Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / СТУФХЦЧШЩЭЮЯ / Шильдкрет Константин : " Розмысл Царя Иоанна Грозного " - читать онлайн

Сохранить .
Розмысл царя Иоанна Грозного Константин Георгиевич Шильдкрет
        Рюриковичи # Роман посвящён жизни и деятельности Ивана Грозного, его борьбе за укрепление Русского централизованного государства.
        Константин Георгиевич Шильдкрет
        Розмысл царя Иоанна Грозного
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Точно у вздёрнутых на дыбы людишек, скрипели старые кости леса. Ледяными слезинками стыл на помертвелых сучьях подтаявший было за день снег. Скулили северы.
        Васька поплотнее запахнул епанчу и в раздумье остановился.
        - Ишь, хлещет, склевали бы тебя вороны! - выругался он, отворачиваясь от лютого порыва ветра, запорошившего глаза пригоршней снежной жижи. - Токмо бы ему потехами тешиться!
        Какая-то тоска, так часто наседавшая в последние дни, уже закрадывалась в сердце Васьки, вызывая тупую боль и раздражение.
        - Кат его ведает, коликой дороги держаться!
        Он хмуро оглядел лес и прицыкивающе сплюнул.
        Зимой, в северы, Ваське было всё равно, куда идти. Зимою и лес, и дороги, и жильё человеческое на один лад обряжены: куда ни кинься - опричь волчьей песни да хороводов и плясок, что ведут непрестанно под вой метели лешие с беспутными ведьмами, - ничего не услышишь. А и хороводы те только поначалу как будто пугают крещёную душу. Обживёшься же в берлоге медвежьей, попривыкнешь к метельному говору
        - и ничего. Свой не свой, а чуешь в тех песнях и говоре, прости Господи, нечестивые думки, такую же сиротскую жалобу, какую от мала одинокий человек в груди своей носит. Видно, не зря земля разметала от края до края седые космы свои и, точно мёртвая, застыла в неуёмной кручине. Нет уж, как ни вертись, а ей, старенькой, всё, что выносила она в чреве своём, - родное дитя!
        И в долгие месяцы стужи шёл беззаботно Васька по дремучим трущобам; жил где придётся и чем попотчует лес; одинокою белою тенью скользил по занесённым дорогам вдоль городов и затерянных деревушек, теряя счёт дням-близнецам.
        Ещё когда он покинул родимый погост, - кукушка-вотунья, как и допрежь, в детскую пору, посулила ему многое множество годов впереди. Но от такого посула была ли Ваське корысть? Всё едино: колико не прикидывай к ноше, легко болтающейся покуда за спиной двадцатью с небольшим годами, новых дней и недель, а не дойти до той межи, где зарыта доля холопья.
        Кого другого, а Ваську не проведёшь присказками бабьими о доле счастливой.
        Зря болтают людишки: не бывало доли той отродясь на земле и не будет.
        Так всё чаще царапалось в усталом сердце бродяги и нарушало покой.
        Распахнулась Васькина епанча. За усталью и думками тёмными, навеянными невидимыми ещё, но уже близкими весенними вестниками, не чувствует он, как лехтают[Лехтают - щекочут.] больно сучья его голую грудь. Из-под высокой бараньей шапки, опушённой жёлтыми волдырями облезшего лисьего меха, выбилась прядь, цвета спелой пшеницы, волос.
        Васька то и дело жмурится и раздражённо встряхивает головой. А ветру и любо потешиться: ещё глубже запускает он студёные пальцы свои за шапку, норовит добраться до самой макушки, и другой лапой шарит уже, повизгивая задорно, по жилистой широкой спине.
        - Охальник! - плюётся бродяга, не зло грозит в гулливую мглу кулаком и идёт к едва видной прогалине.
        Позади, где-то тут, рядышком, кажется, лязгнул кто-то зубами.
        Васька насторожился и, уловив слабый вой голодного волка, взялся было за оскорд, но тут же раздумал и пошёл дальше своею дорогою.
        Уже за полночь выбрался он на опушку. Свернув в сторону от жилья, облюбовал поглубже байрак и устроился на ночлег.
        Под снегом было тепло и уютно. Приятно покалывало лицо и ноги. На глаза ложилась баюкающая истома.
        Ощупав оскорд, бродяга прижал его к себе.

«Тебя что не станет, оскорд мой, - что руку мою отшибут. Иль бывает тако, чтобы рубленнику срубы рубить без оскорда?»
        И, нахлобучив на глаза шапку, притих.
        Его разбудили частые удары, доносившиеся откуда-то из-за реки.

«Никак, оскорды загомонили? - приподнялся на локте Васька. - Так и есть - рубленники», - оживлённо подтвердил он свою догадку и решительно пошёл на стук.
        За рекой при свете факелов копошились у брёвен и недостроенных срубов людишки.
        Васька подкрался к крайней избёнке.
        Рубленники заметили его и выжидающе остановились.
        - Спаси Бог хозяев добрых!
        - Дай Бог, здравия гостю желанному!
        Согнутый старик придвинулся к гостю вплотную.
        - Ежели с добром - покажи милость, подмогни людишкам работным, а ежели (он добродушно хихикнул) таловень[Таловень - вор.] - не обессудь: опричь блох, всё добро у ветра да в тучках небесных хороним.
        Рубленники весело, точно по уговору, присвистнули.
        Достав из-за спины оскорд, бродяга поплевал на ладонь.
        - Сказывайте, хозяева, чего робить.
        - Да откель тебя ветром в наш починок[Починок - новая деревня.] снесло?
        - Оттель же, где тому ветру положено подле добра вашего с дозором держать помело!
        - Ишь ты, балагур какой выискался! - довольно причмокнул старик и строго насупился. - А и поболтали, да за робь не срок ли нам вышел?
        Ловко помахивая оскордом, Васька увлечённо пригонял бревно к бревну и сколачивал низенький сруб.
        Перед рассветом старик осмотрел деловито работу и, перекрестясь, разрешил рубленникам идти в избу отдохнуть.
        В клети пахло овчиной, сосной и едким потом. Жадно закусывая чесноком и пустою похлёбкой, гость любовно поглядывал на окружающих, и скалил тупые крепкие зубы в блаженной улыбке.
        - Прямо тебе не то из лесу, не то из темницы, - перешёптывались сочувственно рубленники. - Словно сорок сороков годов людей не видывал.
        - Да, почитай, и не менее, - поддакнул Васька, уловив шёпот.
        Он вдруг поднялся и развёл удивлённо руками.
        - Пошто тако бывает? Покель северы дуют - ништо тебе. И волк лютый - брат, и дубрава - изба родимая. А колике подует весной, осеренеет[Осеренеет - потеплеет.] колико самую малость, тужить человек зачинает.
        Глубокий вздох вырвался из его груди, и синим теплом засветились большие, задумчивые глаза.
        - Тако тужить зачинает, и такая на сердце ложится туга, что горазд душу отдать, токмо бы сызнов к людишкам прийти да человеческий голос услышать.
        - Поди, и волка к волку тянет, и пчелу к пчеле, - степенно поглаживая бороду, ответил старик и, натружен но выпрямив спину, улёгся на ворохе прелой соломы.
        Остальные последовали за ним.
        Не спалось Ваське на земляном полу в душной клети. Едва всё стихло, - он неслышно поднялся и подошёл к волоковому оконцу.
        Хозяин подозрительно поднял голову.
        - Аль замыслил чего?
        От неожиданности гость вздрогнул и схватился за оскорд.
        - Ты спи, старик, - выдохнул он тотчас же уже спокойней и болезненно улыбнулся. - Не приобычен яз к избяному духу. Крышку затеял с окна сволочить…
        Хозяин поманил Ваську к себе.
        - Ляг. С дороги-то оно эвона како отдышаться надобно человеку.
        И с отеческой лаской:
        - Бродишь-то небось и сам срок потерял?
        - Не счесть, старина!
        - То-то ж и яз мерекаю… А звать тебя как?
        - Ваською звать. Бобыль яз - Выводков Васька.
        - Так, так, - зажевал беззубыми челюстями хозяин. - А меня, мил паренёк, Онисимом кличут.
        Выводков помолчал, удобнее улёгся и сквозь сдержанный зевок процедил:
        - А вы чьи будете людишки?
        Гордо откашлявшись, Онисим отставил указательный палец.
        - Живём мы за могутным господарем, за самим князь-боярином, Симеон Афанасьевичем Ряполовским.
        - Могутный-то - спору нет, а невдомёк мне, пошто ночами починок робите, яко те тати.
        Хозяин удивлённо оттопырил нижнюю губу.
        - Коли ж и робить, мил человек? Аль не русийской ты, - не ведаешь, что положено Богом да господарями шесть дней робить холопям на князь-бояр?…
        Он причмокнул и покровительственно потрепал соседа по крепкому и упругому, как шея молодого коня, плечу.
        - Тут и пораскинь ты умишком. Токмо и наше, что единый день да семь тёмных ночей.
        Один из рубленников перекатился поближе к Выводкову, не то серьёзно, не то со скрытой усмешкой, вставил!
        - Оно бы жить можно. Пошто не жить? Одно лихо-кормиться нечем.
        - И отпустил бы, выходит, боярин, избыток людишек-то, - зло дёрнулся Выводков.
        Онисим и рубленник улыбчато переглянулись.
        - Чудной ты, гостюшек! И не разберёшь, откель занесло тебя. Како князь-боярину без тьмы холопьей? Поди, зазорно ему перед суседями.
        Хозяин ткнулся холодными губами в ухо гостя.
        - Вот и нынче пригнал отказчик рубленников. Утресь кабалу писать будут. Хоромины князю новые поставить запритчилось.
        Выводков сладко потянулся и, чувствуя, что сон властно сковывает всё его существо, почти бессмысленно хлюпнул горлом:
        - Лют?
        - Кто?
        - Боярин.
        - Како положено ему родом-отечеством. Не худородного семени сын, а от дедов князь-вотчинник.
        И снова нельзя было понять, говорит ли серьёзно рубленник или подсмеивается над своими словами. Онисим же твёрдо прибавил:
        - На то и поставлены Богом господари над людишками, чтобы через лютость и миловать другойцы.
        И, сочно зевнув, отвернулся к стене.
        - Спи. Не за горами и утро.

* * *
        Васька проснулся, когда никого в клети уже не было. Накинув на плечи епанчу, он сунул за пояс оскорд и вышел на двор.
        Починок был пуст. Только на краю узенькой улички в куче щебня возились полуголые ребятишки да чахлый кутёнок обиженно выл, тщетно гоняясь за неподатливым воронёнком.
        Вдалеке, на раскисшей серым месивом пашне, копошились, разрывая навоз, холопи. Пригретый солнцем туман медленно расползался гнилыми клочьями овечьей шерсти и таял, теряясь в мреющих прогалинах розовато-бурого леса. По взбухшей спине реки, по тысячам синих жилок льда, точно согревшаяся кровь, скользили золотые лучи, неся с собой весть воскресающей жизни.
        Бобыль постоял в раздумье у двери. Беседа с Онисимом не выходила из головы. Хмурый взгляд тяжело шарил по недостроенным избам, пытливо устремлялся за черёд осевших кривогорбых курганов, в сторону боярской усадьбы и стыл на ворчливой чаще леса.

«Уйти! - тряхнул он решительно головой. - Без нас рубленников достатно хоромины ставить господарям!»
        Но тяга к людям была сильнее, и мысль, что здесь ждёт его работа рубленника, по которой он истомился, как надолго запертый в клетке кречет, приученный к охоте, гнали его упрямо и властно к хоромам князя-боярина.
        С пашни шёл какой-то мужик.

«Уж не отказчик ли?» - испугался Выводков и юркнул в сарайчик.
        В полумраке он разглядел охапку соломы и на ней серую тень девушки.
        - Занедужилось нешто?
        Тень заколебалась, поднялась на локте и удивлённо уставилась на вошедшего.
        Васька приоткрыл шире дверь и шагнул в глубину. На него, не мигая, глядели глубокие сапфировые глаза.
        - Яз - не лих человек. Лежи, коль недужится.
        Она едва кивнула и смежила веки, От ресниц двумя трепещущими венчиками легли на подглазицах прозрачные стрелочки.
        - Испить бы!..
        И потянулась исхудалой полудетской рукой к глиняному ковшику, Бобыль подхватил ковшик, поддержал голову девушки и не передохнул до тех пор, пока вся вода не была выпита.
        - Занедужила?
        - Вся-то поизвелась.
        Мягким дыханием ветерка прошелестел её слабый голос, порождая в груди непонятную тревогу и жалость.
        Чтобы чем-либо проявить сочувствие, он неловко взбил слежавшуюся солому, спешно забегал по сарайчику, сгребая ногами сор и поднимая тучи удушливой пыли; потом, с медвежьей ухваткой, повернул девушку на бок и ухнул рядом на подгнившую чурку.
        - Так-то вольготнее будет, - разодрал он в широкой улыбке рот.
        Больная благодарно коснулась плечом его колена и чуть приоткрыла сухие губы.
        - Отказчик доставил?
        Выводков, стараясь изо всех сил не причинить боли девушке, осторожно провёл тяжёлой ладонью по её матовой щеке.
        - Точно листок рябины по осени… алый и жалостный…
        Она не поняла и передёрнула покатыми плечиками.
        - Про кой ты листок?
        - Про губы твои. А замест зубов - иней на ёлочке.
        Лицо больной стыдливо зарделось.
        Васька виновато потупился и, чтобы перевести разговор, торопливо шепнул:
        - Сам пришёл… без отказчика. А ты давно маешься?
        - С Васильева дня[Васильев день - 1 (14) января, память святого Василия Великого, архиепископа Кесарии Капподокийской. Здесь и далее в скобках указываются даты по новому стилю.] . Думка была - не одюжу.
        Помолчав, она робко спросила:
        - Далече путь у тебя?
        Бобыль скривил губы.
        - Далече.
        Он горько улыбнулся и двумя пальцами пощипал русый пушок едва пробивающейся бородки.
        - А по правде ежели - сам не ведаю, где тому пути край.
        И, устремив опечаленный взгляд в пространство, процедил сквозь зубы:
        - Земли, доподлинно, многое множество, а жить негде одинокому человеку.
        Больная недовольно поморщилась.
        - Грех. Каждому творению своё место положено. Каково бы и кречету быть, ежели бы дичина вся извелась? Да и падаль на то Богом сотворена, чтобы было ворону, что поклевать.
        Волчьими искорками вспыхнули раздавшиеся зрачки бобыля. Забываясь, он шлёпнул изо всех сил ладонью по спине девушки.
        - Ан, вот горло перекушу, да не дамся тем воронам!
        Больная в страхе перекрестилась.
        - Сплюнь! Через плечо в угол сплюнь! Туги не накликал бы ты себе словесами кичливыми.
        В её голосе звучала пришибленная покорность.
        - Гоже ли чёрным людишкам с долею свар затевать?
        Васька ничего не ответил и свесил голову на выдавшуюся колесом грудь. Сразу стало тоскливо и пусто, по телу разлилась безвольная слабость.
        Девушка с немою грустью погладила его руку.
        - Аль лихо какое приключилось с тобою, что кручину великую держишь в очах своих?
        Он поднялся и, остановившись у выхода, заломил больно пальцы.
        - От лиха и на свет холопи родятся, по лиху ходят да с лихом и в землю ложатся. На то и холопи.
        И, точно жалуясь самому себе, тяжело перевёл дух.
        - И пошто ты, туга, камнем на сердце лежишь?!
        Рука потянулась к двери.
        - Прощай, болезная.
        - Куда же?
        В голосе больной прозвучала такая глубокая ласка, что Выводков почувствовал, как глаза его застлались солёным туманом.
        Неожиданно, не думая, помимо своей воли, он решительно объявил:
        - Куда - пытаешь? К подьячему… кабалу писать на себя.
        - Выходит, у нас будешь жить?
        - А выходит!
        Наклонившись над ожившим в мягкой улыбке лицом, он провёл рукою по кудели пышных волос девушки и вздрогнувшим голосом спросил её имя.
        Она почему-то потупилась.
        - Клашею звать… Онисима дочка яз, Клаша. А тебя?
        - А яз - Выводков Васька.
        Шагнув за порог, бобыль с шутливой торжественностью воздел к небу руки.
        - Отныне Васька бобыль да Кланька Онисимова - одного князя холопи!
        И скрылся.
        Собрав все свои слабые силы, Клаша ползком добралась до порога и долго не сводила странного, полного тайной тревоги и восторженности взгляда с богатырской фигуры Выводкова, твёрдо шагавшего к кривогорбым курганам, к нахохлившимся низким хоромам князя-боярина Симеона.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Подьячий встал, вытер перо о сивые остатки волос на затылке и, тряхнув кабальною записью, строго поглядел на бобыля.
        - Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
        Васька негромко повторил возглас и, повинуясь немому приказу, перекрестился.
        Гнусаво и нараспев, отставив два пальца правой руки, подьячий читал кабалу:
        Се яз, Васька, сын Григорьев, по прозвищу Выводков, дал есмы на себя запись государю своему, князь-боярину Симеону Афанасьевичу Ряполовскому, что впредь мне жити за государем своим, за Симеоном, во крестьянех, где он меня посадит в своём селе, или сельце, или деревне, или починке, на пустом жеребью, или пустоши, и, живучи, хоромы поставить и пашни пахати, поля огородит, пожни и луги расчищати, и смолу курити, и лубья драти, как у прочих жилецких крестьян, и с живущие пашни государевы всякие волостные подати платити, и помещицкое всякое дело делати, и пашни на ней пахати, и денежной оброк, чем он изоброчит, платити, и со всякого хлеба изо ржи и из яри пятинное давати ежегод, и жити тихо и смирно, корчмы и блядни не держати, и никаким воровством не воровати, и с его поместной деревни, где он, князь-боярин Симеон, меня посадит, не сойти и не сбежати, а во крестьянство и в бобыльство ни на котору землю, ни за монастыри, ни за церкви, ни за помещики, никуда не переходити. А нечто яз, Васька, нарушу сие, и где меня князь-боярин Симеон с сею жилецкою записью сыщет, и яз, Васька, крепок ему во
крестьянстве в его поместьи, на тое деревню, где он меня посадит, да ему ж взяти на меня заставы четыре рубли московских.
        Выводков рассеянно слушал и сочно зевал. Подьячий передохнул и сунул ему в руку перо.
        - Аминь!
        - Аминь! - выплюнул сквозь зубы холоп и склонился над кабалою.
        - Об этом месте крестом длань свою закрепи, - нетерпеливо притопнул подьячий.
        - Мы и граматичному учению навычены, не токмо крестам!
        И с огромным трудом Васька вывел:
        Васька сын Григорьев Выводков рубленник.
        Подьячий присвистнул от удивления:

«Разрази мя Илья-пророк, ежели видывал яз грамоте навыченных смердов!»
        Он оттопырил тонкие губы и таинственно шепнул на ухо ухмыляющемуся кабальному:
        - Уж доподлинно ль бобыль ты? Не из соглядатаев ли худородных?
        Васька испуганно отступил.
        - Живу, како дал Господь живота. Про свары господаревы не разумею и в языках не хожу. - И, стукнув себя в грудь кулаком:-А токмо, к жалости своей, опричь подписа, не навычен был тем юродивеньким.
        Он прямо поглядел в недоверчивые щёлочки глаз подьячего.
        - Живал яз однова в лесу с блаженным Иовушкой.
        Подьячий сморщил открытый выпуклый лоб и шумно вздохнул.
        - Обман ежели, - памятуй, не миновать тебе в железы обрядиться. За удур[Удур - ложь.] , не будь я Ивняк, у нас - во!
        В избу вошёл надсмотрщик за работами.
        - Кланяйся спекулатарю, - ткнул Ивняк Выводкова ногой и передал надсмотрщику кабальную запись.
        - Рубленник тебе новый.
        Выводков отвесил спекулатарю низкий поклон.
        - Разумею и пашню пахати и срубы ставити.
        - А и хоромины князь-боярам?
        - На том и живу.
        Ваську увели на постройку.
        На обведённом тыном лугу рубленники ставили повалушу[Повалуша - летние покои.] . Глухой подклет уже был почти готов.
        Староста долго опрашивал Выводкова, пока наконец задал ему несложный урок.
        К полудню пришёл на постройку боярин. Работные людишки побросали топоры и, распростершись ниц, трижды стукнулись о землю лбами. Симеон хлестнул в воздухе плетью.
        - Робить!
        Васька первый вскочил. Князь с приятным изумлением поглядел на статного рубленника.
        - Пядей[Пядь - четыре вершка.] то сила в холопьих плечах! - распустил он в улыбку толстые губы и намотал на палец край волнистой каштановой бороды.
        Спекулатарь приложился подобострастно к поле княжеского кафтана.
        - По господарю и людишки. Аль вместно князь- боярину Симеону, опричь богатырей, иных холопей на двор свой вводить?
        Польщённый князь самодовольно заложил руки в бока.
        - Нынче гости ко мне пожалуют.
        Он подошёл поближе к холопу и деловито оглядел его.
        - За столом ходить в трапезной будешь. Пускай бояре поглазеют на богатырей моих!
        И, подавив двумя пальцами в багровых жилках нос, прибавил, обтирая пухлые руки о полы кафтана:
        - Волю яз зрети ныне в хороминах единых могутных холопей!
        Сторож на вышке ударил в колокол. Ряполовский вгляделся в расползающуюся тягучей кашицей дорогу.
        - Скачут, никак?
        До слуха отчётливо доносилось чавкающее жевание копыт. За выгоном показались подпрыгивающие колымаги.
        Князь развалистою походкою пошёл к крыльцу.
        Прежде чем сойти с колымаг, гости намеренно долго возились, медлительно складывали на руки согнутым в дугу холопьям шубы и осанисто разглаживали встрёпанные бороды.
        - Дай Бог здоровья гостям желанным! - прогудел Симеон.
        - Спаси Бог хозяина доброго - в один голос ответили бояре и подошли к крыльцу.
        Ряполовский ответил поклоном на поклон и искоса поглядел, чья голова склонилась ниже.
        Дмитрий Овчинин почти коснулся рукою земли. Михаил Прозоровский и Пётр Щенятев[Щенятев Пётр Михайлович - воевода в боярин, отличился в казанском походе
1552 г., в войнах против шведов и литовцев. В 1568 г. устрашённый жестокостями Ивана Грозного, скрылся в монастыре, но был найден и, по свидетельству Курбского, предан лютой казни: «жгли на сковороде и вбивали иглы за ногти».] ткнулись за ним ладонями в грязь. Симеон разогнулся и снова, тяжело отдуваясь, по-бычьи мотнул головой. Овчинин согнул правую ногу и сделал вид, что собирается стать на колени. Тотчас же остальные согнули обе ноги.
        Так, стараясь изо всех сил выказать почтение и перещеголять друг друга, долго пыхтели и кланялись хозяин и гости.
        Холопи лежали в густом месиве из снега и грязи, не смея пошевельнуть коченеющими пальцами.
        Наконец Ряполовский кивнул тиуну.
        Широко распахнулась, повизгивая на ржавых петлях, резная дверь. Гости по одному прошли в сени. Позади всех грузно шагал, вскидывая смешно короткими чурбаками ног, хозяин.
        В трапезной все строго уставились на образа и степенно перекрестились.
        - Показали бы милость, посидели б с дороги, - предложил Симеон, показывая рукою на обитую алой парчой долгую лавку.
        Чинно усевшись, они молча уставились перед собой и вытянули шеи так, как будто что-то подслушивали. У двери, готовый по первому взмаху броситься сломя голову куда угодно, стоял, затаив дыхание, тиун.
        Прозоровский заёрзал на лавке.
        - Аль молвить что волишь? - услужливо подвинулся к нему князь.
        - Убери тиуна того.
        - Изыди! - тотчас же брызнул слюною Симеон и плотно прикрыл дверь за холопом.
        - Язык не притаился бы где? - подозрительно оглядели гости полутёмную трапезную.
        Хозяин уверенно прищёлкнул пальцами и постучал в дубовую стену.
        Тиун тенью скользнул в сенях и сунул голову в дверь.
        - Слыхать, будто в хороминах людишки хаживают?
        Приложив к уху ладонь, Антипка в страхе прислушался.
        - Не можно человеку в хороминах быти, коли не было на то твоей милости.
        Князь угрожающе взмахнул кулаком.
        - Ежели запримечу…
        И, лёгким движением головы отпустив тиуна, раздул чванливо обвислые щёки.
        - Без воли моей не токмо человек - блоха не прыгает!
        Овчинин протяжно вздохнул. Ему эхом отозвались Щенятев и Прозоровский.
        Симеон Афанасьевич грузно опустился на лавку.
        - Сдаётся мне - невеселы вы.
        Щенятев похлопал себя по бёдрам и разгладил живот.
        - А и не с чего ликовать, Афанасьевич. Слыхивал, поди, каково на Москве?
        Хозяин широко раскрыл рот и встряхнулся, точно пёс, которого одолели неугомонные блохи.
        - Слыхивал. Токмо кручиною не кручинюсь.
        Он гулко вздохнул и сверляще пропустил сквозь жёлтые тычки редких зубов:
        - Не бывать тому николи. Краше на Литву податься, нежели глазеть, как хиреет сила земщины.
        Овчинин закрыл руками лицо.
        - А в остатний раз, егда сидел в думе с бояры, тако и молвил: «Самодержавства, дескать, нашего начало от Володимира равноапостольного[Володимир равноапостольный
        - Владимир I (? - 1015), князь новгородский (с 969 г.), киевский (с 980 г.). Младший сын Святослава и Малуши, ключницы княгини Ольги. В 988-989 гг. ввёл в качестве государственной религии христианство. При Владимире Древнерусское государство вступило в период своего расцвета, усилился международный авторитет Руси. Канонизирован Русской Церковью, которая, причислив Владимира к лику святых, нарекла его равноапостольным, то есть равным апостолам в насаждении и утверждении христианской веры.] ; мы, дескать, родились на царство, а не чужое похитили!»
        Щенятев заткнул пальцами уши и с омерзением сплюнул через плечо.
        - Сухо дерево, завтра пятница… А не той молвью молвить, а не тому ухосвисту вещать.
        И с неожиданной гордостью:
        - А мы чужое похитили? Не от дедов ли в вотчинах, како Бог издревле благословил, господарим?
        Его рябое лицо подёрнулось синею зыбью, и багровые лучики на мясистом обрубочке носа зашевелились встревоженным роем паутинных червей.
        - А ещё да памятует, да крепко пускай памятует великой князь: обыкли большая братья на большая места седати. Не прейти сего до скончания века.
        Туго натянутой верблюжьей жилой звучал его голос. И были в нём жестокая боль и упрямая жуткая сила.
        - Да памятует Иоанн Васильевич!
        Что-то зашуршало в подполье. Прозоровский торопливо сполз с лавки и приложился щекой к полу.
        - Мыши! - выдохнул он в суеверном страхе и перекрестился. - Не к добру, Афанасьевич. Сдаётся мне - тут под полом и гнездо мышиное.
        Овчинин хрустнул пальцами.
        - Не к добру. Высоко мышь гнездо вьёт - снег велик будет да пути к спокою сердечному заметёт.
        Симеон Афанасьевич приподнял гостя с пола и затопал ногами.
        - Кш, проваленные! По всем хороминам тьмы развелись!
        Но тут же хитро прищурился.
        - Да и мы не лыком шиты. Не мудрей меня лихо. Ухожу яз в хоромины новые.
        Щенятев расчесал пятернёй мшистую бородку свою и крякнул.
        - Оно, при доброй казне, от лиха завсегда уйти можно.
        Заплывшие глаза хозяина польщённо сверкнули.
        - Не обидел Бог казною, Петрович. В подклете-то во - коробов (он широко развёл руками и поднял их над головой). Токмо казною и держимся.
        Они снова уселись, успокоенные. Прозоровский скривил в ехидной улыбке толстые губы.
        - А поглазеем, како без высокородных поволодеет великой князь! Како без земщины устоит земля Русийская!
        И к Ряполовскому, полушёпотом:
        - Репнин Михайло намедни в вотчину ко мне колымагою заходил.
        Симеон насторожился.
        - Сказывал, будто в Дмитрове, Можайске да Туле и Володимире по всем вотчинам ропщут бояре.
        Щенятев не вытерпел и перебил Прозоровского.
        - Дескать, покель время не упустили, - посадить бы на стол Володимира Ондреевича, князя Старицкого.
        Кровь отхлынула от лица Симеона. Обмякшие подушечки под глазами взбухли чёрными пузырёчками, а на двойном затылке завязался тугой узел жил.
        - А ежели проведает про сие от языков великой Князь?
        Гости задорно причмокнули.
        - Ни един худородный про то не ведает. А среди земщины покель нет языков.
        Низко свесилась голова Ряполовского. Зябко ёжились тучные плечи его, и испуганные глаза робко прятались в тараканьих щёлках своих.
        Щенятев раздражённо забарабанил пальцами по столу.
        - Аль боязно стало, боярин? - Улыбка презрения шевельнула напыженные усы и шмыгнула в бородку.
        Симеон кичливо выставил рыхлое брюхо.
        - На ляхов не единыжды хаживал. Противу арматы[Армата - воинство.] татарской с двумя сороками ратников выходил. Не страха страшатся князья Ряполовские!
        Князь Михайло прищурился.
        - Не страха, сказываешь? Так не князя ль великого, Иоанна Васильевича?
        Мучительное сомнение охватило хозяина. Ему начинало казаться, что гости, которым он всю жизнь доверял, как себе самому, затеяли против него что-то неладное и пытаются нарочито втянуть в разговор о великом князе. Но больше, чем сомнения, терзала мысль действительной возможности заговора. Если бы нужно было, он, не задумываясь, стал бы лицом к лицу перед Иоанном и без утайки поведал ему всё, что накопилось в душе за последние годы, когда великий князь заметно стал уходить от влияния Сильвестра и Адашева и приблизил к себе родичей жены своей Анастасии Романовны. Но тайно замышлять противу Рюриковичей, Богом данных князей великих, но при живом государе отдаться другому владыке - было выше его сил.
        Гордо запрокинув голову, он раздельно, по слогам, отчеканил:
        - Отродясь не бывало у Ряполовских, чтобы израдою[Израда - измена.] душу очернить перед Господом.
        Бояре молча поднялись и потянулись за шапками. Хозяин растерянно засуетился.
        - Негоже тако, хлеба-соли нашего не откушавши. Петрович… и ты, Михайло, да ты, сватьюшко Дмитрий…
        Гости отвернули головы и решительно шагнули к двери.
        - Негоже нам неподобные словеса твои слухом слушати.
        - Сватьюшко! Да нешто звяги яз молвлю? Откель ты те непотребные звяги-словеса спонаходил?
        И, заградив своей колышущейся студнем тушею выход, вцепился в руку Овчинина.
        - Не было воли моей гостей окручинить…
        Прозоровский зло передёрнул плечами.
        - А кто израдою окстил нашу затею?
        - И не окстил, а по - Божьи волил размыслить.
        Страх, что бояре покинут его, оставят одного среди назревающего спора земщины с великим князем, заставил смириться на время и заглушить в себе возмущение.
        - Поразмыслить волил с другами верными. Нешто же тем согрешил?
        Овчинин откинул шапку.
        - А поразмыслить и пожаловали мы в хоромы твои. Усевшись удобней, он прислонился спиной к стене и сурово спросил:
        - Пораскинь-ко, Афанасьевич, умишком своим: не израда ли Господу Богу стол московский окружить Юрьиными, а на земщину и не зрети?
        Прозоровский стукнул изо всех сил кулаком по своей ладони.
        - Попамятуете меня! Лиха беда сызначалу! А и опала не за лесами, а и грамоты наши вотчинные скоро не в грамоты будут.
        Уставившись немигающими глазами в хозяина, он приложил палец к губам.
        - Затем и пожаловали к тебе, чтобы ведать (Рука мотнул перед лицом, творя меленький крест)… чтобы ведать, волишь ли ты под заступника стола московского и древлих обычаев, под Володимира Ондреевича, аль любы тебе Юрьины?
        Ряполовский вобрал голову в плечи и отступил, точно спасаясь от занесённого над ним для удара невидимого кулака. Выхода не было. Приходилось или сейчас же порвать с боярами и отдаться на милость ненавистных родичей Анастасии или войти в заговор и этим, может быть, удержать в своих руках силу и власть земщины, против которых, несомненно, замышлял великий князь.
        - Волю! - прогудел он вдруг решительно. - Волю под Старицкого!..
        И по очереди трижды, из щеки в щёку поцеловавшись с гостями, хлопнул в ладоши. На пороге вырос тиун.
        - Пир пировать!
        Антипка метнулся в сени.
        Ожили низенькие хоромы боярские неумолчным шёпотом, звоном посуды и окликами боярских стольников. Долгою лентою построились холопи от поварни и погребов до мрачной трапезной. Людишки ловко передавали от одного к другому кувшины, вёдра, братины, полные вина, пива и мёда. Стольники расставляли по столу ендовы, ковши и мушермы, жадно раскрытыми ртами глотали вкусные запахи дымящихся блюд и покрикивали на задерживавшихся людишек.
        Симеон зачерпнул из братины корец двойного вина боярского и подал старшему гостю - Овчинину. Прозоровский и Щенятев сами налили свои кубки.
        Хозяин с укором поглядел на гостей.
        - Нынче сам всем послужу.
        Отодвинув кубки, налил братину и передал её князьям.
        По долгой холопьей стене беспрестанно скользили новые блюда.
        - Пейте, потчуйтесь! - усердно кланялся хлебосольный хозяин. От толокна борода его побелела, а по углам губ золотистыми струйками стекал жир.
        Симеон то и дело обсасывал усы, размазывал ладонью потное лицо и вытирал пальцы о склеившиеся стоячими сосульками рыжие свои волосы. От недавнего возбуждения он быстро охмелел и раскис. Гости уже не дожидались приглашения, а молча и усердно пили, закусывая пряжеными пирогами с творогом и яйцами на молоке, в масле, и рыбою, изредка подливая вина в овкач Ряполовского.
        Низко склонившись перед Щенятевым, Васька держал на весу огромное ведро гречневой каши.
        Князь осоловело уставился на холопя.
        - Пригож ты, смерд. Впору тебе не в холопях, а в головах стрелецких ходить.
        И, пощупав внимательно, как щупают на торгу лошадей, руки, грудь и икры рубленника, похлопал хозяина по плечу.
        - Ты бы, Афанасьевич, меня наградил холопем своим.
        Князь приподнял голову со стола, залитого вином, подкинулся всем телом от распиравшей его пьяной икоты и промычал что-то нечленораздельное.
        Выводков угрюмо уставился в подволоку и, стиснув зубы, молчал.
        Стольники убирали посуду и расставляли новые блюда с курником, левашниками, перепечами и орешками тестяными.
        - А к зайцу вместно двойного боярского! - загудел неожиданно Ряполовский и сделал усилие, чтобы встать но, потеряв равновесие, рухнулся на заплёванный пол.
        Овчинин, как сват, принял на себя хозяйничанье и поклонился в пояс гостям.
        - Аль у нас потрохи под зваром медвяным не солодки?
        Прозоровский с омерзением пресытившегося зверя отодвинул от себя звар и припал распалёнными губами к братине.
        Князь не отставал. Еле держась на ногах, он кланялся в пояс и упрашивал заплетающимся языком:
        - Свининки отведали бы. А то бы гуська да блинов. Ей-пра, Отведали бы.
        Щенятев тыкался в агатовое блюдце, тщетно пытаясь подхватить щёлкающими зубами неподдающийся блин.
        - Песню бы, что ли, сыграть? - предложил Прозоровский и, с завистью взглянув на всхрапывающего хозяина, улёгся подле него:- Пой, играй, други, песни весёлые! - размахивал он руками и удобней устраивался. - Про славу князей русийских пой песни, други!
        И в полусне загнусавил что-то тягучее и бессмысленное.
        В окно тыкался серенький и чахлый, как голодный кутёнок, выброшенный на дождь, мокрый вечер. В светлице боярыни запутавшимся в паутинную вязь золотым жучком трепетно бился огонёк сальной свечи.
        Из каморки в подклете, что под трапезною боярскою, крадучись, на четвереньках, выползала чья-то робкая тень.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        Тихо в светлице. На полу возится с кичным челом сенная девушка. У ног боярыни измятым грибом прилепилась шутиха. Из-под холщовой рубахи выбилась кривая нога, обутая в расписной серый сапог, и голова на тоненькой шее, в пёстром смешном колпачке, беспомощно вихляется надломленной шапочкой мухомора. В лад движениям чуть вздрагивают бубенцы, каждый раз вызывая недоуменный испуг в злых раскосых глазах.
        У стрельчатого оконца боярышня лениво перебирает в золочёном ларце давно приглядевшиеся забавы. Сонно позёвывая, она одной рукой крестит рот, другая безучастно поглаживает сердоликового мужичка.
        Боярышне скучно и неприветно в постылом полумраке до одури знакомой светлицы. Чтобы разогнать наседающее раздражение, которое, как всегда, разрядится долгими, обессиливающими слезами, она с неожиданною поспешностью принялась передвигать и расставлять по-новому столы и лавки. Но и это не успокаивало. Глухой шум говора и пьяного смеха, долетавший из трапезной, переворачивал вверх дном всю её душу, порождал непереносимую зависть и ненависть.
        - Матушка! - позвала она сдавленно и, щупая воздух широко расставленными руками, точно слепая, пошла бочком от оконца.
        Грузная мамка, бывшая кормилица боярышни, неслышно таившаяся до того в тёмном углу, подскочила к девушке и привычным движением смахнула с её краснеющих глаз повиснувшие слезинки.
        Шутиха потёрлась подбородком о горб и тоненько заскулила.
        Боярыня очнулась от забытья и истово перекрестилась.
        - Не про нас, не про вас, - вся напасть на вас!
        И больно ткнула горбунью ногой в бок.
        - Не ведаешь, проваленная, что изгореть может нечто, колико воет пёс?
        Горб шутихи заходил ходуном от скулящего смеха.
        - И доподлинно, боярыня-матушка, проваленная. Токмо кручины тут нету твоей: крещёная яз.
        Боярыня сурово сдвинула густо накрашенные брови. Дочь схватила её руку и задышала страстно в лицо.
        - Отбывают, должно.
        - Кои там ещё отбывают?
        Но, догадавшись, подошла тотчас же к оконцу. На крыльце хозяин лобызался с гостями.
        Боярыня с нескрываемой злобой следила за обмякшим после пьяного сна мужем. Улучив минуту, сенная девушка оторвалась от кичного чела и с наслаждением потянулась.
        Шутиха потрепала её костлявыми пальцами по щеке и шушукнула на ухо:
        - Передохни, горемычная, покель ворониха наша слезой тешиться будет.
        С трудом оторвавшись от оконца, боярыня повалилась на лавку и сквозь всхлипывания выталкивала:
        - Небось и вино солодкое с патокою лакали. И березовец, окаянные, пили. А чтобы нас с Марфенькой гостям показать - николи, видать, не дождаться.
        Марфа обняла мать и хлюпнула в набелённую щёку:
        - То-то у меня нынче с утра очи свербят. Ужо чуяла - к слезам неминучим.
        Шутиха взобралась на лавку и, как сломанными крыльями, замахала искривлёнными ручонками.
        - Ведут!
        Боярыня с дочерью наперебой бросились к оконцу. Гнилою корягою стукнулась об пол сброшенная с лавки горбунья.
        Осторожно и благоговейно, как драгоценные хрупкие сосуды, полные заморским вином, несли холопи на руках пьяных гостей. Симеон, поддерживаемый за спину тиуном, отвешивал поклон за поклоном.
        Наконец бояр уложили в колымаги. Застоявшиеся кони весело понеслись к едва видным курганам. Людишки с факелами в руках бежали за гостями до леса. Изжелта-красными бородёнками струились и таяли в мглистой тиши курчавые лохмы огней.
        Ряполовский в последний раз ткнулся кулаком в свой сапог и, повиснув на тиуне, тяжело зашаркал в опочивальню.
        Боярыня со вздохом присела у крыни[Крыня - комод с выдвижными ящиками.] .
        - Ты бы, Марфенька, в постельку легла бы.
        Девушка прижалась щекою к липкой от слёз и румян материнской щеке.
        - Не люб мне сон. Краше с тобой посидеть.
        И, выдвинув ящик, нежно провела рукой по шуршащей тафте.
        Мамка достала волосник[Волосник - шапочка шёлковая в жемчугах.] . Боярыня о гордостью примерила его дочери.
        - Твой, Марфенька. А Бог приведёт, будешь боярыней - эвона добром коликим отделю.
        Любовно и сосредоточенно перебирали пальцы вороха шёлка, обьяри, тафты и атласа.
        - Всё тебе, светик мой ласковый.
        Увлекаясь, Ряполовская выдвигала ящик за ящиком.
        - Не показывала яз тебе допрежь. Тут и летники, и опашни, и телогреи.
        Марфа жадно прижимала к груди приданое. Шутиха, стараясь казаться подавленной обилием добра господарского, то и дело всплёскивала руками и тоненько повизгивала.
        - Херувимчик ты наш, - чмокала она икры боярышни, - ты к волоснику убрус[Убрус - белый платок.] подвяжи.
        Вытянувшись на носках, горбунья повязала убрус узлом на раздвоенном подбородке зардевшейся девушки и застыла в немом восхищении.
        - Да тебе не в боярышнях, а в царевнах ходить, - вставила мамка и, считая, что выполнила всё требующееся от неё, безразлично уставилась в подволоку.
        Молочные лучи месяца улыбчато пробрались в светлицу и легли кружевным рушником на жёлтом полу. По краям рушника странным зверком кралась густая тень от горба шутихи.
        Боярыня встрепенулась!
        - Эк, полунощницы мы.
        И кликнула негромко постельницу.

* * *
        Тиун неподвижно стоял у низкой двери опочивальни. Боярин сел подле окна, налил корец кислого, как запах бараньей шерсти, кваса и залпом выпил. Антипка грохнулся на пол.
        - Князь-боярину на здравье, а нам, смердам, на утешение.
        Симеон тупо прислушался.
        - Ты, что ли?
        - Яз, господарь мой.
        Тиун несмело подался на брюхе поближе к князю.
        - Отказчик на дворе сдожидается.
        Ряполовский надоедливо отмахнулся.
        - Недосуг мне… Утресь.
        Поднявшись с пола, Антипка остановился на пороге.
        - Сказываю, утресь!
        - Тешата охальничает, господарь мой. Отказчика того со двора погнали.
        Ряполовский вскочил и по-бычьи согнул багровую шею.
        - Абие[Абие - тотчас.] ко мне доставить!
        Тиун шмыгнул в сени. В заплывших глазах боярина сверкнули звериные искорки. Стиснув до боли зубы, он стал у порога.
        Отказчик робко склонился перед ним.
        - Не моя вина. Не токмо надо мной - над твоим именем глумится! - Он возмущённо подёргал кончик, жиденьких усов своих. - Тако и лаял: «Ныне, дескать страдники не ниже высокородных».
        - Не ниже?!
        Точно клещи, впились в горло отказчика жирные пальцы боярина.
        - Убогой сын боярской, Тешата, не ниже вотчинников Ряполовских?!
        - Тако и сказывал, господарь! - прохрипел, задыхаясь, отказчик. - «Мы хоть и малым володеем, а холопей не продаём. Самим надобны нынче».
        Симеон на мгновение разжал пальцы, отступил и, размахнувшись, с плеча изо всех сил ударил покорно стоявшего перед ним человека.
        - Добыть! Доставить!
        Тиун бочком подвинулся к боярину.
        - Дозволь молвить смерду.
        И, коснувшись рукою пола:
        - Не в диво нам тех людишек у Тешаты отбить. Токмо бы воля твоя.
        - На коней! - топал исступлённо ногами князь, не слушая Антипку.
        - Абие оседлаем. Токмо дозволь молвь додержать.
        Широко раздув ноздри, Ряполовский надвинулся на тиуна.
        - Не по дыбе ль соскучился?
        - От твоей милости, князь, и дыба мне, смерду, великая честь!
        Льстивый голос холопя смягчил боярский гнев. Симеон присел на лавку и уже почти спокойно кивнул.
        - Сказывай.
        - Не смирится Тешата. С тяжбой пойдёт на тебя. То ли дело - подьячего, Ивняка Федьку, кликнуть. Умелец подьячий наш ссудные кабалы пером наводить.
        Хитрая усмешка порхнула на одутловатом лице Симеона, оживив сморщенные подушечки под глазами. В багровых прожилках нос шумно обнюхал воздух, точно учуяв неожиданную добычу.
        - А и горазд ты на потварь, смерд.
        - Не потварь, князь, а, коли пером настряпано будет, истинной правдой спрокинется.
        И, не дожидаясь разрешения, побежал за подьячим.
        Федька спал, когда к нему в избу ворвался Антипка.
        - К боярину! - услышал он сквозь сон и обомлел от жестоких предчувствий.
        Узнав по дороге, зачем его звали, подьячий облегчённо вздохнул и сразу проникся сознанием своей силы.
        В опочивальню он вошёл неторопливым и уверенным шагом.
        Ряполовский не ответил на его поклон и только промычал что-то под нос.
        Федька закатил бегающие глаза, деловито уставился в подволоку и размашисто перекрестился.
        - Стряпать ту запись, боярин?
        - На то и доставлен ты.
        Подьячий чинно достал из болтавшегося на животе холщового мешочка бумагу, фляжку с чернилами и благоговейно двумя пальцами вынул из-за оттопыренного уха новенькое гусиное перо.
        - А не будет ли лиха? - полушёпотом спросил князь, почувствовав вдруг, как что-то опасливо заныло в груди.
        - В те поры казни, господарь.
        Ивняк лихо тряхнул остренькой своей головой и накрутил на палец ржавую паклю бородки.
        - Не бывало такого, чтоб Федькины грамоты без толку в приказах гуляли.
        - Пиши.
        - Колико, князь-боярин, долгу на нём у тебя?
        Ряполовский хихикнул и махнул рукой.
        - Коли умелец ты, сам умишком и пораскинь. Токмо бы ему, смерду, не приведи Господь, расчесться не можно бы!
        Подьячий почесал пером переносицу и лукаво мигнул.
        - Пятьсот, выходит.
        - Пиши.
        Расправив усы и откашлявшись, Ивняк запыхтел над бумагою.
        Окончив, он вытер рукавом со лба пот и торжественно прочитал:
        Се яз сын боярский, Тешата, занял есмы у князь-боярина Симеона Афанасьевича Ряполовского пятьсот рублев денег московских ходячих от Успения дня[Успения день -15 (28) августа, Успенье Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии.] до Аграфены купальщицы[Аграфена-купальница - 6 (19) июля, начало купания в реках.] , без росту. А полягут денги по сроце, и мне ему давати рост по расчёту, как ходит в людех, на пять шестой. А на то послуси Антип, Тихонов сын, да Егорий, Васильев сын. А кабалу писал подьячей Федька Ивняк.
        Князь выправил колышущуюся, как вымя у тучной коровы, грудь и кулаком погрозился в оконце.
        - Ужотко попамятует, каково не ниже сести вотчинников высокородных!
        Он спрятал кабалу в подголовник и указал людишкам глазами на дверь.
        Федька маслено улыбнулся.
        - Пригода приключилась какая со мной, осударь!
        - А ну-тко?
        - Был боров у меня, яко дубок, да, видно, лихое око попортило того борова.
        Симеон неодобрительно крякнул.
        - Экой ты жаднющий, Федька!
        И с милостивой улыбкой перевёл взгляд на тиуна.
        - Жалую подьячего боровом да ендовой вина двойного.
        Отказчик и Ивняк, отвесив по земному поклону, ушли.
        Тиун сложил молитвенно на груди руки и задержался у двери.
        - Дозволь молвить смерду.
        - Ну, чего неугомон тебя в полунощь взял?
        - Воля твоя, господарь, а токмо не можно мне утаить.
        Мохнатыми гусеницами собрались брови боярина.
        - Сказывай.
        - Како милость была твоя, неусыпно око держу яз за боярыней-матушкой.
        - Не мешкай, Антипка, покель бородёнкою володеешь!
        - Перед истинным, князь… Глазела… Очей не сводила с гостей твоих… А допрежь того, чтоб приглянуться, колику силу белил извела - и не счесть. - Он огорчённо вздохнул и свесил голову на плечо. - И ещё тебя в слезах поносила.
        Ряполовский раздул пузырём щёки и выдохнул в лицо тиуну:
        - Доставить! Принарядить и немедля доставить!

* * *
        Трясущимися руками обряжала постельница перепуганную боярыню. Тиун поджидал в сенях. Когда скрипнула дверь и на пороге показалась Ряполовская, он поклонился ей в пояс.
        Постельница смахнула гусиным крылышком пыль с широкого красного опашня господарыни и оправила пышные, свисающие до земли, рукава.
        - Сказывал боярин - принарядилась бы ты, матушка.
        Постельница пожала плечами.
        - Чать, очи-то глазеют твои?
        И, точно расхваливая перед недоверчивым покупателем свой товар, чмокающе обошла вокруг закручинившейся женщины.
        - Опашень и ко Христову дню не соромно казать: эвона, два череда пуговиц из чистого золота да серебра чеканного. Да и под воротом нешто худ другой ворот? Поди, половину спины покрывает. А шлык на головушке - поищи-ка рубинов таких! Про шапку земскую уж и не сказываю. Парча золотая-то, да и жемчуг с бирюзою - како те слёзы у боярышень перед венцом.
        Покачивая двумя золотыми райскими яблочками серёг, боярыня медленно поплыла по полутёмным сеням. У двери опочивальни она больно стиснула пальцами грудь и разжала накрашенные губы.
        - Господи Исусе Христе, помилуй нас!
        - Аминь! - пчелиным жужжанием донеслось в ответ.
        Боярыня шагнула через порог и, чувствуя, как подкашиваются похолодевшие ноги, ухватилась за плечо тиуна.
        - Садись, Пелагеюшка!
        Она поклонилась низко, но не смела сесть. Оскалив белесые дёсны, Симеон подавил по привычке двумя пальцами нос и взъерошил бороду.
        - А не слыхивала ль ты, Пелагеюшка, от людей, что негоже боярыням на чужих мужьев зариться?
        Женщина вздрогнула и попыталась что-то сказать, но только покрутила головой и прихлебывающе вздохнула.
        - Нынче поглазеешь, а тамо и до сговора с потваренной бабою[Потваренная баба - сводница.] недалече.
        - Помилуй! Не грешна яз!
        Симеон стукнул по столу кулаком.
        - Всё-то вы одной думкою бабьей живы.
        И бросил жёстко тиуну:
        - Готовь!
        Антипка бережно снял с боярыни опашень, летник и земскую ферязь. Остальные одежды сорвал сам боярин и, когда нагая женщина в жутком стыде закрыла руками лицо, бросил её на лавку.
        - Вяжи!
        Долго и размеренно хлестал Симеон плетью, скрученной из верблюжьих жил, по изодранной спине жены. Она ни единым движением не выказывала боли и сопротивления. Только зубы глубоко вонзились в угол крашеной лавки и ногти отчаянно скребли трухлявое дерево.
        Наконец, болезненно хватаясь за поясницу, князь повесил на гвоздь окровавленную плеть и развязал верёвки, крепко обмотавшие руки и ноги жены.
        Тиун, накинув на боярыню ферязь, вывел её из опочивальни.
        У двери Ряполовская, теряя сознание от невыносимой боли и бессильного гнева, задержалась на мгновение и трижды поклонилась.
        - Спаси тебя Бог, владыка мой, за то, что не оставляешь меня заботой своей.
        - Дай Бог тебе в разумение, заботушка моя, жёнушка! - нежно прогудел князь и подставил жене для поцелуя потную руку свою.
        Уже светало, когда Симеон приготовился спать.
        Девка придвинула лавку к лавке, расклала пуховики. В изголовье набухла пышная горка из трёх подушек.
        Покрыв постель шёлковой простынёй и стёганым одеялом с красными гривами[Грива - кайма.] и собольими спинками, девка раздела боярина и без слов шмыгнула под одеяло.
        Князь лениво перекрестился. Усталый взгляд его остановился на образах.
        - Соромно! - сокрушённо буркнул он в бороду и снова перекрестился.
        - Ты мне, господарь?
        - Нешто ты разумеешь, сука бесстыжая!
        Он суетливо поднялся, снял с себя крест, занавесил киот и, успокоенный, полез в постель.
        - Тако вот… Не соромно перед истинным, - широко ухмыльнулся он, облапывая покорную девку.
        ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
        Вечерами медленно поправлявшаяся Клаша с трудом выползала из сарая на двор и нетерпеливо дожидалась возвращения Васьки.
        Похлебав пустой похлёбки, Выводков забирал свою долю лепёшки, луковицы и чеснока и выходил на крылечко.
        - Сумерничаешь?
        Она отводила взор и, стараясь скрыть волнение, приглашала его побыть подле неё.
        Холоп протягивал застенчиво луковицу и лепёшку.
        - Откушай маненько.
        В мягкой улыбке глубже проступали ямочки на матовых щёках девушки, и в наивных глазах светилась материнская ласка.
        - Сам бы откушал.
        Но Васька строго настаивал на своём и насильно совал лепёшку в плотно сомкнутую алую ленточку губ.
        - Эдак, не кушавши, нешто осилишь хворь? Ты пожуй.
        И прибавлял мечтательно:
        - Молочка бы тебе да говядинки.
        Она близко подвигалась к нему и не отвечала. Холодок тоненькой детской руки передавался его телу странной, не ведомой дотоле истомой, а едва уловимый прозрачный запах волос напоминал почему-то давно позабытый лужок на родном погосте, где в раннем детстве он любил, зарывшись с головой в ромашку и повилику, слушать часами баюкающее дыхание земли.
        Осторожно, точно боясь спугнуть сладкий сон, Васька склонял голову к её плечику. Губы неуловимым движением касались перламутровой шеи и потом, оторвавшись, долго пили пьянящие ароматы её тела.
        Так просиживали они, не обмолвившись часто ни словом, до поздней ночи, пока Онисим, незлобиво ворча, выходил из избы и гнал их спать.
        С каждым днём уменьшался вес лепёшки. В чёрное тесто всё больше подсыпалось толчёной серединной коры, и вскоре вовсе исчезли лук и чеснок.
        Лишь у немногих холопей оставался ещё малый запас мороженой редьки.
        На Крестопоклонной[Крестопоклонная (неделя) - третье воскресенье Великого поста (1 (14) марта -17 (30) апреля), заканчивающее третью его седмицу (неделю). В этот день поклоняются Кресту, на утрени выносимому на середину храма и полагаемому на аналое.] боярин в последний раз отпустил людишкам недельный прокорм и наказал больше не тревожить его просьбами о хлебных ссудах.
        Пришлось нести в заклад всё, что было в клети, на немногочисленные дворы крестьянские, пользовавшиеся особенными милостями Ряполовского.
        В каждой губе были свои счастливцы: и дьяки и князья усердно поддерживали небольшую группу крестьян и пеклись об их благосостоянии.
        Так обрастали вотчины преданными людишками, представлявшими собой род крепостной стены, которая при случае должна была служить боярам защитой от неспокойных холопей.
        В канун Миколина дня[Миколин день - 9 (22) мая, перенесение мощей святителя и чудотворца Николая, архиепископа Мирликийского.] , после работы, людишки упали спекулатарю в ноги.
        Спекулатарь хлестнул бичом по спине выползшего наперёд Онисима.
        Старик взвизгнул и, сжав плечи, чуть поднял голову. По землистому лицу его катились слёзы; седая лопата бороды, жалко подпрыгивая, слизывала и бороздила дорожную пыль.
        - Не с лихим мы делом, а с челобитною.
        Глухим, сдержанным ропотом толпа поддержала его.
        - Невмочь робить доле на господаря. Измаял нас голод-то.
        Один из холопей поднялся и прямо посмотрел в глаза спекулатарю.
        - Пожаловал бы князь-боярин нас милостию да дозволил бы хлеба добыть в слободе аль в городу.
        Спекулатарь раздумчиво пожевал губами.
        - Доведёшь ты, Неупокой, холопей до горюшка.
        Резким движением Неупокой провёл пальцем у себя по горлу.
        - Ежели единого утресь недосчитаешься, - секи мою голову.
        Холопи ушли за курганы дожидаться решения князя. Ваське пришлись по душе слова Неупокоя и смелое поручительство его за целость людишек. Он отозвал товарища в сторону.
        - А что, ежели и впрямь кто не вернётся? Отсекут голову - не помилуют?
        Неупокой самоуверенно улыбнулся.
        - Ежели нету в человеке умишка, буй[Буй - глупый, дурак.] ежели человек, тому и голова ни к чему.
        И, ухарски заломив баранью шапку, присвистнул.
        - А моя голова при мне будет. Не зря яз во дворянах родился.
        Притоптывая и напевая какую-то непристойную песенку, он отошёл от рубленников и смешался с толпой. Васька недоверчиво ткнулся губами в ухо Онисима:
        - Дворянин?
        Старик разгладил бороду и прицыкивающе сплюнул.
        - Дворянин. За долги подался к нашему боярину в кабалу. - Он понизил голос до шёпота и подозрительно огляделся: - На словеса солодкие умелец тот Неупокой. Токмо, сдаётся мне, не зря князь его примолвляет. Не в языках ли держит его.
        На дороге замаячила тощая, как высохшая осокорь, тень спекулатаря. Сдержанный говор толпы сразу оборвался и перешёл в напряжённое ожидание.
        Остановившись у кургана, спекулатарь высоко воздел руки и молитвенно закатил бегающие рысьи глаза.
        - От господаря нашего, князь-боярина Симеона, благословение смердам.
        Холопи упали ниц.
        - Внял боярин челобитной. Жалует вас прокормом, кой измыслите сами себе на слободе.
        Весело поднялись людишки и поклонились спекулатарю в пояс.
        Вечерело. Брюхо неба разбухло чёрными, слегка колеблющимися облаками. Из леса, цепляясь за сучья и оставляя на них изодранные лохмотья, тяжело ползла на курганы мгла. С Новагородской стороны зашаркал по земле мокрыми лапами промозглый ветер, с неожиданным воем взвился и распорол брюшину неба. На мгновение сверкнула серебряная пыль Ерусалим-дороги[Ерусалим- дорога - Млечный Путь.] и снова задёрнулась чёрным пологом. В приникшей траве о чём-то тревожно и быстро зашушукались частые капли дождя. Редкие кусты при дороге обмякли, поникли беспомощно и стали похожи на отшельников, творящих в сырой и тесной пещере бесконечные моления свои.
        У починка Васька отстал от товарищей и ощупью пробрался в сарайчик.
        Вздремнувшая Клаша испуганно очнулась от прикосновения холопьей руки.
        - Ты, никак?
        И, услышав знакомый шёпот, с облегчением перекрестилась.
        - Со сна почудилось - домовой соломкой плечо лехтает моё.
        Выводков по-кошачьи ткнулся и мягко провёл головой по её шее.
        - Вечеряла, Кланя?
        Девушка сердито фыркнула и отодвинулась.
        - С кем гулял, того и пытай.
        Горделивою радостью охватили сердце холопя неприветливые слова.
        - Выходит, не любы тебе поздние гулянки мои? - и порывистым движением привлёк её к себе.
        - Уйди ты, не займай.
        Она зарылась головой в солому и смолкла.
        Выводков приложился губами к тёплому плечику. Клаша не двигалась. Раздражение её уже улеглось, сменяясь неожиданно охватывающей всё существо истомною слабостью.
        - Да не с девками яз гулял, а с иными протчими сдожидался боярской воли в слободу идти за прокормом.
        Залихватски присвистнув, он до боли сжал покорно поддающуюся прохладную руку.
        - Обойди меня леший в лесу, ежели не сдобуду для сизокрылой моей молочка да и жиру бараньего на похлёбку!
        Лицо девушки ожило в мягкой улыбке. Насевшие было сомнения растаяли, как на утреннем солнце туман.
        - Ничего мне не надобно… Токмо бы…
        Клаша стыдливо примолкла, но тут же закончила торопливо:
        - Токмо бы ты в здравии домой обернулся.
        Рубленник поцеловал её в щёку и встал.
        - Прощай. Не отстать бы от наших.
        Он приложил руку к груди и тряхнул головою.
        - Ежели б ведомо было тебе, Кланюшка, колико ношу яз в сердце своём к тебе…
        И, не договорив, побежал из сарая вдогон толпе, крадущейся в кромешном мраке к слободе.
        Холопи остановились у заставы для короткого отдыха.
        Дождь прошёл, но тьма, окутанная могильною тишиной, казалась ещё плотнее и непрогляднее. Напряжённый слух не улавливал ни единого шороха жизни. Не тревожили даже шаги дозорных стрельцов, укрывшихся в вежах[Вежи - шатры.] от непогоды.
        Первым поднялся Неупокой.
        - Абие и починать! - объявил он решительно и разбил людишек на три отряда. - Како станем посереду и краям, тако свистом первую весть возвестим. А по второму свисту жги, не мешкая!
        Промокшие насквозь холопи послушно поползли в разные стороны.
        Короткий свист прорезал насторожённую мглу.
        Сбившиеся в кучку стрельцы мирно дремали в веже. Один из них лениво встал, но, выглянув на улицу, вернулся поспешно к товарищам. Зябко поёживаясь от пронизывающей сырости, он нахлобучил на глаза шапку и сочно зевнул.
        - А? Кличут, никак? - сквозь сон промычал сосед в тотчас же стих.
        Чёрными призраками неслышно сновали холопи, ощупью добывая солому.
        Неупокой переждал немного и дважды оглушительно свистнул.
        Стрельцы вскочили и, толкая друг друга, выбежали из вежи.
        Но предупредить пожар уже было поздно. В разных концах слободы, низко над землёй, поползли зловещие алые змейки. Они вытягивались истомно, набухали, прыгали игриво всё выше и дальше, переплетаясь чудовищными живыми жгутами. Соломенные крыши смачно запыхтели искрящимися трубками, высоко выплёвывая в небо клубы чёрного дыма.
        - Горим!
        Отчаянными криками, воплями детей, голосистыми бабьими причитаниями загомонила слобода.
        В диком страхе метались по улице, точно загнанные в ловушку звери, теряющие рассудок люди.
        С улюлюканьем, свистом и гоготаньем бросились холопи в охваченные полымем избы.

* * *
        Нагруженные слободским добром, людишки боярские возвращались лесом домой. Васька отказался от своей доли полотна, кож, полуобгоревшей утвари и одежды, поменяв это добро на огромного барана, мушерму молока и пышную ковригу ржаного медвяно пропахнувшего хлеба.
        Ночную темь то и дело рвали сухие выстрелы и песни стрел. Но в лес стрельцы не решались идти.
        В ближайшую губу скакал с донесением ратник.
        В глухой чаще головной отряд холопей, под воеводством Неупокоя, расположился на пир. Устроившись в медвежьей берлоге, людишки вкатили туда три бочонка с вином.
        Неупокой ударил обухом оскорда по днищу.
        - Пей, душа разбойная!
        Шапками, пригоршнями, лаптями, перепачканными в глину и грязь, черпали холопи и с весёлыми прибаутками пили вино. Изголодавшиеся рты жадно тянулись к хлебу, салу и луку. Зубы по-волчьи разрывали истекающее тёплою кровью сырое мясо. Ничего не выбросили из берлоги пирующие: требуха, копыта, изглоданные кости - всё бережливо набивалось за пазухи и в рогожи, про запас на близкие чёрные дни.
        - Пей, веселись! - орал пьянеющий Неупокой и тыкался головой в бочонок.
        Кто-то завертелся на одной ноге и вдруг ударил шапкою оземь.
        - Песню, други, сыграем! И затянул разудало:
        Уж как бьют-то добра молодца на правеже!
        Что на правеже ево бьют,
        Что нагова бьют, босова и без пояса…
        Остальные подхватили с присвистом и дружно:
        Правят с молодца казну да монастырскую!..
        Неупокой вскочил на опрокинутый пустой бочонок и залился тоненькой трелью:
        А случилось ехать посередь торгу
        Преславному царю Ивану Васильевичу!
        Затопали молодецки холопи, понеслись в пляске разгульной и вдруг остановились, притихли. По щекам потянулись пьяные слёзы. Они угрюмо затянули на один надоедливый лад:
        Уж како смилостивился надёжа-царь,
        Утёр слёзы добру молодцу на правеже:
        - Не печалься, не кручинься, смерд,
        Свобожу тебя словом царскиим…
        Неупокой взмахнул рукой. Оборвалась тягучая песня. Людишки осовело уставились на тёмный лес.
        - Не, должно почудилось, братцы, - успокаивающе подмигнул коновод и снова рассыпался звонкою трелью:
        Жалую тя, молодец, во чистом поле,
        Что двумя тебя столбами, да дубовыми,
        Уж как третьей перекладинкой кленового…
        И тихим шелестом кончил, уронив на грудь голову;
        А четвёртой, четвёртою тебя - петелькой шёлковою…
        Уверенно, гуськом шли стрельцы на голоса.
        Неупокой первый услышал подозрительный хруст; с бесшабашной песней, пошатываясь, выбрался он из берлоги и приник ухом к земле. До него отчётливо донеслись сдержанные шаги и шёпот.

«Нешто упредить смердов? - порхнуло неохотно в мозгу. Острые глаза трусливо зажмурились. - Упредишь всех, выходит, сызнов искать почнут. Краше, сдаётся мне, самому шкуру-то свою унести!»
        И, юркнув за деревья, исчез.
        Только когда совсем проснулся день, Неупокой остановился на отдых.
        Ощупав за пазухой каравай и увесистый кусок сала, он выбрал место поглуше и улёгся.

«До городу только дойти бы! - шевельнулись насмешливо губы. - А тамо сызнов хозяин яз».
        Он зло стукнул по земле кулаком.

«И не токмо дворянством сызнов пожалуют. Будет час добрый - такой чести дождусь: сам боярин в пояс поклонится».
        Мысли переплетались беспорядочно, путались и тонули в баюкающей пустоте.

«Ужотко, потешу вас Володимир Ондреевичем, Старицким-князем».
        Тело вытягивалось и млело. Глаза смежал крепкий запойный сон.
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        Васька так обрядил нутро повалуши, что сам Ряполовский, в награду, допустил его при всех рубленниках к своей руке.
        Это была великая честь для холопя, она сулила ему большие корысти. Сам спекулатарь в тот день не только пальцем не тронул Выводкова, но после работы удостоил его несколькими дружескими словами.
        Людишки стали искоса поглядывать на товарища.
        - Уж не в языки ли пошёл к боярину? - шептались одни. - Не зря господарь примолвляет кабальных. Ведома нам его ласка!
        Другие восхищённо показывали на повалушу.
        - Сроби-кось чудо такое! Да за эту за творь не токмо к руке - в тиуны не грех умельца пожаловать!
        И подлинно: было на что поглядеть и полюбоваться: подволока шла не в причерт с вытесом, не ровно и гладко, а кожушилась затейливыми узорами и то собиралась розовым, в коротеньких завитках, барашковым облачком, то стремительно падала и стыла над головой бирюзовыми волнами. Из присек, за исключением красного угла, расправив крылья, выглядывали головы херувимов, точь-в-точь такие, как на фряжских[Фряги - немцы.] картинках; а на крыльце, по обе стороны двери, на кирпичных подставах, выкрашенных под тину, тянулись к небу два белых лебедя.
        В воскресенье у повалуши собрались вотчинные людишки. С ними, опираясь на посошок, пришла и Клаша подивиться затеям рубленника.
        Васька, сияющий, объяснял увлечённо толпе, как нужно вытёсывать из камня и дерева фигуры зверей и птиц.
        Увидав девушку, он, позабыв осторожность, бросился к ней и увлёк на дальний луг.
        - Попадись спекулатарю аль тиуну, - живым манером уволокут тебя к боярину постелю стелить!
        Клаша покорно свесила голову:
        - Выпадет долюшка человеку - нигде от неё не схоронишься.
        И, меняя неприятный разговор, упавшим голосом поделилась последнею новостью:
        - Спосылает меня тятенька с девками нашими за милостыней в губу.
        Выводков оторопело захлопал глазами.
        - Где же тебе покель дорогу держать? Не дойти тебе!
        Она подняла на рубленника с глубоким чувством признательности глаза и, ничего не ответив, повела его в починок.
        За трапезой Васька почти не коснулся похлёбки и всё время неприязненно хмурился.
        Когда людишки ушли из избы, Онисим скривил насмешливо губы.
        - Не допрежь ли сроку кичишься?
        - Христарадничать?! Хворой?! - процедил сквозь зубы с присвистом рубленник.
        У старика отлегло от сердца.
        - А яз было на милость своротил господарскую. Эвона, пошто и не глазеешь на меня, старика! - С ласковой грустью он погладил Выводкова по широкой спине. - Нешто яз для своей лихвы? Нешто краше ей станется, коли на пашню погонят?
        Васька присел на край лавки и в мучительном сомнении потёр ладонью висок.
        - А ежели челом бить князь-боярину?…
        Старик понял, о чём хочет сказать холоп.
        - Авось и подаст Господь. Сказывают, старостой замыслил поставить тебя князь над рубленниками. - И, помолчав, нерешительно прибавил: - Доробишь хоромины - замолвь словечко. Может, и впрямь пожалует боярин без греха побраться вам с Кланькою.
        Васька вызывающе поглядел на Онисима.
        - Утресь ударю челом! А тамотко поглазеем про грех!
        Обратившись к иконе, старик набожно перекрестился и потом зашамкал:
        - Особный ты, Васька. Поперёк жизни норовишь всё идти. Слыханное ли дело, чтобы лицом пригожая девка из-под венца напрямик в господареву постелю не угодила?
        Оба притихли, подавив тяжёлый, полный безнадёжности вздох.

* * *
        С той поры, как ушла Клаша с девками христарадничать, Выводков так усердно работал, что вскоре Ряполовский пожаловал его старостою над рубленниками.
        От повалуши к будущим хоромам протянулись обширные сени, а вертлявая, как ручей за починком, кленовая лесенка под тесовой кровлей вела в сенничек.
        Ввечеру как-то, с соизволения Симеона, боярыня повела дочь поглядеть постройку. За нею потянулись сенные девки и мамка. Впереди, на четвереньках, весело лая, подпрыгивала шутиха.
        Широко раздув ноздри, Марфа слушала рассказы матери. В сенничке она сложила руки крестом на груди и стыдливо зажмурилась. Боярыня молитвенно уставилась ввысь.
        - Благословит Господь сыном, - тут ему и постеля брачная будет с молодою женой.
        Она привлекла к себе дочь.
        - И у него, у суженого твоего, ряженого, тако же всё содеяно. Поглазей-ко на подволоку.
        Мамка поучительно пробасила:
        - Та подволока завсегда тесовая деется, без сучка и задоринки.
        Горбунья шлёпнула себя гулко ладонями пониже спины и радостно завизжала.
        - А на подволоке ни пылинки земли. Ни тебе духу земляного не сыщешь.
        И, став на голову, забила в воздухе кривыми ногами.
        Несильным ударом кулака боярыня повалила на пол горбунью и обратилась таинственно к дочери:
        - Николи на подволоку в сенничке земли не сыпят. Чтоб, выходит, в первую ноченьку не углазели молодые над головами праха земного да, не приведи Царица Небесная, на смерть думушка не спрокинулась.
        Из сенничка женщины прошли в подклет.
        Боярыня изумлённо остановилась на пороге и приказала кликнуть старосту, дожидавшегося со спекулатарем на дворе.
        Васька трижды поклонился и, по обычаю, отвёл лицо.
        - А не люб мне подклет, холоп!
        Задетый за живое, Выводков гордо взглянул в лицо Ряполовской. В то же мгновение спекулатарь наотмашь ударил его.
        - Не ведаешь, смерд, что псам да смердам непригоже в очи глазеть господарские?!
        Холоп слизнул языком хлынувшую из носа кровь и, чтобы сдержать гнев, изо всех сил впился ногтями в кисть своей левой руки.
        Боярыня деловито огляделась по сторонам.
        - Больно много простору в подклете твоём. Сдушенно, по-чужому заклокотали слова в горле старосты:
        - Не казне тут положено князь Симеоном быть, а людишкам жити.
        Горбунья прыгнула к холопу и впилась зубами в его колено.
        Марфа по-детски забила в ладоши и залилась счастливым смешком.
        - Ты перст ему отхвати! За перст тяпни умельца-то!
        И когда горбунья, кувыркнувшись в воздухе, на лету захватила хряснувшими челюстями руку Выводкова и повисла на ней, боярышня застыла оцепенело. Яркая краска залила её вытянувшееся лицо. Под опашнем часто и высоко вздымались дразняще - пружинящие яблоки-груди. Перед повлажневшими глазами, точно в хмелю, запрыгал и закружился подклет.
        Ряполовская прицыкнула сердито на дочь и пнула ногою шутиху.
        - А видывал ты, чтобы подклет для людишек теремом ставился?
        И уже визгливо, задыхаясь от гнева:
        - Видывал, чтобы кречет с выпью во едином гнезде гнездились?!
        Сплюнув гадливо, она важно выплыла из подклета.
        Поутру князь вызвал к себе холопа.
        Васька узнал от спекулатаря, что боярыня виделась с мужем, и решил взять хитростью.
        Смиренно выслушав брань, он чуть приподнялся с пола и заискивающе улыбнулся.
        - Нешто не ведаю яз, что токмо господаревым разумением земля держится?
        - А пошто смердам терема ставишь?
        - Дозволь молвить, князь-господарь! - И - молитвенно: - По хороминам и подклет. Таки хоромины сотворю, - ни у единого другого князя не сыщешь! - С каждым словом он увлекался всё более. - Самому великому князю не соромно таки хоромины на Москве ставить!
        Симеон, захватив в кулак бороду, мерно раскачивался. Речь холопя пришлась ему по душе. Он уже отчётливо видел и гордо переживал восхищение соседей перед будущими хороминами, их зависть и несомненное желание купить или каким угодно средством выманить у него рубленника.
        - Гоже! Роби, како сам умишком раскинешь.
        Васька стукнулся об пол лбом и отполз к выходу.
        - Токмо памятуй: не потрафишь - на себя, умелец, пеняй!
        Ещё усерднее прежнего принялся Выводков за работу.
        К концу месяца вернулась из губы Клаша.
        Прежде чем поздороваться с гостьей, рубленник с гордостью объявил:
        - Не зря хоромины ставлю.
        Она обиженно надула губы.
        - А мне и невдомёк, что ты, опричь хоромин, не поминал никого.
        Васька сжал девушку в железных объятиях своих.
        - Ничего-то ты, горлица, не умыслишь! По хороминам и доля наша с тобой обозначится.
        Он увлёк её в сарайчик и с воодушевлением рассказал о своей затее.
        - Колико раз зарок давал рушить темницы холопьи…
        - Ну, и…
        - Ну и рушу!
        Девушка пытливо заглянула в его глаза.
        - Не поднёс ли тиун вина тебе ковш?
        Выводков набрал полные лёгкие воздуха и шумно дыхнул в лицо Клаше.
        - Опричь воды, и не нюхивал ничего. - Голос его задрожал. - Не можно мне глазеть на подклет и хоромины в вотчинах господарских. В хороминах и простору, и свету, колико хощешь…
        Клаша сочувственно поддакнула.
        - Нешто не ведаю яз, что в тех подклетах в пору не людишкам жить, а мышам гнёзда вить?
        Он высоко поднял голову и заложил руки в бока.
        - И запала мне, Клашенька, думка таки хоромины сотворить, чтобы подклет с терем был, а терема чтобы вроде звонницы держались да и не рушились.
        Девушка тревожно поднялась и перекрестилась.
        - А не ровен час - рухнут хоромины?
        Рубленник уверенно прищёлкнул пальцами.
        - Тому не бывать. Всё по земле мною расписано.
        Раздув торопливо лучину, он провёл палкою по земле несколько линий.
        - Ежели к тоей балке вторую таким углом приладить, вдвое крат выдержит на себе ношу. Потому яз тако разумею: не силы страшись, а ищи ту серёдку, куда сила падает.
        Один за другим обозначались на земле затейливые узоры и стройный ряд кругов и многоугольников.
        По-новому, властно и вдохновенно звучали его слова.
        Клаша ничего не понимала. Но она и не пыталась вслушиваться в смысл речей. Ей было любо не отрываясь глядеть в затуманенные глаза, отражавшие в себе такую безбрежную глубину, что захватывало дыхание и от сладкого страха падало сердце. Чудилось, будто уносилась она куда-то в неведомый край, где воздух синь, как глаза вошедшего в её душу этого странного, так не похожего на других человека, где не видно земли и со всех сторон, из-за прихотливых звёздных шатров льются прозрачные звуки неведомых песен, таких же желанных, смелых и гордых, как его неведомые слова.
        Васька неожиданно рассмеялся.
        - Да ты, никак, малость вздремнула?
        Она вздрогнула и прижалась к его груди.
        - Сказывай, сказывай… - И одними губами: - Радостно мне, Вася, и страшно…
        - Страшно пошто?
        - Памятую яз, ещё малою дитею была. Приходил к нам умелец однова. Горазд был на выдумку особную - выращивать яблоки. А ещё умел на воду наговаривать: покропишь той наговорённой водою кустик, николи мороз не одюжит его. Боярин заморские кусты держал, и ништо им: никаки северы не берут.
        Выводков любопытно прислушался.
        - И каково?
        Она печально призакрыла глаза.
        - Из губы приходили. Да суседи, князь-бояре с монахи пожаловали. Дескать, негоже холопям больше господарского ведати. И порешили, будто умельство у выдумщика того от нечистого.
        - Эка, умишком раскинули, скоморохи!
        - Про умишко ихнее яз не ведаю, а человека того огнём сожгли.
        Болезненно морщился огонёк догоравшей лучины. На стенах приплясывали серые изломы теней. В щели скудно сочилась лунная пыль, в ней таял любопытно подглядывавший из-за кучи тряпья на людей притихший мышонок.
        Васька взял девушку за подбородок.
        - Авось меня не сожгут.
        Она отстранила его руку.
        - Не гадай ты, Васенька, долю.
        И всхлипнула неожиданно. Растерявшийся рубленник подхватил её на руки и, как с ребёнком, забегал с ней по сараю.
        - Мил яз тебе аль не мил?
        - Милей ты очей мне моих. И то, всё думаю-думаю, каким приворотным зельем душу ты мою опоил?
        Он сел на чурбачок и коснулся губами её щеки.
        - Поставлю хоромины - челом ударю боярину. - И с глубокою верою выдохнул: - За умельство моё отдаст мне князь тебя в жёнушки без греха.
        Обнявшись, они трижды строго поцеловались, как будто сотворили обрядное таинство.
        Выводков неохотно пошёл из сарая. У выхода он задержался и поманил к себе застыдившуюся девушку.
        - А ежели не отдаст без греха, - мне все дорожки в лесу - родимые. Уйдём мы с тобой в таки чащи дремучие, ни един волк не сыщет.
        Он тревожно заглянул в её глаза.
        - Аль не пойдёшь?
        И, уловив ответ по преданной, детской улыбке, победно тряхнул головой и скрылся.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        Сын боярский Тешата изоброчил своих людишек двумя сотнями локтей[Локоть - десять вершков.] холста, контырем[Контырь - два с половиной пуда.] воску, батманом[Батман
        - десять пудов.] ржи и двадцатью рублями денег московских ходячих.
        Воск холопи собрали за один день в лесу, в пчелиных дуплах. На другое утро людишки разбились на два отряда: женщины и малые дети ушли за подаянием на погосты и в город, а мужики двинулись к Хамовничьей слободе и, дождавшись тьмы, ринулись на грабёж.
        Чем изоброчил Тешата своих холопей, тем и выплатили ему без остатка в недельный срок.
        В убогой колымажке, нагруженной собранным добром, уехал сын боярский по вызову к недельщику[Недельщик - вызывающий на суд.] .
        Он не знал, зачем его вызывают, но, на всякий случай, запасся гостинцами.
        Далеко от погоста Тешата остановил лошадь, выпрыгнул из колымажки и пошёл, сутулясь, к серединной избе.
        - Господи Исусе Христе, помилуй нас! - нараспев протянул он, низко кланяясь в двери.
        - Аминь! - донёсся в ответ сиплый басок.
        Гость вошёл в избу, трижды перекрестился на образа и коснулся рукою пола.
        Хозяин сидел, уткнувшись кулаком в жиденькую бородку свою, и на поклон не ответил.

«Лихо, - болезненно скребнуло в сердце Тешаты. - Не зря, кат, закичился».
        Однако он ни одним намёком не выдал своего беспокойства и, сохраняя достоинство, отступил к выходу.
        - Мы, доподлинно, невысокородные будем, а и не в смердах рождённые.
        Недельщик подёргал бородёнку свою и, подобрав рассечённую губу, захватил ею в рот жёсткую щетинку усов. Сын боярский пристально вглядывался в лицо недельщика, тщетно пытаясь прочесть в бегающих паучках чуть поблёскивающих зрачков причину вызова его на погост.
        После длительного молчания хозяин пошевелил, наконец в воздухе отставленным указательным пальцем.
        - Быть тебе, человек, на правеже.
        Он вздохнул и безучастно зажевал заслюнявившиеся усы.
        Гость по-собачьи прищёлкнул зубами.
        - Не боязно мне. Жил яз до сего часу по правде, и ни един человек не должон изобидеть меня.
        Недельщик осклабился.
        - Ежели по правде живёшь, князь Симеону пятьсот рублев оберни.
        Гость от неожиданности шлёпнулся на лавку.
        - Пятьсот?! Окстись, Данилыч!
        Лицо его посинело, как у удавленника, и покрылось коричневыми пупырышками, а концы пальцев заныли, точно окунули их в ледяную воду. Перед ним предстал весь ужас грядущего.
        Недельщик потянулся за шапкой.
        - К окольничему[Окольничий - судья.] идём, человек.
        Дружелюбивая улыбка не сходила с лица.
        - Быть тебе, человек, на правеже. Ещё по великой седмице[Великая седмица - пасхальная (Светлая) неделя, переходящий церковный праздник.] болтали люди про пятьсот рублев.
        Тешата ожесточённо растирал онемевшие пальцы и шумно пыхтел.
        Едва недельщик взял шапку, он быстрым движением сполз с лавки и стал на колени.
        - Данилыч! По гроб жизни молитвенником буду твоим. - И, слезливым шёпотом: - В колымажке яз по-суседски гостинчик доставил.
        Лицо хозяина сразу стало серьёзней и строже. В сиплом баске послышался оттенок участия.
        - Ты сядь, человек. Потолкуем по-Божьи.
        Пошарив за пазухой, сын боярский достал узелок.
        - Не взыщи.
        Он отсчитал десять рублей и положил их на стол.
        - А в колымажке холст, да колико воску, да ржица.
        Данилыч недовольно покрутил носом.
        - А холст-то, выходит, твои людишки разбоем у хамовников взяли?
        - Что ты, Данилыч!
        Тешата повернулся к иконам.
        - Прими… Зёрнышка для себя в избе не оставил… Токмо что для окольничего приберёг.
        - И, отставив два пальца, клятвенно прошептал: - Ежели одюжу боярина, всех людишек продам, до денги[Денга - полкопейки.] тебе принесу, да ещё две чети[Четь - полдесятины.] пашни твоих.
        Горько вздохнув, недельщик примирённо махнул рукой.
        - Ладно уж… Токмо для тебя, чем сила будет, ужо послужу.
        К вечеру Тешата и Данилыч приехали в город. У окольничего в избе, низко согнувшись, стоял отказчик из вотчины Ряполовского.
        Окольничий пересчитывал сложенные в стопочки деньги.
        Холоп отвесил земной поклон.
        - Не трудись, господарь. Денга в денгу - тридцать рублев.
        Но окольничий только зло покрутил головой и продолжал кропотливый счёт.
        Недельщик взглянул в оконце и замер от зависти и восхищения. Тешата робко тёрся подле холопей, перетаскивавших из колымаги в подклет гостинцы.
        Стрелец просунул голову в полуоткрытую дверь:
        - Боярского сына приволокли.
        Не отрываясь от денег, окольничий приказал позвать недельщика.
        Данилыч шагнул через порог и сочно причмокнул.
        - Ты бы подсобил, Данилыч, чем зря глазеть. - И с таинственною улыбкою: - Слюни-то подбери. Чай, и тебе доля тут полегла.
        Покончив со счётом, окольничий выделил несколько стопочек для недельщика, а остальные сгрёб в мешочек и хлопнул в ладоши.
        - Веди подьячего и сына боярского, - бросил он сонно появившемуся у двери стрельцу.
        Заломив больно руки, слушал Тешата, как читает подьячий ссудную запись. На его выпуклом лбу проступил крупными каплями пот. По короткой шее вертляво скользила вздувшаяся синяя жила.
        - Повинен ты в том, что по сроце не вернул ссуду князю-боярину.
        - Облыжно, осударь, оговорил меня тот Симеон. Николи ссудной кабалы мы с ним не писали.
        Подьячий хихикнул в кулак и неожиданно плюнул в лицо Тешате.
        - Не вели печенегу[Печенег - лизоблюд.] бесчестить меня!
        Стрелец и отказчик схватили Тешату за руки. Окольничий топнул ногой.
        - Ежели перстом шевельнёшь, в железы обряжу! Подьячий обиженно сморщился.
        - Бесчестить честного можно. А сей по делом своим, яко та блудница. Глаголет же мудрость: плюй в очи блуднице, она же рече: се в очёсах моих плювия[Плювия - дождь.] божия.
        Пришибленный взгляд сына боярского тщетно бегал по лицам, ища защиты. Но никто не обращал на него больше никакого внимания. Взоры всех были устремлены на подьячего, выводившего на твёрдой волокнистой бумаге постановление.
        Окольничий, прежде чем подписать грамоту, повернулся к образам и прочёл молитву. Остальные молча перекрестились. Тешата стоял, прислонившись бессильно к стене, и ждал решения. Точно продолжая молитву, в один скорбный лад, окольничий объявил, что с должника взыскивается вся ссуда с приростом.
        Лютый гнев охватил оговорённого.
        - Отдай мшел[Мшел - взятка.] , христопродавец! - заревел он и вцепился в горло недельщику.
        Данилыч ловким движением вырвался, юркнул за спину стрельца и смиренно опустил глаза.
        - Не гневаюсь яз на сего человека за потварь. Се он не от умишка, а от кручины потварит на меня.
        В ту же ночь Тешата пошёл колымагою на Москву с челобитною.
        Но в Москве, в приказе, его не приняли. Изо дня в день приходил он к порогу приказной избы и простаивал там до позднего вечера.
        Наконец над ним сжалился один из подьячих и, отозвав в сторонку, полюбопытствовал, какие привёз он с собою дары.
        Жалобщик воздел к небу руки.
        - Видит Бог, всё отдал недельщику и окольничему!
        Подьячий присвистнул.
        Ожесточённо дёргая головой, Тешата горячо рассказывал о сотворённой над ним неправде.
        Сложив руки крестом на груди, подьячий строго прищурился.
        - Да ведомо тебе будет до скончания живота, что всяк окольничий в губе от московского приказа поставлен творить волю великого князя.
        Махнув рукою на всё, оговорённый вернулся с сопровождавшим его стрельцом в губу.
        Окольничий не пожелал слушать его и выслал на двор подьячего.
        - Волю яз, по обычаю древлему, тяжбу нашу с Симеоном разрешить единоборством, - вызывающе объявил Тешата, глядя куда-то в пространство.
        - Добро, - похвалил подьячий и оттопырил презрительно губы. - Охоч яз поглазеть, како поборются худородный с боярином.

* * *
        Тешата продал всё, что было в его усадьбе. Однако, подсчитав деньги, он понял, что на них не удастся ему подкупить бойца. Его людишки несколько раз пытались нападать на посады, но их всюду ждала неудача. Стрелецкие головы обыкновенно, из боязни вызвать гнев вотчинника, смотрели сквозь пальцы на грабежи боярских холопей. Тут же они отдали строгий приказ неотступно следить за деревушкой Тешаты и не допускать разбоя.
        Пришлось скрепя сердце продать часть людишек и добрую половину земли.
        Накануне борьбы оговорённый передал бойцу все свои деньги и ссудную кабалу, по которой обязался выплатить в два года двести рублей.
        Боец сунул деньги за пазуху и сжал, как тисками, в своей руке руку Тешаты.
        - Не кручинься и веруй.
        Он хвастливо выгнул железную грудь и так стукнул ногой, что на голову хозяина упала сорвавшаяся с гвоздя икона и с шумом, точно от порыва буйного ветра, широко распахнулась дверь.
        - Не бывало такого, чтоб уж орла одолел!

* * *
        В Ольгин день[Ольгин день -11 (24) июля, день памяти равноапостольной Ольги, великой княгини Российской.] торжественно служили попы молебен о даровании победы князь Симеону.
        Сам Ряполовский с женой не поднимался во всё время службы с колен и ревниво бил поклон за поклоном.
        Перед выходом из церкви боярыня передала протопопу парчовую плащаницу, расшитую ею самой.
        - А ну-котко, пускай Тешата такою жертвою пожалует сына Божьего, - шепнула она с кичливой улыбкой мужу и набожно перекрестилась.
        - Пошли, Господи, ворогам погибель.
        На лугу, перед палатами Ряполовского, собрались людишки со всех деревень и починков. В стороне, тесно держась друг около друга, неуверенно переминались холопи Тешаты. Посреди луга, на высоком помосте, убранном медвежьими шкурами, на резном кресле работы Выводкова важно развалился князь Симеон. Ниже его уселись двое соседей-бояр, за ними - окольничий, а по краям - дьяк и подьячие.
        Бойцы, дожидаясь сигнала, не спускали глаз с тяжущихся.
        Едва боярин взмахнул плетью, окольничий вскочил и громовым голосом обратился к бойцам:
        - Колико ведомо всем, по обычаю древлему, егда не по мысли кому, каково тяжба в приказной избе утвердилась, дадено тому царёвыми милостями соизволение стребовать с того приказу бойцов. И бысть тако: кой боец одолеет, той тяжебщик и прав перед Господом. И положил приказ двух бойцов: Шестака - Тешате, князь же Симеону-Беляницу. А одолеет Шестак - правда Тешаты, а по Белянице - за князем верх.
        Непривычный к долгим речам и, чувствуя, что весь запас слов истекает, он сдвинул брови и погрозил бойцам кулаком.
        - Вы, псы смердящие! Ужо яз покажу! Нелицеприятно, верой боритесь!
        Ряполовский во второй раз хлестнул плетью. То же проделал Тешата.
        По толпе прокатился нетерпеливый гул и оборвался.
        Бойцы схватились. Лица их налились кровью. На бритых затылках багровыми канатами переплелись тугие жилы.
        Тешата лязгнул зубами и пробился вперёд.
        - Кадык перекуси проваленному! Хрясни его по харе богопротивной!
        При каждом удачном ударе он подпрыгивал высоко, хлопал исступлённо в ладоши и пугал окружающих похрюкивающим хохотком обезумевшего человека.
        - Кадык проваленному!
        Из-под изодранных красных рубах бойцов проглядывали окровавленные клочья мяса. На изуродованных лицах страшною чёрною маскою запеклись сгустки крови.
        Беляница вдруг зашатался и, вскрикнув, выплюнул сквозь раздувшиеся пузырями губы два зуба.
        Шестак уловил мгновение и пригнулся, готовый нанести противнику решительный удар.
        Ряполовский схватился за голову. Окольничий подошёл к нему и с таинственной улыбкой что-то шепнул.
        Но князь, начинавший терять веру, обдал его едкой слюной.
        - Да эдак Шестак Беляницу моего одолеет! Да кат вас всех побери, неужто мой мшел мене Тешатинского?!
        Дьяк испуганно подвинулся к боярину.
        - Не велегласно, господарь, - негоже. - И с твёрдой уверенностью: - Не печалься, боярин. Всё по чести идёт. А знаменье покажу - Шестак абие ниц упадёт.
        Бойцы катались по земле, тянулись ногтями в глаза, тыкались пальцами в зубы, стремясь разодрать друг другу челюсти. Толпа выла и рокотала, каждым суставом своим подражая движениям бойцов. Казалось, стоило подать сигнал, и все эти возбуждённые до последних пределов люди ринутся и на бойцов, и на господарей, не пощадят ни чужих, ни своих.
        Симеон потерял остатки терпения. Он отчётливо видел, что Беляница с каждым мгновением задыхается.
        - Знаменье! - властно запрыгали мясистые губы его. - Знаменье! Каты!
        Дьяк торопливо сбежал с помоста и, вырвав из рук стрельца вёдро с водою, облил бойцов.
        - Остудитесь, угомон вас возьми! - улыбнулся он, отступая.
        Беляница вскочил неожиданно и ударил противника ногой под живот.
        Шестак заревел, заметался по кругу и пал на колени.
        - Виноват, казни, князь-боярин! - взмолился он, протягивая окровавленные руки в сторону Ряполовского.
        Тешата со стоном рухнул наземь. Симеон ликующе сошёл с помоста.
        - Одеть его в железы! - приказал окольничий, ткнув плетью в Тешату.
        Под бурный смех хозяина и гостей сына боярского - уволокли в подвал.
        Князь на радостях шлёпнул ладонью тиуна по голове.
        - Готовь пир пировать да кликни в трапезную боярыню с дочкой.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        Скованного Тешату уволокли в посад, на торговую площадь, и поставили в одну линию, с преступниками, приговорёнными к правежу.
        Дьяк повернулся к восходу, осенил себя широким крестом и, перелистав судебник, прочёл:
        А кто виноват, солжёт на боярина, или на окольничего, или на дворецкого, или на казначея, или на диака, или на подьячего, а обыщется то вправду, что он солгал, и того жалобщика, сверх его вины, казнити торгового казнию (бити кнутьем) да вкинути в тюрьму.
        Узник понурился и молчал. Дьяк ударил его по лицу кулаком.
        - Реки аминь, басурмен!
        Лицо сына боярского перекосилось от ненависти.
        - Не ведаю в том вины за собой, что боярин облыжно потварь возвёл.
        Дьяк подал знак и отошёл.
        Два ката внимательно оглядели батоги, пощупали их так, как гусляр пробует гусли, прежде чем ударить по струнам, и полоснули по обнажённым икрам Тешаты. В то же мгновение зловеще свистнул в воздухе лес батогов.
        Горячими жалами впились ремни в ноги людей, поставленных на правеж.
        К месту казни, не спеша, сходились посадские. Они привычно следили за головокружительными, едва уловимыми взлётами бичей и батогов, не выказывая никакого участия к совершаемому, и только когда стоны казнимых становились невыносимыми, немногие незаметно крестились под однорядкою и уходили.
        При первых же криках из клетей с весёлым гиканьем высыпали полуголые ребятишки. Обгоняя друг друга, спотыкаясь и падая, они неслись по широким вонючим улицам к торговой площади.
        Подьячие расталкивали локтями толпу и пропускали детвору наперёд.
        - Тако со всяким сотворят, кой кривдой живёт, - поучительно обращались они к ребятишкам и многозначительно поглядывали на взрослых.
        На краю торга орава подростков затеяла игру в правеж. Толпа позабыла об избиваемых и с наслаждением любовалась потехой.
        Шуточные камышовые батоги весело посвистывали в умелых руках и сухо чавкали по ногам.
        - Реви! - подбивали посадские.
        - Без боли не заревёшь! - хохотали подростки. Мужики бросили на круг горсточку медяков. Жадно разгоревшимися глазами щупали играющие деньги, но не решались поднять их.
        Наконец выступила небольшая группка ребят.
        - Токмо не дюже! - предупредили они, сжав медь в кулачки.
        Потешные каты откинули камыш и взялись за настоящие батоги.
        - Не дюже! Не дюже! - уже в самом деле ревели избиваемые не на шутку подростки.
        Истомившаяся от повседневной скуки толпа надрывалась от хохота.
        - Секи на весь мой алтын! В мою голову вали, пострелята!
        Дьяки с пеной у рта набросились на ребят и разогнали их.
        - Из-за гомону вашего со счёту мы сбились, сороки!
        И к катам:
        - Сызначалу почнемте!
        Икры Тешаты разбухли колодами. Отвратительными клочьями висела на них побуревшая кожа. Казнимый не мог уже держаться на ногах; его подвязали к козлам и продолжали порку до тех пор, пока не выполнили полностью положенное число ударов.
        К концу обедни пытка окончилась. Бесчувственного сына боярского вновь заковали и уволокли в боярскую вотчину.
        Ряполовский, выспавшись, по незыблемому обычаю русийскому, после обеда приказал вывести заключённого из подвала.
        - Изрядно пьян ты, Тешата, коли великое ноги твои имут кривлянье!
        И грозно холопям, поддерживавшим узника за локти:
        - Пустите, смерды, сына боярского!
        Тешата зашатался беспомощно и упал кулём под ноги князя.
        - А и впрямь добро попировал.
        Отступив, Ряполовский шутливо поклонился до самой земли.
        - Не покажешь ли нам милость - пятьсот рублев с приростом по чести отдать?
        Узник с трудом упёрся ладонью в землю и чуть приподнялся.
        - Тучен ты больно, боярин! Не разорвало бы тебя от рублев моих.
        - На дыбу его!
        Короткая шея боярина до отказа втянулась в плечи.
        - На дыбу! - И забился в удушливом кашле. Тающим студнем подплясывали обвислые щёки, подушечки под глазами от напряжения взбухли подгнившими сливами, а из носа при каждом выдохе с присвистом вылетали и лопались пузырьки.
        Холопи стояли позади, не смея пошевельнуться. Обессиленный, князь перевёл наконец грузно дух.
        - Квасу!
        Тешату потащили в подвал. Вскоре оттуда донёсся сухой хруст костей.
        Ряполовский оттолкнул поднесённый холопем ковш и истомно зажмурился.
        К нему подошёл отказчик.
        - Не пожаловал бы ты, господарь, людишек сына боярского к себе на двор согнать?
        Боярин погрозился шутливо:
        - Гоже бы по чести творить.
        Он расплылся в самодовольной улыбке и оскалил жёлтые тычки зубов.
        - Чуешь, хрустит?
        - Чую, осударь.
        И с трудом выдавил на лице угодливую усмешку.
        - Были бы косточки, а хруст для тебя, князь-боярин, завсегда обретётся.
        Симеон расчесал короткими пальцами бороду, взял ковш и, гулко глотая, опорожнил его.
        - Погожу, покель сам в ножки поклонится! - нарочито громко крикнул он, чтоб было слышно в подвале, и, заложив за спину руки, пошёл вразвалку к достраивающимся хороминам. - Бери, дескать, всё с животом[Живот - холопи.] , токмо помилуй! Ху-ху-ху-ху!
        Васька встретил боярина, распластавшись на крылечке, подле сеней.
        - Скоро ли, староста, палаты поставишь?
        Выводков поднялся с земли.
        - Почитай, готовы без малого. - И, сделав движение к хоромам, согнулся дугой. - Не покажешь ли милость на кровлю взглянуть?
        Ряполовский поднялся по винтовой лесенке на кровлю. За ним скользили тенями спекулатарь и староста.
        С нескрываемым восхищением любовался князь шатрами-башнями, осторожно ощупывая причудливую резьбу по углам.
        Рубленник скромненько потупился.
        - С благословения твоего, господарь, сведём мы шатры бочками да окожушим решетинами мелкими.
        - Роби, како помыслишь.
        Они прошли в терема. Староста с каждой минутой всё более смелел, забывая разницу между своим положением и боярским, и держался почти как равный.
        - Тут, в чердаках[Чердак - терем.] , мы окна сробим. А для прохладу твоего - гульбища[Гульбище - балкон.] , балясами огороженные. Таки, князь, хоромины будут - малина!
        Уходя, Симеон милостиво протянул старосте руку для поцелуя и, сосредоточенно уставившись в небо, тупо обдумывал, какой бы подать холопю, хотя бы для видимости, совет. Он уже начинал сердиться и, чтобы как-нибудь вывернуться, топнул ногой.
        - Всё ли упомнил?
        Едва скрывая презрительную усмешку, Выводков отвёл лицо и приложил руку к груди.
        - Всё, господарь.
        Князь неожиданно щёлкнул себя по лбу и сразу заметно повеселел.
        - Эка, упамятовал! Ты прапорцы[Прапорцы - флюгера.] сроби на краях чердачных!
        Рубленники кончали работу. Завидя боярина, они дружно упали ниц.
        Князь устало спустился в подклет.
        - А пошто скрыни не сроблены?
        Староста собрал морщинками лоб.
        - Ни к чему скрыни холопям.
        - Хо-ло-пям?
        Глыба живота Ряполовского ходуном заходила от смеха.
        - Смердов хоромами жаловать?!
        Чувствуя, что вместе с нарастающим раздражением к груди подступает порыв кашля, боярин присел на чурбак и осторожно, открытым ртом, вобрал в себя воздух.
        Спекулатарь бросился из подклета и тотчас же вернулся с ковшом, полным кваса.
        - Испей, господарь!
        Симеон пригубил ковш и натруженно встал.
        - Завтра же скрыню поставить!
        Невесёлый возвращался Васька в починок. Сиротливо болтался за спиною оскорд, и глухо полязгивали на поясе большие ножи.
        Клаша поджидала рубленника на огороде. Он присел на меже подле девушки и закрыл руками лицо.
        - Об чём ты?
        Выводков согнул по-старчески спину.
        - Зря палаты те ставлю… Голос его задрожал и оборвался.
        - Аль не любо боярину?
        При упоминании о Ряполовском рубленник точно очнулся от забытья и, вскочив, неожиданно разразился жестокой бранью.
        Клаша гневно рванула его за плечо.
        - По костре стосковался?
        Он грубо её оттолкнул.
        - Спалю, а тамо пускай со мною творят, чего пожелают!
        Ткнувшись подбородком в ладонь, девушка молча пошла к избе отца. В склонённой на полудетское плечико голове её, в медлительности шага и чуть вздрагивающей, точно от скрытых рыданий, спине, в тонких изломах всей стройно вылепленной фигурки было что-то до того скорбное и умильное, что у Выводкова, помимо воли, сразу растаял гнев.
        - Клаша!..
        Лицо его вытянулось и потемнело. Пальцы судорожно щипали русый пушок бороды.
        - Не гневайся на меня, бесноватого!..
        И, двумя прыжками догнав девушку, благоговейно приложился к шёлковому завиточку, непослушно выбившемуся из-под холщовой косынки.
        - Не гневаешь ты меня, а кручинишь.
        Васька уселся на землю и привлёк к себе слабо упиравшуюся Клашу.
        - В подклете-то не людишкам быть, а казне. Эво-на, како князь обернул.
        Она безразлично пожала плечами.
        - По моему бы, по девичьему умишку, не всё ли едино, где холопю голодную ночь ночевать?
        Выводков растерянно захлопал глазами. От простых и спокойных слов девушки ему стало вдруг как-то не по себе.
        - А и впрямь, - глухо вытолкнул он из груди, - подклет яз подгонял под хоромины, а пузо холопье не сдогадался замуровать.
        - И не кручинься, выходит.
        Они умолкли, задумчиво уставившись в тихие сумерки. Над головами неслышно закружилось вороньё и устало облепило серую тень придорожной черёмухи. Сквозь раскинутый по небу прозрачный покров там и здесь жёлтыми бабочками ложились звёзды.
        - Ишь, добра колико! Чать, всю губу прокормишь горохом тем, - болезненно усмехнулся рубленник.
        - Грезится тебе, Вася!
        - Кой грезится! Ты поглазей, колико пораскинуто в небе золотого горошку.
        Клаша укоризненно покачала головой и незло пожурила:
        - Охальник ты!
        Над вздремнувшим ручьём мирным стадом овец клубился туман. Из-за леса, шурша примятой травой, подкрадывался влажно вздыхающий ветер.
        - В избу пора, - поёжилась от сырости девушка.
        Васька неохотно поднялся.
        - Пошёл бы яз в лес, да николи не обернулся сюда. Она ласково прижалась к нему.
        - Аль попригожей место сыскал?
        - И сыщем! Неужто с тобой доли не сыщем?
        И, снова усевшись, Выводков спрятал голову у неё на груди.
        - Возьмём мы с тобою на Волгу путь. Слыхивал яз, живут там холопи при полной волюшке да веселье.
        Клаша перебирала длинными тонкими пальцами, пропахнувшими землёй и свежей зеленью, его шершавые кудри и о чём-то мечтала.
        - Чуешь, девонька?
        - Чую, Васёк… Токмо… с отцом како быть?… За нас с тобой забьёт князь отца-то.
        Васька присвистнул.
        - Како, выходит, ни кружи, а дале курганов-то этих нету нам, холопям, дороги. Неуверенно, точно рассуждая вслух с самой собой, Клаша предложила вполголоса:
        - Нешто прикинуть отца подсуседником к твоим старикам?
        Губы Васьки передёрнулись горькой усмешкой.
        - Были старики, да все вышли…
        - Померли?
        - Мать померла, а отец…
        Он махнул рукой.
        - Да чего тут и сказывать!..
        Но сейчас же горячо зашептал:
        - Живали мы под Муромом - городом. А пожгли нас татары, - отец, с нужды, закабалил сестрёнку мою за сыном боярским Колядою. Ну, после того подался со мной в будный стан отец смолу варить да лубья драть. Токмо не вышло: перехватил нас отказчик боярской. А прослышал тот отказчик, что не охочи мы в кабалу идти, а и наказал холопям вязать нас. Тут и грех недалече. Отстоял яз свою волю оскордом. Почитан, от головы отказчиковой и следу-то не осталось.
        Клаша передёрнулась от скользнувшего по душе острого холодка.
        - Тако и загубил человека?
        - Загубишь, коли тебя, яко волка, норовят закапканить. - Он встал и строго уставился в небо. - Негожий обычай спослал Господь кабалою людишек кабалить.
        Не помня себя от ужаса и возмущения, девушка истово перекрестилась.
        - Не вмени ему, Господи Сусе… Не вмени ему в грех!
        Резким взмахом руки Выводков отстранил её от себя.
        - Нету тут греха перед Господом! Не хулу возвожу, а печалуюсь! Поглазел бы он, показал бы нам милость, на холопей своих!
        Из груди рвались полные горького возмущения слова. Он не слушал умолявшую его остановиться девушку и ожесточённо кричал в далёкое звёздное небо, выкладывая немой пустоте всё накипевшее горе.
        По дороге поползли какие-то странные тени. Клаша зорко вгляделась во мглу.
        - Гомонят… - шепнула она испуганно и припала к меже.
        Рубленник взялся за оскорд.
        - Никак, тятенькин голос? - удивлённо пожала плечами девушка.
        - Не подходи! - замахнулся староста.
        Старик попятился в сторону.
        - Онисим яз. Аль не признал? - И, поддразнивающе:-Милуетесь, голубки? А яз упрел вас, охальников, сдожидаючись. - Он подошёл ближе. - Людишки наши в посад задумали путь держать, для прокорма, а вы тут челомканьем кормитесь.
        Васька заторопился.
        - Коль идти, - и мы не отстанем.
        Губы старика коснулись уха холопя.
        - Отказчик, сказывают, веневской тут бродит. Пытает, не охоч ли кой пойти в кабалу к вотчиннику Михаилу.
        Охваченный неожиданным сомнением, рубленник судорожно стиснул в руке оскорд.
        - Ужо не Клашу ли ты затеял продать?
        Старик зло окрысился.
        - Пораскинь-ко умишком, соколик. Хлеба-то второе лето нюхом не нюхали - раз; продавали допрежь зерно алтын за четверть, а ныне князь-бояре положили тринадцать алтын - два, выходит… - Он хлопнул себя по бёдрам и сплюнул. - Да чего тут и сказывать. Нешто счесть все недохватки холопьи?!
        Выводков пронизывающе взглянул на девушку.
        - За тобой, Клаша, молвь.
        Она растерянно переминалась, не решаясь высказать своё мнение.
        - А ежели отказчик тот девок ищет для опочивален боярских? - с присвистом процедил рубленник. - Ежели на погибель дочь отдаёшь?
        Онисим перекрестился.
        - Чему Богом положено быть, то и сбудется. - И с пришибленной покорностью покачал головой. - Да и не всё ли едино, где постелю стелить: в Веневе ли аль у князь Симеона.
        - Замолкни!
        И Васька упал в ноги Онисиму.
        - Бога для потерпи. Дороблю хоромины - челом ударю боярину. Авось обойдётся, да отдаст он мне Клашеньку без греха…
        Обливаясь слезами, Клаша припала к сухой руке отца.
        - Перегодил бы, отец…
        Онисим растроганно прижал к себе дочь.
        - Пошто и не перегодить.
        Выводков вскочил, сгрёб в объятья старика и трижды поцеловал его из щеки в щёку.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        Лица Тешаты не было видно - оно обросло дремучею бородой. Клочья волос торчали во все стороны, точно утыканные репейником колючки бурьяна. Из чёрных провалов под мохом бровей мёртво проглядывали пустые зрачки. Под железными обручами, туго перехватившими шею и руки, копошились белые зёрна могильных червей. Перегнившие остатки потерявшей цвет епанчи обнажали перебитые рёбра и бурые язвы на волосатой груди. Узник был прикован к стене и мог двигать лишь головой и едва касающимися земли разбухшими колодами ног.
        Каждое утро сына боярского расковывали и волокли в посад на правеж. Трупный запах приводил в исступление катов. Чтобы поскорее избавиться от пытаемого, они озверело били его по икрам и то и дело, будто невзначай, изо всех сил наносили удары по голове.
        Наконец Тешата не выдержал.
        - Всё отдаю… И себя… и живот… - задыхаясь объявил он пришедшим за ним катам.
        Был праздник. Князь собирался в церковь, к обедне. Тиун и полдесятка холопей помогали ему обряжаться.
        На крыльце дожидалась толпа людишек, сопровождавших постоянно боярина в церковь.
        Ряполовский надвинул на брови высокую шапку из чернобурой лисицы с тиарою, поправил на голой шее ожерелье и расставил широко руки. Тиун напялил на него шёлковый зипун до колен и торопливо взял с лавки кончиками пальцев кафтан.
        Обрядившись в подбитую мехом и разукрашенную золотыми галунами земскую ферязь, Симеон надел камлотовый охабень, накинул поверх него однорядку и, постукивая серебряными подковами расшитых жемчугом сафьяновых сапог, вышел на двор.
        Едва появился он на крыльце, холопи пали наземь.
        Отказчик стал на колени.
        - Тешата челом тебе бьёт, осударь.
        - Неужто не издох ещё гад проваленный?
        - Жив, господарь. Сохранил Господь душу для покаяния.
        Боярин нахмурился. Жирная складка на багровом затылке свисла на ожерелье, полуприкрыв верхний ряд изумрудов.
        - Не Господь, а лукавый!
        Отказчик стукнулся оземь лбом.
        - А яз холопским разуменьем думку держал, что сжалился Господь над смердом для тебя ради, князь. Чтобы можно ему быть в холопях твоих да зреть силу твою могутную.
        Симеон дёрнул носом и, польщённый, забрал в кулак бороду.
        - Не басурмены и мы. Для-ради Христа - снимаю железы с Тешаты и жалую его холопем своим.
        Подумав, он прибавил твёрдо:
        - Людишек его нынче же согнать ко мне на двор!
        Узника спустили с желез и унесли в починок, в избу Онисима.
        В тот день не пошла Клаша к обедне. Она остригла больного, вымыла горячей водой и, изодрав единственную рубаху свою на длинные полосы, кропотливо перевязала раны.
        Сын боярский доверчиво поддавался девушке и, несмотря на невыносимую боль, не проронил ни единого стона.
        Онисим натаскал в сарай свежего сена и с помощью дочери уложил Тешату на душистой постели.
        В первый раз за долгие месяцы больной поверил в возможность выздоровления. Об утерянной воле и разорении как-то вовсе не думалось. Да и можно ли ещё чего желать, когда каждым мускулом и суставом своим чувствуешь, как радостно бежит по жилам согревшаяся вдруг кровь и как заморским вином вливается в душу и воскрешает её пьяный аромат неподдельного, так недавно ещё казавшегося навеки утраченным чистого воздуха.
        На просвечивающемся лице, точно солнечные лучи в застоявшейся лужице, скользнул бледновато-грязный румянец, а ввалившиеся глаза подёрнулись мягким счастливым теплом.
        Встать бы сейчас, стремглав броситься в широкое поле, захлебнуться в вольных просторах и кричать так, чтобы вся земля клокотала, как могуче клокочет в груди радость жизни!
        Тешата сжал кулаки и приготовился крикнуть. Он не заметил, что, вместо крика, в горле бурлит какой-то странный и жуткий смешок, и только тогда пришёл в себя, когда очнулся от надрывных рыданий.
        Онисим ушёл в церковь, а Клаша принесла Тешате ломтик заплесневелой лепёшки, поднесённой ей накануне рубленником.
        - Откушай. В воде помочи и откушай. Настоящая, изо ржи.
        Он отстранил её руку и взволнованно перекрестился.
        - Воистину херувима зрю средь смердов!
        Хмельной от воздуха и разморённый после еды, Тешата заснул. Девушка на носках ушла из сарая и занялась по хозяйству. Для праздника она решила попотчевать рубленников гусем, добытым в последний набег на посад.
        Зажав в кулак голову птицы, Клаша заглянула в сарай. Сын боярский болезненно взвизгивал и тяжко стонал во сне. Она вышла, растерянно оглядываясь по сторанам. На уличке не было ни одного мужика: все разбрелись по окрестным посадам за милостыней и в церковь.
        Гусь трепетно бился в руках, рвался на волю. Клаша сунула за пазуху нож и уселась в лопухе у дороги. Вскоре она увидела медленно шагавшего к ней из леса Ваську.
        - С гусем тешишься? - улыбнулся рубленник, поравнявшись с девушкой, и бросил к её ногам зайца. - Тёпленькой. Прямёхонько из силка.
        - Зарезать некому гуся того. Ушли мужики, - пожаловалась Клаша, протягивая полузадохшуюся птицу.
        Он подразнил её языком.
        - Неужто гусёнка не одолеешь?
        Клаша надулась.
        - Всё-то вы до насмешек охочи. Моя ли вина в том, что опоганится живность, ежели её не человек, а девка или баба заколет?
        Выводков звонко расхохотался.
        - Аль и впрямь опоганишь?
        - Отстань ты, охальник!
        И сунула ему в руки птицу.
        - Покажи милость, приколи ты его, Христа ради.
        Холоп облапил тоненький стан девушки и увёл её за поленницу.
        - Держи-ка его, милого, промеж колен. А подол эдаким крендельком подбери.
        Подав свой нож, он шутливо притопнул ногой.
        - Секи!
        Клаша зажмурилась и упрямо затрясла головой.
        - Не можно… Избавь… От древлих людей обычай тот - не резать бабе живности.
        Рубленник помахал двумя пальцами перед лицом своим, творя меленький крест.
        - Заешь меня леший, коли единый человек про то проведает.
        Нож вздрагивал в неверной руке, пиликая залитое кровью горло гуся. Жалость к бьющейся в предсмертных судорогах жертве и страх перед совершённым грехом смешивались с новым, доселе не ведомым чувством к рубленнику.
        Вытерев о лопух руки, Клаша почти с гордостью запрокинула голову. То, что мужчина в первый раз за всю её жизнь дерзко насмеялся над обычаем старины и что она с относительной лёгкостью попрала этот обычай, - вошло в неё шальным озорством и неуловимым осознанием своего человеческого достоинства.
        К полудню вернулись из церкви рубленники и тотчас же уселись за стол.
        Клаша подала лепёшек из коры и пригоршню лука.
        Наскоро помолясь, холопи набросились на еду.
        - Погодите креститься, - лукаво предупредила девушка, - ещё для праздника похлёбку подам с гусем да зайцем.
        Её вдруг охватило мучительное сомнение.

«Абие набросятся на меня!» - подумалось с ужасом.
        Васька ободряюще подмигнул и показал головой на рубленников, вкусно прихлёбывающих похлёбку.
        После трапезы холопи вышли на двор и, зарывшись в сене, заснули.

* * *
        Прямо из церкви Симеон прискакал в новые хоромы свои с гостем, князь-боярином Прозоровским.
        Гость, поражённый, замер на пороге обширной трапезной.
        - Каково? - кичливо шлёпнул губами хозяин.
        - Доподлинно, велелепно! Мне бы умельца такого - ничего бы не пожалел.
        И с опаской провёл по крышке стола, на которой были вырезаны искусно стрельцы, преследующие ушкалов[Ушкал - наездник.] татарских.
        - А не сдаётся тебе, Афанасьевич, что смерд твой с нечистым спознался?
        Ряполовский вобрал голову в плечи и подавил по привычке двумя пальцами нос.
        - Споначалу сдавалось. Токмо у того оплечного образа крест целовал холоп на том, что споручником ему - един Дух Свят.
        Он развалился в дубовом кресле и ткнул с важной небрежностью пальцем в ларец.
        - Трёх холопей наидобрых отдам, коли откроешь потеху.
        Насмешливая улыбка шевельнула гладко приглаженные усы Прозоровского. Он уверенно рванул крышку, но тотчас же отскочил в страхе.
        - Пищит!
        Князь побагровел от гордого самодовольства и заложил победно руки в бока.
        - И мне сдаётся - пищит!
        Гость вытянул шею и приставил к уху ладонь.
        - Пищит, Афанасьевич!
        - И то, Арефьич, пищит!
        Хозяин придвинул к себе ларец, отогнул нижнюю планку и нажал пружину. Что-то зашипело внутри по-гусиному, попримолкло и разлилось мягким бархатным звоном. Из приподнявшейся крышки ящика высунулась игрушечная голова скомороха.
        Прозоровский бросился в сени. В суеверном ужасе он зачертил в воздухе круги и, не помня себя, закричал:
        - Не нам, не вам, - диаволовым псам, а нашему краю - яблочко рая! Унеси! Богом молю… Не нам да не вам… Христа ради сгинь, окаянный!
        Симеон захлопнул крышку.
        - Мы ещё и не такие умельства умеем. Ты бы показал милость, Арефьич, в опочивальню б зашёл.
        Гость просунул голову в дверь и угрожающе сжал кулаки.
        - Не унесёшь антихристовой забавы - абие скачу к себе в вотчину!
        И отпрянул в угол, когда Симеон, не скрывая торжествующей радости, поплыл с ларцем из трапезной.
        - Садись, Арефьич. В скрыню потеху упрятал яз. Да ты опамятуйся.
        Унизанная алмазами тафья сползла на оттопыренное ухо хозяина. В беззвучном смехе вздрагивали дрябленькие подушечки под глазами и волнисто колыхалась убранная серебристою паутинкою борода.
        Они уселись на широкую лавку, наглухо приделанную к стене.
        Арефьич приподнял тафью и вытер ладонью лысину.
        - Был Щенятев у Курбского.
        Симеон торопливо приложил палец к губам.
        - Неупокой-то у меня сгинул. Думка у меня - не он ли в подклете в те поры шебуршил.
        Прозоровский поджал жёлтые тесёмочки губ.
        - Других холопей сдобудешь.
        - Не про то печалуюсь. Боязно - вот что. Не подслушал ли молви он нашей да на Москву языком не подался ли?
        Гость вылупил бесцветные глаза и крякнул от удивления.
        - Ты и не ведаешь ничего? - И, рокочущим шепотком: - Пришёл тот Неупокой к Матвею Яковлеву, дьяку.
        Симеон вздохнул так, как будто только что миновал неизбежную, казалось, погибель.
        - К Яковлеву, сказываешь, дьяку? - Он откинулся к стене и по-ребячьи подбросил ноги. - Эка ведь могутна Москва, и колико в ней разных дорог, а угодил так, пёс, куда положено.
        Прозоровский степенно разгладил бороду и с расстановкой откашлялся:
        - А и к Мирону Туродееву угораздил бы, - одна лихва. А и у Кобяка да у Русина - тоже не лихо нам. Что пчёл в дупле, то и людей наших на той Москве. - Хихикнув, Арефьич уже громко прибавил: - Взяли в железы Неупокоя да на дыбе косточки разминали. Чать, уставши с дороженьки молодец. А и с дыбы спустивши, порадовали: дескать, ходит слух от людишек - спознался ты, смерд, со языки татарские.
        Они по-заговорщичьи переглянулись и, кривляясь, прищёлкнули весело пальцами.
        - Будет оказия - спошлю Матвею в гостинец мушерму чистого серебра.
        Арефьич дружески похлопал хозяина по колену.
        - Будет оказия! Така, Афанасьевич, оказия будет…
        Он встал, неслышно подвинулся к двери, с силой толкнул её и, убедившись, что никто не подслушивает, растянул губы.
        - Курбской к Володимиру Ондреевичу захаживал.
        - Да ну?
        - Вот те и ну! И не токмо захаживал, а и крест обетовал целовать от земских бояр.
        Тяжело отдуваясь, Симеон встал и отвернулся к окну. Тычки его зубов выбивали мелкую дробь; по спине будто суетливо скользил развороченный муравейник, а пальцы отчаянно колотили по оконному переплёту.
        Гость заёрзал на лавке.
        - А ежели лихо - не кручинься: уйдём на Литву.
        Передёрнувшись гадливо, он грохочуще высморкался.
        - Краше басурменам служить, нежели глазеть на худеющие роды боярские. - И, выкатывая пустые глаза, стукнул по лавке обоими кулаками. - Не быть жильцам[Жилец
        - дворянин, изредка заседающий в думе.] выше земщины! К тому идёт, чтобы сели безродные рядом с князьями-вотчинниками! А не быть!
        - А не быть! - прогудел клятвенно в лад Ряполовский. - Живота лишусь, а не дам бесчестить рода боярского!
        Арефьич притих и скромно опустил глаза.
        - Живот, Афанасьевич, покель поприбереги, а сто рублев отпусти.
        Весь пыл как рукой сняло у хозяина.
        - Исподволь, Афанасьевич, для пригоды собирает князь Старицкой казну невеликую. Авось занадобятся, упаси Егорий Храбрый[Егорий Храбрый - 23 апреля (6 мая), день великомученика Георгия Победоносца. Известен также под народными названиями Егория, Юрия, Георга, Юрьева дня и т. п. Древние русские видели в этом угоднике особенного представителя и хранителя Русской земли - до XV в. лик Георгия Победоносца составлял государственный герб Отечества, его изображение выбивалось на московских монетах.] , и кони ратные да пищали со стрелы.
        - Где же мне таку силищу денег добыть?
        - А ты ожерелье… Да не скупись - не для пира, поди.
        И, запрокинув вдруг голову, повелительно отрубил:
        - Володимир Ондреевич, Старицкой-князь, показал милость мне, Курбскому и Щенятеву изоброчить оброком бояр для притору[Притор - расход.] на Божье дело.
        Сутулясь и припадая немощно на правую ногу, поплёлся Симеон к подголовнику за оброком, коим изоброчил его Старицкий-князь.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        Пользуясь властью старосты, Васька посылал Онисима на такие работы, в которых принимал участие сам, и неотступно следил за каждым шагом его. Он знал, что веневский отказчик бродит по округе, подбивая холопей идти в кабалу к тульским боярам, и не надеялся на старика, обезмочившего от лютой нужды.
        - Не выдержит, - скрипел зубами староста, испытующе поглядывая на Онисима, - продаст Клашеньку в кабалу.
        Каждый раз, когда неожиданно исчезали из деревушек парни и девушки, Выводков твёрдо решал пасть князю в ноги и вымолить согласие на венец.
        Но дальше курганов он никогда не заходил. Вся решимость рассеивалась, едва вдалеке показывались хоромы боярские. Недобрые предчувствия гнали его назад, к починку, ближе к своим. Возбуждённое воображение рисовало картины, полные мрака и ужаса. Сердце падало при мысли о том, что прямо из церкви, после венца, его жену уведут в подклет для того, чтобы ночью запереть в опочивальне Симеона. Жестокая ненависть охватывала всё его существо.
        - Поджечь, - хрипел он, до боли сжимая железные кулаки. - Свернуть ему шею! - Но в мозгу тысячами молоточков насмешливо отдавались бессилие и безнадёжность борьбы со всемогущим боярином.
        С каждым днём Онисим становился мрачнее и замкнутее. Он почти не разговаривал с Васькой, а при встречах с дочерью терялся, робел или, без всякой причины, набрасывался на неё с кулаками и бранью.
        Выводков не знал, что предпринять. Перед ним было, как казалось ему, три выхода: бежать с невестою в леса, просить боярина отказаться от своего права на первую ночь с молодою - или выдать старика, затеявшего в последние дни шашни с отказчиковыми людишками.
        Первый выход представлялся самым удобным и легко выполнимым. Но его резко отвергла Клаша.
        - Уйдём, - заявила она, - а что с тятенькой сробит князь? Не можно мне грех смертный принять на себя.
        В Успеньев день рубленник неожиданно объявил невесте:
        - Иду к боярину тому толстопузому. Вечор споручил он мне все ендовы и мушермы расписать резьбою пригожею да посулил за робь за мою пожаловать меня всем, на что челом буду бить.
        Глаза его блеснули робкой надеждой.
        Клаша по-матерински перекрестила жениха и без слов ушла из клети в сарай.
        Тешата очнулся от шагов и продрал слипшиеся красные веки.
        - Лехшает аль не дюже?
        Сын боярский осклабился.
        - Како помелом всю хворь повымело. Токмо ноженьками покель ещё маюсь.
        И кулаком расправил усы.
        - Пошто далече присела? Шла бы ко мне.
        Девушка доверчиво подвинулась. Худая, вся в кровоподтёках рука жадно обвилась вокруг её шеи. Шёлковый завиток, упавший на матовый выпуклый лоб, забился золотистыми лучиками под мужским дыханием.
        - Улыбнулась бы хворому!..
        Ей стало не по себе от взволнованного шёпота и горящих, как у кошки, зачуявшей добычу, зеленоватых зрачков.
        - Тако, девонька, пришлось сыну боярскому (он особенно подчеркнул последние слова) в кабалу угодить.
        Рука туже сжимала шею; пальцы, будто невзначай, шарили по плечу и ниже - к упругим яблокам грудей, а губы страстно жевали медвяно пропахнувший шёлковый завиток.
        Клаша осторожно отвела его руку и попыталась подняться.
        Тешата лязгнул зубами и зарычал:
        - Сиди!
        Не в силах больше сдержаться, он навалился на девушку.
        - Выйду, с Господней помочью, из кабалы - первой постельницей тебя пожалую!
        - Не займай! Закричу!
        Возившийся на дворе подле изломанной колымаги Онисим услышал голоса и заковылял к сараю. Сын боярский неохотно выпустил девушку.
        - А и норовиста царевна твоя! Ей бы не в починке жить, а кокошник носить!
        С дороги донёсся оглушительный визг.
        - Скоморохи! Лицедействовать будут! - с трудом разобрала выскочившая на уличку Клаша и стремглав бросилась за промчавшейся стаей ребят.
        Обильный луг перед усадьбою Ряполовского до отказа набился толпой. Девки побросали доски[Доски - доски на бревне, на которых в праздник раскачивались девушки.] . Парни на лету прыгали с качелей. Точно по невидимой команде на полуслове оборвались говор, песни и смех. Только неугомонная детвора не могла сдержаться и, приплясывая, в тысячный раз делилась друг с другом новостью, рдея от неизбытного счастья:
        - Скоморохи пришли! Лицедействовать будут!
        Боярышня прилипла к оконцу. Шутиха, изображавшая пса, шаром катилась по светлице и заливчато лаяла.
        Сенные девушки поползли на коленях к боярыне.
        - Отпусти к лицедеям.
        Марфа оторвалась от оконца и капризно всхлипнула.
        - Да и меня повела бы потешиться!..
        Горбунья забила ногою в бубен и прыгнула на лавку.
        - Распотешь, боярыня-матушка!
        И, метнувшись к двери, лающе крикнула:
        - Дозволь с челобитного к господарю поскакать.
        Пелагея оттолкнула дочь и бросилась к белилам.
        Шутиха уже приплясывала перед тиуном и скулила. Антипка важно выслушал просьбу и развалисто, подражая боярину, направился к терему Симеона.
        Ряполовский, узнав о приходе скоморохов, сам заторопился на луг.
        - Охальства не было ли в светлице? - спросил он порядка ради, напяливая кафтан.
        Холоп закатил глаза.
        - Грех напраслину возводить. Добро живёт.
        На лугу закипела работа. Рубленники спешно ставили помост для боярина.
        Когда батожник свистом бича возвестил о выходе господарей, помост уже был готов.
        Окружённые сенными девушками, на потеху почти бегом спешили Пелагея и Марфа. За Ряполовским гуськом тянулась вереница холопей.
        Выводков пополз навстречу боярину, трижды стукнулся о землю лбом, выхватил у холопя кресло и сам установил его на помосте.
        - Добрый смерд, - довольно шепнул жене Симеон. - Тьму[Тьма - десять тысяч.] рублев при нужде возьму за него у Арефьича.
        Васька услышал шёпот и зарделся от вспыхнувшей надежды.
        Развалясь в кресле, князь взмахнул рукой.
        Один из скоморохов тотчас же перекувыркнулся в воздухе. За ним, сверкая побрякушками и многоцветными лоскутами, с улюлюканьем, звериным рычаньем и диким хохотом закружились шуты. Взвыли сурьмы[Сурьмы - трубы.] , дудки, сопелки. Всё смешалось в бешеной свистопляске. Старик, с перепачканным в сажу лицом и кривыми рожками, выбивающимися из-под высокого колпака, стал на четвереньки. Хвост, болтавшийся по земле, стал собираться вдруг колечками и свернулся на спине змеёю. На самом конце его высунулось огромное расщемленное жало. Две светлые точки по бокам жала взбухли, налились кровью и зло заворочались. Крадучись, к старику подошёл косматый, обросший с головы до ног мохом леший. Кто-то изо всей силы ударил в накры[Накры - литавры.] . По жёлтой траве побежали в разные стороны водяные русалки и ведьмы. Хвост старика с присвистом взвился к помосту.
        Боярыня в страхе спряталась за спину мужа. Симеон прирос к креслу.
        Снова ухнули сурьмы. Прежде чем толпа успела опомниться, исчезла нечистая сила, и перед помостом пали ниц одетые в длинные саваны девушки. Часть из них, горбатые, безглазые и хромые, повалились одна на другую, выросли в чудовищную беспокойную глыбу и, окружённые скоморохами, посбрасывали рубахи.
        Ряполовский вопросительно поглядывал на жену и не знал, рассердиться ли или одобрить лицедеев.
        - Сплясать для господарей! - запетушился старик и, точно крыльями, взмахнул руками.
        Под грохот барабанов, медных рогов, гуслей, волынок, непристойно перегибаясь, двинулись один на другой два ряда скоморохов.
        Притаившийся за помостом поп сокрушённо покачал головой:
        - Позоры некаки со свистаньем, и кличем, и воплями блудными!
        Князь увлечённо следил за пляской, с каждым новым движением лицедеев забывая всё более свой сан. Напыщенное величие сменилось выражением детской радости на лице. Когда же пары переплелись, изображая свальный грех, он не выдержал и, притоптывая ногами, приказал пуститься в пляс всем холопям и девкам.
        Поп вцепился пальцами в свою бороду.
        - О, лукавыя жёны многовертимое плясанье! Ногам скаканье, хребтам вихлянье! Блудницы!
        И, не отрывая жадного взора от шутов, угрожающе крикнул боярину:
        - Аще бо блуду споручествуешь, неотвратно будеши пещись в огне преисподней!
        Поражённый дерзостью попа, Ряполовский в первое мгновенье до того растерялся, что хотел было подать знак холопям прекратить пляс. Но, охваченный вдруг буйным порывом бесшабашного озорства, скатился с помоста.
        - Пляши!
        Поп съёжился и ухватился за балясы.
        - Пляши! - уже властно крикнул Симеон.
        Тиун и отказчик подхватили попа и толкнули в толпу. Скоморохи с воем набросились на него и, раскачав, высоко подкинули над головами.
        Князь закатился жужжащим смешком.
        - Вот то плясанье! Вот то не в причет скоморохам!
        Пелагея умоляюще взглянула на мужа.
        - Беды не накликать бы…
        - А ты сама бы распотешила муженька!
        Ожившая боярыня, подобрав ферязь, вразвалку спустилась с помоста и взмахнула платочком. За ней, верхом на шутихе, поскакала боярышня.
        Уже солнце садилось, когда усталый боярин возвращался с потехи в хоромы.
        Выводков и Клаша подстерегали его у тына. Едва Симеон приблизился ко двору, девушка юркнула за тын, а Васька неподвижно распластался на усыпанной по случаю праздника жёлтым песком дорожке. Батожник подскочил к рубленнику.
        - Прочь!
        И больно ударил батогом по ногам. Ряполовский остановился.
        - Аль печалуешься на что?
        Васька привстал на четвереньках и вытянул шею. Губы его задрожали, и не слушался голос.
        - Сказывай, коли дело.
        Полуживой от страха, Васька сделал отчаянное усилие и пропустил сквозь щёлкающие зубы:
        - Пожаловал бы побраться мне с Кланькой Онисимовой.
        Князь сладенько ухмыльнулся.
        - Пляскою раззадорила?
        - Божьим велением, господарь.
        Подавив привычно двумя пальцами нос, Симеон уставился в небо.
        - Сробишь у князь-боярина Прозоровского хоромины да мне двадцать рублев московских подашь, в те поры и молвь держать будем.
        Он благодушно ткнул носком сафьянового сапога к подбородок опешившего холопя.
        - А в опочивальню ко мне, покажу тебе милость, ране венца допущу к себе девку твою.
        Уничтоженный и жалкий, плёлся Васька в починок. За ним безмолвною тенью шагала Клаша. Она ни о чём не спрашивала. Землистое каменное лицо и стеклянный взгляд жениха говорили ей без слов обо всём.
        Онисима они не застали в избе. Рубленник беспомощно огляделся и уставился зачем-то пристально в растопыренные свои пальцы.
        - Куда ему занадобилось хаживать к ночи?
        Она смущённо отвернулась и что-то ответила невпопад.
        Выводков сжал руками виски.
        - Таишь ты, Клаша, умысел лихой от меня.
        По лицу его поползли серые тени. Девушка едва сдерживала рыдания.
        - Не судьба, видно, Васенька… Не судьба нам век с тобой вековать…
        Точно оскордом ударили по голове покорные эти слова.
        - А не бывать вам в Веневе!
        И выбежал из избы.
        Ряполовский готовился к вечере, когда тиун доложил о приходе старосты.
        Прежде чем Симеон позволил войти, Васька распахнул с шумом дверь и упал на колени.
        - Господарь! В лесах твоих отказчики веневские бродят! Колико ужо девок увезено… Ныне добираются и до нашей избы.
        Князь вне себя рванулся из трапезной.
        - Доставить! - гудел он, задыхаясь от гнева. - Или всех на дыбу!
        Васька опомнился, когда ничего уже сделать нельзя было. Он не вернулся в починок и остался на ночлег в лесу, в медвежьей берлоге, о которой никогда не говорил раньше Клаше.
        Сознанье, что им преданы старик и любимая девушка, вошло в душу несмываемым позором. Нужно было что-то немедленно сделать, чтобы предупредить несчастье и искупить иудин грех[Иудин грех - имеется в виду библейский Иуда из Кариота, города в Иудее; один из двенадцати апостолов, предавший Христа за тридцать сребреников.] .
        Он мучительно искал выхода и оправдания своему необдуманному поступку.

«Не в погибель, а во спасение упредил яз боярина», - вспыхивало временами в мозгу, но тотчас же гасло, сменяясь непереносимой болью раскаяния.

* * *
        Вооружённые дрекольями, секирами и пищалями, тёмною ночью крались лесом холопи. На опушке они растянулись длинной темнеющей лентой. Сам Ряполовский, окружённый тесным кольцом людишек, отдавал приказания.
        Лента всколыхнулась, вогнулась исполинской подковой. Края её потонули в чёрных прогалинах.
        Встревоженный медведь, учуяв близость людей, взревел и поднялся на задние лапы. Где-то всплакнула сова. Из-за густых колючих кустарников там и здесь остро вспыхивали волчьи зрачки.
        Подкова бухла, сжималась плотней и таяла в чаще.
        В дальней пещере мигнул огонёк догорающего костра.
        Ряполовский взволнованно шепнул что-то тиуну. Холоп собрал пригоршнею ладони у рта и крякнул дикой уткой.
        Услышав сигнал, людишки построились петлёй, затянувшеюся вокруг пещеры…
        На рассвете у курганов рыли холопи могилы. По одному бросали в яму связанных полоняников.
        Отказчик веневский вцепился зубами в руку тиуна и тянул его за собою в могилу.
        Озверелый боярин полоснул сопротивляющегося ножом по затылку.
        - Хорони!
        Рядом с курганами вырос свежий, гладенько прилизанный холм…
        Васька, измученный бессонной ночью и неуёмной тоской, забылся в беспокойном полубреду. Рядом с ним лежала вырезанная из сосны фигура девушки.
        То была незаконченная статуя Клаши, плод его работы, оберегаемой в страшной тайне от всех.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        Ряполовский перекрестился и стал на колени перед киотом.
        - Господи, услыши молитву мою! Услыши мя, Господи!
        Смиренно склонился отяжелевший шар головы, и с каждым вздохом безжизненно вскидывались сложенные на животе руки.
        Тиун стоя, сквозь дремоту, повторял обрывки слов.
        Перекрестившись в последний раз, князь кулаками расправил усы и пошевелил в воздухе пальцами.
        Антипка ткнулся головой в дверь. Сквозь щёлки слипающихся век любопытно проглянули зрачки. Холоп ясно почувствовал, как колеблются под ногами и проваливаются в пустоту половицы. Кто-то тёплый и ласковый, в мглистой бархатной шубке, слизнул ступни, голени и лёгким дыханием своим коснулся груди. Странно было сознавать и в то же время так тепло верилось, что ноги и туловище становятся с каждым мгновением прозрачней, тают в неизбывной истоме, а голова погружается в пышную пуховую тьму.
        Пальцы боярина нетерпеливо пошевеливались и раздражённо прищёлкивали.
        Тиун осклабился. Тот, неизвестный, в бархатной шубке, подпрыгнул и шепнул что-то на ухо.

«Тварь, - подумал добродушно холоп, - а молвит по-человечьи».
        - Антипка! - по-змеиному зашуршало где-то близко, у ног, и ударилось больно о голову, спугнув сразу сон.
        Тиун с размаху ткнулся губами в ладонь Симеона.
        - Милостивец! Измаялся ты от забот своих княжеских!
        Ряполовский повис на руках у холопя. В постели он безмятежно потянулся всем грузным телом своим и крякнул самодовольно:
        - Волил бы яз поглазеть на вотчинника веневского в те поры, когда поведают ему про отказчика.
        И, приподнявшись, трижды набожно перекрестился.
        - Упокой, Господи, души усопших раб твоих идеже праведнии упокояются.
        Припав на колено, Антипка проникновенно поглядел на образа.
        - Господарю же нашему милостивому пошли, Господи, многая лета на радость холопям!
        Он приложился к ступне боярина и скользнул озорным взглядом по месиву лоснящегося лица.
        - Сдаётся мне, осударь, не спроста Васька про отказчика сказывал.
        Князь поскрёб пятернёй поясницу и лениво приоткрыл глаза.
        - Не иначе, князь, Онисим замыслил с девкой той на Венев дорогу держать.
        Рот боярина широко раздался в судорожной зевоте.
        - А мы попытаем маненько Онисима, - сочно вдохнул он в себя и прищёлкнул зубами.
        Антипка наклонился поближе к уху, готовый ещё что-то шепнуть, но Симеон уже запойно храпел.

* * *
        Утром Василия вызвали к князю.
        В трапезной, на столе, были аккуратно разложены чертежи различной резьбы - оконной, дверной и стенной. Ряполовский получил их через Щенятева от приезжавших в Московию фряжских умельцев.
        Симеон подозрительно оглядел холопя.
        - Сказывай, староста, коей милостью спорадовать тебя за службу за верную?
        Выводков не понял и неопределённо пожевал губами.
        - Не твои бы очи, увёл бы отказчик Онисима с девкой.
        Счастливая улыбка порхнула по лицу холопя и застыла трепетною надеждою в синих глазах.
        - А за службу мою, господарь, одари великою милостью.
        Он прижал руки к груди и с молитвенной верой уставился на боярина.
        - Сказывай, староста, сказывай!
        - И весь сказ-то короткий. Ушла бы в Венев, загубил бы тот князь девку Онисимову. Вся надёжа на тебя, осударь. Токмо при тебе быть Кланьке женой мне.
        И, упав на колени, облобызал ноги князя.
        - Отдай Клашеньку без греха!
        Симеон милостиво потрепал кудри холопя и кликнул тиуна.
        В улыбающихся глазах Ряполовского Васька прочёл свой приговор. Он едва сдержался, чтобы не закричать от охватившего всё его существо бурного счастья.
        Тиун неслышно появился на пороге.
        Не спеша, вразвалочку, пройдясь по терему, князь взял со стола чертежи.
        - Мыслю яз, не убрать ли узорами чердаки.
        И, прищурившись, долго водил пальцем по затейливым извивам, засыпая рубленника вопросами.
        Васька нетерпеливо слушал; не думая, отвечал всё, что приходило на ум, - только бы поскорее кончить и вернуться к главному.
        Взгляд его случайно упал на тиуна, перемигнувшегося с боярином. Он насторожился, охваченный роем тяжёлых сомнений.
        Отобрав чертежи для чердаков и трапезной, Симеон передал их Выводкову.
        - Нынче же и почни. А к ночи поглазеем на умельство твоё.
        И, щёлкнув себя по лбу, деловито обратился к тиуну:
        - Запамятовал-то яз, болтаючи, про старика.
        Он подавил двумя пальцами нос и насупился.
        - За сговор с веневским отказчиком перед всеми людишками, чтоб никому не повадно было, казнить того Онисима казнию, а девку взять в железы!
        Пергамент вывалился из рук холопя. Он ухватился за стол, чтобы не упасть. Но это длилось мгновение. Потоком расплавленного свинца хлынула к груди кровь и залила мозг звериным гневом. Какая-то страшная сила толкнула к боярину.
        Он метнулся к порогу, за которым только что скрылся князь, и налёг плечами на дубовую дверь.
        Из сеней донёсся хихикающий смешок.
        - Не обессудь, староста. Крепок запор господарской!
        - Убью! - заревел рубленник и изо всех сил забарабанил кулаками в дверь.
        Тиун продолжал смеяться.
        - Потешься, родименькой, покель голова на плечах. Пошто не потешиться доброму человеку!
        У окна появились вооружённые бердышами дозорные.
        Выводков метался по трапезной, как волк, попавший в тенёта.
        Вдруг он притих и насторожился.

«Пускай! Пускай в землю зароет живьём! - чётко и уверенно билось в мозгу. - Токмо и яз ему не дам живота!»
        И едва вошло в душу решение, стало сразу спокойнее.
        Усевшись на лавку, рубленник принялся подробно обдумывать план своей мести.
        Всё представлялось ему до смешного возможным и простым: вечером придёт боярин; за ним, у двери, вытянется безмолвно тиун. Нужно будет упасть на колени, а нож держать вот так (он сунул руку за пазуху). И, разогнувшись, вонзить клинок в рыхлый живот по самую рукоять. И всё. Нешто может быть проще?
        Умиротворённая улыбка шевельнула усы и скорбными морщинками собрала вытянутое лицо.

«Не то попытать ещё…» - задумчивый взгляд скользнул по подволоке, нечаянно задержавшись на большом железном крюке, и оборвал мысль.
        Васька испуганно встал и невольно зажмурился.

«Почудилось! - срывающимся шёпотом передёрнулись губы. - Откель ему быть?»
        Но и сквозь плотно закрытые глаза с болезненной ясностью было видно, как кто-то крадётся по стене к крюку с верёвкой в руках.
        Рубленник прыгнул к неизвестному и схватил его за плечо.
        - Не надо! Не надо! Не надо!
        А верёвка уже обвилась вокруг шеи. И странно - вся боль и всё ощущение близкой кончины передавались не тому, криво улыбающемуся неизвестному человеку (это Васька чувствовал с несомненной ясностью), но давили его самого, окутывая мозг густым туманом.
        Выводков на четвереньках отполз к противоположной стене. Рука зашарила нетерпеливо по опояске. Пальцы, путаясь, долго развязывали неподдающийся узел, а заворожённый взгляд ни на мгновение не отрывался от подволоки. Ещё небольшое усилие, и конец кушака повиснет на дожидающемся крюке.
        Умиротворённый покой сладкой истомой охватывал тело.

«Ещё немного, и навсегда, до страшного Христова судища, запамятую яз и себя, и Онисима, и её…»
        Но не успело в мозгу сложиться имя невесты, как сразу рассеялся могильный туман и исчезли призраки.
        - Так вот она - ласка боярская! - поднимаясь во весь рост, процедил жёстко рубленник. - Так вот она - служба верная!
        Жалко согнувшись, он присел на край лавки и так оставался до полудня.
        Мысль о самоубийстве уже не тревожила. Думалось только о том, что нужно выручить во что бы то ни стало Клашу. Один за другим оживали рассказы странников и беглых людишек о вольнице запорожской, о волжских казаках и разбойничьих шайках, что таятся в непроходимых лесах и грабят на больших дорогах торговые караваны.

«Туда! Туда с нею бежать! Нынче же ночью выручить из полона и увести!»
        Как выручить девушку - не представлялось отчётливо. Но это и не нужно было ему. Важно было раньше всего самому вырваться поскорее из трапезной, а там всё сделается само собой.
        Васька бочком подобрался к окну. Перед глазами раскинулась вся, до последних мелочей знакомая ему, усадьба.
        Он зло сжал кулаки.

«Не яз буду, ежели голову не отсеку боярину, а вотчину со всем добром в полыме не размету!»
        Когда загремел засов и в трапезную вошёл Антипка, рубленник уже с видимым спокойствием выводил на двери углём мудрёные наброски птиц, стараясь точно придерживаться фряжских подлинников.
        К вечеру, в сопровождении вооружённых холопей, явился боярин. В стороне с восковою свечою в вытянутой руке согнулся подобострастно Антипка.
        - Робишь?
        Васька отвесил поклон.
        - Роблю, господарь!
        Симеон одобрил наброски и приказал выдать умельцу овсяную лепёшку и луковицу.
        Выводков благодарно припал губами к краю княжеского кафтана.
        Ряполовский прищурился.
        - Ласков ты, смерд! - И, к Антипке, строго: - Зря, видно, болтаешь! Отпустить его в починок ночь ночевать.
        Став на колени, рубленник стукнулся об пол лбом.
        - Воистину, херувимскою душой володеешь, князь-осударь!
        Ваську отпустили в починок, приказав двум дозорным следить за ним.
        Не спалось Выводкову в опустевшей без Клаши избе. Он то и дело выбегал на улицу и там, ожесточённо размахивая руками, страстно жаловался на своё горе кромешной тьме, как будто дожидался от неё утешения.
        Перед рассветом ему удалось забыться в сарайчике, рядом с похрапывающим Тешатой.
        Но сын боярский только притворялся, что спит. Он слышал всё, о чём вполголоса кручинился рубленник безмолвной мгле.
        Полные горечи и злобы к боярину жалобы пробудили в нём притихшие было мысли о мести и вновь всколыхнули вверх дном смятенную душу.
        Не дождавшись, пока холоп проснётся, Тешата осторожно толкнул его в плечо. Васька испуганно раскрыл глаза.
        - Тише… Се яз… Тешата.
        И, придвинувшись вплотную, неожиданно поцеловал соседа в щёку.
        Рубленник принял поцелуй как знак сочувствия своему горю. Сердце его наполнилось глубокой признательностью.
        - Ты… тебе…
        Нужно было сказать что-то такое, чтобы сразу отблагодарить сторицею за его тёплую ласку, но на ум приходили такие бесцветные и пустые слова, что Васька только вздохнул глубоко и, махнув безнадёжно рукою, примолк.
        Сосед наклонился к его уху.
        - А что затеял, - Бог порукой, яз во всём на подмогу пойду.
        И, почувствовав, что холоп недоверчиво уставился на него, простёр руки к небу.
        - Перед Пропятым… Обетованье даю перед Пропятым не быть в деле твоём соглядатаем и языком, но споручником.
        Он трижды перекрестился.
        - Веруешь?
        Выводков мужественно потряс его руку.
        - Верую.
        Обнявшись, они возбуждённо зашептались о чём-то.

* * *
        Было за полдень. Выводков заканчивал дверную резьбу, когда его внимание привлекли резкий звон накров и барабанный бой.
        - Не до скоморохов, - недовольно поморщился он и подошёл к окну.
        С поля, с починков и деревеньки спешил на выгон народ. Через двор двое холопей несли боярское кресло. Окружённые сенными девушками, важно выплывали боярыня с дочкой.
        В трапезную ворвался тиун.
        - Не слыхивал сполоха, что ли?!
        И скрылся так же поспешно, как и пришёл. Васька готов был перенести любую пытку, только бы не быть на суде боярском над Онисимом. Но боязнь навлечь подозрение заставила его идти на выгон.
        Сгорбившись и качаясь из стороны в сторону, из погреба вышел старик.
        Батожник огрел его изо всех сил батогом. Узник вздрогнул, слезливо заморгал и поплёлся к помосту, где восседал уже князь. Батожник непрестанно подгонял его батогом.
        Затаив дыханье, стояли потупясь людишки. Нужно было напрячь всю силу воли, чтобы выжать на лицах тень улыбки. Спекулатари и языки не спускали глаз с толпы, и всех, в ком подмечали сочувствие Онисиму, нещадно секли бичами.
        Старик остановился перед Ряполовским, расправил слипшуюся бороду, снял шапку и, кряхтя, опустился на колени.
        Марфа весело фыркнула.
        - Поглазей, матушка! У смерда-то кака шишка потешная на макушке от батога!
        И, достав из кузовочка, привешенного к горбу шутихи, горсть орешков, бросила их в Онисима.
        - Нос подставь, по носу норовлю тебя, смерд, попотчевать!
        Симеон по-отечески пожурил боярышню!
        - Эка ты прытка у меня!
        Шумно дыша и еле сдерживаясь, чтобы не броситься на Ряполовских, притаился за спинами людишек Васька.
        Боярин встал, перекрестился с поклоном и снова опустился в кресло.
        Холопи тотчас же пали ниц. Узник распластался у подножия помоста.
        - Встань! - раздражённо прогудел Симеон и, облокотившись о спину тиуна, ударил Онисима носком сапога по переносице.
        Шутиха всхлипывающе залаяла, завертелась волчком и прыгнула верхом на старика.
        - Господарь многомилостивой! Пожалуй мне, червю смердящему, тот сапог почеломкать!
        - Сгинь!
        Ряполовский повернулся к жене.
        - Приладила бы ты её, покель яз тружусь, кривой ногой к перекладине!
        Шутиха бросилась кубарем к терему. По знаку Пелагеи сенные девки во главе с Марфой пустились вдогонку.
        Как только горбунью поймали и, заткнув рот, привязали к суку осины вниз головой, всё вновь затихло. Боярин высокомерно оглядел старика.
        - Охоч, выходит, ты, смерд, до Венева?
        Узник молчал.
        - Знать, пришлись Ряполовские не по мысли тебе? Свесив безжизненно голову, Онисим глухо прошамкал:
        - Всё единственно для холопей, у кого кабалой кабалиться. А токмо и у тебя, господарь, дочь единая… Кому и попечаловаться, как не тебе.
        Симеон так встряхнулся, как будто сбросил со спины давившую его непосильную ношу.
        - Ну вот и суд весь… Спокаялся, смерд!
        И, погрозив толпе кулаком, брызнул слюной.
        - Потешим мы вас Веневом. Внучатам закажете, како бежати от князь-боярина Симеона!
        Он забился в приступе рвотного кашля, но, едва передохнув, загудел ещё оглушительнее:
        - Всем псам в поущение - разбить проваленному пятки и держать в железах, покель не подохнет!
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        Два дня висел Онисим, прикованный к частоколу. На третий Ряполовский сжалился над ним и приказал спустить с желез.
        Было тихое воскресное утро. На погосте благовестили к ранней обедне. Кучка холопей собралась при дворе в ожидании князя, который должен был проехать в церковь.
        Едва показалась боярская колымага, людишки бухнулись в дорожную пыль и отвратили лица.
        - Дозволь, господарь, за прокормом сходить. Кой день хлеба не видывали!
        Ряполовский подавил двумя пальцами нос и, приказав гнать лошадей, на ходу крикнул:
        - Покель Онисима не схороним, всем быть при вотчине!
        Во всё время службы князь был крайне взволнован, часто заходил в алтарь, шептался с попом и требовал, чтоб тот сократил обедню.
        Едва служба отошла, спекулатари и батожники погнали холопей на кладбище.
        Полуживой, со связанными крестом на груди руками, стоял у свежевырытой могилы Онисим. Его поддерживали двое людишек, обряженных в кумачовые рубахи и в остроконечные алые колпаки.
        В светлице, приникнув к оконцу, боярыня тщетно пыталась что-либо разглядеть на кладбище. Князь не внял мольбам жены и не позволил присутствовать женщинам на казни и похоронах.
        В углу, уткнувшись распухшим от слёз лицом в колени мамки, ревела Марфа. Изредка, чтобы разрядить обиду, она больно царапала лицо шутихи.
        Симеон, печальный и строгий, низко поклонился Онисиму.
        Один из катов торопливо зажёг сальный огарок и вставил его между пальцев приговорённого.
        Толпа у тына расступилась. Батожник гнал на кладбище Клашу.
        Увидев отца, девушка с причитаниями бросилась ему на шею. Острый и горячий, как пчелиное жало, удар бича заставил её отступить.
        Князь подал знак. Клашу поставили на колени.
        Поп осенил себя крестом и, подавляя вздох, вслух прочитал:
        - Иже по плоти братие мои, и иже по духу сродницы мои, и друзи…
        Склонившись к девушке, он упавшим голосом предложил ей повторять за ним слова ирмоса.
        Захлёбываясь от слёз, Клаша упрямо тряхнула головой.
        Перед её носом завертелся тяжёлый кулак тиуна.
        - Не подмоги ли сдожидаешься?
        Поп сдавил пальцами нагрудный кипарисовый крест и обратил к небу худенькое лицо своё.
        - … и обычнии знаемии плачите…
        Сухо пощёлкивая мелкой перламутровой пилкой зубов, Клаша дробно и жутко выкрикивала сквозь рыдания:
        - … и обычнии знаемии плачите…
        Холопи усердно и часто крестились, творя про себя молитву. Впереди всех стоял князь и вместе с Клашей повторял за попом:
        - … воздохните, сетуйте: се бо вас ныне разлучаюся…
        Покончив с отходной, боярин приблизился к Онисиму.
        - Радуйся, ибо отходишь ты в живот вечный не по-басурменски, а по чину Христову.
        И, повернувшись к людишкам, предостерегающе по-грозился:
        - Одначе да не повадно будет вам: ежели и дале замыслите в бега бегать, перед Истинным обетование даю казнить без креста и молитвы!
        Каты под вздрагивающие возгласы попа повели приговорённого к виселице.
        Безропотно и смиренно шёл Онисим на смерть. Только перед тем, как на его шею накинули петлю, он пошарил подслеповатыми глазами в толпе и, нащупав дочь, стынущим шелестом благословил её…
        Васька снял с петли труп, обрядил его в свою епанчу и с помощью Тешаты положил тело в новенький гроб.
        Под глухой стук комьев земли о крышку гроба поп скороговоркой читал, глотая слёзы:
        - Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечного преставившегося раба твоего Онисима… Правда твоя, правда вовеки… Аминь!..
        Выводков подполз к Клаше.
        - Уйдём… Уйдём отсель, Клаша…
        И, не сдерживая подступивших к горлу слёз, приник к её голове, уткнувшейся в свежую насыпь.
        - Уйдём!
        Холопи нетерпеливо дожидались знака боярина, чтобы уйти поскорее от проклятого места.
        Боярин расслабленно поднялся с колен и, стерев перепачканной в земле пятернёй с лица пот, уселся на приготовленную для него лавку.
        Передохнув, он приказал привести Клашу.
        - Глазела?
        Обхватив руками колени, сидел у насыпи рубленник и с замершим сердцем ждал, что скажет боярин.
        Девушка заломила больно пальцы и хлюпко дышала. Симеон ласково потрепал её по плечу.
        - Ежели бы другой господарь - не миновать тебе отцовой доли.
        Его заплывшие глазки похотливо бегали по упруго колышущимся яблокам грудей.
        - И порешил яз свободить тебя.
        Глубокий вздох облегчения пронёсся в толпе.
        Князь помолчал, взбил пальцами бороду, точно стряхивая крошки после еды, и, облизнувшись, воркующе прожужжал:
        - Острастки же для жалую тебя нагой кур в поле ловить!
        Не успела Клаша вникнуть в смысл слов, как тиун содрал с неё рубаху.
        - Гони! - И пронзительно свистнул. Толпа ахнула и расступилась.
        Стоявший на дозоре у тына стекулатарь вытряхнул из короба стайку кур.
        Батожник размахнулся сплеча и хлестнул девушку по голой спине.
        Задыхаясь, падая и вновь вскакивая под нещадными ударами батогов, Клаша мчалась по полю.
        Куры шарахались от неё, рвались из рук, зарывались в крапиву.
        Покатываясь от хохота, следил за потехою Ряполовский.
        Наконец последние силы оставили девушку. Она с разбегу упала лицом в бурьян да так и осталась лежать в беспамятстве, не чувствуя уже ни ударов, ни гневных окликов катов.
        В сладостном томлении Симеон отогнал катов и сам долго, зажмурившись, сёк крапивою кровавое месиво взбухшей спины.
        - В подклет, ко мне на двор, - подмигнул князь тиуну и, задыхаясь от устали и неудовлетворённой похоти, опустился на траву передохнуть.
        Ночью, с княжеского соизволения, потянулись людишки в город искать прокорма.
        Васька с двумя товарищами-рубленниками поджидал их на дальнем лугу, за курганами.
        Тешата с дюжиной своих бывших холопей залёг на опушке, в байраке.
        - Кой человек?! - грозно окликнул Тешата вышедшего из засады Ваську.
        - Свой! - негромко ответил рубленник.
        - А свой, - выходит, и отдохнуть время пришло. И развалился на влажной траве.
        Осторожно, слово за словом, рубленники повели с холопями разговор о князе.
        У каждого из толпы немало накопилось кручин и было о чём порассказать. Васька умело задевал самые острые вопросы, разжигал людишек и незаметно разжигался сам.
        - А и не зря идут деревнями цельными в леса да на Волгу, - страстно кричал он в тёмную даль. - А и воля там вольная для холопей! А и не токмо господарей да спекулатарей - духу того нету в той вольности!
        Толпа свирепела и зловеще грозилась в сторону вотчины.
        - Отправить Симеона с бабой и отродьем к Онисиму на постой! Сжечь выводок волчий! Извести душегубов!

* * *
        Во мгле крались людишки к боярским хоромам. По краям, зорко доглядывая за всеми, ползли холопи Тешаты.
        У курганов Выводков заметил, как кто-то отстал и, скатившись кубарем под откос, исчез.

«Язык!» - сообразил он и трижды слабо присвистнул.
        Все сразу остановились.
        - Язык! - повторил рубленник вслух. - Годите, покель яз обернусь.
        И исчез в безглазой мгле.
        Тенью скользил Выводков к боярской усадьбе. Притаившись за тыном, он слышал, как язык требовал у сторожа немедленно вызвать тиуна.
        Зажав в руке оскорд, Васька подполз вплотную к воротам.
        Вскоре донёсся до него голос тиуна. Язык увёл холопя на улицу, подальше от сторожа.
        - Како господарь нас с отцом примолвляет и землёй жалует да прокормом, тако и мы ему верой послужим.
        - Да ты сказывай!
        - И сказываю. Рубленник Васька, что ставил хоромины да ещё идола сотворил в той берлоге… Давеча князь ещё обетовал идолом тем голову рубленнику прошибить…
        - Тьфу, окаянный! Будешь ты сказывать?!
        Тиун смачно выругался и схватил за ворот языка.
        - Стрекочи!
        - Да к тому яз… К делу всё, Антипушка.
        И прицыкивающим шепотком:
        - Васька людишек подбил. Спалить норовят.
        - Держите ж!
        Выводков сорвался с земли и двумя могучими ударами оскорда раздробил голову языку и Антипке.
        Сторож высунулся за ворота, вгляделся в тьму и пошёл спокойно вдоль тына.
        Рубленник стремглав помчался к своим.
        Подогретые рассказом о только что совершённом убийстве и предвкушая радость добраться вскоре к настоящему хлебу, говядине и вину, людишки спешили, позабыв об опасностях, к мирно спящей боярской усадьбе.
        Первым выделились рубленники и Тешата.
        По Васькиному свистку холопи прыгнули через тын и связали застигнутого врасплох сторожа.
        Резкий крик пробудил молчаливую мглу. Холопи окружили хоромы.
        - Жги!
        Выводков бросился в подклет. Он нашёл Клашу бесчувственно повиснувшей на железах, вделанных в стену.
        Шум на дворе угрожающе разрастался, будил окрестности. Багровые лапы огня пробились сквозь щели двери и суетливо зашарили по подволоке и стенам. Подклет наполнился дымом и удушливым дыханием гари.
        Васька ожесточённо колотил оскордом по скрепам желез. Освободив наконец девушку, он схватил её в охапку и вырвался из пылающего подклета на двор.
        Толпы холопей лавиною ринулись в погреба за боярским добром.
        На выгоне выросли холмы зерна, холста, бочек, полных пива, мёда и кваса, и короба с драгоценною утварью.
        Передав Клашу товарищам, Васька с горстью людей ринулся в опочивальню.
        Но хоромы были пусты. Князь при первых же вспышках огня, захватив деньги и драгоценности, убежал с женою и дочерью через потайный ход в лес.
        Холопи обшарили все углы подземелья и никого не нашли. Дольше оставаться в хоромах было опасно: огонь уже пробрался в сени и с минуты на минуту грозил переброситься на терема.
        Пришлось оставить поиски и спешить на двор.
        Могучий раскат грома вдруг сотряс землю. Толпа в ужасе шарахнулась в разные стороны. Огромный огненный столб вырвался из земли, застыл чудовищным факелом и метнул в багряное небо воз золотистых снопов.
        - Знаменье Божие! - сообразили людишки, истово крестясь и сбиваясь беспомощным стадом. - Бог посетил нас!
        Ещё стремительнее взмылся к небу второй вертящийся столб. С глухими стонами, треском и грохотом рухнули княжеские хоромы.
        Выводков сорвал с себя шапку и с тоскою следил за пожарищем. Была минута, когда он готов был ринуться в пламя и спасти хоть что-нибудь из затейливого убранства палат, так кропотливо созданного его руками.
        Его сердито окликнул Тешата:
        - К людишкам! Замышляют противу нас! Дескать, Богом послан огненный столб!
        Рубленник опомнился.
        - Богом?
        И неожиданно молодецки тряхнул головой.
        - И сгори, будь ты проклято, умельство моё!
        Он гордо пошёл навстречу зловеще притихшей толпе.
        - Ты попутал! Всё ты! - зарычал кто-то, замахиваясь дрекольем.
        - А коль ещё и в губе оные столбы сотворю? К коим катам в те поры кинетесь с покаянием?
        Широко улыбнувшись, рубленник ловким ударом выбил дреколье из рук растерявшегося холопя.
        - Сами мы с Серьгой да Илюнькой погреб той ставили тайной. А в погребу хоронил князь-боярин казну зелейную[Казна зелейная - порох.] .
        Он резко повернулся и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул.
        Тешата с людишками подскочил к спасённому от пожара добру. Остальные, не раздумывая, жадно рванулись за ним.
        Кучка холопей присосалась к бочонкам с вином.
        - Прочь от хмельного! - топнул ногой староста. - Не за тем поспешали!
        Озарённые свинцовым факелом пожарища, людишки поволокли к лесу добычу. Слабую от незаживших ран Клашу бережно нёс на руках Выводков.
        У опушки холопи услышали сдержанное хрипенье.
        - Никак, шутиха? - обрадовался Тешата и юркнул в кусты.
        В его ноги ткнулась с заливчатым лаем горбунья.
        - Спаситель ты мой!
        - Ты, что ли, Дуня?
        - Яз, родимый!
        Шутиха поднялась и, приложив палец к губам, таинственно прищурилась.
        - В дупле… пыхтит сермяжный наш… А боярыня с Марфенькой к городу побегли. Челом бить на вас.
        Ночная мгла собиралась волокнисто-сизыми кудрями и клубилась над пробуждающейся землёй. Розовой улыбкой зари румянился восток. Из-за редеющего тумана проступала зелёная роспись зазвеневшего предутренней песнею леса. Склонившись над ручейком, ивы зачарованно любовались чудесной шёлковой шапочкой, расшитой золотом и чуть колеблющейся в слюдяной глади воды. Какой-то незримый затейник протянул от шапочки яркие паутинки, переплёл их заботливо и выткал шуршащий убрус.
        Зашептались улыбчато ивы, чуя, что сейчас ласково прильнёт к их росистым ветвям и согреет девичьими поцелуями та, чья пышная колесница уже алеет на небосводе. Не зря же так весело и уверенно ткут для неё незримые хамовники рубиновую нитку убруса!
        - Гей, вы, вольница вольная!
        - Эге-гей, други беглые! - отозвались Тешате людишки.
        - Болтает шутиха - князюшко близко!
        Выводков ошалело бросился к сыну боярскому.
        - Мне! Яз первый с ним за добро поквитаюсь!
        Симеон, услышав голоса, с трудом протискал грузное тело своё сквозь дупло и скрылся в чаще.
        - Не ко времени солнышко встало, - ткнул староста разочарованно ввысь кулаком. - Не понагрянули бы стрельцы!
        Погнав впереди себя шутиху, он скрылся в берлоге, где в редкие минуты свободы тайно от своих вырезывал из дерева статую Клаши.
        - Не ищи, - печально выдохнула горбунья, - сгорел истукан тот в огне.
        Клаша чуть приоткрыла глаза.
        - Кой ещё истукан?
        Выводков не ответил и, понурившись, пошёл к своим.
        - А горбунья? - всплеснул руками Тешата.
        - Горбунья? - переспросил недоуменно рубленник и, подумав, с омерзением сплюнул. - Да ну её к ляду! К господарям, видно, ушла!
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        Как в воду канули взбунтовавшиеся холопи. Стрельцы обшарили всю чащу лесную от вотчины Ряполовского до самого города, но никого не нашли.
        Часть людишек, не примкнувших к погрому, до поры до времени содержалась при дворе Прозоровского.
        Симеон в короткий срок осунулся, постарел и с каждым днём опускался всё более и более.
        - Не смердова выдумка тут, - уныло спорил он с Арефьичем. - Не иначе, худородные соседи подбили людишек. Уж больно не по мысли им было могутство моё.
        Прозоровский решил вступиться за друга. Вызвав в свою вотчину губного старосту и дьяков, он объявил, что задумал изоброчить детей боярских и других худородных дворян со всей губы денежным оброком в пользу разорённого князя.
        Староста не возразил и, уезжая, поклонился покорно.
        - Сила твоя. Токмо мы ни при чём в деле сём, господарь.
        Арефьич разослал гонцов по округе.
        - Будут хоромины, Афанасьевич, - не кручинься! - уверенно посулил он гостю.
        Симеон подавил двумя пальцами нос и промычал что-то нечленораздельное.
        Хозяин раздражённо ушёл из опочивальни, сильно прихлопнув дверью.
        - Печёшься, кручинишься о человеке, а он токмо носом и тешится заместо того, чтобы словом да умишком своим подмогнуть!
        С утра до ночи просиживал Ряполовский у оконца, отказываясь от трапезы и не вступая ни в какие беседы. Тяжёлая тоска и обида быстро подтачивали его силы, лишали покоя и сна. Больше всего мучило то, что стрельцы не изловили Выводкова, Тешату и Клашу.
        Кажется, если бы привели их, он отказался бы и от денег, и от новых хором. Все знакомые способы пыток представлялись пустой забавой в сравнении с тем, что бы перенесли холопи, если бы только подвернулись ему.
        Единственной радостью Симеона была мысль о мести. Уставившись маслено в одну, точку, он часто видел перед собой распластавшегося на земле рубленника.
        - Язык подай, пёс! Язык, коим смердов мутил противу меня!
        И, отставляя ногу, напруженно сжимал в воздухе пальцы, краснел и задыхался, точно в самом деле рвал из горла язык.
        - А ты, девонька, покажи милость, откушай язычка того на добро здоровье!
        Он захлёбывался от наслаждения, совал в рот девушке окровавленный ком и кланялся в пояс.
        - Не побрезгай!
        Хозяйский тиун прислушивался к сладострастному шёпоту, но, просунув голову в дверь, в суеверном ужасе бежал стремглав в самый дальний угол сеней, огораживая себя чертою в воздухе и заклинаниями.
        Прозоровский вызывал спешно попа, чтобы помолиться за «бесноватого» и покропить заодно святой водой опочивальню.
        К концу недели гонцы прискакали в вотчину с одинаковыми вестями.
        - Сказывают худородные: не повинны они в том, что у князь-боярина тяжба с Тешатою.
        Собравшись туго набитым трухою кулём, выслушал гонцов Ряполовский.
        - Эвона что, - почти весело подмигнул он хозяину. - Выходит, есть ты боле не господарь, коли всяк смерд не страшится поперёк твоей воли идти.
        Прозоровский вспыхнул.
        - Бывает, и жгут бояр!
        Они по-петушиному пригнули головы и тяжело задышали, готовые вцепиться друг в друга. Однако гость первый пришёл в себя.
        Едва сдерживаясь, Ряполовский выдавил на вспотевшем лице заискивающую улыбочку:
        - Все ходим под Богом, Арефьич! - И с глубоким вздохом проворчал под нос: - Ходил бы великой князь под нашим праведным наущением, нешто сталось бы тако, чтобы нам смерды перечили?!
        Хозяин присел на лавку и яростно заскрёбся спиной о стену.
        - А коли не зрим, гостюшко, от Иоанна Васильевича прохладу, не оскуднела покель и своя казна зелейная. - Неожиданно взор его ожил и просветлел. - Волишь ли, Афанасьевич, повоеводствовать над ратниками моими?
        Симеон шлёпнул себя по жирным бёдрам и счастливо осклабился.
        - Волю! Да ежели…

* * *
        Недолго собирался Ряполовский в поход. За день всё было готово. Отслужив молебен, ратники на рассвете двинулись в путь. Боярыня и Марфа далеко провожали отряд.
        Приложившись в последний раз к руке отца, девушка попросила сквозь всхлипывания:
        - Ежели сыщешь шутиху - не казни. Пожалуй ведьму ту мне на расправу.
        Пелагея нежно прижала к груди дочь.
        - Дитятко моё горемычное…
        От слёз густо набелённое лицо изрезалось широкими бороздами. Ярко выкрашенные губы трепетно вздрагивали и тянулись к колену мужа.
        - Да благословят тебя, осударь мой, вся сонмы небесные на правое дело.
        И долго ещё после того, как скрылся отряд, боярыня нараспев причитала, рвала на себе ферязь и заученно, как велось от древлих времён, голосисто ревела.

* * *
        Взвыла губа от подвигов самозваного воеводы. Всё, что не успели схоронить худородные, ограбили и увезли за собою ратники.
        За весь поход Симеону ни разу не пришлось вступить в бой. Всюду его встречали предупредительно, с дарами и хлебом-солью.
        Князь супился, не доверял и сам чинил обыск в усадьбах.
        Обиженные потихоньку уходили с челобитной в губу и умоляли вступиться за них. Но окольничий и староста никого не допускали к себе и, чтобы оправдаться перед Москвой, посылали для вида стрельцов в такие поместья, которые, по донесениям дьяков, уже были ограблены.
        Разорённые до тла дети боярские снарядили послов на Москву, к самому великому князю, а пока что переложили все убытки на холопей своих.

* * *
        Стояла осень, время для сбора тягла. Всё, что не успел увезти в свою вотчину Симеон, забрали дьяки и спекулатари князей-бояр.
        Холопи взвыли. Даже для них, привычных к самым тяжким поборам, было необычно остаться сразу же, после сбора урожая, без единого снопа хлеба.
        К Прозоровскому пришли с челобитною выборные от холопей.
        Князь вышел к ним на крыльцо.
        - Не по правде, сказываете, спекулатари творят с моими людишками?
        Выборные приподнялись на четвереньках и, набравшись смелости, отрубили:
        - Уйти дозволь. В северы токмо бы нам прокормиться. А осеренеет - сызнов обернёмся к тебе.
        Сурово сошлись брови Арефьича. В нём всколыхнулись два чувства, упрямо не уступавшие друг другу.

«Добро бы уйти им, покель на пашне робить незабота», - расчётливо отбивалось в мозгу. Но какой-то насмешливый голос царапался в груди и протестовал, вызывая на лице густую краску стыда: «А суседи что сказывать станут? Виданная ли стать - вотчиннику быти без тьмы людишек?»
        - Покажи милость, отпусти до весны!
        Прозоровский запрокинул высоко голову.
        - Тако вы о господаре печётесь?! И не в тугу вам, что суседи перстами в меня тыкать почнут?! Дескать, князь, а живота, почитай, мене, чем у детей худородных!
        Холопи стукнулись о землю лбами.
        - Помилуй! Всё едино не одюжить нам голода.
        - И подыхайте, чмутьяны! Токмо бы вам плакать да печаловаться!
        Он открыл ногой дверь и торопливо, точно опасаясь, что переменит решение, ушёл в хоромы. Тиун высунулся в оконце.
        - Аль невдомёк вам сказ господарев?
        Выборные робко переминались с ноги на ногу и не уходили.
        Из подклета выскочили батожники.
        - Гуй, саранча ненасытная!
        И выгнали со двора батогами холопей…
        Дьяки извелись в неустанной работе и не знали, что делать дальше. Уже давно было собрано всё, чем владели людишки, а до полного тягла, положенного с губы, ещё недоставало добрых трёх четвертей. Не сдавать же в казну и то, что было оттянуто для своих амбаров!
        А отчаявшиеся холопи толпами бросали насиженные места и с семьями убегали из вотчин куда глаза глядят.
        Князья и окольничий расставили по всем дорогам дозоры. Стрельцы окружали беглых и гнали назад по домам. Обессилевшие людишки падали под жестокими ударами бердышей и гибли под копытами ратных коней.

* * *
        К Покрову дню[Покров день - 1 (14) октября, Покров Пресвятой Богородицы. Праздник считается покровителем свадеб. Покрытие головы (фатой, платком, кокошником и т. п.
        как знак замужней женщины народ связывал с выпадением в этот день снега:
«Мать-Покров! Покрой землю снежком, меня, молоду, платком».] были готовы новые хоромины Ряполовского.
        Весь сонм духовенства губного встречал хозяина подле кургана. На земле, убранной сверкающим пологом первого снега, распластались холопи. После молебна хозяин пригласил гостей на пир.
        Усевшись на почётное место, Симеон налил Арефьичу первый кубок.
        - Пей! Твоей заботой сызнов яз господарь!
        И хлопнул в ладоши.
        Точно приведённые в движение особой пружиной, строгою чередой заходили, переплетаясь, людишки, прислуживавшие за столами. Вкусный пар застлал трапезную дразнящим туманом. Холопи, пьяные от голода, раздутыми ноздрями впитывали в себя запахи недоступных яств и в сенях жадно облизывали пальцы, на которых прилипли от блюд капельки жира.
        Для-ради великого торжества на пиру присутствовали и боярыня с дочерью. Прозоровский то и дело подливал в ковши хозяев сладкого, с патокою, вина.
        Кокошник боярышни сбился на затылок, обнажив крепкие жгуты заложенных венками тёмно-рыжых кос.
        Пелагея перемигивалась с соседями и, каждый раз, когда дочь прикладывалась к ковшу, с лёгкой укоризной покачивала головой.
        - Нешто можно младенцу вином упиваться?
        И сама гулко глотала тягучую и сладкую, как берёзовый сок, наливку, незаметно от мужа прижимаясь локтем к руке Прозоровского.
        Гость блаженно щурился, с присвистом втягивая набегавшую по углам губ слюну и усердно подпаивал обеих женщин.
        В трапезной, от ковша к ковшу, становилось шумливее и свободнее. Хмель развязал языки и беспечно смахнул строгую боярскую чопорность.
        Кто-то стукнул вдруг по столу кулаками.
        - Расступись, душа! Студёно!
        И заревел во всё горло.
        Спускался вечер. По углам и подле окон с зажжёнными восковыми свечами в вытянутых руках застыли холопи.
        Когда большая часть гостей разъехалась, хозяин с близкими ушёл в повалушу.
        Марфа уже ничего не соображала и только оглядывала всех бессмысленным взглядом осоловевших глаз.
        - Шла бы в постельку, - икнула боярыня, ткнувшись головой в спину дочери.
        Боярышня попыталась встать, но закачалась и рухнула на пол. Ряполовский зычно расхохотался.
        - Подсоби царевне своей! Аль сама обезножела?
        - Яз? А ни в жисть! - хвастливо прищёлкнула Пелагея.
        Она порывисто встала из-за стола, но тотчас же изо всех сил вцепилась в Арефьича.
        - Ходит! И подволока и стены ходят!
        Тягучий рвотный комок поднимался к горлу. Пол уходил из-под ног, а вместо до оскомины знакомого лица Симеона на неё, кривляясь, глядела целая свора отвратительных рож.

«Был один Симеон, а ныне эвона колико стало!» Боярыня осторожно шагнула к мужу, но зацепилась за ножку стола и шлёпнулась рядом с мурлыкающей что-то дочерью.
        - Ты чего? - наклонился над Марфою Ряполовский.
        - Го-рит… Пог-глазей… Светлица го-рит!..
        В диком испуге князь бросился к оконцу, но, вглядевшись в сумрак, облегчённо вздохнул и заложил руки в бока.
        - Попытался бы кой лих человек огонь у меня сотворить!
        И, хвастливою октавою:
        - Два сорока стрельцов от губы поставлены по моей вотчине.
        Прозоровский лукаво прищурился.
        - А ты бы, Афанасьевич, уважил боярышню. Ей, сердечной, небось чудится ещё та огненная напасть. Погасил бы свечи для стати такой.
        Хозяину понравилась мысль остаться во тьме.
        - Гаси! - приказал он тиуну и, налив вина, закружился по повалуше.
        - Пляши, гостюшки дорогие!
        Но вдруг опустился на пол и залился пьяными слезами.
        - Тешату подайте! Волю Тешату, сына боярского!
        Его никто не слушал. Только Арефьич ткнул в его зубы корцом:
        - Пей! Позабудется!
        Всхлипывания стихали, переходили незаметно в прерывистое похрапывание.
        Раскинув широко ноги, Симеон ткнулся лицом в кулак и утонул в хмельном забытьи.
        Прозоровский, отдуваясь, полз на четвереньках к ухмыляющейся во сне простоволосой боярыне…
        Рано утром в повалушу ворвался тиун и отчаянно затормошил Ряполовского:
        - Гонец от великого князя!
        Первым пробудился от оклика Орефьич. Оттолкнувшись от боярыни, он шёпотом приказал унести женщин и с отчаянными усилиями поднял хозяина.
        - Гонец от великого князя!
        - Го-нец?!
        Точно вихрем снесло хмель у боярина. В широко распахнувшуюся дверь вошёл гонец, сопровождаемый губным старостой и дьяками.
        - Откель будешь, гость ранний? - спросил после обычных приветствий хозяин.
        - От всея Русии великого князя!
        - За память спаси Бог царя преславного!
        И будто между прочим:
        - А для пригоды какой понадобился яз великому князю?
        Гонец гордо вытянулся и поглядел поверх голов.
        - До царя и великого князя всея Русии дошло, что не по правде творишь с меньшою братией.
        Прозоровский не сдержался:
        - Ещё в позалетошний год сам осударь поущал меня в думе: с бородою, дескать, сходен народ - поколику чаще стрижёшь его, потолику буйнее растёт.
        Симеон ехидно покашлял в кулак и, подавив двумя пальцами нос, с достоинством прогудел:
        - А воле государевой мы не ослушники. Потрапезуем, чем Бог спослал, да в колымагу.
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        Глухими тропами, не ведомыми никому, опричь зверя, заходили беглые всё дальше в лесные дебри. С каждым днём становилось холоднее. Ещё изредка встречался одинокий медведь, и запоздалая стая диких гусей задерживалась ещё кое-когда на стынущих озерках; но в самом воздухе чувствовалось уже, что северы не за горами. По-новому шуршала, покрякивая, земля; скользким, как плесень, налётом подёрнулась умирающая листва, и облютевшим от голода волком выл студёный ветер, окутывая седым дыханием своим землю и лес.
        Незадолго до первого снега беглые, выбрав поудобнее место, взялись за оскорды. За неделю были готовы скрытые среди кустарника землянки.
        С утра вся община расходилась в разные стороны за прокормом. На обязанности Клаши лежала добыча дикого мёда, которым изобиловал лес.
        В сумерки беглые возвращались домой с запасами зайцев, лисиц и белок. В удачливые же дни попадались в тенёта ласка, куница или росомаха.
        Все меха складывались в общую землянку, где хранилось унесённое добро из вотчины Ряполовского.
        Старостой беглые избрали Василия, а казной ведал опытный в хозяйственных делах Тешата.
        Общинники отъелись, повеселели и подумывали уже о том, как бы приумножить казну торгом с ближайшим городом. Никто не знал, где расположен этот неведомый город и далеко ли ушли от усадьбы князя, - но это особенно и не тревожило. Пусть попытается кто-нибудь разыскать в непроходимых трущобах подземную деревушку и вступить с ней в единоборство!
        Выводков был всегда чем-нибудь занят и почти не встречался с Клашей. Девушка чувствовала, что в душе жениха творится что-то неладное, но боялась первая вызвать его на объяснение.
        Ей на помощь пришёл Тешата. Улучив удобную минуту, он свёл влюблённых и без обиняков соединил их руки.
        - Побрались бы - чего маяться зря!
        Выводков потемнел и, ничего не ответив, ушёл. Позднею ночью он неожиданно ворвался в землянку Клаши.
        - Не можно мне больше терпеть!
        И, опустившись перед недоумевающей девушкой на колени, с невыразимою мукою поглядел на неё.
        - Яз, яз Онисима погубил! Думка была, - по-иному спрокинется! В добро боярское веру в душе держал!
        Захлёбываясь, Васька рассказывал до последней чёрточки обо всём, что произошло. Потребность высказаться, покаяться долгие месяцы давила его мёртвой петлёй, и не раз, в припадке отчаяния, он нащупывал за поясом нож, готовый полоснуть им себя по горлу, чтобы покончить, не знать, не чувствовать больше мучений.
        Он бичевал себя самыми жуткими словами и бранью, с каждым звуком беспощадно обнажая душу свою перед забившейся в уголок тенью девушки.
        - Вот и всё! - выкрикнул наконец рубленник так, как будто оторвал кусок собственного сердца, и отполз к выходу.
        - Вася!.. - Вокруг его шеи обвилась тёплая вздрагивающая рука, и повлажневшая от слёз щека прижалась к его щеке. - Не зло замышлял ты… О спасении помышлял…

* * *
        День выдался пригожий, солнечный. Клаша накормила общинников запечёнными на углях зайцами и, справившись по хозяйству, ушла за мёдом. Сухое потрескивание хвороста заставило её насторожиться. Вглядевшись, она увидела медведя, подбиравшегося к дуплу.
        Затаив дыхание, девушка юркнула в сторону. Медведь прислушался, обнюхал воздух и пошёл ей наперерез.
        Клаша закружила по лесу, путая следы. Незаметно она ушла далеко от землянок и очутилась среди непролазной колючей изгороди кустарника.
        Медведь почуял человеческий запах и неотступно шагал по следу.
        Заметив дупло в вековой сосне, Клаша, не раздумывая, по-кошачьи вскарабкалась на дерево и прыгнула в зияющую дыру. Её сразу всосала в себя тугая пучина.
        - Мёд! - с ужасом опомнилась она и вцепилась ногтями в стенку дупла. Но пальцы скользили по сладкой поверхности и не могли удержать тяжести тела.
        Пучина всасывала всё безнадёжнее. Тугое и липкое кольцо охватывало уже грудь.
        С заходом солнца общинники вернулись в деревушку и, не застав стряпки, нетерпеливо окликнули её.
        Время шло. Лес нахохлился, как будто стал гуще и ниже, и потемнел. Клаша не приходила…
        - Лихо! - решил Василий и, несмотря на ночь, не слушая уговоров, отправился на розыски. За ним увязались два рубленника.
        - Ay - изредка перекликались общинники, пугая чёрную тишину.
        - Ау-у! - отзывалось изодранное в клочья глухое эхо.
        По шершавой земле, припадая студёным брюхом к ногам людей, струился, крадучись, ветер.
        - Ау! - надрывно выкрикивал Выводков. - Откликнись! Ау-у-у!
        В ответ улюлюкающе смеялся крепчавший ветер и бросал в лицо густую патоку мглы.

…Едва живая девушка услышала вблизи от себя хриплое дыхание медведя. О кору заскреблись когти. Зверь уцепился передними лапами за сук, а задние осторожно просунул в дупло.
        Клаша ожила. В мозгу загорелась счастливая мысль.

«Крикнуть изо всей мочи! - вспомнила она рассказы охотников. - Напугать!»
        И, собрав все силы, с истошным визгом ухватилась за лапу.
        Медведь рванулся, потянув за собой девушку, спрыгнул наземь и с рёвом скрылся в чаще.
        С изодранного лица девушки обильно струилась на хворост кровь. Слипшиеся ноги запутались и повисли на колючих иглах кустарника. Чуть вздымались жёлтые от мёда, точно засахаренные дыни, груди.
        Выводков, пробивая путь плечами и оскордом, спешил на рёв. Живая изгородь разодралась. В двух шагах друг от друга встретились человек и медведь.
        Зверь на мгновение притих, попятился назад, но при первом же движении рубленника поднялся на задние лапы и ринулся на врага.
        Василий отпрянул в сторону, изловчился и ударом обуха раздробил оскалившуюся на него пасть. Обезумевший зверь, раздирая предрассветную чащу смертельным воем, одним прыжком очутился на дереве, на которое успел уже взобраться рубленник.
        Этого только и ждал Выводков. Рискуя жизнью, он, почти не целясь, бросил оскорд в противника. Лязгнув о кость, остриё глубоко впилось в медвежий лоб, между глаз. Вскинув окровавленной головой, медведь упал замертво.
        Победитель торопливо слез с дерева, вытер дымящийся оскорд о полу епанчи и побежал по следу в лесную глушь…
        К полудню Клаша была в деревушке.
        За трапезой, на поляне, один из общинников неожиданно вскочил и поклонился девушке в пояс.
        - Волишь - не волишь, а от доли своей не уйдёшь!
        И, лукаво прищурясь:
        - Ежели спослал Бог Василию вызволить тебя от смерти да от боярина, выходит - Богом данная ты жена ему!
        Клаша зарделась и спрятала в руки лицо. Выводков развёл руками.
        - Чего с нею сробишь? Не любо ей венец принять без попа да не в церкви!..
        Тут уж вмешался Тешата.
        - От боярской постели уберёг тебя староста наш. От смерти выручил давеча. Кой ещё венец надобен? Со всем нутром своим, выходит, ты ему Богом дана!
        Девушка хотела возразить, но хохот общинников смутил её окончательно.
        Не успела она опомниться, как кто-то прикрепил к её платочку на голове согнутую венком еловую ветку и закружил с Василием вокруг молодой и стройной сосны.
        Тешата снял шапку, поднял над головой прутья, связанные восьмиконечным крестом и, приплясывая, затянул на церковный лад:
        - Како сосна стройна, крепка, молода, тако да брачущиеся окрепнут! И како сучьев на той сосне, тако да умножится род высокой раба Божия Васьки и рабы Божией Кланьки - стряпки вольницы нашей многопреславной!
        - Аминь! - рявкнули в один голос общинники и наперебой полезли целоваться с молодыми.
        Чинно, построившись парами, проводили товарищи в чисто убранную землянку Василия с молодой женой.
        На другой день никто не пошёл на охоту.
        Рубленники варили мёд, а молодая с другими общинниками жарили медвежью тушу к свадебному пиру.

* * *
        Осиротел лес. Давно улетели птицы на тёплый постой. Медведь убрался в берлогу, и хитрая мышь переселилась с потомством своим из насиженной норки поближе к муравьиной казне. Усердно заработали северы, обряжая в белые убрусы, кокошники и епанчи деревья и землю. Ветер студёными языками своими непрестанно наводил на обновы серебряный лоск.
        Общинники по уши ушли в звериные шкуры и высокие островерхие шапки. День и ночь в дозорных берлогах тлели костры.
        По первопутку Выводков отправился искать дорогу к ближайшему городу. Днём он таился в кустарнике, чутко прислушиваясь к каждому шороху, и всё поглядывал в небо, чтобы как-нибудь отличить в свинцовом шатре восход, закат, полдень и полунощную сторону. Ночью он чувствовал себя смелее. Можно было бесшабашно двигаться среди кладбищенской тишины, мурлыкать весёлую песню и без опаски грозиться незло в сторону, откуда нет-нет да поблёскивали горячие волчьи зрачки. Да и чего остерегаться зверей? Вот человека - другая статья. Тут ухо держи востро!
        На второй день рубленник выбрался на широкую дорогу. Вдалеке, на огромной поляне, пыхтел окутанный дымом будный стан.
        Пораздумав, Василий нащупал под волчьим тулупом охотничий нож и, перекинув на левое плечо оскорд, направился к стану.
        В хозяйской избе гость долго отогревался и деловито соскабливал ногтями с заросшего буйною бородою лица иней и ледяные сосульки.
        Хозяин сидел в стороне и любопытно разглядывал незнакомца.
        - Издалеча?
        - Напрямик, отец, из материнского брюха в утробу земную.
        Кудрявая и сизая, как пена прокисшего пива, бородка хозяйская колыхнулась в неслышном смехе.
        - Бывалый, видать, паренёк! Умелец ответ держать!
        - А покормишь - и песню сыграем!
        И, усаживаясь на чурбачке:
        - Поди, до города мне не малость осталось махать?
        - До Венева?
        - А то ж куда? Не до Мурома же!
        - Рукой подать. За день трижды яз оборачиваюсь.
        Понемногу они разговорились.
        Узнав, что у Василия имеется изрядный запас пушнины, хозяин засуетился и достал из подполья вина.

* * *
        Общинники завели с будным станом оживлённую связь. В обмен на меха хозяин давал им денег и ржи.
        Чтобы быть поближе к незнакомым людям, трое рубленников подрядились в стан на работу.
        По ночам, когда всё засыпало, рубленники тайком уходили к своим дозорным и подробно рассказывали обо всём, что слышали за день.
        Вскоре в лесной деревушке стало известно, что веневский боярин собирается на Святках[Святки - с 25 декабря (7 января) до 5 (18) января, от Рождества Иисуса Христа до кануна Крещения Господня.] с гостями в стан на охоту.
        В Сочевник[Сочевник (Сочельник) - здесь: канун Рождества Иисуса Христа, рождественский вечер, в который постятся до восхода звезды. Следующая затем трапеза называется Сочельником, Голодною кутьёю или Голодным святым вечером.] общинники покинули свои землянки и окружили примыкающую к стану чащу.
        Василий исподлобья поглядывал на жену, обряженную в меховые сапоги, волчий тулуп и высокую кунью шапку.
        - Ну, прямо тебе человек, а не баба! - умилялся он. Клаша ласково улыбалась и туже стягивала повязку, охватывающую живот.
        Вдалеке послышался лай. По дороге, раскинувшейся голубеющей простынёй, выросли неожиданно конные, и тут же вынырнули из-за поворота три колымаги.
        Псари сдержали запушённых снегом и инеем псов.
        Холопи бросились к боярам и подставили им согнутые спины свои.
        Василий, зарывшись по шею в снег, наблюдал из-за сосны за прибывшими.

«Погоди, каты, похолопствуете и вы ужо!»
        Едва загонщики были расставлены по местам, боярин с гостями ушёл в глубину леса.
        Батожник забежал далеко вперёд. Вдруг он обо что-то споткнулся и упал лицом в сугроб. - Нишкни!
        Перед носом его завертелся кулак.
        - А и не духом единым!
        В деревьях запутался чуть слышный посвист. Общинники выскочили из засады и бросились на загонщиков.
        Холопи, увидев направленные на них луки, покорно свесили головы.
        - Нас-то пошто? Мы не свои… мы господаревы…
        Их связали и свалили в кучу.
        Выводков впереди небольшого отряда полз по снегу к псарям.
        Зачуяв чужих, псы насторожённо обнюхали воздух.
        Рубленник подал сигнал. Град стрел пронзил пёсьи морды. Тишь пробудилась визгом и заливчатым лаем.
        Озверелый боярин затопал ногами.
        - Подать мне ловчего!
        И, щёлкнув плетью, бросился в сторону стана.
        Его окружили отделившиеся от сосен белые призраки.
        - Не гневался бы, боярин!
        Василий навалился на князя и прежде, чем тот что-либо сообразил, заткнул ему лыком рот.
        В будном стане тщетно дожидались возвращения охотников. Переполошённый хозяин сам поскакал верхом в город подать весть о пригоде.
        Общинники увели полоненных в свою деревушку. На поляне с их глаз сняли повязки. Низко кланяясь, к боярам подошёл Тешата.
        - А не показали бы нам милость, гостюшки дорогие, не наградили бы вольницу шубами да кафтанами с княжеских плеч?
        Общинники одобрительно загудели.
        Заложив два пальца в рот, Василий пронзительно свистнул.
        Из землянки выбежала Клаша и потянула за собою цепь. Упираясь и глухо воя, за нею шагал волчонок.
        Один из рубленников потёр весело руки.
        - Стосковался, серячок, по говядинке!
        Бояре сбились теснее и молчали.
        Выводков по-приятельски похлопал веневского вотчинника по плечу.
        - Али боязно?
        И, снисходительно улыбаясь, причмокнул.
        - Ништо тебе, не укулеешь!
        Холопей тем временем повели в общую землянку и усадили за стол.
        Клаша суетилась у огня. Общинники, облизываясь, распаковывали боярскую снедь, которую не позабыли унести из колымаг.
        Обряженные в росомашьи шубы, в земские ферязи и кафтаны, в шапках с собольей опушкой, сбитых ухарски набекрень, в землянку ввалились староста, казначей и два рубленника.
        - Батюшки! Падай в ноги, холопи! - заревели, покатываясь от хохота, общинники.
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
        По обычаю, далеко от Кремля остановились кони Ряполовского. Боярин, кряхтя, вылез из колымаги и, нащупав глазами церковь Иоанна Лествичника[Иоанн Лествичник (Синайский) (579-654) - прожил сорок лет в пещере у подошвы горы Синая (Египет), в возрасте семидесяти пяти лет был избран в игумены Синайского монастыря. Автор
«Лествицы Райской» - руководства к монашеской жизни, состоящего из глав («степеней», ступеней), возводящих читателя «наподобие… лестницы даже до врат небесных».] , что под колоколы, трижды перекрестился.
        - Дай Бог здравия гостю желанному! - раздалось неожиданно за спиной.
        Симеон оглянулся и так взмахнул руками, точно собирался подняться на воздух.
        - Спаси Бог князя Ондрея!
        Ондрей подозрительно оглядел холопя, державшего под уздцы его аргамака, и отвёл Симеона в сторону.
        - А и повстречались мы с тобой, Афанасьевич, почитай… - голос его упал до едва слышного шёпота, - у смертного одра Иоаннова.
        Ряполовский просветлел.
        - Выходит, что задумано в земщине, то и Богом утверждено?
        Целительным зельем вошла в его совесть благая весть.

«Преставится в Бозе… сам стол очистит…» - счастливо прыгало сердце. Однако он сдержал радость и глубоко вздохнул.
        - Не было бы тут, князюшко, затеи какой?
        Ондрей убеждённо тряхнул головой.
        - Яз, Курбской, сказываю тебе! Сам Лоренцо, басурмен- лекарь, той хвори не берётся вон изогнать.
        Они прошли молча в ворота между лестницей подле Грановитой и Серединной палатами.
        Стрельцы, завидя бояр, низко согнули спины.
        Через тихие сени Золотой палаты князья прошли в трапезную избу, что против алтарей Спаса на Бору. Там, на широкой лавке, обитой зелёной тафтой и с собольей опушкой, сидели Симеон Ростовский и Турунтай.
        При входе гостей они чопорно поднялись и, слегка кивнув, исподлобья оглядели Ряполовского.
        - К царю? - тоненько выдавил Ростовский, ревниво вымеряя глазами, достаточно ли почтительный поклон отвешивает ему вотчинник.
        Ряполовскому было странно слышать почти детский писк, исходивший из могучей княжеской глотки.
        Он не выдержал и полушутя- полусерьёзно заметил:
        - А тебя, Симеон Микитович, и сизой волос не берёт. В плечах - семь пядей, а голосок - воробьиной.
        Турунтай приложил палец к шлёпающим губам.
        - Негоже ныне потешаться людям русийским. И, шагнув бесшумно к двери, поманил за собою остальных.
        Посреди царёва двора бояре степенно перекрестились на Преображенский собор и, чванно отставив животы, вошли в хоромы Иоанна Васильевича.
        На них пахнуло густым запахом ладана, мяты, шафрана и едкой испариной.
        Царь лежал на животе и, уткнувшись лицом в подушку, не передыхая, стонал.
        - 3-зубы… Не можно же больше терпети… 3-з-зу-боньки!
        Лекарь шаркнул ножкой, обутой в лакированную туфлю, и приложил к груди холёную руку.
        - Вашему королевскому величеству поможет бальзам рыцаря Эдвин…
        Иоанн незаметно высунул из-под стёганого с гривами полога ногу и ткнул лекаря в бок.
        - Пшёл ты к басурменовой матери, мымра заморская!
        И снова, ещё жалобнее, заныл:
        - 3-зубоньки… Миколушка многомилостивой… 3-з-зубы мои!
        Дьяк Висковатый припал к колену царя и всхлипнул с мучительною тоскою:
        - Аль невмочь, государь мой преславной?
        Иоанн поправил повязку, обмотанную вокруг его вспухшего лица, и положил руку на плечо Висковатого.
        - Повыгони, Ивашенька, всех их.
        Он умильно закатил глаза и, краснея, вдруг попросил по-ребячьи:
        - Настасьюшку… Кликни Настасьюшку мою.
        Когда пришла царица, в опочивальне никого уже не было, кроме больного.
        Анастасия прильнула к жёлтой руке мужа.
        - Орёл мой! Владыко мой!
        Он нежно обнял её и болезненно улыбнулся.
        - И пошто это так? При тебе хворь моя и не в хворь.
        Осторожно сняв с точёной шеи своей крест, царица сунула его за повязку.
        Холодок золота пробежал мокрицею по щеке и токающе отдался в висках.
        Иоанн царапнул ногтями стену и судорожно передёрнулся.
        - Помираю!.. Люди добрые, помираю!
        Через слегка приоткрытую дверь вполз на четвереньках поп Евстафий.
        Анастасия с надеждой бросилась к нему навстречу.
        - Сдобыл?
        Поп поднялся с пола и хвастливо подмигнул.
        - Нам не сдобыть ли?
        И, скрестив на груди руки, поклонился царёвой спине. Чуть вздрагивала раздвоенная его бородка, а губы, собранные в сладенькую трубочку, шептали пастырское благословение.
        Царь со стоном повернулся к попу.
        - Чем обрадуешь?
        - Зубом, государь мой преславной! Сдобыл яз, с молитвою, Антипия великого зуб[…зуб святого Антипия… - имеется в виду Антипа, священномученик, епископ Пергамский, творивший чудеса и исцелявший от недугов.] !
        Нетерпеливо вырвав из кулака Евстафия зуб святого Антипия, Иоанн сунул его себе в рот.
        - Ещё, государь, откровением святых отец, Миколая, Мирликийского чудотворца[Миколай, Мирликийский чудотворец - архиепископ, великий христианский святой, прославившийся чудотворениями.] , равноапостола Констьянтина[… авноапостола Констьянтина, матери преславной его Елены… - имеются в виду Константин I Великий (ок. 285-337), римский император (с 306 г.), поддерживавший христианскую церковь и основавший Константинополь на месте города Византии, и его мать-царица, равноапостольная Елена (сконч. в 327).] , матери преславной его Елены, иже во святых Мефодия и Кирилла, учителей словенских[…Мефодия и Кирилла, учителей словенских… - равноапостольные Мефодий (ок. 815-885) и Кирилл (ок.
827-869), братья, проповедники христианства, славянские просветители, создатели славянской азбуки. Приглашённые из Византии, создали независимую от германского епископата славянскую церковь в Великоморавской державе (Богемское княжество); впервые перевели несколько греческих богослужебных книг на славянский язык.] …
        Иоанн схватил гневно подушку и швырнул её в лицо Евстафию.
        - Никак, усопшего отпеваешь?!
        Поп шлёпнулся на пол. Раздвоенная бородка метнула половицы и так оттопырилась, как будто что-то обнюхивала.
        - Сказывай без акафистов!
        - Иже во святых отец…
        - Не дразни, Евстафий… Голову оторву!
        - Сказываю, преславной… Сказываю, великой!..
        Он перекрестился и привстал на колено.
        - Архимандрит ростовской, откровением святых отец, спослал тебе, государь, через меня, смиренного, двадесять милующих крестов иерусалимских.
        Не спуская страстного взгляда с икон, царица принимала кресты от Евстафия и обкладывала ими лицо, грудь и ноги покорно притихшего мужа.
        Передав последний крест, поп на носках выбрался из опочивальни.
        Сильвестр перехватил его в полутёмных сенях.
        - Возложил?
        Бессильно свесилась на грудь голова Евстафия.
        - Зуб-то и не Антипия вовсе…
        Иоанн лежал, бездумно уставившись в подволоку, и не шевелился. Левая рука его безжизненно свисла на пол. Мутными личинками шелушились на пальцах подсохшие струпья. По углам губ, при каждом вздохе чахлой груди, пузырилась желтеющая слюна.
        - Кончаюсь! Настасьюшка! - прохрипел он вдруг в смертельном испуге и рванулся с постели. - Кончаюсь!..
        И, теряя сознание, грузно упал на жену.
        Смахивая брезгливо кресты, Лоренцо поднёс к носу больного пузырёк с остро пахнувшей жидкостью.
        Иоанн приоткрыл левый глаз.
        - Помираю! Зовите попов, - помираю!
        Жалко дёрнулся подбородок, и на ресницах блеснули слезинки.
        - С Митей почеломкаться[С Митей почеломкаться… С первородным моим! - Речь идёт о царевиче Дмитрии (1552, октябрь - 1553, март) - первенце Ивана IV.] бы в остатний раз. С первородным моим!
        На постельном крыльце засуетились боярыни и мамки. Захарьин-Юрьин[Захарьин- Юрьин
        - из боярского рода Захарьиных, разделившегося к началу XVI в. на две ветви: Захарьиных-Яковлей и Захарьиных-Юрьевых. Из последних пошли Романовы, царская династия в России.] и Висковатый понесли зыбку с младенцем в опочивальню.
        Увидев сына, Иоанн сразу позабыл боль и благоговейно перекрестился.
        - Почивает! - умилённо выдохнул он и поманил глазами жену. - Ты на губы поглазей на его! Доподлинно твои, Настасьюшка, губы!
        Царица зарделась.
        - Губами мой, а по очам всяк прознает соколиный твой взор, государь.
        Паутинною пряжею собрался покатый лоб великого князя. Взгляд его жёстко забегал по Юрьину и Висковатому.
        - Сказываете, и Сильвестр с Адашевым?
        Юрьин высунул голову в дверь и тотчас же вернулся к постели.
        - И они. Сам слыхивал: «Люб, дескать, нам на столе на московском не Дмитрий, а Володимир, Старицкой-князь».
        - И Курбской?
        - И Курбской. Да и Симеон, князь Ростовской.
        Висковатый заскрежетал зубами.
        - Твоей кончины сдожидаются, государь, и Прозоровской со Щенятевым да Овчининым, да и многое множество земщины.
        Иоанн раздражённо заворочался на постели. Точно рачьи клешни, скрюченные пальцы его мяли и тискали простыню. Лицо вытягивалось и заливалось желчью.
        - Веди!
        Юрьин не понял и ниже склонился.
        - Абие волю сидение с бояре!
        Царица умоляюще взглянула на мужа.
        - Где тебе ныне думу думать, преславной?
        - Нишкни! Не бабье то дело!
        Но тут же привлёк к себе жену.
        - А сдостанется стол мой тому Володимиру, изведут тебя с Митенькой.
        Ткнувшись лицом в подушку, Иоанн нарочито громко закашлялся, чтобы скрыть рвущиеся из груди рыдания.
        Склонившись над первенцем, безутешно плакала Анастасия. Висковатый и Юрьин в тяжёлой тревоге закрыли руками лицо и не осмелились проронить ни слова утешения. Лоренцо, засучив рукава, одной рукой перелистывал латинский лечебник, другой - деловито растирал какую-то мазь.
        - Абие волю сидение с бояре! - грозно повторил царь и, выплюнув на ладонь зуб Антипия, сунул его под подушку.
        Юрьин бросился исполнять приказание. Дьяк вынес в сени зыбку и передал её поджидавшим боярыням.

* * *
        По одному входили в опочивальню бояре. Последними остановились у двери Сильвестр и Адашев.
        Симеон Ростовский отвесил земной поклон и сел на лавку. То же проделали и остальные. Ряполовский поискал глазами подходящее для себя место и устроился подле Курбского.
        - Все ли? - ни на кого не глядя, пожевал губами царь.
        Адашев сделал шаг к постели.
        - Абие, государь, жалуют Овчинин, Щенятев, Прозоровской да Василий Шуйской[Шуйский Василий - Василий IV Иоаннович (Шуйский) (1552-1612), из рода князей Рюриковичей, потомок старшего брата Александра Невского - Андрея. Будущий царь московский и всея Руси (1606-1610). Низложен москвичами, умер в польском плену.] с Микитою Одоевским. Токмо что из вотчин своих обернулись.
        Когда все места были заняты, Иоанн приподнялся на Локте.
        - Да все ли?!
        Адашев пересчитал пальцами присутствовавших.
        - Все, государь!
        С глухим стоном царь уселся на постели, опершись спиною о стену.
        Бояре торопливо вскочили и отвесили земной поклон.
        - А Юрьина и Висковатого пошто не зрю?
        И кивком головы указал близким на место подле себя. Князья зло переглянулись. Симеон Ростовский резко поднялся.
        - Пожалуй меня, государь, милостью - словом обмолвиться.
        Дождавшись разрешения, он тоненько засверлил:
        - Твоя воля, царь! А токмо негоже дьяку выше земских си дети!
        Больной сжал в кулаке подбородок и передёрнул острыми плечами своими.
        - А сдаётся мне, князь-боярин, не дерзнул бы ты батюшку нашего, Василия Иоанновича, умишком своим наставлять!
        Едва сдерживая готовый прорваться потоком жестокой брани гнев, он повелительно указал князю на лавку. Жуткою искоркою скользнул пронизывающий и горячий, как змеиное жало, взгляд по лицам бояр.
        - Эге! И Ряполовский пожаловал! - прошипел Иоанн, кривя в презрительную машкеру лицо. - Аль сызнов с ласкою от худородных суседей? - И задёргался, как кукла фряжская, когда её дёргают за верёвочку, от хихикающего смешка.
        Симеон заёрзал на лавке и плотнее прижался к Курбскому.
        Больной сделал усилие, чтобы встать, но застонал от боли и схватился за щеку.
        - 3-зуб!
        Висковатын бережно поправил повязку.
        - 3-зуб потерял! Антипия великого зуб! - детскою жалобой вырвалось из сдавленного горла.- 3-з-зуб целительной!
        Но, вспомнив, с блаженной улыбкой достал зуб из-под подушки, сунул его себе под язык и с укором повернулся к иконам.
        - Не помышлял яз, что во младости моей лишишь ты меня, Боже мой, живота. Но да исполнится воля Твоя. Яз не ропщу.
        Он поиграл пальцами в воздухе и ещё раз болезненно выдавил:
        - Нет, не ропщу.
        Бояре приподнялись с лавок и набожно перекрестились.
        - Токмо о том кручинюсь, что мал царевич и неразумен. Не встанет, не постоит за отцов и дедов своих, за Рюриковичей преславных, царей русийских.
        Сильвестр воздел к небу руки.
        - Про то и мы кручинимся, царь. Не миновать при царевиче распрям на Русийской земли… А при…
        Он осёкся и нерешительно поглядел на соседей, точно искал у них сочувствия и поддержки.
        - Чего же примолк? Сказывай… Не таи.
        - А при брате твоём двоюродном, при Володимире Ондреев…
        Иоанн затряс вдруг отчаянно головой и заткнул пальцами уши.
        - Молчи! Заткни ему глотку, Ивашка! Молчи!
        Бояре повскакали с мест и заспорили, перекрикивая друг друга.
        Юрьин застучал склянкой о стол и заревел:
        - Жив ещё царь и великой князь! Не бывало того, чтобы без царёва соизволения гомонили бояре!
        Едва царь поднял руку, все мгновенно притихли.
        - А ведомо ли вам, холопи неверные, что самодержавства нашего начало от Володимира равноапостольного?
        Лицо больного побагровело и покрылось испариной. Он почувствовал, как каждый мускул наливается страшной силой и возмущением.
        - Прочь!
        И, оттолкнув Висковатого, вскочил.
        - Мы родились на царстве! Мы не чужое похитили!
        Непоколебимою властью звучал его голос.
        - Мы родились на царстве! Мы плоть от плоти Володимира равноапостольного!
        Он оборвался, сразу отяжелел, опустился.
        Висковатый подхватил его и уложил в постель.
        Бояре возбуждённо передвигали лавками, наступали друг на друга с поднятыми кулаками и исступлённо кричали.
        Их вытолкали по одному в соседний терем.
        Царь приложился ухом к стене и жадно подслушивал.
        Наконец в опочивальню, сияющий и красный, ворвался дьяк.
        - Победа, преславной! Димитрию бояре крест целовать порешили!
        Иоанн хихикнул и ястребиным взглядом своим резнул подволоку.
        - А почить в Бозе мы авось ещё погодим. Авось и ещё сподобит Господь посидеть на столе на московском.
        И, покручивая бородку, ядовито процедил сквозь зубы:
        - Зато проведали мы доподлинно, кой холоп нам холоп, а кой нам ворог!
        Он выковырнул пальцем изо рта зуб Антипия и, поднявшись натужно, сам положил его на киот.
        - Боже мой, Боже мой! Не остави меня! Укрепи на столе, яко укрепил еси на небеси одесную Сына Твоего единородного, Господа нашего Исуса Христа!
        - Аминь! - вдохновенно выкрикнул Висковатый и упал на колени перед иконами.
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
        Василий объявил полоненным боярам:
        - Како вы со холопи деяли, тако и нам ныне послужите. А ещё милость вам наша: за прокормом не на разбой пойдёте, а с нашего стола прокормитесь, коль заробите.
        Несмотря на то что каждое ослушание каралось голодом, князья не поддавались и почти не выполняли ни одного приказа старосты и казначея.
        Боярин Апракса, веневский вотчинник, едва подходил к нему кто-либо из холопей, рвался с желез, дико вращал налитыми кровью глазами и требовал срывающимся голосом:
        - Свободи! Абие, пёс, сбей железы!
        Холопи подходили вплотную и тыкали кулаками в лицо.
        - А не попотчуешься ли, князь, гостинчиком нашим?
        И вразумительно:
        - Свободить тебя свободим. Токмо до того послужи нам, по Васильеву становлению, како мы тебе допрежь служили!
        В Крещеньев день[Крещеньев день - 6 (19) января. Крещение Господа Бога нашего и Спаса нашего Иисуса Христа.] бояр спустили с желез и привели в общую землянку трапезовать.
        Полоненные отказались усесться за стол.
        - Сиживали мы рядком ещё с великим князем Василием Иоанновичем, нынешнего Иоанна Васильевича на рученьках нашивали, - перекрестившись на пустой угол, сокрушённо объявил князь Пенков.
        Апракса раскачивался из стороны в сторону и с нескрываемой ненавистью глядел на старосту.
        - Не сядешь? - спросил его насмешливо Выводков.
        - С холопя-ми?!
        Василий мигнул. Общинники навалились на бояр и силою усадили их за общий стол.
        Полоненные сползли с лавок и, отбиваясь ногами, в один голос упрямо ревели:
        - Краше от руки вашей злодейской погибнуть, чем сести рядом!
        Их связали и, укутав предварительно в шубы, выбросили на мороз.
        - Не охочи с холопями, почтуйтесь с воронами!
        Клаша вынесла им миску варёной зайчатины. После трапезы общинники, по обычаю русинскому, выспались и пошли на поляну.
        Выводков стал в середине круга и обратился к полоненным холопям:
        - А ведомо стало мне, что закручинились вы по бабам своим.
        Он пытливо оглядел окружающих.
        - Мой сказ вам таков: ушли мы от лиха боярского не вам на кручину, а на подмогу людишкам кабальным.
        Апракса ехидно кашлянул в кулачок.
        - Поглазеем… Токмо перегоди… Ещё понаскачут стрельцы в ваше логово!
        Он смолк под посыпавшимися на него ударами батогов. Пенков испуганно придвинулся к князю Кашину.
        Полоненные холопи отошли в сторону держать совет. Один, с мшистою, реденькою бородёнкою и изъеденным оспою лицом, прицыкнул на остальных и, дождавшись, пока стихло, горячо замахал руками.
        - Да нешто? Да ежели… оно и с бабами можно сюда… А нет, так и нет.
        К ним подошли общинники во главе со старостой. Василий дружески положил руку на плечо рябого.
        - Ныне тако: кто волит - отпускаем мы. Кой охоч - обернётся, а кому вольница наша невместна - живи в кабале.
        Он неожиданно сдвинул сурово брови.
        - Токмо памятуйте, други, денно и нощно: ежели на наш след стрельцов наведёте, пеняй на себя.
        Кашин с трудом поднялся с земли и подозвал казначея.
        - Яви милость Божескую! Отпусти и нас по дворам!
        Тешата расхохотался. Князь сокрушённо покачал головой и вдруг бухнулся Василию в ноги.
        Апракса вытаращил глаза.
        - Опамятуйся! Боярин!
        Пальцы Кашина суетливыми красными червяками сновали в воздухе, глубоко зарывались в снег и скрипуче царапали ногтями промороженное стекло земли.
        - Яви милость Божескую! Не можно мне боле позора терпеть!
        Общинники с любопытством обступили бояр. Пенков пошептался с Апраксой и пронзительно крикнул:
        - За себя ратует князь! Не за нас - за себя!
        Василий поднял Кашина с земли и по слогам пробасил:
        - Будешь ли крест целовать на том, что по-иному поведёшься с холопями?
        - Чего накажешь, тако сроблю.
        - А бьём мы челом тебе, князь, на невеликое. Целуй крест на том, что испола в урожае будут с тобою людишки, да три дни положишь им на себя робити, да спекулатарям и протчим накажешь не сечь да и не пытать до веку холопей тех.
        Кашин втянул голову в плечи и в крайнем удивлении глядел на Выводкова.
        - Статочное ли дело боярину со смердом испола урожай делить да не сечь и в животе да смерти холопьей володыкой не быть? Да что ты?! - Но, опомнившись, разразился добродушным смешком:-Тако бы сказывали тебе иные, в коих кичливость правды превыше. А яз охоч крест целовать.
        Староста с презрением поглядел на боярина.
        - Хитёр ты доподлинно, князь. Ужотко погодим, видно, крест целовать, покель не поумнел.

* * *
        Слух о неуловимой таинственной вольнице переходил из уст в уста и вскоре облетел всю губу.
        Один за другим холопи с жёнами и детьми бежали из вотчин, разыскивали дозорных общинников и примыкали к вольнице.
        Едва осеренело и побурел снег под солнцем, Василий и рубленники взялись за оскорды и кайлы.
        Полы и стены землянок были обшиты брёвнами и досками, вся деревня соединялась подземными ходами, а вход в жилище Василия путался и переплетался в лесных трущобах.
        К Миколе Вешнему[Микола Вешний - Миколин день (весенний), см. прим. к стр. 294.] был готов последний потайный рукав, ведущий в сторону от леса, к быстрой реке.
        Сообщение с городом с каждым днём становилось опаснее. Все дороги и перелески кишели лазутчиками и стрельцами.
        Торговые караваны, которым приходилось проезжать лесом, сопровождались сильными отрядами ратников.
        По губе ходили дьяки и читали грамоту от воеводы. По грамоте сулилась щедрая мзда прокормом и деньгами тому, кто укажет, где обретаются уведённые в полон бояре.
        Среди вольницы пронёсся слух, что сам воевода готовится пойти на лес с арматою.
        Деревня притаилась. Кроме дозорных и небольшого числа охотников, никто не смел выходить из подземелья. Василий запретил даже разводить костры. Общинники перешли на сырую пищу.
        Бояре чутко прислушивались к тревоге и веселели.
        Присмиревший было Апракса снова поднял голову и осмелел. Его бывшие людишки старались избегать встречи с ним, а некоторые нарочито входили в землянку к узнику, угодливо прислуживали и всячески старались выказать свою преданность и сочувствие.
        Староста выследил двух таких холопей и поведал о них общине.
        - Взять в железы печенегов! - в один голос решили беглые.
        Уличённых связали и бросили в землянку бояр.
        В одну из ночей Выводков передал свою власть старосты Тешате и, простившись с товарищами, ушёл из лесной деревушки.
        Ему одному ведомыми путями он то уходил в самые дебри, то приближался к проезжим дорогам, то рыскал невдалеке от будного стана.
        Наконец лес поредел, и за опушкой, через пахоту, показалось селенье.
        Выводков передохнул, закусил ржаным сухарём и разделся…
        К полудню он появился в деревне, перепугав насмерть ребят и женщин.
        Людишки с любопытством следили за нагим великаном, спокойно расхаживавшим по уличкам.
        Густая копна волос ниспадала на широкие плечи рубленника, длинная борода торчала липкими клочьями, едва защищая богатырскую грудь. На ногах болтались привязанные к икрам тяжёлые камни. Железные, в тупых колючках, вериги при каждом движении жутко позвякивали и рвали на спине кожу. По чреслам болталась изодранная рогожа.
        - Блаженный! - с суеверным благоговением передавали друг другу людишки, низко кланялись Выводкову и подходили, сложив горсточкою ладони, под благословение.
        Чуть сутулясь, спокойно вышагивал Выводков, как будто никого не замечая. Его кроткий взгляд был устремлён куда-то в пространство, и на лице беспрестанно играла радостная улыбка.
        - Благослови, странничек Божий! - молитвенно подползали к нему холопи.
        - Благословен и пень, и червь, и человек, и колода! Радуйтесь, херувимы, пчёлы дивого мёду сулили! - точно про себя, подпевал староста и, подплясывая, крестил воздух мелкими крестиками.
        Дойдя до боярской усадьбы, «юродивенький» вдруг задрожал и дико вскрикнул.
        Холопи упали ниц и замерли, не смея пошевелиться.
        Из оконца светлицы высунулась голова боярыни. Она ласково поманила нагого.
        - Покажи милость, человек Божий, переступи во имя Христово порог мой.
        Василий отчаянно затряс головой и царапнул ногтями грудь.
        Скорбно звякнули железы, и глухо перекликнулись оттянувшие икры камни.
        - Бога для пожалуй в хоромины! - не отставала боярыня. - Помолись за нас, грешных, за избавление из полона князя Апраксы.
        Шея рубленника вытянулась и напряглась. Кряхтя, он опустился на четвереньки и приложился ухом к земле. Вдруг двор огласился дикими стонами и проклятьями. Юродивый вскочил и, точно подхлёстываемый бичами, рванулся к тыну и закружился.
        - Апраксе погибель! Со вотчиной и со чады! - грозно ревел он, исступлённо колотя себя в грудь кулаками. - Апраксе погибель! Во веки!
        И, резко остановившись, присел в страхе на корточки.
        - Вон он! Вон он, нечистый, низвергает в геенну боярина.
        Белая, как убрус, повязанный под раздвоенным подбородком, вышла боярыня на крыльцо и бухнула на колени.
        - Помилуй, провидец!
        Закрыв трясущимися руками лицо, Выводков подкрался к женщине.
        - Встань!
        Она послушно поднялась и сложила на животе руки, как перед причастием.
        - Молись, раба! Великой грех содеял Апракса!
        Он отставил два пальца правой руки и так взглянул в небо, как будто требовал от него наставления.
        - Слышу, Спаситель! - благостным вздохом булькнуло в его горле. - Ты! - Тяжёлая рука легка на узенькое плечо боярыни. - На скит в лесу длань подъемлют воеводы для спасения князей земных. Тако ли?
        - Тако.
        - Многомилостив Отец наш Небесный!
        Толпа осенила себя широким крестом и эхом отозвалась:
        - Многомилостив Отец наш Небесный! И тако глаголет сын его единородный: иже в добре будет жить с холопи боярин и прокормом достатным прокормит до конца живота своего, а той воевода снимет заставы со святаго скита, - обернёт Господь Апраксу в вотчину в благоденствии.
        Боярыня отвесила земной поклон и подала юродивому туго набитый мешочек.
        Василий возмущённо отступил.
        - Избави мя, кладезь святой, от злата земного!
        И, притоптывая босой ногой, скороговоркой пропел:
        - Сгинь, сгинь! Сгинь! Сгинь!
        Неожиданно улыбнувшись блаженно, он мягко предложил:
        - А во спасение раба Божия болярина Апраксы - отдай сию казну людишкам своим.
        Боярыня, не задумываясь, бросила мешочек в толпу.
        Тёмною ночью ушёл Василий из вотчины. За ним увязалась кучка холопей.
        Во всю дорогу «блаженный» почти не разговаривал и мурлыкал под нос всё, что приходило на ум. Чем бессмысленнее были слова, густо перемешанные именами святых, тем большим благоговением проникались люди и тем благоюродивее казался им нагой.
        К вечеру второго дня, миновав посады, рубленник подошёл к вотчине боярина Кашина.
        Его окружила большая толпа. Застыв перед хоромами князя, Василий простоял всю ночь в безмолвной молитве.
        Тем временем боярыня Апракса поскакала в губу. Воевода внимательно выслушал женщину и обещал исполнить предрекание юродивого.
        Но, едва боярыня уехала, - вызвал дьяков.
        - Сдаётся мне - юродивый тот сам не разбойник ли?
        В вотчину Кашина поскакал переряженный дьяк.
        Круг почитателей юродивого рос с каждым часом. Холопям пришлись по мысли проповеди Василия. Всё, что покорно переносили они от господарей, всё, что годами складывалось в груди затаённым возмущением и ненавистью, - смело бросал за них в лица дьякам обличитель.
        - Чмутит, - донёс воеводе язык. - Не инако - ведомы ему те людишки разбойные!
        Едва Выводков оставил вотчину Кашина, его встретил отряд стрельцов.
        - Откель Бог путя дал? - спросил с усмешкой голова.
        Рубленник кичливо выпрямил грудь.
        - Армате Христовой гоже ли ответ держать перед арматой князей земных?
        Переряженный дьяк запальчиво подскочил к голове.
        - А холопей чмутить - положено ли армате Христовой?!
        Блаженный встряхнулся, будто невзначай больно ударил веригами по плечу дьяка и гулко отрезал:
        - Да и положено ли мором морить, а и измываться над смердами?
        Разинув рты, людишки восторженно слушали дерзкие речи нагого.
        Вдруг к рубленнику подскочил монах и сорвал с него крест.
        - Ересь! Потварец сей ересь сеет середь крещёных! Аще речено: кой хулу на володык возводит, тот дьяволу служит!
        По знаку головы стрельцы опасливо окружили Василия.
        Толпа клокотала, дробилась на части, зловеще наседала на стрельцов и друг на друга.
        - Ужо накликаете кручину на нас, убогих! - кричали, надрываясь, сторонники Выводкова.
        - Взять в железы! - ревел монах, потрясая в воздухе кипарисовым восьмиконечным крестом. - На дыбу еретика!
        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
        С утра до ночи толпились любопытные у приказной избы.
        Сам губной староста пытал узника.
        - А не вспамятуешь, куда бояр схоронил? - добродушно хихикал он, забивая под ногти Василия иглы.
        Стиснув зубы, Выводков протяжно выл, умолял о пощаде, но ни единым мускулом лица не дал понять, что ему ведома лесная деревня.
        При каждом выкрике пытаемого толпа срывала шайки, молилась и готова была при первом знаке броситься на избу.
        Староста изо всех сил зажал щипцами сосок Василия.
        - Откроешь разбойное логово - волей пожалую!
        - Не ведаю!..
        Жёны полоненных князей не отставали от воеводы. Настойчивее всех требовала освобождения узника жена Апраксы, глубоко верившая в доподлинную святость его.
        В день, когда на дворе приказа готовились дыбы, на погост сошлись тьмы людишек.
        С огромным трудом сдерживали толпу отряды ратников и стрельцов.
        Со связанными на спине руками узник спокойно вышел из подвала и, глядя проникновенно перед собой, направился к дыбе.
        Вдруг он побледнел и зашатался. В толпе стояла Клаша.
        Удар батога вывел рубленника из оцепенения.
        У дыбы стал губной староста.
        - Надумал, смерд?
        Выводков по-волчьи оскалился.
        - Не ведаю. А и ведал бы, нешто допустил бы псов в вольницу вольную?!
        - На дыбу его!
        Долгий и пронзительный свист прорезал воздух. Его заглушил тотчас же многоголосый крик.
        - Горим!
        Объятые страхом, люди бросились в разные стороны. Кто-то взобрался на звонницу. Густым дымом пожарища взвился к небу набат.
        - Горим!
        Взвизгнули стрелы. Давя друг друга, толпа навалилась на ратников.
        - То Бог воздал за блаженного! Божье то знамение!
        Староста и дьяк шарахнулись к избе. Их перехватили змеи капканов.
        Взмахом ножа один из беглых перерезал верёвки на узнике.

* * *
        До Ивана Постного[Иван Постный - 29 августа (11 сентября), день усекновения главы Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. В народе известен под названием Ивана Постного, или Головосека.] отлёживался Василий. Под наблюдением общинников ему прислуживали губной староста и дьяк.
        - Были умельцами извести молодца - покажите милость в здравие обернуть, - зло вращая белками глаз, шипели беглые.
        Как только староста окреп, вся деревня потребовала казни полоненных.
        Первыми вывели на поляну бояр. За ними приволокли старосту и дьяка.
        Выводков приветливо снял шапку.
        - По-вашему сробил - логово узрели вы.
        Он неожиданно рассвирепел и, схватив за ворот дьяка и старосту, больно стукнул их лбами.
        Два общинника, принявшие на себя обязанность катов, с наслаждением засучивали рукава.
        Дьяк жалко свесил голову на плечо.
        - Велика ли корысть в моём животе? Нешто боле в нём радости, чем в каменьях самоцветных да в злате?
        И, скривив приплюснутое ноздреватым блином лицо в сторону бояр, слезливо подёргал носом.
        - Не тако ли реку яз, господари?
        Тупо уставившись в землю, Апракса ожесточённо грыз ногти.
        - Чего сдожидаетесь? - крикнули каты. - Рубить им головы их скоморошьи!
        Кашин поднял руку.
        - Перед Господом крест целую на том, что раздам людишкам добро своё, по Христу, а сам в монастырь пойду, мнихом буду!
        Пенков и Апракса переглянулись и, пошептавшись, плюнули с омерзением в сторону Кашина.
        - А не быти боярам без смердов! Краше приять кончину мученическую!
        И, переждав, пока смолкнет возмущённая брань общинников, Апракса ровным голосом прибавил:
        - А коли тако будет, чтобы нам не забижать зря людишек, да малыми оброками оброчить их, да и по чети прикинуть им, - не зазорно на сём и нам крест целовать.
        Общинники подняли спор.
        - А ежели удур?
        Тешата с пеной у рта доказывал:
        - Казним полоненных, об их место иные сядут, да ещё пуще холопей зажмут. Пустить уж!
        - А удур ежели? - стояли на своём беглые.
        Пенков топнул ногой.
        - Яз, господарь, крест целую на том!
        Казначей победил. Каты недовольно побросали оскорды.
        Клаша принесла из землянки образ и передала его вместе со своим нательным крестом Василию.
        Воздев правую руку и отставив два пальца, бояре по очереди торжественно произносили клятву и прикладывались ко кресту.
        После князей к образу подошёл губной староста. Общинники оттянули его назад и зашумели.
        - Больно вы с дьяком до пыток охочи. Не можно волков к ягнятам гнать!
        Староста и дьяк упали Василию в ноги. Но чем униженнее молили они о пощаде, тем неподатливее становились беглые.
        Под обидные шутки и брань их увели в землянку и одели в железы.
        Две ночи кружили холопи с боярами по лесу, пока наконец сняли с их глаз повязки и отпустили невдалеке от вотчины Апраксы.

* * *
        В условленные дни Тешата и два общинника, нагруженные звериными шкурами, встречались в глубоком овраге с хозяином будного стана, Поярком, и обменивали свою добычу на зерно, холст и деньги.
        Сын боярский никому не доверял казны и хранил её тайно от всех. Лишь изредка выносил он деньги на поляну, с жадностью пересчитывал их при всех и потом с гордостью объявлял:
        - Ещё бы лето едино одюжить-и спокинем мы лес, а и уйдём на украйные земли.
        С большой неохотой подчинился казначей постановлению товарищей выделять на холопьи нужды в губе десятинную долю казны.
        А Поярок редко приходил в овраг один. С ним почти всегда поджидали Тешату послы от холопей.
        Вскоре беглые прознали от послов, что бояре нарушили клятву и крестное целование.
        Первым проявил себя Кашин.
        Вместо воли людишкам, он приказал взять всех в железы и так продержал три дня без прокорма.
        В вотчины освобождённых князей пришли на постой большие отряды стрельцов.
        Перед хоромами Апраксы людишки выставили долгий ряд лавок и столов. Холопей привязали к лавкам. Боярин подходил к ним с низким поклоном и тыкал в зубы овкачом с брагою.
        - А были мы в полону и на том крест целовали, чтобы о смердах заботиться да хлебом-солью и брагою потчевать их. Кушайте на добро здравие, смердушки.
        И подмигивал катам.
        На голые спины сыпался град жёстких ударов плетей.
        Новый губной староста расставил по всем дорогам заставы.
        Прослышав об издевательствах отпущенных бояр над людишками, общинники приказали дьяку написать цидулу в приказ.
        Один из беглых подкинул цидулу в избу старосты. Староста прочёл в присутствии воеводы:
        - Тако вы, проваленные, крест целовали?! И наш весь вам сказ: нехристи вы да каты, в татарской утробе рождённые! Не опамятуетесь - вотчины в огне изведём, боярынь и боярышень со псами случим, а вам - кол осиновый вгоним! Каты, матери бы вашей зачать от нечистого.
        Узнав про подмётную цидулу, князья ещё более облютели и объявили людишкам:
        - За то озорство, опричь тягла, взыскуем с каждой чети по два контаря сена да по три рубли денег московских ходячих.
        Послы отправились в овраг к общинникам с челобитною.
        - Не токмо денег, а либо хлеба - серединной коры не стало.
        В тот же день общинники порешили привести в исполнение свою угрозу и поджечь княжеские усадьбы.
        Едва стемнело, беглые покинули деревню и пошли на усадьбу Апраксы.
        В землянках остались женщины, ребятишки да небольшая застава под началом Тешаты.
        Позднею ночью губной староста проснулся от глухого лязга желез и стука.
        - Аль не спится тебе в обрядке железной? - зло прицыкнул он на дьяка.
        Сосед придвинулся вплотную к старосте.
        - Покель гомонили смерды на раде, яз, воду таскаючи, оскорд унёс.
        Староста рванулся, готовый закричать от счастья. Шипы на обруче остро впились в его шею. Он закусил больно губу и поник головой.
        Изогнувшись, дьяк упорно ковырял балку в том месте, где было вделано кольцо от желез.
        Где-то во мгле послышался сдержанный шёпот. Узники затаили дыхание.
        - То лес балагурит! - догадался дьяк и с новою силою принялся за работу.
        Наконец железы с глухим звоном упали на землю.
        - Готово! - выдохнул он обессиленно.
        Староста хотел что-то сказать, но от волнения слова путались и терялись в горле и дробно стучались перекошенные челюсти.
        Освободив товарища, дьяк приказал ему лечь и, приладив обруч к каменному порогу, заколотил по скрепам.
        Сбросив железы, узники ползком выбрались в лес.
        На заре они почуяли запах гари. Беглецы притаились в кустах, не решаясь пойти на разведку.
        - Ты потоньше, - предложил товарищу староста. - Свернулся бы угрём да пополз поглазеть.
        Дьяк зло взбил бородёнку.
        - Коли яз угорь, тебе и Богом положено в боровах ходить, толстозадый!
        И, ковырнув пальцем в носу, брезгливо сплюнул. Староста позеленел от обиды и всем телом налёг на дьяка.
        - У меня дед в воеводах ходил! Род наш сызначалу от целовальников!
        Позабыв об опасности, они с бранью покатились по траве, вцепившись друг другу в бороды.
        Стрельцы услышали шум и натянули тетивы на луках. Один из них раздвинул кусты и, поражённый, застыл.
        - Ей-Богу, староста!
        К обедне беглецы были в городе. После торжественного молебствования они выступили с отрядом в поход.
        Тем временем общинники, разбившись десятками, подходили к боярским усадьбам. У опушки Василия перехватил Поярок.
        - Лихо! Большая сила идёт на деревню на вашу. А с арматой той сам староста полоненный с дьяком.
        Десяток Выводкова ринулся предупредить товарищей об опасности.
        Но было поздно. У вотчины Апраксы, застигнутые врасплох, общинники смешались и обратились в бегство. На всех перекрёстках их беспощадно истребляли засады.
        Василий с остатками дружины мчался домой.
        - Конец!.. - печально свесили головы беглые, увидев, что деревенька открыта и окружена.
        Староста что-то мучительно соображал и вдруг, властно окликнув своих тоном, не допускающим возражений, приказал всем немедленно идти в сторону Дмитрова.
        - Оттель на Волгу либо в Чёрный Яр, а либо на гору Казачью! - прибавил он, кланяясь в пояс товарищам.
        - А за дружбу, за хлеб, за соль общую, - спаси вас Господь!
        Ему ответили земным поклоном.
        - Приходи… Сдожидаться будем, Васенек…
        Они поспешили уйти, чтобы скрыть от самих себя так не знакомые им, впервые за все годы холопьи, навернувшиеся на глаза слёзы.
        Теряя надежду вовремя подоспеть, Василий на брюхе крался к потайному ходу. У реки он задержался немного и, убедившись, что никто не следит за ним, юркнул в чёрную пасть подземелья.
        - Кто? - разорвалось неожиданно над самым ухом.
        Взвизгнул оскорд.
        Сильная рука вцепилась в горло рубленника.
        - Пусти!
        - Да, никак, ты, Василий?
        - Тешата!
        Казначей сдавил друга в крепких объятиях.
        - Порешил яз перво-наперво, чтоб, значит, с голоду нам не помереть, казну унести. А Клашу с протчими оставил сдожидаться у той землянки, что на серединном ходу.
        Они обменялись короткими указаниями и разошлись.
        Стрельцы ворвались в землянки.
        Никогда не слыхал ещё лес таких стенаний и криков людей.
        Озверевшие дьяк и староста рубили всех, кто подворачивался под руку. На деревьях, истекая кровью, бились в предсмертных судорогах повешенные.
        Выводков увёл уцелевших в один из рукавов подземелья и пронзительно свистнул.
        Стрельцы прислушались.
        - Никак, ещё гомонят?
        Свист повторился.
        - За мной! - крикнул стрелецкий голова и двинулся к рукаву.
        Впереди побежали губной староста и дьяк.
        Едва отряд скрылся в серединной норе, рубленник метнулся к своим.
        - Вали! Подкинь им землицы!
        О подволоку подземелья глухо застучали оскорды. Огромные комья земли росли с угрожающей быстротой и забивали проход.
        - Наддай! Понатужься маненько!
        Громовой раскат сотряс чёрную мглу. И тотчас же из глубины донеслись смертельные крики о помощи.
        Серединная нора рухнула, похоронив в себе стрелецкий отряд.
        Василий увёл остатки общины к выходу.
        - Не бывать бы погибели, - гневно потряс он кулаками, когда беглые выбрались наконец, в овраг, - ежели бы при мне пожаловали стрельцы.
        И в немногих словах рассказал, как доставали рубленники через Поярка зелейную казну и как вделывал он её хитроумно в стены лисьего рукава.
        Близился вечер. Передохнувшие общинники приготовились в путь.
        - А казначей? - напомнила едва державшаяся на ногах Клаша.
        Выводков безнадёжно махнул рукой.
        - Ежели досель не зрим его, тут и весь сказ. Не иначе - сбег, леший, да с тою казною!
        Среди ночи Клаша взмолила об отдыхе. Извивающуюся от невыносимых болей в пояснице и стонов, её унесли поглубже в чащу и скрыли в берлоге.
        Вскоре лес огласился мяукающим жалобным писком.
        То подал о себе весточку первенец Выводкова.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Василий заволочил оконце и запер дверь.
        - Почнем? - обратился он к нетерпеливо дожидавшемуся ребёнку.
        Голые ручонки сорвали со стены рогожу.
        Зажжённая лучина облила клеть сочным клюквенным настоем.
        Разодрав рот до ушей, мальчик уставился зачарованно в роспись.
        - А вечор, тятенька, сдаётся, не было головы у зверя того? - выдохнул он, наконец, приходя немного в себя.
        Рубленник таинственно подмигнул.
        - Ещё, Ивашенька, тако поглазеешь дивное диво…
        Он привлёк к себе сына, любовно потрепал по щеке и взял из его ручонки остро отточенный уголёк.
        - Низ мы с тобою, сынок, замалюем, а площадь - вот эдак, под самый тын наведём.
        Ивашка высунул язык и, прищурившись, с видом знатока оглядел набросок усадьбы.
        - Давеча ты мудрил, тятенька, понизу тёсаный камень пустить. Не краше ли быть по сему?
        - Тако и будет. Низ каменный, а верх- кирпичной.
        Выводков печально склонил набок голову.
        - Было это годков за десять… Ставил яз подземелье в лесной деревеньке.
        От напряжения лоб его избороздился глубокими лучиками, а глаза пытливо забегали по подволоке, точно искали там утерянную мысль.
        - Из умишка вон! Не припомню, како лазейки свести для зелейной казны.
        Ивашка свысока посмотрел на отца.
        - Ты не кручинься - роби. А тамо надумаем. Не бывало того, чтобы мы с тобой не надумали!
        И, неожиданно стихнув, приложил ухо к двери.
        На дворе чуть подвывал осенний ветер. У крыльца перешёптывались лужи, тревожимые мелким дождём.
        Обиженно надув рубиновым колечком губы, мальчик часто задвигал ушами.
        - Сызнов мать зря посулила…
        И ткнулся в кулачки влажнеющими глазами.
        - Почитай, с Богородицына дня[Богородицын день - здесь: 8 (21) сентября, Рождество Пресвятой Богородицы. Праздник этот называется в народе Госпожинками, Пречистою другою (для отличия от дня Успения), Спасовым или Аспасовым днём.] сидит за холстами в подклете боярском, а к нам и не любо ей.
        Рубленник усадил ребёнка к себе на колени и пригорюнился.
        - Будет, Ивашенька, срок, - заживём и мы.
        Он заглушил тяжёлый вздох и глухо прибавил:
        - Ежели б не изловил нас в те поры отказчик боярина Сабурова- Замятни, хаживали бы мы ныне с волжскою вольницей.
        Не раз слышал Ивашка рассказы родителей о жизни беглых и не мог понять, почему не возвращаются они в лес, а остаются в кабале у боярина.
        - Ты бы, тятенька, безо сроку! - прильнул он кудрявой головкой к руке отца. - Ночью бы - шасть - и убегли.
        - А мать? - сокрушённо напомнил Василий.
        - И мать таким же ладком. Содеяли бы мы с тобой подземелье под самый подклет под её, да и ямой той уволокли бы в леса.
        Он удивлённо передёрнул плечиками.
        - Невдомёк мне, на кой ляд князь мать в подклете томит? Кая ему в том корысть - не уразумею.
        Выводков приложил палец к губам.
        - Домолвишься до лиха! Сказывал яз тебе, беспамятной: по то и томит, чтобы мы с тобой не убегли!
        Нагоревший конец лучины беспомощно повис, раздвоив тупым жалом шершавый язык огонька.
        Рубленник оправил лучину и спустил сына с рук.
        - Потужили, и будет. Срок и за робь приниматься.
        Оглядев внимательно роспись, он поплевал на пальцы и стёр линии, обозначавшие вершину стены. Уголёк уверенно забегал к середине, к воротам, и задержался на львиной гриве.
        Затаив дыханье, следил Ивашка за работой отца. С каждым движением руки лев заметно, на его глазах, оживал. Особенно жутко становилось, когда вздрагивал язычок огонька. Все сомнения сразу рассеивались: лев широко растягивал пасть, пошевеливал насмешливо усами и пронизывал мальчика горячим взглядом кошачьих глаз.
        - Б-б-боюсь!
        - А ты за меня уцепись. При мне не страшно, - улыбался мягко Василий, не отрываясь от работы.
        Любопытство брало верх над страхом. Ивашка, только что готовый бежать без оглядки, обвивался руками и ногами вокруг ноги отца и снова глядел, холодея от ужаса, на подмигивающего зверя.
        Далеко за полночь умелец закончил работу и, натруженно разогнувшись, гордо выпрямил грудь.
        - Пускай поглазеют-ко ныне!

* * *
        В награду за усердные труды по сбору тягла для казны и оброка в вотчину губной дьяк испросил у князя Сабурова разрешения попользоваться умельством Василия.
        Захватив с собой сына, рубленник отправился в город ставить избу для дьяка.
        Когда изба была готова, дьяк увёл Василия к себе и из собственных рук поднёс ему овкач вина.
        - Вместно тебе, холоп, не рубленником быть, а в розмыслах[Розмысл - инженер.] хаживать.
        И, принимая пустой овкач, шлёпнул себя ладонью по бёдрам.
        - Князь-боярин Шереметев[Шереметев - трудно понять, кого именно из Шереметевых (род. Андрея Кобылы) автор имеет в виду. Наиболее известны: Иван Васильевич (Большой) (? -1577) - окольничий, боярин, участник похода на Казань (1550), в Ливонской войне был воеводой Передового полка; один из правителей земщины; в
1570 г. удалился в Кирилло-Белозерский монастырь, где постригся в монахи. Иван Васильевич (Меньшой) (? -1578), брат Большого, боярин, воевода, участвовал в походах на Казань, в бою при Молодях, почти во всех ливонских походах Грозного. Царь благоволил к нему - подарил ему село А. Ф. Адашева, призывал его в думу, пригласил на свою третью свадьбу и т. д. Убит под Колыванью (Ревелем).] сулит тебе богатые милости, ежели откажешься ты в его вотчину.
        Лицо Выводкова сморщилось в горькой усмешке.
        - Где уж нам да отказываться! Ведомо тебе лучше нашего, что не в холопьих достатках от кабалы откупаться.
        Он безнадёжно махнул рукой.
        - А не будет господаревой воли - и никакой казной не откупишься.
        Дьяк порылся в коробе, набитом бумагами, и достал скрученный трубочкою пергамент.
        - Внемли и памятуй. И неровным шёпотом:
        - А крестьянин отказыватися из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем. А дворы пожилые платят: в полех за двор рубль да два алтына, а в лесах, где десять вёрст до хоромного лесу, за двор полтина да два алтына… А которой крестьянин с пашни продастся кому в полную в холопи, а он выйдет бессрочно ж - и пожилого с него нет, а которой хлеб его останется в земли, и он с того хлеба подать царёву и великого князя платит; а не похочет подати платити, и он своего хлеба земляного лишён.
        Василий рассеянно выслушал и взялся за шапку.
        - Что в грамотах писано, то не на холопью потребу. И того не положено, чтоб, яко зверей, людишек противу их воли тянуть в кабалу, а невозбранно изловляют нас отказчики господаревы да кабалою кабалят. А на то нашей нету причины.
        - Молчи! Дьяк размахнулся сплеча, готовый ударить рубленника, осмелившегося дерзнуть против заведённых порядков, но опомнился вовремя.
        - А похочет боярин, и грамота ему в грамоту. И не преступит Сабуров царёва Судебника. И будешь ты с бабою сызнов случён да с сынишкою.
        Вернувшись из города, Василий узнал, что боярин приказал взять Клашу в железы и бросить в подвал.
        Ночью сквозь сон Ивашка услышал сдержанные голоса.
        - Тятенька, чуешь?
        Кто-то изо всех сил забарабанил в дверь.
        - Матушка! - волчком закружился ребёнок и бросился встречать гостью. Но, приоткрыв дверь, он в страхе отпрянул назад: перед ним стоял тиун.
        Василий не спеша поднялся и вздул лучину.
        - Дай Бог здравия гостю желанному!
        Тиун указал рукою на дверь.
        - Ужо наздравствуешься! - Взгляд его упал на исчерченную углём стену. - Аль с нечистым тешишься? - И, ухватив рубленника за плечо, вытолкал его на двор.
        Перепуганный Ивашка бежал сторонкой за молча вышагивавшим отцом.
        Князь, сложив руки на животе, поджидал рубленника в опочивальне.
        - Господи Исусе Христе, помилуй нас!
        - Ползи, мокрица премерзкая!
        Упёршись ладонями в пол, Выводков прополз через порог.
        Замятня раздул пузырём жёлтые щёки. У растегнутого ворота, на груди, затокал морщинистый треугольничек.
        - К Шереметеву, мокрица премерзкая, ползти замыслил?!
        Пожевав ввалившимися, как у старика, губами, он пригнулся и плюнул холопю в лицо.
        - Пёс бесстыжий! Зелье болотное!
        Василий незаметно вытер щёку о рукав и, едва сдерживая готовую прорваться злобу, привстал на колени.
        - Не моя то затея, а дьяка Агафона.
        Ему стало понятно, почему обрушился на Клашу княжеский гнев. В голосе зазвучала неподдельная искренность.
        - А на том крест горазд целовать - не было думки моей спокинуть тебя, господарь!
        Боярин намотал на палец клок бороды и топнул сурово ногой.
        - Прознаю - кречету дам очи выклевать бабе твоей, смерденка псам отпущу на прокорм, а тебе руки по-выверчу, чтобы оскорда держать не можно!
        Тиун почтительно крякнул и перекрестился. Замятня сдвинул брови.
        - Не ко времени крест творишь, буй!
        Холоп вперил блаженный взор в оплечный образ ангела князя Миколы, Мирликийского чудотворца.
        - Како без креста вспамятуешь деяния непотребные смердовы!
        И, снова перекрестившись, с омерзением сморщился.
        - Льва сотворил с опашью[Опашь - хвост.] диаволовой… Не инако - в клети у него ведьмы на шабаш слетаются… И дух-то в клети богопротивный.
        Охваченный любопытством, князь пожелал немедленно лично проверить слова тиуна.
        На дворе вспыхнули факелы. Возбуждённый тиун стремглав побежал за конём.
        Едва боярин появился на крыльце, батожники ожесточённо хлестнули воздух плетями. Холопи шарахнулись в стороны и припустили за господарем, поскакавшим верхом к одинокой клети, что притаилась в овраге, у бора.
        Ивашка, воспрянувший духом от нежданной потехи, с гиком летел за факельщиками.
        Тиун открыл ногой дверь, ведущую через узенький закуток в клеть.
        Замятня подул на узловатые пальцы, расправил бороду и перегнулся, чтобы солиднее выставить ввалившийся свой живот.
        Выводков, готовый грудью отстоять свои работы, застыл у стены.
        Долго и внимательно разглядывал боярин роспись, кончиком ногтя осторожно водил по замысловато переплетающимся узорам, тщетно стараясь постичь, откуда берут они начало и почему под конец сходятся в одном месте с неизбежною точностью. Его глаза светились всё мягче и дружелюбивее, лицо плющилось в недоуменной улыбке. На низеньком лбу собирался ёжиком колючий волос.
        - Ты? - ткнул он пальцем в грудь рубленника и сипло захохотал. - Собственной дланью?
        - Яз, господарь!
        - Да откель у смерда умельство розмысла?
        Ивашка юркнул меж ног тиуна и важно уставился на Сабурова.
        - И не токмо тех львов, - мы с тятенькой Гамаюн, птицу вещую, сотворили. Ей-Богу, провалиться вам тут!
        И, ловко ускользнув из-под спекулатарских рук, готовых вцепиться в его курчавую головку, достал в тряпье глиняную птицу.
        Сабуров всплеснул руками.
        - Ну, прямо тебе - Гамаюн, что на книжицах фряжских!
        Тиун не спускал с боярина глаз и всем существом пытался проявить своё восхищение.
        - Яз давно заприметил умельство за Васькой! Не холоп, а клад, господарь!
        Сабуров щёлкнул себя неожиданно двумя пальцами по заросшему лбу.
        - А не сотворить ли нам таку потеху из глины?
        Выводков помолчал, остро уставился в стену и, что-то сообразив, уверенно тряхнул головой.
        - Быть потехе той, господарь!
        В то же мгновение Ивашка прыгнул к отцу и повторил слово в слово:
        - Быть потехе той, господарь!
        Тиун замахнулся на мальчика кулаком. Сабуров резко остановил холопя и снисходительно подставил дрябленькую руку свою для поцелуя ребёнку.
        - Ей-Богу, господарь, провалиться вам тут, поставим мы с тятенькой потеху тебе таку, како на стенке расписана!
        Выходя из клети, князь приказал рубленнику утром же начать работу.
        На дороге подле коня дежурил уже Ивашка.
        - А ещё, господарь, чего яз сказывать тебе стану.
        - Сказывай, пострелёнок!
        - Отдал бы ты матушку нам! Ну, на какой тебе ляд, провалиться вам тут, наша матушка?!
        Замятня вскочил на коня.
        - Содеете потеху на загляденье, - отдам.
        И шепнул добродушно тиуну:
        - Спустить с желез.
        Выводков упал в ноги князю.
        - Дозволь дитё к бабе моей допустить! Помилосердствуй!
        Конь взметнул копытами грязь и скрылся в промозглой мгле.
        Схватив в охапку сынишку, Василий мчался в подвал, в котором томилась Клаша.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Сабуров-Замятня зачастил в гости к худородному соседу, Фёдору Тыну.
        В Покров день, при людях, на паперти, князь первый подошёл к Фёдору и поклонился ему.
        Оторопевший служилый сорвал с головы шапку и ответил земным поклоном.
        - А яз к тебе погостить, - объявил снисходительно Замятня и усадил соседа в свою колымагу.

…Трапеза подходила к концу, когда подвыпивший боярин вдруг строго поднялся и приказал подать шубу.
        Хозяин загородил собой выход.
        - И в думке не держал изобидеть тебя!
        Сабуров шевельнул щетинкой на лбу и оскалил зубы.
        - Колико жалую к тебе, и ни единыжды ты не удосужился потешить меня поцелуйным обрядом.
        Фёдор горько вздохнул.
        - Будто впервой ты, Микола Петрович, у нас. Да и вдов яз. А дочь, самому тебе ведомо: на Ивана Купалу[Иван Купала - 2 (15) июня и 24 июня (7 июля). Рождество святого Иоанна Крестителя; известен в народе под названием Ивана Купалы, или Иванова дня. День очищения огнём и водой, праздник летнего солнцестояния.] четырнадесять годков набралось.
        Сабуров маслено облизнулся:
        - О самую пору невестушка!
        И, с ехидным смешком:
        - Зря хоронишь свой клад! Довелось ужо нам поглазеть на него!
        Он присел на лавку и, пораздумав, огорошил Тына неожиданным заявлением:
        - За горлицу за твою яз столь вена не пожалею…
        Хозяин резко его перебил:
        - При живой-то боярыне, Микола Петрович! Да ты окстись!
        Тыкаясь колючей бородкой в острое лисье лицо Фёдора, Сабуров уверенно булькнул:
        - Ныне боярыня, а завтра - послушница в монастыре.
        Они присели на лавку и оживлённо заговорили вполголоса, то и дело прерывая друг друга.
        К вечере Тын приказал подать лучшего вина и сам привёл дочь в трапезную.
        - Кланяйся, Татьянушка, гостю!
        Точно у кролика, подёргивались мелкою дрожью губы и уши девушки. Чуть раскосые, немигающие глаза уставились с мольбой на икону. Раздувшиеся ноздри с присвистом вбирали воздух.
        Фёдор умилённо поправил кокошник на пышной головке дочери и подмигнул боярину.
        Стараясь казаться солидней, князь грузно шагнул, одёрнул висевший на нём, как на жерди, кафтан и подошёл к смущённой хозяйке.
        Она взяла с подноса братину, неуклюже поклонилась и поднесла её гостю.
        Микола Петрович трижды коснулся рукою пола и, отпив из братины, облапил девушку.

«Пугало огородное!» - с омерзением выругалась про себя Татьяна, но покорно подставила стиснутые и холодные, как у покойника, губы для поцелуя.
        Позднею ночью вернулся хмельной боярин в свою усадьбу.
        В опочивальне, укутавшись в тёплое одеяло, он, сквозь сладкий зевок, поманил к себе тиуна.
        - Выходит, хаживал окрест хоромин лихой человек да с девками сенными шушукался?
        Тиун вытаращил недоуменно глаза.
        - И слухом не слыхивал, господарь!
        Замятня привскочил и сжал кулак.
        - Сказываю - хаживал, буй!
        Холоп широко улыбнулся и больно ущипнул себя за щеку.
        - Доподлинно, буй! Из умишка ведь вон! Запамятовал! А како не хаживал? Хаживал, лиходей!
        Он уже твёрдо знал, чего хочет князь, и с уверенностью стал на колени.
        - И не токмо что с девками - в светлицу знаменье подавал!
        - То-то же… Все-то вы поизленились… Недосуг ужо и за светлицею доглядеть!
        И, стараясь казаться ещё более рассерженным, князь сорвал с себя одеяло.
        - Ещё видывал кто лиходея?!
        Тиун ткнулся губами в жилистую ногу боярина.
        - Яшка-ловчий да псарь Ипатка намедни хвалились…
        Снизив голос до шёпота, он продолжал уже откровенно:
        - Верные то людишки, боярин. Како похощешь, тако и молвить будут.
        - Абие доставить ко мне боярыню!
        Трое холопей ворвались в светлицу и, не обращая внимания на возмущение и угрозы, поволокли боярыню к мужу.
        - Блудом вотчину мою дедовскую опозорила! - набросился трясущийся от гнева князь на обомлевшую от страха жену. - С лиходеями, богомерзкая, снюхалась!
        Женщина упала ниц перед иконами.
        - Потварь, владыко мой! Потварь!
        Она заколотилась головою об пол и визгливо заплакала.
        Князь старательно разжигал в себе гнев. Неистово топая ногами, он рвал на себе рубаху, выл, набрасывался на жену и ожесточённо царапал своё лицо.
        - Блудница! Девка корчмарская! Тварь подколодная!
        Разбуженные людишки, затаив дыхание, прислушивались к дикому вою, долетавшему из опочивальни, и потихоньку крались в дальние углы двора, чтобы случайно не подвернуться под горячую руку Миколы Петровича.
        Накинув на плечи шубу, боярин бросился в сени.
        - Сотворить ей мовь[Мовь творить - париться в бане.] , змее подколодной!
        Нагая, связанная по рукам и ногам, лежала боярыня на охапке заиндевелого хвороста.
        - Неси! - рявкнул Замятня, выбегая из жарко натопленной бани.
        Всю ночь женщину парили кропивными вениками. От духоты и невыносимой жары холопи валились без чувств. Их выволакивали вместе с боярынею на двор и, дав отлежаться, снова заставляли продолжать пытку.
        А князь, никому не доверяя, раскисший от пота и едва живой от усталости, сам беспрестанно таскал в предбанник дрова и подбрасывал щедро в раскалённую печь.
        С неделю пролежала боярыня в постели почти без всяких признаков жизни. Сабуров, уверенный в неизбежной смерти жены, объявил пост в усадьбе и послал за попами.
        Но больная, наперекор ожиданиям, выжила.
        Князь почти перестал бывать дома и беспросыпно пьянствовал у своего наречённого тестя.
        Узнав, что боярыня поправляется, Тын стал заметно охладевать к Миколе Петровичу.
        - А жёнушка твоя, бают, в церковь собирается, - с ядовитой усмешкой молвил он как-то гостю. - Образ жертвует в память чудесного исцеления.
        Сабуров собрал ёжиком лоб.
        - Дай токмо срок. Дьяк всё обмыслит.
        И немедля собрался домой.
        Трапезовал он, в первый раз после мови, вместе с боярыней.
        Вдруг с шумом распахнулась дверь. На пороге, красный от возбуждения, появился тиун.
        - Изловили людишки лиходея того!
        Ложка вывалилась из рук боярыни. Князь, жалко съёжившись, слезливо поглядел на жену и, крадучись, бочком, выбрался в сени.
        Вскоре он вернулся с батогом и верёвкой.
        - Изловили, матушка, полюбовника твоего!
        Холоп столкнул с лавки застывшую женщину.
        - Изловили сердешного! - царапающе просверлил Микола Петрович и зло взмахнул батогом.

…После избиения боярыню заперли в подклет и там держали на хлебе и воде трое суток. Сам боярин никуда не отлучался из усадьбы до возвращения тиуна, отправленного им с тайным поручением в город.
        Невесёлый вернулся тиун в усадьбу.
        - Аль не сдобыл? - встретил господарь нетерпеливым вопросом холопя.
        - Не сдобыл! Слёзно увещавал, милостей твоих богатых сулил, а не идут на удур. Проведают, сказывают, про то, что не было полюбовника у господарыни, - не токмо добра, сказывают, лишимся вашего, а не миновать и смерть приять.
        Сабуров обдал тиуна полным презрения взглядом.
        - А за службу твою быть тебе отсель во псарях!
        Холоп покорно согнулся и приложил руку к груди.
        - Дозволь остатнее рассказать.
        Он порылся за пазухой и достал маленький свёрточек. Князь с любопытством поглядел на сжатый кулак тиуна.
        - Нуте-ко!
        - Дьяк тот поклон тебе бил да невзначай обмолвился…
        - Не волынь, сказывай!
        Холоп вытер рукавом нос и, подражая дьяку, загнусавил, не передыхая, с трудом заученные слова:
        - А ежели жена помыслит извести зельем мужа, по праведному суду царёву положено ей за грех той смертный постриг приять, а либо обыщется сугубо вина её, волен муж ту жену и казнью казнить.
        Задорная улыбка озарила лицо Сабурова.
        - Како ходил ты в тиунах, Олеша, тако и дале ходи…
        Перед вечерей князь пришёл в подклет. Женщина лежала лицом вниз на земляном полу и глухо стонала.
        - Параскевушка, а Параскевушка!..
        Замятня опустился на колени и нежно провёл рукой по спине жены.
        - Прости меня, Христа для… Возвели злые люди потварь на тебя.
        Не веря своему счастью, боярыня прильнула губами к поле кафтана и забилась в слезах.
        Дождавшись, пока Параскева переоделась, князь сам пришёл за ней в светлицу.
        - Для мира и дружбы попотчую яз ныне тебя лучшим березовцем да солодким вином.
        Потрапезовав, они стали на колени перед оплечным образом Миколы и долго проникновенно молились…
        Уже светало, когда истомлённая женщина вернулась к себе в светлицу из господарской опочивальни.
        Растолкав сенных девушек, она порылась в скрыне и выбрала лучший кусок атласа.
        - К полудню сробить князю рубаху с золотой росписью!
        И, не раздеваясь, бросилась на постель.
        Девушки закопошились на полу перед изрезанным атласом.
        Задолго до обеда боярыня обрядилась в ферязь, летник с пышными рукавами и в красный опашень. На густо набелённом лице нелепо выделялись ярко раскрашенные толстые губы и точно прилепились непрочно, готовые полететь друг другу наперерез, две стрелочки начерненных бровей.
        Прижав к груди гостинец мужу, Параскева неспокойно прислушивалась к каждому шороху, доносившемуся из сеней.
        Постельничья уговорила господарыню сесть на лавку.
        - Засеки меня, матушка, ежели не покличет тебя боярин.
        Вдруг Параскева радостно всплеснула руками и, оттолкнув постельничью, бросилась к двери.
        - Идут!
        В дверь постучался тиун.
        - Трапезовать, боярыня!
        В трапезной, поклонившись до земли Миколе Петровичу, боярыня скромно уселась по левую руку мужа.
        Холопи внесли ведёрко вкусно дымящихся щей.
        Князь подставил свою миску, но тут же торопливо отдёрнул её и подозрительно поглядел на жену.
        - А не примечаешь ли ты, Параскевушка, будто духом особным щи отдают?
        И, зачерпнув из ведёрка, поднёс ложку холопю.
        - Откушай.
        Холоп перекрестился, с наслаждением хлебнул и отошёл к двери.
        - Ты что вихляешься? - набросился на него тиун.
        Но холоп не мог уже ответить; он с ужасом почувствовал, как каменный холод сковывает его ноги, подбирается к остановившемуся сердцу и деревенит язык.
        Прежде чем отравленного вынесли на двор, он умер.

* * *
        До Вешнего Миколы Параскева сидела в подвале, дожидаясь суда.
        На допросе постельничья показала, что видела, как боярыня за день до смерти холопя передала сенной девке какое-то зелье. Тиун, ловчий и псарь целовали крест на том, что не раз заставали подле усадьбы потваренную бабу, сводившую Параскеву с каким-то проезжим молодцем.
        Узницу приговорили к смерти.

* * *
        Боярыню привели из губы в вотчину. У крыльца стоял Микола Петрович.
        Увидев мужа, Параскева плотно закрыла руками лицо и крикнула, напрягая всю силу воли, чтобы не разрыдаться:
        - Грех твой и на сём и на том свете стократ сочтётся тебе, душегуб!..
        Князь побледнел и, судорожно вцепившись в руку Тына, с мольбой поднял к небу глаза. На мгновение в его душе шевельнулось что-то похожее на раскаяние и страх перед загробным судом. Из уст готово было вырваться слово прощения, которое развязало бы его сразу от содеянного греха, но откуда-то из глубины уже вынырнуло свежее личико Татьяны, и пряный, нестерпимо щекочущий запах её юного тела уже захлестнул сердце и мозг хмельной волной.
        Не помня себя, Замятня подскочил к жене и рванул её за волосы.
        - Нам ли страшиться блудного лая? А вместно нам исполнить древлее установление!
        И, поднявшись на носках, охрипшим петушиным криком скребнул:
        - Зарыть её в землю до выи!
        Могилу вырыли на лугу. Боярыня послушно поддавалась катам, срывавшим с неё одежды, и как будто стремилась даже помочь им. Пустые глаза беспрестанно шарили по сторонам, удивлённо останавливались на людях, а лицо широко расплывалось в жуткой усмешке помешанной.
        И только когда её опускали в землю, она вдруг вцепилась зубами в руку ката и воюще разрыдалась.
        Холопи торопливо зарывали яму. Вскоре скрылись под землёю ноги, вздувшийся от голода живот и обвисшие, в синей паутине жил, груди.
        Лицо Параскевы приходилось против чуть виднеющихся окон светлицы.
        Боярыня напрягала всё существо, чтобы перекинуться немного в сторону и не видеть терема, в котором прожила долгие беспросветные годы, но земля цепко держала и не давала пошевелиться ни одному ослабевшему мускулу.
        Всю ночь вотчина не спала от звериного воя, доносившегося с обезлюдевшего чёрного луга. Потом, под утро, вой перешёл в стрекочущий скрип, припал к земле, прошелестел ещё шелестом подхваченной ветром мёртвой листвы и оборвался.
        В полдень, как требовал древлий обычай, пришли из губы богомольцы, низко поклонились зарытой до шеи женщине и бросили в шапку дозорного несколько полушек-скромное своё подаяние на гроб и погребальные свечи обречённой.
        - Егда предстанешь на суд Господень, реки Господу, что благоговейно и со смирением отдали тебе свою лепту Микита, Фрол, Никодим, Илья, Нефёд…
        По одному, крестясь и кланяясь, называли свои имена богомольцы и, просветлённые, уходили творить земные дела.
        Когда боярыня умерла, её тело вырыли, обмыли и положили в гроб.
        Микола Петрович после погребения приказал людишкам принести на боярский двор дичины и мёду.
        Холопи снесли достатки свои господарю на помин души новопреставленной.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        Под огромным навесом творил Василий из глины, камня и кирпича потешный город. Ивашка, перепачканный с ног до головы в грязь и известь, не отходил ни на шаг от отца. В редкие дни, когда в сопровождении дозорного приходила мать, мальчик немедленно засаживал её за работу.
        Кроме же Клаши, никто, ни в каком случае, не допускался им под навес.
        Наконец городок был готов.
        Ивашка выкупался в реке, обрядился в новую рубашонку и сам пошёл с радостной вестью к тиуну.
        Вся волость сбежалась поглазеть на чудо, сотворённое рубленником.
        Как только к навесу на богато убранном аргамаке прискакал Микола Петрович, Выводков снял с городка рогожи.
        Боярин поражённо отступил.
        То, что он увидел, превзошло все его ожидания.
        Обширная площадка, усыпанная белоснежным песком, была обнесена каменною стеною. Трое ворот в Ивашкин рост обратились на восход, полдень и полночь. Полунощные ворота были окованы расписными листами железа, и на самом верху, на площадке, лежали, задумчиво уставившись в землю, игрушечные львы. Над львами, на тоненькой жёрдочке, распростёр крылья орёл. По остриям трёх главных построек расположились выточенные из берёзы молодые соколята.
        Ивашка шмыгнул в ворота, поманив к себе князя. Василий испуганно покосился на господаря и прикрикнул на сына.
        Замятин снисходительно усмехнулся.
        - А не иначе, ходить и отродью твоему в розмыслах! И строго:
        - Сказывай, что к чему!
        Рубленник важно откашлялся и ткнул пальцем в потешные палаты.
        - Отсель, господарь, переход идёт к полудне- восходнему углу. Яз перед избой и палатой поставил хоромины с клетью вровень с землёй.
        Ивашка возмущённо цокнул язычком. Тиун погрозился кнутовищем.
        - Ну ты! Не дюже!
        Но это ещё больше возбудило мальчика.
        - Бахвалится тятька! Ей-пра, провалиться вам здесь, бахвалится!
        И, кривляясь:
        - Яз, яз! Ишь ведь, скорый какой! А не мы-з ли с тобой?!
        Князь расхохотался.
        - Домелешься, покель языка недосчитаешься своего.
        Воодушевляясь всё более, рубленник стал рядом с боярином.
        - А за хороминами и клетью к тому стены срублены ниже, чтобы солнцу вольготнее было… Отомкни-ка погреб, Ивашенька! А у полунощной стороны хлебни да мыльни поставлены, а на них - сараи.
        Спекулатарь не сдержался и вслух похвалил работу:
        - Тако прорезал сарай, чисто тебе из листвы.
        Скрывшийся в погребке Ивашка выполз с деревянным, коньком в руке и взобрался на четырёхугольный, схожий со столом, помост.
        - Эвона, како, боярин, в седло то садиться пригоже!
        Присвистнув, он прыгнул на конька.
        В тот же день Микола Петрович позволил Клаше переселиться к мужу.
        - Сволоку яз городок тот на царёв двор, - объявил Замятня Тыну. - Авось на таком гостинце не станет гневаться.
        Несмотря на уговоры соседа остаться дома и не показываться на глаза великому князю, боярин начал сборы в дорогу и перед отъездом устроил пир.
        Подвыпивший князь Шереметев пристал к хозяину с просьбой продать ему рубленника. Сабуров слушал с высокомерной усмешкой, ёжил щетинку на лбу и отмалчивался.
        Взбешённый гость, чтобы чем-нибудь разрядить гнев, вдруг вскочил и опрокинул на голову хихикавшему ехидно Тыну корец вина.
        - Не зря ты, Петрович, и на Москву охоч! То-то, глазею, со смердами побратался!
        Пошатываясь, он направился к двери.
        - А ты бы не гневался. Придёт срок, авось и пожалую тебя рубленником по-суседски.
        Шереметев обдал хозяина уничтожающим взглядом.
        - Не любы нам милости от печенегов, что дружбы ищут у сынов боярских.
        Обезумевший от неслыханного оскорбления, Сабуров схватил овкач и швырнул его в князя.
        - Вон! Вон, воров сын! Ещё и деды твои славны были тем, что нищими слыли да из царёвых покоев золотые ендовы таскивали!
        Гости вскочили из-за стола.

* * *
        Отслужив молебен, Микола Петрович тронулся в путь.
        Части потешного городка были тщательно упакованы в солому и погружены на возы, управление которыми возложили на Выводкова.
        Далеко за деревню провожали рубленника жена и сын. Клаша держалась бодро, не хотела расстраивать мужа, делиться с ним тяжёлыми предчувствиями своими, жестоко облепившими её душу, и ограничивалась тем, что без конца наставляла его, как держаться на чужой стороне и какими заговорами уберечься от дурного глаза. В последнюю минуту она, однако, не выдержала и, позабыв обо всём, с визгливыми причитаниями повалилась Василию в ноги. Спокойный до того мальчик, ничего, кроме зависти, к отъезжающему не чувствовавший, увидев слёзы, обхватил вдруг колени отца и заревел благим матом:
        - И яз на Москву пойду! И яз робил городок тот!

…Уже при въезде в город боярина поразило необычайное оживление на улицах.
        Он сдержал коня перед стрельцом.
        - К чему гомон стоит?
        Стрелец склонил низко голову.
        - На рать скликает людей царь и великой князь.
        Боярин нетерпеливо свернул к приказу. Почтительно распахнув перед важным гостем дверь, дьяк уловил немой вопрос и взял со стола грамоту.
        - Послание из Москвы, Микола Петрович.
        И протянул князю бумагу.
        Замятня отстранил руку дьяка и не без гордости пропустил сквозь зубы:
        - Не навычен бе премудростям граматичным. На то дьяки да мнихи поставлены.
        Разгладив кулаком усы, дьяк перекрестился и заворчал себе под нос, проглатывая окончания слов:
        - …Нарядить от Дмитрова и пригородов, и сел, и деревень, и починков, с белых нетяглых дворов, с трёх дворов по человеку, да с тяглых с пяти дворов по человеку, всего четыреста человек на конех. Да, опричь того, нарядить шестьсот человек пищальников, половина на конех, а другая половина - пеших. Пешие пищальники были бы в судах, а суда им готовить на свой счёт; у конных людей такожде должны быть суда, в чём им кормы и запас свой провезти. У всех пищальников, у конных и пеших, должно быть по ручной пищали, а на пищаль по двенадцати гривенок[Гривенка - фунт.] безменных зелья да столько же свинцу на ядра; на всех людех должны быть однорядки или сермяги крашеные. И ещё нарядить детей боярских како окладчик произведёт. А быти им, детям боярским на службе не мене како на коне в пансыре, в шеломе, в саадаке, в сабле, да три человека (холопи ратные) на конех в пансырех, в шапках железных, в саадаках, в саблех с коньми, да три кони простые до человек - дву меринех в кошу.
        Князь выслушал грамоту, вытер рукавом с лица пот и протяжно вздохнул.
        - А коли милость царёва людей своих на рать скликать, - наша, боярская, стать - послужить ему в добре да правдою!
        В глазах дьяка зазмеилась недоверчивая усмешка и тотчас же погасла.
        В избу вошёл окладчик. За ним, согнувшись, вполз сын боярский.
        Окладчик сорвал с головы шапку, приветливо поклонился Сабурову и повернулся к просителю.
        - Недосуг мне с тобою, Кириллыч! Погодя заходи!
        Сын боярский помялся, шагнул было за порог, но раздумал и вернулся в избу:
        - Для пригоды, спрознал бы ты и от князь Замятни-Сабурова. Поди, ведает князь достатки-то наши. Не с чего мне на службе быти: бобылишки и крестьянишки мои худы, а сам яз беден. - Он шумно вобрал в себя воздух. - Бью челом, а не пожаловал бы ты записать меня в нижний чин.
        Окладчик и дьяк вышли в сени. За ними торопливо юркнул проситель.
        Замятня на носках подкрался к двери и прислушался. До его уха донёсся звон денег.

«Мшел даёт», - подумал он и облизнулся.
        Когда окладчик вернулся, Микола Петрович взялся за шапку.
        Дьяк отвесил поклон.
        - Не побрезговал бы, князь-боярин, с дорожки хлеба-соли откушать.
        - Не до пиров ныне. Поспешаю в усадьбу.
        В дверь просунулась голова подьячего.
        - Доподлинно, великой умелец - холоп!
        Боярин кичливо раздул поджарый живот и прищурился.
        - Из-за холопя того и князья мне ныне не в други, а в вороги. К прикладу, сам Шереметев бы.
        Окладчик пожелал поглядеть на чудо и, дождавшись, пока Василий распаковал поклажу, внимательно, с видом знатока, ощупал морды львов, постучал пальцами по деревянным лбам их и даже подул зачем-то в слюдяные глаза.
        Покончив с осмотром, он недружелюбно поморщился.
        - А негоже, князь, холопю да розмыслом быть.
        Замятня собрал ёжиком лоб.
        - По шереметевской сопелке пляшешь, Назарыч?
        Дьяк сплюнул через плечо и размашисто перекрестился.
        - Не возгордился бы смерд, не возомнил бы чего.
        И, многозначительно переглянувшись с окладчиком, ушёл в избу.
        Боярин, рассерженный, вскочил на коня и ускакал в усадьбу.

* * *
        Всё, как положено было по грамоте, выполнил с щепетильною точностью Микола Петрович. Его вотчина раскинулась грозным военным лагерем. Узнав, что и Шереметев с другими князьями тянутся из последнего, чтобы не отстать от него, Замятня снова поскакал колымагою в губу, захватив с собою Тына.
        - Опричь земли, ни денгой не володеют, а тоже суются попышней моего снарядиться! - ворчал он всю дорогу. - Токмо не быть тому николи, чтобы Шереметев за ту обиду в ноженьки мне не поклонился бы.
        Едва переступив порог приказной избы, Микола Петрович набросился на окладчика.
        - Волил бы яз, Назарыч, уразуметь, противу ли басурменов-ливонцев царь рать затеял, а либо противу себя ворогов кличет.
        У дьяка, точно у изголодавшегося пса, почуявшего добычу, горячо сверкнули глаза. Окладчик выслал из избы стрельцов и заложил дверь на засов.
        Перебивая друг друга и горячась, князь с Тыном возводили на Шереметева тяжкие обвинения, выкладывая всё, что только приходило на ум.
        Дьяк подробно записывал каждое слово, хотя заведомо знал, что большая часть сказанного - выдумка и злостная потварь.
        Из губы на перепутье Сабуров заехал передохнуть в усадьбу Тына.
        Татьяна с животным отвращением поглядывала из оконца на гостя.
        Мамка любовно поцеловала покатое плечико девушки.
        - Нешто дано человеку ведать пути Господни? При убогости нашей - да в боярыни угодить!
        Лисье лицо Татьяны залилось желчью. Угольнички бровей напруженно потянулись к вздрагивающему родимому пятнышку на переносице.
        - Не пойду яз за него, старого!
        И, не слушая увещеваний, выбежала из светлицы, изо всех сил хлопнув дверью.
        Гость уселся подле жарко истопленного очага и маленькими глоточками отпивал мёд.
        Фёдор подошёл ближе к боярину.
        - Вот и дороженька ратная выпала тебе, князюшко!
        - Да и тебе, поди!
        - Про то яз и сказываю.
        И, покряхтев нерешительно, прибавил вполголоса:
        - С венцом бы поторопиться, боярин.
        Микола Петрович притворно вздохнул и показал на свою заросшую буйно голову:
        - Оно и яз бы охоч, да сам ведаешь: срок туги ещё не отошёл по покойнице. Эвона, како отросли волосы сокрушённые!
        Фёдор фыркнул в кулак.
        - Туга! По блуднице! И потешен ты, князь!
        Точно какая злобная сила рванула с лавки Миколу Петровича:
        - Не бывало у Сабуровых блудниц! Яко звёзды род наш боярский! Не моги!
        Тын попятился к стене и виновато заморгал.
        - Помилуй, боярин. Без умысла яз. Ужо иному кому, а мне доподлинно ведомо, для какой пригоды Параскеву ту извели.
        - И не порочь! Не сына боярского отродье, а дщерь конюшего царского покойница-то!
        Фёдора передёрнуло.
        - Не на мою ли Татьянушку речи наводишь? Худородством, никак, попрекаешь?
        Князь оскорбительно рассмеялся в лицо хозяину.
        - Покель отродье твоё ещё не в господарынях, волен яз и в убогом её отечестве разбираться.
        Тын не выдержал и топнул ногой.
        - Оно и худородного мы отечества, а не имам на душе греха смертного!
        И, открыв коленом дверь, выбежал из горницы.

…Как только боярская колымага скрылась в снежной пыли, Фёдор заложил дроги и, укутавшись с головой в тяжёлый медвежий тулуп, поехал в губу.
        Окладчик и дьяк сидели за столом, что-то подсчитывая на сливяных косточках. Они не обратили внимания на вошедшего и строго продолжали работать.
        Наконец дьяк поднялся, оправил нагоревшую свечу (от колеблющегося огня правая щека его стала похожей на измятый подсолнух, не часто утыканный чёрными семечками) и, сквозь зевок, предложил!
        - Разборщику бы и десятинной доли достатно.
        - А и жаден же ты, Григорий!
        Взгляд окладчика как будто нечаянно упал на Тына.
        - Больно прыток ты, сын боярской! Не срок ещё за наградою жаловать!
        Фёдор не понял и промычал что-то невнятное. Дьяк дружелюбиво похлопал приезжего по плечу.
        - А буде прискачет гонец из Москвы с наградою за того Шереметева, не утаим и твоей доли.
        Тын довольно осклабился и поклонился.
        - На том спаси вас Бог, на посуле на вашем. А токмо не затем яз сюда пожаловал.
        Он сел между окладчиком и дьяком и торжественно объявил:
        - Нешто тайна в том, что Замятня в зятья ко мне набивается?
        - Слыхивали.
        - А честь мне та и не в честь! - И, стукнув о стол кулаком:- Негоже мне родниться с крамолою! Нынче ещё печаловался мне боярин: дескать, то царю да людям торговым море занадобилось ливонское, чтоб с иноземщиной торг торговать да басурменским умельством попользоваться, да ещё, чтобы худородных землями жаловать…
        Окладчик восхищённо обнял Тына.
        - Будешь ли крест на том целовать?
        Фёдор готовно вскочил и поднял руку перед киотом.
        ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
        Мрачно, неуютно в церкви Рождества Богородицы. Скупо теплится в левом притворе лампада перед потрескавшимися ликами учителей словенских Мефодия и Кирилла, да в серебряном паникадиле слезятся догорающие свечи из ярого воску.
        Перед стоячим образом мученицы Анастасии на коленях молится, бьёт усердно поклоны Иоанн Четвёртый Васильевич.
        В морозном воздухе скорбно перекликаются колокола. Им подвывает придушенным причетом дьячковским стынущий ветер.
        Проникновенно молится царь, больно вдавливает два тонких пальца в жёлтый, изъеденный морщинами лоб, в хриплую грудь и в приподнятые острыми углами плечи. Чуть пошевеливаются большие реденькие усы при каждом движении посиневших от стужи чувственных губ:
        - Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, душе усопшей рабы твоея Анастасии, злыми чарами изведённой, и сотвори ей вечную память.
        Последнее слово вырывается с хлюпающим присвистом, жалко дёргается худощавое тело, и беспомощно свисает на грудь голова.
        Каждый год в день поминовения первой жены царёвой в Кремле стоит великая тишина. Только погребальные перезвоны и скорбные моления о душе усопшей витают над теремами и бьются о заиндевелые кремлёвские стены в неуёмной туге.
        И все - и близкие, и самые малые людишки - в тот день не касаются ни браги, ни мёда и вкушают пищу великопостную. А в Чудовом монастыре, в тёмных, низеньких кельях, не встают монахи с колен и, вместо пищи земной, до отказа пресыщаются небесным хлебом - покаянной молитвой.
        В последний раз открылись царские врата. Из алтаря в чёрной рясе вышел протопоп Евстафий и широким крестом благословил молящихся.
        Смиренно приложился царь ко кресту. За ним, не вставая с колен, поползли остальные.
        На паперти Биркин накинул на плечи Иоанну росомашью шубу, а Боборыкин, согнувшись до самой земли, подал посох с медным литым наконечником, тяжёлым, как в гневе слово царёво, и острым, как зрачки глаз Иоанновых, испытующе режущих лица бояр, заподозренных в израде.
        Поёживаясь и стараясь негромко ступать, пошли близкие за царём по узенькому проходу в жилые хоромы, примыкающие к церкви Рождества Богородицы.
        В сенях, у Крестовой, Иоанн обернулся, благословил всех крестом и, кивнув трём близким, зашаркал к трапезной.
        Григорий Грязной, объезжий голова на Москве[Грязной Григорий Васильевич - из дворянского рода, дьяк Разрядного приказа (центральное государственное учреждение, ведавшее служилыми людьми, военным управлением, а также управлением южных городов и уездов).] , подхватил шубу, сброшенную царём лёгким движением плеч.
        Висковатый подставил резное, в золоте, кресло с орлом на острой вершине спинки.
        Грозный расслабленно опустился в кресло и склонил голову на плечо казначея Фуникова[Фуников Никита Афанасьевич - казначей, казнён по обвинению в связях с новгородским архиепископом Пименом и новгородскими приказными людьми, якобы замышлявшими о сдаче Новгорода и Пскова литовскому королю и о низведении Ивана Грозного.] .
        - Нету со мной моей Настасьюшки светлоокой! Болезнует дух мой, умножились струны душевные и телесные, и нету врача, который бы меня исцелил…
        Он поднял отуманенный взор свой на красный угол и продолжал голосом, полным невысказанной, смертельной тоски:
        - Взял от меня Бог ту, кто умел со мной поскорбить и утешить в туге великой, и ныне оставил меня единого…
        Резко хрустнули туго переплетённые тонкие пальцы.
        - Колико времени миновало, а не можно позабыть мне Настасьюшку мою светлоокую!
        Окольничий Челяднин тяжко вздохнул.
        - Извели, антихристы, царицу нашу. За возлюбление твоё воздали ненавистью премерзкою.
        Долго, не отрываясь от плеча казначея и закрыв глаза, Иоанн вполголоса вспоминал о последних днях Анастасии Романовны. С каждым словом голос его крепнул, наливался раздражением и обличительной укоризной.
        - Всё Глинские! Всё они, окаянные! - через равные промежутки времени вставлял одно и то же Грязной. - Ихней руки дело-то чёрное!
        Не слушая объезжего, царь жёстко выкрикивал в пространство всё, что накипело в его неспокойной душе, й подробно перечислял, что сделал для умирающей.
        - Немку-знахарку Шиллинг не пожалел в золотой карете доставить из Риги! Колико лекарей понагнал! А в молитвах извёлся весь - и ничего, и ничего ты, Господи, не допустил до уха своего пресвятого!
        Опомнившись, царь покаянно поглядел на образ, перекрестился и перевёл сетования свои с Бога на людей.
        - Памятую, было то ещё в юности моей. Бабка моя, Глинская Анна, удумала со чады свои сердца вырывать из грудей человеков и чародейством сим богопротивным вызывать пожары лютые.
        Он оттолкнул казначея, шумно встал и заскрежетал зубами.
        - И ворвались в те поры, в пожар великой московской, людишки в церковь, схватили в праведном гневе князь-боярина Юрия Васильевича Глинского да поволокли в церковь Успения.
        Из-под полуопущенных век вспыхивали широко раздавшиеся зрачки. Пальцы, точно вздрагивающие синие гусеницы, жадно прилипли к посоху.
        - И убили его, христопродавца, противу места митрополичья, а кровью помост церковный помазали - тем и спасли от пожара Москву!
        Бухнувшись в кресло, Грозный неожиданно затопал ногами.
        - Всех бы тогда заедино! Всех бы! Да и вотчины сжечь!
        Едва вспышка улеглась, Челяднин будто невзначай вставил:
        - От словес твоих пресветлых вспомнилось мне, како помышлял ты пересадить вотчинников на новые земли.
        Грозный приподнял острые плечи и внимательно вслушался.
        - Аль негоже я замышлял?
        - Премудро, царь, яко сам Соломон[Соломон - царь Израильско-Иудейского царства в
965-928 гг. до н. э. Сын Давида. Согласно библейской традиции, славился необычайной мудростью; по преданию, Соломон - автор некоторых книг Библии (в том числе «Песни песней»).] . Оторвал ты коих земских от вотчин да тем силу их надломил. На чужбине-то не особливо их, слышно, честят. Не ведают, да и ведать не к чему чужим-то, откель родом пришли те князья да чем имениты!
        Грозный поджал губы и покрутил орлиным носом своим.
        - Ты не тяни. Зрю яз: надумал ты чего-то, Иванушка!
        Окольничий застенчиво опустил глаза.
        - Не яз един понадумал. С Фуниковым да Грязным мозговали.
        И, приложившись к царёву халату:
        - Пожалуешь сказывать?
        - Сказывай.
        - А у опальных, сдаётся нам, не токмо добро и живот, но и крепости с грамоты в пору бы казне отписать.
        Наморщив лоб, Грозный тщетно силился понять смысл слов Челяднина.
        Фуников устремил на царя простодушный взгляд и продолжал за окольничего:
        - Коль не будет у князей грамот, вольны холопи на новые места отказываться.
        Грязной понял по выражению лица, какая мысль забеспокоила Иоанна, и, таинственно ухмыльнувшись, разъяснил:
        - А кой худородный сядет на господаревы земли да спонадобятся ему холопи, по каждой пригоде разберём и на тех людишек князей опальных запрет наложим отказываться в иные дворы.
        В дверь слегка постучались. Фуников бросился в сени и тотчас же вернулся.
        - Не потрапезуешь ли, государь?
        Иоанн кивнул утвердительно.
        Стольник отведал постных щей и варёную рыбу и передал их царю.
        Доедая последний кусок, Грозный сбил пальцем крошки с клинышка бороды, ладонью размазал по губам клейкую ушицу и перекрестился.
        - Измаялся яз нынче, - лениво протянул он. - Утресь додумаем думу.
        Казначей робко напомнил:
        - Аглицкие гости утресь белку будут глазеть. Царь оживился.
        - Пучки-то прилажены ли?
        - Чмутят басурмены те. Давеча толмача присылали: дескать, пожаловали бы белку им, како по чести водится: в пучке, в десятке, две - наигожие - личные, да три похуже
        - красные, да четыре - того похуже - под-красные, да одну - негожую - молочную.
        Ногтем мизинца Иоанн раздражённо ковырял застрявшую в зубах рыбью косточку и что-то соображал. Вдруг он сипло расхохотался.
        - Показали бы басурмены милость да перебрали бы все три тьмы пучков! Поглазел бы яз!
        И, подробно разъяснив, как подменить лучшие шкурки худшими, прибавил:
        - А какие пучки без удуру Ивашка тебе, казначей, для показу подкинет. Слышишь, Иван?
        - Слышу, преславной!
        - А ещё, государь, воску у нас полежалого сила… - печально вздохнул Фуников.
        Царь опустил руку на плечо Висковатого и внушительно заглянул в его глаза.
        - На то и дьяки, чтоб извод был бумаге.
        Дьяк торопливо взялся за перо.
…А ещё до соизволения государева ни единым людишкам, опричь двора, не вести торгу воском… А паче нарушено будет сие…
        И, закончив, на коленях подал Грозному грамоту для подписания.
        После ранней обедни Иоанн прошёл через внутренние покои на склады.
        - Царь идёт! - громогласно объявил поджидавший жилец.
        Работные, закрыв руками лица, попадали на пол.
        Фуников стоял у огромной кипы пучков и ухмылялся. Уловив едва заметный знак, поданный царём, он ловко выхватил один из пучков. Грозный внимательно просмотрел и пересчитал шкурки по сортам.
        Всё шло так, как было условлено накануне. Фуников ни разу не ошибся и по знаку подавал лучшие пучки, выхватывая их, почти не глядя, из общей кучи.
        Деловито проверяя груду конского волоса, щетины, гусиного пуху и кож, царь давал подчинённым последние указания.
        Измученными призраками сновали по складу работные. Их лица и полуголые тела были залеплены мёдом, пухом, волосом и щетиной. Согнувшись до земли, они перетаскивали с места на место тюки, укладывали их так, как требовал казначей. За всю долгую ночь никто из них ни разу не передохнул: бичи зорких спекулатарей были всегда наготове.
        Иоанн укутался по уши в шубу и, зябко поёживаясь, ушёл в палаты.
        В трапезной его поджидали думные бояре: Михаил Лыков, Колычев, Бутурлин[Бутурлин - из рода Бутурлиных, князей и графов (предок - Радша, прибывший из Германии в Новгород в конце XII в.).] и Иван Воронцов[Воронцов Иван Михайлович - из дворянского рода, воевода и дипломат; участвовал во многих войнах времени Ивана IV и выполнял дипломатические поручения.] .
        Ответив лёгким кивком на поклон, царь уселся за мраморный столик.
        Думные не притронулись к кушаньям, расставленным на длинном столе, до тех пор, пока Грозный не передал Челяднину надкусанный ломоть хлеба.
        - Воронцову! - бросил лениво царь и отломил ещё два куска. - Лыкову и Бутурлину!
        Бояре трижды коснулись пола и приняли подённую подачу[Подённая подача - надкусанный ломоть, знак царской милости.] .
        Низко свесив голову, сидел Колычев, с мучительным волнением дожидаясь подачи. Бояре исподлобья поглядывали на него и уписывали кислые щи.
        Царь облизал ложку и, слегка приподнявшись, перекрестился. Все вскочили за ним на молитву.
        Прищуренный взгляд ястребиных глаз Иоанна впился в посеревшее лицо Колычева.
        - Слыхивали мы, печалуешься ты, князь, на лихие дела?
        И сквозь дробный смешок:
        - Не любо, сказывают, тебе, что, почитай, выше земских сиживают николи и в думных списках не виданные Биркины да Боборыкины, да Загряжские с Наумовыми, да что ещё те Басмановы со Скуратовыми и Годуновым силу взяли великую?
        Боярин, потупясь, молчал.
        Лёгкая тень пробежала по лицу царя, погасила смеющиеся глаза и залегла глубокой бороздой на лбу.
        В трапезную неожиданною оравою голосистых ребят ворвался шумный перезвон колоколов.
        - Не иначе - Федька на звоннице тешится, - недовольно покачал головой Иоанн.
        Пыхтя и отдуваясь, в дверь просунулся боярин Катырев.
        - Сызнов царевич убег от меня, государь!
        Набросив на плечи шубу, Грозный вышел на крыльцо и, приложив кулак к губам, строго окликнул сына.
        Перезвон оборвался. Фёдор бочком сунулся к лесенке и исчез.
        В трапезной молча стояли бояре.
        Не обращая внимания на Колычева, Иоанн направился к креслу, стоявшему у окна, и придвинул ногами тигровую полость.
        - Читай! - приказал он Висковатому, усаживаясь удобней.
        Дьяк развернул цидулу и улыбчато шевельнул носом.
        - От Михаилы Воротынского-князя.
        Клинышек царёвой бороды оттопырился кверху, точно прислушиваясь к чему-то. Правая нога грузно нажала на голову тигра.
        - Чем ему на новых хлебах не потрафили?
        Висковатый, не торопясь, прочёл цидулу опального. На многие обиды жаловался Воротынский, требовал, чтобы украйные служилые оказывали ему почтение, достойное его отечества, и выражал своё удивление тому, что давно не получает царёва жалованья: вёдра романеи, вёдра бастру, десяти гривен перцу, гривенки шафрану и пуда воску.
        С каждым словом к Иоанну возвращалось его игривое настроение. Приподняв посох, он слегка коснулся 'наконечником Колычева.
        - Ты, думной, подсоби умишком своим, како с челобитною быть.
        Боярин умоляюще поглядел на соседей, ища в них поддержки. Думные, свесив головы, упорно молчали.
        - Сказывай, князь!
        Колычев отвёл в сторону взгляд и буркнул в бороду:
        - Что по отечеству положено вотчинникам, то от Бога. А ты на то царь и великой князь, чтобы по-Божьи рядить.
        Фуников с укором поглядел на боярина и развёл неопределённо руками.
        Уставившись в промороженное оконце, Иоанн спокойно, по-дружески, объявил:
        - Добро рассудил. Доподлинно, не зря сетуешь на то, что рядом с тобою Биркины с Загряжскими сиживают.
        Он шумно вобрал в себя воздух и с присвистом выдохнул:
        - Жалую яз тебя усадьбою по суседству с князь-боярином Воротынским на украйной земле.
        Колычев, сохраняя достоинство, выслушал весть, перекрестился на образ и, отвесив всем по поклону, ушёл.
        - Сызнов печалования боярские? - задетый за живое спокойствием Колычева, зло повернулся Иоанн к дьяку. - Токмо и заботушки моей, что миловаться с крамолою!
        Висковатый пробежал глазами цидулу.
        - А печалуется ещё воевода на тяглых. Бегут, мол, людишки от поборов и тягла. Волости поопустели.
        Думные зашептались вполголоса. Царь внимательно вслушался в их шёпот. Воронцов поднялся с лавки.
        - Дозволь, государь!
        И запальчиво выхватил грамоту из рук дьяка.
        - Николи того не бывало, чтоб воеводы да приказные царей тревожили челобитными от людишек!
        Остальные горячо поддержали князя и повскакали с лавок.
        - А либо ужо и холоп не холоп?! - перекрикивали они друг друга. - А либо стало стрельцов недостатно на смердов?
        Грозный вонзил посох в голову тигра. Всё сразу стихло. Только Воронцов не мог прийти в себя и, ожесточённо размахивая руками, продолжал что-то выкрикивать. Казначей резко потянул его за полу кафтана к лавке.
        Царь подул на стекло, потёр его пальцем и поглядел на площадь.
        - Никак, басурмены пришли?
        И к дьяку:
        - Отпиши по всем губам, что, дескать, в царёвой думе многое множество великих забот и недосуг ей холопьими печалями печаловаться. Токмо пускай те приказные да воеводы по-Божьи творят, людишек через меру не забижают.
        Бояре просветлели и благодарно поклонились царю. По знаку Челяднина они гуськом двинулись к двери. В трапезной остались Висковатый и Фуников. Царь раздумчиво потёр висок.
        - А и впрямь холопи не к добру воют. Худа бы не было! Нешто к веселью нашему, коль цельными волостями бегут?
        Он в упор уставился на Висковатого.
        - Надумать бы такое, чтобы людишки про меня лихого не молвили, а всю вину на бояр с дьяками переложили.
        Фуников закатил глаза и улыбнулся елейно.
        - Надумаем, государь. Сами не сладим - Вяземского покличем.
        И, помолчав, прибавил:
        - Ещё на выдумки охочи Алексей Басманов да Борис Годунов.
        Иоанн милостиво потрепал по щеке казначея.
        - Сдаётся и мне - ума палата у того Годунова!
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        От великокняжеских покоев до Благовещенского собора скребут и чистят людишки работные дорогу, обряженную северами в шуршащий саван. Долгою чередою по обе стороны дороги выстроились стрельцы и дворовые. Их лиц не видно: иней густо заткал щёки, губы, глаза, и промёрзлыми комьями дикого мёда зернисто искрятся подплясывающие на ветру бороды. В белесом воздухе прядёт замысловатую паутину свою тихий перезвон малых колоколов. На звоннице, рядом с пономарём, постукивает нога об ногу и зябко хохлится дозорный жилец.
        И вдруг шумно очнулся от дрёмы Кремль. Откуда-то издалека рявкнули густые басы:
        - Царь! Дорогу царю!
        Жилец рванул верёвки, привязанные к языкам колоколов. Суетливо застрекотали медные голоса.
        Высоко подняв голову и опираясь на серебряный, покрытый золотом, посох, торжественно вышел из палат Иоанн. Гордый взгляд его устремился в разбухшее небо. Каждая чёрточка каменно-застывшего лица выражала величавую неприступность и мощь.
        По бокам царя неслышно скользили по паре телохранители. Их статные фигуры плотно облекали одинаковые кафтаны из серебряной ткани с горностаевой опушкою и с большими серебряными пуговицами до колен. На ногах поблёскивали белоснежные сафьяновые сапоги и золотисто переливались большие топоры на плечах.
        Позади телохранителей стройно выбивали шаг восемьдесят московских дворян и жильцов.
        На паперти, окружённый боярами, хмуро молчал, дожидаясь отца, Иван-царевич[Иван-царевич - Иван Иванович (1554-1581), царевич, второй сын Ивана Грозного.] .
        Грозный издали заметил сына и глазами подозвал к себе Вяземского.
        - Накажи ты ему, озорнику, шубу ту запахнуть. Не ровен час - недуг прилипнет.
        Князь стремглав бросился к паперти и, низко поклонившись, передал царевичу приказание.
        Иван сонно зевнул, поглядел на свои покрасневшие пальцы, подул на них и отвернулся.

«Эка, норовистый удался! И в кого уродился, не ведаю», - подумал не без удовольствия царь и снова вытянул лицо в каменеющую маску величия.
        Однако, поравнявшись с сыном, он не выдержал и заботливо попросил:
        - Запахнись ты, Ивашенька. Студёно!
        Из-за спины выглянул робко Фёдор[Фёдор - Фёдор Иванович (1557-1598) - царевич, третий сын Ивана Грозного, будущий последний русский царь из династии Рюриковичей (с 1584 г.). Неспособный к государственной деятельности, предоставил управление страной своему шурину Борису Годунову.] . Борода Иоанна запрыгала по сторонам.
        - Разгорнул бы ты спину, мымра пономарская!
        Одутловатые щёки царевича сморщились в блаженной улыбочке.
        - Пожаловал бы ты, батюшка, милость невиликую - крохотку поблаговестить.
        Катырев умилённо сложил руки на животе.
        - Божье дитё. Воистину Божье дитё.
        Грозный сердито оттолкнул боярина и, теряя самообладание, набросился на сына.
        - Мымра! Не царёва ты плоть, а сука Пономарёва! Сука ты, - вот кто!
        Фёдор юркнул снова за спину Ивана и сделал вид, что идёт в церковь. Но, едва отец скрылся в притворе, он подразнил языком поманившего его Катырева и, отдуваясь, свернул к лесенке, ведущей на звонницу.
        Перед алтарем Иоанн передал посох Биркину и стал на колени. Протопоп благословил молящихся и, в свою очередь испросив царского благословения, приступил к службе.
        Истово бил Грозный поклон за поклоном и, каждый раз приподнимаясь, огорчённо поглядывал на старшего сына.
        Царевич стоял, облокотившись на паникадило, и болезненно морщился. После бурно проведённой ночи мучительно тянуло ко сну или на воздух, подальше от мутящего запаха воска и ладана. Минутами им овладевало какое-то странное оцепенение, мимолётное забытье. Тогда вдруг свежело лицо в желтоватом румянце и, как у ребёнка, тянущегося к материнской груди, чавкающим колечком собирались влажные губы. Перед полузакрытыми глазами колеблющеся всплывал образ покорной девушки, с которой, под конец ночи, его оставили одного. Где-то у заставы изловили её, неизвестную, дворяне московские, обрядили скоморохом и привели закоулками в Кремль. Приятно кружится голова у царевича, он широко расставляет руки и… падает на плечо Алексея Басманова.
        - Леший! - вырывается у него из груди вместе с мутящей отрыжкой.
        - Чего, царевич?
        - Повыдумали тоже замест сна да в церковь ходить!
        - Молится! - вздыхал успокоенно Грозный и проникновенно тыкался лбом в холодные плиты. - Сподоби, Господи, в добре и силе сыну моему на стол сести московской по скончании живота моего!..
        Маленький, сутулый и взбухший, как лубок, вынутый из воды, жался на звоннице Фёдор к пономарю.
        - Допусти, миленькой, под Евангелие, эвона в этот брякнуть, в великой.
        Пономарь благоговейно приложился к руке царевича.
        - Брякни, солнышко! Брякни, молитвенник наш!
        И передал Фёдору верёвку от большого колокола. Катырев схватился за голову.
        - Прознает государь - пропали наши головушки!
        - А ты не сказывай.
        Перекрестившись, царевич поднялся на носках и крикнул в свинцовое небо:
        - Благослови, Владыко, звоном недостойным моим, херувимов потешить твоих!
        Князь смахнул слезу и дохнул в лицо Фёдору:
        - Благоюродив бысть от чрева матери своея и ни о чём попечения не имашь, токмо о спасении душ человеческих.
        Царевич передёрнулся и зло оскалил редкие зубы, но тотчас же снова выдавил на лице заученную больную улыбку.

…На коленях, то и дело крестясь, полз к Иоанну Фуников. Грозный заметил его и поманил глазами к себе.
        Казначей долго лежал, распластавшись на полу, и молился вполголоса. Поднявшись, он едва внятно прошептал:
        - Белку со всем протчим взяли, а за щетину норовят по три алтына на батман урвать.
        Глаза Иоанна стыдливо забегали по образам.
        - Суета сует… Прости, Господи, суету земную мою.
        И, откашливаясь в кулак:
        - Не можно без воску. А заберут воск, что запрел, - отдавай.
        Казначей чмокнул царский сапог, пополз к выходу и, выбравшись на паперть, стремглав бросился к складам.
        На складе Висковатый потрясал в воздухе образцами, прижимал их с неизбывной любовью к груди и клялся англичанам в том, что нигде во всём мире нет лучше царёвой щетины.
        Толмач переводил, путая и искажая смысл слов рядящихся. Торговые гости упрямо трясли головами и твёрдо держались своей цены.
        Казначей отвёл в сторону дьяка и голосом, достаточно сильным для того, чтобы услыхали гости, процедил не спеша:
        - А щетинка-то авось на хлебе челом не бьёт. Пускай попримнется маненько. - Точно вспомнив о главном, он прыгнул к англичанам и сочно поцеловал свои пальцы. - А и потешим мы вас таким товарцем… - И, хлопнув толмача по плечу: - Ливонцам не дал! Германцам не дал! Литовцам да ляхам и не показывал! А агличанке задаром отдам! Бери и смышляй: воск то, а либо злато?
        Англичане прошли к кругам воску. В стороне, заложив за спину руки, с видом благодетеля стоял казначей.
        - Дорого! - перевёл толмач.
        - До-ро-го?! Да окстись ты, забавник!
        И с горькой обидой:
        - А ежели дорого, не можно нам и на щетине терять!
        Наконец, после долгих и страстных споров, Фуников ударил с англичанами по рукам.

* * *
        Довольный выгодным торгом, Грозный пожелал потешить английских гостей.
        Дети боярские с людишками поскакали по окружным лесам добывать живых зайцев.
        По пути они захватывали с собою на помощь холопей из примыкающих к Москве деревень.
        За неделю было изловлено более восьми сороков зайцев.
        Утомлённые охотой, дети боярские сделали привал у Можайска.
        Среди ночи их неожиданно разбудили отчаянные вопли и набат.
        - Горим! - решили охотники, вглядываясь в зарницы, прорезавшие кромешную тьму.
        Село кипело рёвом, зловещим набатом и багряною кровью пылающих факелов.
        Из-за леса вместе с визгом метели отчётливо донёсся протяжный вой!
        - Волки! Волки идут!
        Там и здесь, в чёрном пространстве, загорались колючие искорки, росли, множились, подбирались всё зловещей и ближе.
        Взвалив на плечи кули с полузадушенными зайцами, утопая в сугробах, в сторону боярской усадьбы бежали холопи. Позабыв в сумятице пищали и стрелы, за ними мчались охотники.
        Обезумевшие от голода волки уже метались по уличкам, прыгала в клети и, жутко пощёлкивая зубами, впивались в икры людей.

* * *
        Настал день охоты.
        Из Кремля на разукрашенном коне выехал Иоанн. Лихо развевались золотые перья на сияющей ожерельями шапке его. Точно полуденное солнце, резали глаза золотая паутина и жемчуга, прихотливыми узорами расшитые по енотовой шубе. Мягко побрякивая, болтались на малахитовом поясе два продолговатых ножа и кинжал. Через спину был перекинут кнут с медною булавою на краю ремня.
        За царём скакали гости, ближние, дворовые и псари. По улицам, до заставы, суетливо сновали батожники, разгоняя народ.
        - Царь скачет! Царь! - надрываясь, ревели дьяки, подьячие и ратные люди.
        Как в глубокую полночь опустела Москва. С рынка исчезли торговцы, побросав на произвол судьбы товары; ребятишки забились под подолы матерей и сестёр, и насмерть перепуганные горожане вихрем промчались по улицам, пропали в снежных сугробах полей.
        У Тюфтелевой рощи всадники осадили коней. Стрельцы, стоявшие на дозоре подле загона, по знаку Вяземского выпустили часть зайцев.
        Точно хмельные, зашатались измученные зверки, сонно обнюхали воздух и, толкая друг друга, медленно разбрелись по кустам.
        В землянках, искусно скрытых под снегом, у кулей, набитых зайцами, ждали сигнала жильцы. Грозный свысока оглядел англичан.
        - У меня на Руси - что куницы, что белки, что зайца - великая тьма!
        Толмач перевёл хвастливые слова царя. Гости сухо поклонились а ответили по-заученному:
        - Мы всегда поражались богатствам его королевского величества, Иоанна Васильевича.
        - Гуй! - крикнул, как было условлено, Грозный.
        Свора псов бросилась в рощу. Зайцы сбились в кучи, ошалело уставились на псов и вдруг рассыпались в разные стороны. Загонщики встретили их пронзительным свистом. Рассвирепевшая свора разметала по воздуху клочья заячьей шерсти.
        Иоанн прыгал с места на место, при каждой удачной хватке возбуждённо хлопал в ладоши и, казалось, готов был сам ринуться в бой.
        - Гуй! Гуй! - непрестанно ревел он, весь передёргиваясь и по-звериному прищёлкивая зубами.
        Из землянок выпустили свежую стайку зверков.
        - Вот она, Русия наша! Токмо свистнешь, а добро само понабежит! - размахивал руками перед гостями увлёкшийся царь. - Показали бы нам такое где на Неметчине!
        Англичане приятно щурились и изо всех сил старались не показать вида, что им известно, откуда набралось такое обилие зайцев.
        Из-за кустов выпрыгнул Вяземский.
        - Остатних повыпустили!
        - Добыть! - капризно, тоном избалованного ребёнка, потребовал Иоанн, но, что-то поспешно сообразив, зашептался с князем и кликнул к себе толмача.
        - А не пожаловали бы гости волком потешиться?
        В ожидании новой забавы охотники ушли в шатры погреться и перекусить.
        - Студня бы басурменам! - предложил Грозный, участливо поглядывая на продрогших иностранцев. - Да вина им боярского по ковшу!
        Но гости не дожидались приглашения и, усевшись за стол, сами потянулись к блюдам.
        Фуников в ужасе набросился на толмача.
        - Недосуг тебе был вразумить басурменам почтение?!
        Милостиво улыбнувшись, царь передал гостям через казначея подённую подачу.
        - Бьют челом тебе иноземцы на великой твоей милости, государь! - поклонился до земли перепуганный насмерть толмач.
        - То-то же, бьют! - передразнил Фуников, всё ещё не успокаиваясь.
        Охотники пригоршнями брали со стола миндаль, орехи, сахар, капусту квашеную и холодное мясо, усердно потчевали друг друга и наперебой подливали вина иноземцам.
        В шатёр скромненько протиснулся Вяземский и уселся у края стола. Грозный нетерпеливо скосил глаза на вошедшего. Князь подмигнул и таинственно улыбнулся.
        Далеко, в обход Тюфтелевой рощи, дворовые везли огромную клетку с тремя волками, выращенными для потехи Ивана-царевича.
        У опушки, перед загоном, работные людишки спешно ставили помост для царя и гостей. Когда все приготовления были сделаны, Грозный поднялся из-за стола и, перекрестившись, мечтательно зажмурился.
        - Добро бы нам, для прохладу, волками потешиться. Аль в нашей вотчине волки поизвелись?
        И первый направился к помосту.
        Едва выпустили из клетки волков и натравили на них псов, на дороге показался бешено мчащийся всадник. У опушки он на полном ходу остановил коня.
        - В стрелы!
        - Убью! - заревел Грозный, узнав издали старшего сына.
        Царевич, точно безумный, бросился на ловчих.
        - В стрелы!
        Людишки повалились в ноги Ивану, подавшему знак стрельцам.
        - А не изловите тех волков, шкуру сдеру!
        И, повернувшись к отцу:
        - Девками своими тешил бы басурменов!
        Грозный взмахнул посохом.
        - Уйди, Ивашка! Бога для, не дразни!
        Царевич вызывающе сложил руки на груди.
        Чувствуя, что ссора может окончиться непоправимым несчастьем, англичане решительно встали между отцом и сыном.
        - Не люб гостям ваш свар, - прерывающимся писком перевёл толмач.
        Иоанн опомнился. Тяжело опершись на плечо Вяземского, он пошёл к колымаге.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        Великое ликование стояло в вотчинах Щенятева и Прозоровского после отъезда опальных бояр в украйные земли.
        Холопи зажили так, как никогда не живали. Во всём дана была им полная воля. Но больше всего радовало то, что приказные сами приехали из губы и, обмерив луга и пашни, поделили их нелицеприятно по душам.
        - Наш нынче праздник… На себя нынче робим по воле царёвой… - с гордостью похвалялись людишки и с удесятерённой силою возились на отведённых участках.
        Весной, когда сошёл снег и талая вода снесла на луга навоз, свезённый ещё по осени благоразумно к реке, в губу потянулись возы за семенной ссудой.
        Никто не был обижен приказными. Щедрой рукой ссужали власти крестьян зерном на посев.
        После Петрова дня[Петров день - 29 июня (12 июля), день святых апостолов Петра и Павла, известный в народе как Петров день, праздник солнца. В старой Руси день апостолов Петра и Павла был также важным временем в быту гражданском - он служил сроком суда и взносов дани и пошлин, о чём особенно часто упоминают грамоты XVI века.] в опальные вотчины неожиданно приехали незнакомые служилые люди.
        Дьяки согнали народ на луга и коротко объявили:
        - В ноги падайте господарям!
        На месте двух вотчин, Щенятева и Прозоровского, появились восемь мелких поместий.
        Урожай с чёрной земли почти целиком ушёл в казну к новым господарям.
        Обманутые крестьяне подали челобитную воеводе, в которой намекали на то, что собираются, как раскабаленные после боярской опалы, уйти с насиженных мест искать прокорма на новые земли.
        Воевода пригрозил жестокой расправой и через дьяков огласил царскую грамоту, по которой людишкам Щенятева и Прозоровского запрещалось оставлять вотчины.
        Служилые, заняв хоромы бояр, решили ни в чём не отставать от образа жизни высокородных и с княжеской расточительностью пропустили всё, что собрали с крестьян.
        Наступила пора сбора податей с господарей.
        Новые помещики заволновались.
        - Ни денги у нас! Сам ведаешь - токмо починаем сколачиваться, - плакались они перед воеводой и отправили гонцов с челобитной в Москву.

* * *
        Ряполовский совсем уже было собрался внести в казну подати, наложенные на него, как в вотчину неожиданно приехал державший его руку дьяк и прочёл царёву льготу:
        - …А в те ему четыре урочные лета с того его поместья крестьянам его государевых всяких податей не давали до тех урочных лет, а как отсидит льготу, и ему с того поместья потянути во всякие государевы подати.
        Симеон кичливо заложил руки в бока и хрюкающе засмеялся.
        - В кои-то поры опамятовался! Сызнов к земщине с лаской пожаловал! А неспроста!
        Дьяк собрал в комочек губы и распустил их до молочных зубов.
        - Коли б опамятовался!
        И упавшим голосом:
        - Худородным те льготы, а не боярам.
        В тот же день князь поскакал к воеводе.
        - Не дам! Ни зёрнышка не пожалую! - зло бросил он в лицо приказным. - Коли льгота, всем она вместна, а не единым страдникам да псарям!
        Вернувшись в усадьбу, он за бесценок продал хлеб и ночью, когда уснули людишки, зарыл все свои деньги и драгоценности в землю.

* * *
        Новые помещики не долго засиживались в своих поместьях. Их то и дело снаряжали на брань или призывали на Москву. Перемены эти тяжело отражались на кабальных людишках. Приходилось непрестанно приспособляться к нравам и привычкам господарей и всегда быть готовыми ко всякой напасти. Среди летней страды спекулатари перебрасывали вдруг, без предупреждения, целые деревни на новые места и вконец разоряли убогое крестьянское хозяйство.
        Дети боярские не внимали никаким челобитным. Не имея за душой ни денги и чувствуя непрочность свою на земле, они, чтобы как-нибудь поправить дела, не задумываясь, продавали богатым соседям людишек целыми пачками.
        Раньше, при князьях-боярах, были у холопей и избы, и крохотные наделы, которые кормили их хоть в осенние месяцы, строго заведённым порядком шла подневольная жизнь, и у каждого в груди таилась надежда попасть когда-нибудь в милость к господарю. А пришли служилые - и сразу рухнули эти рабьи надежды, и ничего не осталось, как у бездомного пса.
        Высокородные с наслаждением наблюдали за новой жизнью и злорадствовали:
        - То всё от Бога идёт. Поглазеют ужотко людишки, како под рукою у страдника!
        Всё чаще выслушивали они печалования холопей; не раздумывая, отпускали им семена на посев, щедро дарили им льготы и смотрели сквозь пальцы на такие дела, за которые в былое время карали бы смертью.
        Крестьяне толпами переходили к боярам. Но и здесь не находили спасенья. Стрельцы гнали их назад, предавая по пути, в острастку другим, жестоким пыткам.
        Отчаявшись, холопи бежали в леса и там рыскали изголодавшимся зверьём в тщетных поисках пропитания.
        Не стало проезда торговым караванам и служилым людям на широких дорогах. Разбойные шайки, одетые в остатки рогож и лохмотья, осмелели от голода и, вступали в открытый бой со стрельцами и ратниками.
        Воевода запретил убивать полоненных. Их свозили в губу и там всенародно пытали.
        С каждым днём грозней разрастались разбойничьи ватаги.
        Среди ночи вдруг вспыхивали в разных концах губы зарницы пожарищ. Разбойники в суматохе нападали на амбары, с воем набрасывались на зерно и, нагрузившись тяжеловесными кулями, исчезали в непроходимых трущобах.

* * *
        В церквах шли непрерывные службы. Попы кропили святою водою поля, луга и селения, тщетно пытаясь изгнать этим мор.
        Дороги были завалены мертвецами и умирающими. Их подбирали стрельцы и сбрасывали в заготовленные могилы.

* * *
        Дьяк Микита Угорь на крылечке своей избы выслушивал ходоков из бывшей вотчины Прозоровского.
        - Не токмо тягла не утаили, сами себя потеряли.
        Угорь ткнулся щекою в ладонь и сочувственно поглядел на измождённых людишек.
        - Нету тягла, выходит?
        - Нету, родимой! Бог нам сведок!
        Поводив по земле веткой черёмухи, дьяк перевёл в небо блаженный свой взгляд.
        - Слыхивал яз, что в слободе, у вотчины князь-боярина Симеона, кречетники добрых гусей позавели.
        Один из ходоков торопливо вскочил.
        - Ворох доставим! Миром всем на тех кречетников выйдем!
        Микита приложил руку к груди и застенчиво потупился:
        - Мне единого… Отведать бы токмо…
        Он помолчал и чуть слышно прибавил:
        - А с тяглом пообождем.
        Отбивая поклон за поклоном, счастливые, пятились холопи к тыну.
        Они уже были на улице, когда Угорь окликнул их:
        - Ведь эка - запамятовал. Гуся-то в масле изжарили бы (он еле сдержал клокочущий в груди смех) да начинили бы его не говяжей начинкой, а медною.
        Ходоки недоумевающе переглянулись.
        - Аль сказываю не складно?
        И, почёсываясь сладко об угол избы:
        - Казною бы денежной того гуся начинили.
        Собрав на лугу всю деревню, ходоки рассказали о требовании дьяка.
        - Авось и впрямь заткнём ему пузо гусем тем, - предложил неуверенно один из крестьян.
        На него набросились с кулаками.
        - Не впервой нам посулы Микиты! Нынче ему гусь полюбился, к завтрему ягнёнок занадобится.
        Спор разгорался. Визгливые бабы причитали, точно над покойниками, и упрашивали мужей отказаться от похода на слободу, где ждут их пищали, пушки и стрелы.
        Ложился вечер. Из-за ракит, что склонились дремотно над рекой, выглянул месяц, запорошил серебряной пылью темнеющий лес и лёг мёртвым румянцем на тихой глади воды.
        Из-за кургана матовым призраком вынырнул всадник.
        - Князь Симеон… - узнали холопи и растерянно отступили к деревне.
        Старик ходок неожиданно оживился.
        - А не бить ли челом боярину на Угря?
        Гордо переступал по тающей в лунных тенях дороге дородный конь. Склонив на грудь голову, потряхивался в седле Ряполовский. За ним трусили на клячонках холопи.
        - Тужит. С туги прохлаждается, - сокрушённо вздохнули бабы.
        - Затужишь, коли ныне и род не в род, и господарство не в господарство, - поддакнул старик и перекрестился.
        - Тьфу! - зло сплюнул приземистый мужичонка. - И откель у них така заботушка об отечестве княжеском?
        Старик окрысился.
        - Ныне-то краше тебе, при служилых?!
        - А и не краше - едина стать! И с желчным ехидством спорщик ткнул рукой в сторону боярской усадьбы: - Хлеба-то небось колико было? Куда подевал? - Он свирепел с каждым словом, смешно подёргивал головой и, перебегая от одного к другому, брызгал слюною в лицо: - Бога бы вспомянули! Отпустили бы бояре те хлебушка! Людишки мрут, а они дорожатся! Дождутся ужо! Не яз буду - дождутся!
        Заметив холопей, Ряполовский пришпорил коня. Толпа упала ниц.
        - Покажи милость, выслушай смердов!
        Симеон приказал всем подняться.
        - Обсказывайте, на что печалуетесь.
        Ходоки передали разговор свой с Угрём.
        Симеон затеребил взволнованно бороду и с горечью подумал:

«При Василии Иоанновиче попечаловались бы вы князь-боярину на царёвых дьяков».
        Но, едва выслушав холопей, гневно потряс кулаками:
        - Изведут вас те дьяки да дети боярские!
        - Изведут, господарь!.. - ответила хором толпа. Подавив двумя пальцами нос, князь грузно навалился на тиуна и сполз с коня.
        - Коли любо вам слово боярское, - уповайте на милость Божию да не шевелите перстом для того дьяка.
        В толпе зашушукались недоверчиво и заспорили.
        - А не подашь ему мшела - изведёт.
        Ряполовский сердито шлёпнул себя по обвислому животу.
        - Думка была у меня после Сретенья[Сретенье - 2 (15) февраля, Сресение Господне. Праздник служит границею между зимой и весною, отсюда его название - Сретение (встреча двух времён года).] на Москве быть. Да, видно, утресь же укачу. - Ободряюще похлопав старика по спине, он сунул ему руку для поцелуя и взобрался на коня. - В думе, в очи царю поведаю, како дьяки людишек изводят неслыханно.
        - Обскажи ты царю…
        - И обскажу!
        Всю ночь не спал Симеон, кропотливо обдумывая каждое слово, которое скажет царю в присутствии всех Загряжских и Биркиных.

«Пускай-ко прознает, како при страдниках! Пускай похвалится, что возлюбленные старосты его из худородных мене чинят людишкам убытков, нежели мы, господари».
        Под утро он забылся. Сквозь сон почудилось, будто кто-то задвигал столом.
        Приоткрыв смежающиеся глаза, князь похолодел от ужаса: перед ним стоял Грозный.
        - Тужишь? - тихо спросил царь и оттопырил кверху клинышек бороды.
        - Тужу!.. - через силу выдохнул Симеон и почувствовал, как шевелятся корни волос.
        - Такая туга, госуд…
        Он не договорил и забился в жестоких рыданиях.
        - Афанасьевич! Князь! - шепнул растроганно царь и сам вдруг заплакал. - Не надо, Афанасьевич, не надо же, ну, не надо! А детей боярских нынче же яз на дыбу возьму.
        С трудом оторвавшись от подушки, боярин приник в благодарном поцелуе к царёвой руке.
        - Дыбой их, государь, пожалуй их дыбой! - И, заискивающе заглядывая в ястребиные маленькие глаза:- А гуся того мне. Мне, государь! - Он вскочил и больно вцепился в плечо Иоанна. - Мне! Мне гуся! Дабы не запамятовали холопи, что токмо мы вольны над их животами! Мы, а не Биркины!
        Грозный отвернулся к окну и неожиданно ухарски свистнул.
        Симеон оторопело попятился к двери.
        - Куда?!
        Взвизгнул тяжёлый посох.
        - Вот тебе Биркины!
        Князь оглушительно вскрикнул и… пробудился.
        На пороге, усердно сплёвывая через плечо, стоял объятый страхом тиун.
        Грязно-серыми лохмотьями рукавов протирало запотевшую слюду оконца старчески-немощное, слезливое утро.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        Иван-царевич принял от Грозного посох и поставил его подле своей лавки.
        - Так-то, батюшка, краше. - И, улыбаясь светлыми глазами своими, налил отцу березовца.
        Иоанн обнял царевича.
        - Не от злого сердца, а подобру бываю яз, Ивашенька, неласков с тобой.
        Он ткнул пальцем ввысь, потом - в пол.
        - Един на небеси Бог, един царь на земли.
        Царевич с пренебрежением передёрнул плечами.
        - Един царь, сказываешь? А земщина?
        По его продолговатому лицу тёмною рябью скользнула судорога.
        - Коли б моя воля, батюшка, яз бы всю земщину в бочку железную да в Москву-реку!
        Стоя смиренно у двери, слушал беседу Борис Годунов.
        Маленькие глаза царя перекосились в сторону советника.
        - Добро молвит царевич, а либо по младости лет кипятится?
        Руки Бориса как-то сами собой, без участия воли, легли крестом на груди, а спина согнулась почтительным полукругом.
        - Бог глаголет устами младости.
        Грозный нахмурился. Иван победно запрокинул голову.
        - Дозволь молвить, - заискивающе попросил Годунов и, дождавшись кивка, продолжал:
        - Токмо ежели всех единым духом в Москву, - не запрудило бы.
        Он сжал кулак и сладострастно раздул ноздри.
        - По единому ежели - и реке неприметно, и земле вольготнее.
        Царь постучал согнутым указательным пальцем по высокому лбу советника.
        - Кладезь премудрости!
        И, выпив залпом березовец:
        - А исподволь изведём, в те поры не будет помехи доподлинный торг с басурмены наладить. Нету, Ивашенька, могутней силы возвеличить в богатстве Русию, чем торг с иноземцы.
        Царевич поднялся и приготовился упрямо защищать своё мнение о расправе с земщиной.
        - Ты погоди, - остановил его царь. - Тако обернём, что не мы земщину изничтожим, а людишки незнатные.
        - Вот ужо, батюшка, невдомёк мне такое.
        Иоанн добродушно прищурился.
        - Жалуем мы людишек милостями богатыми? Жалуем! Ну, а уж им вот како ведомо: покель не извести высокородных - не быти и им крепко на господарстве. - Глаза его затуманились, и на жёлтом лице легли глубокие тени. - Токмо бы ливонцев да татар одолеть, а от земщины оборонит меня Бог!

* * *
        По одному сходились советники в думную палату.
        Как только явился Грязной, Иоанн открыл сидение.
        Быстро читал Висковатый челобитные, цидулы и грамоты. Внимательно слушавший царевич то и дело прерывал дьяка возмущёнными выкриками:
        - Воры! До единого воры!
        Окончив чтение, Висковатый перекрестился и положил бумаги на стол.
        - А и доподлинно стонут холопи, - после тяжёлого молчания процедил нараспев Иоанн.
        Курака-Унковский с чувством глубокого огорчения подхватил:
        - По всей Московии множатся собрания злодейские! Дышать не можно холопям!
        Грозный топнул ногой.
        - В моей Русий дышать не можно?! Да разумеешь ли ты в государственности?!
        Курака виновато съёжился и притих. Василий Тёмкин поклонился царю.
        - Не к тому молвил Унковской. Не гневайся, государь! А токмо хотя и на благо будущих дней надобна ныне казна могутная, одначе и то негоже, чтобы холопи сетовали на царя своего.
        Царевич толчком под живот усадил Тёмкина на лавку.
        - До вина и до девок горазд ты, а в государственности - в край слабоумен!
        Уловив улыбку царя, советники угодливо захихикали. Борис с нарочитым восхищением приложился к руке Ивана и вставил своё смиренное слово:
        - Надобно обернуть, чтобы не на царя, а на дьяков печаловались холопи, - и перевёл многозначительный взгляд на Грязного.
        Объезжий голова достал из-за пазухи цидулу.
        - Дозволь, государь.
        - Сказывай.
        - А пожаловал на Москву с челобитной на дьяков князь Симеон Ряполовской.
        - Ряполовской? - брызнул слюной Иоанн и потянулся аа посохом.
        - Он, государь! (Грязной брезгливо фыркнул). Бьёт челом тебе и дожидается, не пожалуешь ли его милостью в Кремль допустить?
        Развернув бумагу, он передал её Висковатому.
        По мере того как дьяк читал, на лице Иоанна разглаживались морщины и задорней горела усмешка в глазах.
        Царевич стоял у окна и, что-то соображая, зло кусал ногти.
        Фуников тихонько наступил на ногу Борису.
        - Сказывай. Самый срок.
        Годунов нерешительно помялся и кивнул в сторону Вяземского.
        - Афанасий бы обсказал. - Но, почувствовав на себе взгляд Иоанна, тотчас же готовно согнулся. - Вместно бы того Угря на Москву кликнуть да всенародно казнить за мшел. А с гонцами по всей земле весть возвестить: дескать, тако со всеми царь сотворит, кои над людишками бесчинствовать будут.
        Царевич неожиданно закружился по терему. Грозный погрозил ему пальцем и наставительно, по слогам, прохрипел:
        - Чтобы самодержавием быть, како и достойно великого государя, навыкай всякому разумению: Божественному, священническому, иноческому, ратному, судному, московскому пребыванию, житейскому всякому обиходу, - а плясанье ни к чему государю!
        И зло Грязному:
        - Абие того дьяка на Москву!
        Покончив с делами, объезжий, Борис, Вяземский и Фуников пошли с царём в трапезную.
        Иоанн наскоро помолился и, набив рот рыбой, повернулся к Грязному.
        - Сказываешь - Симеон?
        Объезжий вытолкнул языком изо рта непрожёванный огурец, смял его в руке и шепнул:
        - А Шереметев с Замятней в сенях сдожидаются.
        - Небось не наглядятся да не нарадуются друг на дружку?
        - Спины кажут да рычат, яко те псы!
        Он подошёл близко к царю и, коснувшись губами края его кафтана, таинственно прибавил:
        - Сабуров-Замятня диковинку с собою привёз. Будто, сказывает, холоп содеял.
        Фуников покашлял в кулак и точно случайно припомнил:
        - Вяземской с Григорием темницы обхаживали. Промежду протчих жив ещё и холоп Симеонов, Неупокой.

* * *
        Неупокой давно потерял счёт времени. Изредка, когда в подземелье доносились смутные шумы улицы, он рвался с желез, тянулся скованными руками к горлу и надрывно выкрикивал:
        - Убейте! Не можно мне доле! Убейте!
        Вопли бесследно тонули в липкой промозглой мгле.
        Могильная тишина снова тягуче смыкалась, и узник понемногу впадал в обычное своё состояние оцепенения. Раз в сутки приходил дозорный, ослаблял на руках Неупокоя железы и тыкал в несгибающиеся пальцы черепок с похлёбкой. Во тьме, не шевелясь, дожидался дозорный. Чтобы продлить радость сознания близости человека, узник по капле лакал тёплую жижицу, чрезмерно долго прожёвывал крошки мякины и потом, когда всё было съедено, продолжал нарочито оглушительно чавкать и колотить гниющими зубами о черепок.
        - Дышит! - прислушивался он, пьянея от счастья. - Дышит!
        Остекленевшие глаза впивались в мглу, тщетно нащупывая фигуру дозорного. Смертельная тоска одиночества медленно сменялась призрачным покоем и смирением.
        Но едва безжалостно раздиралась в скрипучем зевке серая пасть кованой двери, - лютая злоба обжигала грудь нестерпимым огнём и мутила рассудок.
        - Каты! Убейте!
        Сразу теряя слабые силы свои, он неожиданно переходил на сиротливое всхлипывание.
        - Бога для… Не можно мне доле!.. Убейте!
        И удивлённо чувствовал, как по щекам катятся слёзы, теряющиеся в кустарнике бороды.
        Потом всё сливалось в странный надоедливый перезвон, таяли звуки, желания, - мысли и мозг охватывала цепенящая, мёртвая пустота.
        И вдруг произошло что-то такое чудовищное, что может привидеться только в несбыточном сне.
        - Не можно мне поверить тому! - ревел, узник истошным рёвом безумного. - Удур то!
        А жаркие языки факелов тепло лизали грудь и лицо и раскалёнными иглами вонзались в глаза.
        Дозорный грубо схватил узника за плечо и что-то крикнул.
        Робко, точно боясь спугнуть видение, приподнялись веки, но тотчас же ещё плотнее сомкнулись.
        - Жив, что ли? - донеслось как будто из далёких неизмеримых глубин и живительными росинками коснулось сознания.
        - Ты, что ли, и есть Неупокой?
        - Яз.
        Дождавшись, пока узник успокоился немного и мог воспринимать человеческую речь, Грязной и Вяземский приступили к допросу…
        Перед вечерней Неупокоя спустили с желез. Освобождённый узник сделал движение, чтобы броситься к двери, но потерял равновесие и грохнулся без памяти на каменный пол.
        Очнулся он на другое утро в избе для пыток.

«Сызнов!» - змеиным холодком пробежало по телу.
        Размеренно облокотившись на дыбу, с благодушной улыбкой поглядывал на Неупокоя какой-то маленький старичок.

«Кат!» - сообразил узник и щёлкнул зубами.
        - Нешто признал? - оттолкнулся от дыбы старик и закатился режущим хохотком. - А ужо щипцы припасены для тебя - не нарадуешься. И не учуешь, како языка-то лишишься.
        Он не спеша вышел в сени и вернулся с небольшим узелком.
        - Показал бы милость да поглазел на умельство-то фландрское.
        Неупокой в ужасе отодвинулся от узелка.
        Кат обиженно покачал головой.
        - Экой ты, право! С твоего выбору послужу тебе: волишь - споначалу очи твои выколю; волишь - напередки язык откушу.
        И, взяв со стола утыканный шипами железный прут:
        - Глазей.
        Трясущиеся пальцы непослушно скользили по узелку.
        Старик, натешившись вдоволь, развязал наконец кумачовый платочек.
        Неупокой обомлел от неожиданного счастья: в узелке были хлеб и розовеющий кус свиного сала.

* * *
        Шумно и весело было в трапезной у царя. За длинным столом гомонили советники с гостинодворцами - Прясловым, Заблюдою и Рожковым.
        Грозный налил новый овкач вина и сам передал его Заблюде.
        - На добро здоровье!
        Гость благодарно склонился, осенил себя крестом и залпом выпил.
        Пряслов и Рожков завистливо поглядели на Заблйду. Иоанн ухмыльнулся.
        - Все вы любезны нам. Всех примолвляю!
        И, налив ещё два овкача, прищурил левый глаз.
        - А от Тмутаракана, сиречь Астраханью именуемого[…от Тмутаракана, сиречь Астраханью именуемого… - Речь идёт о древнерусском городе Тмутаракани (X-XII вв.), который находился на Таманском полуострове (современная станица Таманская). Возник на месте античного города Гермонассы, хазарской Таматарки. Археологи обнаружили здесь остатки оборонительных стен, домов, собора и др.] , до Персидской земли и малое дитё рукою дотянется. Без помехи можно ныне с Персией той торг торговать.
        Подвыпивший Фуников обнял Рожкова и ткнулся в лопатку его бороды.
        - Токмо, чур, держать уговор. Чтобы без утайки пятинная доля с лихвы в царёву казну.
        Гостинодворцы обиженно уставились на казначея.
        - А ежели что, может, и живота для царя и отечества не пожалеем!
        В трапезную вошли Борис, Загряжский и Биркин. Годунов многозначительно подмигнул и показал пальцем на дверь.
        - По вызову твоему, государь, пожаловали к нам князья: Шереметев, Сабуров да Ряполовский с Овчининым.
        Заблюда раздражённо почесал у себя за ухом и встал.
        - Авось, государь мой преславной, свободишь нас. Не с нашим рылом суконным пред очи родовитым казаться.
        Грозный шаловливо прищёлкнул языком.
        - При мне не заклюют, авось, Митрич!
        И к Годунову:
        - Кликни князей-то. Да Иван-царевичу вели пожаловать.
        Бояре вошли гуськом, трижды перекрестились на угол и приложились к замаслившейся царёвой руке.
        Овчинин исподлобья оглядел собравшихся и презрительно подобрал губы.
        - Дай Бог здравия гостям желанным, - мягко прошелестел царь и жестом указал на лавку.
        - А тебе, Симеон, за Угря первому подённая подача наша.
        Ряполовский подхватил на лету надкусанный ломоть и, подставив ладонь к подбородку, чтобы не рассыпались крошки, с благоговением, как просфору, зажевал хлеб.
        Загряжский и Биркин заняли свои места. Симеон, проглотив последний кусок, примостился подле Овчинина.
        - Вы бы, князь-бояре, рядком, - предложил с плохо скрываемой усмешкою Грозный Шереметеву и Миколе Петровичу.
        Замятня собрал ёжиком щетинку на лбу.
        - Пожаловал бы ты меня, царь, иным каким местом.
        - Пошто така незадача? - И милостиво указал Шереметеву на место подле Загряжского.
        - А ты, Микола, к Биркину ближе.
        Бояре хмуро уставились в подволоку и не шевелились.
        Иоанн теребил клинышек бороды и, видимо, забавлялся.
        - Аль и эдак не угодил?
        Микола Петрович, краснея от натуги, поднялся на носках и отставил поджарый живот.
        - Воля твоя, государь, - собрал он птичьим клювом жёлтые губы свои, - токмо сиживали Сабуровы-Замятни одесную батюшки твоего и негоже им с Биркиными рядышком быть.
        На пороге показался царевич. Услышав кичливый писк Сабурова, он топнул ногой.
        - Посадить!
        Вяземский и Фуннков бросились к боярам.
        Лёгким движением головы Грозный остановил советников и, указав сыну на место подле себя, упёрся подбородком в набалдашник посоха.
        - Рядком! Подле Биркиных! Оба!
        Бояре потоптались немного, но не двинулись с места.
        - Ну?!
        Медвежьими когтями скребнул окрик по сердцу. Упрямые головы, подчиняясь какой-то могучей силе, медленно повернулись к царю.
        Властный, обнажающий душу взгляд налитых кровью глаз Иоанна скользнул по мертвенно-побледневшим лицам утративших вдруг всякую волю бояр.
        Сбившись жалкой кучкой, они покорно подчинились приказу.
        - Тако вот споначалу бы! - скрипнул зубами царь и, вытирая рукой проступивший на лбу пот, уже бесшабашно шлёпнул по спине Годунова. - Вина!
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        На полупути от Кремля отёкшие ноги Неупокоя отказались передвигаться. Недельщик взвалил узника на плечи стрельцу.
        В Кремле Неупокой отлежался на лавке и, опираясь о батожок, поплёлся с замирающим сердцем к царёвой трапезной.
        У приоткрытой двери стольник загородил его собой.
        В трапезной стоял гул. Скоморохи кружились в бешеной пляске, давили друг друга, прыгали по столам, перебрасывались мушермами, овкачами и блюдами, обливая людей, стены и подволоку потоками щей и вина.
        Хмельной Иоанн не давал им остановиться. Его захватили веселье и шум. Хотелось самому броситься в пляс, закружиться так, чтобы в один грохочущий хаос смешались все его чувства и мысль и рассудок, чтобы позабыть обо всех и забыться самому. Каждый мускул его трепетал, и рвалась уже из груди разудалая песня, а ноги, под лихими перезвонами накров, всё безудержнее и дробней выбивали молодецкую дробь.
        Прыгая через шутов, неслись в пляске советники.
        Биркин, в угоду царю, вытащил из-за стола упиравшегося Замятню и поволок его по полу.
        Грозный покатился от хохота.
        Неожиданно взгляд его упал на стольников.
        - Сгинь!
        Точно ветром сдуло шутов. Оборвались песни и говор. Пятясь, сели на свои места советники и гости.
        В глазах Иоанна притаился лукавый смешок. Клинышек бороды оттопырился кверху и ищуще зашмыгал по сторонам.
        - Пошто притихли, бояре? - вкрадчиво подмигнул царь Овчинину и Ряполовскому. - Али не в потеху вам наша потеха?
        Бояре неохотно поднялись.
        - За хлеб, за соль твою спаси тебя Бог, государь! Всем довольны мы ныне.
        Грязной подошёл к Симеону и низко поклонился ему.
        - Не обессудь!
        Тяжело вздохнув, Иоанн закрыл руками лицо.
        - Ласка ваша нам в утешение. А токмо колико любезнее было бы во всём ту ласку зреть. - И, не сдерживаясь, судорожно сжал посох. - Примолвлял нас и Старицкой-князь и Курбской Ондрей. А было то на словесах. В душах же имали скверны и змеиные помыслы противу меня. - Он согнул по-бычьи шею и исподлобья поглядел на Симеона. - Да и ныне дошло до нас, будто охочи иные князья на столе московском зреть Василия Шуйского.
        Шереметев и Замятня, позабыв непримиримую рознь, тесно прижались друг к другу и не смели вздохнуть.
        - Тако ли, бояре? Аль после Старицкого убиенного Шуйскому черёд пришёл?
        Белые, как личина, оставленная в сумятице каким-то шутом, стояли Овчинин и Ряполовский.
        - Не противу тебя восставали, - горлом выдавил Овчинин. - Ты нам царь, Богом данный. Токмо о родах боярских, хиреющих ныне, печалуемся.
        Грязной с возмущением сплюнул.
        - И израды не замышляли?
        Стольник отступил. Недельщик толкнул Неупокоя коленом под спину.
        Узник шлёпнулся под ноги царю.
        Фуников одной рукой, как кутёнка, поднял холопя и стукнул лбом о лоб Ряполовского.
        - Не признаешь ли, князь, человека сего?
        Овчинин первый узнал Неупокоя, но нарочно выкатил глаза и недоуменно пожал плечами.
        - Не обессудь, господарь! - поклонился Неупокой Симеону. - Давненько не служил яз тебе!
        Он пытался говорить так, как научили его в приказе. Но представившаяся неожиданно возможность поиздеваться над князем, выместить на нём всю свою ненависть, путала мысль и подсказывала иные слова.
        Чтобы не дать сбиться холопю, Грязной стал задавать ему отдельные вопросы.
        Висковатый деловито заскрипел пером по пергаменту. Иоанн сидел, закрыв руками лицо, и молчал. Хмельной царевич поманил к себе Сабурова.
        - Чмутят бояре!
        - Чмутят, царевич.
        И, собрав ёжиком колючий лоб, Микола Петрович приложил палец к губам.
        - Да и не токмо сии, а и Шереметев не мене.
        В его испуганных глазах блеснула надежда. Он бочком подвинулся к Вяземскому.
        - Заедино добро бы и с Шереметевым поприкончить.
        Вяземский по-приятельски хлопнул князя по животу и многозначительно ухмыльнулся.
        - Во всяку прореху ткнём по ореху. Аль темниц на Москве не достатно?
        Замятня торжествующе повернулся к Шереметеву.
        Исчезнувший куда-то Фуников, запыхавшись, ворвался в трапезную.
        - Опытали Неупокоя?
        Грязной утвердительно кивнул.
        Казначей положил руку на плечо Сабурова.
        - Принимай гостюшка, князь.
        Спина Иоанна заколыхалась от неслышного смеха. Перед поражёнными Сабуровым и Шереметевым вырос Тын.
        - Дозволь молвить! - упал Фёдор в ноги царю и трепетно приложился к его сапогу.
        - Сказывай, перекрестясь!
        Откинувшись в угол, Тын ткнулся об пол лбом и клятвенно поднял руку.
        - Перед Господом нашим, Исусом Христом.
        - Сказывай, сказывай!
        - Соромно было мне, государь, слушать хулу на тебя.
        Плечи Грозного зябко поёжились, и рука нащупала посох.
        - Сказывай!
        - Печаловались Шереметев с Сабуровым на то, что, дескать, торговым людям да царю занадобились дороги в иноземщину, да ещё жадны худородные до княжьей земли. А нам испокон века земля дадена. Нам ни к чему басурмены.
        - Пиши! - выплюнул Грозный, опуская на плечо дьяка тяжёлую руку свою.
        Висковатый торопливо заскрипел по пергаменту.
        Заблюда, грузно навалившись на стол, с злорадной улыбкой слушал показания языка. Пряслов и Рожков суетливо напяливали на себя шубы.
        - Не гневайся, государь! - объявили они вздрагивающим голосом. - Отпусти.
        - А то посидели бы, - запросто потрепал их по спинам царь.
        Рожков с омерзением повернулся к боярам.
        - Краше татарина-нехристя почеломкать, нежели зрети злодеев, хулящих избранника Божия! Отпусти!
        Иоанн хрустнул пальцами и, скорбно взглянув на образа, спрятал в руки лицо, чтобы не выдать своего настроения.

«Ужо разнесут они молву про земских! - с наслаждением подумал он. - Кой из гостинодворцев ещё стоял за бояр, навеки спокается».
        Замятня стоял не двигаясь, точно на него напал столбняк. Только жалко топорщилась щетинка на лбу да вздрагивала испуганно на кончике носа прозрачная капелька.
        Опираясь на посох, Иоанн зло поднялся и оттолкнул от себя кресло ногой.
        - Рядком их поставить! - крикнул он вдруг и изо всех сил вонзил посох в дверь.
        Советники ринулись на бояр и поставили их на колени.
        Заблюда торопливо накинул скатерть на образа.
        - Не можно угодникам Божьим зреть крамольников богомерзких.
        Иоанн величаво тряхнул головой, высоко поднял правую руку и с трудом разодрал плотно стиснутую ленточку губ.
        - А русийское самодержавство изначала сами володеют всеми государствы, а не бояре!
        - Истина! - устремил Заблюда вдохновенный взгляд в занавешенные образа.
        - Истина! - молитвенно подхватили советники. Годунов же зажмурился и сладенько выдохнул с таким расчётом, чтобы слышно было царю:
        - Бог глаголет устами его. Воистину велелепен и разумен и могуч, яко царь Соломон!
        Выдернув из двери посох, Грозный ткнул поочерёдно остриём его в бояр.
        - Велегласно реките за государем своим!
        Он откашлялся, резнул окружающих ястребиным, взглядом и торжественно возгласил:
        - Яз, великий государь, царь и великой князь Иоанн Васильевич, всея Русии самодержец.
        И, передохнув, притопнул ногой.
        - Велегласно реките!
        Четыре боярина, уткнувшись лицами в пол, разнобоем повторили гордые слова его.
        - …Володимирской, Московской, Новагородской…
        Всё выше, величавее и могущественнее звучал голос царя. Трепещущие пальцы поднятой правой руки, изогнувшись, стремительно скользили в воздухе, мяли его, как будто хотели зажать в кулак, уничтожить всё, что посмеет не подчиниться безропотно.
        - …царь Казанской, царь Астраханской, царь Сибирской, государь Псковской…
        - Велегласно реките!
        Замятня приложил руки к груди. Он уже овладел собой и, чтобы обратить на себя внимание, визгливо выкрикивал слово за словом, с пёсьим умилением поглядывая на каменно-неприступное лицо царя.
        - …великой князь Смоленской, Тверской, Югорской, Пермской, Вятцкой, Белгородцкой и иных…
        Священный трепет овладевал трапезной. Руки Грозного уже пророчески простирались к небу; голос звучал, как вещее предрекание. Затуманившийся взгляд скользил над головами людей так, как будто оторвался от земли для иного, ему одному доступного созерцания.
        - …государь и великой князь Новагорода низовыя земли, Черниговской, Рязанской, Полотцкой, Ростовской, Ярославской, Белозерской, Удорской, Обдорской, Кондинской и всея северныя страны повелитель и государь…
        Он оборвался, вытянулся на носках и, приложив к уху ладонь ребром, насторожённо прислушался.
        - Ей, Господи! Твой раб недостойный…
        И, прищурившись, пошарил глазами по оцепеневшим в суеверном экстазе лицам. Торжествующая усмешка едва заметно плеснулась по краям губ и потонула в оттопырившемся клинышке бороды.
        - …вотчинный земли Лифляндския, - воркующим щебетом пронеслось где-то в вышине, как будто далеко за хоромами, и неожиданно резко разрослось в громовой раскат:
        - …и иных многих земель государь!
        Руки истомлённо легли на грудь.
        - Пить, - тихо попросил Грозный, почти падая на Вяземского, и воспалёнными губами жадно припал к ковшу.
        В трапезной стояла мёртвая тишина. Только Заблюда, не в силах сдержать благоговейного умиления, сдушенно всхлипывал перед занавешенным киотом. Но от этого, казалось, тишина смыкалась ещё торжественнее и благолепнее.
        Грозный допил вино, отставил ковш и вдруг вскочил разгневанно с кресла.
        - Убрать!
        Неупокой ухватил Ряполовского за бороду и с силой рванул к себе. Симеон вцепился зубами в руку холопя, носком сапога откинул его в сторону и подполз к царю.
        - Убей, государь, токмо не допусти, чтобы смерд нечистыми перстами своими касался гос…
        Он недоговорил. Десятки рук стиснули его рыхлое тело и поволокли вон из трапезной.
        Щереметев и Сабуров, крепко обнявшись, отчаянно отбивались от наседавшего на них Тына.
        Грязной приказал связать их.
        Биркин и Загряжский с издевательскою усмешкою предложили Овчинину следовать за ними.
        Боярин послушно подчинился и направился к выходу.
        У порога он задержался на мгновение, что-то соображая, и резко повернулся к царю.
        - На милостях твоих бью тебе челом, государь. Токмо памятуй: испокон веку крепка была земля Русийская не смердами, а господарями!
        Царевич прыгнул к порогу и, подхватив с пола машкеру, напялил её на перекошенное лицо Овчинина.
        - А пригож скоморох! Ужо распотешатся мыши те в подземелье!

* * *
        Со всех концов Москвы стрельцы сгоняли людишек к урочищу, в котором чинят казнь злодеям.
        Грозный, отпустив гостей, заторопился на место казни.
        Низкорослый нагайский аргамак лихо помчал царя на Козье болото.
        За отцом, в шеломе и тяжёлых доспехах, скакал царевич.
        Батожники стремительно неслись по улицам.
        - Дорогу преславному! Царь! Дорогу царю!
        И усердно секли всякого, кто замешкался по пути.
        На Козьем болоте Иоанн, превозмогая боль в пояснице, с нарочитой лёгкостью спрыгнул с коня и, чуть раскачиваясь, направился к кругу.
        Народ упал ниц.
        Иван-царевич на полном ходу врезался в толпу и, не скрывая озорного веселья, честил на чём свет стоит татар, наградивших его норовистым конём.
        Грозный погрозил сыну, а сам с сожалением вспомнил о своей утраченной юности и хвастливо шепнул боярину Турунтаю:
        - А бывало… Памятуешь ли, како яз был горазд людишек давить?!
        Боярин расцвёл в восхищённой улыбке.
        - Нешто запамятуешь ту стать твою молодецкую! Орлёнком летал ты, преславной!
        У дыбы, окружённый дьяками и катами, стоял доставленный на Москву Микита Угорь;.
        Он был неузнаваем. Левый глаз его вытек ещё во время пыток в губном приказе, вместо носа торчал вывороченный обрубок, а на подбородке, в прогалинках, где ранее росла борода, взбухли гноящиеся бугорки струпьев.
        Поодаль от дыбы испуганно жались друг к другу ходоки, которым Угорь наказал доставить гуся с денежною начинкою.
        Иоанн подал знак ратнику.
        Закручинившимся вздохом пролились в воздухе звуки рожка. Толпа шумно поднялась с земли и замерла в ожидании царёва слова.
        - Обсказывай, дьяк!
        Долго и обстоятельно докладывал приказный о преступлении Угря.
        Больно заломив пальцы, Иоанн страдальчески выдохнул:
        - Вот, добрые люди, те, которые норовят сожрать вас, яко псы пожирают говядину.
        Грязной подтолкнул одного из ходоков поближе к дыбе.
        Царь с чувством глубокого сострадания оглядел холопя.
        - А лихо вам от дьяков да бояр?
        - Лихо, царь, тако лихо - мочи не стало.
        Плечи Грозного судорожно передёрнулись.
        - Умельцы вы гуся делить? - процедил он сквозь зубы, переводя прищуренный взгляд свой на катов.
        Выхватив из-за пояса секиры, каты низко склонили головы.
        - Допрежь всего отрубили б вы тому гусю лапки.
        Точно кипящим варом обдал толпу смертельный крик Микиты.
        - А абие секите руки премерзкому.
        Прижавшись к отцу, царевич со звериным наслаждением следил за извивающимся по земле дьяком.
        Каты подняли высоко над головами залитый кровью обрубок.
        Вяземский провёл пальцем по своему горлу.
        Кат поплевал на руки и, крякнув, как дровосек, ударил секирой по затылку уже ничего не чувствовавшего Угря.
        Царевич наступил на труп и победно запрокинул голову.
        - А по вкусу ли тем, кои лихо робят со холопи, гусиное мясо? - И лукаво перемигнулся с отцом.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        Замятня и Шереметев, закованные лицом к лицу в общие железы, пролежали всю ночь в подземелье.
        - Ты! - таращил во тьме глаза Шереметев, стараясь вцепиться зубами в губы соседа.
        Микола Петрович собирал ёжиком лоб и остервенело бодался.
        - За моими же хлебом-солью поносил меня при боярах и Федьке, бесстыжий, - сипел он по-гусиному и смачно плевался.
        Присмиревшие было поначалу от непривычного шума крысы по одной выползали из нор и, щерясь, подозрительно обнюхивали людей.
        Осмелев, они неторопливо засновали по туго переплетённым ногам, шмыгнули под изодранные кафтаны и подобрались к груди.
        - Кш, окаянные!
        Объятые ужасом, бояре подняли отчаянный вой и покатились, переваливаясь друг через друга по отвратительной жиже земляного пола.
        Всполошённые крысы шмыгнули в норы.
        Едва передохнув от страха, Шереметев вцепился зубами в губу Миколы Петровича.
        - Не займай, басурмен! - рванулся Замятня и больно боднул соседа.
        - А ты и с господарями не схож! Ты поглазей на рыло-то на своё! - обидно расхохотался Шереметев. - Паникадило, а не господарь! А на лбу - репейник! Ей-пра!
        Сабуров перегнул тонкую шею свою и, приподнявшись, двинул лбом по переносице князя.
        - Хоть и поджар яз и при репейнике, да от самого Батыя в князьях хожу. А ты тучен, яко опара, да мелок!
        - Молчи, кобыла тмутараканская!
        Утром их спустили с желез и повели на допрос. Микола Петрович чванно поглядел на дьяка и, напыжившись, просипел:
        - Покель сию опару смердящую из моей темницы не выбросите да Ваську-холопя служить ко мне не приставите, - а и выю рубите, - языком не шевельну!
        По одному поднимали князей на дыбу. Под жуткий хруст костей дьяк, не торопясь, чинил допрос.
        Подьячий, приладив на колени пергамент, записывал показания.
        - Руки его смердящие крути подале за спину! - ревел Замятня, забывая о собственных страданиях. - Авось опоросится пёс да потоньшает малость!
        В сенях послышались сдержанные голоса. Уныло звякнули железы.
        В изодранной епанче, весь в крови, в избу ввалился Василий.
        Микола Петрович с удовлетворением крякнул.
        - То-то же, сдогадались, что не можно Замятне без смерда!
        Кат подтянул верёвку. Что-то хрястнуло в княжьей груди, оборвалось; выкатились глаза; бурыми пятнами покрылось искажённое болью лицо.
        Дьяк неодобрительно покачал головой, сам ослабил верёвку и, сняв Сабурова с дыбы, облил его ушатом воды.
        Выводкова повесили рядом с Шереметевым.
        - Не ведаю! - крикнул он, когда к нему подошёл кат с раскалённым железным прутом.
        - Не сведущ яз в господарских делах.
        Сабуров очнулся и широко раскрыл глаза.
        Василий умоляюще взглянул на него.
        - Обскажи ты им, князь, про меня.
        Серою тушею висел Шереметев на дыбе и протяжно стонал:
        - Спусти! Отхожу! Без покаяния отхожу!
        И, точно в предсмертных судорогах, жутко подёргивал каждым мускулом лица.
        Но едва его бросили подле Сабурова, он собрал последние силы и отполз в дальний угол.
        - Не вместно православному быть близ чародея.
        Дьяк любопытно склонился над князем.
        - Аль водится за Замятней?
        - Поглазей сам, коли не веришь! Вдвоём с холопем с тем, с Ваською, нечистое селение сотворил.
        Узников уволокли в темницу.
        Челяднин приказал рассадить князей по разным ямам и, остановившись перед низкою железной дверью, поклонился почтительно Шереметеву.
        - На досуге поразмыслишь, боярин, како со ливонцы да Шуйским царя извести!
        Князь попытался возразить, но Челяднин уже отвернулся к дьяку.
        - В серединную темницу его, что острым помостом приправлена, да обрядить железами по вые, рукам и ногам, а по чреслам - обручем тучным украсить!
        И, сосредоточенно уставившись в землю:
        - Да к тому обручу батман железа приладить!
        Шереметев сжал кулаки.
        - Сам же ты из рода высокого, а продался смердам богопротивным!

* * *
        Грязной с дьяками с изумлением рассматривали потешный город.
        Увидев льва, они отпрянули в страхе и долго не решались прикоснуться к оскаленной пасти.
        Василий, срывающимся голосом, едва живой от недавней пытки, давал объяснения.
        - А и доподлинно чудо! - развёл руками Челяднин. - Не пожалует ли царь поглазеть?
        - И приказал рубленнику собрать разобранные части потешной усадьбы.

* * *
        Отлежавшись в избе подьячего, Выводков объявил наконец, что здоров и может приступить к работе.
        Когда потеха была собрана, восхищённый окольничий поспешил в Кремль, чтобы обстоятельно поведать царю о диковине, содеянной умельцем-холопем.
        На другой же день, по воле Грозного, Василий, вместе с городком, был доставлен на царский двор.
        Протопоп Евстафий в суеверном ужасе закрыл руками лицо.
        - Сожги, государь! С холопем сожги! А птицу ту, Гамаюн, зарой под осиной в страстную седмицу[Страстная седмица (неделя) - последняя неделя перед Пасхой, известна в народе как Белая, или Чистая (готовясь к встрече Светлого Воскресенья, наши предки белили и прибирали дома, заботились о чистоте двора и т. п.).] .
        Иоанн надоедливо отмахнулся.
        - Служил бы обедни, а об остатнем поручил бы нам печалованье! На то и на Ливонию ополчаюсь, чтобы с краёв иноземных умельцев сдобыть. - И с разинутым ртом остановился перед Василием. - Смерд, а доподлинному розмыслу не уступит!
        Осенённый неожиданной мыслью, он легонько коснулся посохом плеча умельца:
        - Снимаю холопство с тебя. Жалую тебя дьяком-розмыслом.
        После обедни Грозный направился в думу, но среди дороги повернул вдруг в трапезную.
        - Пускай сами погомонят князья, а мне и зреть-то хари их богомерзкие невмоготу!
        В сенях он встретил царевича, Фуникова, Челяднина и Годунова.
        Иван приложился к руке отца и сиротливо вздохнул.
        Грозный насупился и недоверчиво зашарил глазами по лицам советников.
        - Аль лихо?
        Царевич мотнул головой.
        - Лихо, батюшка! Не токмо бояре, а жильцы и те печалуются!
        У Иоанна упало сердце. Он сжал плечо сына и ткнулся бородой в его ухо.
        - На чём печалуются?
        Фуников, выгораживая царевича, устремил простодушный свой взгляд в пространство и прошелестел в кулачок:
        - Не успел ты холопя пожаловать розмыслом, а ужо негодование идёт: негоже, мол, в розмыслах смерду ходить.
        Грозный облегчённо вздохнул и, не ответив, сделал шаг к распахнувшейся перед ним двери.
        В кресле, закинув ногу на ногу и улыбаясь, он наставительно отставил указательный палец.
        - Одного смерда примолвишь, тьмы холопей тебя возвеличат. А греха в умельстве розмысла нету. Божьим благословеньем умельство то ему дадено. - И, потрепав бороду, лукаво прищурился. - Слыхивали мы, будто с той поры, како дьяка на болоте рубили, возносят меня усердно в молитвах людишки.
        Борис скромно потупился.
        - Послов спосылали мы по всей земле с благовестом о суде твоём праведном.
        Иоанн привлёк к себе сына.
        - И разумей; к тому и ныне примолвил умельца, что ведаю и тебе заповедаю: коль пригож умишко для государственности, без остатку бросай его в царёву казну, не взирая, ворог он али друг государю.

* * *
        Василий поселился в Кремле. Ему было поручено изготовление игрушек для Фёдора. С утра до ночи проводил розмысл время в своей мастерской, стараясь забыться в работе. Но это плохо удавалось ему. С каждым днём он всё боле раздражался и замыкался в себе.
        Хотелось настоящего дела, которое могло бы принести какую-нибудь пользу и удовлетворение, а не возиться без конца с никому не нужными игрушечными коньками и глиняными птицами.
        В точно установленный час после обеда в мастерскую, в сопровождении Катырева, являлся Фёдор и с видом знатока рассматривал работу Василия. Однако сохранить надолго серьёзность царевичу не удавалось, и он под конец любовно прижимался к розмыслу.
        - И откель у людей умельство берётся? Да ежели бы меня к тому приневолить, - да николн не сотворить мне сего.
        И растягивал лицо в блаженной улыбке.
        Выводков с искренним умилением слушал Фёдора. С первого взгляда ему полюбился низкорослый одутловатый юноша, всегда такой сердечный, улыбающийся и трогательно-доверчивый. Особенно нравился ему близорукий взгляд царевича, немного пришибленный, чуть страдальческий и детски покорный.
        Фёдор садился на гладко отёсанную чурку, склонял голову на грудь розмысла и воркующим шёпотом просил рассказать что-нибудь про бояр, холопей, странников перехожих и беглых.
        - Ты бы мне сказочку про деревеньку лесную. Ужо тако сердечно ты сказываешь. По ночам и то во сне те беглые притчутся мне.
        Василий начинал в сотый раз рассказ о лесной своей деревушке и неизменно кончал одним и тем же:
        - А придут на Москву жена моя да Ивашка, - не такое поведают! Горазды они, царевич, на сказы.
        И с глубокой тоскою:
        - В кои поры объезжий обетовал доставить их на Москву, а досель нету ни Клашеньки моей, ни сынишки.
        Катырев ободряюще ухмылялся.
        - Придёт срок - доставят. Не за горами.
        - То-то ж и яз сказываю - не за горами, - поддакивал царевич, заглядывая с детскою лаской в лицо Василия. - Придёт срок - доставят: не за горами.
        Он отходил в угол, усаживался перед ворохом игрушек и тихонечко что-то шептал про себя.
        Понемногу царевич сам научился владеть секирой и кое-что мастерить.
        Однажды, выбрав время, когда не было Катырева, он торопливо выстругал два столбика с перекладинкой и прикрепил к виселице тоненькую петлю.
        - Да ведаешь ли ты, царевич, что сотворил?
        - А ты не глазей! Роби, что робишъ! - по-новому резко буркнул юноша и потянул неожиданно к себе Выводкова.
        - Люб ты мне… Да и болтать не станешь. Не станешь?
        - Не стану, царевич.
        - А коли тако, присоветую яз тебе, чем Грязного приворотить да бабу с Ивашкой на Москве узреть в недальние дни.
        Выводков почтительно склонил голову и по-отечески улыбнулся.
        - Ты блаженненьких видывал?
        - Видывал.
        - А ежели видывал - заприметил: за что иному темница, - блаженному всё в корысть да в корысть.
        Скользким змеиным холодком вползли в сердце розмысла воркующие эти слова.
        Рука юноши потянулась к деревянному мужичку.
        - Приладил бы ты бородёнку ему. Узенькую да жёлтую.
        Когда на подбородке игрушки затрепыхался льняной клинышек бороды, царевич восхищённо захлопал в ладоши и сунул головку мужичка в петлю.
        - Добро висит, козёл бородатой!
        - Опамятуйся, царевич!
        Фёдор вдруг испуганно отступил и закрыл руками лицо.
        - Боязно мне!..
        Он подкрался на носках к двери, взглянул на дзор и торопливо вернулся.
        - Ночами не сплю. Всё сдаётся - сызнов батюшка сечь меня будет.
        Он всхлипнул и закачался из стороны в сторону.
        - Государственности наущает! А мне ни к чему! Коли б за мною стол, а то - за Ивашкой! На кой мне и государственность та! Иной раз сдаётся, краше бы вместе с блаженной памяти первенцем отцовым Димитрием в землю сырую лечь, нежели терпети обиды.
        Василий нежно провёл рукой по колену царевича.
        - Коему государственность, а тебе - молитва за нас перед Господом.
        В близоруких глазах Фёдора вспыхнули звериные искорки. Заострившийся подбородок оттопырился и задрожал, как в гневе у Иоанна.
        - За то и примолвляют меня, за юродство моё. Блаженненький царевич у нас. Благоюродивой Фёдор у нас! А кой яз блаженненький?! Яз- сын царёв! От Володимира кровь моя! От Рюриковичей плоть от плоти! Не примолвляю яз тех, кои меня блаженненьким почитают!
        Ударили к вечерне. Царевич растерянно огляделся. Порыв возмущения стих, сменившись подозрительным страхом. По лицу прыгающими тенями поползла заискиваюдцая улыбочка.
        - Ты чего, холопьюшко, закручинился? Али негоже навычен яз скоморохами лицедействовать? - Он заложил руки в бока и гордо отставил ногу. - Эвона, каково! И не тако ещё разумею яз скоморошествовать! - И, заметив чуть колеблющуюся в петле игрушку, слезливо задёргал носом. - А ему, Вася, деревянненькому, от моей забавы не больно?

«Блаженный! Как есть блаженный», - подумал Василий, исподлобья наблюдая за юношей, и едва мужичок был вынут из петли, искромсал секирой в мелкие щепы виселицу.
        - Так-то краше, царевич!
        - Так-то краше, холопьюшко, - послушно согласился Фёдор и, прислушавшись к благовесту, размашисто перекрестился.
        В дверь просунулась голова Катырева.
        - К вечерне, царевич!
        Нахлобучив на глаза шапку, Фёдор, тяжело отдуваясь и облизывая кончиком языка угол губ, вразвалку поплёлся в церковь.
        На паперти он с детской сердечностью взглянул на боярина.
        - Единый разок токмо брякну. Покель Малюта не зрит.
        Пономарь, увидев поднимающегося по лесенке царевича, выпустил верёвки из рук и опустился на колени. Фёдор блаженно уставился в блестящий колокол.
        - Горит! Херувимской улыбкою улыбается!
        Катырев грузно сел на верхнюю ступень и, отдышавшись, приложил руку к груди.
        - Краше бы тебе, агнец мой кроткой, в свой теремок. Вздули бы мы свечку из воску ярого; яз бы обрядился в кафтан слюдяной… Ужо то-то бы радости тебе от сиянья того.
        Пальцы царевича сжимались в кулак. Зрачки бухли и ширились. А на лице, не смываясь, светилась заученная больная улыбка.
        - Взойди, князюшко, поглазей. Сдаётся, не треснул ли колокол?
        Боярин, пыхтя, взобрался на широкий выступ баляс.
        Фёдор прыгнул за Катыревым и, охваченный вдруг порывом дикого озорства, толкнул, будто нечаянно, плечом в ноги боярина.
        Жирная туша беспомощно покачнулась и рухнула вниз.
        Пономарь едва успел вцепиться в сапог князя и предотвратить несчастье.
        - Спасите! - заревел Фёдор. - Спасите! Человек с баляс упал.
        И шаром скатился по узенькой лестнице на паперть.
        - Боярина спасите! Катырева моего!
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        Разметавшись на пуховике, сладко спал Фёдор. Катырев, отяжелевший после обильной трапезы, сидел у оконца и мирно подрёмывал.
        В соседнем тереме Иван-царевич играл в шашки с Борисом.
        Игра подходила к концу. Годунов взволнованно поглядывал на доску, обдумывая ход, хотя отчётливо знал, как победить рассеянного царевича.
        Наконец он сдался.
        - Како ни мудри, а не осилить тебя. Горазд ты, царевич, до сией забавы.
        Иван с видом победителя встал из-за столика.
        - А и скука же, Годунов, с тобой, несмышлёным!
        И приложился лбом к цветному стеклу окна.
        Из-за церкви Рождества Богородицы к постельной избе, оживлённо беседуя, шли два человека.
        - Малюта жалует, - вполголоса сообщил Иван и благодушно ухмыльнулся. - Видать, Богом дано батюшке с первого взгляда добрых людей примечать. Доподлинно, верный холоп сей Скуратов!
        Неподвижные дозорные встрепенулись от скрипа сенных дверей.
        Малюта пропустил вперёд собеседника и, деловито поглаживая рыжую бороду, уверенно постучался в терем.
        - Спаси Бог хозяина доброго!
        - Дай Бог здравия гостям желанным! - громко отозвался Борис.
        Малюта переступил через порог; за ним, переваливаясь на коротких кривых ногах, ввалился его спутник. Едва сдерживая смех, царевич уставился на кривоногого.
        - Добро пожаловать, Бекбулатович[Бекбулатович - Симеон Бекбулатович (Саин-Булат) (? - 1616), касимовский хан, «великий князь всея Руси» - номинальный управитель Русского государства с 1575 г. В 1576 г. получил в удел Тверь. При Борисе Годунове в опале, при Лжедмитрии I пострижен в монахи.] !
        Он первый поклонился гостю. Растерявшийся от такой редкой милости, Бекбулатович бухнулся в ноги, потом поднял безбородое лицо своё к образам и зашептал торопливо молитву. Узенькие щёлочки раскосых глаз восторженно остановились на золотых, в сапфировой росписи ризах.
        - Множество денег заплатили за Бога, - с чувством выдохнул он и оскалил два ряда редких зубов с выдающимися, как у волка, клыками.
        Шум голосов разбудил Фёдора. Он готов был уже рассердиться, но вдруг вскочил с постели и прыгнул на Катырева.
        Боярин осоловело захлопал глазами:
        - Кое ещё ожерелье?! Не воровал яз того ожерелья!
        - Всё бы тебе ожерелья да казна золотая, жаднущий! Протри ты зенки! Гости к нам понаехали!
        Не дав опомниться сонному, царевич удобно устроился на его спине.
        - Вези, серый волк, меня, царевича, за синие моря кипучие, за зелёные леса дремучие, к хану любезному касимовскому да к Симеонушке Бекбулатовичу ко татарину!
        Встряхиваясь и пофыркивая, Катырев сделал круг по терему и открыл головой дверь к Ивану.
        Радостно улыбаясь, Фёдор привычным жестом подставил хану руку для поцелуя.
        Малюта снял царевича с боярской спины и, как ребёнка, усадил на лавку подле себя.
        - Гостинец тебе из Касимова.
        Бекбулатович таинственно подмигнул.
        - Царь меня любит, яз царя примолвляю. Царь меня серебряной саблей пожаловал, мы царю привезли… - Он растопырил пальцы и загнул мизинец. - Царю шёлку персидского да бочку кумыса. Тебе, Иван Иоаннович, - аргамака, горячего, како вино двойное боярское (щёлочки его глаз совсем закрылись в масленой улыбочке) да ещё… - И, загибая один за другим два пальца, выпалил: - Любишь девушек крымских?
        Заметив, как Борис неодобрительно покачал головой и показал в сторону Фёдора, Симеон недоуменно оттопырил верхнюю рассечённую губу.
        Иван весело потёр руки.
        - Вот то гостинец! Ужо к ночи ты, Малюта, приволоки через Занеглинье в подземный терем гостинец тот - поглазеть.
        - А тебе, Фёдор Иоаннович, - продолжал успокоенный хан, - сдобыли мы бахаря[Бахарь
        - сказочник, сказитель.] .
        Фёдор вскочил с лавки и, взвизгнув, изо всех сил шлёпнул ладонью по спине Катырева.
        - Абие волю бахаря!
        Иван погрозился.
        - Терем поганить холопем!
        Но брат поглядел на него с такою робкою и заискивающей улыбкою, что он махнул рукой и уступал.
        Взобравшись на спину боярина, Фёдор хлестнул кнутом и исчез в тёмных сенях.

* * *
        Сухой, как посох Грозного, стоял, приткнувшись к стене в тереме Фёдора, бахарь. Широкая борода его закрывала грудь измятым и выцветшим лопухом; зрачки глаз то широко раздавались, точно серые мушки, попавшие в застывшую жижицу мёда, то сжимались тупыми и ржавыми булавочными головками, а сомкнутые губы равномерно пузырились и проваливались в беспрестанном почавкивании и жвачке.
        Царевич взобрался на постель, подобрал под себя ноги и приготовился слушать.
        Катырев, улучив минуту, поклёвывал носом в своём углу.
        - Сказывай, странничек!
        Бахарь поправил верёвочную опояску и перекрестился.
        - Про что волишь слушать, херувим?
        Фёдор потёр пальцем висок и зажмурился.
        - Любы мне сказы про татарву некрещёную.
        И указал бахарю на лавочку подле постели:
        - Садись.
        Жёлтое лицо старика вытянулось; на нём, просвечиваясь, выступили паутинные жилки.
        - Избави, царевич! Нешто слыхано слухом, чтоб смерду сиживать подле царских кровей?!
        Он оторвался от стены и припал к руке царевича.
        Катырев булькнул горлом, промычал что-то под нос и смачно всхрапнул.
        Фёдор потихонечку взял подушку и, прицелившись, бросил её в лицо боярина.
        - Нынче же батюшке челом буду бить на тебя! Опостылел ты мне: то со звонницы низвергаешься, нам на страхи великие, то дрыхнешь, яко пёс в старости!
        Катырев нащупал подушку и, не просыпаясь, с наслаждением ткнулся в неё щекой.
        - А ты, странничек, сказывай. На тебя яз не гневаюсь.
        Бахарь склонил послушно голову на плечо.
        - Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! А было на Ра[Ра - Волга.] царство Казанское[Царство Казанское - Казанское ханство, феодальное государство в Среднем Поволжье (1438-1552), выделилось из Золотой Орды. Грабительские набеги казанских войск на русские земли особенно усилились в 20-х гг. XVI в. В 1487-1521 гг. находилось в вассальной зависимости от Руси; с 1524 г. - от Турции. В результате казанских походов 1545-1552 гг. ханство было ликвидировано, Среднее Поволжье присоединено к России.] . И бысть прогневался Отец небесный на Хама, снял с выи его крест и обрядил в личину духа нечистого. И взяла туга Богом отверженного. А поколику зрит, что бегут от него благочестивые, подался он за Вельзевуловым[Вельзевул - в христианских представлениях демоническое существо. Современная наука предлагает ещё два толкования этого имени: дьявол (сатана) и повелитель скверн.] отродьем. Из коих земель ведьму притянет, снюхается, нечистую душу примолвит другойцы. Тако народилась от того Хама великая сила нечисти басурменовой. И учуяла нечистая татарва, что во едином из царств собрались вкупе все рабы Господни для
служения Духу Святому. И, прослышавши про то, великим трусом обуреваемый, спослал Хам языков своих в обитель Христовых рабов на соглядатайство.
        Старик закачался вдруг и развёл беспомощно руками.
        - Ты сядь, странничек Божий.
        - Избави, царевич…
        И продолжал возмущённо:
        - А и орда великая, яко та саранча, спустилась на обитель Московскую, землю преславную. И бысть в те поры плач и скрежет зубов, и стенания, и туга вселенская. И потече кровь, яко многоводные реки, и яко от мора - повалишися людие от стрел басурменовых.
        Бахарь вытер кулаком слёзы и невидящим взглядом своим уставился в подволоку.
        - Тебе поём, тебе славим, к тебе припадаем и ныне, и присно, и во веки веков…
        - Да ты сказывай, странничек!
        - А и устояти ли премерзким противу Господа? А и погасит ли кой, дерзкой, лампад небесный - солнце? Тако и не одолеть басурмену креста Господня! Кликнул великой князь дружины верные, возжёг во храмах свечи из воску ярого и двинулся ратью на рать. Яко исчезает дым - исчезли; яко тает воск от лица огня - тако погибли нечестивые…
        - Всё? - разочарованно поджал губы Фёдор.
        - А во испытание христианам помиловал Господь коликую невеликую силу татарскую да пожаловал её царством тем Казанскиим сызнов на реке Ра.
        - Эвон, выходит, откель ханство Казанское народилось! - просветлённо улыбнулся царевич. - А мне-то и невдомёк!
        Бахарь пожевал свою жвачку и, вытянув шею, приятно зажмурился.
        - А и ханом-то зря люди Хамов тех величают. И не ханы, а хамы. Неразумны людишки.
        Фёдор неожиданно сдвинул брови.
        - Неужто и касимовской Симеон, ежели по истине, Хамом зовётся?
        - То - Симеон! То - крещёный! Нешто яз про крещёные души реку?
        И, перекрестившись:
        - В том хамстве Казанскиим примолвила татарва всю силу нечисти лёшей да водяной. И не стало в те поры ни проходу ни проезду крещёным. Сызнов взмолились люди московские Господу Богу. А Бог-то… он, преблагий, нешто попустит?… Бог-то… ему, Отцу, каково во скорбех зрети чад своих прелюбезных? И народил он в те поры могутного и преславного царя и великого князя… И нарекли царя…
        - Како нарекли его, странничек?
        - Преславным Иоанном Васильевичем.
        - Батюшка народился, выходит?
        - Батюшка, херувимчик мой, батюшка!
        Пальцы Фёдора зашарили под периной и нащупали игрушечную виселицу, содеянную им тайно от Выводкова.
        - Сказывай, сказывай, перехожий.
        И зло сжал клинышек кудельки, приклеенной к подбородку деревянного мужичка.
        - И бысть глас с небеси Иоанну Васильевичу рассеять ту силу поганую и возвеличить царство Московское. Мудр и крепок Божиим благословением батюшка твой, царь и великой князь всея земли крещеныя. И по мудрому разумению сотворил тако: над ратью о тридесяти тыщех конных и пятнадесяти тыщех пеших поставил гетманом Александра Горбатого, князя суздальского. И повёл той гетман рать на гору великую. Егда вышли некрещёные из дубравы - закружили их к горе да в поле и одолели. А суздальский князь умишком был крепок и не восхотел пир пировать победной; но, помолясь изрядно, привязал десять тыщ татар к кольям и перед Казанью, стольным градом, поставил. И висели нечестивые единый день и единую нощь. И ратники гетмановы скакали неослабно перед полоняниками и велиим гласом взывали к тому граду Казани:
«Обетовал государь живот и волю даровати полоненным и в граде сидящим, токмо бы отдались под самодержавство русийское».
        Фёдор засунул два пальца в нос и с неослабевающим любопытством слушал монотонное шамканье.
        Бахарь передохнул, расставил широко ноги и громко высморкался.
        - Не опостылел ли тебе, царевич, мой сказ?
        - Сказывай, сказывай!
        - Тако и взывали ратники, покель достатно было гласа. А татарва о те поры, примечать стал князь суздальской, сбилась всей силушкой совет держать. И, како ехидны подколодные, выползли на стены и метнули в рать христианскую плювию[… етнули… плювию стрел. - Действие по глаголу плювати (плевать).] стрел. Мечут стрелы, а сами вопиют шабашом бесовским: «Краше зрети нам полоненных мёртвыми от наших рук, нежели б посекли их кгауры необрезанные!» На словеса сии богомерзкие зело возгневался Горбатой-князь, поскакал ко Иоанну Васильевичу челом бить на тех обидчиков. Лихо в те поры было людишкам ратным, что неослабно, по гетманову велению, перед полоненными дозорили. Коих стрелы минули татарские, порубили тех стрельцы при всей дружине. А сам Иоанн Васильевич над той казнью воеводство держал. «Тако полонянников уберегли?! Тако служите мне?!» В великой туге вопил сии словеса осударь и в кручине разодрал кафтан свой бранный, яко в древлие времена в стране Израилевой раздирали в кручине пророци одёжи свои! «Аль недосуг вам было, нерадивым смердам, зычнее вещать, чтобы устрашился татарский град глаголов ваших?!
        - Старик поднял для креста трясущиеся руки. - Помяни, Господи, души усопших раб твоих на поле брани, за веру, царя и Русию живот свой положивых, и сотвори им вечную память.
        - Аминь! - проникновенно подкрепил Фёдор.
        - Аминь! - качнул головой пробудившийся было Катырев и тотчас же ткнулся измятым лицом в подушку.
        - Аминь! - прихлебнул бахарь и продолжал: - И отслужил суздальский князь молебен, а и пошёл к остатней горе. И поскакал с ним Симеон Микулинской, что из тверских княжат. А и вразумил Господь князей проломить стену, что содеяла татарва, да держать дорогу до града Арского[Арский грей - городок в Казанской земле.] . А и не чаяли басурмены зрети рать нашу у града Арского и в трусе великом ринулись в леса дремучие. И взликовали крещёные. И зерна того, и скота того, и ковров, шёлком писанных, и куницы со белкою, да и соболя с росомахою великое множество сдосталось царю преславному. А и бабы татарские со бесенята свои в байраки ушли, лопочут по-своему, волчицами воют, а не идут к кгаурам. Содом с Гоморрою[Содом с Гоморрою
        - Содом (букв, горящий) и Гоморра (погружение, потопление), города у устья реки Иордан или на западном побережье Мёртвого моря, жители которых погрязли в распутстве, и за это были испепелены огнём, посланным с небес. Из пламени Бог вывел только Лота с семьёй. В переносном, символическом смысле названия городов употребляются для обозначения беспорядка, хаоса и разврата.] ! А пришли к байракам ратники наши, - бабы те ножами булатными бесенят своих похлестали. «Не отдадим кгаурам на посмеяние!»
        Бахарь затрясся от неслышного смеха и ухватился за косяк двери.
        - Ну, ты, не томи!
        - Помилуй, царевич, устал яз.
        И строго:
        - А и поволокли ратники добычу на галицкие дороги. Черемисы же луговые, в добрый час молвить, в дурной - промолчать, како стукнутся об землю лбами, тако и обернулись травой.
        Фёдор резко окликнул Катырева и, не дождавшись ответа, сам бочком подошёл к нему.
        - Боязно мне тех черемисов.
        - Иль попримолкнуть, царевич?
        - Сказывай, странничек.
        - И како ступили кони ратные в траву буйную, обернулись абие луговые черемисы[Черемисы (луговые) - название марийцев до 1918 г., жили на Средней Волге, между реками Ветлугой и Вяткой.] сызнов татарами. И страх великий объял дружины великокняжеские, и смятенно обратились в бегство Христовы воины. А и сызнов возгневался царь. Дланью своею пресветлою, не гнушаясь, по ланитам он ратников зело хлестал. Да и тому Микулипскому око проткнул стрелой: «Не пожалуешь ли об одном оке за черемисом глазеть?» Тако вот ещё Отец Небесный единый день в свою обитель прибрал и земле ночь пожаловал. А по ночи той чуют в стане - гомонит татарва в Казани. Утресь возвела очёса свои рать на хамов град и зрит: сбились басурмены тучею превеликою да словеса непотребные извергают. И закручинились православные: не миновать - кручине быть. И что не выше око Господне - солнышко, то лютей вопиют некрещёные да бесноватее епанчами машут на рать царёву. А и бабы, не дремлючи, рубахи задрали и завертелись, бесстыжие, неблагочинне. Чего ужо тутко: по всему выходит - плювию на нас нагоняют. Мнихи со игумены, что царя для молений
неотступно сопутствовали, воззрились скорбно в чертоги небесные. «Истина: нагоняют нечистые на стадо Христово плювию и громы великие!»
        - И понагнали, старик?
        - А и не попустил, царевич, Отец Небесный. Разверз многомилостивый уши душевные Иоанну Васильевичу и тако рек: «Спошли, Иоанне, послов за древом спасённым со креста сына моего, что красуется на венце твоём». И абие поскакали послы, что до Новагорода низовыя земли на кораблецах, а что от Новагорода прытко шествующими колымагами, - на тое Москву православную. А и покель послы странничали, по новому гласу Божию учинили дьяки-розмыслы подкоп, да воду отвели от града хамова, да под шатёр двадесять бочек казны зеленной понакатили. А и загудет земля, а и заревёт да взвеется столб огненной!
        Бахарь тяжело перевёл дух и немощно опустился на корточки.
        - Садись! - сердито крикнул царевич, боясь, что старик утратит последние силы и не успеет досказать.
        - На порожек дозволь.
        - На лавку садись.
        - Избави - негоже подле царских кровей.
        Хватаясь за поясницу, бахарь шлёпнулся на порог и оттопырил серым пузырьком губы.
        - Дай Бог не запамятовать. На чём, бишь, яз…
        - На столбе на огненном.
        - И то на столбе.
        - Дале!
        - А и дале, царевич, об осьмой неделе подкатили остатних сорок восемь бочек зелейной казны. А и свету Божия не взвидели басурмены. И не токмо земля - во тьме полунощной небеса схоронились. Облютели, яко звери, те басурмены. И бысть стрел татарских густоть такая, яко частоть плювии. И камения множество бесчисленное, яко воздуха не зрети.
        - Доподлинно ли тако?
        - Для Господа несть невозможное. Сам мних праведный, зело разумный, Евстафий, тако глаголет в летописании: «Егда же близу стены подбихомся с великою нуждою и бедою, тогда вары кипящими начаша на нас лити и целыми бревны метати». А из шатров великокняжеских пришли послы с вестью: «А и всем полечь, а быти в Казани». И сбилась татарва у мечети и велегласно призвала на споручество праотца своего Хама. А и восхотел тогда сам царь преславной облачитися в ризы священные и служити молебствование. Мнихи же кропили святою водою путь от стана до града Казанского. И, яко воды вешние, потекли наши рати на брань. И Хам, зря беду неминучую, схоронился в Тезицком рву. И вошедши в тот град, вознесли ратники хваление Господу, побросали пищали и кинулись на добычу великую. Дождавшись сего, Хам лицеприятный суд сотворил: змеёю подполз к той рати, пречестно пирующей, да из пищалей огнём метнул. И всплакали христианы. «Секут!» - возопили в трусе великом. Пировала рать, а не вся. Не прохлаждался един лишь князь Курбской Ондрей…
        Бахарь вдруг сжался весь и притих. На пороге появился Малюта.
        - Аль не ведомо тебе, сучье отродье, что в крамоле Ондрейко той?!
        Старик на четвереньках подполз к Скуратову.
        - Яз не к добру его помянул, а дурным словом.
        Скуратов смотрел в упор на бахаря и зло теребил рыжую свою бороду.
        - Ни во единой пяди земли Русинской имя его проклятое ни единый назвать не может!
        И, повернувшись на кованых каблуках, исчез. Разбуженный Катырев больно ущипнул себя за щеку.
        - Сызнов челом будет бить на меня Малюта! - Он подскочил к старику. - Язык бы твой отсечь, сорока!
        Фёдор вцепился в боярина:
        - Нишкни, толстозадый!
        Заметив, что старик нерешительно взялся за скобу двери, он погрозил кулаком.
        - Не подумай идти, покель не доскажешь.
        Комкая слова, старик торопливо досказал:
        - И, благодарение кня… то бишь Господу да царю, одолели мы нехристей. И вышли татары к нам в стан с такой молвью: «Мы бились до краю за Хама и юрт[Юрт - земля, владение.] ; ныне царя вам отдаём здрава: ведети его к царю своему. А остаток исходим на широкое поле испити с вами последнюю чашу». И привели они к царю преславному Хама своего Идигера да князя Зениеша. И иссекли во чистом поле дружины царские остатних татар. И было тогда великое ликование. А и многое множество служилых людишек пожалованы были царём землёю и чинами немалыми. А и кабальных не оставил милостями осударь. Кои обезножели да обезручели на брани - вольную грамоту получили, чтобы жити им не в кабале, а како восхощут сами. А и остатним честь показал осударь: в кабалу пожаловал служилым, кои храбрость превыше иных показали…
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        Закручинился Иоанн. Принесли гонцы недобрые вести: орды крымские царя Девлет-Гирея близко подошли под Москву. Каждый день жгут они города и селения, угоняют скот и уводят в полон великое множество всяких людишек.
        Пушкари, стрельцы и ратники расположились станом вокруг Москвы. До Можайска, Тулы и Володимира расставили воеводы рогатки.
        Языки то и дело печаловались в приказах:
        - Облютели земские. Приведут они татарву на стольный град.
        С утра до ночи Иоанн думал думу с воеводами и служилыми. Бекбулатовича он не отпустил от себя, - оставил в Кремле, чтобы мог касимовский хан чинить опрос изловленным языкам татарским. В споручники ему был приставлен Скуратов.
        В Москве, переряженные холопями, неустанно сновали подьячие - искали израды.
        Среди них был и Василий.
        Сам Иоанн при советниках поручил розмыслу соглядатайство.
        - А не тот доподлинный розмысл, в ком умельство есть токмо каменные крепости ставить, а тот, кто и любовью своею воздвигнет промеж царя и крамольников стены незримые, но нерушимые. - И, с сердечной простотой положив руку на плечо Василия:
        - Иди же и послужи нам.
        На другое утро людишки Грязного повели Выводкова по Москве знакомиться с городом.
        Розмысл с большим интересом остановился у бревенчатых ворот и стен и не ушёл на заселённые улицы до тех пор, пока подробно не рассмотрел укреплений.

«Ну и умельцы! - презрительно морщился он. - Нешто впрок стены обложены землёю и дёрном? Крот скребнёт, и тот абие в граде будет, а не токмо что басурмены».
        Зато земляной вал, проложенный между воротами, в три сажени шириной, привёл его в восхищение:

«Ежели бы такое да в деревеньку нашу лесную!»
        В первый день ему удалось ознакомиться лишь с тремя линиями укреплений: Земляным валом, Китай-городом и Кремлём.
        Всю ночь просидел Выводков без сна в своей мастерской. В его взбудораженном мозгу роились целые хороводы смелых, сказочных мыслей. Воображение рисовало диковинные крепости, упирающиеся вершинами в небо. Басурмены, которых он видел мельком как-то на царском дворе, толпятся у порога его избы и наперебой зовут куда-то, в еле видные сквозь голубую дымку небесных шатров хоромины светлого рая. Вспоминаются странники, рассказывавшие о заповедных краях, где люди вольны, как птицы, где у каждого человека есть своя добрая доля. И встаёт перед взором в золотом венце тот чудный край, что укрылся за плещущим морем. А басурмены подходят ближе и ближе, склонились к его лицу и что-то горячо доказывают ему. Выводков пристально всматривается. И - странно. Он твёрдо знает, что когда-то видел все эти лица. И вдруг губы растягиваются в улыбку.

«Да вы это, вы, братья мои из деревушки лесной!»
        Настойчивый стук в дверь спугнул видения. Василий неохотно открыл глаза. На дворе стояло яркое утро.
        - Прохлаждаешься? - проворчал недовольно дьяк из Тайного приказа и торопливо увёл его.
        Перед церковью Иоанна Лествичника, у круглого красного шатра, Выводков остановился. На лавках, расставленных в два ряда, подьячие, с видом людей, выполняющих дело первой государственной важности, строчили кабалы и расписки. Смиренно склонясь, объятые священным трепетом перед письменным и книжным умельством приказных, дожидались очереди людишки.
        Чуть дальше трусливо жались друг к другу приведённые на правеж простолюдины.
        - Идём! - потянул дьяк Василия за рукав. Выводков упрямо покачал головой и не двинулся с места.
        Вскоре простолюдинов выстроили в одну линию.
        - А и удумал ли кто расчесться с заимодавцами? - зычно спросил подьячий.
        Приговорённые потупились и молчали. Лишь один, с изъеденным оспой лицом, кривобокий крестьянин, протянул умоляюще руки.
        - Нешто солодко нам под батогами? А с чего расчесться? Землишка татарами разворочена… Кои были достатки - в казну да…
        Он оборвался под нещадными ударами бича.
        - Идём! - воюще резнул розмысл, сам не узнавая своего голоса.
        На Красной площади стоял оглушительный шум. Подле ворохов звериных шкур, овощей, бараньих туш, ослепительно сияющих кругов воску и мёда суетилась чёрная сотня[Чёрная сотня - мелкие торговцы.] .
        У рундуков с образцами кудели и льна толпилась кучка английских гостей. Изредка они обменивались через толмача с черносотенцем двумя-тремя словами и делали вид, что собираются уходить. Тогда торговец, и высоких сапогах и замызганном долгополом кафтане, вскидывал вдруг к небу рысьи свои глаза, истово крестился и ожесточённо тряс кудель перед лицами покупателей.
        - Во Пскове не сыщете!
        Языки толкались у рундуков, чутко прислушиваясь к каждому слову.
        Василий незаметно очутился на гостином дворе. Здесь сразу стало сонливей и будничней. У широких дверей амбаров, на лавочках, обитых объярью, чинно сидели гостиносотенцы. Кое-где холопи неслышно перетаскивали со складов тюки товаров.
        - И кому добра толико? - подумал вслух розмысл.
        Дьяк насторожился.
        - Аль казны недостатно на Русии, чтоб великой торг торговать? - спросил он, подозрительно щурясь на Василия и, не дождавшись ответа, сердито двинулся дальше.
        Они вышли на овощную улицу. Отвратительный смрад, шедший от рыбного рынка, захватил сразу дыхание. В углу рынка высился холм из протухшей рыбы и перегнивших остатков овощей. На холме, избивая друг друга, грызлись холопи за обладание добычей. Счастливцы, истерзанные, в крови, торопливо рвали зубами падаль и исступлённо отбивались от наседавших товарищей. Рундучники и лоточники, надрываясь от хохота, наблюдали за боем людишек.
        В стороне, отдельно от других, стоял какой-то служилый.
        Дьяк мигнул языкам, подошёл к призадумавшемуся наблюдателю и скорбно уткнулся подбородком в кулак.
        - Эка напасть, прости Господи! Люди, а живут - зверью позавидуешь.
        Василий тепло поглядел на дьяка и взял его под локоть. Ещё мгновение, и он с открытым сердцем рассказал бы, как горько ему глядеть на холопьи кручины, и тем неизбежно погубил бы себя; но служилый перехватил его мысль.
        - Како поглазеешь на нужды великие, что по всей земле полегли, другойцы и животу не рад.
        Вдруг на него набросились языки.
        - Вяжи его, крамольника!

…После трапезы соглядатаи снова отправились в город. Через мост от рыбного рынка они вышли на Козье болото, в урочище пыток и казней.
        Болото окружила огромная толпа зевак. На катах ярко горели длинные, до колен, рубахи из кумача.
        Под виселицей стоял какой-то тучный человек, одетый с головой в серый холщовый саван. Поп, с большим восьмиконечным крестом в руке, уныло тянул отходную.
        Василий локтями проложил себе дорогу к первым рядам.
        Поп, плохо скрывая тяжёлую печаль свою, в последний раз воздел руки к небу.
        Дьяк содрал саван с преступника.
        - Целуй крест, иуда!
        Неожиданно крик вырвался из груди розмысла. Он с силой протёр глаза и ещё раз взглянул на преступника.
        - Князь Симеон!
        Глубокое сострадание вошло на мгновение в душу Василия, но тут же сменилось почти звериною радостью.
        - Онисиму челом ударь от холопей своих! - хохочуще и жутко пронеслось над притихшим урочищем. - Да от Васьки-рубленника тебе, боярин, особый поклон.
        Ряполовский вздрогнул, пошарил заплывшими глазками по толпе и, нащупав Выводкова, резко рванулся вперёд.
        - Держите!
        На аргамаках прискакали к месту казни Малюта и Бекбулатович.
        Скуратов услышал вопли боярина и смеющимися глазами окинул толпу.
        - А и вышел бы молодец добрый, на кого в обиде князь Симеон.
        Не задумываясь, Василий перескочил через тын.
        - Ты?! - изумлённо отступил Малюта.
        Приговорённый гремел железами, ревел и порывался наброситься на бывшего своего смерда.
        Розмысл подбоченился и обдал князя уничтожающим взглядом.
        - Не давить бы вас, а псам жаловать!
        Бекбулатович шлёпнул Выводкова по груди и повернулся к толпе.
        - Тако ли сказывает?
        - Тако! - искренне прогремело в ответ.
        И, точно по невидимому сигналу, дьяки, подьячие и языки во всех концах урочища торжественно затянули молитву за государя.
        - Пой! - затопал ногами Малюта.
        Ряполовский сжал плотно губы.
        - Пой!
        Чтобы избавить казнимого от издевательства, поп торопливо благословил его на смерть и строго шепнул Малюте:
        - А ежели пожаловано ему отойти с крестом и молитвой, - казни немедля, ибо дал яз ему остатнее благословение.
        Бекбулатович, оскалив клыки, вскочил на помост и подхватил болтавшийся конец верёвки.
        Два ката с трудом подняли обессилевшего сразу Симеона и накинули ему на шею петлю.
        Малюта взмахнул рукой. Хан с наслаждением упёрся кривыми ногами в столб и потянул к себе конец верёвки.

* * *
        Изо дня в день толкался Василий с языками по городу. Любимым его местом были улицы вдоль реки Неглинки, где жили немецкие торговые люди и умельцы, вывезенные из разных стран.
        Выводков быстро свыкся с чужеземцами и завёл тесную дружбу с рудознатцами, золотарями и розмыслами.
        Умельцы охотно принимали у себя дьяка и, стараясь заслужить внимание, наперебой предлагали ему свои услуги по обучению чертёжному искусству, немецкой грамоте и геометрии.
        Выводков позабыл о своих обязанностях языка и проводил дни на Неглинке, у немца-розмысла.
        Немец занимался не только умельством, но содержал ещё и корчму. В городе русским строго-настрого запрещалась торговля вином, и тайных корчмарей жестоко преследовали приказные. Поэтому корчмы чужеземцев всегда были полны посетителей.
        В клети, смежной с корчмой, за кружкою мёда, немец обучал приятеля своему языку, рассказывал о Вестфале, где он родился, о чудесных замках и богатствах европейских стран, о мраморных статуях, что украшают площади городов, и о многом таком, от чего у Василия кругом шла голова.
        Набросанный Выводковым план потешного городка после каждой беседы подвергался резким изменениям и переделкам.
        - И что не потолкуешь с тобою, Генрих, то в умишко новые думки жалуют! - прощаясь, благодарно улыбался розмысл. - А зато и двор сроблю особный - всем немцам на удивление!
        Генрих дружески жал гостю руку.
        - Человек - один ум: корошо и некорошо. Ум и училься - всё корошо. Понятно? Учений
        - зер гут, корошо!

…Фёдор, роясь однажды среди бумаг в мастерской, нашёл чертежи потешного города и показал их Катыреву.
        Боярин тотчас же отправился с доносом к царю. Розмысла схватили на Неглинке и доставили в Кремль.
        - Тако за милость мою воздаёшь?
        По лицу царя ползли бурые тени, и зловеще подпрыгивал, топорщась, клин бороды. Тонкие длинные пальцы с ожесточением мяли бумагу.
        - Казни, государь, токмо поведай, каким яз грехом согрешил?
        - Держи же, язык басурменов!
        Иоанн бросил в лицо Василию скомканный лист.
        - Убрать! В железы!
        На пороге появились дозорные.
        Выводков подхватил бумагу, развернул её и ахнул.
        - Изодрал ведь двор свой потешной! Колико труда яз положил на него! - Забываясь, он оттолкнул стрельцов. - Колико ночей не спал для потехи твоей!..
        Царь приподнял узкие плечи свои.
        - Ужо не упился ли ты?
        - А коли и упился, то не вином, государь, а думкой хмельной!
        Захлёбываясь, рассказывал розмысл о засевшей в его мозгу затее.
        - Ни един человек не внидет тайно в тот двор. А для пригоды сотворю таки подземелья, токмо ты да яз ведати будем!
        Борис вырвал из рук Выводкова бумагу, расправил её на столе и подобрал изодранные клочки.
        - От израды, сказываешь, схоронить меня хощешь? - остро поглядел Иоанн и перевёл взгляд на чертёж.
        - От твоих и холопьих ворогов, от князь-бояр!
        Слова Выводкова звучали такой неподдельною искренностью и столько было в них ненависти, что Грозный размяк.
        - А содеешь тот двор, пожалую тебя дворянином московским!
        Годунов восхищённо приложился к царёвой руке.
        Выводков пал на колени.
        - Не зря земщина величает тебя холопьим царём! Тако и есть!
        И в порыве самоотверженья:
        - Утресь же со языки пойду по Москве! Кой противу тебя, загодя, пускай панихиду служит по животе по своём.
        Он отполз на четвереньках к двери и нерешительно приподнял голову.
        - Аль челобитная есть?
        - Есть, государь!
        - Сказывай, дьяк, на что печалуешься?
        - Вели, государь, от кабалы свободить да на Москву доставить жену мою с сынишкой.
        Взгляд царя закручинился. Голова его сиротливо свесилась на плечо.
        - Како прогоним татарву, - немедля доставим.
        И к Борису с плохо скрываемым страхом:
        - Пошто не зрю гонцов из Можайска? Аль и впрямь орды пути поотрезали?
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        Едва рать царёва отогнала крымских татар к Дикому полю, зачмутили нагайцы и черемисы. Торговые люди вынуждены были прекратить отправку караванов через низовые волжские и прикамские земли. Никакие заставы не останавливали татар. Они вырастали, точно из-под земли, в разных концах Московии, опустошали пашни и города и бесследно исчезали в лесах. С неумолимой жестокостью мор и враги косили людей целыми станами.
        Улучив время, Василий пришёл к Скуратову.
        - Надумал яз рогатку для татарвы.
        Обрадованный Малюта после коротких расспросов увёл розмысла к Иоанну.
        - Рогаток, государь, множество по тем дорогам, а доподлинной нету. Чтобы, выходит, поперёк горла крепость стояла у басурмен, а нам она, вроде тот пуп, посерёдке была: и голову, и пятки зреть можно.
        Грозный помог Выводкову встать с колен и усадил его подле себя.
        Наутро розмысл выехал с детьми боярскими на Волгу, чтобы оттуда пройти к реке Свияге и, ознакомясь с местом, поставить крепость.
        По пути Василий решил свернуть в вотчину Сабурова и повидаться с семьёй.
        Чем дальше уходил отряд от Москвы, тем тревожнее и тоскливее сжималось сердце Выводкова.
        В вымерших деревеньках не слышно было на многие вёрсты ни человеческого голоса, ни лая псов. Избы были наглухо заколочены, и из них шёл смрад от разложившихся трупов. Изредка на дороге встречались рыскающие стаи голодных волков. Завидя отряд, они со зловещим воем отскакивали в кусты, чтобы сейчас же вновь наброситься на изглоданные останки павших от мора людишек.
        Только по дворам и в подклетных сёлах царя да в монастырях, под навесами, высились горы хлебных снопов и теплился ещё призрак жизни. Но и там несладко жилось холопям. Лишь ничтожная доля зерна кое-когда продавалась или жертвовалась народу. Весь же хлеб шёл на потребу царёва двора и монастырей.
        И так же, как в других местах, людишки при встречах с отрядом валились в ноги:
        - Христа для, подайте на пропитание!
        В одном из подклетных сёл Выводков сделал привал и пошёл к дьяку.
        - А людишки-то мрут без прокорма, - глухо заявил он, глядя себе под ноги.
        Дьяк сочувственно вздохнул и развёл руками:
        - Кой тут прокорм, коли хлеба не стало!
        Рука Василия угрожающе поднялась и ткнулась в сторону навесов, заваленных хлебом.
        - Не стало?!
        Старавшийся до того держаться приветливо, дьяк повернулся к порогу.
        - Тот мне не гость, кой чёрную думку держит - царёво добро смердам пораскидать!
        Выводков ушёл, хлопнув изо всех сил дверью, разыскал подьячего из отряда и усадил его за цидулу царю.
        С пеною у рта выбрасывал он слово за словом и подгонял нетерпеливо подьячего.
        - Ещё обскажи: «А видывал яз, царь-государь, како из-за лепёшки, что пожаловал яз единому смерду, стая людишек, яко лютые волки, насмерть погрызлась…» И ещё обскажи: «Да и видывал яз, како приказные, егда умрёт един в избе, со живыми ту избу заколачивают. И тако беззаконно и прелюто отходят в живот вечный живые со мёртвыми. А те приказные на сетования мои рекут словеса непотребные: поколику-де оставить живых в избе, мором поражённой, - разнесут они смерть по многим людишкам. А то ли Божье и царёво дело - без вины христиан в моровых избах держать?» И ещё обскажи, Ондреич…
        Подьячий трясся от страха и, то и дело крестясь, вскидывал на розмысла умоляющий взгляд.
        - Не токмо ты, а и яз за цидулу сию живота лишусь. Опамятуйся!
        И, окончив цидулу, упал на колени перед киотом.
        - Перед Богом пророчествую: не по-твоему будет, а како велось, тако застанется.
        Он долго и обстоятельно доказывал, что царь, прочтя челобитную, немедля бросит в темницу обоих, а хлеба холопям всё равно не даст.
        - И при былых великих князьях посещал Господь землю московскую. А князья и монастыри, да и сами митрополиты, зерно то зело берегли, сдожидаючись, покель можно до самого вершинного края цену ему поднять.
        Ему удалось наконец убедить Василия не посылать сейчас челобитную, а припрятать её и дождаться удобного случая.

* * *
        Далеко от вотчины опального князя Сабурова Выводков обогнал отряд.
        Встревоженные людишки повыскакивали из клетей поглядеть на бешено мчащегося по починку всадника.
        Василий остановился у бора и, спрыгнув с коня, скрылся в овраге. В покосившейся клети он не нашёл никаких признаков жизни. На ворохе перегнившего сена дремала сова. Почуяв человека, она в страхе метнулась в угол, забилась под подволокой и, вырвавшись в оконце, слепая от света, заплакала где-то высоко над головой. На полу, покрытые плесенью, валялись забавы Ивашки. В источенном брюхе деревянного конька тоненько попискивал мышиный выводок.
        В полумраке повлажневшими глазами шарил Василий по сену. Какая-то непонятная сила толкала его подойти ближе. Он сделал шаг и, опустившись на колени, разобрал тряпьё.
        Холодея от ужаса, розмысл отпрянул в сторону: на него глядел оскалившийся человеческий череп.
        У клети толпились холопи, не смея переступить через порог.
        Выводков уткнулся лицом в тряпьё и не шевелился.
        - Да то ж рубленник Васька, - шептались людишки и тихо звали: - Василий, а Вася! Опамятуйся, Василий!
        Не дождавшись ответа, они, преодолевая страх, вошли в клеть и вывели розмысла на воздух.
        К бору скакал отряд.
        Ондреич ворвался в кучку людей, окруживших Василия.
        - Лихо? - взволнованно спросил он, ни на кого не глядя.
        - Где взяться добру?…
        Дети боярские остановились на ночлег в починке.
        Розмысла увёл к себе в избу знакомый рубленник.
        Разговор не клеился. Гость сидел понурясь и как будто чего-то ждал. У порога переминался с ноги на ногу подьячий.
        - Мор, сказываешь?
        - Он, батюшка, он, окаянный!
        Ондреич с глубокой печалью поглядел на Выводкова.
        - Пошли бы мы, дьяк.
        - Пошли, Ондреич…
        Но ни розмысл, ни подьячий не двинулись с места.
        - Тако вот, - протянул хозяин, чтобы что-нибудь сказать.
        - А коли померла? - усиленно зажевал ус подьячий.
        - Кланя-то? Да, почитай, вскорости после отхода князя в украйные земли.
        Рубленник забарабанил пальцами по столу и насмешливо поморщил нос.
        - Чаяли - при служилых вздохнём повольготнее. Ан нет! Не с чего радоваться и ныне.
        Он помолчал и перевёл разговор на покойницу.
        - Всё тебя поминала… Обернётся, дескать, домой, ужо заживём. Слух ходил, что сам великой князь примолвил тебя!
        Подьячий присел к столу и, сжав руками грудь, упавшим голосом выдавил:
        - А мальчонка?
        - Ивашка-то?
        Хозяин перекрестился на потрескавшийся от сырости образок.
        - Множество татарва крымская в полон людишек угнала.
        Василий съёжился, точно от жестокого холода, и натянул на голову ворот кафтана.
        Подьячий склонился к уху рубленника.
        - А мальчонка-то, дьяков мальчонка?
        - Вестимо, и его, сермяжного, угнала саранча некрещёная.

* * *
        В Углицком уезде, в отчизне князей Ушатовых, согнали из деревушек в лес сотни холопей. Ночью и днём стоял в чаще необычайный гул. Одно за другим падали вековые деревья. Встревоженное зверьё ушло в дальние дебри; с отчаянным писком птицы беспрестанно кружились над головами людей, падали камнем на колючие сучья, пытаясь вызволить из придавленных гнёзд задыхающихся птенцов своих.
        Выводкова охватила кипучая жажда работы. Он падал с ног от усталости, засыпал на ходу, но не давал себе ни минуты для роздыха.
        - Сробить! Содеять крепость на славу и бить челом государю, обсказать всё без утайки про все великомученические кручины! - вслух выкрикивал он, чтобы заглушить в себе главную муку - воспоминания о жене и Ивашке.
        В минуты, когда тоска по погибшей семье становилась невыносимой, он бешеным вихрем мчался верхом по безбрежным степям до тех пор, пока не падал замертво конь, или, добыв из княжьих погребов вина, устраивал в лесу разгульный пир.
        Людишки, заслышав разбойные посвисты, немедля бросали работу и весёлой гурьбой спешили к закрутившему розмыслу.
        От зари до зари лились рекою вино и песни. Пьяный Василий, разметавшись на траве, исступлённо колотил себя в грудь кулаком и залихватски выбрасывал в небо, покрывая других:
        Уж как мы ли, молодцы да разудалые,
        Уж как мы ли, головушки да буйные…
        Разнобоем, но могуче, в свою очередь стараясь перекричать запевалу, ревели работные:
        А и в степь уйдём да с вольностью спознатися,
        А и с буйным ветром да перекликатися.
        И все перескакивали неожиданно на казацкую:
        Эй, да мы рукой махнём,
        Да, эй, да караван возьмём!
        Дети боярские возмущённо уходили тогда с пирушки.
        - Дьяк, а каки песни играет! Чисто казаки разбойные.
        А Ондреич, хмельной и весёлый, плевался им вслед и с поклоном подносил холопям вина.
        - Пей, веселись, православные, покель мы с розмыслом живы.

* * *
        Связанный в плоты лес сплавлялся по Волге вниз, к месту постройки.
        Шатёр Василия был завален бумагою и пергаментом. Розмысл набрасывал план за планом, но каждый раз, неудовлетворённый, зло рвал в мелкие клочья наброски. Для большей ясности он поставил перед шатром потешные стены с круглыми выемками-кружалами, в которых должны были помещаться кладовые с входами изнутри, и по этим образцам точно возводил, уже с работными, подлинные стены.
        Дети боярские с нескрываемым недоверием следили за работою розмысла и, если ему что-либо не удавалось, ехидно предлагали:
        - А не обернуться ли нам на Москву да не бить ли челом государю на подмоге.
        Выводков свысока оглядывал их, не удостаивая ответом.
        Когда готовы были обломы[Обломы - скатные пристройки, выдающиеся в наружную стену.
        с деревянными котами для спуска на неприятеля во время осады брёвен, Василий даровал холопям три дня на отдых и приготовился задать им пир.
        Тиун князя Ушатова наотрез отказался выдать вина.
        - Обернётся господарь с брани - чем его потчевать буду?
        Дети боярские поддержали тиуна.
        - Чего затеял Выводков? Со смердами побратался да ещё и чужими хлебами их потчует.
        Василий в тот же час собрался на Москву. Усаживаясь на коня, он спокойно объявил отряду:
        - Покажите милость, сами доробите ту крепость, а яз на Москву подамся.
        Дьяк из поместного приказа подхватил коня под уздцы и, едва сдерживая злобу, изобразил на лице тень заискивающей улыбки.
        - Неразумен тиун. Нешто можно сердце держать на него? Коли волишь, будет холопям и хлеб-соль, и брага.
        Выводков спрыгнул с коня, заложил за спину руки и чванно оттопырил губы.
        - Породили вас дворяны да целовальники, а без холопьего разумения и проку-то в вас, эвона, с комариный опашь.
        И снисходительно:
        - Царя для не гневаюсь на вас. Застаюсь.
        Три дня пировали работные, отъедаясь за долгие голодные годы. На четвёртый - сразу стихли потехи и как рукой сняло бесшабашный разгул.
        С удесятерённой силою закипела работа.
        Василий, оглядев законченные стены, снова засел за чертежи. Наутро он с увлечением объявил отряду:
        - Затеял яз в пряслах[Прясла - пространства между башнями.] окна поставить особные.
        И, измерив пространства между башнями, разделяющие стены, приказал прорубить ряд отверстий.
        - Ежели придёт близко ворог, стрельцам через окна каменьями метать можно. А из бойниц то ли вольготно палить из пищали! Сам-то пушкарь, како в Кремле, за пряслами, а ворог тот под погибелью.
        Едва была готова башня над городскими воротами, в крепости собралось всё уездное духовенство.
        После торжественного молебствия на башню водрузили полошный колокол и поставили пушку.
        Вскоре были закончены работы по прорытию тайных ходов и погребов для зелейной казны.
        С вестью о том, что воля Иоанна исполнена и над рекою выросла грозная крепость, поскакал на Москву Ондреич.

* * *
        В Москве подьячий раньше всего явился в Судную избу, к Долгорукому.
        У избы толкалась кучка людишек с челобитною. Один из них осторожно постучался. В дверь просунулась взлохмаченная голова сторожа.
        - Недосуг окольничему!
        Подьячий не спеша распрягал взмыленного коня и искоса поглядывал на склонившегося перед сторожем простолюдина.
        - Сказывают, недосуг.
        Сторож размахнулся и ударил палкой по голове челобитчика, попытавшегося прошмыгнуть в дверь. Ондреич подошёл к простолюдину.
        - Нешто не ведаешь, что безо мшелу не пустят к окольничему?
        - Ведаю, да что проку-то в том, коли, опричь епанчишки (он помахал изодранными лохмотьями), николи ничего за душой не бывало? - И слезливо заморгал. - В Разбойный приказ ходил - прочь погнали; кинулся в Судной - сторожи секут. - Он упал неожиданно в ноги подьячему. - Заступись! Поколол у меня Тронькин сынишку мого! А вины сынишка мой над собою не ведает, за что его поколол! А ныне сынишка мой лежит в конце живота!
        Ондреич порылся за пазухой и незаметно бросил наземь горсть монет.
        Простолюдин подобрал деньги и смело пошёл к двери.
        Увидев в руке челобитчика медь, вышедший на стук сторож широко распахнул перед ним дверь.
        Подьячий, доложив в нескольких словах окольничему об успешном окончании работ, отправился с думными дворянами в Кремль.
        С замирающим сердцем проходил он сенями к постельничьим хоромам, на половину царевичей, где был в это время Грозный.
        У двери посол и думные задержались.
        Из терема Фёдора доносился сдержанный плач.
        - Будешь пономарить, сука пономарева?! - резнул слух сиплый голос царя.
        - Твоя воля, батюшка!.. - всхлипнул царевич.
        - Сдери, Малюта, с мымры моей кафтанишко! А ты, Евстафий, просвети его глаголом мудрости!
        Протопоп заскрипел, точно полозья по примятому снегу:
        - Казни сына твоего от юности - и будет покоить тебя на старости; не ослабевай, бия младенца; колико жезлом биешь его - не умрёт, но здрав будет; бия его по телу, душу его свободишь от смерти.
        Глухие удары плети переплетались с отчаянными стенаниями избиваемого.
        Наконец дверь распахнулась. Опираясь на плечо Малюты, в сени вошёл разморённый Иоанн.
        Ондреич упал на колени.
        - На славу тебе поставил розмысл крепость!
        Грозный выпрямился и, довольно погладив бороду, окликнул Ивана-царевича:
        - Содеял холоп потеху татарам!
        Иван просунул голову в дверь.
        - Иди, Федька, послушай, каку весть возвещают!
        Фёдор, поддерживая одной рукою штаны, а другою размазывая слёзы на припухшем лице, бочком вышел в сени.
        Царь любовно обнял его.
        - Замест пономарства, будешь навычен тем Ваською розмыслову делу.
        Царевич облизнул языком верхнюю губу.
        - Твоя воля, батюшка…
        - Буй!
        - Твоя воля, батюшка.
        Грозный повернулся к подьячему.
        - Сказывай к ряду.
        По мере рассказа Ондреича лицо царя всё больше расплывалось в улыбку и светлели глаза.
        Выслушав доклад, он что-то шепнул Малюте и, глядя в упор на думных, по слогам отчеканил:
        - Дьяка Ваську жалую яз дворянством да «вичем»[…жалую яз дворянством да «вичем»! - Произведённый в дворянство получал право на отчество в его современном звучании.
«Вич» - суффикс отчества мужских имён для привилегированных лиц и сословий.] !
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        Не спалось Иоанну. Голову давили чёрные мысли.
        Он поднялся с постели и подошёл к образам. Неверным жёлтым паучком вспыхивал огонёк лампады, припадал непрестанно и с шипением вновь вытягивался, точно отплясывал священную пляску. Из сеней едва доносилось мерное дыхание дозорных. Сквозь стрельчатое оконце в опочивальню сочилась полунощная мгла.
        Грозный приложился горячим лбом к цветному стеклу. На дворе, утопая в тягучей жиже тумана, двигались стрельцы.

«Малюту бы кликнуть, а либо Бориса», - подумал царь, но махнул рукой и опустился на колени перед киотом.

«Денег бы силу да земщину одолеть!» - со стоном перекатилось в горле и замерло на устах.
        Щурясь на образ Володимира равноапостольного, он заискивающе склонил голову.
        - Помози, святой прародитель, самодержавство укрепить наше да вотчину излюбленную, Русию, возвеличить перед лицем всех людей!
        Жёлтый паучок подмигнул и заскользил по золоту риз. Переливчато заулыбались жемчуга и изумруды на венце Володимира.
        Зрачки Иоанна загорелись жадными огоньками. На лбу собрались упрямые складки, и хмурою тенью передёрнулись брови.
        - Малюту! - вдруг оскалились зубы. - Малюту!
        Дозорный стремглав бросился из сеней. Застёгивая на ходу кафтан, в опочивальню ворвался Скуратов.
        - Абие волю сидети с Грязным, Годуновым, Челядниным да Фуниковым!
        Быстро, прежде чем Малюта успел расставить лавки, пришли советники.
        Грозный стукнул кулаком по столу.
        - Одолеть ливонцев! Живота лишиться, а одолеть! - И, неожиданно смягчаясь, мечтательно; - Да ещё торг наладить с любезными сердцу нашему гостями аглицкими через Обдорские и Кондинские северные страны. - Он приподнял голову и оттопырил капризно губы. - Чего попримолкли? Аль не любы вам те басурмены?
        Борис вытаращил глаза.
        - Что тебе любо, царь, то и нашему сердцу на радость.
        Иоанн глубоко вздохнул.
        - А и не миновать стать, загонят меня из Русии крамольники. Придётся, видно, остатние дни свои коротать за морем, у той агличанки[…остатние дни свои коротать за морем, у той англичанки! - Имеется в виду английская королева Елизавета I Тюдор (1533-1603), которая намеревалась предоставить убежище Ивану Грозному.] !
        - Помилуй Бог! Не кручинь ты нас, государь!
        - Чего уж! Ведаю, про что сказываю… Повсюду шарит израда.
        Он зажмурился и снова мечтательно протянул:
        - Злата бы силу! Со златом весь бы мир одолел!
        Челяднин припал к царёвой руке.
        - Всё по-твоему будет. Дал бы допрежь всего Господь с израдою расправиться.
        Окольничий перевёл дух и, поклонившись в пояс, вперил молитвенный взгляд в подволоку.
        Царь зажал в кулаке непослушно подпрыгивающую бороду и любопытно насторожился.
        - Аль надумал чего?
        Челяднин незаметно подтолкнул ногой казначея.
        - Вели Фуникову домолвить. Его затея.
        Истово и долго крестился казначей на образ Егория Храброго, потом мягко уставился на царя.
        - И порешили мы с Грязным, Челядниным да и с Борисом и Малютою сдобыть тебе и денег силу, и волю над земщиной.
        Советники переглянулись и опустились на колени. Грозный заёрзал в кресле. Левый его глаз почти закрылся, на виске грязно-сапфировой подковкой вздулись жилы, а пальцы судорожно сжимали посох.
        - Сказывай.
        Все заговорили хором. Чувствуя, что их затея приходится по мысли Иоанну, советники заметно осмелели. Робкая застенчивость сменилась хвастливою гордостью. Каждый изо всех сил стремился доказать, что им первым придуман хитрый выход. Лишь Годунов скромно тупился, изредка вливая в общий гомон два-три слова. И потому что все перекрикивали друг друга, царю казалось, будто дело говорит один Борис.
        Наконец всё стихло. Грозный облокотился о спину Годунова.
        - А ежели Симеон да с потехи и впрямь полюбится Русии?
        Фуников прищёлкнул пальцем.
        - А либо у стряпчих не хватит зелья, чтоб извести не единого, а сорок сороков Бекбулатовичей, князьков татарских?
        Тяжело поднявшись, Иоанн раздумчиво поглядел через оконце на чёрный Кремль. Вдруг он отшвырнул посох и, закинув за голову руки, расхохотался.
        - Так лют яз, по земщине выходит? А не покажете ли милость, князь-бояре, челом ударить касимовскому Симеону, что замест меня засядет на стол московской? - И, обрываясь, властно взмахнул рукой: - Волю! Быть отсель Бекбулатовичу царём и великим князем! Пускай володеет земщиной! Пиши грамоту, Борис!
        Годунов вздрогнул.

«А что, ежели прознается затея? - подумалось ему. - Не позабыть ни земским, ни митрополиту той грамоты по гроб».
        Он конфузливо улыбнулся и с глубоким вздохом объявил:
        - Сам ведаешь, мой государь! Грамматичного ученья яз не сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе.
        Царь шутливо погрозился.
        - Гоже. Напишет Висковатой под твой подсказ.
        Лёгким движением головы отпустив советников, он благодарно воздел к небу руки.
        - Ты еси премудрый. Тебе слава и честь, и поклонение, и благодарение.
        И, почесав бороду, просто прибавил:
        - Тебе, Отец, чистая моя молитва, а мне для твоей же славы могутная казна.

* * *
        Земские бояре растерялись: пошто ушёл из Кремля на Покровку, а потом в Александровскую слободу Иоанн, оставив касимовскому хану, татарину крещёному, стол московский? Чуяли вотчинники, что неспроста такой потехой тешится великий князь.
        А опальные снова подняли головы.
        - Лихо было ему при высокородных? - радостно потирали руки соседи по украйным усадьбам, Замятня и Прозоровский. - Мы-ста велеречивы да супротивны больно! То ли Скуратовы да Биркины! Что ни скричит петух, то куры все - да, да, да, да. А и пришло к тому, недалече та пора, ударит нам челом: «Покажите милость! Приходите, яко издревле ведётся, володеть и править вкупе!» И потихоньку стали складывать добро в дорогу на дедовы места.
        Что ни день - приезжали в слободу со всех концов разведчики-князья. Грозный принимал всех одинаково: с поклоном и смиренною улыбкою. В чёрной рясе и выцветшей скуфейке царь выглядел таким пришибленным и жалким, что даже у лютых его врагов больно сжималось сердце.
        Князь Пётр Горенской[Горенский Пётр Иванович - из князей, ветвь князей Оболенских; кравчий, казнён в 1565 году.] сидел до сумерек в келье Иоанна. Вместе с ним молился и пил из общего ковша простую воду да тешился просяными лепёшками, густо посыпанными, солью.
        Перед расставанием Грозный облобызался с гостем, поклонился ему в пояс по монашескому чину и со вздохом обронил:
        - Велики грехи мои, боярин. Другойцы така туга на сердце ляжет - живот не мил. И веры нету, спасусь ли в недостойных своих молениях!
        Голова его сиротливо склонилась на острое плечо.
        - Концом бы живота пожаловал меня Господь. Избавил бы от злой туги.
        Горенской в страхе отступил.
        - Не ропщи, царь. Не внемли гласу сатаны. То он совращает дух.
        И ласково, точно баюкая:
        - Мало ль кречетов да аргамаков у тебя? Изведи кручину потехою да… (он запнулся, но тотчас же голос его окреп) дружбой нерушимой с земщиной высокородной.
        На мгновение скрестились два острых взгляда и погасли.
        Глаза царя снова заволоклись дымкою печали.
        - Так-то, боярин! Были у меня и кречеты добрые, да поизвелись: охотою не тешусь; пришли на меня кручины великие; был охоч и до аргамаков-жеребцов добрых, до палок железных с наводом, до пищалей ручных, чтоб были цельны и легки. А ныне никакая потеха в потеху…
        Едва Горенской скрылся за поворотом сеней, в царёву келью, через потайную дверь, вошёл выряженный послушником Фуников. Тонкие губы его собрались в лукавую усмешку. Простодушно, по-детски, светились ясные глаза.
        Грозный подошёл вплотную к казначею.
        - Аль вести?
        - Ходят, царь, наши языки…
        - Про то сам ведаю! А прок?
        Фуников перевёл невинный взгляд свой на окно.
        - Всюду посеяли ропот те людишки, государь. Дескать, собора волим, а на соборе - бить челом от всея Русии природному царю Иоанну Васильевичу!
        - И бояре?
        Казначей сунул глубоко в нос себе мизинец.
        - Айне долог час, волей ли, неволей, челом ударят и бояре. Распотешимся мы ужо в те поры с Горенскими да протчею крамолой!
        Он вытер губы и приложился к руке царя.
        - Надоумили мы с Борисом новую тебе забаву.
        Грозный приклонил любопытно ухо.

* * *
        Лихо затеял Симеон. Сами собой сжимались кулаки у бояр, и наливались ненавистью глаза. Слыхано ли, чтобы для зелья целебного занадобились блохи из постели господарской?
        Но дьяки, подьячие, недельщики, губные старосты - были неумолимы.
        - Волит Бекбулатович колпак[Колпак - мера, около тонны.] блох княжьих, а наша стать - холопья: не прошибить той грамоты лбишками приказных!
        Про себя зло бранились бояре, а постели подставляли. Осилишь нешто худородного татарина кулаком, коли стрельцы ему, точно природному царю, крест целовали!
        От Константина-Елены дня до святой княгини Ольги[От Константина-Елены дня до святой княгини Ольги… - С 21 мая (3 июня) до 11 (24) июля. День памяти святых равноапостольных Константина и Елены (см. о них примеч. к стр. 369) служил в сельском хозяйстве главным сроком для посевов льна, почему и самый день их поминовения известен под названиями Длинные льны, Леносевки или Ленницы (в последних перекличка с именем Елены, Олены). Ольга (? -969), в крещении Елена, - святая, жена киевского великого князя Игоря. Правила в малолетство сына Святослава и во время его походов. Подавила восстание древлян. Около 957 г. приняла христианство.] собирали блох.
        Под конец сдались окольничие, ударили челом Симеону:
        - Велик колпак, батюшка: почитай шесть батманов с лихвой зерна схоронишь в нём. Нешто нагнать в него таку силищу блошью?! Да к тому же грех-то, прости ты, Господи, - скачут ещё те блохи окаянные, склевали б их вороны!
        Бекбулатович снарядил в Александровскую слободу гонца.
        Грозный сидел с советниками за убогим столом и, надрываясь от хохота, слушал весть.
        На звоннице заблаговестили к вечерне.
        Иоанн поднялся и с глубоким чувством перекрестился. За ним вскочили остальные.
        - Звон-то сколь сладостен, великой Боже мой! - выдохнул елейно царь. - Воистину, велелепен Бог Господь!
        И, направляясь к двери, обратился к гонцу:
        - Наказываю яз Симеону любезному без малого колпак. - Он подмигнул и захватил нижней губой в рот усы. - А ежели недохват, - поглазел бы…
        Его давил смех. Ряса на спине то собиралась глубокими бороздами, то расправлялась, упруго облегая выдавшиеся ключицы. Распущенные полы колыхались, как на ветру. Это делало царя похожим на чёрную чудовищную птицу, приготовившуюся схватить ещё не видную, но сладострастно щекочущую уже обоняние верную добычу.
        - …поглазел бы… в постельках… у боярынь… ге-ге-ге-ге. У боярынь да у боярышень, у горлиц, в ангельских постельках… ге-ге-ге-ге!

* * *
        Каждый день Иоанн выслушивал гонцов и веселел.
        Бояре негодовали. Видывали они от Грозного позоры; но - чтобы в светлицы, к их жёнам и дочерям, врывались смерды да обыскивали по постелям, - не бывало николи!
        И всё чаще слышалось в хоромах господарских:
        - Краше, коль туда идёт, поношения терпеть от природного царя, нежели выносить издеву от татарвы крещёной!
        А Симеон, что ни день, получал из слободы грамоту за грамотой и выдавал их земщине как свою волю.
        Зачастили в слободу князья-бояре, вели осторожную беседу с царём, били челом на касимовского хана.
        Потчевал Грозный родовитых гостей студёной водой да лепёшками просяными, густо посоленными, мирские речи сводил на Священное Писание, смиренно вздыхал и всё больше стоял на коленях на каменных плитах, перед вывезенным из Москвы любимым оплечным образом Володимира равноапостольного.

* * *
        Стоном стонала Русия.
        - Антихрист пришёл! Свету преставление! Остатние дни перед Страшным Судищем!
        Верные людишки царёвы поднимали народ.
        - Волим собора! Челом бьём Иоанну Васильевичу! Самодержавству его начало от святого Володимира! Он родился на царство, а не чужое похитил!
        И игумены, и архиереи, и всё духовенство, от высшего сана до крайнего, поклонились в пояс вотчинникам-боярам.
        - Волим собора! Не было того на Русии, чтобы дарственные злодейскою дланью у монастырей отбирать! Не было того, чтобы, как ныне, точно ворог лихой, басурмен Симеон из храмов Господних вывозил злато, серебро и самоцветные каменья бесценные!
        А Иоанн заперся в своей келье и никого не допускал к себе.
        Колымаги с ризами золотыми и каменьями жертвованными, с казной, завещанной благочестивыми радетелями веры во спасение душ своих и в вечный живот, двигались по ухабам и колдобинам русийских дорог, к, крепким хранилищам-царёвой казны.
        И, когда шепнул Фуников, что прибрана к месту остатняя колымага, - царь показал милость боярам, дожидавшимся его многие дни с челобитною.
        Жёлтый, как солнце в северы, согнутый и отощавший от долгих постов, слушал царь грамоту Бекбулатовича о том, что отбирает он дарственные, коими володеют все монастыри русийские.
        Вдруг он разодрал на себе рясу иеромонашью и, точно преследуемый призраками, убежал.
        Трое суток никто не видел царя. Лишь Фуников приходил по ночам потайным ходом для совещаний.
        Но совещания были скорее похожи на спокойные собеседования, чем на строгое обдумывание дальнейшего, так как главное было выполнено с успехом, превзошедшим все ожидания.
        В слободе же было положено великое постничанье, и неумолчно, как в страстную седмицу, надрывно плакали колокола.
        На четвёртые сутки, после утомительной службы великопостной, пошёл царь саньми на Москву.
        Красная площадь была до отказа забита народом.
        В изодранной рясе, немощно опираясь на посох, вышел на площадь Грозный. Он собрался что-то сказать, но вместо слов из груди вырвались жуткое всхлипыванье и стоны. Безысходная скорбь, беспросветность лютого одиночества, непереносимая обида и вселенская туга были в этих стенаниях.
        Вцепившись в свои волосы, царь повалился наземь и зарыдал.
        Вздрогнула площадь.
        Там и здесь сдушенно заплакали люди.
        В дальнем конце, колотясь головою о камни, выл Фуников. От него не отставали голосистые Малюта, Григорий Грязной, Вяземской-князь и какие-то люди в убогих монашеских одеяниях.
        Собрав всю силу воли, Иоанн подавил рыдания и исступлённо застучал в грудь кулаком.
        - Сетовали! Печаловались! Лют яз, Господом данный вам государь! Уразумели ныне, како столу московскому быти без Иоанна! Каково стадо без пастыря! Обители святые лихой татарин ограбил!
        Он проникался глубокою верою в то, о чём говорил. Ему уже в самом деле начинало казаться, что всё происшедшее- затея не его и советников, а доподлинное дело рук Бекбулатовича.
        - Сиротинушка моя плачет! Московская земля родимая плачет!..
        Наутро преданными холопями Иоанновыми был созван собор.
        Иные бояре попробовали посетовать Челяднину, Борису и объезжему голове:
        - Гоже ли безо сроку? Помешкать бы да сдождать-ся из дальних вотчин бояр.
        Но Борис промолчал, а Челяднин в ужасе заткнул лальцами уши.
        - Домешкаемся, покель царь в слободу уйдёт и постриг мнишеский примет.
        На соборе были дворяне московские, дети боярские, жильцы да горсточка земщины.
        Решил собор бить челом Иоанну Васильевичу, чтобы показал он милость и вернулся на дедовский стол.
        Грозный грустно выслушал соборную волю, поклонился на все четыре стороны, двумя пальцами проникновенно ткнул в лоб, грудь и в плечи и, помолясь, могуче крикнул вдруг:
        - Не пойду! Не пойду, ежели с израдою нету мне воли расправиться! - Он поднял руки и застыл, впившись прищуренными глазами в серое небо. - Кой яз царь, коли всюду израда?!
        И сразу со всех сторон откликнулись приставленные Фуниковым и Грязным людишки:
        - Кой царь, коли всюду израда?! Пусть володеет нами, како Бог его просветит, а не како земщина крамольная ищет! И да будет глагол его на земли, яко глагол Господень на небеси! Да не оставит государь государство и нас не оставит на расхищение волкам!

* * *
        Позднею ночью вызвал Иоанн всех советников в опочивальню кремлёвскую.
        - Добро послужили, холопи мои, своему государю!
        Фуников зарделся и устремил ввысь ясный свой взор.
        - И не токмо что, а и живот положим по единому глаголу твоему, царь!
        И за ним, отвесив земной поклон, нежным эхом все отозвались:
        - Живот положим по единому глаголу твоему, царь!
        Грозный склонился над описью монастырей. Отметив крестиками те обители, в которых скопилось много богатств, он натруженно разогнулся и сладко зевнул.
        - Утресь, Борис, пускай Висковатой под твой подсказ грамоту пишет. Отдаёт, дескать, царь и великой князь дарственные. Да зри: кой монастырь убогой - не токмо верни добро, а и прикинь ему от щедрот моих землицы с угодьями. - И, подмигнув игриво, ткнул в опись пальцем. - А сии, что со крестами, погодим отдавать. И в нашей казне найдётся место для злата. - Он притопнул ногой и заложил руки в бока.
        - И на ливонской поход, и на торг через Обдорские и Кондинские земли с агличанкой, поди, наберётся. Славны да богаты монастыри русийские!
        Нагоревший фитилёк лампады скорёжился и зашипел. Грозный вскочил и, оправив фитилёк, перекрестился.
        Вяземский отвесил поклон.
        - Дозволь молвить, царь!
        - Молви.
        - Ещё для извода крамолы учинить бы надобно ныне, како ты замыслил и како на соборе народ челом тебе бил, - особных людей.
        Клин бороды Грозного напыженно оттопырился.
        - Божиим просветлением волю яз оказать милость земле своей: быти при мне от сего дни опричным людям.
        Борис вставил:
        - А вотчинников, которым не быть в опричнине, повелел бы ты из всех городов вывезти и подавати им землю в иных городах.
        Его горячо поддержал Челяднин:
        - Сам яз высокородной и доподлинно ведаю: убоги бояре. Всё могутство их - в вотчинах, а денег имут малую толику. Поразгонишь их с вотчин, абие захиреют.
        - Добро! - подтвердил Иоанн. - Добро, советники мои велемудрые! - Он щёлкнул себя по лбу. - Эка, ведь про татарина позабыл! За службу за верную жалую его с моего плеча шубою росомашьей!
        И сквозь хриплый смешок:
        - Гонцы-то поскакали благовестить про то, что тружусь яз изрядно, в святынях монастырских разбираючись, дабы обернуть обителям достояния?
        Грязной склонил голову.
        - Поскакали, мой государь!
        - А поскакали - добро! Яз же с устатку шутов волю да хмельного вина! Эй, скоморохи, жалуйте в машкерах! Потешьте холопей моих! Пей-гуляй до зари!
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
        Получив жалованную грамоту от царя, Василий собрался на Москву.
        За несколько дней до его отъезда по губе разнёсся слух о скором возвращении в вотчину из похода князя Ушатова.
        Розмысл заторопился. Ондреич упрашивал его дождаться князя и встретить по чести.
        - Проведает боярин, что не восхотел ты поклониться ему, - прогневается.
        Но Выводков не слушал подьячего и упрямо настаивал на своём.
        Уже отряд готов был покинуть вотчину, как прискакал с грамотой староста из губы.
        - Царь и великой князь пожаловал князь Ушатова грамотой. А в тоей грамоте сказывает премилостиво: «За тое дела бранные, князюшко, жалую яз тебя гостем, Василием Григорьевичем Выводковым».
        Василию пришлось остаться в усадьбе.
        За сутки до приезда господаря высыпали все деревеньки и починки его с хлебом-солью далеко в поле.
        Князь стройно сидел на коне, покрытом блестящей сбруей. Седло горело золотою парчой, и ослепительно сиял жемчуг на шёлковой бахроме золотого уздечка. На боярине была булатная броня из стали; сверх брони - кафтан из зелёной парчи с опушкой горностаевой. На голове высился шлем; сбоку мягко перекликались меч, луки и стрелы. Рука крепко сжимала копьё с нарукавником.
        Впереди на аргамаке везли шестопёр[Шестопёр - начальнический жезл.] . За Ушатовым тряслись смертельно усталые, покрытые густым слоем грязи, ратники с колчанами и стрелами под правой рукой. На левом боку болтались луки и меч. У иных лошадей были привешены сбоку сумы с кинжалами и дротики. Нестройными рядами, заросшие до глаз грязью, шагали стрельцы. Ветер трепал изодранные лохмотья одежды, обнажая у многих непромытые, кровоточащие раны.
        Далеко перед усадьбой старшие всадники подхватили с сёдел медные барабаны.
        В воздухе гулко просыпался мелкий горошек барабанного боя.
        Холопи упали ниц.
        Ушатов сдержал коня и медленно проехал к хоромам, милостиво кивая людишкам.
        На крыльце стояли дети боярские и Василий.
        - Добро пожаловать, господарь, - хором протянули они и поклонились.
        Едва ответив на поклон, князь вразвалку пошёл в хоромы.
        - Одначе не ласков с худородными воевода, - насмешливо скривил губы Выводков.
        Остальные сочувственно поглядели на него и о чём-то зашептались вполголоса.
        - Не сдожидаться же нам, покель боярин повыгонит нас со двора, - зло объявили они тиуну. - Авось после роздыху спошлет за нами.
        И ушли в деревеньку.

* * *
        Спекулатари и подьячие сбились с ног, добывая добавочные оброки на устройство пира Ушатовым.
        А князь решил так отпраздновать своё возвращение, чтобы всем соседям не позабыть того пира до скончания живота.
        Посадские и городские людишки, крадучись, зарывали добро своё в землю, - знали, что на холопьи достатки широко не разгуляться боярину.
        Ушатов сам ходил по амбарам и злобно ругался:
        - В кои веки не можете угодить господарю! Псы!
        На дворе с утра до ночи толпились согнанные для наказания холопи.
        Под ударами батогов они ползали на коленях перед катами, клялись, что отдали всё.
        - Посады богаты! - ревел Ушатов. - В посадах похлопочите для господаря!
        - Забьют! Обетовались стрелами потчевать.
        - Секи! До единого!
        И когда согнали людишек и в первую очередь подняли на дыбы детей, староста объявил, что мир согласен идти за добычей на посады и город.
        Точно орды татарские прошли по губе. Полыхали пожары, свистели стрелы и небывалыми стаями дятлов токали беспрерывные выстрелы.
        Холопи рвались в огонь, грабили всё, что попадалось под руку, шли, не задумываясь, на верную смерть.
        Стоило ли думать о животе, когда возвращение в вотчину без добычи сулило ту же лютую смерть?

* * *
        Ушатов, послушный царёвой грамоте, скрепя сердце пригласил на пир Василия с его отрядом.
        Прямо из церкви хозяин прискакал в усадьбу и, остановившись у крыльца, с поклонами пригласил в трапезную своих соседей-бояр.
        Последними вошли Выводков и боярские дети.
        - Показали бы милость, присели бы, - развязно предложил розмысл товарищам и шлёпнулся на лавку рядом с Горенским.
        Князь негодующе вскочил. За ним тотчас же поднялись другие бояре.
        - Кто сей безродной? Аль вместно тебе с ним, хозяин, за одним столом пировать?
        Выводков облокотился на стол и, взглянув через плечо на Горенского, спокойно бросил:
        - Яз - дворянин, Василий Григорьевич Выводков, розмысл царя Иоанна Четвёртого Васильевича.
        И, властно:
        - Кланяйтесь имени государеву! Вы-ы!
        Ушатов, едва сдерживаясь, подошёл к Выводкову.
        - Не чмути!.. Пожалуй гостей моих милостью. Сядь с людишками своими за сей вон стол.
        Дети боярские, довольные своим начальником, не двинулись с места.
        Один из них налил корец вина.
        - Пей, други, за розмысла царя Иоанна!
        Ушатов беспомощно развёл руками и, склонившись к уху Горенского, о чём-то умоляюще зашептал.
        - Для тебя токмо, Михеич, - жертвенно выдохнул гость и сел рядом с Выводковым. За ним угрюмо заняли свои места остальные.
        Хозяин, немного успокоенный, поднял кубок:
        - За земщину преславную, коей держится во все роды земля Московская.
        Розмысл взялся было за кубок, но тотчас же сердито отставил его.
        Горенский ехидно хихикнул.
        - Аль не солодко вино за господареву честь?
        - А не ведомо тебе, князь-боярин, что ни едино вино не солодко, коли пьёшь его поперёд здравицы государю преславному?! - запальчиво брызнул слюною в лицо соседу Василий. И, поднявшись, гордо запрокинул голову. - За царя и великого князя всея Русии - за него, примолвляющего и малого и великого не по племени-роду, а за службу за верную!
        Все молча осушили ковши.
        Не обращая внимания на бояр, отряд усердно потчевался вином и яствами. Два десятка рук то и дело тянулись через столы за закусками.
        Василий, возбуждённый недавнею перебранкою, быстро захмелел, но не отставал от других и продолжал пить, каждый раз чокаясь с кубком Горенского.
        Наконец он не перенёс упорного молчания соседа.
        - Ты вот боярин… доподлинно… И ума, сказывают, у тебя палата. А яз смерд… И, выходит, должен ты уразуметь…
        Князь вкусно глодал свиной хрящ и смотрел куда-то в сторону. Выводков облизал промаслившиеся пальцы свои и обнял боярина.
        Ушатов топнул ногой.
        - Не займай!
        Выплюнув на стол изжёванный хрящ, Горенский резко оттолкнул розмысла.
        - Отпустил бы ты нас, Михеич. Не то не стерпеть издевы от смерда!
        Дети боярские одобряюще поглядывали на товарища и, предвкушая свар, потирали довольно руки.
        - Кой ты смерд, коли «вичем» пожалован?! Неужто спустишь обидчику?!
        Василий встал и сжал в кулаке тяжёлый кубок.
        - Со смердом невместно тебе?! А вместно ли хлебом да вином смердовым потчеваться?
        Подмывающею волной подкатывались к груди и туманили рассудок хмель и ненависть.
        - Нечистый его устами глаголет, - испуганно перекрестился Горенский.
        Бояре шумно вышли из-за стола.
        - Спаси тебя Бог, Михеич, а мы ужо в другойцы к тебе пожалуем!
        Василий не унимался.
        - Не люба правда-то? Вкусен, зрю яз, хлеб холопий?!
        - Умолкни! - пронзительно взвизгнул Ушатов. - Иль впрямь пришёл на Русию антихрист?! Иль впрямь терпети безгласно нам, како смерд поносит господарей?
        Не помня себя, он схватил со стола корец и замахнулся на обидчика.
        Выводков слегка пригнулся и, изловчившись, размозжил братиной череп Ушатову.
        - Вот же тебе жалованье от смерда!

* * *
        Вдова Ушатова, остриженная, по обычаю, в знак печали по умершем муже, стояла перед всхлипывающим сынишкой и нежно утешала его:
        - Ты, Лексаша, не плачь. Свободил нас Господь от батюшки твоего - на то его воля.
        - Она подняла мальчика на руки и благодарно взглянула на образ. - Будем мы ныне с тобой, Лексаша, яко те птицы небесные. Ни сечь нас некому стало, ни в терему под запором держать.
        Лексаша встряхнул каштановой головкой и вытер кулачком слёзы.
        - А на злодея того пустишь меня поглазеть?
        - Како на дыбу погонят его, - поглазеешь.
        - На дыбу? - мальчик восхищённо обвил ручонкой материнскую шею.
        - И не токмо на дыбу его, окаянного, а и в огне пожгут душегуба!
        Сорвавшись с рук, Лексаша закружился по терему. Боярыня строго погрозилась:
        - Грех. Не веселью ныне положено быть, а туге превеликой.
        Из дальнего терема, монотонно, точно шмелиное жужжание, доносился голос монаха, читающего Псалтырь.
        Поглядевшись в проржавленный листок жести, Ушатова мазнула себя по лицу белилами, угольком подвела брови и пошла к покойнику.
        В тереме, у дубового гроба, стояли соседние вотчинники. На дворе, согнанные тиуном, голосисто ревели бабы.
        Безучастно вперившись в изуродованный лоб Ушатова, жужжал под нос монах.
        Когда пришло время выносить гроб и иерей сунул в губы покойника три алтына на издержки в дальней дороге к раю, вдова вдруг повалилась на пол и запричитала:
        - Не спокидай! Пошто гневаешься на мя, сиротинушку?! Аль не добра яз была?! Детей мало тебе народила?!
        Плакальщицы дружно подхватили причитания и дико завыли на всю усадьбу.
        Лексаша с любопытством следил за матерью и наконец, не выдержав, ткнулся в её ухо губами:
        - Ты пошто исщипалась?
        - Уйди! - оттолкнула его Ушатова и ещё с большей силой незаметно царапнула себя по груди, чтобы как-нибудь вызвать слёзы на предательски сияющих глазах.

* * *
        Закованный в железы, больше месяца томился в темнице Василий. Пройденная жизнь казалась ему тяжёлым ненужным сном, от которого не только не страшно, но радостно пробудиться в чёрное небытие.
        Лишь воспоминания об Ивашке вызывали в нём жестокие страдания и жажду жизни.

«Грянуть бы в Дикое поле да вырвать сироту из неволи!» - вспыхивало вдруг жгучим огнём в мозгу и заливало всё существо негодованием.
        Ещё вспоминались в иные минуты мастерская в Кремле, груды незаконченных чертежей, наброски особного двора, который хотел он поставить для Иоанна, и долгие беседы с учителем-немцем.
        Но всё это казалось таким далёким, что походило скорее на сон, чем на явь, и потому не вызывало ни радости, ни тоски.
        За Выводковым пришли неожиданно среди ночи.

«Пытать», - сообразил узник и зло ощерился на дозорного.
        Вдруг багряный свет факела озарил вынырнувшего из мрака Ондреича.
        - Воля, Василий!
        Розмысл обмер от неожиданности, но тут же с горечью поглядел на подьячего.
        - И ты измываешься! Аль и впрямь не бывает другов у человека?
        Ондреич не ответил и спрятался за спину дозорного. Узника привели к окольничему и там объявили:
        - Царь прознал от подьячего Ондреича, что князь-бояре окстили времена нынешние царством антихриста. А и зело возвеселился преславный царь, егда прознал, како взыграло сердце твоё лютым гневом противу тех господарей. И пожаловал тебя государь волею да царским челомканьем.
        Окольничий откашлялся, вытер насухо рукавом губы и троекратно облобызал Василия.
        - А и наказал тебе, Василий Григорьевич (он особенно подчеркнул «вич»), преславной государь со всеми тако творить, кои возмутятся дням новым!
        И с низким поклоном:
        - А ещё волит царь спослать тебя к тому князь-боярину Горенскому опрос чинить нелицеприятный.
        С первыми лучами солнца Выводков поскакал в вотчину Горенского.
        Князь заперся в хоромах и не допустил к себе розмысла.
        Стрельцы осадили усадьбу.
        - Не пустишь - зелейную казну подведу под хоромины, - пригрозил Василий через тиуна.
        Горенский выслал розмыслу пёсью голову и метлу.
        - Слыхивали мы: тем жалованьем пожаловал царь псов кромешных своих, а и господарь мой тебе, псу, тое же жалованье пожаловал, - поклонился в пояс тиун.
        Пушкари поскакали за зелейной казной.
        Когда подкоп был готов, розмысл в последний раз предложил осаждённому сдаться. Не дождавшись ответа, он разогнал из усадьбы холопей и взорвал хоромы.
        Запыхавшийся тиун нашёл Василия в ближайшей деревеньке и раболепно упал ему в ноги.
        - Сбег! Подземельем ушёл князь-боярин!
        Стрельцы и ратники обложили лес.
        Горенского нашли в яме под кучей листьев и хвороста.
        - А не пожалуешь ли ответ держать по опросу? - помахал розмысл плетью перед перекошенным лицом пойманного.
        - Не ответчики бояре перед псами смердящими!
        Прежде чем Василий успел что-либо сообразить, один из отряда полоснул князя ножом по горлу.
        В тот же день отряд двинулся в путь, на Москву. Впереди поскакал гонец с докладом царю о суде над Горенским.
        Не доезжая Мурома, Выводкова встретил дьяк Висковатый.
        - Поклон тебе от всех опришных людей. - И, поклонившись, торжественно поднял руку.
        - А учинити у себя государю в опришнине едину тысящу детей боярских, дворян, дворовых и городовых, лутших слуг, и поместья им подавал в тех городах, которые города поймал в опришнину, не далее како на семьдесят вёрст от Москвы. А вотчинников и помещиков, которым не быти в опришнине, велел из тех городов вывезти и подавати им землю в иных городах. А теми же милостями, что и тыщу человек, наградил ещё царь двадцать восемь бояр да колико окольничих. А вкупе тех опришных людей - одна тыща семьдесят восемь.
        Он передохнул и, подражая возгласу архидиаконскому, провозгласил:
        - А в тех списках опришных записано моею дланью: и розмысл царя Иоанна Васильевича
        - Василий Григорьевич, дворянин московской, Выводков!
        Ондреич исподлобья поглядывал на друга и смахивал рукавом набегавшие на глаза умильные слёзы.
        - Дозволь и мне облобызать тебя, друг, - принял он в свои объятия Выводкова, едва замолчал дьяк.
        Растроганный розмысл горячо поцеловал Ондреича.
        - Не ты бы, клевали б ныне меня лихие вороны. Друг ты мне до скончания живота.
        Висковатый вскочил на коня.
        - Яз на Москву, а ты, Григорьевич, с сим пушкарём путь держи на усадьбу свою. А пир отпируешь, обрядись по чину опришному и жалуй к царю. Тако волит преславной!
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
        Собрав своих холопей, Василий разделил всю землю по душам и ускакал на Москву. Людишки повесили головы.
        - Замыслил господарь потеху нам на погибель. Не миновать лиху быть!
        Однако они принялись усердно за полевые работы.
        С первых же дней их поразило то, что спекулатари не только не дерутся, но и не бранятся. Такое отношение людей, приставляемых исключительно для расправы, повергло их ещё в большее уныние и заставило опасливо насторожиться.
        - То неспроста! Ужо придумал розмысл забавушку на нашу кручину!
        Временами Выводков наезжал в своё поместье. По привычке деревенька встречала его хлебом-солью и земными поклонами.
        Василий возмущался, сам отвешивал поклон за поклоном и не знал, куда девать себя от стыда.
        Староста собирал под открытым небом сход и докладывал о работах.
        - Не забижают ли людишек спекулатари? - не слушая старосту, допытывался опричник.
        Холопи многозначительно переглядывались и падали в ноги.
        - Потешился, и будет. Заставь Бога молить, - поведи, како в иных поместьях ведётся!
        Ничего не понимающий розмысл начинал сердиться. Староста отгонял грозно толпу и стремился припасть к господаревой руке.
        - Измаялись людишки-то, милостивец! Нешто слыхано слыхом, чтоб спекулатари смердов не секли да на дыбы не вздёргивали? Всё сдаётся, не затеял ли ты иного чего, больно ласково примолвляючи споначалу!
        Розмысл срывал с головы шапку и истово крестился.
        - Перед Богом обетованье даю! Како маненько справитесь да окрепнете, волю дам со землёй и угодьями! - И, точно оправдываясь: - Нешто татарин яз некрещёный, а либо князь-господарь, что веры мне нету? Можно ли мне, рубленнику-бобылю, замышлять противу холопей?

* * *
        Прошла страда. Крестьяне сложили хлеб на наделах своих и решительно объявили тиуну:
        - Покель не узрим господаря, зерна в клеть не утянем. Краше голодом живот уморить, нежели сдожидаться денно и нощно, каку казнь уготовит нам господарь за тое прокормленье!
        Тиун поскакал на Москву. Он застал розмысла на постройке особного двора.
        Двор ставили за рекою Неглинкою, на расстоянии пищального выстрела от Кремля, на месте, где до того высились хоромы бояр.
        Когда Выводков объявил, что сносит усадьбу, возмущённые вотчинники пошли с челобитной к царю.
        Иоанн не принял их и передал через Скуратова:
        - Сказывал государь послу в иноземщине и вам тое же сказывает: ставится двор для государева прохладу. А волен царь: где похощет дворы и хоромины ставить, тут ставит. От когося государю отделивати?
        Василий возводил особный двор по плану, составленному ещё у Замятни и исправленному с помощью Генриха.
        Толкавшиеся у постройки ротозеи вначале благосклонно относились к затеям розмысла, но, когда их ослепили переливающиеся на солнце зеркальные глаза львов, они в страхе побежали к митрополичьим покоям.
        - Стрелы сатанинские мечет тот выдумщик! Защити крестом нас, многомилостивый владыко.
        Филипп вышел к народу и благословил его.
        - Дал яз, чада мои, обетованье царю не вступаться в опришнину. Како творят, тако смиренно претерпевайте.
        И, не сдерживаясь:
        - Бог зрит неправду и всем воздаст по делом.
        Он торопливо ушёл, чтобы не сказать большего. Его натура возмущалась и требовала открытого обличения царёвых дел. Но до поры до времени митрополит терпел, втайне оплакивая своих братьев по высокому роду, бояр, и проклинал ненавистных опричников.
        Зеваки, ограждённые от скверны митрополичьим крестом, продолжали ходить вокруг особного двора и исподтишка поглядывать на розмыслово умельство.
        Один из львов, с раздавшейся пастью и свирепым взглядом, по плану Выводкова был поставлен лицом к земщине, а другой, умильно сморщившись, глядел на двор. Чёрный орёл с распростёртыми крыльями, укреплённый между львами, казалось, готов был сорваться с жерди и ринуться в смертный бой с земщиной.
        Для доступа солнца и воздуха на протяжении хором и клети стена была понижена на шесть пядей.
        Перед хоромами был поставлен погреб, полный больших кругов воска. Особную площадь царя засыпали в локоть вышины белоснежным песком.
        У полуденных ворот, очень узких, через которые можно было проехать только одному верховому, построили все приказы. Здесь же предполагалось править казну с должников.
        Василий не принял тиуна и приказал ему прийти к концу дня. Холоп, чтобы убить время, пошёл бродить по Москве.
        Дебелою бабою, нескладною и простоволосою, раскинулся древний русийский стольный град. На изрытом оспой, рыхлом теле широких улиц похрюкивали, утопая в грязи, сонные свиньи и расплющенными родинками, разделёнными коричневым загаром дворов, лепились низенькие избёнки. Расписным изодранным сарафаном там и здесь торчали светлые клочья садов, и уродливыми кокошниками, принесёнными в дар незатейливыми вздыхателями, корежились у ног взбухшего брюха и рыхлых грудей - хоромы бояр.
        Откуда-то вынырнула вдруг тощая кляча, осторожно переступила через застоявшуюся лужу и, обнюхав воздух, застучала раздумчиво по проложенным вдоль улицы деревянным мосткам.
        Тиун, дойдя до отписанного в опричнину Арбата, наткнулся на небольшую кучку людей, обступившую юродивого.
        - Горе нам! Горе нам! Горе нам! - грозно вещал блаженный. - Покаяния двери отверзлись! Настал канун Судища Христова!
        Толпа быстро росла, забивая дороги.
        Заросший грязью, нагой, с лохматыми космами выцветших от непогоды волос, блаженный наступал на людей, с каждым мгновением всё более распаляясь, нагоняя на всех суеверный ужас.
        Увидев скачущего опричника, нагой плашмя упал наземь. Всадник едва сдержал коня.
        - Кровь! На тебе и на семени твоём кровь! - визжал, барахтаясь в грязи, блаженный.
        Вдруг из-за угла рванулся полный смертельного отчаяния крик.
        Народ в смятении бросился наутёк.
        Пробивая локтями дорогу, по улице семенил какой-то ветхий старик.
        - Изыди! - ткнул он пальцем в сторону юродивого и, поплевав на ладонь, пошлёпал ею по голой своей голове.
        - А вы… - старик поднял перед толпой благословляющую руку, - да пребудете в благодати дара Духа Святаго и в любви к помазаннику его, царю моему, Иоаннушке.
        И, собрав в тихую улыбку сеть лучиков на жёлтом лице, поклонился людишкам.
        Юродивый стоял, закрыв глаза, и шептал про себя молитву.
        Опричник достал горсть денег. Мальчик, сопутствующий старцу, немедленно подставил суму.
        Безногий ученик юродивого завистливо отвернулся, трижды сплюнул и неожиданно затянул прозрачным, как дымка предутреннего тумана над Кремлём, голосом:
        - Блажен муж, иже не идёт на совет нечестивых и на пути грешных не ста.
        Пальцы блаженного переплелись. Чуть приоткрывшиеся глаза гневно впились в опричника.
        - Истина! Истина! Истина! Блажен муж, не внемлющий иосифлянской ереси!
        Притихшая толпа благоговейно следила за разгоравшимся спором между двумя юродивыми.
        - Молитесь, людие, об убиенных болярах! Молитесь о спасении души царёвой, совращённой нечистым!
        Юродивый кивнул в сторону старика.
        - Да просветит Господь тебя, Большой Колпак, и да обратит тебя на пути истины!
        Большой Колпак гордо выпрямился.
        - Братие!
        Говорливая группа опричников, спешившая к спорщикам, остановилась на полпути.
        - Внемлите, братие! - Старик сияющим взглядом обвёл народ. - И бысть, - в смятении духа явился к царю ангел Господень. И посла царя послушати откровения. И, не ища путей, пришед Иоанн в келью велемудрого и благочестивого Вассиана. И рече Вассиан, не слушая гласа царёва, но внемля гласу, кой свыше есть исходяяй: «Аще хощеши, о, Иоанне преславной, самойдержцем быти, не держи себе советника ни единого мудрейшего себя: понеже сам еси всех лутше; тако будеши твёрд на царстве и всё имати будеши в руцех своих. Аще будеши имать мудрейших близу себя, по нужде будеши послушен им». И поверг ангел Господень Иоанна к стопам благочестивого Вассиана и тако повелел глаголати: «О, муж всехвальной! Аще и отец был бы жив, такого глагола полезного не поведал бы ми».
        Юродивый, до того как будто не обращавший внимания на слова Колпака, вдруг затопал ногами.
        - Удур! Ересь иосифлянская[Иосифлянская ересь - религиозное течение, связанное с деятельностью преподобного Иосифа Волоцкого (? -1515), игумена основанного им Волоколамского монастыря, писателя и публициста. Иосиф возглавил борьбу против распространившегося в Русском государстве реформационного движения в конце XV века
        - новгородско-московской ереси, именовавшейся «ересью жидовствующих» (за приверженность к иудаизму) и пользовавшейся прямым покровительством великокняжеской власти.] ! То не ангела Божия наущенье, а хула на мудрых советников, господарей, коими искони держалась земля Русийская!
        Он приготовился наброситься на подошедших ближе опричников, но его прервали громовые возгласы:
        - Царь! Дорогу царю!
        На звоннице весело загомонили колокола.
        - Дорогу преславному! Бум-бум-бум-бум! Царь! Бум-бум-бум-бум! Царь! Царь!
        Едва Иоанн поравнялся с блаженными, Большой Колпак с глубокою верою воздел к небу руки.
        - Благодарение и хвала и слава тебе, Вседержителю!
        И, со слезами:
        - Яко удостоил еси мя, грешного, зрети государя моего, царя и великого князя!
        Юродивый отвернулся. Грозный незло окликнул его:
        - Чмутишь, Василий?
        - Кровь! Руки твои в крови! - всхлипнул Василий и торопливо ушёл. За ним, отплёвываясь, пополз безногий его ученик.
        Радостно и гулливо перекликались колокола. Переряженные приказные сновали в толпе и тыкали руками в сторону улепётывавшего юродивого.
        - Глазейте! Яко исчезает дым от лица огня, тако да бежит еретик от очей государевых!
        Но блаженный прервал спор не из страха перед царём. Его смутил прискакавший отряд опричников, среди которого одно лицо показалось ему странно-знакомым.
        Опричник, в свою очередь, внимательно вгляделся в блаженного.
        - Погоди… стой!., погоди…
        В мозгу пробудились неожиданно воспоминания о давно прошедших днях.
        - Ты чего призадумался, розмысл? - окликнул опричника царь.
        - Прости, государь. Токмо… стой… погоди…
        Перед глазами мелькнул образ боярина Симеона, пылающая в огне усадьба, землянки в лесу.
        - Эй ты, юродивой!
        И, пришпорив коня, розмысл наскочил на блаженного.
        - Вот где Бог привёл встретиться, казначей наш, Тешата!
        Постукивая посохом по грязным доскам мостков, к Выводкову любопытно спешил Иоанн.
        Безногий попытался замешаться в толпе, но стрельцы, по знаку царя, схватили его.
        Розмысл изо всех сил держал юродивого за руку.
        - Эка пригода, преславной! Блаженный то, а и не блаженный, а вор премерзкой.
        Склонившись перед повеселевшим царём, Выводков рассказал всё, что знал о Тешате.

* * *
        В застенке Выводков самолично чинил опрос Тешате и безногому.
        - А сказывают люди, хоронишь ты под камнем в лесу казну могутную?
        Сын боярский перекрестился.
        - Явился мне в видении святой Зосима[Святой Зосима - имеется в виду преподобный Зосима (? - 1478), игумен Соловецкий; к лику святых причислен на московском соборе
1547 г. По преданию, распространитель пчеловодства на севере Руси, почитался как покровитель пчеловодства и хранитель пчёл. Память -17 (30) апреля.] . И како навычен бе, тако и сотворил.
        Безногий закатил глаза и вздохнул.
        - И сотворили мы о том месте, в коем было видение юродивому, храм во имя святого Зосимы.
        Розмысл кивнул кату. Раскалённая игла впилась в плечо безногого.
        - В око ему, окаянному!
        Безногий вцепился в руку ката.
        - Всё обскажу! Помилуй! Всё обскажу!
        В бессильной злобе Тешата рванул на себе железы и угрожающе взглянул на товарища.
        Каты бросили юродивого на широкую лавку, утыканную шипами.
        - Сказывай, казначей, куда с казной нашей сбег и како тешился во юродстве? - с ехидным смешком спросил Выводков. - Сказывай, покель язык при тебе.
        Теряя сознание от невыносимой боли, сын боярский пропустил сквозь судорожно стиснутые - зубы:
        - Поплевины, Шеины да Тучковы…
        Подьячий с наслаждением обмакнул в чернила перо.
        - По-пле-ви-ны, Ше-и-ны да Туч-ко-вы, - смачно шептал он в лад поскрипывающему перу.
        - Всё обскажу! - взвыл Тешата, обрывая показания. - Токмо повели сволочить меня с лавки.
        И, истекая кровью, на полу:
        - Бояре те сбили меня. Чмутить народ православный противу царя. А яз… не для себя… для Бога… хаживал середь народа того.

* * *
        Отряд опричников свирепствовал в вотчинах оговорённых бояр.
        Перед отправкой к Поплевину, Грозный, между прочим, шепнул Василию:
        - Свободи от себя высокородного. Сказывал он на опросе: люба ему и смерть, токмо бы не от смерда.
        Расправившись с князьями, Выводков поскакал в своё поместье.
        Невесёлая дорога расстилалась перед его глазами. Всюду стояли, точно запущенные кладбища, полузаброшенные деревеньки; страшными призраками голода невесть куда тянулись с убогим скарбом своим людишки; на свалках шли смертные побоища из-за куска падали; то и дело встречались отбившиеся от родителей дети, и говорливыми тучами кружилось над трупами вороньё.
        Недалеко от своей усадьбы Выводков остановился у знакомого служилого передохнуть.
        Хозяин вышел на крыльцо, но не пригласил гостя в избу.
        - Вместно ли тебе будет у дворянина сиживать?
        Опричник не понял.
        - Слух идёт, Григорьевич, будто холопи, по-твоему, больши дворян.
        Выводков пожал недовольно плечами.
        - Не больши… а, одначе, по то и затеял царь свару с боярами, чтоб холопей примолвить.
        Служилый презрительно ухмыльнулся.
        - Выходит, царь тот - холопий печальник?
        Василий вскочил на коня и, не простившись, умчался.
        Угрюмой толпой высыпали людишки встречать господаря.
        - Лихо, Василий Григорьевич, сробили суседи с холопями, - опасливо доложил староста и вдруг погрозился злобно в сторону соседней усадьбы. - Понаскакали людишки да взяли разбоем весь хлеб, опричь твоей доли.
        Василий, не отдохнув, поскакал на Москву. Малюта проводил его в трапезную царя.
        - Рассудил, розмысл, Поплевиных с Шейными?
        - Рассудил, государь.
        Иоанн надкусил ломоть хлеба и передал его Выводкову. Опричник упал в ноги.
        - Бью челом тебе на великой твоей милости, царь!
        И, послушный приказу, скромненько присел на край лавки.
        - А сдаётся мне, закручинился будто ты, Васька, - подозрительно покосился Грозный.
        - Али кто изобидел?
        Борис сочувственно покачал головой.
        - Любо ему, государь, дворы да крепости ставить. По то и томится, что оскорд ржой от безделья подёрнулся.
        Царь допил вино, отставил ковш и обсосал усы.
        - А и впрямь надобно бы робью тебя потешить!
        Он сбил пальцем с бороды рыбные крошки, вытер о кафтан руку и сытно потянулся. Годунов что-то шепнул ему.
        - А, почитай, и пора, - согласился Иоанн, добродушно взглянув на умельца. - Для прохладу поскачешь ты на Каму ставить город[Лаишев.] противу татар.
        Выводков припал к царёвой руке.
        - Дозволь челом бить, преславной!
        - Посетуй, Григорьевич!
        - Не любо мне на ту Каму идти!
        - Пошто бы?
        - Нешто гоже обороняться противу басурменов, коли нет обороны и под самой Москвой тем холопям от дьяков и помещиков?
        Иоанн вскочил из-за стола.
        - Ты?! Ты, смерд, царя обличаешь?! Ты, коего яз великой милостью из смрада подъял?
        - Голос его задрожал и булькающими пузырьками рвался из горла. - Убрать! В железы! Пытать его! Пытать калёным железом!
        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
        Царь с остервенением захлопнул крышку кованого сундука.
        - Убого! Не токмо на рать - на прокорм недостатно!
        Огарок сальной свечи задрожал в руке Иоанна, хило лизнув серые стены подземелья и тёмный ряд коробов.
        Вяземский выдвинул ящик скрыни и достал горсть драгоценных камней.
        Грозный приподнял плечи. Маленькие глаза его ещё больше сузились, поблёкли, и на орлином носу токающими муравьями проступили жёлтые жилки.
        Он резко повернулся к Борису.
        - По твоему подсказу обезмочела казна моя. Ты подбил жаловать льготами служилых людишек.
        Годунов виновато молчал.
        - Не дразни, Борис! Отвещай!
        Беспомощно свесилась на грудь голова Годунова, а в ногах разлилась вдруг такая слабость, что пришлось, поправ обычай, в присутствии государя опереться о стену.
        - Государь мой преславной! Сам волил ты нас поущать, что, покель верх басурменов, не можно холопей не примолвлять. Во всех странах еуропейских тако ведётся. И то чмута идёт по земле.
        Опустившись на короб, Грозный ткнулся бородкой в кулак. С подволоки медленно спускался на невидной паутине паук. Пошарив по шапке царя, он раздумчиво приподнялся, повис на мгновение в воздухе и юркнул под ворот кафтана.
        Грозный потихоньку поводил пальцем по затылку и, крякнув, раздавил паука.
        Вяземский услужливо вытер царёв палец о свой рукав.
        Свеча догорала. Серые тени в углах бухли и оживали. Шуршащим шёлком суетились на скрынях осмелевшие тараканы.
        - К Новагороду бы добраться! - подумал вслух Иоанн.
        Вяземский недоумевающе причмокнул.
        - Повели, государь, и от того Новагорода не останется и камня на камне.
        Царь зло отмахнулся.
        - Не срок! Перво-наперво Литву одолеть да Ливонию вотчиной своей сотворить.
        Он больно потёр пальцами лоб и задумался. Затаив дыхание, перед ним склонились советники.
        - Ведом ли вам гость торговой новагородской, Собакин?
        - Могутный изо всех торговых гостей! - в один голос ответили Вяземский и Борис.
        Иоанн зачертил посохом по каменным плитам пола.
        - А что, ежели… - И, вскочив с неожиданной резвостью, прищёлкнул весело пальцами.
        - Волю показать милость тому Собакину! Волю приять венец с дочерью его, Марфой Собакиной[Собакина Марфа Васильевна (? - 1571) - дочь новгородского купца Василия Собакина, будущая жена Ивана IV (третий брак царя -28 октября 1571 г.). Была отравлена ещё в девицах; Грозный взял её в жёны в надежде, что она исцелится, но царица прожила с ним только две недели и преставилась до разрешения девства.] !

* * *
        Дьяки, подьячие, старосты и служилые по прибору, стрельцы, казаки и пушкари с утра до ночи вещали на площадях:
        - Радуйся и веселися, Русия! Царь брачуется с преславной Марфою!
        Неумолчно ухали колокола.
        Но перезвоны и благовествования не оживляли столицы и ни в ком не будили ни радости, ни умиления.
        Лютый мор, разгуливавший до того по стране, перекинулся наконец и на Москву. На окраинах он заразил уже воздух своим зловонным дыханьем. С каждым днём все реже показывались люди на улицах, так как, по приказу объезжего головы, всякого заболевшего немедленно отправляли в Разбойный приказ и там зарывали живьём в заготовленные заранее ямы.
        Только блаженные продолжали по-прежнему смело расхаживать по городу и вести ожесточённые споры между собой и с опричниной.
        - Горе вам, фарисеи[Фарисеи - представители общественно-религиозного течения в Иудее (II в. до и. э. - II в. н. э.). Стремились истолковать Пятикнижение (общее название пяти книг Библии: Бытия, Исхода, Левита, Числ и Второзакония) в соответствии с новыми социально-экономическими условиями. В Евангелиях фарисеев называют лицемерами. Отсюда переносное значение слова - лицемер, двурушник, ханжа.
        ! Разверзлась ныне вся преисподняя! Грядёт час, егда взыщет Господь стократы за Души умученных!
        - Радуйся и веселися, Русия! Царь брачуется с преславною Марфою! - заглушали блаженных царёвы людишки.
        - Третий брак - не в брак перед Господом! - надрывались смелые обличители.
        С окраин мор перекинулся на избы торговых людей. В городе появились усиленные отряды ратников и стрельцов. Сам Малюта дважды в день проверял рогатки и станы.
        Но смерть, прорвавшись в город, вселила жуткую, отвагу в живых. Отчаявшиеся люди, чуя неминуемую гибель, потеряли страх к соглядатаям и пищалям. Понемногу развязывались языки. Вначале неуверенный, ропот крепчал и ширился.
        Позднею ночью, укутанный до глаз в медвежью шубу, из Кремля вышел Большой Колпак. Останавливавшим его дозорным он неохотно протягивал цидулу, скреплённую царёвой печатью, и торопливо шёл дальше.
        В лесу блаженный сбросил шубу, завалил её хворостом и немощно развалился на заиндевелой листве.
        Вериги резали старческое тело, вызывая тупую боль. От стужи кожа на спине собралась гусиными бугорочками, и посинел, как у удавленника, затылок. Изредка Колпак соблазнительно поглядывал на хворост, под которым лежала шуба, но каждый раз гнал от себя искушение.
        - Господи, не попусти! Защити, Володычица Пресвятая! - со страхом шептали губы, а непослушный взгляд тянулся настойчиво к хворосту.
        Большой Колпак поднялся и ушёл далеко в чащу. Он решил лучше замёрзнуть, чем нарушить без нужды государственной свой обет и облачиться в одежды.
        За долгие годы ни один человек не видел старика одетым. До глубокой осени расхаживал блаженный нагим, а к зиме уходил в свою одинокую келью-пещеру и там оставался до первой оттепели, пребывая в молитве и суровом посте.
        Облюбовав берлогу, Колпак, кряхтя, забрался в неё и стал на колени.
        Сквозь колючую шапку деревьев на него глядели изодранные лохмотья чёрного неба. Зябкий ветер, точно резвясь, трепал его сивую бороду и щедро серебрил её инеем.
        - Не для себя, Господи! Не для себя! - стукнул себя старик в грудь кулаком. - Не для себя! Не вмени же во грех нарушенное обетованье моё. Ради для помазанника твоего облачился яз в грешные одежды земли, презрев одежды светлые духа. Благослови, Господи Боже мой, меня на служение царю моему! И укрепи державу и силу и славу раба твоего Иоанна.
        Так, в молитве, он незаметно забылся неспокойным старческим сном…
        Ещё не брезжил рассвет, а блаженный уже был на торгу. Едва пригнувшись и вытянув шею, точно готовый нырнуть, стоял он средь площади.
        Сходился народ, с любопытством следил за старцем, но никто не смел поклониться ему или испросить благословения, чтобы не нарушить святости единения блаженного с небом.
        Вдруг Колпак вздрогнул и быстро, по-молодому, опустился на колени. Стаей вспугнутых чёрных птиц в воздухе взметнулись шапки и картузы, сорванные суеверной толпой с голов.
        - Чада мои! - любовно собрал губы блаженный. - Мор-то… чёрная смерть: она, братие, всему причиною…
        И, почти бессвязным лепетом:
        - Смерть та чёрная… басурмен чёрный-чёрный… а зверь, яко в Апокалипсисе[Апокалипсис - откровение Иоанна Богослова, одна из книг Нового Завета, древнейшее из сохранившихся христианских литературных произведений (сер.
68 - нач. 69). Церковь приписывает авторство Иоанну Богослову, евангелисту, одному из любимых учеников Христа, занимавшему наряду с Петром центральное место среди апостолов. По церковной традиции, Иоанн Богослов - автор четвёртого Евангелия (от Иоанна), трёх посланий и Апокалипсиса. Сын галилейского рыбака Заведея и жены его Саломии, одной из мироносиц; ученик Иоанна Крестителя.] . И рог - Вельзевулова опашь.
        Толпа ничего не понимала.
        - Вразуми, отец праведной. По грехом нашим не дано нам понять глаголов твоих.
        Блаженный громко высморкался, вытер руку о бороду и с отеческим состраданием поглядел на людишек.
        - Зверь-то от хана, от персюка, Тахмаси, в гостинец погибельной царю доставлен. Слон-от зверь из Апокалипсиса. А чёрный басурмен через зверя нагоняет смерть на православных.
        Не успела толпа разобраться в словах юродивого, как вдруг в разных концах торга вспыхнули гневные крики:
        - Секи! Секи их, нечистых!
        Точно огонь, поднесённый к зелейной казне, слова эти оглушительным взрывом отозвались в сердцах людей.
        - Секи их! Секи!
        Слуги Грязного ринулись к улице, где жили араб со слоном. За ними всесокрушающею лавиною неслась нашедшая выход гневу и возмущению одураченная толпа.
        Араба застали на молитве.
        - Секи!
        В воздухе замелькали клочья одежды и окровавленные куски человечьего мяса.
        К слону никто не решался ворваться первым. Но зверь сам пошёл навстречу погибели. Когда истерзанного хозяина его зарыли, он разобрал хоботом деревянную стену и пошёл на могилу.
        Дождь стрел уложил его на месте.

* * *
        Перед венцом Собакин пятью колымагами доставил на особный двор добро, отданное за дочерью.
        Иоанн сам принимал короба и поверял содержимое их. Жадно склонившись над дарами, он вздрагивающими пальцами ощупывал и взвешивал на ладони каждый слиток золота и каждый камень.
        Важно подбоченясь, в стороне стоял отец невесты.
        - Ты жемчуг к вые прикинь, государь! - хвастливо бросал время от времени торговый гость. - От шведов сдобыл, по особному уговору. А алмазы - не каменья, а Ерусалим-дорога в ночи!
        Грозный сдерживал восхищение и хмурил лоб.
        - Обетовал ты серебра контарь да денег московских мушерму.
        - А что новагородской торговой гость обетовал, тому и быть, государь!
        Собакин мигнул. Холопи с трудом внесли последний короб.
        Не в силах сдержаться, царь по-ребячьи прищёлкнул языком и распустил в радостную улыбку лицо.
        В тот же день, едва живая от страха, шла под венец Марфа Собакина, третья жена Иоанна.
        В новом кафтане, с головы до ног увешенный бисером, жемчугом, алмазами и сверкающими побрякушками, за отцом вышагивал Фёдор.
        Дальше, в третьем ряду, понуро двигался Иван-царевич.
        - А что? Кто тысяцкой при отце?! - неожиданно поворачивался к брату Фёдор, дразнил его языком и ловил руку отца. - Болыпи яз ныне Ивашеньки? А?
        Грозный незло кривил губы:
        - Больши… Токмо не гомони.
        Однако царевич не успокаивался и тянул Катырева за рукав:
        - Зришь Ивашеньку? Он в третьем ряде, а яз тут же, за батюшкой!
        Боярин искоса поглядывал на Ивана-царевича и, чтобы не навлечь на себя его гнев, нарочито вслух говорил:
        - Царевичу не можно ныне в посажёных ходить… Царевич сам ныне жених.
        Щёки Фёдора до отказу раздувались от распиравшей его гордости.

* * *
        Неделю праздновал Иоанн свою свадьбу.
        По ночам опричники жгли на улицах смоляные костры, тешились пальбой из пищалей и пушек и непробудно пили.
        Все московские простолюдины были оделены просяными лепёшками и ковшом вина.
        Стрельцы, пушкари и подьячие ревели до одури на всех перекрёстках:
        - Веселися, Русия! Ныне сочетался царь браком с преславною Марфою!
        А царица, едва приходил сумрак ночи, билась в жгучих слезах перед киотами.
        - Избави, пречистая, от хмельного царя! Избави от доли Темрюковны[Избави от доли Темрюковны… - Намёк на смерть второй жены Ивана IV - черкешенки Марии (Кученей) Темрюковны, в сентябре 1569 г., по слухам, отравленной. Мария Темрюковна - дочь Темрюка Айдарова, старшего князя Кабарды, перешедшего в 1557 г. в русское подданство; боролся за объединение Русского государства и против турецко-крымской агрессии, опираясь на помощь России.] и великого множества иных загубленных душ! Избави! Избави! Избави!

* * *
        К концу недели прискакал с Камы князь Пётр Шуйский[Шуйский Пётр Иванович (?
1564) - князь, боярин; участвовал в походах против ливонцев, казанских татар, литовцев и поляков и в битве с последними погиб на реке Улле, близ Орши.] .
        Грозному не понравился предложенный князем план города Лаишева.
        - Не тако ставил крепость на Свияге Василий. Надобно, чтобы тот город ногайцам яко лисице силок.
        И, подумав:
        - Спошлю с тобой того Ваську. Сробит он город, тогда мы сызнов его в железы обрядим. Тако и будет до конца его дней. Робить на воле, а отсиживаться в подземелье.
        Розмысл спокойно выслушал от Скуратова царёву волю и твёрдо, тоном, не допускающим возражения, объявил:
        - Не будет. Того не будет. Краше конец живота, нежели глазеть на великие скорби холопьи.
        Малюта оторопел.
        - Не будет?! - захлебнулся он и ударил Выводкова кулаком по лицу.
        - А не будет! Убей, а не будет!
        Василию дали одну ночь на размышление.
        - Ослушаешься - живым в землю зароем, - пригрозил Скуратов и приказал стрельцам рыть могилу у ног прикованного к стене узника.
        Утром в темницу пришли Вяземский и Алексей Басманов.
        На пороге остановился поп с крестом и дарами.
        - Надумал! - не дожидаясь вопроса, буркнул Василий. - Токмо не поглазев, не ведаю, како творить град на той земле.

* * *
        Окружённый сильным отрядом, Выводков поскакал с Петром Шуйским на Каму.
        Прибыв на место, он принялся за изучение края.
        Ратники, по строгому приказу Малюты, не спускали с розмысла глаз.
        Но по всему было видно, что Василий не помышлял о побеге. Любимая работа захватила его целиком. Шуйский с нескрываемой завистью рассматривал груды затейливых набросков и в то же время не мог побороть в себе восхищения перед умельством смерда.
        Проходили дни. Выводков всё чаще отлучался то к ближним холмам, то к необъятной степи, густо заросшей травой, то к непрохожему лесу.
        Дозорные понемногу привыкли к его отлучкам.
        В одно утро розмысл заявил, что должен осмотреть дальний курган, и сам потребовал в помощь себе стрельца.
        Нагрузившись шестами и верёвками для обмера, Василий, весело болтая со своим спутником, пошёл в сторону степи…
        Уже давно скрылось солнце, и степь заволокло студнем тумана, в мреющем небе засуетились уже золотистые пчёлы, и незримый кашевар вытащил из-под спуда ярко начищенную кастрюлю, до верху полную мглистым, тягучим мёдом, - а Выводков не возвращался.
        Всполошившийся Шуйский погнал на розыски ратников.
        Позднею ночью нашли связанного по рукам и ногам стрельца.
        Отряд рассыпался по лесным трущобам и степи.
        Но розмысл бесследно исчез.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Ветерок монотонною песенкой баюкает лениво перекатывающиеся зелёные волны и чуть колышет в дальних краях прозрачную ткань небосвода.
        За высокой, в рост человека, травой почти не видно Василия. Лишь свистящий писк мыши, невзначай подвернувшейся под пяту, да пугливый взлёт птицы выдают присутствие незваного гостя.
        Выводков не разбирает дороги, идёт куда несут ноги. Ещё в первые дни, когда повстречавшиеся с ним чумаки предупредили, что поволжские дороги заняты татарвой, он резко свернул на полудень и пошёл наугад.

«Не едина ли стать куда идти, - думалось, как когда-то давно, в былые годы. - Всюду на земле много простора, а жить одинокому негде».
        А знойная степь не убывала. Прозрачный шатёр небосвода точно тешился над бродягой: то казался он до осязания близким, то вдруг вновь широко раздавался, то уходил куда-то, волоча за собой ввысь вздыбившуюся, непослушную землю.
        В одну из ночей, устроившись на ночлег, Василий услышал подле себя какие-то шорохи. Он привстал на колено и выхватил из-за пояса нож.

«Почудилось, - успокоенно отбилось в мозгу. - То трава гомонит».
        И снова лёг, сладко зажмурившись.
        Шорох усиливался.

«Что за притча такая? Кому тут бродить?» Кто-то, несомненно, подкрадывался. Вскоре можно было различить человеческое дыхание.
        - Кого Бог даровал? - сердито крикнул Василий и зажал в руке нож.
        В то же мгновение перед Выводковым выросла огромная тень.
        - А били нам тарпаны[Тарпан - вымерший подвид обыкновенной лошади. Возможно, предок некоторых пород домашних лошадей. Обитал в степях Восточной Руси; встречался на Украине до 70-х гг. XIX в.] да волки челом на ту пригоду, что в вотчине моей объявился чужой человек.
        Тень отставила длинные плети рук и, колыхнувшись, неслышно шлёпнулась на траву.
        - Далече, милок?
        Выводков лёг на спину и уставился в небо. Тень недовольно причмокнула.
        - И народ же нынче пошёл! Шатаются по чужим вотчинам и хоть бы тебе поклонились хозяину!
        И с дружескою улыбкою:
        - Небось во время оно и кликали тебя по имени, как-никак?
        Выводков поудобнее улёгся, положил руку под голову и прицыкивающе сплюнул.
        - Кликали Васькой, да поустали. А ныне беглым висельником величают.
        Сосед широко раскинул ноги и залился счастливым смешком.
        - Тёзки, выходит, все мои гостки! С тоей же и мы перекладинки спрыгнумши!
        Он собрался ещё что-то сказать, но неожиданно схватился за грудь и забился в клокочущем кашле.
        - В-в-водицы! - уловил Василий с трудом.
        Зубы незнакомца беспомощно стучали о железное горлышко фляги, вода проливалась на сбившуюся куделью бородку, и скользкими мокрицами бежали капельки по груди, вызывая брезгливую дрожь во всём теле.
        Стихнув немного, сосед приподнялся.
        - Кашель-то свой - не боярской.
        Выводков не понял.
        - Свои же донцы окулачили.
        Он снова повеселел.
        - По-нашему, по-донскому, кличут меня, милок, Харцызом. А харцыз есть слово преважное - вор. Эвона, кой тебе именитый гость подвернулся!
        Лёгким движением плеч Василий придвинулся ближе к Харцызу.
        - А у нас в Московии воров не кулачат, а с головушкой разлучают.
        Донец поддакнул убеждённо:
        - И наше казачество не помилует, коли в другойцы попадёшься. Да и како инако с теми харцызами? - Разгладив не без важности усы, он хвастливо причмокнул. - Токмо кой в ногах умишко держит, - тому и с головушкой разлуки нету.
        И, приставив к губам кулак, промычал:
        - Сбег яз, милок, из-под самой под той секиры. Эвона, а?
        От долгой ходьбы сладко млели и отдыхали ноги Василия. Баюкающая песенка ветерка навевала тихий уютный сон. Чья-то тёплая рука нежно смежала глаза. Далёким мирным журчанием ручейка касались слуха негромкие слова соседа. Пряное дыхание трав вливалось в душу целительной свежестью. Чуть вздымалась, истомно потягиваясь, земля.
        - Спишь? - прислушался Харцыз и сам уютнее устроился, подложив под щёку обе ладони. - Спи, милок, спи, покель не проспал умишка в ногах.
        Шёпот стихал, переходил незаметно в сочный, запойный храп.
        В небе из конца в конец ложилась Ерусалим-дорога.
        Утром первым проснулся Василий, с недоумением оглядел соседа, но тотчас же припомнил вчерашнюю встречу.
        Харцыз лежал навзничь, раскинув тонкие плети рук, и храпел. По исполосованной груди беспокойно сновали заблудившиеся красные муравьи. На перебитом носу, точно у обнюхивающего воздух паучка, чуть шевелились рыжие волоски бородавки. От виска до брови ползла глубокая борозда свежего шрама.
        - Добро молодца попотчевали, - не удержался и вслух подумал Василий.
        Харцыз приоткрыл один глаз (на месте другого серела глубокая впадина).
        - Аль Богу молишься?
        И поднялся.
        - В кисете - синь-сарафан, а в сарафане - сам крымский хан. Вона, а? Помолись-ко по-нашему.
        Умывшись пучком росистой травы, бродяги молча переглянулись.
        - Хлебца бы отведать, - облизнулся Выводков.
        - А пожалуем к запорожцам, будут и хлеб, и горилка.
        При упоминании о запорожцах у Василия впервые за долгие дни пробудилось желание узнать, куда он идёт.
        - Нешто мы в Запорожье?
        Харцыз передразнил его.
        - Нешто! У, семиребрый! А то ж куда? Известно, к Днепру шагаем.
        Срывая на ходу полевой чеснок и жадно набивая им рты, они двинулись в путь.
        Харцыз ни на мгновение не умолкал. Он рассказывал про Дон, про молодецкие набеги, про казачью привольную жизнь.
        За несколько часов бродяги подружились так, как будто были знакомы долгие годы, а к вечеру они целовали друг другу крест на том, что побратались навек.
        Перед тем как устроиться на ночлег, Харцыз припал вдруг ухом к земле.
        - Тарпан! - шепнул он и с наслаждением подёрнул остаточком носа.
        Вскоре и Выводков услышал мягкий топот копыт.
        Нетерпеливо перекинув со спины на впалый живот котомку, Харцыз достал аркан.
        Топот приближался. Тишина Дикого поля пробуждалась фыркающим и злобным ржанием.
        - Учуял, ляший, кадык тебе в глотку! - выругался Харцыз и притаился в траве.
        Из-за зелёной стены высунулась толстая голова тарпана. Опущенные уши слегка приподнялись и остро насторожились.
        Выводков сделал движение, чтобы броситься с арканом вперёд, но тут же почувствовал такую страшную боль в затылке, что едва не лишился сознания.
        Глаз товарища с ненавистью впился в его лицо. В неслышной брани чуть подпрыгивали судорожно сомкнутые губы.
        - Пусти! - шепнул Василий и тряхнул головой, тщетно стараясь освободиться от впившихся клещами в его затылок пальцев.
        - А ни духом единым не объявляйся, - скорее понял он, чем услышал предупреждение.
        Огненный взгляд тарпана пронизывал толщу травы. Как у рассерженного тигра, медленно колебался, змеино изгибаясь, короткий хвост. Курчавая грива дыбилась, собираясь жёстким гребнем.
        Василий восхищённо уставился на коня.
        - Эх бы такого конька да содеять на воротах двора особного.
        - Цыц, семиребрый!
        Отдалённый шум надвигался всё ближе. Казалось, будто тысячи челюстей впились в землю и ожесточённо рвут её в клочья.

«А не уйти ли? - опомнился розмысл. - Не раздавили бы, проваленные!»
        И с ужасом протёр глаза.
        - Харцыз! Эй, где ты, Харцыз?!
        Не найдя товарища, он решительно повернулся, чтобы пуститься наутёк от приближающегося табуна, как вдруг его оглушил пронзительный свист.
        - Реви лешим! Лешим реви, окаянный! - взметнулся хрип Харцыза и снова сменился пронзительным свистом.
        Перепуганный табун рванулся назад. Ухватившись изо всех сил за конец аркана, былинкой нёсся по полю Харцыз. Шею тарпана туго перехватила петля. Но конь не сдавался и, задыхаясь, бешено мчался вдогон за скрывшимся табуном. Василий на лету вцепился в товарища.
        Обессиленный конь на полном ходу рухнул на бок. Густые клубы белого пара непроницаемым покровом окутали его брюхо. Изо рта ключом била тягучая пена.
        Охотники поднялись, в кровь истерзанные и еле живые.
        Однако, несмотря на страшную боль, пальцы мёртвою хваткою держали конец аркана.
        - Добро? - подмигнул отдышавшийся немного Харцыз.
        И, прищурив хвастливо единственный глаз:
        - Так то ж никакая скотина от меня не уйдёт! Не зря же Харцызом меня величают! Эвона, а?
        С того дня по-новому пошла жизнь бродяг. Все их помыслы, и любовь, и заботы были перенесены без остатка на изловленного коня.
        Василий бегал вокруг полоняника, по-отечески заглядывал в налитые кровью глаза, придумывал для него самые нежные слова и прозвища и прилагал всё уменье своё, чтобы приручить дикаря.
        Тарпан долго спорил с людьми, но понемногу начал сдаваться и проявлять признаки послушания.
        Харцыз, умильно следивший за стараниями товарища, как-то великодушно ему объявил:
        - За братство за наше жалую тебя своею долею того тарпана. Володей им в полном самодержавстве.
        И с хитрою улыбочкой:
        - Токмо доглядай за коньком своим в оба. А проморгаешь, ей-Богу ж, уворую его. Бо не можно мне без того, чтоб на чужое добро не позариться. Эвона, а?

* * *
        Приближалась осень. Розмысл принялся за устройство землянки. В яме было два хода: один - открытый, другой, еле видный, брал начало далеко в стороне. Тут же в землянке было и стойло тарпана.
        Харцыз занялся охотой, - ставил западни на зайцев, лисиц и волков, свежевал добычу и густо посыпал её солью, добытою у чумаков. Запасы бережно складывались в выложенный дёрном погребок.
        Тёмными вечерами, когда нечего было делать, товарищи раскладывали в землянке костёр и до поздней ночи вели тихие дружеские беседы о былой своей жизни.
        Каждый раз перед сном Харцыз удивлённо повторял одно и то же:
        - Покажи милость, Васька, обскажи ты мне - Харцыз яз аль не Харцыз?
        И, обнимая друга, тыкался остаточком носа в лицо (волоски бородавки неприятно щекотали кожу и раздражали).
        - Кой яз к ляху Харцыз, коли досель тарпана того не уворовал!
        Выводков мягко отстранялся и против желания брезгливо вытирал ладонью щёку.
        - Нешто кто ворует своё? Тарпану-то и ты хозяин!
        Но Харцыз хмурил пыльные полоски бровей.
        - Подменили Харцыза! Не признаешь Харцыза!
        Он воодушевлялся и гордо таращил глаз.
        - Бывало, коль нету добычи, родную епанчу свою лямзил и был таков! Ищи ветра в поле! А ныне… да что и сказывать! Подменили доброго молодца!
        Как-то Харцыз ушёл проверить силки и не вернулся.
        Изо дня в день скакал Выводков на тарпане по Дикому полю, разыскивая товарища.
        Близилась глубокая осень. Небо обвисло, собралось бурыми складками и беспрестанно низвергало на землю хлещущие потоки дождя. Промозглый ветер упрямо пробирался сквозь щели в землянку, набрасывался на испуганно припавший к земле костёр, жестоко раздирал и гасил огонь и воюще шарил по иззябшему телу Василия.
        На Выведкова всё чаще нападала тоска одиночества, - тянуло к людям, к говору человеческому.
        В минуты отчаяния он решительно складывал свою котомку и собирался навсегда покинуть землянку.
        Но темна и необъятна была могила Дикого поля, и некуда было уйти от неё, не рискуя набрести на становище татарской орды или погибнуть под зубами волчьей стаи.
        - Нету дороженьки нам, - безнадёжно вздыхал розмысл и склонялся к морде пригорюнившегося тарпана.
        Конь чуть слышно пофыркивал, точно выражал сочувствие, шершавым языком полизывал жёсткую бороду хозяина и рыл копытами землю.
        - Тако вот, конечек мой! Сызнов бобыли мы с тобой!
        Вглядываясь в сырую, нависшую мглу, Василий кривил губы в жуткую усмешку, подобно человеку, покончившему всякие расчёты с жизнью.
        - Доли холопьей искал. А доля-то вся в земле засталась!
        Неожиданно вытягивалось и стыло лицо, жилы на руках напрягались тугими канатами, и пальцы сами собой собирались в железный кулак.
        - Волю бы мне! Распотешиться таким бы пожаром, чтобы вся Русия полымем заходила!
        Грозные выкрики горячили тарпана, и он, всхрапывая, бросался к выходу и бил исступлённо копытами в землю.
        А в поле скулил по-прежнему ветер, хлюпающе бежал куда-то по невидным лужам, путался в мокрых зарослях и, отчаявшись выбраться на дорогу, злобно лаял в низко нависшее небо.
        Измученный Выводков ложился ближе к огню и забывался в тяжёлом полубреду.
        В одну из таких ночей бродяга пробудился от необычного шума, доносившегося из-за двери.
        - Тпрр, гирей некрещёный! - услышал он рассерженный окрик.
        В то же мгновение в землянку ввалился Харцыз.
        - Встречай гостя, милок!
        И застыл в могучих объятиях товарища.
        Когда Выводков пришёл немного в себя, Харцыз принялся разгружать колымагу, наполовину завалил землянку тюками и вытащил из одного узла две расшитые золотом шубы.
        Розмысл удивлённо вытаращил глаза.
        - Аль у бояр побывал?
        - К Гирею хаживал в гости.
        За едой, приукрашивая и привирая, Харцыз подробно рассказывал, как он, истосковавшись по чужому добру, ушёл искать счастья и как удалось ему обворовать татар, возвращавшихся с набега в свой юрт.
        Перед сном донец вспомнил о коне, впряжённом в арбу.
        - Гирейку-то покорми! Ячмень вон в том углу.
        Василий бросился к кулю и, позабыв о просьбе товарища, высыпал всё зерно перед тарпаном.
        Харцыз недовольно покрутил головой.
        - Ладно же! Не покормишь некрещёного моего - не обессудь: весь ячмень у тарпана сворую. Вот, ей-Богу, тебе! Эвона, а?
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        С первыми вешними днями Выводков и Харцыз покинули землянку, оставив в ней кафтаны и шубы боярские, и ушли берегом Ингула в сторону Запорожья.
        Точно опара, сдобренная благоуханными снадобьями, на глазах весело поднималась пышная зелень Дикого поля. Откуда-то, с полуденной стороны, говорливыми тучами плыли в поднебесье обильные вереницы птиц. Не раз меткая стрела Василия резала голубые просторы и змеёй падала к ногам, неся с собою истекающую кровью добычу. По ночам бродяги садились на коней и скакали на разведку к дальним дорогам. Но нигде не было признаков близости человека. За месяц пути не слышно было ни конского топота, ни скрипа колёс. Лишь пригревшийся ветерок пел свою бесконечную песенку, да кое-когда выло и стонало зверьё в борьбе друг с другом.
        Василий не имел никакого представления о дороге. Харцыз же ухмылялся хвастливо и уверенно шёл вперёд.
        - Что поле, милок, что море-едина стать. Нету тебе ни кургана, ни дерева и вехи не видно. - И поводил ноздрями, обнюхивая воздух. - Токмо ни к чему нам приметы те. Были бы солнце да ветер да звёзды ночные.
        Продвигаться с каждым днём становилось труднее. Кони путались в буйной траве, точно в тенётах. Солнце закрасило лица и обнажённые груди бронзовыми узорами и жгло головы раскалёнными иглами.
        - Плювию бы, - вздыхал Выводков, изнемогая от невыносимой жары. - То ли у нас на Москве. Абие тебе и тучка в небе, а и плювией покропит людишек впору!
        И с затаённой надеждой оглядывал стеклянный небосвод.
        - Наносит! - крикнул он как-то товарищу, мирно похрапывавшему под арбой.
        Харцыз сонно потянулся, припал ухом к земле и вдруг привскочил.
        - Лихо идёт!
        Розмысл весело потирал руки. С восхода, заслоняя солнце, на поле двигалась огромная туча. Встревоженный воздух наливался живым странным гулом. Кони испуганно прядали ушами и рвались с места.
        Туча росла, заволакивала небосвод и, казалось, краями своими задевала землю.
        Харцыз вскочил на коня.
        - За мной!
        Выводков ничего не понимал и не двигался с места.
        - За мной! - зло повторил Харцыз, но сам неожиданно спрыгнул в траву.
        - Дождались мы с тобой дождичка. Никуда не уйти от него. Чуешь - гудёт?
        Гулливая туча застыла на мгновение и рухнула наземь непроницаемой серою толщей.
        - Кстись! - заревел Выводков, в ужасе закрывая глаза. - Нечистая сила нагрянула!
        - Кстись, коли рука без дела болтается. Авось спугнёшь ту силу нечистую, - ядовито усмехнулся Харцыз и сплюнул сквозь зубы. - По-вашему, по-московскому, - то нечистая сила, а по-нашему, оно - саранча.
        Выводков заворожённо уставился в поле.
        Какой-то сказочный чародей с сухим шелестом то и дело взмахивал серыми руками, и тотчас же на месте, где только что расстилался кудрявый ковёр травы, ложилась голая степь.
        К полудню Дикое поле являло собой выжженную солнцем пустыню. На многие вёрсты вокруг не осталось ни былинки, ни признака какой бы то ни было жизни.
        - Скачем? - предложил наконец розмысл и приготовился сесть на тарпана.
        - Поскачешь! - махнул рукою Харцыз и попробовал разбухшие животы коней. - Объелись, горемычные, саранчи, травушку щиплючи.
        Кое-как протащившись до вечера, кони отказались двигаться дальше и вскоре пали.
        Василий опустился на труп тарпана и так, не шевелясь, просидел до зари, пока насильно его не увёл за собою товарищ.
        - Чего зря кручиниться? Токмо поклонись мне пониже, нынче же сдобуду тебе аргамака.
        - А моего не вернёшь…
        - Эка, лихо какое! Ещё краше из кышла угоню!
        И, не понимая тоски Василия, выругался сочною бранью.

* * *
        На берегу Днепра бродяги разложили костёр и, похлебав горячей воды, улеглись на ночлег. Дозорные казаки прискакали на огонёк.
        - Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - пробасил с расстановкой один из казаков.
        - Аминь! - по-дьячковски, горлом вытянул Харцыз и, крестясь, незаметно подтолкнул локтем розмысла.
        - Аминь! - послушно повторил Выводков и в свою очередь перекрестился.
        - Добры люди, а либо вороги?
        - Мы-то?
        Харцыз заливчато рассмеялся и шлёпнул изо всех сил казака по животу.
        - Ну, ты! Не дюже братайся! - прикрикнули запорожцы. - Перво-наперво выкладывай, по какому делу до нас прикинулись.
        Оборвав смех, бродяга поднял торжественно руку.
        - А прикинулись к тому, чтобы вкупе с низовым товариством ляхов поганых с татарвой поколачивать, а и московским боярам могилы рыть.
        В ладье перевезли бродяг на Хортицкий остров, что против Конских вод у крымских кочевищ.
        Запорожцы любопытно обступили прибывших, но не задали им ни одного вопроса.
        Харцыз облюбовал, стожок сена и, не спрашивая позволения, устроился там с Василием на ночь.
        Утром казаки увели гостей на луг.
        - Мы накосим травы, а вы, добрые люди, кашу варите, - приказал строго один из запорожцев. - Да чтоб сыра не была, чтоб и не перекипела.
        Вскинув на плечи косы, казаки скрылись в траве. Харцыз хитро прищурился.
        - Пробуют паны, какие мы есть с тобой люди.
        И, отставив для убедительности указательный палец, что-то зашептал товарищу на ухо.
        Налив в котёл воды, Выводков развёл костёр и занялся варкой каши.
        Как только пшено поспело, он взобрался на курган и окликнул косарей.
        Запорожцы притаились в траве и не отзывались.
        - Готова та каша! - надрывался розмысл, сопровождая каждое слово отборной бранью.
        - Добре горланит! - перемигивались запорожцы и довольно покручивали свисающие на кадыки пышные кренделя усов.
        Охрипший Василий наконец с ожесточением плюнул и вернулся к костру.
        - Садись, милок, - пригласил его Харцыз, набивая рот кашей. - Да потчуйся так, чтоб в котле дно видать стало.
        Вскоре вернулись казаки.
        - Так-то вы хозяев дождались! - набросились они на кашеваров. - Годи ж вам жрать, прорвы не нашего Бога!
        Харцыз засучил рукава.
        - А не обскажешь ли, Васька, куда сих панов черти носили, покель наша каша спела?
        Выводков ожесточённо дул на дымящееся вкусно пшено и, обжигаясь, уписывал ложку за ложкой, не обращая никакого внимания на казаков.
        - Глядите-ка, паны, как гости с хозяевами кохаются! Так геть же к бисову батьке отсель!
        Не спеша облизав ложку, Василий перекрестился, уселся разморенно на траву и сквозь сладкий зевок протянул:
        - Дрыхнули б доле… Нешто докликаешься вас, лодырей?
        Запорожцы побросали косы и разразились гогочущим смехом.
        - Ото ж товариство! Ото ж даровал нам Господь цикавых панов!
        И, стараясь принять серьёзный вид, один за другим чинно подошли к гостям.
        - Будьте же вы нам братьями, паны молодцы! Да гоноруйте по гроб перед ляхами, татарами некрещёными и боярами, как показали нам гонор свой молодецкий!
        Старик казак уселся между новенькими и дружески обнял их. На его лоснящемся лице засветилась отеческая улыбка. Толстый, в прожилках нос ткнулся в котёл.
        - Добре, хлопцы, обмуштровали!
        Он одобрительно тряхнул оселедцем.
        - И откуда, спали меня девичьи очи, на свете своевольники такие берутся?
        Харцыз отвалился от котла и, устроившись подле товарищей, тотчас же захрапел.
        - Как тебя кликать-то? - потрепал старик Василия по плечу.
        - Васькой кстили. А то Харцыз, братом наречённым доводится мне.
        Запорожец сунул палец в нос и задумчиво уставился в небо.
        - За кошем всякому воля - в харцызах быть, а в кошу - и из думки повыкиньте!

* * *
        Василию пришлась по мысли бесшабашная жизнь казаков. С утра до ночи разгуливал он по кошу и знакомился с порядками запорожскими.
        Его поражала и приводила в восторг каждая мелочь. Особенно казалось непостижимым отношение рядовых казаков к кошевому, полковникам и писарям. Все, от младшего до набольшего, держались друг с другом, как старые испытанные друзья. Это было ново и трогательно до слёз.
        Когда впервые повели Выводкова к войсковому старшине, он, не задумываясь, пал на колени и трижды стукнулся о землю лбом.
        Старшина освирепел.
        - Не погань, москаль, низового молодецкого товариства! Все тут паны казаки, а не холопи!
        И, подняв смущённого новичка, сочно поцеловал его в губы.
        - От так-то, коханый мой, нам боле с руки!
        С тех пор ещё больше полюбилось розмыслу Запорожье.
        Захлёбываясь, рассказывал он своим товарищам о том, что пережил на Московии, и вдохновенно бил себя в грудь кулаками.
        - Думкою чуял яз, что схоронилась та сторона за лесами да за морями, где нету ни бояр, ни дьяков, а живут холопи, како те братья, да каждый сам себе господарь и всем холоп!
        Казаки сочувственно поддакивали и хмуро супились.
        - А и будет! А и гукнем, переклинемся через Дикое поле, Волгу с Доном поднимем да и придём на постой к боярам тем и дьякам! Уж мы погостюем!
        Среди мирных бесед Выводков вскакивал вдруг и, багровея от восхищения, спрашивал:
        - Вот ты б, к прикладу, Нерыдайменематы, а либо ты, Рогозяный Дид, да вы, паны казаки. Сторчаус да Шкода, - поведайте мне, неразумному, како сталось такое, что колико в Запорожье людишек, а все - и ляхи, и литовцы, и болгаре, и жиды крещёные
        - одинаково паны да братья?
        Шкода важно отставлял правую ногу, обутую в сафьяновый сапог, когда-то содранный с убитого им мурзы, левую, в опорке, зарывал в песок - и рычал, дико вращая глазами:
        - Волю, Василько, имеем за дражайшую вещь, потому что видим: рыбам, птицам, также и зверям и всякому созданию есть оная мила.
        Рогозяный Дид подхватывал чавкающе:
        - А до роду нам заботы нету. Пускай ты хоть из рыбы родом, от пугача плодом!
        И все в обнимку шли шумно в шинок.
        Нерыдайменематы трескуче затягивал песню:
        Вдоволь всего-то уж там…
        Остальные дробно октавили:
        И зверя прыскучего,
        И птицы летучия,
        И рыбы пло-ву-у-чи-я…
        Запевала долго загонял вверх последнее слово и потом вдруг победно ревел:
        Вдоволь-то уж там
        И травушки-муравушки,
        Добрым коням на потравушку,
        Чтоб горячи были,
        Панам молодцам на сла-ву-уш-ку-у-у!
        Не доходя до шинка, Василий подхватывал кого-нибудь из друзей и лихо пускался в пляс. Широчайшие шаровары его, дар кошевого, шатрами развевались по ветру, и резво хлестал по лицу выбившийся из-под шапки отрастающий оселедец.
        С разных концов сбегались казаки. Гремели литавры и трубы; из шинка, на четвереньках, ползли к пляшущим пьяные.
        - Гуляй, низовое!
        Кош оглушали залихватские песни, гул и вольные, как ветер в степи, разбойничьи посвисты.
        Харцыз, вечно пьяный, просыпался от неистового шума и сам начинал голосить:
        - Помилуйте православную душу! Единую чарку подайте!
        Его усаживали на лавку и подносили горилки.
        - Пей, Загублено Око!
        Пьяный беспомощно раскачивался по сторонам, больно стукался головою о стол и, расплёскивая горилку, тяжело сползал с лавки.
        - Единую чарку… калаур! Единую чарку! - икающе просил он, ничего не соображая, и, сворачиваясь клубочком, водил изумлённо глазом по вонючему полу.
        Едва Василий входил в шинок, Сторчаус подносил ему чарку и неизменно поворачивал голову к двери.
        - Чи я сам себе отворил, чи кто меня пропустил?
        - Пропустил! Лупынос пропустил! - нарочно утверждали казаки, чтоб не потерять случая повеселиться.
        Сторчаус выплёвывал люльку себе на руку и больно дёргал оселедец.
        - Дура беспамятная! Вертайся назад!
        И, окружённый товарищами, шёл торопливо на улицу.
        - Раздайсь! - рычал он грозно и сильным ударом лба вышибал дверь.
        - Ото ж теперь памятно! Брешешь, Панове, не обдуришь! Бо, ей-Богу, сидит горобец!
        - умилённо поглаживал он вскочившую на лбу шишку и победно поднимал чарку.
        Шум стихал. Красные лица окружающих млели в предвкушении новой потехи.
        - Кто ты? - строго щурил Сторчаус кошачьи, с зеленоватым оттенком глаза.
        - Из жита! - тоненько взвизгивал Нерыдайменематы.
        - Откель ты?
        - Из неба!
        - А куда ты?
        - Куда треба!
        Щёки Сторчауса раздувались тыквою, и, багровея, подплясывала шишка на лбу.
        - А билет у тебя есть?
        Нерыдайменематы чиликал в ответ по-воробьиному:
        - Не-не, нету, нема!
        - Так тут же тебе и тюрьма!
        И снова кутерьма, шум, крики, смех.
        - Расступись, душа казацкая! Оболью!
        Выводкову неловко: который раз гуляет с товарищами в шинке, а уплатить не может. То, что и другие не платят, не успокаивает его.

«Должно быть, свой у них счёт с шинкарем», - думает он тоскливо и незаметно вздыхает. Шкода лезет к нему с поцелуями.
        - По коханочке забаламутился?
        - Кака там коханочка!
        Шкода не отстаёт и допытывается. Гнида, маленький и плешивый казачонка, взбирается, пошатываясь, на лавку и с глубоким чувством чмокает в бритую голову розмысла.
        - Оба-два мы с тобой горемычные! Ни единого разу не померялись ещё силою ни с ляхом, ни с татарвой!
        Его краснеющие глазки туманятся пьяной слезой.
        - Не займай! - ревёт вдруг свирепо Рогозяный Дид. - Не тревожь душу казацкую!
        Едва сдерживая готовые прорваться слёзы, Дид стукается больно о стену головой и в безысходной тоске жалуется кому-то:
        - Ужели ж и дале так поведёт атаман? Ужели придётся сложить живот на Сечи, а не в честном бою?
        - И то! - вздыхают грустно казаки. - Пораскисли мы от безделья, позастыла и удаль!
        Слова эти - нож острый Диду. Он уже не может сдержаться, вскакивает неожиданно на стойку, взмахивает рукою так, как будто рубит басурменские готовы саблей и, задыхаясь, ревёт:
        - На орду, паны молодцы! Распотешиться с полонянками да покормить ими батьку-Днипро.
        Печально свесили головы запорожцы. Потянулись руки к чаркам да на полпути безжизненно свесились со стола.
        - Куда там горилка, когда сердце истосковалось по крови шляхетцкой! Ударить бы сейчас вольницей всей на врага или один на один стать лицом к лицу с кичливым ляхом.
        Пыл прошёл у Рогозяного Дида. Ткнулся он седым усом в стол, залитый обильно горилкою.
        Гнида знает, что нужно сейчас старому запорожцу. Незаметно достаёт со стены кобзу и подсовывает её Рогозяному.
        Точно льняную головку любимого внука, что до времени гуляет ещё в кышле без казацких забот, погладили пальцы кобзу.
        И задушевною песнею, уютной и тёплой, как батько-Днипро в вечер летний, истомный, баюкают себя запорожцы:
        Струны мои золотин, грайте ж меня зтыха…
        Нехай казак нетяжыще та забуде лыхо…
        Что так сжимается грудь у Василия? И почему вспомнилась вдруг шелкокудрая девушка? Он слышит чей-то шёпот, печальный и тихий, как вздох камыша в дремлющей заводи. И вот уже отчётливо доносится её голос.
        - Чую, Клашенька, чую! - беззвучно шевелит губами розмысл и закрытыми глазами вглядывается куда-то в одному ему видную даль. И чудится, будто идёт он пустынной дорогой мимо заколоченных деревень, а отовсюду, со всех концов, крадутся к нему какие-то страшные тени. «Мор… - шепчут оскаленные, беззубые челюсти. - Мор…» К нему тянутся мёртвые руки, мертвецы бегут на него, забили дороги, не пропускают… Но он бежит, туда, к мелькающим стенам Кремля. И видит, как из тьмы отделяется худой человек, сутулый, с острыми приподнятыми плечами. На продолговатом лице человека хищно сверкают маленькие ястребиные глазк». - Царь! Спаси Бог тебя, царь!
        - Вздрагивает клин бороды, сквозь губы с змеиным шуршанием протискивается смешок.
«Сказывай, Вася, сказывай, розмысл!» - «Лихо нам, царь! Лихо холопям твоим на родимой земле!» Левый глаз царя жутко прищуривается: «Убрать! Одеть в железы!»
        Василий очнулся и в жестоком гневе кричит через казацкие головы:
        - Будь ты проклят от века до века, царь всея Русин!
        Сторчаус постучал пальцем по носу Выводкова.
        - Попридержись, пьяное быдло!
        И тихим вздохом подхватил грустный припев:
        Струны мои золотил, грайте ж мени зтыха…
        Нехай казак нетяжыще та забуде лыхо…
        - Научи! Господи, научи мя правде твоей! - плакал надрывно Василий. - Спаси, Господи, люди твоя!
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        Неугомонно гремят литавры. Лёгкий ветерок услужливо подхватывает призывные звуки, кружит их весело в пропитанном дёгтем, горилкой, лампадным маслом и зноем воздухе, бережно сносит к горделиво стремящемуся куда-то Днепру. И кажется, будто синие волны с материнскою ласкою подхватывают угасающие перезвоны и уносят вдаль за собой светлым тающим благовестом.
        Кош проснулся с зарёй и в первый раз за долгие месяцы приубрался. Сторчаус важно расхаживает по площади в штофном узорчатом кафтане, туго обхваченном пёстрым шёлковым поясом, и в червонных, с золотыми подковами чёботах. Его кошачьи глаза то и дело обращаются с жадной тоской к шинку. С похмелья немилосердно трещит голова, а во рту такая неразбериха, как будто ночевал в нём целый выводок нечисти. И сейчас ещё в груди скребётся бесёнок, тщетно пытаясь вырваться вон из крещёной души. «Не поспел, видно, с третьими петухами шмыгнуть в преисподнюю», - думает с ненавистью казак и скрежещет зубами. «Чарку бы! Так бы я огрел тебя, рыло свинячее, - там бы тебе и капут! Знал бы ты, как в православной груди на шабаш собираться, гнида турецкая!» Но Сторчаус не поддаётся искушению и злобно дёргает головой, чтобы отвлечь взгляд от искусителя шинка.
        Шишка на лбу от грузного шага чуть вздрагивает расплющенной сливой. Густо смазанный лампадным маслом оселедец забился под расчёсанное ухо и неугомонно нашёптывает: «Одну не страшно… Одну же единую…» Запорожец на мгновение останавливается и вдруг изо всех сил впивается пальцами в оселедец. «А не пытай, бисов сын, душу крещёную! А замолчи, нечистая сила! Знаем мы чарку! Только покуштовать!» И снова важно вышагивает, довольный непрочной победой над искусителем. Побрякивает на боку кривая сабля в серебряной гриве на рукоятке, грозно поблёскивают ярко начищенные пистолеты, ятаган и кинжалы, обвесившие до отказа грудь, бока и спину.
        По одному собираются на площадь казаки. Они не разговаривают друг с другом, но шум стоит такой, как будто рада уже в полном разгаре. То запорожцы, размахивая руками, думают вслух. Каждый делает вид, что не слушает никого, но в то же время насторожённо прислушивается к чужим словам. Понемногу сход разбивается на малые группы. Группы растут, сплачиваются тесней, вызывающе поглядывают на противников.
        - Будет потеха! - нежась в реке, весело подмигивает Харцыз в сторону площади.
        Василий склонился над зеркальным затоном и задумчиво перебирает опущенные вниз по-запорожски усы.
        - Да ты, Василько, мне поверь, а не затону. Как взгляну на тебя, так и решаю: любую бабу приворожит казаче!
        Выводков не слушает и отвечает вслух своим мыслям:
        - Пораскинешь думкой - сдаётся: вон они, тут, недалече за степью, годы мои прожитые… А глянешь на воду, поглазеешь, како инеем усы убрались да лик, будто кто взборонил его, - и закручинишься: далеко те годы ушли, а меня близ конца живота спокинули!
        К берегу стремглав бежал Шкода.
        - Годи вы миловаться! Геть на раду скорей!
        Площадь кипела бурлящей толпой.
        - Геть! Не надо нам Часныка!
        - Часныка! Геть Загубыколеса! Он до баб дюже прыток, а не до сабли казацкой!
        Группы наступали друг на друга и только ждали сигнала, чтобы решить спор кулачным боем.
        - Цыть! - скрипнул зубами Нерыдайменематы. - Рогозяный Дид зараз будет брехать!
        Дид поднял руку и, дождавшись, пока стихло немного, проникновенно оглядел толпу.
        - Славное низовое товариство!
        - Не надо! Геть Рогозяного!
        - Цыть! - надрываясь, перекрикивал Маты врагов. - Дайте Диду сбрехать!
        - Пускай брешет на ветер, а нам очи не порошит небывальщиной!
        - Славное низовое товариство! - ещё проникновеннее повторил Рогозяный. - С полвека бывал я на выборах кошевого, и не раз молодечество самого меня ставило батькой над панами казаками. Так есть тому причина послушать, что я вам зараз буду брехать.
        И, выхватив саблю, взмахнул ею угрожающе над лысой своей головой.
        - Или время теперь такое, что не слушают старых бойцов? Так геть же и сабля моя!
        Тихо стало на площади, как в кышле после набега татарского.
        - Кого нам в кошевых надо?
        Рогозяный Дид больно щёлкнул себя по лбу и убеждённо тряхнул оселедцем.
        - Чтоб не зазнавался да чтоб все паны молодцы были ему родные хлопчики!
        - Правду, а, ей-Богу, правду брешет Дид Рогозяный! - поддержали казаки.
        - Да был бы он храбрым, а ещё разуменьем находчив да похитрее ляхов, татарвы и москалей.
        - Дело! Ей-Богу, дело! Мели дале, диду!
        Харцыз измерил на глаз силы противных групп и расчётливо обдумывал, куда ему пристать.
        Долго говорил Рогозяный. Смело перечислял он все грехи кошевого, вспомнил о том, что за год пришлось лишь один раз выступить в поход против татар, тогда как в былое время и недели не засиживались казаки без молодецких набегов.
        Василий пробился на круг.
        - Казаки! А и правду чешет старик! Колико яз тут горилку пью вашу, а досель не зрел ратного дела! Соромно мне за себя! - Он сорвал с себя епанчу. - Краше в кышло идти да обабиться, нежели от того Часныка безутешно сдожидаться ратного клича!
        Рогозяный Дид знал, чем взять казаков. И не зря сговорился он с единомышленниками выпустить под конец москаля, не получившего ещё боевого крещения. Участь Часныка была решена. Как один человек, рявкнула рада:
        - Не посрамим Запорожье! Волим под Загубыколеса!
        Загубыколесо сидел на завалинке у куреня и лениво посасывал прокопчённую свою люльку. Когда к нему подошла толпа, он нехотя встал и, точно ничего не зная, удивлённо обвёл всех глазами. Только предательская усмешка не хотела таиться в тяжёлых седых усах и торжествующе разгуливала по изрытому шрамами и бороздами лицу.
        - Чем прошкодился я перед товариством, что вся рада ко мне пожаловала?
        Сторчаус сложил смиренно руки на животе и, едва сдерживая поднимающуюся к горлу муть винного перегара, чуть разжал губы:
        - От славного низового товариства батьке нашему низкий поклон.
        Загубыколесо сердито плюнул.
        - От ещё выдумали! Велика честь для меня славное атаманство принять! Не достоин!
        И сделал попытку скрыться в курень.
        Казаки потоптались на месте, переждали немного и снова объявили решение рады.
        Избранный вновь отказался, как требовал запорожский обычай, и скрылся за дверью.
        За ним юркнуло несколько человек.
        Нерыдайменемати и Сторчаус взяли под руки атамана. Шкода и Рогозяный Дид подтолкнули его сзади коленом.
        - Иди, иди, скурвый сын, бо тебя нам надо, теперь ты наш батько атаман, будешь у нас паном наикоханым!
        Бешеными криками, свистом и улюлюканьем встретила атамана площадь.
        Загубыколесо, подталкиваемый пинками, очутился, наконец на кругу. Шумно попыхивая люлькой, он непрестанно сплёвывал через левый угол губ и с нарочитым безразличием мурлыкал какую-то песенку.
        Рогозяный Дид перекрестился на все четыре стороны, взял с ладони Шкоды приготовленную щепотку грязи, поплевал на неё и торжественно мазнул по макушке кошевого.
        - От тебе, батько, помазанье, чтоб не забывал ты свого рода казацкого да не зазнавался перед молодечеством, - раздельно произнёс Дид.
        Атаман сразу преобразился.
        - За ласку да за велику честь от щирого казацкого сердца спасибо славному низовому товариству!
        Гнида прыгнул на спину Шкоде и заголосил:
        - Будь, пан, здоровый да гладкий! Дай тебе Боже лебединый вик и журавлиный крик!
        Стройным хором повторила рада за Гнидой положенное пожелание и расступилась.
        К кошевому гордо двигалось шествие.
        С низким поклоном принял Загубыколесо клейноды[Клейноды - бунчук, булава, печать с гербом.] , знамя и литавры, передал их писарю, а сам, высоко подняв булаву и серебряный позолоченный шар, унизанный бирюзой, изумрудами и яхонтами, направился неторопливо к куреню.
        Покончив с выборами, рада шумно бросилась к длинному ряду столов, расставленных на улице.
        Дрожащими руками Сторчаус схватил кринку с горилкой и страстно прилип к ней губами.
        Полилось рекою вино. Перепачканный в соломахе и рыбьей ухе, Харцыз придвинул к себе целую горку кринок и мисок. С волчьим рычанием заталкивал он в рот говядину, дичь, вареники, галушки, мамалыгу, локшину, коржи и всё, что попадалось под руку.
        До поздней ночи не стихали песни и пьяный гомон.
        Когда опустели столы, Сторчаус, Василий, Шкода и Рогозяный Дид, выводя ногами восьмёрки, поплелись в обнимку в шинок.
        - Стоп! - загородил Сторчаус собой дверь. И, пощупав любовно висок, заложил люльку за пояс. - А ну-ка, чи мой лоб не сильнее ли той вражьей двери?
        И вышиб ударом лба дверь.
        Выводков, точно вспомнив о чём-то, оттолкнулся от стены и, тщетно пытаясь выплюнуть забившиеся в рот усы, пошёл от товарищей.
        Шкода вцепился в его епанчу.
        - Так вон оно какое твоё побратимство?!
        Указательный палец Василия беспомощно скользил по губам. Зубы крепко прикусили усы и не выпускали их.
        - Тьфу! - сплюнул он и, понатужившись, разжал рот. - Пусти!
        - Так вон оно - побратимство!
        - Ей-Богу, пусти! Опостылело пить задаром. Соромно в очи глазеть шинкарю.
        Рогозяный Дид облапил розмысла и ткнулся слюнящимися губами в его щёку.
        - Не на то казак пьёт, что есть, а на то, что будет.
        И сквозь счастливый смех:
        - Годи нам ганчыркой[Ганчырка - тряпка.] валяться! Будем мы за батькой Загубыколесом гулять в поле широком да кровью татарскою траву поить!
        Шкода толкнул Василия в открытую дверь.

* * *
        Харцыз спал с лица и, к великому удивлению товарищей, не притрагивался к горилке.
        По ночам он будил Василия и горько жаловался:
        - Так то ж, братику, хоть в Днипро с головой… Так никакой мочи не стало терпеть… Чую, что ежели ещё малость дней не пойдём в похода- ей-Богу, обхарцызю начисто самого атамана!
        Выводков дружески напоминал:
        - Аль запамятовал, что харцызов в Запорожье смертью лютой изводят?
        - Так на то ж и я плачусь. А как хочешь, только, ей-Богу, не выдержу!
        И сквозь пощёлкивающие от страха зубы:
        - Понадумали ж люди в лянцюгах[Лянцюги - оковы.] морить воров-молодцов!
        Ещё несколько дней крепился Харцыз. Всё, что было у розмысла, он давно уже перетащил в свой угол и умолял товарища позволить ему заложить краденое у шинкаря.
        - Буй ты, Харцыз! Как есть, буй неразумный! Притащишь в шинок - тут тебе и конец.
        Потеряв последнюю каплю терпения, Харцыз пополз позднею ночью в курень и стащил у Сторчауса червонные, с золотыми подковами чёботы. Его сердце наполнилось чувством неизбывного счастья: он был твёрдо уверен, что кража удалась на славу - ещё два-три шага, и тёмная ночь укроет его и спасёт. Щёки, приникшие к добыче, полыхали горячим румянцем.
        - Коханые мои… чеботочки мои!.. - шептал он, захлёбываясь и хмелея.
        - Ну-ну! Блукаете, полунощники! - выругался сквозь сон Сторчаус.
        От неожиданности Харцыз разжал руки. Чёботы грохнули на пол.
        - Ратуйте! - разорвалось над самым ухом. - Ратуйте!
        Слвно выброшенная волною на берег рыба, забился пойманный в могучих объятиях.
        - Душегуба поймал! Ратуйте, добрые люди!

* * *
        Три дня продержали Харцыза на площади прикованным к позорному столбу. Рой комаров облепил его голое тело сплошным серым саваном.
        У столба, на столе, стояло ведёрко с горилкой.
        Полные негодующего презрения, подходили к преступнику запорожцы.
        - Пей, скурвый сын! - И тыкали краем ведёрка в мертвенно сжатые губы. - Пей!
        Василий пошёл к атаману.
        - Наречённого братства для помилуйте того Харцыза!
        Загубыколесо ничего не ответил, только омерзительно сплюнул и указал глазами на дверь, а Рогозяный Дид и Сторчаус, когда услышали просьбу, заботливо очертили Выводкова большим кругом и принялись торопливо завораживать его от смерти:
        Не на том млыну молоты лося,
        Не у том гаю спородылося.
        То ж з татарами зробылося
        Да и з ляхом прыключылося!
        И затопали исступлённо ногами.
        - Геть! Геть от нашего Василька да, до бисовой матери, к тому Харцызу.
        Свесив голову, Василий ушёл далеко на луг, чтобы не слышать воплей товарища.
        За ним увязался приставленный на всякий случай Гнида.
        - Ото ж тебе лыхо, - вздыхал сокрушённо маленький казачок, поскрёбывая усердно хищно загнутыми ногтями тонкие ноги свои. - Ото ж, когда попутает бес на чужое позариться!
        - Молчи ты! Чего увязался! - грубо оттолкнул розмысл спутника.
        Гнида гордо выставил тощую грудь.
        - А у нас, у казаков: кто за вора заступится, который своего брата запорожца обворовал, тот и сам вор. А ещё тебе, пан Василько, така моя мова: кто и выдаст казака, того хороним в землю живым.
        Гнида помуслил пальцы и провёл ими по расчёсанным до крови икрам.
        - По первому разу помиловал тебя атаман. А только помни: двух грехов не прощают казаки - воровства да ещё того, кто иудой окажется. Потому знаем мы крепко: одного выдадим - всех нас сукины сыны ляхи, або татарва некрещёная, або бояре по одному разволокут.
        Выводков заткнул пальцами уши и, наклонившись, закричал в лицо Гниде:
        - Ежели на то приставили тебя ко мне, чтобы про израду болтать, - сам яз, без наущенья, ведаю, что краше змеёю родиться, нежели Иудино имя носить!
        Казачок любовно поглядел на Василия.
        - Ты не серчай. От щирого сердца я с тобой балакаю. - И прислушался. - Должно, добивают Харцыза. Ишь, как хруст далеко слыхать!
        ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
        С тех пор как Иван-царевич женился на Евдокии Сабуровой[Сабурова Евдокия Богдановна (? - 1619) - из дворянского рода, одного происхождения с Годуновыми (родоначальник - Фёдор Иванович Зернов, по прозвищу Сабур); первая жена царевича Ивана Ивановича, сына Грозного.] , Грозный утратил покой. Среди сидения в думе он разгонял вдруг советников, запирался от всех в опочивальню или пил горькую. Образ Евдокии грезился наяву и во сне, всюду преследовал его, разжигая похотливые страсти. Особенно тяжело было ночью. Стоило на мгновение закрыть глаза и забыться, как ясно чувствовалось её присутствие. «Ты… ты мой единственный! - дразнил душу сладостный шёпот. - Токмо единый ты». Солнечными лучами ложились прозрачные пальчики на жёлтое вытянутое лицо, и горячим хмелем кружило голову страстное, прерывистое дыханье.
        Грозный пробуждался в зверином томлении, вскакивал с постели и замирал перед образом Володимира равноапостольного.
        Но молитва не помогала.
        Все близкие женщины опостылели Иоанну: и четвёртая жена, Анна Колтовская[Колтовская Анна Алексеевна - из незнатного рода, четвёртая жена Ивана Грозного (с 1572 г.), с которою царь прожил в браке около трёх лет; заключена в монастырь.] , и Анна Васильчикова[Васильчикова Анна Григорьевна (? -1626) - пятая жена Ивана IV (с 1575 г.); через два года после бракосочетания была неволею пострижена в инокини в суздальском Покровском монастыре под именем Дарьи.] , и Василиса Мелентьева[Мелентьева Василиса - вдова, брак её с Иваном Грозным относится к 1579 или 1580 году. В одном хронографе говорится: муж Василисы Мелентьевой был заколот опричником, и царь постриг её в Новгороде 1 мая 1577 года за то, что заметил «ю зрящу яро на оружничаго Ивана Девтелева князя, коего и казни». Как пишет историк С. М. Соловьёв, «не имеем права двух наложниц царя, Анну Васильчикову и Василису Мелентьеву, называть царицами, ибо он не венчался с ними, и в современных памятниках они царицами не называются» (М.: «Мысль», 1989. Кн. 3. Т. 5. С. 679).] . Жену он приказал заточить в монастырь, а наложниц прогнал от себя.
        В минуты, когда одиночество становилось непереносимым, царь призывал к себе Бориса, Скуратова и Фуникова и заставлял их безумолчно говорить.
        Под убаюкивающее жужжание советников он часами лежал на постели, чуть покачиваясь и тщетно стремясь заснуть.
        Под утро вставал, измученный бессонной ночью, и снова замирал в немой мольбе перед образом.
        В опочивальню неслышно входил протопоп. Начиналась долгая монастырская служба.
        После утрени Грозный подходил к Евстафию под благословенье и неизменно вздыхал:
        - Мнозие борят мя страсти!
        - Покайся, преславной. Вынь грех перед Господом, - ворковал протопоп.
        Лицо царя неожиданно багровело, и стыли в ужасе маленькие глаза.
        - Не за кровь ли боярскую взыскует Бог?
        Малюта возмущённо причмокивал.
        - Мудрость твоя не в погибель, а во спасение души и царства.
        Проникнутые глубокой верой слова советника трогали Иоанна, отвлекая ненадолго от главного.
        - Ты, Евстафьюшка, помолись… равно помолись о спасении душ другов моих, невинно приявших смерть, и ворогов.
        Рука, точно хобот, обнюхивающий подозрительно воздух, творила медлительный крест.
        - Молись, Евстафьюшка, о душах убиенных боляр…
        Протопоп послушно поворачивался к иконам и служил панихиду. Строгий и неподвижный, стоял на коленях Грозный. За ним, припав лбами к полу, молились советники.
        Успокоенный царь с трудом поднимался с колен и укладывался в постель.
        - Сосни, государь! - отвешивали земной поклон советники.
        Иоанн болезненно поёживался.
        - Токмо забыться бы - и то милость была б от Бога великая!
        Едва близкие уходили, в опочивальню из смежного терема прокрадывался Федька Басманов.
        - Не ломит ли ноженьки, государь? - спрашивал он тоненьким голосом, собирая по-девичьи в алую щепотку губы.
        - Колодами бухнут, Федюша. А в чреслах индо тьма блох шебуршит.
        Басманов присаживался на постель и нежно водил рукою по синим жилистым икрам.
        Грозный истомно жмурился и потягивался.
        - Выше, Федюшенька. Эвона, к поясу. Не торопясь. Перстом почеши.
        Нисходило тихое забытье…
        - Перстом, Евдокиюшка. Выше, эвона, к поясу…
        И чудилось уже шёлковое шуршание сарафана, плотно облегающего упругие груди, и трепетное дыханье, и кружил уже голову горячим хмелем зовущий взгляд синих глаз.
        - Прочь!
        - Яз тут, государь! Федюшка твой.
        - Прочь!
        Опричник вскакивал и уходил.
        Царь тотчас же поднимался за ним и искоса поглядывал через оконце на терем снохи.

«Дрыхнет! - зло думалось о старшем сыне. - А либо в подземелье с бабами тешится, блудник!»

* * *
        Наконец Иоанн нашёл выход. В одну из бессонных ночей он позвал к себе Малюту и без обиняков огорошил его вопросом:
        - Ежели церковь расторгнет брачные узы - брак тот брак аль не брак?
        Скуратов пытливо взглянул на царя и, догадавшись, какой ответ угоден ему, уверенно тряхнул головой:
        - Брак той не брак!
        Обняв опричника, Грозный смущённо потупился.
        - Давненько яз Ивашу не видывал.
        - Кликнуть, преславной?
        - Не надо! Пускай тешится с бабой своей!
        Для Скуратова всё стало ясно.
        - Что ему в бабе той? Мы ему иных многих доставим, а жёнушка пускай поотдохнет.
        И решительно направился к выходу.
        - Сказываю, не надо!
        - Не за царевичем яз, государь, - за протопопом. И ушёл, приказав сенным дозорным немедленно позвать в опочивальню Евстафия.
        Протопоп, выслушав Иоанна, беспомощно свесил голову.
        - Не можно… То противно канонам, преславной.
        - А коли яз, государь, волю расторгнуть?
        - Не можно… Свободи от гре…
        Его прервал свирепый окрик:
        - Твори!
        Иоанн замахнулся посохом на затаившего дыханье духовника.
        Вошедший Малюта взял с аналоя кипарисовый крест.
        - Твори!
        Протопоп склонился перед киотом. Царь умилённо закатил глаза:
        - Вот и без греха ныне буду любить её!
        И позвал к себе царевича Ивана.
        Давно уже не было такого веселья на особном дворе. Все были подняты на ноги: и скоморохи, и песенники, и волынщики.
        Царь не отходил ни на шаг от старшего сына и усиленно подпаивал его.
        Перед всенощной к пирующим пришёл Грязной и, подсев к царевичу, что-то шепнул ему с таинственной улыбочкой на ухо.
        - Да ну? - подмигнул Иван и зарделся. - Сказываешь, писаная красавица?
        - Краше и на дне моря не сыщешь! Прямо тебе ядрёна, како орех, да бела - белее лебеди белой.
        Крепко ухватившись за руку объезжего головы, Иван, пьяно вихляясь из стороны в сторону, ушёл из трапезной.
        Грозный деловито переглянулся с Малютой и постучал согнутым пальцем по серебряной мушерме.
        - Никак, ко всенощной благовестят?
        Опричники встали из-за столов.
        - Благовестят, государь!
        Лёгким движением головы царь отпустил всех от себя и ушёл в опочивальню.
        Вскоре в дверь просунулась голова Малюты.
        - Доставил, преславной!
        И пропустил в опочивальню укутанную с головой в пёстрый персидский платок женщину.
        Грозный подошёл вплотную к опричнику.
        - Подземельем волок?
        - Како наказывал, государь!
        - А царевич?
        - Пирует. Дым коромыслом стоит. И едва слышно:
        - Спит да блюёт. Опился до краю.
        - Ну, тако. Ступай себе с Богом.
        Оставшись с женщиной наедине, царь сам снял с неё платок и сердечно заглянул в глаза.
        - Садись. На постельку садись, дитятко красное.
        Евдокия, тронутая лаской тестя, благодарно коснулась губами его плеча.
        - А головушку на грудь склони мою стариковскую.
        Он взял её за двойной подбородок и приложился лбом к пухлой щеке.
        - А и доподлинно ль стар яз, Дуняшенька?
        - По мне, государь, ещё жития тебе ворох великой годов!
        - А на добром слове спаси тебя Бог, царевна моя синеокая!
        Сиплое дыханье рвалось прерывисто из груди, обдавая женщину винным перегаром и дурным запахом гниющих дёсен.
        - Ты ближе… ещё…
        Одна рука туго обвивалась вокруг шеи, другая нащупывала свечу на столике.
        - Погасла, экая своевольница! - хихикнул царь н вдруг резко толкнул сноху. - Гаси лампад!
        Евдокия бросилась к двери.
        - Нишкни! Слышишь?! Аль запамятовала, перед кем стоишь?!
        И рванул с неё ферязь.
        - Бога для! Государь! Царевичу како яз очи буду казать?!
        Иоанн потащил женщину на постель.
        - А ежели единым словом Ивашке обмолвишься - в стену живьём замурую!
        Скрюченные пальцы тискали пышные груди. Пересохшие губы запойно впились в холодные губы обмершей женщины…

* * *
        Иван-царевич терялся в догадках. Была Евдокия цветущая и жизнерадостная, любила потешить себя другойцы плясками и весёлыми песнями; своим беззаботным смехом всегда, даже в минуты хандры, умела расшевелить его и вернуть доброе настроение - и вдруг стала неузнаваемой.
        Что ни день, сохла она всё больше и больше, по ночам жутко кричала во сне или, стиснув мертвенно зубы, билась перед образом в жестоких рыданиях и на все расспросы отвечала одними заученными словами:
        - Не ведаю! Нечистый, видно, вошёл в меня… Ничего не ведаю, мой господарь…
        Царевич перестал пить, учинил за женою строгий надзор и никуда не отпускал её из светлицы.
        Но Грозный почти ежедневно давал сыну какое-либо срочное поручение и то заставлял его чинить опрос преступникам, то отсылал в приказы учиться приказным делам, то просто придирался ко всякой мелочи и, будто в гневе, запирал его с Борисом в Крестовой, а сам, как юноша, трепещущий от восторгов первой любви, мчался стрелою в опочивальню, где ждала уже его приведённая Малютою Евдокия.
        Однажды сноха сама пришла к нему.
        - Помилуй меня, государь! - упала она на колени и облобызала царский сапог. - Не можно нам больше жить во грехе…
        - Не чистый, чать, понедельник[Чистый понедельник - первый понедельник Великого поста.] ? Не срок будто каяться? Пошто в ноги падаешь?
        И, подняв её, усадил на постель. Евдокия неожиданно бухнула:
        - На сносях яз, царь!
        Какое-то странное чувство, похожее на брезгливость, шевельнулось в груди Иоанна и отозвалось неприятной дрожью во всём существе.
        Пошарив прищуренными глазами по изменившемуся лицу снохи, он зло уставился на её живот.
        - Мой? Аль Ивашкин?
        Щёки Евдокии покрылись серыми пятнами. Глаза тяжело заволоклись слезами.
        - Не ведаю, государь…
        - А не ведаешь - не тревожь зря царя своего!
        Он с омерзением оттолкнул её от себя.
        - И не стой! Токмо бы мне, государю, в бабьих делах разбираться!
        Прогнав сноху, Иоанн пошёл в хоромы детей. Из терема Фёдора доносились пофыркиванье и кашляющий смешок.
        - Покарал Господь юродивеньким! - заскрипел царь зубами и посохом открыл дверь.
        Царевич сидел верхом на Катыреве и хлестал кнутом воздух. Отдувающийся боярин встряхивал отчаянно головой, ржал, фыркал и, подражая коню, рыл ногами пол. От натуги лицо его покрылось багровыми желваками и было похоже на вываливающуюся из квашни дряблую шапку теста. С каждым вздохом из ноздрей со свистом выталкивались мутные пузырьки, лопались с лёгоньким потрескиванием и ложились серыми личинками на жёлтых усах.
        Увидев отца, царевич свалился на пол.
        - Юродствуешь, мымра?!
        - Тешусь, батюшка, коньком-скакунком… С досуга яз.
        - А то бывает и недосуг у тебя?
        Фёдор похлопал себя рукой по щекам и болезненно улыбнулся.
        - Бывает, батюшка. Фряжские забавы творю. - И хвастливо показал на валяющийся в углу деревянный обрубочек. - Роблю аргамака, како навычен бе Ваською-розмыслом.
        При упоминании о Выводкове, Грозный зажал сыну ладонью рот. Царевич вобрал голову в плечи и присел, защищаясь от удара.
        Грозный ухватил сына за ухо.
        - Ужо доберусь до тебя! Повыкину блажь! У Годунова не то будет тебе!
        Катырев как стоял на четвереньках до прихода царя, так и остался, не смея ни разогнуться, ни передохнуть.
        Царевич сунулся было к боярину под защиту, но неожиданно для себя упал в ноги отцу.
        - Батюшка!
        - Ну!
        - Не вели Борису томить меня премудростию государственною.
        Он чуть приподнял голову и исподлобья поглядел на безмолвно стоявшего тут же Годунова.
        - Мнихом бы мне… в монастырь… - Лицо вытянулось в заискивающую улыбку. - Служил бы яз Господу Богу… - Приподнявшись с колен, царевич благоговейно перекрестился на образа. - Динь-динь-динь-дон! Тако при благовесте великопостном божественно душеньке грешной моей. А очи смежишь - и чуешь, яко херувимы слетаются над звонницею. Сизокрылые… светлые… Светлей инея светлого. И все машут, все машут крылышками своими святыми.
        Боярин забулькал горлом так, как будто хотел подавить подступающие рыданья.
        Иоанн с глубоким сожалением поглядел на сына и, ничего не сказав, вышел из терема.
        Царевич разогнул спину и сжал кулаки. Катырев ласково поманил его к себе.
        - Не гневайся, молитвенник наш. Не к лику тебе. Да и батюшка ласков был ныне с тобой.
        Чтобы разрядить нарастающий гнев, Фёдор взобрался на спину боярина и изо всех сил хлестнул его кнутом по ногам.
        - Фыркай ты, куча навозная!
        Катырев грузно забегал по терему.
        - Стой!
        - Стою, царевич!
        - Куда батюшка делся? - И приложился ухом к стене. - К Ивашке шествует. Не быть бы оказии!

…Иван-царевич холодно встретил отца и небрежно, по обязанности едва приложился к его руке.
        - А и не весел ты что-то, Ивашенька.
        - Не с чего радоваться. Умучила меня Евдокия.
        Он заломил больно пальцы и глухо вздохнул.
        - То резва была, яко тот ручеёк, что с красных холмов бежит, то ни с чего лужею киснет.
        - Не сдалась бы тебе та лужа болотом чёртовым!
        Иван тревожно насторожился.
        - Млад ты, оттого многого и не разумеешь.
        Он привлёк к себе сына и что-то зашептал ему на ухо.
        - Убью! - вдруг рванулся царевич и бросился к светлице жены.
        Услышав крик, Фёдор спрыгнул с боярина и испуганно подполз под лавку.
        - Тако и чуяло сердце моё. По глазам батюшки зрел - будет оказия.
        Вытащив из-за пазухи шёлковый кисетик с образками, он достал крохотную иконку своего ангела и описал ею в воздухе круг.
        - Защити меня, святителю, от длани батюшкиной и от всяческой скверны!
        Грозный нагнал Ивана в сенях и насильно увёл к себе. У двери опочивальни стояли с дозором Малюта и Алексей Басманов.
        - Пошли Бог многая лета царю и плоти преславной его!
        Царевич гневно поглядел на опричника.
        - Пошто очей не разверзли моих доселе?
        - Како прознали, абие попечаловались царю.
        Они пропустили Ивана в дверь и притихли.
        - Не томите ж, покель сабли моей не отведали, псы!
        Басманов отступил за спину Малюты.
        - Воля твоя, Иван Иоаннович, а токмо похвалялся Микита, отродье князь Фёдора Львова, будто в подклете подземном, егда в боярышнях ходила та Евдокия, миловался он с нею изрядно.
        Царевич размахнулся сплеча и ударил Басманова кулаком по лицу.
        - За потварь обоих в огне сожгу!
        - Сожги, царевич, токмо что проведали, то нерушимо.
        Малюта ожесточённо затеребил свою рыжую бороду.
        - По то и сохнет, что тугу держит великую. Прослышала, будто на Москве Микита, и затужила!

* * *
        Вотчину и всё добро оговорённого князя царь отписал в опричнину.
        Фёдора Львова с сыном доставили на Москву и заперли в темнице Разбойного приказа.
        Евдокия до того опешила от неожиданности, что не могла ни слова ответить приступившему к ней с допросом мужу.
        - А скажешь, тварь! - склонился к ней Иван и больно впился пальцами в её горло.
        Она ещё больше растерялась и отвела взор.
        - Не любо в очи глазеть! А миловаться с полюбовником любо?!
        Царевич, твёрдо убеждённый в том, что уличил Евдокию, поскакал в Разбойный приказ и приступил к пытке Львовых.
        Чем яростнее оправдывались оговорённые, тем больше распалялся Иван.
        Всю ночь тщетно бились с Микитой, вымогая от него признание в любовной связи с Евдокией.
        Иван метался от приказа к особному двору и с звериною радостью рассказывал жене о том, как пытают Микиту.
        - А утресь с ним вместе зароем тебя! Тешься тогда без опаски! - припугнул он её под конец и ушёл.

…Позднею ночью Евдокию, извивающуюся в страшных мучениях от преждевременных родов увезли в заточенье в один из отдалённых монастырей.
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        С тех пор как не стало Евдокии, опостылела Иоанну Москва. Потянуло подальше от стольного шума и мирской суеты.
        Отобрав лучших своих опричников, Грозный ушёл колымагами в Александровскую слободу и там дни и ночи предавался посту и молитве.
        Кое-когда выслушивал он строго гонцов и советников, нехотя отдавал распоряжения и снова, запахнувшись в подрясник, шёл с покаянной душой в полутёмную церковку.
        У крыльца, ведущего в покои, по обетованию, данному Грозным Богу, работные людишки ставили храм во имя святой Евдокии.
        После обедни Грозный, подоткнув за чёрный кушак полы подрясника, нахлобучивал на глаза скуфейку, кланялся на все четыре стороны и помогал, во искупление грехов, работным.
        Усердно перетаскивал он камни и кирпичи; отёкшими ногами своими, не гнушаясь, размешивал глину и при каждом движении робко призывал имя ангела своего, Иоанна Постного.
        Участливо поглядывал со звонницы на государя царский пономарь Малюта, осторожно перебирая языки колоколов.
        Смиренные великопостные перезвоны наполняли душу Иоанна тихою примиряющей грустью.
        - Благостен Господь Бог, - неожиданно разгибался он и отставлял для креста перепачканные в грязь тонкие пальцы.
        Людишки нерешительно бросали работу и выжидающе поглядывали на спекулатарей.
        Иоанн нехотя поворачивал голову к холопям и сокрушённо вздыхал.
        - Токмо бы вам, нерадивым, баклушничать.
        И вновь принимался за прерванную работу.
        Иван-царевич редко показывался в слободе. Собрав кружок детей боярских, он без конца бражничал и предавался охоте.
        В Петров день близкие устроили для Ивана потеху, на которую, ради праздника, пришёл поглядеть и царь.
        В дальнем конце слободы, на кругу, обнесённом высокими палями, стоял с рогатиною холоп. Точно затравленный зверь, он беспрерывно озирался по сторонам, тщетно ища спасения.
        Грозного под руки ввели на помост. Хмельной царевич сидел на балясах и, беспечно болтая в воздухе ногами, щёлкал орехи. Увидев отца, он подхватил его руку, едва приложился к ней и тотчас же отвернулся недружелюбно.
        Как только царь занял своё место, дверь сарая с шумом распахнулась. На пороге показался огромный бурый медведь.
        Притаившиеся на крышах стрельцы больно ударили зверя батогами по голове. Медведь свирепо оскалил пасть и с неожиданною стремительностью бросился на прижавшегося к палям холопя.
        Грозный недовольно перегнулся через балясы.
        - Тако царя с царевичем тешишь?!
        И, сорвав с головы подвернувшегося опричника скуфейку, швырнул её сердито на круг.
        Медведь с воем подхватил скуфейку. Охотник изловчился и взмахнул рогатиной. Однако зверь, испытанный в единоборстве, не поддался обману. Едва взметнулась рогатина, он отпрянул в сторону, припал к земле и, подпрыгнув, подмял под себя человека.
        - Другого! - свирепо зарычал Иоанн. - Да поумелей который!
        Стрельцы пропустили на круг очередного охотника. Облизывая кровь, остервенелый зверь поднялся на задние лапы.
        Воспалённым взглядом следили за боем царь и царевич.
        Отчаявшийся холоп стрелой налетел на противника и всадил конец рогатины между его передними лапами. Медведь взвыл и грудью наддал на врага. Охотник счастливо оскалился. Исход единоборства был предрешён. Если бы зверь отпрянул назад, он избавился бы от рогатины; сделанное же движение погубило его: другой конец рогатины впился до половины в разверзнутую пасть.
        Стрельцы торжественно вынесли на руках охотника с круга и поднесли ему в награду овкач вина.
        Вечером, перед всенощной, царь повелел внести в поминанье задранного медведем неудачливого охотника.

* * *
        Так, мирно и благочинно, текла жизнь в Александровской слободе. С украин приходили добрые вести. Царёва рать взяла у ливонцев Дерпт и наступала на Ригу.
        Тревожил Иоанна лишь недостаток в казне. Он знал, что с обнищавшей Московии больше нечего взять, и не очень рассчитывал на помощь русийских торговых людей.
        На совете, когда Челяднин заикнулся о богатствах гостинодворцев, Грозный резко его оборвал:
        - Допрежь надобно путь торговый пробить к персюкам и в еуропейские страны, а там и молвь держать сию. Покель же не одолеем ворога да не укрепим торга со басурмены, не можно в разор вводить гостинодворцев.
        Фуников поддакнул царю и предложил неосторожно:
        - Одолеем, преславной, Литву да ливонцев - с лихвой возместим. А ныне показал бы ты милость да пожаловал для рати коликую долю своей казны.
        Грозный сморщил лоб и прищурился.
        - А волил бы яз ведать, колико ты, Микита, с Ивашкой Висковатым неправедно своровал от моей казны?
        Казначей смутился и отвёл в сторону взгляд. Опричники возмущённо переглянулись.
        - Не можно, государь, воров имать середь особных твоих людей.
        Малюта низко поклонился Грозному.
        - Пожалуй суд снарядить противу воров тех.
        В тот же день Скуратов, Вяземский и Алексей Басманов отправились на Москву чинить следствие.
        Толпы людишек приходили в приказную избу с челобитными на дьяка и казначея.
        Покончив с допросом, опричники произвели обыск в усадьбах обвиняемых и нашли, по указаниям тиунов, в, земле целый склад драгоценных камней и сосудов, украденных из царёвых хранилищ.
        Когда Челяднин прочитал следственную грамоту о преступлениях - не только Фуникова и Висковатого, но и других приказных, опричных и земских, - Иоанн не выдержал до конца и, схватившись за голову, упал перед образом.
        - Боже мой! Волкам отдал ты державу мою на растерзание!
        И, полный негодования, тут же приступил к суду…
        Из отобранного у преступников добра царь не отдал ни деньги на содержание рати.
        - То моё уворовано! - фыркал он злобно и торопливо подсчитывал на сливяных косточках отобранную казну. - А что у людишек неправедно оттянули - и то моё! Моё то, ибо и людишки русийские все мои!
        По Московии были разосланы гонцы, возвещавшие о боярах и опричниках, приговорённых к смерти за мшел.
        На казни Фуникова и Висковатого присутствовали сам царь и Иван-царевич.
        Сгорбившийся и в одну ночь поседевший казначей обезумевшим взглядом следил за тем, как облачали дьяка в холщовый саван и, после долгих издевательств, волокли на виселицу.
        Когда очередь дошла до Фуникова, Малюта вытащил из узла связку соболиного меха.
        - Не инако, государь, любо было Микишке в тепле себя хоронить, коли соболями полны скрыни набил!
        Грозный зажал в кулак бороду.
        - А коли по мысли вору тепло, - потешим его теплом тем, да пожарче!
        Каты сорвали с казначея одежды и подвесили его за плечи к перекладине подле котла с кипящей водою и варом.
        Царевич взобрался на лесенку, принял от дьяка ведро с кипятком и обдал с головы до ног приговорённого.
        В то же мгновение Скуратов вылил на Фуникова ушат студёной воды.
        - Чтоб не упрел, голубок!
        Жестокий крик вырвался из груди пытаемого и потонул в тихом утреннем благовесте.
        - Не дюже! Не беленись! - захлёбывался Грозный, подсказывая сыну, как лучше орудовать с вёдрами.
        После обедни Иоанн, постукивая посохом, направился трапезовать.
        Борис, сказавшийся накануне больным, пришёл в трапезную последним.
        Царевич подразнил его языком.
        - Проглазел ты потеху!
        Годунов притворно вздохнул и стал подле аналоя.
        - Из Новагорода гости челом тебе бьют, государь, - скромно сообщил он и, поморщившись от боли, ухватился за поясницу.
        - Из Новагорода? - переспросил хмуро царь. - Чего им ещё?
        Борис внимательно поглядел на Грозного.
        - Богат и славен тот Новагород, мой государь! Много, сказывают те гости, злата и каменьев бесценных у зацных[Зацный - знатный.] людей да в монастырях!
        Он помолчал и, заметив, как все жадно насторожились, прибавил завистливо:
        - Лифляндцы, литовцы, ляхи, шведы, фряги с фламандцы - все охочи до Новагорода, до торга его могутного.
        Иоанн привстал и больно сдавил руками виски.
        - Да эдак-то, ежели и фряги и шведы… ежели попустить- чего доброго, и на Москву ничего не застанется…
        Челяднин шумно отставил от себя миску с кислыми щами.
        - И то, государь, наши гостиносотенцы печалуются на торг новагородской! - Он разгоряченно вышел из-за стола. - Давеча, царь, держали мы с Годуновым думу и порешили…
        - Ведаю! - перебил его царь и отвернулся к оконцу. Борис откашлялся в кулак и опустился на колени.
        - Дозволь, государь!
        - Дозволь… все дозволь! А проку от вас, что от чиликанья воробьиного.
        - Пожаловал бы ты, како допрежь, позакрывать дворы торговые в Новагороде да большую толику новагородских и псковских торговых гостей на низ увести, в низовые новагородские земли.
        Малюта разочарованно оттопырил губы:
        - И кака в том радость, в уводе?
        На лице Иоанна плеснулась снисходительная улыбка.
        - В ратном деле да в израде - орёл ты, Малюта. Ну, а для государственности не вышел умишком. Не взыщи. Не вышел, Малюта.
        И, смачно обсасывая голову варёной стерлядки, потрепал свободной рукой по щеке опричника.
        - Тех на низ, а московских гостиносотенцев замест их посадить. Разумеешь затею Борисову? Чтобы торг-то с басурмены не новагородцы, а наши людишки вели.
        Расцветший Годунов торопливо прибавил:
        - Да чтоб некому было чмутить!
        - Чмутить чтобы некому! - поддакнул Иоанн, стукнув братиной по столу.
        Челяднин причмокнул уверенно.
        - На свою погибель милуются те новагородцы через богомерзкого Курбского да литовского короля с погаными ляхами. Перехватили мы грамоту…
        Острыми углами приподнялись плечи царя.
        - Волю утресь же зрети те грамоты!

* * *
        - Израда! Израда! - трезвонили усердно по Московии языки. - Ляхам Новагород замыслил отдаться! Сам митрополит Филипп благословил игумена уволочить тайно святыни монастырские на Польшу премерзкую!
        Воеводы и окладчики скликали рать.
        Холопи, вооружённые бердышами и стрелами, покорно готовились к бою.
        Пять полков подтянулись к Москве. В середине шёл полк главный над четырьмя остальными. Воеводство над ним принял сам Иоанн.
        Против рати царёвой поднялся весь край новагородский.
        Грозный, прежде чем начать бой, отправил послов в противный лагерь.
        - Не люба государю кровь человеческая, - объявили послы. - Отдайтесь на милость царёву, и не сотворит он над вами недоброго.
        Новагородцы дерзко посмеялись над словами Грозного.
        - А кто может устояти противу Бога да и Господина Великого Новагорода? - кичливо кричали они вдогон ускакавшим послам.
        Взбешённый Иоанн в ту же ночь выступил в поход.
        Две недели держались дружины новагородские. Наконец Грозному удалось обложить город.
        В последний раз он объявил осаждённым:
        - Ежели не отдадитесь на милость мою - в Волхове утоплю всех крамольников!
        Дружины ничего не ответили и приготовились к обороне.
        Под градом стрел, презирая смерть, бесстрашно гнал Малюта к стенам полки.
        Утром, с лихими песнями и победными трубными кличами, рать прорвалась на улицы города и сразу же приступила к погрому.
        На другой день, окружённый сотней опричников, в Новагород прискакал Иоанн.
        У заставы его встретил архиепископ Феофил.
        - Ты бы римской церкви поклон отвесил, иуда, а не мне, царю православному! - с омерзением сплюнул царь.
        Феофил поднял клятвенно руку.
        - Верую, государь, во едину святую соборную и апостольскую церковь и такожде исповедую едино крещение, яко и ты, преславной!
        Поклонившись до земли, он благословил опричников и обратился к царю:
        - Не покажешь ли милость, не откушаешь ли в смиренной моей обители хлеба-соли с дороги?
        Царь переглянулся с Малютой и смежил глаза в задорной усмешке.
        Предвкушая потеху, Скуратов потёр с наслаждением руки.
        - Покажи милость архиепископу, царь!
        И, уловив утвердительный кивок, повернулся к опричнине:
        - Коли по чести, горазды и мы пожаловать архиепископа честью!
        Стрельцы и ратники, разместившись в усадьбах торговых людей, устроили пир.
        Изголодавшиеся людишки в мгновение ока уничтожили все найденные съестные припасы.
        По улицам сновали женщины и с замирающим сердцем заглядывали в изуродованные копытами лошадей лица убитых.
        Солнце посылало земле последние улыбчатые лучи свои. Над Волховом мирно расстилался тающий полог тумана. На город спускались тихие предвечерние сумерки…
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        Грозный продрал глаза и тупо уставился в усыпанную золотистыми звёздами подволоку.
        - Где мы? - обдал он винным перегаром Малюту. Опричник, стоявший всю ночь с дозором подле входа, подскочил к царёвой постели.
        - В трапезной архиепископской, государь!
        И, заметив испуг на припухшем от хмеля и сна лице Иоанна, успокаивающе указал на дверь.
        - Полны хоромины наших людишек. Не тревожься, преславной!
        В трапезную, под дозором Алексея и Федьки Басмановых, вошёл монах.
        Царь почтительно поднялся с постели и сложил пригоршнею ладони.
        - Благослови, отец.
        Монах смущённо остановился.
        - Ты, государь, пожалуй меня своим благословеньем.
        - Бла-го-сло-ви!
        Острый конец посоха хищно цокнул о пол.
        Лихорадно задёргались тонкие губы монаха, и широко раздавшиеся зрачки застыли на кулаке, судорожно стиснувшем посох.
        - Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, святых славных и всехвальных апостол, иже во святых отца нашего Иоанна, архиепископа Константиняграда Златоустова[…Иоанна, архиепископа Константиняграда Златоустова - святитель Иоанн Златоуст (ок. 350-407), византийский церковный деятель, архиепископ Константинополя (с 398 г.), представитель греческого церковного красноречия (проповеди, панегирики, псалмы). В Византии и на Руси был идеалом проповедника и неустрашимого обличителя (в том числе для Аввакума).] , святых и праведных Бого-отец Иоакима и Анны[…святых и праведных Богоотец Иоакима и Анны… - родители Пресвятой Девы Марии; по выражению церковной песни, «кипели богатством добродетелей» и нравственными качествами «превосходили всяких родителей земных». Память праведных Богоотец Иоакима и Анны - 9 (22) сентября.] и всех святых, помилует и спасёт тя, яко благ и человеколюбец.
        Приняв благословение, Грозный отвесил земной поклон и покаянно обратился к иконам:
        - От юности моея мнози борют мя страсти; но сам мя заступи и спаси, Спасе мой!
        Исполнив свой долг перед Богом, он деловито шепнул Басмановым:
        - Абие воздать бы милость архиепископу.
        И к монаху:
        - Облачился бы владыко в ризы пасхальные да пожаловал к нам!
        Малюта собрал на дворе всех послушников и огорошил их чудовищной вестью:
        - По царёвой великой милости попируете ныне, отцы, на свадьбе владычней.
        Старичок келарь с ужасом поглядел на безмолвных монахов и бесстрашно шагнул к Скуратову:
        - Ирод! Иуда! Холоп Вельзевулов!
        Стрельцы набросились на старика и уволокли его в погреб.
        Послушники попятились незаметно к воротам.
        Покорный зову царя, Феофил немедля явился в трапезную.
        - Благослови тебя Бог, государь!
        - Благословено имя Господне отныне и вовеки, - благоговейно собрал губы Иоанн. - А за хлеб-соль, владыко, жалую яз тебя…
        Он замолчал и неожиданно усиленно подул на пальцы.
        Басманов неожиданно облапил Феофила.
        - Жалует тебя государь женою пригожею!
        Архиепископ добродушно улыбнулся.
        - Вот люди сказывают, что грозен наш царь, а ты и с постели тешишься, яко младенец безгрешной.
        Иоанн притопнул на захохотавшего Федьку Басманова и привлёк Феофила к себе.
        - Хоть ты и древний старик, а мужем будешь ещё на славу. Тако яз сказываю?
        - Тако, преславной! - не переставая улыбаться, закивал головою архиепископ.
        - А ежели тако, внемли!
        Царь зло оттолкнул от себя старика.
        - Не любо было тебе быть православным, молись римской ереси, богоотступник…
        Со всех монастырей с богатыми свадебными дарами собрались игумены и иеромонахи в архиепископские покои.
        Когда все приготовления были готовы и стрельцы выволокли на двор отчаянно упиравшегося Феофила, - на крыльцо не спеша вышел царь.
        Понуро построились монахи в круг.
        Среди двора со связанными на спине руками стоял старик келарь.
        Стрельцы открыли ворота и пропустили Скуратова, торжественно ведшего на поводу белую жерёбую кобылу.
        Иоанн низко поклонился архиепископу.
        - Вот жена твоя, еретик! Скачи на ней, горлице ясной, на Москву да послужи под конец живота волынщиком плящущему медведю!
        Феофила усадили насильно на лошадь. Келарь, не помня себя, рванулся к царю.
        - Басурмен! Вельзевул!
        Владыко остановил его жестом руки.
        - Не сокрушённо, а радостно заповедано Христом идти на мученичество во имя Его!
        Опричники связали ноги Феофила под брюхом лошади и накинули на шею его пёструю ленточку, привязанную к волынке.
        Келарь рухнулся наземь.
        - Сокруши, Господи, нечестивых!
        - Умолкни! - гневно прикрикнул архиепископ. - То воля Божия!
        И повернулся гордо к царю.
        - То не истина, что творишь ты с Русией, а испытание Божие за грехи! То не истина, что возвеличил ты худородных, а господарей предаёшь позорам некаким и мученической кончине!
        - Обрядить его в колпак скомороший! - едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться в горло владыке, крикнул Грозный и вонзил посох в круп лошади.
        С мертвящим ужасом следили новагородцы за скачущим архиепископом.
        Федька Басманов с улюлюканьем мчался за всадником, волоча за собою на аркане мёртвого келаря.
        Малюта выгнал монахов на улицу.
        - Гони их к владыке! - приказал Грозный и вскочил на аргамака.
        Высоко задрав подрясники, монахи, преследуемые ратниками, побежали по городу.
        - Гуй! Гуй! Гони их, еретиков!
        Вдоволь натешившись, царь свернул в хоромы торгового гостя Сыркова.
        - Волю попировать у могутнейшего из зацных! - насмешливо поклонился он закованному в железы хозяину и поднёс к его рту корец вина. - Пей, Фёдор, перед дорожкою к ляхам!
        Сырков плотно стиснул зубы и отвернулся. Малюта больно ущипнул его.
        - А не люба тебе царёва подача, отведай пёсьей крови своей!
        И кулаком ударил скованного по щеке.

* * *
        Вечером Грозный обрядился игуменом и сам отслужил торжественное молебствование. Собор был полон согнанными со всех дворов новагородцами.
        Усердно, по монастырскому чину, молился царь. Ему благоговейно прислуживал Федька Басманов.
        Опричники, не поднимаясь с колен, вполголоса подпевали дьячкам.
        Иоанн вышел на амвон благословить молящихся.
        - Ко кресту! - зашептал Друцкой[Друцкой - о ком именно идёт речь, установить затруднительно. Друцкие - русский княжеский род, разделившийся в XV в. на несколько ветвей, принявших дополнительные фамилии (по названиям имений, которыми они владели) - Соколинских, Прихабских, Виденецких, Любецких, Горских, Озерецких, Подбереских, Багриновских - и изменивших прежние (по прозвищам родоначальников) на Одынцевичей, Коноплёй, Путятиных, Бабичевых и др.] сбившимся в левом притворе женщинам.
        В тихой молитве едва колебался клин бороды Иоанна; рука, сжимавшая серебряный крест, размеренно тыкалась в губы женщин, а прищуренный взгляд неотрывно щупал окаменевшие лица.
        Друцкой, заметив наконец, как царёво лицо зарделось в мимолётной улыбке, уверенно подошёл к девушке, приложившейся ко кресту, и торопливо увёл её на паперть.
        За ним с воем побежала какая-то старуха.
        - Отдай! - обхватила она ноги опричника. Друцкой мигнул стрельцам.
        Старухе заткнули рот и уволокли… Ночью Федька Басманов услышал сквозь сон чьи-то сдержанные рыдания.
        - Аль баба? - насторожился он и пошёл на звуки. В каморке под лесенкой, связанная по рукам и ногам, лежала уведённая Друцким из церкви девушка.
        Федька зажёг сальный огарок и склонился над полонянкой.
        - Откель принесло тебя, красная?
        Девушка попятилась в угол. Воспалённые от слёз глаза её с мольбою и страхом уставились на опричника.
        - Кромешник ваш с разодранным ухом сказывает - для царя меня уготовал.
        Басманов заскрежетал зубами.
        - Сызнов Друцкой замест бабы потваренной охальничает!
        Коротким взмахом кинжала он разрезал верёвки.
        - Ты нишкни, красная, а яз поглазею дозорных.
        На крыльце, у окон и по всему двору стояли стрельцы. Опричник понял, что уйти незамеченным из хором невозможно, и торопливо вернулся в каморку.
        - А не тешиться ему с тобой, красная! - горячо шепнул он полонянке и, прежде чем она успела что-либо понять, пырнул её кинжалом в грудь.
        Вскоре в опочивальню Грозного ворвался Друцкой.
        - Израда, царь!
        И робко:
        - Убили ту девку, преславной…
        Царь гулко вздохнул и почувствовал, как по всему телу пролилась сладостная истома.
        - Буй! Нешто можно тако пугать по ночам!
        Разувшись, Федька Басманов пробрался в опочивальню.
        - Ты, что ли, Федька? - чуть приподнял голову Грозный.
        - Яз, государь! - тоненьким бабьим писком откликнулся опричник и, складывая бантиком губы, колышущейся походкой подошёл к постели.
        - Ноженьки растереть бы тебе на сон, государь. Чать, за день-деньской притомился!
        И тёплой ладонью нежно провёл по бугристым икрам. Истомно потягиваясь, царь привлёк к себе Федьку. Неожиданно он привскочил и вцепился опричнику в волосы.
        - Никак, кровь на тебе?
        - Помилуй, царь! Откель ей тут взяться?
        Но смущённо забегавшие глаза выдали его с головой.
        - Откель, мымра?! А не ты ль девку ту поколол?
        Федька попытался улыбнуться, но, встретившись с хмелеющим взглядом царя, отскочил к двери.
        - Откель, смерд?!
        Опричник вылетел из опочивальни.

* * *
        Утром, после обедни, Грозный приказал вывести Сыркова на двор.
        - Сказывай! Честью прошу - куда казну схоронил!
        Фёдор скривил лицо в презрительную усмешку.
        - Авось кромешники твои и без подсказа найдут! На то и воры, чтоб чужое пёсьим духом учуять!
        - Ну-у, ты!
        - Ну, яз! Эка, признал-таки!
        Грозный покрутил в кулаке клин бороды.
        - Не в Волхове ли потопил?
        Полоняник таинственно прищурился.
        - А ты, поглазел бы, московской князь!
        Малюта замахнулся на Сыркова ножом, но вдруг, осенённый удачной мыслью, повернулся к царю.
        - А не поглазеет ли сам хозяин казну свою в Волхове?
        На длинной верёвке потащили Сыркова по городу. У реки Друцкой сорвал с его шеи крест.
        - Пригож с водяными и безо креста!
        Усевшись с близкими в ладью, Грозный намотал на руку конец верёвки, которой был связан торговый гость, и приказал отчалить от берега.
        - Живуч же ты, Фёдор! - развёл царь удивлённо руками, когда вытащенный из реки Сырков пришёл в себя. И склонил добродушно голову на плечо. - А что гожего, добрый человек, видывал ты под водой?
        Сырков собрал весь остаток угасающих сил и судорожно сжал кулаки.
        - Великой князь! Видывал яз, како собрались водяные Волхова, Ладоги, Ильменя и, твоей души сдожидаючись, рядили изрядно, в какую преисподнюю да каким кромешникам бросить её, окаянную!
        Иоанн улыбнулся.
        - Добро ты узрел! - И с жутким спокойствием потрепал пытаемого по лицу. - Волю яз поглазеть, како душа моя в преисподней будет кипеть!
        Он помолчал немного и, смакуя, прибавил:
        - Подвесить его к дыбе, да тако, чтобы колени в котёл приходились с кипящим варом, да варить, покель душа моя не приобыкнет да покель не поведает он, куда казну схоронил.
        Извиваясь в страшных мучениях, Сырков упорно молчал до тех пор, пока не почувствовал, что теряет рассудок.
        - Под трапезной… Третья половица ошую окна! - захлебнулся он и без чувств упал на Басманова.
        Когда короба с казной и драгоценностями были найдены, опричники изрубили в куски тело Сыркова и бросили в Волхов.
        - Ляхам челом ударь! - ревел исступлённо Малюта. - Да пониже римской ереси поклонись!
        В тот же день казнили всех знатных новагородцев, обвинённых в тайных сношениях с Польшей.
        Река кипела криками утопающих и молодецкими песнями опричных людей. Рогатинами, копьями, баграми и топорами били стрельцы по головам осмеливавшихся вынырнуть из воды.
        Скуратов, распоряжавшийся казнью, изнывал от усталости, но никому не доверял, сам деловито привязывал детей к женщинам, кошек к груди стариков, камни к ногам юношей и по счёту передавал стрельцам.
        - Топи их, еретиков!

* * *
        Расправившись с Новагородом, Иоанн облачился в смиренные одежды и пошёл колымагами на Александровскую слободу.
        Связанных холопей после долгих свар поделили между собою опричники и угнали в свои поместья.
        Обоз из трёхсот подвод с золотом, серебром, драгоценными камнями, деньгами и иной добычей, захваченной в хоромах знатных новагородцев и в ста семидесяти пяти разорённых монастырях, сильные отряды ратников препроводили в слободу.
        Отслужив благодарственное молебствование, Иоанн отправился к церкви святой Евдокии встретить обоз.
        Упрятав деньги и драгоценности в церковное подземелье, Грозный сам помог вделать в церковь соборные врата, увезённые из Новагорода.
        Ключи от врат он не передал келарю Вяземскому, а предусмотрительно повесил себе на грудь.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        Рогозяный Дид и Шкода вернулись с разведки, полные гордого сознания блестяще выполненной задачи.
        Вытащив из ладьи добычу, завёрнутую в рогожу, Шкода взвалил её на плечи и, не отвечая на любопытные расспросы обступивших его запорожцев, пошёл к кошевому.
        Казаки двинулись за ним возбуждённой гурьбой и, не надеясь добиться у товарища толку, высказывали самые чудовищные предположения о тюке. Едва кто-либо пытался приблизиться к добыче, - Рогозяный Дид свирепо сучил рукава и так скалил зубы, что и у самых отчаянных головорезов отшибало охоту связаться с ним.
        - Ото ж я тебе, батько, бубенцов достал для волов. Чтобы, когда будешь ехать, вызванивало легонько да нечистую силу в поле пугало, - таинственно подмигнул Шкода атаману и бросил поклажу на землю.
        В рогоже что-то хрястнуло и беспокойно заворочалось.
        Загубыколесо томительно-медленно раскурил люльку, сочно затянулся угарным дымом и, сунув руку за пояс штофных шаровар, с наслаждением почесал низ живота.
        Тут уж не мог стерпеть даже выдержаннейший по спокойствию Сторчаус.
        - Вижу я, коханые мои паны, - ядовито ухмыльнулся он, - что атаман по щирому своему сердцу задумал поделить тот гостинец: половину бубенцов своим волам оставить, а другую долю - панам молодцам на тарпанов отдать.
        И выхватил из ножен молнией сверкнувшую на солнце кривую саблю… Шкода едва успел удержать его руку.
        - Ты ж, бисов Сторча, чуть не отправил на шибеницу некрещёную душу!
        Сгоравшие от любопытства запорожцы расцвели в блаженной улыбке.
        Нерыдайменематы, не задумываясь, наступил на тюк.
        - Поперхнись я первою чаркою, коли бубенцы те по-татарски не брешут.
        Прошмыгнувший между ног Шкоды Гнида, бесшабашно посвистывая, пырнул ножом по швам рогожи.
        - Вылезай трошки побалакать до купы, - нежно попросил он и постучал кулаком по тому месту, где должна была находиться голова полоняника.
        - Язык? - всё ещё не доверяя себе, заискивающе уставились запорожцы на Рогозяного Дида.
        - А может быть, и язык.
        И только когда из рогожи высунулась бритая голова татарина, Рогозяный Дид многозначительно переглянулся со Шкодой и важно заложил за спину руки.
        - Не пойму я вас, паны молодцы! Зачем мы и в поле ходили, ежели не языка изловить?
        Он снял шапку и любовно погладил свой оселедец.
        - А ещё не случалось такого, чтобы Шкода да Рогозяный Дид с разведки без скурвых сынов ворочались!
        Широко раздувшимися ноздрями татарин жадно глотал воздух и, казалось, не обращал никакого внимания на запорожцев. Пушок его бороды, едва окаймлявшей приплюснутое лицо, при каждом вздохе корежился и подбирался к вискам жёлтою муравьиного стайкою. Узенькие щёлочки глаз сомкнулись, и лишь лёгкое колебание бесцветных бровей говорило о том, что полоняник исподволь наблюдает за окружающими.
        Атаман внимательно оглядел языка и пустил в него едкую струю дыма.
        - Покажи нам очи свои! Чего, скурвый сын, очи прячешь от нас!
        Татарин облизал языком губы и что-то забулькал горлом.
        - Да, ей-Богу, он разумеет мову христианскую! - разочарованно развели руками казаки. - Стреляный, видать, горобец!
        Писарь наклонился к полонянику и что-то спросил его по-татарски.
        Бритая голова татарина собралась серыми бугорочками и стала похожей на прибрежную известковую выбоинку, источённую водой, временем и насекомыми.
        - Брысь! Не кохайся с паскудой! - крикнул раздражённо Рогозяный Дид и, вцепившись в грудь полонянника, поднял его с земли.
        - Будешь балакать?!
        До вечера бился Рогозяный Дид с языком, тщетно пытаясь что-либо выпытать от него.
        Кошевой приказал разложить костёр.
        Татарин сразу оживился и стал проявлять большую словоохотливость.
        После допроса его заковали в лянцюги и увезли в кышло.
        - Ежели набрехал, - погрозился Василий, - изрублю тебя, како того Угря на Москве.
        Татарин отчаянно затряс головой.
        Выводков передал полоняника в селение и наказал беречь его пуще очей.
        На другой день гонцы поскакали по кышлам скликать казаков на рать.
        Аргаты[Аргаты - наймиты.] , крамари[Крамари - мелкие торговцы.] и землеробы побросали, не задумываясь, хаты свои, вооружились рушницами, пистолями, боевыми молотами-келепами и ушли в Сечь.
        Рогозяный Дид неустанно шмыгал среди молодых казаков, устраивал опытную стрельбу и учил, как обращаться со списами[Списы - пики.] .
        Перед тем как выступить в поход, Дид сам обрядил Василия.
        Обвешанный кинжалами, ножами, пистолями, рогами, полными пороха, с кожаной пряжкой на груди, набитой патронами, Выводков лихо вскочил на коня.
        - Чисто Илья-пророк за густейшею хмарою! - восхищённо похлопал Дид по колену розмысла. - И на рыле твоём прописано: раз родила мене маты, раз мене и умираты, хай вы галушкою поперхнулись, басурмены нечистые!
        Он хотел ещё что-то сказать ласковое, отечески-сердечное, но вдруг задёргалась верхняя губа его и повлажнели глаза.
        - Стара стала кобыла! - обругал себя Дид и, чтобы не выдать волнения, оглушительно высморкался.
        - Славное низовое товариство! - зычно прорычал атаман, повернув коня к приготовившимся в путь запорожцам.
        Все благоговейно сняли шапки.
        Долго говорил Загубыколесо, сдабривая речь смачною бранью против татар. Горячей волной хлестало по душе казаков каждое проникновенное слово его. Огоньки глаз остро и вызывающе резали дали, перекидывались за рокочущий Днепр и жадно щупали просторы Дикого поля.
        Наконец по знаку кошевого товариство ринулось в путь.
        За Днепром войско разбилось на два отряда. Меньший отряд, с Василием, Шкодой и Рогозяным Дидом, поскакал к полудню.
        - Мудрый, Бабак! - приказал Дид Василию. - Бо ты до этого дела сподручней!
        Розмысл достал из-за голенища аккуратно сложенный лист бумаги и потряс им в воздухе.
        - Ежели не сбрехал язык, лихо достанется той татарве, паны молодцы!
        Он долго изучал местность, сличая её с чертежом, набросанным со слов языка, и, выверив всё, погрозился в сторону татарских кочевищ.
        Казаки немедленно приступили к разбрасыванию якирцев.
        - Ни дать ни взять - якирцы наши, паны молодцы, что те птичьи лапы! - в сотый раз восхищался розмысл запорожскому умельству. - И три передних перста, как быть тому подобает, и задний четвёртый.
        И задумчиво поворачивал голову в сторону далёкой Московии.
        - Коли даст Бог живота, попотчую ужо якирцами царёву конницу!
        Отряды сошлись на другой день к вечеру.
        - Тут ли заночуем, а либо дале поскачем? - спросил нерешительно кошевой, но тут же рявкнул: - Кто за мной, орлы степовые, гукайте коней!
        И помчался вперёд.
        Молодо-звонко, забывая о ноющей старческой боли в ногах, затянул Рогозяный Дид любимую песню свою:
        Гей, из широкого степу,
        3 вильного роздолля…
        Рокочущими волнами подхватили казаки:
        Вылитала орлом сизым
        Та славная воля!..
        Гнида, засунув два пальца в рот, заглушал всех свирепым свистом.
        Дид приподнимался на стременах, молодецки размахивал келепом и бушующим ураганом рвал степные просторы:
        Збыралыся козаченькы
        В раннюю денныцю,
        Злыталысь орлыченькы.
        Чуючы здобычу…
        Кошевой палил, как из пушки, не отставая от Дида:
        Выступалы козаченькы
        В поход з пивночы…
        А всё войско подхватывало бесшабашно:
        Злыталыся орлыченькы
        Клювать вражи очи…
        Степь - как море. Всюду, куда ни сверни, - колеблющаяся живая ткань небосвода.
        Но не запорожцу бояться заблудиться и пропасть в Диком поле. Ни к чему ему наглухо заросшие густою травою дороги. Есть иные пути, которых никаким умельством не скрыть от казака. Скачет он днём по солнцу, примечает и высокие могилы, и скрутни травы. Кому другому и в голову не взбрело бы, а запорожцу каждый шорох в степи - примета верная.
        Не заблудиться казаку и в тёмную ночь. Вон в бархатной камилавке далёкого неба - Воз[Воз - Медведица.] протянул оглоблю свою в сторону Сулеймановских орд[Сулеймановы орды - имеются в виду войска Сулеймана I Кануни, турецкого султана в 1520-1566 гг.] ; Волосожар[Волосожар - Плеяды.] тоже не дремлет, верой и правдой норовит послужить запорожцу, подмигивает по-братски на заход солнца; а уж Ерусалим-дорога так та на то и проложена Богом, чтоб споручествовать крещёной Сечи.
        Бывает и так, что наводили татары и ляхи чары на славное низовое товариство. Вдруг, ни с того ни с сего, набегают на звёзды густые тучи, и становится, в небе, как в курени, когда раскурит казачество бездонные люльки свои. Но и тогда ухмыляется запорожец в длинный свой ус, обнюхивает глухую мглу и уверенно пришпоривает коня.

«Не быть тому, чтобы хоть с мотыльковый лёт, а не дул какой-нибудь самый завалящий бы ветер!»
        Дикое поле - не хата: не скроешь в нём дыханье земли. То москаль вдруг дохнет, то басурмен а то и донец с ляхом поспорят. И попытайся после такого! Скрой от очей казацких пути-дороженьки степные!..
        Скачет войско по Дикому полю под началом Загубыколеса.
        Однако не слышно уже ни песен лихих, ни молодецкого посвиста: по примятой траве да по едва уловимому шуму чуют казаки притаившуюся татарву.
        И не дело как будто скакать напролом орде, а надо, обязательно надо показаться ей невзначай и свернуть ветром на полдень, в сторону, где разбросал Бабак-Василько якирцы. Только бы аргамаки Девлет-Гирея отведали тех якирцев - завели бы тогда запорожцы потеху!
        В задних рядах, покрякивая, скачет Сторчаус. Растрясло его, а может, и продуло каким-нибудь заворожённым ветром. Ломит голову, хрипит какая-то чертовщина в груди, и в спине такая катавасия, будто сотня татар списами в ней ковыряет! Ни вздохнуть, ни разогнуться, как надо бы настоящему сечевику.
        Атаман посоветовал было вернуться в Хортицы, но Сторчаус так зарычал на него, что пришлось, стремя голову, замешаться в войске и всю ночь ни единым духом не выдавать себя.
        - Не спокину товариства, покель очами вожу! Не такой уродился я, чтобы под бабьей спидницей воевать! - ворчал злобно больной и с отвращением пил то и дело из фляги единственное от всех болезней целебное зелье - горилку, густо сдобренную порохом, солью, тютюном, крапивным настоем и красным перцем.

* * *
        Язык не обманул. Крымцы неуклонно двигались в указанном им направлении. Василий с десятком казаков поскакал вперёд и показался татарам.
        Во вражьем стане поднялся переполох…
        Сутки скакали запорожцы по полю, не принимая боя.
        Наконец передовые отряды крымцев были увлечены в сторону, где Выводков разбросал якирцы.
        Попавшие в ловушку татары с проклятиями бросились назад, к своим. Их окружили тесным кольцом запорожцы.
        - За волю за молодецкую! За Сечь православную! - ревел, позабыв о хвори, Сторча, орудуя саблей, точно косой.
        С залитым кровью лицом в самую гущу ворвался Василий.
        Вдруг вдали показался бешено скачущий Дид.
        - Обошли! - надрываясь, кричал он и отчаянными жестами звал за собой.
        С захода на казаков двигалась вражья конница. Ей навстречу нёсся с головным отрядом Загубыколесо.
        Враги сошлись в лоб. Орды росли и смелели.
        Василий, как только услышал предупреждение Дида, отделился с десятком и незаметно зашёл в тыл татарам.
        Засыпав порохом огромную дугу травы, розмысл поджёг фитиль.
        Громовой раскат оглушил орды и посеял смятение в их рядах. В суеверном ужасе татары отступили к восходу.
        Загубыколесо не дал опомниться врагу и всей силой ринулся в бой.
        Пламя, вспыхнувшее от взрыва, разрасталось. Ветер гнал багровые языки полыхавшей травы в сторону смятенно бегущих орд.

* * *
        Нагруженные богатой добычей, запорожцы весело двинулись в обратный путь.
        Недалеко от Днепра тяжело раненный Сторчаус с трудом вылез из отбитой у крымцев арбы.
        Василий, с перевязанным лицом, сам еле державшийся на ногах от невыносимой боли в простреленном подбородке, заботливо подошёл к товарищу.
        - А не приложить ли свежей землицы к тем язвам твоим? - И, смочив слюною горсточку земли, приготовился помазать ею раны.
        Сторчаус закрыл глаз и болезненно улыбнулся.
        - Паны молодцы! - крикнул Выводков удаляющемуся войску. - Назад, паны молодцы!
        Безжизненно свесилась голова Сторчауса, упавшего на руки розмысла. Умирающий, напрягая все свои измождённые силы, что-то неслышно шептал.
        - Аль худо, дедко? - встревожился Выводков и уложил старика на траву.
        Подоспевшие казаки печально сгрудились подле Василия.
        Рогозяный Дид склонился над раненым.
        - Годи тебе ганчыркой валяться! Седай на конька да в шинок! Чуешь, друже мой верный? Чуешь ли, братику?
        Сторчаус приоткрыл глаза и легко, почти без напряжения, зашелестел холодеющими губами:
        - Прощевай, Диду, годи! Помордовал на земле, да пора и в родную хату!
        По его лицу расплылась тихая умиротворённая улыбка.
        - Как просил у Бога, так и сробилось. Помираю я не под спидницею бабьей, а в чистом поле молодецкою смертью…
        Голос его слабел и прерывался. В горле жутко булькала кровь, с каждым словом всё больше набиваясь во рту отвратительной клейкою жижицей.
        - Хай живе Запорожье! - выдохнул он вместе с отлетевшею жизнью.
        Казаки сняли шапки и поклонились покойнику до земли.

* * *
        Не высыпали, как раньше бывало, навстречу казакам поджидавшие их мирные поселяне.
        Пусты были разорённые кышла. Пока шли бои в Диком поле, часть орды сделала крюк и бросилась на посёлки.
        Крымцы не оставили камня на камне. Лишь горсточка людей вовремя укрылась в больших сёлах. Остальные были или перебиты, или угнаны в полон.
        Невольникам связали руки, расставили в ряды десятками, сквозь ремни продели шесты и, набросив на шеи верёвки, повели в сторону Крыма.
        Цепь верховых крепко держала концы верёвок и немилосердно похлёстывала полоненных нагайками.
        Немногие выдержали бесконечную дорогу, бессильно падали, умирали.
        Раз в день, на коротких привалах, невольников кормили павшими лошадьми.
        Дети, наваленные крикливою кучею в большие корзины, давили друг друга и задыхались.
        Высохшими скелетами добрались пощажённые смертью до турецкого города Кызыкерменя, расположившегося скученным грибным полем на правом берегу Днепра.
        Прослышав о прибытии полоненных, в Кызыкермень съехались торговые люди из Кафы[Кафа - Феодосия.] , Хазлева[Хазлев - Евпатория.] и Хаджибея[Хаджибей - Одесса.] .
        Невольников привели на рынок, ютившийся подле мечети.
        С минарета за кгаурами внимательно следил муэдзин. Облюбовав несколько девушек, он призывал хозяина и милостиво объявлял, что оставляет за собою невольниц.
        Хозяин морщился, гулко глотал слюну, но всё же покорно прикладывал руки к груди и лбу.
        - Всё, что просит у верных муэдзин, разве может отказать ему кто-нибудь? Бери для Аллаха!
        Девушек вели через площадь и, связав, бросали в низенький, сложенный из камня сарай.
        Торговые люди деловито разглядывали полоненных, тыкали кулаками в их груди и икры, раздирали пальцами рты и подсчитывали, как при покупке коней, зубы.
        - Старьё! Много просишь за падаль!
        Продавцы возмущённо всплёскивали руками:
        - Если такое золото - падаль, то какое золото - золото?
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        Главные силы Девлет-Гирея неуклонно продвигались к Московии.
        На берегу Лопасни, в Молодях, хан обратился к князю Михаиле Ивановичу Воротынскому:
        - Ведомо мне, что у царя и великого князя земля велика и людей множество: в длину земли его ход девять месяцев да поперёк шесть месяцев, а мне не даёт Казани и Астрахани! А либо одну Астрахань, потому - сором мне от турского султана: с царём и великим князем воюю, а ни Казани, ни Астрахани не возьму и ничего с ним не сделаю.
        Грозный упал духом, узнав о требовании Девлет-Гирея. Созванная им дума ни к какому решению не пришла.
        Земские настаивали на том, чтобы отдать временно крымцам Астрахань и тем спасти от разорения всю Московию. То же советовали Иоанну князь Вяземский и Басманов.
        С вторжением татар одна за другой приходили с различных украин недобрые вести.
        В Ливонии русийскую рать оттеснили от Дерпта: Литва и Польша, пользуясь набегом крымцев, готовились к наступлению. А тут ещё дошли грозные слухи о том, что казаки отрезали все торговые пути и скликают вольницу в поход против вотчинников и других помещиков для вызволения холопей из кабалы.
        Распустив думу, царь вызвал к себе Годунова.
        - Аль и впрямь смириться мне перед татарином?
        Борис напряжённо задумался. Грозный терпеливо ждал, вычерчивая что-то посохом по каменному полу.
        - Царь! - переступил наконец неуверенно с ноги на ногу Годунов. - Лихо на украйнах.
        - Про то яз и сказываю тебе.
        - А токмо, преславной, тако прикидываю яз неразумным умишком своим: противу ливонцев у нас одна сабля, противу ляхов да Литвы, государь, другая.
        Он загнул два пальца и снова задумчиво наморщил лоб.
        - Коликим ещё саблям счёт поведёшь? - теряя терпение, процедил сквозь зубы Грозный.
        - Ещё, преславной, противу казаков вострая сабля потребна. Не спрокинулись бы те казаки для могутства твоего помехою сильнее татарской!
        Грозный презрительно сплюнул и растёр ногою плевок.
        - Вот казаки твои! Одна опричнина токмо свистнет - и следу не станет от тех разбойников!
        Не смея противоречить, Борис подобострастно склонился:
        - Велики сила и слава твоя, мой государь! Скрутит опришнина людишек разбойных.
        И, словно про себя, вздохнул печально:
        - Бегут смерды множеством на Жигули, на Чёрный Яр да в Дикое поле, в запорожские степи.
        Грозный испытующе поглядел на советника. Вкрадчивые слова, в которых переплетались и лесть, и горькие истины, вызывали смутное беспокойство и не сулили ничего доброго.
        - Ежели б не погиб под Вейссенштейном в бою холоп мой верный Малюта[Ежели б не погиб… в бою холоп мой верный Малюта… - Слова эти Иван IV произносит накануне сожжения Москвы крымским ханом Девлет-Гиреем, то есть до 21 мая 1571 г, Малюта же погиб в 1573 г.] , прибрал бы он к рукам и казаков и протчих крамольников! Ужотко почмутили б при нём!
        При воспоминании о Скуратове Иоанн слезливо заморгал и набожно перекрестился.
        Годунов грохнулся на колени и сейчас же поднялся.
        - Токмо, государь, яз разумею: негоже Гирея новою саблею жаловать.
        Царь оживился.
        - Верно, Борис! Мудро умишком ворочаешь!
        И твёрдым голосом:
        - Немедля спошли гонцов к Воротынскому. Дескать, волит царь тако сказывать Девлет-Гирею: ныне противу нас одна сабля - Крым; а тогда - Казань будет вторая сабля, Астрахань - третья, ногаи - четвёртая!

* * *
        Как-то среди ночи к царю в опочивальню ворвался Евстафий.
        - Тула горит, государь!
        Александровскую слободу пробудили полошные колоколы.
        Грозный перво-наперво приказал вывезти из слободы драгоценности. Для удобства работные люди разобрали церковь святой Евдокии, в подземельях которой хранилось вывезенное из Новагорода добро.
        Игумен Ростовского монастыря на коленях подполз к царю, суетившемуся подле кованых сундуков.
        - Обрели, преславной, мнихи в святых писаньях глагол откровения…
        - Прочь, долговязая мымра! - злобно затрясся Иоанн, сбитый со счёта, и, смешав сливяные косточки, толкнул ногою дьяка.
        - Сызнов клади!
        Игумен отполз на брюхе за кучу щебня а притаился.
        Когда колымаги были нагружены, Грозный, всё ещё хмурясь, поискал глазами по сторонам.
        Следивший за каждым его движением монах высунул голову из-под прикрытия.
        Царь нетерпеливо шагнул к щебню.
        - Како ещё откровение?
        Игумен стал на четвереньки и вобрал голову в плечи.
        - Было, государь, виденье святому отроку Ананию. И бе - явися к нему ангел Господень с глаголом: ни единый ворог некрещёный не придёт, отрок святый, на место сие.
        - Доподлинно ли?
        - Доподлинно, государь.
        И, вскочив, монах торжественно протянул руку в ростовскую сторону.
        - Доподлинно, государь, во едином месте будешь ты невредим и здрав - в нашем монастыре.
        Вера в слова игумена несколько успокоила перепуганного царя. Не вдаваясь в рассуждения, он приказал везти всё добро своё на Ростов и в ту же ночь сам уехал туда же с детьми и опричниной.
        По дороге Грозный вёл с монахом непрерывные беседы о слове Божием, о деяниях и подвигах отцов церкви и, уже подъезжая к монастырю, невзначай будто спросил:
        - А не было ли откровения Ананию, коликой положен вклад за спасение от некрещёных?
        Монах скрыл лицо в своей бороде, чтобы не выдать хитрой усмешки.
        - Про то не слыхивал, государь. Да об чём толковать? Сам ведаешь - всякое даяние благо и всяк дар совершён.
        Но Иоанн потребовал назвать точную сумму и, жадно растопырив руки, как будто хотел грудью защитить своё добро, приготовился к торгу.

* * *
        Под натиском разгулявшихся орд смятенно бежали русские рати. Только Воротынский ещё кое-как держался под Серпуховом, в Гуляй-городе[Гуляй-город - передвижная крепость.] . Войско валилось от голода. Все пути к продовольственным участкам были отрезаны. В кошу же не осталось ни крошки хлеба.
        Скрепя сердце князь разрешил убивать коней на прокорм воинов.
        Однажды лазутчики привели в лагерь двух полоненных татар.
        - Долго ли простоит крымской царь? - спросили одного из полоненных.
        Татарин удивлённо развёл руками.
        - Меня спрашиваете, меньшого, а Дивей-мурзу[Дивей-мурза - один из представителей татарского княжеского рода.] , господина моего, бросили в яму и не пытаете.
        Узнав о высоком происхождении второго полоняника, сам воевода решил чинить опрос.
        - Ты ли Дивей-мурза? - огорошил татарина князь. Полоняник замялся, что-то обдумал и неожиданно гордо ударил себя в грудь кулаком.
        - Я! - И, сплюнув через плечо, оскалил крепкие зубы. - Но я мурза невеликий! Есть сильнее меня - крымской хан! С ним поборитесь-ка, русийские необрезанные кгауры!
        Воевода подал знак стрельцам. Мурзу связали и за дерзость избили нагайками.
        - Будешь ли сказывать?! - кипел возмущённый спокойствием татарина воевода. - Развяжешь свой нечистый язык?!
        - А ты не вели холопям соромить меня - мурзу! - высокомерно огрызнулся избиваемый, стараясь ни единой чёрточкой лица не выдать страданий.
        Едва стрельцы прекратили истязания, Дивей лукаво прищурился.
        - Ежели бы Девлет-Гирей был взят в полон замест меня, я свободил бы его, а вас, свиней необрезанных, погнал бы холопями в Крым!
        Воевода расхохотался.
        - Поглазели бы мы, како ты нас одолел бы!
        Но мурза не смутился и, полный уверенности в правоте своих слов, протянул по слогам:
        - Коней своих на прокорм перебьёте, - на чём скакать будете противу нас?
        И с презрением:
        - В неделю выморим вас голодом в Гуляй-городе вашем!
        Взбешённый князь приказал обезглавить обоих татар…
        Узнав о гибели Дивей-мурзы, хан сжёг Серпухов и уничтожил весь хлеб в подклетных сёлах.
        В диком страхе бежали холопи в леса. Иные, теряя рассудок, отдавались на милость врагов. Однако татарам недосуг было возиться с полоняниками, и они бросали их в пылающие костры.
        Уничтожив последний запас коней, Воротынский бежал.
        Крымцы преследовали его по пятам.
        В воскресенье запылало увеселительное село царя - Коломенское.
        Опустели московские дворы, торговые площади. Люди спасались в лесах, в подземельях и погребах, оставив на произвол судьбы свои избы с добром.
        - Горим! - вихрем неслось из конца в конец. Огонь бушевал больше суток. Выгорели Китай-город, Кремль, особный двор и Земляной вал.
        Разорив Москву и вдоволь натешившись грабежом, орды откатились назад, к Дикому полю. Передовые отряды скакали с дозором, прочищая путь основным силам.
        Полоненных уже не убивали, а связывали десятками и гнали вместе со скотом в Крым.
        Москва, Серпухов, Калуга, Тула (вплоть до великого Дона и Дикого поля) обратились в выжженную пустыню.

* * *
        Иоанн осунулся и поседел. У глаз появились новые паутинные сети, лицо изрылось морщинами, и старчески сутулилась узенькая его спина.
        - Ты, прародитель наш Володимир! - с утра до ночи молился он перед киотом. - Ты ведаешь тугу мою смертную!
        И больно стукался головою об пол.
        - Научи мя оправданиям твоим, Господи! Силою честного креста твоего укрепи мя на царстве!
        Позади, на коленях, помахивал безразлично кадилом царевич Фёдор. Федька Басманов, жеманясь, читал по складам Псалтырь.
        Чуть мерцала лампада, отбрасывая от молящихся неверные тени…
        Как-то во время трапезы к царю с бумагой в руке пришёл встревоженный Вяземский.
        - Чего ещё? - капризно надулся Грозный.
        - Челом бьют тебе бояре опальные.
        Ноздри Иоанна хищно раздулись, и на шее вертлявою змейкою изогнулась синяя жилка.
        - Имени их не называй!
        Фёдор потихонечку отодвинулся от отца и прижался к Басманову.
        Царь заметил движение сына и больно ущипнул его за руку.
        - Буй! Колико годов маюсь с тобой, а ты и при упоминании о государственности бежишь, яко нечистый от ладана.
        Фёдор бессмысленно улыбнулся.
        - Твоя воля, батюшка…
        - Поскаль зубы, мымра!
        - Твоя воля, батюшка…
        - Прочь!
        Улучив мгновение, царевич шмыгнул за спину келаря и юркнул в сени.
        Грозный принял у Вяземского грамоту и торопливо прочёл её.
        - Вот, поглазей! - ткнул он пергаментом в сторону, где только что сидел его сын. - Сбег?!
        Басманов сделал шаг к двери.
        - Покликать, преславной? - и просунул голову в сени.
        - Яз те покличу! - погрозился царевич, торопливо пятясь к своему терему.
        Не дождавшись ответа от Иоанна, советник неслышно вернулся к столу.
        Фёдор, успокоившись немного, уселся в своём тереме подле оконца.
        - Нешто в мыльню сходить? - скучающе обратился он к Катыреву.
        - После трапезы не тяжко ли будет? Краше бы тебе кулачным боем, соколик, потешиться.
        Царевич заупрямился.
        - Мовь сотворю, а там шутов поглазею.
        Прижав палец к губам, он чуть слышно прибавил:
        - Вечор Друцкой сказывал, будто Ивашенька ту девку крымскую зело сёк да не велел боле пред очи свои ей казаться.
        - А тебе, соколик, какая корысть? - с трудом подавил зевок боярин.
        - Сулил Друцкой меня той девкой пожаловать.
        В жарко натопленной бане стрелец нещадно сёк царевича берёзовым веником.
        Катырев, задыхаясь от едкого пара, поливал пестуна своего прохладной водой.
        Вдоволь напарившись, Фёдор передохнул в предбаннике, выпил ковш студёного березовца и пошёл в подземную клеть, где хранились его забавы.
        Высунув язык и ткнув палец в ноздрю, царевич любовно остановился перед игрушками.
        - А ты проходи! - отмахнулся он от прижавшегося к его плечу Катырева. - Сопишь под ухо, како тот боров!
        Боярин охотно повернулся к порогу, с трудом протискался в узенькую дверь и затопал по выложенному камнем подземному ходу.
        Едва заглохли шаги, царевич подкрался к углу, отвалил каменную плиту и достал из норы игрушечную виселицу.
        - Ужотко пощиплют тебя нечистые в преисподней! - злорадно склонился он над деревянным мужичком. - Жалуй-ко в шёлковую петельку, мымра!
        Что-то зашелестело за дверью. На припухшем лице Фёдора отразился испуг. С несвойственной ему быстротой он сунул виселицу в нору и придвинул камень.
        В клеть вошла наряженная в цветные лохмотья и высокий колпак худощавая девушка.
        - Фатьма! - сладко зажмурился царевич и растопырил руки.
        В чёрных глазах шутихи сверкнули острые искорки.
        - Твой Иван больно била… некарош била… ты будешь била - не стерпит Фатьма! - И упала вдруг на колени. - Отпусти! Юрт моя нада видеть… Крым нада… Отпусти!
        Фёдор крепко обнял девушку.
        - Солнышко моё красное!

* * *
        По трубе, потирая весело руки, к выходу спешил Друцкой. На дворе он столкнулся лицом к лицу с Борисом.
        - От государя? - спросил Годунов.
        - Где уж нам! Тебя сдожидается, а с нами и слова не молвит.
        Он с нескрываемым раздражением поглядел на Бориса.
        - Подменили царя! То, бывало, без опришнины шагу не ступит, а ныне токмо ты у него и весь свет в оконце! Даром, что в списках особных не вписан!
        Годунов свысока поглядел на Друцкого и, не удостоив его ответом, ушёл.
        - Слыхивал? - встретил Иоанн на пороге советника.
        - Слыхивал, мой государь. - И како надумал?
        В первый раз за всё время близости своей к царю Борис смело поднял голову.
        - Воля твоя, государь, а токмо не одолеть нам ворогов без подмоги земских бояр.
        - Прыток ты, кравчий! - схватил Иоанн советника за ворот; но тут же упавшим голосом приказал ему сесть.
        Приложившись к царёвой руке, Борис опустился на край лавки.
        - Лихо, мой государь, на Ливонии. Лихо и на всех украйнах.
        - А и лихо то, Борис, небывалое!..
        - Небывалое, царь!
        И снова с твёрдой уверенностью:
        - Время тако ныне, что и земщина, и холопи должны быть примолвлены. Особливо земщина.
        - Пошто ей така благодать?
        - Авось пожалуешь ежели милостями своими земских, перестанут они под басурмены защиту искать и помышлять зло противу тебя.
        - Ну-кося, сказывай, сказывай!
        - Токмо и свару у них с тобой, что ратованье за былую силу свою в государственности.
        Годунов поднялся и впился немигающими глазами в глаза царя.
        - Покель лихо с ливонцы да и с протчие басурмены, негоже гнать родовитых на дружбу с басурменовыми королями. При чмуте погибнешь ты, царь. Нешто не ведомо тебе, что и Москву Девлет-Гирей не пожёг бы, ежели б земские не подмогли ему? - Он вытер рукавом лицо и присел. - А, даст Бог, побьёшь чужеземцев, - сызнов содеешь тако, чтобы, опричь тебя, не было на Русии иного владыки.
        На глазах Грозного задрожали слезинки.
        - Весь живот положил, чтобы изничтожить удельных, худородных возвысил, торг великой с басурмены наладил - и ни к чему. Всё отнял Бог. Что яз ныне Ивашеньке оставлю после себя?
        Годунов приложился к царёву подряснику.
        - Даст Бог одолеть ворогов, - всё обернётся.
        Схватив со стола пергамент, Иоанн ожесточённо скомкал его и бросил под ноги.
        - В челобитной сей они, ехидны ползучие, на опришных кивают! Опришные, вишь, не к лику пришлись им!
        Борис на носках подошёл к двери, неслышно открыл её и, убедившись, что никто не подслушивает, подскочил к царю.
        - А и Фуников и Висковатой не краше той земщины, царь! А поищешь - и ещё кой-каких лиходеев найдёшь!
        И, не обращая внимания на знакомое причмокивание Иоанна, признак неминуемой бури, упрямо продолжал:
        - Для показу вместно сие сотворить. Дескать, доподлинно меняю яз опришных на вас.
        - А ежели и верных советников погублю и никакой лихвы от князей не узрю?
        Годунов ухмыльнулся.
        - Не можно тому быть, государь: больно охочи князь-бояре до власти!
        Со двора глухо донеслись говор и смех.
        Грозный поглядел мельком в цветное оконце.
        На кругу подвыпивший Иван-царевич отплясывал русскую. Шуты и шутихи, кривляясь, орали непотребные песни.
        В стороне, разморенно прижимаясь к Катыреву, стоял царевич Фёдор.
        У его ног, в изодранном сарафане, простоволосая и покорная, свернулась комочком Фатьма.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        Иоанн снял опалу с немногих оставшихся в живых бояр.
        Решив временно примириться с «землёй», он изо всех сил пытался показать, что навсегда покончил с опричниной.
        Первым вернулся в свою вотчину разорённый Щенятев. В губе его встретили все приказные и духовенство.
        В поношенной шубёнке и истоптанных сапогах князь держался на коне так, как будто обрядили его в шутовской наряд и заставили лицедействовать.
        Едва добравшись до своей усадьбы, он заперся в хоромах и никого не допустил к себе.
        На другой день к нему прискакал гонец из Москвы.
        - Жалует тебя государь кафтаном парчовым и соболиного шубою, - торжественно поклонился вестник и положил на лавку тяжёлый узел…
        В обновах Щенятев сразу стал неузнаваем. Он ни минуты лишней не засиживался в хоромах и постоянно старался быть у всех на виду.
        В воскресенье на княжий двор согнали холопей.
        В парчовом кафтане и в шубе, накинутой на плечи, полный тщеславия, вышел боярин к народу.
        Спекулатарь щёлкнул кнутом. Людишки повалились наземь, поползли на брюхе к господарю и поочерёдно поцеловали края кафтана и шубы.
        - Аль солодко было при худородных? - подмигнул куда-то в пространство Щенятев, дождавшись, пока людишки отползли на середину двора.
        Спекулатарь больно хлестнул по спине первого попавшегося холопя.
        - К тебе молвь!
        Забитый взгляд ввалившихся глаз крестьянина тяжело уставился на боярина.
        - Нам, господарь… нам - како пожалуют…
        Князь снял кунью шапку и помахал ею в воздухе.
        - А жалую яз смердов своих рожью да просом запашным.
        Толпа недоверчиво приподняла головы.
        - И позабудем отныне о былых невзгодах великих, - горько вздохнул Щенятев. - То Божье было взыскание!
        После обедни всем людишкам раздали по десять гривенок зерна и по пять гривенок лука.
        Вечером прискакал на коне Прозоровский. Старинные друзья заперлись в трапезной.
        - Каково? - хихикнул гость.
        Щенятев радостно потёр руки.
        - Отменно, Арефьич! Чу-де-са!
        И кичливо:
        - Како и предрекали мы, тако и подошло: видано ли, чтобы земля Русийская на смердах держалась?!
        Он показал пальцем в сторону деревушки.
        - Отпущу им зерна под пашню, а даст Господь лето пригожее, сызнов полны будут житницы хлеба. И людишки окрепнут, а с ними и сам возвеличусь.
        Прозоровский одобрительно крякнул.
        - Допрежь всего хлебушек. На хлебушке вся сила земская!
        Они перекинулись ехидными улыбками.
        - А срок придёт, - покажем мы и Васильевичу и всем страдниковым отродьям, како без нас господариться!

* * *
        Грозный переехал со всем добром своим в отстроенный заново Кремль. В последнее время он чувствовал себя крайне разбитым и почти не поднимался с постели.
        В полдень в отцову опочивальню приходил неизменно Иван-царевич и молча усаживался подле оконца.
        - Женить бы тебя, Ивашенька, - вздыхал Иоанн. - Внука родил бы ты мне, а себе наследника на стол московской.
        - И тако не лихо мне, - отмахивался Иван.
        - Почию яз вскоре, сын мой любезной, и не узрю ни снохи, ни первенца твоего.
        Он любовно заглядывал в глаза царевичу.
        - И весь-то ты ликом и очами в покойную матушку.
        - А сказывают люди - в тебя яз, батюшка, и ликом, и норовом.
        В дверь просовывалась голова Фёдора. Грозный поджимал презрительно губы.
        - Пономарь жалует наш.
        И хрипел, грозясь кулаком:
        - Схорони ты улыбку свою одержимую!
        Фёдор подползал на коленях к постели.
        - Твоя воля, батюшка!..
        Иван подмигивал лукаво отцу:
        - Вот кого бы женить! Авось поумнел бы при бабе.
        Конфузливо тупясь, Фёдор скромненько усаживался на край постели.
        - Ваша с Ивашенькой воля, батюшка!..
        Грозный трапезовал вместе с детьми, Борисом и Вяземским. Тут же за столом рассматривались государственные дела и челобитные.
        Царь лениво выслушивал доклады и во всём соглашался с мнением Годунова. Только при разговорах о земщине он несколько оживлялся.
        - Не верят? А яз им верю?!
        И, зло отставляя от себя блюдце, ругался площадною бранью.
        Однажды в беседе Друцкой, превозмогая испуг, шепнул Иоанну:
        - Слух бродит недоброй, царь.
        Лицо царя вытянулось и посинело.
        - Израда?
        - Да, государь! Слух бродит, будто умыслил Челяднин на стол твой сести.
        Первым желанием Грозного было наброситься на Друцкого и задушить его собственными руками, но он только лязгнул зубами и глубоко вонзил посох в пол между растопыренными ногами опричника.
        Всю ночь провалялся без сна Иоанн. Он сам давно уже слабыми намёками дал понять Друцкому, что хочет избавиться от Челяднина, которого ненавидели земские, и знал, что возведённое на окольничего обвинение - нелепая потварь; но, едва услышал о существующем заговоре, как душу смутил рой жестоких сомнений.

«А ежели потварь та в руку? А ежели и впрямь замышляет Челяднин противу меня?» - мучительно скреблось в болезненном воображении, пробуждая в груди таившийся с детства безотчётный страх перед окружающими. И нарочно, с каким-то непонятным наслаждением безумного царь гнал истину, заставляя себя уверовать в надвигающееся несчастье. С каждым мгновением становилось невыносимее оставаться одному в опочивальне. Казалось, будто сама ночь насторожилась и сейчас бросится на него через оконце тысячами бездушных призраков.
        Весь в холодном поту, Иоанн сполз с постели, на четвереньках выбрался в сени и оглушительно закричал.
        На крик выскочил из своего терема Федька Басманов.
        - Царь! Опамятуйся, мой царь!
        - Прочь, змея подколодная! - заревел Иоанн. - Бориса! Бориса с Ивашенькой!
        И, только увидев царевича и Годунова, пришёл немного в себя.
        - Не спокинете?… - прижался он крепко к плечу Бориса. - И ты, сынок, не спокинешь меня перед кончиной моей?…
        - Лекаря бы, батюшка! - ,тревожно посоветовал Иван, помогая отцу улечься в постель.
        - Поздно, дитятко! - безнадёжно махнул рукой Грозный. - Не жилец яз ужо на земли.
        Царевич почувствовал на своей щеке горячее дыхание больного и понял, что отец сдерживает мучительные рыдания.
        - Полно тебе… полно, батюшка!
        Иоанн с трудом ткнулся лицом в подушку и придушенно всхлипнул.
        - Где ты, Ивашенька?
        - Здесь, батюшка, здесь!
        - Не спокинешь?…
        И, приподнявшись на локтях, устремил мокрые от слёз глаза в иконы.
        - Пошто отнял ты, Господи, у меня Настасьюшку мою сизокрылую? Пошто разлучил с ангелом моим утешителем?
        Он вскочил вдруг с постели и схватил посох.
        - Израда! Всюду израда! Полон Кремль израдою чёрной!
        Из груди рвались исступлённые вопли; звериный гнев, ужас и смертельная обида мутили рассудок.
        - Извели! Настасьюшку, хранителя моего, извели! Иуды! Христопродавцы!
        В оконце слизистой мутью сочился рассвет.

* * *
        Царя разбудил благовест к поздней обедне. Наскоро умывшись, он пошёл в сопровождении Басмановых, Бориса и Ивана-царевича в церковь и сам отслужил обедню.
        Сложив на груди руки, девичьим голоском тянул Федька Басманов часы.
        Никогда ещё так усердно не молился Грозный. Он нарочито затягивал службу и с глубочайшим проникновением произносил каждое слово.
        Евстафий не спускал глаз со своего духовного сына и, заразившись молитвенным настроением, призывал на голову царя всю небесную благодать.
        На паперти Иоанн ласково потрепал Фёдора по щеке.
        - Поблаговестил бы, Федюша!
        Царевич растянул рот до ушей и нежно прижался к Борису.
        - Твоя воля, батюшка. А не пожалуешь ли и Бориса ко мне на звонницу?
        - Аль полюбился Борис?
        - Полюбился, батюшка. Тако он жалостно сказы мне сказывает!
        И, увлекаясь:
        - Яз благовещу Господу Богу, а он божественное поёт. И тако душеньке радостно…
        - Ну, иди, дитятко, поблаговествуй. А в другойцы и Бориса отдам.
        На ступенях храма, по обе стороны паперти, стояли земские и опричники.
        Иоанн лёгким кивком ответил на поклоны и пристально оглядел Челяднина.
        - Каково почивать изволил, царь и великий князь всея Русии?
        Ошеломлённый окольничий в ужасе отступил.
        - Несть иного царя, опричь тебя, Иоанн Васильевич!
        Земские многозначительно переглянулись.
        Клин государевой бороды оттопырился и забегал по сторонам. Глаза почти скрылись в щёлочках приспущенных век.
        - Убрать! - топнул неожиданно ногой Иоанн и, не торопясь, пошёл в хоромы.
        На крыльце он задержался.
        - После трапезы волю яз судом судить того Челяднина!

* * *
        В тереме, отведённом для приёма чужеземных послов, на расставленных в три ряда лавках уселись бояре. Вдоль стены разместились опричники. Иоанн скромно примостился у двери, на чурбачке. Стрельцы ввели узника.
        - Вот, - мягко и заискивающе улыбнулся Грозный. - Вот человек, кой восхотел сести на стол московской!
        До прихода на суд окольничий не терял ещё надежды на то, что сумеет оправдаться и вернуть милость царя. Но мягкая, заискивающая улыбка всё сказала ему.
        В покой с узлом в руке протискался Иван-царевич.
        - А восхотел - и сиди, - сквозь сиплый смешок уронил Иоанн.
        И строго повернулся к советникам:
        - Тако яз молвлю?
        Друцкой поклонился за всех, принял от ухмыляющегося царевича узел и развязал его.
        Бояре с недоумением поглядели на царские одежды, вытащенные из узла.
        - Обряжайся, преславной! - ткнул Иван кулаком в бороду окольничего.
        В шапке Мономаха и в царских одеждах, подчиняясь немому приказу Грозного, Челяднин уселся на престол.
        - Абие послушаем, чего волил сей человек, - с трудом скрывая сострадание, процедил Годунов.
        Дьяк приступил к чтению обвинительной грамоты.
        По мере чтения пергаментная трубка распускалась широкою и длинного лентою и коснулась краем своим дубового пола.
        Земские слушали с затаённым дыханием и были уверены, что вот-вот назовут имена бояр, приплетённых к заговору.
        Но дьяк перечислил с десяток безвестных служилых людей и не заикнулся о высокородных.
        Грозный упёрся подбородком в кулак и исподлобья следил за выражением лиц князей и бояр.

«Любо вам, мымры, - думал он с ненавистью, - позоры зреть опришных моих. Погодите ужотко! Будет и на вас мор, окаянных!»
        Когда грамота была прочитана, царь упал на колени перед окольничим.
        - А не пожалуешь ли меня, Рюриковича, премилостивой подачей подённой, царь?
        И, распалясь, ткнул посохом в грудь безмолвного узника.
        - Псам его на прокорм!
        Царевич подскочил к Челяднину и содрал с него одежды.
        На дворе, предупреждённые заранее, толпились псари.
        - Гуй! Гуй! - науськивал Друцкой псов на вышедшего из сеней окольничего.
        Свора набросилась на жертву.

* * *
        После трапезы протопоп робко склонился к царю.
        - Какая ещё там пригода?
        Евстафий сокрушённо покачал головой.
        - Записать ли «выбывшего» в поминание?
        Грозный прищурился.
        - Не со князи ли великие?
        Но тотчас же милостиво прибавил:
        - Запиши с теми, про коих речено: «Имена же их ты, Господи, веси».
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        - Пришло время искать свою долю! - раскатисто гремел Загубыколесо. - Покель Гирейка москалей палит, ухнем мы всё его кодло в бисово пекло!
        Снова опустела Запорожская Сечь. Как один, откликнулись казаки на призыв кошевого.
        С гиком разбойным пронеслись паны молодцы через Синюху, а на другой день были уже за Бугом, у речки Кодыми.
        На сотни вёрст кругом вымерли татарские кышлаки. Не оставили казаки ни байрака, ни скрутня травы - всё обыскали, но не нашли и признака близости человека.
        Только в Очаковской стороне, в Черталах и Чачиклее стали появляться небольшие отряды ворогов.
        Однако отряды эти упорно уклонялись от боя и исчезали так же неожиданно, как появлялись.
        Хозяевами разгуливали запорожцы в степи и легко, точно совершая увеселительную прогулку, добрались до Хаджибея.
        Передовые отряды, далеко обогнав головные силы, не задумываясь, ринулись на селение. Вдруг вымерший Хаджибей вскипел оглушительным шумом. Как из-под земли, невесть откуда, выросла турецкая рать.
        Василий со своей сотней попал в засаду, и, если бы не мчавшийся на выручку отряд под командою Рогозяного Дида, не унести бы ни одному из сотни своей головы.
        Запорожцы обложили селенье и двинулись на ворогов.
        Турки не сдавались. Скованные по ногам невольники под градом выстрелов непрерывно подносили ко рвам чаны с варом.
        Запорожцы дрогнули.
        Заметив смятение, Загубыколесо первый поскакал к рвам.
        - Паны ганчырки! Прохлаждайтесь себе в кышлах с бабами, а меня, казака, не поминайте лихом!
        Что вар, пищали и стрелы в сравнении с адовым пламенем слов атамановых, спаливших душу непереносимым стыдом?!
        - Чуете, запорожцы, что гикнул нам атаман?! Эй, кто ганчырка, отетань! - заревели казаки и, не помня себя от обиды, метнулись на турок.

* * *
        Громя и сжигая всё по пути, возвращались казаки с богатой добычей домой.
        Упоённый победами, Василий подбил свою сотню не складывать оружия и идти на соединение с Доном и Волгой.
        - Слыхали мы, паны молодцы, что Гирейка пожёг Московию, - ожесточённо доказывал розмысл колеблющимся. - Обойдём же Доном и Волгою, разроем гнёзда татарские да грянем, покель не оправились они, на тех московитских господарей - холопей из кабалы выручать!
        - Дело кажет Бабак! - доказывали одни.
        - На кой ляд нам Московия та?! - протестовали другие. - Была бы Сечь богата да хватало б горилки и девок!
        Спор разгорался. Разбившиеся на враждебные группы казаки наседали друг на друга и угрожающе размахивали келепами.
        Гнида пыжом летел из конца в конец и слово в слово с ожесточением повторял всё, что говорил Выводков.
        - Правильно! Будет, паны молодцы, холоп как степовый орёл! Правильно, Василько! Будет холоп без бояр и царя, а с выборным атаманом.
        Часть запорожцев осталась непреклонной и повернула к Днепру. Остальные очертя голову пошли за Василием.
        Донцы встретили запорожцев по-царски и закатили в честь их такой пир, что перепившиеся гости к концу дня свалились замертво.
        Поутру запорожцев обступили хозяева.
        - А теперь дело сказывайте!
        Василий подробно рассказал о своём плане похода. Атаман внимательно выслушал его и увёл своих казаков на раду.
        Вскоре он вернулся с недоброю вестью:
        - Славное низовое товариство! Люба нам ваша молодецкая удаль, да потеха не по плечу. И смущённо:
        - Не срок ещё идти на Москву. Одолеют нас рати царёвы. Будем покель трепать их по одному да силушки набираться.
        Сухо простившись с донцами, отряд Василия поплёлся назад.
        Татары джедишкульские, джамбойлуцкие, джедисанские и буджацкие прознали от языков о замыслах запорожцев и объединились в несметные полчища.
        Встрепенулось Дикое поле. Ожило рогатками и заставами.
        Саранчой налетали орды на войско Василия, гнали к Днепру, уничтожая по пути…
        С малой горстью уцелевших товарищей вернулся Выводков в Сечь.
        Рогозяный Дид увёл упавшего духом розмысла в курень.
        - Годи, Бабак, изобиженной бабой рыло кривить! То не пристало сечевику! А послушал бы споначалу меня, старого горобца, - гулял бы ты давно с нами за доброю чаркою да потчевался бы полоняночками.
        Выводков брезгливо сплюнул.
        - Не за тем мы воюем, чтобы вражьих девушек портить. А токмо меня бы послушались,
        - гуляли б мы нынче под Тулою с холопьею вольницей!
        И, чувствуя, как накипают непослушные слёзы, торопливо ушёл, чтоб не выдать себя.

* * *
        С yтpa до ночи расхаживал розмысл одиноко по полю или слушал в кышле рассказы отбитых казаками невольников о жизни в полону.
        Невыносимо тяжко было Василию глядеть на иссохшие лица бывших невольников, в глазах которых горели жуткие безумные огоньки, - но какая-то настойчивая сила властно влекла его к этим живым мертвецам.
        Среди освобождённых полоняников особенное сочувствие розмысла вызывал один, всегда молчаливый и замкнутый в себе калека. Приткнувшись к плетню, он впивался единственной своей рукой в шелковистые свои волосы и часами, не отрываясь, тупо глядел в одну точку. Его нельзя было расшевелить ни доброй беседой, ни гулливой запорожской пирушкой, ни поповской молитвой. Испытав все средства воздействия, казачество отступилось от него и перестало тревожить.
        Только Василий, что ни день, стал всё чаще вертеться подле калеки. Его почему-то смущал взгляд молчаливого человека, будил казавшиеся давно похороненными воспоминания, а шелковистые волосы с завиточками, цвета спелой пшеницы, навевали неуёмную грусть и умилённые слёзы.
        - Откель ты родом? - спросил, не выдержав, как-то Василий.
        Однорукий нахмурился и бросил сквозь зубы:
        - Москаль яз.
        - Москаль?
        У розмысла упало сердце.
        - А кличут?
        - Запамятовал. Иваном татары кликали.
        И, сплюнув:
        - У них всё москали - Иваны.
        Больше ничего не мог добиться Василий в тот день от калеки.
        Наутро розмысл пришёл в кышло с оскордом.
        - Истомился яз от безделья, - положил он руку на плечо Ивана. - Пойду потехи для избу полоняникам ставить. Авось при хозяйстве опамятуетесь от неволи да малость повеселеете.
        Калека неожиданно оживился.
        - А ты нешто рубленник?
        - С дедов ходят в рубленниках Выводковы!
        Иван заискивающе улыбнулся.
        - Взял бы меня избу ставить.
        И показал глазами на болтающийся обрубочек своей правой руки.
        - Занозил яз в неволе перст, а он и припух. Ну, а разгневался на ту пригоду татарин, что мне робить стало не можно, да и отсёк в сердцах руку.
        Он говорил с таким безразличным спокойствием, как будто рассказывал о ничтожном пустяке, не представляющем никакого значения для него. Только тоненькие полоски бровей чуть пружинились, собираясь трепещущими треугольничками, да пальцы босых ног зло мяли песок и зарывались глубоко в землю.
        - Так идём, что ли?
        - Идём!
        Облюбовав место, розмысл увлечённо принялся за работу.
        Тужась и покрякивая при каждом движении, однорукий разводил усердно глину и добросовестно помогал во всём Выводкову.
        В короткий срок хата, похожая на большой белый гриб, была почти готова.
        - Для кого робишь хоромы? - спрашивали с добродушной улыбкой казаки.
        - А для панов молодцов, чтоб прохлаждались, сдожидаючись, покель сами бояре московские холопям поклонятся! - грубо ворчал Василий, с ожесточением сплёвывая.
        Однажды перед концом работ калека вдруг подбежал к Выводкову.
        - Глазей!
        Лоб Ивана собрался глубокими бороздами. Глаза почти с ужасом впились в ладонь, на которой лежал осколок бута.
        - Ну, чего тут глазеть? - пожал плечами Василий. - Камень и камень.
        - Да ты поглазей! - раздражённо повторил Иван. - Како есть на птицу ту смахивает!
        Он вдруг притих и сжал пальцами лоб.
        - А кликали птицу…
        Выводков не спускал взгляда с глубоких васильковых глаз однорукого. И снова, как в первую встречу, ему начинало казаться в Иване всё до жути знакомым. Этот русый пушок бороды так настойчиво напоминал ему его самого в годы далёкой юности, а волосы и глаза…
        - А кликали птицу…
        Василий бросил с силой наземь оскорд.
        - Не Гамаюном ли кликали?
        Однорукий остолбенел.
        - Откель? Ты?! Откель?!
        Но, встретившись с взглядом розмысла, вдруг упал на колени.
        - Откель ты родом, Бабак?
        Выводков, не смея верить себе, как-то бочком, крадучись, подошёл к Ивану и склонил к нему посеревшее лицо своё.
        - У Замятни… с матерью… с Кланей… с женой моей… жили вы… отца сдожидаючись…
        - Батюшка!..
        - Дитятко!..

* * *
        Косились запорожцы на Выводкова:
        - Ну, сын! Ну, дал Бог встретиться! А не кохаться же с ним до конца живота!
        Стреляйбаба и Гнида не давали прохода Василию.
        - Ганчыркой ты стал, а не казаком! И горилкой-то не отдаёт от тебя. Баба и баба, одно тебе слово!
        Но розмысл не обращал внимания на насмешки и старательно избегал встреч с товарищами.
        В поле, зарывшись в густую траву, любил он лежать, прижавшись щекою к щеке Ивана. Они бесконечное количество раз вспоминали далёкое прошлое, восстанавливая, как что-то чрезвычайно ценное и важное, каждую мелочь, и, излив душу, мечтательно стихали, чтобы сейчас же вновь приняться за прежнее.
        Изредка в сопровождении дозорных на луг приходили турецкие девушки-полонянки.
        Под брань и насмешки турчанки, измождённые голодом, принимались косить. Им не разрешали ни передохнуть, ни освежиться глотком воды, и если какая-нибудь из девушек бессильно падала, казаки немедленно поднимали её нещадными ударами батогов.
        - Задери ей спидницу, скурвиной дочери!
        Ивашка прятал лицо на груди отца.
        - Не можно глазеть мне, как забижают зря тех полонянок!..
        Выводков угрюмо поглядывал в сторону запорожцев, но не решался вступиться за девушку.
        Только когда казаки однажды зарубили одну, - он не выдержал и подскочил к дозорному.
        - Тако спекулатари робят с холопями!
        - А мы с некрещёною падалью!
        И назло Василию сорвали с полонянок рубахи.
        - Налетай, паны молодцы!
        - Не молодцы вы, а разбойники! - заревел розмысл, набрасываясь на Шкоду. - Токмо тем и живы, что делом разбойным! Не те вы, про коих я в думке держал!
        Взрыв хохота привёл его в бешенство. - Не те вы, что за морем за окияном блазнились мне!
        Не помня себя, он подхватил косу и грозно замахнулся на запорожца.
        - Бей его, братцы! То не казак, а друг басурменов! Иуда!
        Василия свалили с ног.

* * *
        Долго лежал Выводков, полуживой от побоев. Иван не отходил от него ни на шаг и лечил всеми известными ему средствами.
        По ночам, крадучись, к больному приходил Гнида с фляжкой горилки.
        - Пей, Бабак! Дюже помогает горилка с порохом, тютюном да красным перцем.
        Когда розмысл немного поправился, его вызвали на площадь.
        Загубыколесо поднял высоко булаву. Тотчас же писарь уселся на землю, поджав под себя ноги, и достал из-за уха остро отточенное гусиное перо.
        Нерыдайменематы распахнул красный, с широкими вылетами жупан, сбил набекрень высокую суконную шапку и поиграл оттопырившейся, как клин бороды Иоанновой, пёстрой кисточкой шёлковой опояски.
        - Славное низовое товариство, - начал он, передвигая люльку из одного угла губ в другой. - А было ли в Сечи, чтобы казак ублажал басурменов?
        Его перебил Шкода.
        - Та не так! Ты про то побалакай, как за бисовых баб некрещёных казак руку поднял на казака!
        Атаман потряс булавой.
        - Годи! Послухаем, что повыкладает нам Нерыдай!
        - Ото и повыкладаю, что за таку подмогу в лянцюги надо взять да за рёбра подвесить! И никаких!
        Он сорвал с себя шапку и бросил её злобно в Василия.
        - И никаких! Под рёбра! И никаких!
        Ни один человек не посмел выступить на защиту Василия. С немым участием поглядывали на преступника его друзья и соратники.
        Кошевой не спеша раскурил люльку и уставился на Нерыдайменематы.
        - А не поискали бы вы, паны, в казацкой своей башке да не припомнили, как Бабак в поле орудовал для славы нашей Сечи молодецкой?
        - Геть! - напали на атамана молодые казаки. - На крюк его, та и годи!
        Кошевой наклонился к писарю и неожиданно продиктовал:
        - Такой расправы нема, чтобы казак напирал с косою на казака… Пышы!
        И, сунув кончик оселедца в зубы, спокойно дождался, пока писарь записал его слова.
        - А и такой расправы нема, чтоб хрещеные забижали так себе, байдуже, незаможных невольников… Та пышы!
        Рада строго прислушивалась к словам атамана и молчала. Друзья Выводкова поощряюще поглядывали на Загубыколесо.
        - Напысал? Ну, то-то ж! Пышы: и порешило славное низовое товариство почитать того Бабака не ворогом казацким, а и не другом, а так себе: ни рыба ни рак. Та не пышы! И дале: и порешило казачество погнать Бабака того из Сечи. Ты чего стал? Я сам за тебя в носу поковыряю! - прикрикнул кошевой на писаря, засунувшего в раздумье пальцы в обе ноздри.
        - Так ли я балакаю, паны?
        - Бреши до конца, а там пораскумекаем.
        Загубыколесо выплюнул оселедец и отставил правую ногу.
        - Выходит, порешило славное низовое…
        - Так то ж ты порешил покель, а не мы! - зашумели незло передние ряды.
        - А вы не сбивайте!
        И к писарю:
        - Порешило ту ганчырку геть погнать из Сечи. Нехай его где хочет маты мордует. Та то не пышы! То я для слова.
        Молодёжь попыталась возмутиться, но Рогозяный Дид с товарищами выхватили сабли из ножен.
        - Дюже сопливы ещё спорить со стариками! Геть до шинка подрастать!
        Атаман воспользовался минутою и подмигнул писарю.
        - Бей печать! И годи! Прощай, Бабак! Пошныркаешь по Дикому полю, а там, после покуты, вертайся на Сечь с повинной башкой.
        Перекинув через плечо котомку и оскорд, ушёл Василий с сыном в Дикое поле.
        Поздним вечером остановились они у могилы для роздыха.
        Василий склонил голову на плечо сына и горько задумался.
        Иван нежно обнял отца.
        - Не томись, батюшка! Авось обойдётся.
        Розмысл заломил больно руки.
        - Пошто? Кой человек растолкует?
        - Ты сядь, батюшка, отдохни.
        Выводков подёргал носом и срывающимся, полным недоумения голосом бросил куда-то в пространство:
        - Пошто? Пошто великим простором Русия раскинута, а жить одинокому негде? Пошто?!
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        Годунов заботливо укутал в покрывало ноги Грозного и с тоскою уставился в распухшее лицо его.
        - Не изводи себя, мой государь. Покель яз у одра твоего, не быть, опричь добра, ничему.
        Иоанн с трудом поднёс исхудалую руку к глазам и стряхнул надоедливую слезу.
        - С того Челяднина и пошло. Ходит он, Борис… Куда ни пойду - всюду ходит он за мной…
        Он отодвинулся к стене и, вобрав голову в плечи, прибавил таинственно:
        - Давеча в церкви… из-за образа Пантелеймона[Образ Пантелеймона - икона с изображением святого великомученика Пантелеймона, известного также под именем Целителя, что согласуется со сказаниями о его жизни. Память - 27 июля (9 августа).
        норовил дланью ко мне дотянуться.
        Евстафий, стоявший до того у аналоя, подошёл к царю с кропилом и свячёной водой.
        - Не для своей потехи казнил ты окольничего, преславной, но для укрепления стола.
        И, помолясь, покропил больного водой. Царь сердито отвернулся. Протопоп зашелестел страницами Требника.
        - Где ты, Борис? Страшно мне, Борис!
        Советник присел на постель и негромко фыркнул в кулак.
        - Ну, ты! Посмейся!
        - Помилуй, царь! Да ежели бы младости даровал Господь твою долю, раздуло бы ту младость от спеси!
        Любопытно повернув голову, Грозный показал Евстафию глазами на дверь.
        - Умелец ты, Борис, на мудрёные словеса!
        Он с трудом сел и упёрся подбородком в набалдашник посоха.
        - Не от баб ли такое слыхивал?
        - От всяких, государь.
        Годунов хитро прищурился.
        - Сама королева аглицкая дочь за тебя прочит, мой преславной!
        Лицо царя вспыхнуло.
        - Дай-кось поглазеюсь яз в басурменово умельство!
        Вздрагивающие пальцы охорашивающе забегали по растрёпанным усам и бороде.
        Но чем дольше гляделся Иоанн в зеркальце, тем угрюмее сходились брови и блекли глаза.
        - Нет, где уж нам женихаться! - печально свесил он голову и выронил из рук зеркальце.
        Годунов возмущённо вскочил.
        - Ты что же, преславной?! В полсотни с малым годов уже и не женихаться?! Да ежели что… да ежели Бог даст - засохнут коросты на тебе, любой молодец позавидует велелепию лика твоего пресветлого.
        Царь невольно выпрямил спину и молодцевато прищёлкнул.
        - Да оно, ежели на то пошло, и впрямь полсотни с малым - не великая ещё кручина.
        Он неожиданно громко окликнул Евстафия. Протопоп сейчас же появился у двери.
        Грозный поманил его пальцем и уставился с верой на образ.
        - Не утешение ли от Господа сия весть аглицкая?
        Духовник, не поняв, осклабился.
        - Аль не услышит Господь усердных моих молений?!
        Истомно потянувшись, Иоанн улёгся в постель.
        - Ежели с агличанкой побраться, - раздумчиво протянул он, - быть в те поры Русии…
        - В торгу великом со басурмены! - торжественно досказал Борис.
        Евстафий неодобрительно покачал головой.
        - Дозволь, преславной!
        - Сызнов канонами потчевать будешь?
        - Не положено православным при жёнах здравствующих жених…
        - Прочь!
        Едва духовник шмыгнул в сени, царь привлёк к себе Годунова.
        - Ни единый, опричь тебя, не разумеет заботы моей.
        И, точно оправдываясь перед собой:
        - Господь-то всё зрит…

* * *
        Всю ночь, провёл Грозный с пятой женой своей, Марией Нагой[Нагая Мария Фёдоровна - из дворянского рода Нагих, царица, пятая жена Ивана Грозного, с которой государь венчался в 1580 году.] .
        Давно уж Мария не видела мужа таким заботливым, нежным и ласковым. Изо всех сил стремясь поддержать доброе настроение царя, она в то же время зорко следила за каждым его движением и порывом, тщетно стараясь понять, искренен ли он или прикидывается.
        Под утро Иоанн вдруг закручинился.
        Царица робко прижалась к его груди.
        - Не уйти ли, мой милостивец? Не опостылела ль яз тебе за долгу ночь?
        - Куда? Куда идти тебе… - мягко погладил он её тёплую щёку. - Куда идти, ежели всюду вороги нас стерегут?
        Его голос зазвучал туго натянутой струной.
        - Замышляют противу нас с тобой, Машенька. Да и не токмо нашего живота ищут, но и младенца безвинного Димитрия[Димитрий - царевич (1582-1591), сын Ивана IV и Марии Нагой, погиб в Угличе.] сулят смертью извести.

«Вот она, ласка его!» - подумала с тоскою Мария и чуть отодвинулась.
        Царь любовно заглянул в её глаза.
        - Ты не тревожься. Яз всё надумал. Покель жив, волос не упадёт с головы твоей.
        И вкрадчиво:
        - Порешил яз схоронить тебя со Димитрием до времени в Угличе…

* * *
        До заставы провожал Иоанн жену и сына.
        С умилением следили советники и стрельцы за тем, как царь, едва сдерживая рыдания, срывающимся голосом благословил в последний раз отъезжающих.
        Уже колымаги скрылись за лесом, а Грозный всё ещё, заломив руки и подавшись туловищем вперёд, продолжал с надрывом взывать в пространство:
        - Господи! Сбереги! Наипаче помилуй плоть и кровь мою, Димитрия-младенца!
        В первое же воскресенье царь пожелал принять в Кремле аглицких гостей.
        Советники с утра обрядились в лучшие свои одежды.
        Стрельцы завалили приёмный терем ворохами соболиных, росомашьих и бобровых шуб, куньими шапками, слитками золота и блюдами, полными драгоценных камней.
        Царь сидел на высоком дубовом кресле и, выслушивая приветствия, небрежно перебирал в руке изумрудные чётки.
        Когда толмач кончил, - старик англичанин, не выдержав, склонился над золотым слитком.
        Гордая улыбка чуть шевельнула морщинки на лбу Иоанна.
        - Ты поведай ему, - подмигнул он толмачу, - что злата у нас яко листьев на земли в лесу по осени: тако и треплется под ногами.
        И, наклоняясь к гостю, по-детски причмокнул:
        - Ударишь челом, яз для потехи Москву всю златым мостом покрою.
        Выслушав толмача, англичане, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, с сугубым вниманием принялись разглядывать выставленное напоказ добро.
        Борис поклонился Иоанну:
        - Не упрел ли ты, преславной? Разоблачился бы!
        Не дожидаясь согласия, он снял с приподнявшегося молодцевато Грозного две шубы, верхний кафтан из объяри, другой - из тафты, с золотом и алмазами, третий - из голубого атласа, с хризолитами и рубинами, и четвёртый - алый, шёлковый, с яхонтами и сапфирами.
        Старик гость что-то шепнул соседу.
        Царь насторожился.
        - Никак, сдаётся, про варваров помянул басурмен!
        Толмач схватился за голову.
        - И в думке не было, государь!
        Но Иоанн гневно толкнул толмача посохом и жутко уставился на Бориса.
        - Не впрямь ли языки правду болтали, будто басурмены варваром меня обзывают?
        Борис умоляюще сложил руки.
        - А ежели и правда, - не гневайся покель. Не то придут гости в землю свою, королеве чего доброго лихо про тебя наболтают, царь.
        Грозный сразу стих и уже милостиво похлопал толмача по плечу.
        - Яз ведь без умыслу…
        Перед тем как отправиться в трапезную, царь вдруг засуетился.
        - Эка память стала!.. Кликни-ко, Друцкой, золотаря, покель сызнов из головы вон не ушло!
        В сенях он передал золотой слиток давно поджидавшему умельцу и строго погрозился:
        - Токмо допрежь того, как блюдо будешь творить, за весом в оба глазей. Сам ведаешь, что все русийские мои - воры!
        Старший гость добродушно хихикнул.
        - А и вы, ваше величество, русийской!
        Грозный сдвинул брови:
        - Кой яз русийской! Русийские - варвары, а мои предки были германцы!
        А про себя злобно подумал:

«Показал бы яз тебе, басурмен, кой яз германец! Отведал бы ты моего русийского кулака!»
        Во всё время пира царь старался держаться как можно ласковее с чужеземцами и ни на мгновение не выдал лицом невыносимой боли в ногах и пояснице.
        Вечером, когда гости ушли, он беспомощно упал на руки Годунова.
        - Извели меня те басурмены!
        Его унесли в опочивальню.
        Кремль точно вымер, утонув в гробовой тишине.
        Иван-царевич примостился рядом с Борисом[Иван-царевич примостился рядом с Борисом…
        - Действие происходит после рождения царевича Дмитрия в 1582 г., Иван же умер в
1581 г. (от удара жезлом, удар царя-отца оказался смертельным).] на краю постели и, затаив дыхание, следил за корчащимся от болей отцом. Фёдор стоял сумрачно у аналоя.
        - Аль по благовесту погребальному стосковался? - неожиданно лязгнул зубами больной.
        Царевич вздрогну и отступил к двери:
        - К венцам, батюшка, положены смехоточивые благовесты, а не погребальные.
        И, опускаясь на колени:
        - Покажи милость, поставь меня сызнов набольшим на твоей свадьбе.
        Иван схватил брата за ногу и, как кутёнка, оттащил к порогу.
        - Ты у Собакиной, ты и у Анны Колтовской набольшим был!
        С тёплой улыбкой Грозный следил за детьми.
        - Не брани, Ивашенька, его. Поставил бы яз тебя набольшим, да противу канонам то: не можно тебе по втором браке твоём.
        Царевич вдруг освирепел.
        - А сам-то ты по канону?! Пять раз венцы принимал!
        - Молчи, Ивашка!
        Чуя беду, Борис торопливо встал между спорящими. Иван с силой оттолкнул советника и затопал ногами.
        - И не примолкну! И то в счёт не беру Васильчикову да Мелентьеву, да и колику силу ещё невенчанных!
        Забыв о боли, Иоанн кошкой прыгнул на сына. Царевич изловчился и выскочил в сени.
        - Пиши! По всей Русии абие весть возвести! - задыхаясь от гнева, вцепился Грозный в горло Годунова. - Федьке стол свой отдаю. А его - в послушники! В чернецы!

* * *
        Тоскливо длились кремлёвские дни. Как в стане, готовом к бою, кишели сени и двор вооружёнными с головы до ног дозорными.
        Иоанн запретил проходить кому бы то ни было по хоромам без разрешения Бориса. Сам он перестал показываться на людях. В каждом шорохе и случайном взгляде близких чудились ему лихие замыслы и лицемерие.
        Часто тишину ночи раздирали смертельные стенания и крики царя, осаждаемого толпой жестоких призраков. Весь в холодном поту, он судорожно грыз гнилыми зубами подушку, отбивался ногами и руками от невидимых ворогов и с ужасом чувствовал, что гибнет.
        Евстафий не отходил от больного, исступлённо кропил стены свячёной водой, дул и плевался, изгоняя из опочивальни бесов.
        Длинные пальцы царя шарили в воздухе и, сжимаясь в кулаки, так хрустели, как будто переламывали чьи-то кости.
        - Преславной! - стонал время от времени духовник. - Опамятуйся!
        Измученный страшною борьбой, Иоанн наконец забывался в тревожном полубреду.
        И снова напряжённая тишина висла над чёрным Кремлём, каменными изваяниями стыли перепуганные дозорные, и серым пятном колебался распластавшийся на полу перед образом протопоп.
        Утром, после молитвы, Грозный задавал Годунову один и тот же неизменный вопрос:
        - Надумали ль те басурмены?
        Борис обнадёживающе улыбался.
        - Надумают, государь! Где им ещё для королевны жениха пригожей сыскать?
        Но однажды в опочивальню пришёл Друцкой и, остановившись у двери, закрыл руками лицо. - Аль лихо?
        - Грамота, государь, была басурменам от агличанки!
        Иоанн с показным спокойствием поиграл бородой и уставился в подволоку.
        - Ну, а в грамоте что?
        - Сказывает агличанка, будто во младости ещё пребывает королевна. И надумала в девках покель её ещё держать.
        И, отвесив земной поклон, бочком выбрался в сени.
        Чтобы избавиться от охватившей всё существо гнетущей пристыжённости, Грозный приказал подать вина.
        Захмелев после первого же глотка, он обнял Ивана-царевича и погляделся в зеркальце.
        - Ну како стерпеть тут?
        - А ты, батюшка, пренебреги!
        - Аль уж яз непригож стал? Аль недостоин агличанки богопротивной?
        Царевич сочно поцеловал руку отца. - А ты им, батюшка, в отмест за охальство - ни гривенки щетины, а ни вот эстолько чего другого! И уверенно:
        - Токмо кивни - стрелой под нози твои наикрасные боярышни кинутся.
        Иоанн прищурился перед зеркальцем, пятернёй расчесал реденькие волосы свои и обиженно надул губы.
        - А?! Каково! Яз девки недостоин басурменской!
        Взгляд его упал на ухмылявшегося Федьку Басманова.
        - Ты! Твои то козни!
        И бросил в опричника зеркальцем.
        Звонко расхохотались осколки, рассыпавшись по полу.
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        Всюду басурмены переходили в наступление.
        Разорённые холопи с украйн тучами убегали на Волгу и Дон.
        Не раз Иоанн твёрдо решал принять на себя воеводство над ратью, но тяжёлая болезнь крепко приковала его к Кремлю.
        Страна осталась почти без чужеземных умельцев.
        Часть рудознатцев, золотарей и розмыслов ушла в свои земли, часть вымерла или, заподозренная в израде, гибла в темнице. О приезде же новых нечего было и помышлять: ливонцы не только никого не пропускали в Московию, но и прилагали все силы, чтобы переманить к себе уцелевших.
        Языки каждый день докладывали царю через окольничих о злых кознях чужеземцев.
        Грозный в бессильной злобе вымещал гнев на близких.
        - Продались басурменам! Недолог час, и царя своего предадите.
        В Покров день царь узнал, что какие-то люди сожгли привезённую из Польши типографию.
        Объезжий голова получил приказ немедленно найти виновных.
        Следы привели к монастырю. Заподозренных монахов приволокли в Кремль.
        Царь пожелал присутствовать лично на опросе преступников.
        Во время пытки один из монахов обернулся вдруг к Алексею Басманову:
        - Аль за себя радеешь?!
        И, извиваясь от боли, крикнул в лицо Иоанну:
        - Нас, малых людишек, изводишь, а не чуешь израды, что змеёй на груди твоей таится.
        Грозный тотчас же ушёл из застенка и заперся с Иваном-царевичем в опочивальне.
        Притихшие было страхи проснулись с удесятерённою силою.
        - Сызнов израда! От младости моей до сего часу, Иваша, таится она у меня за спиной.
        Царевич прижался к плечу отца.
        - Не томи ты себя думкой чёрною. То мних, может, потварь возвёл на Алексея, чтобы в отместку за пытки тебя душевной пыткой извести.
        Царь упрямо затряс головой.
        - Ходит! За спиною таится!
        Иван раздражённо вскочил.
        - Токмо меня баламутишь! Сам-то яз извёлся!
        - Извёлся?
        - Извёлся!
        Иван пытливо поглядел на отца.
        - Параскева[Параскева - Параскева Солова, жена царевича Ивана.] на сносях, а…
        Грозный не дал ему договорить.
        - То не кручина. То Богом положенная стать бабья! Пускай ведуньи кручинятся!
        Царевич сжал кулаки.
        - Прознать бы! Токмо прознать бы, по-Божьи ль она аль по Евдокиину!
        Грозный отвернулся к киоту. Взгляд царевича тупо уставился на согнутую спину отца.
        - Батюшка!
        Царь чуть повернул голову и смущённо поглядел на сына.
        Страшное подозрение прокралось в душу Ивана.
        - Чудно мне, батюшка, что был ты немалое время велико ласков с моей Евдокией, а под остатние дни не в меру с нею гневен.
        - Ты к чему клонишь?!
        - К тому же.
        И с мольбой:
        - Дозволь уйти!
        Грозный покорно пропустил сына в сени.

* * *
        Скучно и боязно было в опочивальне царю, хоть и полны были сени дозорными и из соседнего терема неумолчно доносился мягкий голос Бориса.
        Иоанн поднялся с постели и просунул голову в дверь. Советники торопливо вскочили с лавки. Басманов, стараясь скрыть в застывших глазах ужас, подполз на коленях к царю.
        - Недобрые вести, преславной! - тихо выдохнул он, чтобы отвести разговор о себе.
        - К добрым-то вестям мы с младости не приобыкли, - с ледяным спокойствием обронил царь.
        Годунов стал впереди Басманова.
        - Сказывают, преславной, что явился в Диком поле могутный казак-разбойник, по прозвищу Бабак.
        - Ну!
        - Набрал тот Бабак казаков из Черкас, Канева, Браславля да с Волги и Дона великую силу.
        - Ну!
        - И со споручники свои, со разбойники, Карпом, Андрушом, Лесуном да Белоусом, не даёт проходу караванам крымских и турских торговых гостей, что с нами торг торгуют.
        Царь напряжённо слушал советника. В мозгу то зрели смелые планы, и тогда в глазах вспыхивали гордые искорки уверенности в себе, то вдруг представлялись в воображении разорённые области, несметные басурменовы рати, неуклонно продвигающиеся к украинам, - и снова опускались беспомощно руки, и всё казалось безвозвратно потерянным.
        - Князьям уделы верну! - крикнул он неожиданно. - Пускай ведают, за что бьются!
        Борис вытаращил глаза:
        - Ты ли молвишь тако?
        - Молчи!
        Посох угрожающе застучался об пол. Жажда действовать, повелевать, так закружиться в работе, чтобы ни на мгновение не чувствовать себя самого, ураганом ворвались в душу Грозного.
        - Отныне яз воеводствую! Един!
        Он бессмысленно заметался по терему, опрокидывая всё на пути. Какой-то страшный огонь сжигал его и властно подбирался к мутнеющемуся рассудку.
        - Коня! Малюту!
        И вдруг, беспомощно зашатавшись, замертво упал.
        Отлежавшись в постели, Иоанн изумлённо приоткрыл глаза и так поглядел на Басманова, как будто впервые за всю жизнь увидел его.
        На землистое лицо легла примирённая улыбка.
        - Борис!..
        - Что, мой преславной?
        - Ты здесь, Борис?
        - Подле тебя, мой царь!
        Грозный подложил ладонь под щёку и мечтательно уставился в стрельчатое окно.
        - Здравья бы мне. Поглазеть, что у меня на Арбате, на улице опришной. Со кречеты да аргамаки позабавиться маненько.
        Басманов с пёсьим умилением приподнял голову.
        - Будут и кречеты и аргамаки. Дал бы токмо Господь здравия тебе. Незримая усмешка чуть шевельнула усы царя. В глазах засветились лукавые искорки.
        - Да что нам сетовать! Зальём мы тугу вином да скоморошьею потехой! - И, вскакивая с постели: - Пир пировать!

* * *
        Позднею ночью, оставшись наедине с пьяным Федькой Басмановым, обряженным в сарафан, Грозный нежно спросил:
        - Аль и впрямь люб яз тебе?
        - Люб, государь! - тупо соображая, заворочал непослушным языком опричник.
        - А ежели б израду нашёл, - како бы поступил?
        - Своего живота лишусь, государь, а израды не попущу!
        Грузно опираясь на посох, царь вышел в соседний терем и поманил за собой Федьку.
        - Глазей!
        На полу, упираясь затылком в порог, раскатисто храпел Алексей Басманов.
        Иоанн заложил одну руку в бок, другой мягко поглаживал пыжившийся клин бороды.
        - Про пожар небось слыхивал?
        Жуткий холодок царапнул спину опричника и заиграл корнями волос, сразу выгнав из головы хмель.
        - Избави, царь!..
        Грозный, не торопясь, с каким-то нечеловеческим наслаждением, достал из-за пазухи нож.
        - В сердце… ге-ге-ге-ге… Израду - в сердце!
        - Избави, царь!..
        Две искорки застывших зрачков колюче впились в обезумевшие глаза Басманова.
        - В сердце! Ге-ге-ге-ге…
        Вздрагивающая рука угрожающе потянулась к горлу опричника.
        - Коли!
        Точно в бреду, принял Федька нож от Грозного и пырнул им в грудь отца[…принял Федька нож от Грозного и пырнул им в грудь отца. - Речь идёт об Алексее Даниловиче Басманове и его сыне Фёдоре. Событие описанное в романе и отнесённое автором ко времени после 1582 г., произошло в 1570 году,] .
        - Да и ты, пёс, за ним беги! - побагровел вдруг царь и, с бешеной быстротой выхватив нож из груди убитого, полоснул им по горлу Федьку. - Опостылел!
        Хихикающий смешок угрожающе рос, наполнил терем грохочущим хохотом и разлился по хоромам звериным воем.
        - Царь! Преславной царь! - взывал тщетно прибежавший на шум Годунов. - Опамятуйся, царь!
        Грозный неожиданно оборвал хохот.
        - Убрать!
        И, торопливо утирая руки о полу кафтана, попятился к опочивальне.

* * *
        Гостинодворцы пришли с челобитной к царю.
        - Разор, государь! Дыхнуть Бабак нам не даёт! Все пути торговые занял, разбойник!
        Заблюда трижды перекрестился на образ и с опаской поглядел на царя.
        - Дозволь!
        - Реки!
        - Слух идёт - Вяземской-князь с Куракой-Унковским и Тёмкиным под короля литовского надумали отдаться.
        Пряслов сердито фыркнул.
        - По то и Бабаку воля, что чмутьяны с Литвой взяли его под свою окаянную руку.
        Рожков отстранил Пряслова и, погрозив Заблюде, пытавшемуся что-то сказать, строго наморщил лоб.
        - Не милы нам, царь, князь-бояре, да не обессудь: ещё постылей те Вяземской да Унковской.
        Грозный жалко усмехнулся.
        - Выходит - в земских спасение?
        - Да и не в Вяземских!
        - Так в ком же?! В ком?!
        На другой день, во время сна, были задушены Вяземский, Тёмкин и Курака.

* * *
        Иван-царевич по-отцовски приподнял острые плечи и раздражённо махнул рукой.
        - Аль при мне блудить тебе не сподручно, что всё норовишь на охоту меня спровадить?
        Параскева обвила руками вздутый свой живот н обиженно вздохнула.
        - Извёлся ты, господарь, в думках нечистых, а вины яз за собой не ведаю.
        Прищуренный взгляд едко скользнул по её лицу.
        - Все-то вы, Соловы, бабы распутные!
        И, багровея, больно вцепился в руку жены.
        - Не зрел яз нешто, как ты вечор в оконце батюшке кивала?!
        Через силу сдерживаясь, чтоб не избить жену, он выскочил в терем брата.
        Фёдор сидел за мраморным столиком и, высунув кончик языка, безучастно пересыпал с руки на руку горсть сверкающих камешков.
        В углу, на медвежьей полости, сладко спал Катырев.
        Увидев возбуждённого брата, царевич потихоньку оттолкнулся к краю столика и, будто вспомнив о чём-то, суетливо подошёл к боярыне.
        Но Иван не обратил внимания на Фёдора и, вызвав стольника, приказал подать вина.
        Через дощатую переборку слышно было, как Параскева сдушенно стонет и шепчет проникновенно молитвы.
        - Блудная девка! - зло скривил губы Иван, вырывая у вошедшего стольника мушерму и ковш.
        За окном шептались о чём-то увядшие листья. Небо супилось, собирало угрюмо-свинцовые брови свои. Над лесом клубилась грязная ткань тумана. В сенях гулко отдавались шаги дозорных.
        Вдруг Иван приложил к уху ладонь.
        - Отец! - узнал он шаркающую походку Грозного и дробные постукивания посоха.
        И тотчас же из светлицы Параскевы донёсся ворчливый голос:
        - Ужо недосуг и принарядиться для меня! У-у, мымра!
        Параскева застенчиво закрыла руками полуобнажённую грудь.
        Неслышно поднявшись из-за стола, Иван на носках подошёл к двери и чуть приоткрыл её.
        - Убери ты брюхо кобылье! - уже громко прикрикнул царь.
        Сноха что-то забормотала, оправдываясь, и отошла за скрыню.
        Слабый голос женщины, смущенье её, вздутый живот, трепетно колеблющиеся груди и нервное дыханье пробудили в Грозном чувство гадливости, непостижимо смешанное с каким-то животным томлением.
        Не отдавая себе отчёта, он вплотную подошёл к Параскеве.
        - Бесстыжая! Ты бы ещё нагой встретила царя!
        Иван ворвался в светлицу.
        - Не займай, отец!
        Грозный оттолкнул плечом сына и назло ему облапил сноху.
        - Отец!
        Сведённые судорогой пальцы царевича впились в горло Иоанна.
        - Мало девок тебе?! Мало тешился с Евдокиюшкой моей?!
        Фёдор, подглядывавший в щёлочку за ссорой, забывая осторожность, прыгнул к брату и оторвал его от отца. Грозный рухнул на лавку.
        - Уйди, Ивашка! - зловеще пристукнул он посохом и налитыми кровью глазами уставился на сына. - Уйди!
        - Уйти?! Вас тут оставивши?! - заревел исступлённо Иван. - Убей! Убей, а не уйду!
        - Молчи!
        - И замолчу, коли убьёшь! - царевич рвал на себе рубаху, обдавал отца потоком бешеной пены, дикой руганью и жестоко бил себя в грудь кулаком.
        - Убей! А не отдам её, покуда жив! Будет с тебя! Будет Евдокии да Марфы! Да Анны! Да тьмы безвинных девок!
        - Молчи!
        - Ан не замолчу! На весь свет кричать буду, како ты и матушку мою, покойную Анастасию, извёл!
        Грозный вскочил и, отпрянув к стене, сжался так, как будто остановился на краю бездонной пропасти.
        - Настасьюшку?! Яз?! Мою пресветлую яз погубил?!
        - Да! Ты!
        Чёрный мрак окутал мозг царя.
        - Так сгинь же!
        С визгом взметнулся посох.
        Страшный крик на мгновение пробудил сознание Иоанна, но тотчас же всё потонуло в густом тумане.
        - Батюшка! Батюшка! Батюшка! - прижавшись к обомлевшей Параскеве, бессмысленно выл Фёдор, распуская лицо в жуткую улыбку безумного. - Батюшка! Батюшка!
        Грозный тихонько опустился на пол. Порыв дикого гнева уже проходил, сменяясь страшным предчувствием;
        - Иваша! Сын!
        Закрыв плотно глаза, Грозный пощупал рукою воздух.
        - Яз кличу тебя, Иваша! Иди же! Яз… яз кличу… Отец твой…
        Светлица молчала чёрным молчанием смерти.
        Грозный на животе подполз ближе к двери. Пальцы ткнулись в клейкую жижу.
        Затаив дыхание, он отпрянул назад и нащупал посох. С убийственной медлительностью поползли извивающиеся червями пальцы от холодной глади набалдашника к острию.
        На мгновение рука замерла у залитого кровью виска царевича.
        - Нет, нет! - почти спокойно шевельнул Грозный губами и приоткрыл глаза.
        Перед ним, широко раскинув ноги, лежал мёртвый царевич. В раскроенном виске торчало медное остриё наконечника…
        - Нет, нет! Не верю! Иваша! - хихикнул вдруг Иоанн и, сорвавшись, ринулся через тёмные сени на двор.
        - Спасите!!
        Точно призрак метался он по ночному Кремлю, с рёвом отскакивал от перепуганных насмерть дозорных, бился головою о стены, падал и вновь бежал, гонимый ужасом и безумием, пока не очутился в притворе церкви Иоанна Лествичника.
        - Бог! Разверзни преисподнюю! Бог!!!
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        - К обедне бы сходить мне, Борис…
        Годунов недовольно причмокнул.
        - Лежать тебе надо, мой царь.
        Но Иоанн не послушался и, кряхтя, поднялся с постели. Тоненькие руки беспомощно всплеснулись в воздухе и упали на плечи советника. Перед глазами несметными роями золотых паучков вспыхнули нестерпимо яркие искорки. Опочивальня подпрыгнула, закружилась и рухнула куда-то в чёрную пропасть, увлекая всё за собой.
        Борис усадил больного в кресло.
        - Благовестят, никак? - тихо спросил Иоанн, отдышавшись немного, и отставил два пальца для креста.
        Прозрачная щека его ткнулась в приподнятый угол плеча. Примятый клин бороды жалко топырился, как будто испытывал боль. Из-под сбившейся на глаза потной пряди пепельно-жёлтых волос чуть светился стеклянный зрачок правого глаза.
        - Вот и песенка вся!..
        Губы чуть передёрнулись в желчной улыбочке.
        - Жил, жил человек, и несть человека!
        Евстафий высунулся из-за аналоя.
        - Не внемли гласу лукавого, ибо не дано человекам ведати об отмеренных Господом днех. Грозный примирённо вздохнул.
        - Чует душа моя… чует свой час.
        И, испуганно прижавшись к Борису, застучал дробно перегнившими тычками зубов.
        - Боязно… вон она… за спиной… токмо невпопад главу обернуть, и узришь её… вон она… Борис… боязно мне…
        Бодрящей струёй пролился в мрачную опочивальню торжественный благовест.
        Протопоп набожно перекрестился и стал на колени перед аналоем.
        Грозный повернулся к оконцу.
        Весело кружась в прозрачном воздухе, пуховой периной падал на землю снег. Чуть маячил на золотом кресте церковного купола отдыхающий ворон. На звоннице ожесточённо дёргал верёвки увлёкшийся пономарь.
        - Ты бы в постелю, преславной! - предложил Борис, заметив, как темнеет и супится лицо царя.
        Иоанн зло впился пальцами в ручку кресла.
        - Не допрежь ли сроку хоронишь, Борис?! - И с неожиданной силой вскочил: - Не лёг бы ты наперёд меня в землю! - Он, шатаясь, пошёл к постели. - Федьку!
        Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, в опочивальню тотчас же явился царевич.
        Грозный больно ущипнул его за ухо.
        - Изничтожь ты улыбку свою одержимую!
        Фёдор приложился к плечу отца.
        - Твоя воля, батюшка…
        Он вобрал в себя воздух и раздул пузырём щёки, чтобы как-нибудь согнать каменную улыбку, не сходившую с лица со дня смерти брата.
        - Ещё! Тужься ещё, сука пономарева!
        - Твоя воля, батюшка…
        Иоанн с омерзением сплюнул и исподлобья взглянул на Евстафия.
        - Ты бы, что ли, глаголом каким заговорил бы его.
        Фёдор заломил руки.
        - Ужо и ведунья колико раз заговаривала на уголёк, а не спокидает меня та улыбка постылая! Хоть ты что с окаянной с ней сотвори! Како со смерти Ива…
        - Молчи!
        Грозный заткнул пальцами уши и зарылся в подушки.
        Покорно уставившись на иконы, Евстафий привычно, как раз навсегда положенное для него дело, тянул без всякого выражения слова молитв.
        Перед поминанием мёртвых он обернулся с немым вопросом к царю.
        - Молись!
        - Молюсь, государь!
        И нараспев:
        - Помяни, Господи, души усопших раб твоих Фёдора, Алексея, Петра, Мисаила…
        - Помяни, Господи, души усопших раб твоих… - проникновенно повторил царь за духовником. - Фёдора, Алексея…
        - Иоанна, Афанасия, Микиты… - всё быстрее выталкивал протопоп.
        - Иоанна, Афанасия, Микиты… - цедил сквозь зубы Грозный, непрерывно крестясь.
        - И иных, имена же их ты, Господи, веси…
        - …имена же их ты, Господи, веси…
        Окончив, протопоп покропил святой водою присутствующих и стены.
        Иоанн присел на постели и, кивнув вошедшему дьяку, печально поглядел на царевича.
        - Ты внемли, Федя. Скоро сам будешь самодержавцем всея Русии.
        Царевич сжал руками виски.
        - И не придумаю, пошто мя, хилого, хощет покарать Господь державою?
        Тяжкий вздох вырвался из груди царя.
        - Вся надежда на тебя, Борис.
        Он умоляюще взглянул на советника.
        - Заповедаю: како мне служил, послужи и ему, неразумному. Не дай сбиться духом немощному с хитросплетённой дороги государственности русийской.
        Годунов страдальчески перекосил лицо.
        - Не хорони ты себя, государь! Слушать не можно мне!
        Дьяк взял со стола грамоту и, дождавшись разрешения, прочёл её.
        - Печалуются? - по слогам, сквозь зубы, прошипел Иоанн. - Рыбники со хамовники печалуются? Невмоготу стало жить?
        Его глаза сузились и потемнели. На шее шевельнулась синеющая жила. Чуть оттопырился клин бороды.
        - Ты всё, Борис! Не поблажать им, а скрутить их, смердов!
        Он вдруг вскочил и оттолкнул от себя с силой царевича.
        - Не яз буду, ежели не сниму с тебя юродивой улыбки! Отврати лик, мымра!
        И к дьяку:
        - Читай.
        Дьяк взял со стола цидулу и, исподлобья поглядывая на Грозного, усевшегося в кресло, испуганно зажевал губами:
        - Великой государь, царь всея Русии…
        - Не тяни отходную, Михайло. Читай складнее! Дьяк сжался от окрика и срывающимся голосом затараторил:
        - Видывал яз, како ты со князь-бояре расправлялся. И ещё думку держал в те поры: изведёшь бояр-воззришь на холопий. Ан по-иному повёл ты, царь! Добро боярское пожаловал опришнине, а от той милости твоей холопям была ль корысть? И яз верой тебе служил, а чаял поведать тебе кручины великие холопьи. А ты Божьим ли откровением меня в темницу вверг да Ондреичу-подьячему за тое цидулю мою с Волги руку отсёк, а цидулу огнём пожёг? Не Божьим гласом то, а дияволовым наущением содеял. И тако во все дни живота нашего зрели холопи от тебя и дьяков твоих едину тугу да лютость. И, узрев сие, спорешили мы сами сдобыть себе долю свою, а на тебя ополчиться ратью великою, всехолопьею! А по той пригоде спосылаю яз назад пожалование мя в московские дворяны да во дьяки-розмыслы. Жалуй ты воров своих, а яз покель пребуду, в холопях, да в вольных! А ещё, великой князь, отто вся казаки велегласно тебе реку: яз, Васька Выводков, Бабак, да Иван Выводков, Безрукой, с протчими вольные казаки, спосылаем тебе отныне и до века со всемроды царские анаф…
        - Молчи!
        Дьяк бросился в ноги Иоанну.
        - Молчи! - захлебнулся от крика Грозный и схватил посох. - Молчи! Молчи!!!
        Он налился звериным гневом.
        - Ниц! Сжечь на костре! Огнём!
        И, зашатавшись, упал на руки Бориса.
        - Помираю…
        На постели, резко упавшим голосом царь попросил:
        - Повели, Евстафий, благовестить благовестом погребальным.
        Царевич крадучись поглядел на стынущее лицо отца. Странное чувство шевельнулось в нём. Он испуганно отшатнулся и зашептал про себя молитву. Но злорадство брало верх над жалостью к умирающему и с каждым мгновением росло, закипая в груди торжествующим и бурным хохотом.
        Грозный попытался что-то сказать, но только беспомощно махнул рукой.
        Годунов склонился к уху больного.
        - Лекарь-фряг сдожидается, мой государь!
        Сжав кулаки, царь чрезмерным усилием воли глухо выдохнул:
        - Не лекаря, а игумена… Постриг приять…
        Советник пытливо заглянул в чуть приоткрывшиеся глаза.
        Сомнения не было. Перед ним лежал человек, доживающий последние минуты.
        - Игумена!.. Во мнихи волю… - резко, по-прежнему властно крикнул Грозный и вдруг капризно надул губы. - Позабавиться бы фряжскою потехою в остатний раз, покель игумены приидут.
        Борис торопливо достал из-под постели шашки.

* * *
        Скорбно перекликались колокола. Сонм монашества московского чёрной тучею устремился в Кремль.
        Полный величественного смирения, творил игумен чин пострига.
        И, свершив обряд, благословляюще простёр над Иоанном руки.
        - Не оставь, Господи, недостойного раба твоего, многострадального инока Иону.
        Блаженная улыбка разлилась по землистому лицу царя.
        По подушке, точно почуяв волю, не спеша полз жирный, налитый кровью клоп. Ткнувшись в шею умирающего, он задержался на мгновение и деловито засуетился в растрепавшемся клине бороды.
        Царевич взял руку отца.
        Неприятный холодок тупо отдался в груди и в концах пальцев.
        Чуть зашелестели губы Иоанна:
        - Наипаче… Ваську… розмысла… остерегай…ся… Со разбой…ным…и… хол…оп…пи…
        Уловив взгляд сына, он побагровел и весь собрался, точно готовый прыгнуть.
        - Убр…
        Лютый холод сковал вдруг сердце. Рука, поднятая на Фёдора, упала мёртво, по-мышиному скребнув ногтями половицу.
        Евстафий благоговейно опустился на колени.
        - Почил царь и великой князь всея Русии!
        Царевич бочком вышел из опочивальни, но на дворе гордо запрокинул голову и быстро направился к звоннице.
        - Изыди! - оттолкнул он пономаря.
        Чахлый мартовский день заухал, закружился в пьяной пляске набатных перезвонов.
        Полные ужаса, из хором бежали на двор монахи.
        - Царевич! Царь преславной! Каноном положено великопостным благовестить перезвоном!
        - Изыдите!
        Фёдор лихо вскидывал плечами, тряс исступлённо головой и не слушал уговоров. Бурным, всесокрушающим потоком била удаль в его груди.
        - Погребальным перезвоном по канону! Царевич! Царь преславной!..
        - Изыдите!
        - Царевич! Бога для! Побойся Бога!
        - Эй, вы там! Изыдите!!! Яз ныне - Феодор Иоаннович - всея Русии государь!!!

* * *
        А в келье монастырской монашек ветхий, осенив себя трикраты меленьким крестом, сгорбился над жёлтым и сырым, как его лицо, пергаментом и вывел неверною рукой последние слова в мрачном и полном кровавых дней своём летописании:
        В лето от сотворения мира семь тысящ девяносто второе, а от рождества Господа нашего Исуса Христа тысяща пятьсот восемьдесят четвёртое, осемнадесятого дни, месяца марта, в Бозе почил царь и великой князь всея Русии Иоанн Четвёртый Васильевич, во иночестве ж раб Божий Иона. Аминь.
        Словарь старинных слов
        Агатовое блюдце - блюдце из агата, полудрагоценного камня, применяемого для изготовления украшений и мелких изделий.
        Акафист - христианское хвалебное церковное песнопение, исполняемое стоя всеми присутствующими.
        Алтын- денежная единица и монета достоинством в шесть денег (позднее - в три копейки).
        Армата - артиллерия.
        Байдуже - так себе.
        Байрак - буерак, овраг.
        Бастр (бастра) - сорт виноградного вина.
        Батман - мера веса.
        Батожник - служитель с палкой, освобождающий дорогу от народа.
        Березовец - берёзовый сок.
        Боярин - высший служебный чин в Русском государстве XV-XVII вв., а также лицо, пожалованное этим чином.
        Будный стан - смолокуренное, поташное, селитренное заведение и селение при нём.
        Буй - здесь: неразумный, глупый человек; юродивый.
        Бурмицкие зёрна - название жемчуга лучшего качества (подобного добываемому в Персидском заливе).
        Велегласно- громогласно.
        Велелепно - величественно, великолепно.
        Вено - здесь: выкуп за невесту.
        Волоковое оконце - небольшое, задвигаемое доской окно.
        Волынка - здесь: название верёвки особой выделки.
        Волынщик - музыкант, играющий на волынке, духовом музыкальном инструменте.
        Выпь - ночная болотная птица семейства цапель.
        Выя - шея.
        Гамаюн - сказочная райская вещая птица.
        Геенна - ад.
        Горобец - воробей.
        Гривна (или гривенка) - мера веса. Различали большую гривенку, равную 96 золотникам, и малую, или скаловую, гривенку в 48 золотников. В пуде было 40 больших гривенок или 80 малых.
        Губа - округ, определённая административно-территориальная единица (волость, уезд), в которой действовала губная изба - карательный орган, ведающий борьбой с разбойниками, татями, а также сыском беглых.
        Губной староста - выборное лицо нз местных дворян, ведающее административно-судебными делами в губе; объявлял административные распоряжения, начальствовал в губной тюрьме.
        Гуй - междометие, восклицание, ободрительный вызов.
        Гулливая - разгулявшаяся.
        Двадесять - двадцать.
        Два сорока - восемьдесят (по старинному счёту, в основе которого лежало число 40).
        Длань - рука.
        Доезжачий - лицо, совершающее поездки с поручениями (для передачи распоряжений и. т. п.).
        Допрежь - прежде.
        Дреколье - колья, дубинки.
        Другойцы - иногда; в другой раз.
        Друкарь - печатник.
        Дьяк - здесь: сельский писарь.
        Ендова - большой широкий сосуд с открытым носиком; род братины.
        Епанча-род накидки, плаща, широкое длинное верхнее платье без рукавов.
        Епитимия - церковное наказание согрешившему, который должен был публично покаяться и вместе с тем отказать себе в известных жизненных благах. Епитимия в Древней Руси налагалась в виде отдачи под начальство доброго старца в монастырь.
        Ерусалим-дорога - Млечный Путь.
        Есаул - здесь: предводитель шайки разбойных людей.
        Жеребей - земельная доля, пай, надел; участок земли, обложенный тяглом (государственной повинностью).
        Живот- здесь жизнь; в конце живота-в конце жизни.
        Жупан - род верхней одежды (кафтан, зипун).
        Запритчиться - здесь: вздуматься, пожелаться.
        Запястье - браслет.
        Застава - здесь: залог (обеспечение, обычно денежное, выполнения договорного обязательства); неустойка, выплачиваемая при нарушении договора.
        Звар медвяной - напиток, сваренный на мёду.
        Звяга - пустая болтовня.
        Золотарь - золотых дел мастер, ювелир, позолотчик.
        Извод - список.
        Изоброчить - обложить оброком.
        Израда - измена, обман, предательство.
        Ирмос (ермос) - начальный, первый стих в каждом каноне, связывающий в содержании, количестве стоп и строк следующие стихи (тропари).
        Испола (исполу) - наполовину.
        Исполать ему - слава, хвала кому-либо.
        Кабала (служилая) - документ, по которому лицо, получившее ссуду, обязывалось служить кредитору в счёт уплаты процентов; письменное долговое обязательство, долговая расписка.
        Камлотовый (охабень) - короткий, куцый.
        Капище-языческий храм; алтарь, место, где приносились жертвы языческим богам.
        Кармазинное сукно - тонкое красное сукно.
        Кат - палач; в романе К. Шильдкрета употребляется и в значении бес.
        Кгаур - гаур (гяур), у магометан - название иноверца.
        Келеп - трость в виде костыля; палка с молоточком.
        Кичное чело - женская голова в кичке, головном уборе.
        Ков - тайный, злой умысел; козни.
        Кокошник - головной убор замужней женщины.
        Коликая - какая, которая.
        Колико - сколько.
        Колымага- закрытый экипаж шатрового типа с кожаными пологами на оконных проёмах.
        Контарь - мера веса, 2,5 или 3 пуда.
        Корец- ковш.
        Корчмарская девка-помощница корчмаря, содержателя корчмы, постоялого двора для приезжих с навесом для лошадей, с помещением, где продавались хмельные напитки. Употребляется в романе К. Шильдкрета в уничижительном смысле.
        Кош - стан, укреплённый лагерь.
        Кравчий - почётная придворная должность. В обязанности кравчего входило подавать за столом блюда царю и особам царской семьи, наблюдать за стольниками и чашниками.
        Краше - лучше.
        Кышло - здесь: кишлак.
        Ланиты - щёки.
        Летник - род женской одежды.
        Ловчий - охотник, а также зверолов, птицелов.
        Машкера - маска, личина, мина.
        Мерекать - думать, соображать.
        Мних - монах.
        Москаль - житель Московии, русский.
        Мреющий - здесь: дымчатый, туманный.
        Мурза - титул феодальной знати в татарских государствах, а также лицо, носившее этот титул.
        Мусикийский - от мусикия, музыка, пение, композиторское искусство.
        Мушерма - братина с носком.
        Муэдзин (муэззин) - служитель мечети, с минарета призывающий мусульман к молитве.
        Мыльня - баня.
        Накрачей- музыкант, играющий на накре (род ударного инструмента- бубен, барабан).
        Обетованье - здесь: обещание, обет.
        Оброк - здесь: подать, налог деньгами в пользу феодала.
        Объезжий голова - начальник конной городской стражи (объезда), отвечающий за соблюдение общественного порядка, и правил пожарной безопасности.
        Объярь - плотная шёлковая ткань без узоров или с узорами, вытканными теми же или другими (серебряными, золотыми) нитями; муар.
        Овкач - ковш.
        Одесную - справа, с правой стороны; одесный - правый.
        Однорядка - верхняя одежда из шерстяной ткани без подкладки.
        Озям (азям) - мужская летняя одежда типа длинного кафтана.
        Окольничий - придворный чин (и должность) на Руси XIII - начала XVIII вв. В его обязанности первоначально входило обеспечение путешествий князей и московских государей и представление им иностранных послов, а позднее и другие поручения военного и гражданского характера. Второй по значению (после боярина) чин в боярской думе.
        Опашень - мужская и женская летняя одежда свободного покроя с рукавами и на подкладке, носилась чаще внакидку.
        Опашь - хвост.
        Оплечный образ - оплечная икона, грудная, меньшей поясной.
        Опричь - кроме.
        Оселедец - чуб у запорожских казаков.
        Оскорд - род секиры, большого топора с длинной ручкой.
        Отказчик - лицо, осуществляющее передачу (отказ) земли, имения, крестьян и т. п.
        Охабень или охобень (охопень) - мужская верхняя одежда, длинная, широкая, с крупными пуговицами, с длинными (до подола) откидными рукавами и прорехами у пройм для рук, с большим четырёхугольным отложным воротником, спускавшимся ниже лопаток.
        Ошую - по левую сторону.
        Паки (наречие) - снова.
        Пали - здесь: длинные жерди, полена, палки, используемые для изгороди, забора.
        Пауз - недоуздок (уздечка без удил).
        Перси - грудь.
        Пищаль - ручное огнестрельное оружие, находившееся на вооружении русских войск в XV-XVIII вв.; винтовка с винтовой нарезкой на стволе.
        Плащаница - полотно с большим, во весь рост, изображением тела Иисуса Христа в том виде, как оно снято со креста и положено в гроб.
        Побриться - здесь: обвенчаться, жениться.
        Погост - здесь: деревня, посёлок, населённый пункт вообще, как правило, с церковью.
        Подволока - потолочное перекрытие, накат; потолок.
        Подголовник - невысокий сундучок, ларец для хранения ценностей, документов, помещаемый в изголовье, под подушку.
        Подклет (подклеть) - нижний этаж жилой или хозяйственной постройки.
        Подсуседник (подсоседник) - обедневший крестьянин или посадский человек, не имеющий самостоятельного хозяйства и живущий на чужом дворе.
        Подьячий - низший чин приказной администрации, выполняющий под руководством дьяков основную делопроизводственную работу в центральных и местных учреждениях.
        Поленница - дрова, сложенные правильными высокими рядами.
        Полонянин - пленник.
        Полошный колокол - колокол вестовой, набатный, осадный, сполошный, ратный. Крепостной (городской, монастырский) колокол, служивший для подачи сигнала об опасности.
        Полушка - денежная единица и медная монета достоинством в полденьги.
        По сроце - в срок.
        Постельница - прислужница по спальне.
        Потваренная (баба) - лживая, возводящая хулу на кого-либо.
        Потварь - клевета, хула, ложь.
        Потворять - возводить напраслину, лгать.
        Приказная изба - учреждение, ведавшее отдельной отраслью государственного управления.
        Пропятый - распятый (имеется в виду образ распятого Иисуса Христа).
        Пряженые пироги - пироги, обжаренные в масле.
        Пядь - мера длины, равная расстоянию между концами растянутых большого и указательного пальцев.
        Пятинная доля-пятая часть чего-либо.
        Рада - название народных собраний на Украине, сбор запорожских казаков для решения вопросов жизни и деятельности войска.
        Робь - работа.
        Романея- в допетровской Руси: виноградное вино высокого качества, привозившееся из-за границы.
        Рундук - большой ларь с поднимающейся крышкой.
        Рушница (ручница) - пищаль, ружьё.
        Саадак - набор вооружения конного воина, состоявший из лука с налучием и колчана со стрелами, на который в походе надевался чехол.
        Сапфировый - здесь: голубой или синий.
        Свар - свара, скандал.
        Север - здесь: ветер, дующий с севера.
        Сенная девушка - крепостная дворовая девушка, находившаяся в услужении у господ; крепостная горничная.
        Сердоликий мужичок - мужичок с лицом яркого красно-жёлтого или красного цвета.
        Скудельница - широкая и глубокая яма, служившая для погребения (без гробов) умерших от массовых эпидемий, голода и т. п.
        Словолитня - типография.
        Соломаха - саламата, завариха, мучная кашица (жиже размазни).
        Сорок сороков - о большом количестве чего-либо.
        Соромно - от сором, срам; срамно.
        Спекулатарь - надсмотрщик.
        Стольник- придворный чин ниже боярского в Русском государстве XIII-XVII вв., а также лицо, имевшее этот чин (первоначально-придворный, прислуживавший за княжеским или царским столом).
        Стрельчатое оконце - окно в форме узкой арки с остроконечным сводом.
        Стремянный - слуга, конюх, ухаживающий за верховыми лошадьми, а также слуга, сопровождающий барина во время охоты.
        Тать - вор, грабитель.
        Тафта - плотная шёлковая или хлопчатобумажная глянцевая ткань с поперечными мелкими рубчиками.
        Тафья-шапочка, род скуфьи; ермолка, тюбетейка.
        Тиара- головной убор древних восточных царей и жрецов, а также папы римского.
        Тиун - управляющий княжеским или барским хозяйством; судья низшей инстанции.
        Токмо - только.
        Туга - здесь: тоска.
        Турский (султан) - здесь: турецкий.
        Тысяцкий - главный распорядитель на свадьбе.
        Тьма - здесь: большое количество (холопов); в древнерусском счёте- десять тысяч.
        Тягло - государственные повинности крестьян и посадских людей в Русском государстве XV-XVII вв.
        Убрус - платок или полотенце, вышитые узорами, расшитые золотом, жемчугом и т. п.
        Удур - одурачивание, обман.
        Ферязь - распашная одежда (мужская и женская) без воротника и перехвата в талии. Фряжский - чужеземный, иностранный.
        Хам - здесь: хан казанский.
        Хризолит - минерал, прозрачная разновидность которого - зелёного цвета с золотистым оттенком - употребляется в ювелирном деле.
        Целовальник - здесь: выборное должностное лицо в Русском государстве XV-XVIII вв., собиравшее подати и исполнявшее ряд судебных и полицейских обязанностей (при вступлении на должность приносившее присягу целованием креста).
        Цидула - письмо, писанье, послание, записка.
        Цикавый - любопытный.
        Чепрак - суконная или ковровая подстилка под седло лошади.
        Черняк - черновик.
        Четверть-старая русская мера объёма сыпучих тел (напр., зерна), содержащая в себе восемь четвериков (около 810 литров).
        Четырнадесят - четырнадцать.
        Четь - то же, что четверть в значении: четвёртая часть чего-либо.
        Чресла - здесь: бёдра.
        Чумак - возчик и торговец на Украине и юге России, перевозивший на волах соль, рыбу и другие товары до проведения железных дорог.
        Шибеница - дыба, виселица.
        Шлык - головной убор замужних женщин, род повойника.
        Штофный кафтан - кафтан из штофа, шёлковой плотной ткани с разводами.
        Язык - здесь: доносчик, осведомитель, подслушивающий чужие разговоры.
        Ярь - здесь: яровой хлеб.
        Ясочка - ласковое обращение к женщине, девочке.
        Яхонт - старинное название рубина, драгоценного камня красноте цвета, и сапфира, драгоценного камня синего или голубого цвета.
        notes
        Примечания

1
        Лехтают - щекочут.

2
        Таловень - вор.

3
        Починок - новая деревня.

4
        Осеренеет - потеплеет.

5
        Васильев день - 1 (14) января, память святого Василия Великого, архиепископа Кесарии Капподокийской. Здесь и далее в скобках указываются даты по новому стилю.

6
        Удур - ложь.

7
        Повалуша - летние покои.

8
        Пядь - четыре вершка.

9
        Щенятев Пётр Михайлович - воевода в боярин, отличился в казанском походе 1552 г., в войнах против шведов и литовцев. В 1568 г. устрашённый жестокостями Ивана Грозного, скрылся в монастыре, но был найден и, по свидетельству Курбского, предан лютой казни: «жгли на сковороде и вбивали иглы за ногти».

10
        Володимир равноапостольный - Владимир I (? - 1015), князь новгородский (с 969 г.), киевский (с 980 г.). Младший сын Святослава и Малуши, ключницы княгини Ольги. В
988-989 гг. ввёл в качестве государственной религии христианство. При Владимире Древнерусское государство вступило в период своего расцвета, усилился международный авторитет Руси. Канонизирован Русской Церковью, которая, причислив Владимира к лику святых, нарекла его равноапостольным, то есть равным апостолам в насаждении и утверждении христианской веры.

11
        Армата - воинство.

12
        Израда - измена.

13
        Крыня - комод с выдвижными ящиками.

14
        Волосник - шапочка шёлковая в жемчугах.

15
        Убрус - белый платок.

16
        Абие - тотчас.

17
        Успения день -15 (28) августа, Успенье Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии.

18
        Аграфена-купальница - 6 (19) июля, начало купания в реках.

19
        Потваренная баба - сводница.

20
        Грива - кайма.

21
        Крестопоклонная (неделя) - третье воскресенье Великого поста (1 (14) марта -17 (30) апреля), заканчивающее третью его седмицу (неделю). В этот день поклоняются Кресту, на утрени выносимому на середину храма и полагаемому на аналое.

22
        Миколин день - 9 (22) мая, перенесение мощей святителя и чудотворца Николая, архиепископа Мирликийского.

23
        Буй - глупый, дурак.

24
        Ерусалим- дорога - Млечный Путь.

25
        Вежи - шатры.

26
        Фряги - немцы.

27
        Локоть - десять вершков.

28
        Контырь - два с половиной пуда.

29
        Батман - десять пудов.

30
        Недельщик - вызывающий на суд.

31
        Окольничий - судья.

32
        Великая седмица - пасхальная (Светлая) неделя, переходящий церковный праздник.

33
        Денга - полкопейки.

34
        Четь - полдесятины.

35
        Печенег - лизоблюд.

36
        Плювия - дождь.

37
        Мшел - взятка.

38
        Ольгин день -11 (24) июля, день памяти равноапостольной Ольги, великой княгини Российской.

39
        Живот - холопи.

40
        Чердак - терем.

41
        Гульбище - балкон.

42
        Прапорцы - флюгера.

43
        Ушкал - наездник.

44
        Жилец - дворянин, изредка заседающий в думе.

45
        Егорий Храбрый - 23 апреля (6 мая), день великомученика Георгия Победоносца. Известен также под народными названиями Егория, Юрия, Георга, Юрьева дня и т. п. Древние русские видели в этом угоднике особенного представителя и хранителя Русской земли - до XV в. лик Георгия Победоносца составлял государственный герб Отечества, его изображение выбивалось на московских монетах.

46
        Притор - расход.

47
        Доски - доски на бревне, на которых в праздник раскачивались девушки.

48
        Тьма - десять тысяч.

49
        Сурьмы - трубы.

50
        Накры - литавры.

51
        Иудин грех - имеется в виду библейский Иуда из Кариота, города в Иудее; один из двенадцати апостолов, предавший Христа за тридцать сребреников.

52
        Казна зелейная - порох.

53
        Покров день - 1 (14) октября, Покров Пресвятой Богородицы. Праздник считается покровителем свадеб. Покрытие головы (фатой, платком, кокошником и т. п.) как знак замужней женщины народ связывал с выпадением в этот день снега: «Мать-Покров! Покрой землю снежком, меня, молоду, платком».

54
        Святки - с 25 декабря (7 января) до 5 (18) января, от Рождества Иисуса Христа до кануна Крещения Господня.

55
        Сочевник (Сочельник) - здесь: канун Рождества Иисуса Христа, рождественский вечер, в который постятся до восхода звезды. Следующая затем трапеза называется Сочельником, Голодною кутьёю или Голодным святым вечером.

56
        Иоанн Лествичник (Синайский) (579-654) - прожил сорок лет в пещере у подошвы горы Синая (Египет), в возрасте семидесяти пяти лет был избран в игумены Синайского монастыря. Автор «Лествицы Райской» - руководства к монашеской жизни, состоящего из глав («степеней», ступеней), возводящих читателя «наподобие… лестницы даже до врат небесных».

57

…зуб святого Антипия… - имеется в виду Антипа, священномученик, епископ Пергамский, творивший чудеса и исцелявший от недугов.

58
        Миколай, Мирликийский чудотворец - архиепископ, великий христианский святой, прославившийся чудотворениями.

59

…равноапостола Констьянтина, матери преславной его Елены… - имеются в виду Константин I Великий (ок. 285-337), римский император (с 306 г.), поддерживавший христианскую церковь и основавший Константинополь на месте города Византии, и его мать-царица, равноапостольная Елена (сконч. в 327).

60

…Мефодия и Кирилла, учителей словенских… - равноапостольные Мефодий (ок. 815-885) и Кирилл (ок. 827-869), братья, проповедники христианства, славянские просветители, создатели славянской азбуки. Приглашённые из Византии, создали независимую от германского епископата славянскую церковь в Великоморавской державе (Богемское княжество); впервые перевели несколько греческих богослужебных книг на славянский язык.

61
        С Митей почеломкаться… С первородным моим! - Речь идёт о царевиче Дмитрии (1552, октябрь - 1553, март) - первенце Ивана IV.

62
        Захарьин- Юрьин - из боярского рода Захарьиных, разделившегося к началу XVI в. на две ветви: Захарьиных-Яковлей и Захарьиных-Юрьевых. Из последних пошли Романовы, царская династия в России.

63
        Шуйский Василий - Василий IV Иоаннович (Шуйский) (1552-1612), из рода князей Рюриковичей, потомок старшего брата Александра Невского - Андрея. Будущий царь московский и всея Руси (1606-1610). Низложен москвичами, умер в польском плену.

64
        Крещеньев день - 6 (19) января. Крещение Господа Бога нашего и Спаса нашего Иисуса Христа.

65
        Микола Вешний - Миколин день (весенний), см. прим. к стр. 294.

66
        Иван Постный - 29 августа (11 сентября), день усекновения главы Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. В народе известен под названием Ивана Постного, или Головосека.

67
        Богородицын день - здесь: 8 (21) сентября, Рождество Пресвятой Богородицы. Праздник этот называется в народе Госпожинками, Пречистою другою (для отличия от дня Успения), Спасовым или Аспасовым днём.

68
        Розмысл - инженер.

69
        Шереметев - трудно понять, кого именно из Шереметевых (род. Андрея Кобылы) автор имеет в виду. Наиболее известны: Иван Васильевич (Большой) (? -1577) - окольничий, боярин, участник похода на Казань (1550), в Ливонской войне был воеводой Передового полка; один из правителей земщины; в 1570 г. удалился в Кирилло-Белозерский монастырь, где постригся в монахи. Иван Васильевич (Меньшой) (? -1578), брат Большого, боярин, воевода, участвовал в походах на Казань, в бою при Молодях, почти во всех ливонских походах Грозного. Царь благоволил к нему - подарил ему село А. Ф. Адашева, призывал его в думу, пригласил на свою третью свадьбу и т. д. Убит под Колыванью (Ревелем).

70
        Опашь - хвост.

71
        Иван Купала - 2 (15) июня и 24 июня (7 июля). Рождество святого Иоанна Крестителя; известен в народе под названием Ивана Купалы, или Иванова дня. День очищения огнём и водой, праздник летнего солнцестояния.

72
        Мовь творить - париться в бане.

73
        Гривенка - фунт.

74
        Грязной Григорий Васильевич - из дворянского рода, дьяк Разрядного приказа (центральное государственное учреждение, ведавшее служилыми людьми, военным управлением, а также управлением южных городов и уездов).

75
        Фуников Никита Афанасьевич - казначей, казнён по обвинению в связях с новгородским архиепископом Пименом и новгородскими приказными людьми, якобы замышлявшими о сдаче Новгорода и Пскова литовскому королю и о низведении Ивана Грозного.

76
        Соломон - царь Израильско-Иудейского царства в 965-928 гг. до н. э. Сын Давида. Согласно библейской традиции, славился необычайной мудростью; по преданию, Соломон
        - автор некоторых книг Библии (в том числе «Песни песней»).

77
        Бутурлин - из рода Бутурлиных, князей и графов (предок - Радша, прибывший из Германии в Новгород в конце XII в.).

78
        Воронцов Иван Михайлович - из дворянского рода, воевода и дипломат; участвовал во многих войнах времени Ивана IV и выполнял дипломатические поручения.

79
        Подённая подача - надкусанный ломоть, знак царской милости.

80
        Иван-царевич - Иван Иванович (1554-1581), царевич, второй сын Ивана Грозного.

81
        Фёдор - Фёдор Иванович (1557-1598) - царевич, третий сын Ивана Грозного, будущий последний русский царь из династии Рюриковичей (с 1584 г.). Неспособный к государственной деятельности, предоставил управление страной своему шурину Борису Годунову.

82
        Петров день - 29 июня (12 июля), день святых апостолов Петра и Павла, известный в народе как Петров день, праздник солнца. В старой Руси день апостолов Петра и Павла был также важным временем в быту гражданском - он служил сроком суда и взносов дани и пошлин, о чём особенно часто упоминают грамоты XVI века.

83
        Сретенье - 2 (15) февраля, Сресение Господне. Праздник служит границею между зимой и весною, отсюда его название - Сретение (встреча двух времён года).

84

…от Тмутаракана, сиречь Астраханью именуемого… - Речь идёт о древнерусском городе Тмутаракани (X-XII вв.), который находился на Таманском полуострове (современная станица Таманская). Возник на месте античного города Гермонассы, хазарской Таматарки. Археологи обнаружили здесь остатки оборонительных стен, домов, собора и др.

85
        Страстная седмица (неделя) - последняя неделя перед Пасхой, известна в народе как Белая, или Чистая (готовясь к встрече Светлого Воскресенья, наши предки белили и прибирали дома, заботились о чистоте двора и т. п.).

86
        Бекбулатович - Симеон Бекбулатович (Саин-Булат) (? - 1616), касимовский хан,
«великий князь всея Руси» - номинальный управитель Русского государства с 1575 г. В 1576 г. получил в удел Тверь. При Борисе Годунове в опале, при Лжедмитрии I пострижен в монахи.

87
        Бахарь - сказочник, сказитель.

88
        Ра - Волга.

89
        Царство Казанское - Казанское ханство, феодальное государство в Среднем Поволжье (1438-1552), выделилось из Золотой Орды. Грабительские набеги казанских войск на русские земли особенно усилились в 20-х гг. XVI в. В 1487-1521 гг. находилось в вассальной зависимости от Руси; с 1524 г. - от Турции. В результате казанских походов 1545-1552 гг. ханство было ликвидировано, Среднее Поволжье присоединено к России.

90
        Вельзевул - в христианских представлениях демоническое существо. Современная наука предлагает ещё два толкования этого имени: дьявол (сатана) и повелитель скверн.

91

…метнули… плювию стрел. - Действие по глаголу плювати (плевать).

92
        Арский грей - городок в Казанской земле.

93
        Содом с Гоморрою - Содом (букв, горящий) и Гоморра (погружение, потопление), города у устья реки Иордан или на западном побережье Мёртвого моря, жители которых погрязли в распутстве, и за это были испепелены огнём, посланным с небес. Из пламени Бог вывел только Лота с семьёй. В переносном, символическом смысле названия городов употребляются для обозначения беспорядка, хаоса и разврата.

94
        Черемисы (луговые) - название марийцев до 1918 г., жили на Средней Волге, между реками Ветлугой и Вяткой.

95
        Юрт - земля, владение.

96
        Чёрная сотня - мелкие торговцы.

97
        Обломы - скатные пристройки, выдающиеся в наружную стену.

98
        Прясла - пространства между башнями.

99

…жалую яз дворянством да «вичем»! - Произведённый в дворянство получал право на отчество в его современном звучании. «Вич» - суффикс отчества мужских имён для привилегированных лиц и сословий.

100

…остатние дни свои коротать за морем, у той англичанки! - Имеется в виду английская королева Елизавета I Тюдор (1533-1603), которая намеревалась предоставить убежище Ивану Грозному.

101
        Горенский Пётр Иванович - из князей, ветвь князей Оболенских; кравчий, казнён в
1565 году.

102
        Колпак - мера, около тонны.

103
        От Константина-Елены дня до святой княгини Ольги… - С 21 мая (3 июня) до 11 (24) июля. День памяти святых равноапостольных Константина и Елены (см. о них примеч. к стр. 369) служил в сельском хозяйстве главным сроком для посевов льна, почему и самый день их поминовения известен под названиями Длинные льны, Леносевки или Ленницы (в последних перекличка с именем Елены, Олены). Ольга (? -969), в крещении Елена, - святая, жена киевского великого князя Игоря. Правила в малолетство сына Святослава и во время его походов. Подавила восстание древлян. Около 957 г. приняла христианство.

104
        Шестопёр - начальнический жезл.

105
        Иосифлянская ересь - религиозное течение, связанное с деятельностью преподобного Иосифа Волоцкого (? -1515), игумена основанного им Волоколамского монастыря, писателя и публициста. Иосиф возглавил борьбу против распространившегося в Русском государстве реформационного движения в конце XV века - новгородско-московской ереси, именовавшейся «ересью жидовствующих» (за приверженность к иудаизму) и пользовавшейся прямым покровительством великокняжеской власти.

106
        Святой Зосима - имеется в виду преподобный Зосима (? - 1478), игумен Соловецкий; к лику святых причислен на московском соборе 1547 г. По преданию, распространитель пчеловодства на севере Руси, почитался как покровитель пчеловодства и хранитель пчёл. Память -17 (30) апреля.

107
        Лаишев.

108
        Собакина Марфа Васильевна (? - 1571) - дочь новгородского купца Василия Собакина, будущая жена Ивана IV (третий брак царя -28 октября 1571 г.). Была отравлена ещё в девицах; Грозный взял её в жёны в надежде, что она исцелится, но царица прожила с ним только две недели и преставилась до разрешения девства.

109
        Фарисеи - представители общественно-религиозного течения в Иудее (II в. до и. э. - II в. н. э.). Стремились истолковать Пятикнижение (общее название пяти книг Библии: Бытия, Исхода, Левита, Числ и Второзакония) в соответствии с новыми социально-экономическими условиями. В Евангелиях фарисеев называют лицемерами. Отсюда переносное значение слова - лицемер, двурушник, ханжа.

110
        Апокалипсис - откровение Иоанна Богослова, одна из книг Нового Завета, древнейшее из сохранившихся христианских литературных произведений (сер. 68 - нач. 69). Церковь приписывает авторство Иоанну Богослову, евангелисту, одному из любимых учеников Христа, занимавшему наряду с Петром центральное место среди апостолов. По церковной традиции, Иоанн Богослов - автор четвёртого Евангелия (от Иоанна), трёх посланий и Апокалипсиса. Сын галилейского рыбака Заведея и жены его Саломии, одной из мироносиц; ученик Иоанна Крестителя.

111
        Избави от доли Темрюковны… - Намёк на смерть второй жены Ивана IV - черкешенки Марии (Кученей) Темрюковны, в сентябре 1569 г., по слухам, отравленной. Мария Темрюковна - дочь Темрюка Айдарова, старшего князя Кабарды, перешедшего в 1557 г. в русское подданство; боролся за объединение Русского государства и против турецко-крымской агрессии, опираясь на помощь России.

112
        Шуйский Пётр Иванович (? -1564) - князь, боярин; участвовал в походах против ливонцев, казанских татар, литовцев и поляков и в битве с последними погиб на реке Улле, близ Орши.

113
        Тарпан - вымерший подвид обыкновенной лошади. Возможно, предок некоторых пород домашних лошадей. Обитал в степях Восточной Руси; встречался на Украине до 70-х гг. XIX в.

114
        Клейноды - бунчук, булава, печать с гербом.

115
        Ганчырка - тряпка.

116
        Лянцюги - оковы.

117
        Сабурова Евдокия Богдановна (? - 1619) - из дворянского рода, одного происхождения с Годуновыми (родоначальник - Фёдор Иванович Зернов, по прозвищу Сабур); первая жена царевича Ивана Ивановича, сына Грозного.

118
        Колтовская Анна Алексеевна - из незнатного рода, четвёртая жена Ивана Грозного (с
1572 г.), с которою царь прожил в браке около трёх лет; заключена в монастырь.

119
        Васильчикова Анна Григорьевна (? -1626) - пятая жена Ивана IV (с 1575 г.); через два года после бракосочетания была неволею пострижена в инокини в суздальском Покровском монастыре под именем Дарьи.

120
        Мелентьева Василиса - вдова, брак её с Иваном Грозным относится к 1579 или 1580 году. В одном хронографе говорится: муж Василисы Мелентьевой был заколот опричником, и царь постриг её в Новгороде 1 мая 1577 года за то, что заметил «ю зрящу яро на оружничаго Ивана Девтелева князя, коего и казни». Как пишет историк С. М. Соловьёв, «не имеем права двух наложниц царя, Анну Васильчикову и Василису Мелентьеву, называть царицами, ибо он не венчался с ними, и в современных памятниках они царицами не называются» (М.: «Мысль», 1989. Кн. 3. Т. 5. С. 679).

121
        Чистый понедельник - первый понедельник Великого поста.

122
        Зацный - знатный.

123

…Иоанна, архиепископа Константиняграда Златоустова - святитель Иоанн Златоуст (ок.
350-407), византийский церковный деятель, архиепископ Константинополя (с 398 г.), представитель греческого церковного красноречия (проповеди, панегирики, псалмы). В Византии и на Руси был идеалом проповедника и неустрашимого обличителя (в том числе для Аввакума).

124

…святых и праведных Богоотец Иоакима и Анны… - родители Пресвятой Девы Марии; по выражению церковной песни, «кипели богатством добродетелей» и нравственными качествами «превосходили всяких родителей земных». Память праведных Богоотец Иоакима и Анны - 9 (22) сентября.

125
        Друцкой - о ком именно идёт речь, установить затруднительно. Друцкие - русский княжеский род, разделившийся в XV в. на несколько ветвей, принявших дополнительные фамилии (по названиям имений, которыми они владели) - Соколинских, Прихабских, Виденецких, Любецких, Горских, Озерецких, Подбереских, Багриновских - и изменивших прежние (по прозвищам родоначальников) на Одынцевичей, Коноплёй, Путятиных, Бабичевых и др.

126
        Аргаты - наймиты.

127
        Крамари - мелкие торговцы.

128
        Списы - пики.

129
        Воз - Медведица.

130
        Сулеймановы орды - имеются в виду войска Сулеймана I Кануни, турецкого султана в
1520-1566 гг.

131
        Волосожар - Плеяды.

132
        Кафа - Феодосия.

133
        Хазлев - Евпатория.

134
        Хаджибей - Одесса.

135
        Ежели б не погиб… в бою холоп мой верный Малюта… - Слова эти Иван IV произносит накануне сожжения Москвы крымским ханом Девлет-Гиреем, то есть до 21 мая 1571 г, Малюта же погиб в 1573 г.

136
        Гуляй-город - передвижная крепость.

137
        Дивей-мурза - один из представителей татарского княжеского рода.

138
        Образ Пантелеймона - икона с изображением святого великомученика Пантелеймона, известного также под именем Целителя, что согласуется со сказаниями о его жизни. Память - 27 июля (9 августа).

139
        Нагая Мария Фёдоровна - из дворянского рода Нагих, царица, пятая жена Ивана Грозного, с которой государь венчался в 1580 году.

140
        Димитрий - царевич (1582-1591), сын Ивана IV и Марии Нагой, погиб в Угличе.

141
        Иван-царевич примостился рядом с Борисом… - Действие происходит после рождения царевича Дмитрия в 1582 г., Иван же умер в 1581 г. (от удара жезлом, удар царя-отца оказался смертельным).

142
        Параскева - Параскева Солова, жена царевича Ивана.

143

…принял Федька нож от Грозного и пырнул им в грудь отца. - Речь идёт об Алексее Даниловиче Басманове и его сыне Фёдоре. Событие описанное в романе и отнесённое автором ко времени после 1582 г., произошло в 1570 году,

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к