаю, - засомневался старый, дребезжащий звук. - А ты чего не в больнице?
        - Она мне велела. Вот и ключ от комнаты дала. Аркадия Самсоновна. А Вы то кто?
        - Я кто надо я, сама, чай, знаю. Не сбивай с разговора. Я-то Феня. А ты пошто звонишь?
        - Надо мне. Срочно велено войти и выполнить поручение.
        - Так и говори толково. Ну-ка пройдись, пройдись туда-сюда, я на тебя сквозь цепочку погляжу.
        Арсений ожесточенно зашагал перед дверью, но после смирился и с минуту вышагивал гусем. Но тут дверь опять щелкнула, звякнула, и на пороге Сеня увидел мятую полную сгорбленную старуху в древнем косом халате и дырчатых тапках. Феня с подозрением оглядела куртку и кепку визитера, выслушала его, оглядела ключ, пожевала губами и подергала волевым подбородком, украшенным редкими вьющимися волосками.
        - Врешь, - сказала. - Иди вон вторая дверь. Чемоданчик ему сподобился. Врешь, потому что косишь. На меня не бросайся, скоро племянница будет, - и скрылась, ковыляя, за другой дверью.
        Арсений сунул ключ, замок щелкнул, и он вошел в комнату.
        Старенький комодик, зеркало в пол стены с подзеркальником, этажерка и круглый древний раздвижной стол - все было ношеное, выпирало пыльными полочками, балясинками, выдвижными шкафчиками, всюду стопками и кучками роились книжки и бумажки, на тщательно, как показалось, подровненные и сбитые. Чудилось, что живой хозяин покинул эту обитель давно, а потом другой хозяин, осторожно неласковый, покопался в чужом хламе в перчатках.
        Серый от времени небольшой фибровый чемоданчик одиноко стоял на столе. На стене висели фарфоровый битый букет и льняная ручная вышивка. А место фотографии хозяйки с сыном занял невыгоревший квадрат обоев рядом с вылезающей из почему-то тикающих ходиков лысой кукушкой.
        Сеня опустился на стул с венскими спинкой и кривыми рахитичными ножками. Старушка явно двигалась к какой-то предназначенной черте, которую, возможно, и видела. Но почему он, Арсений Полозков, человек вполне трезвый, взялся чертить без оглядки тот же маршрут. Забросив привычный круг и регламент. Не слишком ли много за годы осело в нем тины обыденного порядка и трухи еле пережеванных дней. Захотелось вовне? Тут же он вспомнил себя, молодого искрометного чудака, с прозрачными детскими венами, доброго и глухого к заколоченным гулким подвалам чужих обид и невзгод. Что, опять потянуло впасть в прошлые дни? Сеня прошелся по комнате, присел на корточки, полистал пальцами стопку старых пластинок Шульженко и "Червоны руты", желтых коммунальных бланков, афиш и программок кончивших борьбу с искусством театров. И в руки ему выпала из набора жухлых открыток старушкина фотография недавней поры. Здесь она была наряжена в выуженную со дна сундука темную парчу и сияла перед фотографом счастливой, чуть налепленной улыбкой. На обороте фотографию сопровождали краткие слова: " любимому и единственному Ф.". Старушка на
больничной койке, в убранстве из желтых жухлых цветов на непростиранном больничном одеяле изрядно отличалась от этой на фото, так, что и ту и эту память могла запросто потерять. Арсений засунул фотографию в карман куртки, поднялся, забрал чемоданчик и вышел из комнаты, щелкнув дверью.
        В коридоре в упор глянула на него и его багаж согбенная толстая Феня.
        - Оставайся, милок. Неровен час и племянница будет. А то куды в ночь. Засбирался, убогий. Воришкам и побирунцам, и тем надоть часа ждать. Чужой пройтить, а в свой сноровиться. Чайку с вишневым, а? - и зашуршала по полу клюкой, удерживаясь и припадая.
        - Да нет, бабушка. Побегу, может, на электричку успею.
        - Кто бегет, тот спотыкивается. Ужо под ноженьки то гляди, - прошуршала она Сене вслед.
        И, выскочив из отваливающейся двери подъезда, тихо приставив ее на место, Арсений и вправду увидел справа и слева сгустившиеся сумерки, некоторым, пока прозрачным слоем покрывавшие возможную дорогу к вокзалу.
        Но не успел он ступить и десяток шагов, как сзади колотушкой захлопал, завелся, а потом ржаво засипел мотор УАЗика, и в мегафон громкий голос грамотно предупредил: " Товарищ, пройдите в проверку документа. Товарищ, приглашаетесь, внимание, дышать в трубку", и какой-то, похоже старшина, кряхтя вывалился сбоку машины и, зачерпывая из луж кривыми сапогами, медленно побежал к Полозкову, по ходу выкрикивая:
        - Ну чего…тебя что ль…не расслышал? Иди стой-ка, проверка вечерне-поселковая. Давай не спеши, догоню хуже…Чего тащишь, тащило?
        Что тут промелькнуло во взбудораженном воображении Арсения Фомича - не знает и он сам. Во всяком случае много позже, собравшись спокойно разобрать свои тогдашние ощущения, он нашел лишь их обрывки: " Ночь, улица, фонарь…осмотр, странная цена старушкиной доброты…а была ли вся эта бабушка…у старшины свой резон….да, приглашен был на чай с вишней, так зачем смылся?"
        И Сеня, оглянувшись на кривоногого и озабоченного службой, на слепящие фары машины, бросился вдруг неожиданно для себя вперед, в сторону, сунулся и пролез сквозь трухлявую доску одного и второго забора, юркнул под отвалившийся громыхающий лист ржавого гаража и, с наслаждением слушая угасающие трели милицейского свистка, помчался по свалкам вдоль стен сараев, прижав чемоданчик к животу и сигая слету через наполненные жидким добром канавы.

* * *
        Через пару минут географ все же притушил бег, судорожно вздохнул, нашел дыхание и увидел себя в окруженном глухими стенами дворике, выход-пролом из которого загородили две помпезно одетые особы, одна, изукрашенная помадой и тушью бабенка, втиснутая в черное с блестками платьице и завернутая сверху в старую, засаленную и полусгрызенную бешеной молью рыжую лису, а другая, которую на фоне первой и не сразу Сеня приметил, была бледная девица, исходно скорее всего брюнетка, напялившая поверх черной кружевной комбинации телогрейку с вышивкой и отчаянно стучащая на холоде зубами.
        - На живца и зверь прет. Ловись рыбка и гнилая и тухлая, - справедливо обозначила географа бойкая бабенка. - Ну, - выставила она колено, - будешь товар пробовать или сразу услугу проплатишь, чтоб веселей не скучать?
        - А вы здесь кто? - вежливо удивился Сеня.
        - Мы жрицы, - ответила та, все еще держа, как на ловца, раскрытые руки. - Не бойсь, с тебя лишнего не слупим. Давай знакомься, Эвелина, - ткнула она в себя толстым сиреневым ногтем, - и Элоиза, - при этом бледная стучащая Элоиза попробовала изобразить сибирский книксен, но телогрея не пустила.
        - Да я не по этой части, - нервно облизнувшись, возразил географ.
        - Вы все по одной части, по филейной, - строго одернула зарвавшегося клиента бабенка, чихнув и высморкавшись в лису. - А что ж тогда здесь бессовестно шастаешь, на нашем проспекте-пятачке красных фонарей?!
        И вправду, над проломом с тупиковой площадки висела кривая крашеная красным и качаемая ветром лампа.
        - Я по случайному здесь делу блуждаю. Мелкие развлечения, не страстные.
        Загораживающая путь уперла руки в бока, пригляделась и сказала подменным голосом хозяйки малины:
        - А чего от ментов сваливал? Вон как вдали соловьями зализываются. И Лизка слыхала. Хабар тащишь?
        - Может он слесарь, инструмент тянет? - робко встряла бледная Элоиза. - Слесарь-левак.
        Арсений решил не спорить.
        - Ну и слесарь, - миролюбиво согласился он - Действительный член слесарной бригады. Со смены валю, досрочно. Струмент тяну.
        Но старшая товарка подавилась смехом:
        - Ой, слесарь. Ушейте мне бигуди. От тебя чистоплюем за версту разит. Зуб чистый, чищеный, изо рта вонища не прет. Такой же из тебя слесарь, как я батюшка-католик. Лизка, он, наверно, или чтец-декламатор, или учитель чистописания, а?
        - Почему это чтец, - обиделся Арсений.
        - Преподаватель…гражданской обороны он, Валюша, - уныло согласилась товарка и захлюпала носом. - Но чисто слесарь.
        - Эх, повышел совестливый клиент. Вот недавно работала я специальной танцовщицей в Касабланке. Слыхал такую южноамериканскую дыру? Ну вот. Дикие мачо, сомбреро по пояс, усищи до ягодиц, текилы - судаком залейся. И что я оттуда свалила, дура, стой тут теперь погремушкой, жди ночную смену жирплавильного цеха, - нервно скукожилась Эвелина. - Давай хоть на курево да на огниво разжиться, слесарь ты недопиленный.
        Арсений срочно повлек из кармана какую-то мелочь, малиново блеснувшую в тупике любви.
        - Сыпь сюда, в копилку, - сипло скомандовала бригадирша и задрала лису, обнаруживая возле черного штопаного чулка плетку, заткнутую в трусы, и мешочек на манер школьного для сменки с любовно вышитыми по черному сатину буковками-инициалами.
        - Видишь, - подитожила служащая распутного промысла, - записано Э.Р.Р. - Эвенина Розенблюм-Розенталь, многодетная мать твоих, может, детей. А ты мелочь сыпешь, слесарь холеный, хоть бумажку какую кинул, чирик хоть, на память вместо фотки. А то что ж мы тут по-твоему, зря тремся?
        И тут вдруг Арсений Фомич, слишком быстро оглядев вопрос, несколько невпопад вперся:
        - А, может, не стоять бы вам тут, прямо на проходе мчащихся к электричке? Может, по другому проводить труд?
        - Тю-ю! - присвистнула обмотанная лисонькой. - Вон, глянь на Элоизку. Отец ее чуть не сжил.
        - Отчим, - тихо поправила бледная.
        - Довел домогалкой до психухи. А там санитар, рожа-утюг. Куда ей деться. Где спальное место приглядеть, кроме под мужиком. Вот и вышла со мной на обучение хоть какому толковому ремеслу.
        - Сейчас, я слышал по объявлению, в партию сине-зеленых недобор. Да и видел их жидкое шествие. По радио говорят: будут кормить на акциях. Экологическими продуктами, без сои.
        - Пускай и с соей. Где это? - воскликнула ученица, подняв серые глаза. - Что они, эти зеленые, голубые что-ли зеленкой от заразы мажутся?
        - Да нет, - возразил географ. - Говорят, борются, чтобы везде только яблоки цвели. Им, наверное, и плакаты нужно нести - ну, там " Женщинам свободных профессий - медицинские гарантии!". У них международное гуманитарное снабжение-поддержка, читал где-то в газете между строк.
        - Тю-ю! - повторила старшая. - Сказки твои пройдены в приходских школах. Если б мы тут не стояли, кто бы мы сейчас были, гуманитарный ты рашпиль. Я - или последней старухой-побирухой не устроилась, или в каком чиновьем каземате лапу сосала у какого такого портфель портфелича, и его же задарма после службы обеспечивала дружбой, задом драила. Мне такая свобода нипочем. А здесь я честный частный предприниматель, хоть и вывалилась из кучи-малы, и себя уважаю. Ваше племя пасу и множу понемногу. И начальники тут при мне долго за этот свет не цепляются, толстяки. Такая у меня квалификация. Третий от инсульта сгорел, чтоб ему на памятник смахивать.
        - Она и дочку малолетнюю кормит, всеми надеждами обеспечивает, - встряла другая, волнуясь.
        - Ты на мою свободу своими грязными международными предложениями не засматривайся. Не за это простые работницы всего света телами и столетиями бились, - горько оправила чулок Эвелина Розенблюм. - Ладно, ступай, да свечку поставь, что не наградила тебя по заслугам особой хворью, мирный ты человек. К святому только не прикасайся, заразный он хуже всех. А ты, Лизка, не хнычь, - прикрикнула она на товарку. - Он с виду только слесарь, а внутри что ватник. Никакого прока серьезной даме без средств. Скоро уж смена попрет, с жиру взбесившись.
        И Арсений Фомич споро юркнул мимо жриц этого храма в открывшийся задний, за дамами, проход и, пошатавшись меж глухих заборов, скоро высклизнул в следующий тупичек, со всех боков загромажденный в три ряда дышащими гнилым рассолом огромными бочками.
        Чуть поплутав по-слепому, он в тонкой темноте нащупал единственный выход, оказавшийся заставленным маленьким человечком в черной хламиде, оформленной под рясу, дергающим глазом, подбитой и отливающей синькой левой щекой и всем бледным, маленьким, похожим мелкими чертами на раскладной многоэмальный складень личиком.
        - Ты зря меня рукой взял, - тихо пропищал человечек. - Потом руки мой с карболкой и "Даместасом" и самым жгучим мылом, а то и до поста не дотянешь. Враз зараза склюет.
        - А ты кто? - опять удивился Арсений, шарахнувшись от ложного шевелящегося выхода.
        - Я местный святой грешник всея руси Харлампий. Заразная обратная сторона райских кущ. Стою на страже районных чистилищ и призываю гортанною песнею: " Пошли и подай на воздвижение ризницы храма всех убогих знанием и сирых духом и запахом, сознательно хлипких и заматерелых отчаянием. Чтоб беспробудно на небеси спалось, чтоб совесть не чесалась, а жизнь сказкой моталась. Воздай сбирателю жертвенной мелочи на постой души". Ты кто сам то, пришлый человеце?
        - Я слесарь, - машинально ответил Арсений Фомич. - А давай я тебя, святой грешник, с прохода сдвину, а то у меня и денег-то толком больше нет.
        - Денег не бывает, - возразил стражник местных чистилищ, - своих, али чужих. Деньги - то струпья на грешном дебелом теле девицы-жизни земляной, спархивающие с оного то к тем париям, то к этим расстригам. Деньги - черви алчущие, сжирающие наше племя, посланы исходно из клокочущих глубин-низин стеклянно-оловянных, и все высоху и обратяху в перетленную пыль, - закончил кликуша на высокой ноте.
        - Может быть, - задумчиво произнес географ, глядя на шевелящийся в полутьме контур грешника всея Руси, - тебе здесь не стоять? Лечился бы где-нибудь в стороне от магистральных дорог, смыл бы грехи немного, и здоровье на поправку само потянулось.
        - Нет, - заупрямился заразная кликуша. - Я свое место твердо изучил и от антисоциальных и смежных с ними дамских элементов в ристалищах отстояху. Ну кем бы я был, догадайся, непроходящий ты как бы слесарь? Вша нестроевая необученная, младший продавец мороженой отравы или, того хуже, кандальник-писарь в судебной управе, паразит-крючкотвор, расхититель канцтоваров. Или при крупняке архивная мышь. Кто бы мое простое слово тогда послушаху и запомняху на долгую долю. А тут я нескованный жизнью местный святой. Хочу, жар от меня идет, от птицы Феликс. Хочу - помру, хочу - еще ночку простонаху и проболяху. Стою позорным столбом местной судьбы на границе ничего и чего и каждому, слух обретящему, предрекаю вещею птицею Феликсом: хочешь - даром умри в обнимку с гордыней, об меня замараху, а хочешь за мелкий сребренник отпущение имей, иди в свои рабские кущи и по разумению твому обо мне рассуждаху. Ты меня не сманивай, а то слаб я духом, носом - то чуешь, сломлюсь - и зараза одолеет и свобода меня совсем сожрет. Так что меня не тронь во избегание мучительных переливаний, а гони сколько на храм.
        - Я тебя какой-нибудь доской отодвину, - оглянулся Арсений и потрогал вонючую нижнююю бочку.
        - Все прибрал, все багры, слеги и даже щепки соскреб на согрев души и сховал до последнего пришествия. Не ищи, - предупредил святой пройдоха. - Поройся лучше, вижу - есть срамные знаки. Чую, духом сладким смрадным несет с потайного кармана.
        Арсений машинально сунул пальцы в карман куртки и с удивлением вытянул вместе с обратным билетом на электричку забытую пятерку сдачи и бабушкину фотографию.
        - Ну, на, - протянул он монету кликуше, - раз на храм обираешь.
        - Не зазорно, - возразил, отодвигаясь, бледный заразный человечек Харлампий. - Ты лучше думай хорошее, как я тебе помог смертельную инфекцию избежать, и как потом крупица храма, мною на моей могиле воздвижаху и освящаху, - будет и от тебя. Выйдешь - налево не ходи, песку в ботинки насыпешь, и направо не ходи - туда и электрички не любят сувать нос. А прямо - пути нет. Сам выбирай…Может со мной постоишь? Я тебя замом по земным вопросам оформлю…А что это у тебя за образ такой? - потянул заразный старушкину фотку.
        - Знакомая одна, - не дав собеседнику толком взглянуть, убрал снимок Арсений.
        Харлампий, птица Феликс вещая, стушевался, сжался, скукожился и совсем ссохся, мотнул и, как дурень, покивал головой. - Приходи еще, человеце, - просипел он. - Образа посмотрим, пальцами потрогаем. О тринадцатом ряде меня сыщешь. Второй в глубизну. Постой еще рядом, - попросил. - Замом оформлю. Тепло от тебя.
        - Спасибо, - пробормотал Алексей Фомич и бросился мимо. - Хоть куда успеть бы.
        - Это как водится, - просипел местный грешник, дергая щекой. - Все хотяху, ни один успеваху.
        В жалком свете дальнего недобитого фонаря и вправду перед растерявшимся географом открылись два лаза в слудующем закоулке, для сохранности прикрытые серыми щитами старой гвоздеватой фанеры. " Черт с ним, с песком, - решил блуждающий искатель замысловатых встреч. - Хоть электричку встречу", - и отодвинул звонко взвизгнувший ржавыми гвоздями склизкий лист.
        Но недолог и тут оказался путь. Через десяток-другой шагов он споткнулся о какую-то деревяшку и, чуть не распластавшись, рукой нащупал сухой голубиный помет в песке и шаткое ограждение старой песочницы. Брякнула гитарная струна, зажглись и замелькали огоньки папиросок, и Арсений увидел себя посреди песочницы, возле которой пацаненки и пацанки лет двенадцати с гаком кучковались сидя и стоя, по двое и по трое.
        - Ребята, а где тут электричка? - спросил совсем заплутавший географ.
        - Кофе и сигареты… - звонко пропел один, брякнув не в строй по гитарным струнам.
        - В гробе, - ответила какая-то девчушка. - Я тут электричка, - и звонко засмеялась, перегнувшись назад почти вдвое.
        - А вы что тут делаете? - сразу же удивился Арсений своему вопросу.
        - Уроки делаем. Кулички печем, формочки наполняем, - пропищала хихикающая девчушка. - В ножички играем, и в салки. Видишь - вся засаленная, - и она приподняла подол короткой юбчонки. - А ты, дядька, кто?
        - Я слесарь, - заученно не подумав ответил учитель. - А где электропоезд, в какой стороне, ребята?
        - Сторона позорная, мурка поднадзорная, - пощелкал по струнам гитарист.
        - Этот не слесарь, это похож на новую географичку, - резонно заметил баском из темноты папиросный огонек и сильнее затлелся.
        Но ему возразили другие.
        - Сейчас не отличишь. По обществоведению сама гавкала - на подсобном огороде с мотыгой пашет…
        - Он больше на чучело скелета в зоологии похож…А, может, это денежный мешок с дыркой для рта…как у копилки..
        - Как наш физкультурник, когда бомбу сегодня искал…
        - А бомба-то была настоящая?
        - А то. Так муляж делать надо, а этого добра, что вшей у бобра.
        - Ладно, ребята, тогда пойду, - уныло пробормотал Арсений, сожалея о несостоявшейся беседе.
        Но вдруг увидел выставленные хлопчиками из темноты сверкнувшие в огне сигарок парикмахерские бритвы, остренькие шилочки и точеные треугольнички напильничков.
        - Кофе и сигареты, - звякнул гитарист, не спеша дергая струны. - Пошлину плати, за проход нашей родной улицы. Пять минимальных откатов и еще на пузырь спрайта.
        - Денег-то у меня нет, - с сожалением протянул географ. - Все отдал свободным женщинам и заразному святому. Да и где тут улица? - поразился Арсений Фомич, удивленно оглядывая заваленный рухнувшими гаражами пустырь. - И улицы у вас тут нет, и проулка.
        - Во, Краснуха, как твоя матерь Эвелина лохов умеет раздевать, учись, неоконченная пятилетка, - хохотнул паренек, а смешливая Краснуха засучила в песочке ножками, будто зашлась в танце.
        - А ты, дядька, устройство сралки знаешь? - спросил гитарист, откладывая инструмент.
        - Вы бы, ребята, лучше в школу ходили. Там и веселее, чем у вас.
        - Кабан, Папане слесарюга нужен, - чихнул голос из темноты, пыхнув огоньком.
        - Без твоей сопелки не упомню, - сообщил музицировавший, оказавшийся кабаном. - Краснуха, покажи дядьке школу.
        Тут перед географом возникла засалившаяся девчушка, захихикала, отдала пионерский салют, повернулась спиной и сказала:
        - Ты, дядька, школу с какого места осматривать будешь, с актового зала или с мастерских? - и, вдруг, ловко нагнувшись, спустила трусы и представила онемевшему путешественнику худючую мосластую попку.
        Тут же какой-то хмырек, не выпуская сигарету, присел за путешественником, а другой, подлетев, с силой пхнул его в грудь, и Арсений Фомич кубарем покатился по песочнице, выронив фибровый чемоданчик, сметая горстки песка, куриного помета и судорожно кашляя.
        - Дядька, струмент, барахло! - крикнул гитарист, стоя над поверженным и мотая старушкин чемоданчик, и бросился прочь.
        А Арсений Фомич в бешенстве вскочил и, отпихнув пару напильников и заточек, помчался за похитителем.
        Только ветер, подстывшая к ночи грязь, да редкие, шарахающиеся к обочинам прохожие знают, как ему удалось, мчась впотьмах за мельтешащим силуетом, не потерять похитителя, то мелькающего серым упругим кошачьим пятном на верхней доске забора, то подлезающего ластящейся ящерицей под брюхом застывшего в холодной стали маневренного тепловозика на давно запасных путях, то падающего и карабкающегося по горке хмурого шлака или прыгающего через неудачно сложенную поленницу.
        Наконец пацаненок Кабан попытался скрыться, шмыгнув в какую-то освещенную дверку пивнухи, над которой величественно мелькнуло не всеми горящими буквами " Касабланка", но был крепко схвачен Арсением Фомичем и прижат к давно не крашеной тертой боками дощатой стенке.
        - Папаня, - заорал пацаненок, - я тебе слесарюгу сволок, сралку починять.
        Арсений, поначалу принявший "папаню" на свой счет, оглянулся и обмер. Кабан, и вправду, пригнал его в пивнуху, где пара лавок была уставлена задами здоровенных жлобов, а длинный стол перед ними - несметным скопищем рюмок и фужеров в разной стадии пустоты. В угол одной из лавок и забился, видно страшась неласковых рож, еще один малолетка, белобрысый, вихрастый и тощий, одетый кое-как и, видно, несколько дней назад. " Ребенка мучают, звери вечерние", - мелькнуло в перетасованных колодой дня мыслях запыхавшегося географа.
        Один мордоворот приподнялся с лавки, подкатил крупным чугунком, приподнял высоко локти, так что шея погрузилась в плечи, и, глядя на Арсения паровозом и дыша недельным салатом из чеснока, строганины и рыбной молоки, приправленного водкой, уксусом и потом, коротко и страшно рыкнул " У-у!" и ткнул двумя початками пальцев в Арсения. От неожиданности Полозков выпустил добычу, и Кабанок быстренько склизнул к школьному приятелю в угол скамьи и пристроился рядом, уволочив и многострадальный чемоданчик.
        Огромные пацаны, не обращая внимания на недавно прибывшего, продолжили прерванную застольную беседу, из которой Арсений, от изумления обратившийся в слух, ничего не понял и не разобрал. Потому что, считая себя знающим русские слова, к стыду своему не определил ни слова, а к тому же устал от бега и хотел хоть куда присесть.
        - …Ы забор ведать набрусок а ихних не дал хмыря коешь пошто триста кило не семга урыльник рвет…скажи… - почудилось географу в речи одного, злобливо пробубнившего.
        - где…посля чмырь не поперек гада сквозь тее сколь за четыре а говно не рожа…поди режь, - уперся другой.
        - На школьную считалку не ходим, бузы, вот они и пупырь, - вдруг в озлоблении крикнул припертый в угол белобрысый хлопчик. - Пускай все как тут, - и эти вдруг помирились.
        - Папаня не даст, - раздумчиво проворчал первый.
        - Все одно захлест, - сник второй.
        Вступил еще один с дальнего конца лавки, нервно вскочив и жестикулируя головой и спиной, но Сеня опять ни буквы не понял, и, показалось, что говорят так:
        - Чего…за фуфан три вагона с подката таможка сыта а в сыре дурь как позапрошла на ванадий с венгров не сыпь…повел махра?
        Но взвинтился еще один, сухой и длинный, как складной нож, закачался, закатив глаза:
        - Бельмы не жги махра дует с семи рынков сосешь грамоед окрость чужуху пот не лыбь а то госкомспорт а?
        Вконец замаявшийся среди мужиков белобрысый примерно тринадцатилетка неспокойно возмутился вдруг своей долей:
        - Сю, глобусы с географиями не зырите, вночь нарубон, баламуты, а жисть вовсем когда трапецию твою в корень понял ботаники. Таможка с комспортом сами на закон бинома, наши дома химию травись, а нам ихняя пропись все, урылись, - и коротко сплюнул, попав в густое пиво и, видно, страдая среди чужих.
        Арсений старательно испугался за мальчишку, по малолетству не имеющему тормозной системы.
        - Ку мы папаня кликнет, мы че, - охотно согласился еще один.
        - Вот оно то не рысь на товар попал, - радостно зыкнул дылда-нож, сложился вдвое и присосался к стакану.
        - А че у роби по банку хранило? - вдруг спросил отчаянный мальчуган.
        Поднялся степенный мужик, основательно залысевший и с блестящим потным лбом:
        - Грев раздаденый…натура в балансе…центрухину комиссию медом отвели…все заштопано… итайня лезет компру ищу не разгибнуть…а то за все ажур.
        - У тебя барыга завсегда сласть, - обиделся немного на большого дядьку небольшой школьник.
        - Мужики, вы бы хлопца отпустили, - не выдержал и громко возмутился географ, рукой указывая на беленького. - Поздно уже, завтра в школу. Совесть-то надо иметь.
        И тут только до него дошло, как он глубоко и основательно не прав. Огромные рожи, кратенько оглянувшись на припозднившегося хлопца, вдруг ощерились, поднялись со скамей, а некоторые, выставив чугунные чушки бицепсов, качнулись к Арсению с явным намерением изменить его агрегатное состояние.
        - Цысь никшни, - пискнул белобрысый, и бугаи замерли, а Арсений, пораженный догадкой, как укусом пчелы в язык, наконец понял, кто здесь Папаня, и кто главный.
        - Расскажи изложение, - потребовал белобрысый. - Чего приперся ухи мочить?
        - Слесарюга, - радостно крикнул счастливый вниманием и притихший было Кабанок. - Я припер, сралка-то сорная. А фабричные отрубей на метилке нажрались, лиловые. С разводными за своими тенями бегают.
        - Слушай, слесарек ты чудной. Чего ты меня в школу гонишь? Я чего тебе, нанялся училок травить, у меня совесть, слава те, подрастает, - спросил у слесаря Папаня, обиженно посучив ногами.
        - Ходил бы в школу, - угрюмо настоял географ, - знания всасывал, училкам бы цветы дарил, в стенгазеты юмор пописывал, мало ли. В девочек влюблялся, на свиданки бы звал. Через коня на маты прыгал. Изучил бы астрономические законы шатания планет. Мало ли!
        - Ты меня, дядька хороший, отмычкой не заводи, - грустно сжался Папаня. - Мне школа поперек с малолетства. Кто бы я там был? Последняя промокашка припарточная, каждой зубриле впоперек. Или фулиганил от сквозной неприткнутости. Раб мечты среднеобщего образования. А тут я свободный кореш в общей яме. Хочу могилку рою, хочу цветики на нее ложу. Битум вагонами таскать - пять пальцев в усрать хватит, хорошо училки показали кнопки счетной коробки. Лучше школы, чем жизнь - не ищи, слесарек. Конечно, может ты и прав, школьное рабство тоже изучить надо. Надоест ботало мотать по подвалам, плюну, кинусь с оружием и Родину-мамку защищу. А ты кинешься?
        - Я тоже, может, кинусь, - тихо согласился Арсений Фомич.
        - Ну тогда иди пока в сортир, бери свой струмент, - и Папаня пхнул ногой чемоданчик, - и чисть. Кабан покажет. А то у нас непроходимость вышла. Видишь, бугаи сколько жрут, а вдвое срут.
        И небольшой Кабан кивнул ошарашенному географу. Они прошли через какую-то полутемную залу, где набилось, как потных глистов, полно разного преющего люда, грохотала топочущая музыка, и на сцене полуголые пту-шницы выламывали вертикальные стержни из пола, дергаясь вокруг. Прошли они и еще один затемненный зал, где Арсений сослепа наткнулся, зашибив руку, на огромную громадину холодного железа, оказавшуюся к его ужасу настоящим старинным броневиком с еле читавшимся в темноте сбоку красно-белым лозунгом " ЗАВЛАСТЬ САВЕТАВ".
        В чистом и даже каком-то свежем туалете с хорошим мылом, игривой плиткой и шуршащим прибором сушки рук усталый Арсений, не постелив, уселся на салатный унитаз. И, правда, выходило, что старушка Феня была кругом права. Зря чай не остался пить - подумаешь, подвиг! - сам себя упрекнул присевший отдохнуть. - С вишневым!
        Но тут же вскочил, профессионально глянул на журчащую воду и дважды коротко спустил. Излишние воды, поднявшись, омочили зудящие от усталости ботинки путешествующего. Тогда Арсений Фомич закатал до плеча рукав, зажмурился, приложил, как ждущий гонца, ухо к унитазу и сунул руку в холодный поток. Пальцы нащупали и потянули упирающийся мокрый сверток, кисть сжалась, рука по-неандертальски схватила, и на жидкий кафельный пол брякнулся истекающий сочный сверток, сам собой раскрылся и внутри блеснул хорошо смазанный ствол короткого карабина с неровно отпиленным прикладом.
        Держа в одной руке чемоданчик и сочащуюся тряпку, а в другой положенный на плечо ствол, Полозков открыл дверцу пивного зала. Через секунду, рявкнув "Ствол!", вся команда слаженно замерла в подстолье, выставив сверху чубики и вороненые дула двух-трех единиц военного снаряжения. Арсений кинул грязную лепешку тряпки на стол, сверху аккуратно приложил для отчета находку и сказал, не узнавая своего своего голоса: " Обычный засер."
        - Это тюха, гомоноид, с прошлого сходняка от облавы сховал. И забыл полушарием, - довольным голоском сообщил белобрысый Папаня. - Совсем никакой, один класс кончил. На все два кроме пять по физре. Хоть в гимназию на доучку отправляй, - презрительно бросил паренек. - Лады, ты иди. Если что, скажешь - у Папани слесарил.
        И Арсений Фомич вышел вон.
        Минут пять он брел, спотыкаясь, по улочке, полностью погруженный уже выключенными фонарями в ночь. Мысли его путались, и просвистевшая вдали электричка померещилась звуковым приветом из другого мира. Цельного и наполненного смыслом и единством витающих душ. В нем, верилось географу, вполне могли бы найти друг друга и связаться в единую практичную нить вчерашние уже восклицания его собеседников, наперебой предлагающие ему сильно потрясти горящей головой:
        " Зря ты меня рукой взял…дыхни в специальную трахею…здесь я честный частный предприниматель…мать твоих детей… посланны исходно из стеклянно-оловянных низин… волокли сволочь…пожалуйста пальцев хватит…"
        Но мысли совсем смешались, голова зажужжала, потом громко заурчали волосы и уши, и в глаза ударил ослепительный свет из двух круглых зрачков, наставленных на Арсения Фомича внеземной инфраструктурой.
        Налетели двое и почти повалили. " Ну теперь уж точно наконец убьют", - спокойно подумал Полозков. Но один из оседлавших, в форме с майорскими погонами, вдруг, крепко мотая и болтая пойманного, сжал Арсения в объятия, тиская, как новорожденного, и крича:
        - Что ж ты столько от нас бегал, милый ты преступник. Мы тебя, салака ты склизкая, чуть не потеряли. Ну, хоть спасли теперь, слава высшему. Нашивки целы. У нас пропасть и сгинуть каждый мастак. А ты к пенсии держи ответ. Ну хоть одного отбившегося в стадо сберегли. Дай, еще тебя обниму, неуловимая ты микроба. Допоздна ходишь, а вдруг что. Накуролесил, держи ответ. Ладно, теперь официально! Выборочная проверка перемещающих лиц. С багажом? Слава святому заступнику. Что тянете, товарищ? Ваше? Пройдемте в УАЗик.

* * *
        И тут же вновь Арсений очнулся от гулкого неглубокого обморочного сна в объятиях гостеприимного топчана в обезъяннике и вновь задремал на секунду или другую. Но совсем скоро тихий скрежещущий шепот разгреб, как серые шуршащие листья, его сумбурные путешествия по ошибкам прошлых часов и раскрыл, потрепав, веки, заставил Арсения вытянуть из-под головы затекшую руку и дернуться на неудобном ложе. Ему показалось, что шепнул ветер через опрометчиво оставленную открытой фортку зарешеченного высокого окна, в которое теперь, в яме ночи, щерился ломоть луны, случайно проходящей этот узкий градус неба. Могли перешептываться и мелкие животные - обитатели плохо штукатуренной и облезлой кладки - мокрицы, отложенные до весны коконы ночных мотылей и другие постоянно заключенные в этот сыроватый неуютный мир.
        " Каково годами, - прикинул Полозков, медленно вертя пощелкивающей далекими кастаньетами шеей, - разгадывать и переводить на людской язык шорох осыпающейся кладки и гомон бродящих здесь еще голосов прошлых посетителей. Нет уверенности, что живое существо, обреченное природой жить в слаженном ритме с подобными, способно само, без помощи этих мнимых собеседников и вне компании витающих тут духов переварить в этой ямке времени год или два. Только слова и шепот, только они, уверился Арсений, лекарство от яростной в тишине души". И продекламировал для себя вслух случайно встреченную и с тайным стыдом прочитанную в старушкиной комнатке древнюю чью-то открыточку: " Дорпат, 5 апреля 1909. Надеюсь, но не жду. Люблю, но ненавижу. Поманишь, не приду, тебя в себе увижу. Эльза". Какая-то древняя Эльза.
        Но опять посторонний шепот, уже настойчивый, прервал негромкую декламацию задержанного:
        - Мужик, ты чего сопишь? Чего "надеюсь"? Мужик, живой?
        И Арсений Фомич увидел прямо в середине стены какую-то бледную голову, торчащую без тела, и круглой сковородкой светящуюся в переменчатом лунном токе. Когда он пригляделся, то понял - видно, за скудостью средств такая же соседняя каморка была отделена от этой сварной решеткой и огорожена листами гипсокартона, так что, взобравшись на топчан, можно было соседям по несчастью вполне переговариваться и сосуществовать в коллективе.
        - Мужик, - повторил голос. - Ты чего один напихан, скучаешь?
        - Да нет, - ответил Арсений. - Некогда.
        - Бормочи громче. Нас тут, придавленных нонче, как блох в дохлой киске. Всю городскую гордость запекли. И две нади-бл… лизка-киска, да валька-швалька, на топчане сеструхаются, какой-то еще с жиркомбината без портков, удушил бы, был при ремне. Мне бы старший на том свете за это два-три срока скостил. Как ты кличешься-то, отдельный?
        - Арсений.
        - А я Хорьков, местный злой человек. Я тебя, Арсений, сегодня сдал. То-то, чую, знакомец ты по мне.
        - Разве ты меня видел? - удивился географ.
        - Что ж с того, - прошептала голова. - С безысходки сдал. Ты же со стволом по поселку бегал и взрывпакет в чемодане во все углы пристраивал. И в школу, небось с пацанвой сговорился, терорит.
        - Не было такого, - угрюмо огрызнулся Арсений.
        - Мало чего не было! А кто видал, что не было. Что ж мне за тебя, говнца, опять сухари сушить - Чумачемко обещался: квакнешь, говорит, на соседа, будет тебе на рожу фунт меда и мороженого хека с банькой, а не доперишь нюхалкой - фунт лиха, и мочало порву. За одну-то соломину двое не удержатся. Выпал, парень, ты из гнезда - ищи кукушку. Так что лады, мужик, мне за тебя старшой на том свете все одно лишнюю баньку добавит. Хочешь, я к тебе соседом попрошусь, все веселей. Всю жизнь свою окончательную тебе прокалякаю. Вроде как подсадной, разнюхать за душевной беседой-мукой.
        - Не надо, - отказался географ. - И без тебя тошно.
        - Вот это густо решил, мужик. А то я судьбинушку свою встреченную упомню, разволнуюсь до тряски, да и удушу тебя каким попадя твоим ремнем. Тебе это куда ж. Уважаю. А вот сынка мой младшой и единственный Кабанок, он же по матери Димок, все на меня глядит плохо, мол, пьянь-буянь без кодлы, посуду бью и мамку, и гармонь об соседку Нюру старую разхимичил, все не по нем. Что буяню, а не блатной. А куда ж мне деваться, меня в блатные кто ж теперь и по раком… мендации примет. Выпавший я, вроде и ты. Я так сварганен. Будет еще кабаненок глядеть, удушу школьным ремешком, или в корыте…Чтоб без следа уйтить…
        - Скройся, Хорьков, - грубо рявкнул географ. - Не хочу тебя слушать.
        - Ладно, уйду, - согласилась белая голова. - Ни от кого проку нет, все против шерсти норовят. Попрусь к работяге, от него хоть мылом воняет.
        - Прекратить разговоры неположенной ночью, - раздался зычный голос старшины, и в коридоре вспыхнул свет. - Полозков, на выход. В комнату собеседований, адвокат твой приехал.
        Повернулся ключ, громыхнул засов, и пораженный в правах вышел под свет ламп из камеры. " Все потихоньку сходится, - мелькнуло сквозь него в полминуту короткого пути. - Все по отдельности не противоречит ни говорящей мумии-старушке, ни темной истории вечернего пригорода. И, случается, Фени за дверьми жмутся, и уазики разъезжают, карауля запоздавших несунов. Часто и мальчуганы, презрев кропотливые дроби, сразу выходят на свою большую дорогу. Изредка застрявшие в щелях заразные отщепенцы-кликуны пугают редких встречных путами божественного провидения. Но вот одно никак не влезает в размеренную качку давно не чищеных, поврежденных разумом ходиков - это чтобы все сразу. Тогда пусть высунется жестяная лысая кукушка и разъяснит, зачем нагроможден скрипящий механизм, указующий неверное время".
        В той же допросной комнатке Арсений увидел сидящего на стуле невысокого, но весьма дородного лысоватого мужчину, одетого в строгий серовато-темный элегантный костюм, подходящий скорее для объявления выступающих съезда профсоюзов или для наднационального схода композиторов и вокалистов. Мужчина приветливо улыбнулся круглым лицом и полными щеками, указывая одной рукой напротив, а другой поправляя безупречный галстук.
        - Присаживайтесь, дражайший Арсений Фомич, чувствуйте себя, как я - дома. Всюду, везде, в любых эманациях природы стоит располагаться комфортно. Бессменной душой и бренным туловом, - и адвокат скрипнул маловатым ему стулом. - Так позвольте узнать, любезный, зачем вызывали в столь неурочный час, разрушив, так сказать, объятия морфея?
        Арсений непонимающе уставился на толстяка.
        - Я не вызывал, - выдавил он неохотно.
        - Позвольте, позвольте, - толстяк нервно вскочил, замахал ручками, и на лицо его пересело обиженное выражение. - Разрешите не поверить.
        Он высунулся в дверку и крикнул негромко, но отчетливо, адвокатски выводя фразы:
        - Уважаемый, майор. Чумачемко! Клиент, оказывается не звонил и не будил. Что? Какие? А почему спешка, надо было разъяснить…Боже правоведный, сплошная неразбериха, когда этому, consum actum, беспределу наступит предел…
        Вернулся он на место, опять, все же, улыбаясь, но щеки чуть нервически дрожали.
        - Неразбериха разобралась, досточтимый. Обычная наша чепуха, очередное назначенное дело. Госзаказ. Неимущие клиенты, отбившиеся от рук, бесплатное благо. Сколько можно! Но Вас сие не касается, наоборот, - застрекотал он. - Позвольте представиться. Ваш новый адвокат по этому, не скрою, чрезвычайно запущенному делу… авлов Теодор Федорович, да-да, Ваш покойный…тьфу!..покорный слуга, так сказать, - и толстяк протянул задержанному визитку, незаметным движением щипача вывернув ее неизвестно откуда. На визитке вензелями красовалось:
        АДВОТАТСКОЕ БЮРО КОЛИН И ПАВЛОВ
        Международный арбитраж. Сложные финансовые коллизии. Сопровождение крупных успехов. Синхронный перевод юрисдикций. - Так в чем дело? - адвокат квашней наплыл на стол и уставился на Арсения Фомича маленькими веселыми глазками. - В чем проблема клиента?
        - Понятия не имею, - проворчал Арсений в ответ.
        - Знаете, я полистал материалы дела. Ну, пока всколзь, не заостряя детали. Думаю, да и, впрочем, не сомневаюсь - утром вас полностью освободят. Под нолик и под горшок. Профшутка, не обращайте. Кстати, проследите, чтобы вернули все личные вещи. Не люблю милицейского хамства. Взять просто человека, случайно отставшего от родной электрички, от своего багажа жизни, просто любителя на этом свете, не профессионала даже, и привинтить к общему маховику. Который долбит и перемалывает тысячи. Ну не глупость, не дешевая профанация правоотправления? Ведь как не крутите, - и адвока повертел пухлыми ладошками, - гражданская свобода - это одна из многих случайностей, еще оставшихся в распоряжении, владении и почти собственности рядового лица. Нелепица! Денег, простите за сравнение - котик нарыдал, ведь Вы не богач, верно? - и географ охотно кивнул в ответ. - Возможностей повлиять на властные среды? Локально развернутые выборы, перманентная круговерть муниципальных чинуш, бешеный рост коммунальных расходов, газетная глухая гласность - что это? Не лакировка ли шершавых, занозистых будней? Поэтому вытянуть Вас из
этого топкого омута круговой бестолковости - мой непременный долг, душевный, личный перед собой, в конце концов. Давайте мне сейчас только одно - повод.
        - Повод чего? - не понял Арсений.
        - К преступлению, - мягко подчеркнул адвокат.
        - К какому преступлению? - посерел лицом ответчик.
        - Которого вы не совершали, - разъяснил адвокат. - Мы никому не должны доказывать, что мы не жертвенные животные, бараны. Не сайгаки и не лани. Я уж, точно. Но нужно запутать следствие в такой тупик, чтобы они счастливы были от Вас избавиться.
        - Как это избавиться? - воскликнул Арсений.
        - Фигурально. Спихнуть дело в мусор, снять с номера, порвать признательные показания и сжечь улики. У Вас есть про запас какие-нибудь улики? Давайте, тут же сожгу. Ну я так и думал про умного человека. Наш козырь - отсутствие козырей. Зачем нам с Вами хороший прикуп, если мы невиновны, то есть мы - вне игры. Ведь верно?
        - Не только вне, но и никогда не играю в игра без правил, на незнакомых площадках и с чуждыми игроками, - всполошился вполне правдиво географ.
        - Вот! Поэтому главное - предельная откровенность с защитой, у которой, у самой, рыльце, может, болит. Оттого скажите мне, не таясь - для чего, с какими посторонними намерениями Вы посетили недавно в больнице пожилую, этот божий цветок, а потом и прибежище дней ее печальных. В чем Ваш глубинный, если хотите, шкурный в высоком душевном смысле интерес? Не подлые же деньги, в самом деле. Не поверю. Что Вам от цветка было нужно?
        - Знаете, я уже сообщил и лейтенанту, и майору, что случайная встреча с какой-то медсестрой привела меня ночью подежурить возле пожилой женщины. Потом безмолвная фактически ее просьба о старой одежке, этот чемоданчик. Вот и все. А майор на УАЗике тут как тут. Все.
        - Все? Ах как красиво, - сморщился адвокат. - Человек без глаза ночует в палате с пожилой женщиной и обреченно бредет ночью в неблагополучный район по ее просьбе. Любой безмозглый опер найдет над чем задуматься. А старушка-то что, жива, Арсений Фомич, или как?
        - Да я же…
        - Ладно. Хорошо. Минуту.
        Адвокат судорожно похлопал себя по карманам, вытащил сотовый, пощелкал кнопками и с легким стоном: " ох как нехорошо, ночь…" прижал ухо. Через минуту кто-то на другом конце откликнулся.
        - Ало, извини-прости. Павлов…Да. За городом, дома празднуем. В узком. Если буду людей звать - ты первый…Слушай, тут чепуха. Старушка у тебя в больнице лежала…А? Двоепольская…Аркадия…Точно, Самсоновна. Лежит? Как миленькая…Превосходно…Да, чепуха. Пламенный супруге. Надеюсь - она рядом? Ах ты шалун… - масляно засмеялся Теодор Федорович и щелкнул трубкой.
        - Да уж, - вздохнул адвокат. - Трудное дело, неподъемное, непролазное, чреватое коликами печени. Глухое какое-то. Не нравится мне это.
        - А с ней что-нибудь стряслось? - тихо спросил Арсений.
        - С кем?
        - С бабушкой. С …Аркадией…Самсоновной?
        - Кто такая?
        - Ну, старушка. Кандидат в умершие. И еще Феня, квартирный страж, совсем пожилая.
        - А почему должно стрястись? В сводках ничего нет. Думаю, милый друг географ, к утру все благополучно разрешится. Я сейчас напишу толковое отношение, а Вы идите-ка, правда, досыпайте в опочивальню, на вас ни лица, ни физиономии нет. Давайте-ка только вот что, - и толстяк, кряхтя, опять сунулся за дверь. - Сержант, - зыкнул он, - неси улику клиента. Долг есть долг, - умиленно распахнул он руки.
        Когда фибровый чемоданчик лег на стол, и толстяк решительно взялся за замочки, Арсений предупреждающе возразил:
        - Там, возможно, бомба.
        - Обычная, с часовым взводом или на вскрытие? - ухмыльнулся адвокат.
        - Свидетели показывают.
        - Эти свидетели из-за перманентного пьяного отравления сивухой путь к своему дому через раз знают. Их самих надо из клетки показывать. А мы сейчас с вами откроем, - и адвокат щелкнул замочком и открыл чемодан. - И посмотрим, главное, вот что. Все ли имущество клиента цело? Чтобы до каждой ниточки, до подгузничка. Прекратим это милицейское мародерство. Все на месте? - спросил еще раз Теодор Федорович.
        - Да, видите ли… - промямлил Арсений.
        - Верю. Все на месте. Какие-то панталоны, гребешок, - и адвокат хотел защелкнуть хранилище. - А это? - показал он, выудив из угла серый маленький пакетик. - Это тут лишнее. Опять самодеятельность. Эй, майор! - крикнул адвокат, не слезая, в дверь.
        - Это что? - предъявил он пакетик Чумачемко. - Опять под себя гадите.
        - Хочем, как лучше, - подмялся майор, ухватывая пакетик. - Чтоб по полной программе освидетельствовать. Ему ведь еще жить да жить…А нам до пенсии с гулькин… Кто пенсию пошире платит, тот пенсионера и танцует. Вот и стараемся. Подследственный преступник, он, ведь, гусь, упрется, не сдвинешь. А тут железный лом, головой не согнешь. Против лома кураж солома. Мы свое дело знаем…
        - Иди, - коротко предложил Павлов, и специалист исчез.
        - Вам, наверное, такое внове, Арсений Фомич. А я повидал и поглубже подвал. С такими ушки торчком держи, иначе оторвут. Сторожевые…Вы припомните мне последнее - по дороге от стойбища этой пожилой дамы-старушки имущество нигде не теряли, не дарили, не завещали, не разбрасывали случайно вещдоки? Может, выпало что в ажитации. Ведь если старушка имущества хватится…вчинит иск, понимаете?
        - Меня за трудового работника принимали, я, ведь, слесарем пробирался по темноте. Как будто инструмент и ножовка в чемодане, ну, разводной, гаечный…
        - Забавно, - широко рассмеялся адвокат. - Кстати, о превращениях. Хочу знать ваше мнение. Вот поглядите на меня - полная чаша. И богат, и успешен, и быт и отдых под завязку. Все при мне. А на самом деле, - и адвокат, нагнувшись, страстно зашептал, - все одна видимость. Мираж. Кукла, наряженная в ложные одежки. Копилка пустоты, кладесь шулерских фокусов. Семья - труха, сам почти от себя в бегах, дочка - отродье волчицы, пьяница и безмозглая загуляка. Друзья готовы растописть на сало, дай только жару. Вот вам и обложка гламурного журнала. А ведь был я умница, правда. Но что же, один что-ли я такой? А Вы? Не кукла? С ниточками, идущими… - и адвокат дернул глазами вверх.
        - Я? - растерялся Арсений. - Я тоже, возможно…Ваша, знаете, откровенность… удручает меня. Да, часто чувствую себя несостоявшимся манекеном, занявшим чужую, не мне отпущенную жизненную позу, труден в коллективе. Совершенно не могу совладать с мечтами, это какие-то, прямо, валькирии. Раздирают не вполне вылупившуюся натуру на оголтелые компоненты. Причем такие, от которых булькает сердце и сереет кровь. Откуда берется, в себе и не замечал. Когда хочется сказать себе правду, замолкаю. Наверное, урожденно попал не в ту квашню…
        - А не кажется ли Вам, - жарко поддержал адвокат, - что мы сами, я, Вы - хуже знаем свое нутро, чем внешний незамыленный глаз. Более того: и сделаны мы не своими руками, и не внешними нашествиями ветреницы-судьбы, да и не путаницей генов с высокими силами. Это все, извините, принаучная ахинея. А сцеплены, кто бы подумал, случайными случками света, спермы, настроения, направления ветра и угрызений мысли. То есть мы, я, Вы - фантом, сделанный суррогат несоединимого. И несем в себе что-нибудь этакое, загадочное и несоединимое? А? Вот, ведь, Вы точно содержите и несете, догадываясь об этом?
        - Тезис интересный, - всполошился географ, вообще склонный поумствовать. - Знаете, получив от судьбы пару оплеух, я в свое время занялся неопознанными судьбами вещей. В частности на примере мифической Атлантиды. Ну, знаете…Это ближе к профессии. И теперь я убедил себя - в ее гибели не виновны ни природные катаклизмы, ни траурные традиции рабовладения, ни, особенно, ущербные исследователи ее истории. Эта Атлантида - фантом, выросший специально нам в назидание на обломках легенд о Хаме, о переворотах в гигантских атлантических циклонах, о третьем пришествии и прочая. А мы сами, носители этих легенд - выносили и родили их на перепутьях перепуганного мира. Вот Вам кажется во мне загадка. Ан нет. Внутри только уныние, чужой ненужный шепот и несколько слабых химических реакций на свет и хлеб. Не возвеличивайте вещи, особенно живые. Человек, наверное, прост.
        - Экий Вы. А, знаете что? Я Вас, пожалуй, Полозков, без гонорара все - таки не отпущу.
        - Извините?
        - Дружить и дружбой дорожить - это не по нынешнему времени. Давайте просто - Вы мне, я тебе. Вытащу Вас из этой абсурдной трясины…
        - А чем же я Вам, в этом положении, - удивился географ. - Мои возможности…и зрение.
        - Чепуха, - отрезал Теодор. - Вы произведете для меня какую-нибудь форменную чепуху…или…огромную услугу. Ну, например…М-м…У меня дочь - непослушная ерепенистая скандалистка. А Вы прикинетесь ненадолго…я Вас представлю…
        - Представите? - растерялся Арсений.
        - …как ее жениха. Только и всего. По рукам?
        - Но…
        - Черт возьми, дайте хоть на секунду ощутить ласку жизни - вот, у дочки жених. Что все идет на лад. Соглашайтесь на чепуху, чуть что - увильнете. А уж я…все сделаю.
        - Ну… - замялся Арсений.
        - … на пяток дней. До жениного дня рождения. И всего то.
        - Не знаю, не знаю, - сам удивился своим словам Полозков.
        - А приходите-ка…послезавтра, часиков в 12 в офис, еще поболтаем. На визиточке адрес. Кстати, познакомлю Вас с таким же, как Вы, восхитительным человеком и старичком, умником сказочным. Между прочим, наш областной бывший ГКЧП. Теперь, конечно, на пенсии, гадает, предрекает встречи с метеоритами. Не старичок, кладезь шуток и гримас жизни. А сейчас отдых, отдых.
        Тут же вперся старшина и уважительно пригласил:
        - Пройдемте, задержанный, законно отдыхать.
        В темной конуре, помимо далекого звука милицейской дежурной аппаратуры, попискивала мышь.
        " Что она здесь жует?" - подумал Арсений и стал проваливаться в глухой безнадзорный сон. И уже в этом сне ему причудилось другое шепчущее белое пятно посреди некой стены. Оно голосом святого грешника всея Руси, сторожа районных чистилищ и заразного непроходимца вещало чушь:
        - До Пасхи теперь дотянешь, это я тебе, вещая птица Феликс, сказаху. Раз ты сребренника мелкого обратной половине райских кущ не пожалел. Будет тебе долька храма и храмной свободы отпускаху. А не прост ты, слесарь. Тут по тебе все погоны в плаче убиваху и сети расставляху. Одначе, бежи живность, покель силушка разумения не затме, откидай серебряны копытца, да испей оттудова, со следа сладкого, святой водицы. Эх, напасть…не пропасть…

* * *
        С утра барабанщик заспешил в партийный сине-зеленый офис, потому что его там ждал музыкальный приятель, несколько единомышленников и труд по пересчету испорченных халатностью властей зеленых насаждений, тем более что на учебной кафедре муниципального политеса объявился библиотечный день.
        В штаб-квартире, кургузенькой однокомнатной квартирке на первом этаже трухлявого дома, лишь одна боевая подруга исполнительного секретаря двумя пальцами набивала в компьютер на, кажется, французском языке предложения международным коллегам о совместном и наболевшем.
        Так, со стороны синих и "Белого налива" предлагалась свежая кровь идей, вернее, сок соображений и, вероятно, инициативные руки на летний сбор в апельсиновых рощах. Просили же, по возможности, крепкие скрепки и прочные файлпапки. Не подумайте, что такая международная дребедень не приносит законных плодов, отнюдь. Только недавно вдруг к офису, и тоже поутру притащился гигантский грузовик, оттуда четверо молодчиков под торжественные звуки трехэтажного мата вытянули огромный, огромный зеленый кожаный диван и водрузили его, заняв все место, в малюсенькой кухоньке. Диван препровождало письмо из мебельного испанского центра "Баскудо", где белым по черному было написано, что изделие это не тахта со спиной, а подарок местным природосохранителям от идейных соратников из далекой Барселоны.
        Барабанщик же еле успел расположиться в своем крохотном рабочем углу, как вдруг увидел чудное чудо. Да такое, что барабанщик схватил за бока музыкального друга и за веревку нацепил его на грудь, а в руку схватил одну подвернувшуюся палочку. Да сами вы посудите, не растеряется ли кто, увидев сие.
        Сие со звоном колокольчика открыло дверь и явилось в комнату. Было это сие сиятельной юной девушкой с пепельно серыми расхристанными и крутящимися по плечам волосами, в ослепительно белом и слишком коротком подвенечном платье. На плечах создания топорщилась телогрейка. Серые глаза явления мокро блистали нервной экспрессией, а из под коротковатого свадебного наряда выползала полоса черной фигурчатой комбинации. На ногах явления болтались крупные кеды. Девица держала в руках палку с самодельным плакатом " Женщинам свободных профессий - трудовые гарантии".
        Барабанщик, как пораженный подагрой французский кирасир, поднялся и стукнул палочкой в инструмент.
        - Вот, пришла записываться в партию, - молвило явление.
        Очкастая худая залежалка, она же боевая подруга секретаря, уронила с носа черные очки, приподнялась, но, не в силах устоять, рухнула на пол мимо круглого крутящегося стула, нелепо задралась ее длинная черная глухая юбка, но она, не обратив внимания, принялась почти беззвучно, чуть взвизгивая, хохотать.
        Барабанщик, сегодня одетый в длинные вельветовые круглые на ляжках брюки, вновь нервически щелкнул палочкой. Тогда пепельная девушка сделала в комнату шаг, упала на стул и принялась безудержно и глубоко рыдать. Минут через пять или семь партийцы собрались с духом, приблизились к стенающей и взялись ее увещевать, а залежалка так и поглаживать по плечам и волосам.
        Девица, сморкаясь в телогрею и кашляя, все таки поведала по просьбам присутствующих свою краткую историю. Но многого, очень многого она рассказывать чужим людям не решилась.
        Не сказала она, что ушла из училища, где обещали готовить медсестер, а готовили нянек и сиделок, после того, как объявилась за обучение нянькиному ремеслу немалая плата, хотя завхоз и сказал ей, что может от этих тягот освободить отдельно сообразительных учащихся. Конечно, была она в училище уже не совсем девчонка, где это вы найдете такие училища. Но еще, дура, любила по детской передаче слушать сказки мастеров пера, где девушкам мешает спать только горошина, а юные принцы вынимают из грудных клеток сердце и оставляют на крыльце возлюбленной.
        Однако стал приставать отчим, и очень сильно. Этого тупого огромного мужика с мокрым морщинистым маленьким лбом и короткими прыщавыми ручищами мамаша нашла на автобазе, надеясь на пожилое физическое счастье. Отчим дождался момента и велел "дочке" примерить купленную как бы в подарок черную комбинашку. Трясясь от страха, та нацепила. Тогда отчим вытянул из глубины шкафа материно белоснежно отглаженное старое подвенечное платье со следами понизу незамытого красного вина. Она послушно нацепила и платье, хотя ее била сильная дрожь. Тут отчим и набросился на нее, стал срывать одежду, икать и капать потом. Девчонка дико заорала и как-то свалила полупьяного и выбралась в коридор. Тут появилась и мать, подозревавшая и стерегшая большого мужа. Тогда супруг взревел и набросился с кулаками на жену, а дочка без оглядки умчалась. Через три дня она узнала от подруг, где перебивалась, что мать умерла.
        Таясь за деревьями, она пришла на кладище. У могилы скорбно высился отчим и две или три пожилые соседки. Ей не удалось даже поглядеть на мать, потому что отчим заорал: " Лизка, сука, иди сюда! Стой, стой, убийца" и, казалось, бросился за ней, чтобы тут же ее на чужих могилках и наказать. Она бежала. Все же на третий день ночью она пришла на кладбище и стала ногтями расцарапывать могилку, чтобы увидеть и попрощаться. Но потом поняла, если б мама это увидела, то заругалась. Девушка упала тогда на потревоженный холмик и лежала так час или два, пока иней не покрыл ее волосы сединой. Тогда она с трудом приподнялась, оторвала надорванный и грязный понизу обрывок материного венчального платья и поплелась жить дальше.
        И потом, после уже двухмесячной психушки, в чуланчике для белья, где приютила ее товарка по новой профессии, ночами долго не спала, вспоминая и перебирая все с раннего детства, что мама сделала для нее хорошего, и особенно - как, например, в третьем классе щенка, после по глупости утонувшего, или еще раньше розовые туфельки с бантами, такие красивые и натиравшие чуть-чуть.
        Этого она не могла рассказать зеленым партийцам, потому что в этом не было ничего ни синего, ни зеленого. Девушка просто сидела на стуле под плакатом и плакала, опустив голову на столик.
        В конце концов смущенная рассказом и сама хрюкающая за компанию носом залежалка в темных очках вынуждена была принести огромную амбарную книгу и записать плачущую в партию, ткнув по странице пальцем, номером тринадцатым или семнадцатым.
        При этом девица назвалась: " Элоиза" и, робко улыбнувшись, спросила, что тут делают и что делать ей.
        Стоявший до этого каменным истуканом барабанщик шагнул вперед, треснул по чуть порванной перепонке и продекламировал задачи: - У нашей древней Родины, у Родины у нашей
        Должно быть все, дома и крыши краше.
        Мы черный мир в зеленую мы жизнь преобразуем,
        Чтоб каждый день и час наш был неописуем.
        - Ой, как хорошо вы палочкой шуруете, - улыбнулась Элоиза.
        - Правда? - покраснел барабанщик. - А я не знал.
        - Очень хорошо, - подтвердила особа, опять сморкаясь в подол. - И тихо, и все слышно. А как вас-то зовут?
        - Меня? - поразился барабанщик. - Меня обычно в институте никак не называют. Эй… одай книгу…чего расселся, топтыгин…Ну, в общем никак. Хотя можете обращаться … еляр…то есть, Юлий.
        Оказывается, этого парня звали когда-то Юля.
        - Июлий, - попросила пепельная девушка, растирая черную смолу на глазах, - скажите еще.
        Барабанщик отступил подальше на шаг, примерился, тихо опустил палочки на барабан и произнес: - Зеленые прольются реки средь суровых берегов -
        И демократы вновь сольются сразу без оков.
        Поскольку все мы в мире люди-человеки,
        Не надо медных пятаков примеривать на веки.
        - Навеки, - повторила свежая партийка мечтательно.
        В этот момент явился в офис и исполнительный секретарь, строго посмотрел на прибывшую, которая тут же под его взглядом и сникла, пошептался с боевой подругой и сказал:
        - Я Вам должен устроить экономический экзамен.
        - Не сдам, не сдам, у меня и денег совсем нет, - испуганно пролепетала невеста.
        - Сдадите, - широко улыбнулся секретарь. - Ну вот, например, отчего денег много?
        - У кого? - испугалась испытуемая.
        - В целом, в обществе.
        - От глупости, - прошептала девица.
        - Правильно! - воскликнул испытатель. - А отчего денег мало. Ну, у людей.
        - От лени. От неустроенности работы, от неосвещенности темных рабочих мест. От грязи.
        - Возможно, - подхватил секретарь. - А отчего люди отнимают деньги один у другого?
        - От обиды, - чуть громче заявила девица. - От обиды на жизнь и на себя. И не учились.
        - Сдали! - крикнул секретарь. - Зачисляетесь в кандидаты в партию сине-зеленых на испытательный срок три дня. В молодежное крыло. Будете здесь ночным дежурным, ночевать. Ну и убираться немножко. Зарплата смехотворная. Согласны?
        - А кто ж на такое предложение откажется, - и Элоиза зарделась так, что показалось - лопнет ее минутой раньше бледная и сухая кожа.
        Довольный, усмехнулся и секретарь. Он, собственно, совсем недавно был экономическим доцентом местного университета, слыл вольнодумцем и в конце концов с треском вылетел. И не потому, что строго и привередливо экзаменовал, а потому, что на все разумные предложения начальства с пеной у рта доказывал - социальная демагогия и подачки вредны для страны, накачка деньгами людей, не производящих за эти деньги продукт, хотя бы в виде здоровья, вредна и есть плевок в Маркса, денежная компенсация - социальная утопия, дотации разворовывающим регионам - форма проституции. И все, что ни сделает начальство - вред. Дурак, а не доцент. Вот и вылетел.
        А теперь он с удовольствием посмотрел на смышленую полусумасшедшую и молвил:
        - А не подобрать ли где ей сподобную партии одежку? - и залежалка поплелась на кухню, где пролезла мимо огромного зеленого дивана и принялась рыться в шкафике.
        Через час к этой штаб-квартире прискакал и заглянул молодой журналист Воробей. Он оглянулся и поманил барабанщика пальцем и пошептался с ним. Тот нацепил инструмент и неуверенно покосился на вполне переодетую девушку.
        - Элоиза, - произнес он, запинаясь. - Здесь журналисты помощи взывают. Вы не откажетесь?
        И трое недавно познакомившихся запрыгали по дороге, при этом Юлий молча вышагивал и, изредка спотыкаясь на кочках, кивал, девица почти не слушала, вставляя изредка не относящиеся ни к чему реплики, а Воробей подробно докладывал о случившемся с ним злоключении.
        Вчера с утра журналист поехал на перекладных трамваях на окраину города, в речной порт, где штрейхбрекеры и местные вохры избили профсоюзного активиста "Рабочей неволи" и митингового солиста из Рабфронта некоего Холодковского, который удумал произнести свою пламенную речь в приобеденное время на площадочке перед местной служебной столовой. На территорию порта Воробья вохра не пустила, да еще вдогонку отправила с десяток искаженных южным выговором эвфемизмов и пару сибирских метровых котов, лающих, как паровозы. Спасся Воробей, запрыгнув на высокий колючий кустарник, откуда, вопящий и с торчащими со спины шипами, был снят местным сердобольным работягой, и рассказавшим Воробью за бутылочкой дармового пива о портовой речи.
        - По кустарникам ночевать - последнее дело, - заметила здесь Элоиза.
        В речи своей активист Горячев позвал всех на Первомай: "…отметить стройными рядами портовое воровство…привлечь к вниманию портовую безглазую таможню…заставить подставного владельца Усамова рассчитаться за каботаж и перевальщикам мирными средствами…". Но тут выскочил горячий человек Гафонов, стал волновать собравшихся работяг, кружить, раздирая на себе ворот вышитой рубахи и орать: " Всех…всех из костра да в полымя…всем, всем занозу в венозу, на дыбу в позу…им, им тухлую в горло кость, чтоб поперек дышла вышла…"
        Заволновалась вохра, собранная из исключительных нелегалов, налетела, но Гафонов высклизнул и еще поплелся в кассу портуправления, а Горячеву досталось и на бобы и на горох. Шишки кедровые почти видны издали были.
        - Будто у людей, кроме кулака, и органа чувств другого нет, - пробормотала здесь Элоиза.
        Но дальше - интересней. Когда довольный, полный профессиональных впечатлений Воробей отправился назад, вдруг увидел он двух малолетних людей, школьников среднего класса, кричавших друг другу: " Скорей, Балобей…бежим…клей быстрей, Тюхтяй, все равно не догонит, споткнется на погоне…" и клеивших на стены попадавшихся домов человеческий портрет. Скорее всего сорванцы подрабатывали на неизвестного дядю. В сотне метров за ними гнался милицейский с красным, как редиска, лицом майор, судорожно срывая наклеенное и крича: " Чумачемко поймает - поминай, как звали". Учащиеся наконец умчались, поливая клеем из бутылки тротуар, а майор обреченно уселся прямо на мостовой, комкая последний сорванный листок и утирая им пот со лба.
        Но Воробей-то уже успел заметить полное сходство скомканного портрета и увеличенного фрагмента группового фото, выданного ему случайно на боевой сходке и теперь интересовавшего его весьма. Что за лицо-загадка?
        - На лице загадка, в душе потемки, - согласилась здесь задумчиво Элоиза.
        Он подошел к майору, рассматривающему клей на лице и на который уселся и, не представившись, сообщил, что знает человека, клявшегося, что видит постоянно это лицо.
        - Кто таков? - подозрительно прищурился майор.
        - Один тут в порту, активист Гафонов, - нагло соврал зарвавшийся Воробей.
        - Ну-ка, сиди. Человек разыскивается конфетин…циально. Счас машина подойдет, поедем в порт на задержалку.
        Майор выхватил сотовый, нащелкал судорожно кнопки, а потом, глянув на Воробья, зыкнул:
        - А ну-ка ты, отвернись, - и, морщась в сторону, тихо доложил. - Але. Але. Докладываю. Кто это? Ах, Артур Альбертович. А Сам? Не может? Доложите тогда. Есть информация по лицу. Ну, с вашей большой фотографии которое. Срочно задержал одного урода. Машина? Жду, жду…Черкайте адрес…
        Но Воробей уже секунд пять тихо, как осенний лист, сорвался и был таков за углом, а потом за колючим кустарником, а потом и в попутном трамвае, мчащем его с зубовным скрежетом по разбитым пролетариями булыжникам мостовой. Телефон-то он, нащелканный майором, чедесненько по пикающим звукам приметил. И запомнил.
        - Что слишком запомнил, то сразу забудь, - не очень согласилась Элоиза.
        - Да вот уж мы сюда и подошли, откуда телефон, - сообщил Воробей, отчаянно вертясь.
        Перед ними раскрылось суровое здание, бывшая казенная школа или тюрьма, теперь облицованная в темный гранит и коронованная неоновой огромной яркой вывеской "Гудбанк". Под козырьком в торжественно убраной, как в крематории, входной арке вышагивали двое охранников с лицами серийных маньяков.
        - Сумеете отвлечь, чтобы я…впорхнул? - спросил Воробей.
        - Кажется, что нет, - задумался барабанщик. - Очень уж безлицые, - а хотел "безликие" сказать.
        - Ой, - воскликнула Элоиза. - Уж что-что, а бульдога на фуфайку выманить. Читай давай стих, они стихи хорошие ненавидют. А я пирамиду сооружу. А Вы, Воробей, прыгайте в сторонку. Стучи, Июлий.
        Юлий уставился на появившегося в проеме охранника, детину с глубокой залысиной и с наколкой " Мать тебя не узнает" на руке и, встав по вольной стойке члена бойскаутов, продекламировал: - Нас не догонишь, мы, между прочим,
        Внуки агоний, дети рабочих.
        Нас не догонишь, мы среди пепла
        Яблонь, бегоний в пустыне упрочим.
        А Элоиза задрала длинную черную юбку до белых ляжек и встала в позу манекена на показе от-кутюр, так что Июлий поперхнулся, замолк и взялся с испугу за весящие на груди палочки.
        Охранник выбежал из арки метра на три, беспокойно оглянулся на пособника в глубине подъезда, а потом показал кулаком, коленом и тазом с руками, что он сейчас сделает с манифестантами.
        Те отступили на десяток шагов, при этом Элоиза опустила юбку, повисла на барабанщике, ухватив за шею, как на партнере по танго, и высоко вверх, на манер фигуристки, отклячила ногу. Несчастный барабанщик судорожно сжался, тюкнул палочками в глуховато отдавшее дробь устройство и воскликнул: - Всех пообнимем, мирные люди.
        Белых наливов в корзиночки сгрудим,
        Чтобы потом нам в потьмах не рыдать,
        Чтобы узнала сынов своих мать.
        Охранник бросился было за охальниками, но вовремя спохватился и опять дернулся к посту, отчаянно жестикулируя и призывая товарища на помощь. Тот высунулся и выбрался чуть из арки, ворочая тангенту переговорника. А Воробей приготовился прыгнуть.
        Тут девица учудила. Она без всякого толка и усилия нагнулась назад и сделала мостик, представив охранникам белые мячики колен, а Юлию прошипела: - Стучи, Июлий. Трудно ведь.
        Барабанщик мотанул головой, сгоняя видение: - Если красавицу встретишь, товарищ,
        Если глаза ты при том не ошпаришь,
        Помни навеки, природы венец:
        Мы человеки, в любви наш конец.
        Тут уж не выдержал и сторож. Он засучил форменку, обнажая наколотую сентенцию, и бросился на барабанщика, повалил его в грязь и стал барабаном угощать устроившего перед солидным заведением посмешище по голове. И второй на секунду выкинулся инстинктивно помогать, видя привычный мордобой. Но тут же вернулся на пост, охорашивая красивую форму. Этого, однако, времени было достаточно, и Воробей просклизнул внутрь.
        Молодежный же активист с помощью визжащей товарки еле вырвался из лап распоясавшегося громилы и уже далеко в стороне, на скамеечке, немного скуля, зализывал раны. Элоиза протирала их замызганным помадой несвежим послюнявленным носовым платком и тихо приговаривала:
        - Что ж, Июлий. Такая наша судьба, бабья. Не побьют, так и не полюбит никто.
        На что барабанщик тихо прошептал, услышав почти только сам: - Вот и прервалася дробь самурая,
        Пал ты, парнишка, в любви пригорая.
        Серые очи мальчонку сгубили,
        Пегие кудри вдохнуть он не в силе.
* * *
        С утра в каморку залез солнечный заяц и лизнул Полозкова в нос. Потом на ухо села муха и шепнула добрым крепостным дядькой:
        " Вставай, барин, Здесь не постоялый двор, а учреждение всежки".
        Арсений муху согнал и увидел лучшую половину лейтенанта Зырикова, открыл другой, и увидел верхнюю, тормошащую заключенному плечо.
        - На выход и получение личных вещей, - строго произнес лейтенант. - Вы больше не задерживаетесь.
        Выдав старушкино фибровое хозяйство, офицер спросил:
        - Содержимое проверять на предмет наличия станете?
        - Нет, я вам верю, - отнекнулся географ, судорожно давя зевоту.
        - А я Вам уже нет, - сухо информировал лейтенант. - Кажется, за Вас внесен майору личный залог. Нас как учили в училище: если временно споткнувшегося встречает дождь и ветер - он исправимый, а если роза с хазы - вопрос.
        На пороге учреждения Арсений зажмурился под ударом солнечной иглотерапии, а, разлепив глаза и слезы, увидел остроносую тупозадую зеленую машину, а перед машиной Риту в темных очках и сиреневом плаще, с лицом темным и глухим.
        - Иди-иди, придурок. Хоть бандюгу одного поймай. А то на педагогов насел. Я тебя еще на воду выведу.
        И только тут Полозков понял, к кому относилась подобная эскапада: лейтенант только крякнул и скрылся за дверьми.
        - Ну? - спросила Рита.
        - А как ты меня нашла? - нашелся Сеня.
        - Ты лучше бы спросил, как это я тебя потеряла. - сухо парировала "роза с хазы" и сняла очки.
        - Глаза разные, - улыбнулся Сеня.
        - Что. Что?
        - Разные, один синий, другой зеленый с огоньком.
        - Однако! - возмутилась женщина, водрузила обратно очки и широко распахнула заднюю дверь. - Я тебе не такси. Не совсем ты зрением выздровел.
        - Заработала? - ткнул Сеня в дорогой агрегат.
        - Нет. Ты подарил. Ты мне, Полозков, ничего рассказать не хочешь?
        - Да ничего, в общем.
        - Это почему?
        - Пока не понимаю, хочу сам хоть что-то сообразить. Пойму - все расскажу.
        - Едем в контору. Там и рассказывай. Только вот что, - обернулась. - Будь ты хоть чуть скромнее, Пинкертон. Дура я, дура, - и вдавила газ.
        Дорогу от глухого пригорода до центра пролетели вмиг и молча и затормозили перед в гранит убранным мощным зданием.
        - Здесь трудишься? - ввернул, выбираясь из машины, Арсений. - В "Гудбанке"?
        - Библиотекарем, - отрезала Маргарита. - Что же ты, первопроходец, с бабой Феней чай не остался пить, с вишневым? Так и сгинуть, что сплюнуть. А я потом угрызениями мучайся и на безымянной могилке рыдай, вырывая власы уж не такие густые. Дура. Ведь сказала себе - не связывайся больше с этим.
        Прибывшие прошли арку и вестибюль, где двое бугаев нервно отдали паре подобие чести, миновали несколько коридоров, из которых виднелись помещения со стрекочущими принтерами и сотрудниками, а потом вступили в задавленную аляповатым ковром залу, где их встретил поднявшийся из-за единственного стола сухопарый гражданин в сером стальном костюме и с улыбкой гребца на старте. Его Арсений уже мельком видел в больнице перед выпиской.
        - Хотите - беседуйте, - заявила Рита и, молча скривившись, удалилась.
        - Артур Альбертович, - зверски глянув, произнес пароль перед вздрогнувшим географом гребец. - Ведаю…общими вопросами и ответами. Будете говорить с руководителем, руки в карман не класть. Предупреждаю - все в учреждении конфидентно - только промеж себя. Документы, урны, сотрудников руками не трогать. За углы в помещениях не заглядывать, скрытыми камерами и микрофильмами - даже в мыслях не позволять. После беседы с Евсей Евсеевичем Барыго прибудьте вновь ко мне на инструктаж дальнейшего поведения.
        - А если не понадобится? - спросил Арсений.
        - Когда уже без надобности - нам отдельное поручение, - улыбнулся задумчивым змееловом атлет. - Пройдемте.
        И провел его через комнату с напомаженной, вертящейся, как поварешка, секретаршей в дорогой роскошный кабинет.
        - Тот самый, - доложил атлет. - Полозков из школы.
        - Зайди, зайди, - крикнул Арсению хозяин кабинета. - Ну-ка сядь, Полозков. Жди.
        И стал отчаянно отчитывать двух сникших до карликов довольно рослых мужчин в дородных темно-серых костюмах, крича:
        - Валюта баланса…процент недодали…в страховой пул центробанка…мироеды…по собственному чистому нулевка…премию в гробу пересчитаете…активы за вычетом резервов…индикатив роста как у недоношенного…пошли вон…
        И все это орал сидевший перед Арсением за наполеоновским столом в роскошном кожаном кресле относительно молодой, почти лысый массивный мужик с шеей в три обхвата, каким-то идиотом портным всунутый вместо просторного "Найка" в строгий черный пиджак, топорщащийся, как на мачте парус, на плечах мужика.
        - А ты, банан, ловок, как я погляжу, ох, ловок! - по борцовски взмахивая руками, вскричал руководитель. - Не узнал? Буратиной будешь. Ты же ловкая слесарюга, всех под стол положил стволом. Ох, хитрован, а я тебя сразу насквозь не просек. А Маргарита говорит: преподаватель. Ну Папаня то чуял-учуял.
        И Арсений Фомич с тревогой узнал в спортивном банковском начальнике отчитывавшегося "за бабки" здоровяка со сходняка, члена застолья кабаре "Касабланка".
        - Ну вот, признал, шельма небритая, - раскатисто расхохотался банковский. - Купил братву за полушку. А продал за полтину. Лады, земеля. Давай по-простому, я крутить ухами не люблю. Слухай сюда, - и начальник враз перелицевал лицо на серьезную половину. - Мы думаем у тебя есть от старушки важная политинформашка. И партнер наш думает…Кумекай сам. Пока бегай рой, но под отчет. Не поделишься - удавят. Нам эта информашка во, - чиркнул по шее, - как удавка нужна. Лады? Кумекай сам. Поделишься - тоже удавят. Но не сразу. Будешь шустряк - сделаешь с бабками ноги. А Ритка и нолик помогут.
        - Какой нолик? - встрял потерянный географ.
        - Он один, а не два нолика. Артурка, наш бывший ГРУ. Понял?
        - А где ж мне добыть эту…информашку-то?
        - Ты не ломай тут театр у микрофона. У меня делов - выше жопы на два размера. Китаеза, ботва косоглазая, прут - как с птичьего гриппа ужаленные. В губернаторы наряжают. Своих дел - во! Но секунду найду и удавлю, не успеешь веревку лизнуть. Но ты парень свой, я по прикиду сразу понял. А попал к своим - не икай по-чужому. Кто старуху на болтовню развел, один ты. Кто скумекал мусоров отключить - этот же. Кто старухин чемодашко в ручках трет - снова он. Так кого давить? Знаешь, географ, нам эта информашка под запор нужна. Давай пока дуй, у старой прикуп додаивай. У меня к тебе склеилось доверие вроде полного очка. Если деньгами помочь - это мы по чуть-чуть скинемся. Погоди, сейчас Артурке шепну, - и борец выбрался из-за стола и вышел из кабинета, несоразмерно треснув дубовой дверью.
        Но тут дверка сама, или по инерции, приотворилась, и в щель на корточках стремительно вполз человекообразный паренек. Худой и хлипкий на полусогнутых подскакал к сидящему географу, приложил палец к губам и прошептал:
        - Вы уж меня не выдавайте сразу.
        - А кто Вы? - дернулся географ.
        - Воробей, вернее - журналист, - шепнул молодец, осматриваясь с карачек. - Типа "Белого налива". А Вы?
        - Учитель. Какое это имеет…
        - Тогда я Ваш ученик, точно…Отстающий по предмету, - уверенно прошепелявил проходимец, что то углядел на стене и, мгновенно вскочив, прыгнул, сорвал большую торжественную фотографию, висевшую в рамке на стене, сунул ее сзади под куртку стеклом наружу и воскликнул. - Точно, она. Эта самая композиция, та самая рожа.
        Послышался раскатистый басок хозяина кабинета, и Барыго вернулся так быстро, что Воробей еле юркнул к стулу географа и, по собачьи сложившись, устроился возле стола у ног учителя.
        - Все, географ. Ты теперь штатный в банке на договоре, иди в кассу аванс хавать. Купишь себе чего…ботинки хоть, указку приличную или глобус покруглей, - пророкотал банкир. - Но рой, рой, времечка у тебя на два оборота.
        Географ нерешительно глянул на отчаянно жестикулирующего похитителя групповых фото.
        - Зачем же вам в банке географ? - изображаясь и растягивая время, вопросил он.
        - Эх, - крякнул банкир. - Совсем вы в школах на методички подсели, мозгами-то - самому банковать надо. Например вроде мои долдоны малагасийский динар от гвинейского франка ночью впотьмах на ощупь, как жену и любовницу, отличат. А где эти малагаси с гвинуями в америках расположились, ни один по картам не может. Пики с бубями знают, а на червях спотыкаются. Темнота университетская. Вот им, светлый луч, и лекцийку как-нибудь намажешь. Лады? Ну дуй, дуй, карты в руки, ты у меня на контроле. С Риткой сгоношись, вдвоем шуруйте, у нее что мозгов, что… всего палата.
        - Тут ученик один мой заходил…мальчик-второгодник…с плохой родословной, - неуверенно промямлил, не зная, что делать, Полозков.
        Собаченка в ногах судорожно дернулась и даже чуть заскулила.
        - Извиняй, мужик - нахмурился банкир. - Через час китайва мешок юаней приволокут, грызня будет. А с минуту один старикашка-шустряк придет мне по картам небо разгадывать, да фьючерсные котировки, зажмуримшись, в падучке определять. Иди, иди пока…с богом.
        Дверь опять с грохотом распахнулась, влетела полнотелая расфуфыренная, красная, как перец, секретарша и, визжа и заикаясь, стала тыкать в ноги географу:
        - Проник, прополз червяк…наживка…
        Влетел в кабинет стальной Артур, выволок Воробья за шкурку и, высоко подняв, стал рассматривать, как на охоте недобитую дичь.
        - Вы его…лучший ученик…несобранный вот только, - забормотал учитель.
        - Обещаю, пальцем не тронем. Спрашивайте несильно, - сурово нахмурился банкир и указал стальному Артуру. - А ты иди, слесарек. Я уж твои фокусы знаю. Проводите, - приказал он секретарше.
        И в дверях ничего не разбирающий от волнения географ чуть столкнулся с маленьким сухим старикашкой, кинувшим в географа легкий взгляд.
        Арсений Фомич вышел из банка, присел в стороне на скамью автобусной остановки и стал дожидаться нерадивого второгодника, опасаясь и переживая за его возможное долголетие и с неохотой готовясь отправиться и в милицию. Тут же, как ни странно, к сидящему, видно подозревая бомжа, подошел и милиционер, учтиво отдал честь и спросил:
        - Случилось что, товарищ? Имеете что сообщить?
        Арсений поднял глаза и увидел лейтенанта Зырикова.
        - Да нет, - уклончиво ответил географ. - Пока все как всегда.
        - Нас как учили в учебке, - протянул лейтенант. - Если ничего не случилось, значит праздник. Ну, здравия желаю, коли что, - и удалился неспешно быстрой походкой.
        Но разговор Воробья в банке оказался на редкость коротким. Через десяток минут он был вновь введен в большой кабинет, усажен, как манекен, в кресло и по очереди моргал подбитым правым и левым глазом, поскольку одновременно это было больно.
        - Ну, - спросил банкир. - Журналист? - и швырнул Воробью газетное удостоверение, бабочкой порхнувшее над столом.
        Воробей убрал картонку трясущимися пальцами:
        - Ага.
        - Ловкий?
        - Ага.
        - Шустрый?
        - Пока.
        - Всех обвел, шустряк?
        - Не-а. Прокололся.
        - Вот то-то. Ты в эту болоту, - и банкир приподнял со стола большую торжественную фотографию с теперь битым стеклом, а журналист поерзал на кресле задом, - больше не суйся. Дюже стремно. Понял? - и порвал мелко фоточку, полученную Воробьем на собрании боевиков, и швырнул на ковер. - В бетон попадешь. В бетоне купаться любишь?
        - Не-а.
        - А жить желаешь?
        - А как же, - сморкнулся Воробей, моргнул двумя глазами и сморщился от боли.
        - Тогда вникай, - тихо зарокотал банкир, нависнув толстыми плечами прямо над мелким журналистом. - Найдешь мне тетку одну, женщину. Потерянную давно. Обрыдли мне эти белокурые подстилки с одним костным мозгом. Через секунду норовят в койку втроем…я, она и мой портмоне. И визжать от страсти в агентствах насобачились. Блевануть только. Найди женщину…старую знакомую. Вот на клочке пишу ее прошлую фамилию, запоминай. Найди, слышь? У нее, может…Пацаны по паспортным столам шарили. По ментовкам шустрили, да все мимо, вроде тебя. Нету. Ищи. Срок две недели, шустрый. Не найдешь, за базар ответишь, в бетонной раскладушке.
        - Поищу, - срочно сообщил Воробей.
        - Топай тогда. А в болоту с фотками забудь.
        И так Воробей выбрался из банка.
        - Ну как Вы? - подошел к нему географ. - Интервью брали?
        - Скорее давал…Пойду домой, папа с мамой ждут, - промямлил неудачливый искатель жареных тайн, с усилием моргая. - Наверное, любимый гороховый нагрели.
        - Ну успехов Вам, скромных.
        - И вам удачи вместо сдачи, - парировал Воробей, пробежался и запрыгнул в отходящий автобус, совсем слегка получив дверью по четвертому позвонку.
        Кстати, давно уже отправились восвояси, не дождавшись незаконно вторгнувшегося, и гибкая девушка Элоиза, и барабанщик Юлий. Впрочем, шли они рядом и разговаривали.
        - Если хотите, провожу Вас до партийной квартиры, - предложил, пошатываясь, все таки довольно побитый барабанщик. Разрушенные части инструмента болтались на веревке у него на плече.
        - Куда уж, - махнула рукой спутница. - Давайте, я тебя до дома доведу. А то шатаетесь, как алканавт.
        - Нет-нет, - испугался Июлий. - Не совсем к чему…наверное.
        - Ты меня…стесняетесь… - поняла девушка. - Но я уже не такая, я теперь партийная принадлежность. Я теперь ночевать спокойно стану на зеленой коже, на кухоньке. С бутербродом основательным и кипяченой кипящей водой с чаем. Вот так. Я тебя и обнимала перед банком не как стерва, а потому что… Вы такой…мягкий человек. Как несгибаемого товарища по "Белому наливу". Меня не стесняйся. Я еще научусь человека любить.
        - Да нет, - запротестовал экс-барабанщик. - Я не стесняюсь…почти. Я стесняюсь, что Вы такая…а я толстый мухомор.
        - Ой, - воскликнула девчонка. - Что это за мухомор с такой умной головой от белого боровика.
        - Ладно, - заявил побитый, покраснев. - Правда, зайдемте-ка. Покушаем-умоемся. Только мама…болеет немножко.
        В ныне двухкомнатной, разгороженной, а раньше однокомнатной, квартирке было тускло, пыльно, невесело. Давно не стиранные шторы застилали серый предвечерний свет.
        - Мама, мы здесь, - громко возвестил Юлий. - Сейчас сварю картошечки.
        - Кто-кто? В теремочке живет, - всколыхнулся за стенкой глухой голос. - Кто-кто, за печуркой лапкой скребет. Кто-кто, милый зверь ждет потерь. Распахнется дверь, кто-кто. А ветер шевелит, верь не верь.
        - Мама немного болеет, - сильно покраснел Юлий, что было видно и в полутьме. - Инвалид немножко.
        - На что же вы живете? - задала практический вопрос простая девушка Элоиза.
        - Отличная стипендия триста рублей… мамина пенсия. Тут еще пять тысяч на голову свалились. А главное, - приободрился барабанщик, стягивая с плеча куски шумового устройства - ученики. Как, однако, много, олухов, не говорю "к счастью". Геометрией с ними занимаюсь. У меня в школе лучше всего геометрия шла. Там линии всегда где надо пересекаются, и треугольники с параболами насквозь видны. Это вам не муниципальный политес. Но инвалидов на геометрию не прокормишь, хоть и прозрачно все. Очень хорошо изредка прирабатываю. Ты не волнуйся.
        - Хм, - хмыкнула Элоиза. - Ну, давай картошку, геометрий, чистить буду.
        В это мгновение дверь распахнулась и на пороге оказалась женщина средних лет, не полная, далеко не болезненного вида, но с пустым, бледным лицом.
        - Ай-я-яй, - произнесла она глубоким голосом. - Юлий. Кто это здесь?
        - Это просто, - пролепетал сын. - товарищ одна…Элоиза…по партии.
        Женщина с минуту оглядела девушку:
        - Просто. Как пряник. Просто. Как стон. Вижу, вернулся радужный сон.
        - Я сейчас уйду, - всполошилась девушка. - Я даже не Элоиза. Я просто Лиза. Щас уйду.
        - Зачем? - вопросила женщина.
        - Мама, она меня провожала. Случайно.
        - Зачем уйду? - повторила женщина.
        Она подошла к Элоизе, взяла за руку и заглянула девушке в глаза. Элоиза страшно покраснела, так что ее бледная сухая кожа покрылась прыщиками.
        - Христова невеста, - произнесла мать. - Тут тебе и место. Чисть картошку, да кушай, невеста, намеси мне теста. На меня не смотри, я протухший фрукт.
        И медленно пошла, и скрылась за дверью.
        Еще добрых два часа молодежь плескалась под раковиной, жарила картошку, Июлий носил маме тарелку, бутерброды и чай с повидлом, а когда Элоиза взялась, глядя в темнеющее окно, собираться, сказал:
        - Я тоже. Провожу. Хотя бы до партийной Вас явки.
        - Сними ка шторы, Июлий, постираю. И не надо этого…Пока…Потому что мама у тебя хорошая. Да и битый небитого не везет.
        И, набив пакет шторами, отправилась одна. А Юлий прилип горячим лбом к грязному стеклу и долго глядел наружу, потирая ушибленные плечи.
        Отправился после банковского скандала домой и географ. Правда, зашел он еще по дороге в поликлиннику к глазнику и в свою школу, где поговорил с завучем.
        - Раз уж вы пока на больничном, Арсений Фомич, то и поправляйтесь. Подменим, незаменимых в дружном коллективе нет, - успокоила его завуч.
        В своем классе он застал лишь трех учеников - Тюхтяев и Балабейко клеили и пускали новые модели голубей, что тут же делать перестали при его появлении, спрятав в карманы намазанные клеем руки. А староста Быгина пожаловалась, тыча ладонью в бездельников:
        - Вот, Арсений Фомич. На продленке, и той, клеют и пускают. Может их в Академию Жуковского сыновьями роты сдать. Хоть бы вы вернулись, а то смотрите - всю мне школьную форму клеем измазали.
        Но географ отделался общими словами, секунду постоял перед открытым окном, вдыхая нервный апрельский воздух, и двинулся восвояси.
        Перед подъездом он обернулся и сказал, не узнавая своего диалекта:
        - Эй, мужик. Ты что за мной всю дорогу прешься. Делать ничего не научился? Ты кто?
        Еще по дороге, блуждая в городе, Арсений отчетливо понял, что за ним приглядывают. Большего хлама натащить в зудящую голову было невозможно, однако реальность вовсе не собиралась коррелировать свои планы с очевидностью - одна и та же кепчонка над кургузой серой, заляпанной грязью замарахой-курткой все время мельтешила то в опасной близости от резавшего поворот трамвая, то ввинчивалась в плотную среду дородных, укрытых кожей и мехом плащей, то нагло терлась о пивные ларьки и винные витрины. Еще смешнее и нелепее было то, что Арсению стало казаться, будто кепченка не одинока, а ерзает в компании с какими-то небольшими юркими созданиями, которые, как шуршащие зверьки хомяки или полевки в высокой сухой траве, мчались среди нелюбезной толпы, расталкивая и качая встречных и получая подзатыльники и тычки. Это было уж слишком.
        Правда, стояния у пивных углов дались куртке несладко - шаг преследователя сбился, он все чаще, шарахаясь и топыря руки, попадал под взгляд преследуемого. И вот теперь у своего подъезда, у проходной грязной арки с зазывно висящей наверху одинокой электрической лампой Полозкову удалось лоб в кепку сблизиться со следящим.
        - Ты чего? Ты должен быть в дистанции, - нетвердо сообщил Полозкову грязноватый тип голосом ночного хулигана Хорькова, соседа по обезьяннику, и ткнул ему в грудь грязным пальцем, чуть плеснув пустоватой пивной банкой. - Это я за тобой приставлен. Ходи смирно, не бегай кобельком.
        - Зачем за мной ходишь? - упрямо поинтересовался Полозков.
        - Уплочено, - спокойно и мирно сообщил Хорьков, роясь в кармане и предъявляя какие-то сыпящиеся в лужу медяки. - Я теперь не быдло, а сексот, - гордо повторил он своего начальника.
        - Кто-кто? - удивился географ.
        - Так Чумачемко, майор звериный, меня закодировал. Ежели под протокол, то я теперь сексуальный отморозок, понял? Гляди, чего на холоде себе обморозил, жидкость сливал. У меня ныне и бабок полная лапа, - и он опять нетвердо вывернул из кармана вместе с огрызками семечек и ошметками окурков мятую кучку десяток и полтинник. - Видал? Я теперь пристроенный к тебе человек-тень, сексот - куда я, туда и ты. Кажный шаг влево-вправо, кажный вдох, а особливо выдох - так Чумачемко велел. Все чтоб про тебя на опись…изустно, так как ты от своих потерялся и в особой истории пропал. А дернешься, это уж я сам догадался, сразу ремнем, али чем подсобным навроде бритвы, тебя и удушу. Иначе мне этап и смирительная баланда. Так что, друх Сеня - ты на меня не серчай, такая гнида-планида.
        - Зря ты взялся, - спокойно возразил географ. - А вдруг я тебя за неким углом комплектом тетрадей по темечку грохну. Мне то легче - вон ты, нетверый и шатаешься. И темечко у тебя самое слабое место.
        - Это по мне все на опохмел, - отхлебнул Хорьков из банки. - Зря не гуньди, разве станешь мараться? Ты серьезный провиант, а я плешь обоссанная, главный местный хулиган Хорьков. Так что, путем. На сегодня из дома то, что - попрешься еще?
        - Нет. Окончательно отдыхаю.
        - Лады, - облегченно выдохнул смрадом Хорьков. - А то упаду скоро. Все одно хана, кровью после майора харкать, раз я отдельный самочинный человек, кого все боятся.
        Тут две мелкие тени мелькнули у арки, а одна тень призывно крикнула:
        - Эй, папаня, домой. Пошли домой, упадешь, - это и по виду и по голосу был знакомый географу мальчуган Кабан.
        - Идите дядя домой. А то Кабан все из-за вас не уймется. Даже в школу назавтра удумал пехать - по такой жизни, орет, в школу лучше, - крикнула другая небольшая тень, похожая на испорченную песочницей Краснуху, дочку местной жрицы Эвелины Розенблюм.
        - Ну все, лады, - махнул Хорьков без силы рукой и обвалился. - Иди, мужик, скатеркой.
        Две тени отделились, выстроились именно в тех двух подростков и повели куда-то заплетающегося Хорькова.
        Дома географ включил чайник и тупо уселся у телевизора, в котором какой-то корреспондентик с натянутым на лицо чулком улыбки суетился вокруг губернатора и нежно выспрашивал про дальнейшее процветание порта и портовых складов. Был совсем уже вечер или начальная ночь. Засвистел в голове чайник, запрыгала мельтешня экрана, и Арсений их выключил. Подошел к полке с географией, вынул тетрадь контурных карт и посмотрел на забрызганную кляксой пустыню. Левым, поврежденным глазом он видел ее значительно хуже.
        Потом он опустил веки и увидел весеннюю февральскую ту же пустыню, местами покрытую ворохами трав и цветов необычных, фантастических форм, перечеркнутую между зеленящихся и текущих вверх кустарников стремительными дорожками следов бесчисленных местных обитателей - змей, полевок, тушканов, полосатых местных крохотных хомяков и птиц размером с хвост воробья.
        И не сразу Арсений услышал звон. Пустыня звенит, решил географ. Но кто-то опять настойчиво дважды и трижды вдавил снаружи кнопку. За дверью стояла Рита.
        - Входи, - пригласил географ. - Садись, если хочешь. Сними плащ, если хочешь.
        - Пришла сказать тебе вот что. Ты не шути с ними. С барыгой, и с этим… Ноликом. Это шутники низкопробные. Понимаешь?
        - Да.
        Рита прошлась по комнате и, как завороженная, остановилась перед портретом в рамке давно умершей матери географа.
        - Может останешься посидишь? Кофе выпьешь, - спросил географ.
        Рита подошла к нему слишком близко и сказала:
        - Что ж тогда меня не оставил. Я тогда с тобой готова была на кухонном столе ночевать. Или на подоконнике.
        - Но я пришел чуть позже! Сказать тебе…А ты повисла на этом доценте…нарочно…
        - Какой мы однако нежный, все же. Чуть позже… Два месяца - это две жизни, - и Рита протянула руку и поправила ворот его рубахи.
        - Я теперь совсем не та, Полозков. Позади пропасть времени. У меня два любовника-мачо. И я вся грязная.
        Потом Рита повернулась, щелкнула дверь, и она ушла. А географ подошел к холодному окну и прижал к стеклу лоб. Ночь подобралась уже совсем близко.

* * *
        Очень легко, еще издали Арсений распознал точное нахождение « Адвокатского бюро Колин и Павлов», и не потому, что на визиточке красовался вязью слегка похожих на русские буковки нарисованный адрес, и не по огромной, отшлифованной до слепящего блеска золотой, дословно повторяющей визитку доске у темной дубовой двери первого этажа старинного, но шахматно выложенного разномастной мраморной современной плиткой здания, - а по тощей кривой фигуре прыгающего с ноги на ногу сексота, откуда то вывернувшегося у подъезда за десяток метров перед Арсением Фомичем.
        - Здорово, кормилец, - радужно улыбаясь, приветствовал его Хорьков. - Тебе, кореш, Чумачемко передает пламенный позывной - мол, береги себя, как воробей летом, для будущего позорного столба. Значится, кумекаю, все одно тебе хана за твои, фулиган, художества. Заместо меня в хорошей компашке болтаться будешь. Так что давай, раз все одно, денег мне на опохмел, хоть сколь. А пока не унывай, - добавил он, не дождавшись подачки, похлопал себя по ляжкам и художественно присел, пошатнувшись, в плясовой. - Нам, морозкам, все одно, где гнить. Так что держись пугалой, кореш…
        Но в темноватый, нагретый хромированными калориферами адвокатский предбанник сексота, несмотря на его вопли и визги: " я с энтим следокопытом…спокуха, бугай…мы одна партия навынос…я майор спецназа секретно пристроен…крюки отгрузи! " - не пустили, а двое крепышей просто с размаху отправили его в свободный наружный полет на полосу покрытого свежей ледовой корочкой асфальта. И после один из бугаев, аккуратно оправив лацканы модного пиджака и сверив документы с физиономией, джинсами и тертыми ботинками Полозкова, поколебавшись из стороны в сторону, вежливо предложил: " Предварительно следуйте за мной".
        Поводя чугунной спиной пиджака, охранник проводил Арсения через череду вылизанных сухих помещений и в угловом зале, где кроме тяжелых портьер на широких окнах с фигурной решеткой и огромного биллиарда посередине ничего не было, несколько замявшись, пробубнил:
        - Погоди здесь. Руками ничего не лапайте, - а возле двери полуобернулся и, скорчив подобие улыбки, вскользь осведомился. - В секу-то рубишься?
        - Нет, - озадаченно ответил Арсений.
        - Ну, вот, - подтвердил какую-то свою догадку бугай и скрылся, щелкнув замком.
        Но уже через минуту другую, не успел Полозков оглядеть разноцветные кии и шторы, в залу из неприметной боковой дверки неслышно заявился высокий худой джентльмен в темно-сером, под цвет маловатых глаз и коротковатых волос костюме, за которого можно было точно поручиться, что это не дородный толстяк господин Павлов. Это был господин Нолик.
        Нолик неслышной походкой обошел приглашенного на обед географа, оперся мощным торсом о биллиард, так что цокнула пара оставленных в лузе шаров, а один тихо и обреченно скатился в лузу, и сипло произнес:
        - Ну что, попал ты.
        - Куда? - удивился Полозков, теряясь в догадке.
        - Туда, - подтвердил бывший гребец или гандболист. - Куда макар кур не гонял. У нас тут не богадельня, чтоб ерепениться. Сказал - ушел, скрыл - пропал. Рапорт подал - свободен. Спецпропуск не сдал - без щей остался, с одними вшами. Тебя Павлов в сизо опрашивал?
        - А я к Вам имею касательство?
        - Муди не крути, а! Сюда по вызову явился? Значит подписал.
        - Что подписал?
        - Устный договор об особой службе. На свободу вынут? Вынут. А можно вернуть. Так что не сади мухи на ухи. А то ложка дегтя в глотку тебе медом покажется.
        - Артур Альбертович, - почему то секретным полушепотом осведомился географ, - а Вы меня не…вчера…не узнаете?
        И вдруг понял, какую сморозил плюху. Серый господин напрягся, как гончая перед броском, и сквозь стиснутые зубы протянул:
        - Так ты, воробей, и у братца уже успел поклевать с руки.
        - У братца! - поразился географ. - Вы не Нолик?
        - Я как раз другой.
        - Но как же, у братца?!
        - А что, никогда не встречал. Я - брат, а он - внебрачный. Незаконыш, зачат в спешке неизвестно где.
        - Так вы же…близнецы!
        - Близнецы. Я старший, а он внебрачный, выбледыш. Это уж точно. Так ты и у Артурки пасся, горбунок.
        - А Вы-то тогда кто? - изумился редкому геофизическому сходству географ.
        - Я то? - неприлично ухмыльнулся сложенными в мертвую петлю тонкими губами пан спортсмен, взял кий и, не прицеливаясь, с треском влепил в лузы пару шаров. - Я, наверное, церковная мышь на старообрядной паперти.
        Потом сунул руку, блеснув золотом часового браслета, в карман и ткнул в нос Полозкову порхнувший коричневой колибри документ. Внутри темных с золотом корочек Полозков еле успел прочитать:
        " Госкомитет чрезвычайно особого положения. Главное разведочное подразделение." И должность, и звание разглядеть не успел, лишь фамилию странного типа: " Колин Альберт Артурович."
        - Похож? - выдавил тип и еле уловимым движением скрыл документ. - Государевы мы люди, и ты теперь государев холоп. На родную землю пахай носом. О чем Павлов в обезъяннике спрашивал?
        - Ну…так, ни о чем, - промямлил географ. - О сохранении достоинства и личных вещдоков. Об этикете силовых служб. А Вы что, из разных с ним ведомств? Я не думал.
        - Тебе пока по должности не положено. Из одних мы ведомств, из вневедомственных. Разные отделы. Которые за тебя, если надо, подумают и кому надо за тебя сообразят. От тебя, Полозков, требую одно: в докладах факты, и ничего кроме. Голая правда, как в солдатской бане. Без психического дезертирства и педического многодумства. Государству нужна матка-правда.
        - Я, вообще-то, учитель. И докладывать не подряжался, - обиделся наконец географ.
        - Может, тебе скрывать от служб есть что? - приблизил серые немигающие глаза дознаватель. - А если нет, то любовь да совет. Совет - лети, голубь сизорылый, обратно к старухе на полном выхлопе и тряси эту торбу интеллигентскими ладошками, пока весь из нее золотой песок не вытрясешь. Это ты, учитель, умеешь. А то олухи трижды рылись, каждую, говорят, прищепку чулок облизали, в каждую комбинацию старухину по пояс влезли, а толку, с гулькин… кий. А любовь - это значит тряси ее с любовью, старенькие это любят, но чтобы сливки набекрень не свернулись. Не советую, сам умеешь. Никому до тебя не двинулось старое корыто ключик от подполья презентовать. А насчет "не подряжался" - это забудь, а то к кителю так пристегнут, забудешь, как детишки куются. Вон, наблюдай правофлангового, - сообщил Колин и нацелил кий. - Я его раз, если он свой, и в лузе отлежится и подлечится. А, если чужой, трах!! - и вылетел из игры. И стой у гробового борта. Ага? Веди с бабушкой околоумные разговорчики в строю, перекрещивай исторические параллели с политическими меридианами. Все можно, когда ты в игре. Дознавай маленькие пожилые
секреты, помогай встретить старухе одногодку с косой. А нам сюда все на карандашик. Можешь прямо мне.
        - Чем же эта маленькая старушенция вам помешала, большим строгим людям, - выпрыгнуло из Сени.
        - Да ты зачем! - изумился белобрысый. - Помогла! Мы теперь на нее в рапортах молитвы пишем по полной программе. Доходчиво? А добро мы не забываем, мамка добро помнит. И вот еще, Полозков. Мы с Теодор Федорычем…ну, с Павловым - одна сатана. Если он что произнес, я должен через секунду все слышать. А если я что тебе назначил или прописал, тут же сам ему и скажу. Или он сам допрет крупным умом. Одна мы… - сжал белый кулак перед носом географа странный Альберт, брат Артура, - одна гвардия.
        Четко повернулся и мимо полок с выложенными, как на парад, шарами, вышел вон. Тут же всунулся бугаек-привратник и церемонно предложил следовать далее, но в дороге все же шутканул вновь:
        - Так вправду в секу ни-ни? Или поигрываешь на расслабленке?
        - Бывает, - невнимательно отмахнулся географ.
        В стильно обставленном холле перед кабинетом Павлова охранник сдал Полозкова с рук на руки пышной жеманной секретарше, для чего-то наряженной в совершенно чуждый ей строгий деловой костюм.
        - Присаживайтесь, Фома Арсентьич, - пропела секретарша ночными нотами. - Сейчас мы про вас все спросим, - и упорхнула, обдав удушливыми духами, за еле раскрывшуюся тяжелую дверь.
        На соседних креслах Арсений, осторожно повернув шею, увидел двух военных чинов - генерала с полковником, сидевших по стойке "смирно" с деревянными лицами.
        - Если сегодня не примет, грамотей, адвокатский крючек, - тихо процедил генерал, - акты на списание попадут в главк.
        - Нельзя бы, - скривился полковник, вытянул несвежий платок и стал тщательно, как ствол карабина, прочищать одновременно нос, потный лоб и лоснящуюся шею. - До стрельб бы дотянуть.
        - Ты чего!
        - Стремно больно. Резолюция-то небось моя.
        - Ты еще запахни тут, - брезгливо сморщился генерал и отвернулся.
        Впорхнула томная секретарша, наклонилась над Полозковым, обдав мускусом и предъявив предхолмия обильной грудной клети, и вымолвила:
        - А вот как-раз Вас, Арсений Фомич, сейчас и примут. Можете взойти.
        И военные послали вслед везунчику взгляды, которыми сопровождают цель на маневрах.
        Дородный лысоватый Теодор Федорыч проворно поднялся от огромного стола и даже вышел навстречу, задумал Сеню приобнять, распахнув руки и радушно улыбаясь. Но вдруг задумку отставил, озабоченно глянул на часы и мягко предложил:
        - А знаете-ка что, любезный преступник, голоден я, как известный друг Красной шапки. Идемте, перекусим за счет конторы, тут у нас и буфетик есть, для особо вожделеющих…Ожидайте, - строго предупредил он, пройдя не глядя мимо воинских чинов, вскочивших с кресел и спешно сующих в карманы мятые сигаретки.
        А в короткой дороге через пару лестничных маршей и коридоров лишь широко улыбался, гладил шероховатые панели и тыкал в светильники и картины на стенах:
        - Армянский туф. Замбийский жилистый мрамор. Натуральная каррара. Нравится? И мне. Явленский, подлинник. Киселев, фальшак. Сказал же, на склад.
        Лишь раз, когда уже уселись за столик в тихом, уютном, в темные тона декорированном ресторанчике, Павлов скрипнул подбежавшей пухлой тетушке со смешными форменными галунами на малиновом платье:
        - Перекусить что-нибудь основательно. Все равно. Вина, - и спросил, не дожидаясь ответа. - С Альбертом Артуровичем уже пообщались? Ну и ладушки…
        - Я вам вот что скажу, милый нарушитель пригородного покоя, - продолжил толстяк и крикнул. - Эй, дай коньячку. Ну к черту, выпью, пожалуй, - пожаловался он географу. - Вот что изреку. Мы с Вами прошлый раз стенали: я, несчастный, и лаской дружбы обижен, и женские мои половины - кабанихи весом несносные, и, де, зависть злым облаком задушила. Обман! Вранье, себе врал. Тут недавно ездил в одну из столиц, адвокатировать одного средней руки магната, потому что славен я, дражайший Арсен Фомич, знанием офшорной казуистики района Кариб, а это, знаете, такой фикус. Так, поверите - магнат телесами дрожит, даже ездя в лакированном броневике, с мамзелькой спит в бронежилете, имея, наверное лишь два отверстия для шлаков, а на лоб, под беретку, нацепляет непробиваемую, будто - мода, ленту. Каково Вам? А не к черту ли. У меня все есть, все, что мне надо. Вот и Вы, в конце концов. Я Крез-2. Или три. Черт, выпью, - крякнул он, глотнув жгучей золотой жижы. - Я сибарит. Брюхо у меня толстое, иногда вызываю прекрасную медсестренку, ставлю ей градусник, теософии и мракобесию интеллектуальных игр не обучен, но разум
мой кипит и варит экзотические блюда. Как и у вас. Позволяю себе быть необузданным хамом. Что еще человеку нужно. Вы вещицы любите? Ага. Так я, увижу дельную вещицу, цапну - гравюрку, портретик голенький, галстук-удавку с брошкой - куплю. Неудержен. Инстинкт, веками привит, сразу не вытравишь. А стенать? Дурь. Поглядите на меня - я счастливец, я магнат моего я. И Вы, держась за мою стенку, тоже станете счастливец.
        - А я с какой тут стати? - вмешался выпивший бокал географ.
        - Да со своей стати, господин учитель. Вы счастливец, Вы санитар духа…Сибарит души… У Вас все есть, потому что ничего не нужно…
        - Ботинки бы новые не помешали, - влез географ.
        - Ха…Вы умнее майоров и генерал-майоров, Вы чуднее самых сумасбродов, потакая своим безумным прихотям влезать во все истории, Вы безгранично и безответно хамите самому себе, обругивая и порицая. Я ваш завистник. Или не так?!
        - Ну, в общем, - крякнул слегка польщенный географ, тыча вилкой белуге в бок. - Но позвольте и заметить, - продолжил он, манерничая. - Если б к моим прихотям приложить бы Ваши, было гуще. Пожалуй, многое в мире бы поправилось, почистилось и посвежело. Если б к эзотерической смекалке приложить экономическую хватку - это, пожалуй, рычаг, которым можно ох наворочать.
        - А к дьяволу! - воскликнул опасно краснеющий адвокат. - Пускай все оползает, все веется в прах и тлен. Только мы с вами останемся истуканы счастья посередке. Помните крах Римского прекраснолюбия? Вспоминаете банные оргии зажравшихся патрициев. Гунны прут, плебс всбешен, весь север горит под тяжелыми лапами топающих франков. Колонн, Христиания пали. Ничего не исправишь. Вот и я, да Вы, двое-трое оставшихся в лодке, не считая собак и крыс, что мы против обвала природы? Тогда мы, сибариты двуликого мира, фланируем в термы, ложимся на бок, и жрем и пьем. Икая, - добавил адвокат, выпустив воздух.
        - Но были земные случаи, когда державы и империи выправлялись благодаря сметке внезапно образумленной толпы - вот и Британия периода овечих бунтов, вот и последняя китайская красная империя, да мало ли, Германия восемнадцатого года. Правда, там столетние цеховые навыки.
        - Чепуха! - крикнул Теодор. - Если вулкан взорвался, то Атлантида сгорит под пеплом.
        - Атлантида погибла по совершенно иной причине, - осторожно заметил географ.
        - Это кто Вам сказал? - опешил оратор.
        - Болтают, - кратко отрезюмировал Арсений.
        - Плюньте на "болтают". Какая разница от чего откинуть пятки - от кола, от мора или от самоедства. Ложитесь в термах рядом, на соседнюю лавку, и вместе выкусим плодов последнего суда…
        - Опять засор в роте! - вдруг услышали беседующие.
        Теодор Федорович поднял глаза и представил:
        - Дочура. Змея приколодная.
        Коротенькая толстушка без талии, с кругловатым, предельно разукрашенным лицом плюхнулась на свободное кресло, пыхнула черной сигареткой, налила и осушила бокал, мгновенно установленный вышколенным официантом.
        - Что ж ты, Клодетта, такая сегодня добрая? - нездорово щурясь, вопросил адвокат.
        - Папенька, не закладывай мне своими кирпичами мозги. Они с утра уже в маринаде. И в шоколаде. От ранней вскачки и негламура СМС-сок. Чего пудрил по телефону? Где этот твой хахалек утертый? А то по жизни показ презентации коллекции на носе.
        - А вот он, - кивнул, злобно сверкнув глазами, Теодор Федорович. - Собственной основательной персоной.
        - Где? - оглянулась пухлая девица. - Который? Этот? Этот…кто?
        - Учитель средних школ общеобразовательных. Недоступных Вам, мамзель. Полозков… рсентий Фомич, - представил адвокат.
        - Ты что, папенька, с нарезки свалился, над родной кровинушкой агремент ставишь? Нас с мамкой боталом своим гоняешь, по жизни. Дожила я, пожилая. Приволакивает какого-то замухрыша-затрепыша родной наследнице… подсовывает заместо лейбла в гламуре какую-то знайку-дешевку. Только фасад портить. Да ты, - взвизгнула Клодетта. - Ты хоть, по дурке, бутик от батика отличишь?
        - А я и не навязываюсь особо, - спокойно заявил Арсений. - Мне Ваша красота даром не нужна.
        - Не поняла, - вновь опустилась на кресло вскочившая было Клодетта.
        - Будет тебе крепкий муж, современный мужчина. Мы его во фрак нарядим. Научит тебя перед падежами склоняться, - издевательски заметил отец.
        - Не поняла? - повторила ошарашенная девица, опять от волнения путая ударение. - Что за стеб? Перед кем склоняться? Ты…ты…Да передо мной знаешь какие по месяцу склонялись. Два столичных гастролера упихивались, два героя бандитских сериалов в миксте и два двухметровки горнолыжных финалиста в полном прикиде. А ты мне ботаника с библиотеки…Мне, такое?
        - Не очень, не очень расположен крепко влюбляться, - опять вставил географ. - Если уж совсем припрет. Вы, Клодетта, особа особая…на любителя…
        - Ты! - поднялась опять круглолицая. - Да у тебя бабок не хватит один час меня по клубной тусе потаскать. У меня один сиськоносец в твою годовую получку. Дурдын пожилой, считалка классная…Измываешься, папенька, над продолжалкой династии? - и Клодетта со звоном треснула бокал о пол.
        - Сесть, - тихо приказал адвокат. - Ты, Клава, ночью пила, утром запивала. Скоро нанюхаешься и превратишься в подстилку для чирявых цирковых наездников и спидоносных нудистов. Деньги теперь на кураж будет выдавать жених. Хочет такую - даст, нет - зарабатывай сама золотым тельцем. Другого, ведь, не умеешь. Ты хуже проститутки, - крикнул адвокат, совсем закраснев. Потом тяпнул коньяку. - Те хоть трудятся в поте яйца. А эта…
        - Ты меня ненавидишь… - тихо выдавила Клодетта. - И этот…женишок… меня надух по жизни…
        - Все, - отрезал отец. - Получки кончились, закрылись пряники. Кассир ушел на второй фронт.
        - Ну…папенька… - прошипела змея.
        Потом подошла к географу, поглядела на него глазами питона и вдруг, усевшись ему на колени, схватила географа за уши и смачно чмокнула в губы.
        - Тьфу! - сказала, вскочив. - Будто тряпку с мелом целуешь, - и убежала, шурша шелком и мотая головой.
        - Ну уж, с мелом, - сокрушенно вздохнул географ.
        - Извините, Арсений Фокич, - мечтательно глядя на учителя, изрек Теодор. - Вы, однако, прекрасный педагог. И эта история тоже войдет в наше сибаритство, как забавный заговор двух соединившихся сердец. Не так ли, - и опрокинул еще рюмку. - А вот и он, с того света почтальон! - восторженно воскликнул. - Сюда, сюда! - и поманил какого-то сухонького субъекта, переминающегося в нерешительности поодаль. - Вот он, - зашептал слегка пьяный. - Кого обещал на десерт. Чудачок-старичок, гадатель-астролог-энтеролог, бывший, кстати, наш областной ГКЧП. Нищ, но не духом. К гебернатору вхож, - прошептал адвокат.
        - Выпьешь, Ильич? - радушно предложил адвокат. - Маленькую.
        - Мы нынче не оченно при знаках денежных отличий, - пробурчал пожилой человечек, почти старичок. - Но ежели в счет чрезвычайных симпатий и натурных авансов…то рад.
        - За счет, за счет. Заведение платит сполна, - воскликнул Теодор. - Зайди потом на кухню, там вырезочку тебе отгрузят, уж я знаю, любишь вырезочку железками ласкать.
        - Премного…Любим все постное, поститься любим… - пробормотал человечек, озираясь.
        И если бы Арсений в свои годы был внимателен, он вспомнил бы этого старичка, с которым мельком столкнулся, выбираясь из банкирского кабинета борца Евсея Барыго. Тот же это был человечек, ну, убран в другое убранство, ну на лице нес иное отражение, ну глазки, маленькие и слепенькие чуть, держал тогда востро, не как сейчас.
        - А это, Ильич, товарищ мой старинный, уже как два дня, товарищ по партии, составил партию барьера молодым прохиндейкам, - фамильярно представил пьяноватый адвокат.
        - Очень мы…значит… - вежливо поклонился старичок. - Весьма почтенно.
        - Ну не томи, выкладывай последние шашни, что чутким носером разнюхал в чужих анклавах. Где был, кому картишки пораскидал, лиса старый, что звезды сегодня смертным врут? Не томи…
        - Звездоньки завсегда врут одно - правдоньку-матушку, - припустил старенький шельмец. - Во первых строках моего сообщения сообщаю. В вашей предбанной зоне, Теодор Федорыч, томится и бегает, и рыкает, аки львица несущая, старый Ваш знакомец и красный командарм капиталистического производства " Мотальщиков" господин хороший Бодяев и мечтает раздраженно Вам что поведать…
        - Вот шельма! - захохотал Теодор, указывая географу пальцем на старичка. - Вот он все так - сунулся в мою приемную, а теперь все знает, видал?
        - Чему учите-с прорастающую поросль? - откуда то высунув осведомленность, вежливо поклонился географу старичок. - Это известная каторга колымская, подвижником младого племени двигаться.
        - Жених он, - пьяно вскрикнул Теодор. - Очень моей Клодетте по сердцу. Женю дуру, к чертовой матери. А тебя, - полез обнимать старичка адвокат, - отцом посаженным. Или крестным зазовем. А, Арсений? - подмигнул он географу и вновь рухнул в кресло. - Говори новости.
        - Новости нехорошие-с ноне. Как ни вглянь, подлые новости все. Подлое время - новости и обмишурились. Карты со звездами бормочут - быть знатным похоронам. Одному голову отпилили, тезке. Одному неймется в детскую молодость впасть, а он уже китайскими болваниками-то пристегнут. Незнатные новости - несподручно Вам и докладать. Сказывали, велят телевизионным аферюгам старые ленты с руководством крутить с древней фонограммой…Новых, де, неоткель взять.
        - Это и я слышал, - осел адвокат. - Хорошую новость скажи, обрадуй пьяного.
        - А и скажу, - поджался старикашка. - Звезды выпали в конбинацию, с обломкими облачных следов ангелов там прицепленных, так - что, будто бы скоро Вам, Теодор Федорыч, сильное облегчение души выдадится, и будто бы через это покой обрящете.
        - Это чего это ты? - не понял Теодор.
        - Не я. Звездочки воркуют, воробышки небесные. А то-с… и господин учитель подтвердят ветреный прогноз, - не так ли-с? Что пробушуют штормы гремучие, сойдут волны людские пахучие, и крепко судьба подхватит вас под белое крыло. Первомай-то на носу.
        Теодор расхохотался:
        - Так ты об празднике, двуличник. Ну это ладно, - чуть отпустило Теодора.
        Тут подобрался официант и громко прошептал, не смея прижаться к уху хозяина:
        - Теодор Федорыч. Там звонят с охраны и с секретариата. Дочка Ваша, красавица, в биллиардной весь приемный саксонский сервиз об пол лупит. Почти добили уж. Красавица.
        - Черт, - в сердцах пыхнул Теодор. - Ну идите, - предложил он откушивающим с ним. - Иди, Ильич, на кухню - там вырезка, язык. А за тобой через два дня, Арсений, машину пришлю, - крикнул он на ходу.
        - Пройдемте, Ильич, - наклонился официант. - Там уже провиант готовим.
        Старичок поднялся и вежливо кивнул географу:
        - Учение - свет нестерпимый. Завидую Вам. Сам бы сподобился, да натолку молодому неокрепшему племени чепухи. Будете в наших краях, заглядывайте, - пробормотал он нелепость и поплелся за официантом.
        Тут же и громила-охранник, пугалом обряженный в костюм министра, неслышно появился возле стола и вежливо предложил:
        - Пройдемте на выход. Я провожу.
        Этот страж проводил Полозкова любезно и учтиво. Но не удержался на входе и крякнул вслед, предварительно оглянувшись и оглядев:
        - Слышь, в секу-то учись, гражданин хороший. Деньги копи, как нибудь перекинемся.
        Но уже на улице, недалеко от роскошного адвокатского, уложенного в сияющее стекло пристанища Арсений Фомич увидел странную и несколько потешную картину.

* * *
        Небольшой худой человек, с торчащими вразнобой жесткими волосенками вокруг плосковатой, как неопознанный объект, головы и в траурном черном древнего покроя пиджаке и допотопном плаще, в котором Арсений мгновенно узнал только что скромно вкушавшего адвокатских яств прогнозиста и астронавигатора Ильича, присел на корточках на цветной мраморной плитке перед адвокатским бюро и судорожно пытался запихать рассыпающиеся картофелины и какие-то пакетики в дырявую затрепанную авоську.
        При этом он то прикреплял под мышку, изображая что-ли коверного, увесистый газетный кулек, издававший при падении звук шлепка по очень мягким местам, то забывчиво упускал в дыры опять сыпящиеся окатышы картофелин, пыхтел, тихо чертыхался и затравленно озирался вокруг. Но редкие прохожие брезгливо обходили невзрачное и неудачливое существо.
        - Вот, - пожаловался он Полозкову, указывая на развал. - Навязали в ресторанной кухне. Все равно, говорят, никто не жрет. И лезет, и лезет в дырки. Но жалко ведь, как всякое животное существо. Пока живые, и такие прыткие. Пропадет пропадом, сгниет, сгинет в одиноких ямках. Взял зачем- то дырявую сеть, проклятье старого рыбака, - поднял старичок обиженное лицо, со скрипом поднялся и отер украшенное красными индейскими пятнами лицо рукавом плаща. - Вот вырезка, да, - кивнул он чуть не плача. - Перед сильными мира, знаете, вынуждены изобличать себя кликунами и потусторонне ориентированными, но здесь, Арсений Фомич, мы-то с Вами, простые люди - что ж кичиться. Поэтому и прибегнул перед Вами к жалобе на подагровый приговор старости. Никак мне ее не одолеть, эту вырезку - пот, кровь и слезы мычащие.
        - Погодите-ка, - предложил Полозков. - Стойте минуту.
        Через мгновение он уже ползал вместе со старичком и благополучно упаковывал в купленный в киоске пакет разбредшиеся плоды.
        - Так просто. Такое шахматное решение, рокировочка вовремя, - восхитился старичок. - Дьявольские проделки с сатанинской кухни, живем в трех измерениях, а мыслим в двух - плоско-с.
        - Может, Вам помочь? - неуверенно осведомился Арсений, видя, как старичок тягает из стороны в сторону упитанный куль.
        Старичок поднял умиленное лицо и просиял:
        - Здесь рукой подать. Вернее, ногой, - шутливо поправился он. - Есть еще на планиде достойные подражания.
        Но тут над суетящимися возле плодов и кореньев пророкотал звонкий басок знакомого оборотня:
        - Возле, граждане, общественных организаций и органов прошу не кучковать. Попрошу мрамор покинуть. Что сгрудились на охраняемом островке гражданской безопасности, негде бомжевать? Щас обеспечим.
        В приблизившемся форменной походкой милицейском чине Полозков с запоздалым недоумением распознал грубовато отесанного майора Чумачемко, деятеля порядка отдаленных районов. Тут и Чумачемко признал слегка выпущенного подследственного:
        - А, несостоявшийся маньяк. Все крутишься тут, под ответственными ногами.
        - Кто несостоявшийся? - испугался старичок. - Почему виновен?
        - Вы, гражданин посторонний, если не хотите загреметь и сохранить образ жизни, держитесь стороной. Сбирай овощи и дуй на протезах. А то одену намордник, и побегешь постреленком.
        - Я совершенно тут лицо-с не касающееся, - сконфузился старичок и вроде потянул по мрамору свою ношу, но приостановился и опять шлепнул о мостовую подарочную филейную часть.
        - Скажите, Чумачемко, - встрял Арсений, не сдержавшись. - А что это Вы за мной посылаете шляться отпетых сексотов. Сами бы ходили, если приспичило.
        - Каких отпетых? Его покамест не отпевали. А ты, Полозков, у меня крепко в разработке, на тебя уже телега убойных материалов. Я тобой, когда разоблачу, на пенсии наградным оружием хвастать буду или на повышение снайперски метить. А всяких отпетых хорьков не бойся, они в моей клетке ручные, не кусают, только зубами с холода щелкают, как щеглы. Вот выйдет время, отпоем их с попами впополаме, тогда бойся. Такие норовят и из-под дерна ляжку порвать. Так что ходи пока тише волны, ниже ботвы, чтоб портупею не порвать.
        - Товарищ гражданин, - тихо вдруг попросил старичок. - Мы сами не сладим - не возьмете ли случайно свежайшую с ресторана вырезку свежего быка? Нам она не по росту вышла, отовсюду падает.
        Майор брезгливо принял и подозрительно обнюхал:
        - Откудова шматок?
        - Ветеранское восстановление сил.
        - А-а. Не заветрилась? Когда роздали? Потравить хотите при исполнении.
        - Как можно-с, - сжался старичок. - Рвота, диарея, грязное исподнее. Зеленая слизь и судороги. Не допускаю такое крайнее в наше несытое время.
        - Шутю, шучу, - хохотнул майор. - У армян, небось, на рынке спер, щипач. Это допускаю, - ощерился он.
        - Что вы человека позорите? - встрял географ. - Это ему подарок от ресторанной элиты за кругозор и понимание знамений.
        - Ветеран всегда под знаменем, - согласился майор. - Даже тухлый. Ладно, Полозков, иди. Вижу, свежее. Чую опытом. Поведу ноздрями и чую, свежее - что человек, что убоина, что дельце номерное. Ты, давай, вот чего - не кочевряжься. Если люди спросят - все докладывай. А то у меня на тебя мусора - до трех лет без скоса буксовать будешь.
        - А Вы как тут оказались случайно? - привязался Полозков.
        - Неустойчиво пьяных по городу к светлому маю чистим, - миролюбиво ответил майор, поглаживая кусок быка. И ткнул в сторону рукой.
        Там у скамьи автобусной остановки валялся куль, с утра бывший хулиганом Хорьковым, а над кулем суетились двое подростков - паренек и девчушка, пытаясь скантовать того на лавку.
        - Из-за тебя все, дядька, - в отчаянии крикнул паренек Кабан. - Лучше я б тебя тогда бритвой окончательно постриг.
        - Да давай ты держи, малохольный, - прикрикнула дочка пышной под лисой Эвелины Розенблюм.
        - Ну ступайте, покамест, граждане переносчики прекрасного, - указал строго майор.
        Маломерная комнатка-квартирка сухонького Ильича находилась, и вправду, невдалеке, была скорее обиталищем, где, казалось, все углы сходились вплотную, а все вещи - не нужны. Стены, оклеенные газетами " Гудок" и "Рабочий полдень", пара старых, частью разрушенных и стянутых резинками от трусов стульев, в шкафу за стеклом топорщились безразмерные послевоенные гипсовые " Иван Карацюпа ласкает собаку" и "Аленушка и козел". Все это венчала развалившаяся посреди комнаты раскладушка, покрытая немецким гобеленом с дырявыми оленями.
        За навязанным хозяином чаем, кстати, неожиданно вкусным, под журчание неисправного латунного крана сталинскогоо призыва старичок сообщил:
        - Еще разок, чтоб не наплутать, как зоветесь то Вы, уважаемый преподаватель земноведных наук?
        - Так, знаете. Сами и называли уж, Арсений Фомич, что ж тут такого. А, позвольте, Вас? Ильич - уж совсем фамильярно, да и сочтут за издевку.
        - Видите-с, - угрюмо отозвался гадатель-астролог. - Все называют, какая взбредет прихоть. Я уж и привык, не лаюсь совсем, раз какому коту от того масленница. Обзови так или этак, что во мне или Вас стронется, я уж подлинно соляной столп. Согласны с размышлением на сей счет?
        - Чай хороший, - подхвалил географ и несколько косо поглядел на выложенную среди мух горку липких многодырчатых баранок. - Привычки - подруги быта, без подруг никуда. Но один вот знакомый, учитель труда…знал я его правда плохо и недолго, звался сугубо просто, а признавался мне неоднократно, что мечтает перемениться, изменив название на особо звучное - вроде, Паровоз Стальевич или Железняк- Курьерский… А Вы говорите "все равно"…
        - Желаете, зовите Кондратием. Так, должно, и проведен через церковные книги. Но замечу, чепуха сие все. Разве я Кондратий? Или Ильич? Или Вы - Арсений? - осторожно развел собеседник руками. - Я совсем другое, не похожее на бумажное название лицо. И Вы плюньте. Главное - какая внутри лица мысль. А это - по необходимости. Когда собачке кинут кругляшок краковской или от булки сдобный кусок и свистят: " Дружок, лохматка, глупый, чавкалка", или "барсик-мурзик", а он, пес этот, с рождения Мухтар или Верный, или вовсе Лорд, что ей - упираться? В другой раз без колбасы она, может, и грызанула этого…барсика. Какой в названии толк? Готов прямо на картах показать, что имя нареченное - суетное "ничто". Как и все другое рядом.
        - Спорно…Но Вы-то, правда, гадатель и прорицатель-специалист?
        - А как же! - чуть обиделся старичок. - Прозреваю насквозь, не вдаваясь в сурдинку вещей. Составляю недорогие прогнозы зачатий, или отложения солей-с. Могу школьное расписание, не доставши у Вас из портфеля, прочесть, закрывши веки.
        - Тогда, - воскликнул географ, - а где же ваши книжки по оккультным наукам, картам Таро или точкам выхода человеческих эманаций из ладоней и района спины? Стоят только "Передаточные числа в дизельном машиностроении" и "Сделай домик сам". Хоть бы библиографию держали.
        - Отвечу вопросиком, дражайший Фомич. Отчего Вы никогда не приведете красавицу в чулан со старыми пищащими мышами под рухлядью? С чего не станете оживлять сокровенную мечту-с в грязном трамвае или тухлом электрическом поезде. Зачем не отважитесь вызвать в памяти дух покинувших наше измерение близких на хоккейном поединке. Вот и я, не принесу особые фолианты в заразное обиталище липких ночных снов. В допотопную каморку, где лишь завершаю дневной обмен веществ и опустошаю лакуны.
        - Извините за назойливость и проклятое любопытство, но судя по Вашим знакомствам и объемам гадальных работ, могли бы без труда обставить свой быт…В материальном преломлении…
        - Готов поклясться, дорогой географ, быта нет. Готов представить набор иллюзий, создающий потемкинские деревеньки быта. Вообще нету-с. А зачем? Притащил вещицу - отлетела в мишуру мечта-с, схватил обновку - и угас задор. Задор - вот главное. Гон, посвист, азарт…Это материя.
        - Нет-нет, - возразил географ. - А владельцы копившихся поколениями книжных собраний, а собиратели-крохоборы умирающих архивов? Они помещают туда всю душу.
        - Черви-с. Сосут и резвятся на чужих мыслях, тем и выживают. Не ходите к ним, засохнете. Пойдем другой дорогой, Фомич. А расскажу-ка Вам про суету, поймете. Мог бы я, мог создать вовне уют. Побелить, обставить. А куда тогда денусь я, небольшой и несильный пожилой. Вещи и деньги сгрызут и пожуют меня, и вместо вот такого - какой есть, останется выделанная сосучими желаниями пигментная кожица на барабан. А я сейчас сам - цельный барабан, стучу в ваше сердце. Я себе нравлюсь покамест. Да и зарабатываю, если копить и множить, деньжонки славные, признаюсь. Дурней-то слушать прорицания ноне ох сколько. Сейчас докажу Вам, что и это - изрядная тщета.
        Как-то давно решил копить. Потом вижу - глупость нечеловеческая, всякий умный и начитанный букв поймет, складывать - глупость. Стал ходить по знакомым, купил костюм английской породы, в строчку. Обедал и ужинал весело, со свечами, серебром в серебро тыкая. Танцевал даже, редко. Полюбил показывать деньги, выну портмоне невзначай, будто за визиткой, а оттуда струей бумажные отличия. Друзей нашлось пропасть. Но нюхаю - все ненавидят, ногу подломлю - идут с конфетками-незабудками, а в глазах стоячая радость. Камни от хорошего вина по протокам полезли - чую, каждый день готовы соболезновать и охать, лишь бы не встал. Кто ненависть обожает - того хлебом не корми, а я - равнодушен. Людская порода лютая. А так бы взобраться на вершину природы разве смог! Чушь. Не здесь я тогда обитал, в другом измерении…Да-с, Арсений Фомич. Плюнул на завистников и лизунов. Животных я не люблю, собак боюсь. Завел заместо них пышную примадонну. Надоела через неделю. Шумит, шумная, тряпки на себя, как капуста, напяливает. Зашел в магазин с ней в примерочную. Совесть у тебя есть - говорю? Да, отвечает, полная у меня шляпная
коробка этой совести с собой. Взял и удушил шелковым платком, так что на шейке цветок акриловый отпечатался. Верите? Нет? Ну и правильно-с…Завел худую интеллигентку. Сам я невзрачный, но думаю - при деньгах богатырь. Разговоров кривых туча, и днем и ночью. И про лиможскую эмаль, и про совокупления бестелесных эманаций. Единство душ полное. Через месяц гляжу, моя интеллектуалка на штаны матросов и мичманов заглядывается, сезонным строителям бока подставляет. Против природы укромных мест нет. Поднялись тогда на крейсер-богатырь для осмотра перед закатом. Ветрено, волны-бараны стукаются. Сострадание у тебя есть - спрашиваю? Ага отвечает, полные трусы сострадания. Ну и пиханул в волну-с. Представляешь, Фомич? Нет? Ну и на этом спасибо.
        Завел простую сметливую округлую молодушку. Стала скоро деньги воровать, и родичам в село отсылает. Племяннику на мопед, на трактор, на совхоз. Я бы и так дал, ан нет - скучно. Стала по магазинам шастать и пластмассовые мыльницы и ерши под юбку прятать. Поймали раз-два. Говорю: милая девушка, давай вдвоем воровать, я вокруг поглядывать буду. Плачет, отказывается. Скучно. Засунул в ванну. Теплую пену напустил. Пришел с электрошокером. Спрашиваю - скучно тебе, дуре? Заплакала, ногтями себя зацарапала, мокрые волосы на руку мне положила. Скучно, говорит… ондратий. В деревню, на танцы в клуб хочу, где дерутся. Говорю - иди. Встала, ревет, простыню махровую накинула и пошла за дверь. Я смирился, ослаб, за дверь ей портмоне кинул. Как, похоже на меня? Да?! А вот и чушь. Все чушь.
        Плюнул, извиняюсь за подробности, на все. Отнес сумму в морской кадетский корпус - пусть яхту достраивают и в море едут. Лишь бы не потонули. Так и отсылаю досель. И вот чепуха! Стали позванивать оттуда, интересуются и волнуются - почему задержка с деньгами. А теперь я Вас прямо спрашиваю - вы в эту всю чушь верите?
        - В какую? - глупо отозвался географ.
        - В любую. Все, что ни назову - заведомая отрава. " Не убий" - верите?
        - Верю, - поперхнулся географ.
        - И забудьте. Это было, а теперь стертое в порошок. Например, не убьешь - так тебя живьем сгноят. Или "подставь другую щеку" - веруете?
        - Ну, это уж не знаю.
        - То-то. Потому что при нынешней жизни безвозвратно на дню будете поминутно звонко по морде получать. От многих и со специальным наслаждением. Вот и чушь вышла. Время-то совсем убежало-с, а догмы тут. А в народец наш можете поверить, довериться народному осязанию?
        - Наверное, - протянул Сеня.
        - Сомневаетесь. И правильно. Нет народа никакого. Знаете же, что нет. Еще с Рюриковичей, и раньше, начали друг друга на кол сажать, да смолой поить, христрианские стяги лобзая. Потом под дикими южными племенами мильон костей полегло. Где он, народ. После царишки безмозглые белокровые - толпы в болотах утопили, тьмы за свой хамский кураж под австрийские и турецкие пушки положили. Куда ж он делся, народишко. Жиденята с полячишками набежали, собрали остатки безмозглых, умаянных в окопах толп и кричат - грабь, добивай друг друга, все, что схватил - ваше. И взашей, в Сибирь, кормить вшей. Цифру слышали, сколькими черноземы и мерзлоты удобрены? Нет, не знаете, а знали бы - в скит ушли, как истинный географ. Где народишко-то? Нету-с. Отдельные тени блеют. Вот Вы - тень, и не хотите со мной из своей тени выбраться. А потому что порядка нет. Ничего не надо-с, ни кликунов, ни звездных гадателей, ни педагогов-летунов, ни бездельников-держиморд да урядников. Один только он и нужен. Порядок-государь. А сейчас и порядка нет.
        - Так порядок, это те же держиморды и есть.
        - Порядок, это, когда порядочные себя ощущают в порядке, а беспорядочные в могиле.
        - Крепко!
        - Значит, любви нет, народа нет, порядка не видать. А что есть? Мечты? А в мечту свою верите?
        - В какую?
        - Ну, в эту. Есть же у Вас сейчас мечта какая-никакая.
        - Есть, - пожевав губами, провозгласил географ.
        - Ну-ка. Сбейте меня, сковырните страннодумца-шулеришку, я Вам памятник наставлю.
        - В мечту верю: если мать любит сына, пусть скажет ему это. Если женщина не любит, то пусть простит. Если заповедей нет, ни в отложениях старых пород, ни в книгах, ни в рассудках - надо соорудить. А иначе, что же вы своим порядком скреплять будете - прах с иллюзиями, чушь со звериным оскалом. Порядок это клей, клей в крови, чтобы соединить мечты и будни.
        - Эк, хватили, - взбудоражился гадатель. - Нонче в крови одни лямблии с патогенными гнидами. А дайте-ка, я на Ваши мечты погадаю?
        - Поздно уж, - стал откручиваться Арсений, глянув на выпирающий из окна вечер. - Да и у карт веры нет.
        - А мы мгновенно. Быстро Вам, научно-педагогической непоседе, и раскинем. Вот, стойте-ка.
        Старикашка куда-то сунулся, под раскладушку, выудил оттуда пыльный увесистый фолиант, чихнул и отер рукой.
        - Географическим верите? - и водрузил перед Сеней основательный старый атлас мира и произвольно раскрыл страницу на Африке с Нубийской пустыней, где совсем недавно поставил Полозков автограф-кляксу.
        - Однако! - только и промямлил географ.
        - Однако гадаю на средний круг, - возложил старичок желтые ладони на карту. И поглядел на Арсения Фомича. - Если с пожилым встретитесь, правды не ждите.
        - Вы о себе? - выдавил географ.
        - Не могу знать, карты об том с гадателем не шепчутся. Строги больно. Вы с пожилым-то что, собрались свидеться?
        - Каждый день новые люди. И майоры, и адвокаты, да и особы нелегкого поведения. Но население стареет.
        - Ну и ладушки, - согласился Кондратий Ильич. - Правды не ожидайте, будет, чувствуют дрожащие пальцы мои, только плен мечты. Пустой сосуд, глухой угол хлада.
        - Это как? - не удержался и попытался выведать Арсений.
        - Не знаем…С…Не сообщено. Теперича ближний круг. Листнем, - и Ильич произвольно сцапал кипку и перевернул в атласе. Выплыло Средиземноморье, и особенно Киклады и Эгейская водная гладь.
        - Кладу ладошки, жмурюсь, - проворковал гадатель. - И восприимствую заднее отражение. Вы что ж, Фомич, с дитями связались?
        - С детьми? - удивился географ. Потом догадался. - Да я же учитель, школьный педагог.
        - Не ведомо. Карты глядят меня насквозь, не задерживаясь. А проглядываются совсем мелкие - шентропа и мелюзга, от коих зубная боль и ушной зуд, одни еще мельтешатся взрослее этих телом, но разумением - те же промокашки. Я как раз в банках гадал, один шустренький - Ваш пришелец?
        Арсений помолчал:
        - Вы зря молодых да малых обделяете разумением. Вон кистеперые рыбы 200 миллионов лет назад тоже дуры-дурами, а плавники об грязные жидкие болота ободрали, мозоли набили и смогли на сушу выбраться. Всем нам, великим провидцам, оказались отцы-матери. А тоже мозгов было чуть…
        - Не думаете ли, Арсений, что поодиночке сей подвиг совершили подвижные твари. Нет, выбирались кучливо, соблюдая порядок. Одному-то не выбраться, дражайший. Одному, не в группе - хана. И потом, хватанули, 200 мильонов. Да нынче особые прозорливцы на тыщу лет не загадывают. Солнце перевозбудилось от наших похабий, того и гляди - подавится в горячке. И на десять лет не загадываем - циклоны от нашей грязи свернули с маршрутов, ураганы посбесились, ледники плачут - и глядишь, тьфу, годик пробежал - и нет плесени на матушке голубой. Очень экология того-с! Так что в ближнем-то кругу - что у Вас с молодыми, затея? Поостереглись бы.
        - Ничего сам не планирую. Плыву вдоль, - ответил географ.
        - Вот оно самое забористое путешествие, самое потешное, - широко улыбнулся Кондратий. - Сам, когда был, обожал по ветру.
        - Про дальний круг вещать будете? - спросил Арсений.
        - Нет, - и Ильич перевернул атлас на белый форзац - Про это сами знаете, этот круг сами и чертите. Что мне с картами поперек хода ломиться - пустое дело. А коньячку-с, тяпнете? - любезно предложил он. - Где то на донышке плескалось.
        Арсений поспешно отказался и совсем быстро вскоре отбыл из тусклого пристанища гадателя и психоэколога Кондратия Ильича. Старичок этот, а, впрочем, и не совсем старичок, как засохшая на лету летучая мышь, упавшая в паутины глухих углов темной пещеры и еще бьющая в конвульсиях прорицающими лапками, вызволил в ощущениях географа тревогу непомерной осведомленностью и непереносимым запахом умственного тлена. Изрядный каверзник, обиженный на мир забавный казуист или естественный, по годам и скопившимся обидам проклинатель времени - кто он?
        Но мысли Арсения тут же улетели вперед, еще представилось вдруг, как к полуночи он откроет дверь, увидит за ней, за дверью, вновь пришедшую к нему женщину, стройную и строгую. " Ну что? - спросит женщина, оглядывая его с тоской и неприязнью. - Таскаешься все где-то, иллюзионист, Атлантиды осматриваешь? Все кормишь надеждами". - И швырнет ему в лицо какую-нибудь мелочь: сумочку или телефон. А Сеня откроет холодильник, где холодно и пусто. Поэтому географ еще с полчаса прокрутился в магазине, нюхая сыр, теребя подсунувшийся в руку окорок и заглядывая в кошелек.
        В квартире горел свет. Сенино сердце совершило тройной прыжок и застряло у легких, так что и выдохнуть стало трудно. Руки отбили барабанную легкую дробь по трясущемуся пакету с провизией. Она, сообразил, как в тумане высоких широт, географ и вступил безгласным манекеном в комнату.
        На его широкой тахте, полуразвалившись, сидела парочка юных созданий, впрочем, подобравшихся при появлении домовладельца. Перед парой на стуле точала полупустая бутылка какой-то красной сивушки и на обрывке газеты - пара мармеладин. Развалившиеся создания были укутаны в мятые несвежие куртки и затертые джинсы, скинули в сторону ботинки и медленно пошевеливали дырявыми пятками носков.
        - Ну, че? - хрипловато спросил паренек Кабан. - Таскаешься где-то, дверь нараспашку - от шпильки отворяется. А мне че? Опять…к той матери, папка - то заболелся, упавший.
        - Мы, ладно. Слышьте, дядя? - в волнении поддержала приятеля Краснуха. - Мы за вас должны были последить заместо отца этого, Кабаненка. Папка занедужил, упал в горячую падучку, корчится. А что делать?
        - Работа, - поддержал паренек. - Вот и вошли, ждем, когда заявишься. Только тут на твой след напали.
        - Снаружи, дядя, очень холодно. К трусам примерзли, - залепетала девчушка, все-таки опасливо глядя на географа. - Ты не бойся, я ничего показывать не буду. И твою кровать мы не сильно помяли, - оправдалась она, указывая на подстеленную мятую газету. - Ты не бери на сердце.
        - Я не беру, - сообщил географ.
        - Выпьешь? - предложил мальчик, указывая на бутылку.
        - Поздно уже, - отказался хозяин.
        - Поздно уже только родиться, - солидно пошутил чьей-то шуткой паренек.
        - Мы, дядя, сейчас отвалим, - сообщила девчонка, нетвердо поднимаясь. - Дело сделали, Вас уследили, какие к его папаше припензии. А то ему майорка обещал, упустит - жизнь в клетку.
        - Может, перекусите? - спросил географ, выгружая продукты. - И чай горячий будет, с вареньем.
        - С каким? - придирчиво поинтересовался паренек.
        Географ открыл холодильник и вытащил оттуда единственный предмет долгого хранения - трехлитровую банку варенья, подаренную географу за дополнительные занятия с ученицей Быгиной ее родительницей.
        - Да хоть с вишневым! - и он высоко приподнял светящийся рубином сосуд.
        - Слышь, Кабанка, может, давай!? Вишневое, - прошептала девчушка, шмыгнув носом.
        - А булки свежие? - осведомился пацан.
        - Куда уж свежее. Несите ребята, вон там чашки и ложки, быстро на стол. Все голодны, как волки.
        - Бутербродец можно. Как волки позорные, - тут же согласился Кабан.
        - И очень нужно, - тут же поддержала девчушка. - А то с холодухи и с голодухи у тебя все откажет.
        - Чего все? - насупился суровый мальчуган. - Сралка с мочалкой?
        За чаем кратко познакомились. Правда бутылку географ велел ребятам зря не тратить и оставить впрок. А девчонка рассказала, уже как леопард зевая, историю.
        - Вы, дядя, не думайте, что если тогда Вам задком посветила, то конченая. Меня мамка Валя, ну, моя Эвелина Розенблюм по походному, ох как бережет.
        - Для кого это? - насупился парнишка.
        Оказалось, что к моменту полной неплатежности зарплаты на "Красной чесальщице" мама Валя и тоже с Валей, дочкой, очутились в гнилой плесневелой каморке фабричного двухэтажного барака без денег, без мужа, без отца и без надежд. Второго и третьего Валя-младшая никогда не видела, потому что как-то, напившись и подбрасывая над затертой клеенкой звенящие последние монеты, мама Валя в сердцах сказала дочке:
        - Сволочь он, твой папаша. А я дура оловянная, ноги развесила, все надеялась на Первомай приодеться, к локтю его прижаться, дочку на шею, и на прогулку под танцевальные марши, с мороженым или сахарным петушком. А он, сволочь, не задержался у твоей колыбельки, кобелина. Как зовут - не знаю, да и кто он - не спрашивай. Может этот, а, может, тот, все хорошие, - заплакала мамаша, бренча вместо бубна мелочью.
        Потом они с другими боевыми тетками-чесальщицами вперлись к глубокому начальству, к самому владыке фабрики, бывшему ее красному директору и партсекретарю Евграфу Евграфычу Бодяеву. Поклонились в ножки и сказали:
        - Что ж ты, гнида, деньги не платишь? Мы же с утра до ночи горбимся и коробимся, в старухи с тридцати лет заделались. У меня дочка, - крикнула Эвелина улыбчивому хозяину. - Мне ее что, на панель снаряжать? Почему бараки двадцать лет без ремонта, дранка-оборванка во все щели летит, крыша-жестянка поехала к дальним помойкам. Где твоя партийная совесть, уважаемая гнида Евграф Евграфыч? Ты же, когда наши липовые акции обирал - златые горы сыпал. Дай хоть заработку по три тыщи.
        - Ой, бабоньки! - воскликнул кровопийца Евграф. - Кончилась совесть в социализме, демократы-плутократы, видали, чего наворочали. Деньги дам. А по три тыщи не жирно? Глядите, - воскликнул, сверкнув золотой короной зубов. - Пожарных, псов поджарых, кормлю, проверяльщиков две тьмы до упаду пою, санитаров несчитано на нарах за ваш счет отсыпается. Губернатору дай, бандагалу дай - а то в рабочее время с четырех сторон вас спалит, а меня закоптит. Государевым налоговым псам кость кинь, чтоб умножали правильно. И, думаете, все? А сам я голый со своей партзакалкой. Вот че демократские хари смудрили. По три тыщи не дам, по тыще дам, кто баламутить кончит. В другое, бабоньки, время - все бы отдал, и сам на именины ваши в гапачке прошелся, да время другое. Хотя, если кому особо приработать надо, ну, кто пофигуристей, - подошел он к стоящей в первом ряду делегации маме Вале и сытно оглядел, - тем могу подсобить, по желанию направив на хозяйственные вечерние посиделки в сауну Союза мелких и других предпринимателей. Ну, а уж кто непофигуристей, ждите бабоньки весны-красны. Не за горами уж.
        Мама Валя, скромная, подошла к его в три обхвата столу и плюнула, специально из скромности недоплюнув, прямо на стол:
        - Я моей фигурой, раз руками работать, гад, не даешь, больше твоей милостыни под красным фонарем отыщу, - и ушла.
        - С этих пор, - протянула дочка Валя, Краснуха, отчаянно зевая, - мамка и трудиться на меня, беспутную школьницу. Как бы не заболела только. А мне говорит - в чем тебя таком увижу - тут же убью. И сама убьюсь. Так что Вы нас извиняйте, дядя - мы не конченые еще, мы сейчас отвалим, за ваше беспокойство не расстраивайтесь.
        - Ага, - согласился пацан, приподнимаясь с кухонного табурета. - Пошли отсюдова, дядьке за хлеб-соль привет.
        - Куда - пошли? Электричек уже нет, и автобусов, - спросил географ.
        - Пешком допремся, полтора часа, - уверенно сообщил Кабан.
        - Допремся, - тихонько подтвердила девчонка.
        - А, слушайте, - предложил географ. - Оставайтесь - ночуйте. Места полно. А то попретесь, от усталости кого зашибете, вот и заметут.
        - Заметут, - раздумчиво протянул паренек.
        - Ну вот и все, решили, - звонко возвестил географ. - Валя в кухне, на прекрасном топчане, где и я в молодости лучшие годы промечтал. Парень в комнате на раскладушке. Прекрасно. Белье постельное…есть. А я уж, хозяин, на своей тахте.
        - Мы вас не стесним, - застеснялась Краснуха радостно. - Давайте мы с этим на тахте, нам и теплее рядом, а Вы ночуйте на раскладухе с топчаном.
        - Нельзя, не положено, - возразил географ.
        - Да вы не боитесь, я ее пока только щупаю, - солидно вставил пацан, правильно поняв учителя.
        - Еще бы! - в сердцах воскликнула девчушка. - Меня мамка привесит. Береги смолоду, чтобы не было больно за без целки прожитое, - слегка процитировала она школьное.
        Но согласились с мнением хозяина, быстро постелились и почти улеглись. Ночь уже вовсю приплелась. Тут и раздался звонок в дверь. Арсений, совершенно потерянный, отворил ее. За дверью виднелся в полной аммуниции лейтенант Зыриков.
        - Вам кого? - спросил географ.
        - Извиняйте за вторжение, - представился тот, откашливаясь. - Как тут у Вас, все в пределах законодательства?
        - А почему так поздно? - сухо осведомился географ.
        - Работал по другим фигурантам допоздна. Не позволите на минуту заглянуть?
        - Заглядывайте, - разрешил Арсений.
        В комнате на раскладушке сидел Кабан в майке и трусах, из кухни испуганно выглядывала Краснуха в том же и грязной куртке на плечах. Зыриков взял двумя пальцами бутылку красного и посмотрел на свет.
        - А школьники что у Вас?
        - Занимались дополнительно предметом. Оставлены из-за поздноты ночевать, - ответил Полозков спокойно.
        - Географию всю наискосок зубрим, - заявила Краснуха. - Чтоб ей пусто не было.
        - Особенно это… - поддержал товарку Кабан. - Стремные эти море-океаны…
        - Нас как в училище учили, - сообщил лейтенант. - Если кто врет, то значит пока просто не говорит правду. Захочет - скажет. Вижу у вас все в порядке. Ну, отдыхайте, слушайте сны. Пойду. В школу - не опаздывать.
        - Это уж как водится, - мирно согласилась Краснуха.
        - Иди-иди, светлый путь, - тихо попрощался хлопец.
        Наконец угомонились, и географ собрался тушить свет. Кабан лежал под легким одеялом, как убитый, лишь чуть высунув пятачок и глаза.
        - А что это у тебя, дядя, на стене? - спросил он еле слышно.
        - Где?
        - Вон, - ткнул мальчишка пальцем. - Карта?
        - Карта.
        - Чья карта?
        - Моя.
        - Ясно, не моя. А кого показывает?
        - Средиземноморье. Современное чуть прочерчено, и древнее Эгейское море и возможные места Атлантиды. Спи.
        - Это зачем?
        - Интересно. Я давно этим интересуюсь.
        - Этим атлантидом?
        - Ну, - в манере ответил географ.
        - Ну и как он, не сдох? Кто он такой, этот атлантид.
        - Огромный пропавший остров-континент, исчезнувшая в древности загадочно земля, полная вопросов. Атлантида. И люди атланты.
        - Много людей?
        - Целые народы.
        Мальчишка дернулся и сел на раскладушке.
        - И чего она тебе, земля эта. Что у нас, земли бросовой мало?
        - Ищу. Пропала, по сообщениям древних авторов и старинных преданий. А где была, никто не знает. Ищу.
        - Нашел? - осторожно спросил паренек, натягивая на плечи одеяло.
        - Почти. Предположения есть. Но все очень странно.
        - Расскажите, а, - попросил парень. - Маленько. Чего-то не спится на другом месте.
        В дверях у кухни замаячала Краснуха в той же куртке на плечах.
        - Ну только минуту, - согласился географ, подходя к огромной, в пол стены, ручного изготовления карте. - По всем древним данным - а тогда географы и, особенно, историки старались редко врать - и у Платона, и у других - это была самая лучшая земля с достопамятных времен. Огромная и красивая, остров или не совсем остров, полуостров. Полный невероятных цветущих растений и тучных животных, звонких горных ручьев и неисчислимых озер со сверкающей рыбой. Возможно здесь, в районе Киклад, или здесь, чуть южнее…Люди атланты, следуя легенде, далеко обогнали свое время в технике и обыденной жизни. У них были самые скоростные колесницы, кстати, скорее всего ими и изобретенные, у них уже были геометры и математики, умевшие измерять точно неравномерные фигуры площадей земли в целях справедливого владения. Эти атланты, чтобы выжить, не вынуждены были объединяться в противостоящие группы. Каждый человек был на счет. Но выделялись и силачи, которые состязались и побеждали всех в древних соревнованиях и побоищах. Женщины, красивые и страстные, уважали мужчин, а мужчины-атлеты, бородачи и мыслители, в свободное время
носили этих женщин на руках, благодаря за детей. Ребята и девчонки сплошь занимались освоением парусного флота, новыми секретами закалки оружия и домашнего гончарного мастерства. Это был лучший мир того мира…Но однажды все кончилось.
        - Как это - кончилось? - в ожесточении воскликнул паренек.
        - Просто. Неизвестная катастрофа. Пока загадка, требующая отгадчика. Предполагаю, что небо рухнуло в море, воспарил дикий вихрь, и среди лета на землю упал град. Надвое в бешенстве раскололось море, так что солнце осталось тусклой каплей наверху, и обрушился невиданный вал на города и поселки, на поля и тропки, все сметая и глотая, как песчинки, по пути. Тридцать три дня крошились на истерзанной земле взбаламученные буруны и гигантские винты водопадов. И земля куда-то ушла, не выдержав. Исчезли и люди, возможно растворившись в других народах. Возможно, кто то из нас их потомки. И Атлантиды не стало.
        - А что ж теперь? - спросил паренек с дрожью в голосе. - Теперь-то, что?
        - Ничего. Ищем ее, уже сотни лет.
        - Нашли, может, ее, Арсений Фомич? - вдруг произнес Кабанок.
        - Не уверен, - ответил учитель. - Но надежда есть. Поможешь найти?
        - Я? - испугался парень. - Куда мне. Я в бандиты пойду. Мне туда один путь. У меня все старшие друганы в бандитах. Жить-то надо. А тут знать то-се надо. Я учебу не поощряю, и она меня не любит. Извини, дядя, не смогу.
        - Он смурной, - сообщила девчонка. - Еще от клееных пакетов дурел.
        - Ну и зря, - покачал Арсений головой. - Если одним бандитом меньше будет, не беда. А тут каждый на счету, без тебя могут и не найти. Кому удача улыбочку состроит, кто знает. Были в поисках археологии и географии такие случаи - закачаешься. Ладно, спите все. Тушу.
        - Спи уж, малохольный, - привернула Краснуха, собираясь обратно на кухню. - Найдет он…как же.
        Тогда мальчишка вскочил и так споро бросился с кулаками к подруге, что еле учитель удержал его.
        - А щас в глаз, - крикнул паренек. - И сопли полезут. Советует тут…антисоветчица. Сам знаю…
        И наконец географ всех уложил и выключил свет.
        Под утро он проснулся от резкого входного звонка. Спросонья Арсений не сразу понял, что ночлежные места пусты, а ребята исчезли. Было семь утра. Арсений, шатаясь, проследовал к двери и отворил ее.
        - Ну давай-давай, - строго велела полностью одетая в дорогу Краснуха. - Выкладывай.
        - Нате, Арсений Фомич, - сказал мальчишка Кабан, протягивая учителю сверток.
        В пакете удивленный и еще не вполне проснувшийся географ увидел его же собственные - несколько фамильных мельхиоровых ложек и серый клеймленый серебрянный половник, лежащий от прадедов.
        - Не кладите, дядя, куда попало, а то кто без мозгов и унесет, - молвил паренек.
        - Молчи, молчи! - крикнула Краснуха.
        - Спасибо за хлеб-соль-чай, - пробормотал паренек, и ребята ушли.

* * *
        Прошел день или два. Или три. Какая, в сущности, разница. Об этом раздумывал Воробей, скача по городу в бесплодных попытках отыскать следы женщины банкира Барыго. В дороге, мельтеша по улицам и проулкам, заглядывая в потные от протеков подвалы и на худые от ветра чердаки, можно совершать сразу три действа: любоваться собой, полезно дергать ногами и рассуждать о далеких материях, например, о времени.
        Когда ты молод, и часы тикают медленно, а дороги движутся быстро, время - далекая и крепкая материя. Ее не оборвешь об углы иллюзий, за которыми скрыты незримые, умчавшиеся тени надежд, не треснет оно по швам об острые гвозди разочарований и предательств, не задвинется в темный пугающий угол жизни сухим, рассыпающимся шкапом тяжких воспоминаний. В быстрые юные годы время - теплая морская вода, тихо ласкающая упругое шустрое тело, или фиолетовое небо, похожее на вино, набегающее на усталые глаза и натруженные плечи нежным сонным детским покрывалом, или даже пушистый снег, охватывающий мчащегося из баньки будней молодого морозным бодрящим объятием. Не скажем, что именно этим выспренним слогом провожал Воробей свой бег, но думал, думал, что если его мало - этого времени, то свирепый внутри Барыго вполне может надломить ему шею, что уже и пытался сотворить с Воробьем, нежно приобняв его.
        Но времени всегда мало. И у юных, которые стайками сбившись, чирикают в барах и дискотеках, в кофейнях и на посиделках, таская в ушах мызыкальные шлейфы последних шлягеров, перемалывают косточки новостей и недругов на ристалищах в грязном снегу за заборами тюрем и за гаражами возле унылых подворий. Почти нет его и у пожилых, вперивших полуостановившиеся глаза в бешено крутящиеся циферблаты и надменно капающие краны. Времени всегда мало, как и денег. Недаром говорят - " время - деньги", или " время - деньги хитрых". Тогда получается, не вполне так рассуждал Воробей, что оно - разменная монета или купюра, которую индивид отдает за право пользоваться жизнью. Потом, как оно движется? Быстро или медленно? И вообще, умеет ли оно двигаться, ползти, лететь или прыгать. Земноводное оно или водится всюду - и перед, и за, и внутри звезд. А что звездам время! Им бы лишь правильно поставили перед оком телескопа будильник " большого взрыва". Но, конечно, полную чушь несут те, для которых время - река, в которую не войти дважды. Будто бы - раз выпал из времени, и каюк. Скорее, это безвинный не пьянящий кисель,
сваренный старым усталым поваром и подтухший, в тонком клее которого человечки хоронят свои надежды. Значит, время - кладбище, на котором нужно поставить крест. Вот совершенно в отсутствии, слава богу, таких пегих мыслишек и сигал Воробей по родному городу. И правда, какой молодой, почти бы в другое время боевой комсомолец, придумает такую чепуху.
        Побывал он, среди прочих бесполезных мест и на чердачке одного старого работника бывшей Горсправки, теперь разбитого астмой инвалида на кресле-качалке, окруженного тоннами поднятых им уворованных бывших анкет и справок. Тот порылся, залез в груду бумаг, так, что виднелись только рифленые резиновые пятки его тапок и доносилось кудахтанье и сиплый кашель. Ничего не нашлось. Но все же инвалид пятьдесят рублей затребовал, уверяя, что, все равно: - " горсправка платная", время-то ушло, пока рылся, а куда ушло - не пояснил. Но, получив купюрку, посоветовал все же податься в горбольницу, в отделение-роддом, в богатый их фамильный архив. Туда молодой журналист и перепорхнул.
        В глубоком подвале-архиве роддома полуглухая толстуха в очках долго рассматривала Воробья, будто удивлялась, как такой мог на свет появиться. Потом почему-то велела встать-присесть три раза и пощупала пульс. Чем и удовлетворилась. Семь раз, роясь на полках с амбарными книгами, переспросила фамилию, и все же - черт! - нашла. " Есть какой-то" - говорит. " Почему "какой - то" - вскричал Воробей. - Какая-то!"
        - Нам-то лучше знать, она - рожала, а он - записан, - и посмотрела строго, как на неудавшийся плод. И пошуршала пальцами.
        Воробей вытянул полтинник.
        - Ну что, Вы хохочите над медициной? - удивилась рожальный архивариус.
        Воробей заменил, скрепя сердце и скрипя тощим портмоне, на стольник.
        " Ну Вы что…" - начала толстуха. Но Воробей в ловушку повитушке не влетел. Он гордо поднялся: " Я тут у вас не крез, чтобы разоряться. Я и так семьдесят переплачиваю. И красная цена вашего новорожденного в такой антисанитарии тридцатник". И тут же был благосклонно ограблен и получил справку.
        Фамилия такая-то. Молодая роженица. По самой - ничего. Это когда ж родила? Восемнадцать…девятнадцать лет тому. Где пол - прочерк. И ошибочно вписано - мальчик. Так не пишут, пишут - "муж." Выписалась без номера прикрепленной поликлинники и адреса. Все. И идите отсюда. Здесь строго неположено. " Здесь дезинфекция дизинтерии", - пояснила толстуха, перешагивая через дымящийся ручеек капающей канализации.
        Тогда Воробей тут же родил без мук одну идею и помчался к сине-зеленым за помощником-барабанщиком. Однако в штаб-квартире ни синих, ни зеленых не оказалось, а с понурым видом и серым лицом на стуле лишь сидела новообращенная партийка Элоиза и грызла морковь. Она подняла глаза на всклоченного Воробья и сообщила:
        - Все ушли на фронт с плакатом. Сначала на шляпную фабрику, а потом на митинг монумента…
        Воробей шлепнул себя по клюву: " Дурак, дурак. Мне же обязательно там быть. Фирма-газета платит. Черт, дьявол, Агасфер".
        Элоиза перекрестилась.
        - Ты что-ли верующая? - спросил журналист.
        - С чего это? - удивилась грустная Элоиза. - А завтра у Июлия день рождения.
        - Ну, ты вообще! - воскликнул журналист.
        - Я вообще. Ага. Они, - показала Элоиза в сторону кухни, - конечно, готовятся. Речь, патефон. Но еды в доме нету, на стол. Селедки, картофель. Денег у меня совсем не осталось, - подняла она слезные глаза на Воробья. - Всю зарплату от аванса ухнула на сволочь.
        - Черт, - повторил Воробей, но Элоиза не шелохнулась. - Снимай юбку, - крикнул Воробей. - Наволочку с подушки тоже снимай.
        - Ты че, вспотел что ли! - возмутилась Элоиза. - Я тебе не подстилка-салфетка, могу и…
        Но все обошлось, и через двадцать минут Воробей уже был у монумента, где чернела изрядная кучка народа и слышались микрофонные гортанные речи.
        Здесь надо прерваться и, чтобы разъяснить про кучку, сообщить следующее. День, или два, не исчез из истории города бесследно. Много случилось всего, но главное - исчезла одна вещь, по поводу чего и собрался на центральной площади перед монументом солидный митинг.
        Исчезла голова. Была ли она также варварски экспроприирована у многострадального памятника местным Дантоном или Робеспьером, или пропала иным, под пассы какого-нибудь начинающего "гробового" или "чумака", оккультным способом, не ясно. Теперь грустный памятник бывшего вождя оказался покрыт серой, свисающей помпезными складками попоной, и Воробей уже ранним утром обо всем этом знал, но из-за роженицы из головы повылетало.
        На импровизированной трибуне, роль которой безгласно играл метровой высоты постамент скульптуры, расположилось местное начальство. Если смотреть со стороны толпы, в которой виднелись в основном чиновные лица из областных, да и более несущественные - кислые мужские из подведомственных котельных в грязных телогреях и кое-какие женские из ближних жэков, - то слева от микрофона стояли рядком вице-губернатор, красный директор Евграф Бодяев, начальник электричества и некоторые иные схожие лица, а справа - крупный банкир из "Гудбанка", двое-трое китайских синих товарищей, приехавших дружить, и еще какие-то основательные лица.
        Вице-губернатор взялся за микрофон, и голос сзади толпы, где помещались небольшие надгробия динамиков, возвестил:
        - Митинг-совещание с общественностью и народом населения области по проекту реконструкции памятника искусства объявляю…
        Динамики щелкнули, сожрали концовку речевки, но и так все было ясно.
        И, правда, вспомните: мартовская контрреволюция, апрельские неспокойные по весне тезисы и пр. - вот и сейчас в головы местных вождей втемяшилась прекрасная идея - раз, к месту, голова с плеч улетучилась, то он - это теперь вовсе не "он", а совсем какой-то другой неизвестный металл-заготовка. Что сварганить на бронзовых усталых плечах - дело немудреное, но отсебятина здесь чревата, и решили посоветоваться с народом. Ход "конем".
        Опять прорвался голос вице из микрофона:
        - Разрешите радушнейше поприветствовать прибывшего из столиц товарища и дать ему слово…Конечно, много слов… - стушевался он.
        Представьте себе, кто же подошел к микрофону. Это был невысокого роста в шляпе скромный командировочный, уже однажды встреченный нами на гулкой пустой площади, когда туча воронья чертила шестерки над местностью, и шляпа которого имела честь слететь от ветра их крыл. А этот теперь человек выразил все просто и ясно, что всем даже и понравилось, хотя мог бы, столичная штучка, сказать и позаковыристей:
        - Это здорово, что здесь, в губернии, советуются с людьми. Это правильно. А то чиновники дорвались, и иногда забывают, кто их поставил. Народ. Вот люди - пусть скажут. Очень хорошо. А мы послушаем и поддержим.
        Опять бочком пристегнулся к микрофону вице:
        - От организаторов промышленных побед и других проммест предприниматель-патриот господин Бодяев, - возвестил он.
        - Я что скажу, - пробурчал явно из не своей тарелки " красный директор", - нам говорить-то что, нам вкалывать надо. Не все еще озарплачены, не все озолочены властью. Пойду сейчас работать. А с этим…надо, главное, сделать правильно. По уму, как совесть шепчет. Мы со своей скромной стороны всегда людей поспросим, всегда тружениц облюбуем, поддержим за что бог подал. Капитаны экономии "за", одним словом. За счастье простых трудовых кадров. И чтоб момунент им светил в пути. Вот, - и отвалил скорее вбок.
        К микрофону подтянулся банкир Барыго, подпихивая других толстым плечом:
        - Денег мы на чушку соспонсировали. Вот и лейте, что надо. А то, будто, мочи нет. Пускай архитекторы перестройки монумента извилинами покрутят, а не фондами, - показал он пальцем. - а то совсем застоялось в области. Менять надо, ускорять власть, - при этом вице-губернатор дико, как ранний обезьяно-человек антропос скривился, будто у него хронический тик. - А то сидят чинуши на сходках позорных, ни людей, ни денег не понимают. 8-9% ВВП в год вперед попрем под новым началом - и пусть слышут нас уважаемые столичные люди. Наши хлопцы-экономисты не подведут особистов. А то эти прицепились к памятнику, дел у них в глубинке нету. А к нам китайские товарищи пожаловали, чтоб юань сдружить с рублем и закружить в одном экономтанце, пусть скажут.
        Тут географ Полозков, тоже топчущийся в митинговой толще, крайне удивился. Кстати, появление здесь Арсения Фомича оказалось вовсе не случайным. Неожиданные рассуждения о судьбах Атлантиды и прочая беллетристика подвигли географа к нежданному решению: он скоренько собрался и отправился на митинг, резонно надеясь еще разок встретиться с шустрым журналистом Воробьем, точно не пропускающим такие мероприятия, и пораспросить того об истоках удивительной охоты за крупной фотографией на стене банкирского кабинета. Теперь же Сенино удивление вызвал отзыв хозяина "Гудбанка" о дружбе рубля с юанем. Ведь в кабинетах означенный финансовый воротила выражался, применяя слова, не совсем так. Как, однако, меняют свое лицо факты в руках одних и тех же людей, воскликнул в душе географ.
        Небольшой и совершенно не желтый китаец щелкнул по микрофону языком и тихонько затявкал через огромные динамики:
        - Знаесь. Друзби наседа. У нас плиходись к тебе серсе. Открысь. Наседа обсе строю. Дрюзби. Китайск хосесь все карасе идесь. Законь. У нась воздю не тлогай. Взяль тлогай - застлели, плюнусь - застлели, плех сказаль - застлели туда з сама. Никато…плех застлели. Дрюзби сегда…товаись.
        Пламенная речь близкого друга и почти родственника с желтой реки настолько потрясла электорат, особенно слесарей ЖЭКов, что в аплодисментах не все расслышали новое объявление вице:
        - По приглашению международного сообщества планеты в наши пенаты неожиданно прибыл великий скульптор современных художеств с прекрасными, мастерски исполненными предложениями. Поприветствуем стоя.
        Под жидкими хлопками за микрофон ухватился безформенный толстяк с крутящимися глазами:
        - Хочишь - могу. И этот могу, и тот хороший из материал. Латы есть - Магеллан могу. К голове перья хочешь - Дон великий Хот из испанских ламанч коста-брава сразу будешь. В руку могу факел горит греет газа. Трубу кину. Ногу где поднять - Миркури. Опасность нет, не думай. Кого хочешь? Скажи мне. Из старых могу. Царя любого героем - сапоги у меня мастерской тот размер бронза, вместо ботинка. Один-другой, два дня тачать-лить.
        Вице робко возразил:
        - Магеллан-то нам, не знаю. Мы на реке, моря нет.
        - Не говори, - возразил выдающий монументалист. - Я в пустыне ручеек течет бронза ставил. Магеллан туда-сюда везде был. В испаниях нужен. В африках ходил с корабля. Скажешь легенду, пришел давний годы магеллан по воде-река, посмотрел через труба этот места и говорит: " Будешь сдесь город, заложеный". К тебе турист-нудист как мишь от дудочка побежит. Если надо - трубу приставлю недорого. Нелсон…знаешь? Такой флотский на море адмирал. Ходит. Нет, могу патин дать. Будешь мандела, герой. Тот же Нелсон, африка спасал. Делаю под ключ, называется. Бери такой. На один цехин цена шире. Сменный. Человек-манумент-канструктор. Наборный рука, съемный на резьба голова. Пиджаки-миджаки - взял-снял, плащ царский горностай краном нацепил. Один праздник пришел с краном - рабочий человек с первомай. Не тот праздник - клобук навинтил, икона полтора метр в руку - ходи куликово поле. Икона отобрал - главный палка дал и держава привинтил болта - забота не знай. Вот такой теперь вся мир искусство ходи. Деньга не жалей - любой торжество не красней.
        Тут вдруг на секунду речь оратора прервалась, потому что на подиум выбралась молоденькая маленькая издали монашка в черной длинной глухой юбке, белом платке на голове и с ящичком для пожертвований, где выведено было церковным почерком, кажется: " Подайте храму вечности на свечи". Вице сунул в ящик мелкую купюру и, улыбаясь, зыкнул: " А ну пошла отсюда, побируха, курва". Банкир, вальяжно и демонстрационно подняв, отправил в жертвенный сосуд сотенную зеленую бумагу, а оратор-монументалист сказал в микрофон:
        - На храм всегда даю. Сам храмы строю, фигурой украшаю. Под ключ, называется. Могу тут снести, новый дам.
        Но денег не дал, а монашке не в микрофон проговорил, впрочем, тихо:
        - Ходи отель-матель меня. Вечерний служба. Там даю. Не стесняйся, детка-конфетка. Свечи-речи, все будет.
        И монашка скромно спрыгнула с педьестала и поплелась в толпу.
        Неожиданно в микрофон сунулся банкир Барыго и изрек:
        - От областных учеников-отличников поведения знаний сообщение представит победитель районного смотра школьник Папин.
        На арену выбрался с медным тазом в руке подросток Папаня, управляющий крутой встречей в веселом кафе "Касабланка", сунул таз под ноги, взобрался на него и сообщил в микрофон:
        - Ну что, значит, мы, ребята кумекаем об этой памятной науке. Без башки и без руки куда ж - вон и школьник-ученик ты не схимичишь, ни по правописанию…чистописанию маляву не сцарапаешь. Да? А сколько нас бегает безпризоры, оторванной от никчемной родни? Разве это не урок, не контрошка всем дядям взрослым. Кончай, дяди…базар торговать. Займись прокормом малолеты и ихним сбором в наши летние отряды труда и отходняка… отдыха. Гони с пивных ребятню в спортцентры и качалки, чтоб их счастье юности грело. А памятник, так - башки не надо, или махонькую в школе на уроках трудов изготовим типа неандертала, а к руке - кулачину в полпуда - пускай родичам пьяным и беспутным грозит застарелый вождь: думай об детях, а то за семейный базар ответишь!
        Площадь приветливо загудела, раздались и возгласы:
        - Дело базарит пионер, смышленый малец. Давай с кулаком!
        - Пускай рабочий класс скажет, - втесался какой-то случайный крикун из толпы.
        - Кто у нас сегодня из класса? - обернулся к свите вице-губернатор. Потом объявил. - К микрофону для насущной дискуссии пропущен известный Холодковский рабочий Горячев, общество " Твоя воля" и филиал профсоюза " Рабфронт борьбы с забастовками".
        Выступил тут же Горячев и взволнованно пояснил:
        - Не хотел, братцы, выступать, но скажу. Нам не монументы надо, зарплату надо. Трудовой настоящий договор с уважением и оформлением трудяги. Чистая столовка, негнилые щи. Потом уж памятники. Стоял Ильич тут тридцать лет, пускай и стоит. Никому уже не мешает эта история, а кому и помогает. А мы, как собаки, башки отшибаем. Сегодня эти тем, а завтра наоборот. Когда научимся сообща жить? Давайте как люди - уважать труд будем. Чистая спецодежда, нормированный день, да тихая музыка в цеха. А памятник предлагаю этот восстановить, и заложить новый трудовому человеку и трудовой женщине, сейчас покажу. Мария Зиновьевна…не стесняйся…
        Пробралась вверх по лестничке некоторая неровная и кривая особа, - может быть бывшая ботаничка из Сениной школы? - и вдруг встали Горячев с ней, как на школьной пирамиде, друг к другу спиной и сплели руки и взметнули вверх, отставив далеко назад по одной ноге.
        - Рабочий и работница, - возвестил Горячев в микрофон, не меняя позы. - Трудовое соитие для рождения нового труда.
        Но не дал новый выскочивший на педьестал деятель закончить Горячеву с женщиной свое дело на людях. Он взялся, с бешеной энергией размахивая широкими рукавами напяленной на плечи странной серой хламиды, выталкивать с подиума проект памятника, представленный во всей натуральной красоте " Рабочей неволей", и в конце концов обрушил Холодковского с ботаничкой в толпу.
        При этом он кружил, щелкал смазными сапогами и орал:
        - Довели, изверги, работяг до кровинушки. Гафонова на мякине не купишь, отольюися вам, крокодилам, рабочие слезки. Поднимись с коленок, Русь нищая, заклятая. Соберись пьяная-смурная-драная с дрекольем на горбинушки ненавистные. Гафонов чует: будет вам красная сопелка…Такого нам дядьку-памятник оставь - как нонешний человек-урод, без рук без ног, с хромой головой, пускай нас изображает, изверги…
        Конечно, с двух сторон поперла охрана, пытаясь поймать крутящегося увертливого самостийного оратора, да свалить, что почти и удалось одному форменному с наколкой на руке " Мать тебя не узнает".
        Однако, главными задержателями все-таки сильно потерявшего ориентацию и остойчивость из-за кружения Гафонова стали совершенно вовремя вступившие с двух сторон на импровизированную гладиаторскую арену и узнанные многими присутствующими строго одетые спортивного покроя господа Колин Альберт Артурович и его внебрачный брат-близнец Нолик Артур Альбертович. Эти жестко отстранили метко наколотого, так что тот вмиг откатился из-под ног монумента, и Гафонов был господами поднят и предъявлен белым озирающимся затравленным лицом собравшейся внизу культурно митингующей публике, отчего тот начал икать и пучить глаза. Потом оба господина, держа одной рукой задержанного кликуна, спокойно отправились каждый в свою сторону - налево и направо. Но единое пока тело Гафонова не позволило стальным служащим разойтись. Нолик и Колин стали задержанного рвать каждый к себе, сначала осторожно, а потом все стервенея и, видно, обижаясь один на другого. Когда добыча оказалась изрядно порвана и перестала скулить, серьезные господа ее кинули, как ненужную тряпку, и сошлись уже сами, и толпа сжалась, ожидая неминуемой бойни двух
сильных мира сего. Но Артур и Альберт ограничились страстными взглядами, поправляли друг другу галстуки и шипели и клекотали, что решительно не переводилось в слова. Поэтому, что там дальше случилось у подножия, никто не стал и рассматривать, так как толпа, кстати прибывающая и напирающая, увидела - по монументу ползет призрак, бурое пятно, лишай или сфагнум-гриб.
        Пятно, нетвердо передвигая конечности и почти срываясь, с титаническим трудом удерживалось за потрескивающий серый саван и орало одно лишь слово:
        - Покаж…покаж!
        Призрак взбирался все выше, на миг повис на веревках, охватывающих попону и чуть не сорвался. Тем более, что рядом затюхали два голубя, тоже предъявившие на освоенную площадь свои права.
        - Покаж… - опять заорал призрак и потянул за веревку, пытаясь раздеть бронзовое изваяние. И замахал на голубков рукой.
        Теперь можно было узнать - это лез совершенно пьяный пригородный хулиган Хорьков. Уже замельтешили внизу одна или две пожарные каски, промелькнул служебный китель майора Чумачемко, кто-то стал натягивать брезент и ставить стремянку, но казалось, что все не завершится в пользу хулигана. Тем более, что один забавник-двоечник, плохиш и негодник-второгодник запустил камешек.
        Однако, свершилось чудо, из тех, что часто случаются в наших краях. Время не захотело отключать ток в Хорькове. Страшный маленький обломок горы просвистел в воздухе тонким инструментом, остановился возле хулигана и, изменив траекторию, с размаху поцеловал микрофон, вызвав звуковой взрыв. А Хорьков мягко расцепил руки и, как хореографический лебедь, съехал в объятия брезента.
        И тут же уснул. И смутно донесся до отвернувшегося в ужасе Полозкова какой-то голос. Арсений поднял глаза и увидел у микрофона неожиданно вышедшего к нему только что столичного командированного, который коротко и тихо на всю площадь сказал:
        - Митинг-концерт заканчиваем. Советы услышаны. Только что мне звонили, принято решение. После тяжелой, продолжительной работы на посту на благо области безвременно ушел наш губернатор. Похороны на днях. Почтим память секундой молчания и потом тихо разойдемся на трудовые вахты.
        Площадь замерла. И как раз в этот, самый неподходящий момент, появилась и протиснулась вдоль толпы процессия. Группа профланировала в тишине к подножию монумента и у лесенки собралась было подняться на педъестал, но передумала и замешкалась. Это была колонна партии сине-зеленых. Возглавлял ее вылетевший экономический доцент, и в руках он держал плакат "ДЕМОКРАТЫ". Далее следовала, чуть спотыкаясь на непривычных высоких каблуках, боевая подруга руководителя, серая залежалка в огромных очках тоже с расчерченным красным ватманом "РАЗОБЬЕМ ВМЕСТО", а завершал шествие барабанщик Июлий, тащивший лозунг "ИСТУКАНОВ СКВЕРЫ". Иногда двигающиеся гуськом соединяли слова и выходило складно.
        Площадь возмущенно выдохнула. Зашевелились группы порядка и обеспечения. Какие-то людишки с повязками на рукавах " Право и порядок" злобно воскликнули: " …слышь "разобьем". Раздолбать тут у нас все хотят…", а другие, чуть поддатенькие из жэков - " гляди на этих попугаев, "скверну" устроют тут нам. Ну мы и сами вас попугаем…" Майор Чумачемко подбежал к группе сидевших поодаль, на обочине дороги на тротуаре, компании маргиналов и тертых, плохо координирующих приличную мимику и жесты теток и дал краткую установку. Компания резво снялась и, нетвердо толкаясь и волочась, потянулась к сине-зеленым. Вверх и вниз взметнулись плакаты и лозунги, случилась потасовка и между напавшими. Показалось, что плакатами и ватманом на деревянной палке принялись гнать и охаживать барабанщика по горбине, тот побежал, а потом и упал. Досталось и каблуками неудачно одетой в длинную юбку подруге доцента.
        Арсений еле успел, стремительно продвигаясь, догнать гонимого и падшего и двух его преследователей, косоротых, слюнявых и пахнущих, и взялся отбиваться за лежащего, прекрывающего голову барабаном парня. Досталось и географу, пару раз он ощутимо получил ногой в желудок, и так страдающий изжогой. Неизвестно, чем бы закончилась эта смычка, но помог неожиданно появившийся рядом короткостриженный здоровяк, отбросивший маргиналов и пуганувший рыком и растопыркой пальцев осторожно подбегавших любителей еще наподдать на халяву. Так, вдвоем с нежданным помощником, они приподняли виснущего паренька и передали его в руки вовремя проявившейся очкастой залежалке и монашке с подписью " Подайте храму на свечи". Та, наглая, еще и ткнула ящиком в спасителей барабанщика и противным голосом проканючила:
        - Подайте, у кого на сколько рука поднимется.
        - Я же дал тебе, Воробей, - сказал вдруг бесплатный помощник географа. - Ты чего здесь ошиваешься? Тебе чего поручено?
        - В чем дело, товарищи, здравия желаю, - раздался тут голос. - Требуется помощь органа власти? - это подбежал к группе запыхавшийся лейтенант Зыриков.
        - Сами пока, если наших бьют. Без сопливых, - коротко отрезал Сенин помощник.
        - Уходим, уходим…милостью божьей… - пробормотал сконфуженный журналистик-монашка, и они с подругой политсекретаря, путаясь в юбках, быстренько повели под руки чуть ожившего функционера "Белого налива", сопровождаемые и поддерживаемые молодым стражем порядка. Правда, вслед группе успел Арсений крикнуть:
        - Господин Воробей, а как бы нам с Вами…поговорить…увидеться.
        Журналист на секунду полуобернул не совсем отошедшее после беседы в банке лицо:
        - Завтра приходите. На день рождения, к сине-зеленым. К нему, - и ткнул в волочимого пальцем. - Там и…
        - Как же мне все это…во где! - пропилил по шее соратник географа. - И этот еще официально помер, сам. Теперь проблем полные штаны, а хотел от губернии открутиться. Пойдем, Полозков, нажремся, я место знаю.
        И только теперь Арсений окончательно признал в своем избавителе руководителя "Гудбанка", здоровяка с короткой стрижкой Евсея Барыго.

* * *
        Как ни отнекивался Арсений, сетуя на врожденную слабость внутренних и внешних органов и отсутствие симпатий к безмерным возлияниям, Евсей Барыго скомкал его и поволок почти в объятиях к лимузину с широко раскрытыми задними дверьми и широко же раскрытой пастью скалящегося улыбкой шофера-шкафа, выставившего напоказ челюсть почти саблезубого тигра.
        Настолько споро пробежала машинка указанный банкиром маршрут, что географ еле успел по пути задать лишь один вопрос:
        - А что же Вы, Евсей Евсеевич, что же Вы нам, "демократам", пришли на помощь? Вроде все эти люди и не в Вашем вкусе, - на который, впрочем, не получил толкового ответа.
        По пути к приземистому стеклянному зданию с неоново сияющей вывеской "Игровые автоматы" банкир, увлекая и подталкивая Сеню, лишь буркнул:
        - У тебя чего, "демократы" - это которые глотки рвут с обещалками и у зарубежной погани лапки лижут? А по мне - это которые в ФЗУ пареньков напильникам обучают, и счету трудных денег. Сам догадайся, ты же не последний лох. Если падлые доходяги мордуют пацанка-дебиленка, глисту-обоссалку и очкастого гуманоида с лягушачьими лапками - а я не в драке. Да еще наших бьют, банковского географа-хитрована, на которого мы виды имеем. Кто это я тогда?
        - Не совсем правильный Вы бандит, Евсей Евсеич, - в сердцах, но тихо прошептал географ.
        - Просто я крутой, а не замороженный. Могу позволить себе иногда человечиком быть, - тоже тихо процедил Евсей.
        Стекляшка, бывшая при социализме главной районной пельменной или парикмахерской округа, теперь внутри оказалась тиром. Алчущие адской воды степенно, многими приветствуемые, прошли внутри оказавшегося удобным для стрельбы ангара, где десяток крепких хлопцев, лежа и стоя, грохали по дальним, плывущим в сизом дыму мишеням из самого разного тренировочного оружия - а особенно из автоматов, исходящих в руках стрелков лающей злобой и крупной дрожью. И у Арсения Фомича невольно мурашки начали по спине совершать мелкие постыдные перебежки, когда эти ребята, оторвавшись от пораженческих настроений, окруженные на головах крупными блинами наушников, провожали Степину спину взглядами, как бегущую мишень.
        - Банковская пехота, охранный сервис, - прокричал несколько оживший Евсей. - Лупят в неделю по четыре часа, а ментовка…ну, вохра, по часу в месяц, и то норовят патроны покрасть. И у кого целка точнее? И у кого кучность не разбросана?
        А за ангаром приютился, действительно, маленький ресторанчик, и довольно приличный. В одной из отгородок со стенами, сплетенными из неведомых цветущих лиан и дальневосточных актинидий и оставил Евсей географа, буркнув:
        - Погоди айн секунд. Хавалку пускай сам официант подбросит. Через час сюда китайца набежит, миноги обсасывать и червей лизать, а меня в губернию пхать, так я хоть с тобой в предвариловке рюмку-две сожру под приличное лицо, - и куда то исчез.
        Тут же появился бугаек в фартуке, попросил: "Локотки приберите", и стал наставлять закуски и фужеры, бормоча вполне понятное: " кристальной накапать?…вискача фирменного примешь?…можжевеловка самая ягода опять…".
        Но вдруг напротив географа на мягкую, отнюдь не для подсудных скамью с резной спинкой уселся паренек и со школьными ужимками поинтересовался:
        - Здорово, слесарек-географ. Ты чего тут ошиваешься, засор разве где?
        Это был ведущий руководитель совещания в разудалой "Касабланке", представитель пришкольного сословия на митингах и ответственный хлопец Папаня.
        - По приглашению банковских кругов "Гудбанка" сюда доставлен, - осторожно озираясь, сообщил Арсений. - Они настаивают нажраться, в общем и я готов по совокупности фактов биографии, но печень! А Вы какими судьбами тут?
        - Ты меня, товарищ преподаватель, сложносочиненными предложениями не путай, мы еще не все продленки посетили. Гони проще, - задумчиво протянул подросток, думая явно не о том. - Я тут не с судьбами. У меня судьбы нет, одна общественная морока, братух от беды стремить. Я тут ишачу: хозяин я тут, во всей этой шалманной. Ну по жизни…владелец. А Барыге и точно сейчас отстой. Шальной народ его на губернию пхает, а он копыта в упор, и ни в какую. Орет - надо мне это расстрельное дело, не шейте. А кому еще - другие и подавно пацаны безтормозные, я маломерка-недоучка. Плохо ему, в губернаторы, а кому щас хорошо? - пожалел соратника мальчуган. - Я тебе это вякаю, потому что знаю - ты не трепливый. Ты его, слесарек, не тавмировай без опознанки, чутче его держи, раз в нашу команду попал. Будто старая училка, по пению, а он твоя лучшая запевала. Лады?
        - Лады то лады. Конечно, я ему буду только хорошее напевать.
        - Во! - поддержал подросток. - А то он еще с не той масти выйдет в расход. Я его жалею, на трудном месте сидит, арифметику, знаешь, как надо знать. Это тебе не мать-перемать.
        - А вы что же? - указал географ на стол. - Покушайте…выпьете?
        - Мне нельзя. Я же школьник числюсь. Когда в нашей матери-родине каждый школяр начнет дурь нюхать и ханку жрать - чего это будет за матерь? Нам, слесарек, что завещал безголовый и безрукий - учиться и учиться, а не бормотуху лакать. Научись кто чему может - воруешь, так хорошо воруй, слесаришь, так на совесть. Давалка ты - так в чистоте и уважении к чистому клиенту, профессор ты - так учи по-ленински без взяток.
        Налог мы и с торгового ворья сберем. Профессор, пишут, как рядовая подметалка хавкает, а должен - по крайней, как профессионал-щипач. Ладно, слесарек. Ты скажи мне, ты, случаем, не слыхал - кто это такая была, атлантида? А то мне один кореш прожужжал.
        Тут подошел распаренный, красный Барыго и, отчаянно жестикулируя, сообщил Папане:
        - Желтые через час припрут. Удавливать дружбой будут. Ты бы хоть посидел, меня с бортов подстраховал.
        - Сам, сам, - степенно поднялся подросток. - Все вас учить, подготовишков, надо. Я вам тоже тут не бронзовый Владимир Ильич, - и скрылся.
        Евсей судорожно нагрузил себе разных закусок, плеснул в крупный стакан, опрокинул со вздохом и стал суматошно работать вилкой и челюстями. Потом оторвался от тарелки и удивленно уставился на географа:
        - Ты чего, Арсений Фомич, три раза на дню по ресторанам брюхо упражняешь? Кушай, пей. Давай плесну в стакашку. Ну, вот. Со свиданкой.
        - Эти, - крикнул он, указывая вилкой вверх и вокруг, - все меня в аппаратную свару сватают, потоками экономики крутить, имидж с месседжем ковать, вашу мать. А я, Сеня, - выпучил он глаза, - как чинушу-волкодава увижу, сразу рученки сами к удавке лезут. Мне эти кувшинные моськи во где! - и он так отчаянно дернул ножом, которым проффессионально орудовал до этого, у горла, что географ невольно, как фламинго, подавился форелью. - Сколько я пакетов, да кульков с зеленью этой шушере перетаскал, как вспомнишь - за державу обидно. Да на эти поганые бабки мы бы яслей для безмозглых с детства понатыкали, детсадов для плохоговорящих из слабых семей понаставили и приютов-качалок для старых немощных жоп. А так - в лисьи норы, и все по загранкам. Приду в начальники - всех удавлю, будут у меня крысаки рысаками бегать, заботой ошпаренные. Чтоб область в будущую сознанку скакала. А кто на скаку остановит - подойду к кувшинному и тихо скажу, сегодня утюг тебе в пах, а завтра бери лопату, и будешь себе ямку, буратинка, скресть. Давай, Сеня, выпьем. За ямку. Слабо пьешь, слабо вилкой орудуешь. Ты, небось, когда
парень был - при родителях состоял? В университетах, я слышал, изучался, портки мучил.
        - Был такой грех, - согласился географ.
        - И имя у тебя хорошее, Арсений. Галлий, арсений, америций, скандий - редкоземельное имя, земеля. Вот какие имена людям давать. А мы из под полы, ну, наши пацаны, - косоротым друзьям вынуждены за копейку дарить, да за обещалку. Потому что на всех углах жопа-чинуша глядит смотрящим. А я бы, может, вместо этой мороки, лучше в университет какой сходил. Или девушку полюбил. А все некогда. Давай, пей. Ты, небось, Сеня, когда в студентах батрачил, и девушек тогда уважал?
        - Уважал, - сообщил Сеня и почему-то сильно хлебнул водки.
        - Любил?
        - И любил, - допил стакан географ и схватил для страховки огурец.
        - И я любил, - признался Евсей, тяжело дыша. - Тогда еще любовь вокруг меня бродила. А ведь, кругом, Сеня, мгла вокруг стояла. Откуда ей, любви…Не мог я по университетам мотаться, если б даже сдох. Это потом экономики, по нужде, нахлебался. В годы поминок по социализму. А когда парнем был - туфта. Ты, небось, в чистом доме на скромном стуле за письменным прибором старался. А я? Хоть бы я как купюрная считалка ерзал, все выше лагерной вышки не прыгнул бы. Давай, по пол лафита, ага…
        - А я знаю, - запальчиво возразил географ, - по другому. И у меня в классе такие хлопчики есть. Из бедных хорошими традициями семей, из смурных районов проживания. А тянутся, учатся с удовольствием через силу, себя уговаривают. Не все пропадают в группах тюремной подготовки, есть и стойкие. Только бы не слишком часто слушали музыкально-денатуратных камлателей: " степ бай степ, пока от монитора не ослеп". Хорошие есть ребятки…
        - Это ты мне чего не перишь не свисти - про тюрьму, да про суму. Чего не нюхал, того не замай, - с тихой угрозой протянул банкир. - Кто это погожие, а кто не гожие. Это еще тебе твоя бабушка надвое скажет, ежели ее до этого хорошие не распилят пополам, каждой варе к паре. Не знаешь, не гунди. Я жил пацаном в первобытке. Сараи, бытовки, бараки одностворчатые. Братья по тюрмам, отцы по канавам, матери нечесаные от вшей детям лысины выдирают. Душ - один на переулок, три конфорки на четыре лежбища. Из водяной уличной колонки заводская свежая моча сочится, к уличному сортиру мягкие части ключ в ключ примерзают. Улица на улицу, переулок на закоулок с дрекольем да отверткой. Через день звонкая поножовщина, через два крытый гроб. Пьянка гулянку в хвост догоняет. Хорошие. Вот и хорошие! Вообще-то я тебя позвал дело обсудить, про особую память особых флэшок. Да, видать, пока не сходится. Давай, Сеня, глотни еще чарку, чтоб к жизни отпитой поближе. Хорошие! Это ты мне не чирикай.
        - Да! - крикнул Евсей и с размаху влепил кулаком по тарели, так что запрыгали там и слетели на пол маринованные юркие миноги. Подошел бугаек-официант.
        - Горяченького подать, - душевно поинтеросовался, собирая битое. - Покушаете?
        - И так хорошо, - злобно сверкнул глазами банкир. - А вот тогда слушай в полные глаза, Сеня, - продолжил. - Была одна хорошая. Стишки все читала. Мимо отбросов бежит - вся светится, будто по лесной поляне пчел ловит. На меня, кстати, очень поглядывала. Я был бравый паренек, пил в меру, дрался спокойно, не зверел, оттого и боец считался штучный. Да и не матерился излишне, не ощущал в этом кайфа. Пацаны уважали меня за сметку и осмотрительность. А она, Сеня, ходила, будто в облаках летала. Веришь? Мимо меня по лесенке со своего верхнего третьего этажа бежит по гнилым ступеням и стишки читает, словно ей на нашу говенку… все равно: про воробьев, про сводницу весну, про покатые плечи усталой земли. Но к ребятам не жалась, но и не шарахалась. Тискать и хватать себя сильно не давала, да и другого ничего.
        Пацаны с девками ихними, когда она совсем хороша стала, мне говорят: хочешь, говорят, бери себе, видим, ты на нее глаз положил. А ты у нас уважаемый. Пускай, как твоя в кодле ходит, тебе зеленый свет. Но так скакать тут в скакалки нельзя - место гиблое и жизнь квадратная. Все в сплоченке, по одним правилам дохнут и по девкам сохнут. Все в одном ходим, одно едим и танцуем. А она, непонимашка, все бегает и музыкально слова будто мне мурлычет: про сиреневые сумерки, про колокольчик многозвучный.
        У меня сердце прахом пошло. С одного бока - с ребей все равно кантоваться, с другого девчонка ничья. Да и не моя, хлопцы звереют. Я ей как-то на лестнице и говорю:
        - Слушай, ты с кем-нибудь бы ходила. А то страшно мне за тебя. Со мной, давай, ходи, хочешь, я тебя любить буду.
        А она отвечает, глядя так хитро и смешливо:
        - С тобой буду. А где ходить то?
        - Ну тут, с пацанами. Больше здесь негде. И никто не ходит где еще.
        А она говорит мне грустно и серьезно:
        - С тобой только буду ходить. Без пацанов.
        И стих мне какой-то не по делу дурацкий лепечет: про синие очи, полные ночи. Я обозлился.
        - Дура, - говорю. - В лесу жить, со стаей выть. В степу кочевать - и ног не ободрать?
        Смеется-заливается, а глаза сухо горят.
        - Нет, - говорит. - Хочешь меня одну - бери. А в стаде я овцой не хочу быть, только подпаском у пастуха.
        - Дура, - крикнул я отчаянно тогда. - Ты в жизни живешь, или как?
        Слезами брызнула и ушла.
        Пацаны пить-курить собрались, и говорят:
        - Все Сева, хорош нам тут мозолить свои правила. Или девку подсоединяй, или мы ее учить будем. А то нам подружки ее вольницей уже все глаза покололи. Мы, мол, что тут вам - тряпки? А эта, как с другой области свалилась. В круг поставим, завтра вечером с курсов кройки побежит.
        - Дальше рассказывать? - спросил банкир.
        - Нет, - отказался географ и запил водкой.
        Банкир взял бутылку, хлебнул из горла, ладонью наскреб салата, закушал, роняя оливье.
        - Доскажу кратко, для себя. Вечером поймали ее, окружили. И девки тоже. Ты, говорят, Сева, первый.
        А она молча стоит, на меня смотрит. Куда мне деваться, я здешний. Я ее схватил, она - вырываться, но молча. Не орет, рожу мне всю исцарапала. Я ее тогда и нагнул, и получил.
        Легла бочком на грязный вонючий пол у боковой непроходной заколоченной лестницы и скулит тихо. Пацаны говорят: теперь мы. И девки их подбазаривают. Я шило-заточку вынул, и говорю:
        - Моя. Убью, суки, не суйся.
        Ну тогда мне жару и дали, ребро поломали, нос. Голову, чтоб ровней была, поправили. Чтоб коллектив уважал. Почки и ничего не отбили, я шилкой для вида махал. Хлопцы-то все свои. Шейный позвонок до сих пор скрипит. Но ее не тронули, ушли. Только попросили: " Уезжай, что ли, отседова, девчонка. А то ты не наша, и от тебя хорошие хлопцы давятся".
        Я в больнице отлеживался - пришла. Села рядом. Я лежу тихо, только глазами дергаю. Села, носом шмыгает. Положила руку на мою, сжала. Глаза мокрые в мою руку сунула. И какой-то стих читает, вроде: " …вышел милый из тумана, вынул ножик из кармана. Будет резать, будет бить - все равно тебя любить…" Вскочила и убежала.
        После этого я ее больше не видел, куда-то сгинула. А ты, Сеня, говоришь - хорошие. Если жизнь хорошая - все хорошие, а если трясина - все жабы.
        - Я выпью, а ты как знаешь, - завершил он рассказ.
        - Китаезы приехали, Евсей Евсеич, - тихо подкрался официант-бугаек.
        - Отвали! - крикнул банкир. - Обождут.
        Потом поднял голову, поглядел на географа, будто только увидел.
        - Эй, - крикнул банкир.
        Подошел водитель лимузина, на ходу поправляя скрытую кобуру.
        - Отвезешь Арсения Фомича, куда велит, - сказал тяжело и отвернулся.
        Дома Арсений сел на стул и поглядел на карту древнего Средиземноморья. Ведь вот что удивительно и восхитительно, подумал он. Смотрю сейчас на пограничные миры, выпрыгнувшие из другого времени, и все они видятся в сказочном ореоле - невероятно зеленые пинии, чистые, влекущие кристаллы льда ручьи, и суровые мужчины и сильные женщины, мчащиеся вдоль ручьев рука об руку. А на самом то деле и тот мир был по границы ойкуменны наполнен стонами, воплями, попранными рабами и галерниками, отсеченными семьями и украденными жизнями. Почему же отсюда, издалека, обыкновенный географ, учитель всего лишь желает знать, где сидел там, средь райских кущ, фазан, беззаботно порхал попугай и сообразительный голубь, барражируя в чистом прозрачном небе, готовился стать отцом. Или звенел звук закованной зноем заунывной зануды-зурны.
        Арсений поднял голову и помотал ушами и головой. Зычная зурна не затихала - настойчиво кто-то звонил в дверь. Пошатываясь от выпитого, он прошел в коридор и дернул замок. В квартирку, слегка переместив хозяина, вкатилась нежданная особа. Джинсовый прикид сидел на Клодетте Павловой не вполне ровно, оттеняя ее пухленькую корявость. Девица держала в одной руке плещущую полнотой бутылку шампанского, а в другой длинную коричневую цигарку. Пыхнув дымком, девица молвила:
        - Тосковал, чую, женишок. Хау дую дую я шампанское одна и мекаю - где ботаник мой сужденый? - и прошлась по комнатке. - Клево, как в вокзальном сортире. - Потом без сил плюхнулась спиной на тахту. - Ну чего, позолоченный, давай по жизни вместе одну коровку за титьки доить? - и поправили крепкий бюст. - Клюкнешь клюквенной? - и помотала бутылкой.
        - Знаете, Клодетта, - манерно выразился сегодня уже почти перешедший предельный градус географ, - Вы бы отсюда быстренько шли сматывать удочки. А то я нынче не в форме мораль читать и слушать Ваши весьма ароматные эскапады. Корову какую-то…
        - Ну ты, спасибо школке, хоть материться наварился. Видишь, чего утюмкал: "Экс падла" я ему. Ту самую корову, родную, - крикнула Клодетта, оторвав позвоночник от тахты. - Один метишь отсос иваныч с папкиных башек свертеть? Да ты не крутой, у тебя и яйца, и те не крутые. Вот висел бы ты среди других крутых подвешенный на папкиной фотке в любимом кабинете, тогда все бабло сосанул - не успела бы я и пикнуть…А то…Дели шкурку с дочуркой.
        - О чем это Вы? - вяло, как о бесполезном, заметил усталый учитель.
        - Да ты что, совсем бревноид? Теодор-коровка ему на мою ежедневную беду денежку сбуратинит, а женишок все и слизнул, охотник за привидениями. Я тебе прямо вот руку и сердце протягиваю - держи, - и Клодетта потянулась к нему левой половиной. - Папка-изверг дал, жених на грудь принял. Девке своей, мне то-есть, законной, половину отслюнил. И гуляй вася. Укумекал, упертый? И школа в шоколаде, и невеста в маринаде. Жизнь в раскладе. Ты что, совсем по жизни тупой? Складывать-делить учили?
        - Вы, Клава, мне, пьяному, предлагаете гнусную комбинацию альфонса. Обсчитывать прекрасного родителя добродетельной дочурки. Я до такого сам бы не докумекал.
        - Ну! - обрадовалась невеста догадливости тупого жениха. - Тебе расчет, как у крупье, простой: бабки взял, бабки сдал. Нос в табачке и легком порошке. Как у Марка. Карла. Ну, не Фаберже, а бородатого. Читал, небось, в книжках. И мне - бабки штрих, и я свободна, и пошла…по библиотекам…
        - Нет, - воспротивился решительно географ. - Мне стыдно деньги за невесту брать. А женихом быть липовым. Или березовым, как веник. За невесту денег дают, а не берут.
        - Да ты веник и есть, мети себе мани-мани, горя не хлебай лаптями. И стопочку под партой пропустишь, и у меня на хорошем счету. А денег за такую невесту ты сколько отстегнешь - чирик, два?
        - Не договорились, - отказался географ. - Лучше я с голода опухну, чем за такую киксу деньги буду брать.
        - Ой-ой! Губки не дуй. Ладно, - решилась Клодетта. - Черт с тобой, старой каргой. Киску, так киску. Получишь бонус, раз в неделю пирожок с изюмом и бутербродик с медом, - и она вдруг приподнялась, хлебнула из бутылки, поерзала бедрами, приспустила джинсы, показав пестренькие трусы на круглых боках и вновь шлепнулась на тахту.
        - Аванс, - крикнула, - получите и распишитесь кровью.
        Тут опять затрещал вдруг входной звонок. Географ в замешательстве посмотрел на развалившуюся торбу в трусах:
        - Прикройся хоть…быстро…
        Теперь уже за дверью стояла Маргарита. Она глупо и злобно ухмылялась, одета была в расстегнутый сиреневый кожаный плащ, удивительно шедший к ее каштановым лохмам, помахивала открытой и наполовину пустой бутылкой шампанского и явно намеревалась сказать что-то очень дерзкое.
        Но сморщила нос, принюхалась, отстранила домовладельца, коротко сообщив о цели прихода: "ну-ка!", и вошла в комнату.
        Клодетта, правда чуть прибранная, по-прежнему валялась спиной на тахте, с трудом держась за пол красными лаковыми сапожками.
        - А это? - спросила Маргарита. - Кто это?
        - Случайная заблудшая знакомая… одного. Босса… дочка. Пришла… не звали, - слабым скомканным голосом попытался нарисовать какую-нибудь картинку географ. - Вообще не звали… какие-то деньги предлагает, джинсы - вон что…
        - Уж кто тут я, все путем! - уверенно припустила Клодетта. - Я тут по жизни невеста. Назначенная. Мы, невесты, свое дело знаем, - и тут же привскочила, приспустила, наглая дрянь, вновь джинсы и опять плюхнулась. - Нас, невест, не учи жениться.
        Арсений без сил опустился на стул:
        - Чушь. Пьяная билиберда.
        Рита медленно огляделась, посмотрела на Сеню, на невесту и вокруг. Потом поставила аккуратно шампанское сбоку в тени письменного стола, подошла к книжному стеллажу и схватила, дотянувшись, стоявший сверху глобус.
        - А ну пошла отсюда к… матери, - бешено взвизгнула Маргарита и, совершенно не соизмеряя силу ударов, начала лупить визжащую девушку Клаву почем зря и не зря.
        И географ, попавшийся почти случайно ей на пути, получил свою долю. И девица, охаживаемая довольно основательным научным предметом и преследуемая по всем закоулкам квартирки, еле успела выскочить вон, непрофессионально отбиваясь ногтями и неумело сквернословя. Победа приняла полностью сторону вновьприбывшей, и опыт, как всегда, побил разгильдяйство.
        Без сил Рита уселась также на тахту и несколько раз, как показалось географу, даже всхлюпнула носом.
        - Забрела - не звали, - опять промямлил педагог. - Затеяли с этим… адвокатским папашей идиотскую воспитательную акцию… и на тебе, бочка дегтя на ложку меда. Как кур в опал попал. А я тебя так ждал, - совершенно не к месту добавил он ситуационную глупость.
        Рита тихонько засмеялась и немного одновременно заплакала.
        - Сейчас… сейчас успокоюсь, - пообещала она, растирая по щекам слезы. - Ты хоть помнишь? Хоть помнишь… как в последний день… гуляли… а нас машина…
        - Машина… нас? - испугался географ.
        - …нас водой… в июне… водой поливалка облила. Ты нарочно влез… Сейчас… успокоюсь, - опять пообещала, бурно плача.
        - Не помню, - помолчав, признался Сеня. - Рита!
        - Все, - сообщила женщина, осушив глаза. - Бокалы, рюмки есть? Никто меня не любит, - с горечью произнесла гостья. - Придешь к человеку - у него вонь, духи, девка без трусов. Придешь на службу - мерзавцы. Уйдешь - тьма безнадзорная. Мужики - вертихвосты, природа - надувалка, и жизнь - помойное ведро. Никто меня не любит.
        - Я тебя люблю, - автоматически продолжая ее речь тихо сообщил Арсений.
        Рита помолчала. Потом взяла один бокал, налила и выпила весь.
        - Рассказывай, - произнесла сухо и отстраненно.
        - Что? - не понял Сеня.
        - Что обещал. Тогда, в прошлый раз, когда нанесла тебе короткий визит: хотел, мол, сказать важное. Как пришел, в прошлые времена, взбаламученный, а я, мерзкая тварь, на гнилого доцентишку повесилась, устроила июньскую демонстрацию и начала ему, тебе в ущерб, знаки внимания в виде непотребных ласк оказывать. Ну, так и скажи теперь.
        - А зачем теперь? - опасливо теряясь, чтобы вытянуть время, спросил географ.
        Маргарита плеснула шампанского в два бокала, ткнула собеседнику второй и пригубила свой.
        - Обещаешь, что любишь. А даже с жалкой правдишкой пытаешься скрыться, я уж не говорю о старухе и всей этой мелкой кутерьме. Даже старенькую легенду жалеешь, боишься окунуться в тень прошлого счастья и шарахаешься от призраков своей молодости. Разве ты, такой, можешь любить?!
        - Не буду рассказывать это прошлое счастье, - резко вывел Арсений. - Да и я уже не тот. Тогда был паренек-огонек, бурлил молодым шампанским. Был способен и глупость сморозить размером с жизнь и кульбит отчебушить на долгие годы. Сейчас я другой, Рита. Во мне осадок солей по колено, еле хожу, тина обид по самую печень, еле смеюсь, горечь утрат по горло, еле дышу. Какая с такого любовь? Теплая буря в стакане вина.
        - Расскажи, - тихо потребовала Рита. - Я хочу это вспомнить.
        - Да ничего тебе не скажу, - дерзко выметнул географ. И вдруг продолжил. - Потому что летел тогда к тебе на крыльях, а внутрь будто тонну вправили свинца. Да, потому что летел зараженный ненавистью к себе и счастливый. Не забуду… этого не забуду. Мама вечером меня позвала и попросила…
        - Мама? - осторожно спросила Рита и отставила на столик бокал.
        - …и говорит: " Сеня, прошло уже две недели, а Рита не заходит. Где она?".
        Я замялся, стал откручиваться и пялиться в окно, в котором уже кривлялось пыльное солнце. Садилось уже за раму.
        - Так она здесь, у тебя, твоя Рита. Ты на нее каждый день любуешься, принеси фотографию с кухни, - говорит мама.
        - И что? - переспросила Маргарита, вцепившись взглядом в рассказчика. - Ты мое лицо все время рядом держал? Зачем это рассказываешь?
        - Была фотография. В рамку сделал и на кухне устроил, на подоконнике среди кактусов. Ты там в мягком сарафане по той моде стоишь под напором ветра на склоне возле университета. Может быть, помнишь, я снимал. А ты стояла, сначала показывала мне кулаки, потом рожи и язык, а после отвернулась и стала глядеть на реку, думая о хорошем.
        - Помню, - прошептала Рита.
        " Принеси фотографию, - попросила мама. - Поставь." Она тогда уже почти не вставала, только в туалет каким-то чудом, два раза упала и расшиблась, но упорно не желала резиновых уток. Ну, вот. И мама спрашивает:
        - А что же, Сеня? Вы с Ритой сейчас, я слышу, не созваниваетесь? Не прогуливаетесь?… В кино, или на студенческую вечеринку, или просто… как молодые…
        А я головой только мотаю.
        - Нет, мама, мы пока разбежались.
        - Это ты так решил? - спросила она, вытирая со лба пот, и с щек.
        - Нет, - ответил я правду.
        Потом мы молчали, а солнце уже зашло, и в комнате плохо все виделось, надо было зажечь что-ли свет.
        - Значит, она тебя любит, - вывела откуда-то мама и заплакала.
        - Все было не так, все, - Рита резко поднялась. - Слышишь, Полозков, ты сейчас нарочно сочиняешь из меня какую-то другую девушку.
        - Ты была такая, - грустно сообщил Арсений, - и мама это знала всегда. Ты была… таких девушек больше не будет…
        - Все, молчи, - сказала Рита, останавливаясь у окна.
        - " Оставь фотографию здесь на ночь, - попросила мама. - Что же ей все по кухням маяться, ей место здесь. Или ты без нее не заснешь?" - пошутила и рассмеялась тогда, неожиданно весело и звонко, как молодой и не знающий боли человек.
        - И ты оставил?
        - Утром я увидел…
        - Молчи, - крикнула Рита, повернувшись к рассказчику. - Молчи. Все! Я не слышу.
        - …я увидел рядом с мамой рассыпанные таблетки и пустой тюбик от снотворного…
        - Нет, - прошептала Рита, - нет. - И закрыла лицо руками.
        - На десятый день я бежал к тебе.
        - Нет, - тихо и жалко повторила Рита.
        - Ты здесь не при чем, - угрюмо сообщил географ - Она давно хотела это сделать… не смела только. Ты помогла ей…
        - Никогда… - еле слышно прошептала женщина.
        Через минуту Маргарита отошла от окна, налила вино в два бокала и один протянула Арсению.
        - Выпей, - и пригубила сама пенящееся зелье.
        Полозков тоже, поперхнувшись, глотнул.
        Рита пустым взглядом окинула комнату, потом отправилась в коридор, и за ней щелкнула входная дверь.

* * *
        Элоиза сидела у письменного стола и, молча улыбаясь, разглядывала этих людей. Стол был выдвинут чуть в середку, на столе стояла потрошеная селедка под луком и растительным - подсолнечным, маслом, лежал, браво развалившись, вареный картофель в красивом блюде, а рядом нарезанная разная колбаса и всякая мелочь: хлеб, вилки-ложки, салфетки и винегрет.
        На стульях вокруг стола увлеченно мотали вилками болтающие руководитель сине-зеленых, добрый экономический доцент в джинсах и с усевшейся на горло бабочкой и его помощница в огромной роговой оправе, оглядывавшая оставшихся, как сытая очковая змея. Тут же беспрерывно верещал, то вскакивая и тыча в плечи и грудь не все понимающего именинника, то изображая картинки монашкиного поведения в экстремальной ситуации или сверзившегося с истукана пьяного везунчика - шустрый и нагловатый газетчик Воробей, отнявший вчера у Элоизы почти силой скромную глухую юбку.
        Сегодня на Элоизе было одолженное у Эвелины Розенблюм изумительное сиреневое платье с расшитым на пупе драконом, старающемся слезть вниз и пожрать пламенем и зубами круглые Элоизины коленки, не вместившиеся под платье.
        Элоизе хотелось плакать, так ей было хорошо. Приемник на окне пел зарубежные мелодии, люди кушали и праздновали от души, а родившийся Июлий сидел на самом почетном месте, весь красный и счастливый, и поочередно кивал ерепенистому Воробью и выгибающей шею коброй очкастой. Особенно часто лучащийся Июлий кивал приветственно дракону и Элоизиным коленкам, тем более, что руководители посадили ее и Воробья по обе стороны от барабанщика, напрочь лишенного на радостный день общества своего гулкого инструмента.
        Элоизе хотелось плакать, но она этого начать тут не смела, потому что была уже три дня записана в партию, выпила рюмку кислого вина и с шатким беспокойством иногда вспоминала о пакете, припрятанном возле зеленого кухонного чудища-дивана. Ведь недаром вчера как всегда неожиданно припорхнувший суматошный Воробей славу богу от спешки не обнаружил ее в тех потерянных чувствах, с которыми не управишься на виду.
        А тогда утром она отправилась к Июлию домой и как раз застала его, убегающего и дожевывающего в спешке сыр, на построение под лозунг " Разобьем вместо истуканов скверы".
        - Элоиза, Вы? - поразился открывший дверь и тут же запунцовевший Юлий. - Если бы позвонили… я бы… знал тогда…
        - Что ж звонить, нервы тратить, - сказала Элоиза подготовленное. - Все равно надо: пол помыть, окна протереть. Вот, взяла немного партийной химии - порошек и синюю отраву для окон, думаю - не заругаются. От чистоты и совесть светлеет. И маме твоей не помешают свет и досрочная смерть микробов.
        - Да, - только и сказал Июлий. - Да, - потом вдруг схватил как сумасшедший ее левую руку, прижался к ней на секунду щекой и, пыхтя, чудной, убежал из квартиры, немного по топтыжьи переступая, даже не предупредив мать.
        Тут же из своей комнатенки та и высунулась. На этот раз дырчатая черная шаль опять покрывала ее плечи, но шляпки не было, и Элоиза испугалась, потому что нестарая еще женщина была немного седая. Женщина разгадала ее испуг, сначала подняла руку и пригладила волосы, а потом ни к селу прочитала стих: - Синеют волосы, как в вазе хрусталя
        Сияет луч, без голоса снуя.
        И переступила с места на место босыми ногами.
        - Да нет, - воскликнула Элоиза, оправдываясь, - я совсем пришла просто, пол помыть. Очень хочется надо у вас чистоты. Я сама жила в грязи, потому что негде было. Понимаю, если кругом все липкое, липнет, или в углах собралось. Я, когда на сестру медицинскую хотела, то очень училась крахмальной жизни. Потому, что своя грязь надоела. Но потом нас на нанечек перевернули, и все… спуталось… У вас тряпки есть?
        Тогда женщина в ненужном волнении оглянулась, сняла вдруг с себя черную, шитую красными цветами шаль и осталась в странном наряде - то ли халате, то ли в ночной неудачно скроенной рубахе. Женщина медленно опустилась на затертый и замызганный паркет, уселась боком и стала водить по полу шалью. Потом подняла на Элоизу глаза, вновь опустила, и не прекращая медленно тереть по полу, тихо заплакала, тряся плечами.
        - Нет-нет, не надо, - попросила Элоиза. - Вставайте. Простудитесь.
        Она помогла женщине подняться и повторила:
        - Просто нужны тряпки. Дайте мне. Пол помыть.
        Женщина нахмурила лоб, подошла к невысокому комодику, провела пальцами по закрывшей его сверху вышитой салфеточке и сказала: - Ненужные тряпки, свидетели дней,
        По дому все бродят, как дети теней.
        Потом выдвинула ящик комодика и стала, одну за другой, будто за хвост дохлую мышь, выкидывать старые вещи: допотопные жилетки, обрывки пончо, наволочку, мужскую кепку, бюстгальтер с оборванной бретелькой. Элоиза в растерянности подняла кепку, и из той выскользнул и шлепнулся на пол документ.
        - Паспорт, - с удивлением, раскрыв, сказала Элоиза. - Ваш? Ваш, - подтвердила она, глянув внутрь. - Только Вы на фотографии… почти такая же, как сейчас, молодая и красивая. - Потом Элоиза страшно испугалась. - Надо срочно, немедленно убрать. Человек без паспорта у нас, что вымя от неизвестной коровы без самой коровы. Или цепь без козы.
        Женщина улыбнулась. Элоиза взяла женщину за локти и посадила в комнате на стул. Потом, не решаясь поискать в темной комнате тапки, положила ей под ноги рваный бюстгальтер и начала аккуратно складывать в шкафчик вещи. Под конец она положила прямо перед глазами женщины паспорт в кепку и сообщила:
        - Вот. Вот паспорт. Кладу обратно. В кепку. И туда же, на самое дно. В сохранности. Вот.
        Она, правда, не сообщила в отдельности женщине, что, производя манипуляции, как ловкий фокусник, с кепкой, заглянула на странички штампов. Ей страшно хотелось подглядеть дату рождения чудного человека Июлия, и она увидела ее. Это было завтра. Еще удивительней оказался на секунду мелькнувший перед Элоизиным взглядом штамп перемены фамилии. У странной матери барабанщика кое-когда была другая, звучная и решительная фамилия. Не такая, вроде Беляр. Крайне озадаченная, девушка оставила себе старую наволочку, развела воду и ожесточенно принялась за работу. Потом совсем упрела в толстой длинной юбке, скромно сказала "извиняйте", стянула ее, аккуратно расположив на спинке стула, и, подоткнув комбинацию, с бешенством опять набросилась на грязный паркет.
        - А у Вас сын очень хороший, - в какую-то минуту не выдержала и поднялась отдохнуть. - Очень.
        - Кто знает? - спросила женщина. - Разве так просто?
        - Да, - подтвердила девица. - Очень. Я знаю. Другая скажет - увалень неловкий, застенчивый чудак. Ни толку, ни проку по жизни скакать. А я скажу - дуры. Человек нежный просто. Мы зверей-то уж повидали. Парень, если гантелями займется, у него все в силу уйдет. Вся излишняя мягкость. Будет настоящий силач и… кому опора. Мы уж знаем…ак эти бугаи… на все им плевать. Он и умный у вас - и учится студентом, и людей любит. Потому что хочет, чтобы по всей стране цвели белые яблоки, и под ними ползали звонкие дети и шмели. А мы уже насмотрелись, кто только под себя рвет. Девки любят иногда - когда их парень под себя и под нее все рвет, а потом ревут и коленки кусают - когда эти рвачи и их изорвут и кинут. Простая наука.
        - Без труда и без науки… - сказала женщина.
        - Смогут выжить только суки… - неожиданно добавила Элоиза и поперхнулась, поняв, что сморозила не то.
        Женщина нервно расхохоталась, крепче запахивая на груди черную шаль, водруженную вновь на ее плечи Элоизой. И девушка уже больше не решалась вести беседы, пока пол не заблистал чистотой, окна не были тщательно терты и отмыты, и на паркете не заиграл румянец раззадорившегося дня.
        - Ну вот, - разогнулась наконец Элоиза и смахнула тылом ладони липкие волосы со лба. - Вот вам и ваза хрусталя прям, а не пол, - добавила она, вспомнив стих.
        Тогда женщина в волнении поднялась со стула, подошла к девушке, схватила ее за руку и подвела к комоду. Из нижнего шкафчика она вытянула фотографию и сунула в руки Элоизе. На фотографии на крышке комода сидел крохотный карапуз, похоже карапуз Июлий, рядом блистала гранями длинная хрустальная ростом с малыша ваза, а в ней топорщились мелкие и наверное цветные астры. - Разбита жизнь, покинут разум мой,
        Но, девушка, верни меня домой.
        - А где эта ваза? - чтобы что-нибудь сказать, протянула Элоиза.
        Женщина погладила трясущимися руками вышитую салфетку на комодике, белый цвет разлился по ее лицу, и она, сложив руки, рухнула в обмороке на пол.
        Ровно два часа понадобилось Элоизе, чтобы все привести в порядок - уложить мать Юлия на узенькую коечку в ее комнате, забитой книжками и непонятной рухлядью, привести ее полностью в чувство, напоив чаем и вареньем, и даже покормив бутербродами с сыром, приготовить из найденных продуктов суп с фрикадельками и тогда уже распрощаться:
        - А у Вашего Июлия завтра день рождения! Я его поздравлю.
        - И у Вашего, - произнесла мать, с надеждой глядя на работящее созданье.
        Но на улице Элоиза остановилась в полной нерешительности. До каких-то денег, до обещанной небольшой зарплаты оставалась еще неделя, кое-какие продукты лежали в партийной кухоньке в холодильнике, но денег было всего триста рублей.
        Через два квартала она зашла уже в третий по дороге магазин и тут остановилась, как вкопанная в глину и готовая к обжигу. На полке перед ней сияла хрустальная ваза. Собственно, там стояло много всякой всячины - битые китайские божки, ободранные доски для нард, старые вентиляторы и поверх всячины пучила глаза покусанная молью черная лисица. Это был, похоже, комиссионный какой-то магазин. Ваза, может быть, и не точно сходилась с той, фотографической, но по виду, по наглой стати, по разлету и разгулу цветастого стекла и богатому спокойствию очень могла сойти и за увиденную на снимке.
        - Сколько? - спросила Элоиза чуть хрипло у продавщицы.
        - Дорого, - отвернулась та.
        - А сколько бы Вы дали? - вдруг раздался сбоку сипловатый голосок.
        Лысый человек с рыбьими глазами уставился на Лизку.
        - Пятьсот, - соврала Элоиза, думая двести донести потом, под честное слово.
        - Она стоит одну тысячу, - тихо подчеркнул человечек.
        - Да вы чего, Вениамин Аркадьич! - взвилась продавщица.
        - Молчать, - коротко сказал человечек.
        - У меня нету, - поникла Элоиза.
        - Ты мне, я тебе, - тихо сказал человечек.
        Лиза вдруг поняла, какая это дорогая вещь, и еще испугалась, потому что слету поняла и другое.
        - Да вы чего?
        - Просто, - спокойно сказал человечек. - Как люди всегда помогают друг другу. Чепуха. Ты мне, я тебе.
        Элоиза разозлилась.
        - Ну ты что, совсем что-ли с привязи сорвался, - как бы спросила, опять испугавшись.
        И, вправду, ведь совсем недавно еще деньги появлялись у нее в потной ладошке, а распаренные клиенты, получив помощь, уходили улыбаться своим женам, не оборачиваясь. Чепуха. Без любви - это чепуха.
        - Да нет, - смиренно сообщил Вениамин Аркадьич. - Я же ничего не заставляю. Жена просто давно болеет. Давно и тяжело уже.
        - Да ты вообще, кочерыжка, что хочешь-то? - воскликнула Лиза, схватив внутри себя зубами. - Что думаешь-то про себя?
        - Пойдем. Я тебе еще одну вазу в подсобке на выбор покажу, та лучше и вообще даром, - поник головой пожилой человечек.
        - Ну и дурак же ты, - тихо сказала Элоиза и посмотрела на вазу.
        И вот теперь, днем позже, она с шатким беспокойством думала о пакете, приткнутом в кухонный уголок у зеленого дивана и вполуха слушала веселую болтовню празднующих.
        - Кто бы мог подумать, - витийствовал, посмеиваясь, размягший руководитель "сине-зеленых", - что так наполучаем по хребтине этим разумным лозунгом. Казалось бы, приходишь к людям с простыми и ясными словами - посадимте сады, обогреемте жилища и рассредоточим бетонные коптильни новостроек, уплотнив их детскими площадками веселых игр и тенистыми скамейками пожилого времяпрепровождения. Ан нет, лупят по позвонкам.
        - Это ясно, - воскликнул Воробей. - Ясно объяснимо даже мне, шебутному попрателю городских магистралей. Вы думаете, что пришли просто к людям и просто помочь, насадив сине-зеленую жизнь на бетонную подложку. Ан нет. Уже многие сбились по интересам, многим уже обещаны небольшие деньги за разгон смущающих райскими посулами плебс, обещаны блины и водка за щелкание по хребтам разных там умничающих. А что Вы выберете, ответьте - синицу с блином сегодня или далекого журавля обещаний когда-нибудь? Где этот журавль, может он загнется от гриппа на гнилых прудах.
        - Я бы выбрала журавля, - мечтательно сообщила помощница доцента, на мгновение сдергивая огромную роговую оправу и открывая маленькие серенькие нерешительно моргающие глазки. - Я бы легла в густых цветах навзничь и годами смотрела на летку этих журавлей. Вот вполне цель счастья.
        - Так бы и не посмотрели сначала под себя? - съязвил Воробей. - А вдруг на коровью лепешку уляжетесь? Зачем вы вообще сделали эту партию, с журавлями беседовать? - спросил он у ответсекретаря.
        - Это интересный вопрос, - миролюбиво заявил руководитель. - И сам частенько задаю себе. Отвечу. Если я точно не знаю, как должно быть дальше, я должен либо учить других, либо у них учиться и задавать вопросы. В обоих случаях я прихожу к людям, и они спрашивают меня - кто ты? Кто ты, чтобы нас поучать и выпытывать наши знания и секреты. Раньше я бы спокойно заявил - я пророк, я гадатель, я прорицаю и толкую сны и мечтания. И меня бы не побили камнями… или плакатами. Теперь другое время, и когда люди с удивлением, смехом и сомнением глядят на меня, вопрошая - а чего ты приперся, чтобы с советами и ответами соваться, я спокойно заявляю - я партия. Залез в шкуру сообщества, в троянского коня коллектива, выдумал название себе новое, и я - партия. И люди говорят - ну, партия, ладно. Тогда верещи…
        - Все ты перевираешь, - гневно воскликнула очкастая залежалка. - Партия - это ум, появившийся наконец поверх головы, это честь, сохраненная для других и ради других. Это совесть, вылезшая наконец из человека наружу.
        - Уж не "партия ли это в последней инстанции", - опять съязвил Воробей, - в " богоугодной".
        - Ну, друзья, - успокоил спорящих руководитель. - Конечно, доля истины есть в каждом вашем слове, и жесте. Вопрос в том, чтобы истины эти совместились, сдвинулись.
        - Чтобы сдвинулись, надо двигаться навстречу, под барабанную или струнную музыку, - сообщил, нежно улыбаясь, Июлий. - И тогда кусочки истин слипнутся в слаженную лепешку Большой правды. Верно, скажите, Элоиза?
        - Я не знаю, - смутилась девушка. - Я бы свою правду и… свою кривду никому бы не хотела отдать. Только тому, кто мне улыбнется. И не заругает, что строй плохо держу, а погладит сверху, по голове.
        - Какая Вы! - заявила залежалка, оправляя длинную юбку. - Зачем это по голове! Ластиться и ласкаться - не то сейчас время. Не восемнадцатый век, нацеплять мушки на щечки и сиреневые кринолины. Страсть и труд - все перетрут, бой и нега - растопят завалы снега, пламя и лед - вот какой нынче год на дворе. Иначе судьба проклянет и растопчет.
        - Ну, ты все же утрируешь, - остановил соратницу на скаку руководитель. - Вот недавно Юлий прочитал мне прекрасный стишок на эту тему, когда волоклись с митинга. Юлий, пожалуйста, еще раз.
        - Да я… - замялся чтец. - Как нибудь потом.
        - Просим, просим, - поддержал Воробей.
        - Интересно… забавно, - согласилась залежалка.
        - Июлий, скажите стих, - тихо тоже попросила Элоиза.
        - Тогда ладно, - решился, краснея, юбиляр. - Это у меня не стихи. Стихи надо сочинять, уметь и знать. Разве у меня стихи? Просто глупые слова-вирши. Вылезают из меня вместе с кругооборотом вместо пота или слез. Или, вместе: - Забудемте обиды, господа,
        И вместо "нет" промолвим слово "да",
        Под доброю улыбкою друг друга
        У каждого отыщется всегда
        Для гильотины дней надежная подруга,
        Надежды путеводная звезда.
        - Почему Надежда, а не Фекла или… Элоиза, - выставился Воробей, и все, совершенно все рассмеялись.
        - О! - воскликнула помощница, указывая на приемник. - Рок-н-ролл, обожаю. Буги-вуги. Идемте плясать, - потянула она партсекретаря. - Ну, идемте, идемте, экономист вы конченый.
        - Да разве я … разве танцую? - стал упираться доцент, но все же поплелся на свободный пятачок.
        И тут они стали выделывать почти профессиональные рок-н-рольные па, этот доцент и его подогнувшая длинную глухую юбку подруга, извиваться, отталкиваясь и притягиваясь, шумно двигая ногами и возглашая "ап!" и "ой!". Видно было, что партийная пара не впервые, а довольно слаженно совершает эти антраша, и что это им по душе.
        - Вот это да! - восхитился Воробей. - Это вам не сине-зеленые бактерии.
        - Это зарядка взаимной энергией… - заметил юбиляр гордо.
        - Замечательно танцуют. Потому что партийно близкие душой люди, - пролепетала Элоиза.
        Через три минуты доцент упрел и вместо себя вытолкал упирающегося Воробья.
        - А у меня для Вас, Юлий, небольшой сувенир к дню рождения, примите, не обижаясь - я дарю от всего сердца, - сообщил доцент.
        Он вынул из офисного шкафчика конвертик и вручил смущенному и озадаченному Юлию.
        - Здесь немножко денег, около пяти тысяч рублей. Решением партгруппы Вы поощрены из общественной кассы за беззаветное служение в молодежной секции " Белый налив". И за пополнение рядов. В жизни немножко денег всегда пригодится.
        Вернулась с танца и запыхавшаяся пара.
        - Все мы с поздравлением дружно солидарны. И очень Вас, Юлий, любим, - добавила, сумбурно дыша, подруга руководителя. - А уж руководитель наш как постарался - ночами, чтобы успеть, писал рецензию на талмуд этого столичного экономиста.
        - А ты печатала, - радостно раскрыл общий секрет доцент. - Молодец.
        - Я как-то… - промямлил, глупо улыбаясь, Юлий.
        Тут во входную дверь раздался звонок. Воробей пошел открывать, и от двери понесся шепоток. Юлий отправился в коридор следом и увидел перешептывающегося с неизвестным Воробья.
        - Это ко мне по делу, - сообщил извиняющимся тоном Воробей. - Известный географ, учитель школы. Создатель практической теории сокрытия учащихся.
        - Арсений Фомич, - представился Полозков. - Ваш друг слишком преувеличивает.
        - У нас небольшой здесь праздник, прекрасный незначительный день моего рождения, - пригласил Юлий. - Войдите, посидите с нами немного.
        - Спасибо, наверное откажусь. И поздравляю. Я на секунду, по делу.
        - Да войдите, - радушно показал рукой внутрь Юлий. - Хоть на секунду.
        - Пошли, пошли, - развязно дополнил журналистик. - Там и обмолвимся.
        Через минуту Арсения усадили и плеснули ему в рюмку кислого вина.
        - У меня тост, - сказал руководитель сине-зеленых. - Милый Юлий, конечно, желаю тебе всего - обучиться в институте прописным истинам, которые ты и так уже усвоил, смело идти по нашей сложной дороге служения "Наливу". Куда и так уже вступил. Но главное - маме твоей поправиться, а тебе - поискать и найти личное счастье. Без которого общественное - лишь паровоз без пара.
        - Найти пару, - уточнил Воробей.
        - Может и найдет, а что! - добавила залежалка. - Заколдован он, что ли! Такой красавец и смелый.
        - … очень, - добавила Элоиза тихо.
        - А у меня тоже сувенирчик для рожденца, - воскликнул Воробей. - Вот, Юлий, держи. Оттиск моей неопубликованной, снятой из газеты статьи. Про ветер смуты. С личной росписью - что я о них думаю. И фломастерным посвящением тебе. Когда буду знаменитость, попомнишь сувенирчик.
        - Если позволите, и я небольшой пустяк имениннику, - чуть погодя сообщил Арсений.
        Все с интересом уставились на него.
        - Я доволно долго и непрофессионально, в виде увлечения, занимался проблемами канувшей Атлантиды.
        - Это та, что в древности… накрылась с головкой? - переспросил Воробей.
        - Исчезла в небытие, - согласился доцент.
        - Да, но не в небытие. К нынешнему дню собралось много свидетельств, материальных, спутниковых, археографических, геологических и иных, интуитивных, на уровне ареальной идентификации. Я, как профан, позволил себе собрать все это, следы публикаций и мнений, воедино и соединил собственными скрепками слабых догадок и фантазий. Сделал единую кипку листков и теперь время от времени, как страждущий внимания автор, дарю копии приятным людям. Если разрешите, Юлий, вот эта папочка с брошюрованными листами. Прошу. Будет минута времени, отдыха, может быть, полистаете с удовольствием от прикосновения к древним загадкам. Я уверен, Вы пытливый человек. Все таки "Белый налив"…
        - Спасибо… - расплылся польщенный Юлий. - Уж совсем задарен. На этой фантастике так отдыхаешь от нашей суеты.
        - А что же Вы? - спросила вдруг боевая подруга партсекретаря. - Что же Вы опустились в древность. Ушли в далекое далеко от сегодняшних смут. Шли бы в нашу партячейку, разгребать мусор диких социальных нагромождений. Получали бы, как все озабоченные люди, палками по спине, убеждали бы неверующих в активный прогресс и шатающихся, что они и есть власть, в их руках - ветреная судьба демократии. А Вы почему-то ныряете в толщи веков, скрываетесь от магнитно-электоральных бурь в бухтах отвлеченных умствований. Разве не так? - уточнила она у предупредительно поднявшего ладонь доцента.
        - Господин учитель вполне современный человек, не чужд конспирации и подполья, - почему то встрял Воробей.
        - Дело не в подполье. Отчасти вы правы. Уход в древние истории помогает превозмогать непереносимый быт. Но. Во всех этих дальних сведениях и глубоких колодцах веков для нас, может быть, и содержится влага назидания.
        - Очень забавно, - кивнул доцент. - Какая же?
        - Ну, вы прекрасно все видите, что ход истории это зачастую повторение прошлых витков - в виде сатирическом или гротескно-пародическом, или в форме жуткой и ужасающей разум почти копии. Извлечь из породы древних событий крупицы живительного опыта, хрусталины горнего духа - вот не совсем пустая задача. Я верю в учебную пригодность пособий по древним катаклизмам.
        - Извините, - возразил доцент. - А если сейчас никто не хочет учиться, заглядывать в истории и анналы. Все озабочены душащими заботами, зачем же зря потрошить прошлое, если никто, почти никто не воспринимает Ваши розыски и благотворные выводы. И правда, не лучше ли собраться нам, человекам разумным, и растирать до крови свои ладони - убеждая людей хлипких и грубых в преимуществах разумного равенства перед разгулом насильного потребления.
        - Но я все-таки предпочитаю почитать про древнюю страну, - рассудительно сообщил Юлий.
        - И я, ладно? - спросила Элоиза.
        - Я Вам почитаю вслух, - ободрил ее надежды Юлий.
        - Да, бывали такие времена и в старые времена. Когда никто ничего не хотел, кроме своего, и ожесточение захватывало сердца людей. Когда чума перешагивала через растерзавшие сами себя толпы. В разных полисах и веках. Тем более важно заглянуть, а как удалось на время покинуть эти выжженные пустыни, как сподобились идеи победить географический тупик.
        - Методом дней рождения, и подарков, - пошутил Воробей. - Побольше рождений в виде подарков, вот и восстановится популяция.
        - Ждите данайцев, дары приносящих, - вынула из памяти подруга доцента.
        - У меня, Июлий к тебе тоже… если захочешь… небольшая вещь, - молвила Элоиза, наконец решившись.
        - А Элоиза, - воскликнул Юлий, в восторге поднявшись со стула и размахивая руками, - преподнесла мне огромный букет этих данайцев… даров: у нас теперь в квартире все сияет, окна сияют сами, пол - будто в таврических замках, все вымыто и выглядит, как чудо-юдо. Ну не волшебный ли мир.
        Элоиза спутешествовала в кухню, притащила пакет и вынула из него сияющую хрусталем вазу и водрузила на стол.
        - Вот, - зарделась она. - Тебе. А цветы потом докуплю, после… получки.
        Юлий в растерянности посмотрел на вазу:
        - Это очень дорого, - сказал он дрогнувшим голосом. - У нас была… в детстве. Это не знаю… могу ли принять.
        - Бери, - попросила Элоиза. - Или разобью.
        - А сколько же это стоит? - встряла залежалка, нервничая.
        - Ну какое для подарка это… очень, очень хорошо, как красиво стоит… давайте ка танцевать… - попытался успокоить подругу доцент.
        - Нет, все же, - та не сдалась. - Сколько же и из каких денег это заплатили?
        Юлий непонимающе уставился на нее.
        - Это дико дорогой предмет, - продолжила. - А Вы к нам записывались, жаловались на нужду. И мы все видели.
        - Со старого, может, накопила, - буркнула Лиза. - Чужого не беру. А что, нельзя?
        - Так Вы врали. Соврали нам тогда. Или сейчас?
        - Прекрати, немедленно прекрати, - вступился доцент.
        - Она никогда не врет, - воскликнул Июлий.
        - Да, не вру! Заработала. Пошла и заработала. А другие не могут. Вот и все, - сообщила Элоиза, сжимая губы. - Потому что эта ваза… она нужна.
        - Как заработала? - в тихом ужасе прошептала залежалка. - Что ли телом? Опять? Здесь, у нас, в партгруппе…
        - Нет. Нет, - как бычок замотал головой Юлий.
        - Так ты опять проститутка? - тихо спросила залежалка.
        - Молчите, - крикнул политсекретарь. - Замолчите.
        - Сама ты… политическая… - выкрикнула Элоиза, и слезы брызнули у нее из глаз.
        А Июлий обвалился на стул, обвел присутствующих белым взглядом и жалко протянул:
        - Лизанька, зачем?
        Потом поднялся и, шатаясь, как невзрослый медведь после спячки, выбросился в коридор и, спотыкаясь, вышел из партячейки. А Арсений устремился за ним.
        Некоторое время Юлий, а за ним на дистанции в десять шагов и Арсений - бродили бесцельно по сморщенным вечерним переулкам, дважды или трижды Юлий направлялся, что-то бормоча, наперерез рявкающим сигналами машинам, и географу удавалось, мягко поправляя Юлия за локоть, вновь направлять того на бесцельный безопасный маршрут. Наконец они устали, барабанщик споткнулся и приземлился на какую-то скамью. Туда же опустился и отдувающийся географ.
        - Что Вы за мной ходите? - тихо, незнакомым голосом просипел Юлий.
        - Я почти в Вашей сейчас ситуации, вот и хожу, - ответил Полозков.
        - Я не в ситуации, я нигде. И, главное, барабан полностью развалился.
        - Ну, да. А у меня глобус дома сломан. Она страшно на меня обиделась, моя женщина, и отдубасила глобусом. Да и я убить ее, как говорится, готов.
        - Убить? - поднял глаза Юлий. - Ну и убейте. Останетесь с глобусом.
        - Это так. Просто поговорка. Ничего я подобного не совершу, все равно ведь люблю ее. Зачем мне оставаться без нее с этой любовью.
        - С какой Любовью? А… ну да. Все равно, - согласился Юлий. - И с древними собранными историями.
        - Хотя, я мог бы отвлечься худо-бедно. Рассмотреть истоки эллинизма с точки зрения всеобщей любви и Атлантиды. И даже, - тихо прошептал географ, боясь, что его примут не совсем адекватно, - обмозговать легенду о периодической гибели земных цивилизаций за миллиар лет. Это бы меня увело от боли.
        - Куда увело? Какой миллиард? - не понял Юлий, думающий о сиюминутном.
        - Есть подозрение, - произнес географ, вращая, как агент, глазами, - что во время бега земли великие цивилизации вместе с любовью, вазами, цветами и слипающимися моллюсками возникали не раз.
        - Не раз? Два?
        - А потом гибли под напором катастроф: технических взрывов магмы, великих обледенений или исчезновения атмосферы. Это, знаете, Юлий, случайность, что мы еще ходим, дышим и встречаем прекрасных девушек, которые готовы отдать за нас все.
        - Что все? - шмыгнул носом Юлий. - Зачем? Чтобы я газ открыл? Я и так еле брожу. И мне маму жалко.
        - Какой газ? Газы уже все открыты учеными. А… если бытовой. Так это чепуха. Я, думаете, к газу не подходил. И не раз. А потом зажгу, поставлю чай, и давай вспоминать прекрасные дни. Когда мы вместе ходили…
        - По партийным делам?
        - Ну! - утвердил молодежно географ. - По студенческим. Она меня страшно обидела, с этим…
        - С другим? - посмотрел на географа Юлий, и щеки его затряслись.
        - Ага, - по студенчески подтвердил Арсений. - Но и я ведь хорош гусь. Сделал все, чтобы наказать ее хуже любого злодея. Вернее, ничего не сделал. Мне как теперь быть?
        - А мне? - эхом повторил студент.
        - Вам то чепуха, все понятно. Один выход.
        - Куда?
        - Да никуда, - припечатал географ. - Если вы ее сейчас бросите, она опять погибнет.
        - Ага. А я разве - гусь?
        - А как же. И вы гусь. Если она Вам нравится, так прямо и скажите - нравишься мне, и никуда от меня впредь не отходи, раз не умеешь. А подарки будем вместе выбирать.
        - Будем? И стихи, и барабанить. Она ведь очень настрадалась - и кто у нее теперь друг. Только я.
        - Ну! А то, что девушка из побуждений где-то и оступилась, так без любви это и не главное. А то закончится очередной природный цикл, наползет на землю оледенение или оторвется кусок солнца. Или загриппуем все от кур. Будете тогда мотаться, ища друг друга, как ошпаренные, и вспоминать, как по глупости нашей расстались и расплевались, затая обиды.
        - Вам-то легко, - обиделся Юлий. - А я о ней думать больше не могу, и не думать - тоже заболею. Уже заболел, - пощупал гудящую голову барабанщик.
        - И не думайте, какой в думах прок. Идите сейчас домой и спите. Или не спите, ворочайтесь. А завтра протянете ей руку, скажете: " Я больше о тебе не думаю, просто пришел. Пошли вместе на партийное задание"
        - А то " Белые наливы" сгниют, - с надеждой улыбнулся Юлий. - Но я ведь теперь до нее дотронуться не смогу.
        - Сможете, - нагло заявил географ. - Еще как сможете, по жизни. Как дотронетесь, она сама, как букет, расцветет. Вот увидите.
        - Тогда я пошел домой? - вскочил Юлий.
        - Доброго пути, - напутствовал юбиляра географ.
        Но все же некоторое время, стараясь витать в темноте, он следовал за юбиляром и потом понял, что Юлий бредет, изредка спотыкаясь, куда угодно, только не домой. Тот шел, пошатываясь от рюмки выпитого кислого вина, только в одно место - к квартирке сине-зеленых. И только тогда Арсений отправился восвояси.
        У двери офиса, на коврике, сжавшись и кутаясь в куртку, сидела Элоиза. Она посмотрела на Июлия и тихонько заплакала.
        - Что ж Вы здесь сидите? - спросил Юлий, прокашливая горло.
        Элоизе некуда было идти. Она тоже вслед за Июлием выбежала из партийной квартиры и долго бродила по опасным улицам. К Эвелине Розенблюм было уже не дойти, слишком поздно. Та, скорее всего, отправилась под красный фонарь, а дочке Краснухе наказала никому не открывать. Да и нечего было Элоизе там делать, так ей осточертел и ночной фонарь, и пахнущие рыбой рожи, и вся эта местность, глухая и нищая. Здесь, на партийных буйных митингах, под ветром площадей она совсем по другому видела себя - свободной и гордой девушкой, которая может распоряжаться собой сама, может быть, впоследствии и медсестрой, или сестрой милосердия. Поэтому захотела она вернуться, так как никто ее пока из ночных сторожей не увольнял. Но войти, как будто была воровка, не смогла. И уселась на пороге.
        Подошедший Юлий поглядел сверху на плачущую особу и, сочтя это неудобным, уселся рядом на коврик возле входной двери квартиры. И тоже взялся тихо и беззвучно плакать, даже нет - он просто сидел и молчал, а слезы иногда выбегали из его глаз и слетали, орошая щеки, вниз. Так сидели они рядком какое-то время, пока не дунул склизкий сквозняк и противно потянуло из соседней квартиры холодным жареным. Тогда Юлий неловко, тяжеловато поднялся и спросил:
        - Что ж сидите? Замерзнете, - повторил студент.
        - А что ж мне делать, Июлий? - подняла глаза девушка.
        Барабанщик протянул руку и помог ей подняться.
        - Я больше о тебе не думаю. Просто пришел. Так соскучился, - прошептал Юлий.
        А девушка опустила лицо ему на куртку, где грудь, схватилась за нее розовым бледным маникюром и умолкла.
        Всю ночь молодые люди просидели в офисе за чаем, не смея тронуть словами все произошедшее, не обсуждая ничего, только почитывали иногда друг другу распечатанные сказки про исчезнувшую и канувшую в средиземноморских волнах страну.

* * *
        Знаете, все это ни к чему. Стоны и упреки, и стенания, и даже нестройные вопли о произошедших неурядицах, стрясшихся неприятностях и явно уже грозящих невзгодах. Почему бы заранее, загодя не разметить их прилет или второе и третье «случайное» пришествие и не возвести на пути стену предвидения или запруду угадывания - на случай мора, обид или хлада горького прозрения. Как уже все научены, как часто препроводимы судьбиной в те же закоулочки выметаться из тех же сусеков, тыканы в похожие дымящиеся лепешки, раскиданные чьей-то и нашей же дурью по часто навещаемым дырам и захолустьям. Ан нет, все никак не сподобимся, не сладим следить за зреющим временем, за прочкнувшимся случаем, на что требуется вовсе не терзаемый трезвостью ум и расчерченный черствый расчет. Нужны лишь упорство упыря, хилая смекалка хитрована, потребен пробный прикид покойника, чтобы расчленить и взвесить беды свои. Не можем, однако! Слабы и побиты наметанной грязью взбаламученной природы и грешными замыканиями генных цепей, превращенных в тупые кандалы привычек, в вериги веры. Не можем, тужимся, но слабы.
        Тогда все это ни к чему. А есть ведь специальные люди. Обратимся к этим, хорошим, которые придут и расчертят. Вон они, уже бредут к нам - эти прозорливцы и гадатели. Только им, этим глашатаям тумана, вопрошателям глубины и интерпретаторам эха позволим поучать нас.
        А то поди разгреби это варево вранья, томление толпы и шарады шарахающихся и несущихся в ненастье. Язык изъязвлен, руки скрючены и ноги онемели каменной немотой. А эти поймут. Придут в город и увидят сразу, насквозь и навсегда.
        Вон на скамье у дома, поодаль, сидят две. Провидец влет смекнет - ждут. Или просто, ожидая, тасуют планы и прикидывают, как бы чего не вышло или вошло толком. Одна, нервная и изредка вдруг дергается, говорит что-то тихо и резко, будто сама с собой согласилась, не смогла отказать, будоража, тихо рвет слова. Нервная и бледная, но хороша, потому что ясным холодом блестят глаза и с образованием, недюжинным, взятым не даром, в тревогах и упорных ночных бдениях. Да и вы смекнете, что особа держит на себя зло, зло стучит палкой памяти в дверь прошлого, поливая грядки обид склизкими слезками воспоминаний. А гадатель глянет и брякнет одно - "достукается".
        А вторая барышня и вовсе - китайская. На этом мы и замолкнем, но некто, полный прозрений, добавит - лет тридцати кукла косоглазая, небось учится в нашем университете, аспирант и стажер уже давно географического факультета, с теплым, полным мелкой дрожащей мимики лицом, неразличимой европеоидом. Спокойная, мягкими точными движениями оправляет синюю глухую блузу и брюки, с маленькими, выращенными в мучениях ступнями, упрятанными в крохотные ботики. Но, - добавит он, приглядевшись. - Скорее всего она офицер, и даже не самый мелкий чин разведки великого восточного друга. Да кто об этом знает? Никто.
        Это, по виду, самозабвенная восточная механическая кукла, совершенно сделанная по восхитительному иероглифическому проекту, и в глубине души не знает ни попреков совести, ни воззваний милости, да и души тоже. Железная механическая самозаводная милая девушка. Опасная игрушка.
        И только один или два на этом свете и в этой же тьме, которых в городе отродясь не бывало, какие-нибудь дотошные знатоки обрядов империи Цинь и чтецы старых свитков времени Хань, глянув на изящного почти глиняного божка слезящимися от старых свитков глазами, скажут - не кукла. А нежная птица, с трепетной летящей памятью и невесомыми крыльями стояла - или стоит? - медленно поворачивая расписные веера, по журавлиному поджав одну ногу, облаченная в театральный расшитый пестрыми пернатыми халат, на площадке перед старым храмом в провинции Гуанси, где горы нависают прямо над головами синеющих зубами знойных сосен, а пропасть падает от храма влево в глубину веков.
        Эта птица ненавидит армию, разведку, команды, строй, чистые кителя и яд, капающий из зашитого в китель шприца. Просто птица в пылающем бирюзовой вечерней зарей небе.
        Но вот из подъезда выходит человек. Прозорливец сразу видит - это географ, учитель какой-никакой школы. Выходит он, нерешительно оглядываясь, плетется кое-как, в руке его фибровый чемоданчик, какие еще есть у стариков и старух.
        - Нет, - говорит, издали оглядывая вышедшего, одна из сидящих китаянке. - Пока он не поедет. Знает мало. Не волнуйся, скоро вернется.
        Китаянка с удивлением взирает на собеседницу. Но та права - помявшись и поплутав с полквартала, географ возвращается и понуро бредет в свою конуру - прожив жизнь, он мало знает, и ему, догадался провидец, нечего сказать в конце пути.
        А, если кто много знает, ответьте. Почему эта же особа в этот же день мелькнула в официальных хоромах двух организаций - золоченого адвокатского бюро и мраморного банковского офиса. В одном из них грубый белобрысый солдафон в стальном немнущемся костюме хамски ухватил особу за локоть и нагло потряс ее, сея вокруг маловнятные злобно выдавленные междометия. Но особа с искаженным бешенством лицом хрястнула солдафона ладонью со всей силы по зубам, да так, что тот, потерявшись и опешив, выпустил особу и остался в одиночестве, злобно потирая щеку и щерясь убийственной улыбкой.
        А почему, например, в другом месте, в том банке в боковом кабинете практически такой же солдафон в стальном негнущемся сюртуке вдруг бухнется перед этой же особой на колени и будет, передвигаясь по ковру, как по гороху, ползти на чашечках за ней, выпрастывая руки и глупо, театрально закидывая шею. На что получит лишь одно, свистящим шепотом выдавленное благословение: " Пошел ты!".
        Гадатели, не роясь в аргументах, сразу пришпилят ситуацию - "страсть", но будут ли правы. Все это смутно, неявно, без свидетелей и последствий. Все снесет мутная игра дней.
        Хотя наблюдательные провидцы и заметят в этом же кабинете позже конфузливо кланяющегося стоящему теперь железным монументом солдафону пухленького милицейского майора, что-то пришамкивающего и скалящегося металлической улыбкой. Тут же на коленях будет ползти навстречу орущему солдафону, вздымая корявые руки, пьяный и драный, пахнущий пополам собственной мочой и отрыжкой, похож на Хорькова. И все же получит в виде последнего срока на руки и на грудь под драную куртку одну фотографию рабочего активиста.
        Зачем она ему, зачем ему вообще фотографии, этому башибузуку. Пускай бы он высветил в памяти отпечаток своего сына, бесшабашного паренька, и шептался бы с ним, сев в рядок, посетовал на жизнь:
        - Вот, - сказал бы, - Димка. Сердце чего то жмет, не сдохну ли?
        - Вот, устал уже. Здоровый был, крепкий, как солдатский ремень. По переулкам валандался, свистел. А теперь кожа треснулась, ухо шпана малолетняя по пьяни отшибла, плююсь красным.
        - Вот, - добавил бы. - Один ты у меня, Димок. А я все с ножом хожу. Ты бы, хоть, сын, подошел и сказал: гордый я за тебя, папка. Что ты один, не в кодле. Сам себе главный. Егошистый ты, но справедливый. Плохих не любишь. А все плохие. Сел бы рядом, положил бы голову свою белобрысо стриженную мне на плечо, да предложил - бросай, мол, все это к цельной Фене, поедем отсюдова в дальние восточные края, где грибы и земляника ягодицей трясет, и где рыба голавль в жидкой траве по реке бегает.
        Но нет. Бредет похожий на Хорькова с подлой фоткой под курткой по блестящим зеркалам луж, ковыряя разбитыми кедами заплаты грязи и спотыкаясь о недопитые банки и недобитые бутылки. Плохо ему, видит провидец. И скажет: знаю я, полз ты перед погонной шпаной на коленках не с того, что трус и боялся, а с того, что пьян и не держит больше земля таких. Хотел бы он, этот бывший сильный, издать небритым кадыком орлиный гордый клекот, да уж осипла вытравленная политурой гортань, хотел бы, как раньше, взобраться на ледяной пригорок или недорубленную стопу сруба, и оттуда страшным рыком и жутким видом пугать пробирающихся мимо, что побираются у жизни и шмыгают скорее в тепло, кто забыл звериный завет веков - но негож уже башибузук, падает и скрипит гнилыми деснами, изъеденный злобой изнутри.
        Еще подскажет ему прозорливец - не суйся ты в глухие переулки, зашло твое время. Там скоро шпана и ребята с гитарами, будущие Папанинцы, дождутся сумерек и выбредут стаями из косых бараков читать речитативы и учить случайных своему уму-разуму, ногами и палками. Не ходи, похожий.
        Вот ведь пухлый майорский чин - уж на что при силе, и старшину, если надо, кликнет и замордует, но и тот в гнилую темноту и вечернюю сырость ни ногой. Сидит не на службе, дома, в угловой комнатенке, заставленной изъятым при расследованиях - малыми стиральными агрегатами, послевоенными ламповыми устройствами, современными передающими звук с речью плеерами и китайской бытовой дрянью, - и усердно чистит-блистит многими тряпками и снадобьями страшный бельгийский карабин с оптическим блоком точного боя. Ведь никто не знает, дорогой прозорливец, что майор - кандидат в мастера стрельбы и, бывало, выбивал пятак наспор из пальцев потного старшины с жуткой дистанции. А, кто гадает, могли бы и угадать - так уж майор гладит на службе рукоятку и ствол допотопного пистолета.
        Куда ему стрелять, куда целиться - вот незадача. Эй, прорицатели, враги пустых измышлений, помогайте, состройте толковую мишень. Кто уж мог что сказать поперек - большинство окопаны в глине, проросли желтой, чахлой травой, а по весне отправляют наверх послания из полевых и луговых цветов. Кто вставал грудью на защиту сколоченного своего овина или избы-пятистенка, добытых потом и жестоким трудом, кулачье, да зажиточные куркули - все уже почти отправлены к ледовитым тундрам копать носом морошку возле ржавых шпал, чтоб неповадно новым было - каким-то еще фермерам и арендаторам. Сидят сплошь теперь и падают от пьяного угара между завалинок совсем малогожие. Разве это цель.
        Да и лишние мозгляки поизвелись, кто лезет со своим интересом в иностранные атлантиды и размахивает смешной указкой-бандерильей на уроках бескровных коррид - многие уж отловлены служивыми, сослуживцами и доброхотами и переучены жезлом, модной нынче бейсбольной битой или немодной, но надежной сучковатой палкой. А другие, справедливо заметит провидец, те, что шляются без толку по задворкам европейских мытых столиц: где насрут, где выпросят, а где и покрадут один у другого - те и вовсе не в счет. Отребье разве цель!
        Поэтому и чистит свой оптический указующий конец жизни жезл майорский человек бесцельно, для искусства, для поправки расположения духа. Но и рядовой, районный или поселковый, гадатель чует: ружье, если и на стене, возьмет вдруг, да и бабахнет ни с чего, свалится и повредит вместо охоты лепных слоников, фарфоровых лыжников и хрустальную передачу в серванте. Так что снимать его с гвоздя (или вытаскивать из-под укромных половиц) и ласково драить - самое милое занятие, милее мордобоя в кутузке и сподобней отъема вещдоков.
        Хотя предупреждал как-то майорского человека один невзрачный теперь, но злой гадатель:
        - Кончай, дура, по мелочевке обирать. Или ты кандидат в мастера, или в покойники.
        Но вы то знаете, что у милицейских, даже нынешних, с гадателями и особистами, работниками меча и забрала, даже бывшими, параллельная практическая умственная работа, если так можно выразиться, не часто завершается телесными объятиями. Так уж у них по разному функционируют лобные доли, и ничего с ними не поделаешь, с долями. Однако, что командному составу синица, то среднему майорскому чину - точный журавль.
        Кстати, этот невзрачный гадатель и сам был не промах. Догадался, что сидят на скамье возле одного дома особа и китайская бестия, видел, шелуша по привычке одной ладонью колоду свежих картишек, как особа заскакивала к адвокатам дать одному по роже и к банкирам дать одному поползать на чашечках по ковру, смекнул догадаться - где опять соберется толпа мастеровых, посиневших от бескормицы и злоупотреблений напитками и законами людей и начнет буйствовать, выкрикивать бессмысленное и ломать бесполезные скамьи на удобные орудия пролетариата.
        У адвокатских и банкирских, прежде чем раскидать перед руководством колоду на столиках наборного дерева и получить для них совет звезд на ближайшую декаду, предложил сей гадатель по пути двум белокурым, сунутым в серые сюртуки похожим на оловянные солдатикам вытянуть себе на пробу по две карты - которые, ясно, оказались у одного дама и шесть треф, а у другого туз и тоже шесть, но пик. Солдафоны кратко поблагодарили гадателя скудной информацией, после чего одному оловянному гадатель раздумчиво напомнил " …старуха… в тузы не выйдешь… а дамка играет в свой покер…", а другому, скорей деревянному, с деревянной спиной и древесно-стружечным, побитым прыщавой болезнью лицом сначала напомнил " мать его", а потом " дамка-то заигралась в очко… не наша атлантическая штучка… косоглазым тузам прокладка…". Адвокатским потом он все же карты раскидал, и дородному одному знатоку офшорных казуистик шепнул, что карты, мол, дуры, прозорливей нас, и все, де, у тебя, толстый и съедобный человек, будет все красиво и игриво, особливо завтрева. И дочурке твоей, бестолковой размазне по празднику жизни, будет надбавок. "
Какой-такой надбавок?" - недовольно удивился дородный толстяк. " Того карты не видят, высоко больно" - был краткий ответ.
        Да и среди банковских колонн загадочный щуплый гадатель не потерялся, а ихнему самому финансовому воротиле сообщил, водя скрюченным пальцем над ворохом специальным строем разбросанных карт - "чего ищешь, того и сыщешь", на что банкир сначала побледнел зверской рожей, а потом схватил гадашку за грудки и справедливо призвал к ответу: " ты мне уклейку не клюй, ты зернистую по делу мечи. Будет мне большая радость или нет?".
        - Через что ждешь? - слабо квакнув, возопил гадатель. - Через юго-восточную дружбу?
        - Ты чего? - удивился финансовый бугай. - Через пройдоху газетного.
        - Это картишки видят, - хмыкнул замухрышка. - Радость видят бескрайнюю и безмозглую. А опосле тебе сызнова труд, да мука, мука перемелется и мука будет, и пирожков счастья накушаешься. Картишки издаля различают…
        - Ну, иди. Переварю твой прогноз, - отстранился банковский человек. - Не до тебя, косоглазые орды подпирают.
        И гадатель, как легко разглядели сквозь другой туман провидцы и службы наружки, поплелся прочь. Уж его, или не его согбенная фигурка мелькнула в толпе мастеровых, сгрудившихся в грязной, давно не мытой промежности задов " Красной чесальщицы", то есть замеси полуподвальных обитых жестью сараюшек и складов, и краснокирпичным передом " Красного мотальщика", ощерившегося на толпу решетками окон заводоуправления, - гадайте сами. Потому, что в такой толпище, бурлящей бражкой и кишащей криком, затеряться - что пожать собственную ладонь и скосить свою же рожу. И, вообще, толпа, что знают все порядочные как один гадалки и ясновидящие авантюристы - это зверь.
        Толпа - это не сборище особей, это сама особь. Животный организм или движущаяся химера. Кстати, китайская упомянутая бестия, как сообщали кому-то специалисты по древним обрядам, всегда, с впечатлений путаного деревенского детства считала толпу драконом, вылезшим от безумия из своей шкуры. Огромным огнедышащим существом с неопределенно расположенными глазами, лапами и первичными половыми признаками. И по преданию его надо очень и очень боятся, так же сильно, как одетого - уважать, не влезать без нужды внутрь и любить издали, хотя любить - страшно и не за что. И, правда, буть толпа хоть дракон, хоть медведь-шатун, а, может, и бурлящий кит, глотающий с голодухи провидцев и по недосмотру богоугодных чревовещателей - все равно это зверь.
        Есть у него глаз или два, через них толпа глядит наружу, чтобы смекнуть, куда течь, ползти или сваливаться в грехе. У этой толпы, именно этой, глазами были два человека - орущий " Архиважно! Стойте, рабочий люд, одумайтесь!" активист Рабфронта и еще один, тоже активист, визжащий: " Громить управление! Брать кассу, жечь склады!", вертящийся в толпе, как соскочивший с оси, взбесившийся жироскоп и пытающийся спихнуть толпу на бег, выламывание скамей и сопутствующие непотребства. Оба глаза чудища, ясно, глядели в разные стороны и возможный путь толпы был двояк.
        Имелось у чудища-толпы и луженое горло, непрерывно и пока неслаженно орущее самое разное:
        - А кормить малолеток ты нам будешь? Вскроем сейфы с контрафактной контрибуцией… Кончай базар, братва, давай митингуй по порядку… Эстафету бегунов в облсовет… Дергай колья, запасайся горючим… пусть покажут книгу начислений… Трудовой оговор, а не договор… Круши несокрушимых… - и так далее.
        Каждый бы случайно влипший догадался, что есть у этого зверины и органы внешних чувств - болеизъявления, хотения и упрямства, есть для слуха как бы уши и лапы дальних скопищ, осязающие края толпы, сжатые заборами и кордонами охранки - выставленными и набранными всякими евсей евсеичами из окрестных люмпенов, прибывших на временный постой в бывшие пионерлагеря бойцов заднебугских дружин и подрабатывающих промеж смен охранников, наколотых по рукам.
        Что странно и малообъяснимо, и редкие охранники, рядочками разбросанные оторвавшимися от основного тела полипами, тоже были неотъемлемой частью этой зверины и, будьте уверены, очень даже готовы были слиться с материнским организмом, как его же зубы и когти с копытами, если бы ситуация подошла к малым грабежам и мародерствам. Так что капли отдельных клеток толпы - небольшие бегающие в теле людишки, мало что означали, слабо мыслили внутри крупного разума и туго из-за спертости догадывались.
        Поэтому прибредший в драконовы оболочки хилый гадатель, случайно наткнувшийся в тканях зверя на некоего географа, попавшего сюда как чужеродный элемент песчинка или соринка, только и вымолвил:
        - Ну, каково Вам, впечатляет?
        - Да, - судорожно сглотнув почти одновременно со всеми сообщила эта чужеродная клетка толпы. - Как-то все на грани срыва.
        - Хотите порядка? Или хотите благолепия малиновых колоколов, успокоения и медитации в среде древних откровений!
        - А Вы, Кондратий, - молвил на разных тонах поджимаемый толпой географ, - что-то часто меняете стилистику речи. Не пойму я Вас. А просто хочу уже отсюда выбраться.
        Но толпа поглотила, жала и выплескивала из себя кучи иного всякого людского хлама и отхожего материала: ныряли и ерзали внутри мечущие камни и голубей школяры, паясничали ряженые медсестрами на случай увечий телесных всякие аппетитные алевтины и старшие дежурные особого отделения больниц, а также сами не свои бывшие и нынешние биологички и бухгалтеры, высчитывающие на внутренних счетах костяшками мозга, а не списать ли чего под этот кавардак. И даже случайно командированные издалека тихо наблюдали повадки площади с дальних подступов. Даже мелькнула пара каких-то явно сумасшедших, пепельная девка в длинной глухой юбке с боковым разрезом до пояса и парень, кадет или пухлый пионервожатый в сатиновых шароварах и сине-зеленой, расчерченной вертикально бывшей бабьей кофте, толкаемые всеми и тащащие за две ручки небольшой матерчатый гнущийся, как под ветром парус хуторской шаланды, плакат с плохо читаемой шифрограммой: " Господам и дамам рабочей закваски - сине-зеленый привет, а не хозяев сказки!".
        Итак, это было ясно каждому смелому наблюдателю и осторожному гадателю - животное "толпа" дышит, пожирает попадающихся детей своих и выплевывает пережеванное и обсосанное, дергается, сжимаясь-разжимаясь и перекатываясь - то есть движется, а также слышит, кое-что видит и даже различает речь и музыку нот. Попробуйте-ка в чреве бушующей толпы завести шарманку "Мистериозо" или накидать синкопов "Буги-вальса" - тут же зашикают, запихают, согнут шарманку, обоссут и плюнут.
        И тогда встает в полный рост последний вопрос - есть ли у создания "толпа" мозг, думательный орган, компонующий соображения и выплескивающий приговоры. Или это создание рефлекторное и спорадически дергающееся от разрядов внутренней энергии, как скат или медуза. Или все же это почти "Неандертал" с его тягой к общим пещерным посиделкам, совместному звериному шкурничеству, обобществлению острых кремней и кресал и почти коммунальному пользованию самкой.
        И вот здесь самое главное - кто точнее поймет это животное упрямое создание - какой-нибудь расчерчивающий круги проблем прозорливец с вымученным ученым лицом и трясущейся от точных наук ручкой, или беспутный непутевый практик-гадатель, мастер подмены мастей и перевоплощений дам в тузы.
        Вот она среди фабричных стен стенает, вот бушует эта толпа, сорваны уже из частокола все колья, разломаны и упрятаны под драные кафтаны и короткие куртки обломки скамей, сжаты мозолистые кулаки и грязные ладошки с годами невиданным маникюром. Какой глаз - или глас! - поведет толпу - ярый сверкающий и мечущий злую слюну Гафонов, или глас боевика народных чаяний и блюстителя рабочей и ботанической чести Холодковского-Горячева.
        Сжалось в страхе и предчувствии общего спазма крохотное личное сердце пронырливого никудышного Воробья, прикрыл веки перед грозящим испытанием недавно наученный народным правам в училище Зыриков, и даже командированный из центральных мест, присевший было на скамью, вскочил и согнал ладонью со лба пот. Ау, разум, где ты? Сюда! Грядет страшное и пустое, убийственное и бестелесное - толпа прет.
        Но вдруг… вылезли откуда-то на потешную арену в виде трех треснутых ящиков и гнилой ржавой бочки из-под литола два странных плакатиста, пухленький паренек и девка, да такие потешные и кривые, что хохот полыхнул по толпе, подняли над собой две свои палки со стягом дурного плаката, писанного мелко и второпях, так, что многие и не стали разбирать букв: нам… рабочей закваски… а не сказки… - и запели эти двое песню, чудно фальшивя и вскидывая, где не надо, голоса:
        - " Мы пионеры… дети рабочих… всегда буть готов…"
        И тут вдруг гадатели и прозорливцы ахнули - один сблизи подтянул голос, заголосил другой, и третий поднял, но другую чуть песню, а еще одному, озверело дернувшему бензиновую болгарку, чтобы запилить певцов, слышно дали в ухо, прямо в перепонку. И площадь зашлась в песне. Потом затянули с другого края, где пришлась по душе " как родная меня мать провожала…", и еще. А попев, разошлись, чуть устав и выразив хоть немного свое, отколовшись бригадами, группами и поодиночке.
        Аккуратно сложив куда-надо до поры дреколье.
        Ау, гадатели и прозорливцы, где вы? Толпа-то любит петь!
        Тогда простой вопрос - нужны ли вы, провидец путей и озиратель несостоявшихся фактов, умозрительный отгадыватель уморительных несообразий и фатальный натягиватель правил. Давайте-ка призовем, что ли, мудрого старца, немного слепо-глухого с рождения, который спокойно воссядет на престол или табурет провидения и честно разведет в незнании еще сохранившимися пока руками - неведомо все. Неведомо и это тоже.

* * *
        Серебристая стремительная машина уверенным с себе мясницким ножом беззвучно рассекла вечернюю мглу и вывалила Арсения Полозкова у подъезда погруженного в калейдоскоп сияний и огней пригородного особняка. Вышедший вслед за географом, почти силком притащивший его сюда штабс-капитанского вида водитель, оправив темный, безукоризненно сидящий английский костюм, сухо и неприязненно напутствовал Арсения:
        - Все время, педагог, лезешь куда не звали. А бабку позабросил, - и стянул с рук кожаные лайковые, в цвет загорелых ладоней водительские перчатки. - Смотри, Полозков, шаг влево-вправо, и бетон.
        - Да я Вас, Альберт Артурович, и не звал в адвокаты. Мне и без Вас очень неплохо, - осадил Колина географ.
        - Если адвокат уже не нужен, зови священника, - выдавил совладелец бюро. - Ты там давай скромнее, женишок, - усмехнулся спортивного покроя водитель. - Супружницу-то Павловскую поздравь, не забудь, а то долго обижаться будет…
        Перед особняком на сквознячке мялась и молилась приезжим лицам охрана, а ее начальник, почищенный и принаряженный в портупею майор Чумачемко браво козырнул козырному солдату особого порядка Альберту Колину, а географу, несколько стушевавшись, сумел лишь подмигнуть сначала левым, а потом и противоположным глазом, что, впрочем, можно было принять и за тик.
        В огромном, похожем на застекленную веранду вертепе, где сверкали белоснежным, уже заляпанным деликатесами, крахмалом столы, переливалась через край музыка и вертелись ряженые гости, почти не отличимые от пингвинами снующих официантов. Чернявые люди специально небрежного вида, художественно нечесанные, приседали в разные позы и стреляли вспышками огромных телевиков, фиксируя неровный переменчатый ток торжества. Оркестр, состоящий из живописной группы полуумирающих евреев, виртуозного аккордеониста-итальянца Сидорини, цыганской танцовщицы и одетого в тубу лауреата всех международных областных конкурсов, выделывал попурри - то выплескивал жалобные для скрипок аккорды "Лунной сонаты", то взрывался народной песней "Хава нагиле" и хитом "Дубинушка, ухнем", а выползающая на невысокую сценку худючая девица с состоящим из двух огромных глобусов бюстом выдавала на гора такие басовые перлы и нежные трели соловья - что жующие, пьющие и трущие салфетками себе и соседкам губы чуть захмелевшие гости визжали всеми октавами от восторга.
        - Тихо! - крикнул распорядитель, по виду, возможно, начальник местных проводов и столбов. - Подарок от порта. Прошу, очень прошу, господин Усамов.
        Из-за одного стола выкатился небольшой человек с огромным, как рекордсмен арбуз грозящим лопнуть пузом, подкатился к ближнему к эстраде столу и приобнял, стеснив пузом, приподнявшуюся там со своего кресла основательную тетищу.
        - Этот, - крикнул он в зал, потрясая небольшой бумажкой, - мой записка. Спроси, что тут пишешь, Усамов. Читай, если могишь. "В порт. Пропусти без таможни денег и одна вагон. Целуй, абнимай Алишер".
        В зале засмеялись и захлопали. Кто-то подковыристо крикнул:
        - А наркоты вагон можно?
        - Умный не спросит, - отчеканил Усамов. - Умный тихо вагон пройдет. Арбуз-марбуз любой товар. А этот - прекрасный дам верный до конец спутник жизнь нашего всегда Теодор Федрч - красавец и умниц. Порт наш государсвн поздравляйт и целуйт.
        И Усамов опять схватился за тетищу и потерся об ее лицо небритой щекой, вызывая звук отчищаемой шкуркой сковороды. Веселая именинница вдруг выскочила на авансцену и взялась дирижировать задувшим туш оркестром откуда то выхваченной черной розой. Тетища была довольно обширна и высока, маленькие глазки торжественно сверкали из-под белокурого аля Мэрелин Монро парика и толстых щек, в такт розе колыхался обширный подбородок и весь наряд, состоящий из покрытого блестками розово-коричневого платья и усыпанных стразами черных туфель. Вслед за разыгравшейся именинницей выбрался из-за стола ее муж господин Павлов и, страдальчески морщась и улыбаясь красным каменным лицом, стал вновь упихивать за стол упирающуюся и протестующую супругу, и при этом еще получил розой по фейсу.
        - Идем, представимся, - угрюмо кивнул Колин, и географ поплелся за ним к главному столу. Компаньон мужа чмокнул, не донеся губ, именинницу в руку, но так, будто хотел откусить, и кивнул на географа.
        - Ах, вот он, - выдохнула распаренная мадам Павлова. - Так, подойди небольшой. Издали не разгляжу, - сказала она громко. - Ну и кто это, Теодор?
        - Это наш жених, мулечка, - упирая на последнем слове, сообщил Павлов.
        - Нашей Клодетты? - поразилась тетища. - Такой… сомнительный…
        - Один из кандидатов в женихи, не самый главный. Запасной, - сообщил географ, почтительно глядя на тетищу.
        - А-а… - протянула мулечка.
        - Чрезвычайно полюбила скромного перспективного человека, дружат - не разлей вода, - схитрил Павлов. - Чрезвычайно известного в сферах милицейских, китайских и даже районах ответственности ГКЧП. Вон, наш астролог не даст соврать. Ильич! Правду говорю?
        - Сокровенную правдушку. Гражданин хороший имеет крепкую гражданскую диспозицию. Карты по нем хорошо лежат. Истинный крест на нем, - проверещал тут же и подвернувшийся гадатель, имевший от благодетеля Павлова в свое время бесполезную вырезку.
        - Помыть, причесать, приобудь - наш человек будет, - вдруг крикнул сидящий во главе стола вице-губернатор, изрядно уже принявший. - Я сам в город пришел в лаптях, и рожа, как из коровы улыбка. Ведь наш, Теодорка?
        - Самый наш, нашей нашего, - скромно потупился адвокат.
        - Ну, вот, - успокоился вице и хлебнул из бокала. - А что жених, ну и черт с ним, все женихами ходили, это мудей трясти не мешает, - пошутил. И все хохотнули. - Невеста-то, прорва, где?
        - Клодетка! - взвизгнула мамаша. - Куда тебя черти носют?
        - Здесь я, мама, не орите, - подплыла к столу, держась за бокал шампанского, дочура.
        - Может, потом, мулечка? По семейному? - умоляющим зверем глянул на жену адвокат.
        - Так что он тебе… этот? - протянула мулечка, указывая на географа ложкой, с которой сочился на скатерть жульен.
        - Дружат неразлучно уже три дня, - зажжужал Павлов. - Совместно копят мои деньги на мелочи для будущих маленьких, коляски, подгузнички…
        - Она чего, уже… товось… с этим? - изумилась мамаша. - Клодетка! - опять взвизгнула. - Так вы чего, юноша потертый… кем, вообще? Где состоите?
        - Изучаю древние цивилизации, - вежливо сообщил географ. - Их фундаментальные сокровищницы знаний и материальной культуры. Извлекаю золотой опыт поколений в целях обустройства сегодняшней планеты, а также наполняю ведущие медицинские учреждения области контингентом, которые обласканы голубем.
        - Так ты антикварный фрайер, так и скажи, не трись. Говоришь складно, - усомнилась тетища. - Ну-ка выпей, и протянула ему свой бокал, набухав туда коньяку. - Устойчивый ты, в жизни то?
        Географ перелил себе в стоящий рядом чистый и свежий и пригубил:
        - Не решаюсь пока испить с Вами из одной чаши полную чашу. Пока не наделен благословением.
        Тетка откинулась:
        - А ты почтительный… Так чего копаешь, древние… чего… кости чтоль?
        - Он черный копатель, - встрял вдруг Ильич, гламурно закатывая глаза и котячьи улыбаясь. - Добывает черте что из-под земли.
        - Знаю, слыхал, - вдруг крикнул вице-губернатор, корча зверскую рожу. - Черные копатели. Это банда еще та. Ржавое оружие, доспехи, золотые бляхи… мухи… Сам недавно открывал торжественно мемориал павших врагов. Эти банда, - радостно подтвердил он. - Нефть копать в области будешь?
        - Нефть готов, - скромно подтвердил Арсений.
        - Пристроим, - заорал вице. - Кто готов чего скажут копать - тот наш. Парень смышленый, по хитрой роже видать.
        - Так ты нефтяной, - одобрительно кивнула мамаша. - А чего корчишься, Клодетка!
        - Небогемно орете, мамаша, - промямлила Клодетта. - И чего? Этому дала, этому дала, и столько же еще осталось.
        - Вы что ж… с ним… уже товось… сложились крылышками, ангела голубиные… Что это папашка про колясочку?
        - Врет, как сивый, - поджала дочка губки. - Я с такими только за бешеную зарплату. Я дочка тихая. Кого папенька в женихи выпишет, у того и буду кошелек сосать, и волосатый и пузатый. Такая презентация-меструбация.
        - Вот это по-нашему, - хрякнул, добро улыбаясь вице. - У младшего соси, старшему носи.
        Тут дочурка вдруг подъехала к географу, крепко схватила его за шею, и, почти удушив испарениями виски и пузырьками содовой, вцепилась в губы, походя шепнув: " Нефтяные денежки пополам, суженый".
        Еле географ под аплодисменты зала отцепил оторву и промямлил, дико озираясь: " Ну не здесь же, мулечка".
        Тут же тетеха их отправила, напутствуя:
        - Ну идите, детки, дружите. Только с предохранением. Иди, иди, Клодетта. Посади где-нибудь кандидата сзади. Там, там, - махнула она рукой, плохо гнущейся от обилия перстней. - Пускай покамест икру трескает, молоки набирается. А после докажет дочуре - в жеребца корм, не зря жрал.
        Арсений очутился за дальним столом, в компании с каким-то типом, который тихо оглядывался, быстро наливал из припрятанной между ног бутыли коньяка, опять оглядывался и закусывал уже не спеша. Тип удивительно напомнил Арсению некоего встреченного в недобрый больничный час главбуха "Красного мотальщика", хотя с уже посиневшей от выпитого рожей и прищуренным оперированным глазом тот вообще мало кого напоминал.
        Где же этот кабинетик, или библиотечка чертова с групповой фотографией знатных людей на фоне преставившегося областного шефа, подумал географ. И не сейчас ли ускользнуть и начать раскопки черного копателя. Но ощутил, оглядываясь и крутя шеей, что пока все в похожих на нормальные чувствах, не время.
        Забрался на подиум вице-губернатор и крикнул:
        - А я скажу. И поздравлю милейшую…
        - Браво! - всполошились. - Просим. Просим немного, - неожиданно крякнул сосед Арсения и попытался опустить голову на неправильно удерживаемые ножик и вилку, чему Арсений еле успел воспрепятствовать.
        - А что скажу, - громовым бархатным баритоном вывел областной вице. - Кто не с нами, тот… - и он взмахнул вилкой, как дирижерской палочкой.
        - Тот против нас, - слаженно рявкнул зал.
        - Кто против нас, тот…
        - В жизни пас.
        - Свиней пас…
        - Покойник в час, - ответил зал. - Зараз, пидарас, - добавил кто-то вразброд, но тихо.
        - Старые подряды, новые…
        - Награды, - догадался зал. - Парады, - влез отдельный голос.
        - На параде наши строем, жизнь реальную…
        - Построим, - пропел слаженно чиновный хор.
        - Застроим…нароем…
        - Вот сегодня увидел простого я, - патетично воскликнул вице. - Народного учителя и копателя черных знаний. Нужны! Приходи, людишки. Будем рука в руку, нога об ногу, ноздря порвата, если надо, копыта сбивать, руки мусолить… На ответственности полыхать… этно…энта… зиазма. Сегодня ты простой чудак, а, глянь, в губернии…
        - Мастак, - крикнул зал, весело звеня хрусталем.
        - Вожак…мудряк…зам. по общим вопросам…
        - Без труда и без науки…
        - Все засохнем мы от скуки… не натрудишь нынче руки…
        - Туш, - велел вице оркестру. Хлопнула густо туба и завелись еврейские скрипки. Цыганка с томными экивоками покружила возле вице.
        - Постой, - прогнал ее оратор. - Вручаю несравненной областной сувенир.
        Референт под одобрительный рокот зала вывез на тележке большой ящик. Сияющая, взошла к вице-губернатору и именинница.
        - Тут немножко для дома, - вальяжно хихикнул вице, - для семьи. Комбайны комбинированные и сам не знаю что, - сообщил он, заглядывая и выдергивая черную ночную комбинацию и тостер. - Референт клал. А это, - и он высоко поднял над головой плетку с хищно качающимся тяжелым жалом, - для денег. Чтоб муженек не забывал получку получать.
        Тетища зарделась и начала жеманиться и всплескивать рукавами.
        - Ну-ка опробуйте, прекрасная, - предложил вице, протягивая ногаечку.
        Зал бравурно завыл и заклокотал. Тетеха ухватила плетку, хищно огляделась и направила свои черно-бриллиантовые штиблеты в зал. Поднялся визг и гвалт, вице хохотал, присаживался в присядку и хватался за живот. Многие побежали из-под плетки, многим слегка досталось. Под конец пунцовая мамзель выбралась на подиум и принялась гоняться за автором подарка, тот уворачивался, прятался за инструменты наяривающих музыкантов, и сам, как переваренный рак, Павлов, Теодор Федорович, еле спас положение, выскочив и получив свою порцию, еле усмирил супругу.
        - Так всех вас буду гонять, когда стану… - громко возвестил в микрофон вице и был дружно покрыт аплодисментами.
        Но тут на сцену вывезли что-то крытое попоной, довольно крупное и упитанное, и выбрался, спотыкаясь на мелких ступеньках, хозяин "Красного мотальщика " Бодяев.
        - Дозвольте. От промышленных шестерок, - почтительно сообщил он.
        - Давай. Валяй, - согласился вице-губернатор.
        - В прекрасный день рождения юной супруги нашего юридической крыши Павлова Теодор Федорыча позвольте от деятелей нового капитала, сросшего с народом, капитанов и адмиралов набирающей индустрии социального равенства и т. д. преподнести подарок. Он, подарочек этот, - кому? Отвечу - нашему великому проходцу управления и областной теперь почти голове, хоть и с ненужной буквой и.о. Почему? - спросите. Отвечу. И.о. скоро не будет, будет одна и. - идинственный, и одна о. - облеченный ответственный, и адмирал области поведет его капитанов в дальний поход под стягом. Каждый наш день здесь мы приветствуем радетеля и заступника. Не будь его, не подай бог, чур-чур меня, кто бы мы тут были? Никто, мусор от пенси-колы. Он наш всегда, и наравне с именинницей, теперь ему наш сувенир.
        И Евграф дернул за покрывало. Оно съехало, и ахнувшая публика увидела бронзового монстра в виде бога торговли Меркурия, но отсидевшего пол века в турецкой зоне - с откляченной ногой, держащего впереди-вверху подобие руки, а в руке сияло что-то прекрасное и волшебное.
        - Чего это? - испуганно спросил вице. - Оригинальное, однако.
        - Это бог удачи меркур, бежит по делам губернии, - деловито пояснил Евграф, - изделие нашего выдающего скульптора эпохи, только кончившего здесь вчера гастроль. Сам не успел представить, срочно отъехал зарубежную Ниццу примерять к ихней ривьере монумент нашему кинорежиссерству в сто саженей. А это, - ткнул Евграф в поднятую и сияющую лапу монстра, - яйцо. Самого Фаберже яйцо в натуральном размере.
        - Не вареном? - крикнул шутник из зала.
        - Натурально. Стоит сколько никто даже не спрашивает, промышленность не проколется. Глядите, сияет. Это вам не рубиновые звезды. Два яйца американская старуха миллионерша отдавала только парой. Вот и взяли.
        - А второе где? - подозрительно спросил и.о.
        - В том то и сувенир, - довольный, хрюкнул Евграф. - Второе, где и положено ему быть - прошу заглянуть меркуру под круп, очень даже крепко сами подмотали проволокой, висит, где и положено, - и Евграф пригнулся и пригласил желающих убедиться в яйце. - Вот, взяли по случаю для возврата на родные просторы, тут и пригодилось. Поздравляем вас сердечно и живите же Вы вечно, - закончил он.
        - И таких же этих снизу, - крикнул дурак из зала, кажется какой-то мелкий говнюк тохтамышский руководитель.
        Плюнулись скрипом скрипки. Обнялись и крепко с минуту лобызались и тискались вице и красный, потный директор.
        - Есть еще приветствия и подарки? - конфузливо вылез элекрический начальник.
        - Вот еще, не знаю чего имениннице, - референт вынес и устаноновил на подиум крупный, с мелкий телеприемник, картонный короб.
        - От кого? - строго спросил ведущий, а тетера с любопытства и некоторого ожесточения, опасаясь, что передарят не ей, выползла к ящику и начала ощупывать его руками, как в юности Павлова.
        - Из банка прислали. От "Гудбанка".
        Толпа шарахнулась, все отшатнулись. Бухгалтер окончательно, поняв это последнее, скрылся под стол. В зал беззвучно рухнула мертвенно-бледная тишина.
        - Сапер какой есть? - напряженно спросил главный энергоначальник. - Кто в проводах бельмесит?
        - Муля, руками не трогай, - панически завопил Павлов.
        - А чем трогать? - наивно спросила тупая тетера.
        Забегали, засуетились люди в униформе.
        - Спокойствие, - возвестил электрик. - Вызван робот ищейка, о прошлый раз петарду внутрях модного именинника сыскал. Всем не шевелиться на местах, приборами не звенеть. Разрешается по стопке, не более.
        К ящику вышел робот-ищейка. Это был майор Чумачемко. Он обнюхал ящик, обняв и встав на задние лапы, приложил к нему со всех сторон ухо, поводил над ним ладонями, закрыв глаза, и, вдруг, перекрестившись, со страшным криком: " Эх, пропадай, служба-дура!" рванул за заветную ленточку. Зал ахнул и рухнул на пол.
        Створки короба раскрылись, и из него одна за другой стали выползать, а потом вылетать и кружить по залу, порхать и резвиться красивейшие черные, сиреневые и темно-зеленые бразильские траурники-бабочки. Их было, наверное, с полсотни или сотню, и чудилось, что ни на одной из них орнамент на крыльях не был природой повторен. Зал завореженно следил за вылетом летка.
        - Красотина, - выдохнула тетера, - Куда этой Фаберже! Моль, только в размере. Шторы пожрут, - сообщила она в зал.
        - Ну вот, - подвел итог происшествию ведущий. - А вы попрятались от своего счастья.
        - Мы им к дню крылатый сифилис пошлем и кур с птичьей холерой, - крикнул перенесший страшные минуты вице и нервно захохотал.
        Захохотал и зал, и задвигался.
        - Танцы, - объявил ведущий. - Взаимные беседы-междусобойчики, фуршеты, кушанья, разносолы.
        И празднество потащилось дальше. Трижды, ближе к его завершению, когда географ не бродил, тыкаясь в двери и пытаясь найти ориентацию в доме, а сидел напротив упавшего в свиное заливное бухгалтера, к нему подходили люди с одним вопросом. Подошел Павлов, тяжело сел рядом и, думая о другом, спросил:
        - Вы, Арсений Фомич, домой по-родственному не езжайте. Как свой, как бы. Где будете, поближе к запретному плоду, или как обычный пока рядовой гость?
        - Подальше, как обычный, - подтвердил географ.
        - Тогда вот Вам схема-планчик дома и Ваша комната. Там уж все готово будет к двум ночи, - и протянул так необходимую Арсению ксерированную бумажку с крестиком. - Извините, - добавил, отводя глаза, - не могу уделить Вам пока должного внимания, завертелся дьявольски.
        Географ отнекнулся, что, мол, он не слишком крупная птица и рад посидеть тихонько с приличным человеком, и кивнул на рухнувшего в заливное бухгалтера. И только поднялся в какой-то момент, чтобы незаметно шмыгнуть во внутренние покои, как подсел к нему Колин Альберт, ногой отодвинул кресло с бухгалтером, так, что оно вместе с поклажей рухнуло навзничь, и сухо спросил:
        - В каком номере ночуете?
        - А Вам что за дело? - нелюбезно встретил вопрос географ и поглядел на суетящихся возле бухгалтера официантов.
        - Вы пока фигурируете, как живой. Забочусь, - щелкнул челюстями совладелец бюро.
        - Желаете подсказать безопасное место ночлега?
        - Из помещения не суйтесь, во избежание, - поднялся строевик, скривив желваки.
        И, уже сунувшись в коридор, лицо в лицо ткнулся Полозков в гадателя ГКЧП, язвительного старикашку.
        - А, Вы! - опешил Арсений.
        - Искал на кухне вырезочку, - сморозил сухонький свидетель звезд. - Стибрить желание лелеял. А Вы что-с тревожились? Идемте-ка, я что Вам скажу.
        И, усевшись рядом, заявил:
        - Выгоняют. На ночь ни крова, ни транспорта. Вот как у нас с неудобными исследователями политтехнологами и чревовещателями. Так что гонят меня из теплой фатеры в ветреные дали. Как странника пилигрима, проходимца Всея Руси.
        При этих словах Арсений заметно вздрогнул.
        - Не приютите в своей коечке, на задах? Я безопасен. Ну, так и думал, извиняюсь за неловкое. Тогда, давайте, Вы здесь заместо меня. Оставайтесь за главного, провидца и толкователя снов.
        - Вы тоже, что ли, патером числились у мадемуазель Клодетты?
        - Злые Вы, молодые, над стариками потешаться.
        - Так оставьте за себя кого посноровистей, этих… Альберт Артурычей.
        - Это шавки, - тихо и спокойно ответил гадатель. - Бультерьеры. Разве они в серьезное гожи? В серьезное да стремное лихие нужны, с мозгом. Навроде Вас. С простреленной мечтой. Навроде кто за других, кого не надо, сдохнуть готов. Кадровый голод слабо сказано. А эти - мастифы. Вы себя берегите, - напутствовал, поднимаясь, планетарный блуждатель, - а то звезды об Вас переживают. А когда сцепляются мастифы с койотами, да шакалы с гиенами и начнут грызть друг другу жилы и рвать глотки за кусок тухлой оленины или просто из злобы - кто выживет и кто останется возле звезд, пересчитывать и проверять на перекличке их строй - небольшой сверчок, вовремя влезший на свой шесток. Потому что помимо зубов у него есть голос, заливистый стрекот, который слышен и тем, кто забрался высоко и глядит далеко. Тем, кто мировой держит порядок, напару с прозорливцами небес. А Вы зачем, смею спросить, Арсений Фомич, после митинга стихийно потащились за отчаянным человеком мужиком Гафоновым и имели с ним беседу? Да можете хоть и не отвечать. Он, ведь, странная фурия, этот Гафонов.
        - Следите за мной? Этот следит все за мной, еле дышащий Хорьков… Вы следите.
        - Так Хорьков ведь помер, - удивился гадатель.
        - Помер?! - поразился в свою очередь географ. - Мне кажется, пока слава богу жив.
        - Жив?! Ну, однако, у Вас и "слава богу". Жив…Он, ведь… Или я путаю по старости слепой… Или другой Хорьков? Нет… Жив, точно жив, - обрадовался прозорливец. - Вот, шельма. И за Вами ходит? Ой-ей… А я-то как раз и не слежу, очаровательный Арсений Фомич. Потому, что Вы забавная совсем личность. Понять я Вас не смогу, поступки Ваши на картах не высвечу, на что мне следить? Пускай эти, фельдфебели и штабс-капитаны рыскают, мое дело сторона. Сторона звезд всегда правая. Сторона порядка. Чтобы звезды не шарахались, а всегда держались в созвездиях, где прописано им в атласах. Иначе каюк. Всем нам каюк-компания. Не дуйтесь на меня, мне, может, одному и хочется, чтобы Вы возрадовались и воспарили. Да и присмотритесь, не ходит ли кто за Вами на самом деле, китаи какие, ей богу. А то старика втянули. Вот уж грех.
        И планетарный деятель скрылся.
        К самому концу представлений, когда носатые скрипуны уже еле дергали палками по струнам, а пестрая цыганка цветной тряпкой валялась на руках какого-то еле двигающегося, на кресло рядом с осоловевшим географом плюхнулась Клотильда. Будущая невеста двигалась на автопилоте и выглядела, как покинутая пчелами медовая лесная колода.
        - Ты… - сказала она, поводя пухлым пальцем перед вазой с цветами, - ты, педа… педагог, зачем от законной доли в дальнюю спальню залез… Мне, который от девчатины шарахается в семью не нужен. По жизни я хоть и гульная гламурка, но супруг обычай исполняй, хоть ты поперек тресни.
        Помолчала, обведя лежащего поперек кресла бухгалтера несвежим глазом.
        - Я в строгости заведена. Поперва простынь народу сунь, хоть клюквенную, хоть крюшонную - это, конечно, отжило. Но с законным под ручку променад обозначь. А то… что подумают. А под таким кислым тоже праздник проводить с катушки съедешь. Ты давай… учебный… силу мышц копи, чтоб меня на скаку… породистую…
        - Иди-иди, Клава, ситра выпей, - отрезал сурово жених.
        - Гонишь? - пьяно надула губехи Клотильда. - А как глобусом законную по жопе гонять, так девку отыскал. Ну и пойду, - поднялась кое-как, опрокинув строй фужеров. - Будешь модничать, найду себе амса… бль… анса… бль скрипунов в черных бабочках с метровыми… носами…
        К двум ночи все устали. Кто уехал, кого увезли или угомонили. Арсений, уставясь в план, побрел в свою комнатку. В коридорах служки, пожилые тетушки с синих хлопковых блузах протирали и убирали на ночь. Как бы ошибаясь дверьми, географ сунулся и в кабинет, как ему показалось, и в библиотеку, но никакого группового фото не обнаружил. Прибредши в свою комнатенку, он увидел, что это чистый двуспальный почти гостиничный номерок с двумя аккуратно и стерильно застеленными кроватями, а также сияющая свежестью туалетная комната с душем.
        Он наскоро принял душ, вытерся пахучим полотенцем и рухнул в койку, рассчитывая поспать час или два, а потом продолжить розыски. Открылась дверь и вошел, чеканя шаг и несинхронно, в противоход чеканя руки, шатающийся майор Чумачемко.
        - Здорово, Полозков, - буркнул он добродушно. - Это тебя поставили за мной глаз? Нажрался по самую трахею. Даже оружие нету чистить сил. Вон куда нас с тобой, бедолаг, впихнули. Тут одна козырная об тебе беспокоится. Во, Полозков, вроде был ты точно шестерка. А теперь, глянь, поднимешь одеялко - а лежит валет. Может, ты и в короли метишь, а? А чем черт, все одно, бабки… Ладно… спим.
        Разделся, бухнулся в кровать и захрапел.
        Полозков рассчитал проспать пару часов и окунулся в сновидения, где тут же вытянулся уже ждавший его кривой Гафонов, неровно бредущий по улицам и оглядывающийся лунно-белым лицом.

* * *
        Юродивый рабочий смутьян Гафонов еле тащился по улице. Мимо кренящихся и падающих домов, вдоль задевающих раскалывающуюся башку облаков, плотными плечами свободно расталкивая на пути витрины ларьков и аптек.
        Это в глухом детстве он был маленький тощий головастик и позволял даже поселковым недоделкам хлюпикам, отпрыскам сгнивших отцов, кидать в себя камни и обгрызки огурцов. Теперь он вырос в тяжелого мужчину с квадратной ряшкой и скользкими небольшими глазками. Передние два-три зуба повыбились и были оснащены медициной четырьмя острыми блестящими железками, от которых ночью хорошо сторонились прохожие.
        Да, он красив, думал тяжело шагающий шатун, легко раздвигая приворачивающихся встречных коромыслами рук. Но не так он хотел, все не так. Думал, выйдет из него стройный поэт или, ладно, поэт-песенник с острым лицом, воспаленными кокаиновыми очами и воздушными жестами. Вскинет он над раздраженными вздрюченными франтихами поэтическую руку и воскликнет:
        " Покайтесь", - и те поползут, тихо скуля и обдирая круглые сладкие коленки к его простертой длани. А тут ряшка.
        А все говорило, что так и сбудется. Из-за камешков и огурцов юнцом он много читал: прочел модный тогда Устав коммунистической молодежи до корки и еще Устав духовного училища, найденный недалеко от церкви возле помойного сборника.
        Гафонов вскинул голову и поглядел на выскочившие впереди громадные волшебные свечи куполов их собора, закинул еще голову на спину и упал и стал разглядывать чертящую в небесах цифры и узоры линию ворон или галок. Эти птицы орали Гафонову: дурак, дурень, скоро рак, в тебе брак и … крах.
        Да, не вылепился из него томный красавец. А прочел ведь еще, жмурясь ночами, Графа Монте-Кристо в темнице, но на бульварных и альковных приключениях заснул, а потом и "Как закалялась сталь".
        Теперь же больше всего ненавидел этих башибузуков, думал о себе Гафонов, с трудом подталкивая себя встать, этих мальчишек с камнями на митингах. Сегодня все пошло под откос из-за них, он уже вошел в раж, разогрелся и завопил заветные заученные сердцем слова, побуждая быдло терзаться, стенать и выламывать колья. Сбили его негодные метатели, и еще эти двое - даун и по виду шлюшка, свернувшие людское болото на песнопения. Был бы он поэт, или хоть песенник, разве отняли бы у него толпу? Нет. Правда, попал однажды по дури на год корреспондентом набитого побитыми молью демагогами политеженедельника на Кубу, так как назревала пандемия малярии, или испанка, а платили по той нищете - не хватало завезти с родины гречку, и другие - зубастые и с папами, отступились.
        Это было время. Год пролетел пьяной пеной пота на бесконечных танцверандах-посиделках среди гибких заразных мулаток и креолок, липких от рома и пахнущих сигарами, жженым сахаром и соленой рыбой. Через полгода он начал падать в корпункте, не узнавал далекий телефонный визг начальника и был из этой жизни вырван, как сгнивший зуб, и отозван.
        При этом уже устойчивое время рухнуло, полетели вонючим холодным туманом перемены, и стало плохо. Плохо одетый Гафонов наряжался Дедом Морозом и таскался на общественные и буржуйские подачки в тесные каморки работяг, где пылились еле ряженые пластмассовые пугала-елочки, а испуганные чумазые детишки шарахались, подталкиваемые в спины угрюмыми мамашами-чесальщицами, от орущего глупости и не знающего жизни дядьки с одноразовым подарком.
        Ходил он и в погостные сторожа, где выпив отравы, встречал и покойников, спокойных, молчаливых и синих. Был и трамвайным кондуктором, контролером, младшим мотальщиком, и в почте служил, задыхаясь, таскал тележки с газетами по падающим ото льда улицам.
        Но главное, на погосте, гонимый ночными кошмарами, он начал пописывать, в смысле - сочинять. У него образовалась целая коллекция шикарных ручек, которые вкладывали заботливые тупые родственники в кармашки глаженых обрядных костюмов, если покойник был не прост и любил накладывать резолюции. Глупость людская безмерна.
        Он описал мулаток, когда это стало модно, которые умело извиваются на простынях и шуршат светлыми пятками самбу. Но в редакциях " На абордаж" и "Осень садовода" сочувственно хихикнули и посоветовали присобачить креолов и ихних детей-подростков, рубящих сплеча сахарные джунгли. Работающих не покладая времени и сил. " Да они ни черта не делают, только плюют на брюки и перебирают ступнями под боссанову", - возразил Гафонов. " Они пусть перебирают, - возразили в редакциях. - А у нас пусть вкалывают за небольшие песы и сдают под расчет бригадирам". Тогда Гафонов, пугая окриками ночных могильных бродяг, написал эссе про море, рыбака и огромную рыбу, которая сжирает поживку, катер и, подплыв и угрюмо оглядев охотника, плюется и уплывает, оставляя его, немощного и бледного, посреди морской синевы думать о бренном и вечном. Не ощутить восторг пляшущего самбу Гафонова, когда он держал в руках присланный экземпляр " На страже Балтфлота" со своим творением рядом с виршами юнг-юмористов. Правда, вместо гонорара денег, в посылке оказалась еще бескозырка и пара лент неизвестного назначения.
        Тогда он начал писать про то, как ребята, наши же простые хлопцы, собирали-собирали бумагу, а потом плюнули и начали собирать государственный металлолом и сдавать государству. Писал и про женщину из богатого дома, которая от переедания деликатесов и передозировки любовников свихнулась и сиганула под электропоезд, переехавший ее ровно пополам и сделавший калекой. Ничего не шло. Приносил про сбор стеклотары, давай про богатую под колесами. Притаскивал про перетертую поездом красавицу с расплющенными волосами, давай, как она любила перед этим на полях убирать свеклу.
        Тогда он полыхнул ненавистью к матросам, мулаткам, почтальонам, удавил одного настырного бродягу и возле холмика, где тот обливался последней блевотиной, произнес короткую речь:
        - Желтая жизнь, отпетые дни, мокрый мор и скользкая слизь, - и покружил, растопырив руки, вокруг хрипящего отщепенца. - Восстань уделанная удаль, воспрянь мстительная мгла и покрой кров врагов наших, и аз воздам…
        Тут случилось немыслимое, от такой речи завопил вдруг испускающий дурной дух удавленник, вполз на колени, вышатнулся почти в полный рост и завопил, давясь дыханием:
        - Ага…да…Да! - и рухнул, почти недвижим.
        Тут Гафонов понял, что он не писатель, а оратор. С того дня стал кружить по рабочим слободкам, по замусоренным подвалам и потным пивнухам - и мутил словами. Так-то он, после заразных гибких шкодниц, совсем было потерялся, застарелый недолеченный триппер высосал все чресла, и женщины плевали ему вслед. Но когда открыл в себе силу кружения и фонтан-скважину гибельных слов, почувствовал раз, а потом и два, и более - как напирает в него мутная мгла страсти, бежал тогда в сторону вокзала без оглядки - искал знакомую или случайную, которую мог после дерганий перед толпой, хорошего ора и возлияний крика довести так, что вылезала из кожи.
        Опять оглянулся Гафонов бледным лунным лицом, ничего не увидев, кроме тащащегося по его следам ветра и двух псин, стерегущих, когда вскочит дохлая кошка. Он труханул звякнувшую битым стеклом дверь известного ему заведения, прошел в угол, ставя косые ступни след в след, к своему частому столику, и услужливый бармен поставил перед ним бокал красного вина.
        Гафонов оглядел мутными глазами помещение и не понял, где он. В двух - трех местах, где он обычно появлялся после вселенского ора, и звались которые примерно так - "Приют беременного", "Дом, где разливаются сердца" и еще этот… "Стойло осла пегаски", кучились во всех них все те же постояльцы и забегающие. Это были отщепенцы-художники, нахватавшиеся неудов по рисунку, а теперь промышлявшие хорошо продаваемыми западным богатым агентам влияния инсталляциями типа: " насрать в пустой темной комнате и впустить зрителей", словоблудствующие, харкающие пылью засценка актеры, экспериментирующие с их женами выродки-режиссеры, всякие бутафоры, оформители случайных будуаров, посредники в продаже уже вырубленных лесов, врачи, научившиеся бодро сгонять с богатеньких лишний жир и прочая интеллигентская сволочь.
        В этих стойлах Гафонова теперь знали и беспрекословно подносили вино и мелкое "зажевать", так как брал он безналично в кредит, а оплачивали кредит серьезные люди, с которыми открывать дискуссию себе дороже. Гафонов вскинул тяжелые, налитые болью глаза и поднял палец, а подлетевший официант обновил в бокале вино.
        - Чего стоишь? - спросил Гафонов.
        Это боковым зрением он вычислил топчущегося у стола невзрачного типа.
        - Нельзя ли присесть? - мягко постелил тип.
        - На холяву выжрать желаешь?
        - У меня минеральная, попью, - отверг подозрения незнакомый, встряхивая пузырящейся бутылкой, накрытой пластмассовым стаканчиком.
        - А ты кто, филер? - трезво спросил Гафонов.
        - Нет, я школьный учитель. Географ.
        - А-а… подумал Гафонов. - С митинга за мной тащился?
        - Да, - коротко ответил невзрачный.
        - Учитель… Ну, сядь, - оттолкнул Гафонов ногой соседний стул.
        У географа было спокойное прямое лицо, но глаза бегали. Чуть седые виски неприглаженно топорщились под палевыми, спутанными, не вчера стриженными волосами. Длинные пальцы недвижно и мягко обхватили пузырящуюся посуду, но водное озерцо чуть подрагивало. Куртка географа выдавала произведение деревенских восточных кропотливых мастеровых и видала виды разных широт.
        - Слушал меня?
        - Слушал, - подвердил, коротко кивнув, географ.
        - Не нравлюсь я тебе?
        - Не нравитесь.
        - Ишь ты… "не нравлюсь"… Чем я тебе не угодил?
        - Когда я Вас слушал, все во мне плохое поднялось. От крика и брани, а особенно от круженья, от того, как по-голубиному тюхаете крыльями-рукавами, как вытягиваете и извиваетесь, на манер раненной птицы, шеей. Как заплетаетесь огромными ботинками и натыкаетесь ногой на ногу, как вырванный из капкана кабан. И слова Ваши сеют панику и рознь, злобу и нераздумчивое отмщение, сеют смуту и грязь. Будто у человека сзади не жизнь, а кандальные галеры, а впереди - пропасть в ад. И другого пути, будто, нет и не будет. Плохо мне стало от Вашей речи, вот и поплелся, чтобы сказать.
        - Вина выпьешь? - спросил Гафонов, крутя свой бокал.
        - Да я не рассчитывал, - смутился учитель.
        - Угощаю, - сообщил оратор и крикнул. - Эй, дай еще бокал и налей. Я теперь деньгами сорю, сжигаю эту напасть человечью в нутре своем, гнилостном. Это раньше я был свободный, как ворон каркал над куполами золотыми и аки лев рыкал правду и боль. Но никто у нас, географ, долго на свободе не топчется. Ты, может, один таков?
        - Я - нет, - покачал учитель головой. - Я опутан уроками, скрючен неприязнью к безмозглым ученикам, спеленут педсоветами и методичками. Я раб учебного порядка. И еще я раб самого себя, если люблю, то вполсилы, и если обижаю, то обида выпрыгивает из меня самого, как черт из коробки, не спрашиваясь.
        - То-то, - буркнул Гафонов. - А то все учить взялись. Я был свободный, выйду в поле и ору. Но никто у нас шлюхой-свободой задарма не пользуется, за все своя плата. Приметили и меня лихие люди среди рабочего отребья, как я кручину нашу оплакиваю и слезы наши каменными делаю, гранитной этой крошкой безмозглое племя орошаю. И сгалерили. Сребренники платят, а ноженьки - в кандалах, в руки сунули весла дубовые, неподъемные и велят: греби, Гафонов, по нашему курсу. Лихие.
        - А ты бы плюнули, Гафонов. Ушли в степь, на небольшие хлеба, расставили бы руки под заходящим солнцем и все накипевшее куполу небосвода и поведал. И то слушатель поважнее.
        - Учишь? - ухмыльнулся смутьян. - Не нравлюсь тебе. А ты выпей. Хлебни… Если орешь, нужны уши. Я теперь галерник. Но не этих, людишек лядящих стальных. Захочу, прямо им на манишку и харкну. И погибели не страшусь, ни удавки, ни мешка каменного на шею. Я привинченный наркоман - мне, когда стенаю и круги вороньи по площадям выделываю, людишки нужны. Ихний страх и перекошенные рожи - моя доза, ихний страшный напряг и дреколье в синих руках - это мне "чек" и кайф. Лиши меня зверской клокочущей гущи орущей, скинь кандалы и скажи: иди Гафонов, "свободен" - тут же мне ломка и смерть.
        Заиграла вдруг на эстрадке в кафушке скрипка. Потому что подошли, подтянулись людишки. Оглядел их Гафонов и увидел все тех же - вороватых, вынужденных ходить в рваных носках, чинуш с мертвыми от страха глазами, художественных женщин, тяжело и давно тянущих абсенты, полумужчин, красавцев-содержанток.
        Но старик-скрипач заиграл красиво, маленький и сухой кузнечик-еврей, отчисленный за дряхлостью из симфонического оркестра. А как же ему не играть, если старая дочка-дура Кира с взрослой внучкой Мирой в далеком Бех-Наиме не имеют даже шекелей кушать, не говоря фрукты. Зачем ехали? Упал кузнечик на скрипочку, обнял ее лапками, и как-будто не две у него стало руки, а шесть или восемь лапок, быстрых и нежных. Как у паучка или сороконожки. И вышла из него тягучая и нежная музыка-свирель, из его итальянской старой скрипки, которую не продаст и умирая голодом.
        И вышла женщина на эстрадку, запела романс густым непоставленным голосом, спотыкающимся, но рвущим из глубины, из нутра, из-под сердца неизвестные специалистам ноты. Это была, как увидел вдруг географ, женщина Эвелина Розенблюм, мать, может, его детей. Видно, пришла сюда прирабатывать голосом, чтобы дать отдохнуть иссобаченному телу.
        - Я речи произношу ночью, во сне, - прошептал географ. - Сам себе говорю и внушаю. Сам вслушиваюсь. Такое иногда, Гафонов, скажу - Вам и не снилось. А утром проснусь - ничего не помню, только подушка чуть сырая.
        - Так и ты оратор, - усмехнулся баламут. - Вот почему за мной потащился. А я молчать не могу! - свистящим шепотом добавил он. - Мне потусторонняя жизнь выписала вердикт. Эй! - щелкнул пальцами, - налей еще. Вот, слушай, - обратился он к географу, - коли уши отрастил. Был я лет двенадцати с чем-то, маленькой и слабой был пигалицей, бегал от всех. У нас ведь кто слабый, об того надо грязные ноги тереть. Ребята меня, случалось, подкараулят и били, но слабо, медленно, для забавы, потому, что я не сопротивлялся, а вяло падал. Выхожу как-то. А один хмырек, который жил с бабкой, без роду без племени, и кричит мне, корча рожу:
        - Гафонов. Волчья сыть, травяное пузо. Отец твой таракан, зря после отсидки реабилиташка. Еще посадят, - так моего неприметного кашляющего небольшого отца обозвал этот шпингалет. Отца, который редко меня замечал и, может, как по имени толком не знал. Только сидел в углу с ножницами и газетные вырезки в папку с тесемками складывал.
        - Гафонов, - крикнул еще сученыш. - И мать твоя по всем квартирным комнатам ходит, где мужики в одиночке сидят. Ты, Гафонов, от одиночки портрет, - визжал этот без отца-матери про мою родительницу, взвалившую на себя весь дом и непрестанно крутящуюся в усталом полуживом танце.
        Я, конечно, за обидчиком бросился, подозревая, однако, плохое. И, правда, в зарослях у пруда встретили меня, заранее сговорившись, трое хлопцев и начали пинать и стегать орешинами, как козу. Но в этот раз я не упал, а стал драться всерьез - визжа и вопя. Но и бить меня стали крепче. Вдруг вижу - стальная ржавая палка, арматурина или обрезок, из земли боком торчит. Упал я, схватил ее зубами, закрыл глаза и на секунду помер. Тут вышло, географ, чудо. Пошла мне из палки, из-под земли сила. Вырвал я железину, вышел из своего тела, воспарился над бойней на метр или два и увидел: небольшой человечек со страшным рыком, аки адский детеныш подземного зверя с пронзенным луной лицом, лупит железкой супостатов, обрушивая их в пруд, лицами в грязь и разгоняя их кровь по прелой листве. После вернулся я, тихо опустившись, в свое тело и замер, засунув в листья лицо.
        Но раздался голос. Я присел боком и поглядел. Неизвестный белый старик с белым седым лицом стоял поодаль. Старик сказал, воздев десницу:
        - Так. Так, отрок. Всех супостатов свернешь. Будет в тебе голос. И выйдет тот ор к простым сердцам, и сломает камень.
        Я тогда опустил глаза и заснул на минуту, впитывая от старика его взгляд. А когда очнулся, никого не было. Вот, географ… А ты учишь - не ори, или кричи в одиночке сам себе… Не нравлюсь я тебе?
        Тут подошла к пьющим девочка в пестром перешитом взрослом наряде и протянула Гафонову одну чашу огромного розового бюстгальтера с трепещущими на дне "десятками":
        - Подайте, дяденька, на пропитание музыкантам.
        Гафонов порылся в карманах:
        - Нету, - ответил. - Иди. Я в долг живу. По безналу.
        Географ открыл бумажник и заглянул в него, но девочка Краснуха сказала почти материным голосом:
        - У Вас, дядя, не возьму. У Вас, у самого в доме, кроме глобуса и карты, ничего толкового нет вынести. У Вас брать не хочу.
        - Бери-бери, - сунул ей вытянутую "полсотню" географ. - Мне ни к чему. Я сегодня на дне вечером рождения поем. Там уж покушаю, - и девочка, потупя глаза, ушла к соседнему столику.
        - Последнее, что-ли, отдал? - тяжело глядя, спросил Гафонов.
        - Я теперь в банке буду работать, - соврал географ. - Деньги будут.
        Гафонов звучно захохотал и всплеснул руками, а бокал его, описав дугу и плеснув кровавую линию, треснул и брякнулся на пол. Официант, наклонившись, протер тряпочкой, поставил новый и налил вполовину.
        - Сыру дай, и нож, - потребовал оратор.
        - Нож бы не надо, - осторожно предположил опытный официант.
        - Нож, - сказал Гафонов сквозь зубы. - И сыру. Значит, я плохой, - вспомнил их разговор кликун-оратор. - А хочешь, сейчас возьму и вены себе перережу. А? - и Гафонов повертел ножом перед глазами учителя.
        - Нет, - твердо ответил тот. - Не хочу.
        - Так ты же мечтал, пока шел за мной, чтобы меня не было. Чтобы я людей на зверское не сбивал. А то побегут за мной, вырвав заборы, начнут громить богатые квартирки и особнячки, которых теперь у нас, что грибов в кислое лето. Начнут ковры-шубы жечь и тащить, подкроватные чемоданчики из-под бледных взяточников вместе с жопой выворачивать. А дети ихние, черных лиц толпы испугавшись, станут лицами, как мел школьный, и на ковры рухнут. Хочешь, сейчас возьму и черкану по руке острием? И твое подспудное сбудется. И не надо пачкаться.
        - Не хочу, - побледнев, ответил географ. - Просто шел, с тобой побеседовать.
        - Тогда, географ, на тебе нож. Ты ведь стонал, тоже плохой. На, сможешь счеты с жизнью подкрепить красной подписью, сможешь сам поставить жирную точку, чтобы не обижать никого больше. Может, ты не на много меня краше. А?
        - Нет, не смогу, - спокойно отказался географ. - Тут мне в глаз голубь клюнул, так я даже капли крови, и той испугался. Я слабый. И ты не делай ничего этого, потому, что ты, может, и не плохой. Надоест людей в кровь вгонять, надоест головы морочить и кандальными криками в озноб толпы кидать, выйдешь - и другое скажешь. Про светлый редкий мир, что людям задарма подарен.
        Гафонов поиграл ножиком и глухо сказал, бросив его на стол:
        - Боюсь, не успею. Плохо мне… учитель. Ну, выпьем, - и схватился за наполненный рубином бокал.
        Географ тоже поднял к губам вино и прикрыл глаза. Тут теплые пальцы легли на его шею. Неужто Гафонов задушит прилюдно, мелькнула в голове чепуха. Пальцы мягко повелись по горлу, и Полозков открыл глаза.
        Он лежал в кровати посреди ночи и кончившегося дня рождения. Слева в такой же койке храпел, развалившись, майор Чумачемко. На горле у географа сидела, перебирая лапками, огромная черная бабочка, африканский гигант с резными многоцветными крыльями, видно, одна из вылетевших подарков от богатеев "Гудбанка". Бабочка покрутила крыльями, а потом тихо вспорхнула и пропала в темных одеяниях штор на окне.
        Географ тихо накинул одежду и выбрался из комнаты, прикрыв пискнувшую дверь.

* * *
        Ночь затопила весь огромный дом. В углах было глухо, предметы - пуфики, консольки, жардиньерки - стукали по коленям и бокам и пьяненько шатались. Дом был на удивление просторен и, казалось, тихо и окончательно опустился в яму. Арсений временами светил себе язычком пламени, вылетавшим из щелкающей зажигалки, похищенной со столика храпуна-майора. Где-то все же, в других углах находились звуки: скрипы бодрствующих шкафов, осевших в изнеможении под тяжестью книг, писки каких-то дверок, шевелящихся от сквозняков и дыхания спящих. Да и время от времени бряцало что-то громкое случайно - туалетный спуск ночного перебравшего недержанта или выхлоп в ожесточении взбиваемой подушки.
        Арсений, сообразуясь с неподробным бумажным, составленным без тщания планом, спотыкался и скользил по темным коврам, отсвечивающим арабской затейливой вязью. Но ни в библиотеке, набитой неразрезанными фолиантами и муляжами, ни в хозяйском кабинете, уставленном мебелью из угрюмого дуба, ни в подземной биллиардной и даже сауне с брошенным на полке полотенцем с игривым сюжетом - нигде не висела фотография в рамке или без, виденная географом на банковской стене.
        "Лежит где-нибудь, зараза, заложенная в папочку с торжественными адресами, или между снимками любимых породистых борзых", - не без удовольствия выругался поисковик. В небольшой, видно, служебной кухоньке, он, включив свет, налил себе минеральной из початой бутылки, сел на табурет и замер, предвкушая поражение.
        Беззвучно отворилась дверь, и в кухоньку вступила девица, ряженая в розовый, небрежно накинутый на розовые плечи пеньюар.
        - А ты что тут делаешь? - без особого удивления скривилась девица, поправляя пеньюар и наливая себе тоже воды. - Ты же ведь щедрый больной глазник, с одним приболелым глазиком. А в таких домах чего только не насмотришься. Лишнего, - добавила медсестра Алевтина.
        - Я, наверное, гость, - смутился географ. - И Вы тоже гость?
        - Гость - в горле кость, - скривилась медичка. - Ты ведь дневной гость, а ночью ты шатун. А я, - потянулась она сладко, - днем в спячке, а ночью гость. Дежурная медсестра, чтобы кто-нибудь из Вас, буратинок, об собственный нос или коллекционное оружение не покарябался и отравы не пережрал. Компрессы, клизмы, памперсы, равномерный вдох-выдох. Ну, знаешь? - и она показала руками не вполне похожее. - Три года уж тут по вызову, задолбали с обмороками и мигренями. А что, жрать-то надо.
        - Так, может, Вы знаете, - неожиданно влепил Арсений. - Хозяин предлагал, днем, подойти в комнату, кабинет, его личную. Где фотография, крупная, с начальством… Чтобы обменяться… мнениями…
        - Не свисти, - грубо рассмеялась медсестра. - Врать ты еще не родился. Хотя, вроде, и не вор, правда, кто сейчас вас разберет, жуликов. Иной, прямо министр, а за сиськи возьмет - чисто слесарь, а разденешь его, да послушаешь, как бахвалится, чисто вор… Наверх ступай… днем… вон туда, в мезонинный этаж, там маленькая дверка. Только с лестницы не сверзись, пеленать потом твои кости забота… Нам, и не знать…
        Подошла, присела на коленки опешившего географа, чуть распахнула ворот, тюхнула ладонью по его чубику:
        - Ты тут в доме особо не шали. Тут пригляды висят за любознательными.
        Резво вскочила и, хихикнув и махнув ладошкой, скрылась.
        Полозков почти сразу в одном темном коридоре нащупал высокую, упрямо вьющуюся вверх лестницу и полез туда, дыша одышкой. За одной из трех дверок наверху он обнаружил специальный хозяйский кабинет. Большой диван у стены располагался ровно напротив скошенного огромного окна, показывающего в переплете рамы картину черной ночи. Тут же, посередине, возвышался изрядных размеров телескоп с толстым круглым телом, направлявшим сияющую голубым и зеленым светом линзу прямо в наружную темноту. Небольшое бюро, удобное кресло, стопка книг в выставочном шкафике. Но главное - на обитой тонкой вагонкой стенке висела та самая фотография.
        Арсений подошел и уставился. Впереди всех на кресле развалился отправившийся в другую жизнь губернатор. Правда, почему-то уже после митинга, где было объявлено о его окончании, глубоким вечером на телевидении показали интервью с ним в "живом эфире", где покойник бодро рассуждал о приватизации льгот, медицине катастроф и монетизации намерений элиты. В три ряда вокруг ныне усопшего расположились соратники - вице-губернатор, мэр, наместник Усть-Хохтамышии, красный командир промышленности Бодяев и банкир "Гудбанка". Даже Павлов красовался во втором ряду, выглядывая прямо из-за плеча объявленного к похоронам. В углу мелькнули маленькие глазки начальника областного электричества, и вдруг взгяд географа наткнулся на еще одно лицо.
        Взгляд по инерции оторвался, поблуждал по фотографированным и, не в силах отплыть, вновь застыл на компактном фейсе. Владелец лица, одетый в строгий скромный темный костюм и европейски повязанный галстук неприметно стоял в углу верхнего ряда.
        - Да, неужели! - громко произнес географ.
        - Что Вас так поразило, дражайший родственник, - медовым голосом осведомился беззвучно появившийся на пороге Павлов.
        Педагог смешался, но на секунду:
        - Это Вы, - указал он на высовывающегося из-за мертвеца адвоката. - Точно Вы! - в восторге повторил Арсений.
        - Ну, теперь это уже… - скромно потупился, подходя, Теодор Федорович, - не актуально.
        - Ну, как же! - запротестовал хитрый Арсений. - Кой-кого видел, да… А это, - и он взялся тыкать в лица встреченных вчера на дне рождения. - А этого не знаю… - аккуратно указал он на забавное лицо в углу группового построения. - Не встречал.
        - Да полно Вам кочевряжиться, Арсений Фомич. Все-то вы знаете про сие лицо, а мы пока нет. Или узнаете вскоре, и расскажете без старушки нам… Где он. Что он, с кем он и против кого… Куда направил осторожные опытные стопы. Старушка точно Вам все указала. Присаживайтесь, Полозков, поболтаем к заутрене. Вы передо мной, Арсений Фомич, сильно не прикидывайтесь кроликом. Или ежиком безмозглым. Будто только и тащите лежалое яблочко в норку. Вы ведь почти все знаете. Или догадались. И что это доверенное было лицо нашего усопшего или, как говорят, безвременно отбывшего… И что хранило все подспудные материалы… так сказать, деятельности во благи. И что охота идет, международная охота, между прочим. А Вы, случайная ищейка, и ни нюхом, ни рылом. Смешно. Вы, Арсений Фомич, хоть из меня не стройте недоумка. Сами играете в эти нарды по мастерски - то здесь, то в банке, то с дамой этой - нами не разгаданной, Маргаритой. Зачем же из меня… слабого непротивленца, сочиняете фельдфебеля третьего отделения. А мне теперь…
        И вдруг Павлов приблизил к Арсению побледневшее лицо, оглянулся мигом на дверь и окончил:
        - Мне теперь все равно. Плевать мне на все.
        - Почему плевать, Теодор Федорыч? Вы же командный игрок и, возможно, интеллектуальный центр команды.
        Павлов расхохотался, но сбил смех, оглянувшись на дверь.
        - Или Вы вовсе другой человек? - тихо продолжил географ, тоже оглядываясь. - Ночами подсчитываете звезды, следите за соблюдениями законов их движения, прокладываете межпланетные траектории юрисдикций. Любите листать, сидя в мягкой пижаме, толстые старые книги с гравированными картинками тайных оккультных сборищ павловского времени, со знаками достоинств маршалов массонства и тайными кивками планет. Любите рассказывать о существе вещей простым людям - географам, медсестрам со стажем…
        Павлов искоса с любопытством глянул на Арсения.
        - Умный Вы, Арсений. Недаром я догадался для профилактики дочку к Вам подсовывать. Умный. А зря. От этого ума одно расстройство. Был бы я дурак, разве ненавидел дуру жену, разве презирал неудачный наш общий плод. Дак мне было бы на все… От ума одни помраченья, господин географ, - произнес адвокат, распаляясь. - Если ты в команде, то у команды ум общий, мозги общие, щупальца и струпья - одни на общину. Дернулся влево-вправо на шаг - вылетел. Даже семьи, - прошептал Теодор, щурясь, - и те, как одна семья. И поглядите наружу, - кивнул Теодор на начинающие чуть светлеть окна. - Кто наверху, и кто внизу. В сливках - недоделанные наглые дебилы, глухие прилипалы, верные лизоблюды и кидалы с глазами ангелов. А снизу, всеми любимы? Маргиналы, потные работяги с пивными опухшими щеками, да географы. И скажите мне, где лучше - снизу или сверху?
        Тихо и беззвучно отворилась дверь, и медсестра Алевтина внесла серебрянный подносик с двумя расточающими аромат чашками кофе, графинчиком коньяку и стопкой напомаженных рыбной икрой блинков.
        - Вы, чай, что, Теодор Федорыч? - спросила нежно. - Придете… на перевязку. Или я уж спать пошла, умаялась.
        - Иди, спи, - кратко отправил адвокат, и девица, мигнув географу, скрылась.
        - Так вот, любезный Арсений Фомич, - продолжил сбитый адвокат. - Где лучше, выше или ниже.
        - Посередине, - подумав, сообщил географ. - То там, то здесь, чтобы понимать движение слоев и выталкивающий закон жизни.
        - Да вы демагог, все время сообщаете идеи, - начал адвокат горячиться. - А не перхоть этих идей, покрывающую кров жизни. Законы ее проще, чем вы придумали. Тяжелее ты - тонешь, легче и шустрее - всплывешь и глотаешь кислород счастья. Как говно.
        - А как же Вы, с Вашей трубой, - дернул географ рукой в сторону устройства. - Это тоже счастье, не видеть ничего, кроме тьмы.
        - Это я скрываюсь в преисподнюю, - прошептал адвокат. - Чтобые сладкие будни не раздавили. Ищу тени ангелов и бесов на развалинах мира, чтобы к ним свой спрос предъявить.
        - Нашли? - с искренним ехидством печально поинтересовался Арсений.
        Адвокат хлобыстнул большую толику темно-коричневой влаги, вздохнул и сказал:
        - Ищите, и обрящете, - и замолк.
        Потом с трудом вернулся к разговору и добавил:
        - Уеду, пожалуй, если успею. Есть у меня, Арсений Фомич, яхточка небольшая, от левых заработков наработана. Стоит на приколе в Порече, Хорватском адриатическом порту. Уеду к чертовой матери, совсем я тут душой ослеп. Буду рулить, орать на матросов, если дизельное расплещут. Сяду на край, стану разглядывать прибрежные скалы и островки, ночные огни считать. Хотите со мной, Арсений? Я телескоп устрою, буду из него верх разглядывать. А Вы… воду и скалы исследуйте, ищите ее, эту Вашу, как ее… Атлантиду. Там мест полно, где в водах, на глубине - развалины и колонны, никем еще… не потроганы… Поехали, а?
        А Арсений подумал, что бы адвокату ответить, да и себе тоже.
        И тут тишину дома расколол крик. Страшный, низкий, переливчатый, меняющий тон ор, бегающий между басом и фальцетом, наполнил дом. Ужас, визг, проклятье и безумие наполняли его.
        Послышались крики, шум и беготня, в доме сделался переполох. Географ и адвокат выскочили к лестнице и, отстраняя друг друга, сверзлись, поджимая колени, вниз. В сторону ора уже спешили женщина-служка в синем форменном костюме и какой-то охранник с бледным перепитым лицом и вылезшими на лоб белесыми рыбьими глазами. Ор перешел в рыкающий стон и захлебывающийся зов.
        У дальней угловой спальни географ и адвокат остановились и через широкие раскрытые двери увидели.
        На огромной кровати орал, захлебывался соплями и слюной вице-губернатор. Он сидел на простынях в позе подтухшего лотоса, был гол и плешив, и одето на нем было лишь что-то похожее на дамское - черные кожаные узкие трусы и зачем-то черный же, с ажурной вырезкой кожаный бюстгальтер. Лицо у него стало синюшное, а глаза то ли синие, то ли подведены синим. У входа в роскошную спальню уже стала подпирать толпа. Вице начал, давясь, кашлять.
        Почти у глаз кандидата в губернаторы, чуть выше - качались пятки. Это болталось подвешенное на люстре крупное голое бабье тело. Это раньше была именинница и жена господина Павлова.
        Павлов пошатнулся и не удержанный географом осел молча на пол. Жена за время висения, или теперь - в голом виде, безобразно потеряла форму, ноги опухли и набухли, а верх безвозвратно вытянулся, если не был натурально таков. Горло ее захлестнула подаренная вчера плетка, надежно служащая хозяйке, а прочная деревянная ручка была немыслимо прикреплена к люстре. Руки повешенной судорожно вцепились в захлестнувшую петлю, и видны были сорванные ногти с запекшейся черной краской. На ней совершенно ничего не было, кроме от руки написанной на спине надписи - "ТЫ ВИНОВАТ" и стрелки вниз.
        Толпящиеся у двери наперли и зашумели. Откуда ни возмись, подсев и пролезши снизу, в комнату, оттесняя осевшего хозяина, втерлись два фоторепортера, и вспышки перекрестили орущего и дело его рук.
        Толпа расступилась и примолкла, в спальню на один шаг шагнула по ночному одетая Клодетта, дочь висящей. Она молча, с минуту, ничего не понимая, глядела на давящегося в судорогах страха случайно проснувшегося вице и на мать, чуть поворачивающуюся к дочке и от нее.
        Клодетта неровно вошла в комнату, повернулась к толпе, мутными глазами поглядела на напирающих и заорала:
        - Вы! Вы!.. Вы!
        Потом упала перед сидящим на ковре отцом на колени и завизжала, тыча в него пальцем:
        - Ты! Ты!.. Ты.
        Всех растолкав, в комнату ворвался одетый в спортивные тренировочные брюки "Адидас" Альберт Колин и следом за ним растрепанный и, кажется, еще спящий, но в майорских штанах Чумачемко.
        - Отойти на пять шагов, - сухо скомандовал Альберт.
        - Покинуть до прибытия группы, - взвизгнул майор. - А фотографы эти откуда, - в бешенстве вскричал он и бросился крушить и дергать фотоаппараты.
        Колин проследовал к столику у кровати, взял с него эклер и сунул в пасть давящегося вице-губернатора. Тот мгновенно смолк и стал пучить глаза и жевать. Потом Колин вынул из висевших на стене декоративных изукрашенных ножен турецкий ятаган, подошел к висевшей и широким жестом перерубил плетку. Тело глухо треснулось об столик и обвалилось на прикроватный коврик.
        Клодетта поднялась на ноги, подошла к двери и, тыча пальцем в разных стоящих, завопила нехорошим тенором:
        - Он! Он! Всю жизнь нас с маменькой ненавидел. Мы ему… его… гад… он удушил, родитель проклятый… ему поперек… Он!.. Папенька изверг, чужой… Ты чужой, - крикнула она отцу.
        Альберт молча подошел к истеричке и пихнул ее в плечо в руки кого-то из стоящих, кажется, улыбающегося от изумления начальника электросетей.
        - Нет! - крикнула Клодетта, вырвавшись и с неожиданной силой пихнув отлетевшего отцовского партнера. - Нет.
        Она диким, затравленным взглядом обвела толпу, в ужасе оглянулась на распростертое тело, потом страшно, судорожно зарыдала, подплелась к географу, обняла его за плечи и так, рыдая и давясь, начала падать в обморок.
        Все засуетились, и Арсений, неловко подхватив тяжелую ношу, потащил ее прочь от жуткой комнаты.

* * *
        Нет удовольствия выше, чем после бессонной, нашпигованной терпкими кошмарами ночи трястись в скрипящем вонючем автобусе сорок минут, дремать, клюя носом в подложенные для мягкости локти и зная, что твой выход - конечная остановка. Такой, отличный от прошлого, маршрут к старушкиному жилью выбрал Полозков, зажав щиколоткой фибровый чемоданчик Аркадии Двоепольской с легкими пожитками пожилой жительницы пригорода.
        Последнее разумное, что запомнилось его улепетывающей от вчерашнего памяти, это летящий по хмурому утру автомобиль и валяющаяся на заднем сиденье бездвижная, как распухшая пенсионерка кукла Барби, с бессмысленными пустыми открытыми глазами и завернутая в какой-то плед девушка Клодетта. Но нашел все-таки в себе неразумный Арсений силы спросить тогда, глядя на летящие навстречу перелески:
        - А где же Ваши красивые кожаные водительские перчатки, Альберт Артурович.
        На что Альберт поерзал на кожаном сиденье и процедил: " Придет время, тебе покажу и предъявлю, женишку-первопроходцу".
        Но географ хотел только спать и намеревался, дома сгрузив нежданную добычу на тахту и потеплее ее замотав, тихо погрузиться в пучины снов исследователя древних времен. Однако этим же днем, дав географу только несколько часов на сборы сновидений, раздался ненужным будильником телефонный звонок. Умирающий от бессонницы Полозков поднял трубку.
        - Ало, Арсений Фомич, это Воробей, журналист. Ну, помните?
        - А как же, особенно сейчас, - ответил Арсений, судорожно держа скулы от зевоты.
        - Ну, виделись не раз, - трещал Воробей. - на дне рождения барабанщика Юлия веселились и прочее. Они, кстати, тут рядом от холода трясутся. Не тряситесь, - крикнул в сторону, - не слышно ни черта. Арсений Фомич, Вы со мной советовались тогда - куда одну старушку могли, кроме дома, отправить из больницы. Де, в больнице полный карантин информации. Есть соображения, нарыл в голове.
        - Зайдешь? - слегка проснулся Арсений. - Со своими ледяными куклами.
        - Могу запрыгнуть, мы, наверное, судя по телефону, недалеко. Да и про фотографию крупную из банка вы интересовались как-бы вскользь, на дне… так называемом рождения. В городе черные слухи… обменяемся чернухой.
        - Заходите, запоминайте адрес, - еще раз пригласил географ и потом спросил, глядя на утонувшую в угол тахты Клодетту. - А, правда, что рядом с Вами делает молодежь?
        - Замерзли, как сосульки, носами капают. Решили таскать по пустой улице лозунг " По ползущим в губернаторы плеткой народного образования".
        - Эге, эге, - всполошился географ. - Давайте и этих срочно ко мне, откачивать кипятком с вареньем.
        В квартирке молодежь скоренько стянула колом стоящие от холода куртки и набросилась на чай, роняя варенье с ложек на кисти рук и воротники рубашек.
        - А это кто? - наконец ткнул капающей ложкой в сторону тахты неуемный Воробей, уже успевший рассказать об отнятой битой фотографии и сидении в вице-губернаторском шкафу. - Ну да, - смутился он тут же. - Понятно, дело молодое, незнакомое.
        - Любовь до гроба, - мечтательно облизнула ложку Элоиза, опуская в чашку посиневшие от холода пальцы.
        - Любовь, еще быть может, - продекламировал Юлий классику, - нам в шествиях поможет. В душе моей забылась, но поутру забилась, как птица, залетевшая в глаза.
        - Какая птица? - испугался географ.
        - Воробей, - рассмеялась Элоиза, похлопав крыльями-руками.
        - Голубь вещий птица, - обиженно надул губы Июлий.
        - Это не любовь, - наставительно произнес географ. - Это потерявшая близкого несчастная невеста обстоятельств. Кстати, прошу лозунг ваш, как неактуальный "сине-зеленому" движению отменить, - при этом понятливый журналист сделал шеей стойку ищейки, чующей вальдшнепа.
        В дальнейшем разговоре Воробей и сообщил, что бабушка Двоепольская, перенесшая в больнице информационную блокаду, выписана и была отправлена по адресу, а потом, возможно, и куда-то еще.
        - Как это - "невеста обстоятельств"? - испуганно, выдержав паузу, спросила, широко раскрыв глаза, Элоиза. - Она, что ли "невеста на час"? - и прикрыла рот ладошкой, потому что спеленутая кукла на тахте дернулась.
        - Вы, знаете что, - попросил географ, обращаясь к Элоизе, - не сможете ли здесь подежурить, возле занемогшей? Личная просьба, до вечера. Проведете выездное заседание "Белого налива", вон - в вазочке яблоки. Поупражняетесь с Юлием в риторике, почитаете книги и побарабаните, во что найдете. Мне бы отлучиться, - просительно заглянул он Юлию в глаза, - на пол денька.
        - Хотите, я с Вами? - подставился чующий добычу Воробей.
        - Длина и неудобство унылого пути многократно превышают конечный интерес, - витиевато отказал географ.
        И после часа этого пути, двигаясь по линиям памяти к потерянному адресу, от выбрался из гремящего автобуса и скоро вжал дребезжащий звонок двери с оборванным дермантином.
        - Ктой-та? - через минуту спросил голос упитанной бабы Фени.
        - Это я, Ваш прошлый вечерний знакомый, по поводу Аркадии Самсоновны.
        - По какую по воду? Иди тогдась за коромыслой, - отправила Феня.
        - Стойте, стойте, - завопил Арсений. - Это я, старый Ваш ночной знакомый.
        - Знаю, что я, - подтвердила догадливая старушонка. - Коли я Феня. А чего вечерами шмыгаешь? Коли знакомый, то и не открою, - закашлялась Феня за дверью и зашмыгала тапками. - От энтих знакомов одни болезни, валерьяны ведро извела. Сатаны беспартейные.
        - Очень с Вами поговорить надо, - взмолился географ.
        Застучали засовы и зазвенели цепочки. Феня, тяжело вращаясь, посторонилась. В коридоре тускло горел свет. Дверь старушки Двоепольской была опечатана четкой бумажкой с ниточкой и отчетливой печатью.
        - Вот видите, Феня, чемоданчик бабушки Аркадии. Никак не могу передать. Где же она, что случилось?
        - А то оно, - проворчала Феня. - Что и не случилось. Страм один. Старая - то Аркадия съехала в богадельню на государевы заботы, да ключеву водицу. Вот и чего! А ейную принадлежность на ту ночь и пограбили скорые люди-вороны. Поклевали всю мелкую сохранность, а шкафины посдвинули и тама заломалось. Вы все знакомцы. Все норовите, как Феня спит, дверцы пообрывать, да бабок на свиданку ангелов спровадить. Тьфу!
        - А скажите, Феня, - спросил Арсений. - Племянница Ваша, Рита, обо мне утром не звонила, не справлялась?
        Феня посмотрела внимательными старыми глазками:
        - С вами справишься. Сам уйдешь, чтоль, али как. А то дело скоро к вечеру, в моей комнате ночуй, недорого возьму, кило пшена.
        В этот миг входная дверь заскрипела, заохала и ввалилась, и в коридор ворвалась нежданная ватага в составе трех лиц - крепкого, бегущего мелкими шажками в натирающих ботинках майора Чумачемко, следующего за ним на кривых зеркально чищеных сапогах старшины и жмурящегося на свету пожилого хулигана Хорькова, которого и лицом-то назвать было стыдно, так как он тут же, пошатываясь, начал по коридору тыкать опитой пивом физиономией, надеясь хоть что спереть.
        - Руки! - заорал майор, подлетая.
        - По швам! - вскричал старшина, водя запорожскими усами.
        - Опять ты! - делано ужаснулся майор. - На это раз не открутишься, несун. Твои адвокатские тебе не помогут. Задержан на месте преступления с наличным.
        - Я говорю, он. Похожий он, - шатаясь, подтвердил наводчик Хорьков.
        - С каким поличным? - возмутился Полозков.
        Майор подошел к двери и сорвал бумажку.
        - Проник в опечатанное помещение. Понятой, понятой! - страшно засипел майор. - Ты видел поличное у нарушителя?
        Хулиган Хорьков, шатаясь с усталости и забот, не сразу сообразил, что его требует власть. Но все же натужно подбежал, вытащил из-под куртки уже упертую на кухне сковородку, полную жареной на сале картохи, и злобно процедил:
        - Да на те, на. Усрись своим поличным.
        - Стоять! - опять зыкнул Чумачемко. - Пройдемте в преступное пространство.
        Он аккуратно соскреб опечатывающую бумажку, и процессия вступила в комнату бабушки Двоепольской. Зрелище открылось печальное: паркет местами взломан, шкафик сдвинут и накренился от старости и надлома, голые стены угрюмо глядели обвислыми обоями. Кругом осел беспорядок и оцепенел хаос.
        - Коронки золотые искали, - смачно сплюнул на пол старшина и культурно, оглянувшись на начальника, растер сапогом.
        - У бабок всегда выпить нахожу, - вмазался Хорьков. - Хоть бы гриб, мухоморихи старые…
        - Признаешься? Твоя иудея? Куда взяток сволок?
        - Да что Вы, шутите, что ли, гражданин майор.
        - Сейчас пройдем в отделение, гражданин хороший Полозков, - видишь, и кликуху твою навсегда помню! - там и пошутим. Это вчера ты был особый жених, а сегодня у нас новые начальники. Как бабок грабить, он тут как тут, а как показания давать, все другие.
        - Мы отдуваемся, - сообщил Хорьков, икнул и начал ботинком ворошить паркет. - Керенки, говоришь?
        - У пожилых чего только понизу не встретишь, - тонко пояснил старшина. - Это у нас подагра да…
        - …да гагра, - подсказал Хорьков и запел. - Ах море в Гагре….
        - Тихо ты, шелудивый, - строго одернул майор. - А ты брось курево, воняет, как с трупа, - рыкнул он на задымившего старшину. - Брось! - и старшина послушно кинул, притушив об шкафик, папиросину, а вслед за ней и коробок в угол комнаты.
        - Это не курево, это так, - конфузливо сообщил старшина. - С ходки находка…
        - Так, официально Вам заявляю, - предъявил майор Полозкову. - Задержаны и арестованы по подозрению свидетелей…
        Тут неожиданно в дверях появился красный и взволнованный лейтенант Зыриков.
        - Не понимаю ничего, товарищ майор, нас так в училище не учили.
        - А ты уймись, - недовольно пробурчал майор, как бы вынимая листы первичного протокола. - У каждого своя пенсия и свои кисти на гробе.
        - Нет, послушайте. Соседка старушка указывает, что подозреваемый заявился минуту назад.
        - Старушке этой уже в прошлой веке на окочур пора, - поправил старшина. - Может они любовно сговоримшись.
        - Полозков, Вы билет на электричку брали? - продолжил, однако, лейтенант.
        - Брал он, брал, - охотно подтвердил осоловевший Хорьков. - Такие завсегда назло контроллерам берут. Еще в городе, на автобусе сюда перся, - зло процедил он. - Это я сексотом на электричку бежал, от автобуса опоздамши, - сдуру признался особый сотрудник.
        - Да ты! - махнул на него кулачищем плотный Чумачемко.
        - Исправляется, - удовлетворенно гаркнул старшина, широко хмыкнув. - Билеты будет скоро брать.
        - Вот билет, - предъявил географ. - Сюда сегодня недавно, по номеру ясно.
        - Ну, видите, подтвердилось первичное алиби, - продолжил лейтенант. - Нас как учили, мало улик - это уже много, много улик - это уже слишком. Не за что задерживать пока, товарищ майор.
        - За жопу, - предложил, шатаясь, Хорьков.
        - Улики, они, брат… не утки, - покрутил майор пальцем, - из воздуха не возьмутся. Из воздуха только вонь вылазит. Отойди, отойди в сторону, Хорьков! Их надо, брат, с боем брать, улики то… - почесал он за ухом. - Гарантию что-ли дашь, что это не он старуху брал?
        - Гарантию на дам. Нас как учили, товарищ майор - гарантию, а также отметку в паспорте дают только в исправительно-законной системе.
        - Это да… - растерялся майор. - И как еще новые кормильцы на это поглядят… Но до выяснения, утро вечера мудренее. Вот чего, Зыриков. Я по его поводу еще должен звякнуть, тут после вчерашнего, и вообще… козыри по новой сдались, изменились, дамы королей бьют… Ситуация в подвеске. Ну мы по инстанции-то по делу передадим… Тьфу ты, не об том я.
        - А, может, его товось, - предложил Хорьков, дергая ладонью по шее и указывая на обмоток шнура бывшей люстры. - Как будто он там испокон висит, будто сам от противозаконной любви к старухе… - но замолчал под взглядом майора.
        - Покамест так, - строго прервал всех старший начальник. - на комнату совершен налет, это ясно. - Он поглядел на Полозкова. - С использованием подсадной женщины. Печать с двери сдернута. Завтра пальцы будем снимать. Я покамест Вас, гражданин Полозков, как знакомого многих известных, не задерживаю, но оставляю на сохранность в указанном помещении до прояснения. До Вашего выяснения, с полным набором удобств, - и он ткнул в комнату рукой. - Глядите, смеркается. Ты, старшина, ночью его вместо пса стереги, как жену чужую, понял? Опечатаем, закроем на ключик, два стула приставлю и ночуй, береги возможного ответчика. Сапоги можешь сдернуть, - глянул он на кривые ноги помощника. - Портянки бы постирал, что ли.
        - Полощеные, - смутился служака. - Еще к рождеству.
        - Не слишком ли строго, товарищ майор, - вяло спросил Зыриков. - А то хватаем, потом отпускаем, и нам население разное говорит…
        - Строгости Вас, лейтенант, что-то мало учили, - оборвал подчиненного Чумачемко. - Ночюй, пока сны лезут, - бросил он географу, и компания вышла.
        Шаги стали удаляться, но потом Полозков услышал, как завозили стульями, тихо скрипнули вновь сапоги, шаркнули ботинки и шепот.
        - Сами, чай, не дети, - громко успокоил начальника старшина в полный голос. - Хорькова зови, мараться не будем.
        Вот и нашел умаявшийся Полозков приют и, возможно, ночлег в бывшей почивальне старушки Аркадии Самсоновны Двоепольской. Вечерний свет поглядел из окна на географа и глухую темноту бабкиной комнатки. Веревкой висельника шевелилась тень обрезанного шнура люстры на полотне серого потолка. Полозков, дважды споткнувшись о следы погрома, тихо уселся посередине комнатенки. Шарить по развороченным шкафикам в поисках огня или, хотя бы, кресала не хотелось. Тут очень вовремя услужливая память выволокла перед географом две бесплотные, в слабо очерченных форменках и даже без погон тени, которые быстренько подсказали Арсению выход.
        - Брось, брось курево, воняет, как с трупа, - пробурчала в тихий вечер одна.
        - Это не курево, это… находка… - глухим эхом ответила вторая тень и, свернувшись затушенной цигаркой, упорхнула в угол.
        " Точно, туда и швырнул спички" - догадался Арсений и на четвереньках пополз в угол, и успешно треснулся лбом о доверчиво раскрытую дверцу старенького шкафа. Но через секунду нащупал коробок, и спасительная спичка дважды вспыхнула и дважды обожгла пальцы. Теперь, уже почти зрячим, он пробрался в другой угол, где совсем недавно серебряной ризой тлела икона и поводил пальцами в ее бывшем гнездовье, ощущая нежность паутины. Свечка лежала на полке. Тусклый огонек, зажженный Полозковым, дополнил картину разгрома.
        Арсений осмотрел плотно запертую в упрямый косяк дубовую старушкину дверь, невесть как попавшую в потресканную пятиэтажку, потом и переворошенное и вздыбленное алчными искателями ложе, на котором ночевать, конечно, не решился. Поставил свечку в щербатое блюдце и кинул возле кровати, подравняв паркет, какой-то половичок, старое вывалившееся из шкафа замусоленное пальто и подошел, в надежде отыскать что-нибудь под голову, к шкафику.
        Деревянные ящики были выдернуты, частью и выпотрошены, на полу внизу валялись катушки и шпильки, разбитое зеркало, и сияло пуговичное многоцветье. Арсений подергал тугие выдвижные ящички и тут рука его замерла на одном, скользящем по полозьям легче и вольнее, как будто от многолетней дрессировки. А в ящичке, переворошенном, но полном, покоились совершенно ненужные пожилому женскому лицу вещи - абсолютно старинный мужской бритвенный прибор, сохлый помазок и огрызки серого мыла в допотопной треснувшей мыльнице. Ящик был нижний в ряду. Арсений аккуратно выдвинул его и попытался вытянуть вовсе наружу. Сначала не получилось, но потом, как то приподняв и накренив, его удалось извлечь из гнезда. Пугаясь мелких домовых жильцов и разъяренных насекомых, Сеня аккуратно погрузил в гнездовье ладонь, и пальцы встретили теплую плотную бумажную ткань.
        При тусклом, плавающем свете свечи перед глазами проходчика лежала фотография мужчины и тонкая узкая тетрадь, почти заполненная каллиграфическим летящим почерком владелицы. Почти этого, во всяком случае похожего географ уже видел в углу одной фотографии, да и, кажется, наяву тоже.
        Арсений пододвинул свечу, рухнул на твердое, как застывающий бетон, ложе и, уговорив свою совесть немного смежить веки, полистал, старась вникать только в даты, тонкую, растрепанную по краям тетрадь. Это был старушкин дневник. Но, кажется, это уже не могло никого интересовать.
        Дневник открывался 1946 годом и записью " Кеша уехал надолго. Жизнь моя почти остановилась. Интересно, есть ли в Китае женщины?"
        Последняя запись была сделана совсем недавно: " Сын, что будет, если вместе со мной в беспамятство опустятся все наши с папой мечты, и то, что он жил ради будущего тебя и так и не свиделся с тобой. Я ненавижу себя, что вы такие разные".
        Даты мелькали в дневничке с большими, с годы, проранами и разрывами. Большая его часть была испещрена письменами именно раннего периода. Мелькнула, даже, какая-то страничка, может быть вшитая, плотной бумаги, с жуками иероглифов чуждого письма. Тут вдруг выскочили совсем чудные две записи. Арсений поразился, это были не буквы. Это оказались оставленные когда-то помадой множественные криво и косо наложенные на страницу поцелуи. Под следами губ висела запись:
        " Кеша вернулся!!! 24.10.52 "
        Но тут же, ниже, зияла запись: " Кешу забрали 13.11.52"
        Следующее сообщение молодая тогда старушка оставила лишь семь лет спустя. Арсений закрыл дневничок, устроил его на прежнее место, аккуратно вдвинув ящик, потушил свечу и уложил голову на выдуманную им подушку, свернутую в рулон и сунутую в несвежую наволочку кучку перекрученных разноцветных мотков шерсти. У верхнего края окна, из-под рамы выползла ущербная тускло-желтая луна и посеребрила пыль на паркете. Географ закрыл глаза.
        А когда открыл, увидел старушку, но довольно молодую, с разглаженными морщинами и сияющим лицом, тонкую и стройную, укутанную в меняющиеся лунные покровы, которые скользили свободно и не мешали явлению тихо двигаться, свободно вздевать стройные руки-лучи и даже говорить.
        " Что ж ты, Полозков, залез в чужую книгу. Мало тебе своих?" - спросила молодая старухиным голосом. И обратила на географа тоже закрытые глаза.
        - Так принято, нашел - поглядел хоть, а вдруг судьба, - нашелся любитель старых строк.
        " Судьбу не ищут и не находят. Ее или делают, или она сама настигает тебя. Средь шумного балагана. Единственное достоинство ковыляющего по каждодневным кочкам и ухабам - не разминуться. Ты хоть не зря меня повстречал?"
        - Вы мне ответьте, - потребовал Сеня, не в силах оторвать от подушки голову, - Вы почему выбрали меня? Я-то совсем ни на что не годен.
        Юная старушка медленно попрыгала возле окна, поправляя седую в лунном свете копну пышных волос.
        " Был негоден, а теперь на что и сгодишься. Знаешь, а каково мне. Сил нет, жизнь на излете, а кругом бешеная кутерьма соискателей, дознавателей и разведчиков временных недр. Хватают за руки, травят намеками, только выйду, копаются грязными лапами в изветшавшем белье. Потом рыбой воняет. Я, конечно, старая ведьма, втравила тебя в историю, но сама устала. Вот и думала, вдруг ты, грамотей, крепкий и прямой человек - снимешь с бабки мраморную плиту обид. Прости! Но скажу тебе еще важное одно. Разве для меня ты стараешься, разве бабкину облегчаешь долю и по ее делам мельтешишь среди странных дел. Нет - ни за что. Ты бы пальцем не шелохнул, таков ты. Все для себя, во избежание себя и воистину самому себе.
        Ну, правда - был ты красивый и умный, молодостью светилась сквозь тебя надежда. А теперь глупый средних лет почти оборванец, даже не учитель, не педагог - а разжевыватель чужой учебной жвачки для не очень страждущих лентяев и баловников. А каково - от всего этого откреститься и ринуться в мутное волнистое озеро неизведанной судьбы, какое омоложение.
        Ну, правда - был ты любим и, главное, любил нежную по тем временам девушку всеми складками души. А теперь - потухший костер, горстка чуть теплого пепла у своих же ног. И никаких жизненных иллюзий повстречать эту старую молодую страсть вновь. Так разве для меня бегаешь, по моим ли заботам?
        Никогда. Носишься, угорелый, - чтобы взъерепениться, себя перед собой выставить, как носильщика тонкой души, способного и на новый взлет. Одначе! И еще скажу. Да! Был ты во времена полон мыслей, суждений и оспоримых правд, горячий и горячечный ходок по еле видным следам истин. А что нонче? Копошишься в старых легендах, перебираешь тени русалок и водяных, да и с людскими плотями ты не равный, строгий и задорный обмениватель мнений на возражения. Ты начетчик, печатник клейм и оформитель протоколов на случаи доброты и сочувствия. Ты скелет своей души, ты муляж того проекта, по которому природа спроектировала тебя. И бегаешь - чтобы как-то скрыться от скелета в шкафу умствований. Не стыдно? Такой большой. Передо мной, старой, не стыдно?"
        - Неужели я таков? - спросил, сжавшись, Полозков.
        - Какой и все, - тихо ответила старушка. - Обычный.
        От таких неприятных версий лоб внимавшего старушкиному бреду мгновенно покрылся испариной, и Полозков воскликнул:
        - Вы эти фантазии про меня приберегите для совсем потерявших ориентацию, для развинтившихся сектантов и стремительных женщин Рит с бархатными ладошками Им про меня жалуйтесь. Мне эти выверты ни к чему.
        " Ну-ну, - остановила возмущенного Полозкова неспешно фланирующая у окна старушенция. - Ладно, давай практическое. Как выбираться будешь из катавасии? Вдруг что невнятное случится, вот и гадай. Девушку поместят твою в плоскодонку и отправят в странствия, на борту с нахимовцами-мореходами или снайперами, или вообще плюнут на забавы с тобой, и искать перестанут. Что тогда скажешь испуганному гадальщику, неудавшемуся Робеспьеру-Марату Ильичу, если заявится с сатисфакцией, притащится, сунет принесенный счет за все и велит: " Других нет, давайте Вы тогда, уважаемый географ, отвечайте за опасный заказ. Раз в это дело полезли. А я Вам себя в комплекте, с зеленым картофелем, тухлой вырезкой и грязными чашками предоставлю, используйте и поместите на доску революционного почета".
        " Ну-да ладно, шучу", - смилостивилась, тихо смеясь, старушка, тонко трогая пальцами разглаженные морщины. - Все-то Вы, Арсений, воспринимаете впрямую, в лоб. Но смотрите, главное, чтобы не опередили Вас в самом простом какие-нибудь слабо проявленные в красном свете девушки Элоизы или заразные соискатели Всея Руси. Им давно прямая стежка на ту сторону проложена, простым, сердечным людям. А Вашими заботами, так они туда и без согласия с матушкой природой доберутся, рукотворно, Вашими ручками. На Вашу шею груз ляжет. Не утянет? В воду? Есть, конечно, простой выход" - замялась старушенция, но все же кивнула на качающуюся тень провода под потолком.
        - Это не по мне, - возразил географ честно. - Не люблю этой болтливости, на ветру. Да и язык синий, как у недорезанной свиньи. Противно. Я жизнь люблю, - добавил он по Павловски и вдруг хихикнул.
        " О-о! - восторженно шевелясь, воскликнула старушка. - Это мы сейчас проверим на старой загадке. Слушай и отвечай. Пришла к одному старуха-смерть и говорит - пошли со мной. А что он ей ответил?"
        - Люблю не тебя, а жизнь, - пробубнил Полозков.
        " Дурак. Он ответил: - Что ты меня куда-то тянешь, отвяжись. Ты же старая, ни на что уже не годна, какой от тебя прок. - Тогда косая старуха ему говорит. - Идем, я тебе покажу тебя после, кем ты станешь. - И каков ответ?"
        - Я не нужен себе потом, - ответил Полозков. - Покажи меня молодого, любящего и светлого и легкого. Как я летал.
        " Дурень. Он ответил ей - Этого я насмотрелся, и этот мне обрыдлый в любом виде. Покажи мне, косая, себя потом, когда приберешь меня. Будешь ли лыбиться или рыдать. - Но не успокоилась с косой и говорит мужику - Идем, ты мне нравишься, я тебя пристрою по блату на теплое место. - Что ответил мужик?"
        - Знаю я твое теплое, старуха. Это огненная лохань с кисельными берегами. Не хочу там торчать, по блату, - тихо возопил географ.
        " Дурачок. Он ответил - ладно, хоть ты и старая, а свое дело знаешь. Давай напоследок хоть на твоем теплом месте поваляюсь. - Нет в тебе жизненной любви, Полозков", - закончила старушка у окна.
        " Не знаю, - помолчав, повторила она, - есть ли в движении жизнь. Или только призрак жизни. Ладно, ты меня слышал, мне внимал. А теперь я хочу только одно, ты это знай. Ты возьми все, что я по старости наболтала, и переверни, все толкуй наоборот, выверни наизнанку, и будет так. Потому что я калека, я просто тень, тень своего и твоего убывшего счастья. И слова мои тень, обратный лунный росчерк твоих… Давай теперь, пожалуй, и распрощаемся".
        - Так я не увижу тебя, что-ли, бабушка? - крикнул, всполошившись, Сеня.
        - Не рассмотрел меня? - удивилось созданье.
        В эфирном тумане, поводя блекло светящимися покровами, ночное существо тихо подплыло к ложу прилегшего и почти склонилось возле него на колени. Арсений охнул и чуть приподнялся на локтях.
        - Это кто? Это разве ты, Рита?
        - Я как раз вовремя, - нежно произнес Ритин двойник. - Тут старая тебя к шнуру манит, попрекая и обещая выход, но я сейчас освобожу тебя от этого дурмана, потому, что ты мой. Обниму и окуну в мою молодую кровь. Ничего не нужно, ни теорий, ни снов. Я позову - выходи. Выходи же.
        Рита склонилась над застывшим Арсением, обняла его холодом и провела губами-сосульками по его губам. И тут страшный жар охватил Полозкова с ног до головы.
        - Выходите же, - крикнул в отчаянии незнакомый голос. - Выходите, не могу тут больше орать.
        Обливаясь потом, Арсений вскочил и посмотрел, как лунатик, на зацелованную им старую наволочку. Потом скоренько запалил свечу и увидел, что двери комнаты чуть приоткрыты наружу, на трех стульях, перегораживающих вход, мирно, как мешок с картофелем, спит старшина в форме без сапог, накрыв от света голову портянками, а за ним маячит Феня, отчаянно размахивая руками.
        - Выбирайтесь же как-нибудь, его не сдвинуть! - повторила Феня звонким, не своим голосом.
        - Проснется! - прошептал из-за барикады временно заключенный.
        - Ну нет, - звонко возразила бывшая доходяга Феня, теперь нежданно выправившаяся и будто помолодевшая на двадцать лет. - После моего вишневого ликера да с моим снотворным, который по капле сосут, и слон не проснется.
        У вонючих сапог старшины валялась небольшая стеклянная полупустая фляжечка.
        - Проползайте снизу, - дельно скомандовала бодрая старуха и потом рукой поманила Арсения в свою комнату.
        Сеня, как заправский сапер перед неминучим, пролез, скрипя ножками, под стулом и, чрезвычайно довольный, вступил в бабкины аппартаменты.
        - Чаю, наконец, будете? - деловито справилась Феня. - До шести утра вполне время есть, - поглядела она на щелкающие ходики. - Не пробудится, медведь, падкий до сладкого, - и в две чашки долила бурлящий кипяток.
        - Феня, - спросонья стал таращить глаза еще зацелованный льдом Арсений на преобразившуюся развалину. - Как же Вы?
        - Риточке звонить? Сама не решилась без Вашей отмашки, - спросила старая женщина. - Заедет за Вами и вывезет…
        - Пожалуй, не надо, - подумав, ответил географ. - А Вы с ней… вместе?
        - Я работаю. Халтуры совсем не стало. Никому мы не нужны. А жить надо, - и она сунула под нос Арсению какую-то желтую афишку.
        С бумаги на Полозкова смотрела бодрая, почти молодая Феня.
        " Заслуженная артистка Кзылорлино-Балхашии и Дурятии, народная артистка Помалу-Немецкого АО" - вещала афиша крупными буквами. - Монологи, фортепианные скетчи, сценки из жизни, художественный посвист. Правила бомонда, французские пословицы и последние манильские моды. Уроки артикуляции и дикции. Все в одном представлении. Входные билеты свободно продаются.
        Феня прошла чуть в глубь и закрыла лицо руками.
        - Боже, - сказала она, обращаясь к географу. - Ведь моя любимая роль - Кабаниха. Как я обожала эту строгую даму, - Феня вдруг вся скукожилась, налилась деревянной статью купчихи, в руку ее будто-бы забралась крепкая клюка, и Феня грозно воскликнула. - " Что ты сиротой-то прикидываешься! Что ты нюни-то распустил? Ну какой ты муж? Посмотри на себя".
        Потом вновь мягко повела руками:
        - Где бы я не играла, в Мелитополе или Игарке, люди сидели со светлыми лицами, партер веял духами и мандаринами, а галерка шуршала карамелью. Разве сейчас так? - Тут из Фени, мягко опавшей, сузившейся и приобретшей теплую неловкость движений вывалилась нежданная Офелия. - " А я, всех женщин жалче и злосчастней, вкусившая от меда лирных клятв, смотрю, как этот мощный ум скрежещет, подобно треснувшим колоколам".
        - Где бы мы не проводили гастрольную ночь, иногда и с милым другом, в захудалой гостиничке, в Анадыре или Шацке, или в помпезном кинотеатре Геленджика - в чистой вазочке возле меня всегда ночевала хоть одна свежая роза. Или тюльпан. А люди в фетровых шляпах и крепдешиновых платьях спокойно дожидались нас у служебного входа и просто говорили: "Спасибо". Но я не любила выездные концерты, будто ты щипач попал в вонючий трамвай, - Феня опять закрыла лицо руками и стояла так с минуту.
        - Да, знаете, - грустно подтвердила она. - Приходится наниматься на разные роли, на выездные концерты. Но Риточка человек очень хороший, она разбирается в старых актриссах. Я ей звонить не стала. Подумала, Вы возразите. Вам бы от этих людей надо скрыться, - и она повела рукой в сторону коридора.
        - А зачем же Вы… рядом с Аркадией Самсоновной… подсадные…
        - Этого я не знаю, - отрезала Феня сухо. - Халтура в провинции. Вот телефон. Возьмите и адрес, - и она протянула Арсению клочок бумаги. - Здесь не очень далеко, одна остановка электричкой. За портом, у реки. Дом престарелых работников умственного труда. Хотя, конечно, уехала Аркадия не просто так, а на медицинской карете. Ну, не знаю. Чай пейте. Может быть, с баранками?
        - Поеду-ка я срочно, - отрапортовал географ, кратко глянув в окно, уже потерявшее плотность ночи.
        - Возьмите в дорожку фляжечку моего ликера, маленькая, в карман как раз лезет, - предложила Феня, вынимая из буфета плоскую склянку бывшего коньяка. - На ночь, если сон упрыгивает, десять-двадцать капель. И забудете все невзгоды. Как это Вы Аркадии приглянулись, удивляюсь.
        - Спасибо, - промямлил Арсений, суя фляжку в карман пиджака.
        Потом схватил фибровое чудовище и направился в коридор.
        - Ни пуха, - промолвила вслед уважаемая прима.
        - К чертям, - неумело отозвался путешественник и потащился по лестнице вниз.
        На пятачке первого этажа к батарее жался ранний пацаненок, жуя тщедушную папироску, а рядом ухмылялся верзила с квадратной рожей.
        - Здравствуйте, дядя географ, - вежливо поприветствовал Кабанок. - Это мой учитель, - почтительно сообщил он спутнику. И другим тоном сказал. - Мужик, закурить будет?
        - Не курю, - кратко отшил мальчугана Арсений и тут же получил оглушительный удар по темени и, теряя остатки сознания на заплеванную плитку подъезда, услышал удяляющийся малиновый звон колоколов.

* * *
        Арсений очнулся, когда рыдван с огромным багажником, где была вылежала прошлыми постояльцами мягкая лежка и теперь он соляным мешком переваливался и подпрыгивал на каждой ухабе, резко сбавил ход, приветливо взвизгнул клаксоном и встал. Из щели щелкнувшей и отвалившейся крышки брызнул свет фонарика, крепкие руки ухватили упревший до седьмой соли тюк и выкинули вон. Громыхнул замок и засов, и Арсений, потирая слегка лопнувший затылок и завядшие уши, увидел себя на скамье в громадном, темноватом зале-ангаре с разрисованными ржавой гнилью стенами и тусклой теперь лампой, вяло склонившейся над огромной болотного цвета махиной, занимавшей почти все нутро. Рядом со своими целыми ногами он с облегчением отметил заветный чемоданчик со старухиным бельишком.
        Арсений тут же признал старого знакомого монстра - это, конечно, был броневик из стрип-кафе "Касабланка" и, похоже, тот самый зальчик, который он когда-то пробегал на пути к "сралке". Наверху, из стройной круглой башенки, ядовитым грибом сидевшей над толстым кривым корпусом, торчала, ощерившись, толстая жирная палка, изображавшая пулемет. Современной синей краской на боку опасного чудища теперь на ткани был выведен лозунг: " ЗАВЛАСТЬ САВЕТАВ" и еще один красной краской с другого борта " БОЙСЯ БУРЖУЙ ПРИШЕЛ ТЕБЕ…", и дальше надпись убегала за угол махины. Над танкеткой на обрубленной палке от граблей крепилась крупная фанерка с тоже загадочной фразой: " Павлик Отморозов в диникинских тылах. Съем фильма ПРОСИМ НИМИШАТЬ КИНО".
        - Нравится? - довольно спросил сопливый голосок.
        Полозков опустил глаза и увидел сидящего на дверной приступке броневика сурового парнишку Папаню в окружении двух-трех здоровых парнюг с обритыми, как бифштекс, отечными боксерскими лицами.
        - Наша корыта! - с гордостью ткнул пацан в железо. - Надписали, чтобы прогуливать иногда. Водит мордой, жрет любую жрачку - дрова, уголь, бензин, спирт глушит круче ребят, колесами жужжит, как цекотуха. Настоящим патроном жахает, а вот холостым - пока никак. Но обучим. Ей гимназий не кончать.
        Парнюги заржали.
        - Может, наладишь, слесарек! Ладно, шучу. Ты как, оклемался?
        - Вы бы по башке лупили тише, - пожаловался географ. - А то на свою толщину мерите.
        - Прости, что кумпол попортили. У Вас, училков, кумпол нежный член. Но ты, тоже… совсем меня кинул. Сыграл под простого, а в чемоданишке-то у тебя что? Разводные да заточки с напильничками?! Ага. Бабкин хабар у тебя там, вот чего. Я, слесарек, с какого попросил тебя зайти: тут вокруг пожилой тетеньки старушки открылась карусель: ментовка рыщет, китай, Хорьков доходяга в город за тобой снаряжен на тебя глаз иметь, людишки возле бабки шныряют, ночами подушки ее изнутри лапают. А я, Папаня, в этих местах старший - ни ухом, ни брюхом. Нет, оно Барыга меня держит, но и сам не сусам. А ты оказался внутрях главная движущая мишень. Не стремно?
        - Я, честно говоря, сам не понимаю, - скромно ответил Полозков. - Все думаю, а выводов мало.
        - Не гундишь?! Ты какой взяток у пожилой заначил?
        - Бельишко дряхлое, вот у меня все здесь, - указал он на фибровый чемоданчик, потирая затылок.
        - Похоже, - засомневался Папаня. - Многие не наши вокруг доходяжки петляют, уже и ее специальным красным крестом в ночлежку, подальше от нас, сволокли. Арифметикой пахнет, задача. Пошли-ка, гляди, - пацан поднялся и отправился в угол необъятного гаража.
        А Полозков поплелся за ним. В углу была свалена и местами разложена и расставлена разная рухлядь.
        - Мы тут всякую подозрительную мелочь у бабушки приобрели, - указал Папаня на кучу рукой. - А вдруг старую кто оберет зазря. Ты вот глянь - Барыга звякал, ты по бабке спец. И давай сговоримся, чего одно себе выбери, а я тебя отпущу.
        Полозков подошел к куче и присел на корточки. Книги и альбомы валялись вперемешку с пустыми мстерскими шкатулочками, вязаные узелочками платки прикрывали пыльных фарфоровых оленей. Полозков тронул серебряную ризу на темной доске, отдельно и почтительно установленную на стопку Мережковского.
        - Не клеймленая, - квакнул один бугай.
        - Фабержу навести, что сосморкнуться, - поддакнул другой. - Простое ленинградское дело, друганы в Питере шлепают.
        И рядом с горкой чепухи сразу же Арсений увидел мятую страничку старушкиного дневника, как-то попавшую сюда.
        - Вот это дай, старушку найду и передам.
        - Видать, не жадный ты, слесарек. Не фрайер, - удовлетворенно заметил Папаня, отбирая листочек. - Это мы еще помусолим. Да и мы не жадные, глянь, бабушкино сберегли. Нам чужое поперек. Пожрем, выпьем и все раздаем серым и хлипким. Братву лечим бесплатной медициной. Пенсию доходягам заставили в добавок, а? - и мужики закивали тусклыми лицами. - А что жирных карасей шерстим, так это еще господин Марк Энгельс по обществу велел. В нашей необъятной шири иначе не можно. Пока пенсия или приработок до простого дойдет, семь раз от него чинуха отмерит да отрежет. Что в муниципалке, что с частного постоя. Не так? - и лбы опять закачались. - Вот и я так думалкой, если по правописанию, - раздумчиво повторил Папаня. - Мы вроде очистных вооружений, хоть и сами не сахар. Нам бы, слесарек, только чего еще захотеть, кроме жралки, а я не знаю. Ленин-Сталин нам этого по истории не прошли. А то опять тут двоих зря пырнули. Вы бы, кончившие заведения, которые классы осилили, подсказали чего людям. Слышь, слесарек! Ладно, мозгов у тебя есть. А хитрины нет. Правильно ты нужное взял. Схватил бы фуфель для отвода зенок, я
бы точно тебя тут же отпустил.
        Он подошел к какому-то люку в бетонном полу, кивнул, и один из бугаев резво и радостно схватился за торчащее железное кольцо, охнув, приподнял квадрат пола, под которым тускло зияла пасть неизвестного подвала.
        - Туда бы и отпустил, каяться. Там у нас уже зимовали, кое как высребли. Одной химии сто кило наложил.
        И крупные ребята хихикнули.
        - Лады, погости пока до утра. У меня к тебе вопросов нету, не училка я, людей мучить. Но вдруг сам, покемаришь, что упомнишь. Тут стрелки по летучим тарелям и бурятские луковые стрелки соревноваться приперлись - не видал таких?
        - Нет! - искренне поразился Полозков.
        - Спи спокойно, дорогой Арсений Фомич, вон хоть на бабкином пристройся, только с танкеткой не балуйся. А то такой педсовет будет, сарай-то старый…
        Двери опять грохнули, лязгнули, и Арсений оказался вновь один почти в полной тьме.
        Он бросил на пол возле старухиного скарба какую-то замасленную попону, на которой ребята, видно, рылись под брюхом стального монстра, хватая того за сокровенные механизмы, и в изнеможении прилег и закрыл глаза. Но уснул на минуту, снизу нещадно тянуло, и сон тут же выдуло. Сеня поворочался, провел пальцем по серебрящемуся окладу иконы, развалившимся деревяшкам и недобитым фаянсовым балеринам с отскочившими инструментами профессии.
        Странное путешествие во времени совершила Аркадия Самсоновна. Подходила, сначала юная и непокорная, потом старая, на скрипучих негнущихся ногах, к своим сокровищам, водила по макушкам ненужных теперь безделушек и матрешек и изредка позволяла себе, выдвинув особый ящичек, наскрести в заветную тетрадь несколько ничего уже не значащих строк и промакнуть немногими слезами. И этот еще Кеша. Взбаламутил юную душу и отправился к далеким берегам, как промелькнуло в дневнике, через Каир или Харбин. А потом подарил своей возлюбленной, кроме сына, только несколько восторженных дней.
        - Эй, - позвал из глубины сарая-зала шепчущий голос. - Заключенный, ты жив?
        - Жив, совершенно жив! - вскочил Полозков. - Кому я нужен. А вы кто?
        Упала железная смотровая щелка в дальнем углу, за броневиком. Приподнялась и вновь гулко стукнула. Арсений срочно заклинил ее грязной тряпкой с пола. На Полозкова глядели испуганные женские глаза.
        - Точно никому ты не нужен, окаянный импотент, - произнес знакомый женский голос. - Только моей дуре Краснухе, - сообщила Эвелина Розенблюм. - Я тут допевала программу, а она мне говорит: сиди возле невиновного простофили, а я побегу ключ от сарая скраду у Кабанка, есть, вроде, у него. Видишь, служебный вход-выход, - и она постучала кольцом по металлу, где, и вправду, рассмотрел Арсений линию невысокой дверцы.
        - Так Вы Эвелина! - окончательно узнал географ.
        - Я твоя удача, девушка мечты, цветущая сакура тоски. Разве не узнал по роже?
        - А дверца куда ведет?
        - Совсем ты будто не мужчина. Это же задок вип-клуба "Касабланка", роскошного заведения для сливок. Я тут певунья-поломойка, а еще один пьяный ходит, сторож, человек с ружьем. Так что тихо, совсем не шуми, как после бурного романса. Будем Краснуху мою ждать, может, отомкнем твою плоть. Очень она тебя пожалела, говорит - на Кабанка хорошо влияешь.
        Женщина куда-то на секунду запропастилась, потом опять зашептала:
        - Ты что же тогда, кобелек, на мою уду не попался. Или не хороша? И лиса у меня, что надо. И запах из флакона, только Лизке, сбежавшей с фронта, и давала.
        - Да я не очень, по настроению, - ушел от ответа Арсений.
        - Жена-то хоть какая завалящая у тебя есть?
        - Пока нет.
        - Вот то-то и оно, и Краснуха рассказывала. Живет, говорит, как волк в уголке Дурова. Три часа тебя ждали. А как обходишься? Приходящую в пухе-перьях валяешь, или по случаю?
        - По случаю, - буркнул Арсений, вспомнил Риту и замолк.
        - Ты бы полюбил кого, - жалостливо предложила Эвелина. - Мне один очень хороший и образовавшийся мужчина на днях говорил про тебя тоже. В кафе "Приют беременного" подрабатываю. Одни слова, мол, обожает, опереточные. И жизнь больше себя любит. Слова хорошо друг дружку шептать, но одной головой не проживешь, надо и руками-ногами ворочать. Вот я, - на секунду замолкла Эвелина. - Некогда мне было до сорока годков любить… Одного только и любила. Расскажу тебе про Вальку, раз ты непонятливый и все одно - на привязи…
        Одна я у мамки была, а мамка - такая, как я, статная и певунья. На всю деревню первая… Ну, вторая девка. Но жили тогда уже мы совсем одни, дед-то помер, по пьянству спрятавшись от трудодней под косилку. Колхоз наш такой был: весной сеять - а семена только у мышей, и то у тех, кто позапасливей, с кулак размером. Одна оглобля на три двора, три ямы на одну избу. И стал к нам захаживать председатель, кривой битюг, раньше клещом укушенный, я его запах за полверсты чуяла. Звали все его "Красный партизан" по колхозному имени. Приходит и говорит мамке, усаживаясь на скамью - отберу у тебя, говорит, Дарья, огород, сучье ты вымя. Душ у тебя на дворе одна ведь?! И на меня глядит. Мать кричит: "Одна, одна я. Не отбирай, партизан, сдохнем". Парней в деревне мало, кто был - все в город ушли, и оттуда пишут, чтоб сало слали. " Отберу, - обещал партизан. - Все одно не вспашешь". Мамка ревет и лбом об стол бухается. Стал партизан у нас оставаться за занавеской, мамку таскает, а потом пугает пионерскими и партийными словами. Но почти ничего не давал, чтобы, видать, не разбаловались.
        Как-то, мутного выпив, и на меня набычился. А мне уже четырнадцать, и тоже соков от земли напилась. " Девку, - говорит, - давай. Пора ей в коровник. Пшена отпущу". А в коровнике вместо ковров - дыры от коров. Мамка бросилась к нему и давай плакать и брюки целовать: " Не дам, - кричит, - маленькую. Лучше убей". А партизану это руководящая обида, что поперек. " Девку давай", - повторил партизан, мамашу стряхнул и вышел, тряся укушенной головой. Мать посидела у бутылки пол дня, вскочила и крикнула: " Не возьмешь, сучек, готовенькое". А мне велела - собирайся. "Куда?" - спросила я покойницу, царствие ей небесное. "За кудыкины горы, голосовать", - ответила. Встали мы у придорожной канавы, на трассе. Один грузовой прошел, другой. Мамка говорит: " Эти все рожи кривые, щас найдем. Ты, - говорит, - все делай, что шофер попросит. Так уж нам повезло". Еще одного мать остановила, и опять уехал. Тут и другой. Мамка о чем-то сговорилась и меня в спину пихает. Я в кабину влезла, там мужик, молодой красавец с бархатными зоркими глазами. А меня трясет странная лихорадка, ноги и руки бьются, и я на мужика гляжу во
все глаза. Он вынул колбасу, хлеб. " Поешь, - говорит. - Хочешь?" Я молча головой мотаю и, знай, трясусь. " Выпьешь?" - испытующе посмотрел на меня сероглазый мужик и портвейн протянул. Я взяла, сильно хлебнула и бутылку уронила. Он подождал еще минуту, вперед на дорогу посмотрел, вынул четвертной билет и мне за пазуху сунул и, стиснув зубы, сказал:
        - Пошла отсюда к чертовой матери, - и распахнул дверь.
        А я кульком вывалилась, но оглянулась. Он дверь закрывает. Но я уже тогда наглая была, дверь придержала, и спрашиваю его, вся трясясь:
        - Дяденька, а Вас зовут-то как?
        - Николай, - ответил красивый человек, в сердцах хлопнул дверью и дал по газам.
        К ночи заявился "красный партизан", уже розовый под парами и заорал - все, больше не жду. Но мамка вдруг ласковая и знойная стала, со всех сторон партизана лижет и шепчет:
        - Идем, выпьем-закусим, мне отходную в последний раз. Сильно я к тебе, такому мужчине, прикипела. А потом уж приведу, полакомишься.
        Ушли они в избу, а мамка через два часа, будто по воду, выскочила, уже пьяная и вот в сарай меня затолкала, как вот теперь другие - тебя". Не высовывай носа", - только и сказала. Прошло часть ночи, а уснуть я не могу, все в сене кручусь, как колодезное бревно. Потом забылась, и привиделось мне - будто вышла я на дорогу моего сероглазого бархатного Николая встречать, а его все нет. И от этого мне жарко, и все жарче становится, будто тело мое горит тугим сочным пламенем. Проснулась, глянула наружу - изба с четырех углов пылает, вокруг соседи бегают с ведрами. Увидела только - выскочил партизан в горящем исподнем, и с горящей, как желтый снег, головой. Один, подхлебала, взялся его тушить, так тому ведром по спине въехали. И вот - поверишь? - глупый ты без любви человек, я этого одного Николая сероглазого всю жизнь, может, и любила, и ждала. Это теперь только успокоилась Эвелина Розенблюм, и хорошего, может, встретит. Вот не знаю, уберегу Краснуху от разного? Разное кругом бродит на нашу голову. И кого тогда жечь? Пойду тогда к чертовой матери, - закончила Эвелина.
        Вдали кто-то крикнул: " Ей, кто тут?", потом стих, и рядом погодя раздался жаркий шепот:
        - Мамка, вот ключи. Кабанчик-то спит, я мимо ихних прокралась под видом, что тетрадку геометрию мне срочно, - вот умора. И ключ у него из кармана куртки на стуле тяну, а он сопит. Вот, умора. Кабанчик, а сопит, ему-то хрюкать надо.
        - Да давай ты скорей, доиграешься. Эх, не сносить нам с тобой головы. Краснуха, ключ обратно снеси, скажи - географию отрешала. А ты, малохольный, отнекнешься - мол, открыл, слесарь, мол, какие дела…
        Щелкнул замок, и отворилась, бухнув, железная дверка.
        - Спасибо, девушки, - еле успел мекнуть географ и метнулся было в сторону, прижав чемоданчик.
        Но остановил его на секунду голос девчонки Краснухи, подскочившей к нему.
        - Дядя, Вы не расстраивайтесь, наверное мамаша вам про Николая рассказывала. Все расстраиваются, а Элоизка даже плакала. Так вот, не было никакого Николая. Все у нас трассы обычные, - и убежала.
        Несколько сбитый географ на секунду замер, а потом по каким-то подсобкам и сараям легкой тенью помчался на волю. Но у стеклянных дверей "Касабланки" замешкался, и сзади выскочила дородная фигура строжевого пса, передернула затвор и заорала неблагим матом: " Грабят…грабят…держи!".
        Так стремительно Арсений еще никогда не бегал, самое непотребное, что очень ранним утром, почти ночью городок оказался жив, трижды кричали "вон он!", "хватай!", и заливались трели, похоже, милицейских свистков и стреляли снопами огня краской крашеные лампы. Так страшно хотелось жить, что ноги его пробежали в миг знакомой дорогой - мелькнул косогор железнодорожного откоса, споткнулся он и о вонючую песочницу, где пацаны любили "кофе и сигареты", толкнул две-три трухлявые картонки, юркнул в щербатый лаз и тут попал в тупик.
        Слева и справа ворошили ночной воздух, переругиваясь и пересвистываясь, голоса упустивших добычу милицейских и бугаев, над головой в узком проходе между двух пакгаузных стен громадой высилась уставленная тухлыми бочками пирамида. Опять с боков затрещали и заверещали, приближаясь, голоса. Географ вдруг вспомнил волшебные цифры - тринадцатый ряд, четвертый уровень, и побрел вдоль гнилых бочек, куда-то юркнул, где-то пролез и услышал тот самый голос:
        - Эй, мил человеце, - позвал кто-то из бочек. - Держи сюда.
        Арсений прополз в окрывшийся среди бочек проход, двинулся на голос и втиснулся в пространство, которое и оказалось нутром огромной дубовой тары. Чьи-то руки щелкнули спичкой, тускло осветив обиталище.
        - Отсюда не видать, четвертый ряд партера, восьмое кресло слева, - откомментировал свое жилище местный святой, заросший грешник Всея Руси Харлампий. - Говорить можно, только вполуха. Глухота резонанса спасает.
        Был он на сей раз обряжен не в черную рясу, а в простые, но чистые обмотки и огрызки и сильно кашлял.
        - Не взыщи, - пробурчал он. - Дохаю не заразно, а от нервного восторга скорой встречи с неведомым, кое взором дальним открываху… Ты от какой нужды внове мои очи гнилые тревожишь, али взаправду решился ко мне в услужники, замом по земным вопросам?
        - Я мимо пробегал, решил проведать, - ловко соврал Полозков и высунул ухо наружу. Голоса вдали по-прежнему гомонили.
        - Скинь беспокойство, - предложил исполняющий обязанности птицы Феникс, имея в виду куртку. - Тут у меня в святом хозяйстве двенадцать сот ополовиненных и наполненных пряным благоговением и отстоем сладких мыслей бочек. Схоронилося шесть собачьих и пол тьмы кошачьих душ. Но грызуна и крысака нема, не выдерживают зловонного напора мысли. Только тени кинутых предков… Так что, ежели сховаться или сховать свое доброе имя - лучшего места во всей окрестности до самого собора не сыскаху. Главное упомнить, какая за какой мысль, то есть бочка споследует. Вот гляди - у меня в одном ряду, лезу я - первая: глухо ропщу "КТО", вторая: слабо возвышаю "ЕСМЬ", в третьей возвоплю "БОГ". А в другом рядочке, что посевернее и к этому жмется, у меня и ответ готов: "БОГ"…"ЕСТЬ"…"ПУТЬ". А теперь в этой божьей местности у меня другая стежка свирелью бежит: в одну сторону - "КТО.ТЫ.САМ", а обратный путь глаголет трубою - "САМ.ЕСМЬ.ДУХ." Очень уж духовито тут. Так что, понимай, заразный грешник Всея Руси объяснит здешние закоулки наперекрест. Душу свою сховать здесь запросто, опосля не отыщешь, и мороки никакой, что изрядно
опускаться, что звонко вздыматься.
        Мне, случайный человек, вот чего обидно. Не впервой ты ко мне пожаловал молитвам моим внимать и споследовать - что ж ты, едрен гражданин, не разу мне не сказаху: хожу я к тебе, святой грешник, не зря - помрешь вскоре и унесешься вдаль вещей птицей Феликсом, так я буду за тебя тута - передай мне главные дороги и звуки бочковой жизни, чтобы от незнамых соблазнов утекаху…
        - Не знаю, святой грешник Харлампий, - смутился Арсений, - планы мои сумасбродные, я и сам пока не в себе. Куда путь держать и на что опереться, того не ведаю.
        - Чую, - воздел худые серые руки Харлампий, - надо тебе по особой нужде пройтить моими дорожками, поблуждаться. Но помни путь и вернись - я пока трапезу сготовлю из подручных молений, корений и майонеза.
        - Спасибо, грешник, - промекал Сеня и выбрался из бочки на разведку. Черная ночь уже отлетела от дальних красных фонарей. По краям утра ерзали, бегали и жгли костры неизвестные фигуры, форменно и безформенно одетые. Доносились, вроде, до слуха географа и вопли майора Чумачемко:
        - Оцепление не сымать. Через час ОМОН нагоню. Команда задержать, и на поражение не баловать. Сдохни тут, но найдите мне этого покидалу. Лейтенант Зыриков, где твои допкадры из училища?
        Арсений повернул, пополз назад и, приподняв голову, посчитал и попытался запомнить дорогу. Одна из попавшихся бочек ему очень приглянулась: сухая, даже теплая, просторная и с двойным крепким дубовым днищем, видно держала долго внутри сухофрукты, сладкую малагу или, того шире, добротный коньяк. Полозков высунулся наружу, четко сориентировался по звездам и кострам, все отметил решительным взглядом и подумал: " Не пригожусь по зрению для школы, пойду-ка сюда." И тихо сказал: "Да". Бочка ответила, глухо переварив звук: "Не-а". Арсений испугался и быстро вымолвил "Нет", а дурная деревяшка тихо рассмеялась и гукнула неясно "Есть". Обратная дорога заняла у него время, потому что заплутал и блуждал, отыскивая приход Харлампия и вспугивая цветные кошачьи тени.
        - А вот и божий человек-странник вернулся, - приветствовал его заразный, надсадно кашляя. - Давай-ка подкрепим дух телом, - и он указал на роскошное пиршество в виде куска копченой куры и бутылки кагора, лежащих на ржавой газете.
        - Ты разве пьешь, святейшество? - усомнился приглашенный. - И отчего праздник?
        - Кабы я пил, - отмел Харлампий навет, - я бы давно со спиртными флюидами воспаряху. А то я креплюсь, иногда приму глоточек крепенького, заразу малость припугнуть. Не вопрошаю уж, как тебя звать-величать, у каждого свое под десницей имение.
        - Арсений, - отчетливо представился посетитель.
        - Ну и не слыхал я, ладно. Не именами мы друг другого кличем, а святыми тезисами. Празднуем, друже, простое - плох я, видать. Вот тебя восприимником наставлю и в отпуск от бдения попрошусь, в приемную какой покойницкой. Давай, лечебного излишества выпиваху, и телом порхающим голубя закусим, - ткнул Харлампий в культурно выработанную наседку, - а потом и скажу.
        Молча выпили и закусили сотрапезники.
        - А теперь и скажу, случайный странник. Покаяться тебе хочу. Там уж, как упаду, некогда будет. И узряше токмо след свой, звездой упадший… Послушаешь?
        - Говорите, Харлампий, - и Арсений изготовился слушать.
        - Отчего, странник, скажи мне, отчего искры, повылетев из кострищ, не зажгут новых пожарищ, а гасит судьба их. А так надо. Токмо, готовя покаяние, еще раз воспрошу тебя, искра божия. Ответишь слово Харлампию вещему, птице огненной Феликс?
        - Отвечу.
        - Пошто ты, мил человек, опять по меня прииде?
        - Я, Феликс, к Вашей маме шел, к Аркадии Самсоновне.
        Помолчал вещая птица. Потом страшно закашлялся и минуту тяжело дышал.
        - То-то прошлый раз я у Вас, Арсений, ее фотографию краем разглядел. Думал сыск, поймают и разорвут. Хотел и бочку менять. А вы не сыск?
        - Нет, - твердо ответил географ, - я втянутое лицо. Случайно в историю окунулся. Я, вообще-то, географ. Через умирающую прошлую свою любовь к женщине.
        - К женщине, - раздумчиво повторил Харлампий. - А что Вы маме моей хотели сказать? Если нет ответа, то и не говорите.
        - Скажу, - тихо кивнул географ. - Она прошлый раз со мной говорила, в больнице, - и Харлампий дернулся телом и лицом. - И просила Вас найти. Так я ехал к ней сказать, что нашел.
        - Отдадите меня зверям? - скромно молвил святой человек.
        - Нет, не отдам.
        - А что мама моя? Можете мне последнее ответить.
        - Велела вам передать.
        - Что?! Что?!
        - Сказала. Передайте сыну, что люблю его очень. И глазами сказала - что не было и нет у нее дороже ничего, ни жизни, ни смерти. Только о Вас думала. Вы ее были всегда одно только счастье.
        Харлампий окунул голову в ладони, полностью нырнув в длинные сальные отросшие волосы, и сидел так долго. Пока не сказал глухо:
        - Все не так, не так. Я был всегда ее мукой. На мне остановилось проклятье нашего рода, - и опять закашлялся и затрясся, хлебнув из стакана. - Скажу, будете слушать, Арсений?
        - Да, расскажите. Что можно.
        - А что можно! В нашей стране все можно. Был я всегда очень умный. Собственно, самым умным, лучшим и прекрасным был мой отец. Мама Аркадия говорила об этом тихо, проникновенно и годами. Я отца никогда не видел, боялся спрашивать и верил этим рассказам, как иконостасу. И всегда говорил школьному приятелю Тишке - эх, мне бы и тебе отцовы мозги. А Тишка отвечал: ага - дай списать. Мы в семье были очень умны, мама Аркадия слыла лучшим агрономом сельхозуправления, всегда висела на доске почета. Я старался - и правда, память моя оказалась точной, а свойство сравнивать и делать заключения - удивительным. Да, Арсений, это так.
        Но стал я замечать, что умные, вообще-то, по жизни дураки. Скажите-ка, кто у нас в области сейчас наверху? Ну, правильно. Недоворовавшие комсомольские вожаки-горлопаны, кто складывал в школе швах, мужья бывших дочек красных комиссаров, блатные хитряки-тугодумы, догадавшиеся кинуть первыми. И лизоблюды этих, совсем больше ни на что не годные. Но до поры, учась прекрасно и впитывая науки, как кит планктон, я лишь изредка упоминал маме это обстоятельство. Она вздыхала и стандартно уверяла, что не в одних деньгах счастье.
        Но приятель Тишка был относительно обеспечен, и лицо его сияло счастьем, когда он крутил педали нового велосипеда. Хитрость и сноровка побеждают интеллект, это стало мне ясно сразу. И главный закон оказался - закон прибавочного продукта. Великий немецкий выпивоха и раблезианец, стибривший все свои постулаты у вялых английских университетских педантов, и его спонсор-прихлебатель, последователь и обожатель бочкожителя Диогена и бочкового пива - они были гениями времени и места. Отъем прибавочного продукта и цены - вот движитель, который всюду не успевающий управленец вставил, как оси, в телегу нашего мира. Всегда, с первых вавилонских караванов, египетских камланий и китайских массовых медитаций отъем чужого труда продвигал созидание и прогресс.
        Да, что там. У зверьков - волков и бабуинов, в стае - пока не нажрется и не ляжет спать главный крупный самец, стая не притронется к пище и не закемарит. Зато вожак хитер и быстр, сохранит большую семью, продолжит род и поуправляет поиском и загоном добычи. Мама слушала меня и вздыхала, говоря: "Феликс, есть еще цветы и любовь. Кто занимается долго отъемом и обманом, тот не видит природу".
        Видит, прекрасно видит. К концу школы я вдруг увидел, что всеобщий отъем прибавочного товара, цеховой распорядок европейских мастеровых и легкая хитреца средиземноморских купцов совсем не закон для нашей, нашей земли. Плюньте в сторону, когда вам вещает сюсюкающий Гайдар или подминающийся Греф, рассказывая заморские басни о точках роста, ролевых играх финансовых идей, пандемиях инфляций и прочей Иельской ереси. Это они понахватались в спокойных дальних университетах лондонского бреда, принстонской чумы и парижской социальной чуши. Не работают на наших просторах стибренные новыми марксистами механизмы - отъем внесенного труда. Работает другой - отъем всего и сваливание.
        И я спрашивал маму:
        - Мама, почему мы такие умные, а такие бедные. Я не хочу.
        А мама уходила в уголок коммунальной кухни и прикладывала к уголкам глаз платок. Я оказался не тот сын, которого она ждала от Того отца. И я сказал ей:
        - Ты, как хочешь, а я не дурей этих ублюдков, и я буду богатым и свободным. Не я виноват, что Троица, Вишну, Ра и другие ипостаси единого управляющего заложили в кладку природы цемент грабежа. Особенно в этой несчастной стране, оказавшейся между молотом семени и ятаганов Востока и наковальней перины Запада.
        Я, прихватив тупого Тишку, пошел в университет и сгрыз там почти всю экономическую ересь. Я дни напролет иззубривал и перетирал косточки теориям периодического дифферента экономик, таблицы мотиваций, страновые эквиваленты и прочее. Я ночами дирижировал перед изумленными сонными Тишкиными глазами планами создания областного фонда сверхмалого предпринимательства и гарантированного объема епархиальной состоятельности. Тишка сиял, мы сделали первый шаг. Первый шаг, он самый главный. Мы чуть заработали. Правда, помог нам его папаша, поставщик вышек дальних электропередач.
        Я пришел домой и выложил перед мамой кучку дензнаков. Она села на диван и разрыдалась. Я понял, что нелюбим, сел рядом и погладил ее по голове, как маленького несмышленыша и дорогого недоумка. Она уткнулась мне в новый пиджак и пропищала: " Феля, не надо!" Но я был молод, ходил по ковровым коридорам гоголем и пушкиным, открывал ногой многие двери, и чертовки-секретарши и папенькины дочки делали мне огромные глаза и что попрошу.
        - А влюбились бы? - спросил Арсений, вклиниваясь в рассказ. - Это бы отвлекло.
        - Может быть. Мы жили тогда в этом плохом районе, мама там и осталась, когда я переехал в огромную квартиру с окнами на сияющие купола. Нравилась, конечно, мне одна девчонка в школе, независимая смехунья и декламатор стихов. Но она предпочла кого-то из шпаны, а потом и вовсе пропала. Не знаю…
        Феликс опять зашелся в кашле и, сипя, попросил: "… стучите… по спине, стучите…".
        - Да, - продолжил он, отдышавшись. - Кстати, из-за всего вранья этих западничающих экономистиков выкинул я из университета недавно одного доцентишку - вроде, не идиота, но уверившегося, что экономика работает везде единообразно, как паровая машина. И не надо выдумывать колесо. А телегу? - спросил я его, намекая на нашу особость. И выкинул, указав пальцем ректору-лизоблюду на дурака. Теперь жалею, где-то прихлебается умница, при каких то западных тощих кормушках.
        - Тишка-то этот стал мало-помалу губернатором. А я при нем думательным органом. Он говаривал: " Феля, мы гидра, ты думающая, а я дубовая голова, которой шишки нипочем. Твоя голова главнее, тебя трахнут, и нет мозгов. А меня дубась… И еще у нас запасные башки: "Гудбанк", порт, вице, красные директора-разбойники. Нам одну башку отшибут, а две новые вырастим. Ты, главное, держи крепко, сладкая репка, левую кассу. Все одно в этом, кроме тебя, никто головешку расшибет.
        - А как же, - кричал я плачущей и упирающейся переезжать в хоромы мамаше, - как же жить. Среди волков, в стае. Ну, заблей я среди воющих овцой - сразу сгрызут.
        - Ты же умница, ты же светлая голова, Феличка, - причитала мамаша, гладя мою голову, и я понял, что она меня ненавидит.
        - А почему? - кричал я. - Почему золото должно падать на дно, а гавно всплывать. Я докажу неправоту Архимеда.
        - Люди у нас очень несчастные, Феличка, - уговаривала меня мама. - Многие не эгоисты, как европейские бурундуки. Очень попорчен генотип.
        Но я промолчал. После событий дважды мог я сбежать, прихватив кассу, тем более, что все оконца там. Но не стал, здесь сижу, как достойный сын своего отца. Так вот все и кончаху и завершаху. Выпьете еще глоток, Арсений?
        - Нет, - отказался географ. - Вам для лечения нужно средство, в больницу бы нужно. Хотите, тихонько отсюда выберемся, и я вас в больницу под свою фамилию положу? У меня в медицине связи, - сморозил он, вспомнив медсестру Алевтину.
        - Нельзя, найдут и разорвут, бурундуки.
        - А как же Вы, больной.
        - Дождусь июня, - склонил голову Феликс и, почему-то, Харлампий. - Дикие лечебные цветы на поля выбредут, проберусь туда и лягу посредине. Потому что я умный. Так скажите, - продолжил Феликс и, подняв голову, поглядел на Арсения. - Что, мама? Правда, сказала - любит меня?
        - Несомненно, - отрезал географ.
        - Ну и ладно… Я своих сил уже не знаю, Арсений, попрошу Вас об одной любезности. Тут у меня старый галстук с китайским драконом, - и он, приподнявшись, вытащил из какой-то щели в бочке целофановый сверток, раскрыл и вытянул галстук. - Любимый. Отцов еще, тех времен, шелковый. Я Вам его отдам на память. А на Вас-то галстука и нет. Но в узел, Вы аккуратно распускайте, вшита одна маленькая штучка, довольно объемная карта памяти. Про все наши областные финансовые забавы и художества. Если нужно, передайте ее куда-нибудь… в руки. Оденете?
        - Ну… - протянул географ, поглядев на доходягу. - Как хотите, - не сумел отказать он.
        Феликс повязал географу галстук и расправил.
        - Вы теперь пионер. Кстати, насчет глупости. В Ровине, Хорватском порту, у меня стоит на боковом причале небольшая яхточка с проплаченной надолго стоянкой. В библиотечке, в каюте, в книге - в библии 1802 года, все документы на предъявителя-владельца, - сморозил какую-то глупость больной. - Там это можно. Вы легко найдете яхту, имя на борту - "Аркадия". Выберетесь, отправляйтесь в отпуск. Может и бабушку, маму мою, прихватите, если здоровье позволит. Она всегда мечтала… Пусть морем подышит… А вообще-то, если подумать, мы с Вами, золото, наверху и есть. Потому что выше наших мыслей только небо.
        - Но все же, вы вор? - осадил верхоплавающего географ.
        - Вор, - Харлампий затравленно огляделся. - Но что украл толкового? Только сына у матери.
        Оказалось, что пока они сидели, тонкий день уже выпростался на бочки. Святой грешник затушил пальцами свечу:
        - Еще сгодится. Пора вам, Арсений. А то ищейки уже по-своему лают.
        - Да как же я выберусь, - смутился пионер.
        - Поглупей вы меня будете, все же, - довольно хихикнул мученик, тяжело выбрался из бочки и пошарил где-то внизу веревку, к которой оказались привязаны три или четыре погромыхивающих жестянки.
        - Фюить-фюить, Шарик, - позвал он. Из полутьмы высклизнула облезлая куцая шавка с глазами философа. - Служи, - тихо сказал Харлампий и привязал банки к хвосту. - Эти, ведь, толпами бегают. Бобик туда бросится, покружит и вернется. А Вы дуйте в другую сторону, вон в ту щель. Ладно, как заразный призрак Всея Руси не обнимаху, токмо душою подлою терзаху. Маме скажите - " Блудный сын Вас любит и ждет". И в сей час, на себя взираху, и в глубокие пропасти опадаху. Ну, понеслись! Тузик, пошел!
        И Арсений бросился, не разбирая дороги, прочь. Заверещали милицейские свистки, увяла вдали площадная брань, и пионер стал уже далеко.

* * *
        Пришел в себя Арсений в станционной пристройке, напротив касс, наверное, ожидал электричку. Он с трудом разлепил один глаз и увидел свою правую половину в грязи и ошметках вышедшей из бочек гнили. Видно, сильно бежал, падал и весь изгваздался. Арсений разлепил и второй глаз, разглядел ржавый потолок станционного вокзала, в углу буфет с копошащейся за ним и гремящей чем-то теткой в грязно-сером халате, бухающей, как барабанщик, крышкой жестяного титана.
        За окном ползал серый, не отошедший от ночи туман. И он вспомнил все. Как тащился огородами, утопая в грязи, до станции, как опустился, изможденный, на эту скамью и, вынув из глубинного кармана рваной теперь куртки театральную фляжечку, глотнул из нее наперсток зеленой жгучей жижи. Потом упал головой на чемоданчик, и мгновенно наползла на глаза темнота, сполз зеленый слизистый занавес, и Арсений потерялся.
        Теперь зрение и слух, медленно расталкивая онемевшие мысли, возвращались к хозяину.
        - Кофейку кружку выпьете, горячего? - поинтересовался сверху знакомый голос. - Разве так можно узюзюкиваться. А еще грамотный, как будто, человек.
        Лицо лейтенанта Зырикова повисело над Арсением и пристроилось рядом на скамью. Лейтенант прихлебывал из чистой пластмассовой кружки и жевал дымящийся холодом пончик.
        - Заметать будете? - без сил пробормотал запачканный путешественник и, покачавшись, ровнее пристроился на скамье. - В безлюдный острог?
        - Вот, осторожно, кружечку Вам горячего, - протянул лейтенант. - Меня тут по обстоятельствам с ненужного страху угощают буфетные кормильцы-поильцы. И бублик держите.
        - Куда запирать будете? - еще раз спросил Полозков и глотнул оглушительно горячей коричневой бурды. - В бетонный бункер-распределитель?
        - Нас как в училище учили, - вспомнил приятное Зыриков, и улыбка выбежала на его губы. - Если кто грязный и рвань, то не каждый асоциальная бомж. Может, с ночной смены левачит, после тяжелых на подъем будней. Или уголь в котельной лопатил, невинный разносчик тепла. Если каждого запачканного кутузить, пол страны упрячем, а другую напротив человеком с ружьем поставим. В охранение. Нас-то как учили - вымойся, поскребись внутри мочалочкой с мойдодыром, одень штопаное, сыми отпечатки, сверь картотеку, и сразу видно - враг это или случайно упал в неположенном месте. Так что забирать Вас, Арсений Фомич, пока что почти и не нужно. Так нас по курсу "демократия и борьба с ее крайними формами" уведомили к последнему семестру милицейского всевобуча. У меня по этому и, рядом, по "спецсредства", ну, там, резиновые дубинки, наручники и прочее - всегда твердый "хор", как и у генеральского, к вашему сведению.
        - А что значит "почти"? - переспросил Сеня, дуя на жижу и стараясь не сломать зубы о бублик.
        - А то и значит! - посерьезнел лейтенант. - Я Ваши художества в бабушкиной кутузке расследовал. Свечу при храпящей старшине жгли? Жгли. Мебель немного двигали?
        - Немного сдвигал, - согласился Арсений, двигая затекшими пальцами левой руки, а потом, вспомнив Элоизу, обмакнул их в кофе. - Кроватку хотел устроить, да и сон видел окаянный.
        - Вы нам снами зубы не затыкайте, - сурово молвил лейтенант. - Мы и свои распорядки знаем, и чужие. Недосмотрели при первичном осмотре.
        - Что ж, и мои отпечатки уже опечатали?
        - Вы меня процессуальной стороной в сторону не тычьте, - строго возразил лейтенант. - Нас как учили, у каждого отпечатка - не только линия цыганской судьбы, но и свой фас с профилем, вот так! Пальцы тонкие, худые, не лапа загребущая старшинская, и сальными подушками даже мебель не изгваздали, значит умеет книгу с одного раза с полки взять. А?! И не детские пальчики, не женские, духами не отдают. Что искали то, Полозков?
        - В этой многострадальной комнатенке до меня столько перебывало, - смутился Арсений.
        - Ладно, - согласился лейтенант. - У меня разных дел по росписи - двенадцать, а я тут… Мне Вас скоро возле закона надоест от нарушений хранить. Нас как предупреждали: не хочет гражданин вставать на путь, ты его толкани раз или два, а если упрямится, туда ему и дорога.
        - Куда дорога? - тупо переспросил кандидат в оборванцы.
        - В темное будущее. Так что давайте исправляйтесь, гражданин не очень чистый. А хорошие люди всегда поладят, - спокойно ответил Зыриков, поднимаясь и козыряя. - Вы с этого места сейчас отбывайте, а я пока порою. Глубже роешь, крепче спится. Я Вас у патруля еле отбил, сказал - родственник со стороны тещи, - и повернулся и зашагал прочь, но потом обернулся. - Чемоданишко свой не забудьте, а то уже крались стибрить.
        В полусне - еще сказывало что-то шепотом зелье заслуженной пожилой артистки, - Арсений проехал станцию и скоро, пялясь в бумажку, где значился адрес Дома престарелых, три остановки трясся в скрипучем, богатом газами автобусе, забитом тючками, мешками и их пожилыми владелицами. Но вскоре, поплутав по ведущим в никуда улочкам вышел к пятиэтажному зданию серого кирпича, у разукрашенной словами двери которого смутно читалась нужная треснувшая вывеска " Дом престарелых работников умственного труда".
        Дом выглядел забытым органами опеки бомжеватым пенсионером, беспокойно зыркающим глазницами мелькающих в дневное время огней. Полозков, осторожно обнимая входную дверь, сманеврировал болтающейся ручкой и петлями и попал в холодный тухловатый предбанник, из которого не было хода, а лишь забитый дюймовыми гвоздями деревянный лаз украшало закрытое ставней дежурное оконце с лаконичной бумажкой " Не стучать", мертво вклееной в фанеру. На настойчивый костяной стук оконце ответило кладбищенской тишью, и лишь из глубины отозвался далекий безнадежно долгий телефонный треск. Минут пять неудачливый посетитель отбивал кастаньетами пальцев призывный перестук, потом еще пяток раз соединил болтающиеся проводки вызывного звонка, обесточенные и провисшие безнадежными усами забывшего праздники электрика. Вдруг, ни с сего, оконце трюхнулось и ввалилось внутрь, и за ним увиделась часть громады дежурной тетищи, изваянием, будто уже века, оплывавшей за оконцем.
        - Ну, чего долбасишь? - пробасила дежурная. - Наряд тебе, фулюгану, вызывать? Отойди к тетефене.
        - Я специально прибыл, - вдохновенно возразил чрезвычайно обрадованный посетитель. - Мне внутрь нужно.
        Бабка, странно улыбнувшись толстыми щеками, хрюкнула:
        - А, может, я замужняя. Ты, если достучишься еще раз, выйдет старший и тебе грабки обломит. Будешь в гипсе жить, тогда уж где внутрь. Иди отседова покуда.
        И оконце застегнулось. Полозков по-щенячьи, очень нежно поскребся и молвил:
        - Мне бы посетить одну родственницу.
        - Прием занят, - нежданно пробубнило оконце. - Порядка, что ль, не знаешь? Для которых расписания вешают, ироды, понаехали на наши головешки.
        - А где ж оно, это расписание? - недоуменно поводил глазами проситель по пустой обшарпанной стенке. - Затерялось в веках, может?
        - Где-где, в поезде, - ошиблось оконце ударением. - Такие вот и рвут бумагу, и использовают, до сортира не дотерпют. А им вешай. Ступай, если на нового и без полных бумаг, даже глядеть не стану. Все равно у тебя справки от логопеда нету, чего зря горло дерешь.
        - Я посетитель к вновь прибывшей. Мне бы только передать носильное, - и географ предъявил чемоданчик.
        - Ты давай бумажный мне привет, если средства подвез.
        И оконце опять распахнулось щелкой, и два поросячьих глазика двустволкой уставились на неимущего.
        - Со средствами вышла напряженность, - досадливо почесал затылок настойчивый посетитель. - В следующий заезд двойную дозу подвезу.
        - Ну ты хохотун, парень, обсмеешься с тобой до выкидыша слез. Этими обещалками маломерок корми. Мы таких подъезжалов, знамо, повидали. Как в загс переть - эх, говорят, как раз паспорт позабыл в холодильнике насупротив шкапа с книжкими. Завтрева к утру занесу. Видали мы таких доставлял толпами. Только к акушеру и доставили. Нету авансов на посещение! Не води персонал за ноздри. Я ж вижу, безлошадный. Ну иди отсель в другую богадельню. Там подадут, какой хороший.
        И фанера, громко чавкнув, прочно застелила оконце.
        Помаявшись у вывески, географ нерешительно оглядел здание, из-за длинной кишки которого в воздух все же проникали звуки какой-то жизни, и направился в обход. Картина, открывшаяся ему на расположенной позади широкой площади, не сразу поместилась в воображении. И было отчего.
        Площадь просто кипела, как жирные щи, и кишела, как микроскоп кишечными палочками, жизнью. Она оказалась запружена разнообразным снующим, орущим и сующим народом. То есть оказалась всамделишним и серьезным торжищем. Чего только здесь не предлагали старики в обмотках и бабки в старых шалках, прячущие отбитые пальцы помоечные пройдохи и степенные, списанные со всех счетов пенсионеры с сиреневыми носами вместо лиц. Гурьбой бегали, задевая интересный товар, цыганские подростки, рекой лились семечки и желтым снегом летали плевки, торбы с тыквой терлись бортом о ведра с перепрелой пузырьковой капустой, одной рукой тебе сували в нос заезженные башмаки, а другой надрезали в пробу коричневое сало, и даже шатающаяся среди населения чья-то кинутая распряженная доходяга-лошадь довольно слизывала языком случайные предметы обихода - бывшее кружевное исподнее, целюлоидных младенцев без рук и оброненные тупые гвозди.
        Полозков пробрался к ближайшему продавцу с плакатом на груди и справился:
        - А что это здесь, базар? Тут же дом престарелых работников.
        - Одно место, - сурово ответил пожилой мужичок с громадными вялыми ушами, вываливающимися из малой кепки, и с зорьким, пристально-бледным взглядом отставного пожарного. - Тута торг, а тама, - и он махнул рукой на то, что называлось Домом, - гипермарка. Для денежных, у кого водится. Все путем.
        Сеня прочел плакат на груди мужичка и сразу не понял: " Продам мать, родную. С гарантией", - было выведено там ровными, недрожащими буквами.
        - Это как это? - не разобрав, ткнул Арсений пальцем.
        - Приценяешься? Или просто баламутишь? - грозно вопросил мужичок.
        - Как это "продам"? - переспросил Полозков. - А тебе что останется? Она, ведь, пожилая.
        - Пожилая, - подтвердил продавец, щелкая друг об друга калошами на пятнистых валенках. - В самый раз на продажу, в какой серьезный дом с крепкими стенами. В соку старуха, не сомневайся - сготовить, убрать, с мальцом похребтиться. В поведении скоромная, чистоплотность содержит. Не плюет, не гадит, как все в возрасте. Сама салопы стирает. Корову доит с завязанными руками. И мозги не куриные, с черной козой, и с той язык нашла. Клад, а не покупка. А нам ни к чему, обуза. Да и орет. Словно паровозная груша. Бери, недорого отдам. А тебе чего, помоложе надо? Тогда тещу мою бери, в ту же цену, или вон иди, стоит тетка одноглазая возле ржавых кастрюль, девкой своей тронутой торгует оптом и на вынос. Вторую неделю не может с рук сбыть, взрослая жопа, а слюни пускает. Не товар, - посочувствовал мужик. - Больно отовсюду прыщавая, я приценялся.
        - Эй, - окликнул он уходящего, обернувшегося Полозкова. - Если ты и вправду покупатель, бери так, задаром на испытательный срок отдам. Нальешь стакан пошире, и ладно.
        Через узкие, запруженные уже более чистым народом двери еле Полозков протолкнулся в супермаркет, ошибочно принятый им за прибежище умственного труда. В подвале и на первом этаже здания огромные коридоры были глухо заставлены ларьками и палатками, лотками, выносными столиками. Крик и ор стоял вперемешку с пылью столбом. Народ, отчаянно толкаясь и рядясь, споро расхватывал пуговицы на микропоре, блины на "коровьей смазке", надувные бюстгальтеры с соском от велосипедного насоса, резиновую хоженую тару для чистого кислорода, металлоремонтные копии случайно найденных чужих ключей с биркой-адресом, быстрые средства "от тещи" и другие "от свекрови" и прочую полезную и милую чепуху. Какой-то бурят или казах ловко дергал ниточки с прикрепленными на концах танцующими шаманом и шаманкой, а также прыгающей на их головах картонной обезъянкой, и Арсений даже залюбовался танцем.
        Но главное, он ерзал по толпе, пытась отыскать лазейку во внутренние покои торгового центра. И он увидел ее. Плотная и статная дама с ухватками бультерьера-переростка, разительно смахивающая на старшую медсестру особого отделения областной больницы, медленно поводя властным взглядом, протягивала к торгашам крепкие полные пальцы, окольцованные многими перстнями, сияющими и тусклыми. Полозков хотел было протиснуться, напомнить о себе и получить совет относительно проникновения в покои, но медсестре было некогда. Киоскеры и лотошники тут же совали между пальцев дамы мятые кульки дряблых, мелких купюр, и те исчезали под халатом в специальном пазу над лебединой грудью бультерьера. Лишь возле одного оконца вышла заминка - какой-то герой, чернявый и усатый в ответ на требовательно высунутый ему под нос огненный маникюр вдруг выскочил из дверки и, поводя страшно вращающимися черными дымящимися глазами и крича " Новый мат родной, Леокадий Лвовна. Нэт денга. Совсем не торговал. Дурак не покупай, умной нэ продай. Три день как ты пришел, денга два раза вверх ходи. Кто можно? Хотишь - себе зарежу и тебе
отдам!", сделал перед строгой в белом халате изрядный круг в лезгинке, расталкивая случайных зевак и жонглируя свежим сочащимся гранатом и ножом.
        - Завтра вдвое дашь, - строго тявкнула Леокадия.
        Но озверевший от бедности и повышенных поборов торговец выхватил из груди, как сердце, тугой пакет с деньгами и стал самоисступленно выкидывать их над головой дождем розовых листков, ловко попадая как раз в свой отсек, крича и стеная:
        - Бери. Последний вазми. От четыре жен сем дитя губиш, новый начальник. Пусть дита мрот. Через твоя налог мой дитя по весь страна последни конец хочит отдать. Хорошо тебе, женщина?
        Но никто уже нервного говоруна не слушал, а Леокадия, наполнив знаками разного достоинства полную грудь, исчезла, на секунду вдруг оттолкнув неприметную тряпку-занавес в темном углу. Туда, по следу бультерьера, и бросился чуть погодя Полозков. Но за тряпочкой был расположен вооруженный пост, на котором не спал одетый в махновскую униформу битюг с испитым лицом, плоским, как рубанок.
        - Ну-ка, ты! - бодро окликнул тот географа.
        - К Леокадии Львовной, - только и придумал Арсений, чуть ошибаясь для натуральности падежом и приподнимая серый чемоданчик старушки, - велела трехдневнишний должок притянуть. Еле наскреб, тещу вполцены заложил. Чего это так подняли?
        - Иди, - подозрительно щурясь, разрешил махновец. - Одна нога там, другую здесь оставь. Генеральный ремонт новая хозяйка будет, а с вас, верблюдов, все долги не снимешь. А ты не опоздамший ли с прогулки "умственного труда"? Похож…
        - Я? На умственного? - поразился Полозков и проскочил внутрь удивительного здания.
        По пустым коридорам, гоняя тапками кудлатую пыль, бродили какие-то призраки. Один, слегка бодрый, в сером халате, натянутом на фланелевую рубаху с оборванными пуговицами, подскочил к Сене и, мягко взяв его руку и заглядывая в глаза небритым подбородком, поинтересовался:
        - Новичок? Отставник умственного труда? Философ-марксист, отщепенец-филолог, таксидермист? Как у нас с необратимой трансцендентностью! Поверьте, не смогу Вас переубедить. Несмотря на архаику пятого постулата она все-таки вертится. А хороша старушка, голубая цитадель так называемого разума. Всем нам утерла нос, порочным следам беспричинного мира. Еще Шопенгауер, следуя Лейбницу, остерегал - не суйте его всуе под красное знамя заката. Там ничего - одна заря в пыли другую кроет. Впрочем, замолкаю, ведь известно, молчание - серебро, а вечное молчание - вечное серебро. Да, кстати, чуть не забыл, с Вас вступительный взнос - триста четыре рубля.
        - Куда вступительный?
        - Да Вы что, в корпус начинающих Картье Брессонов, у нас заведено.
        - Да нет у меня, - отстраняясь, высвободился Арсений. - Я случайно посетитель, Аркадию Самсоновну-то где найти?
        - Ну гоните тридцать четыре, - согласился философ. - На последний том Поспелова не хватает.
        - А как…
        Но, узрев финансовую несостоятельность географа, схоласт, размахивая руками и напевая по-немецки гимн гейдельбергского студента, поскакал по коридору прочь, но выкрикнул все же: " Случайно отчаянный собеседник в чайной. А проблема частного в общем мной уже решена. Будто брома наелся, кантианцы проклятые…"
        Пару раз, путаясь в коридорах, заглянул Арсений и в боковые комнатенки. В одной трое, кажется, мужчин, сидя на койках с ногами, резались, как в карты, выхватывая из рук вееером разложенные брошюры медицинско-политического тона:
        - А я тебя "уретрой в застое", - крикнул один. - Ранний парадонтоз на почве неравных браков нечем крыть? - радостно завизжал другой, возможно, и женщина. - А моих Каутского со Шпенглером ничем не перешибешь! - взвился третий, тощий сверху и упитанный внизу. - Я "Синдром Паули" и "Поэтапную оплату органов в кредит" давно скинул.
        - Извините, - встрял Полозков, - где вновьприбывшую, пожилую Аркадию Самсоновну найти? В какой палате?
        - Которая на кадетские балы не ходит? - спросил первый.
        - Та, что специалист по гигиене беспозвоночных, - уточнил вторая.
        - Нет, это которая за свою голову не отвечает, а отвечает, как Галкин, чужими голосами, - возразил третий.
        - Ищите на шестом, - кратко посоветовал первый, кроя брошюрой Троцкого. - В дальнем покое за гладильной доской. Это все в промпартии знают.
        Но географ-то помнил, что в приюте лишь пять этажей.
        - В морге, на экскурсии они все, вновьприбывшие, - разъяснил косящий одним глазом под женщину. - К инвентарю присматриваются.
        - Врет, - крякнул полный снизу, - и мухлюет, - добавил, яростно выхватывая у соседа из веера брошюру. - Второй раз "Шагом вперед" лупишь мою "4-ю конференцию", - и приготовился устроить соседу хорошенькую чистку.
        - Иди налево, с левым уклоном, потом направо, без уклона, потом налево, потом магистрально, - пробурчал с какой-то кровати закрытый одеялом холмик.
        Наконец Арсений выбрался к дверке "Администрация". Чуть страшась своей наглости, он просунулся в предбанник с двумя боковыми помещениями, дверца одного из которых была украшена кривым рукописным плакатиком "директор", а на дверях другого покоился огромный щит с золотыми буквами: "Завхоз Леокадия Львовна Зверковская". Мучимый необходимостью, он сунул голову, с трудом оттянув дубовую махину двери, во вторую и увидел непомерный зал, посреди которого за столом с бронзовыми набалдажниками восседала обширная бультерьер в белом халате и перемешивала и тасовала колоды денег на столе, а напротив нее в двух безмерных кожаных креслах валялись два ленивых лысых бугая, тыкая снарядами пальцев в воздух:
        - Ты тут баба свежая, Лерва. Порядков всех не обучена.
        - Я баба так свежая, как ты соску сосун, - ловко отбрехивалась бывшая старшая сестра.
        - А Папане за отел, - сопел один.
        - А Барыге за разбор полетов? - бухал другой.
        - Мальчики, все будет, - уверяла сестра. - Сейчас соревнования стрелков по тарелкам с бурятскими лучниками проведем, потом ремонт на первом: сауна, баня для инвалидов-умственников, секс-шоп на сто очков, а тут и бабоньки рекой хлынут, можете без сомнений.
        - Не жми, зверина, - нажал один. - Тепло перекроем, и сдохнут твои мозгляки. Тебя в казенку уволят, чем кормиться будешь.
        - А то, - радостно поддержал второй. - Папаня электру вырубит через начальника сетей, чубайс твою мать, на базар попрешься, чужие трусы нюхать. Папаня обещал, зароет тебя, зверина.
        - Ладно, мальчики, козы строить. Я и сама не первый день целка. Одна семья умственного труда. Нечего выше крыши ссать. Всем будет. Вам чего, товарищ? - неожиданно увидела она Полозкова. - Неприятностей?
        - Извините, - нежно-злобно пропел один бугай и, взяв со столика стеклянную полную пепельницу старого толстого стекла, с силой пушечного ядра пустил ее навстречу Арсению Фомичу.
        - А вот щас встану, - взялся за ручки кресла второй, кажется, собираясь вставать, как инвалид, совместно с креслом, - будешь точно из гроба морду всовывать.
        Географ спешно ретировался и юркнул в кабинетик "Директор". Несомненно это был бывший главный бухгалтер "Красного мотальщика", пьяно упавший рядом с Арсением в день неудавшегося дня рождения.
        - Вас тут что, всех перетасовали? - выдавил пораженный географ.
        - Здорово, безглазый, - приветствовал тот, узнав Арсения. - Дурак ты, что орган тогда мне не продал. Я тут, в богадельне, за месяц на все наберу. А у тебя теперь и даром не возьму, есть предложеньица получше.
        - Вы что же здесь, директор?
        - Точно так. Служитель сострадания. Ну я тебе скажу и люди тут - все, как ты, чумной к лунному, дурной к скособоченному. Вот только оклад зарплаты маловат, все Леокадия поджирает, - посмеялся он свое шутке. - Но место, как доска почета, - перевел он лицо на строгое. - Ты чего приперся, мы тут не подаем.
        - Ищу одного пациента, - промямлил географ.
        - Кого? - удивился бухгалтер. - Не значится у нас никакая фамилия. Тут никого не найдешь, они все перепутались, фамилии и профессии позабыли, а на вопросы о происхождении отвечают - только с адвокатом. Мы их пока держим поштучно и попалатно, чтоб комплект поварихе был. Различаем по мимике и стулу. Кто нужен то?
        - Аркадия Самсоновна Двоепольская, - отчеканил Полозков. - Пожилая старушка. Но в полном здравии.
        Директор-бухгалтер съежился, поглядел на висящую на стене грамоту за ударный труд, а потом, подхватив табличку "ЗАКРЫТ НА ОБЕД" и вывесив ее на дверь снаружи, вернулся. Уселся на стульчик, вытер углом портьеры пот со лба и, указав посетителю на грамоту, буркнул:
        - А у нас такой нет. Нет ее такой. В списках не значилось.
        - Но, позвольте, - возразил географ.
        - Не позволю! - взвизгнул бухгалтер. Взял табличку " УЖИН НЕ ТРЕВОЖИТЬ", повесил на ручку внутри и сообщил:
        - Неделю уже, как не прибыла. И не ждем. Так что, дорогой безглазый соратник по счастью, успеха Вам по семейной жизни шагать и так далее, а мы тут… у нас фронт на первом этаже работ, одних списанных материалов… некомплект… брак, несуны, мыши, - запутался он. - Вот простыни в стирку сдаю. Две полуторные сдал, а обратно возврат - одна двуспальная рваная. У многих умственных от бывшего труда недержание, проблема мочи в голову и обратно, наволочки ночами жуют, - понес ахинею и вслед удаляющемуся географу крикнул. - Глазик последний на будущее берегите.
        Двумя этажами выше, куда географ юркнул по неприметной лестнице, оказалась довольно просторная телевизионная комната, где вовсю работал телевизор без звука и шумели и галдели полтора десятка постояльцев в похожем на больничное обмундировании. Посреди группы бегал заводила, тот самый худой и небритый, которому не хватало тридцати рублей, и трубно вопрошал в подобие микрофона, бывшую детскую скакалку с обрезанным шнуром:
        - Что-то дама в углу, Ваш Ай-Кью сегодня пляшет адью. Дуба стоеросового дает. В сегодняшней викторине вы не фаворитка. На Вас не поставишь и свечку. Ну-ка, опять вам вопрос: "Кто не кует, а числится?".
        - Мелодический ряд в сложной полифонии теряет терцию, - крикнула, чуть не плача, означенная дама и запахнула расползающийся халат какой-то скалящейся мочалкой, возможно, бывшим горностаем.
        - Кузнечик! - надсадно завопил полный дядек, жуя от нервов яблоко. - Мы кузнецы, и дух наш - молот. И серп и молот ниву покорят, на бескозырке якоря, и те горят. Труда и почета отсчет, на древке мы выведем: время, взлетай поскорее вперед.
        - А вот наш уважаемый составитель спичек…
        - … спитчей… - обиженно поправил дядек.
        - …я и говорю, пищик. Составитель сегодня в апоплексическом ударе, - крикнул затейник. - Поапплодируем ничего не соображающему. Внимание, сейчас главный приз - собранные по подписке тридцать рублей. Вопрос - чем отличается паранормальная дизфункция униатской историографии от так называемого местечково-волостного стереотипажа.
        Посыпались ответы:
        - Этот шире. - Просто тогда волосистей были. - Неблагозвучных вопросов дамам не задавать. - Давать, давать с заду.
        - А хоть бы и цветом, что с того! - ловко крикнул автор спитчей. - Сам не знаешь, айкьюкала.
        - Знаю, но не скажу, - со злобной ухмылкой закончил викторину ведущий. - Чтоб вы порылись в библиотеках, а не в чужих тумбах. До новых, новых встреч у экрана, дорогие друзья.
        Поднялась суматоха. Кто-то крикнул:
        - Авантюрист, экспроприатор, досрочно сдвинем из этажных старост. Отдай заначку, знайка шелудивый. Отдай диве десятку, которую до среды.
        - Ему надо, как медведю, на ухо наступить, - бросилась к обидчику дама с горностаем, и правда пытаясь тапком придавить тому ухо.
        - А где шестой этаж? - растерянно поинтересовался Сеня у пробегавшего возбужденного старичка, свертывающего в боевую трубу, как для битья мух, газету " По клеткам с ручкой шагая".
        - Там, там, за поворотом, где и пятый. Только шестой называется, - старичок вплелся в кружево тел.
        Но за поворотом был тупик - глухо зарешеченная пожарная лестница и пожарный щит с нарисованными на нем горсткой песка и огнетушителем. Легко было догадаться, что лесенка пряталась внутри широко раскрытого Арсением низкого щита и привела его на небольшую площадку опять же с двумя дверками, на одной из которых виднелась табличка "Этаж 5", а за дверкой была каменная кладка, а на другой "Этаж…" и мелом вписано "6".
        За этой дверкой он увидел на узенькой, как каюк каюра, коечке худое и желтое сморщенное существо, выпраставшее лучины рук на одеяло и лежащее неподвижно и с закрытыми глазами. Это была, несомненно, Аркадия Самсоновна.
        Но тело старушки было недвижно и никак не отозвалось на шепот посетителя. Географ поставил чемоданчик к тумбочке, и увидел на ней апельсиновый сок, печенье и еще три свежих яблока. Потом безуспешно повторил:
        - Аркадия Самсоновна, это я - Ваш одноглазый посетитель.
        И старушка открыла глаза.

* * *
        Старушка широко открыла глаза и посмотрела на Арсения с изумлением. Но ни одна черточка ее лица не дрогнула и не прочертила новую морщину, подтвердившую бы это сильное чувство. Аркадия Самсоновна не шелохнулась, укрытая серой тряпкой и одеялом, остались недвижными ее брови, не дрогнула шея и сучковатые палочки обвязанных венами рук, лежащие поверх покрывала.
        - Вот он, - поднял географ серого фибрового путешественника за вертлявую, слегка соскакивающую ручку. - Вот Ваш чемоданчик заказанный. Из комнаты Вашего дома, в полном, надеюсь, здравии.
        Арсений присел на стул возле старушки, чтобы не упасть от неожиданного известия, которое собирался поведать, и подумал, что бы сказать.
        - А Феня - ну и актрисса. Кабаниха и Офелия в одной лодке, не считая других афиш, ловкая старушенция, сильно меня выручила.
        В глазах Аркадии мелькнуло беспокойство.
        - Я видел Вашего сына, - вдруг, помимо воли, выкинул Арсений.
        В бабушкины глаза тут запрыгнул страх, настоящее паническое опасение, и, чтобы спрятаться от него, Двоепольская прикрыла дрожащие, как диафрагма старого аппарата, веки.
        - Он почти хорошо себя чувствует, - быстро отчитался географ. - Хотел бы придти сюда, но не знал, где это, - сморозил Арсений.
        - Немного был простужен, чихал немного на все, но сейчас будет в порядке. Он сказал: придет весна - уйду в поле.
        Аркадия открыла глаза и посмотрела на географа - в них читалось безразличие, презрение и пустота безысходности.
        " Не верит", - понял Арсений и продолжил:
        - Уйдет в теплые поля, потому, что хочет упасть на спину, где цветы смешались с сорняком и травой, и, лежа, смотреть в небо, на бегущих вдали кочевых существ.
        Старушка чуть повернула шею и больше не смотрела на посетителя.
        - Он сказал - мы самые лучшие, потому что мы бедны, но выше наших мыслей только небо. Мы не всплываем, вынесенные мутным потоком безвременья, но мы золото, которое умеет летать.
        Бабушка Двоепольская опять глядела на него во все глаза, и в них чудилась боль и ужас.
        - Еще он просил передать, когда я сказал ему, что Вы любите его очень, больше жизни и даже больше себя - ведь, правильно? - и у старушки чуть дрогнули до этого недвижные губы и по щекам пробежала тень жизни. - Он сказал: " Мама, ты мой единственный человек и, когда я соберусь уходить, я прошепчу твое имя".
        Нотка сухого шепота пробежала у губ старушки. Глаза ее странно блестели.
        - Я подумал, - сказал географ, - что Феликс хотел бы упасть в цветы, как маленький мальчик, и, глядя вверх, увидеть и рассмотреть, что никого нет кругом, ни одной души - только где-то рядом, совсем рядом Вы - его дорогая мама.
        Старушка чуть приоткрыла губы и судорожно выдохнула:
        - Вот, - и географ расстегнул молнию куртки и распахнул пиджак, - он подарил это мне.
        Аркадия, широко раскрыв глаза, смотрела на галстук.
        - Это очень красивая вещь и дорогой подарок. Я счастлив, что увидел и познакомился с этим человеком, с Вашим сыном.
        По лбу старушки и по шее бежали маленькие капельки пота. Она закрыла глаза. Потом ее сухая желтая ладонь чуть приподнялась, ища опоры. Географ взял ее ладонь и погладил, успокаивая.
        - Спасибо тебе, сынок, - прошептала географу старушка и смолкла, только на запястье ее сильно билась жилка.
        Старушка Двоепольская, видимо, уснула. Арсений посидел еще четверть часа, тихонько поднялся и выбрался из узкого пенала больничной комнатенки. Он подошел к секретной дверке пожарного щита, распахнул ее и хотел было высунуться, но наткнулся на плотную основательную мягкую тряпку, которой теперь было заткнуто отверстие лаза. Арсений попытался двинуть тряпку, но она сама скособочилась, превратилась в пару основательно выпирающих грудей, а потом и в круглое, источающее любезность лицо.
        - У нас, дорогой товарищ, - бархатно вывела бывшая старшая сестра Леокадия Львовна, - всех посетителей записывают в книгу почета учреждения. Первую запись, кажется, еще господин Дзержинский оставил. Прошу за мной, - и пару минут Арсений следовал за огромным торсом, время от времени ошпариваемый, как синий цыпленок, с трудом вращающейся улыбкой женщины Зверковской.
        - Подождите меня в кабинетике, - проворковала завхоз перед дубовыми дверьми, - я схожу за почетной книжкой. Там, кстати, и один записывающийся в приют посторонний умственный работник, заодно пока поболтаете, чтобы не скучать. О погоде на завтра и вчера.
        За столом, на стуле посетителя сидел, скрючившись, старичок-гадатель Ильич и радушно махал Арсению ладонью:
        - Сюда, сюда, - воззвал он, указывая на царское кресло Леокадии.
        - А почему "сюда"? - спросил географ. - Может, поменяемся? Ведь, судя по обстоятельствам…
        - Нет-нет, - отказался Ильич, - сегодня я советуюсь с Вами, Арсений Фомич. А Вы - главное лицо. Присаживайтесь по чину, надеюсь у Вас есть пара минут, и нам не помешают.
        - Разрешите я хоть тогда домой позвоню, а то совсем не знаю. Что там.
        - Извольте, извольте, - радостно потирая руки, указал старикашка на телефон. - Прямой. Хоть губернатору звоните.
        Полозков нащелкал свой номер. Минуту трубка молчала, пища занудную мелодию телефонной станции, но потом раздался все же голос.
        - А че, кто это?
        - Я, Полозков, а Вы кто?
        - Здорово, дядя. Богатый будешь. Не узнал? Да это я, Кабан, собственная персона, как Вы говорите. Мы тут у Вас сидим с Краснухой.
        - А почему девочка не в школе?
        - Да ты че, Краснуха сейчас почти в беспризоре. Я за ней приглядываю. Ее мамка Эвелинка связалась тут, пела в баре, с одним диким горлопаном Всея Руси. Ходит за ним, как кошка за мышом. А Краснуха со мной…
        - Вы что, портвейн пьете? - строго спросил географ.
        - Ты чего, могу дыхнуть. Мы сидим твою карту древней страны на крупный лист карандашом списываем. Я устаю, так Краснуха мусолит. Надо, понимаешь. Вот и зашли.
        - Ну, это ладно, - согласился географ. - А где же…
        - Слушай сам. Все доскажу. Припехываем, а тут дурдом. Бродит твоя чпокнутая невеста, орет, что ты ее на волков бросил. Вокруг ее прыгают три овцы - парнишка-шустряк, толстый баран, и молодуха ее плакатом обмахивает. Заставляют ее жрать и чай хлебать. А она ни в какую. Подавай жениха, морду тебе бить. За что, не знаю. Я ей говорю: Ну ты! Это наш учитель древней жизни. Молчи, говорю, кислая - а то копыта обломаю. Еле уговорили.
        Этот шустряк все ей упирал, что папаня ее сто раз звонил и сидит подыхает, опившись коньячины. Надо, мол, ехать - его спасать. Говорю, дурдом. Но он ее все ж таки уломал, сильно говорливый. Поехали натеперь папку ее откачивать. Нас оставили дом охранять. Правда, твоя орет: " Увижу эту папеньку по жизни, по любому рога обломаю." Козлы. Слушай, дядя, ты зачем такую невесту отрастил. Дал бы хоть в рог. Давай я тебе старшую школьницу из отличниц подберу, толку больше.
        - Ладно, - миролюбиво скомандовал географ, - будете уходить, хоть дверь прикройте, - и повесил трубку.
        - Вот она, семейная жизнь, - саркастически посочувствовал гадатель. - Не зря я своих на полный пансион спровадил. Да, так что Вы мне посоветуете, Арсений Фомич.
        - А в чем вопрос? - отчужденно спросил Полозков.
        - Вы разве не знаете? - бравурно воскликнул, разведя руками, нежданный собеседник. - Вопрос прост. Как мне быть. Что скажете, то и сделаю.
        - А что сделаю? - осторожно спросил географ. - И почему мне-то такая честь, уж освободите меня.
        - Да какой Вы, ей богу, неразумный вроде, Арсений Фомич. На самом-то деле, - и старичок сушеным тушканчиком почти прилег на огромное зеленое поле стола, разделившее их. Прилег и как бы заглянул Полозкову снизу в глаза, - на самом деле что ни на есть Вы первостатейный хитрец и даже, не побоюсь - пройдоха.
        - Я пройдоха? - искренне изумился географ.
        - А как же, - довольный, рассмеялся старикан. - Везде прошли, пролезли, пройдошисто отнекнулись, отвертелись от привязанностей и превозмогли соблазны дешевых ходов. Неужто нет? Вы действительная штучка. Как и я. Мы с Вами вроде две ипостаси одного жеста - отчаянного жеста первопроходцев-проходимцев. И разумом, и нешаткой статью, и держанием секретов - чрезвычайные близнецы. Хоть я и близнец постарше. Но чужие, почему-то чужаки. Поэтому раскрываю карты, - и старикашка, любезно ухмыляясь, выкинул на стол откуда-то из рукава легшую ровной полоской стаю игральных карт.
        - Теперь поясню свою забаву, - продолжил он. - Подошел к камню, где два пути. Решил было, идти вправо. Сюда, в эту богадельню отшельников с историческим прошлым и истерическим будущим. Даже, сами изволите видеть, приехал прощупать здешнюю неровную нервную почву, поглядеть на будущее успокоительное одро. Думаю - к чертям все к чертячим. Буду я метаться и маяться, рвать перетянутые струны нервов и шевелить пробки тромбов в жестяных и стеклянных сосудах. Приду, думаю - возьму удочку и отправлюсь к речке. Здесь рядом. Сяду с видом на поплавок и буду равен богу. Покалякаю с ним о кривом мировом порядке, о полезности отрешенного озарения. И баиньки… А потом вдруг, - уже не тихо, а злобным и возрастающим шепотом выкликнул старикашка, - нашла на меня болезнь и обуяла мука. Как же ты, глупый старикашка, как же и другие такие же географы и исследователи планид могут себе блаженство позволить - слепой сон, легкий церковный малиновый звон и бессмысленое подбекивание тупым бонзам. Скажите, и Вы ведь грешны тем же. Подумываете иногда - в скит, в интеллектуально обустроенную бочку, грызть прянички самоедства.
        - Да, грешен, - сознался географ. - Правда я про себя иногда и так подумывал: что вся моя жизнь - и в школе, и быт, и неразумное дергание по моим маршрутам и чужим орбитам - это, будто бы, скит мой и есть, и я все здесь один, наедине с собой себя расследую. Вот и получил от голубя в глаз…
        - От голубя глас! - восторженно взвизгнул старикашка, воздев палец. - Так Вы наплюйте в скит, и айда со мной. Я-то все похерил правый путь. А все потому, что не дам сгубить страну нашу душегубам, матушку. Вот Вы, Арсений, держите сейчас секреты, владетель Вы державный. А паразиты на красных мотальщиках и чесальщиках, жиро-хладокомбинатах и автобазах жуют народное мясо и выплевывают народную кровь…
        - Ну, прямо, Гафонов, - вставил географ тихо.
        - Да-с. Сударь. Вот Вы лапку сжали с убийственными откровениями, раздумывая, - а тысячные толпы чиновников-трутней дочавкивают у опустевших государевых корыт последнее хлебово. А детишки, посиневшие и грустные, с худыми и гнилыми лапками пьяные лежат у порогов истлевших домов…
        - Да не все детишки так, - возразил географ. - Вон я звонил, бодренькие…
        - Скоро будут все. Болезни, моры, ненависть и тлен поглотили, как тягучее болото, богатый удалью, красивый народ. А Вы все выдумываете, обидеть или нет, наказать или простить. Простите их всех: этих лжецов политологов, цыганских наркобаронов, рвачей жиденят и дикое бессчетное племя плутов и бездельников. Пошлите им улыбку прощения, и что? - завтра сутрева опять выйдут губить и топтать маленьких девчонок, вывертывать ум у недородышей-школяров, травить травой и газетной бредней ихних полоумных старших. Нет у этого народа гена защиты от лжи, гена сохранения самого себя, как у эвенков и чукчей - гена против самопальной водки. Всех погубите, чистюля Арсений Фомич? - выкрикнул старичок и съежился.
        - Вылитый Гафонов, - теперь громко вымолвил и покачал головой расстроенный Арсений.
        Тихонько тут отворилась тяжелая дубовая дверь, и бочком, держа поднос, втиснулся директор богадельни, бывший бухгалтер, осторожно установил его на стол и промямлил, вежливо глядя в угол:
        - Всех теперь немного кормим обедом-ужином. И содержащихся в чистоте и посетителей. Скромно отведайте для престарелых работников от всего сердца.
        На жостовском обширном подносе стояли два стаканчика кефира, две грязные плошки овсянки, отчаянно пахнущий коньяком полный графин и гора намазанных белужей икрой бутербродов на блюде.
        - Ну, что встал? Иди, - прошепелявил старикашка.
        - Будет сделано, - ответствовал директор и неслышно растаял. Старикашка поводил носом, хлюпнул рюмку коньяку и заел овсянкой, кивнув Арсению на икру.
        - Икра у них дрянь. Гафонов чумной, - продолжил он, с наслаждением глотая кашку. - Ему бы хрипеть и метаться - видать, в детстве не докачали, ему, чтоб народ под его глазами потом тлел - видать, в младенчнстве недоорал, краснея с натуги. А что визжит, разве знает? Что скажут, то и визжит. Это не человек, это репродуктор.
        - Так у Вас, небось, и другие стальные есть, с железными нервами! Вот их и гоните по своей нужде.
        - Это волки-загонщики. Могут резать только слабых. Больных оленей. Это шакалы. Ждет падаль, которая и сама скоро сдохнет. Я Вас зову, окольного педагога. Волей случая обретшего сильные нынешние козыри: полную информационную подноготную этих гнид и вшей, этих пиявок на несчастной народной шкуре. Или отнекнитесь, ища равновесие духа? Пусть, что ли, досасывают гнилую мозговую кость народного хребта.
        - Но Вы то, не пойму, куда зовете? - взволнованно молвил Арсений. - Навести Ваш жесткий порядок. Привести всех к общему распорядку дня и регламенту сна. С дозволенной сюжетикой этого сна. А снится иногда… черте что. Начни указывать понемногу, потонешь в указках. Снарядишь половину популяции указывать другой и охранять от соблазнов. Великий психолог и автор эксов и этот не смог расчертить каждого в его клетку. Пришлось половину клеток, как в классиках, перечеркнуть решетчатым крестом.
        - Вы классиков не трожьте. Что Вы знаете об том времени, - предостерег старичок, выпростав ладонь. - Этот один всего толковый и был. Какой с него спрос. Поглядите на его помощников - жирный хитрожопый тупой кукурузник, армяшка охранитель семейных древних заветов, сумасшедший рубака-конник, безмозглый оратор, вроде Гафонова, да вороватый евреишка с опустевшим сейфом народного добра. С кем было Иосифу людей строить? - страстно и горячо прошептал Ильич. - Хорошо теоретикам по швейцариям и парижам кофеем растекаться. И он, будучи божественно подкованным, понял потом и сам - не состроишь. Не было у него в когорте рядом преданных интеллектуалов, стальных логистов, упрямых непротивленцев и провидцев. Я Вам вот что скажу: не могут наши люди сами сорганизоваться, как пчелы. Кнут все ж таки нужен, - болезненно поморщился старичок. - У пчел ведь тоже не коммунизм, там у них свой кнут и свой сталин. Не надо животный-то мир принижать до нашего. Не дурей они нас.
        - Я бы к Вам, может, и пошел, - раздумчиво ответил Арсений. - Но не создан я держать плетки для малюты скуратова, слаб. Не зовите меня, нет у меня Вашего таланта в управленческих и заплечных делах.
        - Тогда помогите хоть, - страстно воззвал Ильич, протянув к географу открытые ладони. - Помогите хоть информационно. Знаю ведь, чувствую, все у Вас нарыто, все это корыто компромата. Дайте нам козырек, злыдням и особистам. Мы хоть за Вас руки попачкаем, грязь выметем. От самых опасных и косоглазых отобьемся. А то будете скоро географию иероглифами преподавать. Я ведь, господин географ, чую, у Вас теперь все козыри, в кармане - иначе не так дело бы двигалось. Поделитесь с плохими, выверните кармашки, мы и не подведем.
        В это время дверь с треском распахнулась и в залу восшествовала депутация. Впереди следовал заводила ушедших на покой деятелей умственного труда, за ним плелась дама с мочалкой от горностая на шее, держа в широко растянутых руках плакат " Ударим по ларькам первого этажа нашим Ай-Кью", и завершал процессию толстый мужик в одном тапке и больничной пижаме, жующий яблоко.
        - Вы кто, ребята? - спросил Ильич, побледнев.
        - Депутация местной думы, - крикнул затейник. - Признали? Прознали, что выездная комиссия тут чрезвычайных полномочий. Требуем убрать грязные палатки и торговый клоповник с малинником с первого этажа обители святых мыслей.
        - Мы кузнецы, и дух - наш, - крикнул толстый и показал яблоком на свой зад.
        - А чегой-то вы, бунтуете? - переспросил Ильич.
        - Они не бунтуют, - всунулось в дверь толстое лицо завхозши-медсестры, - сами упросились, - и исчезло.
        - Просим, - крикнул заводила. - После окончаний спортивных состязаний, этих на постое стрелков по тарелочкам и бермудских лучников…
        - Байкальских… - поправил с яблоком.
        - Бурятских, - уточнил Ильич.
        - … открыть на первом этаже обители нужное для интеллекта и его игр, - сообщил заводила. - Сауну с массажом мозжечка, зал игральных автоматов в шахматы и деньги, и отдельно массажный салон с дамами высокого коэффициента.
        - Вот те на, - изумился старичок. - А зал-то на что, не могу догадаться.
        - Зал им для поправки умственности методом сражений умов, - всунулась рожа завхозши и отлетела назад.
        - Труда и почета отсчет мы ведем, - облизнул огрызок толстый и поглядел на тапок.
        - А сауну вам на что?
        - Парами париться, - крикнула завхозша, на секунду расцепив дверь. - А то секс у них заглох, а это на мозге свежестью не сказывается.
        - Это сказывается на общем утреннем подъеме и ночном спуске умственной отсталости, - заявил, Робеспьером отставив ногу, заводила.
        - Вставай комсомольское семя… - смутился толстяк..
        - Ну, а массажный на что?
        - Будут японскими гейшами и рикшами шлифовать коэффициент, - ответила за бедолаг завхозжа, но кто-то ей, похоже, прищемил дверью шею, так она скривилась.
        - Повысим на полтора средний Ай-Ку по обители.
        - Как это средний, - удивился географ. - Разве средний бывает?
        - Твой, да мой, - быстро разрулил проблему заводила, - а посередине гвоздик. Понял?
        - Ну да, - ошарашенно ответил географ.
        - Ну идите, - вставил Ильич, отмахиваясь. - Все будет, через неделю-другую. Еще уголок дурова добавим для комплекту.
        - А меня тут с вами не оставите на недолго? - спросила дама с огрызком горностая.
        - Зачем? - удивился непонятливый к старости старичок.
        - Коэффициент мерить по справедливости. Этот, - презрительно указала на заводилу, - третью ночь не мерит, мерин. Линейку, говорит, поломал.
        - Сейчас не до вас, дама. Следующая комиссия теодолид привезет, - скомандовал Ильич.
        - Нам лишнего не надо, - степенно и гордо возразил заводила.
        - Лишнее списываем влет, - пискнула зажатая голова завхозши.
        И депутация, пятясь боком, вывалилась за дверь, освободив медсестру.
        - Вот так, - подвел итог Ильич. - А Вы говорите бросить их всех, этих людей. На произвол органов судьбины. Так, гоните информацию.
        - Не знаю, есть ли у меня? - засомневался географ.
        - Зачем же Вы меня, Арсений Фомич, обретаете на одиночество, - с глубокой печалью произнес Ильич. - Ведь мне с этими, видимо, якшаться, вице…
        - Так ведь это уже… нерешительно подсказал географ.
        - Ах, да, - впомнил старикан. - Этот уже… списан за борт. Ответьте гражданин учитель, - вежливо поинтересовался провидец, - почему хорошие люди умирают раньше плохих?
        - Это только плохие так думают, - ответствовал Полозков.
        - Ладно, убедили. Убеждения - мать тупиков русских. Тогда спросим у судьбы? - улыбнулся Ильич. - Сыгранем? Чья взяла, тот и получает. Ставьте ваши знания.
        - А Вы? Должны что-нибудь серъезное, - потребовал Арсений.
        - Меня берите. Возьмете?
        - Как?
        - Целиком. Ваша возьмет - распоряжайтесь мной по усмотрению, Вы начальник. Скажете сойти - сойду. Мне всюду местечко сыщется. Но вот что плохо, я всегда выигрываю. Тяните вон карту.
        Географ вытянул семерку.
        - А моя всегда будет старше, - и Ильич, гримасничая, предьявил восьмерку. - Тянем потянем!
        Арсений положил на стол короля.
        - И будете биты, - и старичок аккуратно вытянул случайную карту и накрыл тузом короля.
        - Так ведь меченые!
        - А чтоб не сомневались, сделаем так. Я тяну и показываю, это будет моя. Если слишком будет велика, велите тянуть другую. Как устроит - видим эту карту. Потом тянете свою. Идет?
        - Давайте на пробу по маленькой, - усомнился географ.
        - Галстучек красивый поставите? - улыбнулся Ильич, с интересом разглядывая китайское изделие.
        - Да без проблем, - без промедления ответил географ. - А Вы? Что-нибудь маленькое.
        - У меня маленького не бывает, - озадаченно стал рыться в карманах ехидный старикашка. - А, вот маленькое. Постановление о Вашем аресте и задержании. Играем?
        - Ну, тяните, - скомандовал заинтригованный географ.
        Ильич положил лапку на карты, отрешенно поглядел в окно на смеркающийся день, гукнул " Чтоб не тянуть" и вывернул шестерку бубен.
        Географ опустил ладонь на карты и поднял одну. На Арсения заинтересованно и сочувственно глядела дама треф.
        - Другую даму ждали? - спросил Ильич. - Ну! Вот и проиграли.
        - Это почему? - возмутился преподаватель.
        - Дама треф бубни не побьют, ежели не козырная-с, - поянил шулер на старый манер.
        - Да как же так!
        - Дорогой географ, я установил правила. Кто первый установил, тот и прав. Такая здесь жизнь.
        - С Вами играть отказываюсь, - заявил географ, поднимаясь. - Меня уж и невеста, небось, заждалась.
        - Воля Ваша, - потупился гадатель. - Только зачем же Вы меня в грусть такую вгоняете. А уж невеста ваша, наверняка, спит и видит, как Вас в галерники сдать, - о ком-то вслух подумал старикан. - Прощевайте, пока.
        И Арсений, с трудом отодвинув дубовую колоду двери и обрушив на пол завхозшу и тщедушного директора, отправился прочь.
        Он немного запутался в коридорах Дома престарелых работников, плохо соображая и поминутно натыкаясь на них, на женщин и мужчин. Наткнулся и на медсестру в белом халате, сказал "Извините" и опять наткнулся.
        - Куда ты прешься? - грубо спросила медсестра.
        Это была Рита.
        - Идем скорей, блуждатель, - схватила она растерявшегося карточного неудачника и потащила к выходу.
        По дороге она выхватила у какой-то зазевавшейся широким ртом интеллектуалки из рук ужасающую хламиду и накинула поверх халата на плечи.
        - Туда нельзя! - крикнула она в отчаянии Арсению на первом этаже и потянула вправо. Они где-то поднырнули, обрушили у матерящегося на наречии азербайджанца лоток с гранатами, а потом почти через кошачий лаз выбрались на вечернюю пустоватую площадь.
        - Туда нельзя! - указала на свою припаркованную невдалеке машину Рита и потянула упирающуюся тушу географа. - В автобус! - в отчаянии скомандовала она, и беглецы впрыгнули в урчащую и давящуюся дымом старую развалину.
        Рита мгновенно вытянула сотенную, вытолкала в набитом автобусе с сиденья какого-то поддатого, может, удачно продавшего мать или что еще, сунув ему сотенную и быстро приговаривая: " вставай, вставай быстро дурень, бери", повалила на сиденье Полозкова, упала ему на колени, обняла и, сунув лицо в лицо, накрыла хламидой.
        Автобус молчаливо посмотрел на наглецов.
        - Городские, - вздохнула старушка с корзиной недопроданных яиц. - Балуют.
        - Наркота, - подтвердил знающий слесарь Дома престарелых.
        - А хоть бы и ладно, - вздохнула кондукторша погодя. - Любовь, она и в транспорте любовь.
        Арсений замер, чувствуя у щеки щеку и губы Риты.
        - Тихо, - прошептала она.
        Прошло с десяток минут тряски.
        Вдруг страшно завыли сирены, автобус дернулся, остановился, и в нем поднялся шум и гам, налетели какие-то люди с лицами в противогазах и специальных глухих халатах и стали выволакивать пассажиров из транспорта, а сухой голос Колина объявил у открытой водительской двери:
        - Господа, не переживайте. Не толкайтесь, рожи дурные. Учения управления чрезвычайной ситуации МЧС. Ведите себя на носилках достойно, перевязывайтесь тихо.
        Пюди в противогазах выволокли географа и Риту на теряющуюся в сумраке дорогу. Два реанимобиля вращали огнями в полутьме, на носилки укладывали орущую и крестящуюся бабку и совали ей корзину яиц.
        Кто-то заорал:
        - Химическая атака! - Да нашли, нашли, - крикнул другой.
        Грубые перчатки сунули в нос Арсения смоченную гадостью марлю, и остатки света погасли в его не вполне здоровых очах.

* * *
        Шустрый Воробей целый день скакал по городу, как взмыленная лошадь. Хозяин квартирки, Арсений Фомич, прочно запропастился, и пришлось оставлять на ночевку возле его временами обездвиженной невесты прекрасно ответственного барабанщика и его социальную герлфренд Элоизу. Эти двое обессилевших от бодрости молодых людей с настоящим «сине-зеленым» спокойствием на лицах пытались спать на двух стульях, поставленных спинами друг к другу, положив голову один другому на плечо. Но невеста, погрузившаяся в огромную семейную трагедию, засыпала урывками, не ела, а только жадно пила воду и шумно и судорожно врывалась в туалет. И, временами, воздев пухленькие ручки, причитала:
        - Срежу вены по любому.
        - Подожгусь и гламурно спалю тут все.
        - Я теперь по жизни шагая мумие.
        - Где мама, барабанщик? Настучи ее сюда.
        А Юлий, притащив и поправив здоровье прибора клейкой лентой, развлекал временно сдвинутую с жизненных позиций траурной дробью палочек и стихами: - Хоть сжигает тебя грусть, охладело сердце пусть,
        Не навеки это дело, смело ты поправишь тело.
        И помчишься как-нибудь в трудный социальный путь.
        И еще, развлекая в ужасе косящуюся невесту, бурчал, промеряя строевым шагом путь из угла комнаты в другой: - Встань, товарищ раненый, под знамена, пламенный.
        Сине- мы зеленый стяг развернем, невестин флаг.
        В подвенечном та наряде все простит, идеи ради.
        А также тормошил заторможенную, подталкивая к тарелке с хлебом и колбасой и к чашке дымящегося чая:
        - Собирайся, милый друг в совокупности подруг, - верещал Юлий, подталкивая за спину Клодетту как бы к подруге Элоизе.
        - Отправляемся на дело, засучив штанишки смело, позабыв стенаний круг.
        - Что ж, нам жизнь отдать велела за народ комплект всех мук.
        Но, как ни странно, вирши принесли некоторое лечебное облегчение страданий. Обещающая закончить земной путь Клодетта покушала колбасы, а умная девушка Элоиза, зачем-то нарядившаяся на пикетирование с плакатом в свое материно личное коротковатое свадебное платье, чтобы, как она выразилась, "произвести кое-что на прохожих и привлечь к лозунгу мужские взгляды", - предложила Клодетте прикинуть свадебный прикид. Та не отказалась, и Элоиза, скинув наряд, с трудом натянула на толстушку блестящее вискозой одеяние, и Клава, хлюпая носом, завертелась перед обнаруженным под столом бритвенным зеркалом:
        - Ну и прикид, может я и не бомжовка, но по всему не карамелька. Увидел бы меня в такой чумазе гад-родитель, наверное пожалел.
        А Элоиза осталась в черной кружевной комбинации, прекрасная и незнакомая, и барабанщик в страшном смущении, покраснев, как сеньор-помидор, отвернулся в угол, рассматривая поломанную Африку на глобусе.
        Но догадливая девушка нарочно подошла к Июлию и тихо спросила:
        - Июлий, погляди. Я тебе еще пока нравлюсь?
        - Очень! Очень пока! - покачал барабанщик головой и барабаном и не посмел взглянуть.
        А толстушка, аппетитно вертясь перед небольшим зеркальцем, заверещала, двигая, как в танце, пухленькими ляжками:
        - А все-таки клево, Клава. Еще вот сюда пару ниток розового жемчуга, и буду, как штопаная.
        Но журналист Воробей всего этого не видел, потому что мотался по городу, надеясь обнаружить географические следы господина Полозкова. Перед этим у него, конечно. произошла довольно неприятная перебранка с уткнувшейся в угол тахты Клотильдой, когда он поутру заскочил проведать дежурных и опекаемую и понять, как найти какую-нибудь телегу, а потом сгрузить в этот воз и с этого воза пухленькую заплаканную упрямицу-ослицу.
        - Ты, - крикнул ей Воробей, - лежишь тут в углу, как восковая кукла, а всем требуется, может, твоя помощь.
        - Чего? - повернулась Клодетта. - Кому это, по натуре.
        - Мне, например, - запальчиво воскликнул Воробей. - Моталась бы со мной или вместо меня по трущобам и переулкам, помогала в журналистских происках, а заодно и похудела.
        - Ты тут не ори, ботаник, - вспыхнула Клодетта. - Ты тут не главный мне жених покамест.
        - Очень надо! - облизнулся на пухленькую Воробей. - Да мне, если и посулят назначить главным редактором органа "Правды", и то не соглашусь ни за коврижки, ни задаром.
        - Раскрой уши, зоолог. Такую крутую девушку, как я, тебе, чтобы только потрогать за неглавное, и то всю жизнь надо собрание сочинений ляпать. По жизни не заколотишь. Не по таким коврижка.
        - Чего! - возмутился Воробей. - Да ты дура дурой, у тебя вместо мозгов черничный кисель, а вместо памяти - от мух кисея.
        - А почему черничный? - скромно справился Юлий, обожающий кисели.
        - Гад, - заорала Клодетта, наставив на пятящегося щуплого журналиста острые коготки. - У меня мозга, что у кита, против тебя таракана. Ты даже где у нас в городе клевые бары, вроде " Беременного приюта", и топталки, вроде " Откинь тапки", и то не в понятии, зоолог. И назначат тебя главным редактором только твоего некролога.
        Воробей никак не ожидал от пухляшки таких сентенций.
        - Жених шустрый! - презрительно крикнула Клодетта, продолжая опасно приближаться. - Щас тебя к свадьбе разукрашу. Нехороша тебе, ботанику, толстая!
        - Нет, - неуверенно произнес Воробей. - Ты вообще-то красивая.
        Клава опешила. Потом оправила на себе мятую, дизайнерского кроя попону, уселась обратно на тахту и сказала удрученно:
        - Курить нету… Я и так тут за день на воде сто кило спустила… Красивая…
        - Конечно, красивая, - подтвердил смелее Воробей, которому, может, из-за собственной худобы, пухляшки всегда изрядно нравились. - Но безмозглая.
        - Мозг у девушки не главное, - миролюбиво сообщила Клодетта. - У мозгов нет сосков. Ишь он… красивая. Если меня причесать, помыть и завернуть в ковры из моего гардероба - может, и буду, - неуверенно заявила девица.
        - Да ты будешь неотразимая! - сообщил дальним умом журналист. - Собирайся. Поехали домой, в ковры рядиться.
        - У-у…у… - опять завелась пухляшка. - Там мама… этот сидит. Не могу его видеть.
        - Надо, - твердо и властно сообщил худой Воробей, нахохлившись. - Отец твой, думаю, в отрубе. Пьяный, или онемелый, в ванне с валерьянкой лежит. А кто будет маму хоронить, Пушкин?
        - Какой Пушкин? - опять плача, спросила Клодетта. - Нет у нас ни родственников, ни… Одна я теперь тащусь.
        - И я, - сказал Воробей голосом ослика. - Все поможем. Идите сейчас на патрулирование с плакатом, только другой нарисуйте. Этот, географ сказал, не актуален. Напишите "Долой банкиров-насильников над сине-зеленой планетой!".
        - Какое патрулирование? - завопила опять Клодетта.
        - Патрулирование "Белого налива", - смело вмешалась Элоиза, - по бывшим садам. В честь народной судьбы, против засилья засранцев.
        - Ну… Лизанька, - смутился Юлий.
        - Барабанщик все скажет. А я на пару часов отлучусь, а потом поедем, девушка, к тебе домой. Будешь мыться и готовится к печальным процедурам. А что делать? - воздел Воробей крылья, как пророк. - Кому маманечку провожать, если не родной дочуре. Красавице.
        - Эй, шустрый, - сквозь слезы улыбнулась Клодетта. - Может, я с тобой?
        - Ага! - буркнул шустрый и помчался прочь из этого вертепа.
        А молодежь, трудолюбиво разведав найденные возле подбитого глобуса школьные акварельки, развела их в блюдце, намалевала плакат и отправилась бродить по холодной погоде, по улицам, заполненным бегающим в поисках предпраздничных майских покупок народом. Свежый прохладный воздух пошел Клодетте на пользу, она несколько ожила и даже, когда некоторые прохожие шутливо или матерно задевали шатающихся агитаторов, звонко и впопад отшивала шутников юмором и матом. Чем сослужила "Наливу" хорошую службу и сыграла хорошую роль в тяжком, в общем, деле пробуждения народного самосознания. Когда через пару часов окоченевшие митингующие заявились обратно в жилище географа, то с удивлением обнаружили, что дверь была мастерски вскрыта, вновь закрыта, а на тахте, где почти сутки бездвижно провела аппетитная Клодетка, теперь занято, и сидят двое - пацан и пацанка.
        Девчонка на большой лист, слюнявя чернильный карандаш, старательно срисовывала карту древнего средиземноморья со стены, а паренек ругал ее за неусердие и тыкал все время, подправляя, шариковой ручкой:
        - Рисуй глаже, в размере, - кричал он, - а то разбери потом, на местности… где эта неизвестная Атлантида. Материк мечты… поняла?
        - Да пошел ты… - соглашалась пацанка. - Я бы лучше в школу пошла, на основы поведения граждан.
        - Вы кто? - спросили хором пришедшие, сгружая в коридор новый лозунг.
        - Мы то знаем, кто! - бодро сообщил паренек. - Мы географические ученики…
        - Учителя Арсения Фомича, - добавила его подруга. - Помогаем с картами. А вы кто приперлись?
        - Мы дежурные по квартире, - сказал Июлий и ткнул музыкального друга в глухой бок. - Мы срочно ждем хозяина.
        - Ты мне не барабань это, - заявил пацаненок. - Ходят всякие, а потом половники пропадают пропадом. Сейчас Папаню вызову за направо… нелево…неправо… мерное вторжение в фатеру.
        - Да ты, спокуха, пацан, - одернула хлопца Клодетта. - Рисуешь - рисуй, раз тебе задали. А у нас дела, скоро журналист прискачет. У нас похороны, понял?
        - Не понял, - скукожился хлопец, хлюпнув насморком.
        Еще через час заявился и Воробей. Блуждания его по городу были безуспешны, и он несколько сник. Лишь в одном баре со странным названием, кажется, "Прилет беременного", где в этот день опять ораторствовал мечущийся возле стойки человек Гафонов и где мог бы появиться географ, он смог толком поговорить с одной женщиной, знакомой этого мечущегося, Эвелиной Розенблюм, теперь певицой ихнего кабаре. Она сказала настырному журналисту загадочное:
        - Знаем мы вашего географа. Как же! Все время попадает в окрестности боевых машин под замок. Жди, скоро будет. А мне теперь не до вас, видишь? У меня больной человек мечется. Может, ты вылечишь? То-то и оно. А бросать припадочного посреди дороги для серьезной женщины - последнее дело. Видишь, как он к людям обращается, как для них душу ковром цветным стелет. Видишь, как из него слезы брызжут и гнев выплескивает. Это тебе не под красным фонарем торчать и тупых и усталых после смены смущать. Вот откричится, я его на стул за бокал красного посажу, а потом, как свое, под плачащую еврейскую скрипку отрыдаю, поведу в тусклый дом - умою, приберу и на покой на его простыни изнемогшего положу, как дидятю. Дочка у меня уже самостоятельная и строгих правил. Никогда мамкины строгости не нарушит. Хоть и в школу не любит. А кто сейчас любит? Поэтому постоянного глаза не требует. Сама, умница, и скипятит и сжарит. А за этим, младенцем грубым, еще как глаз нужен. Чтоб не напортачил. Да и со связями он, хотели меня из певиц выпереть, так сказанул, что и отцепились. А мне семью кормить…
        Но этот короткий разговор и была единственная крохотная удача Воробья за весь день.
        - Поехали домой, девушка, - скомандовал он Клодетте, вновь попав в дом исчезающего географа. - Эти бойцы яблочного фронта хоть чуток отдохнут. А вы, ребята, срисуете, - обратился он к малюющим на листе древние подробности, - хоть, уходя, дверь прикройте. Да не берите тут ничего лишнего, а то нам перед хозяином отвечать.
        - Тут ничего не берется, - тоскливо сообщил мальчик Кабан. - Пробовали, не получается. Совесть зажирает.
        - Где это у тебя совесть, - вмешалась девчонка Краснуха. - В каком месте с кем спит?
        - Рисуй! - крикнул паренек. - Лучше б ты в школу ходила, замаялся я с тобой.
        Темное такси по уплывающим в ночь улицам быстро домчало Воробья и Клодетту к расположенному в хорошем тенистом пригороде особняку адвоката. На пороге их встретил, охая, старый прислужник и сообщил кладбищенским голосом:
        - Маменька поехали в морг. А они пьют второй день. А Вы что ж, Клавдия Теодоровна, слава богу? Сохрани господь. Наверху-с, в малом кабинете, совсем пьют-с. Кто ж а Вы будете, молодой человек, чтоб мне как вас кликать?
        - Это один… ботаник… Журналист. Друг семьи, - тихо сказала Клава, дрожа.
        - Наверх али пойдете? - с надеждой спросил привратник.
        - Пойдем, - твердо сообщил Воробей.
        - Сходите, сходите, - печально повторил старик. - Пьет… Никто не звонит, никто не едет. Как в могиле второй божий день.
        Когда они шли по скрипящей старинную мелодию лестнице, Клодетта сильно запыхалась, задышала и, остановившись и присев на ступеньку, спросила:
        - А тебя как звать-то?
        - Воробей, - ответил Воробей.
        - Ну ладно надо мной пудриться, - зло отозвалась девушка, поднялась и потянулась вверх.
        В секретном кабинете за небольшим столиком в плетеном кресле сидел Павлов. Голова его валялась на столе. Рядом надгробной крестовиной высился телескоп. Воробей вошел внутрь, а девушка застыла у двери, без сил прислонившись к косяку.
        - Кто? Кто… Это ты… женка… вернулась?! - всполошился Павлов, пытаясь вскочить.
        На полу возле его ноги звякнули две или три порожних коньячных фигурных склянки.
        - Это мы, - тихо сказал Воробей. - Дочка Ваша, Клава. И я… сопровождаю.
        - Зачем? - крикнул Теодор, оглядываясь кругом сумасшедшими глазами. - Зачем? - повторил он, потом тяжело сказал. - Я теперь не жилец, сюда не ходите. Тут мой гроб… Раньше я живой был - жену ненавидел, дочку дуру не любил… Было зачем жить.
        - Ты где, жена? - вдруг крикнул он. - Нарочно ушла?
        Теодор тяжело поднялся и заглянул в окуляр телескопа и поводил трубой:
        - Ничего не вижу. Ослеп. Раньше все видал - женат неудачно, за деньги. Кругом дуры, позорят меня, умника. А теперь что? Кто я? - он опять рухнул в кресло. - Кого ж мне теперь не любить? Себя, разве. Только и остается. Жена, где ты, ты зачем так умерла? - опять воскликнул он слабым голосом, потом повернул голову. - Клавочка. Прости.
        После упал головой на стол и затрясся. А девушка стремглав пустилась по лестнице вниз.
        Воробей налил из подвернувшейся бутылки минеральную и протянул фужер адвокату. Тот, давясь, выпил.
        - Вы не беспокойтесь. Мы в похоронах поможем, - предположил Воробей.
        - Я сам. Сам я, - ошалело поглядел адвокат вокруг. - Скоро буду готов. Оклемаюсь… Умыться надо… Похороны…
        - Да мы поможем, - повторил журналист. - Я вот только географа найду, Арсения Фомича, запропастился куда-то. И сразу вернусь.
        - Фомича? - удивленно протянул Теодор, глядя в скошенную фрамугу на черную ночь. - Арсения? Так звонил же из конторы час назад доверенный человечек. Сказал, доставили этих в подвал. А? - посмотрел он на Воробья. - А?! О чем это?
        - Вы не волнуйтесь, мы поможем, - и Воробей тихо вышел из комнаты и слетел по лестнице.
        Внизу, на ступеньке, сидела Клодетта.
        - Пошли, чай попьем, - сказала она. - Воробей.
        В большой кухне озабоченный старичок разливал чай, нарезал буженину, а озадаченный журналист судорожно думал.
        - Ты чего? Совсем бледный, - спросила Клодетта.
        - Так надо. Слушай, а у тебя телефон банка есть?
        - Какого банка?
        - Ну, этого…Гуд…"Гудбанка".
        - Там наши враги, - отрешенно сообщила девушка. - Вот справочная, - ткнула она том журналисту. - Вот телефон, - и сунула трубку мобильного.
        Воробей порылся в книге и настукал номер.
        - Соедините меня срочно. С кем? С… Евсей Евсеичем. Да, с самим… Барыго. Кто? Я? Журналист Воробей со срочным сообщением… Жду.
        И чуть погодя продолжил:
        - Але. Это Воробей… Мне надо с Вами срочно… Где? Вы в банке? А если подъеду? Несколько слов… Ну, через… Сейчас и выезжаю. Ага, ладно.
        - Слушай, - сказал он внимательно глядящей на него и дующей в блюдце Клодетте. - Срочно надо отъехать. По журналистскому делу.
        Девица опустила блюдце.
        - Я одна не останусь. Меня возьми, - коротко сказала.
        - Ага, - воспротивился журналист.
        - А как поедешь? - подначила сообразительная Клодетта. - Ночью отсюда только привидения ходят. А у меня - тачка. Рулить можешь, ботаник?
        - Ну, - сважничал Воробей. - Пробовал. Я больше на наземном транспорте.
        - Ага, вот и пошли, - и Клодетта решительно поднялась. - Потом тихо сказала старику. - Ты там за папашкой пригляди. Сходи туда, скажи: дочка велела Вам умываться и спать. Пошли, Воробей, - умоляюще поглядела она на журналиста. - Я тут пока не могу.
        Несмотря на слабость, постояный плач и волнения последних дней Клодетта, шустро вихляя и задевая кусты, гнала маленькую юркую машинку, и через двадцать минут они уже входили, встреченные злобным от недосыпа охранником с наколкой " Мать тебя не узнает", в хрустальный подъезд банка.
        - Чего тебе? - нелюбезно встретил их сидящий в огромном кресле Барыго. - Нарыл чего, шустрый?
        - Нарыл.
        - А это кто такая, пигалица, - басом заорал Барыго.
        - Сам ты пигалица, - выпалила Клодетта.
        - Я?! - удивился огромный Барыго.
        - Это моя невеста, - прикрыл девушкину грубость Воробей. - В ЗАГС собрались, вот и таскаю всюду за собой, вдруг сорвется сладкий пескарь.
        - Сам ты пескарь, - злобно отозвалась девица.
        - Ну и невеста у тебя. - удивился Барыго. - Не позавидуешь. Я бы такую невесту враз удавил. Ну так чего нарыл, не томи.
        - Сначала помогите.
        - Эге. Ты со мной не играй, шустряк. Враз срою.
        - Географа схватили и упекли в подвал, - выпалил Воробей.
        - Которого географа? Нашего банковского? - взревел Барыго. - Нашего козырного валета! Кто упек, кто это такие крепкие?!
        - Эти, из адвокатского бюро "Колин и Павлов".
        - Папа дома, - крикнула Клодетта, сжимая кулачки перед носом Воробья. - Он плачет.
        - Ну и дела, - обмяк Барыго. - так ты Павлова дочь… Слыхал… Но, все равно, наших брать, да еще козырных, западло. Это мы скоро исправим.
        - Все! - заорал он стальным голосом. - Все, идите спать, женихи. Сам все сделаю.
        Зазвонил телефон неожиданным погребальным ночным колоколом в необъятном кабинете.
        - Кто? - спросил Барыго. - Знаю уже, майор. Только что сообщили, - сказал он, косясь на молодежь. - Примем меры. Нет, нет. Свои меры.
        А Воробей и Клодетта, препровожденные наколотым ночным охранником, поплелись к выходу.
        - Может, у тебя заночую? - нерешительно спросила Клава, вставляя ключ зажигания. - На коврике.
        - Нельзя, - ответил Воробей. - У меня родители - пенсионеры. Не поймут.
        - Ага, - согласилась девушка. - Тоже ботаники. Может у меня заночуешь, в гостевом домике? Ладно? Страшно мне, Воробей.
        - Ну ладно, - согласился журналист. - Черт с тобой.
        Клодетта одновременно засмеялась и заплакала и чмокнула вдруг журналиста в щеку.

* * *
        Арсений очнулся в темном тусклом помещении. Он лежал на полу на тонком ковре, повернулся с боку набок, а потом тяжело сел. Вделанные в деревянные панели стен два еле тлеющих ночника чуть освещали место их теперешнего заточения. Это, конечно, был не подвал. Посреди зала громадой рейхстага возвышался биллиард, на зарешеченных окнах, в которые назойливо лез узкий лунный серп, висели витиеватые шторы, и этот серп, колышась и играя, лизал остием оборки штор, пытался их взрезать, хотя бы освободив узников от части пут.
        Рита сидела неподалеку тоже на полу, и голова ее неудобно свесилась, и молочным пятном на фоне стены белел медицинский халат, нацепленный ею где-то в интеллектуальной богадельне.
        Полозков встал и тут обнаружил, что вцепившимся в запястье наручником прикреплен к длинному тонкому шнуру, а тот - к биллиардной лузе. Шнур отливал гибкой пластмассой и вделанным в нее сиреневым металлическим каркасом и мог, похоже, выдержать полет слона. Географ, насколько позволила привязь, прошелся, распрямляя ноги, по камере. Дверка прямо против биллиарда вела в идеальной чистоты туалет с душем, но когда узник попытался присесть на стульчак, то смог сделать это, лишь вытянув в фашистском приветствии руку. Вот это расчет, восхитился Арсений, всегда, впрочем, веривший в немецкую точность. И до входной в залу двери, выложенной фигурными дубовыми панелями, он не смог добраться пару метров.
        В зале почти ничего не было. Кии и шары исчезли, и деревянный, вделанный в стены стояк зиял пустотой. Лишь на маленьком одноногом столике наборного дерева лежала тяжелая кожаная книга, старинная и невесть для чего тут оставленная. Географ полистал ее испещренные кириллицей ручной вязки страницы, поглазел на фигурно, в виде зверей и птиц, выделанные буквицы и понял лишь, что это какой-то то ли церковный, то ли законнический или адвокатский трактат назидательного свойства и того времени.
        Что было единственно замечательного в зале, так это громадная шкура белого медведя, валявшаяся на полу за биллиардом. Сначала Арсений решил, что это неизвестный монстр или медведезавр, бродивший в этой местности в эпоху позднего палеолита, а потом пойманный и освежеванный тутошними заплечных дел мастерами. Он был почти трехметровый, а с раскинутыми в бессильной ярости лапами и того длиннее. Но когда Арсений подошел к громадной голове и посмотрел в немигающие глаза зверины, то все же решил - мишка косолапый.
        Рита тихо застонала, Сеня подсел рядом и приобнял ее, чтобы согреть.
        - Где мы? - спросила Рита.
        Она также была пристегнута, как коза к колышку, к другой лузе огромного биллиарда.
        Вдали глухо тюхнула дверь, вспыхнул ослепляющим глаза взрывом свет люстр в зале, и в дубовой двери приподнялась квадратом вырубленная филенка.
        - Эй, - раздался веселый голос. - Очухались, что ли, тараканы? В гости тут к вам…
        Полозков узнал голос охранника, любителя карточной секи, и вскочил.
        Дверь тяжело выехала наружу, и в залу, злобно щерясь, вступил не по ночному бодрый Альберт Артурович Колин собственной серебристой персоной. Рядом подминались два бугая в защитной "хаки" с бейсбольными битами в руках.
        - Ну, что? - прошипел Колин. - Где мои перчаточки, спрашивал, убегашка? Мотала хитроносая. Вот они, - и Колин сунул руки в шоферских перчатках Арсению в глаза. - А теперь смотри, кузнечик, как из тебя выйдет огуречик, - и выступивший вперед один из бугайков приткрыл красивый деревянный ящичек.
        Колин вытянул из ящичка какую-то неизвестного назначения стальную закорючку.
        - Видел когда-нибудь инструменты иглоукалываний и восточной медитации. Сейчас я скоро вернусь и этими специальными палочками с удовольствием переворошу в требуху твое нутро и вытрясу из тебя твою визжащую чистоплюйскую душонку. Так что ты мне все выложишь, вместе с блевотиной, на блюдечко. А то взялся, как говорят враги, козырной валетишка нам тут информбазу локализовать и наружку дурить. И займусь тоже, этой… твоей…
        - Ну, ты! - злобно крикнула Рита. - Паскуда.
        - А это мы поглядим после, кто будет кто, - прошипел Колин. - Ощупали хитрецов? - обратился он к подмастерьям.
        - У этого только стограммовка ликера, а так пустые, - доложил бугаек.
        - Пускай перед процедурой примет, - рассмеялся каркающим фальцетом Колин. - А то сразу опоносится, на ковер.
        В его кармане заверещал веселой мелодией телефон. Альберт вытянул трубку.
        - Кто? В пионерлагере. Зачем? Там и стрелки по тарелочкам кучкуются. На соревнования, по тарелочкам и чашечкам. А стволы? Взвод Приднебугских? Вдрабадан. Сейчас еду, - отщелкнул он трубку. - Дурье! - бросил в сердцах. - Думай, географ, шевели меридианами - где, что, кто, где база, куда зарыл, а то… - и он подошел к географу и схватил его за китайский галстук, - прямо на этом привинчу к потолку так, что светиться будешь.
        - Ну ты, падаль! - в гневе крикнула Рита.
        Туманными белесыми глазами глянул дознаватель на валяющуюся у стены пристегнутую козу и молча, сжав побелевшие губы, вышел. За ним вывалились и бугайки, треснула дверь и обвалилась в ней, глухо стукнув, квадратная дырка.
        - Холодно, - сказала Рита.
        Погас жаркий шар люстры, затлелись ночники. Рита, вытягивая за собой шнур, спутешествовала в туалет, вернулась и тихо произнесла:
        - Все равно холодно.
        - А вот смотри, - воскликнул географ.
        Он ухватил медведя за лапы, подлез под него и, натужась, поднялся, пошатываясь, на ноги. Медвежья морда, мирно скалясь, лежала на его голове. Рита посмотрела на Арсения и вдруг захохотала, прикрывая ладонью рот. А географ доволок зверя до биллиарда и обрушился вместе с ним на игровое пространство.
        - Наверное, миллионы блох, - отсмеявшись, осторожно предположила замерзшая.
        - Ну… что ты! - уверенно возразил специалист. - Чистят, поди, каждый день с французским шампунем.
        - А, может быть, как-нибудь выберемся?
        - Это специалисты. Пока поспи, погрейся, а я подумаю, - посоветовал Арсений.
        Рита потрепала шерстку мишки.
        - Вместо одеяла сдерну тебе портьеру, - предложил Арсений. - Плотный импортный материал.
        - Ну нет, - отказалась Рита. - Халатом накроюсь.
        Она скинула сапожки, забралась на медведя и задумчиво поглядела на географа. Потом прилегла и сказала чуть хрипло:
        - Очень холодно. Арсений, иди сюда. Я тебе что-то скажу.
        Сеня подошел к биллиарду.
        - Ляг рядом. Я тебя обниму, согреюсь и что-то скажу.
        Сеня потоптался с минуту, поглаживая медведя.
        - Ну же! - попросила Рита.
        Когда он оказался рядом, она тихо сказала:
        - Ты меня не обнимай, - а потом обхватила за шею и впилась губами в его губы. - Ах как тепло, - прошептала, тяжко дыша.
        - Зачем? - спросил Арсений. - Зачем ты в автобусе меня обняла?
        - Очень все время… все время хотела тебя поцеловать, - и тихо тронула губами его глаза, лоб и подбородок.
        - Нет, - сказала она. - Ты меня не целуй. Ты еще каплю помнишь меня?
        - Все мои капли вспоминают тебя каждый день.
        - А ты еще любишь меня немного? - спросила женщина.
        - Я не знаю, что такое любовь. Но отвечу - да. Потому что только те дни, в университете, вспоминаю всегда. И вечером, и ночью, и утром.
        - И мне так показалось, когда увидела твой глаз в больнице, - тихо засмеялась Рита.
        - А ты? - спросил Сеня, кладя ладонь на ее шею. - А ты… еще каплю любишь меня?
        - Нет, - и в долгом тягучем поцелуе нашла его губы. - Нет, - повторила, задыхаясь.
        - Это плохо, - пробормотал географ. - Это мне плохо.
        - Дурак, - перебила женщина. - Ты радуйся. Потому, что я тебя ненавижу, - произнесла она в ажитации. - Я ненавижу тебя. Всего, каждую каплю, и навсегда. Смотри, как сильно я не люблю тебя. Если ты обнимешь мои плечи, я вцеплюсь и перегрызу тебе горло. Если ты погладишь мне волосы, я постригусь наголо. Радуйся, глупый, мое чувство к тебе в тысячу раз сильнее. Любят миллионы, а так ненавидят только я и еще, наверное, кто-то. Крохотная любовь сидит тихонько, маленьким шариком внутри этой огромной ненависти и чуть шевелится.
        Женщина помолчала.
        - Я так ненавижу тебя, что, если б мы встали вдвоем на горе, где-нибудь на Алтае или в Альпах, я страстно обняла тебя, как сейчас, и поволокла с собой вниз, на камни к далекому сверкающему ручью. Я так не могу тебя, что если б мы плыли на большой лодке по огромному морю вдали от сосновых берегов, то я схватила бы тебя за шею, как сейчас, и кинулась вместе в море, чтобы лодка ушла от нас и оставила умирать посреди синевы… Вот тогда я, может быть, сказала тебе - люблю или нет. А теперь мне так сладко тебя ненавидеть! Это ты… ты родил эту ненависть, ты отдал меня, маленькую и худую, в чужие липкие лапы. Ты бросил свою девочку, сделав ее подкидышем этой смрадной жизни. Радуйся.
        Радуйся, как я сильно думаю о тебе. Как волнуюсь и мечусь. Разве какая-то любовь способна на это?
        Рита заплакала и потерлась щекой о его щеку.
        - Ты не целуй меня, - жалобно попросила. - скоро мы умрем и опять встретимся навсегда. Там… там я опять буду та же девочка-студентка с косичкой, а ты тот же серьезный студент, смеющийся надо мной. И кругом станет май.
        - Июнь… А, может быть, - с надеждой прошептал Сеня, - ненависть потихоньку завянет в тебе, а любовь подрастет и выпрыгнет ко мне.
        - Не знаю, - сказала Рита. - Будь она проклята, эта ненависть.
        Она опять обняла его и прижалась лицом к лицу.
        Громкий стук в дверь раздался, как грохот. Голос стражника влез через дырку в двери и спугнул полутьму:
        - Эй, заключенный. Эй… В секу играешь? В картишки.
        - Иди, - прошептала Рита.
        Натянутый страховочной веревкой Арсений остановился в двух метрах от двери.
        - Сыгранем? - глупо ухмыльнулся страж, тасуя карты в дырке. - На чего-нибудь. А то скукота, подохнуть можно. В секу.
        - А на что? - спросил географ. - Проиграешь - отпустишь?
        - Ага, какой, - усмехнулся дкжурный. - А потом мне в жопу паровозный свисток вставят. На мелочь сыграем.
        - На какую? - не понял географ.
        - Выиграю, - размечтался страж, - бабу твою поимею. Ага?!
        - Согласны, - вдруг громко крикнула, соскакивая с медведя, Рита.
        Географ в изумлении уставился на нее.
        - Только ты не дури, - и здоровенный страж сунул в дверное отверстие бейсбольную биту. - Так уделаю, зашалишь.
        - А ты чего поставишь то, мужик, - весело воскликнула Рита, будто вся эта игра ей чрезвычайно понравилась. - У тебя ключи от двери есть?
        - Ключики при нас, - хамски улыбнулся страж. - Могу ключики поставить. Так я, ведь, правда, в секу еще ни разушки не продувался.
        - Правил не знаю, - сказал Полозков грубо. - Научишь. И первую сыграем по маленькой. Неси воды минеральной и пирожных. Или хлеба. И фотоаппарат. У тебя там в хозяйстве есть точно, цифровик.
        - Есть, - тупо сообщил страж. - Номера подозрительных машин снимаем. А тебе на что?
        - Дурень, - крикнула Рита. - Будешь со мной баловаться, он поснимает. Не проперил, что-ли.
        - Ну вы парочка, - хохотнул охранник. - А ты против минералки чего поставишь, мужик? - всполошился он.
        - У тебя есть что-нибудь? - спросил географ. - И у меня тоже. Ничего, - покосился он на стражника, ощупывая карманы. - Стой, - воскликнул вдруг, вытягивая маленькую бутылочку, подарок бабушки Фени. - Ликер есть, вишневый!
        - Ну-ка дай, занюхаю, - заволновался охранник.
        Он с грохотом открыл дверь и, поигрывая булавой, сунул нос в освобожденное Сеней от винтовой пробки горло:
        - Пойдет, как учебное, - улыбнулся довольным котом. - Сиди тут, на коврике, щас за баранками слетаю.
        Опять щелкнула дверь. И уже через минуту взмыленный с несколько вылезшими на лоб глазами охранник примчался назад с блюдом сдобных сырных колечек, бутылкой минералки, и торжествено спустил за ремешок на ковер современную цифровую фотокамеру.
        - Щелкать знаешь? - спросил, оглядываясь. - Наши-то все в домино рубятся, но тут интересней, - на что Арсений ограничился кратким кивком.
        Рита безучастно сидела на краю биллиарда. Арсений незаметно, одним пальцем выщелкнул из аппарата малюсенькую флэшку и опустил в карман. В полминуты охранник пробурчал правила, насовал карты и через секунду завопил:
        - Выиграл! Во, гляди, моя карта взяла.
        - Так, ведь, не играли! - завопил тянущий время Арсений, готовясь набросить на горло надувалы шнур, телеграфно бегущий в биллиардную лузу.
        - Ага, - глаза стража побелели. - Потом сыграем, все равно продуешь. Ну, где ты, красотка, - сказал он, сделав шаг в сторону Риты и хватаясь за ремень штанов.
        - Эй… эй, - предостерегающе подняла она палец.
        - Дай хоть с твоего выигрыша ликера хлебнуть, - крикнул Арсений, подтягивая на руки шнурок.
        - Ага, - ответил, облизнувшись и нервно моргнув, палач. - Всем вам дай. Там всего граммов полхлебка.
        Он схватил бутылочку и опрокинул ее в рот, непрерывно глядя на отступающую за биллиард жертву.
        - Не вишневый… Персиковый, - утер он рукавом губы. - Эй, дамочка, - и он сделал вперед пару шагов, но остановился.
        Арсений, оценивая по-ньютоновски столкновение неравных масс, изготовился прыгнуть.
        - Ага, - повторил охранник, вытирая потный лоб. - Эй… Вы чего? - пошатнулся вдруг. - Эй, ты, - сипло крикнул он Рите, маня к себе пальцем. - Суки. Потравили меня что-ли? - оглянулся он на географа и поискал плавающими глазами биту. - Чем потравили? - заорал он, шатаясь. - Крысятиной?
        И охранник юрко пошлепал назад, к открытой двери. Тут Рита неожиданно прытко подскочила к потравленному и страшно обрушила на его голову оказавшийся в ее руках толстенный древний манускрипт ручного письма. Но крепкий гаденыш, и рухнув, и сипя, прополз еще спасительные метр или два.
        - Не дай ему, Сеня! - крикнула Рита. - Держи здесь.
        Но любитель сладкого, высунув на географа безумные глаза, рухнул ровно у приоткрытой дубовой двери. До него стало не дотянуться.
        Пять минут заключенные оцепенело сидели плечо к плечу на ковре, глядя на поверженную, но недоступную добычу.
        - Времени мало, - сказала Рита.
        - Ты зачем? - спросил Арсений. - Чтобы я зря ревновал?
        - Хочешь отделаться малой кровью? - в свою очередь переспросила она.
        - Выпей воды. Пирожные, - предложил он даме, придвигая блюдо, и Рита взяла бутылку.
        А Полозков осторожно вытянул из кармана флэшку, небольшой квадратик в полсантиметра, схватил этой же рукой сочник и стал давиться.
        - Ты что это? - удивилась Рита. - Сейчас антракт, воды попей, - и сунула ему бутылку. - Ладно, жди, - скомандовала.
        Рита поднялась, сначала, внимательно озираясь, обошла залу, потом отправилась в туалет, зажужжала водой, загромыхала и обратно появилась, держа в руках отвинченный душевой шланг.
        - Ну, - сказала она, - ковбой. Лошадок объезжать не умеешь, тогда бросай лассо.
        В диких мучениях, кривясь червяком и изгибаясь, географ завел конец шланга за куртку отключившегося злодея и по сантиметру, чертыхаясь и кашляя, стал подтягивать того ближе и ближе. Через четверть часа воняющий псиной "медведь" был в руках добытчиков.
        - Быстро, - сказала Рита. - Ищи в карманах. У таких всегда нож.
        И точно, Арсений выудил из штанов заарканенного солидный тесак и тут же, без передышки, взялся пилить Ритин шнур. На оба у них ушло с полчаса, причем женщина временами помогала своему упревшему, сидящему с дрожащими руками мужчине.
        Измотанные, они тихо поднялись и подошли к двери. Арсений выглянул в коридор.
        - Пошли, не шуми, - сказал он.
        Основной выход, тот, где хрусталь и бронза, оказался недоступен - там напряженно переговаривались голоса, деля доминошную "рыбу", пищало радио, и оттуда тянуло нехорошим напряжением.
        - В ресторан, - одними губами прошептал познавший эти коридоры Полозков.
        - Столик только на двоих, - прошептала Рита, на секунду повиснув на его руках.
        Они, тишайше ступая, пробрались мимо ресторанных столиков и бара.
        - Здесь где-то выход, служебный, - стал вслух вспоминать Арсений.
        - Здесь, здесь, - громовым голосом приветствовал их страшный тип в серо-стальном костюме, невесть откуда выросший на пути. - Ну что, глисты, драпать насобачились! - сладко улыбнулся Альберт Колин, поигрывая тяжелым оружием с насадкой глушителем. - К братику моему, Артуру Альбертычу, вижу, мылитесь, у него мозговые косточки сосать. А вот пососите, - тряхнул он убойным средством, неспешно наступая. - Сейчас разряжу в вас восемь железочек со сбитым балансом, и будете кровяные мешки, - хоронить не останется.
        - Господин Колин, неужто в людей… - пропищала Рита.
        - Кто один раз в овцу выстрелил, - прошипел Колин, - бьет без остановки. Сколько раз я предупреждал эту тупую солдафонскую рожу - не держи, Артурка, себя за старшего. Всю жизнь мне воняешь, что раньше меня из мамаши выглянул, вот и правофланговый… Не воняй, Артурка, всю жизнь я ему… Кто первый вылез, первый и окочурится. Все равно тебя, тупой рубака, хитрее я и башковитей. Вот и вас, котятки, сеточкой вовремя накрыл, сейчас буду в колодках топить. Пока, Артурка. А ну, пошли!
        - Эй, меня зовешь? - раздался из дальнего угла, где темнела выставленная рама, хриплый смех. - Здесь я, Альберт Колин, хитрозадый прохвост. Меня старшенького задумал облапошить. На-кось, - и ступивший в круг света от вздымающегося дня Артур Нолик, строгий и подтянутый, как для дипраута, запустил в братца убойный огромный резной табурет.
        Что произошло дальше, беглецы не поняли. Вдруг, как от треснувшего в тысячи жестяных литавр огромного оркестра, вздрогнул и осел воздух, беспорядочная стрельба разнеслась по ресторану, острым эхом разорвавшись в саксонском фарфоре сервизов и богемском хрустале бокалов, какафония пальбы и криков накрыла особняк. Но это стреляли не братья-разбойники. Они, сцепившись в братских объятиях, в бешеной пляске катались по столам и под столами, на креслах и на барной стойке, все круша, выламывая и заставляя фарфор и хрусталь играть прощальную кадриль.
        Беглецы инстинктивно заткнули уши, выскочили в выломанную мощным Ноликом фрамугу и очутились на площади, где им предстала фантастическая картинка. В предрассветном тумане перед особняком стоял огромный броневик, обмотанный лозунгом: " ЗАВЛАСТЬ САВЕТАВ СЪЕМ КИНО ПАШКА МАРОЗАВ " и " НИМИШАТЬ". Из головного пулемета броневика вырывались клубы дыма и, видимо, велась жуткая стрельба, как все понадеялись - холостыми, но из-за грохота ничего невозможно было разобрать. По бокам броневика, защищая с флангов, медленно катились два роскошных "Мерседеса", возле которых перебежками прыгали лысые или стриженные мужики. Один из них, тучный и крупный, взобрался на броневик и, протянув вперед ладонь, зорко оглядывался.
        Это был банкир "Гудбанка" Барыго. Мчащиеся и схватившиеся за руки беглецы, и правда, подумали, что кино, потому, что вспышки профессиональных фотоаппаратов на секунду прочертили голубой дым в сереющей утренней мгле.
        - Вот они! - заорал Барыго, указывая толстым пальцем на беглецов. - Спасай их. Сюда, сюда. Вон они!
        Он картофельным мешком скатился с броневика и помчался наперерез бегущим, по дороге щелкнув и настешь распахнув дверь одной из сияющих лаком машин. Ничего не понимая, Арсений и Рита заскочили на заднее сиденье, Барыго хлопнул дверью, проревел: " Отбой!" и, запрыгнув к рулю, вздыбил машину и взялся страшно хохотать.
        - А что! Взяли наших?! - крикнул он, оглянувшись. - Наших на туфте не возьмешь!
        Только возле банковского козырька он чуть успокоился, перестал вертеться и, встреченный сосредоточенной и собранной охраной, спокойно вышел и дружелюбно предложил беглецам:
        - Ну вы наломали! Выходи народ честной, амнистия-безвременка.
        Перед банком торчал полуброневик "Хаммер". Пацан Папаня выбрался из него и подплелся к Барыге.
        - Во, видал! - несколько снизил пыл Барыго. - Видал, Папаня. Отбили, своих отбили у этих. И козырька, - дружески ткнул он в грудь географа, - из колоды выдернули.
        - Ты чего, смурной?! - хмуро спросил пацаненок банкира.
        - Не понял?
        - Смурной, говорю? Травы объелся? - повысил Папаня тон.
        - А чего?
        - Того. Тебе кто звонил этих вытягивать?
        - Разные. С газеты, и майор. Свой, из ментовки. А потом Нолик.
        - Бараны, - зло сплюнул на крайнем ударении Папаня.
        - Кто бараны? - зловато переспросил ждавший похвалы банкир.
        - Вы! - заорал пацанок. - Подставили вас, как котят. На фотку снимали?
        - Ну… - замялся Барыго. - Снимали. У одного братва аппарат об морду … А чего?
        - Того.
        - Так, наших эти козлы за жабры. Бригада к бою, не выдюжила. Да и косые просили.
        - Так-то так, - уже спокойнее рассудил паренек и опять сплюнул. - А кого теперь на губернию ставить?
        - Не понял?
        - Понял, понял. Завтра все газеты подвал с фоткой дадут. Барыго расстреливает адвокатов.
        - Так пули холостые! - возмутился банкир. - Наконец броневик научили слесарьки. На носу праздники, опередим, по редакциям с букетами пройдемся.
        - Ладно. Этого хоть не давите, - указал пацан на географа.
        Отошел, с трудом взобрался в огромную машину, и та, дав ход, скрылась за поворотом.
        - Ну вот, - развел руками банкир перед географом и толкнул того в спину. - Да, иди хоть ты…
        В кабинете начальника банка географ и Рита молча опустились на кресла. Ввел их туда забинтованный и почти весь заклеенный пластырем Артур Нолик, хранящий на лице злобную холодную мину. Секретарша молча принесла дымящийся чай, кофе и печенье. Вошел Барыго, молча уселся.
        - Кто рассказывать будет? - спросил, поглядев исподлобья.
        Тихо, неприметной мышкой в зале появилась молодая китайская барышня и тоже уселась за широким столом.
        - Вот, - показал барышне Барыго на географа. - Еле добыли. Где база? - спросил он, вперясь в Арсения недобрыми глазами.
        - Какая база? Военно-морская? - схамил географ. - Так китайские товарищи уже всех их знают.
        - Не дури, - прошипел Нолик, шурша пластырем. - Тут люди с тобой разговаривают.
        - Ему надо сделать рентген, - вдруг отчетливо выговорила Рита и страдальчески сморщилась. - Или промывание, - и отвернулась.
        Арсений закрыл глаза.
        - Ну, слава те… - перекрестился банкир.
        Большего позора географ в свою жизнь не испытывал, но сопротивление было бесполезно. Через полчаса, опустошеного и измученного, его притащили назад. За это время ловкая молчаливая медсестра, вовсе не Алевтина, выпотрошила его огромной клизмой в ночную вазу. Ваза была всамделешняя старинная расписная и немецкая фирмы КРМ и взята с балюстрады банковской лестницы. Сидя под внимательным приглядом двух охранников, без и с наколкой на руке, географ считал секунды, и ему казалось, что вместе со всем лишним и наносным из него выходит что-то выжное, вечное и необходимое для жизненного цикла. Арсений так устал и ослаб, что не протестовал ни устно, ни, тем более, письменно.
        Банкир сидел в своем кресле. Риты не было. Рядом молчала китаянка. У стены маячил тунгуз или киргиз с нунчаками в руках.
        - Попей чайку, - предложил географу Барыго.
        Сеня хлебнул и поперхнулся.
        Вошла секретарша и на салфеточке внесла карту памяти, сожранную географом вместе с сочником в особых обстоятельствах и вынутую тихо перед этим из нутра фотоаппарата.
        - Ну вот, - закивал головой Барыго. - Добыл все-таки, молодчина. Никто в тебя не верил, один я. А, Сенька!?
        Китаянка взяла чайную ложечку, зачерпнула карту памяти, осмотрела. Потом аккуратно сгрузила в пепельницу и вздохнула:
        - Сами с этим. Разберетесь, товарищи.
        - Утром, через день, после праздника программистов нагоним, - пообещал руководитель "Гудбанка".
        - Товарищ Евсей, можете оставить нас наедине? - спросила китаянка.
        - Ну, - надулся банкир, - это не в наших правилах.
        - Пожалуйста, - тихо попросила китаянка. - На секунду.
        - Если б не знал Вас как аспирантку-отличницу нашего университета и географа, как просто ответственного человека…
        - На две минуты, - опять кивнула головой китаянка.
        - Ну… - и Барыго выбрался за дверь.
        Женщина подошла и опустилась на стул напротив географа. Это была лет тридцати юная китаянка, худоватая и скромно одетая, с милым, приветливым лицом. И она спросила географа:
        - Товарищ Арсений, где дневник?
        - Я не веду, - не моргнул глазом географ.
        Она вынула из папочки и развернула перед географом листок, виденный им возле броневика в баре "Касабланка":
        - Нам очень хочется увидеть дневник этой пожилой хорошей женщины Двоепольской. Ты знаешь, где этот дневник?
        - Нет.
        - Ты видел его, товарищ Арсений.
        - Нет, не видел, - нагло и спокойно соврал Полозков.
        - У товарища Вэнь, - кивнула женщина на дверь, - есть наборы для иглоукалываний. Он знает все точки человека. Надо ли это?
        - Все точки не знает никто, - жестко возразил Полозков.
        - Ты, товарищ, читал что-нибудь из этого дневника?
        - Я же его не видел.
        - А пожилая бабушка говорила про это или рассказывала?
        - Она очень слабая и болеет.
        Китаянка посмотрела на его галстук.
        - Очень красивый, - кивнула она. - Шелк. Ручная работа, сороковые годы. Откуда у тебя, товарищ Арсений, этот галстук.
        - Бабушка подарила.
        - А товарищ Вень говорит, что Арсений шел к бабушке в приют и уже был в этом галстуке. Ведь правда?
        А китаец у двери подергал двумя пальцами, будто дрессировал обезьянку на нитках, и дружески улыбнулся.
        - Правда. Она подарила его раньше.
        - Раньше чего?
        - Я устал, - сказал географ.
        - Ты знаешь, товарищ, где стоит в Китае этот монастырь?
        Арсений опустил голову и увидел, правда, что в середине галстука вытканы пагоды и деревца.
        - Совсем не знаю.
        - Товарищ, а ты знаешь что-нибудь про Китай? - спросила девушка.
        - Знаю, - ответил географ. - Один ваш китаец, старик, сидя с учениками, как-то сказал: " Если ты желтый журавль и взлетел высоко в небо, то не увидишь, как в деревне во дворе дядюшки Ху расцвел миндаль. Спустись".
        Девушка посмотрела на географа, и он поразился, как ее серые глаза на глазах темнеют, и на секунду в них мелькнула совсем темнота.
        - Этот наш китаец, - сказала через минуту женщина, - сидя с учениками, еще как-то сказал: " Если подползла змея, не гладь ее, человек", - потом помолчала и добавила. - Идите домой, Сеня.
        И географ, поспешно поднявшись, ретировался из этого места вон.
        - Он видел дневник, - сказала китаянка, не поворачиваясь и ни к кому не обращаясь и, конечно, по-китайски.
        А Арсений притащился в свою квартирку совершенно разбитый и выжатый и огляделся кругом плохо зрячим взглядом недолеченных глаз. Ключ от входной двери куда-то запропастился, но входная дверь была лишь чуть прикрыта. В комнате и в кухне все осталось в относительном нестрогом порядке, но Полозкова охватило отвращение. Это была уже не его квартирка: все вещи, ощупанные и захватанные чужими руками дурно пахли, оказались сдвинуты или, как книги, с перевернутыми корешками. Даже сломанный глобус валялся в том же углу, но теперь взирал на хозяина не океанической атлантической глубиной, а пятном африканских пустынь.
        Арсений стянул с себя галстук, водрузил на глобус и без сил, не раздеваясь, рухнул на тахту, пахнущую невестой и черт знает чем. Сон сковал его твердым льдом.

* * *
        Толпа черных птиц, ворон или галок, взметнулась, спиралью закруживая торнадо, над соборной площадью и принялась в бешеном веселье вычерчивать вычурные фигуры высшего птичьего пилотажа в первомайском сине-зеленом небе. Если бы кто случайный, отрастив нормальные крылья и вырастив бесстрашие для полета в этом праздничном скандальном коллективе, выскочил на ту высоту, то легко увидел бы, обозрев все окрест, что область эта уже целый край с далекими покрытыми дымкой краями, а город этот вовсе и не город, а гигантская впадина, в которую, струясь, стекаются капли звенящих праздничным весельем семей, ручьи дрожащих в спорных дискуссиях группок и жилтовариществ и огромные черные, как сгоревший и опавший вулканический туф, потеки заводских и фабричных колонн, жужжащие тревожным нарастающим гулом маевки и митинги. Правда, не знаем, успел бы этот случайный все осмотреть, потому что ведь надо кружить и каркать. Голодные и злые, без денег и с заначкой, пьяные и смурные, а также улыбающиеся и весело стучащие отлетающими под гармонь каблуками и тащащие на плечах малых отродий - все проторивали по дергающимся
улицам и гнущимся переулкам майский светлый путь к городскому центру. Потому, что там можно было понять - что это за праздник. И там обещали торжественно открыть, с речами и музыкой, восстановленный весьма споро монумент.
        Были в этих стекающихся струях самые разные. В страшном напряжении тяжело долбасили мостовые ограбленные "красным директором" Бодяевым мотальщики, подначиваемые уже пьяненькими и падающими затесавшимися бывшими коллегами, справедливо по непригодности уволенными, а теперь без места, весело кружилась толпа обворованных и обчищенных нарядно и чисто одетых чесальщиц.
        Пробирались группки бредущих в ряд по два малобритых людишек, гостей из сопредельных западных и восточных провинций бывшей империи, придерживающих руками тяжелые палки и еще что-то железно звенящее под куртками и вонючими и слежавшимися телогреями.
        Были и просто любознательные и любезные, учителишки и киоскеры, то есть грамотеи, тащился, выделывая штанинами почти авиационные петли хулиган местного пригорода Хорьков, а также народный, пробующий альвеолами октавы хор и отдельный командированный в противное место человек в мятой пляпе. И площадь-то у обвязанного толстыми попонами и перешнурованного вервием монумента была уже полна, но людишки, детишки, собачье и сброд все прибывали, тесня уже свободно расположившихся.
        Засеменил в центр города и ухайдаканный беготней и слабо плетущий ногами Арсений Фомич Полозков, впрочем, не понимающий своего места в этот в общем красивый красно-голубой день. С раннего утра географа стало трясти и лихорадить. С трудом разлепив веки, опять смежив и с усилием наконец расправив, Арсений увидел, что трясет и будит его похожий на школьника паренек. Это Папаня уселся на стул напротив и сообщил:
        - Вставай, дядя географ. Весь Первомай продрыхнешь.
        Арсений с трудом уселся на тахте.
        - Сказать тебе, что пришел? - солидно вступил парнишка. - Эти, твои кореша, слыхал?
        - Какие? - осторожно спросил географ. - Кореша.
        - Сине-зеленые. Ученый мужик с вертлявой бабой, которые в комплекте, угодили.
        - Кому угодили?
        - В больницу. Угорели. Ночью их на ихней малине подперли злые ребята и хвост подпалили. Один из ребят, свиделки трепят, с болгаркой все шлепал. Ну не в усмерть, не переживай зазря. Чуть дыму нанюхались, непривычные, и в больницу сволоклись. Какая-то молодуха долго гулящая их отворила, прибрела. Теперь лежат на разных кроватках, пончики жрут. Неспокойно тут в городе стало, слесарек.
        - А что ж делать? - развел руками не вполне проснувшийся географ.
        - Сваливай. Много не любят тебя. А мне крышевать таких некогда. У меня вон и порт проблема, и железка. Пока у тебя два отхода.
        - Куда? - не понял Арсений.
        - Куда макар козлов не гонял, понял. Поехай, хочешь, в 504 поселение под Ростов, райские прямо углы, у меня там вся началка по трапеции ходит. Хочешь, ЗК оформлю, а нет, так в ихней школе будешь дубью зубы заговаривать своими географиями. Знаешь, место! Пескарь в речке, как таймень.
        - Нет, - отказался географ. - У меня тут невеста.
        - Ну это я не знаю, мне это пока рано. Хотя, думаю, дурак ты. У человека в каждом месте по невесте, так должно быть. По поповской легенде. Зря я тебя за мозговитого держу. Лады. Давай попри в другую переменку.
        - Куда?
        - Поставим тебя в губернаторы. Эти все прокололись, мальцы. Смотри - мозгов тебе не занимать, еще сам отгрузишь, от всех оторвался, всех обвел. Усидчивый, не вертлявый олух-школьник, спокойный. Завтра тебе в облоне заслуженного учителя оформим. Лады? И есть в тебе, слесарек, упорка. Не сразу продашь. А это по нынешнему черчению дорогого стоит. Да и хитер ты, лиса старая. Лучшего другана, Кабаненка, с которым с двух лет мороженое воровали, отбил с меня. Целиком отбил. Ходит теперь Кабанок в школу на географию, а на ботанике и обловедении орет, чтоб заменили на изучение карт и ориентирование на местности. Вот он фокус-мокус. Краснуха, и та ворох контурных, а не игральных карт за ним тянет. А кто покусник? Ты, слесарек. Значит, прямая тебе дальняя дорожка в губернаторы.
        - Не мое это дело, - угрюмо отказался географ.
        - А мое! - крикнул запальчиво пацан. - Мое, может, дело в школу ходить. И на переменках в туалете папироску дымить. А я мучаюсь, за вас за всех воз тяну. Это надо - на мальца все бараны сгрузили, и склады, и разборки. Но не бросишь ведь хозяйство, пропадет. Кадровый голод, блин. Ладно, кумекай. Я крышевать тебя не буду, хоть ты и заслуженный учитель и, главное, кореш моего кореша. Но поберегись, слесарек, моя тебе шпаргалка. Иди, чтоль, хоть на демострацию развейся, - заботливо поглядел на серого Полозкова пацанок. - А то рожа, как доска классная.
        На улице Полозков чуть отдышался. Люди шли весело наряженные, возбужденные, бурно переговариваясь и рассматривая и зачитывая вслух свежеотпечатанные листовки. Какие-то школяры, шустрые и похожие одновременно на Быгину и Тюхтяева, пробегая нарочно через центры луж и посвистывая, сунули пару плакатиков и зазевавшемуся географу. Тот остолбенел.
        На одном была фотография и подпись. Наверху вниз свешивались босые пятки повешенной, а на широкой кровати под балдахином с видом имбицила сидел принаряженный в кожаный бюстгальтер вице-губернатор. Подпись гласила: " Нужен тебе такой губернатор?". На второй листовке, пахнущей свежей краской и пачкающей пальцы, Арсений с удивлением узнал знакомый броневик, а на нем простирающего вперед руку банкира. Подпись негодовала: " Бандиты банкира Барыго штурмуют улицы родного города."
        Арсений скомкал листовки и швырнул их в урну. По нашпигованным народом улицам он, волочимый нервной усталостью, устремился к центру. Там и должны были состояться праздничная кульминация и открытие каким-то образом отреставрированного монумента. Впрочем, географ из-за растроенности систем не полез в гущу тел, трущихся возле импровизированной, наспех сколоченной на манер верхней крышки гроба трибуны. Тем более она была на удивление пуста. Где-то чуть в стороне бравурно наяривали несколько одетых в шинельки, какие-то хлопцы тягали шнуры и микрофоны, но у педьестала зияла пустота. Арсений отправился в сторону, вбок на небольшой пригорочек, образованный незасыпанной ямой под непроложенный кабель, откуда и несвежими глазами видно все было неплохо и простирался приятный вид на пространства за монументом, где дорогу к большому собору попики обложили красными ковровыми дорожками и теперь усердно суетились там, что-то украшая жестяными и бумажными букетами. Тем более, что отдельные богомольцы, и даже группки верующих уже сновали по этой дорожке туда-сюда.
        А почти пустовала у заполняемой народом площади трибуна вот почему. Все местное малое и среднее начальство совершенно в этот раз никуда не лезло. В другие, бывало, праздничные дни доходило до рукоприкладства и жестких слов, чтобы протиснуться и застыть под губернаторской рукой и прищурами телекамер. А теперь начальство кучковалось внизу у лесенки, напряженно разводило руками, делало круглые очи и охало. К микрофону на трибуне лишь изредка подбегала растерянная народная певица, запахивала цветную шалечку, пробормотывала, прижимая микрофон к груди, огромным голосом народные куплеты. Или декламатор из граничащей дружеской области, отставив ногу и руку, кричал, скоренько и испуганно озираясь, про "красную паспортину", сильно стуча свободной рукой по груди, где лежали, бережно свернутые, несколько жалких купюр актерского гонорара. Выходил нестроевым шагом и нестройный оркестрик из нескольких лысых солдатиков, и под их свист и буханье пара молоденьких балерин прокрутила, недовертев, несколько фуэте. Начали из толпы орать: " Митинг! Митинг!"
        А на самом деле в воздухе повисла тяжелая заминка. Стали еще кричать в задних рядах чесальщики и работники жироплавильных цехов, развопились травмированные трудяги фабрики фарфоровых изоляторов, припершиеся требовать недодаденную компенсацию, а какой-то дурной врубил среди марша "болгарку", и дело не ладилось. Потому, что шныряли подначивальщики и наемные крикуны, нанятые из местного театрика оперы и балета, обычно орущие на премьерах, а теперь довольные приработком из-за отсутствия оных. И все эти будоражили терпение толпы.
        Но ответьте, кому было выходить на основную речь? Вице-губернатор в состоянии полукомы отмокал в джакузи. Красный Бодяев срочно вылетел в Злату Прагу для обмена опыта и рублей на кроны и евро, оставив возле дотлевающих производств кольца нанятых без аванса в поселках людей с окончательными принципами. Руководство "Гудбанка" тоже топталось в группке, но учитывая начавший наконец стрелять холостыми киноброневик и утренний приступ в адвокатских хоромах, вело себя вяло.
        Все, кто надо, крутились здесь, однако обжигающий фейерверк последних событий превратил начальствующих гиен в ягнят. Иногда лишь местный электрический руководитель выскакивал к микрофону и поправлял вьющийся из него шнур вместе с бегущим там электричеством.
        Тут как раз к стоящему на горочке географу подошли распознавшие его издали Клодетта и держащийся несколько сзади с видом сожравшего чужую мышь худого кота необычно тихий шустрик Воробей.
        - Здравствуйте, Арсений, - несколько не в манере приветствовала географа Клодетта. - Как спалось, клево? - вежливо спросила она.
        - Не то слово, - кратко ответил преподаватель. - Круто, почти в смятку.
        Девушка, смешно переминаясь, все же решилась обратиться к географу и, смиренно моргая монашкой, молвила:
        - У меня к Вам хотела попроситься. По жизни. Шагая.
        - Что так? - удивился географ, хмурясь.
        - Вы, Арсений, уже может отступитесь от меня. Как невесты назначенной. На кой я Вам такая с небольшим запасом вспомогательных слов. Я уже поняла у Вас урок природной катаклизмы и готова сократить бары и тусовню. Тем более маней в обрез. А мани по всему можете еще с папани тянуть. Правда, мне его, урода семьи и неудачника любви, даже жальче стало. Вы ему скажите - не пей ты, Теодор, чучелой станешь.
        - Какой чучелой?
        - Какой. Своей!
        - Ладно, - махнул рукой географ. - Отступаюсь по жизни. Плыви сама, не невеста ты мне. Да и найди себе лучше молодого, бодрого и с подвижным языком. Слова подучишь.
        - Сподвижника-горнолыжника. Международного корреспондента из сельвы, - радостно брякнула девица и оглянулась на Воробья, который вообще стал изучать свои ноги. - Уже ищу! Дайте я Вас за эту жертву безвредно поцелую, - чмокнула еще больше расстроившегося географа.
        - Вы, Арсений Фомич, бледно выглядите, - сообщил, высунувшись из-за спины Клодетты Воробей. - Идите, может, поспите. Проводить Вас?
        - Это он на твоем фоне плохо выглядит, - высказалась Клодетта, - а так он мужчина что надо и что не надо, из запряженного железобетона, об трудности не крошится, об начальство себя не дает ноги вытирать.
        - А где же барабанщик, с девушкой…Элоизой? - спросил географ.
        - Там, - ткнула Клава пальцем. - Плакаты не поделят, ругаются.
        - Может, подойду к Вам, идите, - отправил он молодых, с тревогой глядя на толпу.
        И правда, в озере голов и море тел наметился нездоровый симптом. В океане увенчивающих тела голов, как в каком-то саргассовом треугольнике или бермудской зоне образовались, вспухли валунчиками, закружились, как взбиваемый скалкой крем, осели на стены окрестных домов или выперлись в переулки недобрыми опухолями отдельные людские сообщества-выросты - одни экзальтированно и слаженно орали "Долой!", другие свистели в пальцы или показывали соседу, как свистеть, в иных и вовсе затеяли толчею, толкотню, матерню, и одерживало верх безрассудство. То есть общая для всех толпа стала распадаться и множиться разнородно настроенными амебами и жгучими медузами, трущими в переполненом фракциями море ядовитыми друг друга бортами.
        Начали кричать еще и разное "Бей!", например, "жги", "бери палки и айда", " где эти жирные крысы на нашу голодную голову", "успокойтесь, трудящие" и "хорош давиться!". Поэтому географу показалось очень правильным, когда он вдруг увидел, как к основному микрофону выбрался несколько хромающий рабочий активист Горячев-Холодковский и, как представитель "Рабфронта", начал разумно и страстно сеять среди волнующихся, отметая злобу и тревогу и призывая под своим руководством поставить подписи людей под воззванием в высокие сферы о наболевшем. При этом молчащая позади него дама, чем-то напомнившая географу знакомую зоологичку, время от времени выбегала к рампе и демонстрировала людям полузаполненные автографами длиннющие скатанные в рулоны листы, напоминавшие в основе туалетную использованную смотанную бумагу.
        И правда, сильная спокойная речь активиста, а также его прямой призыв "повернуть лицо истории вспять" и пойти маршем к церковному собору, обойти его круглой колонной и получить порцию божественного озарения на удачу, произвели доброе и умиротворяющее действо на разнородные волны и буруны людского моря. Немного подпортил дело лишь один затарахтевший "болгаркой" мужик и крикуны из группы "приднебугских", орущие "не любо!" и "акбар".
        Но все испортил другой оратор, тоже вдруг выбросившийся из толпы на берег авансцены, как издыхающая, но сильная еще рыба, и начавшийся биться и кувыркаться там. И за этим тоже вился шнур, увенчанный микрофоном, схваченным побелевшими пальцами Гафонова. Чертова техника, руководимая заведующим электрификацией, дала здесь официальный сбой, потому что в трансляцию оба крикуна попали одновременно, и голоса их смешались и долетали до людей из лающих динамиков то в унисон, то в перекрест. Трудно вообразить, что такое попало в людские уши:
        - " мор держимордам…прочь рабочая подсознательность…оплюем оплоты опоссумов…даешь закалку трудовой выдержки…бей котов, спасай шкуру и носи ее… примем по одной заботе - дай сам оплоту работе…".
        Страшно географу было видеть, как волнуются и мнут словом друг друга отчаянные ораторы и как вертится и дергается тело измученной толпы. И тут случилось еще ужасное. Корячясь и раскачиваясь, балансируя руками и подергивая ногами, на аренку выбрался пьяненький человечек. Коряво побултыхавшись по ней, он остановился и туманным взором попеременно оглядел выступавших. Он был настолько неуместен в этом годами освященном руководством месте, что даже с двух сторон по лесенкам двинулись к нему, отделившись от ответственной группы, строго одетые мужчины, мягко и жестко движущиеся, чтобы не обозначать областной скандал, Артур Нолик и Альберт Колин. Местный хулиган Хорьков зорько, как мог, оглядел крадущихся по его душу охотников и вдруг, прыжком одичалого бешеного кота, скакнул и прильнул к груди рабочего активиста.
        Горячев закрыл, кажется, на все это глаза и обнял непроизвольно припавшего к нему "блудного сына". А, когда хулиган отринулся прочь, то в руках его блеснула, оттолкнувшись от веселого майского солнца, окровавленная железка ножа.
        - Убили! - ахнули ближние люди. Горячев отнял руку от живота, высоко поднял ее, облитую красным и рухнул на микрофон лицом вниз. Тут же хулиган Хорьков по инерции бросился и ко второму застывшему в ужасе оратору, хотя это явно им не планировалось, то есть он вошел в раж. Гафонов сжался и побледнел. И каким-то чудом метнувшийся наперерез хулигану молодой милицейский лейтенант, возможно, Зыриков или другой, отбил налетчика, еле успев выставить руку и приняв на нее удар страшного стремительного лезвия.
        - Убили, ироды! Рабочего зарезали, толстосумы! - донеслось из толпы.
        Артур и Альберт стремглав бросились к преступному элементу, но не таков был многолетний хулиган, чтобы отдаться сразу. Он, нечленораздельно и непечатно воспроизведя польские слова, метнулся к запеленатому монументу и ловко, как будто родился там, полез по канатам и веревкам вверх. Но преследователи и здесь не дали ему покою, а полезли, спортивно и привычно изгибаясь, на бронзовую укрытую гору за ним. Хорьков вдруг заорал непонятное, но далеко услышанное:
        - Покаж! Покаж!..Покаж! - и стал ножом кромсать веревки.
        Он был у самой головы, и голова у него окончательно запуталась и поплыла. И, конечно же, наготове оказался мальчик. Тот самый совершенно случайный дурак, просто мелкий охальник и школьный тугодум, какой-нибудь Балабейко или другой, и запустил издали в монумент небольшой камешек. Как учить арифметику или дробить дроби, его не сыщешь, все где-то курит, плюя в школьные смрадные унитазы, а как камешком баловать - тут как тут. Камень пролетел назначенную траекторию, возле увязанной головы во что-то восстановленного вождя изменил линию полета и на секунду застыл. И ударил Хорькова в голову.
        Хулиган от неожиданности выпростался вперед, расставил, как непонятливый распятый разбойник, руки, в одной из которых еще сочился нож, поглядел на первомай глазами оленя и, потеряв равновесие, полетел вниз. А ножик, компасом вращаясь, подлетел по полу и остановился возле глаз Гафонова, призывно дрожа. Дощатый, сбитый, как верхняя гробовая доска, настил встретил хулигана хрустом.
        - Убили! Мужика загнали! Затравили! Скинули! - разнеслось по концам толпы.
        А географ стремглав бросился за монумент, где начинались ковровые дорожки к храму и несуетные служащие по божественной епархии убирали путь бумажными красными гвоздиками. Когда Арсений подбежал к монументу, туда, на задки, уже отволокли страшно хрипящего Хорькова, а вдали, с другой стороны торжища, завыла медицинская карета. Хорьков лежал на асфальте, из его губ сочилась розовая пена, а рядом на коленях стоял тихо скулящий пацаненок Кабан и умолял отца, протягивая к нему синие от холода руки:
        - Папка…не мри…слышь, папка…пьяные не мрут…живи еще…будешь, а?…папка…
        Рядом же стояла, в ужасе глядя на сломанного, девчушка Краснуха, верная подруга. Налетели санитары в белом, стали волочить носилки и пихать на них бормочущего хулигана:
        - Димка…сынок…не фулюгань…а то географ пала заругает…лады…
        - Покаж! - вскрикнул и закрыл глаза.
        Географ сжал мечущегося Кабаненка и крикнул:
        - Куда везете?
        - В областную…травматологию, - ответил, запрыгивая на сиденье, санитар, и машина, сыграв мобильную мелодию, умчалась.
        - Чего? Дядя? Зачем? Куда? - плача, спросил мальчик.
        - Сейчас. Пошли, ребята, - сказал географ. - Поймаем машину, и прямо в больницу, - и потянул подростков, подталкивая в спину, прочь с этого мероприятия.
        Конечно же, конечно он не видел окончания торжественного митинга. А многие, многие потом, пересказывая случившееся, удивлялись плотному сцеплению обстоятельств, хотя и передавали события ну полностью непохожими словами.
        Народ на площади совершенно разъярился, отдельные группы, добывая или имея уже в запасе палки и колья, пораженные нападением и падением двух простых людей, начали разворачивать, шебурша, колонну, направляя ее острое жало в сторону руководящего здания и прячущихся за ним кварталов. Также их целью был завод, фабрика, бензин и спички.
        Гафонов в ужасе, пораженный смутой и мельтешащими событиями, дико озирался кругом, не смея смотреть на красный нож. Но не долго пустовала трибуна. На нее выбежала простоволосая девица в коротеньком подвенечном наряде и взялась качать огромным плакатом, на котором виднелись буковки " Белый налив" - гордость нашего сада!". И, схватив микрофон, девица заорала:
        - Не пущу! Не дам одним бить других! Проклятые, хватит драться. Не пущу. Идите к храму, развейтесь…Не ходите рушить, не пущу…
        Однако огромный детина, как назло оказавшийся здесь и похожий на ройщика могил или на грузчика автобазы, озираясь, подтянулся на руках на аренку и завопил:
        - Лизка, сука! Домой…Лизка, убью! - и набросился на девушку, повалил ее и начал таскать за волосы по трибунке, волоча и оря что-то.
        Площадь замерла, не понимая происходящего. И, конечно же, толстый крупный хлопец, студент или пионервожатый, в длинных глухих шортах и с вертящимся барабаном на боку, взобрался к расправе и бросился защищать дорогую ему Элоизу. Силы были не равны. Огромный детина повалил обоих и особенно стал долбасить и обхаживать кулаком ввязавшегося в семейную разборку скаута.
        Тут дальнейшие рассказы разнятся. Потому что не все слышали и не все поняли, когда к онемевшему от событий Барыге подскочил маленький шустряк Воробей, бледный, как голубь, и, тыча ему пальцами в лицо, заорал, брызжа слюной:
        - Ты! Ты!
        - Ты! - сделал ему пальцами растопырку в лицо мощный банкир.
        - Ты! - опять завизжал Воробей. - Беги, твоего убивают сына.
        Барыга невидящими глазами поглядел на авансцену перед памятником, где здоровяк молотил по барабану ногами, и тихо сказал Воробью:
        - Ты. Я тебя задавлю.
        - Я тебя сам придушу! - завизжал бесстрашный Воробей. - Сына твоего добивают.
        Барыго опять огляделся кругом красными глазами, и из него вырвался жуткий бычий вой.
        Что было дальше, присутствовавшие на разборке описывают разными, доступными им словами, потому что все, кто только что заполнил сценку наверху неправильно сбитой трибунки, скатились с нее, и судьба одного из них, грузчика или бывшего автослесаря, неизвестна и поныне. Скорей, он просто постарался срочно смешаться с землей и асфальтом, обгоревшими спичками и пустыми пачками сигарет. В образовавшуюся тишину к подножию трибунки неслышно подошла женщина, укрытая грязноватой лисой, и тихонько промолвила:
        - Гафонов. Скажи что-нибудь хорошее.
        Гафонов поднялся во весь рост, поглядел на Эвелину и на окровавленный стилет, магнитной красной стрелкой указывающий на него, и, будто призывая тишину, поднял руки. Потом он упал на колени и сказал в свой микрофон:
        - Спаси и помилуй, пресвятая Богородица.
        Вновь посмотрел на Эвелину, стоящую молча и тихо. Потом глянул, что расположился он лицом к монументу, переполз угол на коленях, обратился к народу на площади и сказал, а потом запел странным, нецерковным голосом:
        - Спаси и помилуй, пресвятая Богородица. Спа-си-и…поми-и-лу-и, пре…
        Несколько попиков выбрались на авансцену, учуя божественное, и тихонько, темным клобучком собравшись у поднятого другого микрофона, серебряными хоровыми голосами затянули церковную песню. Да такую душевную, теплую и святую, что многие прослезились и оттаяли. Тихо, под песню, и еще другую - такую же звонкую и чистую, развернулись многие люди и толпой, разными группами и отдельными светлыми лицами потянулись к собору, по дорожке, постоянно подправляемой служками, мимо жестяных роз и бумажных маков, укрепленных по обочине на щитках. Так и закончился удивительный торжественный митинг и планировавшийся концерт, и редкие мелкие начальнички, кучившиеся группкой на пустеющей площади, молча разводили руками.
        Единственно, о чем всколзь еще следует сказать и что было всеми выпущено из вида, так это - в самом начале событий к небольшому худенькому старичку, грустно стоящему поодаль от начальников, подошел чужой, из другого города командировочный в мятой шляпе, валявшейся, видно, и в луже, и сквозь зубы сказал:
        - Отводи своих крикунов, Ильич. У меня за углом батальон горных стрелков с полным комплектом. Перестреляю твоих орлов, как вальдшнепов.
        К Ильичу тогда, по его знаку по очереди, стараясь не встретиться, подбежали Артур и Альберт и, получив указания, молча строевым шагом отправились к буйствующим группам - приднебугским бузотерам и бойцам держащегося в тени заборов " Боеотряда". Те враз примолкли и примкнутыми рядками стали сворачиваться.
        - Что? - со слезой на глазах спросил Ильич. - Опять я продулся!
        - Надоел ты всем, - процедил командировочный, и, уходя, бросил. - Если б не заслуги…Пойдешь ветеранов возглавлять.
        Надо сказать, что этими выступлениями отдельных трудящихся светлый майский день, конечно, не окончился. Везде в эти часы, а потом и позже, и совсем поздно, до самой ночи в городе плясали, бузотерили, весело и отчаянно немножко дрались и выпивали, у кого что припаслось. Все-таки первомай это такой праздник - хороший.
        Кругом особенно многие пускали петарды, которые то, взмывая вверх, распускали над городом павлиньи хвосты, то хлопались на земле в руках неумелых бомбардиров - изображали глубокое вулканическое прошлое планеты. Географ с трудом поймал ближе к ночи отчаянного любителя сшибить праздничную деньгу и теперь в его кургузой машинке подъезжал к темному особняку на окраине.
        Долгие часы перед этим провели они вместе с ребятами Кабанчиком Димкой Хорьковым и Краснухой в сером больничном коридоре. Мимо, молча хмурясь, проходили врачи, всем своим видом предъявляя ненависть к работе в цветущий праздник. Кабан сидел на скамье, уткнувшись в угол, и безучастно смотрел на тетку-уборщицу, нарочно возившую тряпкой по его грязным ботинкам. Наконец, ближе к сумеркам, вышел из дверей доктор в голубом халате с вензелем на кармашке, подошел к географу и потер переносицу, задев и скосив крахмальную шапочку на лоб.
        - Вы кто больному? - спросил.
        - Он нам учитель, - тихо ответила девочка, поднявшись. - Географии.
        Медик покачал головой:
        - Не ездите сюда. Звоните. Бесполезно, - сообщил. - Скажут "без изменений" - значит все хорошо.
        И ушел. Арсений поехал с ребятами к Кабанку домой, чтобы проводить. В кургузой комнатенке, где, казалось, пропиты были и стены, парень, не раздеваясь, улегся на топчан. Рядом, на трехногую табуретку уселась рассудительная Краснуха.
        - Вы, дядя Арсений, ехайте отдыхать. - сказала она голосом сестры милосердия. - Я тут покемарю возле Кабанка.
        - Как ты, Дима? - спросил географ, наклоняясь к хлопцу.
        - Никак, - сообщил паренек. - Всю жизнь я его не терпел…А он мне гитару покупал вместо водки…
        - Иди, дядя Арсений, - повторила Краснуха. - Все путем. Я ему добыла одну атлантическую историю про морской город. Сейчас расскажу.
        И географ уехал и запрыгнул, подбежав и задохнувшись, на последний автобус в центр.
        Павловский особняк потонул в темноте, ни одно окно не горело. Арсений протопал вслепую по знакомой дорожке и стал шарить звонок, чтобы сообщить о своем приходе в добропорядочный дом. Неожиданно дверь открылась и служка-старик впустил Арсения.
        - Это хорошо, что припозднились, - проворчал старичок. - Идите вон к нему в трубу, меня-то совсем не слушают, - и кивнул головой наверх.
        Павлов сидел в мансарде, с трудом сохраняя равновесие в удобном кресле напротив телескопа. На столике рядом лежала почти пустая бутылка коньяка и разбитый фужер.
        - Э, кто приехал! - приветствовал Теодор посетителя ватным языком. - Ни одного черта не видно, хоть один черт сподобился навестить полудохлого Павлова.
        - Я к Вам, Теодор Федорыч, по делу, извините уж. За советом.
        - Не извиню. Пока не выпьешь. Ко мне? К такому? За советом. А глупей…Осе…ний Ф… ич, ничего не придумалось. Как скажешь. Тогда тяни меня, товарищ, в умывальню напротив. Есть ради чего выто… выпо трошиться.
        Полчаса провел адвокат над унитазом, над раковиной и в ванной и появился с бодрой улыбкой на бледном, как аллюминиевая кружка, лице. Он смахнул недопитую бутылку и обломки бокала в мусорную корзину, открыл шкафик и с сожалением поморщился:
        - Еще одна, зараза. Тебе отдам на майский сувенир: "ХО Бисквит". А иначе вылью, не отказывайся. Стой-ка, сейчас звякнем.
        Схватил большой, как с малого каботажного судна, колокольчик и размашисто, но безуспешно зазвонил.
        - Боится, - сообщил Павлов, заговорщически подмигивая. - Боится, ханки потребую. - Теодор нащелкал сотовый и забубнил. - Здорово. У тебя супчик какой есть? Бульон? С пирожками…Тащи. Ну, вот, - сообщил он, улыбаясь. - Теперь говори. Только помедленнее и простыми словами.
        - Да не знаю, что и сказать, Теодор Федорыч. Дело-то непростое. Вы меня в этих вопросах немного более сведущи. В ненависти…Как мне кажется, многих вы недолюбливали. Вот и партнера своего, думается. Да и к Вам, сдается, питают эти люди разные чувства. Помыкались вы с этим богатством. Вот и я попал в переплет. Теперь хочу спросить, что это такое - ненависть.
        - Ох хитер ты, географ, сложные спившимся задачки загадываешь, - хмыкнул адвокат. - Я уж не мечтал тебя увидеть, думал переходишь уже монголо-тунисскую границу, даже випил за тебя… рюмаху. Я в этом вопросе оказался не дока. Жену не мог терпеть каждой каплей своей крови, видеть не мог даже издали. А уж в кровати мои фантазии, куда Отелле…Ну да ладно. А сейчас вспоминаю, и нет во мне ненависти. Как будто испарилась или ушла вместе с покойницей под землю. Эта страшная эманация…
        - Так что же, - перебил географ. - Убить ненависть способна лишь смерть?
        - Погоди…Дочка, вон. Уж какими, думаю, словами меня втихаря не поливала - и жмот, и ублюдок. И бабник, и старорежимный осел. А после событий, думал, и вовсе отвернется навсегда. Ан нет, дуреха. Подошла здесь, вчера, что-ли. И говорит: ты, папенька, плохой человек. Но и я не лучше. Потому, что дочка твоя. И добавила: не надо пить, заболеешь. Пожалела развалину-адвоката. Так что, Арсений, какой же я специалист? А у вас-то какая может быть ненависть. Разве, женская?
        - Угадали.
        - Не мудрено. Старое, что ли, всплыло?
        - Как вы думаете, Теодор, - размышляя, сообщил географ. - Это не вместе ли с любовью ходит, как в нейтральном теле электрические искры. Под действием внешних сил и обстоятельств одни заряды ненависти скапливаются в голове, а иные, любовной противоположности, в другой стороне, ближе к ногам. Расходятся, поляризуя человека и убивая его током заряженной и напряженной крови. А потом опять сольются в нейтральную пустую смесь - и опять ходит человек, как мыло.
        - Э-э, хитер ты, - воспротивился Теодор казуистике географа. - Легко хочешь отделаться. Скажу правду. Отдельная она, эта ненависть. Сама по себе шляется, без всякой любви. Даже, - прошептал адвокат, - думаю я, движется она и вне человеков, сама по себе перепрыгивая от одного к другому, путешествуя по полям и селам, выискивая ослабленных обстоятельствами жертв. Идет она иногда крадучись, тихо переползая нервной сыпью от друг к другу, от женщины к мужчине, питаясь завистью и обреченным страданием. Но! Иногда вспыхивает среди этого племени страшная ее пандемия. И все тотчас, зараженные и тупые, бросаются один на другого в ярости. Это, географ, болезнь.
        И самое страшное, что корни ее очень уж глубоко и давно посажены. С трепетом думаю, что она одна из трех столпов, на которых возрос род человеческий.
        - Каких столпов? - несколько отрешенно переспросил географ.
        - А таких. Пища, ненависть и страх.
        - А разве не на таких? - сказал географ. - Помощь, самка и дитеныш.
        - Нет, - сказал Теодор. - Наверное нет. Или мы с тобой в разных племенах росли. Хотя….не знаю. Выпьешь? - схватил адвокат из шкафчика бутылку.
        - Отдайте, - потребовал географ. - Обещали в сувенир, а теперь жмете.
        - И правда, - засмеялся Теодор. - Бери, это я так, растерялся.
        Долго сидели двое мужчин в узкой мансарде. Съели принесенный служкой бульон и пирожки. Адвокат предъявил географу в телескопе несколько новых, открытых в последние дни звезд и комет, а географ сообщил вероятные координаты древней искомой ушедшей в океан геологической платформы. Обсудили они походя и женские свойства находить во всем катастрофу, и рецепты блинчиков и пирожков, а также способности молодых девиц с фантастической скоростью менять увлечения - с составления коктейлей на журналистику, или с горнолыжных загаров на перебежки под партийными стягами.
        На соседней даче в воздух, разрывая хлипкую уже темноту, выскочили красивейшие громыхающие букеты фейерверков. Адвокат и географ подошли к окну.
        - Уезжай отсюда скорей, Арсений - тихо посоветовал собеседнику хозяин, глядя в яркое небо.
        .

* * *
        Сквозь яркие солнечные сполохи до сознания Полозкова добрался трескучий звоночек старого телефонного аппарата. Арсений увидел на столе в своей комнате причудливой формы бутылку коньяка и вспомнил прошедшую ночь. В трубке раздался запинающийся знакомый голос, немного напомнивший неровный стук пальцев по барабану:
        - Арсений Фомич, это я, - радостно сообщил Юлий, будто бы случайно недавно обнаружил себя, немного забытого. - Ну, Юлий…да. Приходите к нам сегодня домой на продолжение праздника когда хотите. Лучше часа в три. Первомай? Нет. Мама… у нас, перестала говорить стихами. Я очень волнуюсь. Ага. Адрес запишете?
        Арсений выпил кофе, невнимательно, путая рукава и пуговицы, влез в одежду и выбрался на улицу. Несмотря на висящее с раннего утра высоко солнце, город еще спал и видел вчерашние сны, и географ отправился в больницу. С некоторым трепетом, вселившимся в него с воспоминаниями о подбитом глазе и последовавших кульбитах событий, взошел он по изъеденным ногами ступеням основного корпуса. В коридорах царило непраздничное будничное биение прерывистого больничного пульса, шаркали тапки, переругивались, треща старыми простынями и жирной посудой, круглые нянечки и мужевидные уборщицы. На койке в коридоре, почти в том же месте, где и он раньше, лежал на кровати бледный, кашляющий, но чрезвычайно оживленный руководитель местного отделения "сине-зеленых", бывший экономический доцент.
        - Каким судьбами, Аркадий Фадеич? - искренне удивился партиец. - Решились все же к нам, нестройных рядах закрыть брешь?
        - И да, и нет. Собирался навестить одного ударившегося в серьезную болезнь, ну и вот, к Вам заглянул. Ну, принес сок и яблоки, а гляжу - уже вся тумбочка завалена этим же.
        - Знамо дело, - радостно потер руки функционер. - Приобщились уже с утра ходоки двух конкурирующих за обладание монополией на трактовку демократии партий - " Жизнь ради жизни" и "Право руля" - да и натащили, как Вы, сочного и яблочного. Думаю, не потравят, - шутливо улыбнулся он. - В будни то крысимся, улыбаемся друг другу зубами, а в праздник, заболеешь, так прискакали тут же. Хорошие, однако, люди.
        - Так что же Вы с этими партиями не сольетесь? - задал вопрос и глупо нахмурился Арсений. - Была бы одна могучая кучка умных и смелых. " Жизнь ради сине-зеленого правого руля", - подсказал географ название.
        - Ну и шутник Вы, - точно подметил функционер, но, оказалось, по другому поводу. - Как можно с этими объединяться. Да Вы, я вижу, и хохочете в глазах над неудачливыми сектантами, - решительно посмеялся над собой умный доцент. - Это все чрезвычайно все милые люди. Но у нас принципиальнейшие, смертельные стратегические разногласия.
        - Ну и с " ради жизни" в чем состоят?
        - С ними так - у этих заведено сдавать партвзносы с зарплаты и гонораров. А у нас только первое. И это далеко не единственная пропасть. У них испытательный срок - год. Да за это время и жизнь окончится. Потом они трактуют свободу - как осознанность, а мы же - как необходимость. Кстати, Вы когда подадите заявление к нам? Мы вас сразу, как проверенного, без экзамена впустим.
        - Слаб я пока для партий, - отнекнулся географ. - Как вступишь, а выступить то невозможно?
        - Простейшим образом, - воскликнул, восторженно кашляя, партиец. - В этом, кстати, наше принципиальнейшее отличие от " Право руля". Там, чтобы исключиться, нужны две рекомендации или один донос.
        - От кого, от членов партии? - ужаснулся Арсений.
        - Ну что Вы, от любых известных лиц. От жены или дочери, от уже исключенных, к примеру. Ну не глупость? У нас же совершенно другая, идеологически чистая процедура. К примеру: я, Арсен Фадеич, исключаю себя из молодежного крыла, из "Белого налива", как уклониста.
        - Боже, - удивился географ. - Как уклониста куда?
        - Да куда сами захотите, - удивился партийной непонятливости больной. - Клонит вас все время ко сну по возрасту, вот и уклонист. Или в теории нобелевского лауреата по экономике Сеттер-Сомпсона уклоняетесь к мысли о никчемности сетевого факторинга. Ясно? Вам решать, самому.
        - Но есть же в вас и общее, главное общее, - завопил географ. - Желание сделать весь народ богатым и независимым. Ведь и этих вы все ненавидите.
        - Кого? - склонил голову экс-доцент.
        - Этих, - сморозил Арсений. - Чинуш, взяточников, тупых хитрых управленцев с пухлыми карманами, бессовестных социальных обещал и карикатурных защитников простого человека.
        - Ненавидим?
        - Ну, да!
        - Однако! Вы маханули с градусом. Мы их критикуем, вытесняем с экономического поля, давим катком знаний и прессом честности. Протыкаем острием журналистских расследований. Но, ненавидим? Хватит уже, поненавидели. Сто лет. И что из этого вышло? Это их ненавидят в "право руля". А у нас их даже любят.
        - Любят?! - восхитился Полозков.
        - Абсолютно. Это заблудшие сыны, такие же, как все. Как правило прямо из народа. Придет из народа другой - скоро свинтится в это же. Это виновата система. А не люди системы. Мы их любим.
        - Но, позвольте! - возразил географ. - Что ж вы любите людей, а не любите пожар и дым? Тогда вы сражаетесь с мельницами.
        - С мельницами пусть бьются испанцы, - ловко отразил схоласт, - у них сильная экономическая школа. А у нас и экономические монстры - недоучки. Кстати, приличная ветряная мельница на Западе - чудо современной техники. И потом, Авксентий Фомич, сподобно ли ненавидеть врагов своих? Разве это жизнь! Надо гореть ясно, ясной мыслью, а ненависть - это чад и дым. Вот, возьмите, умница моя помощница - угорела, кашляет, а утром уже вылетела в Барселону на конференцию "матери без детей". Вот это трудовой настрой.
        Так, поспорив немного с бывшим доцентом и доставив тому не одну кучу интеллектуальных удовольствий, географ вновь выбрался на солнце. Это солнце встретило географа, глядя на него сверху, как на маленького. Тепло погладило ему щеки и разрешило вдохнуть воздух. Кислород был сладок, а другие газы пахли расплетающейся зеленью, преющей землей и телячьими почками. Из этой, из этой же больницы, из роддома, выпорхнул он мягким кругляком в сшитом из старых простыней конверте много лет назад. Так же, как сейчас, он пучил на свет глаза и всасывал чуть пахнущий молоком воздух. Уши и тогда и сейчас открылись и услыхали увертюру громадного симфонического организма: лязг и звон трамваев и капель, скрип отмывающихся с зимы, блистающих мыльными пузырями окон, шуршание голосов и смех собак. " Как же я сильно подрос, - удивился Арсений. - Пора мне в школу".
        Школа стояла тихая и пустая, сторож, приветствуя праздничным салютом, впустил его, и Арсений, изображая выпускника и прыгая через две ступени, вбежал в свой класс. Тут он уселся на учительское место и замер. Потом подошел к окну, растворил его и поманил жизненные звуки.
        Неожиданно дверь приоткрылась, и всунулись три мордахи, одна над другой, Быгиной, голубятника Тюхтяева и тупого Балабейко.
        - Здравствуйте, Арсений Фомич, - произнесли мордахи в унисон.
        - Здравствуйте, ребята, - ответил географ, и мордахи скрылись.
        Тогда географ взял бумажный лист и стал, старательно изобретая чертеж, складывать голубя. С белокрылым изделием он прошествовал к последней парте, уселся на нее и оглянулся. Вновь хлопнула дверь, и те же мордахи поглядели на него.
        - До свидания, Арсений Фомич, - складно сообщили они.
        - До свидания, ребята, - ответил географ, пряча за спину голубя.
        И дверь захлопнулась. Арсений еще посидел с минуту и запустил птицу. Голубь облетел несмытую доску, большой глобус и почти уселся на кабинетный шкафчик, но передумал. Он подлетел к окну, вдохнул воздух, на секунду застряв там, недвижим, и ринулся в окно. Арсений поглядел вниз, потом вверх. Птицы нигде не было. Улетела, решил географ.
        Когда учитель выбрался на улицу, то, крадучись, замечая раскрытое окно, пробрался вдоль первого этажа и убедился, что бумажный путешественник и вправду без следа сгинул в пространстве. Полозков, радостный, распрямил спину, повертел шеей и, представив себя неуемным выпускником последнего класса, подумал - а не пора ли кончившему школяру развлечься и выпить где-нибудь портвешка из горлышка. И он отправился, званный, в гости.
        Квартирка Юлия встретила его сдержанными приветствиями. За небольшим столиком свободно поместились барабанщик с примыкающей Элоизой, неугомонно трещащий весенние байки Воробей, которому хамски-преданно глядела в глаза все еще печальная от последних событий пухляшка Клодетта, а посерединке сидела тихая женщина с седыми висками, спиной к невысокой горке, мама Юлия.
        Мама, и вправду, уже не говорила стихами, впрочем, она и вообще ничего почти не говорила, а только с обожанием рассматривала молодежь.
        - Это кто? - лишь спросила она, кивнув на географа.
        - Это друг нашей семьи, - скромно подтвердил статус географа Юлий, а географ под неумеренные вопли Воробья выставил на стол фигурную пузатую бутылку, подарок Теодора.
        - Садитесь, друг, - мягко сказала мама.
        Позади хозяйки стола, на горке, прижавшись к стеночке, чтобы не разбиться, сверкала хрусталем огромная ваза, в которой колыхались внутри три маленьких синих весенних цветка.
        - В папанькином стиле, - надула губки Клодетта, указывая на бутыль, подавившую на столе своей роскошью бутылочку скромного вина. - Но, клево!
        - Ваш папа уже, в общем, не пьет, в чем я убедился вчера, - учтиво сообщил географ и отчасти рассказал историю посещения кашляющего партийного руководителя.
        - А где же его соратница? - осторожно спросила Элоиза, покраснев и кроша хлеб. - Выздоровела?
        - Совершенно, - отчитался географ. - Кашлянула всего один раз, наплевала на этот неудавшийся поджог и уехала перенимать партийный опыт.
        - Да, - радостно подтвердила Элоиза, - почти все не сгорело, чуть дымком тянет. Мы вчера с Июлием…из-за небольших травмочек вынуждены были…Но маме звонили…
        - Лизонька, - укоризненно вздохнул барабанщик, и та покраснела, как розовеющий в солнечном свете персик.
        Воробей по просьбе географа в юмористических тонах поведал часть вчерашних первомайских историй, пропущенных охающим географом.
        - Да, именно так, - крикнул Воробей. - Таскали Колин и Нолик друг друга за бороды, - и он схватил пушистую копну волос визжащей Клодетты и сделал вид, что выдерет их сейчас все.
        - А эти, - крикнул он, - один подошел к шулеру. Ну, к известному здесь Иличу, и строго говорит: мотай отсюда, старик, вместе с заслугами. А то как перепелку перестреляю, или, как летающую тарель.
        - Да не кричи ты, как крутой кипяток. - несколько ожила его новая подруга. - Маму Юлия испугаешь.
        - Меня? - спросила мама. - Что вы, дети. Я уже всего, чего могла, испугалась.
        - Июлий, стихи! Читай стих, - попросила Элоиза, хлопая в ладоши.
        - Давай вирши, - завопил Воробей.
        - Поширее и поклевее, - поддержала Клодетта бойфренда.
        Юлий торжественно поднялся. Но мама поглядела на него с укоризной и сказала:
        - Юля, хоть у тебя и очень хорошие стихи, но все же. Может быть, не читай?
        - Знаю, мама, - ответил гордо Юлий. - Очень глупые стихи. Но когда они выходят из меня, я умнею. Прямо на глазах. Вот увидите.
        - Тогда ладно, - сказала мама, а Юлий продекламировал:
        - Радость эта несломима: убежала мамы мимо неослабная хандра.
        И исполнить пантомиму, роль ликующего мима, подрядился я с утра.
        И тут раздался звонок во входную дверь. Вернулся из коридора Юлий несколько озадаченно-смущенный, а вслед за ним в комнату вступила Рита.
        Рита поставила на свободное место на буфетик большую плетеную корзину и сказала:
        - С праздником. Это фрукты, - и действительно, корзина, когда туда сунула нос Клодетта, оказалась полна весьма экзотическими в это время года плодами.
        - Это кто? - несколько нерешительно спросила мама Юлия.
        - Друг дома, - сообщил твердо Юлий, все еще стоя.
        - Это моя невеста, - заявил географ.
        - Это невеста! - воскликнула, вынув нос из корзины и всплескивая руками пухленькая балаболка. - Это его…тьфу…географа…тьфу …Арсения Фомича, это его, - и она сунула пальцем в Арсения. - Настоящая невеста, она меня еще глобусом…гоняла по географии. Та-а-акая невеста!
        - Садитесь, пожалуйста, невеста, - пригласила мама. - И кушайте все, как дома, - соединила она две дежурные фразы.
        Воробей внимательно осмотрел скромно севшую рядом с Полозковым Риту, даже понюхал запахший Парижем воздух и бурно возвестил:
        - Юлий, кончай стих, - и барабанщик прочел.
        - Еще, еще, - бурно зааплодировала Элоиза.
        - А Вы героиня, - тихо сказала Рита сидевшей с ней рядом девушке.
        - Я не героиня, я дура, - ответила чем-то очень довольная девушка.
        - Юлиан, еще поддай красиво, - квасливо сгримасничала Клодетта.
        - Хватит, довольно, - тихо сказала мама.
        - Еще один, - взмолился чтец. - Не вся дурь повылезла.
        - Ну ладно, - махнула мама рукой.
        - Элоиза, девушка, - встал Юлий и закрыл глаза. - Ласковый цветок.
        Выбился из снега ты, зимний огонек.
        Шмель вокруг закружится, головой жужжа,
        Это не недужиться. Это рая жар.
        Ручками обнимемся, пальчики скрестив,
        И по стежке кинемся, в ласковый обрыв.
        - Элоиза девушка, - мечтательно повторила Лиза и взяла ладонь Юлия в свою. - И цветка обрыв.
        - Шмель, шмель! - заорал, хохоча, Воробей и тыча в смущенного барабанщика.
        Все засмеялись, а Воробей добавил:
        - Надо бы танцы, - и поглядел на Клаву.
        - Мне не очень то можно…обжиманцы.
        - Да чуть не помешает! - подсказал Воробей.
        - Пожалуйста, танцы, - манерно объявила мама Юлия и глазами классной дамы оглядела собрание.
        - Страшная старуха, пленку жует, все никак на новую не разорюсь, - подошел Юлий к стоящему в углу на подоконнике музыкальному комбайну.
        В это время в квартиру вновь ворвался звонок, оповестивший о госте. Когда Юлий, открыв дверь, вновь появился в комнате, он был красен, как китайский пионерский галстук и донельзя смущен. За ним в комнату вошел огромный букет роз. Букет отлез в сторону, и из-за него показалась крупная лысоватая голова банкира Барыго.
        - Кто это? - спросила мама Юлия, вставая. - Я Вас не узнаю.
        - Это я, - ответил Барыго. - Пришел.
        - Это друг, большой друг большого дома! - крикнул Юлий, путаясь.
        - Очень большой, - подтвердила Элоиза, сложив руки монашкой.
        - А почему Вы говорите этим голосом? - спросила мама. - Это не Ваш голос.
        - Мой, - ответил Барыго.
        Подошел к вазе, выхватил жалкие синие цветочки, всунул в огромную вазу непомерный букет и, чуть не бросив в сторону маленькие стебельки с еле распущенными бутонами, вдруг опомнился.
        - Извините, - сказал он неловко. - Все таки цветы. Куда бы их? - и Клодетта приняла у него и устроила в молочную бутыль.
        - А у нас танцы, - грустно провозгласила Клодетта. - Кто в танцах не вяжет, тот… иблиотекарь.
        Мама Юлия без сил опустилась на стул:
        - А почему у Вас такие зубы? У одного давнего человека были совсем другие.
        - Золотые? Так сколько лет прошло, Нина.
        А Воробей ткнул кнопку, в комнату ворвалась музыка, и журналист, схватив пухленькую подругу, потащил ее и стал выделывать быстрые па, кружить партнершу, обрушивая ее чуть ли не на колено, и фейерверком вертеть ногами и руками.
        - Ну ты! - крикнула Клодетта партнеру. - Сейчас раскрутишь, упаду на тебя и не слезу…Сам виноват, шустрый…
        Но музыка сменилась на медленное танго, и Барыго сказал хозяйке:
        - Разрешите пригласить на медленный танец.
        - Я уже больше не танцевала, - ответила мама.
        - А я и не умел никогда, все дела, - сообщил Барыго. - Постоим так немного, под музыку.
        Они прошли в уголок комнаты, чтобы не мешать другим, взялись за руки и стали просто стоять, иногда перетаптываясь.
        - Нина, - сказал Барыго.
        - Молчи, - попросила танцующая мама.
        Географ посмотрел на Риту. Она глядела на него, широко раскрыв глаза. В них не было ни капли любви, а также в них не стояло и тени ненависти. Этот взгляд заполнила до краев шальная дурь и волнение.
        - Потанцуем? - сухо и синхронно молвили оба.
        И они взялись тихо танцевать, Рита положила голову на сердце географу и обвила руками его шею. Клодетта поглядела и тоже положила голову на плечо Воробья, и Воробей остался этим вполне доволен. Не танцевали только барабанщик и девушка Элоиза. Причина была проста - у них совершенно не было сил.
        Тут ведь вчера случилась с ними абсолютно дурацкая история. Измордованного и, возможно, несколько изувеченного барабанщика с напяленным поначалу на голову вконец разрушенным инструментом сама шатающаяся девушка скорее оттащила в сторону от бойни. Домой в таком виде идти Юлий категорически отказался и, волочимый подругой, дотащился до еще пахнущей поджогом и дымом штаб-квартиры сине-зеленой партии.
        Здесь Юлий был сунут в ванную, кое-как обмыл раны и, с африканской щедростью украшенный иодом и зеленкой, был водружен на зеленый кухонный огромный импортный диван. Элоиза попоила его микстурой, чаем и дала ложечку крепкого напитка, выуженного со дна какой-то бутыли.
        - Ну как ты? - спрсила она тревожно.
        - Мне никогда - ты слышишь? - никогда не было так хорошо, - пролепетал сине-зеленый Юлий.
        - И мне, - согласилась Элоиза и сняла бывшее белое укороченное подвенечное платье, оставшись в черной кружевной комбинации.
        - Ты что? - тихо спросил Июлий.
        - Не знаю, - ответила девушка. - Не знаю, - и сняла комбинацию.
        А потом юркнула к Юлию под одеяло. Они полежали так тихо минут десять.
        - Ой, - сказала Элоиза. - Ой, Юля, что это!
        - Не знаю, - ответил Юлий.
        - Что это! - в ужасе сказала девушка. - Ты почему такой…
        - Так сильно я тебя люблю, - ответил студент.
        Вот, собственно, и причина, по которой эти двое не двигались под музыку. Они даже тарелки и вилки передвигали с трудом.
        А географ, наверное с полчаса, плавал по музыке, обнимаемый невестою своей Ритой, а потом Рита отстранилась и не говоря ни слова ушла. Почти сразу же раздался в квартирке Юлия телефонный звонок. Подбежавший Воробей молча протянул трубку Арсению Фомичу.
        - Ваша бабушка умерла, - сообщил через трубку почти незнакомый голос бывшего бухгалтера.
        - У меня нет бабушки, - ответил спокойно географ.
        - Как же, - испугался голос из Дома престарелых. - А меня прямо написано на бумажке " Ваша бабушка умерла завтра в двенадцать похороны".
        - А кто писал? - спросил географ.
        - Может, она и писала, - глупо ответил голос.
        - Так, может, это Ваша умерла? - с надеждой переспросил Арсений.
        - Нет, - уточнил голос. - Приезжайте. Аркадия Двоепольская ведь ваша бабушка?!
        - Моя. - заявил географ. - Буду.
        И скоро, шепнув пару слов Воробью, он тоже, по-английски, то есть сказав тихо плохое английское слово, ушел, неслышно прикрыв за собой дверь.
        Пожалуй, был уже вечер, и ни одна из спешивших навстречу женщин не походила на Риту.
        .

* * *
        Автобус вывалил географа вместе с кучкой жмущихся сельских замшелых спекулянтов на торжище перед убранным в леса и строительную сетку Домом престарелых работников умственного труда.
        Накрапывал весенний дождь, и небо не по-майски было запеленуто в грязные серые тряпки, медленно водящие по немытому непрозрачному верху. На площади одиноко мок восточный человек с горкой гранатов, а бродячий милиционер гонял востроглазых голосистых бабок с пучками белесого укропа.
        В парадных вестибюлях Дома громыхал грандиозный ремонт - сверкала, сваривая глазные белки, сварка, летали кирпичи, и хлопцы в тюбетейках, издавая отчаянные гортанные звуки, тянули, как муравьи, громадные деревянные балки. Внутри на строительных сетках виднелись плакаты, отмечавшие точки реконструкции - "сауна", " випсауна", "массажное заведение-салон", "клуб-гостиная по интересам", " биллиардные покои" и т. д. а также невесть откуда прилепленые здесь плакатики о спортивном состязании " Привет участникам международного турнира между бурятскими лучниками и ужгородскими тарелочниками-стрелками", и среди битого хлама носился и лаял умные слова худой и небритый затейник, мастер развлечений с умственным коэффициентом. Он орал:
        - Концепцию массажа испоняйте, гниды - где девочки будут подмывать гладкие ладошки?
        - А покойницкую для киев и шаров кто собьет в мегалитической прострации?
        - Куда, ослина ферганская, тащищь пространство термы-сауны, Лобачевский знает? Очко солярия куда отъехало?
        - Кто это? - в ужасе спросил Арсений у кислой рожи пробегавшего молдаванина.
        - Ты, эта. Новая прораб наш. Уходи, поймает, колыма.
        И географ поскорее помчался к официальному окошку на другую сторону. Глухое оконце в дверке опять сначала отозвалось пустым костяным стуком, но тут же рухнуло, и громада спрятавшейся там дежурной тетищи рыкнула:
        - А ну, ручки оторву - будешь стукать. По мозге своей стучи - тут люди служут.
        - Я вызван, - сообщил Полозков.
        - Фамилью имеешь, или подкидыш?
        - Я свою бабушку хоронить. Полозков Арсений Фомич.
        Бабища от внезапно прилившего инсульта покраснела и надулась, и одна пуговица от ее нестиранного халата отлетела и шлепнулась в стоящий у тетки под ногами ночной металлический горшок. Тетка содрогнулась и саданула дверью, вышибла ее, отбросив географа на расстояние, и грузное ее тело пролезло в дверку и расплылось в улыбке.
        - Проходите свободно бабушкин родственничек, - чуть наклонила она трудное тело и указала бревном-рукой во внутренние покои. - Ждут не дождутся уж Вас покойница.
        У двери завхозовского кабинета Арсения уже поджидал почетный караул:
        солидно наряженная в золотые перстни Леокадия Зверковская и выглядывающий из-за нее бывший главбух " Красного мотальщика".
        - Где похороны? - спросил географ. - Бабушки моей.
        - Уже обслужена, - расплылась в печальной улыбке бывшая медсестра. - Все за вас выполнили службы упокоения, господин Арсентий.
        - Когда? - поразился географ.
        - Вчера к ночи, - высунулся из-за завхозши бухгалтер. - Как приспичило, так в самый раз. Вы уж извиняйте, господин Арсений, что лишили Вас родственной радости. Пройдите на свежайшую могилку - 13А. Захочете, проводим Вас.
        - Да нет, - раздумчиво протянул географ. - Сам уж.
        Опять высунулся чуть-чуть бухгалтер:
        - Вы зла то на меня не держите, - зашептал, все продолжая прятаться. - Что тогда…в больнице. Орган глаза у Вас торговал. Разве увидишь огромного человечищу среди маленьких проблем, как справедливо заметили ваши два серебристых заместителя. Смотришь, чепуха человечишка, а он - на тебе, гуливер.
        - Да ладно, - отмахнулся географ. - Мне и самому скоро кое-какие органы понадобятся.
        И бухгалтер в ужасе спрятался за Зверковскую.
        А географ отправился искать могилку. Кладбище растянулось сбоку от Дома, неподалеку от реки, и речной туман и сырость покрыли его легким бледным саваном. Свежая могилка 13А украшена оказалась лишь деревянным крестом и табличкой без дат: " Аркадия Самсоновна Двоепольская". Ни цветов, ни водки у Сени не было, и он присел на брошенную возле могилки деревянную гнилую доску, и так сидел долго, глядя то на крест, то на баржу на водной глади, то на щебечущих в небе ворон или галок.
        - Долгую жизнь прожила бабушка, - печально сообщил за спиной географа старый голос.
        Это подошел и присел рядом посеревший и исхудавший за майские праздники старичок Ильич. Он положил на могилку скромный букет фиолетовых мелких цветков:
        - Думаешь, вечен, - продолжил он. - А оказывается, все устранимо в этом скудном мире. Ни люди, ни небо, ни вода. В другом мире да, может быть.
        - Нет, Вы правы, - возразил географ. - И в другом не вечно.
        - В другом никто нас не ждет с объятиями, - печально вымолвил Ильич. - Я уезжаю, Арсений Фомич. Поедете со мной?
        - Куда? - вопросил Арсений.
        - Буду воспоминания писать. Мне литредактор нужен. У меня, может, воспоминания такие, что у бабушек волосы дыбом вскочут. На рыбалку пойдем, на Висбаденское озеро, в Лонжюмо сьездим. Политссыльный должен быть активен. И пломбированный вагончик надо заранее присмотреть. У меня каждый умный на вес. Поехали, Фомич?
        - Нет, Ильич, - отказался географ. - Меня класс в школе ждет.
        - Эх… - в досаде махнул рукой старичок. - Ну, прощевайте, - проскрипел он и повернулся и ушел.
        Географ посидел еще с минуту и поднялся. К географу с двух сторон от соседних могил подошди двое в стальных костюмах и слаженно сказали:
        - Пройдемте с нами, гражданин Полозков. У нас бумага на Вас подписана.
        Это, понятно, были полубратья Нолик и Колин с заклеенными пластырем лицами, но географ их узнал. Они в мягкие стальные объятия взяли его за руки. Географ оглянулся - помощи ждать было неоткуда. Но она пришла. Неожиданно из соседних кустов выскочил встревоженный и раскрасневшийся, а к тому же с перевязанной рукой лейтенант Зыриков и крикнул:
        - В чем дело, товарищи? Почему хулиганство на кладбище?
        - Вали отсюда, мусор, - прошипел Колин. Или Нолик. А Нолик, или другой, вытянул из-под пиджачного кармана "Беретту" с глушителем.
        - Нас как учили в училище, - спокойно сообщил молоденький Зыриков. - Если силы не равны, иди копи силы.
        - Вот и хромай, - усмехнулся брат. - Пока ноги есть, - добавил другой.
        Но лейтенанта в училищах, видно, обучили еще морочить вероятному противнику черепную коробку и усыплять внимание неусыпных. Эти речи, статься, были отвлекающий маневр. Лейтенант провел двумя ногами еле различимую мгновенную подсечку, и глушащее оружие, успев бесполезно детской хлопушкой фукнуть и дымком выбить кусок мрамора с соседней опочивальни, бухнулось, вместе с баранами вылупившимися нарушителями в глину.
        - Бегите, - крикнул Зыриков географу, сделал еще одну подсечку из положения лежа-прогнись, и вздымающийся один из братцев опять рухнул. - Убегайте.
        Географ побежал, косо оглядываясь, к реке. Мелькнули, проскочив мимо, несколько не успевших ухватить его рож каких-то охотников с дурными перьями на шляпах и еще непонятных ряженых существ. Почудились в беге и еще странные люди тувинцы или буряты в пестрых халатах, устроившие прямо на кладбище состязание: они тянули луки, целились в красивые мишени, встав в балетные стойки под плакатом "Всерусские состязания лучников и дартистов". Путь к площади и заветному автобусу был отрезан, и географ помчался прямо к реке, и наконец выбрался, упав и изгваздавшись в грязи, на покатый речной берег. Река медленно тащила в затоне грязную воду, труху и гнилые доски.
        - Стой, гаденыш, - заорали со спины.
        Видно силы ранее раненного лейтенанта Зырикова кончились. Слева из кустов показались перья стрелков по тарелочкам, справа легкой пробежкой подтягивались заинтригованные суетой всерусские лучники. Чуть поодаль у берега барражировал крупный белоснежный катер, с которого тоже орали.
        Колин и Нолик налетели и схватили у географа по руке. И взялись разрывать его надвое, географ застонал от боли. Но когда Арсений упал, они вдруг бросили еле шевелящуюся добычу и взялись мутузить друг друга страшными ударами метких рук и ног, от каждого из которых Арсений отдал бы богу не только душу. Они, сцепившись, покатились по берегу, душа и разрывая один другого. И Арсений пополз к воде. Это погубило его. Потому, что войны неявных фронтов опомнились и опять ухватили его и вздыбили вверх.
        С подплывшего недалекого катера сухо треснули два выстрела. И Арсений решил перед ясной гибелью и получением на обед свинца все-таки посмотреть на катер: там, в позе вольного стрелка с колена стояло похожее на майора Чумачемко явление, верх его был водружен в майорский строгий китель, и фуражка скрывала отсутствие ума и гору хитрости, а снизу…снизу на явлении выпирал черный водолазный костюм и на ногах шершавились, как на Ихтиандре, ласты. И еще махала руками и кричала женщина.
        Географ посмотрел на свою грудь, отыскивая два отверстия и хлыщущую кровь, но увидел другое. Два отверстия, аккуратненькие и круглые, нехорошо светились из талантливых лбов упавших навзничь братьев, и мозговые косточки аккуратно сочились остатками разума. Женщина истерически кричала с катера, и географ узнал этот голос.
        И тут от потрясений и боли аберрация его зрения испортилась. В его воспаленном воображении нарисовалась дикая фантастическая картина: летали летающие тарелочки и стрелки оглушительно палили по ним, лучкики тянули луки, и острые бурятско-тувинские стрелы стеной накрывали катер, а за бурятами улыбался маленький косоглазый, дергая ниточками с корчащейся обезъянкой на конце.
        И Арсений вошел в воду.
        - Плыви, плыви сюда, Сеня! - крикнула Рита.
        Географ дико оглянулся и вошел глубже. Холодная вода стиснула ему грудь. Вперед лучников выступил восточно одетый товарищ Вэнь и натянул лук.
        - Сеня, это я! - в безумстве крикнула Рита. - Плыви.
        А географ упрямо пошел в воду. Чтобы его не сбила стрела, он дважды погружался в грязный холод вместе с головизной, и, казалось, ему удалось отвертеться от ее жала. А потом он не стал плыть.
        Что-то щелкнуло и отключилось в нем. Он был болен, и инстинкты потухли. Он шел и шел в воду и под водой, и она схватила его в объятия.
        - Сеня! - дико закричала Рита, и географ еще услышал ее.
        Но ноги его, и руки, не хотели плыть. И тогда небо рухнуло в воду, зеркальная водная гладь треснула над географом, и встал ветер и хлад. Легкие его впитали нежную воду, и разломились надвое в тусклом тумане линзы неровного солнца, а в больных глазах совсем скоро потекли капельки крови, зашуршали, скатываясь в пучину, и померкло, умчалось и исчезло все освещенное и тугое, потеряв очертания имен…
        И тут увидел он вдруг город, по которому шел, и упал перед ним на колени. Подводный атлантический город, чудно сложенный, светлый и знойный под огромным солнцем. Тени жителей проносились танцем мимо географа, плавали ластоногие красавицы, манили и касались его щек теплыми пальцами нежных рук, а рыбы шевелили его тело хвостами. Кто-то огромный, трепетный друг, подхватил тело географа и понес было вон, из этого сладкого счастья. Но географ ушел от друга, он тихо преклонил перед мраморным храмом колени, опустился на теплое песчаное дно и заснул, шепча слово…
        Хоронили географа через три недели.
        Никогда такого в городе не было, чтобы для утопленника нагоняли водолазов, ставили выжигающие глаз ночные прожектора, и обряженные в специальное снаряжение люди под присмотром какого-то мелкого командировочного специалиста тралили дно сетями, вытягивая каждый раз на берег добычу из многолетнего ила, старого тряпья, битых бутылок и гнилых самоваров. Видно, не такое уж здесь было слабое водное течение, потому что только на тринадцатый день где-то довольно далеко, да еще и повыше, в стороне словился вздувшийся тюк.
        Его и забили, просушив и не показывая никому, в гроб.
        На похоронах собрались совсем немногие, и состоялись они на том же кладбище, неподалеку от старушки Двоепольской. Распоряжался церемонией единственный не потерявший присутствия духа банкир Барыго, деловито, сердечно и сосредоточенно отдававший указания, тащивший на спине гроб и опустивший его в конце концов в сырую, не успевшую набрать летнего тепла землю. Правда, заказан был памятник не как у бабушки Аркадии, а солидный черный монумент, где журналист Воробей придумал заявленную им сентенцию:
        " Жил и умер хороший человек Арсений Фомич Полозков"
        А чем хороший, не пояснил. Ведь Клодетта, испуганно жавшаяся к журналисту, не дала ему толком постоять, все ноя:
        - Что-то я боюсь, Воробей. Пошли. Что-то мне холодно по всему. Выпьем рюмочку, помянем человека. Потанцуем…
        - Стихи, прочти стих, Июлий, - затеребила застывшего в безмолвии барабанщика слишком легко, в каком то легком платьишке одетая девушка Элоиза.
        - Не буду, - буркнул Юлий, но в конце концов сдался и пробормотал еле слышно строки, встреченные всеобщим молчанием: - Нету меры в жизни этой, плотит той же нам монетой,
        Но уходят навсегда лишь года.
        Попрощайтесь люди с другом, завершил он чудо круга,
        Но останется мечта навсегда.
        - Мечта о хорошей жизни, - пояснила непонятливым Лиза. - И память о человеке.
        Барыго разложил на могиле цветы. От группки хоронивших отделился на секунду Воробей. Он отошел к стоявшему поодаль постороннему невзрачному человечку.
        - Это Вы звонили, - спросил командированный.
        - Снимите шляпу, - попросил Воробей.
        Секунду подумав, человечек стянул убор с головы. Воробей протянул ему маленькую коробочку от бритвенных лезвий, и человек глянул внутрь.
        - А мне это зачем? - протянул случайный командированный в этот город, собственно, и не собиравшийся сюда и приехавший по нужде и без всякого своего хотения. - Ладно, поглядим, чего они тут накуролесили, - напялил он шляпу. - Копию снимал?
        Нет, покачал головой Воробей.
        - Мои соболезнования, - молвил прохожий и, повернувшись, ушел.
        Держащиеся друг друга Кабанок и Краснуха тоже подошли к могилке и положили цветы. У парня у самого две недели назад умер отец, и теперь он стоял совершенно ослабевший и удрученный, и Краснуха старалась не оставлять его. Денег у него на цветы совсем не было, и Краснуха подумала, что он где-нибудь сворует, возьмет у кореша Папани или стянет с другой могилы. Но Кабанок почему-то уперся, пошел в свою школу, где для намечавшегося ремонта разговаривающие клекотом люди таскали строительную смесь, и подрядился за стольник помогать. Пришел после разноса заполночь задыхающийся, злой и потный и показал Краснухе заработанную бумагу. И теперь они уложили на географа честно купленные у чернявых спекулянток цветочки.
        - Вот, - просипел паренек, расправляя букетик, - спи себе, дядька Арсений, спокойно. Да плюй на все помаленьку. А уж я тебе поищу твою Атлантиду, если вырасту.
        Был на похоронах и адвокат Павлов Теодор Федорович, но держался, несколько уже пьяный, в стороне. Пить он, правда, уже почти перестал, ныла печень, но в этот день, скоро уехав с кладбища и только подбросив кого-то на машине до дома Юлия, забрался в свой кабинет к телескопу. И даже старый служка, теперь зорко приглядывающий за барином, не усмотрел, и Теодор напился. И взялся, поглядывая в трубу, сам с собой беседовать на два голоса, возмущаясь, размахивая руками и опровергая невидимого, растаявшего в майском сладком воздухе мансарды собеседника.
        Собрались потихоньку и остальные и отправились помянуть географа в квартирку, где мама Юлия уже расставляла на столе салаты. Так и закончились эти похороны.
        Могилу эту мало кто навещает, но иногда заходят и оставляют сухие цветы.
        Пожалуй, здесь можно добавить только одно. Как-то, через неделю или месяц, на кладбище пришла женщина. Тонкой поступью она подошла к проросшей уже свежей травой могиле бабушки Аркадии. Там одетая в шелковые шаровары и шелковую сиреневую блузку и подпоясанная цветным поясом китаянка постояла, глядя на разложенные кем-то на могилке сухие фрукты - несколько сморщенных слив и курагу. Потом, мягко и неслышно переступая маленькими, обутыми в кожаные тапочки ступнями, женщина пришла к Арсению Полозкову. Возле черного камня она долго стояла. Чуть поджав одну ногу и сложив руки, она поклонилась могиле и застыла. И, если б вы увидели ее в эту минуту, то поняли бы, что это совсем не аспирантка университета, и не офицер разведки, и даже не женщина стоит перед плохо знакомым ей географом - это какая-то стремительная птица, журавль или аист, парит в прозрачном вечереющем небе над землей, укрытой цветущим миндалем, и оглашает увиденный мир тревожным и печальным криком.

* * *
        Чем кончилась эта история - никто не знает.
        Может, взвилась над соборной площадью неровная туча черных птиц, ворон или галок, и, трепыхая и качая тяжелыми крыльями, распалась на сгустки, комья и перья, планирующие парашютами вниз. Прямо с небес - возле огромных старых вязов и тополей, рядом с белым домом падали уставшие от жизни пернатые. И почти все сдохли, дергая лапками и кивая головами. По городу пошла ужасная весть - птичья болезнь посетила эти благодатные края. Но скоро узналось, и было объявлено, что потрава и извлечение птиц из обихода осуществлены как раз для защиты населения. Окрестные дворники безбоязненно мели тушки в кучи и сгружали в специальные пластмассовые мешки.
        А потом еще, завершая историю, один хлопчик, простой бузотер или натуралист, запустил камешками, метя в уток, в воду городского пруда, но тут же, изрядно струхнув, смылся, как смывается ливнем плевок. Потому что вода, как никогда, беззвучно стала эти камешки глотать, не пуская наружу при том ни пузырей, ни обычных кругов. Видали!
        Так что история эта уперлась и не захотела уходить из города. Сказки, сплетни и побасенки вообще упрямы, и чтоб вытолкать их со света божия, ныжны сказочки еще толще.
        К этому времени по городу, а особенно по значимой его части - разного ранга причастным к судьбам и ответственным даже за всякую чепуху, вроде электричества, - поползли разные слухи. Знаете, в наших весях что ни скажи, тут же обрастет небылицами, и охочие до сплетен скучающие на несложной службе деятели так скоро отрастят из мелких фактов огромные сказки, что не успеешь поверить.
        Рассказывали, приглуша голос, что подводные копатели, шуруя бреднями, отыскали на дне реки в гнилом затоне возле порта, где Дом умственных инвалидов, огромный древний городище с улицами и подводными парками, прародитель нынешнего, и что там нашли много вполне пригодных для обитания жилищ, исправных керогазов, разной одежи, входящей теперь в моду, и даже встретили ловкие аквалангисты нескольких приспособившихся сносно жить в холодной воде жителей - водяных и вурдалаков. Хотя за это рассказывающие и не ручались. А другие люди уже не шепотом, громко спорили, что губернатор не запретил распостранять в народе вранье только потому, что помер и похоронен. На что не чуждые выдумок, хохоча над наивностью первых, сообщали, что вместо губернатора положен в роскошной дубовой гробнице совсем другой, маленький и уместившийся там в уголке, какой-то или военрук, или ученый-ботаник, вовремя преставившийся и подвернувшийся. А настоящий то большой и массивный человек губернатор прекрасно жив и, называясь то Петром четвертым, то Лжедмитрием пятым, бродит по окрестным селам и аулам, продавая недорого старинные парчу и
простоквашу, а встретив изредка христианина, крестит попавшегося неправильным перстом.
        Кроме того, отчетливо циркулировал ласкающий ухо слух, что исполняя последнюю волю ушедшего сгинувшего губернатора, хозяин заводов Бодяев повесился в зарубежном замке на красном непионерском галстуке, устыдившись своего морального облика, и завещал хозяину порта Усамову кое-какие денежки, чтобы Усамов вскладчину с висельником снес в центре города трущобы и инвестировал в розовый город. Ясно уже люди в этих трущобах объясняли фомам неверующим, что видели их родственники чертеж розового квартала в белом доме, и что каждый седьмой, - или семнадцатый? - получат там хоромы. Возникали промеж соседей даже небольшие споры, до хрипоты и рукоприкладства, кто седьмой, а кто уже точно восьмой. Но и тех, не попадающих в хоромы, ждала, де, завидная судьбина. Их всех снарядят и отправят по обмену аборигенами в Канадские соединенные штаты, откуда взамен поступит уже готовое мороженное мясо без кости, которое плотнее складировать.
        Слухи все эти были густые и веские, общие на весь город, и, когда на "красном мотальщике и чесальщице" выдали вдруг за два месяца зарплату, стало ясно, что вся болтовня истинная и окончательная правда.
        Плыли однако по городу и области и частные, маленькие суждения и домыслы, пригодные для небольших, спаянных дружбой, пьянством и картежной игрой коллективов. В основном слухи касались монумента и его судьбы. Но были и другие мелкие слухи: де на берегу у реки в районе порта нашли сброшенное снаряжение подводного ныряльщика-диверсанта - ласты, маску и специальный скафандр с баллонами вместо кислородных подушек. Сначала решили, что вражеский ныряльщик решил взорвать порт с усевшимся там до бесконечности Усамовым, или разнести в клочья прекрасный монумент, городскую красу. Но вскоре успокоились, и лишь адвокат господин Павлов вдруг заявил в карточной компании - а, де, географ то Полозков жив!
        Мол, его ловкая аквалангистка вытянула на грязный берег, где кончаются баржи, и сделала с ним искусственное дыхание, вдувая насыщенный французскими духами "Пуазон" воздух из крашеных светлой помадой губ в губы, а также тискала его в безумных объятиях, выдавливая из легких тяжелую воду. Но Павлову никто уже даже в этой компании мелких шулеров не верил. Во-первых, он отошел от дел и лишь изредка выезжал в столицы, возвращаясь, набитый деньгами, и страшно оглядываясь, не ввязались ли за ним тащится злые ребята с окраин. Далее: он попивал. И, наконец, стал часто говаривать такую дикость и ересь, которую нельзя было оценить, что заговаривается.
        Но посудите, однако, и сами. Водолазы, опытные волки глубин, шуровали две недели и ни черта не нашли, кроме неопознанного объекта, а какая-то девица с губами все исправила. Однако, после короткого, как и во всех наших местах, лета Павлов выступил с ошарашивающим заявлением.
        - Еду я по морю на сво…на снятом катере, - крикнул он, - в траверзе острова Крк.
        Но вовсе не это заявление повергло карточную компанию в шок. Ведь почти здесь у каждого не самого в этом городе бедняка имелась какая-никакая лодка, яхточка или кораблик, чтоб гонять по морю или океану. Поразило следовавшее далее.
        - И вижу! - воскликнул тут адвокат, хлебнув из бокала. - Прет на меня лодка. Здоровенная белая дура. Куда! - ору я. Сам я стоял на палубе с рюмочкой доброго старого коньяку, и бутылка нежилась возле моих ног. Чуть ли не борт в борт сошлись наши лодки. Как раз я еле уговорил этого своего бойфренда, черт, затя почти, Воробья этого настырного из настырной газеты, покататься вместе с дурой Клодеткой месяцок со мной по лазурным нивам братской Хорватии. Тот и стоял у руля, и не даст соврать.
        Плывет прямо перед глазами их огромный борт, потому что они повыше, а на борту имя лодки - "Аркадия". На лодке же стоят в обнимку двое, загорелые и холеные, как щеки младенца. И были они эти кто, спросите - тот самый Арсений Полозков и его красивая оторва Ритка. Я то и видел ее мельком раза два в нашем бывшем бюро, но тут опознал, как миленькую. А, если не верите, то наверху, в рубке - стоял у них за штурвалом наш как в яму сгинувший милицейский майор, это хамло - забыл фамилию, скрывшийся сразу от следствия, как снайпер-стрелок. Что скажете!
        - Ладно, - продолжил Павлов, встретив молчание и удовлетворенно облизав губы. - Тогда выдам еще. А на корме сидели у них, свесив ноги к морской пене двое пацанят - я их видел. Крутились возле географа. И на похоронах. Загорелые и злые, как черти. Вскочили, завидев меня, заорали, стали пальцами изображать у носов Буратино. А потом парнишка схватил припасенную в какой-то заброшенной бухте гальку и запустил, подлец, в меня. Хорошо, не угодил в голову. В бутылку попал и разбил. Я ее, как верное доказательство, домой приволок в виде осколков, могу показать. Вот так. А главное, что они - эти двое, географ и его пассия, мне стари орать, прыгать, улыбаться и махать махровым полотенцем с крабами. Это вам что, не доказательство? - закончил Павлов рассказ и стал грустен.
        - Но, может, и не они, - тут же добавил слегка выпивший Теодор. - Только отплыли метров сто от моей фелюги, гляжу - а я в удивлением, честно говоря, пялился им вслед, - девица эта, Рита, схватила своего любовника на полном серьезе за шею, качнула, потянула в море, и оба плюхнулись, хохоча и крутя ногами, прямо в бурунный след их же яхты. Лодка-то, ясно, притормозила и стала вылавливать морских хулиганов, но думаю - зачем бы ей своего географа так мочить. Может, и не они.
        Конечно, его обсмеяли. Хотя, смеяться над ближним - каждый горазд. А вот объяснить, почему в конце же лета откуда-то, из какого-то, видно, пионерлагеря для трудных подростков, явились не запылились в школу на занятия тихие, умиротворенные Кабанок и Краснуха, загорелые, как стопроцентное какао, и взялись, сидя на некоторых уроках, вычерчивать схемы парусных снастей и подветренных галсов - объяснить это никто не рискнул. А сами они молчали, как рыбы, выброшенные на неизвестный берег, лишь безмолвно разевая рты на расспросы учителей, пока не изъяла из рук мальчишки на уроке геометричка огромный вычерчиваемый им лист бумаги, покрытый неизвестными каракулями.
        - Что это? - строго спросила она. - Катеты, гипотенузы, или, может, чьи то хорды.
        - Это уточненная карта промеров Западной гряды возможной Атлантиды, - злобно ответил Кабан и выдрал карту из рук учителя и покинул класс с гордо поднятой хулиганом головой.
        - Не поняла? - спросила учительница, подняв Краснуху.
        - Знаете, - скромно ответила, хитро щурясь, Краснуха, - этот паренек у нас в последнее время товось, - и покрутила пальцем у виска, как часовой, ладонью. - Что с него возьмешь, капитан дальних странствий - он и есть капитан.
        Вот вам кое-что из слухов и доказательств их подлинного существования в городе и области. А если более серьезно, будет вам и факт. Известно ли вам, что старенькая баба Феня, заслуженная артистка, сразу после событий покинула комнатушку, где соседствовала со старушкой Аркадией Двоепольской, и подалась в свои края. Ведь ей снимали временное пристанище для соседства с важной бабушкой. Перед отъездом Феня все тщательно убрала в комнате Двоепольской, потому-что до этого заявились вдруг без спроса двое, толстая баба Зверковская и худой черт, похожий на бухгалтера, стали орать, ссориться и делить старушкины вещи - старинную горку красного дерева и наборный столик, все остальное швыряя и пиная ногами.
        Феню это ужасно расстроило, и она принялась наводить среди развалин Двоепольской хоть какой порядок. И тут же нашла бабушкин дневничок. Потому что, если ты любишь порядок, соседей и, вообще, красоту, то красивая старинная вещь сама приплывает в твои руки, мягко выпав из секретной полочки.
        Баба Феня была еще та столичная штучка и, когда отправилась восвояси, то вернулась в родную каморку с видом на Патриаршие пруды в многокомнатной коммунальной богадельне, которую честные риэлторы, чтобы справедливо расселить, уже трижды заливали сверху ледяной водой и дважды поджигали. И зажила Феня опять одна, сильно постарев и сгорбившись, но дневничок она припрятала. Она уже не читала из Офелии и Кабанихи, а тихо сидела у окна, глядя на снежную мельтешню тополиного пуха и вспоминая сияющий огнем разноцветного льда, залитый мазуркой каток сорок девятого года, и ждала, когда к ней заявится знакомый молодой антиквар, грамотный любитель старых книг и бумаг, алчными и звериными глазами убийцы оглядывающий и бабушку и ее жилище. Вы не подумайте, что в дневничке, который вела Аркадия вместе со сгинувшим мужем в оные годы, содержалось что-нибудь стоящее. Ну, какой-нибудь текст раннего высказывания великого кормчего о будущей судьбе Сибири, или неизвестная бумажка с политическим завещанием Чан-кай-ши, или еще какая-то совершенная для нас чепуха.
        Но однажды обещавший зайти к бабушке грамотный друг не пришел, и больше не приходил никогда, а вместо него в комнатку заявилась китайская барышня, симпатичная, но несколько худая.
        - Здраствуйте, бабушка, - тихо молвила она.
        - Здравствуй, деточка, - приветствовала Феня пришелицу. - Ты зачем пожаловала?
        - Я ищу Арсения Полозкова, географа. - сообщила барышня тихо. - Он встречал ведь Вас на вокзале в столице и тащил Ваши чемоданы?
        - Нет-нет, - быстренько открестилась старушка. - Это был другой, молодой жадный жулик.
        - Ну, - усмехнулась китаянка, блеснув глазами. - Разве интеллектуальная шпана помогает старушкам таскать чемоданы!
        - Ошиблась, деточка, - еще раз подтвердила Феня.
        Китаянка встала, глаза ее посерели, потом потемнели вовсе, и она молвила:
        - Один наш старик, сидя с учениками, как то сказал: " Ошибся раз, ошибись там же дважды, и судьба простит тебя".
        А бабушка Феня ей ответила:
        - А один наш мудрец, сидя в трактире, как-то сказал: " Если ты птица, а не воробей, так чирикай по-человечески". Правда, пьяный был.
        - Этот мудрец, кто он? - спросила бабушку барышня, перед тем, как раскланяться и уйти.
        - Вы их всех забудьте, милая девушка, - ответила Феня. - Этих наших мудрецов. Потому, что все они кончились, и ничего этого уже нет.
        - И не было? - спросила последнее китаянка.
        Но Феня промолчала.
        А мы ответим за бабушку, и вы узнаете самое главное:
        - Ничего этого не было.
        Не было и не могло быть. Где, в какой нашей стране и в каком нашем более или менее крупном городе все это могло стрястись, случиться или сладиться. Да нигде. А, если спросите, саркастически ухмыляясь, - откуда же мы все это узнали? - то ответ прост. Вам подсунул почитать листочки сочиненных им глупостей один полуидиот, склонный описывать небывшее, случайное или невозможное.
        Этого придурка с неверными движениями, трясущимися руками и тусклым блуждающим взглядом можно теперь часто встретить в грязном кафе со странным названием, куда сами сметаются художественные отбросы, забытые ораторы и растерявшие деньги, совесть и здоровье богачи. Этому писаке еще подают здесь бокал кислого красного молдавского вина, обзывая пойло по французски, потому что кто-то иногда за него гасит кредит, и этот бывший оратор, хлебнув дряни, начинает судорожно водить ручкой по подвернувшейся бумаге, спешно выбрасывая на нее то, что привиделось ему.
        Лишь иногда, когда на узкую сценку кафе вылезает усохший кузнечик-скрипач и женщина со сценической легендой Эвелина Розенблюм начинает петь, выводя не сильным, но гибким глухим голосом рулады, глаза придурка отрываются от писанины, и незрячий взор его блуждает по глухим углам странного заведения. Видимо, там он и добывает свои чумные истории, путающие остатки его разума.
        А когда уже поздно вечером, подставив уставшие плечи, Эвелина тянет этого сумасброда в какой-то угол, то всегда спрашивает с надеждой, преданно заглядывая в глаза:
        - Ну что, написал?
        - Пока нет, - честно шепчет идиот и, трясяь, озираясь и оглядываясь, ищет в этом городе и в этот час хоть что-нибудь такое. Чего не было, нет и никогда не будет.