ЩЕРБИНИН ДМИТРИЙ
        ОДИНОКАЯ БЕРЁЗА
        
        
        
        ГЛАВА 1
        "ПРЕДСКАЗАНИЕ"
        
        Солнцем и переливами птичьих голосов наполненный день в середине апреля. Снег ещё не полностью стаял, и лежат кое-где его тёмные, тяжёлые останки - однако ж останки эти окружены таким обилием света, таким трепетным живительным теплом, что вовсе и не кажутся мрачными - да и впрямь - порождают новую, блёстко-золотящуюся на свету жизнь - то ручейки, напевая своими журчистыми, переливчатыми голосками, поспешают всеми своими молодыми леденистыми, но и пылкими силами к рекам, и дальше-дальше, по родимой земле.
        В этот дивный апрельский день на берегу располневшей, но при том такой же стройной, изгибистой как и в летние и осенние дни реки Сестры, прислонившись к стволу Одинокой Берёзы, сидели взявшись за руки, юноша и девушка, которым было по пятнадцать лет. Они несколько раскраснелись, и чуть запыхались, потому что до этого наперегонки бежали от своей родимой Яблоневки, и до Берёзы. Если бежать от окраиной калитки - это занимало пять, самое больше шесть минут. Но как они неслись - только лапти сверкали!.. Марьюшка (так звали девушку), успела-таки добежать, дотронуться до белого ствола на одно мгновенье раньше Алёши, но тут же добро улыбнулась, и проговорила:
        - Какая разница, кто первым, кто вторым к Ней придёт - лишь одно мгновенье, что значит оно, если теперь мы всё равно вместе?..
        - Да, конечно! - выдохнул Ваня, и опустился на землю рядом с ней, взял Марьюшку за руку, и так они некоторое время сидели, наслаждаясь теплом друг друга, и той блаженной, доброй аурой спокойствия, которая была разлита вокруг берёзы.
        Но… Юность, юность! Усидишь ли ты на одном месте, поговоришь ли о чём спокойно?.. Нет - подобна этим весенним ручейкам, ты, о Юность - в тебе чувствия кипят, и хочется объять весь этот свет; всё познать, почувствовать.
        Глаза Вани были устремлены на стены Тёмного леса, которые за чредою стройнейших белых берёз, и за солнечно-сияющим лугом высились на противоположном берегу Сестры. Деревья всё древние, массивные, раскидистые, лишь в первых рядах окрасились весенними цветами, однако дальше угадывалось что-то мрачное, тёмное. Неподалёку, из глубин Тёмного леса вырывался, вливался в Сестру густой поток тёмно-янтарного цвета, над ним плыла, изгибалась причудливыми формами синеватая дымка - благодаря обилию солнечного цвета, дымка эта вовсе не настораживала, однако ж и Ваня, и Марьюшка знали, что ночью, при свете луны - дымка может сложится в образ какой-нибудь нежити, и напугать… А нежить… Ведь поговаривали, что в глубинах Тёмного Леса этой самой нежити, начиная от самых незначительных духов пней, и до могучих леших и водяных - больше, чем обычных зверей. Ну, вполне возможно - это было и преувеличеньем, однако ж то, что нежить там всё-таки водилась, было столь же бесспорно, что по утру взмывает на своей пылающей колеснице Солнце, а ночью - плывёт на серебристом корабле печальная Луна. Ведь видели же, как подымается на
вершинами деревьев в своей ступе Баба-Яга, летит по каким-то своим тёмным, колдовским делам; иногда из неведомых, лесных глубин вырывались такие леденящие завыванья, которые не мог бы издать ни один человек, ни зверь - правда, подобные завыванья доносились только в долгие зимние ночи, но уж никак не в апрельские, счастливые деньки.
        - Марьюшка… - говорил Ваня (и тут сразу отмечу, что так ласково называли её все - за доброту, за свет, которые от неё исходили). - Марьюшка, я вот что надумал - пойдём в Тёмный лес.
        - А когда? - голос у неё был такой же светлый, лёгкий и тёплый, как и этот апрельский день.
        - Да прямо сейчас! - тут Ваня вскочил на ноги. - Ты представь только - сколько чудесного мы там увидим! …И никто ничего не узнает. Мы же не на целую ночь туда идёт… Ну - час или два, самое большое - три, погуляем, и возвратимся.
        Марьюшка знала, конечно, что Ваня через три часа и не подумает возвращаться, Марьюшка знала и Ванин характер - отговаривать его, когда он принял решение, не имеет смысла, не могла она, конечно, и отпустить Ваню одного - знала, что, пока он не вернётся - каждое мгновенье стало бы для неё волнением великим; и потому она ответила:
        - Хорошо - раз ты идёшь туда, так и я с тобою. Только вот как мы на тот берег переправимся?
        Ваня широко улыбнулся, но тут же и погасил эту улыбку - постарался говорить как можно более серьёзным, рассудительным голосом:
        - Мы прыжками, по льдинам переберёмся.
        Действительно, откуда-то с верховий, ещё проплывали довольно крупные ледовые глыбы. Тёмные, обточенные водой - они были крайне ненадёжной опорой; во всяком случае - постоянно покачивались, некоторые даже и переворачивались.
        Марьюшка подала ему руку, легко, словно лебедушка навстречу восходящему солнцу, взмыла от ствола Одинокой Берёзы:
        - Ну, сейчас прыгаем! - присмотрев подходящую, проплывающую неподалёку от берега льдину, выкрикнул Ваня.
        - Ванечка, подожди пожалуйста. - прошептала тут девушка.
        - Да, что такое…
        Ваня обернулся, и вздрогнул от неожиданности - Марьюшка была более бледной чем когда бы то ни было, а в глазах её, ярче чем капли на солнце, блестели слёзы:
        - Что испугалась? Мы из Тёмного леса дотемна вернёмся - всё будет хорошо.
        - Да. - печально вздохнула она. - …Только вот одно. Ещё и с самого утра было у меня это предчувствие, а сейчас вот - словно бы сердце кто-то ледяной ладонью сжал. Ваня, ты послушай - Одинокая Берёза, мудрая матушка наша - так тихо-тихо шепчет нам: "Прощайте… прощайте…" - и я это тоже чувствую. Ванечка - ведь это в последний раз мы у её стола так стоим - беспечные, словно дети. Но так уже не доведётся…
        - Ну, вот и льдина проплыла. - стараясь скрыть волнение, молвил Ваня. - …Так с чего это - из-за похода в Тёмный лес? Боишься, что нас Баба-яга скушает или леший в болото заведёт?
        - Ах, если бы так… Это было бы очень легко остановить. Но нет, что-то грозное, что не в наших силах остановить, надвигается… Точнее то в наших силах, но вот так всё сложится, что разлучимся, и долгой будет эта разлука. Ванечка, конечно я последую за тобой в Тёмный лес, но перед этим, пожалуйста, подожди немного. Я прошу - давай, в этот последний день, когда мы вместе возле матушки, Берёзы Одинокой дадим клятву.
        - Хм-м… Ну, и что же за клятва. - стараясь скрыть волнение, выдохнул Ваня.
        - А клятва в том, что, какой бы долгой не была эта разлука, чтобы с нами не случилось, и… как бы мы не изменились, в конце концов мы всё же нашли бы силы вернуться к ней… Ведь Она всё излечит, Всё простит…
        После этих слов Оля, не выпуская Ваниной руки, шагнула к стволу и обняла его, обнял и Ваня - так что обе их руки теперь встретились. Нет - никогда прежде Ване не доводилось чувствовать такое. Он впервые ясно почувствовал, что жизнь его конечна, что в конце - Смерть; и что смерть эта совсем рядом, стоит только поцеловать её губами. И Ваня действительно поцеловал… берёзовый ствол.
        Тут Ваня понял, что слишком уж расчувствовался, что, ещё немного, и, пожалуй - и слёзы покатятся - он шагнул к Сестре, и, выбрав какую-то, надо сказать, весьма далеко проплывавшую от берегу льдину - прыгнул на неё. Он и не заметил, что по прежнему держал Марьюшку за руку, но только благодаря ей не оказался в ледяной воде. Она, лёгкая, птице подобная, вырвалась вперёд его, и оказалась на этой льдине, он же упал, ударился коленями о край - Марьюшка поддержала его - он, сильным рывком вскочил на ледовую поверхность - она стала крениться, но юноша удержал равновесие, и вот следующий прыжок, и вновь девушка вырвалась вперёд… Летом ширина Сестры не превышала тридцати шагов, однако ж теперь она разлилась едва ли не на пятьдесят и двигалась куда быстрее, нежели в летнюю, умиротворённую пору. Тут и там закручивались весьма крупные, правда быстро распадающиеся водовороты.
        И полминуты не прошло, как они выпрыгнули на противоположный берег, и, взявшись за руки направились к Тёмному лесу, Алеша приговаривал:
        - А что, если мы действительно Бабу-Ягу встретим, а?! Или Лешего?! Или Болотника!..
        Он хотел перечислять ещё всякую нежить, которую знал, однако же оборвался - при его крике одна из массивных, тёмных ветвей сильно, словно живая выгнулась, и слетела с неё густая, чёрная тень, в которой было не менее двух метров - она стремительно рассеялась в лесных сумерках, и уже издали долетел пронзительный, леденящий вопль.
        - Ничего, ничего… - попытался улыбнуться Ваня. - Ну, полетела и полетела. Уж нет её…
        Тогда Марьюшка прошептала:
        - А ведь она, кем бы она ни была - как дозорная, на этой ветви сидела. Вот заметила, что мы в Тёмный лес идём, и полетела докладывать. А кому - не спрашивай - сама не знаю.
        - Да ладно, что уж там… - неопределённо пожал плечами Ваня …
        Не ожидали они, что деревья окажутся такими огромными. Да - с противоположного берега они казались и массивными, и раскидистыми, и древними, но, пока они шли, оказалось, что наполненная солнечным светом поляна перед Тёмным лесом, гораздо более протяжная, нежели представлялось вначале. Деревья всё нарастали, всё шире раскидывались своими ветвями, но ребята никак не могли подойти к их стволам… Вот вошли в густую, сразу холодом их обдавшую сень; вот, наконец, дотронулись до тёмного, холодом исходящего ствола… Да - ежели Одинокую берёзу им удалось обнять вдвоём, то тут понадобилось бы по меньшей мере человек десять. Они задрали голову, и почувствовали себя муравьями, над которыми нависла стопа некоего безжалостного великана; из-за массивных шишковатых наростов великан этот представлялся весьма уродливым.
        - А всё-таки в нашей Одинокой Берёзе куда большая сила. - проговорила Марьюшка.
        Ваня ничего не ответил, и, пригнув голову, спешно направился в глубины Тёмного леса. Как то и следовало ожидать, тени с каждым шагом сгущались, а под ногами хрустело что-то холодное, тёмное - если это и был снег, то такой снег, который уж неведомо сколько времени не таял. Было холодно и очень-очень тихо - после наполненных птичьими переливами полян да весёлого говора ручейков - эта тишь давила…
        А потом, из под густого нагроможденья корней, прямо под их под их ноги выскочил золотистый, переливчатый шар - он заметно пульсировал; казалось, что в глубинах его бьётся живое сердце. Рребята отпрянули, крепче схватились за руки (Марьюшка сдержала вскрик) - шар замер, словно бы присматриваясь к ним (хотя никаких глаз и не было видно), а потом медленно покатился - за ним оставалась тоненькая светящаяся, путеводная нить.
        - Ну, вот! - выдохнул Ваня восторженно. - Начинается!.. Надо же - вот и волшебство встретили!
        Марьюшка проговорила чуть слышно:
        - И куда-то он нас заведёт? Ведь не просто же так, а по чьей-то воле он это делает… И до вечера мы не вернёмся.
        - Ну и что! - всё тем же мальчишеским, восторженным тоном воскликнул Ваня, уже шагая вслед за путеводным клубком. - Да пусть хоть к самой Бабе-Яге выведет - ты только подумай, Марьюшка - ведь это же так интересно.
        Через некоторое время мрачные тени расступились, и они пошли по краю весьма глубокого оврага, на дне которого переплетались скопища массивных корней, но и склоны оврага и ближайшие, покрытые массивными мшистыми наростами деревья столь обильно были пропитаны солнечным светом, что, действительно, и Баба-Яга и Леший представлялись фигурами совсем уже не страшными, а всё это - просто интереснейшее приключение.
        На свету путеводный клубок стал разрастаться, и обратился в обильно сияющую сферу, метра в два высотою; сфера покатился быстрее, а ребята, держась за руки, старались от неё не отставать - уже бежали, но от обилия света, от поднявшихся свежих и таинственных древесных запахов, им было весело, они перепрыгивали через небольшие и пригибались под массивными, арками выгибающихся корнями - путеводная сфера с равной лёгкостью перескакивала и через малые и большие коренья. В конце концов Алёша даже обратился к ней с вопросом:
        - Расскажи нам про себя. Куда ты нас ведёшь?..
        Сфера ничего не ответила, однако же ещё ускорила своё движенье - ребятам пришлось бежать уже в полную силу…
        Стремительно вращались, перемешивались меж собою сияющие грани, сфера завораживающе-плавно подпрыгивала, мерцала и, хотя не говорила никаких слов - всё же слышалось некое убаюкивающее, словно бы тёплой, вязкой смолой заливающее пение… Ребята продолжали бежать, но не заметили, когда перестали воспринимать окружающее, когда их взоры полностью растворились в этом колдовском сиянии… Судя по всему, долго это продолжалось: во всяком случае, когда они вдруг остановились, то оказались настолько утомлёнными, что сразу же у них подогнулись ноги, и они, часто и глубоко дыша, опустились на холодную, покрытую смерзшейся, тёмной коркой землю. Некоторое время и вымолвить ничего не могли - сидели, схватившись за бока, тяжело дышали. Наконец немного пришли в себя, огляделись - кругом темень, из которой выступают совсем уж чёрные, похожие на уродливых, склонившихся над своими жертвами исполинов, стволы деревьев. В надежде взглянули на сферу, но… никакой сферы уже не было - был только лишь маленький-маленький, похожий на затухающую горстку углей шарик. Он насторожённо замер в нескольких шагах от них, и исходили от
него звуки, похожие на зловещий смешок.
        - Куда ж ты нас завёл, колдун окаянный?! - в сердцах воскликнул Ваня, и испугался собственного голоса - в первое мгновенье он напугал своей громкостью, в следующее же - бесследно утонул в окружающей, плотнейшей тиши: казалось - на дне болота они находятся.
        И тут неожиданно Марьюшка приникла к Ване, и зашептала ему:
        - Ванечка, ах как бы хорошо было, если бы это испытание - то, что мы заблудились - было бы тяжелейшим из испытаний на нашу долю выпавших… Баба-яга, Леший - да какой угодно из обитателей лесных - это совсем не страшно против того… - тут она на несколько тягостных мгновений замолчала, , наконец, с трудом, медленно, смогла произнести. - …Против того, что нас впереди ожидает, Ванечка…
        Тут вновь издала свой зловещий смешок, та затухающая горсть искр, которая прежде была солнечным, путеводным клубком. Вот перепрыгнула через очередной, жадным, холодным щупальцем выгибающийся корень, и, оставляя за собою довольно быстро тающую тончайшую нить, покатилась дальше.
        - Что ж - пойдём и мы за ним. - молвил Ваня. - Ведь всё равно… - он огляделся по сторонам. - Дорогу к дому не найти.
        - И вечер уже наступил. - вздохнула Марьюшка.
        Они поднялись, и, чувствуя усталость, ещё и не отдышавшись как следует, последовали дальше…
        Постепенно сгущался туман - он не был совсем тёмным; в нём медленно проплывали какие-то бордовые, похожие на пылающие лютой ненавистью и голодом глазищи - огни,
        Наконец туман сгустился настолько, что на расстоянии трёх шагов уже совершенно ничего нельзя было разглядеть. Не было видно и деревьев, и только изредка выступали из клубящегося, холодом веющего марева перекошенные обрывки каких-то пней, извилистые коренья, ещё что-то, настолько напоминающее тянущиеся к ним лапищи, что большого труда стоило сдерживаться - не броситься сразу же прочь. Теперь их вела лишь одна, правда довольно крупная искорка - она перепрыгивала со ступеньки на ступеньку - ступени эти светились тем же бордовым светом, что и блуждающие огни в тумане; они выступали из тьмы под ногами, и, когда на них ступали - сильно качались; так что некоторых усилий стоило сохранить равновесие. Меж ступенями этими клубилось плотнейшее, тёмно-серое марево, и, казалось - скрывает оно бездонную пропасть…
        Вот туманные стены резко дёрнулись, и с хриплым, безумным хохотом стремительно пронеслось нечто массивное - тут же ударил сильный ток ледяного, смрадного воздуха.
        - Ну, ничего, ничего… - успокаивающим тоном проговорила Марьюшка. - Всё это хорошо; ведь ты рядом…
        В это мгновенье путеводная искра взметнулась высоко вверх, и рассыпалась там в мельчайшую пыль. В воздухе вновь прозвенел холодный, жёсткий смешок; холодный порыв стегнул ребят по лицам, и тут же умчался…
        Огляделись - впереди не видно ни одной ступени; плотнейшая, зловещая стена ворожаще-медленно колышущегося мрака вздымалась там; оглянулись назад - ступени, по которым они так стремительно прыгали, теперь одна за другою меркли; происходило это так резко, что, казалось, некое неведомое чудище поглощало одну, подбиралось к следующей, и столь же стремительно заглатывала её - тут невольно накатывалась леденящая мысль, что - вскоре и до них должно добраться, и их поглотит.
        - Ну что ж… - неуверенно проговорил Ваня. - …Раз уж на нас сзади напирают, на ничего не остаётся, как в эту… хм м, темень прыгнуть.
        Он кивнул на ту зловещую стену, которая пред ними возвышалась, однако, тут произошло вот что: стал дуть беспрерывный, и довольно сильный, по зимнему морозный ветер - он постепенно сметал туманные стяги, и вот открылось, что на самом деле они пропрыгали в недра болота - да такого страшного, что никогда прежде ничего подобного и видеть не доводилось. Из чёрной трясины вздувались большие, жирные пузыри, нехотя лопались; поднимались коряжистые, уродливо изогнутые формы; может - при дневном свете это и были пни да коряги, теперь они медленно шевелились, булькали, некоторые даже и двигались; у некоторых зияли мертвенным, бесчувственным, блеклым светом выпученные глазищи; глянули себе под ноги - и там шевелилась какая-то плотная, чешуйчатая тварь. Назад и взглянуть не смели - достаточно было того громкого чавканья, да зловонных порывов, которые оттуда всё сильнее накатывались.
        - Ну, прыгаем! - воскликнул Ваня, намериваясь всё ж прыгнуть вперёд, но...
        Эта тёмная глыба оставалась последней, которую не мог одолеть холодный ветрило - он, словно цепкими руками, раздирал плотные материи, и они, оторванные, изгибаясь в воздухе, стеная, уносились куда-то. Наконец, всё было открыто, и тогда в одно и тоже мгновенье и из Ваня и из Марьюшки вырвался крик:
        - Кикимора!..
        Её огромное - только в видимой части метров пяти тело, имело тёмный цвет, и всё было покрыто массивными, угловатыми наростами, с которых свешивалась тина, у кикиморы было множество длиннющих, хватких, мускулистых рук, заканчивающихся полуметровыми пальцами; лик же походил на смесь морды исполинской жабы, и лика разбитой временем или вандалами статуи. Один глазище топорщился мутной, чёрноватой плёнкой, другой был сокрыт плотным, длинным веком, похожим на склизкие водоросли. И это веко, и такие же, на слизкие водоросли похожие волосы на голове светились тем же кровавым светом, что и ступени, которые их сюда привели. На несколько мгновений воцарилась совершеннейшая тишь - унялся ветер, не чавкало больше неведомое чудище за спинами; а затем кикимора загремела клокочущим, оглушительным хохотом; вздымалось, дёргалось её массивное тело, а вместе с тем и болото вздымалось - обильнее лопались пузыри, ходили плотные, трясинные волны; и всякие ожившие в ночи коряги угодливо подсмеивались своей хозяйке.
        Кикимора вдруг надвинулась на них - так что отвратительный её лик заполонил всё пространство; и, от поднявшегося волнения, они непременно полетели бы в невылазную топь, да подхватили их две ручищи, обвились вокруг тел полуметровые пальцы, сжали так, что рёбра затрещали. И прямо в головы впился пронзительный глас:
        - А что вы, человеческие детёныши, думаете я собираюсь с вами сделать?.. Ну! Отвечайте, ничего не тая - я сразу любую ложь почувствую!..
        - А слопать нас собираетесь! - чувствуя исходящий из её дланей могильный холод, выкрикнул Ваня.
        И тут снова разразились эти оглушительные приступы пронзительного хохота - ребята почувствовали, что их подымают; взглянули вниз, и обнаружили, что ожившие болотные кочки относятся куда-то вниз; всё закружилась, завертелось - и вновь надвинулось выпуклое чёрное око, и вновь заскрежетал в головах пронизывающий глас:
        - Есть вас, да ради этого заманивать - столько трудов тратить?! Ну уж нет - больно велика была бы вам честь! Хотя - мясцо то у вас поди вкусное, свежее, молодое… Но нет - боюсь обжечься, ведь я же привыкла к холодной, болотной тине…
        - Ах, вам, наверное, так одиноко в болоте! - жалостливо воскликнула Марьюшка. - Ведь везде сейчас весна, а у вас - мрак да мрак сплошной - разве же можно так?.. И как вы только не зачахли… бедненькая…
        - Ну уж кто бедненькие, так это вы! Терпеть я не могу вас, людишек, но люблю над вами позабавиться - поглядеть, как вы мучаться станете, да всё одно - от рока не убежите… А-а - вздрогнули - значит, уже знаете, о чём я говорю?! О разлуке!
        - Ах, и вы!.. - вскрикнула Марьюшка, и оборвалась - лик её сделался мертвенно-бледным.
        - Да, да! - зло рассмеялась кикимора. - Все говорят, что, мол, нежить только врать и умеет; ну вот и посмотрим, выйдет моё предсказание, или ж нет. И не надо винить кикимору, что - это, мол она наколдовала… Ну, хотите ли увидеть своё будущее?..
        Вот поползло вверх сотканное из слизистых водорослей веко, стал открываться второй глазище - он был гораздо ярче первого; в глубинах его блистало безумное, чёрное пламя, и, раз взглянув на него, Ваня и Марьюшка поняли, что уже не могут отвести взоров. Чёрное око надвигалось, а в головах звенел глас кикиморы: "…Вспомните, что говорят ваши старики - то, что предсказывает кикимора - неизбежно… неизбежно… неизбежно…" - постепенно голос её погрузился в завыванья зимнего ветра, и вот сомкнулась вокруг мгла, а в этой мгле несутся стремительные, безжалостные полчища снежинок; закручиваются в вихрями, голодными, призрачными волками носятся. Повсюду снег - это окутанное мглою поле, и неведомо как далеко оно, снегом заметённое, тянется - быть может, целую бесконечность… Низко-низко над головою проносятся изодранные, клубящиеся валы, и стонут мучительно: "Весна никогда, никогда не придёт!.. Это уже навсегда, и нет из этого исхода…". Но вот из тёмного марева медленно выступает одна согбенная фигура - против буйства стихий фигура эта кажется такой ничтожной, что удивительно, как это ветрило ещё прежде не
подхватил её, да не унёс, в клочья, на снежинки не разодрал. Однако ж, согбенная эта фигура, каким-то чудесным образом ещё шагает против снежного ветрила - правда с величайшем трудом ей это удаётся; часто ветер валит её, снег спешит засыпать, но каждый раз фигура подымается, и… делает ещё несколько мученических, кажущихся невероятных шагов...
        Фигурка приближается, и вдруг оказывается, что - это древний, иссечённый морщинами старец. На лике его - печать сильнейшего душевного страдания, но и всё лицо, и руки, в одной из которой он сжимает посох - всё посинело, потемнело от сильнейшего холода, весь он трясётся. И вдруг растрескавшиеся его губы разжимаются, и вырывается из них глухой, умирающий стон, вместе с ним - белое облачко, которое тут же размётано и унесено ветром. Вот мученик этот остановился - рот его задрожал, распахнулся - там клокотала непроглядная тьма, и из тьмы этой вырвался страждущий вопль:
        - Марьюшка!!! Где ж ты?!! Найду ли тебе?!..
        И тут и Ваня, и Марьюшка узнали - этот умирающий, измученный, изорванный, отчаявшийся старец - это был Ваня. Неведомо сколько десятков лет прошло, но в них прошла и жизнь… Какая жизнь, какое адское существование могло довести его до такое? Что это за бесконечное снежное поле? Как он мог потерять Марьюшку?.. Умерла ли она, погибла ли от чего?.. Кто даст ответы на эти вопросы? Как же страшно это знамение! Как избегнуть?!..
        Вот вновь почувствовали они себя зажатыми в ручищах кикиморы, а где-то под ногами клокотало, надувалось, нехотя лопалось массивными пузырями болото. Ваня, в величайшем нетерпенье стал выкрикивать все эти вопросы; и как вспоминал тот умирающий, промёрзший, страдальческими морщинами иссечённый лик, как самого его продирала леденистая дрожь, будто вгрызался этой зимний, непобедимый ветрило, и вновь кричал он, требовал ответов. И только, когда длани кикиморы сжались так, что остановилось, нестерпимой болью отдало сердце - только тогда прекратил кричать Ваня.
        - Молчи! - повелела кикимора. - Всё равно ничего больше не узнаешь… Нет - конечно узнаешь - всё узнаешь, но только со временем…
        И только Ваня немного отдышался, как вновь прокричал:
        А вот я говорю не будет этого!.. Клянусь!
        - Клянёшься, стало быть?!.. Ха-ха-ха! Вот умора над вами, человечишками! Он клянётся! Да что стоят эти ваши клятвы - вы сами вспышки, мгновенья, и все чувства ваши, словно снежинки в той метели проносятся без следа!.. Знай же, что уже минула полночь!..
        Последняя фраза была произнесена торжественно. И в первое мгновенье Ваня ужасно испугался, даже потом покрылся от этих слов, а потом уж изумлялся - ну и что ж из того, что уже, оказывается, минула полночь. Кикимора словно бы читала его мысли, а потому проговорила:
        - А то из этого следует, что наступил уже тот день в которым ты с Марьюшкой на многие-многие годы расстанешься… Точнее то - это для тебя многие, а для меня - так, мгновенье одно.
        - А я говорю, что не расстанусь! Вот намеренно говорю - чтобы в этот день не случилось…
        - Дрожишь однако - вон бледный то какой, за подружку свою изволновался!.. Да ошибаешься - не трону я вас. Зачем? Мне интересней увидеть, как предначертанное сбудется.
        - Да нет же! - снова выкрикнул Ваня. - Я клянусь! Клянусь!! Клянусь!!!
        - Хорошо, хорошо… - побулькала кикимора. - Ты только не забудь, что уже на сегодняшнем закате будешь удаляться от своего дома.
        - Только если окованный волшебством каким-нибудь!
        - Да -именно, окованный волшебством своих чувств. Ну, всё - довольно уже с вами, людишки, поговорила, теперь отпускаю вас…
        Ваня почувствовал, что стоит на коряге, и тут же обняла его, освобождённая от ручищи кикиморы бледная, тяжело дышащая Оля. а кикимора всё ещё возвышалась над ними; вот проговорила:
        - А на прощанье вручу я вам один подарок. - и протянула она Ване дудочку - самую обыкновенную, даже и невзрачную с виду дудочку.
        Юноша отшатнулся от этого "подарка", и воскликнул:
        - Ага - ну вот, всё и понятно. Как я на этой дудочке заиграю, так и сойду с ума. Дудочки вам - не возьму я этого!..
        Тут громадная, клыкастая морда кикиморы надвинулась на него, и, дыша холодным, гнилостным смрадом, зарокотала:
        - Прими эту дудку, и знай, что не она сведёт тебя с ума - о нет - причина всех твоих дальнейших поступков, вовсе не в дудке, но только в тебе самом. Дудка же - это действительно подарок, и кое в чём она тебе поможет… Вот уже триста лет я хранила её в медном ларце, на дне этого болота, но теперь почувствовала, что пришло время отдать - прими же…
        Ваня принял дудку, положил её во внутренний карман рубашки, возле сердца, и решил, что, как только кикимора уплывёт - сразу же выкинет этот "подарок" подальше. Кикимора с громким всплеском погрузилась в болотные глубины; и ребята, только уцепившись за наросты, которые выпирали из этой коряге, смогли удержаться; тут же сквозь вновь поднявшуюся над болотом дымку (правда, не такую плотную, как прежде), донеслись зовущие крики.
        - Так это ж наши, домашние… - разом, как то часто бывает у людей близких, выдохнули Ваня и Марьюшка.
        И тут Ваня, колдовским ли наважденьем, или же просто из-за переизбытка чувств, да и из-за усталости, но совершенно позабыл про дудку. Он что было сил закричал в ответ - и тут, казалось, вся тьма разорвалась радостными голосами; среди которых выделились материнские крики счастья…
        Вот и тёплый, живыми сердцами мерцающий свет факелов разлился в мареве; вот голоса знакомые:
        - Ну, куда ж вас леший то завёл?! В какую топь! Где ж вы?! Покажитесь!..
        Дальнейшее Ваня вспоминал лишь с трудом, урывками, как вспоминаются ночные виденья. Кажется, они взявшись с Марьюшкой за руки, перепрыгивали обратно с кочки на корягу - и все эти кочки и коряги были уже обычными трухлявыми, медленно гниющими в болоте кусками древесины… Потом какая-то коряга их подвела, подвернулась, мокрая, скользкая, и они упали таки в холодную, затягивающую тину… деревенские были уже поблизости, и успели их вытащить - там сильнейшая усталость взяла своё - глаза слипались, и, в конце концов Ваня заснул… Потом - отдельные видения - берег Сестры, их кладут в лодки; переправа - журчит сладкую колыбельную тёмная вода… Потом - блаженнейшее виденье - успокоённая, мягко-серебристая на фоне звёздного неба крона Одинокой Берёзы. Здесь на какое-то время остановились передохнуть, и сон окончательно захватил Ваню - снилось что-то прекрасное, светлое, беззаботное, только вот что именно - он потом никак не мог припомнить.
        
        * * *
        
        Светлая апрельская гармония полнила просторы воздуха, и вливалась в распахнутые настежь ставни Ваниной горницы…
        Когда юноша открыл глаза, то первое, что увидел - были яркокрылые, беззаботные бабочки, которые на несколько мгновений впорхнули в его горницу, а затем вновь устремились под безоблачную чистейшую небесную глубину. Неподалёку от окна, плавно двигались, приветливо шуршали покрытые совсем молодыми листиками ветви яблони, которую называли старой, но которая сейчас, в весне так дивно преобразилась, что казалась совсем уж молоденькой - прелесть, а не яблоня!
        Ваня бросился к окну, и уже выглянув в сад, и, приметив сушащуюся после стирки одежду свою, вспомнил о приключении. Впрочем, - сначала даже и сомневался: в правду ли всё это было?..
        Но вот расстегнул ту чистую, белую рубаху, которую на него надели, и приметил на теле протяжные синяки, оставшиеся от хватки кикиморы - теперь сомнений не оставалось - это было на самом деле… И что ж?.. Конечно помнил Ваня и о злом роке, и даже мученический лик того старца, в которого он со временем должен был обратиться, мог представить - но вой зимнего ветра, полчища снежных армий… Всё это было настолько отдалённым, блеклым, невозможным в этом могучем и спокойном весеннем свету, что он совершенно позабыл о своем ужасе, да и о клятве, что никогда не оставит Марьюшку…
        И вот Ваня вынырнул в окно, затаился под яблоневым стволом - вот где-то на другом конце Яблоневки умело закукарекал петух, и Ваня по чистому голосу узнал, что - это со двора его друга-однолетки Володи. И тогда Ваня решил пробираться к нему, разузнать, что да как; да, может, вместе с ним и отправиться на прогулку. Прежде всего надо было раздобыть одежку, так как прогуливаться в нижнем, постельном белье было глупо, и могло даже вызвать насмешку у Володи, чего Ваня уж никак не мог допустить, так как уже решил выставить ночные похождения в героическом свете, и рассказать даже, как он спас Марьюшку от кикиморы (а ему казалось, что каким-то образом ему действительно удалось отогнать болотное чудище). Итак, он решил завладеть своей одеждой, которая сушилась в другом окончании двора и, настороженно оглядываясь по сторонам, начал к ней пробираться. Он уже посреди двора - и тут приоткрылась дверь в избушку - вот так неудача! - Ваня не нашёл ничего лучше как повалиться наземь, и тут уже увидел, что - это Лохмач, домашний их лохматый пёс, похожий издали на необычайно проворного медвежонка, выбежал, сыто
облизываясь, на крыльцо, и Ваня понял, что сейчас пёс зальётся счастливым лаем, броситься к нему, возвращённому хозяину, и тогда юноша приложил палец к губам, зашипел: "Тише же! Не смей меня выдавать!" - пёс понимающе вильнул хвостом, и без всякого лая подбежал, уткнулся своим мокрым носом в Ванину щёку.
        Ваня приподнялся, огляделся, и, наконец, снял свою рубаху и штаны, и, согнувшись, стремительно и напряжённо, словно вор, перепрыгнул через заборчик, побежал по улице. Навстречу ему шла, несла на плечах коромысло с двумя полными вёдрами, бабка Афдотья, при виде Алёши она охнула и отшатнулась, часть воды выплеснулась на только недавно подсохшую деревенскую улицу.
        - Ах ты! - громко выдохнула она. - У кикиморы побывал, и теперь носишься, точно в тебя эта напасть вселилась! Ты куда это собрался, а?
        Ваня ничего не ответил, но, ужасно перепугавшись, что его могут задержать, метнулся в проход меж двумя домами (а там уже успели подняться весьма высокие травы), и принялся натягивать всю одежду. Одел рубашку, и тут, словно бы кто-то холодными пальцами провел ему по самому сердцу, он запустил руку во внутренний карман и достал дудочку, подаренную кикиморой - ту самую дудочку, о которой он совсем было позабыл. Повертел её в руках - и при солнечном свете она казалась совсем невзрачной: тёмная, без какой-либо резьбы или надписей. Тут вспомнил, что ночью, на болоте, решил от неё непременно избавиться - однако теперь совершенно не понимал тогдашних своих чувств; решил, что дудочка то наверняка с каким-нибудь волшебным свойством, и выкидывать её по меньшей мере глупо. Поднёс её к губам, но в последнее мгновенье всё-таки остановился - мало ли что может произойти - может подует он, и начнут тут обваливаться деревенские избы, иль загорятся, иль в ледышки обратятся. (Тут надо заметить, что дудочка конечно же должна была вывалиться, когда Ванина мама стирала, однако ж видно проявила колдовскую волю - захотела
остаться, и осталась).
        …Спустя совсем незначительное время (в Яблоневке всего насчитывалось пятьдесят два двора). Ваня уже перемахнул через заборчик Володиного дома. Навстречу ему бросился дворовый пёс - узнал - Ваня не успел его остановить - пёс зашёлся радостным, приветственным лаем.
        - Кто там?! Нюхач, ты что разлаялся? - это Володина мама вышла на крыльцо, и теперь оглядывала сад. Ваня затаился за вишнёвым стволом, и умаляюще шептал псу. - Да тише же - не выдавай!..
        Пёс ещё немного пошумел, но вот понял Ванино желание, и отбежал в сторону. Володина мама ещё немного постояла на крыльце, а затем вернулась в дом. Ваня прополз меж грядок, и вот уже стучит в окно своего друга.
        - Ты?! - Володя распахнул окно, и воскликнул это так громко, что, должно быть, слышно было на другом конце улицы.
        - Тихо же ты! - оглядываясь, отчаянно зашипел Ваня.
        - А ты что - из дома убёг?! Ну ты даёшь… Сейчас, сейчас - расскажешь мне всё! Это хорошо, что ты ко мне пришёл…
        Приговаривая так, Володя метнулся вглубь своей комнаты, а через мгновенье уже вылетел обратно, перескочил через подоконник, и, застёгивая рубашку, встал перед Ваней. Володя был повыше своего друга, волосы его имели более русый оттенок, а что касается характера, то был он всё-таки не такой непоседа, как Ваня, больше склонен к задумчивости - через сколько-то лет он обещался вырасти серьёзным, деятельным мужем, но пока остатки мальчишества ещё не совсем его оставили, и потому первое, что он сказал было:
        - Ну так, что ж там у вас было?
        Ваня начал рассказывать, и, как и намеривался вначале, выставил себя героем, спасителем Марьюшки, в конце же достал дудку и закончил:
        - А это то, что я у кикиморы выхватил. Вот отойдём подальше от Яблоневки - там и испытаем!
        - Эй, Володя, ты где? Ты с кем там разговариваешь?..
        Ваня так увлёкся героическим повествованием, что совсем позабыл об осторожности, и в конце говорил уже очень громко. Но вот Володина мама вошла в его горницу, будит своего сына, увидела, что его нет, и услышала доносящиеся из-за окна голоса.
        - Быстрее! Бежим! - вскрикнул Ваня, и из всех сил помчался к забору - Володя последовал за ним.
        ..Вот последняя околица осталась за спинами, и распахнулся привольный, широкий простор полей.
        - Побежали в Малиновый лес - мне тоже есть, что тебе рассказать. - рассмеялся чувствию свободы Володя.
        И побежали они в сторону того леса, который был ближайшим к их Яблоневке, и был таким светлым, солнечным, что имел со своим соседом - Темным лесом столь же мало общего, как безоблачный апрельский день, и мрачнейшие ноябрьские сумерки. Надо ли говорить, что название своё он получил от обилия малиновых кустов, за которыми, взявши корзины да лукошки часто ходили деревенские девушки. До малины было ещё далеко, но и без того - лес прямо-таки притягивал своим чистейшим сиянием. Вдоль золотящегося, весело напевающего что-то ручья бежали два друга.
        - Ну и что же ты мне хотел рассказать? - в нетерпении, прямо на бегу спрашивал Ваня.
        - А то, что вчера, вскоре после того, как вы ушли, проскакал через нашу деревню гонец из Белого града.
        - Вот как?! Удивительно! Отродясь такого не помню.
        - Ну так вот - ты дальше слушай. Гонец-то следующее сообщил: государь наш, Василий старый, созывает со всех деревень - а их то на Руси множество великое - всяких умельцев народных. Пусть мол привозят с собой всякие вещи диковинные, какие они сделали; устроены будут смотрины, и на них - и государь, и всякие люди учёные - все будут выбирать самое лучшее, что народные умельцы сделать смогли. Наград будет множество - государь то наш жадным никогда не слыл… Но в наградах ли главное дело?
        - Да нет же, конечно! - воскликнул Ваня - глаза его так и пылали.
        - Вот и я про то же - я бы ото всех наград отказался, только бы там оказаться, на все эти диковины взглянуть; да что диковины - Белый град наш стольный, прекрасный; столько легенд про него, сказаний - это и есть главное чудо!.. Ах, как бы хотел - ну хоть краешком глаза!..
        - И что ж - отправиться ли кто-нибудь из наших!
        - Хорошо бы - да вот до сих пор ещё не решили…
        В это время, они как раз добежали до окраинных деревьев, и остановились возле них отдышаться, обернулись… Малиновый лес стоял на некотором возвышении, так что и утопающую в молодых, распахивающихся навстречу солнцу кронах Яблоневку, и плавно изгибающуюся Сестру, и Одинокую берёзу, прекрасную, задумчивую красавицу, стоящую у грани её располневших вод, было видно как на ладони… А на Тёмный лес и глядеть не хотелось. Ваня обернулся к Володе и с пылом говорил ему:
        - Я вот что… нет - не думаю - твёрдо про себя знаю: я должен оказаться в Белом граде. Знаю, знаю - не говори - никто меня не выпустит. Но я просто не выдержу, я должен оказаться там…
        - Да уж - если наши деревенские соберутся, то тебя уж точно с собою не возьмут. Тут даже и думать нечего. Так что же - бежать туда собрался?.. Нет - я конечно тебя понимаю, я бы и сам хоть побежал, но… всё-таки родители. Разве же тебе не жалко своих? У тебя же такие хорошие родители - а мать вчера так изнервничалась….
        - Ну да, да - конечно ты прав. - забормотал Ваня. - Мне то ведь такая мысль тоже вначале пришла, но теперь уж всё - отверг её. - помолчал несколько мгновений, и тут выкрикнул. - Но в Белый град всё равно попаду!.. Можно было бы как-нибудь схитрить; ну, например… ведь наши на лодках поплывут?
        - Ну да - ежели вообще отправятся…
        - Ну так наверняка возьмут и бочки с какими-нибудь соленьями иль рыбой. А в бочках мы будем!.. Нет, нет - это тоже не годиться - осуществить будет трудно, да и раскроется быстро - просто выпорют и домой отправят. Нет - надо так, чтобы нас сами взяли. Надо… надо самим какую-нибудь такую вещь придумать, которую не стыдно было бы и в Белый град отвести… Э-эх - знал бы раньше - непременно бы что-нибудь придумал…
        Ваня не договорил, повернулся и стремительно зашагал в сияющие глубины Малинового леса. Снег уже совершенно стаял, и покрытая светлым, мягким ковром из трав и цветов земля благоуханно, сладко дышала. На ветвях чирикали птахи, переговаривались своими мелодичными голосами небольшие ручейками - в общем, в воздухе была такая благодать, что - только стой, смотри, слушай да успокаивайся, в гармонии растворяйся. Но непоседливо, пылко человеческое сердце, и Ваня всё больше распалялся, и с жаром приговаривал:
        - Ведь - это в моих силах!.. И прямо здесь! Да - ведь тот же дедушка Алексей говорил, что именно у природы и можно всему научиться. Эй! Тайна - выходи! Выходи!!!
        Они вышли на залитую солнцем и берёзовым сиянием поляну, и тут Володя выкрикнул:
        - Медведица! Да ещё с медвежатами! У-ух - давай-ка на дерево!..
        И действительно - одновременно с ребятами, но с другой стороны поляны вышла массивная, могучая медведица, а рядом с нею бежали, забавно кувыркались два мохнатых, весёлых медвежонка - заметив Ваню и Володю, они, приняв их за новые живые игрушки, бросились к ним. Медведица предостерегающе зарычала, но было уже поздно - медвежата оказались очень проворными - один уткнулся в ноги Ване; другой - Володе. Ребятам большого труда стоило устоять на ногах, а в следующее мгновенье они уже повернулись, и, чувствуя, что сзади настигает разгневанная медведица, в несколько прыжков подбежали к ближайшему ветвистому вязу, уцепились, подтянулись - остановились тогда только, когда поднялись метров на десять от земли. Взглянули - медведица стояла на задних лапах, передними же ухватилась за ствол и трясла его - и, несмотря на толщину свою, вяз действительно подрагивал…
        - Вот так да… - выдохнул Володя, и провёл рукою по лбу. - Это ж надо! Медведи то не такие уж и злые, с волками их, по крайней мере, и не сравнивай. Бывает и так, что дружит человек и мишка. Но ведь медведица да с медвежатами, да в весеннюю то пору, когда они ещё совсем маленькие - у неё о них такая забота!.. А ведь она и по деревьям лазить умеет!
        - Да знаю я, знаю! - с некоторым раздражением отмахнулся Ваня. - Вот надо же - неудача какая - на медведицу эту наткнулись. Я ж придумывал…
        Он не договорил, но побледнел, и погрозил медведице кулаком - последнее было совсем лишним - во всяком случае, она поняла этот жест, обнажила свои весьма массивные клыки, и зарычала гневно. Маленькие медвежата не понимали, что это их мама так волнуется да злиться. Они проворно вскарабкались по её шести, и полезли выше, по стволу - медведица одним сильным рывком догнала их, смахнула своей могучей лапой на землю, и угрожающе, настойчиво зарычала, выразительно помахивая своими лапищи - малыши присмирели-таки, прижались друг к другу, и уж сидели не двигаясь, следи за действиями своей мамаши. А она начала карабкаться к Ване и Володе.
        - Вот ведь влипли! - в сердцах воскликнул Ваня, и стал выламывать свисающую над ними ветвь - намеривался ею отгонять медведицу.
        Ветвь однако никак не давалась, и Ваня стал шарить в своих карманах - хотел найти хоть что-нибудь, чем можно было бы запустить в через чур ретивую мамашу. И тут наткнулся на подаренную кикиморой тёмную дудочку - уж хотел ею запустить, но тут вспомнил, что она, возможно, обладает какими-то чудесными свойствами, подул в неё.
        В общем то, Ваня совсем и не надеялся, что эти звуки приведут хоть к какому-то воздействию на медведицу. Однако, как только пронёсся странный, похожий на пение далёкого, древнего ветра звук, медведица разом замерла. Ваня подул ещё, и вот медведица соскочила обратно на землю - да не просто соскочила, а приземлилась на задние лапы, да и пустилась в пляс. Какой это был пляс! Медведица и подпрыгивала, и по задним лапам себя прихлопывала, вприсядку шла, вставала на передние лапы, а задними била в воздухе, крутилась колесом - и, чем сильнее дул Ваня, тем ускорялись её движения. Вначале медвежата с недоумением глядели на свою, такую обычно суровою мамашу, потом же, решив, что она действительно поддалась веселью, радостно заурчали, вскочили, да принялись кувыркаться возле неё - пытались повторить её движенья, да не в силах были… Наконец Ваня устал дуть, и, отведя дудочку ото рта, выкрикнул:
        - Ну, понимаешь теперь?
        - Кажется, да - это что же дудочка, которая медведями управляет?
        - Именно, именно - стоит раз подуть, и - сам видишь - такое начинают вытворять, что ни при какой дрессировке достигнуть невозможно. Причём, мне кажется - не только медведями, но и любым зверем вообще, можно с её помощью управлять. Вот, гляди - видишь этих бабочек?..
        Ваня указал на нескольких плавно кружащих бабочек, с очень красочной раскраской больших, благоуханный крыл; после этого он, неотрывно глядя на них, задул. На одно краткое мгновенье бабочки замерли, а потом вновь пришли в движенье, но совсем уже иначе. Теперь они образовали воздушный хоровод; едва не прикасаясь, махали своими крылышками, а в центре пылала наибольшая из всех бабочек - огнистая, похожая на костёр, разведённый на каких-то небесных лугах.
        - Вот видишь-видишь! - восторженно воскликнул Ваня. - …Вот это действительно - дар! Это - то самое изобретение, которое нам требовалось!..
        - Ваня, она опять лезет!
        В это время медведица наконец-то поняла, что с этими "колдунами" лучше не связываться, и, подталкивая медвежат, умчалась с поляны.
        А Ванины глаза пылали, он приговаривал:
        - Да - теперь решено. Скажу, что давно работал над этой дудочкой, что секрет её пришёл мне по наитию от… ветра в поле. Да - вот за такую вещь мне всё простится!.. Ну всё - пойдём… Да что я говорю - побежим!..
        И Ваня, ловко перепрыгивая с ветви на ветку, очень быстро оказался на земле - Володя несколько задержался - он не разделял восторга своего друга:
        - Не хорошо всё это. Ведь гонец говорил, что только рукодельные вещи награждаться будут; затем и устраивается всё, чтобы умельцев земли русской выделить. Ну, а у тебя что?.. Ведь это ж - колдовство. Не тобою создано, но только найдено, ты же хочешь обмануть - за своё выдать…
        - Никого я не хочу обманывать! Да и сдалась мне эта дудка! Да я её первому встречному отдам! Не из-за дудки же я обрадовался…
        - Ну, понимаю, понимаю - только ради Белого града. И всё равно - не хорошее ты затеял. Лучше расскажи всем, как всё было.
        - Ты прямо как отец - наставления читаешь. - проворчал Ваня.
        - Ну да, право - и зачем?! - досадливо воскликнул Володя. - Ведь тебя же всё равно переубедить невозможно.
        Ваня будто и не слышал его - приговаривал:
        - Э-эх - жалко, что медведицу выпустили. Надо было её с собой в Яблоневку вести, чтоб танцевала - понимаешь, сразу надо впечатление произвести… Э-эх, кого же взять?.. Вон ёжик побежал - нет - не годится - маловат будет. А-а, заяц - ты тоже невелик…
        И тут, будто специально (а такое совпадение и не могло быть простой случайностью), на тропу перед ними выбежали рогатый олень и молодая его подруга. Они доверчиво, ожидая корма, повернулись к ребятам, а Ваня уже принялся дуть. Олени начали танцевать: перепрыгивали друг через друга, ходили на задних копытах; олень переворачивался через рока, а его подруга изгибалась, словно искуснейшая танцовщица. Ваня шёл по тропе, но не отрывал взгляда от танцоров, и они, продолжая своё круженье и кувырканье, следовали за ним. Таким образом вышли они и в поле, и там на поле, Ваня, понявший, что музыка завлекает тех зверей, которых он видит хоть краем глаза, приметил кружащихся в ласковой лазури голубок, и вот уже и они присоединились, закружили в белом, то рассыпающемся, то вновь собирающемся вихре над оленьими головами. Пробегало семейство заячье семейство, и вот уже и они вовлечены в танец. Они, словно кузнечики совершали громадные прыжки - перелетали через рога оленя, через спину самки; а потом - один совсем маленький зайчонок запрыгнул на спину голубки, и она пронесла его, забавно развевающего ушами, но,
конечно же перепуганного, некоторое расстояние… Вообще, несмотря на значительное число участников, на множественность движенья, в сложнейшем этом танце поражала слаженность всех участников - будто они всю жизнь только и делали, что репетировали, чтобы ни в одном месте не ошибиться, не столкнуться.
        И вот, в такой компании и вошёл Ваня и Володя в деревню - да ребят вначале и не заметили - тут же поднялись крики, гвалт:
        - Колдовство! Колдовство!.. Что там?!.. Оборотни!.. Оборотни?!.. Да нет - не оборотни, но точно какое-то колдовство!..
        В общем, сначала перепугались, попрятались, но потом разобрали, что ничего страшного вроде бы и нет, и стали потихоньку выглядывать, выходить из своих домов. Вот уже вся деревенская улица запружена народом - все от млада до велика - никого в избах не осталось.
        Ваня толкнул Володю, быстро передал ему дудочку (всё же в то мгновенье, когда мелодия обрывалась голубки успели упорхнуть в небо), и принялся говорить как можно громче (правда, после такого обильного дуденья голос его постоянно переходил в хрип).
        - Вовсе это и не колдовство!..
        Только тут его заметили, и раздались голоса: "Это ж Ваня!.. Ну и ну - связался с нечестью из Тёмного леса!"
        - Нет же! Это вовсе и не от нечисти! Видите дудку, которая у Володи?.. Так это мы вместе с ним её сделали, только как - не спрашивайте. Много у нас времени на это ушло - ветер нас учил…
        - Так как раз же гонец говорил…
        - Да-да! - с готовностью подхватил нужную ему тему Ваня. - Мы как предчувствовали это. Вы только посмотрите, что за чудо… - и тут он поведал о тех возможностях дудки, которые знал…
        Володя исправно продолжал дудеть, звери, порядком уже истомлённые, продолжать свой сложный танец, и тут выступила из рядов изумлённых жителей Марьюшка. Девушка была бледна, видно - очень волновалась - она подошла к Володе, и проговорила своим нежным, сейчас едва не плачущим голосом:
        - Не надо больше, пожалуйста. Ведь они так устали…
        Володя прекратил дуть, и тут же взмыленные олени бросились назад, к лесу, за ними и зайцы припустили. Марьюшка шагнула к Ване, и проговорила чуть слышно:
        - Ведь ты же помнишь, что кикимора вчера говорила?.. Ваня…
        - Тсс-с… - отчаянно зашипел Ваня, шагнул к ней, и быстро зашептал на ухо. - Неужели ты не понимаешь, что ничего страшного здесь нет?.. Ну, чего перепугалась…
        - Хорошо - если ты просишь, но… - Марьюшка не договорила, но по плавной её щеке покатилась тут слеза.
        Деревенские жители уже подошли, плотным, многослойным кольцом окружили их, но не слышали ни слов Вани, ни слов Марьюшки - всё их внимание было поглощено дудкой, которую держал в руках Володя.
        - Это эта то?.. Неприметная какая!.. А подержать можно?.. А как её сделали?..
        Вопросы лились беспрерывной чредою, а потом дудку стали испытывать: сначала заставили танцевать кур, петухов и даже маленьких цыплят; потом - двух коров, и, надо сказать - зрелище было призабавнейшее - две массивные, молочные коровы поднялись на задние копыта, передними же обнялись, и стали кружить. Но эта забаву быстро прекратили:
        - Эдак не годится - всё молоко им, кормилицам, попортите!..
        И действительно - как то не по себе было видеть домашнюю живность, которая выполняла действия столь выбивающиеся из привычного, векового уклада…
        Марьюшка стояла совсем бледная, а очи её мольбой пылали; словно бы шептала она: "…Не надо - к добру это не приведёт…" - и увидел Ваня, что за её спиной, да и через всё небо перекидывается, надвигается тёмная, грозная стена. Из стены этой часто вырывались блики молний, туча клубилась, и вот пронёсся по улице, взвил пыль, ударил порыв весьма холодного ветра, а за ним разом - казалось, со всех сторон небосклона, нахлынули громовые раскаты.
        Жители Яблоневки, так до этого увлечённые чудесной дудкой, разом обернулись, и некоторые невольно вскрикнули - показалось им, будто и не туча это надвигается, но армия змеев, да всякой нечисти Кощеевой.
        - Первая гроза в этом году! - выкрикнул кто-то.
        - Не хорошая что-то гроза! - отвечал иной голос.
        - Да, да. - подхватил третий. - Так, кажется, будто - это армия нечистая на нашу землю наступает. Давайте-ка по домам…
        Туча надвигалась необычайно быстро, всё новые и новые белёсые тонкие и толстые, нити и канаты молний вытягивались из неё к земле, грохотало беспрерывно; ветер выл волком, метался, нёс по улице рассыпчатые пыльные вихри; но самые большие, на многие метры вздымающиеся, поднимались, извивались над полем. Марьюшка шагнула к нему, и зашептала:
        - Ваня, остановись сейчас, пока не поздно, ведь это всё…
        Но последние её слова потонули в могучем, оглушительно-трескучем, многогранным раскатом от ветвистой молнии, которая, слепяще блеснув, разразилась над ближайшем полем. И Ване показалось, что в этом раскате прозвучало окончание фразы Марьюшки, конечно уже совсем иным - страшным, могучим, нечеловеческим голосом: "Ведь это всё для тебя!" - его прямо-таки прожгло. Да, да - не просто так и не для какого-то там неведомого, могучего властелина, но только ради него, Вани, всё это устраивалось. Тёмная грозовая стена, молнии, ветер - всё это ради него только. И в это мгновенье он почувствовал, что предначертан к чему-то высшему, для иных недоступному - в одно мгновенье взыграла в нём гордость, и он, сам от себя того не ожидая, закричал грозным, повелительным голосом. Жители Яблоневки, которые бросились было к своим домам, останавливались, оборачивались - казалось им, будто среди них появился новый и знатный, важный человек:
        - Вы спрашиваете - как я сделал дудку?! Вглядитесь в эту могучую стихию! Вглядитесь! Нет - вы не можете, вы боитесь её!.. А я не боялся, и она открыла мне свои тайны!.. С помощью духов ветра сделал я эту дудку, и не смогу объяснить, как - ибо, как я объясню тем, кто не знает языка ветра, кто бежит от него!..
        Удивительно! - за мгновенье до того, все жители Яблоневки спешили укрыться в своих избах, теперь возвращались - и старики, и малые дети - все подходили к Ване. Кто с испугом, кто с изумлением, кто с почтительностью - совсем уже позабыли, что - это тот самый шалопай, который сбежал в Тёмный лес, и ради спасения которого вся деревня была поднята на ноги. В нахлынувших стремительных тёмных тенях, в низко проплывающих, бьющих молниями тучевых валах - он, вещающий сильным, уверенным голосом, представлялся по меньшей мере повелителем этой бури - тут некоторые даже поймали себя на том, что хотят встать перед ним на колени, но тут по крайней мере, вовремя успели остановиться. "Такого ещё никто никогда не создавал!" - рокотал не помнящий себя Ваня, и всем казалось, что да - действительно - это лучшее, что когда-либо создавал человеческий гений… И потом уж Ваня вспоминал это, и ужасался - ведь это не он тогда говорил, но поддался чему-то незримому, среди этих стремительных ветровых валов сокрытому…
        Он много тогда говорил - стоял среди плотных, несущихся в сильном ветре дождевых потоков, среди беспрерывно, со всех сторон блещущих вспышек молний, и неустанно уверял слушавших его в гениальности этой, им созданной дудки. И когда, в конце он заявил, что непременно должен вести её в Белый град, и что в Белом граде она непременно станет первейшим, по достоинству оцененным творением - все это восприняли как само собой разумеющееся… Конечно, потом и жители Яблоневки вспоминали это, и никак не могли поверить, что всё это на самом деле происходило, а не в некоем страшном сне. Тогда они были заворожёнными, тогда их охватила некая сила, и они, насквозь промокшие, блещущие в сиянии молний, походили скорее на призраков, на безвольные тени - и действительно - были готовы на всё. И скажи им Ваня, что сейчас же надо всё бросить, и всем устремиться в Белый град - они бы беспрекословно послушали его, и устремились. Но он сказал только, что пока не поздно (ведь не знал он, когда смотрины начнутся - волновался) - надо собирать лодки, да хоть нескольких человек, среди которых он заявил - непременно должен быть
Володя.
        Среди всего этого неожиданного, колдовского хаоса одна Марьюшка оставалась прежней - ясной, спокойной и печальной; она всё шептала - молила Ваню остановиться, но потом, поняв, что - это уже невозможно, зашептала:
        - Ну так возьми меня с собою… Ванечка, только не разлучай…
        В те мгновенья Ваня действительно мог повелевать, и если бы он сказал, чтобы Марьюшку взяли - её бы взяли, но он вдруг - очень испугался, что она отправиться с ним; в сердце кольнуло - помешает она тому совсем ещё неясному, но несомненно величественному, к чему он предназначен. И Ваня даже рукой от неё отмахнулся - тогда Марьюшка закрыла лицо ладошками и отступила, повернулась, медленно пошла по улице, вздрагивали её плечики…
        В какое-то мгновенье стало совсем темно, и, казалось - несутся стремительные, холодные армии снежинок; в это мгновенье Ваня, совсем уж себя не помня, вскричал страшным голосом
        - Ну так - едим ли в Белый град?!
        И зачарованная толпа возопила тогда исступлённо:
        - Да, да - сейчас же!
        И тут буря унеслась, и нахлынули обильные солнечные потоки, засверкали в них частые после пронёсшегося дождя, ручьи. Сначала робко, а затем - всё громче и громче запели свою радостную весеннюю песнь птицы. Теперь жители Яблоневки стояли недвижимые, изумлённо, испуганно оглядывались. Ваня чувствовал и смущение и растерянность, однако ж поборол в себе эти чувства, и, стараясь сохранять уверенный, властный тон - такой тон, которым по его мнению должен был общаться человек выдающийся, стал расспрашивать - собирались ли ехать в Белый град и без его дудки. И тут оказалось, что - да - собирались.
        Один из деревенских мужиков - Михаил-плотник выстругал, оказывается, маленький, умещающийся на ладони кораблик - несмотря на размеры свои, он был точной копией корабля настоящего, который Михаил делал, когда ещё работал на корабельной верфи. Множество мельчайших, но искуснейших деталей делали кораблик настоящим произведением искусства; однако - этим далеко не исчерпывались его возможности. Ведь стоило только поставить кораблик на воду, открывались маленькие двери, и выходили на палубу малюсенькие деревянные человечки: они спускали из тончайшей материи сотканные паруса, а на парусах красовался, распахнувший белейшие крылья лебедь. Такой же лебедь, но вырезанный из тончайшей древесины сиял и на носу кораблика - к нему подходил крошечный капитан, взмахивал ручкой, и тогда рулевой поворачивал руль, и судно, искусно улавливая дыхания ветра, начинало плаванье в том водоёме, в который было спущено.
        Пожалуй, описание этого кораблика производит впечатление, особенно если учесть, что все это производилось содействием тончайших, из дерева сделанных механизмов, а делался кораблик с помощью не столь уж замысловатых домашних инструментов. Тем не менее, Михаил, как человек вообще очень скромный и застенчивый, относился к своему детищу как к простой, недостойной показу к очам государя, забаве, и долго его уговаривали деревенские, чтобы он вообще не ехал в Белый град. Уже снарядили три лодки, и собирались выплывать до вечера. Конечно, о том, чтобы брать с собой провинившегося Ваню, даже и не говорилось, а теперь… теперь сам Михаил-плотник смущённо улыбался и приговаривал?
        - Ну, вот и нашёлся настоящий умелец от нашей деревни. А я то что?.. На меня вы и вниманья не обращайте.
        И, словно в тяжком сне, из которого жаждешь вырваться, да не можешь, проходили дальнейшие, стремительные сборы. Вот уже собрали пожитки, вот пошли к Сестре… рядом шли мать и Марьюшка. И до самой Сестры, на берегу которой покачивались, уготовленные к плаванью лодки, Ваня избегал встречаться взглядом и с мамой и с Марьюшкой.
        Но, когда его уже поцеловала в обе щеки горько рыдающая мать, когда он, сильно смущённый, собирался уж садиться в лодку - Марьюшка обеими ладошками поймала его руку, и прижала её к своей гладкой, тёплой щеке. Щека была мокрой от слёз - и Ване почему-то подумалось, что - это Одинокая Берёза - нежно, осторожно подхватила его своими ветвями, да и прижала к своему тоскующему, разлуку предвидящему стволу.
        - Ванечка, ведь мы долго теперь не увидимся… - тоскующим гласом прошептала Марьюшка.
        - Да что вы?! - вскричал Ваня (он ведь тоже самое предчувствовал)
        - Ванечка, хотела просить, чтобы не забывал меня, но…
        - Да - через неделю; ну - самое большое, через две вернусь! - в ужасе вскричал Ваня.
        Новые и новые слёза катились по щекам Марьюшку, она шептала:
        - Но будет такое тяжелейшее время, и ты забудешь… Но потом всё равно вернёшься. Всё равно мы встретимся, и будем вместе - уже навсегда…
        - Не говори так! Не говори… Чтобы ни было - не забуду. Клянусь…
        - Нет, нет - не надо никаких клятв. Ты, Ванечка, только помни: чтобы там ни было, какие бы напасти тебя не ждали… когда всё это пройдёт, и ты почувствуешь усталость и тоску - в этот скорбный час ты все же вспомни обо мне, и просто знай, что все это время я любила тебя, и тогда возвращайся, я буду ждать - когда мы всё-таки встретимся - все тяжкие муки покажутся лишь мгновеньем, все забудется… Я верю в это, и буду тебя ждать, Любимый.
        И Ваня, как не крепился он, все не смог тут сдержать слёз, зашептал прерывистым голосом:
        - Марьюшка… Марьюшка… я… - но он не в силах был договорить - нахлынул на него порыв нежности - он хотел поцеловать её в губы, но она лёгким движеньем отстранила его, зашептала:
        - Нет, нет - мы никогда ещё не целовались, и не сейчас, ни в это мгновенье разлуки… Когда ты вернёшься, тогда суждено будет этому поцелую свершиться. В поцелуе мы соединимся душами, навечно…
        - Разлука! Разлука! - горестно воскликнул Ваня, и в величайшей муке простонал. - Но не могу, не могу остановиться… я должен быть в Белом граде… Марьюшка, я не знаю, почему мне так важен этот поцелуй, но о нём молю, об одном единственном поцелуе… Марьюшка… Хорошо - ты не позволишь поцеловать в губы, ну так… позволь мне твою слезу поцеловать…
        - Да… - тихо выдохнула она.
        Тогда Ваня приблизился и осторожно-осторожно прикоснулся губами к слезе которая скатывалась по её гладкой щеке. Слеза была тёплая, солнечная, и вновь Ване показалось, будто целует он живой ствол Одинокой Берёзы… а кругом воет, надрывается снежная буря.
        …А потом он понял, что сидит в лодке, а родимый берег отдаляется всё дальше и дальше. И над водами неслось пение Марьюшки - в каждом слове сияла тёплая, нежная слеза.
        
        
        
        ГЛАВА 2
        "БЕЛЫЙ ГРАД"
        
        Уже смеркалось, и в глубокой, темнеющей сини небес одна за другою высыпали ярчайшие звёзды; Луна выглянула своими огромными печальными очами из-за чёрных, громадных стволов Тёмного леса, которые почти вплотную подступали к реке, нависали над нею. В этот то час и направили лодку к берегу - конечно не к тому, на котором высились мрачные исполины, а к противоположному, где неподалёку от вод, среди полей, облитая лунным серебром, стояла тихая, стройная, украшенная могучими мускулистыми стволами дубовая роща. И один из крестьян, который плыл в лодке с Ваней и Володей, произнёс:
        - Ну вот - это мы до Лунного храма уже доплыли…
        Ни жителям Яблоневки, ни жителям иных окрестных деревень не надо было объяснять, что это за Лунный храм. Все знали, что в незапамятные времена, в ночь ярчайшего полнолунья, упала с небес массивная глыба, которая исходила таким же сиянием, что и луна. Необычной красоты глыба - хотели её отвезти в Белый град, однако же и три десятка тягловых лошадей не смогли хотя бы пошевелить этот камень. Так он и остался на поле, неподалёку от берега Сестры. Со временем выросла вокруг него дубовая роща, да так плотно стояли могучие стволы, да так тесно сходились их кроны, что, право, представлялось это храмом - единственный вход к серебристому алтарю был со стороны Сестры. В ночную пору сильное серебристое сияние исходило от "слезы" , и каждый, кто приходил и находил силы, чтобы побороть сильное волнение и заснуть в этом колдовском месте, видел какие-либо картины из дальнейшей своей жизни, а то и смерть… понятно, что совсем немного находилось смельчаков, которые посещали этот лунный храм…
        …И вот лодки были вытащена на берег, и мужики (а женщин в стольный град решили не брать), направились к этому живому храму, из распахнутых дверей которого выплёскивалось серебристое сияние.
        - Ну что ж, - проговорил один из них. - кто хочет, может внутри переночевать, ну а я уж лучше сам свою жизнь разгадаю…
        И оказалось, что в Лунный храм захотел идти один Ваня (причём захотел страстно); Володя, который уже решил делить с другом и всё счастье, и все горести, переборов себя, тоже вызвался переночевать у камня. И вот они вдвоем вошли в Лунный храм.
        Свет Лунной слезы был гораздо сильнее, нежели даже от самой яркой, в яснейшие ночи сияющей Луны - тем не менее свет убаюкивал, и Ваня, который, уходя от костра, вовсе и не хотел спать, - почувствовал, что ноги его подгибаются, глаза слипаются…
        То, что Ваня видел в эту ночь, не было чредой обрывочных и довольно блеклых, по сравнению с тем, что мы видим днём видений, сна - нет - это была единая, ярко запечалившаяся картина. Перед Ваней расстилалось широкое, до самого горизонта простирающееся, но без единой травинки, без единого цветка поле; вот у горизонта появилась стена чёрных туч, плотные, ветвистые и слепящие молнии били из неё беспрерывной чредой - очень скоро эта буря должна была налететь на Ваню, и он почувствовал, что не устоит. вот первый порыв ветра ударил, волосы его дёрнул, и Ваня кашлянул - порыв был жарким, и в нём засел маслянистый смрад. И тут услышал он сзади голоса - много-много, слившихся в единый шум голосов, и обрадовался им, потому что голоса то были всё родные, знакомые - надеясь получить поддержку обернулся, и понял, что ошибся - там не было ни одного человека, но пшеничные, налитые солнечными днями колосья сильно колыхались. Ваня повернулся навстречу буре, и тут новый порыв раскалённого, смрадного ветра словно плетью ударил его по лицу. С трудом устоял он на ногах, но уже неотрывно глядел на жуткую в своей мощи
картину. Оказывается, первый тёмный вал был уже совсем близко, он едва не врезался в землю, и видно было, что его составляют сотни искажённых демонических ликов; выше же, подобные горным утёсам неслись огнедышащие, трёхглавые змеи - и молнии неустанно били из немногочисленных разрывов меж их крыльями.
        И тут - Ваня уж не мог ошибиться! - сзади нахлынул могучий хор голосов, и все они рокотали торжественно:
        - Веди нас! Предводительствуй нами!.. Будь нашим правителем!..
        Ваня вновь обернулся, и увидел, что уже не колосья позади поднимаются, но ряды могучих воинов
        Тут Ваня почувствовал, что держит в руке клинок - взмахнул им, и солнцем клинок зазолотился. И вновь тысячи и тысячи голосов:
        - Веди же нас в бой! С тобою мы одолеем Кощея!
        И вновь, но уже с сияющим, уверенным в победе ликом, повернулся Ваня навстречу тёмным валам, взмахнул клинком, и вот уже врезался, погрузился в воющие их ряды; удар ещё удар - Ваня чувствовал себя многоводной рекой, солнечным светом, ветром неукротимым - он наносил новые и новые удары, грозовые тучи разрывались от них в клочья, и видел он, как иные тысячи тел, полностью подвластные ему тоже сражались, гибли, но на их место тут же приходили новые… Ваня ни на мгновенье не сомневался в победе, и действительно - тёмные тучи были разодраны, змеи изничтожены или изгнаны, и засияла земля родимая, краше прежнего.
        Ваню славили, называли его государем, его на руках несли в прекраснейший, белизною сияющий город, Ваня был упоён своей славой - то, что эти люди приклоняются перед ним, что исполнят любое его повеление, доставляло ему огромнейшее удовольствие… Вот ступили они на улицы сияющего града - букеты благоуханных, ещё живых цветов полетели к нему со всех сторон, и Ваня закричал в безумном упоении:
        - Больше! Больше!! Б-о-л-ь-ш-е!!!
        И на этом видение оборвалось - над Ваней склонился, тряс его за плечо Володя. Впрочем… Ваня сначала даже и не узнал своего друга - настолько он был бледным, настолько искажённым было его лицо, губы тряслись. Трясся и голос - никогда ещё Володя не был в таком ужасающем волнении. Он выговаривал, с трудом подбирая слова:
        - Ну, вот… утро уже… утро уже стало быть наступило…
        Ваня, счастливый тем, что ему привиделось, поднялся, огляделся - уже солнцем золотился купол Лунного храма, вниз спускалась тончайшая световая аура, обнимала Лунную слезу - печалью веяла мягкое, тёплое покрывало разлитое вокруг слезы. А с той стороны дубовых стволов слышались приветствующие новый день голоса птиц. Ваня, не желая погружаться в печаль Лунной слезы, бросился было к выходу, но на пол пути обернулся, и, не в силах сдерживаться, воскликнул:
        - Володя, знал бы ты… Меня государем величали! Я победу принёс!..
        - Правда?.. - тихо переспросил Володя и белые его губы дрогнули.
        - Да, да! - воскликнул Ваня, и в упоении принялся рассказывать то, что ему привиделось.
        Володя стоял, опустив голову и, казалось, совсем не слушает его восторженную, сбивчивую речь. Потом, когда Ваня закончил, тем же тихим, мертвенным, словно выжатым голосом, спросил:
        - Это всё?
        - Да… То есть - это только начало.
        - Ну что ж - значит поплывём дальше, к Белому граду… - тут голос его дрогнул, и он некоторое время ничего не мог выговорить; потом всё-таки выдавил из себя. - …навстречу своей судьбе…
        - Да, да! Конечно! - выкрикнул Ваня, бросился к выходу, но уже в самом проёме, уже залитый солнечным светом, вновь повернулся - внимательно взглянул на Володю, шагнул к нему, взял за плечи, взглянул в тёмные, страдальческие глаза, и проговорил. - Да как же я мог забыть? Ведь и тебе что-то привиделось! Да?..
        - Ничего-ничего… - тихо проговорил Володя, вдруг сжал кулаки, и уже твёрдым голосом проговорил. - Нет. Даже и не расспрашивай.
        - Да расскажи же! - выкрикнул Ваня. - Какой смысл скрывать - не понимаю. Быть может, я смогу помочь?..
        - О, нет - не ты - я должен помочь… Всё - больше ничего объяснять не стану. Пошли скорее - нас уже зовут.
        И действительно - слышались голоса мужиков, которые кликали ребят, звали на завтрак. Вот вышли в потоки солнечного света, и тут несколько отошла Володина мрачность, однако же ни он, ни Ваня ничего не рассказали о том, что привиделось им ночью. И Ваня потому не рассказывал, что опасался, что вдруг над этим засмеются - как это, он, Ваня, и вдруг - государь. Нет - он не потерпел бы того, что было ему так дорого.
        
        * * *
        
        Три дня провели они в дороге. От самого рассвета и до заката, до первых, разгорающихся в нежных сумерках звёзд, плыли по Сестре, а ночами выбирали какое-нибудь уютное место на берегу; расставляли те материей перекрытые шалашики, которые в иноземных королевствах звали палатками, да и спали сладко и крепко, так как весьма уставали целый день грести (а они всё опасались, что не успеют в Белый град в нужный срок).
        Из всех плывущих только один Михаил-плотник, который вёз свой чудесный кораблик, бывал прежде в Белом граде, и, когда на третий день, как и все предыдущие дни обильно залитый солнцем, да птичьими трелями, словно мёдом наполненный; перед излучиной уже разросшуюся в широкую, полноводную реку Сестры - он поднялся на носу одной из трёх Яблоневских лодок (она плыла первой), и проговорил зычным, сильным гласом:
        - Ну, сейчас увидите Стольный град!.. Красота да диво!..
        Мужики гребли усерднее, а потом, уже у самой излучины, оставили вёсла, и все поднялись, повернулись, выжидающе смотря, что же откроется за поворотом…
        И вот излучина Сестры осталась позади, и впереди, вёрстах в трёх, открылся град… Ваня сразу же узнал его - это был тот самый, из света сотканный град, который он видел в пророческом своём сне. Юноше казалось, что он и сейчас спит, и что, должна ещё свершится и наиболее для него значимая часть сна - воды реки должны обратиться в единый, славящий его людской поток, который бы забрасывал его благоуханными цветами… И впрямь казалось, что сбывается - здесь, к берегам Сестры подступали плотные, пышнейшие кусты сирени, которая уже расцвела, и радовала глаза своим обилием и нежностью тонов - казалось, что благоуханным этим цветам невмоготу стоять на берегу, и хочется бросится, обласкать обильные, густые воды Сестры - к нему, к Ване бросится. А птичьи трели - так и лились, так и лились... А над всем этим - Белый град, подобный лебедю белокрылому, стройному - значительная его часть высилась на холмовой гряде, и выше всех стоял царский дворец - огромный сказочный терем, со множеством башенок, лесенок, оконцев - с такого расстояния он представлялся искуснейшей, игрушечной поделкой, вроде кораблика, который
вёз Михаил-плотник. Сразу за дворцом начинался парк, который и на расстоянии поражал своей пышностью и благообразием; город окружали белокаменные стены, но многие постройки - в основном деревянные, но все опрятные, и кажущиеся какими-то весёлыми, счастливыми в этот чудный весенний день - уже вышли за пределы стен, и красовались как на берегу Сестры, так и на берегу Ологи…
        Олога… Мать всех рек, великая река земли русской Олога. Ещё только издали, ещё только часть её увидели вставшие на лодках, а уж все были поражены мощью. Особенно хорошо Ваня это почувствовал - сияющая, ласково переливающаяся, пребывающая в беспрерывном движении гладь - отсюда не было видно противоположного берега, и, казалось - Белый град стоит на берегу сияющей бесконечности - чувствовалось, что и глубина в этом потоке такая же необъятная, не представимая…
        - Ну вот, увидели Ологу-матушку, теперь и умереть можно спокойно…
        Так проговорил один из мужиков, и слова его были и понятны и близки сердцу каждого. Казалось - вся земная жизнь, всё их Яблоневское бытие, все дела, мысли, разговоры - всё это навсегда осталось позади, и теперь все они ступают в совершенно уже новую, сияющую жизнь - над водами этими облаками поплывут, или же нырнут в их простор спокойный, ласковый…
        Но подплывали они ближе, и становилось видно, что у Ологи, хоть и очень далёкий, но всё же есть противоположный берег, и что, кое-где на этом покрытом сияющими гребешками небольших волн белеют паруса кораблей иль корабликов, или ж лодочки плывут - и везде в них какая-то своя, но всё же человеческая, земная жизнь, с земными же заботами, радостями, горестями, думами и чувствами… И всё же навсегда в сознании плывших на этих трёх лодках. равно как и в сознании всех иных, видевших Ологу - образ этой реки, нёс в себе образ и ещё какого-то действительно бескрайнего, и, верно, омывающего эту жизнь потока…
        - А потом они приблизились к пристани. Ах, сколько же там было кораблей, судёнышек, лодочек - таких разных, но в основном нарядных, радующих взор, словно бы все они были живыми, и собрались здесь на некий светлый, весенний праздник. И, привязав свои лодки на предназначенную для них малую пристань, и сойдя - Яблоневские мужики остановились на самом краю людского моря, заворожёно глядя на всё это многообразное, во всех направлениях протекающее движенья. Привыкшие к спокойнейшей, созерцательной деревенской жизни, они просто не ведали, что делать в такой круговерти, и даже за руки взялись, так как опасались как бы не подхватило, не разлучило их навеки, не унесло в дальние страны это людское море.
        Вскоре подошёл к ним солдат из государевой дружины. Одет он был в лёгкий, белых тонов кафтан, и такие же, подпоясанный серебристым поясом штаны; на боку, убранный в резные ножны, висел клинок; густые русые волосы были подвязаны ремешком, не то, чтобы он был богатырского сложения, но всё же сила в нём чувствовалось. Голос же у него, когда он заговорил, оказался добрым, спокойным:
        - Николаем меня величают - и добрый вам стало быть день, гости дорогие.
        - И вам день добрый. И здоровья крепкого вам пожелаем. - хором отвечали мужики, и клонили головы.
        Николай-солдат чуть прищурился и приговорил:
        - А ведь вы на государевы смотрины прибыли - мастерство своё решились показать.
        - Истинно, истинно так… - кланялись, и робко улыбались мужики.
        - А-а, я уж таких как вы хорошо распознавать научился. Пойдёмте, я провожу на постоялый двор…
        Уже следуя за ними (и при этом по прежнему держась за руки), мужики спрашивали:
        - И что же - много ли, таких каких мы уже прибыло?..
        - Да, да… - с готовностью отвечал словоохотливый Николай. - Уже несколько дней как прибывают. Государь наш Василий-старый велел отвести для вас наибольший постоялый двор во всём Белом граде, но он уже заполнился, а прибывают всё новые и новые; вот и разводим их в иных постоялые дворы, конечно и записываем, чтоб никого не забыть… Кстати, зря вы столько еды взяли… - он кивнул на мешки, которые мужики пристроили за спинами. - …Ведь государь наш щедрый указал всех вас кормить за счёт казны, да ещё и на дорогу всем, в независимости от того, возьмут иль не возьмут они хоть какой приз, указано выдать множество гостинцев…
        …Множество садов, тихих, утопающих в яблочных, вишнёвых, сиреневых и ещё каких-то благоуханных лиственных ароматов улочек, дома большие и малые, но все светлые, нарядной резьбой украшенные, возвышающийся над всем этим сказочный терем - государев дворец - таков был Белый град. Некоторые, приближённые к пристани улицы были оживлены, но ни более того - никакой суеты, толкотни.
        …Спустя некоторое время, остановились они возле трёхэтажного каменного строения, показавшегося жителем Яблоневки настоящим замком; на самом же деле - это был постоялый двор "Морской ветер", в котором обычно останавливались гости из дальних стран - о чём и объявил им Николай; когда же они уже входили, добавил:
        - …Вы только не смущайтесь, не теряйтесь. Сейчас-то действительно множество диковинок увидите…
        Они уже ступили в просторную залу, наполненными прорывающимися через окна облаками розоватого, закатного солнца. В зале было несколько больших, и несколько малых столов; а также - большой камин, над которым на вертеле поджаривали уже, приправляли травами быка. Не все столы были заняты, но всё ж за многими можно было видеть удивительнейшие фигуры. Если бы там были только люди! Например, за одним столом сидел некто облачённый в дорогой, чёрный кафтан, но с мордой, или уж всё-таки, благодаря одухотворённому выражению - лицом собаки. Над другим столом возвышались некие мохнатые, постоянно шевелящиеся холмики. Над третьим, уставленным крепчайшими горячительными напитками, сидел на специальном гранитном сиденье змей (правда - одноглавый), вливал в себя бутыль за бутылью и совершенно не пьянел - только выпускал из пасти маленькие огненные струйки.
        А к ним уже подбежал владелец "Морского ветра", который выглядел вроде бы как нормальный человек, и в опрятной русской рубахе, и с бородою… однако ж глаза его постоянно были выпучены и сияли зеленоватым, мерным сиянием. Он сразу же начал говорить:
        - А вы, стал быть, к государю, умельцы, на смотрины?.. Вот вам мы рады! - рот хозяина расплылся в улыбке - обнажились два, воистину волчьих клыка. - За вас уже всё государем уплачено, проходите, проходите - самый лучший ужин…
        - Ну, пожалуй, что и я останусь. - перебил его Николай. - Весь день сегодня на ногах. Посижу-ка с вами…
        - К какому столику изволите?..
        Мужики попросили, чтобы отвели их в комнаты, и туда же принесли ужин… Впрочем - посовещавшись, они и от ужина в таком "колдовском" месте отказались, и радовались ещё, что прихватили с собой еду. Больших трудов Николаю, которому с ними пообщаться, удалось уговорить хоть часть остаться, отужинать в зале…
        Вот и еда была принесена: ничего колдовского в ней не было, но помимо обычных блюд были и ещё какие-то, весьма аппетитные по запаху, но совершенно незнакомые, и в этом месте пугающие - были какие-то желе, были бананы и дыни; были плоды зелёные и ярко-красные, оранжевые, хрустящие полоски; была запечённая, никому незнакомая птица… мужики хотели было отказаться от этих блюд, но Ваня нетерпеливо подскочил, и, раньше, чем его успел кто-либо остановить, откушал от одного блюда, от другого, отпил некий фиолетовый бурлящий, и оказавшийся очень холодным напиток, и воскликнул:
        - Всё очень вкусно!.. И что вы, право, всего боитесь?.. Кушайте, кушайте на здоровье - мир велик и прекрасен!..
        - Так то оно так... - вздохнул Ванин отец, но ни нашёлся, что ещё добавить, поправил пышную свою бороду, и принялся за более привычную и ему, и всем остальным еду.
        - А! - Ваня махнул рукой и стал оглядываться.
        Конечно, мужики выбрали стол, который стоял в отдалённом, тёмном углу, "подальше от всякой нежити". Ближайшими к ним оказались некие люди, облачённые в белые, просторные одеяния, с тёмно-красным, почти чёрным цветом кожи, и совершенно лысыми (что казалось уж совершенной дикостью), поблёскивающими в свете камина головами. Перед этими людьми стояла лишь одна тарелка, наполненная чем-то, подозрительно напоминающим длинных зелёных червей - они подхватывали этих "червей" тонкими белыми палочками, не спеша ели, и также не спеша, спокойно, тихо о чём-то переговаривались. Ваня всё прислушивался к их разговору, но ни мог разобрать ни единого слова - тогда он обратился к Володе:
        - Нет - ты как хочешь, а я тут с нашими сидеть больше не могу. Кровь кипит. Здесь же действовать, действовать надо…
        И вот Ваня, пробормотав что-то невразумительное своему отцу, стремительно, всё опасаясь, как бы его ненароком не остановили, метнулся к тому столу, и забормотал, сбивчиво:
        - Вы уж извините, извините меня, пожалуйста. Я хотел бы всё-все про вашу страну узнать. Где такие удивительные люди живут. Как к вам добраться… Рассказывайте, рассказывайте - я всё, и прямо сейчас познать жажду…
        Ване повезло - эти иноземные гости, хоть с заметным акцентом, всё же весьма понятно изъяснялись на русском языке, и один из них предложил мелодичным голосом с обилием звуков "к" и "в", прежде всего откушать их национального блюда, которое они предлагают всем своим гостям, и которому настолько привыкли, что взяли в дорогу. Ваня поблагодарил, принял палочки для еды, склонился над тарелкой - действительно - то, что в ней лежало, очень напоминало больших, зелёных червей.
        Ваня зажмурился, и… конечно же не смог удержать на палочках червей, они упали на стол, но он поспешно подхватил их рукою, разжевал… оказывается - это было что-то растительное, по вкусу несколько напоминающее жареную капусту, но только более сладкое и рассыпчатое; после этого тепло разбежалось по его телу, и он тут же подхватил ещё и ещё одну порцию - еда ему нравилось всё больше и больше, и… вдруг оказалось, что он съел всю тарелку. Тело приятно пылало, и он вдруг точно понял, что не сможет заснуть последующую ночь - и он воскликнул:
        - А теперь рассказывайте!..
        Иноземные гости глядели на него с мягкими улыбками, и приговаривали, спокойными голосами:
        - Этого и следовало ожидать - корень элокхе придаёт пламень всем, чья стихия пламень. Но, подожди немного - ведь и твой друг, верно…
        - Ах, да, да, конечно - Володя!
        Гости достали из под стола мешок, в котором стояла искусно отточенная шкатулка из цельной, белой кости; в шкатулке было множество маленьких ящичков, они достали один из них, и высыпали аккуратную зелёную горстку на опустошённую Ваней тарелку. Пока Володя ел - они великодушно поясняли:
        - Это не просто шкатулка - это тончайшее произведение искусства и дом жизни. Здесь множество отверстий, проходов для воздух и света - все они расположены в определённой последовательности - лишь только мастер может Сделать Дом жизни. В нём прорастают корни элокхе, в нём же, в нём же и изготавливаются для еды - и это только благодаря солнечному свету и ветру. Достаточно взять такую шкатулку с собой, и каждый день из неё можно получать еды достаточно, чтобы прокормить по крайней мере двоих человек…
        Володя покушал, отложил палочки (а он, в отличии от Вани именно палочками, аккуратно кушал), и проговорил умиротворённым, как наполненный солнечный Воздух голосом:
        - Очень вам благодарен. После этого кушанье на душе спокойней, яснее стало. Будто бы Воздухом тёплым да свежим сердце мне омыло.
        - Так твоя стихия воздух. - улыбнулись гости, и начали рассказывать о своей земле.
        
        * * *
        
        Как потом выяснилось, гости говорили по меньшей мере два часа. Ежели поначалу за их столом сидели только Ваня и Володя, то потом подошёл и Ванин отец, и иные мужики - вслушивались, покачивали головами, и всё больше и больше проникались диковинными описаниями, словно интереснейшую сказку слушали. Постепенно отступили всех их страхи и предрассудки - они сами начали задавать вопросы, уточнять кой-какие детали, и к окончанию рассказа считали этих тёмнокожих и лысых гостей за своих, и даже приглашали их в гости в Яблоневку, где обещались накормить яблочными пирогами, и отменными масляными блинами с парным молоком…
        Здесь приведу некоторые наиболее запомнившиеся Ване, и имеющие отношение к дальнейшему нашему повествованию детали.
        Страна, откуда родом были рассказчики, называлась Кинидией, и лежала она к югу-востоку от Тёплого моря. Из-за жаркого, сильного солнца (в Кинидии снега отродясь никто не видывал) - все тамошние жители имели тёмный цвет кожи. Бритьё головы было давней традицией (у мужской части населения), но некоторые этим и не пользовались - это совершенно не возбранялось. Слоны - описание этих животных произвело на слушателей огромное впечатление! - столь же часто использовались в их хозяйстве, как на Руси например - лошади. На молодых слонах ездили, большие - занимались перевозкой различных тяжестей. Синие, увенчанные снежные шапками, величественные, древние как мир горы высились над этой страной, и для всех жителей были священны - считалось, что в этих склонах нашла отраженье свет и мудрость иной жизни. Действительно - созерцание гор, а также и богатой, цветастой Кинидийской природы награждало душу мудростью, жизненным спокойствием, некоторой отрешённостью от житейской суеты…
        Великие реки Тир и Евфра несли свои обильные, могучие воды через выделанные поля, через древние города, и дальше-дальше в джунгли, из которых поднимались развалины возведённых в легендарные эпохи, кроящих многие-многие тайны храмов, и дальше-дальше на восток, на некие совсем уж загадочные, необжитые земли…
        Много-много диковинного было рассказано о Кинидии, но вошли в разговор и тревожные нити. Ведь на юго-западе Кинидия граничила с Пустыней смерти, или Ахарой-кла на языке Кинидийцев. До Великой Битвы, там, в пустыне смерти чернела и скрежетала, Кощеево Царствие. Все знали, что после битвы царствие было разрушено, и без того изуродованная земля выгорела до самых глубин, а жуткий Крощ - громадный замок Кощея был погружён в подземное царствие... И в прежние годы Пустыня Смерти считалась гиблым местом - витали ещё над раскалёнными песками кошмарные тени былого, какие-то твари ходили среди тёмных, навеки безжизненных дюн… Но только в последние годы что-то особенно зашевелилось, поползло из этих отравленных глубин. И уже не отдельные обезумевшие тени или твари метались среди песков - нет - видели отряды каких-то чудищ, видели какие-то тёмные, массивные корабли. Уже несколько раз окраинные Кинидийские селения подвергались неожиданным атакам некий тварей и дикарей-людоедов - мало кто мог противостоять их изжигающей ярости, мало кто оставался в живых…
        
        * * *
        
        Потом мужики увлечённо, стараясь заинтересовать кинидийцев принялись рассказывать о своей деревенской жизни, а Ваня, в отличии от Володи, который был умиротворён, созвучен ночному спокойствию - не находил себе место, и всё-то порывался броситься в ночь, познавать, видеть, чувствовать - ни одного мгновенья зря не терять, но всё-то пребывать в пламенном движении.
        Мужики говорили не так уж и долго (не более получаса - а там уж и сон начал морить), но Ване это время конечно же показалось нескончаемо долгим…
        За это время в зале произошло одно примечательное действо - тот змей, который в течении всего этого времени поглощал горячительные напитки, наконец то почувствовал себя пьяным, и на всю залу громовым, трубным голосом возвестил:
        - Я чувствую под землей движенье! Они, сильнейшие из моего народа, в древности околдованные Кощеем снова поднимаются! Слышите - готовьтесь - огнедышащие змеи вскоре вновь появятся в этом воздухе…
        По залу пронёсся ропот голосов (в основном недоверчивых), а Яблоневские мужики так и отмахнулись:
        - Ну, страшилище пьяное, само не ведает, что несёт! Уж кого-кого, а змеев трёхглавых нам точно видеть не доведётся!..
        Но тут кинидийцы добавили негромкими, спокойными голосами:
        - Змеев уже видели. Правда из отдаления, но ошибки быть не могло - это были те трёхглавые, огнедышащие драконы, которые были грознейшим оружием Кощея в древности…
        Впрочем, на эту тему больше не говорили - Яблоневские поблагодарили кинидийцев, и, зевая, стали расходится по тем комнатам, которые им указывал пучеглазый хозяин этого заведения…
        Ваня дёрнул Володю за рукав, и зашептал настойчиво:
        - Ты как хочешь, конечно - можешь всю ночь проспать, а я - нет - не смогу. Как только наши заснут я сразу убегу. Отец мой быстро засыпает так что через пятнадцать… нет - через десять минут, будь во дворе…
        - Я приду. - спокойно шепнул Володя.
        А через минуту хозяин постоялого двора уже пропустил Ваню и отца его в уготовленную им комнату.
        Хозяин постоялого двора уже ушёл, а Ванин отец укладывался, приговаривал, зевая:
        - Ну, стало быть, уже завтра самого государя увидим. Что-то он про твою дудку дивную скажет… Спать… спать…
        И спустя несколько мгновений раздался густой храп - Ваня тут же развернулся, бросился к двери, но она оказалась запертой. Ваня знал, что отец всегда спит крепким, богатырским сном, но всё же решил не рисковать, не искать в потёмках злополучный ключ - Ваня решил выпрыгнуть в окно. Вот он уже у подоконника (а дело было на третьем этаже), вот перевесил через него ноги, уцепился руками, свесился, и тогда, оттолкнувшись от стены, и так и не взглянув вниз, прыгнул. Ване повезло - если бы внизу была мостовая, он мог бы сильно расшибиться, но там была засеянная цветочными семенами, взрыхлённая земля. Ваня перевернулся на бок, покатился, но вот уже вскочил на ноги, и, обогнув угол "Морского ветра" столкнулся с Володей - от неожиданности вскрикнули. И тут же:
        - Э-эй, кто тут кричал?! - это хозяин трактира распахнул дверь и оглядывал своими выпученными, зелёным светом сияющими глазищами двор.
        Ваня схватил Володю за руку, и вместе они метнулись в густую тень возле стены - хозяин однако ж обладал звериным зрением, и сразу же их увидел:
        - А-а - это вы…
        Но Ваня уже не слушал его - по прежнему держа Володю за руку, он бросился на улицу, и дальше-дальше, не разбирая дороги, сворачивая на какие-то тёмные переулочки, часто оглядываясь - не видно ли погони. Но никакой погони не было, и вскоре Володя уже говорил ему:
        - Ну всё-всё довольно. Этак мы весь Белый град пробежим, а потом и обратной дороги не сыщем. Я, правда, старался запомнить, но все эти повороты… домов то здесь сколько…
        - А хоть и весь Белый город обежать! - запальчиво выкрикнул Ваня, но всё же перешёл на шаг.
        Через какое-то время они остановились возле высокой, метров четырёх, узорчатой рёшётки, за которой темнел, сладко колыхался в этой серебристой, полнолунной ночи сад, который был взращён возле государева дворца. Деревья стояли загадочной, ветвистой стеной, виднелась дорожка, мраморная статуя, которую ребята сначала приняли за некоего живого зверя; оттуда же лились влюблённые птичьи голоса, и где-то неподалёку журчал ручеек.
        Тут Володя услышал поспешно приближающиеся шаги, и зашептал.
        - Бежим назад. Это государевы солдаты, охранники.
        - Нет. - твёрдым голосом отрезал Ваня. - Сейчас же, перелезаем.
        Ваня пригнулся, и тут же метнулся вверх, попытался ухватится за самую нижнюю ветвь, вот уже грудью перекинулся через затрещавшую под его весом ветвь, и свесив вниз руку, зашипел:
        - Ну же - давай, хватайся. Скорее! Скорее!..
        Володя метнул быстрый взгляд на поворот изгороди, откуда в любое мгновенье должны были появиться охранники, подпрыгнул, схватил Ваню за руку, и, упираясь ногами в решётку, принялся подниматься - Ваня заскрежетал зубами - чувствовал, что сейчас ветвь не выдержит, переломится под его весом, да и сам он соскальзывал. И совсем уже близко голоса - вот, должны уже увидеть:
        - А я говорю - кричал кто-то.
        - Да кто мог-то? Зачем?.. У государева то дворца?..
        Володя всё-таки перебрался на ветвь, и теперь уже сам поддерживал Ваню, которого перевесило вниз.
        Володя что было сил рванул Ваню за собою - каким-то образом они перевалились через ограду, и тут же полетели вниз и повалились на землю - уже по то сторону. В то же мгновенье - встревоженный голоса:
        - Я же говорил - есть здесь кто-то! Вишь - ветвь трясётся - только что кто-то был на ней, в парк пробрался.
        - И впрямь, - подтвердил второй голос, и тут же коротко прозвенели извлекаемые из ножен клинки.
        Ребята, стараясь двигаться бесшумно, стараясь даже не дышать отползали от ограды, и тут, на их счастье, на пути попался небольшой овражек, в который они и скатились, накрепко сцепившись за руки замерли там, прислушиваясь. Караульные встревожено переговаривались - решали поднимать большую тревогу, или же не поднимать, и в конце концов всё же решили не поднимать, так как, вообще надо сказать, во все последние годы в Белом граде текла весьма даже мирная жизнь - во всяком случае нельзя было припомнить каких-либо особенно тяжких преступлений. Караульные ещё некоторое время постояли - всё вглядывались в парковые глубины, а затем двинулись дальше…
        Взявшись за руки, бежали по тёмному парку Ваня и Володя. Они совсем позабыли о недавних своих злоключеньях и вовсе не опасались, что в любое мгновенье могут быть схвачены. Неожиданно перед ними распахнулось залитое лунным светом совсем небольшое, но уютное озерцо; несколько мраморных статуй, изображающих единорогов стояли на каменной дорожке, которая это озерцо огибало.
        - Ну, искупаемся, а?! - воскликнул Ваня. - Я чувствую, что на дне этого озерца покоится некое сокровище! Ты взгляни-взгляни - какие там плотные, загадочные тёмные водоросли…
        - Подожди - идёт кажется кто-то. - одёрнул его Володя.
        Два друга бросились за деревья, залегли там. Действительно - в умиротворённом ночном воздухе приближались, серебрились девичьи голоса. Одна говорила:
        - Вы же знаете, батюшка ваш, против этих ночных прогулок.
        Отвечал ей голос иной девушки - высокий и стройный - каждое слово подобно было искусной, у хороших мастеров обучавшейся танцовщице:
        - Да что ты говоришь, Маша. Я ж не за тридевять земель отправляюсь, а только по нашему парку гуляю…
        - Но вы же знаете, что предсказал мудрец.
        - Да. знаю…
        В это время в серебристое сиянье вышли и остановились над успокоенными озёрными водами две девушки. Одна, которую звали Машенькой, была невысокого роста, одета просто, но опрятно, личико у неё было миловидное, доброе. Вторая - высокая ростом, очень стройная и тонкая, была облачена в дорогое, покрытое золотистым шитьём платье, длинные её волосы аккуратно были уложены в локоны, расчёсаны, от неё исходил тончайший, благоуханный аромат. Обе девушки были едва ли старше Вани и Володи - то есть, им едва только исполнилось пятнадцать.
        - И что ж мне делать с этим предсказанием?.. - спрашивала девушка с танцующим голосом. - Теперь мне, стало быть, и ночью в парк не выйти, и в окно не выглянуть?.. А почему только ночью - быть может, мне и днём хорониться, под замком сидеть?.. Только вот сколько это может продолжаться? Ведь астролог сказал, что со временем опасность только возрастать будет?..
        - Да, но… - Маша вздохнула. - …Быть может, со временем что-нибудь придумают. Вы ведь знаете…
        - Опять "Вы" - ты моя подруга. Говори ты.
        - Хорошо, принцесса Елена. То есть - просто, Лена… Просто, вы знаете - ваш батюшка - он старенький такой, и, если узнает - будет волноваться…
        - Ты же знаешь - я всё что возможно предприняла, чтобы он не узнал. Да и что ты так волновалась, Маша? Ты только взгляни, какая это чудная, спокойная ночь - как хорошо, как безмятежно кругом. Да во всём этом парке никого кроме нас и нету… Ну, как и в прежние дни, искупаемся…
        - Да… - промолвила было Маша, шагнула к глади вод, и тут же отпрянула, схватила принцессу Елену за руку, а другой указывала на дно - слышался её дрожащий шёпот. - Смотрите, смотрите - ведь прежде там были совсем иные водоросли. Да это и не водоросли вовсе - что-то тёмное там затаилось, нас поджидает…
        - И впрямь - как будто в прежние ночи совсем по иному было… Ну и что ж? Почему обязательно поджидает? Мало ли что может быть…
        - Пойдёмте, пойдёмте… - отчаянно шептала Маша. - …Нет - бежимте, скорее.
        Принцесса Елена и сама уже передумала купаться, отступила, но… было уже поздно. То, что затаилось на дне, поняло, что было раскрыто, и вот воды взбурлили, пошли большими волнами, которые грохнулись о берег, взмыли чёрными брызгами. Девушки вскрикнули, прижались друг к другу, но, привыкшие к спокойные жизни, были настолько поражены этой напастью, что и не думали уж повернуться, броситься бежать. Теперь из центра озера поднималось нечто массивное, угловатое - пронзительно взвыла зимняя вьюга, что-то заскрипело; вот взмахнули, с шумом рассекая воздух, два массивных, тёмных крыла.
        - Так, так, что ж это я медлю? - молвил Ваня, сжал кулаки. - Так-так - немедленно надо действовать…
        - Ты посмотри только… - прошептал изумлённый Володя.
        Возле самого берега замерло в напряжении невиданное, уродливое чудище. Всё чёрное, вздувшееся могучими, словно бы каменными мускулами, с выпирающими изогнутыми, каменистыми клыками; с массивными, яростно секущими воздух крыльями. Если бы чудище имело голову ворона, тело тигра, а заднюю часть от змея - оно бы не было так отвратительно, но здесь все составляющее уродливо перемешалось - казалось, что это бредовое видение, что оно не может существовать, что сейчас развалиться, как разваливаются, не в силах скрепится воздух и камень, вода и огонь. Но - это двигалось, это, уверенное в своей силе, играло могучими мускулам - готовилось к прыжку на замерших возле озёрных вод девушек. Вот Маша опомнилась, ступила вперёд принцессы Елены, и проговорила:
        - Бегите, пожалуйста; бегите скорей!.. - и к чудищу. - Ну, окаянное - меня растерзай!.. Бегите, бегите к своему батюшке…
        И тут чудище заговорило голосом, и, хотя слова были понятны - голос был совсем не человеческим - это был железный скрежет, и при каждом слове из пасти чудища вырывались клубы ядовитого, тёмного дыма:
        - Прочь с дороги! Или правда растерзаю, хоть мне и нет дела до тебя! Мне нужна принцесса Елена!.. Тебе, Елена, нечего бояться - я вовсе не хочу причинять тебе боли - нет, нет - не за этим я прилетел. Ты приглянулась мне, и я называю тебя своей супругой…
        Принцесса Елена, хоть это и стоило ей большого труда (она вся бледная стояла), отмахнулась, и проговорила:
        - Уж лучше растерзанной быть, чем за такого чудище выйти…
        Чудище сдержалось, и, выдохнув большой, бордовый клуб, проскрежетало:
        - Да ты просто не знаешь, о чём говоришь. Но сейчас ты будешь гордится моим предложением - знай же, что я Кощей.
        Елена побледнела ещё больше прежнего, но всё же нашла в себе силы выговорить:
        - Если ты действительно Кощей, так и подавно не быть тебе моим супругом. Сколько ты страданий людям принёс - да будь проклято имя твоё!
        А Кощей, будто и не слышал её - продолжал рокотать:
        - Ты думаешь - это истинное моё обличие?.. О нет - если бы я был в прежних силах, то снизошёл бы к тебе в чёрной туче, окружённый блеском молний. Нет - я пока не совсем оправился, и смог слепить для себя только это обличие. Но разве же и оно не прекрасно? Такая мощь, такая сила… Ты знай, что вскоре я стану прежним могучим повелителем! - и вдруг заревел, словно железная буря. - И весь мир ляжет под моими стопами! Ты будешь править миром вместе со мной!..
        - Довольно… - стараясь не выдавать волнения, проговорила Елена. - Ни к чему этот пустой разговор. Я никогда не буду твоею. Если собрался растерзать - растерзай...
        Ваня шепнув Володе, чтобы он оставался на месте, пополз по берегу - старался двигаться бесшумно, и всё боялся, что будет услышан бешеный перестук его сердца. Вот уже совсем близко тот уродливый образ который вылепил для себя Кощей. Юноша уже решил, что будет делать, и, хотя понимал, что шансы на успех не так уж велики, ни на мгновенье даже и не остановился, не задумался над тем, чтобы повернуть. Ваня решил выдать себя за Святогора-богатыря, который по древнейшим преданиям, был сильнейшим богатырём, которым когда-либо носила земля русская - по этому преданию, Святогор в те времена, когда Кощей был в полной своей силе, когда от одного его взора склонялись, темнели могучие древа, когда от железной его поступи тряслась земли, с гор сходили лавины, а на море поднимались исполинские, разрушительные волны - Святогор-богатырь схватился с Кощеем окаянным - и после жесточайшей битвы, когда земля покрылась трещинами, и выплеснулись из океаны пламени - Кощей потерял жуткое своё обличие, и духом тёмным едва смог вырваться из могучих дланей.
        Только на неожиданность рассчитывал Ваня - на то, что хоть в первые мгновенья Кощей не разберётся, что к чему, и это даст принцессе Елене хоть какой-то шанс спастись бегством.
        И вот, когда Кощей уже собирался бросится на Елену, подхватить и унести её в подземное царство, сам Ваня собрался, и одним могучим прыжком смог запрыгнуть на спину чудища. Обжигаясь, он схватился за два, твержайших, словно железных века и страшным голосом проревел:
        - А-а-а! Вернулся! Ну, вот и встретились! Не забыл ли Святогора-богатыря?!.. То, что я тебе в прошлый раз говорил, не забыл ли?!..
        Неожиданность, на которую рассчитывал Ваня, сыграла свою роль - Кощей был перепуган - взмахивая могучими крылами, он понёсся в сияющую серебром небесную высь. Он летел быстрее любой птицы, и под прямым углом вверх. Он выкрикивал страшным то шипящем, то гремящим, нечеловеческим гласом:
        - Выпусти меня!! Тебе всё равно со мною не совладать!
        Ваня ничего не отвечал по двум причинам: он опасался, что по голосу Кощей определит, что - это вовсе и не Святогор; и, второе - он попросту и не мог ничего сказать, потому что все слова смораживались, и все силы он употреблял только на то, чтобы удержаться, не быть сорванным могучим ветровым потоком. Он продолжал оттягивать раскалённые веки Кощея, а тот всё быстрее и быстрее махал своими крыльями. Стало совсем уж холодно, тяжело было дышать - Ваня почувствовал, что руки его сейчас разожмутся… Здесь Кощей сделал неожиданный рывок в сторону, несколько раз перевернулся - юноша почувствовал, что ноги его болтаются над холодной бездной - ещё один рывок, и вот Ванины руки разжались-таки, и он стал падать. Кощей отлетел на несколько сот метров, развернулся, и тут увидел, что никакого богатыря нет, но что есть один лишь тощий юноша. Конечно этот наглец непременно должен был разбиться о землю, однако же Кощею показалось этого мало - нет - этот дерзновенный, один из бессчётных, безликих рабов должен понести примерное наказание, чтобы иным неповадно было, и Кощей решил унести его в подземное царство, чтобы
подвергнуть там страшным мученьям.
        Кощей выдохнул плотный клуб бордового пламени, и метнулся на Ваню - тот, понимая, что это тщетно, всё же выставил перед собою руки - в следующее мгновенье в эти руки должна была врезаться, изодрать их, плотная, раскалённая плоть - но - словно нежными руками кто-то провёл! - в последнее мгновенье слитая из серебра, лёгкая тень промелькнула меж ним и Кощеем, промелькнули на фоне звёзд лёгкие, серебрящиеся крылья, взмахнули, метнулись они на Кощея, и вот уже увидел Ваня, что - это стройный, большой лебедь, сплёлся в борьбе с Кощеем - чудище выло яростно, пыталось вцепиться в белейшую лебединую грудь, но ничего у него не получалось - лебедь отгонял его ударами крыл и вещал громким человеческим голосом:
        - Изыди же, дух мрака! Изыде!..
        Вот он взмахнул широко крылами, взвыл ветер, и от этого удара тварь, закрутилась, отлетела на несколько сот метров.
        К Ване стремительно приближалась земля - вот дома и домики Белого града; вот сад государева дворца - словно тёмное море забвения нарастает…
        Серебристой молний слетел за ним, бережно подхватил уже не далее как в десяти метрах от вершинах крон, тот самый лебедь, который схватился с Кощеем. Ваня и не понял, как оказался на его спине, но сразу же вцепился в белые, мягкие перья, и, задрав голову вверх, пристально стал вглядываться в звёздное небо - однако там ничего, кроме бессчётных звёзд, полноликой Луны, и несколько успокоённых в их серебристом сиянии маленьких облачков и не было. Тогда Ваня спросил дрожащим голосом:
        - Что же вы -прогнали Кощея?
        - Да, прогнал… устало проговорил лебедь, и тут Ваня понял, что - это голос старого человека. - Сейчас прогнал, а года через три уж не в моих силах такое будет сделать…
        Вот древа под ними распахнулись, и открыли поляну, в центре которой высилась одинокая, тонкая, но очень высокая башня. И на вершину этой башни, где была открытая площадка, и где, помимо стола, на котором громоздились массивные тома, стояла ещё и причудливой формы конструкция, о которой Ваня уже позже узнал, что называется она телескопом. И вот, как только лебедь дотронулся до этой площадки, так сразу же обратился в высокого, и совершенно седого старца - Ваня обнаружил, что держит его за белые волосы, и, конечно же, сразу отпустил.
        Старец улыбнулся, и, чуть склонив голову, представился:
        - Окомир, первый советник, астролог, и просто добрый друг нашего государя Василия-Старого.
        Ваня тоже склонился, и представился - тогда старец Окомир предложил ему сесть - Ваня уселся в удобнейшее кресло, из которого открывался хороший вид и на парк и на государев дворец, от которого башня стояла не далее, как в полуверсте. Вот Окомир хлопнул в ладоши, и тут же, откуда ни возьмись, появилась ярко раскрашенная, неизвестная Ване птица, с необычайно большим, изогнутым клювом; в этом клюве она держала поднос, на котором стояли две больших кружки, наполненных парным молоком, а также - дымящаяся, ароматная выпечка. Окомир приговаривал:
        - Мне хорошо ведом язык зверей и птиц, я их люблю, и они меня любят, верно служат мне… А что ж ты, Ваня, всё с таким напряженьем в небо вглядываешься? Ждёшь, что Кощей вернётся?.. И совершенно правильно ждёшь - вернётся, и с гораздо большей силой - в этом и не сомневайся… Но только не сегодняшней, и не следующей ночью, я ему хорошо сегодня задал - видел небось, как он отлетел… О-ох, ну и устал же я… - седой старец тяжело вздохнул, и опустился в кресло, которое стояло напротив Ваниного. - …И как я мог пропустить, когда он пробрался в сад, когда укрылся на дне Певчего озера?.. И как звери - самые верные и надёжные стражи могли ничего не заметить?.. Не под землей же он пробрался?.. Хотя от него всего можно ожидать… А я видел, как ты бросился на Кощея, и, можешь быть уверен - за такой отважный, я бы даже сказал - безрассудно-отчаянный поступок, государь Василий наградит тебя, как ты сам того пожелаешь…
        Ванины глаза вспыхнули - вновь вспомнилось пророческое виденье - приклоняющийся пред ним Белый город, летящие к нему благоуханные букеты цветов - даже и голова закружилась от предчувствия этого. Но тут же он и одёрнул себя, понимая, что вряд ли за нынешний, хоть и действительно отважный поступок его ожидает такая слава. И Ваня проговорил:
        - Всё бы хорошо, да ведь я вором в этот сад пробрался. Ведь узнают, так может… может и не награда мне будет, а наказанье - может, в темницу посадят. И тогда уж я прошу вас - выпустите вы меня. Отнесите за ограду парка, да и про друга моего Володю не забудьте… Ах, да что ж я сам то забыл - ведь он так и остался там, у озёрного берега…
        - А, так ты не один был, с другом? - вновь поднялся Окомир. - Тогда действительно поспешать надо, друга твоего выручать. Ты посмотри, какой переполох то поднялся. Чай принцесса Елена уже обо всём поведала…
        И действительно - если глядеть с вершины башни, то, казалось, что по незримым прежде парковым дорожкам разбегаются огненные реки - то многочисленные дружинники, целые отряды - в общем, все-все, кто был в достаточной близости от дворца, конечно же очень волнуясь, зная, что появился сам Кощей, освещая себе дорогу факелами, держали клинки наизготове, хотя, конечно, никакие клинки кроме заговорённых, не могли причинить даже малейшего вреда Кощею.
        - Да, да - твоего друга могут схватить… Если он только не успел сбежать…
        - Нет - он не сбежал бы!..
        Окомир вновь начал произносить заклятье, которое должно было обратить его в лебедя.
        Володя ждал до последнего мгновенья, а когда его заметили, когда, требуя, чтобы он не двигался, бросились к нему - он со всех сил бросился бежать. Вслед ему засвистела ни одна стрела, а несколько, и спас его древесный ствол, за который юноша успел юркнуть. Потом он, согнувшись, и, стараясь как можно чаще дёргаться из стороны в сторону, из всех сил нёсся вперёд - туда, где, как он помнил, была ограда этого парка.
        Не так уж далеко оставалось до желанной цели, но, когда он вылетел на очередную дорожку, то сильная рука сжала его за плечо, дёрнула, тут же его повалили, выкрутили руки, и связали - причём связали так грубо, что он едва сдерживал крик от врезающихся в плоть верёвок.
        Володю подхватили и стремительно понесли по аллее; конечно, что говорить - ему было очень страшно, и он все силы отдавал тому, чтобы только успокоиться и понять, как же ему действовать дальше. Со всех сторон отблески факелов, тревожные голоса, ещё кто-то бегал, окликали друг друга…
        Да - не сладко бы пришлось Володе, но, к его счастью подоспел Окомир в образе лебедя, и опустился на дорогу, перед несшими. Старца, ещё до того как он принял своё обличие, узнали, и склонили головы - ведь его считали вторым после государя человеком на земле Русской. И он проговорил:
        - Зря вы его связали - он ни в чём не виноват.
        И этих слов было достаточно, чтобы острейший клинок впился в те верёвки, которые сдерживали Володю, его отпустили, и, если бы тут же не подбежал, не подхватил его Ваня, так он бы упал на колени - настолько затекли его ноги. Ваня участливо спрашивал:
        - Ну, как ты - не ранен?.. Что они с тобой сделали?..
        - Да ничего-ничего. - слабо улыбнулся Володя.
        С окрестных дорожек сбегалось всё больше и больше воинов, они слушали рассказ Окомира, сильный голос которого отчётливо разлетался на многие метры окрест. И поведал Старец, что к сожалению пропустил, тот момент, когда Кощей пробрался в сад; рассказал, как обратился в лебедя, но всё равно опоздал бы, и царевна была бы похищена, если бы не отважный юноша - он указал на Ваню, и добавил, что и Володя показал себя молодцом, настоящим другом. И закончил так:
        - …Ну а теперь - что делать с нашими героями. Я ничего не говорю, потому что - это их воля, как скажут, так и будет. Ну, Ваня…
        Ваня понимал, что, стоит ему только сказать, и тогда подхватят его на руки, и действительно, как героя и понесут во дворец, к самому государю, и государь будет говорить с ним, благодарить его, наверняка одарит… Это ли не мечта?.. Но теперь, когда стоило только несколько слов сказать, и сбылись бы эти грёзы, Ваня отказывался. Теперь, когда уже окрасилась восточная часть небосклона в розовеющие, нежные цвета зари, Ваня чувствовал усталость, и ещё - сильную печаль, едва ли не тоску. Неожиданно для него самого пришёл образ Марьюшки и Одинокой Берёзы. Ваня едва сдерживал слёзы, чувствовал он сильное раскаяние, больше всего хотелось побыть одному, в тишине. Потому и взмолился юноша:
        - Отпустите нас - если вы хотите нас наградить - это будет лучшая награда…
        Тысячник, который стоял ближе всех остальных, повернулся к Окомиру и говорил растеряно:
        - Враги они иль герои - мы не можем их отпустить просто так, не показавши государю. К тому же ему уже известно о появлении Кощея, он очень волнуется, ждёт вестей…
        - С государем я поговорю сам. - проговорил Окомир. - …когда вернусь, потому что сейчас я отнесу этих ребят, туда, куда они укажут, и, сдаётся мне - совсем недалече это место. Не думайте, что они навсегда уходят - вовсе нет - если предчувствие меня не обманывает - на следующий же день они появятся вновь.
        После этого Окомир уже в третий раз проговорил сложное заклятье и обратился в лебедя. Ваня и Володя разместились на его спине, он взмахнул крыльями, и поднялся с такой лёгкостью, будто они ничего не весили. Через несколько мгновений он уже пролетел над оградой, и понёсся над спящими ещё улицами Белого града. Но вот уже и "Морской ветер" приблизился - после страшного Кощеева крика многие окна были закрыты, но, на счастье все Яблоневские крепко спали, и отцы Вани, и Володи ничего не услышали - по-прежнему густо храпели…
        И лебедь-Окомир сначала подлетел к окну Ваниной комнаты - юноша бесшумно спрыгнул на пол, прошёл к своей кровати, и, как только коснулся головой подушки - сразу же погрузился в сон. Затем Окомир подлетел к окну Володиной встрече, и на прощанье шепнул:
        - Ну что ж - до скорой встречи.
        
        * * *
        
        Казалось Ване - только закрыл он глаза, и тут же пришлось открывать их вновь, отец тряс его за плечо, и говорил:
        - Где это, хотел бы я знать, ты успел разорвать рубашку? Да и что это - в крови она что ли?..
        Ваня тут же вскочил, отметил, что за окном разгорелся солнцем, пением птиц, и шумом множества человеческих голосов - новый, апрельский день….
        Отец был так взволнован, что не стал расспрашивать его, и приговаривал:
        - Ну хорошо хоть, что мать нам запасной одежки в дорогу успела уложить. ведь ты не забыл ли, что сегодня встреча с самим государем…
        И отец прошёл в другую часть комнаты, где на маленьком столике стояла маленькая шкатулка, в которой, на бархатной подушке, лежала та тёмная, неприметная дудка, которую подарила Ване кикимора. Заметно волнуясь, он приговаривал:
        - Только бы она того… не испортилась в самый ответственный момент, перед государевыми очами…
        …И вскоре Яблоневские мужики, конечно сильно волнуясь, уже шагали вслед за своим проводником - Николаем, к тому месту, где государь решил устроить этот смотр.
        И для праздника этого была выбрана большая площадь, перед главными воротами, ведущими в государев парк. Площадь имела достаточные размеры, чтобы в ней находилось без всякой давки несколько тысяч человек. В центре площади взметался высокими струями дивной, плавной формы мраморный фонтан, созданный под присмотром иноземных, понимающих в этом деле толк архитекторов, но русскими мастерами. От площади открывался дивный вид и на Белый град, и на увенчанные башенками стены его, и на Ологу, и Сестра была видна
        А на площади были устроены ряды - аккуратные столики, лавочки, постаменты, на которых умельцы выставляли то, что они решили привести пред очи всего люда, и самого государя. Умельцев было действительно много, но зрителей, пришедших не только со всего Белого града, не только из окрестных деревень, но, как и Яблоневские, прибывшие вместе со своими мастерами, со всех концов земли родимой, гостей иноземных - купцов и путешественников с семьями - их было гораздо больше. И воистину большого труда стоило им отойти от одного столика или постамента к следующему - такие там чудеса были, что, казалось, всю жизнь можно любоваться да изумляться.
        И вскоре Яблоневские уже стояли у выложенного многоцветной каменной мозаикой бордюра, за которым плескалась чистейшая вода, над ними взметались, вея свежей прохладой струи фонтана.
        Михаил, с величайшими предосторожностями достал из ящика, с которым до этого не разлучался, свой корабль, и так же бережно поставил его на воду. Задвигалась команда, был поднят якорь, спущены паруса, капитан махнул своей крошечной ручкой, вот рулевой повернул руль, и корабль начал неспешное движенье.
        Корабль много и восторженно хвалили, а потом кто-то воскликнул:
        - Глядите, глядите - так он же под струи сейчас попадёт…
        Действительно - корабль приближался к ниспадающим, сверху водным потокам; и Михаил-плотник, выдав истинное чувство к своему детищу, первым бросился за ним - и во время! - а то бы и палуба, и те тончайшие, мастерски исполненные фигурки, были бы повреждены…
        Вокруг толпился народ, и Яблоневские, которые на этот корабль уж и прежде нагляделись, решили походить, поглядеть на иные чудеса.
        - Э-эх, если бы можно было с вами! - вздохнул Ваня. - А что, право, мне стоять - у меня дудка не велика, буду ходить… Можно? - обратился он к Николаю.
        И Николай-солдат, который сам был немало изумлён обилием удивительных вещей, не обратил внимания на Ванины слова, и сказал, что - да, он может ходить вместе со всеми…
        Сколько же было чудес созданных русскими мастерами!.. Казалось, что немыслимо столько создать, да ещё собрать в одном месте. Однако ж - это было и создано, и собрано - это был прекрасный, живой музей под открытым, ласковым небом. Вот сидит мужик, а перед ним украшенный изящнейший резьбой ящик; у ящика две трубки - в одну заливается вода, в ящике что-то мерно, музыкально постукивает; и вот из другой, более широкой, детворе на потеху, один за другой выкатываются снежки. Вот другая картина - вырезанная из дерева стрекоза, с тончайшими, радугой сияющими крыльями - надо только несколько раз повернуть ключик, и она быстро-быстро этими крыльями замашет, поднимется над головами, полетит, выделывая сложнейшие фигуры, а затем - как завод закончится - плавно опускается на ладонь умельца…
        Наибольшее же внимание привлекал в точности воссозданный макет Белого града и окрестностей; пожалуй что, одному человеку, обременённому какими-то домашними делами, было бы не под силу создать такое чудо, и создавали его умельцы разом с нескольких, близко расположенных деревень. Это было настоящее сокровище, и умельцы, сознавая это, попросили у государя корабль, для его перевозки. Сначала был послан один учёный человек - он осмотрел творение, и писал государю, что такого ради, не то что один корабль, но и целый флот выделить не жалко. Итак, вскоре макет был привезён в Белый град, и затем, на специально сооружённой платформе, с помощью двух десятков тягловых лошадей, перевезён на эту площадь. Макет представлял собою точную, вплоть до мельчайших деталей, как то - количество окон в каждом доме, особенности росписи стен каждого, и прочее, и прочее - копию Белого града; если изогнуться и заглянуть в любое из окошечек, то можно было увидеть точную обстановку комнаты, которая была в настоящем Белом граде. Жители Белого града узнавали свои жилища, и приходили в ещё большее изумление, когда видели самих
себя, но только совсем крошечных, стоящих у порога своих домов. Создатели чуда улыбались, и предлагали всем желающим "поиграть в ветер". Для игры "в ветер", вокруг этого макета пятнадцати метров в поперечнике, и трёх метров в самой высокой части, у государева дворца, возносились тонкие, но твержайшие железные блоки, на которых крепилась тоже тончайшая, почти неприметная на фоне ярчайшего неба, хитроумная система блоков и передач; оттуда свешивались тонкие нити, которые, с помощью мягких ремней застёгивались на груди и на ногах каждого из желающих; после чего, собственно, и начиналась игра. Делая небольшие рывки телом, привязанный летел над планом города, к своему жилищу, затем ему предлагалось подуть на свою фигурку, и фигурка тут же приходила в движенье. Фигурка начинала делать то, что в повседневной своей жизни делал дующий - она шла куда-то, встречалась с иной фигуркой, говорила о чём то; шла дальше, или, например, рубила дрова, занималась по саду, направлялась к Ологе, где усаживалась в лодочку, отчаливала, начинала рыбачить. Причём в движение приходила не только фигурка дующего, но и все фигурки
так или иначе с нею связанные. То и дело слышались возгласы, например такие: "Так это ж я!.. Вылитый, вылитый я!".. Некоторые даже и на небо поглядывали - нет ли там и впрямь великанов, которые дуют на них, заставляют двигаться и говорить - но нет - этих исполинов не было видно. Создатели этого чудесного макета стояли поблизости, и приговаривали, что, ежели дуть сильнее, то фигуры придут в эдакое критическое состояние, когда все чувства обострены. Некоторые решались, и начинали дуть сильнее - фигурки сталкивались, ругались, иногда и до драк доходила. Один какой-то горячий человек разошёлся до того, что в течении нескольких минут, не переставая и изо всех сил дул на свою, мечущуюся в некоем заколдованном колесе фигурку. Он весь раскраснелся, и наблюдал не вполне понятную, сложную, но всё же ничтожную по своей значимости для окружающего мира интрижку. Закончилось же всё тем, что он (точнее ж фигурка его) зарезал некоего человека, тут же был схвачен фигурками государевых дружинников и отведён в темницу. Этого человека снимали уже совершенно бледным, он едва на ногах держался, и был один из немногих
покинувших эту площадь раньше наступления сумерек…
        Верно, у одного только этого чудо-макета Яблоневские простояли не менее часа, и лишь потому не приняли участие в игре "Ветер", что их на этом макете не было. Зато Ваня спросил у мастеров:
        - А могли бы вы макет всей земли нашей сделать?
        - Могли бы?
        - Отчего ж нет. - улыбались, счастливые признанием своего творения мастера.
        - А иных стран? Всех-всех стран, какие только есть на белом свете?! Да и не только - и подземное, и небесное царствие - могли бы?
        - И это могли бы… - следовал незамедлительный ответ. - Времени бы, конечно, много ушло; пожалуй, что и всей жизни не хватило. Но отчего ж - это ж только в размерах, да во сложности взаимосвязи одного с другим дело. Однако ж и в небесах, и в подземных царствиях - всё то ветер чувств дует - где жаркий, где холодный; где блаженный, ко всему безразличный… Все мы в этой жизни как фигурки на которые дует кто-то, да только вот и помимо этого что-то есть - это каждый с самого рожденья чувствует, но - это воссоздать уже не в наших силах…
        Наконец, Яблоневские оторвались от этого макета жизни, потому что почувствовали голод. Тут же пришли и аппетитнейшие запахи, и оказалось, что чудеса приготовили не только крестьяне, но и их жёны (тут Яблоневские постыдились, что не взяли своих жён, решив, что не женское это дело) - меж тем, многие прибыли и с жёнами своими, и просто - с деревенскими девушками. И женщины и девушки приготовили чудеснейшую еду, ароматы от которой разливались над площадью. На столах лежали такие вкусовые чудеса, которые лучше не описывать, так как, попадись среди читателей голодный - не миновать ему усиленного урчания в желудке. Вся эта еда была совершенно бесплатной, и хозяюшки только радовались, когда выбирали их кушанья. Ваня, откушал несколько тёплых яблоневых пирожков, особенностью которых было то, что они сами таяли во рту. Ещё он отпил квасу, который был таким же сытным и полным, словно только что испечённый пшеничный хлебушко. И только что испечённый хлебушко он откушал - к слову сказать - метровый в высоту каравай легко можно было прогнуть до толщины бумажного листа, и он не разрывался, но дышал печным жаром,
и просил, чтобы его скушали…
        …Пожалуй, если описывать все чудеса, которые видели там Яблоневские, так уйдёт много-много страниц, что не позволительно, так как надо же рассказывать и о дальнейших судьбах моих героев. Ведь, между прочим, среди этих рядов ходил и сам государь Василий-старый с виднейшими людьми государства, а также - с самыми именитыми иноземными гостями. В самом начале государь был мрачен - всё не мог успокоиться после ночного происшествия, всё о Кощее думал, о любимой своей дочери Елене сердцем болел; а ещё больше - за землю да за народ свой… Но постепенно мрачные мысли ушли, и он проговорил негромко.
        - Да разве же может какая-нибудь сила этот народ одолеть?.. Не было такого, и никогда не будет…
        Рядом с государем шли и учёные люди и писцы, которые расспрашивали мастеров об их изобретениях, подробно записывали, зарисовывали, и шли дальше, чтобы уже потом отобрать лучшее. Дольше всего стояли возле чудо-макета Белого града, наблюдали за движением фигурок, а, когда один из мастеров предложил государю: "Не угодно ли вашему величеству сыграть в "Ветер" - то Василий, ответил: "Да уж стар я для этого. Лучше погляжу, как иные играют" - однако ж, в конце концов он совсем забылся, и повелел, чтобы и его привязали, и вот он уже подлетел к своему дворцу, и, найдя на крыльце свою фигурку, окружённую пёстрой свитой, принялся дуть - начал выполнять те действия по управлению государством, какие выполнял обычно. Потом, разгорячившись, начал дуть сильнее, и вот уже построилась в боевые ряды дружина, вот направилась стройными рядами по улицам, тут уж все горожане пришли в движенье, выбегали, провожали, слышались тоненькие, прощальные голоса, даже и слёзы поблёскивали. Когда же дружина стала выходить из ворот, то под их ногами разверзлась земля, и они, ряд за рядом, во главе с государем поглотились в
подземное царствие - после чего, впрочем, вернулись на свои места.
        Василий аж прослезился от умиления, и, когда уже стоял на своих ногах, спрашивал:
        - Так сами ли это сделали, иль всё ж некое волшебство здесь причастно?
        - Сами-сами. - кланялись мастера. - Ежели нам будет дозволено, так мы и всё устройство сложнейшее вашим учёным людям здесь расскажем. Только вот много на это времени уйдёт…
        - Ну, ничего… - немного придя в себя, проговорил Василий старый. - Этот макет будет перенесён в мой дворец, там вы и поселитесь, и расскажите, и покажите…
        Государь пошёл дальше, иные творения глядел, и вот встретился с Яблоневскими. Те, как и иные окружающие, признали государя, раскланялись ему, и глядели как на ещё одну диковинку. Отец зашептал Ване:
        - Ну, пришло время - показывай что ли свою дудку…
        Ваня достал, и, показав государю эту невзрачную тёмную деревяшку, проговорил:
        - Вот, ваше величество - эта дудка повергла в изумление всех деревенских. Только, чтобы показать действие её, надо бы какого-нибудь зверя.
        Среди именитых гостей государевой свиты, была именитая чета из империи Кхитай, которая была так далеко, что единственное, что до сих пор знал о ней Ваня - это то, что вся, на многие тысячи вёрст протягивающаяся граница этой громадной империи была огорожена в защиту от Кощеевых войск Великой стеной, высота которой ни в одном месте не была меньше тридцати метров, и на постройку которой ушло несколько снежноглавых горных хребтов… Так вот - супружеская чета, с желтоватым оттенком кожи, и узкими, точно щёлочки глазами, прохаживались рядом с государем Василием. И женщина держала на поводке птицу фламинго, которое ни Ване, не кому-либо из Яблоневских конечно ж прежде видеть не доводилось. И, чтобы избежать недоразумения, спросил Ваня:
        - Извините. Это… птица, или - это разумный… гость какой-нибудь?
        Вопрос был переведён причудливыми, похожими на пение неизвестного инструмента словами, и в переведённом ответе Ваня узнал, что - это птица, хотя и ручная, воспитанная, почти что разумная… И тогда юноша, не испытывая никакого желания этого делать, достал дудочку и принялся дуть. Как и следовало ожидать - фламинго пустилось в удивительный, совсем человеческий пляс - осторожно, обеими крыльями, принял из рук своей хозяйки поводок, и дальше размахивал им, словно каким-то шарфом… Он призабавно гнул розовые свои длинные лапы, подпрыгивал, и на лету кружился, словно балерина. Ваня подул сильнее, и тут фламинго пошёл в присядку, крутил головою, и издавал такие звуки, словно бы пел народную песню. А Ванин отец объяснял:
        - Эдак он над любым зверем власть имеет. И медведя, и лису, и волка, и орла - всякого зверя к такому удивительному танцу приучит.
        - Та-ак, - Василий глядел то на Ваню, то на фламинго. - …Ну, такого я сегодня нагляделся, что и не ожидал… Воистину велик народ, ежели даже и не взрослые люди, а почти дети способны такое вот чудо создать.… Ну, а каким образом такое действие оказывается? Может ли юноша объяснить?..
        Этого Ваня и боялся - он так и не смог придумать ничего стоящего, а слова, что мол ветер помог, казались и пустыми, и бессильными в этом месте. Потому, испытывая страх, что может быть наказан он продолжал дуть и дуть, и бедный фламинго, уже порядком устав, делал немыслимые для птицы движенья.
        В это ж время один из проходивших в толпе мужиков, ничем вроде бы не примечательный (ну, разве что брови были уж какими-то слишком густыми, и нависали так, что и глаз под ними было не разглядеть) - этот мужик вдруг пустился в стремительный пляс - всё его тело выделывало стремительные движенья, а он ревел, хрипел:
        - Я протестую!.. Это незаконно! Прекратите! А-А-А!!!
        Ваня и сам испугался такого неожиданного действия своей игры, и закончил сильным, резко оборвавшимся выдохом. Мужик подскочил метра на два, несколько раз перевернулся там, а затем - истуканом рухнул, забился как бы в судороге, и даже изо рта у него пошла пена. Государь Василий сразу сообразил, в чём тут дело, и дал знак дружинникам, которые следовали за ним:
        - Взять его!
        Дружинники бросились, хотели было схватить мужика за руки, но… рук уже не было; кожа слезла, и обнаружилась отвратительная, жирная крыса в человеческий рост; выпученные красные глаза зияли безумной тупой яростью. Вот прорезался полный ненависти вопль, крыса развернулась, хотела, своими наточенными зубищими вцепиться в руку ближайшего дружинника, однако тут подоспел какой-то мужик, и в самое темя огрел крысу дубинкой. Крыса повалилась без сознания; и тут впервые с самого начала смотра испуганно закричала женщина, заплакал ребёнок… Крысу связали и унесли, а государь Василий снова помрачнел - те многочисленные морщины, которые испещряли его лицо, выделились ещё более отчётливо, и он проговорил:
        - Ну вот - и здесь Кощеевы шпионы. Воистину - тёмные времена наступают… - но тут же попытался улыбнуться, и обратился к Ване. - Так ты с этой своей дудкой настоящим героем себя показал… И скажи-ка - не знаешь ли чаем иного юношу, тоже героя - он нынешней ночью царевну Елену от самого Кощея спас. Уж его то ждёт такая награда, что…
        И тогда Ваня выкрикнул:
        - Это я! Я вчера был! Глядите!! Глядите!!!- и он, не помня себя, сорвал свою рубаху, и указал на те несколько шрамов, которые ещё остались у него на плече. - …Вы у Окомира спросите, он всё подтвердит.
        И Окомир, которого прежде что-то никто не видел, оказался вдруг совсем рядом:
        - Да - действительно - это тот самый юноша… Не забудьте и про друга его, - он кивнул на Володю, который стоял рядом. - …Впрочем же, они и так неразлучны… Так же должен сказать, что - дудка не есть изобретенье Вани, ни, равно, какого-либо иного человека. Тёмные демоны из подземного царствия выковали её в адских горных, ещё во времена первой войны с Кощеем; потом, каким-то образом попало она в болото, к кикиморе, ну а уж дальше… Впрочем - это совсем уже не важно…
        - Да, да. - кивал государь, приветливо глядя на Ваню. - Оставим, забудем про эту дудку… Так говори же своё желание, молодой герой.
        Ваня выкрикнул:
        - Оставьте меня в Белом граде!
        - Что ты, Ваня! - испугался его отец.
        - Оставьте, оставьте меня, пожалуйста! - взмолился Ваня, и бросился к руке государя, припал к ней. - Пожалуйста, пожалуйста… Вы поймите - меня захотят увести обратно в Яблоневку, словно… словно я раб какой-то. Но нет же - я свободный человек! Я не хочу возвращаться - и вот моя мольба - не пускайте меня назад в Яблоневку, нет! Ежели можно - устройте меня на какой-нибудь корабль! Я жажду мир повидать, а не в деревне своей сидеть!..
        - Поймите, поймите - это жизнь моя! Ну так что ж - оставите ли?.. - молил Василия Ваня.
        - Вот так да… - покачал своей седою головой государь. - Казалось бы - легче полцарства отдать… Ну да уж верно и впрямь, то твоя судьба… На корабль же сразу зачислить не могу - то и всем, и тебе самому, один сплошной вред.
        - Ну так не сразу, а хоть потом!..
        Василий, стараясь говорить спокойно, и глядеть поверх и головы Ванины и плачущего отца его, говорил:
        - Неподалёку от дворца моего, в границах парка, есть школа, где военному делу обучают. Как всему обучишься, знания свои учителям докажешь - тогда взойдёшь на судно помощником капитана.
        - И дальние страны увижу?! - вскричал Ваня.
        - И дальние страны увидишь…
        Тут Ваня, обернувшись, бросился обнимать Володю, и шептал, и выкрикивал, какие-то почти бессвязные слова. Володя же, тоже сильно бледный, отстранил Ваню - и тут стало заметно, что губы его подрагивают; он сжал кулаки, опустил голову, и выдавил таким твёрдым, будто гранитным голосом:
        - И я остаюсь со своим другом…
        - Володя! Да что ты! - громко вскрикнул отец его.
        - Да - я остаюсь. - всё тем же твёрдым тоном, повторил Володя, и вот вскинул взгляд тёмных, страдающих глаз на государя. - Поймите, я должен быть рядом с ним. Наш ждёт одна дорога, и на этой дороге я должен ему помочь, иначе…
        Володя недоговорил, но тяжело, мучительно вздохнул, и вновь опустил голову, кулаки его были по прежнему сжаты. Государь Василий глядел то на Ваню, то на Володю, и чувствовал, что не только друг с другом сплетены их судьбы, но и вообще - с судьбой всего государства, всего народа, которым он правил, и за который так волновался. Хотелось же, конечно, и большее узнать, но он понимал, что сейчас едва ли получит ответ, а потому сказал только:
        - Хорошо, на то моя, государева воля - пусть останутся при дворе.
        ГЛАВА 3
        "ВМЕСТЕ"
        
        Пять лет прошло с того памятного дня, когда в Белом граде был устроен смотр умельцев земли русской, а Ваня и Володя остались учиться…
        То была июльская, тёмная-претёмная ночь. После нескольких жарких дней, когда сильно пекло, надвинулись густые, чёрные тучи, били молниями, ливневые потоки обратили улицы Белого града в кипящие, стремительные потоки, и на расстоянии нескольких шагов всё размывалось, становилось призрачным… То было днём, а в наступившую ночь ливень усмирился, правда ветер по-прежнему подвывал, пел свою тоскливую песнь об грядущей осени. Завеса туч по-прежнему висела над градом, где-то в отдалении перекатывались удары грома, тревожные зарницы метались по горизонту…
        В этот поздний час, почти все окна уже померкли, но в одном, которое выглядывало из под богато украшенного цветочного навеса, пылал огонь, и на ярком его фоне можно было видеть нетерпеливо мечущуюся от стены к стене фигуру. То был статный, красиво одетый юноша, который сейчас отличался не свойственной в общем-то ему сильной бледностью, да и глаза его ввалились, выделялись тёмными полукружьями. Юношу этого звали Изяславом, и был он единственным сыном одного из богатейших купцов Белого града. В комнате его был много драгоценных диковинок, привезённых из дальних стран, и подаренных ему отцом в основном ещё в детские годы, было и несколько полок, на которых пылились дорогие книги, были картины, была роскошная, широкая кровать с золотыми, изгибистыми спинками - ничто из этого нисколько его сейчас не занимало; более того - Изяслав едва ли вообще замечал обстановку своей комнаты. Лихорадочно пылающие его глаза, вновь и вновь пробегали строки:
        
        "Я прочитала Ваше последнее письмо; я читала и все те письма, которые Вы мне направляли прежде… Хорошо - не будем ничего недоговаривать - Вы изъясняетесь мне в Любви - это в каждом Вашем слове…
        Любовь… Любовь - мне ли не доводилось выслушивать пылкие признания иноземных принцев, да и также достойнейших, умнейших людей нашей Русской земли? По своему они конечно были искренни, но… всё же они Любили себя, своё чувство, а меня, в общем-то и не знали. Я понимала, что совместная жизнь с ними не будет счастьем ни для них, ни для меня, а потому - отказывала. Почему же пишу Вам?..
        А дело в том, что Вы беззаветно преданы мне - Любя меня, каждое моё слово, каждый мой вздох, Вы забыли себя, и это при том, что мы никогда даже не общались. Искренность Ваша звучит в каждой написанной Вами строке, и каждое из Ваших посланий сияет перед моими глазами…
        Мы должны встретиться, чтобы просто поговорить, посмотреть в глаза друг другу. Если я не ошибаюсь - мы предназначены друг для друга; но ошибки не может быть, и при этой встречи всё окончательно выяснится.
        
        Принцесса Елена.
        
        P.S. Ну вот, видите - я так волновалась, что самого главного - о месте и времени встречи и не сообщила. Встретимся же на Туманном поле, около Гремучего оврага, в сегодняшнюю полночь. Я буду одета во всё тёмное, и лик мой будет сокрыт капюшоном - это необходимо, чтобы не привлечь лишнего внимания. До встречи!"
        
        Изяслав вновь и вновь перечитывал эти драгоценные строки (хотя, в общем-то, уже и наизусть их выучил), и время от времени бросал пылающие взгляды на часы, которые, единственные во всей комнате ещё воспринимал - украшенные россыпью маленьких рубинов стрелки с ужасающей медлительностью только-только перевалили одиннадцать часов.
        Но он не мог дольше ждать, и, опасаясь, как бы не встретить кого-нибудь из домашних, как бы не стали они его донимать расспросами да опасеньями, куда это он собрался в столь позднее время - Ярослав бросился к окну, распахнул его, и… на несколько мгновений всё же замер. Никогда прежде не доводилось ему видеть такой чёрной ночи. Выливающийся из его комнаты свет освещал небольшую пещерку, но за этой пещеркой - непроницаемые стены тьмы, и ничего-ничего, совершенно ничего не видно. Где-то внизу шумел в порывах ветра их сад, воздух был прохладен… вот высветилась где-то далеко-далеко тревожная, бордовых цветов зарница… Тут Ярослав мотнул головой, сбросил неведомо откуда пришедшее мгновенное сомнение, и прыгнул вниз, в черноту - через мгновенье уже коснулся земли, и, разгребая мокрые кусты, бросился к окружающей сад стене. В одном месте к стене приставлена была лестница - он не видел её, он вообще ничего не видел, но, так как хорошо знал этот сад, то, в скором времени уже взобрался по ней, и спрыгнул на мостовую. Там был хоть какой то свет - в угле каждого дома была специальная ниша, в которых крепились
смоляные фонари - пламя извивалось за мутными стёклами, и подобно было одиноким звёздам разлучённым в бесконечных космических пустотах. Так же как и свет, выплеснувшийся из окна комнаты Изяслава, свет этих фонарей освещал лишь небольшое пространство рядом с собою - остальное же полнил непроницаемый мрак - потому, если бы Изяслав не знал каждую улочку, каждый изворот Белого града, то едва ли ему удалось бы найти дорогу к городским воротам. У ворот его окрикнул стражник:
        - Э-эй, добр человек, ежели ты домой к окраинам идёшь - скатертью дорога, но коль за город - не советовал бы. Дурная сегодня ночь, колдовская!..
        - Домой иду! - пробормотал Изяслав, и поспешил пройти дальше.
        Туманное поле располагалось на противоположной берегу Сестры, и туда можно было пройти по каменному, украшенному статуями птиц и зверей мосту. К этому времени глаза Изяслава хоть немного привыкли к темени, и он кое-что уже видел (этому помогало и подымающееся со стороны Туманного поля призрачное, мутно-беловатое свечение) - там смутно различались исполинские, зловещими контурами выгибающиеся туманные горы.
        Вскоре то мертвенное, неведомо откуда исходящее сияние, которое полнило туман, поглотило его, и теперь уж постоянно, и со всех сторон клубилось, полнилось зловещими образами.
        Изяслав знал, что до Гремучего оврага около трёхсот шагов, иначе - он непременно свалился бы в него, так как под ногами призрачная дымка сгущалась особенно плотно, и сделав последний, осторожный шаг, он просто не обнаружил почвы, отшатнулся назад, и уж затем расслышал тяжёлый, словно бы какое-то злое заклятье читающий говор протекавшей там речки Холодины, которая вырывалась из колдовских глубин Тёмного леса, и, даже и в самые жаркие летние дни веяла холодом и была темна, словно болотная трясина. Никто не купался в этой реке, никто не пил из её воды…
        Изяслав из всех сил вглядывался в блекло светящиеся стены тумана, пытался привыкнуть, чтобы видеть лучше, но привыкнуть было невозможно, и только всё усиливалась тревога, и уж ужасали, заставляли вздрагивать те призрачные, быстро распадающиеся, но всё равно - кошмарные образы, которыми этот туман полнился. Вот промелькнули широкие, тёмные крылья; вот яростью пылающие колдовские глаза выступили; что-то стремительно пронеслось за его спиною, обдало волной жаркого, иссушённого воздуха. Вскоре Изяслав почувствовал, что дрожит, а по лицу, по телу скатываются капли пота. Тогда он прошептал:
        - Нельзя же так, нельзя же… Ты должен взять себя в руки…
        И тут приметил, что один из контуров никак не хочет таять, а медленно, но верно приближается к нему. Этого никак нельзя было перенести, и Изяслав громко вскрикнул:
        - Эй, стой! Кто идёт?!..
        Контур тут же остановился - раздался испуганный, изумлённых вздох, и по этому вздоху, который он безошибочно мог бы отличить от тысяч и тысяч подобных, Изяслав понял, что перед ним - принцесса Елена - и тут же прежний пламень ударил ему в голову, и он рухнул перед ней на колени, и не своим, а каким-то изгоревшим, исступлённым голосом, восклицал:
        - Пожалуйста, не ходи дальше. Потому что где-то здесь, совсем близко это речка…
        Елена оставалась на месте, а лицо её было сокрыто низко опущенным капюшоном, она проговорила негромко:
        - А кто Вы, и что Вы здесь делаете?..
        - Это я… Я вам писал эти письма! Я - Изяслав…
        - Очень хорошо. Только я всё равно не понимаю, откуда я вас должна знать. Что вы здесь делаете.
        - Как же, как же… Вас дожидаюсь - ведь вы же сами меня звали…
        Елена отступила на шаг, спросила дрогнувшим голосом:
        - И кто же я по вашему?
        - Принцесса Елена!.. Ведь вы писали…
        - Я ничего вам не писала!
        - Как же, как же! - Изяслав порывисто вскочил на ноги, и принялся рыться в своих карманах, искать письмо.
        Он точно помнил, что положил его во внутренний, потайной карман, что, несмотря на сильнейшее волнение, застегнул его - но и потайной, и все иные карманы были теперь пусты.
        - Как же так?.. Но - это же был ваш подчерк!.. Да я это письмо наизусть выучил, вот: "Я прочитала Ваше последнее письмо, я читала и все те письма, которые Вы мне направляли прежде…"
        - Я это действительно писала…
        Елена сбросила капюшон и Изяслав вновь пал на колени, и по щекам его покатились слёзы блаженства, он с восторгом вглядывался в бесценные черты, и не мог вымолвить и слова, принцесса же продолжала:
        - Действительно писала, но не вам… или вы… - тут она сделала долгую паузу, и выдохнула. - …Или вы принц Лунных морей?
        - Принц?! - растерянно воскликнул Изяслав, и тут же потупил взгляд, и забормотал сокрушённо. - Нет - вовсе я никакой и не принц, а купеческий сын. Богатство нажитое отцом конечно же не делает мне никакой чести, и единственное, чем я мог заслужить Ваше внимание - это письма, в которые я ещё и стихи свои вписывал. Вы написали мне, что "…Искренность Ваша звучит в каждой написанной Вами строке, и каждое из Ваших писем сияет перед моими глазами…"
        - Я писала про каждое из писем принца Лунных морей… - тихим, упавшим голосом проговорила Елена, оглядываясь по сторонам. - Каждую ночь, он на серебристой колеснице спускался из небесных просторов, летал перед окнами моей спальни, и играл на арфе… - тут она опустила длинные веки, и трепетным, чарующе-музыкальным голосом влюблённой девушки, проговорила. - Никто из земных певцов не смог бы спеть голосом столь воздушным, столь печальным, романтичным, серебристо-переливчатым - он пел, и слова жили - каждое было подобно ласковой, омывающей меня волне далёкого лунного моря. И, когда он уже улетал - слова оставались, они, подобно сияющим птицам кружили в моей спальне, потому я и написала эти строки, а вы…
        - Какая роковая случайность! - в мучении, весь смертно бледный, воскликнул Ярослав, и вцепился дрожащими пальцами в своё лицо.
        - Случайность?.. - голос Елены вновь наполнился тревогой. - Как же вам попало моё письмо?..
        - Сегодня утром, когда лил этот дождь, я ходил в саду нашего дома, и, когда подошёл к стене, то через неё перелетел камешек, к которому было привязано это письмо - он упал у моих ног - и я, как поднял его, как прочитал первые строки - сразу бросился на улицу, но там уже никого не было…
        Тут в мертвенно сияющем тумане дернулось некое стремительное движенье, и тут же прорезался скрежещущий хохот. Пронзительно взвыл ветер, туман потемнел и начал вращаться вокруг Изяслава и Елены, которые теперь, не помня себя, взялись за руки, и стояли, не смели двинуться. И тогда раздался голос:
        - Забавно же понаблюдать за вами, людишками!
        Тут стены туманы стремительно расступилась, и перед Изяславом и Еленой предстала та самая трёхметровая птица. Хорошо можно было разглядеть лик этой "птицы" - это был человеческий… хотя и не совсем человеческий, слишком уж жуткий, искажённый, иссушённый ненавистью лик. Глаза впали, но виден был изжигающий, яростный пламень в глубинах глазниц.
        - Легко же ты попалась! - усмехнулся этот жуткий лик, и обнажились острейшие из раскалённого алмаза созданные клыки.
        - Кощей! - разом выкрикнули Изяслав и Елена.
        - Да - это я… Мы уже встречались с тобою, не так ли, принцесса?.. Несколько лет назад - тогда тебя спас этот старик - Окомир; и также - все последние ночи - ведь это я прилетал в образе этого… как ты его назвала… Принца Лунных морей. Как же легко, самым лёгким волшебством обвести вокруг пальца мою будущую супругу! Ты должна быть умнее …
        - Нет, никогда не стану твоей женой! Лучше уж смерть принять!..
        Елена, а вместе с ней и Изяслав пятились назад, и вот-вот должны были сорваться в глубокий овраг Холодины. Однако, Кощей был начеку - он собрал это своё новое, могучее тело, рванулся на них, и легко, как пушинок, подхватил в свои ранящие, жаром обжигающие когти. Он с такой силой рванул их в разные стороны, что у Изяслава была вывернута, болью рванула рука, он заскрежетал зубами, по земле покатился, а Кощей, вместе с лишившийся чувств Еленой в руках парил над ним, и грохотал, словно запертый в бочку гром:
        - Да - забавно было наблюдать за вашими чувствами - какие это жалкие, животные чувства!.. Взгляни в последний раз на Елену - больше ты её никогда не увидишь!..
        Взметнулись, и, подняв сильный, жаркий ветер, тут же вновь опустились могучие крылья, колдовской туман был разодран, и Изяслав видел, как Кощей, унося счастье его, со скоростью запущенной из тугого лука стрелу устремился в южную сторону - туда, где не переставая перекатывались кровавые зарницы.
        - Н-е-ет! НЕТ!!! - не своим голосом заорал Изяслав, и бросился вслед за похитителем.
        Тут земля под его ногами оборвалась, он полетел вниз, больно обо что-то ударился плечом, но успел схватится за один из многочисленных свисающих корней, и потому не канул в колдовских водах Холодины. Он, скрежеща зубами, взбирался вверх, и уже видел, что всё там озарено факелами, слышал встревоженные голоса, и он выкрикивал в нетерпении:
        - Что же вы время теряете?!.. В погоню! За ним!..
        Тут его подхватили, вытащили сильные руки, и вот перед ним знакомое лицо - то Всеволод, воевода государевой дружины - он встряхнул Изяслава за плечи, и резко, точно ударом клинка оборвал:
        - Говори, что с принцессой сделал?..
        - Я?! - ужаснулся Изяслав. - Да что же я с ней мог сделать…
        - Ах ты! - Всеволод потемнел лицом, скулы его напряглись. - Мы же видели, что ты, убивец, подхватил её - она пыталась высвободиться, но ты столкнул её в овраг…
        - Мыслимо ли?! Я ж… Я ж Любил её!.. То Кощеево волшебство было!..
        Но Всеволод уже не слушал его - оттолкнул, и тут же иные сильные руки подхватили Изяслава, принялись его вязать. Воевода же подошёл к самому краю оврага, теперь хорошо освещённому факелами, и крикнул тем смельчакам, которые, цепляясь за корни, спустились вниз, к непроницаемым, стремительным водам:
        - Ну, что там?!
        - Ничего! Никаких следов…
        - Ну… - Всеволод резко обернулся к Изяславу, и, видно только с большим трудом сдержал приступ гнева. - Несите его! В темницу! Там разберёмся…
        
        * * *
        
        За прошедшие пять лет Ваня возмужал, раздался в плечах, носил теперь небольшие усы русого цвета. Внешне он казался гораздо более сдержанным, но нет да нет - вспыхнет прежний, страстный пламень…
        Был ранний час, и, после прошедшего дождя, после темнейшей ночи, отрадно было глядеть в наполненный свежим солнечным светом, весь пышно-зелёный, цветущий сад. Над древесными кронами возвышались сказочные хоромы государева дворца, и Ваня вновь, в какой уже раз, стал на него любоваться. Он стоял, у распахнутого окна, одетый в светло-зелёный, красиво обшитый кафтан, ученика последнего класса государевой школы, и облокотился сильными своими руками на дубовый стол, на котором высились многочисленные, массивные учебники по различным дисциплинам - причём наиболее зачитанным был учебник по географии. Вот он проговорил своим голосом, в котором гремел довольно сильный юношеский басок:
        - Дивно, что сегодня выходной день!.. На Ологу, верно, пойдём… Надо идти будить Володю, а то, верно, он ещё спит…
        Однако, как тут же выяснилось - Володя уже не спал. Дверь распахнулась, и лучший Ванин друг, который едва ли не на голову был его ваше (причём Ваня был выше среднего роста), и, двумя широченными шагами, пролетев комнату, проговорил главнейшую весть:
        - Принцесса Елена пропала…
        - Что?! - Ваня, почувствовал какие-то приключения, и глаза его уже пылали.
        - Да-да! Именно!.. Сначала все были уверены, что было совершено убийство… Ну, по порядку. Прошлой ночью государь почувствовал неладное - и в величайшей тревоге за свою дочь стал стучать к ней. Она не открывала, никаких звуков - пришлось звать караул, и уж они выбили двери. Елены не было!.. Тут же была организована погоня, во главе которой встал воевода Всеволод. Удалось выяснить, что некая, сокрытая одеяньями фигура проходила через южные ворота; на вопрос стражника она откликнулась девичьим голосом… Сначала хотели было идти смотреть по набережной, но воевода сказал, что в эдакую колдовскую ночь, следует искать на Туманном поле… Несмотря на то, что у них были факелы - они заплутали в колдовском тумане, и… вышли, когда уже было слишком поздно. На их глазах некий юноша именем Изяслав столкнул принцессу в овраг Холодины, и, так как она за него успела схватится - сам пал за нею. Он смог выбраться, и его схватили, принцесса же утонула…
        - Что же теперь сделают с убийцей?
        - Ты слушай - это сначала так считали, что он столкнул, а она утонула. Конечно, парень трясётся, совсем иное рассказывает - мол он тут не причастен, а унёс её Кощей - только кто ж его слушать будет, когда столько почтенных людей обратное видели. Уж и не знаю, чтобы с ним было, да тут вмешался Окомир, и с его то слов выходит, что Изяслав этот правду говорит. Действительно - унёс Елену Кощей, да так подстроил, чтобы и этому юноше досталось - ему ж чем больше злобы среди нас, людей, разжечь, чем больше боли посеять, тем больше радости его окаянной.
        - Так, стало быть, жива Елена-принцесса?
        - Жива то жива, да только кому ж от этого легче?.. Ну, разве что одному Изяславу, да и то сомнительно - его хоть и отпустили, так, видел я его - да такого он сам себя состояния довёл, что и живым то его назвать нельзя - стонет, рыдает, волосы на голове рвёт. Ну а государю Василию… он только-только в себя пришёл, едва дышит, спрашивает, что ж про дочь слышно - ему всей правды сказать не решаются, говорят - жива мол, да только ещё не найдена. .
        Ваня вновь замер у окна - пылающие его глаза прямо-таки изжигали государев дворец. Володя прокашлялся, и голосом гораздо более спокойным и тихим проговорил:
        - Ваня, ещё одна новость есть…
        - Да? И какая же?! - Ваня резко обернулся.
        - Ваня, мне Николай сказал - твои и мои родители в гости приехали, скоро здесь будут… И Марьюшка вместе с ними…
        - А! - Ваня вздрогнул, и нахмурил брови, вновь отвернулся, но теперь уже не глядел на дворец - он вообще ни на что не глядел, но вцепился в дубовый стол, и, всеми силами старался говорить спокойно. - Да, да - конечно же - как я мог об этом позабыть - ведь они же всё время примерно в это время года в гости наведываются… Ну что ж - раз приехали значит встретится… придётся… и поговорим … Ну, а теперь пойдём скорее - найдём Окомира, расспросим его обо всём.
        Они вышли из маленького, аккуратного домика Вани, который мало чем отличался от подобных маленьких домиков, в которых жили ученики той же государевой школы, в которой заканчивал обучение и Ваня. Вокруг высились раскидистые, благоухающие старые дубы и тополя, а кое-где белели стройные стволы молодых берёз. Возле каждого из домиков был разбит небольшой садик, на котором помимо огурцов, моркови да картошки, выращивали и цветы. Конечно, многие юноши были совсем не довольны такими порядками, однако ж за ними следили строгие наставники, и приговаривали, что чувствие прекрасного, созерцание и помощь в росте новой жизни - есть, пожалуй, одна из главнейших дисциплин. От каждого домика отходила вычищенная, каменистая дорожка, и вливалась в главную аллею, которая вела в государев парк, в который ученикам ходить разрешалось, но при условии, что они никоем образом не станут хулиганить, и вообще - шуметь…
        Едва не срываясь на бег, в скором времени вышли они на широкий, щедрым июльским солнцем наполненный двор перед государевом дворцом. У большого, парадного крыльца, к которому в прежние, более счастливые дни так часто подъезжали роскошные чудеса экипажи иноземных гостей - теперь собралась довольно много придворных людей - и все говорили, обсуждали, конечно последние события. Ваня и Володя подошли, и как раз в это время Окомир, который стоял посреди этого знатного люда, начал говорить - тут же смолкли всякие разговоры, и все стали слушать его, второго после государя человека:
        - Принцесса Елена похищена, и принцесса Елена должна быть возвращена - это очевидно. Очевидно уже потому только, что - она честный человек, а никакому честному человеку не место в преисподней, которая есть Кощеево царство. Не мне же вам говорить, что покойная добрейшая супруга государя Василия Наталья была бездетна, не мне же вам напоминать, что Елена была подкинута к парковым воротам ещё в колыбели, и что государь удочерил её, когда ему уже минуло шестьдесят. Не вам говорить, как он любил её… И вы прекрасно знаете, что она - единственная наследница престола, что, не будь её, по кончине государя прямая ветвь оборвётся, и немедленно начнётся свора между двоюродными да троюродными братьями, дядьками, да и всякими прочими выскочками, возомнившими, что смогут стать государями. И брат прольёт кровь брата - может ли быть что-либо более гадкое, преступное?.. Очевидно, что для того, чтобы избежать этого надо вернуть Елену… Недавно я говорил с государем - я должен был сообщить всю правду - и я, стараясь как можно более мягко к этому подвести - сообщил. Это были тяжелые минуты… Быть может каждая из них была
для государя, что год жизни, и теперь смерть его совсем близка. Слушайте же, люди вернейшие - государь обещал обвенчать Елену, и отдать всё царствие тому человеку, кто сможет вернуть её из Кощеева царствия…
        Последние слова отдались, словно близкий удар грома. Награда конечно же была величайшей - только представить себя супругом прекрасной Елены, да повелителем всей земли русской… Но путь к этой награде!.. Все знали, что никто ещё не возвращался из Кощеева царства - но разве что уже совершенно обезумевшим, уже не имеющим ничего от прежнего, кроме искалеченной оболочки. Все знали, что дорога туда - это вернейшая погибель. Да что там погибель!.. Ведь погибель может быть быстрой, а там на скорую смерть рассчитывать не приходилось… Говорили, что, если даже не попадёшься в лапы демонов или чертей Кощеевых, так всё равно от тех видений кошмарных, которые то царствие заполняли лишались рассудка, забывали прошлое, и сами выходили на растерзание.
        И всё же, как только эти слова прогремели - нашёлся один жаждущий! Конечно - это был Изяслав. До этого, измученный переживаниями, смертно-бледный, осунувшийся, даже и пожелтевший юноша, сидел, сжавшись на краю лестнице, теперь же он сразу вскочил, и, растолкав всяких знатных вельмож, схватился пылающей, дрожащей рукой за рукав Окомира, и воскликнул так, что рассевшиеся на ветвях окружающих двор деревьев птицы, стремительными потоками взмыли в небо:
        - Я пойду!.. Да - я человек не знатный. Но не за награду пойду. О награде такой и мечтать не смею! Но хоть за возможность спасти ЕЁ пойду. Я сейчас же готов - ничто здесь меня не удерживает!.. Благословите меня в дорогу…
        - Ну, в тебе я и не сомневался… - с лёгкой, печальной улыбкой проговорил Окомир. - Только один ты не пойдёшь…
        - Почему ж не пойду?! - выкрикнул Изяслав.
        - Тише, тише - ты едва на ногах стоишь! - Окомир положил свою мягкую, тёплую руку на плечо Изяслава. - …Ничего от этих выкриков твоих не изменится, и только жжёшь ты себя понапрасну. Никто здесь тебя не удержит, и ты сможешь попытаться спасти Елену… Что ж касается награды, то будь ты хоть крестьянского рода, но коль свершишь такой подвиг - царского величия удостоишься - и низок, и труслив, и корыстен будет тот человек, которые скажет, что нет - не достоин. Пусть тот человек решится такой подвиг свершить… Но один ты не пойдешь…
        - Да кто ж пойдёт со мной?! - воскликнул Изяслав, оглядывая лица придворных.
        И все эти люди, привыкшие к придворной роскоши, к спокойному, размеренному существованию - они невольно отступили, опасаясь, как бы этот безумец с таким могучим, страстным пламенем в очах не подхватил, да не унёс бы их на верную погибель. Они даже и звуков никаких не издавали - боялись… Наступила тишина, и только где-то в саду переговаривались меж собою птицы. И в этой тиши прозвучал вдруг Ванин голос:
        - Я пойду…
        - И я с тобой… - молвил Володя.
        Вот Изяслав бросился к ним, и, обняв сначала Ваню, потом Володю, заговорил тем сильным, пламенным голосом, который можно услышать у молодых, влюблённых в некий идеал, людей:
        - Ну вот, был в величайшем горе, а теперь уже воскресаю - теперь и друзей нашёл!..
        Окомир оглядел долгим внимательным взором, каждого из стоящих поблизости, и проговорил:
        - Ну что ж, вижу, больше никто идти не собирается?.. Впрочем, больше и не требуется… Итак, пойдут четыре человека: Изяслав, Ваня, Володя, и Я.
        Некоторые даже сначала и не поняли, что такое сказал этот почтенный старец. А потом, как поняли - сразу грянул протестующий, бурлящий хор. Некоторые даже внимательно, пристально разглядывали старца - быть может, у него вышло помешательство. Нет - Окомир был таким же спокойным и рассудительным, как и всегда. Ему говорили - что ж будет, ежели в его отсутствие государь скончается (ведь по всеобщему мнению, горестное это, но давно ожидаемое событие могло произойти в любой час, в любую минуту) - на, что Старец отвечал, что, конечно же он уже успел об этом подумать, и ему тягостно уходить, но этот поход он видел настолько важным, что просто не мог пропустить в нём участие. Отвечал таким уверенным, сильным, стройным голосом, что никто не нашёлся, что ещё можно возразить.
        Потом Окомир шагнул с крыльца к друзьям, и, уже положив свои широкие, тёплые ладони им на плечи, вновь обернулся к знати, и проговорил:
        - И не надейтесь теперь, что вернётся ваша прежняя, спокойная жизнь. Впереди грядут тяжкие испытания …
        И, после этих слов Окомир и трое ребят, зашагали прочь от крыльца. Изяслав говорил пылко:
        - Ведь мы не будем откладывать наш поход, да?.. Не будет каких-то долгих, нудных, никому не нужных совещаний, сборов… Ведь для нас, для НЕЁ главное - время. Ведь, пока мы здесь идём… - тут Изяслав сжал кулаки, и даже покачнулся от волнения. - Ведь она же сейчас в подземном царствии!..
        - Одними лишь чувствами ведясь, оказываешься ты прав. - попытался улыбнуться Окомир. - Выплываем завтра же.
        - А сегодняшний день на что ж уйдёт?! - страстно воскликнул Изяслав.
        - Судно надо собрать, подготовить. Да, да - мы поплывём на судне вниз по Ологе, и дальше… Дальше, сказать ничего не могу, но, если всё сложится хорошо, то и через Тёплое море удастся на нём переправиться…
        К этому времени они как раз подошли к аккуратным домикам, из которых уже высыпали пробудившиеся ученики, и возбуждённо обсуждали события прошедшей ночи, которые, надо сказать, докатились до них в искажённом виде (поговаривали например, что Елену похитил трёхглавый змей, а то и вовсе - похитили не принцессу а чудо-макет, и теперь Кощей в своём царствии будет дуть на их фигурки, а они и будут исполнять всяческие безумства). Завидев Окомира, они устремлялись к нему, сыпали вопросами, на что старец отвечал одно:
        - Принцесса действительно похищена, но нашлись храбрые люди, которые вызвались высвободить её из Подземного Царствия. Пока же возвращайтесь к своим повседневным делам…
        Ученики послушно отходили, но, так как день был выходным, то тут же вновь начинали обсуждать, и гадать, что же это за смельчаки. Назывались имена героев-богатырей, но никто не мог подумать, что - это Володя и Ваня.
        Ребята подошли уже совсем близко к Ваниному домику, и там Окомир молвил:
        - Ну, вон и ваши родные стоят. Думаю так - не говорите им сейчас ничего. Это будет для них слишком тяжёлым ударом. Ожидание - тягчайшее, долгое ожидание - дорога то несколько недель займёт, но для них долгие годы пройдут. Когда уже вернётесь, или… не вернётесь - тогда они всё и узнают. Ну а я оставляю вас - пойду собираться в дорогу.
        Окомир вместе с Изяславом пошел к своей башне; ну а Ваня и Володя направились к своим рядом стоящим домикам, возле которых действительно в нетерпении выжидали их родные.
        
        * * *
        
        - Здравствуй, Ванечка. - то были первые слова, которые услышал Ваня от Марьюшки впервые за целый год.
        Конечно, девушка была очень занята по домашним делам, да и грамоте она училась, однако ж, могла бы находить время, чтобы посещать его и почаще. Если бы ей только было позволено, если бы она только видела, что посещениями своими доставляет только радость своему Ванечке, так умаялась бы домашней работой, но выполнила бы её и на неделю, и на две вперёд, и тут же устремилась бы в Белый град. Однако ж видела Марьюшка, что Ваня каждый раз только хмурится, почти не говорит, а на вопросы отвечает так, будто выдавливает эти ответы из себя, на неё же старается и не глядеть, нетерпеливо ходит по комнате, или ж просто - из стороны в сторону подле неё, и тогда Марьюшка, с трудом сдерживая слёзы (на потом их приберегая), спешила с ним простится, и слышала за спиною тяжёлый вздох.
        С родителями Ваня был более почтителен, однако ж и они чувствовали, что тяготят своего сына, потому и не гостили долго, потому и наведывали так редко.
        Теперь они стояли бледные, и ждали близкого человека.
        Отец шагнул навстречу сыну, и, не говоря ни слова, крепко обнял его за плечи, проговорил дрогнувшим голосом:
        - Возмужал…
        Марьюшка, неуверенным, тихим голосом, слабо надеясь, что он хоть взглянет на неё, повторила:
        - Здравствуй, Ванечка…
        Ваня избегал смотреть на неё, а потом, когда их взгляды всё-таки встретились, когда Ваня вдруг увидел и Одинокую берёзу, когда вспомнил ту свою давнюю клятву, что никогда не выйдет в этот большой мир, где будет подвержен страстям, и где будут эти страсти его гнать, словно ветер зимний снежинку - он быстро прошептал извинения своим родителям, и, подхватив Марьюшку под руку, отвёл её в сторону, там зашептал пылко:
        - Я знаю, зачем ты прибыла. И не кори ты меня этим взглядом…
        - Я вовсе и не корю тебя, Ванечка.
        - Знаю, знаю!.. И прости! Это уж я сам вообразил!
        - Да, да - я верю тебе, Ванечка.
        - Так вот - пусть я уподобился снежинке, пусть уж и собственной воли не имею; несут меня волнения, страсть, стремление. Но неужто вернуться к Берёзе, да успокоиться - там и мудрость, конечно, и свет и ласка, спокойствие… Но, пусть я уподоблен снежинке, пусть сам погибну, но, по крайней мере - хоть какая-то возможность, что многих-многих людей от погибели, от горестей всяких уберегу. Ведь это ж более искренне, более чисто, нежели любое спокойствие!..
        - Да - я верю тебе. Великое, хоть и не ведомое мне дело ждёт тебя. И, наверное, грех был бы тебя отговаривать… Что ж - я чувствую, что это искренне, что ты… следуешь за своим сердцем, и это прекрасно, Ванечка, делай это славное дело; и, если бы я только могла, если бы ты только позволил мне - я разделила бы с тобой все тяготы этого дела…
        - Нет! - испугавшись даже одной мысли, что Марьюшка может оказать в Кощеевом царстве, вскрикнул Ваня.
        - Ну и хорошо, хорошо… - молвила девушка. - Но в сердце я всё равно с тобою буду. Главное, Ванечка, чтобы, когда это дело закончилось, ты таким же искренним остался, также за своим сердцем следовал…
        Ваня проговорил что-то о том, что, конечно всё будет хорошо, и что он останется прежним - но запомнились ему эти слова Марьюшки. Так, впрочем, и все иные её немногочисленные слова, которые он с пренебрежительным, раздражённым видом, слышал от неё в немногочисленные её посещения - он помнил как самое дорогое - иногда даже пытался избавиться от этих воспоминаний, но ничего не мог поделать - это уже стало частью его, и прекраснейшей частью…
        День был таким погожим, что даже не стали заходить в Ванин домик, но расселись на крыльце, и завязался разговор, в котором говорили в основном Ванины родители. Они рассказали некоторые Яблоневские новости. Так, например, недавно закончились те деньги, которые Михаил-плотник получил в награду за свой корабль - эти деньги он, не смея обращаться с такой крупной суммой, и, опасаясь вдруг облениться, ещё тогда, пять лет назад, поровну разделил среди всех двадцати четырёх Яблоневских дворов, и жили крестьяне богато, часто их можно было видеть на окрестных ярмарках делающих богатые покупки. Прошлой зимой пролетала над деревенскими крышами Баба-яга, сидела в ступе, и помелом правила себе путь; летела так низко, что задела одну из печных труб - труба переломилась, и пришлось ставить новую. С месяц назад было ещё страшное знаменье - нашла туча, чернее чёрного, и вдруг приняла форму исполинского, выгнувшегося к земле трёхглавого змея - змей вобрал в себя воздух - все слышали свист, а затем, прямо над Яблоневкой, выдохнул целые колонны слепящего пламени. Конечно, все, кто видели это, попадали на землю, и
лежали ни живы, ни мёртвы, боялись пошевелиться. Однако ж ни жара, ни пожара не было, и, когда они всё-таки решились подняться, то увидели, что змей вновь обратился в чёрную тучу, которая стремительно улетала к югу, хотя ветер дул оттуда же…
        А потом - стали вынимать из мешка Яблоневские подарки - прекраснейшие пироги, да и всякую иную выпечку, от которой у какого-нибудь отвлечённого человека и слюни бы потекли, но которая теперь казалась столь же неуместной, как и отвлечённые разговоры.
        И тогда Марьюшка подхватила Ваню за руку, и зашептала, обдавая весенним теплом его лицо:
        - Ванечка, вот сейчас мы расстанемся, и долго-долго уж не будем видеться… Так вот - перед этой долгой разлукой, ты позволь мне хоть минуту поговорить с тобою наедине.
        Ваня поднялся, и попросил отойти, погулять с Марьюшкой - родители, конечно разрешили, а сами остались сидеть на крыльце, молчаливые, печальные, тоскующее о той прежней, спокойной жизни, когда не выявилось ещё это сильнейшее волнение. Ваня же и Марьюшка бессознательно взялись за руки, и, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, сначала пошли, а потом и побежали по аллее...
        Наконец, запыхавшиеся (солнце уже высоко поднялось, и припекало), остановились они в той отдалённой части парка, в которую Ваня любил ходить лишь в печально-поэтичную пору осенних листопадов. Здесь поднимались хоть и древние, но светлейшие тополя и клёны, и падающие с них листья образовывали чарующий, шепчущий погребальную песнь танец своей смерти. Здесь среди этих ясных, льющих из своих крон свет деревьев, поднимались столь же светлые, покойной, мудрой тишью веющие стелы, под которыми покоился прах ушедших правителей земли русской…
        Вообще здесь надо сказать, что в те времена никого не хоронили, но сжигали, а прах рассеивали над родимыми полями. Для государей было сделано это исключение - здесь, на маленьких, изящно вырезанных лавочках можно было посидеть, подумать о вечном; пожалуй - это было самое поэтичное место во всём Белом граде. И, когда они уселись на лавочку, то уже не держались за руки, не глядели друг на другу, однако ж чувствовали такую близость, такое единение, которое испытывали разве что обнимая ствол Одинокой Берёзы, клятву в верности давая.
        - Ванечка, Ванечка… - словно молитву шептала Марьюшка. - Ведь всё это уйдёт - уйдёт это лето, уйдут наши жизни… Ну, а что потом…
        - Да что гадать - никто до сих пор точно не догадался.
        - Да, да - конечно же. Да я и не о том, а просто… печально…
        - Да, что говорить, Марьюшка…
        - Конечно, конечно - миленький.
        - Марьюшка! - с неожиданно взорвавшейся сильнейшей страстью, воскликнул Ваня, и пал перед нею на колени - он ещё старался говорить спокойно, но сейчас голос его постоянно срывался. - Я тоже ведь хотел сказать - "что ж дальше?".. Марьюшка, я ж тоже это чувствую. Мы ж с тобою по какой-то долгой-долгой дороге идём; всё идём-идём, рядом совсем, и чувства наши рядом, и Любим мы друг друга, но всё ж окончательно и навсегда не может слиться… Что то в нас… Нет - точнее во мне одном - я один, не ты, не ты - Нет! - один я в этом виноват! Во мне что-то этому слиянию мешает!.. Я знаю - в конце концов мы всё-таки будем вместе. Но это такая долгая - невыносимо долгая, мучительная дорога!.. Марьюшка!!! - вскричал он страстно. - Зачем мне все эти чувства; зачем история этого мира, дела, свершения, образы - всё тлен, всё ничего-ничего не значит! Марьюшка! Всё это уже было! Много-много раз было! Домой! Марьюшка! Возьми меня домой! ДОМОЙ!!!
        Ваня заорал это "ДОМОЙ!!!" страшным, не своим голосом, и он повалился лицом в густую, благоуханную траву. И всё вокруг было спокойно и мирно, как было и годы, и века до их прихода, каким осталось и после того, как они ушли - умиротворённым, уже отжившим всякое счастье и всякую горесть.
        - Домой… - нежно, мечтательно прошептала Марьюшка. - Только дай мне руку… и мы побежим, мы полетим… Домой… Какое ясное слово: "Домой" - там много света, и добро, и спокойно… Домой…
        - Я не могу, Марьюшка! - выдохнул Ваня. - Я зря растравил сердце! - он вскочил на ноги, и тут же, взглянув на её, ставшее за эти годы ещё более ясным, светлейшее личико - пал на колени. - Мы рядом, но - я ещё не могу вырваться; я ещё… Я должен идти. Я должен жить здесь. Прости.
        - Ничего, ничего. Мы всё равно будем вместе. Ведь мы Любим друг друга. Мы всё равно полетим Домой…
        - Смотри, смотри, Марьюшка - лебеди полетели.
        В сияющем лазурном просвете меж кронами, в недосягаемой выси, словно в иной, небесной, из гармонии света да любви сотканной жизни парили белейшее, все солнцем наполненные, Свободные Лебеди.
        
        
        ГЛАВА 4
        "РАЗЛУКА"
        
        Следующий день, который был стал днём разлуки, выдался настолько ясным и солнечным, что, казалось, и нельзя было думать о чём-то мрачном; казалось - и нет на свете никакого зла.
        То было в ранний, утренний час, когда солнце только недавно взошло, и не успели ещё его тёплые потоки разогнать те дивные, спокойные, сплетённые из легчайших туманов образы, которые плыли над полями, а над Ологой образовывали целые призрачные горы - эдакие воздушные, облачные замки, которые прильнули на ночь к этим благодатным, величавым водам, но вот-вот, всё больше наполняясь сиянием восходящего светила, должны были подняться в свой небесный океан.
        Белый град ещё не совсем проснулся, ещё пустынны были его улицы; но всё ж везде - и в ветвях деревьев, которые выбивались из ухоженных садов, и в каком-то едва уловимом для слуха, но разлитом в воздухе говоре - во всём чувствовалось биение свежей, молодой жизни. И на большой пристани, которая распахивалась к украшенной прильнувшими облаками Ологе, уже проходили, занятые какими-то своими делами да разговорами фигуры. Некоторые из них всё ж останавливались, и, оглядываясь, говорили:
        - Глядите, уж не старец ли это Окомир?.. Да-да - именно Окомир!.. И куда ж это он собрался? Что-то не слышал, чтобы он когда-нибудь покидал Белый град?..
        Небольшое, но надёжное, настоящими мастерами своего дела выстроенное судно "Ласточка" должно было вести наших героев, по крайней мере в первой половине их пути. От носа до кормы было не более пятнадцати шагов. На носу расправила крылья изящно вырезанная из дерева, на корме же стояли два морских божества с поднятыми трезубцами. В центре палубы под мачтой располагалось небольшое, но уютное помещение для капитана, которым в этом плавании должен был стать Окомир; внизу же находилось несколько комнаток для команды, которая на этот раз состояла из трёх человек: Вани, Володи и Изяслава (этого, по разумению Окомира, вполне должно было хватить для того, чтобы управиться с судном); также внизу находилась кухня, и кладовая…
        Вот Изяслав, Володя и Ваня взошли на палубу, вот вытянули за собой мостик. По указанию Окомира, Изяслав и Володя подняли якорь, затем уже втроём, юноши спустили паруса, и они пали, и тут же наполнились ветром - Окомир повернул руль, и "Ласточка" отчалила, стала удаляться от пристани…
        А потом их кораблик вплыл в одно из тех солнечным светом наполненных облаков, которые прилегли отдохнуть на груди Ологи, и был только свет, было только сильнейшее чувство печали…
        Это волнующее, сильнейшее чувство оставило Ваню уже ближе к полудню - тогда его окликнул Окомир, сказал, что уж довольно стоять, жарится на солнцепёке без всякого дела. Ваня ещё раз взглянул назад, что они отплыли уж на пятнадцать, а то и двадцать вёрст от Белого града - его всё ж было видно - словно бы небольшая, стройная, белым светом льющаяся фигура стояла на дальнем холме…
        - Пора готовить обед… - проговорил Окомир.
        
        * * *
        
        На третье утро Ваня был разбужен нетерпеливым, сбивчивым голосом Изяслава:
        - Вот только недавно было - плывём, а навстречу - лодки рыбацкие. Сидят на ней крестьяне, да я таких и не видывал - все бледные, перепуганные, будто бы за ними нечистая сила гонятся. Ну и кричат они Окомиру: "Вы из Белого града?! И сколько ж нам помощи ждать?! Когда ж дружина то прибудет?!" И что мы можем ответить - мы даже ничего и не знаем. Крестьяне ж и рассказывают, что, мол с недавних пор завелась вокруг их селения нечисть. Да необычная - лютейшая нечисть. Не отступает сила тёмная, так и грызёт, так и грызёт их - будто бы в скорейшее время всех решила извести. То волки чёрные, раза в два большие обычных волков, с глазищами кровавым пламенем пылающими, с клыками, которые и железо и камень разгрызут. Ни стрелы, ни клинки ничего против этих волков сделать не могут; но волки ещё не самое страшное - ведь волками правят всадники-призраки, в них метра под три роста, в руках - булавы ледяные сжимают, а как завоют, так у человека всю память, все силы отшибает, и не может он уже никакого сопротивления оказывать. И, как завелись - каждую ночь выбирают какой-нибудь двор, и полностью его разоряют. Никто
не может прийти им помощь - у всех ставни, да двери колдовством намертво запечатаны, а как уж по утру выходят - дом находят полностью разграбленным, да кровью залитым… И бежать то некуда - кругом леса; думали на воде всей деревней укрыться, да как увидели, что волки те по туману как по земле скачут, поняли, что и это не защита. Десять дней уже это длиться - десять дворов разорено, а три дня назад нашёлся один смельчак; вместе с рассветом поскакал по берегу Ологи - надеется до Белого града добраться… Ну вот - выслушав всё это и повернул Окомир к берегу. - и тут Изяслав, раскрасневшись…
        Через некоторое время Окомир уже сидел возле костра на берегу и был погружён в чтение некоего древнего, массивного фолианта.
        …А как вокруг всё было мирно да тихо; убаюканные уходящим солнцем, мерно застыли в небесах пушистые, полные сказочных, дивно-спокойных образов облака; и где-то там летела птица, и слышалось её чуть слышное, гармоничное пение… Ване казалось, будто распахнула над ними свою благодатную крону Одинокая Берёза.
        А с востока надвигалась ночная мгла, и уж проступила первая, нежно-яркая звезда, и словно бы поцеловала Ваню в ресницы.
        Вот Окомир поднялся:
        - Пойдёмте теперь. По дороге я вам всё расскажу.
        Окомир, держа в руках тот объёмистый том, который перечитывал всё это время, пошёл от Оложского берега по полю. Друзья конечно последовали за ним. Метрах в трёхстах увидел поселение, которое выглядело как израненный и смертно перепуганный, сжавшийся, приникший к земле великан. Но не к этому, в ужасе выжидающему поселению они шли, а всё углублялись в засыпающее, но ещё издающее тёплое, наполненное россыпями запахов трав да цветов, взошедшее стройнейшими рядами трав да цветов поле.
        Друзья вошли в некое подобие оврага - стены постепенно подымались всё выше, и при последних, и вот уже огородили всякий обзор, и был виден только участок неба, ставший уже тёмно-бирюзовый, и высыпавший несколькими, ласкающими взор светилами. Предотвращая очевидные вопросы, Окомир объяснял:
        - …Как только я выслушал трагичный рассказ местных рыбаков, то сразу понял, что нежить эта - из Кощеева царства. Уже давно по многим признаком ясно, что Кощеем готовится страшнейший удар, но эти появились здесь без его ведома. Он то рассчитывает на неожиданность, наверняка удерживает всю эту нежить; а они вот, видно так по злодействам изголодались, что не удержались и прорвались. Я сразу задался вопросом: ежели из Кощеева подземного царствия только один выход - в Пустыне смерти, то как же они оказались здесь, почти в двух тысячах вёрст… А могли они оказаться здесь только из-за древних Капищ - эти Капища, построенные вскоре после первой войны с Кощеем… Да, впрочем - вы всё это знаете, проходили по истории…
        - Да только нас учили, что от тех капищ мало что осталось. За века травами, бурьянами поросли да землю ушли - там успокоились. - проговорил Володя.
        - Видно не все. - вздохнул Окомир. - По крайней мере, расспросив жителей, узнал, что вёрстах в двух от окраинных околиц, среди полей высятся некие древние, обработанные глыбы; подойти то к ним никак нельзя - идёшь вроде бы прямо, а начинаешь спотыкаться, ветер с пылью в лицо ударит, сбиваешься. Да и не слишком то к этим глыбам люди стремятся - считают то место дурным - будто бы воет там по ночам всякая нежить… А ведь капища возведены были людьми мудрейшими, и отнюдь не злыми. Те древние, мудрейшие колдуны и птицами обращались, и всяким-разным зверем по земле бегали - тут уж, кто к чему в душе своей больше предрасположен. Капища связаны как с небесами, так и с подземным пламенем, вот через эту лазейку то и смогли продраться те голодные духи.
        - Эдак и никакие ворота не нужны! - воскликнул Ваня. - Ведь сам Кощей через это Капище может к нам пробраться, да и всю армию свою привести….
        - Нет - этого быть не может. Ведь в Капищах тоже есть некое разумное чувствие. Они чувствуют, когда слишком много зла чрез них льётся, и начинают разрушаться. Надеюсь только, что - это капище выдержало проход двух духов, не разбилось - на нас ещё хоть сколько то своих сил оставило.
        - Так мы оборотнями должны стать! - догадался Изяслав.
        - Именно… - подтвердил Окомир. - Сейчас немногим известно, что единственная возможность пройти к этим капищам - это колдовская тропа.
        Овражные стены к этому времени поднялись уже метров на пять, а в последних отсветах засыпающего дня ещё можно было разглядеть, что уже не травами да цветами они увиты, но выложены массивными, древними плитами, которые растрескались, а из трещин выступили внушительные, веющие холодом наросты мха. Так же из плит выступали почти уже стёршиеся, неразборчивые рельефы. Плиты были также и под ногами.
        Неожиданно взметнулись высокие ступени - стали по ним восходить… Нет - уже и не восходили - взбирались - это были уже какие-то великанские, в пол метра, а то и в метр ступени. Но вот и последняя ступень: чтобы взобраться на неё, сначала Ваня встал на плечи Володи, и перебрался наверх, потом - Изяслав, потом Володя взобрался на плечи Окомира, и, наконец, общими усильями вытянули старца.
        …Оказывается, они поднялись на высоченный, метров на тридцать вздымающийся над окрестными полями холм. С такой высоты ещё видна была слабая, и всё затухающая зола сгоревшего дня, но уже вступала в свои владения могучая, многозвёздная ночь, высыпали бессчётные серебристые светочи, и Млечный путь проступил. Всходила полная Луна - она висела ещё довольно низко, и, казалось - была вровень с их лицами - лик Луны был огромен - раза в три превосходил он обычные свои размеры, и, что было самым удивительным и пугающим - лик был живым, он как-то неуловимо, но всё же двигался - шептал некое чуждое, непонятное человеку заклятье.
        Друзья обернулись и обнаружили, что позади возвышаются каменные истуканы, которые, несмотря на древность свою, на то, что все были покрыты трещинами, и некоторые их части откололись - всё же дышали такой жизненной силой, что, казалось - сейчас придут в , стремительное движенье. Однако ж лики великанов (насколько их можно разглядеть), выражали суровость, отрешённость от всего земного. Всего было четыре фигуры, и глядели они на юг, на север, на восток, и на запад; руки их были протянуты другу к другу и почти соединялись, в центре же образуемого ими круга, из воронки в земле, как из жерла вулкана вырывался пламень, который имел тот же зловещий, бордовый цвет, что и сиянье Луны, однако ж не обрывался так резко, как обрывается пламень, а, взвившись уже на десяток метров, просто терял свою яркость, однако ж двигался столь же стремительно - лился он в самую сферу звёзд.
        - …Ну что ж - приступим. - проговорил Окомир.
        А дальше было вот что: старец воздал руки вверх, к звёздам - в руках была зажата та самая книга, которую он читал ещё на берегу Ологи; неожиданно он подбросил её, и книга вдруг обратилась в тысячекрылую диковинную птицу, которая сразу же бросилась в выбивающийся из земли колдовской пламень, вспыхнула, и, двигая каждым из своих бессчётных крыл, выпуская облачные, тут же растворяющиеся в ночи образы, начала причудливый танец, глядя за которым казалось, что тело легчает, а затем и вовсе, ненужное, остаётся где-то внизу, а дух воспаряет и кружит, танцует с этой птицей среди звезд.
        - Беритесь за руки, становитесь в хоровод… - выговаривал Окомир.
        Старец подхватил Ваню, потом Володю, и замкнул кольцо Изяслав. И хотя вначале казалось, что и десяти человек не хватит, чтобы образовать хоровод вокруг подземного пламени - теперь, неким чудеснейшим образом, руки казались огромными - во всяком случае, вчетвером они обнимали этот пламень, и всё быстрее и быстрее двигались вокруг него.
        Усиливающийся ветер гудел, обвивал их.
        Они не чувствовали ног, они неслись по какому-то огромному кругу, и с такой скоростью, с какой не сможет двигаться не то что человек, но и быстрейший среди коней. И каждый видел, как надвигаются на него пылающие страницы книги - с них песенными вихрями срываются потоки букв, и тоже кружат, и шепчут, и кричат, и поют свои заклятья.
        И какую ж силу чувствовал каждый из танцующих! Казалось - теперь и землю и всё мироздание можно было перевернуть одной рукой; и вот наконец тела не выдержали, и, взмыв в воздух, слившись с пламенем, были развернуты прямо к этой огромной, полноликой Луне - и Луна вдруг океаном нахлынула на них - тогда прежние их оболочки лопнули, и…
        Ваня обратился в волчищу, в котором было по меньшей мере три метра роста, и который весь изливался кровавым, багровым светом - и мерцал, и пульсировал, словно живой пламень; в нём была такая мощь, что, поведя лапой - он, выбив целую армию искр, оставил на плитах весьма глубокие царапины.
        Володя превратился в оленя, который был ещё выше Вани-волка, а ветвистые, серебром сияющие рока его взметались метров на семь, копыта были увенчаны алмазными подковами, и, когда они опускались на землю, то, казалось - это молоты падают.
        Изяслав стал медведя устрашающих размеров, похожего на живую, стремительно мечущуюся гору - он сразу же зарычал, да с такой силой, что содрогнулась земля, и рык этот был слышен на много-много вёрст окрест.
        Вот зашумели над их головами крылья - это был Окомир. Он обратился в ослепительно белого орла, с заострённым словно сабля клювом - вот орёл взмахнул крыльями, и подхватил друзей поток ветра столь сильный, что они не удержались на своих лапах, и полетели вместе с ним…
        Всё же они касались земли - грозными орудиями рока неслись с вершины холма, отталкивались от земли, со скоростью стрелы, с гуденьем рассекали воздух.
        Он уже видели место, где должны были появиться враги. Участок поля шагах в ста от подножья холма теперь темнел, вздрагивал, дыбился, словно бы это была сильно растревоженная болотная топь. И впрямь, как над болотной топью, стали надуваться над этим местом пузыри - только были они очень жирными, и никак не хотели лопаться - натягивались на высоту метров трёх, и тогда, с отвратительным, чавкающим звуком лопались - на их месте оставались те призрачные всадники на волках-оборотнях, которые уже были описаны выше. Вокруг них сгущался мрак; глазищи, что волков, что и наездников пылали безумными и безжалостными головешками. Их действительно было много - по меньшей мере с полсотни…
        Когда пузыри прекратили лопаться, они, сбившись в смертоносную армаду, рванулись в сторону несчастного поселения. Как раз в это время ворвались в их ряды четыре фигуры - тут же кто-то из призраков был разодран, кто-то сметён, кто-то растоптан копытами.
        Вот напряг своё могучее волчье тело Ваня, вот совершил прыжок - кровавой кометой врезался в грудь одного из наездников, погрузил пылающие клыки в его призрачную плоть -- рванул, и вот уже призрачная плоть бесформенными ошмётками летит в стороны; и ошмётки эти, жалобно и бессильно завывая, скатываются, словно грязевые сгустки по отлогой поверхности, к той трясине, из которой вышли. Трясина эта вновь вздымалась валами, разрывалась, и в разрывах видна была клокочущая пламенем бездна, туда они, бесформенные, тщетно пытающиеся ещё задержаться в этом мире и летели. А Ваня оказался на спине волка, тот, бешено воя, попытался его сбросить, однако Ваня уже вцепился в него клыками, и, бешено рванув, разорвал на две части, которые разлетелись на десятки метров друг от друга. Володя насадил на свои серебристые рога сразу двух волков, вместе с призраками - и те и другие были пронзены, рассыпались, ошмётками посыпались в бездну. Медведь-Изяслав могучей глыбой рванулся и разом смял, обратил во что-то бесформенное и волка, и наездника. Орёл-Окомир, белым облаком сияя, стремительно кружил над ними, часто взмахивал
крыльями, и при каждом взмахе срывались из них перья - на лету обращались в светоносные стрелы, которые одним за другим поражали противников…
        Уже треть их была уничтожена, когда они наконец собрались и клином бросились на четырёх друзей.
        - Держитесь! - вскричал Окомир, и, выпустив из крыл очередной заряд стрел, метнулся наперерез этому потоку.
        Друзья чувствовали, как из многочисленных их ран стекает раскалённая, лаве подобная кровь, и это приводило их в неистовство.
        Невозможно было воссоздать события - была одна безумная, воплями, ошмётками исходящая круговерть. Были вопли ярости, предсмертного ужаса, удары сыпались градом, клыки вгрызались в плоть, рвали. Тела то взметались вверх, то тут же, с грохотом, со скрежетом, падали в землю, на метры продавливали её, вновь вырывались…
        
        * * *
        
        Ваню привёл в чувство мягкий поток утренней зари - он ещё не мог разлепить глаз, однако же верно чувствовал что - этот поток именно утренний - не такой исступлённо-сильный, как в полуденные часы, но и не такой прохладно-печальный, как в часы закатные - нет - это было весёлое, с каждой минутой разгорающееся сияние… Вот несколько капель пали на его тело - Ваня вздрогнул от сильного жженья, и тут же был успокоен голосом Окомира:
        - Ничего, ничего - лежи - это тебе на поправку.
        Вот, наконец смог приоткрыть глаза, и увидел, что старец высится над его обнажённым телом, держит в руках некое золотящееся, лёгкое, словно облако наполненное светом, сито - и срываются из этого сита похожие на мёд капли, растекаются по многочисленным шрамам на его теле, стягивают, залечивают их; сам Окомир одет был в одну лёгкую, белую рубаху да в штаны такого же цвета; на руках его остались множественные, но почти уже полностью затянувшиеся шрамы…
        Вот Ваня приметил, что над ними возвышается один из древних каменных истуканов, и понял, что они находятся в капище. Спросил слабым голосом:
        - Что с Володей и Изяславом?
        - Живы. - успокоил его Окомир. - Голову поверни, и увидишь их…
        Ваня повернул голову в одну сторону - увидел Володю, в другую - Изяслава. Оба были сильно изранены, не двигались, но чувствовалось, что жизнь не покинула их тела, и вот-вот, под действием чудесных капель, должна грянуть с прежней силой… И все же, когда они, вслед за Ваней очнулись, то были ещё слишком слабы, чтобы самостоятельно двигаться, да и Ваня, несмотря на жажду действия - без помощи Окомира не мог хотя бы приподняться. А Изяслав прямо-таки зубами скрежетал:
        - Это ж сколько мы времени теряем… Ведь сейчас Елена в Кощеевом царстве!
        - Ничего, ничего - она Кощею как невеста нужна - он влюбить её в себя будет стараться, а это, сами понимаете, дело немыслимое… Нет, нет - не такая наша Елена, чтобы на его колдовство обворожительное поддаться…
        Говоря всё это, Окомир помогал подняться каждому из друзей, и проводил к тому истукану, который стоял с южной стороны. Все разместились у его левой ноги, и видели и южную и восточную окраины небес. Внизу ещё колыхались, едва затронутые Солнцем густые туманы - были эти туманы такими тихими да умиротворёнными, что даже и подумать, что осталось в них ещё какое то зло, нельзя было; туманы обнимали и берега Ологи, касались и вод, но сами воды - спокойные и ясные, пребывали в тихом, неустанном движении к морю. И каждый из сидящих чувствовал как солнечные лучи словно живая вода вливаются в их тела, силы возвращаются.
        Вот заговорил Дубрав - всеобщее внимание привлёк:
        - А отсюда уже и три дуба-богатыря уже видно…
        Вот так чудо!.. Ребята сразу же встрепенулись, хотели спросить: "Где ж?!" - да тут и сами увидели. Эти три древа взрастали ещё с древнейших времён - сколько помнят себя Русичи, всё вздымались эти три великана. Один на левом брегу Ологи, другой на острове средь течения; третий - на правом брегу. Все три дуба были одинаковой величины, и если взглянуть на средних размеров траву перед средней же высоты деревьями, то это будет соотношение этих могучих великанов и обычных деревьев. На несколько сот метров, непоколебимыми горами вздымались они, а ветви их, на которых могли разместиться главнейшие из людских трактов, вытягивались друг к другу над Оложскими водами, соединялись. Под каждом из дубов стояла крепость, также и в ветвях были укрепления, многочисленные смотровые посты, переходы, лесенки…. За много-много вёрст, над туманами; там, куда уводила живая дорога-Олога, поднимались едва приметные горообразные возвышенности. Однако ж, что расстояние!..
        А потом друзья не то что поднялись - вскочили, и только взглянули на солнце, которое проделало уж четверть своего дневного пути, только взглянули на Ологу, да приметили на водах её похожую с такого расстояния на ореховую скорлупу "Ласточку", так спешным шагом, едва не переходя на бег, устремились к ней …
        Из капища они спускались не по колдовской, сокрытой полем тропе, но прямо по склону - на освобождённом от туманов поле видно было место вчерашнего побоища - нигде никакой крови, нигде никаких тел, однако ж травы и цветы были не просто вытоптаны, а на участке метров сорока в диаметре совершенно пожухли, бесцветные, пригнулись к земле.
        - Ничего - земля сильна - уже этим летом взойдут здесь новые, прекраснейшие всходы… - утешительно проговорил Окомир (и, как потом выяснилось - он оказался совершенно прав).
        Когда они проходили неподалёку от селения, то наперерез им бросились несколько фигур - то были бледные, даже и дрожащие от страха крестьяне - они восклицали:
        - А, это вы! Уж и не чаяли вас живыми увидеть!.. Вы только представьте - сегодняшней ночью ни одного двора не разорили.
        - И не потревожат они вас больше! - выкрикнул Ваня. - Мы их сегодня ночью всех в клочья разорвали - назад, в подземное царствие отправили.
        Крестьяне сначала и не поверили, а потом, как поняли, что - это правда - прямо-таки засияли, и с распростёртыми объятьями бросились к своим избавителям. Хотели качать их на руках, нести в деревню, устроить пир горой, подарить героям всё самое лучшее, что у них было, однако ж тут выступил вперёд Окомир, и настолько внушительна и величественна была его фигура, что крестьяне, приняв его за некое небесное, солнечное божество, попадали перед ним на колени - он говорил, что они не могут остаться ни на час, ни на минуту, что ждёт их важнейшее дело - такое дело, от которой зависит судьба всей земли русской. Ничего тут не могли возразить крестьяне, и ещё раз, уже с благоговением молвив благодарности, остались стоять на коленях, провожая умилёнными взглядами спасителей… И, когда друзья взошли на "Ласточку" и обернулись - крестьяне по прежнему стояли на коленях, глядели им вслед…
        
        * * *
        
        Целую неделю продолжалось плавание от капища до трёх дубов-великанов, и это при том, что они не останавливались ни днём, ни ночью - просто по очереди сменяли друг друга у руля; при том, что дул попутный ветер, наполнял их лёгкий ветер, и "Ласточка" прямо-таки летела вперёд, иногда даже с пеной рассекая Оложские воды… Помимо бесчисленных небольших рек и ручейков, которые вливались в великую реку - вливались ещё и реки значительные; так одна из них, Степеница, шириной была в полверсты, а увиденный на следующий день, необычайной, родниковой прозрачностью красующийся Днестер был шириной аж в две версты, и после его притока Олога разлилась настолько, что уже и не было видно противоположного берега (они же плыли метрах в ста от восточного). Тогда Володя, мечтательно глядя на эту живую даль, проговорил:
        - Да разве ж может какая-нибудь сила эдакую мощь остановить?..
        Оказавшийся рядом, и тоже задумчивый, необычно печальный Окомир проговорил на это:
        - И эту и всякую мощь и успокоит и остановит и забвению придаст время. Что имеет начало, то и конечно. И так же легко как родились, мы и умрём…
        А на восточном береге начиналось и до самого горизонта простиралось, колыхалось на ветру величественное, и не менее могучее чем Олога, рождённое землею море трав и цветов - благоуханная, согретая Солнцем степь. Там часто можно было видеть табуны диких, стремительно несущихся лошадей - казалось, что - это всё сыновья и дочери солнца. Светлые и тёмные - одинаково прекрасные, они, запыхавшись многочасовым стремительным скачем, спускались к водопою, и только утолив эту свою жажду - тут же вновь начинали своё стремительное, свободное движенье… И, глядя на них, вольных сынов ветра, казалось, что человеческая жизнь, со всеми её радостями и горестями, значит безмерно меньше, да и совсем ничего, в конечном итоге не значит, против этой их Свободы.
        …С каждым днём всё выше вздымались три дуба-великана…
        Все эти дни стояла чудная погода, только раз пошёл дождик; ну а так - всё сияло; обильно, щедро дарило всему сущему силы свои Солнце. В один из дней, Володя, задумчивый, стоял, облокотившись о фигуру ласточки на носу судна, и, когда к нему подошёл Ваня, проговорил негромко:
        - А ведь сейчас у нас как раз сенокос начался. Лето то, да весна, щедрейшие на Солнце выдались, то-то пышные пшеничные поля, должно быть, взошли… - помолчал, вздохнул мечтательно, и вдруг сильным голосом проговорил. - А как бы хотелось сейчас оказаться там, на поле родимом, да босиком по землице… колосья обнимая, побежать! Нет, Ваня, ты только представь, как же дивно… - и тут лик его помрачнел - он потупился, и, кажется, совсем ничего не видел.
        Ваня догадался, и проговорил:
        - А-а, я знаю - это ты все тот давний сон, который тебе у Лунного камня привиделся, вспоминаешь… Вздрогнул - значит так и есть. Так расскажешь ли ты мне когда-нибудь, что в том сне было?.. Ну, так и знал - мог бы и не спрашивать, ничего ты не расскажешь… А вот я и так могу догадаться - там про этот наш поход было, и что-то мрачное про тебя. Но что, что?!.. Не хочешь говорить, так я сам скажу - привиделось тебе, что ты погибнешь, да?
        - Ваня, оставим этот разговор - он всё равно ни к чему не приведёт… - с мучением выдохнул Володя.
        - Да как же - разве ж не важен разговор? Разве жизнь твоя не важна?!
        - И чего ты взял, что ждёт меня гибель?.. Я же тебе ничего не говорил. Да и не так страшна гибель, как… - это Володя, в задумчивости, сказал больше, чем намеривался, но все же остановился, и больше уже ничего не говорил.
        - Не так страшна гибель… - повторил Ваня, и с большой тревогой взглянул на своего друга. - Не так страшна, как что?.. Ох - да ничего ты не ответишь!.. Тогда… тогда я буду настаивать, чтобы ты остался здесь, на родной земле -. мне страшно за тебя - пойми ты это!
        И тут Володя, впервые за всё время этого разговора обернулся к Ване, выпрямился, так что возвышался над ним теперь на целую голову, и твёрдым голосом отчеканил:
        - Я буду идти с тобою до конца. Не важно, что ждёт меня; не столь уж важно, что и тебя ожидает; гораздо же важнее то, что от этого зависят судьбы многих-многих людей. Это было открыто мне в моём виденье, и, отчасти, и из-за этого сделал я свой выбор. Больше на эту тему мы говорить не будем…
        Да - они действительно не говорили на эту тему. по крайней мере до тех пор, пока уже не стало поздно пытаться что-либо изменить. Но Ваня, после этого разговора, остался в тягчайшем состоянии - он почти совершенно был уверен, что потеряет дорогого, близкого человека...
        Когда на рассвете седьмого дня все три друга вышли на палубу, то приметили под стволами трёх возвышающихся впереди по течению великанов, три крепости, которые казались игрушечными, но, правда, очень умело сделанными городками, поставленными возле настоящих дубов. Окомир рассказывал:
        - По дну Ологу от крепости к крепости протянута цепь. Ежели поплывёт вражеский флот, то в крепостях заработают механизмы, и цепь будет поднята - ни один корабль не проплывёт. Разбить же ту цепь без колдовства совершенно невозможно - в ней толщина - полтора метра; но и против колдовства она защищена. Я это к тому говорю, что уже несколько веков, к счастью конечно же, пролежала эта цепь на дне - уж, верно, и илом заросла, но вскоре вновь подымать придётся…
        "Ласточка" направлялась к тому дубу, который высился в середине течения, на острове. И ежели остров этот издали представлялся совсем маленьким - эдаким пяточком, на котором едва разместился дуб, то при приближении стало видно, что в нём по крайней мере две версты, и что расположен там порт, пожалуй даже больший, чем в Белом граде, а при приближении стали различаться и корабли - большие и малые - всё больше и больше их открывалось, и Ваня, хоть ненадолго, а позабыл в этих величественных видениях, тревогу за Володю, которая так тяготила его всё последнее время. И проговорил тогда Ваня:
        - Да разве ж может какая-нибудь сила против этого нашего флота подняться?
        - Может. - вздохнул Окомир. - …Может, иначе бы и не волновались так. Ну, не спрашивай - скоро сам всё увидишь…
        Они приближались к пристани, и там, помимо маленьких, сравнимых с "Ласточкой" судёнышек, были и настоящие великаны на которых могла бы уместиться команда и в несколько сот человек. Несмотря на грозные размеры, все эти судна поражали плавностью, лёгкостью своих линий - казалось, что сейчас вот воспарят они в небо…
        На пристани ждал их высокий, статный муж - сложением настоящий богатырь, богато, но все же без лишних украшений одетый. На плече его сидел белый голубь, и, когда Окомир взошёл на причал, то перелетел на его плечо. Старец осторожно прикоснулся к голубю, и проговорил:
        - Молодец, Ал, послание о нас вовремя донёс… - и затем представил ребятам богато одетого человека. - Это Владислав, мой старый друг, воевода, главный управитель и двух иных крепостей.
        Владислав-воевода почтительно поклонился Дубраву и кивнул ребятам - при этом с большим вниманием их разглядывал, вот заговорил громким, привыкшим отдавать всякие указания голосом:
        - Ну, в первый раз таких героев вижу! Даже и странно на вас глядеть-то - вроде и люди стоят, однако ж, на такое отважились, на что ни один герой не соберётся. Вот потому и страшно на вас глядеть; Кощеево царство - это хуже чем погибель… - он не договорил, махнул рукою, потом эту же руку подал Окомиру, крепко пожал и обнял старца за плечи. - Больно мне тебя отпускать… больно, ведь, должно быть, в последний раз тебя вижу…
        - Не говори… Не хорошо это… - вздохнул Окомир.
        - Что ж - скрывать, не договаривать лучше?.. Нет - к такому я не привык. Ведь я ж тебя с самого своего детства знаю - ты ж моим учителем был…
        - Ладно, ладно. Не зачем всё-таки об этом…. Ты вот лучше скажи - девять дней назад в ночной, и пожалуй, в предрассветный час, не видели ли что удивительное?..
        Владислав-воевода, сделав над собою видимое усилие, переменил тему разговора (тон его однако ж, до самого конца остался тягостным, трагичным):
        - Как же - про принцессу Елену то?.. Ведь не только Эл мне эту весть принёс - ещё иные вестовые голуби из Белого града наведывались, и всё с письмами - требованиями подробнейшим образом описать, что в ту ночь видели. Ну, подробнейше то вам это описывать не к чему, а кратко скажу - да, видели, и сразу несколько часовых - оттуда, со стороны Белого града неслась чёрная туча; воздух от её движенья гудел, клубилась туча, молниями била, но с вершины дубов видно было, что в верхней части тучи устроено недвижимое, из мрака сплетённое ложе, и на ложе этом покоится девичье тело - это стало быть и была Елена…
        Окомир пояснял, что остановку он эту сделал того ради, чтобы подняться на одну из смотровых площадок, расположенную на вершине дуба, чтобы оттуда окинуть часть предстоящего им пути …
        Отошли совсем недалеко от пристани, и там, под корнем, который подобно большому мосту выгибался над ними, ждали их запряженные в колесницу белки, которые подстать были дубам, на которых обитали - в каждой было по меньшей мере три метра. Когда компания подошла, то одна из белок как раз взяла из лежавшего поблизости мешка полуметровых орех, и с оглушительным треском перегрызла его. Владислав-воевода невесело улыбнулся, и совсем мрачным голосом пояснил юношам:
        - Эти огромные белки живут здесь с древнейших времён - во всяком случае, и в самых ветхих летописях можно встретить упоминание о них. И с тех древнейших времён мы приучили их для своих нужд: например - они помогают нам подыматься к вершине дубов. Сейчас вы сами увидите, как.
        - Такое чувствие, будто мы попали в царствие великанов. Только вот самих великанов пока не видно. - проговорил Володя.
        - Совершено верно - у всех наших гостей такое чувствие. - кивнул Владислав. - Зато, когда кто-нибудь из наших гостит в отдалении от Дубов, то все предметы кажутся ему неправдоподобно маленькими, и всё ему кажется, будто вырос он, великаном стал - двигается такой человек очень осторожно, боится ненароком не раздавить кого-нибудь. Ну, прошу в мою колесницу, и приготовьтесь покрепче держаться…
        Колесница оказалось рассчитанной на нескольких человек - Окомир, Изяслав, Володя и Ваня разместились на задних лавочках. Воевода занял место на переднем, высоком сиденье, и, взяв в руки шитые тончайшей золотистой нитью вожжи, легонько взмахнул ими - этого оказалось достаточно - белки оставили орехи до иного раза, взмахнули своими пушистыми хвостищами (даже и ветер от этого взмаха поднялся) и стремительно понеслись - они сделали полукруг возле корня-моста, и вот в несколько рывков взлетели на него - дальше понеслись. Они уже не сходили с корня, который, то опадая вниз, то вздымаясь вверх, приближался к дубу-великану. И тут только ребята заметили, что белки бегут, по прорезанной корня колее - колея представляла кажущийся нескончаемый ряд отверстий, в которой с неуловимой скоростью входили и тут же вылетали железные шипы, которыми были покрыты колеса. Владислав-воевода, вновь и вновь взмахивая вожжами, приговаривал:
        - Да - всё здесь с точностью отмерено да выверено - и подобных путей на каждом из дубов по дюжине. Чтобы не произошло столкновения, к каждому из путей закреплена лишь одна колесница с белками. Когда же требуется поднять или спустить значительную группу людей - мы используем большие корзины на канатах.
        Под корнем по которому они неслись, стояли обычные яблони да вишни, там, среди садов - аккуратные домики; везде жизнь, движенье - вон крепость выситься, дуб-великан необъятной горой нарастает, ветер свежий в котором впервые чувствовалось такое им желанное дыхание моря...
        А Ваня с тех самых пор, как увидел голубя Ала, был задумчив, и ни слова не сказал. Он глядел прямо перед собою, но ничего не видел - всё более сильное волнение отражалось на его лице - вдруг, резким, прерывающимся вместе с порывами ветра голосом, он спросил у Окомира, который сидел на лавочке перед ним:
        - Скажите - ведь этот ваш голубь… он… он может лететь, куда ему скажешь, да?..
        - Да. - подтвердил Старец, который думал о чём-то своём.
        - И, стало быть, ежели сказать ему, чтобы летел в Яблоневку родимую, так и полетит, да ведь?..
        - Ну да, да… Только зачем тебе это?..
        - А дело в том, что хочу его туда направить, с письмом! Немедленно!..
        Окомир обернулся к Ване:
        - Что ж это ты родителям, Марьюшке ли собрался писать?
        - Марьюшке! - словно змей пламень из себя выдохнул Ваня. - Ну… она, конечно, и родителям передаст, но, прежде всего, всё-таки ей, Одинокой… Берёзе…
        - Ну хорошо, хорошо - сейчас, как поднимемся на вершину дуба - там дадим тебе и перо и бумагу, напишешь…
        - Нет! - резко прервал его Ваня. - Прямо сейчас НАДО писать. Вы только не вздумайте смеяться, считать это каким-то мальчишеством. Ну, разве же Солнце можно указать, когда всходить, когда уходить?!… Так как же как же можно просить чувство Любви подождать?!.. Нет - даже и не просите!.. И я требую, чтобы сейчас же мне были дано и перо, и чернила…
        Владислав-воевода, продолжая взмахивать золотистыми вожжами, обернувшись в полкорпуса к Ване, говорил:
        - Да уж, верно, всё-таки немного тебе подождать придётся, потому что сейчас подъём начнётся, а там уж - только держитесь!.. Не то что писать!..
        И действительно, к этому времени ствол дуба надвинулся - огромными, покрытыми многочисленными наростами формами раздался во все стороны, так за ним ничего и видно не было. Белки, разогнались и неслись как хорошие скаковые кони - вот корень начал выгибаться вверх - всё больше и больше становился этот уклон, и вот колесница вдруг приняла вертикальное положение - неслась вверх по стволу. Белки привычно, без всякого труда вцеплялись своими могучими когтями в кору, совершали всё новые и новые рывки, скорость их не только не замедлилась, но, пожалуй - ещё ускорилась. Шипы в колёсах верно входили в отверстия в коре (кстати сказать, толщина коры в дубах-великанах была под десять метров, так что даже и самого незначительного вреда они не могли причинить).
        Владислав-воевода приговаривал:
        - Ну теперь уж до самого верха ни остановить, ни повернуть никак не получится - сами понимаете. Это, пожалуй, один из недостатков нашего беличьего транспорта, однако ж мы привыкли к этому… Так что, Ваня-Солнце придётся тебе всё-таки подождать, да держаться покрепче, иначе…
        - Нет - я должен писать! Писать сейчас же!.. Вы поймите - это, быть может, самые важные мгновенья в моей жизни!.. Я сейчас такое чувствую! Такое!..
        Белки вознесли их уже по крайней мере на две сотни метров, теперь, корень по которому они неслись до этого, казался обычным древесным корнем - Ваня ничего этого не видел - он с пламенеющими глазами глядел прямо перед собою и выговаривал:
        - Мне нужны письменные принадлежности, и немедленно!.. Я знаю - у кого-то из вас они должны быть!..
        Окомир проговорил:
        - Ну что ж - у меня действительно есть и перо и чернильница, и несколько листов… Хорошо, я дам тебе… Но не лучше было бы всё-таки подождать немного… Как поднимемся на твёрдую поверхность…
        - Нет же - нет! - воскликнул Ваня. - Давайте мне прямо сейчас!..
        Окомир, придерживаясь одной рукой за поручень, достал из внутреннего кармана - сначала небольшую чернильницу, потом - перо, потом - лист бумаги украшенный государевой печатью. Всё это он передавал Ване, который по-прежнему ничего не видел… Он зажал край листа между колен, в одной руке держал перо, в другой - чернильницу, и вот склонился низко-низко над листом, и принялся писать. От новых и новых толчков, от ударов ветра, от сильнейшего волнения, рука его постоянно вздрагивала, и буквы расходились, разрывались - он скрежетал зубами, и неимоверными усилиями всё же сцеплял их в слова - вот, что у него выходило:
        
        "Марьюшка! Это я, Ваня - пишу среди бури, и душевной, и… Марьюшка, помнишь, ты сказала, что в конце пути мы всё равно будем с вместе, потому что Любим - это действительно так! Да! Да!!!
        Марьюшка, чтобы я ни делал, о чём бы ни думал, что бы ни видел, в каких бы кошмарных грёзах не пребывал - всё равно, в каждое мгновенье моего существования - в тёмных, холодных глубинах моих - есть Свет - так в темноте ночи живёт божественное серебро звёзд, так и в изначальном хаосе сиял источник Любви, который потом дал Жизнь всему сущему. Марьюшка - этот Свет - это Ты - это Одинокая Берёза - тот милый край, то пространство наполненное солнечным светом, и Твоей нежностью - это лучшая… да что лучшая - это единственная, истинно Живая часть моей души. Всё остальное - это вой вьюжного ветра, это чёрная безграничная пустота без звёзд, это хаос, в котором нет надежды на возрожденье… Как же я Люблю тебя! Ты всегда со мною, Любимая, Любимая, Любимая…
        Прощай, Звезда моя, но совсем ненадолго… Лишь на мгновенье… Ах, нет - как же я могу говорить Прощай, когда ты всегда со мною?! Здравствуй, здравствуй, и навсегда здравствуй ты, Жизнь моя…
        Всегда твой, Ваня".
        
        Как только была поставлена последняя точка, Ваня, совсем забывшись, выпустил и перо, и чернильницу, и они, конечно же, тут же были вырваны встречным сильным порывом ветра и начали своё долгое падение. Нет - Ваня даже и не заметил этого, он обеими руками схватился за исписанный кривыми буквами лист бумаги, попытался было перечитать, но ничего у него не вышло и он выкрикнул:
        - Теперь дайте мне скорее футляр! Скорее же!..
        Воевода, привыкший не к чувствам, но к разуму прислушиваться, был поражён таким необычайным поведеньем. Видел воевода Любовь сильнейшую; понимал, что не простой человек перед ним, но отмеченный высшим проведеньем…
        Футляра не было у Окомира, футляр оказался у воеводы, и в нём, уже скреплённое печатью, лежало послание в Белый град, к самому государю - и он, сам себя не узнавая, достал этот футляр, вскрыл печать, достал, убрал в карман письмо, и протянул футляр Ване - тот даже не поблагодарил - выхватил и, зажав меж колен, дрожащими руками принялся сворачивать письмо. Наконец, это ему удалось - он замазал печать и подхватил белого голубя Ала, который всё это время сидел, уцепившись коготками в плечо Окомира и совсем не страшился этого стремительного подъёма …
        И он не противился Ване - позволил прицепить к закреплённой на его шее тонкой, но крепчайшей цепочке футляр с письмом, а затем был подхвачен Окомиром, и услышал шёпот:
        - Взгляни в глаза этого юноши, и там ты увидишь дорогу к его дому…
        Ал взглянул в Ванины глаза, и действительно - увидел то, что было недостижимо для человеческих глаз - он узнал дорогу к Яблоневке.
        Тут же, уже неся на шее Ванино послание, он взмахнул своими белейшими крыльями, и, рассекая просторы воздуха, устремился вдаль, к Яблоневке. И тут, впервые за всё это время, Ваня оглянулся, увидел простор; на десятки и десятки вёрст простирающуюся степь, движущиеся в ней реки, леса дальние, городки да деревни, и так ему захотелось лететь, да в полёте обнимать всё это, что он уж и право, чувствовал себя птицей, и дёрнулся вслед за голубем, и, если бы не Володя, который из всех сил вцепился в него - непременно бы выскочил, и, конечно же разбился бы Ваня.
        - Ну всё-всё… - примирительно проговорил Окомир. - Дня за три доберётся он до Яблоневки…
        - Так долго?! - горестно воскликнул Ваня.
        - Так до неё здесь тысяча с лишним вёрст. Мы ж девять дней с попутным ветром по Ологе всё плыли, да плыли… - и, желая перевести разговор немного в другое русло, Старец обратился к Владиславу-воеводе. - Так когда вы, стало быть, нас заметили.
        - А ещё три дня назад. - отвечал Владислав. - С наших смотровых постов далече видно. Ждал, волновался, даже подумывал навстречу тебе плыть, но потом всё-таки решил, что не стоит …
        Неустанно всё это время бежавшие белки огибали похожие на широчайшие дороги ветви, и, поднявшись от земли уже больше чем на версту, приближались к самым верхним из обжитых ярусов дуба. Друзья примечали, что между ветвей проходит множество всяких лесенок, свешивались подъёмники, кое-где, почти сливаясь с зеленью, красовались изящные, небольшие домики. И у этих домиков были разбиты небольшие сады, и, тем людям которые там ходили, и работали, похоже совсем не страшно было находиться на такой высоте - столь же они к этому привыкли, как иные - к хождению по земле. Ветви дуба защищали их от слишком сильных, естественных на такой высоте ударов ветра… Владислав пояснял:
        - …Здесь и сейчас, в летнюю пору должно было быть весьма холодно, а уж зимой то такой мороз, что и шагу бы не сделали - в ледышки обратились. Однако ж, будет вам известно, что корни дубов только в верхней своей части древесные, уходя же в недра земли они постепенно каменеют, но и в этом твержайшем, нерастопляемом камне есть жизнь - из самых недр земли поднимается по ним пламень, и он придаёт жизнь этим троим богатырям, именно благодаря им он и в земле удерживается, и веет таким теплом, что и летом и зимою мы не чувствуем холода. А вот листья вянут - окажись вы здесь в пору листопадов полюбовались - это воистину величественное зрелище…
        К слову сказать, листья у дубов великанов, пропорционально их размерам вырастали за весну до нескольких метров, а когда падали вниз, то были подобны парусам неких солнечных кораблей, на которых, не иначе как спускались духи небес. Листья эти были так легки и мягки, что и маленького ребёнка можно было без всякой боязни оставить под этим листопадом - они обнимали бы такого ребёнка, да и летели бы, напевая свою прекрасную, печальную песнь дальше…
        Но вот, наконец, дорога закончилась. Кстати - белки, по желанию Владислава, могли свернуть и на любую из ветвей, возле которых они проносились прежде. Но они остановились они возле самой верхней из обжитых ветвей. Ветвь эта была метров пяти в диаметре, и, так как ходить по ней было всё-таки весьма опасно, то проведена была ровная деревянная дорога, окружённая перилами. Если перегнуться через перила, и взглянуть вниз, то можно было видеть нижние ветви, на которых, ходили делали свою повседневную работу люди, под ними ещё и ещё - и всё это было окружено массивными, пышными облаками зелени. Быстрым шагом шли они по этой дороге, навстречу им попались несколько воинов, одеяния которых, в отличии от светлых одеяний дружинников Белого града имели зеленоватые оттенки. Они почтительно склоняли голову перед воеводой, не без изумления узнавали и Окомира - и ему кланялись… Минут пять они шли, а там началась лестница, по которой поднялись ещё метров на двадцать, и там, вдруг распахнулась площадка…
        Владислав проговорил:
        - Не бойтесь - ветром вас не унесёт - это место защищено волшебством.
        Позади осталось лиственное море - здесь ветвь изгибалась в южную сторону, и именно на этом изгибе и была расположена эта смотровая площадка. Открывался вид не только к югу, но также была видна и значительная часть мира к западу и востоку.
        Ветер здесь всё же был, но не сильный - он, полня груди свободой, подымался от Моря. Ребята, и не думавшие о каком-либо страхе, сразу бросились к краю площадки, и, вцепившись в ограждения, сразу же всё своё внимание устремили к морю…
        Вообще-то, от основания дубов-великанов и до морского берега, было, по крайней мере пять вёрст, однако ж им казалось, что море начиналось прямо под их ногами - стоило только шагнуть и… Огромная чаша, наполненная ветрами и белыми, едва приметными гребешками волн, и, совсем маленькими, но стремящимися к чему-то неведомому парусами - таким представилось им море. Был огромнейший простор, и то, что окраин его не было видно, то, что это невозможно разом ни объять, ни постичь - от этого хотелось смеяться, и они действительно смеялись … Окомир дал им порадоваться, а потом проговорил:
        - А теперь - взгляните-ка внимательнее на юг, ведь именно туда наша дорога…
        А на юге, если приглядеться, можно было различить нечто мрачное… Вначале они просто не хотели обращать на это внимания, хотелось порадоваться красотами мира, но вот теперь, раз взглянув, больше уже не отрывались - постепенно становилось ясно, что там, на огромном расстоянии к югу, вздымается на многие вёрсты вверх исполинская гора - казалось, она прямо на глазах разрасталась, надвигалась, и уже ничто не могло противостоять её мощи. Там, в невообразимой дали за морем, она представлялась размерами столь необъятными, что, под тяжестью её, казалось, должна прогнуться, разломиться исполинскими трещинами, рухнуть в преисподнею земля. Но… гора была призрачной - сливалась с воздушными массами, и только в центре её, где мрак сгущался всё больше, мерно пульсировало что непроницаемо чёрное, что было сердцем всего этого ужаса…
        Окомир проговорил твёрдым, точно из гранита высеченным голосом:
        - Вот туда нам и предстоит идти…
        И тогда все они почувствовали страх, даже и ужас - хотелось спасти от чего-то более страшного чем сама смерть, неминуемого - хотелось бежать, укрыться в каком-то уголке.
        Старец же продолжал
        - Но не забывайте - мы вместе, а за вами - вся земля русская. То не просто слова - вы сами это почувствуйте…
        И тут, как взглянули друг на друга да на степи необъятные, так почувствовали даже и некое раскаяние - как хоть не на долго, хоть на одно мгновенье могли усомниться?.. Взялись они за руки, и, подставляя лица ветру да солнцу, улыбнулись.
        И тогда проговорил Володя:
        - Быть может, кому-то и не суждено будет вернуться, но пусть в тяжелейшие мгновенья вспомнит милую, родную землю - этот вот простор. И так хорошо, и так легко ему будет на сердце… Ах, если бы я был певцом - какую милую, нескончаемую песнь посвятил бы я тогда Родине, прямо сейчас бы запел… Да зачем, да зачем право - и так, и без моего пения, так всё хорошо, такая благодать… - и по щекам Володиным покатились тогда слёзы.
        - Ведь мы уже победили. - негромко, но так, что все слышали, произнёс Ваня. - И это очень, очень хорошо заметно… Ну, пусть потом найдёт на меня буря, затемнит, но… сейчас то так ясно, так просто! И так потом… всегда будет!..
        …И потом они ещё долго, должно быть несколько часов стояли на этой высоте, и всё глядели-глядели - то любовались на родимую землю, то глядели в ту мглу, в которую им предстояло идти. С наступлением сумерек, когда, огромным костром разлившийся в небесах неповторимый закат, окутал степь - весь этот многовёрстный простор в прекраснейшую, сотканную из легчайших туманов вуаль, когда вся земля преобразилось в некое неповторимое, искуснейшим небесным живописцем вырисованное полотно, когда уж казалось и невозможным оторваться от этой плавно перетекающей в небеса Родимой, Своей земли - тогда и та, заполонившая южную часть небес туча стала ещё более зловещей, жуткой, стало видно, что вытягиваются из неё многовёрстные щупальца, и что, кровоточащими ранами выплёскивается из неё тёмно-бордовое свечение.
        Совсем усмирился ветер, стало тихо-тихо, и донеслось из глубин степи конское ржание, потом - тишина - слух обострился, и вот стало проступать величественное со многих вёрст спокойной благодати вздымающееся, и, казалось, сходящееся именно в этом месте пение - то травы да цветы пели, то степь несла своё величественное мудрое пение, и возносилось оно, казалось, к самым звёздам, первые из которых уже проступали в небесах…
        
        * * *
        
        Потом они оставили площадку, и был ещё небольшой, на котором, помимо них, присутствовало лишь несколько знакомых человек, пир, в доме воеводы Владислава. Дом этот размещался на несколько уровней ниже, на одной из самых широких ветвей, и туда спускались уже на корзине, к которой были прицеплены канаты…
        Спать улеглись перед самой зарей, а через три часа Окомир уже будил, говорил, что пора в дорогу - лик старца казался спокойным как никогда. Конечно, ребята чувствовали себя ещё довольно сонными, но, когда на них было вылито по чану леденистой, родниковой воды, когда вспомнили они, какой сегодня необычный, волнующий день - отплытие, в эту вольную стихию, в море, то сразу же вскочили, и через несколько минут уже привели себя в порядок…
        От этой ветви, и до подножья дуба (а их разделяла добрая верста), их вновь несли белки, и это действие было ещё более завораживающее, нежели подъём. Пожалуй многие например из Яблоневских жителей, окажись они на месте ребят кричали бы, глаза закрывали, да и в обморок бы, пожалуй, падали. Друзья не кричали - лица их были сосредоточены, глаза пылали. Белки прыгали, переносились метров на десять, тут же делали новый прыжок - спицы в колёсах колесницы с невероятной скоростью сцеплялись, и тут же разъединялись с корою - это была почти скорость свободного падения, и, хотя казалось очень опасным - по словам Владислава, ни разу за все века использования этого транспорта, не было ни одного несчастного случая… Потом поверхность стала плавно выпрямляться, переходить в корень, постепенно замедляли свой бег и белки, и вот уже совсем остановились… неподалёку от набережной, и уже виден был, среди гораздо более массивных корпусов маленький кораблик - "Ласточка". Оказывается, по приказу Владислава на борт им нагрузили всяких диковинных заморских яств, которые в качестве оброка оставляли плывущие к Белому граду
купцы. Воевода, стараясь скрыть истинные свои чувства, приговаривал на их благодарности:
        - Это ли угощение?.. Остатки от былой роскоши - не более того. Ведь теперь не то что купцов не увидишь, теперь и наши рыбаки в море бы выходить не стали, если бы не наши наблюдательные посты. Пиратов бояться, и… справедливо… Ведь их чёрные гнездовья где-то у южных берегов Тёплого моря, а налетают они столь стремительно, что наш флот никакого отпора дать не может. В каждый из кораблей грифон запряжен. Говорят могут в один час преодолевать до сотни морских вёрст… Так-то… Советую вам держаться восточных берегов, ну да Окомир знает…
        Всё же в последнее мгновенье, когда они уже ступили на палубу, воевода не выдержал - по щеке покатилась одинокая, тяжёлая мужская слеза. Он не отворачивался - прошёл на южную часть пристани, и долго там стоял, смотрел вслед уже растворившемуся на водной просторе кораблику…
        
        * * *
        
        Уже слышался всё нарастающий рокот морских валов, уже чувствовалось в воздухе свежее, ласковое, обволакивающее дыхание, когда Окомир, взглянув на восточный берег, ближе к которому они теперь плыли, неожиданно сказал:
        - Что ж, здесь сделаем небольшую остановку. У нас неожиданно появился новый попутчик.
        Конечно ребята были немало изумлены, и расспрашивали Окомира - тот, однако, ничего не отвечал, но только загадочно улыбался; они и сами вглядывались в прибрежную, колышущуюся метровыми травами, полосу, но ни одной человеческой фигуры там не видели. Только конский табун стоял неподалёку от вод.
        И вот они уже причалили, вот перекинули на землю мостик, и, вдруг - взлетел по этому мостику, сияющий, словно из облаков сотканный конь - в каждом движении его была такая стремительность, такая лёгкость, что, казалось - он - это свет, и никакая сила не может его остановить. Он тут же подбежал к Окомиру, притопнул перед ним передним копытом, и склонил голову, затем подлетел к ребятам, и, взглянув в глаза каждому, приветливо кивнул. Ребята были поражены - это были не звериные, но и не человеческие глаза; в них была мудрость сродни той, что видим мы в сиянии звёзд, или же в волшебном, плавном облачном движении, и была там печаль - глубокая, вековая печаль, от которой слёзы на глаза наворачивались.
        - Ну вот он, наш новый попутчик. - проговорил Окомир. - Ему много имён, а настоящего - никто не ведает. Он самый быстрый, из всех коней земных - он в небесах был рождён… И он идёт с нами, в Кощеево царство. Я знал это и прежде. А почему он оставляет это раздолье, я расскажу вам в своё время.
        - Как же звать его? - спросил Изяслав.
        - А как вам угодно.
        И тогда все трое разом выкрикнули:
        - Ветром!!!
        Конь тряхнул своей белейшей, сияющей гривой, издал громкий и сильный, подобный нахлынувшему ветру крик - он прощался со стоявшим на берегу табуном. Те печально склонили головы…
        
        ГЛАВА 5
        "ТЁПЛОЕ МОРЕ И СЕРЫЕ СКАЛЫ"
        
        Привольный морской ветер наполнял паруса "Ласточки", гнал её всё вперёд и вперёд, и белейший, пришедший к ним из глубин степей конь Ветер, прохаживался по палубе, причём каждое его движение было настолько порывисто, легко, что удивительным казалось, как это он до сих пор не взмыл в воздух, не понёсся, среди облаков, к своей цели. И Володя, и Ваня, и Изяслав подходили к этому удивительному созданию, и тут не переставали изумляться - ведь с виду же он всё-таки напоминал, пусть и стройнейшего и самого стремительного, но всё-таки коня; однако ж обращаться к нему как к коню совершенно было невозможно - ведь не погладишь же по гриве, не скажешь какие-либо ласково-уменьшительные прозвища тому, в чьих очах - небесная мудрость, память бессчётного множества прожитых лет, и они, не зная, как к нему обращаться, оставались безмолвными, и просто глядели на него как на некое чудо, ждали чуда…
        А потом Изяслав заметил, и проговорил довольно тихо:
        - Смотрите - у него на хребте… У него прежде были крылья!..
        Несмотря на то, что произнесено это было шёпотом, Ветер всё-таки услышал - он повернулся в сторону озарённого солнцем, волнистого моря, и каждый из друзей увидел, что в мудрых глазах его заблистали яркие слёзы - нельзя было глядеть на них без сострадания.
        Однако ж Ветер совсем не хотел подобным образом смущать ребят, и тогда он обернулся, и подошёл к ним, опустил на плечо Изяслава свою, веющую небесным теплом голову, и издал печальный, долгий вздох… И тогда уж все заметили, что на хребте его, с двух сторон - глубокие шрамы…
        Тут их окрикнул Окомир, который стоял возле руля, правил "Ласточку":
        - Подойдите сюда…
        И Ветер и ребята подошли. Старец тоже был печален, смотрел куда-то в морскую даль, но взгляд его был затуманен, казалось - он полностью погрузился в мир своих внутренних видений. Вот проговорил:
        - Ну что ж, ежели вы заметили, ежели… названный Ветром позволит, тогда я поведаю одну печальную историю…
        Ветер согласно кивнул головою, и старец начал рассказывать.
        
        * * *
        
        "Три сотни лет тому назад, окажись вы в наших бескрайних да привольных степях, да взойди на один холм высокий, который Родниковым звался, потому что бил из его вершины родник чистейший, да такой целебный, что каждый испивший от него от всех болезней излечивался, да спрячься вы в час закатный, среди пышнейших трав, которые там колышутся да благоухают, да лежи там тихо, да недвижимо, так в час полуночный - увидели бы вы, что среди звёзд, словно бы серебристые свечи плывут; всё ближе и ближе они, и так ведь хорошо на них любоваться. Всё ближе и ближе свечи те приближаются, и вот уж видны гривы, в которые звёзды вплетены, вот уж приметны искры светлячкам живым подобные, которые из-под копыт так и сыплются - два коня, один из них сейчас пред вами, вторая - верная, любимая подруга его… которой сейчас нет… здесь… с нами…
        Вот два этих небесных коня касаются своими копытами трав, и тут раздаётся чудеснейший звон. Кони склоняются над водами чистейшего источника, и пьют прохладные, тихо колышущиеся в них звёзды…
        В те времена Кощей уже был изгнан в подземное царство, однако ж и в этом мире у него оставалось множество приспешников, да и сам он, с помощью волшебных зеркал, мог наблюдать то, что происходит на поверхности. И ни что не ярило его сердце так, как вид этих двоих небесных коней - безумный, яростный пламень изжигал его изнутри и не ведал Кощей ни мгновенья покоя…
        Наконец, придумал этот тёмный властелин, как заманить их в ловушку.
        Знал он, как любят они источник Родникового холма - это было их любимое место на земле. Вот наступила ночная, серебристая пора, и из небесных, бескрайних просторов, как и в каждую ночь до этого, спустились, размахивая своими крыльями, два крылатых коня. Милая подруга нашего Ветра как и всегда склонилась над водами, и тут же отпрянула, и в тревоге пропела:
        - Нет-нет - не пей отсюда, Любимый. Я чувствую - из недр земли прогрызся к нашему источнику ядовитый змей, теперь он впускает в эти воды яд…
        Ветер привык во всём верить своей подруге, однако ж здесь, впервые за всё время усомнился, и вот, что отвечал:
        - Нет - ошибаешься! Никакая сила не может причинить ни малейшего вреда Роднику. Вот смотри - сейчас я выпью его вод, и не только мне никакого вреда не сделается, но и напротив, как и всегда, наберусь я великих сил, и вновь мы сможем нестись быстрее всех ветров…
        И вот, когда он уже готов был сделать глоток, она лёгким толчком отстранила его. Слёзы выступили в дивных глазах её, взмолилась она:
        - Прошу, не ради меня, но ради жизни своей, ради того света, который всем своим полётом даришь - не пей - отравлена нынче вода. Вот взгляни - те дивные травы, которые всегда здесь цвели да благоухали, теперь пожухли, склонились, мёртвые стоят. Вспомни, какими стройными, жизни полными были они ещё вчера, неужели же хочешь им уподобиться?..
        И действительно, те травы и цветы, которые ещё недавно так дивно расцветали возле живительного, журчащего потока, теперь мёртвые, сухие лежали на земле. Однако ж и тут не послушался Ветер - опьянён он был красотой мира, не ведал зла, и вот вновь склонился над потоком. Тогда верная подруга его, видя, что никак иначе не поможешь, решилась на великую жертву, вновь отстранила она его, и молвила:
        - Что ж - сейчас ты убедишься в правоте моих слов. Прощай, милый друг, вспоминай обо мне, и… дари своим полётом счастье многим!
        Сказала так, испила один глоток, и тут же пала бездыханная.
        Потемнело в глазах у Ветра, страшная мука сжала его сердце, и не знал он, как от этой муки избавиться, а она всё жгла и жгла - невыносимая, адская боль. И закричал тогда Ветер так, как никогда не кричал - по всей степи пригнулись и скорбно вздохнули, сочувствуя ему, травы. Как на колени, пал Ветер перед своей Любимой на передние копыта, свою голову на её уж похолодевший лоб положил, и одна за другой скатывались из его пылающих глаз раскалённые слёзы.
        И шептал он на языке людям непонятном:
        - Прости меня, Любимая! Но… зря ты жертвовала собою - мне всё равно не жить без тебя! Без тебя нет ни свободы, ни радости полёта, ни Любви - ты озаряла мою жизнь, а без тебя - всё блекло, всё пустота… Но… я согрею тебя своими слёзами - ты оживёшь! Ты не можешь умереть!..
        И тут, словно в ответ, на этот мучительный стон, задрожала вокруг земля, пошла трещинами, и в друг, в одном месте, почти у самой вершины холма вздулась, и разорвалась - из разрыва глянула на Ветра отвратительная, смрадом веющая змеиная морда, вот распахнулась пасть, и оттуда, вместе с раздвоенным, бешено извивающимся языком, вырвалось ещё и яростное, насмешливое шипенье:
        - Верно - она ещё жива. Мой яд останавливает сердце, тело замерзает, но, стоит залить ей в уста иную жидкость, которая пламени подобна, и тогда оживёт твоя подруга. Только вот не позавидуешь такой жизни - ведь она ничего общего не будет иметь с вашими прежними поднебесными полётами - она проснётся уже в моём царствии, и там ей, волей-неволей придётся стать моей рабыней! Ежели она и выйдет, о жалкий безумец, то уже совсем иной… Она будет дышать пламенем, жечь, убивать, сеять злобу, разрушения…
        Подобно буре взвыл Ветер - звёздами полыхнули его крылья, но тут змей дыхнул на него ядовитым облаком - небесный конь тут же ослеп, и пал без чувств…
        Очнулся он, разбуженный лучами восходящей зари, и уже после узнал, что без жизни, без движенья пролежал, омываемый водами источника тридцать три дня и тридцать три ночи. Родник больше не был ядовитым - он изгнал из него змеиный яд, и конь смог подняться, и взмахнуть своими крыльями. Уже жгла его мука, уже катились одна за другою слёзы, и темно, и горько было и в глазах, и на душе его - недоумевал Ветер, почему Враг оставил ему жизнь…
        Прошло много времени… много мучительного, тоскливого времени, когда он едва ли лишился рассудка, пока Ветер не познал окончательно, зачем Кощей оставил ему это существование - только чтобы издеваться над ним, чтобы окончательно сломить того, кто прежде разжигал в нём такую лютую ненависть. Теперь каждый раз, когда Ветер склонялся над каким-либо источником - воды окрашивались в пылающий, кровавый цвет, и проступали невыносимые виденья: его любимая на цепях подвешена висит, а под нею кипит, лавовыми пузырями лопается огненное озеро, жжёт её жар, подымаются, обволакивают тело ядовитые пары, въедаются в её плоть, она дрожит, хрипит, она почти без сознания.
        Ветер, если бы только мог - вырвал бы себе глаза! Он метался и на земле и в поднебесье, и нигде не было ему ни мгновенья покоя.
        В муке одиночества, в жажде исправить свершённое, он готов был на всё, и вот полетел в Пустыню Смерти. Он несся к воротам Кощеева царства, а навстречу ему, до самого поднебесья взвилась исполинская, тёмная буря. Из глубин её, вместе с беспрерывным голосом, нёсся ещё и знакомый, ненавистный глас Врага:
        - Хочешь со мной силами помериться?!.. Ну что ж, безумец, я давно этого ждал, и теперь позабавлюсь на славу!..
        Ветер понимал, что шансы на победу не то что невелики - их совсем нет, и всё же теперь он чувствовал страстную потребность бороться, полностью в этой борьбе выложится, сделать всё, чтобы только вернуть Любимую. И он бросился в этот мрак, в эти вихри из стремительного, раскалённого песка сцепленные. Он размахивал крыльями, он вгрызался всё дальше в этот удушливый, ядовитый мрак - он чувствовал, как смертоносный жар ядом переполняет его тело, но он, уже ничего не видя, всё же продолжал прорывать куда-то вперёд.
        Последний, страстный рывок - кажется, Ветру почти удалось прорваться. Но заскрежетал, разъярённый таким упорством глас:
        - Вы никогда не будете вместе! НИКОГДА!!!
        И точно молот исполинский ударил Ветра, вбил в ядовитые пески Мёртвой пустыни, и сверху песками засыпал. Кощей, думая, что навеки расправился с ним, убрался восвояси… Однако, Ветер был жив - теперь, когда смерть была так близка, он не мог смириться с этим тёмным забвеньем, он жаждал жить, бороться, любить; и он, неимоверными усилиями, превозмогая смертную боль и усталость, медленно, рывок за рывком, смог выбраться из-под песчаной насыпи. В глазах - тьма, и лишь с трудом смог разглядеть, что кругом - навеки мёртвые, на многие метры вглубь выжженные пески Мёртвой пустыни; кое как смог приподняться на дрожащие копыта, хотел взмахнуть крыльями, и тут оказалось, что крылья его больше не слушаются, что они сломаны, висят ненужными, отягощающими ошмётками, и стекает из них чёрный яд…
        Никому не ведомо, и даже сам Ветер едва ли сможет вспомнить, как ему всё-таки удалось доползти до брега Тёплого моря. Но, так или иначе, рыбаки стоявшего неподалёку селения увидели конское тело, которое возле самой полосы прилива лежало. Сначала подумали, что - это скелет, ибо настолько он исхудал. И, только когда подошли ближе, то обнаружили, что в Ветре ещё теплится жизнь. Здесь силы оставили его - он замер в тщетном, последнем усилии у морских вод, которые конечно не могли избавить его от страшной жажды… И увидели рыбаки его крылья, которые совсем уже потемнели, и сгнили - поняли, какой перед ними конь, и, отнеся в селение, не жалели сил, чтобы излечить его. То было кинидийское селение, а местные то знахари - одни из лучших врачевателей на всём белом свете - много дней и ночей боролись они за его жизнь, и тогда то и пришлось отрезать крылья, потому что иначе Кощеев яд разъел бы всё его тело… Но окончательного излечения всё-таки не приходило - тогда изрёк один из тех целителей:
        - Есть на земле такое место, которое особенно дорого ему. Там земля родная изгонит из него остатки яда…
        …На следующий день корабль уже нёсся, рассекал просторы морские к родимой, Русской земле…
        …И вынесен был Ветер на Родниковый холм. Люди принёсшие его отступили… Два дня пролежал Ветер без всякого движенья, а на рассвете третьего вскочил, полный новых сил, но только без крыльев… И с тех пор остался в степях, с ветрами, да с табунами носился, да только не было такого мгновенья, когда бы не снедала его тоска-боль за Любимую; ведал он, что в Кощеевом она царстве, всё мучается… Конечно - хотел проникнуть туда, но всё не представлялось возможности, и вот, наконец, появились мы.
        
        * * *
        
        С большим вниманием, с волнением выслушали ребята рассказ Окомира. Всё это время они неотрывно глядели на Ветра, и словно бы наяву видели то, что слышали - и там им было жалко - и не только этого дивного коня, не только его милую, верную подругу, но и вообще - всё прекрасное да хрупкое, что в разные времена было изничтожено на этом свете, что выступали у них на глазах слёзы, и немедленно хотелось свершить что-нибудь, чтобы исправить хоть частицу этого зла… И вот, по окончании рассказа, Ваня подошёл к Ветру, и, склонив перед ним голову, проговорил:
        - Ты знай - мы вместе с тобою, теперь ты наш друг - такой же, как и все остальные, и мы, чтобы ни случилось - не оставим тебя, и вызволим твою Любимую. Ежели тебе суждено погибнуть, то мы погибнем вместе…
        Конь вздохнул, но вот небесные его глаза засияли, одарили новым, прекраснейшим сиянием …
        А "Ласточка", улавливая попутные ветры, всё плыла и плыла, в видимости восточного берега Тёплого моря. До берега было не более пяти вёрст, и хорошо видны были вздымающиеся на холмах дивные, украшенные мраморными, изумрудными, рубиновыми, радужными башнями, дворцами и роскошными садами - города, большие и малые. Видны были порты и там пышным разноцветьем вздымались корабельные паруса.
        Ваня многие часы проводил, стоя у борта, любуясь - глаза его мечтательно пылали. Несколько раз ему даже довелось посмотреть туда в подзорную трубу, и он увидел не только фигурки человечков, диковинных животных (в основном - верблюдов), не только невиданные прежде пальмы, но и над всем этим - волнующее величие далёких гор - так влекущих к себе, похожих на сгустившиеся, увенчанные седой мудростью небеса. Конечно, из уроков географии он знал, что - это Кинидия; вспоминались и сны, в котором он был путешественником, пробирался через неисследованные джунгли к тем мудрым, непостижимым, воистину божественным горам. А Окомир говорил:
        - Затаилась, готовится к большой беде Кинидия. Из портов - видите - ни единого кораблика не выходит - опасаются пиратов. Теперь разве что весь Кинидийский флот, собравшись, может выйти в море, но и то не безопасно - ведь Кощей сейчас может наслать шторм такой силы, что половина флота разом будет затоплена…
        Окомир был недоволен, когда подзорную трубу поворачивали в сторону берега - по его указанию, теперь один из ребят сидел на специальной круглой площадке, распложенной в верхней части мачты, и оттуда наблюдал в трубу либо юг, либо запад - в том случае, если бы вдруг появился какой-либо парус или же какое-нибудь тёмное пятно, неестественно быстро движущееся над водами, то в его обязанности входило немедленно оповестить об этом иных. Однако ж, чем дальше они плыли, тем гуще становилась расползшаяся по южным небесам, тяжкая, иссушённая мгла. Она не была совсем непроницаемой, она медленно, вязко сгущалось, и, казалось, что плывут они в некое раскалённое болото. Чем дальше к югу, тем, естественно, становилось жарче, Солнце палило немилосердно, и, ежели для жителей той же Кинидии было не привыкать к такому пеклу, то русичам конечно ж было невыносимо. И ежели Ветер и Окомир каким-то образом умудрялись не поддаваться этому, то ребята буквально изнемогали, и частые купания в специально натянутом от акул загончике, помогали совсем не на долго….
        Десятый день морского плаванья выдался особенно жгучим, и тот ветерок, который придавал силы корабельному парусу, теперь совсем истомился, умер, парус сник, и весь день Окомир провёл в капитанской комнатке - в тяжёлом, беззвучном воздухе - казалось - на многие вёрсты окрест разносятся звуки от перелистываемых им страниц, слышался его прерывистый, выговаривающий заклятья голос - и вдруг, в окружающем безветрии тёмно-зеркальной поверхности моря парус победно взвыл, стал раздуваться, и вот "Ласточка" вновь полетела вперёд, в царствие жара. Спустя некоторое время на палубу вышел и сам Окомир и прошёл к рулевому колесу, и, заняв у него место, проговорил:
        - Ветер то я наколдовал, да вот скоро иной ветер найдёт… Такой ветер, что мало не покажется… Э-эх - если бы ты только довелось добраться до окончания Серых гор. Ведь там можно и к берегу пристать…
        Ребята, которые слышали эти слова, знали, что Серые скалы, которые уже второй день пути возвышались на берегу, совершенно не пригодны для того, чтобы к ним причаливало какое-либо судно. Скалы эти, похожие на тысячи и тысячи острейших, вздымающихся к небесам клыков, появились не более чем за тысячу двести лет до описываемых событий, когда разрушено было древнейшее Кощеево царство и появилась на его месте Пустыня Смерти. Тогда дрожала, складками вздымалась земля, трещинами раскалывалась, и вырывался из этих трещин глубинный пламень. Говорили, что Серые скалы были вытеснены из глубин земли Кощеем, взамен образовавшихся там пустот его жуткого Подземного Царствия. Вздыбились они не только на берегу, но и на дне, так что подход был буквально усеян острейшими рифами - потому-то ни одно судно, за исключением небольших рыбацких лодочек не подплывало к ним. Впрочем, и рыбаки, даже и в лучшие дни редко подплывали к этим мрачным утёсом, веяло от них и мрачностью, и жутью, рыбы там почти не водилась, а та, которая и попадалась, была совсем не вкусная, горькая, словно бы отравленная.
        Среди скал были острые зубцы метра в два-три, но были и такие которые вздымались и на двести, и даже на триста метров, они причудливо, хищно, жадно переплетались меж собой, и было неприятно глядеть на это хаотичное переплетенье - это что касается замечания Окомира, о ветре, которого "мало не покажется", то тут ребята недоумевали - казалось окружающие массы раскалённого, давящего воздуха никакая сила не сможет сдвинуть…
        Вскоре после этого подошла Ванина очередь дежурить на мачте, глядеть в смотровую трубу. У него была бутылка с прохладительной, фруктовой жидкостью - одним из подарков Владислава-воеводы, однако ж, несмотря на то, что этот напиток действительно был очень хорош для утоления жажды - теперь он не помогал - воздух был совершенно выжитый, раскалённая его масса выжигала лёгкие, слепила глаза; всё сильнее кружилась голова, бил там набатом раскалённый, становящийся всё более тяжким колокол…
        Неожиданно Ваня понял, что почти заснул, с трудом приподнял голову и… не увидел ничего, кроме густого марева, в котором плыли, переливались мертвенным, выжженным цветом тёмные круги. Тогда он нащупал бутылку, и вылил, ставшую уже тёплую жидкость, себе на голову. Это несколько помогло - во всяком случае зрение вернулось - он взглянул в подзорную трубу на юго-запад, куда теперь, вместе с изгибающимся берегом плыла "Ласточка", и тут же крикнул:
        - Тревога!
        Подобно раскату грома показался ему собственный голос, и от этого он сильно вздрогнул, ещё раз взглянул в трубу, и тут же, проклиная свою слабость, понял, что погрузился в дрёму в самое неподходящее время - из той тьмы, которая густела перед ними теперь вырвались, и теперь были уже недалече чем в пяти вёрстах несколько массивных, чёрных пятен.
        - Скорее спускайся, и не забудь трубу. - повелел Окомир.
        Ваня уже слетел вниз - протянул ему трубу. Окомир принял, взглянул, и тут же проговорил:
        - Это грифоны, которые везут пиратские суда. Они нас уже заметили, и плывут сюда. Спасаться бегством бессмысленно… Э-эх, ну да ладно - скорее - оставляем палубу.
        Все они, в том числе и Ветер, спустились на кухню - сияющий конь стоял, и глядел на Окомира мудрыми, всё понимающими глазами.
        - Теперь - единственная наша надежда - этот люк…
        И он кивнул на люк, который так хорошо подделан под пол, что со стороны его можно различить только по небольшому кольцу. Теперь Окомир подошёл, распахнул люк, склонился - дунул на кольцо, и вдруг оно оказалось в его ладони - он тут же бросил его в воду, и теперь, ежели закрыть люк, то даже и внимательно приглядываясь, было бы невозможно его разглядеть.
        …И тут только поняли ребята, с какой действительно скоростью несли пиратские корабли грифоны - когда они уходили с палубы, до них ещё было три версты, теперь - вдруг прямо над их головами раздался оглушительный и отвратительный, похожий на звук раздираемого мяса вопль - он прорезался через обшивку кораблика, нахлынул на них, и они вздрогнули, сжались - вот, казалось, сейчас последуют удары исполинского клюва, и кораблик вместе с ними будет раздроблен. Удар действительно последовал - то пиратское, массивное судно врезалось в маленькую "Ласточку", и тут же полетели хищные абордажные крючья, тут же затопали по палубе тяжеленные, многочисленные ноги - раздались голоса, похожие на ненавистнические вопли…
        Первым в люк прыгнул Ветер - его конское тело сразу же ушло под воду, так что он занимал совсем немного места. Затем в морские воды погрузился Окомир, а за ним, один за другим, и трое друзей, закрыли люк, оказались во мраке, тесно прижавшиеся друг к другу. Гулко плескалась вода… вот снова прорезался отвратительный, кровожадный вопль грифона. А "Ласточка" стонала, "Ласточка" дрожала под многочисленными ногами, что-то беспрерывно падало, грохотало, трещало, ломалось, слышались такие удары и вопли, будто происходило там ожесточённое побоище. И вопли и удары всё нарастали, и вот заскрипели доски прямо над их головами, вот раздался звериный в своём примитивном ожесточении, но всё же явно сыплющий какими-то словами голос.
        - О чём он кричит, вы понимаете? - спросил у Окомира Владимир.
        Окомир отвечал слышным им одним шёпотом, и, хотя говорил он о вещах тревожных - голос его действовал успокаивающе:
        - Капитан говорит о том, что сам, в подзорную трубу (а подзорная труба явно подарена этим дикарям Кощеем) - видел на нашей палубе фигуры людей, и ещё какого-то зверя - это он Ветра подразумевает. Его команда продолжает обыскивать "Ласточку", но, понятное дел, никого ещё не нашли. Капитан ругается на чём свет стоит, вопит, что всех на медленном огне поджарит, коли они нас не найдут. Вот они и продолжают искать, заодно переносят всё, что считают ценным на своё судно…
        Некоторое время ничего не изменялось - всё тот же грохот да вопли, и только удивительным казалось, сколь же долгое время маленькая "Ласточка" может выдерживать все эти удары, и откуда на её борту столько предметов, что можно столько их валить… Но вот вновь заговорил Окомир:
        - Ага - капитан надавал тумаков своим подопечным, и орёт, чтобы зажигали "Ласточку" - что ж - этого и следовало ожидать… Некоторое время они будут оставаться поблизости, следить - не выскользнем ли мы из какого-нибудь тайного укрытия в судне, так что наша задача - продержаться здесь как можно дольше.
        Топот и крики стали удаляться, вновь завопили грифоны, а в скором времени раздался, постепенно приближающийся треск пламени. Окомир всё тем же спокойным голосом вещал:
        - Нельзя забыть и о той буре, о приближении которой я говорил ещё прежде. Мы не должны выплывать отсюда, прежде чем уплывут пираты, но и задерживаться нельзя ни на мгновенье - во чтобы то ни стало до начала бури мы должны добраться до Серых скал. Будем делать так - пусть каждый по очереди осторожно выплывает, и, прижимаясь к борту, немного выглядывает…
        Прождали показавшуюся невыносимо долгой минуту, и тогда Ване первому выпало выплывать и выглядывать. Он, придерживаясь руками за днище, подплыл к его краю, и осторожно, половиной лица выглянул: Пиратская флотилия, судов в тридцать (а это была лишь незначительная часть их флота), выжидающе замерла в двухстах метрах - грифоны, эти двухголовые, часто утаскивающие Кинидийских слонов, и клювами раскалывающие гранитные глыбы птицы, носились, прицепленные к судам крепчайшими цепями, и, исполняя волю кормчих, выделывали круги, оставляя часть цепи ненапряжённой, а суда - на месте. Новые и новые кровожадные вопли вырывались из их глоток… Ваня вернулся, и вкратце поведал, о том, что видел.
        Спустя ещё минуту поплыл Ярослав, и, вернувшись, доложил, что сверху уже сыплются пылающие обломки. Отправившийся через следом Володя подтвердил слова Изяслава, и добавил, что за пиратскими судами с западной стороны нарастает стена тьмы. Окомир вздохнул:
        - Это колдовская буря надвигаются… Что же они медлят?.. Да у них верно, у южного берега какая-то бухта - грифоны их должны успеть довести туда…
        Ещё минута прошла, и Ваня своими глазами увидел эту грозную картину: от самых вод и до высочайшей точки небес вздымался грозный, молниями пышущий вал - он протягивался от горизонта и до горизонта. А кругом сыпались, шипели пылающие деревяшки, "Ласточка" начинала крениться - уходить кормою под воду.
        Ваня вернулся, рассказал, о том, что видел. Окомир вздохнул:
        - Нет, мы больше не можем оставаться здесь. По видимому, они решили дождаться до тех пор, пока "Ласточка" не затонет. Плывём к восточному борту - держитесь за руки да глядите какое-нибудь бревно, укроемся за ним.
        И действительно - уже невозможно было оставаться в этом временном укрытие, пламень гудел над головою, и совсем уже близко, что то с грохотом валилось на люк, и выгибался густой, удушливый дым. Взялись за руки (а Володя держался за тёплую гриву Ветра), и поплыли. Поверхность над головами была мутна от осыпающейся на неё гари, метались блики пламени, новые и новые обгорелые доски и брёвна падали в воду, шипя, поднимая обильный пар, затухали. Они выбрали одно бревно показавшееся побольше иных, и, схватившись за него руками, осторожно, прижимаясь к ещё жаркой его поверхности, огляделись: лишь с одного пиратского судна могли их увидеть, и… кажется, действительно увидели! Грифон, который до этого кружил над ним, издал боевой, оглушительный вопль, несколько раз из всех сил взмахнул крыльями, и мрачное это судно устремилось к пылающей "Ласточке". Друзья, в ожидании неминуемой гибели, прижались друг к другу - зачарованно, широко раскрытыми глазами глядели на стремительно приближающуюся, кровожадную птицу - уже можно было слышать злые вопли пиратов, которые толпились на палубе, но… на самом деле их не
заметили, и судно, описав полукруг, влилось в пиратскую армаду, которая убиралось восвояси. Но этого ребята уже не видели, потому что на фоне юго-западного небосклона многометровым факелом пылала "Ласточка", корма её уже полностью ушла под воду, и только объятый пламенем, увенчанный расправившей крылья ласточкиной фигурой нос ещё вздымался, объятый пламенем, темнеющий. Но очень быстро и над носом сомкнулись воды, теперь на поверхности покачивалось много обгорелых брёвен, даже и значительная часть мачты, с потемневшим, изодранным обрывком паруса плавала неподалёку. А над всем этим, грозный, плотно клубящийся, беспрерывно сыплющий молниями надвигался, заполонял собою мироздание вал мрака. Лучи солнца ещё прорывались через пелену, но пелена эта стремительно неслась, становилась всё более и более плотной.
        И вот первый удар бури - засвистел, в клочья разметал клубы пара сильный порыв отнюдь не морского, но пустынного, удушливого воздуха.
        Появились первые, пока не большие волны - однако ж видно было, что с юго-запада движутся волны всё более и более высокие - ряд за рядом, и дальше, в клубящемся мареве чудились уже настоящие исполины, постепенно переходящие в сыплющую молниями стену мрака.
        - Быстрее - плывём к берегу. - спокойным голосом повелел Окомир.
        Они повернулись на восток, и тут сердца защемило от отчаянья - до берега, который больше всего походил на усеянную острейшими клыками пасть было по крайней мере две версты, и о том, чтобы преодолеть это расстояние прежде чем нахлынет сильнейшая часть бури нечего было и думать.
        Тогда взглянул на них небесно-мудрыми глазами Ветер, и издал несколько звуков - столь мелодичных, что и какой-нибудь человеческий, умелыми руками созданный инструмент едва ли смог бы повторить их.
        - Держитесь за него - он пловец столь же хороший, как и бегун.
        И вот, только ребята взялись за его шею, как Ветер начал делать сильные, стремительные рывки к береговым зубцам. Он действительно плыл быстрее нежели какой-либо из человеческих пловцов, однако всё-таки недостаточно быстро, чтобы обогнать бурю. Плывущих то возносило на волну, то кидало вниз, всё чаще смыкалась над головами вода. Уже не было видно Солнца - низко над головами, клубясь, пролетала ядовито-тёмная завеса, брызжущая ветвистыми, мутно-бордовыми молниями - сзади же стремительно нарастал беспрерывный, раздирающий, казалось и небеса и море грохот. Каждая из новых волн была выше, сильнее предыдущей, и в каждой новой волне чувствовалась тёмная, сжимающая тела сила …
        - Быстрее же, быстрее! Прошу тебя - быстрее! - торопил Ветра Изяслав, и сам, хотя от этого едва ли была какая-то польза, грёб свободной рукою.
        Вот их понесло вниз - вокруг всё потемнело, и, по нарастающему сзади грохоту ясно было, что сейчас обрушится, раздавит их исполинский вал. Ребята быстро оглянулись и увидели только часть жадно несущейся на них тёмной водной стены. Окомир проговорил голосом столь сильным, что каждый, несмотря на грохот, хорошо слышал его:
        - Вберите побольше воздуха - ныряем и плывём под водою, сколько хватит сил. Крепче держитесь друг за друга …
        И вот Ветер шумно повёл ноздрями, и резко нырнул, увлекая за собою и друзей, которые из всех сил вцепились в него. Ветер, подобно некоему служителю Морского царя, стремительно и ловко, весь вытянувшись, делая сильные рывки не только копытами, но и всем телом плыл под водою. Было темно, но всё же в мрачный водных массах можно было различить вздымающиеся от незримого дна, и метров пяти не доходящие до поверхности каменные шипы, некоторые из которых ещё и разделялись и подобны были рогам, вилам, каким-то причудливым орудиям смерти - в общем, они достигли уже тех прибрежных вод, в которые не решались заходить даже самые отчаянные капитаны.
        Здесь воды полнились незримыми, стремительными мускулами, которые то пытались вздёрнуть их обратно, на поверхность, то вдавливали в морскую пучину к каменным клыкам. Чувствовалось, что Ветер отдавал все силы, чтобы только не поддаться этим водным токам; ребятам и самим приходилось несладко - они вцепились в Ветра, но всё же чувствовали, что водная стихия постоянно их отдирает, относит куда-то прочь, что пальцы разжимаются… Уже не хватало воздуха, горели лёгкие… Сверху навалился особенно сильный поток, Ветер пытался справиться, однако ж незримая эта сила была слишком велика, коня закружило, стремительно метнуло вниз - от этого рывка у Вани оказалась вывернутой рука, тут же водные мускулы сжались вокруг его тела, рванули в сторону, и вдруг он оказался оторванным - забыв, что он под водой, обо всём позабыв от смертного ужаса - он закричал… И тут сильная рука перехватила, удержала готового кануть в этой круговерти Ваню - юноша сразу же узнал - это была рука Окомира.
        Незримая сила несла Ветра всё вниз и вниз - на острые клыки… И всё же он успел вывернуться, и, потом, совершив ещё несколько сильнейших рывков, взмыл к поверхности - на вершину какого-то вала, где все, наконец то смогли вздохнуть хоть немного воздуха - и тут же вновь метнуло их вниз, и вновь была борьба, вновь едва не раздавило о каменные шипы - чем ближе подплывали к берегу, тем ближе к поверхности подбирались эти смертоносные выступы, теперь некоторые из них вздымались из вод, вздрагивали от ударов волн, а верхушки некоторых появлялись в разрывах между волнами - и теперь, при каждом новом погружении велика была опасность быть пронзёнными…
        …До берега оставалось не более сотни метров, и вся вода буквально кишела каменными копьями; несомая колдовской, тёмной волей водная стихия разбивалась о них в исходящие пеной клочья, но ещё продолжала своё судорожное, стремительное движенье на приступ клыкастых утёсов. Отблески молний метались беспрерывной чредою - тот тут, то там вытягивались слепящие колонны, и вот одна из них ударила в особенно высокий каменный клык, на который несла их волна. Клык тут же побелел, и с пронзительным треском покрылся трещинами, в одном месте лопнул, и всей своей многометровой, многотонной, раскалённой махиной начал заваливаться на ребят. Ветер страшным рывком дёрнулся вглубь водной пучины, и в сторону.
        Раскалённая громада рухнула где-то совсем рядом, и их подхватил неукротимый обжигающий водный поток - Ветер ещё пытался сопротивляться, однако ж сила этого течения была настолько велика, что сопротивление было невозможно… Ваня уже не понимал, кто его держит, за кого он сам, так отчаянно вцепившись - удар спиной о каменную поверхность - но всё же он не был раздавлен - в последнее мгновенье один из многочисленных в клубок переплетённых здесь водных потоков-мускулов со страшной силой дёрнул его вверх, вырвал на поверхность, в густые, то поглощаемые, то вновь возрождаемые наслоения тёмной пены - теперь до берега оставалось лишь несколько метров… И тут Ваня понял, что никто его больше не держит, что он остался совсем один…
        Вот непроницаемая темень пала сзади, затмила всё; Ваня стремительно обернулся - увидел необъятную взору, должно быть до самого поднебесья вздымающуюся волну - от неё не было спасенья, она была уже в нескольких шагах, и должна была раздавить не только его, но и скалы и весь мир - и в следующее мгновенье она налетела на измождённого борьбой, избитого Ваню - удар был настолько силён, что сразу нахлынул непроницаемый мрак, и юноша ничего уже больше не помнил…
        
        * * *
        
        Первое, что услышал Ваня, когда очнулся, был оглушительный вой ветра; первое, что увидел - уродливые каменные недра. Казалось, что некто выдрал из ещё живых, раскалённых, жидких недр нутро, а потом всё это застыло и теперь топорщилось бесчисленными каменными сосульками, чернело впадинами; всё кривилось, изгибалось, содрогалось под ударами бушующей где-то снаружи стихии. Неподалёку горел, трещал, изгибался маленьким язычком робкий костерок. В свете этого неверного пламени можно было разглядеть Изяслава и Ветра. Не теле коня появилось несколько сильных, темнеющих ушибов; у Изяслава же синяки и ссадины покрывали всё лицо, один глаз заплыл - Изяслав тяжело, глубоко дышал - он находился где-то меж забытьём и жизнью; разбитые его губы медленно шевелились, выдыхали какие-то неясные слова. Что же касается Окомира, то Старец склонился над Ваней, подносил к его губам чашу с только что сваренным целебным питьём, приговаривал:
        - На вот - выпей - это тебе на поправку…
        Ваня отхлебнул, кашлянул - боль прожгла грудную клетку.
        - Осторожней, осторожней…
        - А где Володя?..
        - Володю мы не нашли… пока что…
        - Да что же мы тогда здесь?!..
        Ваня попытался подняться, но тут его тело резануло такой болью, что он заскрежетал зубами - едва сдержал крик. Окомир молвил:
        - Вот видишь, и я не лучше…
        И только теперь Ваня заметил, что рукав на левой руке Окомира разодран, пропитан кровью, сама рука же рука наспех перевязана и не подвластна ему. Старец попытался улыбнуться, и продолжал:
        - Это ещё ничего - легко отделались - ведь, вспомни - поднялась такая волна, что нас непременно должно было разбить о скалы, раздавить водной массой. Но нам очень повезло - здесь, между скал узкое ущелье, и именно в это ущелье мы и попали, понесло нас - кувыркало, о стены ударяло, а стены здесь, сам знаешь, все в выступах - за эти выступы нас и зацепило, обратно в море не унесло.
        - Так, и долго мы здесь? - спросил Ваня.
        - Не более одного часа.
        - И вы утверждаете, что мы легко отделались! - тут же взорвался юноша. - Сидим здесь, укрывшись, в тепле у огонька, а Володя - там…
        Ваня, побледнев, ухватившись руками за один выступов, стал подыматься - ноги его дрожали, губы были сжаты в тончайшую белую полоску, на лбу выступила испарина.
        - Конечно, конечно - я понимаю тебя. - приговаривал Окомир, поддерживая Ваню здоровой рукой. - Да только куда ж мы - такие израненные?.. Иль, думаешь, я за Володю не волнуюсь?.. Я уж пробовал выходить - там такой ветрило, что на ногах устоять невозможно, воздух тёмными вихрями полнится - в двух шагах уж ничего не видно - словно бы ночь наступила, хотя сейчас ещё дневное время…
        Ваня смог сделать несколько шагов, но там силы оставили его, и он повалился бы, если бы его не поддержал, не уложил осторожно Окомир.
        Тут мягкое покрывало сна нахлынуло на Ваню, и не было ни сил противиться этому блаженному забвению…
        
        * * *
        
        Ваня очнулся и Изяслав, который до этого сидел, прижавшись спиною к стене, тут же вскочил, обнял Ваню за плечи, но ничего не сказал - не знал, что сказать - в сердце его бился образ Елены, и уверен он был, что она его любит, и что всё у них будет хорошо - он уже совсем не чувствовал своих ран, и проговорил:
        - Ну, что же мы тут стоим?.. Пойдёмте скорее Володю искать.
        Они, пригнувшись под низко нависающими сводами, один за другим вышли из пещеры, и тут - радость! - Сразу же взметнули головы вверх, а там, над унылыми, искривлёнными, выпирающими во все стороны каменистыми шипами - ярко-ярко сияющие синевой, всё переполненное, льющееся солнечным светом, яснейшее, без единого облачка неба - и так несправедливо казалось, что у Ветра уже нет крыльев, что не может он взмахнуть ими да и унести их из этой мрачной, безжизненной страны острого камня…
        По стенам ущелья, причудливо дробясь, метался гул волн, и, сделав пару десятков шагов, они вышли на каменистый пляж, из которого тоже торчали каменные, местами переломанные шипы, зато здесь открылась уже целая половина небосклона, и видно было, что на юге и на юго-западе ясный его цвет увядает, отравленный постоянно подымающимися из глубин Мёртвой пустыни ядовитыми, раскалёнными потоками, а ещё дальше - клубилась, в любое мгновенье готовая обрушиться новой бурей мгла. На море - ни единого паруса, но им уже было известно, как быстро передвигаются пираты… Они оглядывались по сторонам, высматривая какие-либо следы Володи, но ничего не было. Тогда они вернулись в ущелье, и, внимательно оглядывая клыкастые стены, пошли по нему. Первым заметил Ветер - он наклонил голову, и копытом ткнул в кусок материи, который забился в расщелину меж каменными плитами. Ваня, который стоял ближе, вытащил этот лоскут, и тут же проговорил:
        - Ну что ж - Володя здесь по крайней мере был… Это ведь от его рубахи…
        Но Ваня приметил также и то, что лоскут был пропитан кровью, и сердце его сжалось. Он ускорил шаги, и шёл теперь первым, едва ли не бежал. Стены постепенно сужались, и здесь уже не могли идти двое рядом - во всяком случае тогда бы постоянно задевали за беспорядочные острые наросты камня - тут новая, сильнейшая тревога! - он резко остановился, склонился, воскликнул:
        - Глядите!
        Здесь, из-за выступающего на дне ущелья каменного гребня, скопилась довольно большая горка истолчённого бурей щебня, и на щебне этом отчётливо проступал след когтистой лапы.
        Окомир сам склонился:
        - Ни на тигра, ни на льва это не похоже - слишком велик этот… Хм-м, кто же это может быть. Если память мне не изменяет…
        - Да какая разница, как называется этот зверь! - вновь воскликнул Ваня. - Главное, что этот зверь хищный. И Володя…
        Ваня не договорил, махнул рукою, а когда Окомир попытался остановить его, окрикнул, чтобы не забегал далеко вперёд - бросился бежать - спотыкался, но хватался за узкие стены, удерживался - продолжал бежать. Несмотря на большую вероятность налететь на один из шипов, мчался из всех сил - за ним поспешал, тяжело дышащий, ещё всё-таки не совсем пришедший в себя Изяслав, а следом нёсся, едва-едва не ранясь о стены, Ветер. Окомир, как ни старался, значительно отстал от них…
        Вот ущелье сделало резкий поворот, и Ваня, только чудом не налетев на клыком выпирающую грань, не снижая скорости свершил этот поворот. Сразу за этим поворотом ущелье расширялось, и делилось на несколько частей - вверх вздымалось некое подобие растрескавшейся, массивной лестнице. Тут же загрохотал в этом каменном лабиринте звериный рык, которые тут же перешёл в беспредельно яростный наполовину живой, наполовину железный визг.
        - Проклятая тварь!!! - сжав кулаки, из всех сил закричал Ваня, и, подхватив острый, похожий на копьё обломок скалы, ещё быстрее чем прежде, бросился вверх по ступеням.
        Ущелье, поднимаясь вверх, делало очередной поворот, и, Ваня уже знал, что за этим поворотом всё откроется, и он даже готов был к тому, что увидит окровавленное, растерзанное тело друга - тогда он рад был бы погибнуть в последней схватке!.. Но вот и поворот! Ваня обогнул его и увидел…
        Отвратительный, усеянный ядовито-кровавыми пузырями полутораметровый паук, размахивал своими, похожими на чёрные сабли, лапами, и, яростно визжа, напирал на кого-то мечущегося на фоне довольно большой пещеры. Ваня не разобрал кто там мечется, но он уверен был, что - это Володя!..
        Ваня в несколько могучих рывков оказался уже за паучьей спиной -и, уже ударяя своим каменным копьём паука, он издал воинственный вопль. Он вложил в этот удар всё своё отчаянья, всю жажду спасти друга. Паучий панцирь затрещал, проломился - что-то смрадное, клейкое плеснулось Ване в лицо, паук бешено дёрнулся, и с воплем раздираемого железа от которого не только вздрогнули все окрестные скалы, но и в ушах заложило, перевернулся на спину, и, бешено взмахивая своими сабельными лапищами, принялся кататься.
        Ну а сам Ваня успел соскочить - он ничего не видел - брызнувший на него яд нестерпимо жёг лицо, и особенно - глаза. Он пытался подняться, и не видел и не слышал, что, истекающий чёрным ядом паук на мгновенье остановился, и сразу же затем, увидев, что рану ему нанёс какой-то юнец, издал безумный вопль, и бросился на него, жаждя разодрать в клочья. Однако тут наперерез пауку бросились и Изяслав, и Ветер - Изяслав в прыжке нанёс сильнейший удар в распахнутую, капающую ядом пасть, ну а Ветер встал на дыбы, и передними копытами поразил паука сокрушительным ударом, от которого тот, тёмному камню подобно, переметнулся через площадку, и, пронзённый каменным шипом, замер навеки.
        Как раз к этому времени подоспел Окомир, и сразу же направился к Ване, склонившись над ним, прежде всего платком вытер с его лица паучий яд, а затем достал небольшую бутылочку, и, откупорив её, осторожно обтёр лицо стонущего юноши некой благоуханной мазью. Ванино лицо наполнилось нездоровым блекло-красным цветом, кое-где залегли трупные пятна - Окомир с тревогой к нему приглядывался, вот осторожно приподнял ему веко, и тут же вздохнул облегчённо:
        - Ну вот и хорошо - в глаза яд не проник… Только всё равно некоторое время придётся проходить с повязкой, потому что веки раздражены.
        С этими словами Окомир отодрал длинную полосу материи с рукава своей одежды, и обмотал вокруг Ваниной головы, загородил его от солнечных лучей.
        - Где Володя? - простонал ничего не видящий юноша.
        И тут все они, до этого склонённые над Ваней оглянулись, и обнаружили, что они не одни живые на этой каменной площадке. Окомир произнёс:
        - Ага, как же я мог забыть - ведь это - вегры. А точнее - их детёныши…
        И действительно, у входа в пещеру сидели два детёныша вегра, которые по урокам в государевой школе были знакомы и Ване и Володе; Изяслав, наслушавшийся рассказов своего отца тоже знал, что - это крупнейшие, более сильные нежели тигры хищники джунглей. Стоящий на четырёх лапах вегр порою достигал двух с половиной метров, и когда напрягал своё слитое из могучих мускул тело, то мог свершать прыжки на десять, а то и на пятнадцать метров. Вегр в одиночку мог справиться и с буйволом, и со слоном, но о нападения его на человека были только в исключительных случаях - когда какой-нибудь отчаянных сам охотился на этого могучего зверя. Вегр так же как и тигр и лев принадлежал к семейству кошачьих, со всеми характерными особенностями внешнего вида, шерсть же его имела тёмно-серый, почти чёрный цвет, так что, так как охотился он в основном в сумерках - для непривычного взгляда, полностью сливался с окружающим… Было также известно, что, когда кинидийцы начали обживать прилегающие к юго-западной оконечности Серых скал земли - те земли, которые были ни чем иным, как частью Мёртвой пустыни, и, прилагая огромные
усилия, разбили там и сады, и парки, и леса, заселили их птицам и зверьми, то появились там и вегры. Вообще-то, их конечно не хотели селить в тех лесах, так как наличие хищника, пусть и не нападающего на человека, всё ж неприятно для мирно гуляющих в лесах - держали парочку их в зверинце, а они сбежали, и вскоре расплодились - облавы не помогали, вегры были слишком ловки и сильны, чтобы поддаться человеку.
        И тут же Окомир высказал предположение, что, по видимому, та тёмная сила, которая надвигалась теперь из Пустыни Смерти, принудила оставить те леса и этих вегров - по видимому, под напором каких-нибудь чудищ это семейство отступало всё дальше и дальше в Серые Скалы, пока, не найдя дальнейшей дороги на север, не остановилось в этой пещере.
        И вот стояли перед ними два вегра, которые хоть и были маленькими веграми, но размерами своими, однако ж, превосходили даже и крупных домашних собак. За то, что они были маленькими, говорила и их пушистая, светлого оттека шерсть (это с годами она темнела и становилась более гладкой - самые же маленькие вегры белели словно облака, и были пушистыми, словно цыплята). А эти двое были измождены долгой борьбой с чудовищным пауком, шерсть на них была измята, кровоточили несколько ран, у одного была вывихнута лапа… Но был ещё и третий вегр - тоже маленький - вся его грудная клетка была разодрана, кости выворочены, раздроблены… уже почти не текла из него кровь - её и не оставалось в его теле, но он был ещё жив, слабо шевелил передними пушистыми лапами, дотрагивался до склонившихся над ним братиками, и, так как губы его слабо шевелились, то, казалось - шепчет им каким-то последние, прощальные слова. Нельзя было глядеть на эту картину без сострадания, и вот Окомир шагнул, склонился над ним - молодые вегры, почуяв запах лечебных трав, доверчиво расступились, и один из них, словно огромный котёнок, даже
потёрся лбом о спину Старца, и громко мурлыкнул, словно бы говоря: "Ну же, добрый волшебник, излечи нашего братика, излечи скорее, пожалуйста…" Окомир быстро осмотрел рану, пощупал лапу раненого, и, вздохнув, молвил чуть слышно:
        - Слишком поздно - он умирает…
        Всё же он достал из кармана зелье, которое должно было избавить умирающего от предсмертных мук, и влил в приоткрытую пасть. Затухающие глаза этого вегрёнка выразили благодарность, и он лизнул Окомира в руку.
        Но тут из тёмного зёва пещеры раздался стон, в котором все они тут же узнали стон Володи - измученный, тихий стон. И Ваня, который до этого, поддерживаемый Изяславом сидел, тут же одним сильным рывком сорвал с глаз повязку, вскочил на ноги - вынужден был закрыть резанувшие светом глаза, сделал всё-таки несколько шагов, споткнулся, и, если бы не поддержал его Изяслав - непременно бы упал...
        Пещера, в которую они вошли, была довольно большой, дальние её стены представляли беспорядочное нагромождение выпирающих из потолка и из пола каменных клыков, там же высилась груда обглоданных костей и черепов, но в центре было ровное, расчищенное некой титанической силой пространство. Пространство это было выстлано пышной периной из трав, и вот на этой то перине и лежал, стенал Володя. Все вошедшие, и особенно Ваня, ожидали это с большим напряжением, и даже почти с ужасом - что, ежели у Володи такая же страшная, неизлечимая рана, как и у того молодого вегра?.. И вот увидели - действительно, Володино тело было покрыто слоем спекшийся крови, а Ваня, который всё щурился да прикрывал болящие глаза ладонью - вскрикнул, бросился к своему другу - ему то показалось, что у него всё разодрано - всё одна большая, спёкшаяся рана - он уже рыдал, и молил:
        - Володя, Володя - ну, скажи хоть что-нибудь?!..
        - Ваня… - с трудом ворочая губами, молвил Володя. - …Помоги мне, я должен подняться… мы должны идти…
        Рядом опустился Окомир, быстро осмотрел, ощупал Володю, и поспешил успокоить Ваню и Изяслава:
        - Никаких серьёзных ран нет - просто рассечён лоб, и от этого кровь залила лицо, так же несколько сильных ударов на теле, но, насколько я понимаю, никакие органы не повреждены, и сломанных костей нет…
        Окомир уже доставал из привязанного к его пояса мешочка какое-то приятно пахнущее зелье (оставалось только удивляться - сколько ж он всяких полезных вещей смог уберечь во время шторма)…
        Как раз в это мгновенье снаружи раздался ужасающий вопль.
        Вопль этот был настолько силён, что пещера содрогнулась, и с потолка сорвалось несколько камешков. В пещеру, белому парусу подобно, влетел Ветер, а сразу вслед за ним ворвался новый, потрясших всех вопль.
        Ещё мгновенье прошло, и вот у входа появилась двух с половиной метров ростом, вся из мускул да из гнева слитая фигура, распахнулась, усеянная острейшими клыками пасть - мускулы напряглись, вот сейчас прыгнет, раздерёт все их в клочья. И тогда вперёд выступил, примирительно выставив перед собою руки, Окомир. Старец приговаривал успокаивающим голосом:
        - Спокойно, спокойно - не гневайся на нас, о могучая и бесстрашная вегра. Не мы убили твоего детёныша - неужели твой верный нюх на этот раз подвёл тебя?.. Неужели ты не почуяла вонь одной из этих Кощеевых тварей… Ну а мы помогли оставшимся двоим детёнышам… Мы пришли к тебе с миром…
        Говоря всё это, Старец делал медленные, плавные шаги, и при последних словах оказался на расстоянии вытянутой руки от вегра. А вегра всё ещё была напряжёна, и высился своей мускулистой громадой над старцем, рычал яростно и со смертной мукой - стоило ему нанести только один удар своей выпирающей острейшими когтями лапой, и Окомир получил бы смертельные раны. Но старец ничем не выдавал своего волнения, и спокойным движеньем положил руку на нижнюю челюсть хищницы, совсем рядом от готовых разодрать его клыков, и проговорил сострадающим голосом:
        - Мы понимаем твоё горе…
        В это же мгновенье в пещеру прибежали два детёныша-вегра (причём один из них сильно хромал на вывихнутую в схватке лапу), и, встав между Окомиром и своей родительницей, принялись тереться о передние лапы последней, издавать урчащие, просящие звуки. И тогда вегра выдохнула вал раскалённого в могучей своей груди воздуха, и разом поникла, опустила голову, повернулась и вышла из пещеры. Окомир, чуть более бледный нежели обычно, вернулся к ребятам и, устало опустившись на травяную подстилку
        А снаружи раздалось оглушительное, полное смертной муки стенанье. Казалось, что там собралось множество потерявших своих любимых, единственных чад матерей, и вот теперь все они на последнем, страшнейшем пределе отчаянья, едва сами не умирая, издают, изгорая, этот нечеловеческий, пронизывающий, леденящий вопль. Вот завыванье достигло наивысшего предела и постепенно пошло на убыль - и хорошо, потому что сидевшие в пещере были подхвачены этой страшной болью, забыли себя, всё-всё забыли, они слились с этим звуком, и их сердца, не выдерживая такого напряжения, перестали биться, и теперь, готовые разорваться, резали изнутри… Но вопль не прервался совсем - подобно волне в буре, только спал, и тут же вновь взвился вверх, и снова и тела, и чувства были поражены этим вселенским горем. Даже и старцу Окомиру, с трудом удалось разбить это оцепененье - печально и негромко, но так проникновенно, что все слышали, он молвил:
        - Ну вот - видите - звериный детёныш погиб, а сила чувства здесь не меньше, и даже, казалось бы, сильнее чем человеческая… И так всегда в этом мире огромном - и счастье, и трагедии в нём свершаются, но большая часть всего этого проходит совершенно незамеченная нами…
        И вновь пронзительный, леденящий кровь вопль, а потом тишина… минуту, другу продолжалась она, а затем в пещеру вошла скорбная процессия: на спине двух маленьких вегров покоилось тело их мёртвого братика, а мать шагала сзади, бережно поддерживало своё чадо. Потом меньшие вегры остановились, а мать принялась своими громадными когтями разрывать каменный пол - валами напрягались её могучие мускулы, камни же со скрежетом раздавались в стороны, лопались - была вырыта яма метров двух глубиною, и тогда бережно, подхватив за гриву, мать уложила своё навеки уснувшее чадо. Затем могила была засыпана… Мать больше не кричала, но издала такой печальный, тоскующий стон, что у всех навернулись на глаза слёзы.
        Мать лежала на могиле, и из глаз её вырывались, скатывались по мохнатым щекам необычайно крупные слёзы, два оставшихся детёныша прижались к её бокам, издавали тоскливые, плачущиеся стенания. Так прошла и минута, и другая… Наконец Изяслав не выдержал, и спросил шёпотом:
        - Ну, что ж дальше?..
        - Подождём немного. - проговорил Окомир. - …Ведь, сдаётся мне - здесь настоящий каменный лабиринт, и без помощи вегра нам из него не выбраться…
        Минуло ещё несколько минут, и тогда мать поднялась с могилы своего сына, и, отстраняясь от тоски, встряхнула головой, вышла наружу и тут же вернулась, неся в клыках убитую лань. Несколькими ударами могучих своих лап, словно топором разрубила её тело, и самые лучшие части передала компании людей - тем самым, как бы извиняясь за тот первый приступ ярости, когда она, ещё не разобравшись в чём дело, ослеплённая гибелью своего чада, едва не набросилась на них, остальное же она поделила между детьми, себе же оставила самую незначительную часть, хотя теперь только стало заметно, что желудок у неё впалый…
        И тут ребята почувствовали сильный голод - за всеми этими переживаниями, испытаньями, они совсем позабыли об еде, а их телам много еды требовалось. С мольбою взглянули они на Окомира - ведь не стали бы они есть сухое мяса, а никаких дров они за это время не видели.
        - Знаю, знаю… - приговаривал волшебник. - …и заклятья, чтобы огонь развести знаю… Только припомнить, ведь, когда ещё во время шторма, в ту пещеру вас перетащил, смог вспомнить… Э-нда, какое же заклятье…
        Окомир поднялся на ноги, и, выговаривая обрывки каких-то незнакомых колдовских слов, принялся ходить от стены к стене; иногда останавливался, на лице его вспыхивала счастливая улыбка, он выговаривал заклятье примерно до середины, но каждый раз обрывался, махал рукою, приговаривал: "Старость - не младость!", и продолжал своё шествие.
        - Ну вот, надо же было вспомнить об еде! - вздыхал Изяслав.
        - А я всё-таки предлагаю поискать дрова. - сказал Ваня, который в общем то, после паучьего ожога, чувствовал себя усталым, измождённым - но, однако ж его воображение уже нарисовало приправленное какими-нибудь ароматными Окомировыми травами жаркое, и его желудок тоже бурлил.
        - Да, да. - поддержал Ваня Володя. - Жизнь то везде, даже и на этих скалах зацепиться…
        Окомир выслушал ребят, и со вздохом промолвил:
        - Хорошо, пусть Ваня и Изяслав идут. Володя - тебе пока нельзя много двигаться, оставайся… Я же, конечно, попытаюсь вспомнить это заклятье, но… кто знает - может и вовсе не вспомню… Н-да…
        Вегрица стояла в нескольких шагах, внимательно слушала, и, кажется, всё понимала. Во всяком случае, когда Ваня и Изяслав, поклонившись Окомиру, направились к выходу, то и она направилась за ними, а потом шла впереди, после того, как они довольно долго карабкались по изодранному ураганными ветрами склону, вывела их к такому месту, где жались к скалам некие ветхие, но многочисленные кустики. Ваня и Изяслав наломали две весьма массивные, перевязанные обрывками их одежды охапки, и, только когда, перекинув их за спину, обернулись, то обнаружили, что находятся почти у самой вершины пика, который возносился выше большинства иных скал.
        С этой высоты открывался вид по крайней мере на некоторую часть каменной страны - казалось, что - это сама Ненависть ощетинилась против неба.
        А небо… На севере оно было ещё ясными, над их головами - блеклым, выжитым; ну а на юге вздымался многовёрстный непроницаемо тёмный смерч…
        Когда они уже подходили к пещере - вегра замерла, насторожилась, а спустя несколько мгновений нахлынул пронзительно надрывающийся, мечущийся среди скал вопль - безудержная, кровожадная ярость была в этом вопле, и представлялась огромная, всёпожирающая пасть. У порога их встречал Окомир:
        - А - нашли дрова - хорошо, а то я огненное заклятье так и не вспомнил…
        Вегра уже унесла куда-то Кощеева паука, но всё же на площадке перед пещерой ещё оставался смрад от его ядовитой крови, а потому жаркое решили готовить внутри пещеры, чему вегрица, хотя как и любой зверь, терпеть не могла огня, не стала противиться, а только улеглась в дальней части пещеры, возле могилки своего сына - там же улеглись и два маленьких вегрёнка - они негромко, печально переговаривались о чём-то на своём зверином языке, и недоверчиво поглядывали на добытый с помощью огнива, и разлившийся уже по дровам огонь. Мясо поджарили на углях, и, надо ли говорить, что до тех пор, пока оно было уже совсем готово, желудки ребят успели уже вовсю изворчаться…
        Наконец, жаркое было приготовлено, и, как показалось ребятам, почти в одно мгновенье от него ничего не осталось, но, приправленное кореньями Окомира оно всё же сумело удалить голод…
        Как только последний кусок был проглочен, и запит из выбивающегося здесь же из стены, немного горьковатого, но всё же, по вердикту Окомира пригодному для питья источника, Изяслав вскочил, и с пылающими, измученными глазами воскликнул:
        - Ну что ж мы здесь опять время-то теряем?.. Ведь Елена то!.. Пойдёмте, пойдёмте!..
        Окомир шагнул к выходу из пещеры, только выглянул наружу, и тут же повернулся, проговорил:
        - Нет - нам всё-таки придётся подождать некоторое время…
        - Что - каких то чудищ Кощеевых испугались?! - воскликнул Изяслав. - Да мы вместе с вегрицей…
        - Нет, нет - дело вовсе не в Кощеевых чудищах, с которыми нам, так или иначе, действительно доведётся столкнуться. Дело в том, что надвигается буря, сильнейшая из всех, которые мне доводилось видеть прежде, и единственная наша возможность уцелеть - остаться в этой пещере.
        И Ваня и Изяслав вздрогнули - вспомнили тот многовёрстный вихрь, который, грозя всему миру, заполонял собою всю юго-западную часть небес. И вот теперь этот вихрь надвигался на них!.. Оба они бросились к выходу, и увидели картину величественную в своей жуткой, колдовской мощи - с юга надвигалась пребывающая в стремительном вращении, клубящаяся стена мрака, впереди неё, бешено извиваясь, неслись сотни меньших вихрей
        - Куда ж это? - с болезненно сжавшимся сердцем выдохнул Ваня - представилась ему родимая, так давно невиданная, убаюканная в утренних туманах Яблоневка.
        - Ну, на этот раз не на нас. - молвил в ответ Окомир. - На Кинидию. После нашего государства Кощей больше всего опасается именно Кинидию, и хочет просто ослабить её этими ударами, чтобы залечивала эта страна раны, да не мешала в войне с Русью, на которую он, конечно направит основной удар…
        Совсем не успокоили Ваниного сердца эти слова. Вспомнились берега Кинидии, мимо которых они проплывали на "Ласточке" - города мраморные, изумрудные да хрустальные, вспомнились далёкие, похожие на сгустившееся седоглавое небо древние горы к мудрости которых так влекло его сердце - и ещё тяжелее ему стало, и билось в душе: "Неужели та красота будет разрушена, сожжена - неужели вся эта хаотическая, разрушительная мощь в скором времени обрушится туда?! Как же помочь?! Как же я могу всем им помочь?! Почему же я всего лишь человек?!.. Почему не бог солнца?!"
        - Скоро здесь станет совсем не пригодно для жизни. - проговорил Окомир. - Надобно заложить, да поскорее, вход в пещеру…
        Вегрица уже занялась этим. Она выбрала один массивный каменный блок, который не смогли бы сдвинуть и десять сильных мужчин, и, отчаянно скрежеща камнем о камень, передвинула его ко входу в пещеру - затем, сжавшись проскользнула вовнутрь, ну а Окомир и ребята набрали побольше камней, и тоже перетащили их ко входу - заложили так, что осталось лишь несколько небольших щелей. Окомир, волнуясь, как бы не забыть, прочитал заклятье, и эти последние щели тоже заросли, и по, словам чародея, теперь их кладка была сцеплена также прочно как и цельные каменные стены. Ваня спросил:
        - Ну а обратное заклятье не забудете ли?.. Не останемся ли мы здесь замурованными навеки?..
        Окомир ответил, что, надеется, что - нет - не забыл, однако ж, в голосе его не было никакой уверенности. В пещере стало бы совсем темно, если бы не оставшиеся от костра угли - но, однако ж, угли эти мерцали всё слабее и слабее, и, вскоре, должны были совсем затухнуть…
        И обрушился удар страшной силы - от него содрогнулись стены, а сразу же вслед за первым последовал и второй и третий, и тут уж череда беспрерывных, страшнейших ударов - казалось, будто с иной стороны отчаянно бьют осадные орудия, всё дрожало, подпрыгивало, трещало, скрипело, а с потолка сыпались уже не только маленькие камешки, но и весьма массивные каменные глыбы… Но вот страшнейший из всех удар - пол и стены подпрыгнули, и что-то массивное рухнуло совсем с ними рядом, взметнулось облако пыли, все закашлялись…
        Ещё по меньшей мере час всё дрожало и грохотало, а снаружи сыпались всё новые удары, потом был пронизывающий свист, от которого ребята заткнули уши… Постепенно свист стал смолкать, а затем стало и вовсе тихо - ребята слушали удары собственных сердец, и всё ждали, что сейчас вновь засвищет, или завопит, провозглашая победу, какое-нибудь Кощеево чудище. Но тихо-тихо было, и даже подумалось Ване, что после такого неистовства хаоса и не осталось ничего от того, привычного им мира, что как только Окомир прочитает своё заклятье, и кладка пропадёт - окажется, что там уже и нет прежде мира, но только бесконечная пустота, и, желая поскорее убедиться, что - это не так, юноша взмолился:
        - Скорее же, скорее - я хочу увидеть небо - скорее.
        - Отойди-ка тогда подальше. - проговорил Окомир. - Сейчас будет небольшой обвал…
        Однако же, когда он благополучно вспомнил и прочитал заклятье, обвал вышел не небольшим, а таким, что была завалена большая часть пещеры, и, если бы они не успели отойти к дальней стене, то были бы придавлены каменными глыбами.
        Взметнулись, но, впрочем, довольно быстро рассеялись облака пыли, пробился солнечный свет, и к этому свету, постоянно спотыкаясь, но и поддерживая друг друга, устремились ребята.
        Но, когда они наконец все выбрались, когда, отдуваясь и покашливая от всё ещё полнящей воздух пыли, огляделись, то обнаружили, что мир за то время, пока они укрывались в пещере, сильно изменился. Многие скалы были сломаны, раздроблены, всё завалено было хаотичным нагроможденьем массивных, растрескавшихся каменных блоков, а кое-где трещины прорезывались и в недра, и в таких местах выбивался жаркий, удушливый пар.. Глянули они на север и увидели, что вихрящаяся стена удаляется туда, и что, должно быть, передние её бастионы уже достигли Кинидии.
        Вегрица была рядом с ними, а два вегрёнка ковыляли следом.
        - Что, разрушили твоё жильё? - жалостливо спросил Володя, который, опираясь на Ванино плечо, уже мог ходить.
        - А сколько сейчас людских жилищ будет разрушено! - сжав кулаки, гневливо воскликнул Ваня. - И чего это ради? Зачем надо что-то рушить, причинять боль, страдания?.. Зачем отнимать самое дорогое, что есть - жизнь?.. Нет - не в моих силах понять это.
        - Пойдёшь ли с нами? - спрашивал у вегрицы Изяслав. - Сможешь ли теперь найти выход?.. Да и куда тебе теперь, право, деваться - ведь после этой бури вряд ли здесь осталась какая-нибудь живность… Ну - разве что мы. - он невесело усмехнулся.
        Обернулась вегрица к своим детёнышам и на своём зверином языке повелела, чтобы возвращались они в полуразрушенную пещеру, забились бы там в самый дальний, тёмный угол, да и сидели: не шевелились, не издавали ни звука, до тех пор, пока бы она не вернулась - детёныши, хоть и с неохотой, повиновались ей - опустив свои пушистые хвосты вернулись в мрак пещеры.
        Ну а вегрица наклонилась, и на её спине оказалось места как раз достаточно и для Вани, и для Володи, и для Изяслава, и для Окомира; Ветер же бежал за ними. Вегрица сразу же совершила могучий прыжок, потом ещё и ещё, и, если бы Ветер был обычным конём - он бы наверняка не смог бы за ней угнаться - вегрица взлетала на каменные глыбы, перелетала через глубочайшие трещины, ширина некоторых из которых была по пять, а то и по семь метров. После бури воздух был тяжёлым, пропитанный жаром мёртвой пустыни, в нём ещё кружили мелкие частицы, попадали в глаза, в ноздри - вызывали кашель…
        Четверть часа продолжался стремительнейший скач, и, мельком оглядываясь по сторонам, друзья понимали, что в одиночку им бы никогда не удалось преодолеть этого безумного, вывернутого нагромождения пропастей и щерящихся на них шипов… А потом поверхность под значительным уклоном начала уходить вниз - всё вниз и вниз - этот склон принял на себя основной удар бури, и теперь зиял многометровыми воронками, грозящими поглотить песчаными насыпами, да и вообще - веял таким нестерпимым жаром, что, казалось - вегрица несётся по раскалённой сковородке, кружилась голова, темнело в глазах… Но вот, наконец, склон остался позади, и, пробежав ещё с полверсты, вегрица, тяжело дыша остановилась, опустилась в небольшой ров, в котором не так давно бежал весёлый, говорливый поток, но который теперь совершенно пересох.
        Друзья никак не могли отдышаться, повалились на изрытую землю, хрипели; Окомир, проводя ладонью по взмокшему лбу, опустился рядом… И всё же, спустя немногое время, они пришли в себя - здесь был свежий морской ветерок, а само море - пенное, от метавшегося по нему недавно исполинских валов, но всё же уже успокоённое, колыхалось, шептало свою вечную песнь, совсем неподалёку. И вот, наконец, они отдышались, смогли присесть, оглядеться: со всех сторон поднималось что-то изломанное, потемневшее, выжжённое, в глубинах чего, однако ж, ещё не совсем умерла, ещё теплилась жизнь.
        - Это всё, что осталось от садов трудолюбивого кинидийского народа. - сокрушался Окомир. - Мужественные люди!.. Около трёх сотен лет начали они обживать эти окраины Мёртвой пустыни - сколько трудов было положено, и вот, в одночасье всё выжжено, разрушено!.. А города!.. Молодые, прекрасные города, которые были выстроены с такой любовью… Думаю, что и они теперь разрушены… А каков был замысел - возродить жизнь там, где её не могло быть, где вечное царствие смерти, где только жар, да отчаянье, да древняя злоба дышит из глубин… И ведь им удалось - по крайней мере прибрежная полоса длинной в сто, и глубиной в пятьдесят вёрст была наполнена садами, лесами, городами, источники журчали - всё дальше в глубины смерти Жизнь проникала, да вот - сами видите - Кощей всё выжег, всё разворотил…
        К этому времени и Вегрица, отдохнув, вскочила на могучие свои лапы, и, издав прощальный, громовый рык, устремилась к изодранным скалам, где дожидались её детёныши.
        - Ну вот. - вздохнул Володя. - Остались без такой помощницы…
        И, как бы в подтверждение его слов, откуда-то из глубин этих потемневших, выжженных садов вырвался безумный в своей ярости, стонущий, завывающий, захлёбывающийся вопль - он тянулся долго-долго, потом стремительными рывками стал приближаться, и ребята сжались, ожидая, что сейчас вот налетит в их ненадёжное укрытие некое чудище… Вопль оборвался совсем, казалось близко, и, конечно, совсем им не хотелось выглядывать. Окомир поднялся первым, и, проговорив: "Не век же нам здесь сидеть" - первым шагнул из овражка. Вслед за ним поднялся и Ветер, и ребята - никакого чудища видно не было, однако ж вид изломанных, вогнутых в землю деревьев повергал в унынье; повсюду груды тёмного песка, кое-где раскалённые глыбы. И Ваня всё недоумевал:
        - И зачем же понадобилось всё это зло творить, разрушать?.. Окомир, быть может, вы объясните - ведь вы же мудрый! Была же красота, и вот нет её!.. Ну и неужели же Кощей от этого счастье иль удовольствие какое получает?!
        Старец вдруг остановился, и, обернувшись, положил Ване руки на плечи, и с печалью, проникновенно взглянув ему в глаза, проговорил:
        - …Я уже говорил, что Кощей ни какой-то там непостижимый, совершенно чуждый человеку дух - нет, он очень схож с ним, но только ему не дано умереть, оставить этот мир, избавиться от тяжести жизни. Однажды, давным-давно он встал на путь зла. Ты спрашиваешь - зачем он вершит эти разрушения; злобы да войны сеет, что не может это счастье приносить?.. Да - по своему он страдает. Но ведь, ты знаешь - есть и люди злые, не так уж много их, но есть всё ж - во зле живут, сами же от этого страдают. Ну а почему не могут быть счастливы?.. Ведь это же так просто - избавиться от тягостного прошлого, и шагнуть к… Одинокой Берёзе, почувствовать себя легко, светло - словно бы дети они. Но, однако ж, сам видишь - не могут, не хотят; сами привязали себя ко злу; такой лёгкий шаг, а сделать не могут. Ну а Кощей уж не привязан - прикован он к злобе тысячеметровыми, твержайшими цепями, и вряд ли найдётся теперь такая сила, которая могла бы его освободить…
        После этих слов все они несколько минут шли молча, но потом Окомир вновь остановился и с печалью глядя на Ваню, проговорил:
        - Помяни потом… много потом мои слова - нам так легко шагнуть к Одинокой Берёзе, да обнять её, а вот всё ж есть такая сила, которая удерживает нас в болоте…
        - Эти слова повергли и Ваню и ребят в глубочайшую задумчивость.
        И потом долго ещё шли они в задумчивости, и совсем позабыли про Кощееву тварь, которая оглушала их своими яростными воплями. Остановились только, чтобы наполнить напиться и наполнить фляги из какого-то затемненного, с трудом пробивающегося из земли источника…
        Так прошли они через сожжённые, выломанные сады и парки, и тогда распахнулась перед ними Пустыня смерти…
        
        ГЛАВА 6
        "ПУСТЫНЯ СМЕРТИ"
        
        Около часа прошло с того момента, как остались позади последние, перекорёженные бурей деревья. Всё это время шли не останавливаясь и не оглядывались назад.
        Солнце не просто пекло, но раскалённой массой давило на голову, на плечи, от песка подымался такой жар, что, казалось, идут они по раскалённой сковороде. Каждому: и Ване, и Володе, и Изяславу, хотелось настроить себя на такой лад, чтобы не думать об этой жаре - понимали ведь, что это только начало пути - представляли холодную зиму, игры в снежки, как падают они в благодатно-холодные сугробы. Неожиданно Ваня понял, что голова его налилась невыносимой тяжестью, и что, с глазами полными мрака, обессиливший, валится он куда-то вниз, в раскалённое, пылающее море.
        Окомир подхватил его за плечи, и Ваня, встряхнув головой, и ещё с трудом что-либо различая в окружающем, спросил:
        - Ведь сотни вёрст впереди, да?!..
        - До спуска в Кощеево царство две сотни вёрст.
        - Вот не думал… - тяжело выдохнул, вытирая обильно выступающий пот Изяслав. - …Не думал, что Солнце может быть таким… враждебным.
        - Нет, под дневным светилом пустыни идти не в наших силах. - проговорил Окомир. - Дойдём до первых барханов, и там, в тени переждём до заката. Идти будем ночами…
        А до первых барханов им пришлось идти ещё пять вёрст. И, когда они дошли, то уже никакого впечатления не могли производить эти, веющие непереносимым жаром горы. Одна мысль была - укрыться в благодатной тени… Вот наконец тень - они, тяжело дышащие, уже не потеющие, но высохшие, раскалённые, тяжело повалились. Один Окомир остался стоять возле Ветра, достал флягу. Первым досталось пить Ване - он как набросился, так, верно, выпил бы всё до дна, однако ж Окомир дал ему сделать лишь несколько драгоценных глотков, а затем голосом не терпящим возражений, повелел остановиться - с огромным трудом Ваня сдержал очередной глоток, и отняв флягу ото рта,
        Для каждого это было настоящей мукой - сделать эти глотки, а затем оторваться, и уж больше и не прикасаться к этому блаженному источнику…
        Потом они лежали в тени, без всякого движенья, совершенно измождённые, высохшие, хотя прошли не более десяти вёрст. Глядели они на небо, и небо было блеклым, безжизненным… Сковывал сон - и не простой сон, а тяжкий и безвыходный, наполненный зловещими, пожирающими образами. Хотелось сопротивляться этому сну, однако ж не было сил, и сон сковал…
        …Вдруг Ваня почувствовал страшнейшую головную боль. Казалось - череп его сжат тисками, и тиски эти стягиваются всё сильнее и сильнее, так что голова вот-вот лопнет. Он застонал, и тут услышал голос Окомира:
        - Пей…
        Блаженно-холодная, немного похожая на квас жидкость пробежала через его горло - сразу стало значительно лучше, но драгоценный источник уже пропал.
        Тоже, что и Ваней, было и с Володей и с Изяславом - когда их расталкивали, они, страшно бледные, начинали стонать, но, когда драгоценные капли из фляжки попадали в них, то боли пропадали. Что касается Ветра, то этот конь и не спал. Всё это время он пролежал насторожённо оглядываясь по сторонам, и несколько раз, почуяв что-то неладное, издавал тревожные, но негромкие звуки. Потом они взбирались на песчаную гору - дюну и песок скользил, вырывался под их ногами - в конце концов они всё-таки приспособились, и смогли взобраться. Тогда впервые взглянули на пустыню с высоты: увидели нескончаемые, наползающие одну на другую волны дюн - на юге они сливались с тёмным, зловещим маревом. Огромный, кровавый дик солнца уже коснулся песков на юге, уже совсем не слепил, и казался даже прекрасным - во всяком случае, ребята остановились, и как зачарованные долго глядели на него. Ваня прошептал мечтательно:
        - А ведь это же солнце сейчас видят и дома, в Яблоневке родимой…
        И в это же мгновенье, на солнечном диске ужасающе отчётливо вырисовывался силуэт змея. Он был далеко-далеко - в тридцати, быть может - в сорока вёрстах, но тоже явление, которое делало солнце громадным, приближало и его, и, казалось - стоит ему только повернуть голову, и он заметит ребят.
        - Нет - этот нас не заметит… - проговорил Окомир, и добавил, когда они, без лишних слов уже сбегали по склону. - …Ежели только не повернёт сюда…
        Потом стали высыпать звёзды. Сначала они с трудом прорывались сквозь ядовитую завесу, которая куполом нависала над пустыней Смерти, но потом всё-таки эта завеса была разорвана (хоть и ненадолго, конечно), и небывало яркий, успокаивающе прохладный свет бесконечности хлынул на них. Спешным шагом, моля, чтобы только подольше не наступал предвестник смертного жара - рассвет, шагали они всё дальше и дальше на юг.
        Ваня всё вспоминал дом, Марьюшку - думал - как-то она там?..
        
        * * *
        
        Ваня шёл среди песков, и, время от времени подымал голову вверх, глядел на звёздные россыпи - Марьюшку вспоминал, а Марьюшка глядела на эти же звёзды, и тоже о Ванечке своём грезила…
        Всего-то за день до описываемых событий, примчался в Яблоневку гонец из Белого-града, и сообщил вот что: оказывается, на южные окраины земли родимой налетела сильнейшая буря - стена мрака, которую и описать нельзя. По степи, цветами да травами взошедшей, пошла она, сносила всё, что на её пути попадалось. На тех просторах великих много городов больших да малых, много сёл да деревенек можно встретить. И многие-многие из них были разрушены почти до основания, многие люди погибли, но ещё большее число - те, которые успели укрыться в глубочайших погребах, а потом кое-как выкопаться из-под нанесённого песка, были теперь поражены страшной горячкой - тела их пылали, сами эти несчастные, покрывались гноящимися ранами, испытывали страшные муки, стенали, кричали, но не умирали, только всё меньше и меньше на людей походили. В стольном Белом граде был совет, на которой, впервые после похищения Елены, собравшись с силами, вышел государь Василий-старый - сказал он буквально следующее:
        - …Как бы они теперь ни выглядели, сколь ни в дурном состоянии теперь их рассудок - они же все наши, русские люди; где-то в глубине - всё те же братья и сёстры, отцы и матери, мужья и жёны, сыны и дочери; и теперь наш долг: все силы отдать излечению их, несчастных. Сколько можно пусть размещаются здесь, в Белом граде, но их ведь слишком много, так пусть примут жители наших сёл да деревень. Неволить никого не надо - но кто согласиться принять на свой двор несчастных - честь тому и слава.
        И гонец добавил, что по Оложскому течению уже подымаются суда наполненные страдающими людьми, и, ежели, кто согласен принять на свой двор, так он должен записать в специальной бумаге - на какой двор, и скольких человек. Марьюшка бросилась к своей матушке, и зашептала:
        - Ведь возьмём? Возьмём - да?..
        И, после некоторых переговоров, было решено, что возьмут они пятерых человек. Вообще, в Яблоневке не нашлось такого двора, который бы не принял хоть одного - тоже самое было и в иных деревнях, и, разве что в семьях, где было много малых детей, и где матери беспокоились, как бы они не заразились, не заболели - никого не приписывали.
        До прибытия больных оставалось несколько дней, и все в деревне усиленно к этому готовились. Так весь день прошедший провела Марьюшка в движенье: всё по дому прибирала, необходимые вещи доставала, ненужные - убирала… Но теперь, чувствуя некоторую усталость, и чувствуя то, что в ближайшие дни от неё понадобятся усилия ещё большие она пришла к Одинокой берёзе, и теперь, улёгшись под её кроной, созерцала звёзды, которые проступали, среди плавных, покойных облаков-ветвей. По щекам Марьюшки, вновь, в какой-то уже неведомо какой раз за эти последние годы катились слёзы. И шептала Марьюшка:
        - Да - я буду помогать этим людям, мне не жалко ни сил, ни… Но, милая, милая, матушка моя, если бы мне только дозволено было крыльями взмахнуть, да в небеса взмыть. Если бы можно было к Ванечке моему, ну хоть не надолго приблизиться, ну, хоть краем глаза на него взглянуть… Хоть на одно мгновенье…
        И тогда берёзовая крона, созвучно её голосу вздохнула, а Марьюшка прошептала:
        - Ну да - я знаю, знаю - нельзя. Моё место здесь… Ну и хорошо… - несколько мгновений помолчала, а затем, едва-едва слышным, но проникновенным, чуть дрогнувшим голосом прошептала. - …Но, милая, если бы только каким-то образом можно было донести эту весть до него… Милая матушка, как бы я тогда была счастлива...
        И сначала Марьюшке подумалось, что то просто виденье было, но показалось ей, будто некоторые из звёзд стали плавно-плавно приближаться к ней… И только, когда услышала пение крыльев, тогда поняла, что - это не виденье, поднялась на ноги, и вышла из-под кроны, и в это же мгновенье полукругом возле Одинокой Берёзы расселись почти совершенно прозрачные, все из света сотканные лебеди. Один из них произнёс:
        - Как же хорошо присесть, отдохнуть на земле… Ведь мы так долго летели…
        Голоса у лебедей были успокаивающие, светлые. Вот Марьюшка, вздохнув глубоко, спросила негромко:
        - А скажите, милые, куда вы свой путь держите?
        Они посмотрели на неё без всякого удивления и отвечали добрыми и печальными голосами:
        - В далёкую, далёкую землю. Та земля, должно быть, страшной тебе покажется. Там увидишь ты только лишь пески выжженные; а ветры иссушённые, раскалённые тебя обожгут. Но та земля хранит чудеснейшее воспоминанье. В той земле когда-то всё было иначе - сады благоуханные, источники, озёра… Одно из таких озёр чистейшими источниками полнилось … И мы, двенадцать братьев, и одна сестра - Милейшая наша сестра… - кружили в тех водах, а потом, до самого заката танцевали в тёплой небесной лазури… Она, милая наша сестра, пела песни, и не было, и нет ничего в мире прекраснее её голоса…
        - Пожалуйста, родненькие мои, спойте одну из тех песен! - взмолилась Марьюшка.
        Лебеди запели - они пели дивным, гармоничным хором - отголоски того пения долетали и до Яблоневки, и сны спящих в ней были в ту ночь наполнены такой красой, что, пробуждаясь на следующее утро, они улыбались, некоторые даже и смеялись (особенно дети и старики), но потом, вспомнив о тех бедах, которые обрушились и ещё только собирались обрушиться на родимую землю - сразу же приходили в печаль…
        В той песни не было человеческих слов, но только великая Музыка Любви… Музыка Печали, Одиночества, но и Веры, и Надежды - и, когда песня была закончена - Марьюшка подходила к каждому из лебедей, обнимала их за шеи, и шептала:
        - Да, да - конечно не в человеческих силах спеть так же… Но… Я знала, что вы летите туда, в Пустыню Смерти, почтить самое для вас дорогое во всём Мироздании место… Это место и для меня сейчас самое дорогое - там Любимый. Прошу вас, милые, помогите ему…
        - Мы обязательно передадим твои чувства. - молвил один из лебедей.
        А потом все они разом, подобно листьям подхваченных ветром, взлетели; хороводом закружили вокруг Марьюшки, а затем устремились в небеса.
        
        * * *
        
        Шли ночами, в дневное же время отлёживались, пытались укрыться от безжалостного, чуждого, враждебного светила в тени дюн. Иногда - лишь иногда! - это удавалось; но чаще такая тень оказывалась слишком тонкой, слишком быстро уползала куда-то, и тогда единственным спасением было укрыться, закопаться с головою в песок, оставить лишь небольшую лазейку для воздуха. А воздуха не хватало, воздух был раскалённым, выжатым - от этого "воздуха" кружилась голова, темнело в глазах, и, казалось - всё это жуткий бред, что они скованы в некой подземной темнице, что на них давит невыносимая тяжесть. Иногда они не выдерживали, кричали, вырывались - тут же попадали под раскалённые, сыплющиеся из небес удары, и ноги у них подгибались, и они, кашляя, падали на колени, и спешили вновь зарыться в подземную свою темницу, лишь бы только избавиться от этого невыносимого давления. Они молили у Окомира, чтобы он давал им побольше воды - понимали, что он не даст, но всё равно молили, потому что не могли не молить, потому что все помысли только о воде были. Она блаженными прохладными родничками, ручейками, речками, наконец -
Ологой, которая к самому горизонту вытянулась, протекала перед их глазами, журчала, звенела, и надо было только сделать одно движенье, и уж обхватит, излечат их измученные тела… Вода… Вода… Окомир жалостливо глядел в их иссушённые, потемневшие лица, на растрескавшиеся губы, на молящие, усталые глаза, и вновь, и вновь отвечал, что идти ещё далеко, а воды, при всей их бережливости осталось совсем немного…
        Шли ночами, которые были прохладными, а ближе к рассвету - даже и холодными. Но ни прохлада, ни холод не радовали, не приносили почти никакого облегчения. Воздух всё равно был отравленным, едким; всё равно кружилась голова; всё равно мучила жажда; мурашки обильно продирались по нагретой за день коже, да зубы стучали. И звёзды совсем не радовали, и даже скорее наоборот - приводили в отчаянье. Дело было в том, что, по мере углубления в недра пустыни, всё плотнее сгущалась и гарь - и теперь серебро звёзд уже не могло прорваться сквозь эту дымку; звёзды представлялись и блёклыми, и невыразительными…
        Накануне шестой по счёту ночи, они дневали у подножья дюны, которая возносилась по меньшей мере на полверсты. Этот шестой день выдался особенно раскалённым. Было просто страшно - казалось, что Солнце, мечет в них отравленные стрелы… Ваня пытался вспомнить воду - вот предстала река, но река была тёмно-жёлтого, раскалённого цвета, отчаянно перетираясь, скрипя, под огромным давлением передвигался в этот реке песок. Юноша пытался представить поля сочными травами да цветами наполненные, но и цветы и травы - всё было блеклым, выжженным безжалостном солнцем, и, стоило только к ним пригнуться, как они сразу же рассыпались в песок. Вдруг Ваня понял, что, видно уже долгое время, отчаянно, но бессознательно работает руками, разгребает этот жёсткий, плотно слепленный песок, что голова его уже где-то в полуметре от поверхности - там, во мраке он искал блаженной прохлады, но прохлады не было - песок исходил жаром и из своих глубин… Тогда отчаянным, сильнейшим рывком он дёрнулся вверх, и вот оказался на поверхности, вот, страшный, с потемневшим, растрескавшимся лицом, бросился к Окомиру, который, недвижимый,
лежал, накрыв голову своим плащом. Ваня хотел рыдать, но не было слёз… А враждебное солнце било-било… Как же хотелось хоть раз вздохнуть благодатного, свежего воздуха, но только лишь что-то тёмное, отравленное полнило лёгкие. И он даже голоса своего не узнал - какое-то скрежещущее стенание поднявшегося из могилы мертвеца:
        - Долго ли ещё?!.. Чем дальше, тем хуже - а в человеческих ли это силах?!..
        И тогда глаза Окомира вдруг оказались прямо рядом с его глазами, и голос необычайно твёрдый, словно из стали вылитый, проговорил:
        - Терпи. Что ж ты - всё героем стать хотел, а Пустыни Смерти испугался?.. А я тебе скажу - плюнь на эту боль. Пусть и слюны нет - а ты плюнь. Пусть голова кружится, пусть всё темнеет, печёт - но ты вспомни только, как прекрасна наша Цель… И мы дойдём…
        Эти слова Окомира слышал не только Ваня, но и все остальные; и они, испытывавшие до этого примерно тоже, что и Ваня, устыдились этих своих чувств, и претерпели до долгожданного заката без единого стона.
        И вот наконец наступила эта шестая, страшная ночь. С трудом, утопая ногами в сыпучем, жгучем песке, поднимались они по склону исполинской дюны; то один то другой спотыкался и, если бы не друзья, которые старательно его поддерживали, непременно бы скатывался бы вниз, во мрак. Им казалось, что половина ночи прошла пока они достигли гребня; на самом же деле - минуло не более часа. И ещё прежде, когда они только восходили, то на фоне ядовитой, заполоняющей небо пелены, видели сильные бордовые вспышки, которые поглощали в себя и без того блёклые, безжизненные звёзды. Они знали, что, когда достигнут вершины, то увидят что-то зловещее, и действительно - у горизонта пульсировала исполинская гора спёкшейся крови, а вокруг сгущалась, клубилась скопищами чёрных щупалец чернота.
        Когда же они взглянули вниз, то обнаружили, что под ними, в сцепленной склонами громадных дюн воронке - лежит мёртвый, но отнюдь не спокойный город. Первым чувством, когда они увидели эти массивные, чернеющие исполины древних домищ - было чувство сильного страха. первым желанием было повернуть, постараться обогнуть этот город стороной. Окомир конечно понимал эти вполне естественные чувства, и говорил:
        - А обогнуть не получиться. Здесь и к востоку и к западу - почти совершенно ровная местность, видно на вёрсты, а если с неба смотреть - на десятки вёрст. Мне известно, что за теми местами следят. Конечно, Кощей не верит, что кто-нибудь осмелиться приближаться к его царству, но всё вы сами видели змеев - они высматривают в пустыне любое перемещенье, и, если это только не иные Кощеевы слуги - без лишних разбирательств выжигают. Там мы погибнем наверняка - здесь у нас есть хоть какая-то возможность пройти. Это древний Менотр…
        Из уроков истории ребятам было известно о Менотре. В древнем Кощеевом царстве было два крупнейших города - Кощеева чёрная крепость, в которой обитали в основном злобные духи-демоны и этот Менотр, в котором существовали (ибо жизнью это никак нельзя было назвать), многочисленные его рабы. Рабы - начиная от тех рабов, на которых сыпались удары плетей, и которые в два-три года от непосильно труда да жара задыхались, исходили на нет в каменоломнях, и до рабов - жрецов, которые приносили кровавые, часто сопровождающиеся истязанием, жертвы в массивных, злом пропитанных храмах. Зло впитывалось в стены этого города веками - никогда ни одного доброго чувства, но всегда только всё самое гадкое, жуткое, противоестественное, раздутое до неимоверных размеров, и всё это окружённое завываньями Кощеевых демонов, потоками крови, воплями, стонами, нескончаемыми смертями - таков был Менотр - город о котором ни у одного из живущих не нашлось бы ни одного не то что доброго, но хоть бы снисходительного слова - лишь только чувство сильнейшего отвращения, испуга порождал этот град… Известно было, что в великую войну,
когда божества небес сошлись в схватке с Кощеевыми демонами и самим Кощеем, когда от сильнейших потрясений, и без того выжженная, отравленная земля его царствия обратилась в песок, и, когда с чудовищным, потрясшим всю землю грохотом рухнула громада Кощеевой башни, то Менотр был поглощён песками, но не разрушен - века спустя пески расступились и вновь под отравленным небом выступили стены, которые стали ещё более жуткими, чем когда бы то ни было.
        Ребята понимали, конечно, что на открытой местности их наверняка заметят, но всё же, если бы не произнесённые днём Окомиром слова - они вряд ли решились бы сделать первые шаги вниз, в этот насторожившийся, словно исполинское, готовое вцепиться в них когтями чудище, город.
        - Осторожно! - повелел Окомир, но было уже поздно.
        Только ребята сделали первый шаг, как склон под их ногами пришёл в движенье - казалось, что он живой, что он обхватил их ноги, и теперь затягивает в пасть, которая была городом, а клыки - домами. Они ещё пытались устоять, однако ж ноги уже подкосились. А потом их, закручивая всё быстрее и быстрее понесло вниз. Всё слилось в беспрерывную мелькающую чреду, и в вихрящемся сознании билась мысль - как бы только не расшибиться, не поломать костей - ведь что же делать с этими ранами в пустыне - итак то сил не хватает!.. Не оставаться же в этом Менотре?! - Нет! - Скорее вырваться!..
        И всё же в конце был сильнейший удар, который мог бы стать и роковым - удар, от которого бы у них были бы переломлены все кости, если бы он не был смягчён Ветром, который каким-то образом уже сумел промчаться вперёд их. Окомир тоже уже был рядом, и помог каждому из них подняться. Проговорил шёпотом:
        - Говорите только тихо, а лучше и вовсе ничего не говорите. Чем меньше шума мы произведём, тем лучше - хотя почти наверняка, нас уже заметили…
        Ребята огляделись: они стояли в чернейшей тени от стены, которая сверху показалась не такой уж и массивной, но теперь они понимали, что никогда ещё не доводилось им видеть таких громадных рукотворных сооружений. Из чёрных, изъеденных временем глыб выпирали оскалившиеся клыками уродливые морды неведомых чудищ, и, несмотря на то, что многие из них почти наполовину раскололись - все казались наделёнными колдовской, полной ярости жизнью, казалось, что сейчас придут они в движенье, вырвутся из своего каменного плена, бросятся на них… Неподалёку, приоткрытые, чернели прогнувшиеся к земле ворота…
        Внезапно ворота с оглушительным скрежетом стали раскрываться. Ребята встали теснее, взялись за руки… Неожиданно с той стороны на ворота обрушился сильнейший удар - та многотонная масса тёмного, колдовством пропитанного металла, из которого они были выкованы, перегнулась ещё больше - резким рывком, отдёрнулась в сторону, и вот вырвалось нечто, что и описать невозможно, потому что не было каких-либо постоянных форм, но была только громада из которой с безумной скоростью вырывались клыки, щупальца, лапы, присоски - всё это было в таком количестве, что рябило в глазах, всё это в исступлённом, стремительном темпе впивалось в песок подтягивалось, рвалось вверх, всё это беспрерывно вопило в нескончаемой, мучительной агонии. ЭТО бросилось вверх по склону, и меньше чем в полминуты оказалось уже на самой вершине, и тут же перевалило на другую сторону - на песке остались многочисленные борозды, из которых подымались облачка ядовитых испарений.
        - Ну вот… - после некоторого молчания, тихо выдохнул Окомир. - Ещё одна древняя тварь вырвалась из какого-то своего векового убежища, и теперь, голодная, жаждущая уничтожать, понеслась куда-то, где ещё живут люди…
        Ваня только представил, что эдакое вот набросится на родную Яблоневку, и с яростными воплями будет разламывать, разрывать, ядом своим отравлять - дома, сады, воздух - так сжал болящие после падения кулаки, и проскрежетал:
        - Ну, и что же мы тогда стоим?.. Что время то терять?.. Раз суждено идти в этот Менотр, так и пойдём; раз суждено с таким, иль ещё каким пострашнее чудищем встретиться - так и встретимся…
        - Да ты подожди - не горячись… - тихим, спокойным голосом остановил его Окомир. - Ежели мы пойдём через эти ворота, то, пожалуй, сразу будем схвачены. Нет - мы пойдём вдоль стены. Быть может, в её тени нам доведётся и день провести…
        Однако ж, грядущий день им довелось провести в куда более мрачном месте…
        
        * * *
        
        Они держались в десяти-пятнадцати шагах от стены. Сменялись расплывчатые, неясные и оттого особенно жуткие образы чудищ.
        И чудилось им, что идут они уже нескончаемо долго (хотя едва ли больше часа шли), что никакие стены не могут быть такими исполинскими, и что, должно быть, всё ходят и ходят по колдовскому кругу. И Изяслав, который, борясь с приступами ужаса, всё пытался вспомнить Любимую, и не мог - расплывчатый лик Елены затемняла копошащаяся щупальцами тварь - хотел спросить у Окомира, долго ли так можно идти, как вдруг, в тиши этой - молящий, рыдающий женский голос:
        - Спасите меня, пожалуйста… Сил уже моих нет!.. И за что такое наказанье!..
        И все они вздрогнули, остановились, повернулись на этот голос. Под очередной, выпирающей клыкастой мордой, в стене чернело небольшое, зарешёченное окошечко - здесь была такая тень, что, если бы не перекатывающееся через небо кровяное зарево, то они бы вообще ничего не увидело. И вот, в очередной вспышке стало видно, что из-за решётки просовывается страшно исхудалая женская ручка, и вновь молящий, совсем уже измученный - не голос - стон:
        - Помогите… пожалуйста… Они замуровали меня здесь живую… Меня и моего ребёночка… Он совсем уже ослаб, но он ещё жив - я слышу, слышу - его маленькое сердечко ещё бьётся… Пожалуйста, не оставляйте нас здесь…
        Окомир жестом позвал их подойти к нему, и, когда их лица почти соприкасались, зашептал так тихо, что и полушаге ничего невозможно было услышать:
        - Я заметил, что голос какой-то уж очень проникновенный, заманивающий…
        - Ну, что же вы?! - вновь застонала неизвестная. - Дайте хоть глоток воды… Не мне - нет - моему ребёночку. Ему совсем плохо, он уже и кричать не может. Неужели вам не жалко бедное дитя?..
        И Володя, который из них был самым жалостливым, проговорил:
        - Да как же мы можем не доверять? Мы помочь обязаны… Ведь вы что - хотите сказать, что - это колдовство какое-то?..
        - Помогите же, пожалуйста - молю! - вскричала женщина, и, подобно громовому раскату прозвучал этот голос.
        - Нет, не надо. Володя, заклинаю тебя. - проговорил было Окомир, но было уже поздно.
        Володя шагнул к тянущейся руке, он хотел подхватить её, такую тонкую, иссушенную (при этом забыл, что и сам иссох за последние дни), и хоть как-то, хоть словами утешить её, так жалобно, так пронзительно молящую. Однако, когда он только шагнул, то мерцающее, зловещее сияние, которое особенно ярко вспыхнуло вместе с последним выкриком женщины, стремительно померкло, и стало совершенно черно. Володя сделал ещё два неуверенных шага вперёд, и позвал негромко - никто ему не ответил, и казалось юноше, что он вдруг очутился на дне некоего бездонного, далёкого от всякой жизни колодца. Он уж хотел повернуть обратно, как вдруг рука сама схватила его за запястье. От руки исходил страшный, сухой жар, и они была такой жёсткой, словно бы каменной, сжимала с такой силищей, что юноша понял, что совершенно невозможно вырваться. Нет - это не могла быть рука женщины; это вообще не могла быть человеческая рука, и тогда он, вскрикнув, попытался вырваться - тщетно - рука сжалась ещё сильнее, так, что затрещала кость, и тут же волной ударил невыносимый, гнилостный смрад; вместе со смрадом этим прямо в лицо рванулись
шипящие, ядовитые слова:
        - Ну, куда же ты?! Ведь ты шёл, чтобы накормить меня?! Так сейчас накормишь и меня и мою крошечку! Ха-Ха-Ха!
        И во время приступа этого безумного хохота, в небесах вновь стало нарастать кровавое сияние, и тогда увидел Володя, что окошко каким-то образом раздалось в стороны, и оттуда тянется уже не рука, но отвратительное, тёмно-кровавых тонов, пульсирующее щупальце. И - о ужас! - он увидел и то, что было за оконцем. А там действительно было женское лицо - всё мертвенно-синее, со впалыми, непроницаемо чёрными глазами, с громадными клыками, с которых скапывал яд, оттуда из глотки вырывался змеиный тонкий, двоящийся, бешено извивающийся язык. Вот он огненным обвился вокруг его шеи, и начал сжиматься - Володя пытался вздохнуть, но воздух не попадал в лёгкие, и он отчаянно хрипел, дёргался. В глазах темнело, он чувствовал, что силы оставляют его, но, вместе с тем, видел он и то, как окошко подобно пасти раздвигается в стороны, и видно становиться, что у этой "женщины" змеиное, многометровыми кольцами кровавой плоти изгибающееся тело, и что из плоти этой выступают сотни маленьких, клыкастых ликов - до были чудовищные дети своей чудовищной матери, и все они были очень голодны, клыки их были в неустанном
движенье, скрежетали друг о друга - жаждали крови и плоти.
        Теперь друзья бросились к нему, и, не обращая внимания на шипящую, исходящую смрадом, капающую ядом жуть, всеми силами пытались высвободить своего друга. Змея, продолжая сжимать Володино горло, шипела:
        - А-а. И вы решили накормить моих деток! Что ж - это похвально!.. Сейчас я покончу с ним и за вас примусь!..
        Тут язык стал твёрже гранита, и без всякого усилия приподнял Володю в воздух - таким образом он оказался в положении повершенного, и его шея в мгновенье была бы свёрнута, если бы Изяслав не поддерживал его снизу. Ваня повис на этом закаменевшем языке, и, хоть и чувствовал, что его усилия тщетны, отчаянными рывками пытался его разорвать. Окомир, как только это началось, шагнул к Ветру, несколькими быстрыми движеньями развязал мешок, к которому прежде и не притрагивался, и достал сразу же вспыхнувший дивным, серебристо-звёздным сиянием клинок. Подошёл обратно, к чудищу, и вдруг, одним сильным движеньем, отсёк язык. Эта женщина-змея издала ужасающий, оглушительный вопль, резко отдёрнулась - и откуда-то изнутри стена стала сотрясаться от страшной силы ударов, на поверхности, которая незыблемо стояла здесь веками, прорезались многочисленные трещины; а каменная морда чудища, которая нависала над их головами, пришла в движенье - вот со скрежетом распахнулась усеянная массивными клыками пасть, что-то посыпалось из неё - и вдруг раздался железный, разорвавший воздух вопль - голова кричала, звала сюда
каких-то иных невообразимых чудищ, чтобы они растерзали дерзновенных…
        - Так - теперь скорее уходим. - скомандовал Окомир.
        Когда змеиный язык был отрублен, ребята откатились по земле, и Ваня обнаружил вдруг, что обрубок судорожно сжимается в его руке, он брезгливо вскрикнул, хотел отбросить его в сторону, однако ж обрубок стремительно и сильно обвился вокруг его запястья, и вдруг, обеими жалами погрузился в его ладонь, что-то раскалённое, чужое, тут же разбежалось по его руке, по всему телу - он, скрипя зубами, пытался отодрать его, однако ж язык оказался много сильнее - всё глубже и глубже впивался в его плоть. Женщина-змея, которая, сотрясаю стену, всё продолжала вырываться - брызгая из рта чем-то чёрным ядовитом, шипела, заходясь безумным смехом:
        - А-а-а, теперь ты узнаешь, какая у меня горячая кровь!
        Теперь уже ребята помогли Ване подняться, а он сразу же дёрнулся к Окомиру, и взмолился:
        - Пожалуйста, помогите мне!.. Пожалуйста!.. Ведь вы же видите!.. Это яд!..
        Старец обхватил обрубок языка, и, быстро прошептав несколько слов одного из многих известных ему заклятий, смог отодрать его от Ваниной руки - однако, что толку - ведь яд уже разлился по Ваниному телу.
        - Э-эх, знал бы я какой яд! - сожалел Старец. - Ну, что-нибудь придумаем - надо только отойти отсюда…
        Вновь друзья держались за руки, и теперь, что было сил бежали от вопящей головы, от рвущейся из стены женщины-змеи. Однако теперь и иные клыкастые головы приходили в движенье, и тоже вопили что-то на чуждом, похожим на скрежет разрываемого железа языке.
        Ваня бежал, но бежал потому только, что его влекли вперёд Володя и Изяслав - если бы их не было, он бы… он бы повернул назад к тем воротам, из которых вырвалась усеянная клыками тварь. Сначала это было просто неясное желание, но с каждым шагом оно всё разрасталось… вдруг понял он, что все эти выпирающие из стен чудища повёрнуты к нему, и ему кричат: "Беги к воротам! Внутрь Менотра! Не теряй своего шанса!.. БЕГИ!!!". Зачем ему надо было поворачивать и бежать - он не мог осознавать этого ясно; но в тех клубящихся, огненных мгновеньях казалось юноше, что сейчас в нём пробудилась величайшая сила, что сейчас никто, даже и сам Кощей не сможет противостоять этой его мощи. Да что там Кощей! - он бы мог растоптать его как какого-то червя. И он не осознавал, что это, конечно, действие яда, он вообще забыл об укусе, обо всём-всём забыл, и был только изжигающая жажда ворваться в те ворота.
        - Пустите! - вскрикнул он вдруг не своим голосом, который был настолько ужасно исступлён, что друзья действительно выпустили его.
        Ваня повалился, но тут же вскочил на ноги, и, что было у него сил, бросился обратно.
        - Держите его! - воскликнул Окомир.
        - Не смейте меня останавливать! Не смейте!!! - выкладывая все силы в свой бег, выкрикивал Ваня.
        Он бежал с такой скоростью, с какой ещё никогда не доводилось ему бегать - это была противоестественная скорость, он надрывался, и при каждом новом страшном рывке вперёд, пылающее его тело отдавалось всё более сильной болью. Нет - на боль он не обращал внимания - он буквально кипел своей огненной силой, и, если бы кто-нибудь из бегущих следом друзей нагнал бы его - он бы отбросил его словно какую-нибудь соринку. Но друзья, а тем более Окомир, никак не могли его нагнать, и он вырвался уже далеко вперёд. Широкими скачками, едва касаясь земли, устремился за ним Ветер, вот нагнал, но Ваня, чувства которого предельно обострились, почувствовал это, и успел отскочить в сторону, покатился по песку, но вот уже вновь был на ногах, и вновь делал широченные, могучие прыжки вперёд. И вновь наперерез ему бросился Ветер - Ваня изловчился и поднырнул под его копыта; конечно конь не хотел его ударять копытами - потому он извернулся в воздухе, и, впервые за долгое-долгое время неудачно приземлился, подвернул копыто, и, чтобы не сломать кость, вынужден был повалиться - весьма сильно ударился о стену. Ну а Ваня весь
обратившись в пылающие ноги, всё хрипел:
        - Не смейте вставать мне на дороге! Не смейте!..
        Где-то совсем рядом - казалось, над самым ухом слышалось хохочущее шипенье женщины-змеи:
        - Ну, как тебя греет моя кровь?! Ха-ха-ха!!!..
        Ваня не обращал на неё никакого внимания - если бы она только встала на его пути, он бы непременно растоптал бы и её.
        И всё же Ветер настиг бы его и остановил, но как раз в это время змее удалось вырваться из своего заточенье - нижняя часть стены обвалилась как раз перед бегущим конём, а в следующее мгновенье извивающая, покрытая сотнями клыкастых глоток плоть бросилась на него - Ваня не видел этой схватки - он был уже перед вратами, где весь песок был изрыт да изодран, где поднимались ядовитые, смрадные испарения, где в воздухе носились обрывки древних теней.
        Он обогнул покорёженные створки, и оказался на длинной улице, на которой не было ни единой человеческой фигуры, но которая, однако ж, была заполнена пронизывающими, надрывными воплями, на улице над которой нависали громады зданий…
        А Ваня уже ничего не выкрикивая, потому что чувствовал, что друзья далеко от него отстали, всё бежал и бежал по этой улице. Раскалённая, отравленная кровь чудовищными волнами плескалась в его теле; голова и трещала, и гудела, и звенела, но единственное, что он сейчас видел - был силуэт громадного, возвышающегося над всеми иными здания - это здание было похоже на напрягшегося, готового к прыжку чудище, и Ваня жаждал вступить с ним в схватку.
        Однако, ему так и не суждено было добежать до этого строения, потому что те массивные плиты, которыми была выложена мостовая, порядком расшатались, и одной из них не хватало лишь совсем небольшого Ваниного веса: плита эта заскрежетала, накренилась, и Ваня полетел вниз, во мрак… В тоже мгновенье он, впрочем уже и упал. Не обращая внимания на боль, вскочил на ноги, огляделся - только над головой неправильным прямоугольником пылало кровавое ночное небо, кругом же - непроницаемый мрак. Безумная усмешка искривила его лихорадочно дрожащие, пылающие губы, и он вскрикнул:
        - Ты не спрячешься в этом мраке!.. Не-е-ет - от меня не уйдёшь! Ха-ха-ха!..
        Неожиданная сильная слабость обхватила его тело, но он смог откинуть этот приступ, и вот, выставив перед собою сжатые в кулаки руки, бросился во мрак.
        
        * * *
        
        Когда то, что уже не имело ничего общего с женщиной, но было громадным, извивающимся куском плоти, бросилось на Ветра, то небесный конь, напрягши все свои силы, всё-таки смог отскочить в сторону, а потом бросился вверх по песчаному склону - его расчёт оказался верным: тварь погналась за ним, освобождая дорогу Окомиру, Изяславу и Володе. И вот они уже возле ворот…
        Через пару минут, они уже склонились над тем проломом, в который незадолго перед ними провалился Ваня. И, ежели он ничего и не заметил, то они почувствовали резкий, но в тоже время и сухой запах, который из этого мрака вздымался. Запах этот был куда более устрашающим, нежели какая-нибудь вонь - что-то бесконечно древнее, чуждое и человеку, и вообще - всему живому, поджидало там, в этом мраке…
        Изяслав склонился, и сильно крикнул:
        - Ваня, слышишь нас?! - крик его был поглощён без всякого следа, словно камень вязким болотом, не породил никакого эха.
        Больше они не говорили слов - да и какие могли быть слова, когда и так всё было ясно: надо было спускаться и немедленно. Прежде всего, Окомир сжимая в руках серебром льющийся клинок, нагнулся туда - во мраке клинок засиял сильнее, и видно стало, что до дна - не меньше пяти метров, и что дно, помимо осыпавшихся камней, покрыто ещё какой-то белёсой коркой, и, когда они, хватаясь за опасно скрипящий край, спрыгнули туда, то оказалось, что корка эта липкая, и что, если остановиться на ней хоть совсем не на долгое время, то потом уже почти невозможно высвободить ногу.
        В льющемся от чудесного клинка свете видно было, что подземелье делиться на множество больших и малых проходов, некоторые из которых были вполне пригодны для того, чтобы по ним проходили люди, по некоторым же могли пройти только карлики. И среди многочисленных проходов Окомир сразу и безошибочно выбрал тот, в который бросился Ваня - и в этом то не было никакого волшебства - просто он заметил небольшой клок его одежды висящий на одном из липких наростов. Коридор сделал несколько стремительных изворотов, и вдруг начались уводящие вниз ступени - эти были настолько высокими, что не только карликам, но и человеку было почти невозможно по ним ступать.
        …Всё новые и новые ступени выступали из мрака, а мрак этот всё сгущался, и всё более невыносимым, удушливым становился тот ветхий, древний смрад, который они почувствовали, ещё когда только подходили к пролому… Очередная ступенька была непрочной, растрескавшейся под действием времени. И теперь, когда они шагнули к её краю - она не выдержала и с треском проломилась, они полетели вниз, и тут же, ударившись руками об пол, оказались намертво к этому полу прицепленными - здесь, та липкая, испускающее зловещее беловатое свечение вязь, которая была и на верхних уровнях, густела целыми комьями, и вот эти то комья и обхватили их руки да ноги, сразу же затвердели… И в это же мгновенье началось движенье: движенье это происходило разом со всех сторон.
        К ним, медленно переставляя негнущиеся ноги, приближались создания у которых было по две ноги, по две руки, и одной голове, но которые, однако ж, вряд ли имели хоть что-то общее с человеком. Все они, от пят и до затылка были обёрнуты в бессчётные слои ветхой, скрепленным тем же веществом, которое удерживало теперь друзей, материи. Суставы их почти не гнулись, однако ж, когда такое незначительное движенье всё-таки происходило, то раздавался пронизывающий скрежет. У этих созданий не было ни ртов, ни глаз, ни носов - лишь только эта изгнившая, хранящая под собой какую-то жуть материя… В них ребята признали мумий, о которых, как и о многих иных тёмных вещах Кощеева царства было известно совсем не много. Так в учебниках говорилось, что, когда умирал какой-нибудь крупный жрец, то над его телом производили долгий и сложный, за многие века отточенный ритуал. Тёмная, отравленная душа жреца оставалась в мёртвом теле, но уже ни одна - один из злых демонов сливался с нею, и постепенно полностью пожирал. Тело бальзамировали, и на роскошном, из чистого золота выкованном корабле спускали в катакомбы - причём на
корабле был не только сам этот жрец, но и многочисленные рабы, которые в своём существовании помогали ему в свершении кровавых жертв, и всяких прочих злодейств. Их укладывали штабелями - десяти, а то и сотни рабов - на них уже не тратили богатых одежд, но оборачивали в обычные материи - на каждого из них хватало душонки какого-нибудь мелкого беса, ибо было этих бесов бессчётное множество. Говорили, что по прохождению какого-то времени они начинали двигаться, и жить тем страшным подобием жизни, когда единственным, что составляло их чувство было тупое вожделенье к живой, тёплой плоти, которую они раздирали и пожирали. Известно было, что в годы Кощеева могущества в специальные колодцы им на пропитанье сбрасывали множество пленных…
        Видно, за те века, которые город пролежал под песками, они страшно изголодались (однако ж умереть от этого голода не могли, так как были уже мёртвыми; равно и друг другом питаться они не могли, ибо та иссохшая плоть, которая ещё оставалась на них после погребенья, была выжжена теми бесами, которые слились с ним). И вот они надвигались - неумолимые, чуждые каких-либо человеческих чувств…
        Когда друзья упали с последней, предательской ступени, то колдовской меч вывалился из рук Окомира, и оказался в одном шаге от Изяслава - стоило только вытянуть руку, и уже можно было его подхватить - обе руки юноши были схвачены, однако ж одна нога оказалось свободной, и теперь он стал выгибаться этой ногой, пытаться дотянуться до меча - он прилагал неимоверные усилия, кости его трещали, нога была вывихнута, а он до белизны сжал губы, и всё продолжал выгибаться, тянуться к мечу. И, наконец, это ему удалось - мумии были уже в трёх шагах от них - Окомир, стараясь говорить спокойно, молвил:
        - Не-ет - они не станут нас есть. Они, привыкшие служить в жизни, служат и сейчас; они понесут нас к своему повелителю - жрецу, а уж он то полакомиться - бросит им кости - хотя и это вряд ли им достанется, ведь за эти века он так изголодался. Ну, ничего, ничего - у меня есть ещё парочка заклятий… Которые… Которые вспомнить бы мне!..
        Сначала совсем медленно, а затем - чем ближе тем быстрее, Изяславу удавалось подталкивать клинок всё ближе и ближе к себе. И вот, наконец, он, упираясь коленом в рукоять меча, смог протолкнуть его клинок к правой его ладони - тут, наделённый волшебной силой клинок сам помог ему - по крайней мере, Изяславу показалось, что он уже без его помощи дёрнулся, и одним сильным движеньям прошёлся под ладонью, разрезая казавшуюся незыблемой хватку. И тут Изяслав поперхнулся от жуткого, удушливого запаха, который ударил его от подошедшей уже вплотную мумии - её обёрнутые в материю стопы были в полушаге от него, и юноша знал, что сейчас она уже склоняется над ним - он, всё ещё схваченный за левую ладонь, свободной правой ладонью перехватил клинок, и нанёс по стопам сильный удар - раздался сухой треск - обе стопы оказались перерубленными; медленно, словно смола, стал выливаться оттуда беспросветный, едкий мрак - мумия рухнула рядом, и издавая шипенье исполинской змеи, дёрнуло к нему длани. Изяслав бешено вскрикнул, и тут же нанёс ещё один удар - обе длани были перерублены, бешено выгибаясь пальцами, покатились
по липкому полу - в безумной ярости мумия метнулась на юношу, но тот успел нанести ещё один удар, и голова мумии оказалось разрубленной надвое - то тело, в котором уже давным-давно не было жизни повалилось навзничь, и, обильно выплёскивая из себя тёмную вязь, осталось лежать уже без движенья.
        - На помощь! А-А-А!!!! - закричал Володя
        Изяслав, обернувшись, увидел, что сразу две мумии схватили его друга, и теперь, страшными рывками, выламывая ему суставы, отдирали его от пола - тоже самое было и с Окомиром, только Старец не кричал, а сжал губы, и всё пытался вспомнить какое-то заклятье, по морщинистому его лбу скатывались крупные капли пота. Вот ещё несколько обёрнутых в материи дланей протянулись к Изяславу, но он успел перерубить их сильными, исступлёнными ударами - затем он высвободил левую руку и ногу, и сразу же бросился к своим друзьям, замахнулся, перерубил одну из мумий, которая держала Володю надвое, вторая же мумия бросилась на него - ещё один удар и эта мумия была обезглавлена. Но в это время сзади на Изяслава навалилась ещё одна - со страшной силой сжались на его шее пышущие лихорадочным жаром пальцы; в глазах сразу стало меркнуть, и он понял, что уже не сможет её сбросить, ещё одна длань сжала, стала выворачивать его левую руку, но правая рука в которой был зажат клинок пока что оставалась свободной - мумии просто боялись к этому клинку притрагиваться. И тогда он повалился на колени, и из последних сил перерезал
удерживающую Володины руки вязь, и тут же, уже теряя сознания перекинул ему клинок - Володя, ещё с увязшими ногами, ещё на коленях, нанёс несколько сокрушительных ударов, которым обучился в государевой школе - перерубленные мумии разлетелись, покатились по полу. Спустя несколько мгновений был освобождён и Окомир - вместе с Володей они подхватили кашляющего, держащегося за горло Изяслава.
        Они огляделись: из белёсого полумрака выходили всё новые и новые, фигуры, и, судя по перекатывающемуся скрежету - подступало ещё большее число этих безжалостных созданий.
        - Надо прорываться… - проговорил Окомир.
        Они повернулись к лестнице, и тут обнаружили, что по ней, перепрыгивая со ступени на ступень подступали отвратительные, кривые, вооружённые ржавыми клинками, которые едва ли не превосходили их тела, карлики.
        - Ну, а как же Ваня?! - горестно воскликнул Володя, и тут же, что было сил закричал. - ВАНЯ!!! ВАНЯ!!!!!
        Нарастал скрежет: с одной стороны наступали обвязанные трухлявой материей карлики, с другой - эти перекошенные, яростно верещащие мумии, но никакого ответа от Вани не было.
        И тут сквозь вой и скрежет, едва-едва различимо прорвался Ванин голос. Пусть невозможно было разобрать слов, да, кажется, и вовсе не было слов, но только стон один - главное, жив он ещё был!.. И вот Володя, замахнувшись клинком, бросился на наступающие ряды. Никогда прежде не доводилось ему биться с такой исступлённой, стремительной яростью - он бил так часто, как это только было возможно, и без числа отлетали перерубленные руки, головы; разрубленные тела валились на клейкую поверхность - а Володе всё казалось, что он недостаточно быстро, недостаточно сильно бьёт, и ещё более стремительным становился град его ударов. Изяслав и Окомир шагали вслед, переступали через перерубленные тела, ногами отбивались от отрубленных, но всё равно пытающихся вцепиться в них конечностей.
        Минут пятнадцать продолжалась исступлённая рубка - Володя весь взмок, пот заливал его глаза, при очередном ударе он пошатнулся, и тут же одна из мумий вцепилась в его руку. Подоспел Изяслав - он выхватил из дрожащей ладони друга клинок, замахнулся - нанёс удар - вновь замахнулся…
        Ещё несколько минут, и друзья оказались у грани непроницаемо чёрной, гладкой поверхности. Первой мыслью было, что это вода, однако ж, когда очередное перерубленное тело отлетело туда, когда тяжёлыми, живыми щупальцами взметнулся мрак, то они поняли, что - этот медленный, вязкий поток из того же вещества, которое вытекало из тел перерубленных мумий. Раз растревоженный, он уже не приходил в прежний, пусть и только кажущийся покой. Теперь вся его поверхность взметалась многочисленными, изгибистыми щупальцами, которые тянулись к берегу, пытались обхватить, утащить к себе друзей. И тогда вновь закричал, зовя своего друга, Володя - он кричал что было сил, и не один раз, однако ж на этот раз никакого ответа не было, а положение складывалось отчаянное: теперь мумии подступали рядами куда более плотными, нежели вначале - видно, почуяв запах живых тел, они пробуждались в каких-то углах этого подземного лабиринта, выползали теперь из многочисленных проходов, теснились, толкались, и напирали-напирали на людей…
        Вот одно из щупальц дотянулось до ноги Изяслава, стремительно обвилось, дёрнуло в пучину - он успел нанести удар, и хорошо, что клинок был заговорённым, потому что никакой выкованный из обычной стали клинок, не смог бы перерубить этой материи.
        Окомир изловчился, вытянулся - дотронулся до головы одной из мумий, и она тут же вспыхнула ярким, синем пламенем, загорелись и несколько стоящий вблизи мумий, однако - дальше это передаться не успело, потому что они, слепо шагая, провалились в тёмную пучину. Однако, Окомир больше не повторял это, с таким трудом вспомненное им заклятье - от загоревшихся мумий поднялся настолько смрадный дым, что они едва не задохнулись. Откашливаясь, Окомир выдохнул
        - Нет, вечно здесь стоять нельзя - надо прорываться вон туда!..
        И Старец указал на возвышающийся шагах в сорока корабль. Даже и в мертвенном, белёсом сиянии видно было, что корабль этот выкован из чистого золота, что в поверхность его вбито бессчётное множество драгоценных камней - однако ж назвать его произведением искусства никогда бы не решился ни один, даже совершенно не разбирающийся в искусстве человек. Несмотря на обилие драгоценностей, несмотря на то, что каждый его взятый в отдельности кусочек стоил больших денег - корабль поражал своей уродливостью, своей устрашающей несоразмерностью. Не вдохновеньем, но смертным ужасом или ж злобой были наполнены те, кто этот корабль выливал, ковал, наносил украшенья - жутью вопила каждая его линия, и от этого "бесценного сокровища" хотелось поскорее бежать прочь, однако ж именно к нему стали пробиваться друзья.
        …Вскоре, совсем ослабленные, покрытые многочисленными шрамами, они достигли золотого мостика, который поднимался на уродливый корабль, и, отбивая наступающих, один за другим поднялись на палубу. Шедший последним Окомир сбросил мостик вниз… В то же мгновенье весь берег огласился ненавистническими воплями - из сотен глоток выплёскивалась тьма - вытягивались к недосягаемой уже плоти дрожащие длани, и они, оказывается уже не в силах были остановиться - всё наступали, всё валились во вздымающийся мрак, ряд за рядом, ряд за рядом…
        Ну а на палубе друзей ждала ещё одна встреча: в центре её, под мачтой стоял большой, конечно же из золота выкованный, украшенный огромными брильянтами, изумрудами, рубинами и топазами саркофаг. Когда друзья только ступили на палубу - все те многочисленные, переплетенные в исступлённой борьбе звери и демоны, изображенья которых были выгравированы на крышке, пришли в движенье, и из ран их потекла тёмная, тут же всасывающаяся куда-то вглубь кровь. И вот крышка с грохотом откинулась, взметнулось облако вековой пыли, и выступила из неё изгнившая мумия древнего жреца: питаемый живущим в нём демоном, он вырос до трёх метров, одежды же его слились с телом, и теперь топорщились ветхими, усеянными драгоценностями буграми, в разрывах меж которых клокотала тьма. Двигался он куда быстрее своих слуг, однако ж Изяслав, который выхватил из рук Окомира клинок, оказался проворней - он забежал, и сильным ударом сбоку, перерубил одну из ног - тут трещины покрыли поверхностей древней мумии - она издало громовой вопль, которому вторили собравшиеся на берегу, стремительно развернулось, едва не схватила Изяслава, однако
ж в это мгновений Окомир шагнул к нему, дотронулся рукой, быстро прошептал некое заклятье, и тут же трещины стали разрастаться, жрец ещё успел обернуться, вытянуть длани и к Окомиру, однако тут же было разорвано в прах, от которого друзей начал пробивать сильнейший кашель…
        Мумии на берегу пришли в неистовство! Они карабкались на головы друг-друга, вздымались валами, и вершины этих валов перебрасывались на палубу. Не говоря лишних слов, Изяслав бросился на них с клинком, Окомир шагнул к рулю, ну а Володя устремился к парусу - стоило ему только потянуть нить как парус тяжёлой волной рухнул вниз, и тут же надулся колдовским, могучим ветрилом - корабль отчалил от берега.
        Володя, не обращая внимания на извивающиеся под ногами обрубки, бросился к борту, и вскричал горестно:
        - Ваня, где же ты?! Я же знаю - ты жив! Отзовись!!!
        Однако, Ваня не мог ему ответить - он и вовсе не слышал своего друга.
        
        * * *
        
        Ваня даже и не осознавал, что теперь его куда-то несут - боль продолжала выкручивать его тело, но он теперь даже и дёрнуться не мог - настолько прочной была хватка мумий… Казалось Ване будто и тело, и сознание его погружено в вязкую смолу - он едва мог двигаться, и все мысли и чувства едва текли, были блеклыми, невыразительными. Да - он видел, что его сжимают испускающие мертвенный свет мумии; что, издавая скрежет, который равно как и иные звуки, был ему безразличен - несут куда-то, и что позади происходит некая свалка, что, вроде, взлетает и вновь опускается там, рассекая мёртвые ткани, серебристый клинок. Вот разнёсся зовущий его голос - он понимал, что - это Володя зовёт, однако ж Володя ему был так же безразличен как и собственная судьба - вязкая смола обволакивала его отравленное тело, всё глубже и глубже уносило в безразличие, в бездействие, в смерть - теперь уже всякое проявление жизни казалось ему ненужным, он не хотел ничего видеть, ничего чувствовать, и застонал он тогда:
        - Оставьте… оставьте меня все… ничего… совсем ничего мне не нужно…
        Со стороны невозможно было разобрать и этих слов, но только лишь бессвязное, словно бы прорвавшееся со дна болота мычание; однако ж именно это мычанье и было услышано Володей, и он узнал своего друга…
        Ване больше всего ему хотелось закрыть глаза, и погрузиться в нескончаемый сон, однако ж, спустя некоторое время он понял, что веки, равно как и всё тело, теперь совершенно ему не подвластны, и что он вынужден оставаться с открытыми глазами, и видеть то, что совершенно ему не хотелось видеть… И видел Ваня длинный коридор, стены которого были залеплены мерно колышущимися наростами, рассечены трещинами, многие из которых были узкими проходами в иные коридоры, в которых тоже угадывалось некое движенье…
        В конце концов, он обнаружил, что находится в объёмном помещение по стенам которого перекатывались кровавые отблески от плещущегося в центре озера. В озере этом причудливом образом была переплетена кипящая кровь, пламень, и тёмная, извивающаяся плоть - эти три начала постоянно пожирали друг друга, и также постоянно возрождались. Над уродливым этим скрипящим и стонущим озером вздымались клубы кровавого дыма, которые скапливались, нависали где-то высоко над головами, и среди этих клубов медленно, со скрипом приближался к берегу золотой плот, который золотыми же вёслами правили не менее двух дюжин мумий, а в центре его возвышалась облачённая в истлевшие багровые мантии трёхметровая фигура жреца, лицо которого было настолько изъедено временем, что совершенно невозможно было разглядеть каких-либо черт (разве что распахнутая в предвкушении столь долгожданного пиршества глотка, клокотала тьмою) - Ваня понимал, что он будет разодран, без следа поглощён в эту тьму, однако ж ему было совершенно безразлично…
        По мере того как плот приближался, фигурки на берегу всё больше и больше суетились, делали больше телодвижений мумии. Они видно всеми силами пытались выразить почтенье своему господину - по древней привычке пытались встать на колени, и выходил от этого пронзительный треск, и коленные чашки у многих из них переламывались, выплёскивая облака чего-то сухого, смрадного - затем начинала вытекать тёмная, вязкая жидкость…
        Мумия жреца воздала вверх ручищи, и оказалось, что в ручищах этих зажат увенчанный громадным рубином жезл. Когда жрец ступил на берег, рубин начал разгораться кровавым светом - свет этот становился всё более ослепительным, а трёхметровая фигура извергала из себя слова сколь устрашающие, столь и не понятные; казалось должно было свершиться что-то величественное, а на самом деле всё готовилось к одной мерзости: поглотить человека - правда, впервые за долгое, долгое время.
        От ярчайшего сияния рубина отравленными казались и громадные клыки, выпирающие из трясущейся от нетерпения пасти жреца - вот трёхметровая фигура подошла к юноше (он почувствовал адский жар) - подхватила его бессильную руку, поднесла к клыкам, надавила - Ваня вздрогнул - тут же обильно потекла жаркая кровь. Бывшие поблизости мумии закричали; отчаянно скрипя, задёргались ещё быстрее, и одна из них подставила под стекающую из Ваниной руки кровь ладони - жрец однако ж не намерен был с кем-либо делиться - он замахнулся, и нанёс ногой удар такой силы, что мумия переломилась надвое, и отлетела довольно далеко…
        Вот жрец вновь склонился над Ваней, но подхватил его уже не за руку, а за шею - намеривался, видно, перекусить артерию… Ваня по прежнему не сопротивлялся - всё глубже и глубже в бездонное, вязкое болото затягивал его змеиный яд, и мечтал он о том только, чтобы побыстрее закрылись глаза….
        И вдруг по рядам мумий, которые до этого только и делали, что вожделенно глядели на принесённую плоть, прокатился испуганный вопль - все они, издав скрежет тысячи разодранных разом железок, как могли быстро подняли головы вверх, и хотя глаз, равно как и иных органов у них не было - каким-то иным чувством они наблюдали происходящее над ними: то кровавое марево, которое подымалось из бурлящего озера, пришло вдруг в сильное движенье, разом во многих местах разорвалось, и тут открылось, что над маревом этим не мрачные своды подземной пещеры, а высокое небо - пусть в этом разливалась ядовитая дымка - там же сияла и яркая утренняя звезда.
        Ужасный вопль издали мумии и пали вниз, вжались в пол - видно, свет этот приносил им страданье - они хотели как-то уберечься, спрятаться от него, но он донимал их всё больше, ибо, от неких сильных, живых взмахов, всё шире разрывалось марево над их головами.
        Появились лебединые крылья, и пение мелодичным, сладостным, согревающим дождём хлынуло. Мумии завопили в ужасе, но этот их вопль оказался и слабым и ничтожным против той благодатной силы, которая звучала в лебединой песне. Тут уж и жрец, которого, казалось ничто не могло отвлечь от страшного его дела, который уже почти сомкнул клыки на Ваниной шее - выпустил юношу, и обернулся к стройным птицам, которые кружили теперь в плавном, гармоничном танце над водами жуткого озера. Кровавой звездой пылал рубин на его жезле - рокотал он похожим на вопли тысяч бьющихся в смертной агонии, разъярённых зверей голосом древнее заклятье, которое должно было обратить этих дерзновенных небесных птиц в камень. Однако никакие заклятья не властны были над этими лебедями, ибо истинные их тела давно уже обратились в прах - это были те самые лебеди-призраки с которыми за несколько дней до этого разговаривала стоявшая возле ствола Одинокой Берёзы Марьюшка. Лебеди продолжали кружить, петь свою неземную, стройную песнь…
        Ваня вспоминал… Он вспоминал солнечные дни на берегах озолочённых небесами озёр, когда рядом Единственная, когда и вокруг и в душе все полнится от сладкогласного, переливчатого птичьего пенья, когда в небе - живые хоромы облаков, когда светлые, нежные слова подымаются от самого сердца, и тогда же он ужаснулся той вязи, которая его сковывала - захотелось поскорее скинуть её, и зажить прежней жизнью - и он, опираясь руками, смог приподняться на колени, а потом из последних сил - и на ноги; его, словно пьяного, качало из стороны в сторону, голова казалась непереносимо тяжёлой, всё время клонилась куда-то вниз, в забытьё, но Ваня боролся за счастье своё, и всё-таки устоял на ногах, и выкрикнул (правда, самому ему показалось, что слабый, никем не слышный шёпот издал):
        - Про неё… Одинокую… Марьюшку… про Одинокую Берёзу не слышали ли чего?
        Лебеди услышали, и могучим хором зазвучал их ответ:
        - Да - слышали, видели. С доброй вестью к тебе прилетели! Любят тебя, Ваня! Любят!
        Видно слово "Любовь", к тому же наполненное таким светлым, солнечным чувством было совершенно невыносимо и для мумий и для их жреца, во всяком случае теперь они уже совершенно обезумели, катались по каменной поверхности, вопили, надрывались. Жрец издал бешеный вопль, и ничего не видя, ничего не соображая, бросился на одного из столь ему ненавистных лебедей - он совершил могучий прыжок, однако ж, как только дотронулся до белейшего крыла, потерял все силы, и рухнул в кровяную плоть озера - сразу же объялся пламенем, изгорел, и тогда же и все иные мумии, десятками, сотнями, стали скатываться, изгорать вслед за своим господином. А в это время лебеди нырнули вниз, и бесстрашно зачерпнули крыльями раскалённой, ядовитой поверхности: пламень, кровь и плоть с жадностью обвились вокруг этих крыл, однако ж и они оказались бессильны - вот крылья взметнулись вверх, подняли вместе с собою часть этой кипящей поверхности - они тут же обратились в ствол, распустились кроной Одинокой Берёзы - да! - теперь дивное древо заполняло большую часть залы. Из подножья заструились корни, погрузились в кипящую поверхность -
та отчаянно закипела, взметнулась яростными валами и извилистыми щупальцами, однако ж все они были уже совершенно бессильны - они опадали и затвердевали, обращались в живородную землю, из которой тут же подымались, наливались солнечным златом пшеничные колосья.
        Первые шаги дались Ване с неимоверным трудом - выжатое тело было почти не подвластно ему. И хотя здесь не полу не было никаких липких наростов - все же казалось, что при каждом шаге ноги влипают - и только с неимоверными усильями, питаясь виденьем, питаясь проснувшимися воспоминаньями, делал он следующий шаг…
        Призрачные лебеди расселись в кроне, и сладкогласно звали:
        - Ты не должен оставаться в этом месте. Ты должен идти - и помни, что цель, ради которой ты так страдаешь Прекрасна… Тебя Любят, Ваня…
        И вот Ваня ступил на обратившуюся в землю поверхность озера - она не расступилась, не поглотила его в кровавый пламень - теперь это действительно была родимая, солнечным светом согретая земля. И чувствовал юноша силы великие, которые от этой земли подымались, согревали его, изгоняли остатки змеиного яда. И когда до берёзы оставалось не более десяти шагов, он уже бросился вперёд, и обнял, поцеловал - это была тёплая, живая, любящая его поверхность - тогда ещё крепче стало его объятье, и, быть может, он простоял бы так многие-многие часы, но в это время лебеди возвестили светозарными голосами:
        - Ваня, ты не должен терять времени… всё же это - лишь сотканное нами виденье, и мы не в силах удерживать его здесь дольше - здесь всё отравлено - и воздух, и мысли, и прошлое, и будущее… Ваня, взбирайся же вверх…
        Ване не стоило большого труда подпрыгнуть, ухватиться за нижнюю, большую ветвь, и подтянуться - пожалуй что и в лучшие свои дни он не взбирался на деревья с такой лёгкость, но теперь Одинокая Берёза сама помогала ему - прикасаясь к ветвям, чувствовал Ваня, будто сливается с ними, а они уж подымались вверх - возносили его всё выше и выше. И вот он уже в верхней части кроны, рядом с лебедями
        - Теперь ты должен идти… - в печали шептали Ване лебеди. - Тебя ждут Мёртвая Пустыня и тяжёлый, раскалённый путь, и мы не можем быть с тобою, потому что иные дороги нас ожидают, и мы не можем здесь оставаться… Теперь слезай - скоро от этого виденья ничего не останется…
        И действительно: Одинокая Берёза, в кроне которой находился теперь Ваня медленно расплывалась, и юноша чувствовал, что начинает проскальзывать сквозь ветви. Тогда он стал пробираться к самому краю, и наконец перепрыгнул, зацепился за какой-то уступ. Ещё несколько сильных рывков вверх, и вот он уже перевалили через край, вывалился на какую-то тёмную, холодную поверхность. Тут же вскочил на ноги, огляделся: он находился в мрачнейшем, страшном дворе, который окружали высоченные, покрытые уродливыми, изображающими сцены людоедства, и всякой чудовищной жестокостями изображении, рядом зиял провал колодца, из которого прежде Вани вряд ли кому удавалось выбираться - это был как раз один из тех колодцев в которые в прежние годы сбрасывали на пропитание мумий многочисленные жертвы, и вот теперь из этого жерла вырвалось белейшее, наполненное трепещущими лебедиными крыльями облако - устремилось ввысь, а в голове юноши запели милые голоса:
        - Теперь, уходи отсюда скорее… Тяжела твоя дорога, но помни - тебя Любят, Любят, Любят…
        Облако поднялось высоко-высоко, туда, где переплетались нежные цвета зари, и ядовитая гарь Кощеева царства, а Ваня всё стоял, всё провожал их взглядом…
        А из жерла уже стали подыматься плотные, наполненные ядовито-кровавым цветом клубы, и уже взмыл оттуда голодный, полный ненависти скрежещущий вой мумий - ведь в подземных катакомбах их было великое множество, и изгорела только незначительная их часть.
        Вот где-то совсем рядом прорезался кровожадный вопль, что-то прошумело над головой, на мгновенье стало совсем черной от некой тени - Ваня не терял больше ни мгновенья, но, полный тех сил, которыми одарила его Одинокая Берёза, бросился бежать. Он вылетел на заполненную тенями улицу Менотра, и, продуваемый холодным и душным утренним ветром, из всех сил помчался в сторону окружающих город стен. Минут через десять, он, порядком запыхавшись (не хватало воздуха) был уже совсем близко от ворот - однако - это были не северные через которые он вбежал накануне, а южные ворота, и хотя они были распахнуты настежь, и видна была вздымающаяся за ними стенами дюны, здесь лежал страж - нечто, похожее на смесь краба и осьминога, но метров десяти высотою - по меньшей мере полсотни глаз этой твари были задёрнуты пеленой дрёмы, но оставшаяся полусотня топорщилась кровавыми полукружьями на Ваню - тварь не бросалась на него потому только, что прежде, не приметив её, он сам к ней бежал, и, по видимому, она приняла его за какого-то тёмного мага. Нет - ещё несколько шагов, и она распознает, что он - всего лишь человека, и
тогда ничто не спасёт Ваню от дикого переплетенья клешней и щупалец - понимая это, юноша метнулся в боковую улочку, на стенах которой висели причудливо переплетенные, и дёргающиеся, стонущие в порывах ветра скелеты.
        Дальше события развивались в безумном темпе - не успел он пробежать и сотни шагов, как в окончании улицы появился, едва умещаясь среди стен паучище, по крайней мере в три раза превышающий того, с которым ему давилось сцепиться возле пещеры вегры. Увидев Ваню он издал тонкий, иглой пронзающий вопль, и бросился на юношу с такой скоростью, что тот сразу понял - не убежать. И тогда он сделал то единственное, что могло его спасти, и на что он в ином случае ни за что бы не решился - он метнулся к стене - вцепился в тот скелет который висел внизу, подтянулся, мыском ноги встал между обнажённых рёбер - они с сухим треском переломились - уже держался за остов следующего, вновь подтягивался - снизу, прямо из под разразился новый вопль - он быстро взглянул - паук уже был там; пытался взобраться следом, но скелеты не выдерживали его массы, один за другим переламывались, он падал, вскакивал, вновь кидался - стена содрогалась от его исступлённых ударов, один за другим, взметая клубы пыли срывались сверху остовы - один из них ударил Ваню по голове, и юноша едва не сорвался… Уже две трети всей стены остались
внизу (а это было по меньшей мере пятнадцать метров), когда паук метнул липкую ленту, чем-то похожую на язык хамелеона - какой-то внутренний голос, быть может всего лишь звериный инстинкт, за мгновенье до этого шепнул Ване, что надо увернуться - он увернулся, а в том месте, где он был за мгновенье до этого, промелькнула, вцепилась в стену эта липкая, сцепляющая масса…
        Ну вот, наконец и крыша - Ваня даже и не стал глядеть вниз, но просто знал, что паук настигает его. Видно, и на крыше прежде творились какие-то мрачные деянья - во всяком случае здесь взметались увенчанные уродливыми статуями алтари неких божков, а вокруг них темнели ссохшиеся обильные наслоения крови.
        Ваня из всех сил бежал к противоположному краю, не оглядывался - знал, что паук не отстаёт, и будет преследовать его до тех пор, пока это возможно - ну, вот и край - где-то далеко, метрах в двадцати под ним выгибалась улица, и на улице этой было приметно некое движенье, кажется ползли какие-то чешуйчатые, игольчатые твари. До опоясывающей город стены было метров пять, и она проходила метрах в пяти ниже этой крыши - Ваня не останавливался, со всех сил оттолкнулся ногами, и вот уже повалился на эту стену - не слишком удачно повалился, подвернул ногу - тут же откатился в сторону, и в то место, где был он за мгновенье до этого вонзилась липучая присоска - паук действительно не отставал.
        Ваня, сжав зубы, опадая на вывихнутую ногу, побежал по стене, и тут увидел, что навстречу ему несутся закованные в тёмную броню трёхногие, двухголовые фигуры, у каждой было по меньшей мере по шесть мускулистых ручищ, и в каждой из этих ручищ было зажато по массивной, шипами усеянной палице. Ваня резко обернулся - паучище уже перебирался по им же сотканному липкому мосту на стену, да и за паучищем виделись такие же многорукие и в общем-то нелепые фигуры. Нельзя было медлить - ещё несколько мгновений, и его схватят или же убьют - Ваня встал между острыми зубцами - метрах в десяти поднимался склон дюн; что ж - это было единственная, хоть и неверная возможность спастись, и тогда Ваня, оттолкнувшись здоровой ногой прыгнул. Резко наросла песочная поверхность - сильный, искры из глаз выбивший удар - теперь болью простреливало не только ногу, но и обе руки, и голову; тело совсем не хотело слушаться, но надо было двигаться, надо было убегать, и вот Ваня, стиснув зубы, стал карабкаться вверх - свистнула, почти до самого оперенья вонзилась в песок стрела, и это у самого его лица - опираясь на эту, смазанную
чем-то липким стрелу, Ваня смог подняться, и дальше, покачиваясь из стороны в сторону, и часто спотыкаясь, опадая на колени, и вновь поднимаясь, смог он добраться до вершины дюны. Ещё несколько стрел впились в песок рядом, но ни одна так и не попала. Ваня переметнулся через край, покатился по противоположному склону…
        Пока он скатывался (а это продолжалось долго), он всё пытался остановиться, но тщетно - песок предательски осыпался, скатился, засыпая его, вместе с Ваней. Но вот, наконец, он достиг подножья, и, без особого труда откопавшись от придавившей его песчаной груды, тут же, как смог скоро, не обращая внимания на то, что начинался очередной давящий жаром день, пошёл в южную сторону.
        Вот он взглянул на запад, и увидел, что там простираются почти ровные песчаные дали, что, вытягиваясь от клубящейся на юге мрачной призрачной громады, и к сокрытому дюной Менотру вытягивается череда однообразных чёрных идолов, стоящих на равном расстоянии, и по двое - один против другого. Ваня знал, что там проходит дорога, а потому, когда только увидел стремительно нарастающее там пылевое облако - разом повалился в песок. А там пронеслась многометровая тысяченожка, на спине которой возвышался некто сжатый тёмной тучей. Как только эта тварь удалилась на некоторое расстояние, Ваня, не обращая внимание на пригибающие, и всё усиливающиеся, колоколами звенящие в голове яростные лучи, вновь был на ногах, вновь, едва не срываясь на бег, шагал к югу…
        Впереди дыбились дюнами ещё несколько десятков вёрст раскалённого пути, а у него не было ни капли воды, зато в теле засел, и проникал всё глубже яд…
        Так он прошёл версты три, там сорвал с себя и без того уже разодранную, грязную рубаху - думал - это спасёт от лучей - нет - стало ещё хуже - сотни раскалённых игл прожигали, пригибали его к земле. Ване казалось, что он горит, и в какое-то мгновенье он забылся, и, пытаясь сбить это призрачное пламя, покатился по раскалённому, нестерпимо пышущему песку. Но вот он опомнился, и вновь был на ногах, погрозил кулаком, дрожащей сквозь раскалённое марево призрачной громаде, и прохрипел сквозь растрескавшиеся губы:
        - Я всё равно дойду!.. Слышишь ты - дойду!.. Одинокой Берёзой, Марьюшкой клянусь, что доберусь!.. Дойду!.. Дойду!..
        
        * * *
        
        Среди оплетённых древней, тускло светящейся паутиной, нависающими острыми сталактитами стен и сводов плыл золотой корабль на палубе которого находились Окомир, Володя и Изяслав. Колдовской ветрило полнил расправленный парус, и корабль довольно скоро продвигался вперёд. То непроницаемо чёрное, вязкое, что медленно передвигалось за его бортами дыбилось извивающимися щупальцами, пыталось достать тех, кто был на палубе, но после того, как Окомир прочитал некое заклятье, эти попытки были обречены… Здесь не чувствовался ход времени, и, казалось, что они плывут уже многие-многие дни. Друзья не находили себе места, и вот Володя не выдержал, и подлетел к Окомиру, который так и стоял за рулём.
        - Э-эх - вот хотел бы я знать, что сейчас с Ваней!
        - И я не меньше твоего волнуюсь. - печально выдохнул волшебник. - …Но я знаю одно - назад нам возвращаться совершенно незачем. И единственное на что мы можем надеяться - это на его мужество. Ему предстоит тяжёлое испытание, но и нам придётся не легко…
        Тут Окомир приметил, что из воды выпирает едва приметный риф, и вынужден был резко повернуть руль - корабль, даром что был золотой, угрожающе заскрипел, и драгоценные камни тяжёлым градом посыпались с мачт и надстроек на палубу.
        - Ну вот - всё здесь обветшало, а ведь впереди нас ожидает ещё и плаванье по реке Мёртвых… - вздохнул, задумчивый старец устрашающие слова.
        Конечно ребята знали о реке Мёртвых. Знали то немногое, что было известно смертным и записано в книгах: была река Тиграт - древняя, могучая река, которая, когда-то в незапамятные времена быть может и почиталась хорошей рекой, но, так как именно вокруг неё разрослось древнее Кощеево царство, то воды её считались проклятыми, реку избегали, воды её пили только в крайней нужде. Тиграт начинался где-то в неведомых южных землях, и впадал в Тёплое море, однако, в середине течения вздымались чёрные, веющие жутью скалы - Тиграт уходил, и примерно три сотни вёрст двигался под ними - эти то три сотни вёрст и называли рекой Мёртвых - и даже не потому, что у южного подножья тех скал с древних времён скопились храмы зла, которые беспрерывно сбрасывали туда жертвы, не только потому, что там был некий мрачный культ, но и потому, что действительно обитали там вечно голодные, пожирающие всё демоны, один вид которых повергал в такой ужас, что пропадала воля - попавший в эти мрачные подземелья был обречён - большего не знали, потому что никто не возвращался оттуда живым. Ещё в древние времена был сделан отводной
канал - однако ж в последнее время его замело песками, и теперь по Тиграту могли проплыть лишь Кощеевы, охраняемые тёмными заклятьями отряды.
        Спустя какое-то время в царившей прежде мертвенной тиши стал нарастать грохот; становился он всё сильнее и сильнее, и вот уже закружили перед ними стремительные, полные больших и малых водоворотов, непроницаемо тёмные воды реки Мёртвых - тот поток, в котором они плыли впал в это стремительное, сильное теченье. Здесь взметались могучие, покрытые змеящимися многометровыми наростами своды; кой где с многометровой высоты спускались в воду нерукотворные, однако ж выпирающие некими кошмарными, тревожными образами колонны, местами гнездился мерцающий различными зловещими оттенками плотный туман, в которых чувствовалось присутствие чего-то недоброго, а ещё во многих местах, не доставая метров десяти до вод свешивались из под потолка накалённые добела цепи, и на цепях этих за шеи, за руки или за ноги висели изуродованные ветхие скелеты, покачивались, издавали жалобные, тоскливые стенанья. Словно заворожённые стояли ребята, глядели на легендарную реку, ожидали чего-то зловещего, невиданного, и не знали, что предпринять… Неожиданно Окомир повелел негромким, но твёрдым голосом:
        - Скорее уходите с палубы - вниз. И чтобы ни было, если вам дорога жизнь, если ещё раз хотите увидеть чистое небо - не поднимайтесь до тех пор, пока я сам вас не позову. Скорее…
        Володя и Изяслав бросились к примеченному ещё прежде усеянному драгоценностями люку, не без труда открыли его, и, видя, что к палубе уже приближаются некие мрачные фигуры, метнулись по золотой лестнице в трюм - люк с грохотом, который показался им непереносимым, захлопнулся за их спинами, и, казалось, навсегда отделил их от внешнего мира. А в трюме высились громадные сундуки, распахнутые потому, что лежащие в них драгоценные камни не умещались - высились большими горами, некоторые рассыпались по полу, были там отточенные, причудливо сверкающие бриллианты размером с кулак взрослого человека, были там ожерелья из топазов, изумрудов, рубинов и прочих драгоценных камней, столь массивные, что, должно быть человеку, который их носил, носить их было настоящей мукой - словно кандалы все эти украшенья должны были стеснять его движенья. Окажись здесь человек алчный, так, верно, стал бы набивать карманы, но, видя, что не может унести и ничтожнейшей дольки всех этих сокровищ, сошёл бы верно с ума, так бы и остался здесь, перебирая все эти блестящие, когда-то быть может и прекрасные, но теперь уже
пропитавшиеся злом, источающие что-то дурное сокровища. Володя и Изяслав взглянули на всё это лишь краем глаза - так взглянули бы они например на какие-нибудь ложки или просто камни в горах, и замерли, прислушиваясь к тому, что происходило на палубе... Однако ж ничего не было слышно - в трюме царила мёртвая тишина, было душно, жарко, кружилась голова. А напряжение нарастало - ведь чувствовали же они, что над ними происходит что-то зловещее. Вот, вдруг - скрежет - будто исполинский клинок оцарапал палубу над их головами. Вот ещё и ещё раз - теперь уже казалось, будто разъярённый великан взялся перепилить корабль надвое, лишь бы только достать ненавистных людишек...
        И через какое-то долгое время они почувствовали, что - пора и совместными усильями, смогли приподнять тяжеленный этот люк, выглянуть на палубу. Они едва не ослепли от солнечного сияния, и тут же приметили и Окомира, бросились к нему - старец был страшно бледным, холодным, высохшим, и черты лица его заострились словно у покойника; но он ещё был жив, и он шептал им:
        - Отнесите меня с палубы… Вставайте за руль… Но… - нечеловеческим усилием ему удалось вновь вырваться из хватки забытья, и он закончил. - Только найдите одежды этих мумий. Они должны быть где-то в трюме. Наденьте их. Не брезгуйте… - и уже по одним губам ребята отгадали окончание. - С берегов за вами будут следить. Здесь много всяких… Я ещё вернусь. Обязательно вернусь… Просто сейчас мне нужен отдых… Отдых…
        Володя и Изяслав бережно подхватили безмолвное, и кажущееся уже навсегда мёртвым тело, и осторожно перенесли его в трюм, уложили там на дорогих, правда наполовину уже истлевших коврах. Сами же принялись искать одежду, и вскоре в одном из бессчётных сундуков действительно нашли - эти усеянные драгоценностями плащи и мантии были настолько велики и тяжелы, что в них едва-едва можно было передвигаться, к тому же исходил от них гнилостный запах… Ребята вспоминали слова Окомира, вспоминали о цели своего пути, и смогли перебороть отвращение, и кое как застегнувшись, с немалым трудом поднялись на палубу.
        Оказывается, корабль подгоняемый неустанно бьющимся в его тёмном парусе ветром, уже выплыл из непроглядной пещеры, в которую устремлялись воды Тиграта. Теперь позади вздымалась стена мрачнейший, чёрных скал - солнце до такой степени накалило их, что местами даже зияли кровавые, пышущие жаром раны-отёки. Раскалённый воздух густыми клубами отталкивался от этих скал, наваливался и на окрестности, и без того накалённые, и на мутные, тревожно движущиеся воды Тиграта, и на палубу… Эти валы жара слепили, пригибали куда-то вниз, и больше всего сейчас хотелось броситься в кажущиеся такими блаженно-прохладные воды Тиграта… Даже и голова кружилась от жажды поскорее метнуться туда.
        Володя тяжёлым шагом, пригибаясь под тяжестью всей этой драгоценной, но истлевшей одежды - одежды в которой он действительно походил на мумию - подошёл к борту, и тут, лишь раз взглянув на берег, быстро, не оборачиваясь к Изяславу, воскликнул:
        - Ты только посмотри, что там…
        А на берегу, выпирая из издробленных подножий раскалённых скал, топорщились сколь уродливые, сколь и зловещие сооружения: грубо, но выделяя мощью и злобою, выдолблены были из камня многометровые скопища змей, многорукие уродцы с занесёнными над головою глыбами, зияющие бессчётными непроницаемыми провалами, хранящие какие-то зловещие тайны массивные постройки, переплетённые в смертной, ненавистнической борьбе фигуры демонов. До берега было не более двухсот метров, и видно было, что там суетятся - что-то перетаскивают, ходят, мечутся, вопят фигуры среди которых были и людские, но большие всяких тварей, как то исполинские пауки, скорпионы, ещё какие-то жуки с мощнейшими челюстями...
        Там был выдолбленный из чёрного гранита мол - он шагов на двадцать выступал из береговой линии, и на нём сейчас свершалось кровавое жертвоприношенье: изнурённых жаром и побоями пленников, среди которых были люди как с тёмной, так и со светлой кожей остриями копий подгоняли к краю, там делали на их телах надрезы, и кровь метали в воды Тиграта. Воды так и кипели, от кишащих в них крокодилов - крокодилы были голодны, и иногда некоторые из них, в нетерпении, переплетались в яростной борьбе, и уходили под воду - на их месте тут же появлялись новые; видно - это было местом их постоянной кормёжки. Некоторые из пленников держались стойко, не издавали ни стона, и, видно, мысленно прощались со всем тем, что им было дорого в этой жизни; иные же, видя, сколь мучительная и страшная кончина их ждёт, видя щёлкающие могучие челюсти, видя окровавленные глотки, начинали молить о милости, падали на колени, но их участь ничем не отличалась от участи более стойких - и их сбрасывали на съедение…
        На берегу уже заметили золотой корабль, кричали, указывали на него - кто руками, кто щупальцами, кто клешнями. Вот с одной из скал сорвалась, и стремительно, оглашая воздух безумным воплем, метнулась на них некая массивная, изогнутыми когтями топорщащаяся, тень. Она пронеслась над самой палубой, но, разом окинув, что там было, и, видно, не заметив ничего подозрительного, вернулась на берег. Володя, стараясь двигаться как можно более медленно и неестественно для человека, прошёл к люку, и в течении часа просидел в трюме в котором от жара и духоты было едва ли лучше, нежели на палубе… Он сидел возле недвижимого Окомира, и безучастно смотрел на высящиеся вокруг груды сокровищ - всё волновался, всё думал про Ваню - потом, понимая, что зной в скором времени одолеет его, погрузит в тяжкую дрёму - он поднялся на палубу, и сменил у руля Изяслава, который теперь едва дышал, губы которого растрескались, и даже глаза, казалось высохли от страшного зноя. Слабым голосом он проговорил:
        - Нет - так дальше невозможно. Ещё неизвестно - сколько до этого Кощеева царства плыть… Я уже едва двигаюсь…
        И Изяслав проковылял в трюм, нашёл там подходящий шлем, и, привязав к нему золотую тонкую, но длинную цепь, спустил шлем с борта, и поднял уже полный Тигратской воды. Вода была сильно мутная, неприятно тёплая, но нет - для Изяслава это была самая прекраснейшая вода, какую он когда-либо только видел, и половину шлема он вылил на раскалённую свою голову (ему даже показалось, что пар пошёл), оставшееся же он большими глотками принялся пить, но почти сразу же поперхнулся, закашлялся - вода оказалась невыносимо горькой (не знал Изяслав), что выше по течению, с водами Тиграта смешивается вырывающийся из подземного царства большой ядовитый поток. Он долго откашливался, отплёвывался, а потом решил, что уж лучше дальше печься на солнце, чем пить такую отраву, медленным, тяжёлым шагом пошёл он по палубе, взглянул на Володю, который по-прежнему стоял за рулём, и спустился в трюм, где опустился рядом с Окомиром, и тут же провалился в душную, наполненную неясными, но жуткими образами дрёму…
        А Володя всё стоял на палубе под раскалёнными лучами, пытался вспомнить родимый дом; ветерок, который так прохладно, так свежо бывало витал по Яблоневскому саду… но тщетно - голова звенела, голова трещала, бились в ней медные колокола… Неожиданно он понял, что на их корабль надвигается нечто массивное, тёмное, что вполне может их раздавить; услышал он грубые, похожие на беспрерывную, стремительную, исступлённую брань крики; с трудом вскинул голову, и обнаружил, что надвигается на них массивное, и всё чёрное, злобой веющее судно. Из носа выступала уродливая, оскалившаяся морда демона - клыки были тщательно заострены, и с них медленно стекала какая-то тёмная жидкость; выпученные, кровью пылающие глазищи глядели прямо на Володю, и он уверился, что этот демон видит его насквозь, и сейчас он будет схвачен, крокодилам сброшен. Но голова демона не издавала никаких звуков - вопили с чёрной палубы, которая метров на пять вздымалась выше палубы их золотого корабля. Там видны были массивные, похожие на грубо выбитые из камня, фигуры пиратов - они размахивали руками, и кричали-кричали что-то на своём диком,
разъярённом языке Володе…
        Юноша повернул руль, и золотой корабль завернул, нырнув в блаженнейшую тень, проплыл лишь в нескольких метрах от чёрных бортов… Уже осталась позади корма пиратского судна, как вдруг - вопль ужаса, всплеск - Володя резко обернулся, но ничего не увидел - тут повторился полный ужаса вопль, и тогда он, оставив руль, бросился к борту, и, перегнувшись через него, обнаружил, что с пиратского судна был сброшен один их чёрный раб - видно, н в чём-то провинился, и его уже успели избить так, что он весь кровоточил. Этот изнурённый побоями человек, понимая, сколь страшная гибель ему грозит, отчаянно бился - быть может, ему бы и удалось доплыть до берега, однако ж пираты предусмотрительно связали ему руки и ноги, так что он был обречён, если и не погибнуть в крокодильих клыках, то уж, по крайней мере утонуть - точно.. И тогда Володя стремительно перебежал на корму и прыгнул - погрузился в тёплое, довольно быстрое течение, тут же вырвался, широко загребая руками, устремился к тому месту, где ещё барахтался избитый, связанный человек.
        Володя был уже не далее в трёх шагах от сброшенного человека, как тот вдруг перестал биться, и вскричал страшным, смертного ужаса полным голосом:
        - Кродр! Кродр!! Кродр!!!
        С отдалившейся уже на сотню метров палубы пиратского судна раздался хохот - довольно, впрочем ленивый.
        А Володя, хоть и не знал языков этих южных племён, хорошо понимал, что "кродр" значит "крокодил". И вот уже промелькнула массивная, наростами покрытая тёмно-зелёная спина, вот ещё и ещё одна - вот распахнулась усеянная клыками, могучая пасть. Нет - голодного крокодила было не обмануть истлевшей одёжкой - он то чувствовал, что под нею бьётся живое сердце…
        В это самое время, Изяслав, которому казалось, что погружается он в недра раскалённого смоляного болота, был разбужен толчками в плечо, и слабым, но полным тревоги, и не терпящим возражений голосом Окомира:
        - Скорее - подымайся на палубу. Надо остановить, повернуть судно - с Володей беда. Скорее.
        И Изяслав, переборов очередной, горячей дрожью разразившийся приступ головной боли, смог-таки подняться на палубу, и там, как взглянул, как увидел, что в одном месте вода так и кипит от крокодилов, и что мелькает там, вот-вот готовая исчезнуть навеки фигура его друга - он сразу же бросился к рулю, запутался в драгоценных одеяниях; раздражённо, уже не думая о том, что кто-то может за ним наблюдать, сорвал их, и вот уже вцепился в руль, вот уже стал разворачивать…
        Володя, как только увидел распахнувшуюся почти рядом с ним крокодилью пасть - решил, что, либо сейчас же найдёт какое то оружие, либо неминуемо погибнет. Стоило ему только запустить руку в свои так отягчающие, ко дну тянущие одежды, как сразу нащупал рукоять, и вот уже выдернул тонкий, тёмный, змеиными фигурками обделанный клинок - вот прямо перед ним всплыла крокодилья морда, но он уже нанёс сильный удар - в это же мгновенье иной крокодил подплыл и снизу вцепился в расшитую драгоценностями мантию, резко дёрнул вниз, и Володя оказался под водой, увидел стремительно несущеюся на него тень - удар - поражённая рептилия бешено забилась, и с такой силой садануло юношу хвостом, что тот едва не потерял сознания…
        Но он помнил о своих друзьях, о Цели, и он боролся. Вот он рванулся вверх и вырвался на поверхность, в то время как крокодил, извиваясь, и всё больше запутываясь в длинной мантии, уходил ко дну. В тревоге, с замершим сердцем оглянулся - очень важно было, чтобы этот связанный, чёрный человек был ещё жив - он был жив, он бешено вращал огромными, налитыми кровью глазами, и с невероятной силой, борясь за жизнь свою выгибался - умудрялся наносить связанными ногами весьма сильные удары по атакующим крокодилам … Володя, поразив в глазное яблоко очередную рептилию, подплыл к этому человеку, и несколькими верными, сильными движеньями перерезал его путы. Тогда чёрный человек сильным движеньем выхватил у него клинок и рассёк голову очередного, особенно крупного крокодила одним могучим ударом.
        Володя почувствовал удар снизу, понял, что сейчас его нога будет раздроблена могучей челюстью, дёрнулся, тщетно пытаясь вырваться из воды, и тут рядом с ним что-то тяжёлое грохнулось в воду, над головой раздался крик Изяслава:
        - Скорее! Хватайся!..
        Оказывается, Изяслав спустил до поверхности воды якорь. Володя и чёрный человек одновременно бросились к нему, раня руки, ухватились за острые грани, и тут же Изяслав, скрипя от натуги зубами, принялся крутить подъёмное колесо. Якорь уже поднялся над водою, но в это мгновенье, вслед за Володиной ногою, страстно жаждя вцепиться в неё, взметнулась крокодилья пасть. Володя едва успел отдёрнуть ногу, а в чёрный человек резко выгнулся, и нанёс удар, навеки успокоивший этого крокодила, отправивший его к Тигратскому дну.
        Спустя немногое время, якорь был поднят, и Володя вместе с чёрным человеком кое как перебрались на палубу. Здесь стало видно, сколь же сильно было иссечено могучее, но подсушенное голодом и всякими лишеньями тело недавнего пленника, здесь же и силы, так резко проявившиеся, когда он боролся за свою жизнь, сразу и совсем оставили его - он пал в забытьё, и, если бы Володя не успел его подхватить, то он бы расшибся.
        В это же время с большим трудом смог подняться на палубу Окомир, он был сильно бледен, двигался с трудом, но, когда увидел, что Володя спасён, и что обошлось без увечий - облегчённая улыбка прояснилась на его лице, и он проговорил негромким голосом:
        - Что ж - пора поворачивать к берегу. Здесь уже не далеко до входа в Кощеево царство…
        Изяслав прошёл к рулю, и, следуя указаниям Окомира, развернул корабль к восточному берегу. Там у вод вздымались уродливые, бессчётными шипами усеянные и словно бы из стали выкованные кусты, однако ж стояли они лишь в несколько рядов, а за ними уже виднелись, наплывали одна на другую песчаные дюны.
        Высадившись на берег, они немного отдохнули, а потом, клинками прорубаясь сквозь заросли, вышли к раскалённым пескам. Там сразу привлёк их внимание мрачный и уродливый, весь изодранный, топорщащейся острыми углами вулкан, над верхней частью которого, вздымалась устрашающих размеров дымовая гора.
        Окомир пояснил:
        - Ну, вот это и есть древний вход в Кощеево царство. Есть ещё и новый, прорубленный самим Кощеем. Это вёрстах в пятидесяти к югу отсюда - там новый город, о котором даже и мне ничего не известно, именно оттуда плывут эти пиратские корабли, и расползаются, разлетаются всякие твари, но там нам делать нечего - там мы сразу будем распознаны и схвачены. Здесь единственное место, в котором мы можем проникнуть в подземное царство - через жерло вулкана. И у его подножья мы будем дожидаться Ваню…
        
        * * *
        
        Жарко… жарко… жарко… Марьюшке было нестерпимо жарко - уже несколько дней её тело жёг страшнейший, испепеляющий жар, и она едва видела, что над ней плачут - родные и кто-то из деревенских жителей… Невыносимо было глядеть на их слёзы, и Марьюшка пыталась утешить этих людей, но не было сил: жар всё равно подхватывал, уносил в свои глубины, в раскалённое, переваривающее её песчаное озеро… Жар, жар, жар…
        Сейчас ей немного полегчало, и она, по крайней мере, смогла вспомнить некоторые события предшествующих дней. Вспоминала, как появились на дороге мрачные, тяжело груженные подводы, вслед за которыми вились в небе, перелетали с ветви на ветку вороны - так вьются эти птицы перед битвой, чувствуют, что будет чем поживиться. Две или три подводы повернули к Яблоневке, и там у окраинной околице уже стояли, уже давно ожидавшие этого деревенские. Подводами правили государевы воины, лица которых были закрыты белыми повязками - были только прорези для глаз. Из подвод ударил смрадный запах, и мучительный, многогласый стон, от которого почти все вздрогнули, а многие женщины повернулись, уткнулись в плечи своих мужей и заплакали. Вот раздались глухие голоса воинов:
        - Та болезнь, которая ворвалась вместе с вихрем Кощеевым в степи оказалась заразной. Люди охваченные ею изгорают изнутри. Единственное, что может помочь - это такие же повязки как на наших лицах, государевы лекари пропитали их целебными травами, но… уверенности в том, что это полностью защитит от болезни нет. Нам не было велено ничего скрывать, и мы ничего не скрываем. Мы не в праве подвергать вас такой опасности - ведь что может быть страшнее, чем, ежели эта болезнь по всей земле наше развеется?.. Кощей только рад будет… Конечно, государь Василий понимает это. Но ведь справедливы его слова, что, куда ж всех этих людей деть?.. Единственное, что их может спасти - это уход, а ежели - нет; ежели - рассуждать "здраво", что, мол, Кощеем так и замышлялось, чтоб болезнь всех изожгла? Тогда одно остаётся - умертвить их всех, да сжечь. Да только чем ж мы тогда лучше самого Кощея?.. Тогда, коль мы своих братьев да сестёр на погибель бросать будет - и поделом нам жалкими рабами стать!..
        Тогда и женщины вновь оборачивались к повозкам, и все решительно вещали, что от прежних своих слов не отказываются, и готовы принять на свои дворы стольких больных, сколько на них было записано; а кое-кто из жалости готов был принять и больше (что однако ж не потребовалось так как к Яблоневке подвезли именно столько, сколько на неё было записано).
        И вот на Марьюшкином дворе, где жила Она, матушка её и сестра, которая была на три года младше Марьюшки, появилось пятеро, привезённых из степей. Там было три ребёночка, младшему из которых было годика три, а старшей девочке - семь, а также - их мать и бабушка, отца же не было - отец погиб, потому что до последнего пытался покрепче закрыть дверь в погреб, и был задавлен обвалившимися балками. Ни мать, ни бабушка, ни трое детишек ещё и не ведали о постигшей их утрате - они звали его, но также звали и друг друга, однако ж ответов не слышали, и продолжали метаться в бреду. На них и страшно и больно было глядеть. Страшно потому, что и их лица и тела покрывали страшные тёмные нарывы, которые всё разрастались, и, видно, проникли уже глубоко внутрь; больно потому, что под этими страшными чертами угадывались и иные, прежние, когда они ещё не были поражены этой болезнью.
        И в первую же ночь, когда Марьюшка, которая сидела над большой кроватью, на которой, тщательно вымытые, и закутанные в чистое бельё лежали, мучительно стена три ребёнка, самый маленький - трёхлетний мальчик, в то мгновенье, когда она осторожно положила свою мягкую, тёплую ладошку на его потемневший, растрескавшийся лобик - очнулся, и взглянул на неё истомлёнными от долгой боли, но уже свободными от прежнего бреда глазами, он протянул к ней свою прежде пухлую, а теперь покрытую тёмной, смрадной коростой руку, и тихо провёл по той повязке, которой она, как и все иные при уходе за поражёнными, закрывала лицо. И тогда усталые его глазки стали такие печальные-печальные, и тут же навернулись, засияли в них крупные слёзы, он задвигал губками, и тогда же раздался его хриплый от болезни шёпот:
        - Личико… личико… глазки добренькие… греют глазки… ну а личико… личика не видно… личика нет…
        И тут Марьюшка поняла, что, ежели он увидит её лицо - доброе, любящее его лицо, а не эту, пусть и благоухающую целебными кореньями ткань, так и станет ему гораздо легче. Она сняла повязку, и, приветливо, светло улыбнувшись, поцеловала мальчика сначала в эту покрытую коростой ручку, а потом, едва-едва касаясь, и в лобик, который покрывали нарывные шрамы. Тогда ребёночек улыбнулся ещё шире, и тихим, избавленным от боли голосочком, но дыша на неё горячим и иссушённым, словно из пустыни смерти вырвавшимся воздухом, попросил, чтобы рассказала она какую-нибудь сказку… И Марьюшка стала рассказывать - она рассказывала нежным, добрым голосом одну из множества сказок, которые она знала с такого же, едва ли не младенческого возраста. Ежели в этой сказке и поминалось о каком-то зле, то зло это проходило затем только, чтобы показать сколь же сильны свет, добро да любовь - легка, ясна была и эта, и следующая рассказанная ей сказка. Она говорила негромким, сладким голосом, словно бы колыбельную пела, словно бы лила воздушный, медовый поток красивейших, но и тихих, боль усмиряющих сновидений - видела она, что
теперь от бреда очнулись и двое иных детишек, и мать их, и бабушка их - и теперь, усталые, но хоть на какое-то время избавившиеся от боли, внимательно её слушали, словно на небесное сокровище вглядывались в её личико… а глаза их медленно закрывались… и наконец, когда она действительно пропела, словно весь мир одарила, колыбельную - они впервые за долгое время заснули спокойным сном, и никакие кошмарные виденья больше не тревожили, не жгли их… И тогда Марьюшка склонилась над каждым, и каждого поцеловала в лоб… До самого утра они были безмятежны…
        Следующее утро принесло новые стоны, новую боль - глубоко проник Кощеев яд, и совсем не легко было от него избавиться. На лечение уходили всяческие целебные снадобья, заготовленные ещё прежде, но, однако ж, этих средств оказывалось недостаточно, и, под руководством деревенских бабушек-целительниц ходили в лес, или в дальние, некошеные поля, выискивали там целебные коренья, среди которых попадались и такие редкие, что найти их представлялось делом совсем нелёгким… Готовили мази, втирали их в распухшие, страшные, мало похожие на человеческие тела, и это в смраде, среди страшных, жалобных и проклинающих, бредовых выкриков - многие Яблоневские плакали, кто-то исполнял то, что должен был исполнять сжав зубы - но никто не жаловался, каждый понимал, что тоже, что чувствует он, чувствует и всякий иной, что нет смысла стенать, жаловаться, но надо делать то, в чём был их долг… И они безропотно, самозабвенно делали… В эти дни Марьюшка была не только дома, не только выходила на сборку кореньев, но она, стремительная, ласточке подобно и в иные дома, и к иным больным летала, и для них также сияла. Те силы
Любви, которые всё эти годы сияли внутри неё ясным и ровным светом Звезды, и всё же не находя, на кого бы они могли выплеснуться, кого бы объять, исцелить, сделать счастливым (при том что одним своим присутствием она уже делала счастливыми всех Яблоневских) - теперь нашли исход, и выплёскивались беспрерывно, и днём, и ночью - Марьюшка почти совсем не спала, но всё сияла, сияла, сияла…
        Минула неделя с того дня, как в Яблоневку въехали подводы с поражёнными - тогда Марьюшка почувствовала сильнейший жар; боль была невыносимой; казалось, что всё тело её изнутри заполнено раскалёнными углями, глаза полнились мраком, потом Марьюшка поняла, что лежит в бреду, что склоняются над нею лица родных, что слёзы в их глазах, что слёзы скатываются по их щекам, и Марьюшка шептала:
        - Простите, прости меня, родимые… Пожалуйста, простите… Ведь я причиняю вам боль… Пожалуйста наденьте эти повязки… Ведь я теперь тоже больная…
        - Нет, нет… - роняя слёзы, шептала матушка, и проводила широкой, тёплой ладонью по её волосам.
        - Пожалуйста… - одними губами выдохнула Марьюшка…
        Когда в следующий раз бред немного отступил, то увидела на лицах родных эти самые повязки - это принесло ей некоторое облегченье; однако ж, когда она увидела в глазах матушки и сестры жгучую боль, то вдруг поняла, что и её лицо и тело теперь изуродованы надрывами - она ничего не стала спрашивать, она постаралась ничем не выдавать своё волненье, и ей это действительно удалось: она шептала им светлые слова, говорила, что всё это уйдёт, как уходит всякая непогода, и вернётся их прежняя счастливая, гармоничная жизнь.
        А потом вновь захлёстывал жар, и она уже не видела ни родных, ни избы, ничего-ничего кроме раскалённой, вздымающейся дюнам с палящим над ними, из выжатого, отравленного неба Солнцем, пустыни. Каждый шаг давался с величайшим трудом, и сердце едва-едва билось; она спотыкалась, но всё же она знала, что надо идти дальше, что она должна жить, потому что среди этих песков и её любимый, её Ванечка. Страшный жар бил её изнутри, а она находила в себе силы улыбаться легко и нежно, и шептать:
        - Милый, милый мой… Дорогой, родной, любимый человек… Я так давно не видела тебя, но, Ванечка, я помню каждое твоё слово, каждый твой взгляд… Родненький ты мой, я же чувствую, что тяжко, мучительно сейчас тебе, что этот жар мой - он ничто, в сравнении с твоими муками, Ванечка… Ведь ты среди этих песков, совсем один, бедненький ты мой. Но, Ванечка, ты знай, что я Люблю тебя, в каждое мгновенье своей жизни Люблю… Слышишь - ни время, ни расстояния, никакая боль не властны над этим чувством… Мы всё равно будем вместе…
        
        * * *
        
        "Верно, где-то далеко-далеко отсюда, в ином мире… в таком прекрасном мире, где есть жизнь, обо мне вспоминают, думают; молят за то, чтобы со мной всё было хорошо, шепчут слова Любви, ласковые, нежные слова… Только что ж мне с того?.. Ведь всё это так нескончаемо, нескончаемо далеко… Вырваться бы в тот мир… Да разве ж возможно это?! Быть может, и нет ничего кроме этих песков, этого жара, этой страшной боли в голове… Быть может, Кощей уже одержал победу, и Мёртвая пустыня поглотила весь мир, и я иду, иду в этой бесконечности, а он глядит на меня с этого раскалённого, безжалостного неба, и ухмыляется…"
        Быть может - эти слова шептали растрескавшиеся Ванины губы, быть может они оставались в его гудящей, тьмой наполненной голове - это было совсем не важно - важным было сделать следующий шаг и не упасть… Мысли всё чаще путались, заплетались, обвивали его раскалёнными цепями, утягивали вниз, в этот безжалостный, таким нестерпимым зноем вздымающийся песок. Он уже не мог вспомнить, сколь долго тянется эта мученическая дорога, но то, что не один день - это точно; смутно, сквозь приступы раскалённой боли, вспоминалось, что в первый же день, оставив Менотр, он едва ли не бежал - до полного изнеможенья, пока, уже в тускло-багровом, зловеще мерцающем в этих отравленных небесах сиянии ночи, у него не подкосились ноги, и он, скрежеща зубами, и всё ещё пытаясь подтянуться вперёд, не рухнул лицом в песок.
        И он снова шёл. Шёл как мог быстро и как мог долго. Всё сильнее и сильнее качало его из стороны в сторону, он спотыкался, и через какое-то время понимал, что ползёт на содранных в кровь, потемневших коленях, или же на животе продвигается, неосознанно выставляя вперёд руки, подтягиваясь. Тогда он стискивал зубы на которых скрипели сухие песчинки, и как то поднимался, и вновь, шатаясь из стороны в сторону, продвигался вперёд и вперёд.
        Сколько же он шёл?.. Сквозь бьющиеся в голове тёмные колокола, он пытался припомнить это… Он знал, что теперь похож скорее на мумию, нежели на живого человека, причём на мумию наиболее истлевшую, ветхую, неузнаваемую. Ведь, когда голова его клонилась, он видел тело… в общем то и не тело, а что то тёмное, ввалившееся, перекошенное. Копья дневного света прожигали его до кости, и глубже… во всяком случае, в некоторых местах плоть действительно обуглилась и проступали в ней кости. Лица он своего не мог видеть, но знал, что и оно неузнаваемо изменилось, и, когда он забывался, то страшный этот лик, постоянно меняя свои очертания, становился главнейшим из терзавших его демонов…
        Потом Ваня смутно осознал, что ни реальности, ни забытья уже нет, но что они переплелись, постоянно грызутся и меж собою, и на него бросаются, и его пожирают. При каждом шаге песок взвивался, складывался в какую-нибудь жуткий образ, и образ этот кидался на истерзанного юношу, вгрызался в его сердце, и уже не было сил бороться с ним…
        А потом пришло виденье…
        
        * * *
        
        …То было в такую раннюю утреннюю пору, что даже бабушка Матрёна, которая обычно просыпалась затемно, и потихонечку начинала готовить один из вкуснейших своих завтраков, ещё не проснулась (а, быть может и проснулась, да только ещё не вышла из своей горницы). Ваня, укрытый тёплым одеялом, ещё лежал на печке, и было ему и легко и сладко. Ему был подарен прекраснейший сон - в этом сне сам бог Солнца спустился на своей колеснице на ближайшее к Яблоневке поле. В эти зимние дни ни бог, ни колесница, ни кони не веяли тем жаром, каким, должно быть должны были веять в летние дни, но исходило от них только приятное, свежее тепло, какое можно почувствовать в яркосолнечный зимний день. Вокруг призрачными плавно изгибающимися валами мерно переливалось сияние зари, а сама фигура Солнца, и колесницы, и статных коней его были столь прекрасно стройны, что Ваня, конечно ж не чувствуя во сне своего тела, поплыл к нему, желая взойти на колесницу да взлететь в небесную высь… в самую высь… И бог Солнца приветливо улыбался, и ждал, когда Ваня взойдёт - Ваня был уже совсем рядом, когда сон оборвался. Оборвался он от
свиста ветра, который за стенами. Тут Ваня вспомнил, что ещё накануне говорилось, что день ожидается сильно ветреный и морозный, да к тому же со снежной бурей - в общем, один из тех дней, когда без крайней нужды лучше из дома не выходить. Однако, Ваня по-прежнему чувствуя тепло, и сладко улыбаясь, так ясно представляющейся пред глазами солнечной колеснице, только взглянул на покрытое густым морозным узором окно, только увидел, что пробивается из него сильное, взгляд его целующее сиянье - так и решил, что нечего бояться ни ветра, ни холода, ни снежной бури, если на ближайшем поле ждёт его сам бог Солнца (а в этом Ваня был уверен). Он быстро собрался, и никем незамеченный, выбежал из дома.
        С одной стороны разливалось сияние столь сильное, что, казалось - Солнце действительно опустилось на ближайшее поле, и ожидало, когда же он, Ваня, прибежит да усядется в дивную колесницу, которая и вознесёт его, высоко, высоко. Однако ж, если бы он взглянул в другую сторону, то увидел, что оттуда надвигается темнейшая снеговая стена - но он не оборачивался, он, подгоняемый ветром, ничего не видя и не слыша, кроме заревого сияния, мчался навстречу ему. Вот и окраинная околица, здесь в одну сторону поворачивала хорошо протоптанная тропа к Сестре там в лунках удили мужики рыбу, а бабы полоскали в проруби бельё, а иное всё… всё белое поле, да белый лес, по полю уже неслась позёмка, но ежели вблизи она ещё была тёмной, то дальше, ближе к горизонту окрашивалась в столь желанные солнечные цвета, мерцали, сверкали и златом, и нежнейшие отраженьями радуги, там у горизонта, вздымалось над полем, и в самое небо уходило светоносное облако. Несколько мгновений Ваня стоял зачарованный, обласканный этим светом, а потом, не чувствуя ног, но разгребая рыхлый снег помчался вместе с очередным порывом ветра; сзади
наплывала мрачнейшая тень, а он убегал от этой тени, он приближался к светоносному облаку, предвкушал, как утонет в нём, как потом вознесётся. Так, ничего не замечая, счастливый, он пробежал три с половиной версты - на этом расстоянии от Яблоневки рассекал поле глубокий, старый овраг, на дне которого в весеннюю пору глухо, загадочно шумел бегущий в Сестру ручей - теперь там всё занесено снегом, и Ваня, прокатившись по склону, полностью утонул в глубоком сугробе, а когда выбрался, то оказалось, что уже значительно потемнело, и позёмка летит беспрерывно, частью пролетает над головою, со склона на склон, частью же скатывается вниз, постепенно засыпая его, продолжало темнеть - казалось, будто ночь забыла что-то важное, и теперь спешно, отгоняя день, возвращалась; ветер выл отчаянно, по волчьи
        Когда он вскарабкался на противоположный склон, то оказалось, что в поле темным темно, что несутся над ним снежные вихри, а низкое-низкое стремительно клубящееся небо так и валит снежными армиями. Ваня понял, что дальше бежать бессмысленно, и что дома уже наверняка заметили его пропажу, и, конечно же, видя эту сильнейшую бурю, очень волнуются. Тогда он повернулся, бросился было назад, но оказалось, что против ветра двигаться было очень тяжело - он утопал в сугробах, он падал в них. Мороз крепчал, губы дрожали, и срывались с них слова:
        - Ну ничего-ничего, не замерзать же мне в поле?.. Как глупо замерзать, когда вся жизнь, в которой столько света, столько Любви, ещё впереди!..
        И он боролся, он шёл и шёл, против этого сильнейшего ветра. Бессчётное число раз падал он в сугробы, бессчётное число раз подымался - и всё шёл-шёл к своей цели. А буря наносила сугробы невиданных размеров - некоторые из них вздымались уже на десять, пятнадцать метров, и всё продолжали расти - уже впирались в эти низкие клубящиеся тучи, дрожали от ударов, скатывались по их склонам обильные снежные комья, и Ване приходилось увёртываться, чтобы не быть погребённым под ними.
        Очень долго это продолжалось - он устал, выдохся, и воздух хрипло и часто вырывался из его болящих лёгких. В какое-то мгновенье он почувствовал, что силы оставляют его, опустился на колени, и тут услышал нежный, светлый голосок, который сразу же узнал - это был голосок Марьюшки:
        - Ванечка! Где ты?! Ванечка…
        И тут - откуда только силы взялись?! - он бросился на этот голосок более стремительно, нежели вначале своего пути, когда он к Солнцу бежал. И вот снежные дюны остались позади, а перед ним - возвышается, красуется сияя небесным светом Одинокая Берёза. Он пал на колени, а над ним склонилась Марьюшка, и заботливо проводила по его лбу, по волосам, тёплой, мягкой своей ладошкой. Он улыбнулся ей, и вот уже стоит на ногах, оглядывается - снежная буря ушла, и небо счастливо, сильно сияло; солнечный диск, подобно небесному храму сиял высоко-высоко над головою и целовал… целовал… И вновь он глядел на Марьюшку - она стояла на фоне белейшего берёзового сияния, почти сливалась с ним, тёпло улыбалась, и один взгляд её был словно величайший дар, она шептала, и словно бы пела:
        - Ну вот, а я с утра сегодня так волновалась… Ведь я знала, что ты в поля к солнечному сиянию побежишь, и что буря тебя захлестнёт, что заблудишься ты в этой буре. Я не успела тебя остановить, и побежала следом… Я опаздывала… Помнишь эту развилку у окраинной околице - протоптанная тропа ведёт к реке, а кругом - всё поля безмолвные, всё белым-белом. Снег то рыхлый, и словно кисель следы затягивает, потому то твоих следов и не видно, что ж - тут на мгновенье задумалась, быть может у реки ты, но потом поняла, что нет - всё-таки среди полей, и вот побежала…
        - Как же ты?! - жалостливо и нежно воскликнул Ваня. - Ведь буря такая сильная была!
        - Ну ничего-ничего. Вот набрала в сапожки снега, да что это… А вот за тебя волновалась… Волновалась, волновалась, а всё ж знала, что так всё хорошо окончиться. С самого утра знала, и смеясь проснулась - когда я проснулась, то мне показалось, будто у меня на подушке звёзды лежат, я смеялась…
        И Ваня не хотел уже волноваться - да и зачем? - буря ушла, и было светло, легко и радостно. Он просто глядел на Марьюшку и улыбался, а она рассмеялась, и весело и светло оглянувшись вокруг, пропела:
        - Я никогда не была в пустыне, но… эти сугробы похожи на барханы… Вот сейчас нырну в эту дюну!..
        И она бросилась и действительно нырнула в мягкий, светлый снег, тут же и вынырнула, и, слепив снежок, который был столь же невесом и ласков как свет, бросила его в Ваню - точно поцеловала, и озаряя всё, засияла словами:
        - Я так Люблю играть в снежки! Люблю… Люблю… Люблю… Давай играть…
        И они стали играть, Ваня со смехом, не чувствуя своего тело, но пребывая в том блаженнейшем состоянии, которое бывает во снах или после смерти, полный Любви, парил среди этих снежных дюн, играл с Марьюшкой в снежки, и он не заметил, когда из снежных эти дюны превратились в песчаные, а сотканный из света образ Марьюшки - в раскалённое, и отравленное густой дымкой, безжалостно жгущее Солнце.
        
        * * *
        
        Ваня вдруг понял, что сжимает в руке большую горсть песка, пытается слепить из неё "снежок" - ладонь разжалась, и песок вылетел, слился с пылевыми вихрями, которые проносились под его ногами… Он огляделся, и тут понял, что совсем недавно в пустыне бушевала одна из тех бурь, из которых человек не может выйти живым: следы этой бури виднелись в рассекающих пески и дюны многометровых бороздах, в самих дюнах, которые все были как-то скошены и рассечены; в том, что местами ещё вихрились столбы песка; наконец в той тёмной, расплывчатой стене, которая, вытягиваясь от западного горизонта до восточного, клубясь, отползала к северу… А воздух был совсем выжатый - Ваня часто-часто дышал - так дышит человек, который, едва не захлебнувшись, вырвался из морской пучины. Отдышаться он не мог, и иссушённая грудь трещала, и снова уже ломило голову, и снова подгибались ноги… Ваня сделал шаг, другой, и тут колени подогнулись и он рухнул на них - тело резануло болью, и он понял, что - это и не тело уже, но только скелет обтянутый кожей. Его глаза впали, и, хотя ему было мучительно горько, ни единая капелька слёз не
выступала на них - это была бы воистину драгоценная капля, но нет - похоже в его теле совсем не осталось влаги…
        И он заскрежетал голосом горьким и сухим, как обвивающий его ветер:
        - Марьюшка… Спасла ты меня, ну вот и спасибо тебе великое… Но зачем, зачем спасла?.. Ведь кончина то всё равно одна - всё равно засохну здесь, да и засох уже… Марьюшка, родимая, ты через эту бурю меня провела, ну а дальше что?.. Даже, ежели и смогу ещё подняться, да ноги переставлять, так пройду… версту, от силы две… Хотя и версту теперь вряд ли пройду. У меня ж ноги трещат - шаг сделаю, рассыплются… Марьюшка, быть может у человеческого духа силы не иссякают, ну а телу то нужна подпитка… Сколько я уже без воды… несколько дней… Кажется, целую неделю… Чему ж тут двигаться то, когда и тела уже не осталось?..
        Ваня всё-таки попытался подняться, упёрся руками в песок, стал отталкиваться, но руки сильно дрожали, отдавали болью, однако ж никакой пользы от них не было; он бросил на них быстрый взгляд - увидел не руки, а потемневший остов, кажется ещё обтянутый кожей - впрочем, под ударами солнца кожа вся слезла и висела клочьями
        И тут к его выпирающей лопатке осторожно прикоснулось что-то живое, вот ещё и ещё раз...
        Ещё и ещё раз толкнули его в лопатку - на этот раз более настойчиво. Тогда Ваня кое-как смог перевернуться. Над ним склонился Ветер. Видно, небесный конь тоже многое пережил за последнее время, бока его впали, сам он тяжело дышал, и, ежели, когда Ваня увидел его в первый раз, то сравнил с прекрасным, бурными цветами наполненным цветком, то теперь это цветок завял, потемнел, выцвел, и, казалось, ветер посильнее подует, и рассыплется он в прах; к тому же на боку его виделся большой, почти чёрный, спёкшийся шрам. Но, несмотря на тягостное своё положение, Ветер был куда бодрее Вани, и всё подталкивал его, глядел своими мудрыми, но очень усталыми глазами…
        Ваня уж и не помнил, как он смог приподняться, и перевалиться на спину Ветра, который в ожидании лёг рядом. Но, как только он оказался на выпирающей костями спине небесного коня - тот вскочил, и метнулся вперёд…
        Ещё некоторое время Ваня боролся с забытьём, но его всё укачивало, и вот темнота сжала… спустя какое-то время вновь почувствовал, что его качает, что Ветер всё несёт его вперёд - кругом палило, кругом темнел раскалённый песок, и усталые мысли, подобно раскалённой смоле медленно перетекали в Ваниной голове: "И как я мог идти по этому песку?.. Как мог делать шаги… Хоть один шаг… Это же невозможно… Это действительно пустыня Смерти!.."
        И вновь юноша провалился в забытьё из которого, казалось нет исхода; но потом вновь издал совсем утомлённый, но всё же надеждой светящий, громкий крик Ветер, и вновь Ваня очнулся, и вновь смог приподнять голову, и тут увидел, что подъезжают они к подножию горы - гора была настолько противоестественной, что даже и глядеть на неё было больно, и юноша уж хотел задать Ветру горький вопрос - куда ж он несёт его?.. - Как увидел, что от подножья, из под нагроможденья железных и каменных клубов бегут ему навстречу, размахивают руками, кричат что-то две фигурки, за ними вышла и третья, остановилась, махнула рукою… И Ваня, не смотря на то, что их разделяло ещё по меньшей мере полверсты и он не мог видеть лиц, уже признал в первых бегущих - Володю и Изяслава, а в той высокой, взмахнувшей им рукою фигуре - старца Окомира. И как же тогда ему тепло и хорошо стало!.. Он всё-таки, не обращая внимания на острую боль, смог улыбнуться - и это была искренняя, действительно счастливая улыбка. Он, не в силах что-либо закричать, стал вытягиваться к ним, и, только потому, что вновь погрузился в забытьё, не выпал из
седла.
        
        * * *
        
        - Вода здесь конечно горьковатая, и целебных свойств в ней никаких, но всё же - это единственный источник из которого можно пить, не боясь отравиться, у всего подножья Мёртвой горы. Так что пей, пей…
        И Ваня, с удовольствием вслушиваясь в успокаивающий, тёплый голос Окомира, делал глоток за глотком, чувствовал, как тело его воскресает из раскалённого праха. Дай бы ему кто-нибудь такой воды месяц назад, в Белом-граде, так он бы и глотка не смог сделать - и горькая, и мутная, и неприятно тёплая, едва ли не горячая (а где её было остудить, когда всё кругом было накалено?) - вода эта казалась сейчас Ване прекраснейшим напитком, из всех, какие ему когда-либо доводилось пробовать. Окомир приговаривал:
        - Ты не думай, что - это первые глотки, которые ты сделал. Ведь уже третий день, как тебя Ветер принёс…
        - Третий день… - прошептал Ваня, и закашлялся.
        - Ничего страшного… - успокаивал его Окомир. - …Главное - ты жив…
        Ваня приподнялся на локте, и огляделся - они сидели под нависающими громадами каких-то сильно смятых железных ящиков, во рваном проёме виделась часть простирающейся к горизонту пустыни смерти; продираясь сквозь густую дымку мрачно, жутковато светило Солнце.
        - Так, ясно… - выдохнул Ваня. - Стало быть, мы у подножья Горы Смерти. В жерло её будем спускаться? - Окомир молча кивнул. - Ну, и когда ж?..
        - Как только ты поправишься.
        - Я уже достаточно поправился…
        Окомир положил ему руку на плечо, и проговорил:
        - Всё-таки надо ещё немного подождать.
        В это мгновенье в проходе шагнули, и тут же бросились к Ване Володя и Изяслав, Окомир предостерегающе вытянул ладонь:
        - Осторожно, осторожно - не сжимайте, он ещё слишком слаб.
        Но Володя и Изяслав, которые были обнажены до пояса, и в эти дни потемнели так, что мало отличались от кинидийцев (разве что волосы стали ещё более русыми нежели прежде) - совсем не слушали Старца - они бросились к Ване, и всё же бережно, видя какой он ещё хрупкий, блеклый, на выжженную тень похожий, обнимали не слишком сильно, зато по щекам Володи катились слёзы, он шептал:
        - Жив… жив… жив… - и вскричал громко, словно бы только сейчас уверившись в таком счастье. - Жив!!!.. - затем заговорил быстро-быстро. - Ваня, Ваня - знал бы ты только, сколько мы волновались, как ждали тебя! А самое то великое волненье знаешь когда было?.. Это четыре дня назад, когда поднялась с юга новая буря - стены песка несутся, всё грохочет, сотрясается, мы то здесь в укрытии, а ты… Буря окончилась, а на душе так тяжело и темно, будто бы вся эта Мёртвая гора на неё обрушилась, придавила. Но зато, как увидели тебя и Ветра - нет - словами не описать этого чувства!..
        Ваня чувствовал огромнейшую признательность своему другу, и… заплакал - необычайно было чувствовать слёзы катящиеся по щекам… Он шептал:
        - Ты всё бросил, всё ради дружбы… Ты…
        В далёком Белом граде у Володи осталась девушка, которую он любил. Любил не так сильно, привязано, как Ваня Марьюшку, или Изяслав - принцессу Елену; Володя даже немного и бранил сам себя за то, что посмел поддаться этому чувству; ведь ещё с той ночи, когда ему привиделся пророческий сон у Лунного камня, он уже решил, как надо жить. Он знал, в чём цель его жизни (обо всём этом читатель узнает позже), и готовил себя к этому, понимал, что какие-либо связи, тем более такие приятные как с хорошей девушкой только помешают тому Высокому предначертанью. Володя расстался с этой девушкой не попрощавшись, и всё время дороги вспоминал её лишь пару раз, да и то в первые дни пути, когда они ещё плыли по Ологе…
        Теперь он чувствовал себя уже окончательно освобождённым от чего-либо, кроме Служения, и легко, и ясно ему было…
        Но тут Ваня приметил, что у входа стоит ещё одна незнакомая ему фигура. А этот был тот самый чёрный человек, которого спасли от крокодилов, и который за эти дни уже и сам выздоровел, и во многом помог компании. Так, например, он, с немалым правда трудом, откопал вблизи от Тиграта корешки, порошок из которых остановил гниение, которое началось и у него и Володи, после того, как они поневоле искупались в Тигратских водах. Так же он, с помощью жестов, вызнав, что собираются делать друзья дальше, немало погрустил, считая их обречёнными на погибель, но однако ж, видя, что их не отговорить - помог - в тех же прибрежных зарослях долго ползал по земле, выслушивал что-то, а затем, указал место, где копать. Откопали длинные, неприятно пахнущие корни, их, по его же указаниям обжарили, и они, сжавшись, стали тонкими, гибкими, но необычайно прочными верёвками. Окомир немало порадовался (ведь почти всё заготовленное им в Белом граде кануло в Тёплое море вместе с "Ласточкой"), и сказал, что для спуска понадобиться верёвка гораздо большей длинны. И вот теперь каждый день, укрываясь среди дюн, Изяслав, Володя и их
новых друг бегали к Тиграту, и приносили уже обжаренные эти корни-верёвки; Окомир сам перевязывал мудрёными морскими узлами, и теперь верёвка была уже метров под триста (при этом, аккуратно сложенная, занимала не так уж и много места) - и сейчас они вернулись как раз из очередного такого похода, и, пока друзья разговаривали, Окомир аккуратно прилаживал новые части…
        Несмотря на нетерпение друзей, а самыми нетерпеливыми были Изяслав и Ваня, Окомир продержал их на том же месте ещё три дня. Он всё занимался лечением Вани и Ветра… Но вот наконец начался подъём: верёвку, которая по некоторым расчётам разрослась до шестисот метров, несли поочерёдно то трое друзей, то Ветер, то Окомир вместе с чёрным человеком, который во всём проявлял необычайную силу, но, кое как уже обучившись русскому языку, наполовину словами, наполовину жестами, просил прощенья за то, что не станет спускаться с ними, но отправиться на юг, туда, где в джунглях, кроются от всякой нежити остатки его племени…
        Подъём этот не был ничем примечателен. Перед глазами проплывала беспрерывная, однообразная череда ржавых искажённых форм, было и жарко, и дышать было почти нечем. Ржавчина скрипела и под ногами; в воздухе проносились её облака, и иногда, когда надвигались особо сильные порывы ветра, приходилось укрываться от них, иначе можно было лишиться зрения, или, по крайней мере, остаться сильно исцарапанным. Над головами клубилась, мерцала багровыми оттенками зловещая туча, но на неё не обращали внимания… два изнуряющих дня продолжался подъём, ночами же всё было залито кроваво-ржавым цветом, всё мерцало, дрожало, и с воем беспорядочно метались какие-то обезумевшие тени - в такое время укрывались в какой-нибудь из многочисленных расщелин, да и сидели там, стараясь не пораниться об какой-нибудь острый, наверняка отравленный выступ…
        Они знали, что вся эта гора - это остатки древнего Кощеева дворца, что когда-то среди этих железок витали самые могучие из демонов, да и сам Кощей, свершались некие ужасающие деяния…
        Когда они наконец достигли вершины - это не принесло им никакой радости. Они стояли в нескольких шагах от жерла, из которого медленно выплывали тяжёлые, полупрозрачные клубы, в которых виделись искажённые - вытянутые или сжатые лики чудищ.
        Здесь Окомир не на долгое время остановился, оглядывался по сторонам, и наконец, выбрав некую, казалось бы ничем не примечательную железку, сказал ребятам, чтобы они помогли её достать. Общими усильями смогли разгрести завал, и достали некое подобие двухметровой железной люльки, которая настолько была изъедена ржавчиной, что местами прохудилась, но зато, благодаря этому, не так много весила. Окомир через проломы привязал заготовленную ими верёвку - затем они вновь подошли к краю, взглянули вниз - из-за дыма видно было не далее чем на тридцать метров. Окомир указал на выпирающий метрах в десяти под ними, похожий на проржавевший, зазубренный клинок выступ, и сказал, что, прежде надо спуститься к нему, на нём закрепить веревку, Старец попросил у чёрного человека, чтобы он помог им, и тот, прошептав молитвы каким-то своим богам, всё же согласился, и сам, подхватив одной рукой "люльку", стал спускаться. Ребята, осторожно хватаясь за выступы, и прежде пробуя их прочность ногами, стали спускаться за ним. Самое же отчаянное действо предпринял Ветер, он прыгнул с края, и, промелькнув за их спинами, встав
на этот, похожий на проржавленный великанский клинок выступ - выступ опасно затрещал, закачался, сбросил вниз наслоения ржавчины, но всё же выдержал, и вскоре принял на себя и Окомира, и друзей, и чёрного человека. Старец положил перед собою "люльку", и, лёгши на живот, пропустил верёвку под выступом, привязал, и после этого попросил чёрного человека, чтобы он спускал их до тех пор, пока он три раза сильно не дёрнет за верёвку, тогда бывший раб должен был отвязать верёвку, бросить её, и… тут Старец, а за ним и каждый из ребят, чувствуя, что до конца жизни им уже не суждено было встретиться, прощались с ним…
        Затем они усаживались в "люльку". Первым взобрался Ветер, за ним Окомир, а потом и ребята. Мотки тонкой, но прочной верёвки возвышались на выступе, под ногами чёрного человека, а друзья уже повисли над бездной, старались не глядеть вниз, не обращать внимания на угрожающий скрип самой "люльки" - хотелось думать, что Окомир не ошибся, что она не развалиться где-нибудь на половине спуска. Вот ещё несколько прощальных слов, и могучие мускулы на руках чёрного человека вздулись - он начал, как можно более плавно, перехватывая верёвку одной рукой, а другой опуская выпущенную часть, опускать люльку. И друзья с жадностью вглядывались в лицо этого человека, старались запомнить каждую черточку - казалось им, что - это последний человек, которого они видят, а там внизу - только мрак, бесконечно простирающийся, из которого не найдут они уже исхода… Конечно, они старались гнать такие мысли, пытались говорить что-то успокаивающее, однако всё это выходило как-то неискренне, и каждый понимал, что и иные чувствуют тоже, что и он - это тяготило, но в тоже время они понимали и то, что не окажись рядом друга, так
каждый бы взвыл, и, забывши обо всём, стал бы рваться из этой бездны, из этого ада, куда их спускали - обратно, хоть к какому, но всё-таки свету. Теперь каждый держал руку соседа, и сидел, всё с поднятой головою, всё глядя на эту фигуру, которая постепенно стала фигуркой, а потом и вовсе растворилась в клубящихся, зловещих формах. Ещё какое-то время пробивалось сверху блеклое, мертвенное свечение, и в этом свечении видно было, что здесь всё переполнено жадно пожирающими друг друга тенями…
        А потом стало совсем темно… В этой тьме было некое беспрерывное, но чуждое жизни движенье; казалось, что армии хаоса со всех сторон несутся на них, и сейчас разорвут, поглотят в неописуемом ужасе - это ожидалось в каждое мгновенье, и то, что в следующем мгновенье никто их не разрывал, только усиливало напряженье, и всё более тягостным становилось ожиданье… В этом непроглядном мраке, Окомир бережно достал из внутреннего кармана своего, порядком поизмявшегося, потемневшего кафтана маленький узелочек, развязал его, и осторожно высыпал на ладонь маленькие, едва приметно сияющие зёрнышки. Старец склонился над ними, и зашептал какие-то слова, и тут зёрнышки звёздами загорелись, живо взмыли с его ладони, и, кружась в плавном, превосходном танце, начали витать, радуя глаз, вокруг люльки. Теперь ребятам казалось, что они - некие боги, и что парят они в созданной ими же сфере, что кружат ими же созданные светила (и в мгновенье века проносятся), а по краям этой сферы клубиться, топорщиться, напирает, а потом, испугавшись, отдёргивается древний, безумный хаос…
        Время от времени, помимо расплывчатых, постоянно меняющихся, переплетающихся форм хаоса, выплывали ещё и твёрдые формы, как то - железные наросты, вздутия, шипы, какие-то наполовину обвалившиеся, перекошенные, массивные конструкции. Раз, бросились на них некие, похожие на провалы в беззвёздную черноту острокрылые, усеянные шипами обитатели этого жерла - блеснули кровавые глаза, острые клыки и когти, но Окомир успел выхватить блеснувший серебром клинок, и срубить голову первому из них, остальные, ослеплённые звёздным светом, перепуганные таким отпором, пронзительно вереща, разлетелись в стороны…
        Прошло ещё некоторое время, и Окомир проговорил негромко:
        - Ну что ж - метров на пятьсот опустились - пора…
        Он указал на очередной выступ, и сказал, чтобы друзья раскачивали "люльку" так, чтобы можно было за него зацепиться. Это им удалось, и вскоре они уже стояли на этой неровной, покрытой смрадными наростами поверхности, и в недоумении оглядывались - где же поверхность. Тут Окомир кратко пояснил, что до дна - ещё по меньшей мере две версты, и что, соответственно, придётся сделать ещё несколько таких остановок, перевязывая верёвку на новые уступы. Затем он три раза дёрнул, и где-то, в пятистах метрах над ними, где было столько света, чёрный человек развязал узел, и вот верёвка полетела стала складываться стремительными зигзагами… когда упал её конец, то Окомир, долго, стараясь не ошибиться, завязывал такой хитроумный узел, который невозможно было развязать иным образом, как ежели три раза сильно дёрнуть снизу. Наконец узел был готов, мотки верёвки на этот раз аккуратно разложены на дне "люльки", а друзья вновь расселись, и, следуя указаниям Окомира, каждый перехватил верёвку на определённый высоте, каждый должен был действовать слаженно с остальными - и вновь спуск… Друзья совсем истомились, а особенно
в конце - и руки, и ноги буквально выламывало, и уже не было сил сдержать стоны и мольбы, лишь бы только побыстрее остановиться, отдохнуть - тощие их тела дрожали от напряжения, от усталости… Наконец, когда Окомир выбрал очередной выступ - на этот раз проржавленную пластину с зазубренными краями, что делало её похожий на пилу, и, когда они достигли её, то повалились без всяких сил; прерывисто дыша, стеная, и, казалось - уже никакая сила не способна поднять их, а Окомир, сам немало истомлённый, и тоже тяжело дышащий, и хватающий за ставшее совсем слабым, болью колющее сердце, склонялся к каждому из них, и каждому давал испить из фляги по несколько глотков той мутной и горькой, но воистину для них бесценной воды из единственного не отравленного источника, который выбивался из подножья Мёртвой воды…
        Потом они провалились в тяжкий, тревожный сон. Казалось, они совсем не выспались; казалось утомлённые тела не способны на какую-либо дальнейшую работу, а их уже расталкивал Окомир, говорил, что пора продолжать спуск…
        Оказывается, старец уже закрепил верёвку на одном из немногочисленных показавшимся ему надёжным зубьев, и вот вновь начался спуск. Окомир, сам тяжело дышащий, подбадривал их какими-то словами, и они, жаждя жить, всё же находили какие-то силы, чтобы не выпустить верёвку, не сбиться с общего ритма. Они не помнили, как достигли следующей остановки, но, как только вновь ступили на железную поверхность - сразу же провалились в забытьё, и вновь, через показавшийся им несправедливо маленький отрезок времени, расталкивал их Окомир, и снова несколько глотков бесценной воды, по кусочку крокодильего мяса… и вновь спуск…
        Ване казалось, что сейчас его тело разорвётся, что сам он обратиться в бесформенную клочковатую тень, и, безвольный, поплывёт вверх, чтобы влиться там в багровеющее облако - он ещё перебирал изодранными, вывороченными руками, но он уже не осознавал, что делает, и… руки его разжались… В то же мгновенье "люлька" ударилась, и Ваня, ухватился обеими руками за её край - руки совсем не слушались, и, если бы его не подхватил кто-то из друзей, то он бы всё-таки упал. Ваня стонал:
        - Что - очередная остановка?.. Окомир, я прошу - в этот раз не буди так скоро… Пожалуйста… Ведь, я уже выпустил… Мы бы упали… Просто повезло, что этот выступ…
        - Мы уже достигли дна… - проговорил Окомир, и, склонившись над Ваней, с тревогой осматривал его, приговаривал. - Э-эх, поторопился, поторопился я. Надо было дать тебе ещё отдых…
        Дно здесь было рассечено многочисленными шрамами, некоторые из которых были весьма глубоки; там, на некоторой глубине лениво вздувалась раскалёнными пузырями лава, и, когда эти пузыри лопались - вырывались из них те самые, начинающие свой долгий подъём искажённые, растянутые и сжатые лики. Иногда уровень лавы, отчаянно шипя, поднимался метра на два, едва ли не достигал края трещин, и тогда вся поверхность с тяжёлым скрежетом передёргивалась, и чудилось, что сейчас вырвется некое заполоняющее всё жерло чудище, испепелит дерзновенных, но и здесь не остановиться, помчится выше, заполоняя, изжигая небо.
        Они, оставив "люльку", и держа друг друга за руки (так было легче), пошли вслед за Окомиром; Ветер замыкал шествие. Огибая трещины и дышащие ядовитым жаром каменистые вздутия, они шагали довольно долго, и вскоре заметили, что поверхность выгибается под некоторым углом вниз, а жерло осталось позади - теперь в кровавых, мерцающих дымовых клубах виды были и причудливо изломанные, и кое-где каменными столпами свисающие своды. Здесь лава вытекала из трещин, и, складываясь в постепенно разрастающиеся медленные, вязкие ручьи, которые то разрастались, то уменьшались вместе с глубинными толчками, стекала вниз; туда, где среди обильных клубов виделись некие зловещие, массивные контуры.
        И вдруг громогласный свирепый рёв заполонил воздух, и уж, казалось, несутся на них со всех сторон полчища разъярённых демонов.
        - А-а, это Цербер. - проговорил Окомир. - Рано же он нас почуял…
        Ребята знали, что в древние годы Цербер - этот трёхглавый исполинский пёс, был одним из самых ужасающих слуг Кощея. Не знающий жалости, нападал он на деревни, даже на небольшие городка, своими могучими клыками с одинаковой лёгкостью разламывал и деревянные и каменные постройки, доставал людей и из самых глубоких, потайных погребов - тут три головы, брызжа ядовитой слюною, каждая спешила скорее разорвать жертву, скорее приняться за следующую - говорили, что пламень бешеного, исступлённого голода постоянно пожирает его изнутри. Так или не так, но ко времени последней битвы, Цербер от беспрерывной, в каждое мгновенье пылающей ненависти окончательно лишился рассудка, и бросался равно как своих, так и на чужих. Не видя, как можно полностью избавиться от твари, плоть которой была сцеплена из тёмного волшебства, которой не в силах были причинить никакого вреда ни клинки, ни пламень, ни вода, было решено посадить её на цепь у врат Подземного царствия - ведь обезумевший Цербер должен был разодрать всякую тварь, которая посмела бы вырваться под свет Солнца или Луны…
        И вот теперь ребята приближались к этой кошмарной твари, о которой в народных преданиях остались такие эпитеты, как "неистребимая" и "всеужасная"
        Вот огненные клубы резко раздвинулись, и пред ними вырезались дрожа метровыми клычищами, три пасти; из пастей этих вырывался густой дым, который сродни был поднимающемуся из лавы, но только ещё более раскалённый. Трудно было представить состояние чудища, которое веками оставалось голодным, и пред которым - вот, наконец-то! - появилась вожделённая добыча. Клыки лихорадочно дрожали; вот морды - все сцепленные из сухих, но могучих, устремлённых к уничтожению мускул, вот три пары глаз - выпученные, горящие запредельной, исступлённой яростью; три мускулистых, дрожащих шеи, переходили в тело, которое уже плохо было различимо за ядовитыми клубами, но всё же видно было, что по телу этому волнами перекатываются могучие мускулы; когти же, оглушительно скрежеща, врывались в каменную поверхность, драли её, высекая снопы искр.
        Казалось, ничто не может спасти от ярости Цербера; вот сейчас он бросится… Но тут Окомир шагнул вперёд, и, сильно размахнувшись, метнул в сторону то, что он уже некоторое время сжимал в ладонях. Оказывается - это были те самые светлячки-звёзды, которые освещали их спуск. Теперь, послушные воле Старца, они устремились к стене, закружили вокруг неё.
        Казалось, никакая сила не может отворотить изголодавшегося Цербера от людей, но Звёзды… ещё и в те далёкие годы, когда он носился, сея смерть и разрушение под небом - ничто ненавидел он так, как звёзды. Чем более прекрасная была вещь, тем с большим вожделеньем он изничтожал её, но до звёзд он не мог добраться - как жаждал он поглотить эти светочи, такие спокойные, ясные, в какое неистовство приходил он, когда пытался допрыгнуть до них, но, конечно же, ничего у него не выходило (быть может, от этого и потерял он рассудок).
        Цербер метнулся за светлячками, и с огромнейшей силой врезался в и без того уже истерзанную его клыками стену. Ещё несколько каменных глыб сорвалось с потолка, и одна из них упала Церберу на спину, но он и не замечал этого, он продолжал исступлённо биться. Перед глазищами его мелькали эти ненавистные крапинки, и он пытался вцепиться в них клыками - светлячки увёртывались, проскальзывали меж ними, а он впивался в камень - плотные граниты толщи трещали, переламывались - переламывались и клыки Цербера - тут же вырастали на их месте новые, и вновь вцеплялись - безумный пёс-исполин приходил во всё большее неистовство; три глотки раздирали, вгрызались, переламывались, и тут же вновь вырастали, вновь продолжали это хаотическое, судорожное, но могучее движенье.
        - Ну, что же мы стоим! - нетерпеливо выкрикнул Изяслав.
        - Сейчас, подожди! - предостерегающе перехватил его за руку Окомир.
        В это время, Цербер несколько раз бешено крутанув головами за ускользающими светлячками, отскочил назад, и, сжавшись в клуб из перенапряжённых мускул, вновь, исполинским клыкастым тараном метнулся на стену. Стена сильно передёрнулась, по полу прорезалось несколько новых трещин, и в одном месте забил, накаляя воздух, огненный гейзер. Многотонная каменная громада рухнула за спинами ребят, перегородила половину прохода. Ну а чудовищный пёс наполовину своего корпуса погрузился в стену, будто и не гранит это был, а какой-то кисель. Здесь видно проявилась демоническая сущность Цербера - гранит вокруг него накалился уже до красна, и постепенно переходил в белый - он продолжал погружаться вслед за воображаемыми светлячками (а они как ни в чём не бывало кружили над его спиною).
        - Пора! - выдохнул Окомир.
        И вот друзья, задыхаясь от жара, но по прежнему вцепившись друг другу в руки, бросились мимо раскалённой спины Цербера; пригнувшись пробежали под напряжённой до предела, звенящей, и тоже накалившейся цепью - тут началась поверхность сильно изодранная Цербером в века его заточенья. Бессчётные выемки, трещины и внушительные зазубрины, переплетались в единое, уродливое полотно - и здесь приходилось вспоминать уроки закалки тела из государевой школы (там, помимо прочего, учили их ходить по канату), и вот теперь, стремительно перепрыгивая над раздробившимися, бесчисленными лавовыми ручейками, они балансировали, и всё же, если бы не поддерживали друг друга, то непременно бы изгорели…
        …И сами не поняли, что оказались перед вратами - но, лихорадочно дышащие, едва на ногах держащиеся, обернулись назад, откуда раздавался захлёбывающийся, беспрерывный вопль - решительно ничего не было видно, за густейшими клубами дыма, и только напряжённая до предела цепь, передёргиваясь, уходила туда.
        - Нет - Цербер там надолго застрял. - проговорил Окомир, и хлопнул в ладоши - светлячки-звёзды тут же вырвались из дыма, и скрылись у него во внутреннем кармане. - Теперь, наконец то, мы достигли ворот, и тут уж положитесь на меня - к этому я основательно подготовился. Отойдите-ка на пару шагов…
        Ребята и Ветер отошли и, пока старец шептал какие-то заклятья, сквозь приступы дурноты, рассматривали эти громадные, выкованные на небесах, но осквернённых демонами врата. Когда-то на створках красовались изображения богов света, стерегущих покой земли, но теперь изображения исказились, и напоминали скорее демонов, которые всплывали из огненных озёр. Окомир шептал какие-то древние, резкие, злобой наполненный слова, голос его постепенно усиливался, рокотал - ребята не могли поверить, что старец способен издавать столь зловещие созвучия. И постепенно демоны на створках приходили в движенье - с ужасающим скрипом, сбрасывая какие-то чёрные наросты, поднимались они вверх, туда, где во многих метрах на головами перевешивался исполинский засов - теперь голос Окомира грохотал, сотне громов подобно, а демоны вырывали из поверхности раскалённые ручищи, дотрагивались до запора, и тот поглощался в них, на глазах таял… И вот от запора ничего не осталась, а демоны разрослись, и пылая раскалённый белёсым сиянием, яростно глядели на незваных гостей и пытались вырваться, поглотить их. Но вот Окомир выкрикнул
несколько резких, похожих на удары молота слов, и демоны усмирились - вновь стали лишь изваяниями - тогда Окомир положил ладони на одну из створок и проговорил: "Треруб игрде граш!" - с заунывным грохотом, вызывая сильную дрожь под ногами, выбивая из потолка новые глыбы, створка медленно-медленно начала раскрываться.
        И вот уже открылось пред ними Кощеево, Подземное царство. То царствие смерти из которому до сих пор не удавалось выйти живым или сохранившему рассудок ни одному человеку.
        
        
        ГЛАВА 7
        "КОЩЕЕВО ЦАРСТВО"
        
        Белый город так же как и прежде стоял озаренный светом, сияющий пышными садами, а государев дворец был подобен лебедю расправившему свои белоснежные крылья на Оложском берегу.
        Но пустынны были городские улицы. Пуст был даже и рынок - не было там больше праздничной толпы, пришедшей посмотреть на заморские диковинки. Заморских диковинок тоже не было - купцы боялись пиратов...
        На крыльце царского дворца сидели три воина. Погода была жаркая и потому они укрылись в тени под навесом. Недавно закончился обед, и они, лениво развалившись на ступенях, неспешно обсуждали последние события.
        Один из воинов глубоко зевнул и сказал:
        - Но всё ж и последнее деяние Василия можно назвать славным. Ведь именно он настоял, чтобы заразившихся степняков развезли по нашим деревням...
        - Да, что уж там говорить - закончилось всё самым счастливым образом... - кивнул иной воин . - Заразу извели, но ведь могла и расползтись - риск то каков был!.. А кабы так свершилось - уж не хвалили - проклинали бы государево решенье.
        - Да что ты! - махнул ладонью третий. - Я, например, с самого начала знал, что всё хорошо кончится.
        - Ещё ничего не закончилось... - вздохнул, поглядывая на тёплое августовское солнце первый. - ...Хотя бы Елена - что-то с ней теперь?.. Вот и государь сидит один в зале, горюет, никого впускать не велит; говорят, что здоровьем совсем уже плох.
        - А я слышал, нашлись такие смельчаки, которые малым отрядом пошли в Кощеево царство... - изрёк второй.
        - Да - слышал я эту историю, говорят что с ними пошел Окомир, только я этому не верю. - ответил первый.
        Третий хотел что-то добавить, но не успел - неожиданно он вскочил, и воскликнул, встревожено глядя в голубое небо:
        - Смотрите! Смотрите! Чудище! Кощей!
        Остальные тоже вскочили и, прикрывая глаза от солнца, вглядывались в черный силуэт сложивший крылья и словно камень падающий с небес.
        - Так и есть! Кощей! Степан, труби!
        Один из воинов сорвал с пояса висевший там рог и затрубил громко: "Тревога! Враг близко!"
        Но воины ошиблись - это был вовсе и не Кощей (да и не видели они прежде Кощея), а один из молодых грифонов. Он ещё не разросся ещё до размеров тех исполинов, которые таскали кинидийских слонов, но уже превосходил в размерах самых крупных буйволов, и при каждом взмахе его крыл, могучие мускулы напрягались, и вихрю подобно, метали его хищное тело ещё на несколько десятков метров вперёд.
        И вот грифон, вцепился в землю метрах в двадцати от крыльца. В него устремилось несколько стрел, но он стремительным движеньем своих чёрных крыльев отбил их и заговорил - голос его был презрительный и хриплым похожим на воронье карканье:
        - Я посол Кощея, и пришел говорить с вашим царьком... хм м забыл как его...
        Толи старик толи старый. Впрочем - это неважно...что вы здесь стоите?! Ну-ка пошли за ним!
        Нет - воины не привыкли к такому обращению, и то что какой-то Кощеев раб, пусть и такой грозный, говорит таким презрительным тоном об их государе, которого они и любили и уважали, как действительно выдающегося человека, наполнило их только презреньем и отвращеньем, и один из них воскликнул:
        - Я пойду доложу, что эта грязная ворона прилетела, а вы пока посторожите, чтоб она ненароком не стянула чего!
        Воин ушел, а грифон издал странный свистящий звук, и зашипел какие-то жуткие проклятия на незнакомом языке.
        Подбегали другие воины. В конце концов они окружили грифона - таращились на него. Грифон зло сверкал глазищами, и по прежнему шипел что-то.
        На втором этаже распахнулось окно, и в нем показался тот самый воин, который побежал к государю:
        - Эй, наглая ворона, давай-ка, порхай сюда, да смотри в стену не впечатайся, а то придется тебя потом отскребать!
        Воины засмеялись, а грифон прошипел следующие слова столь яростно, что некоторые от неожиданности отпрянули назад:
        - Все вы скоро будете рабами великого господина! Я припомню вам сегодняшние насмешки - шш! Вы на коленях бутешшш просить у меня о быстрой смерти!
        Сказав так, он взмахнул крыльями и пролетел в окно.
        То был тронный зал. Высокие колонны расписанные как стволы деревьев уходили под конический потолок. Сквозь верхние окна косо падали солнечные лучи. Падали они и на трон, так что царь Василий, освещенный этими лучами, казался самой яркой фигурой в зале. Но любой, кто увидел бы его, понял бы, как он слаб. Под покрасневшими глазами выделялись синяки от долгих бессонных ночей. Он едва мог ходить - ноги почти отказали ему.
        Одновременно с грифоном в зал вошел и советник, который уже услышал, что случилось - он низко поклонился царю и из вежливости отметил кивком грифона. Грифон злорадно усмехнулся, глядя на слабость царя. Но Василий нашел в себе силы и спросил громко;
        - Где моя дочь?! Что вы сделали с моей дочерью, разбойники?!
        Грифон еще раз усмехнулся и, выдержав паузу, сказал, стараясь выдавить из себя как можно более добродушный голос:
        - Прикажи всем покинуть этот зал - я буду разговаривать с тобой один на один.
        - Всем покинуть зал. - молвил Василий.
        - Но ваше величество... -начали было стражники, поглядывая на грифона.
        - Всем покинуть зал, - тихо и устало повторил Василий Старый.
        Спустя несколько мгновений зал опустел - в нем остались лишь царь Василий, да Кощеев посланник. Грифон остановился в нескольких метрах от трона и, сложив крылья и гордо задрав голову, сказал следующую речь:
        - У меня к вам дипломатическая миссия, ваше величество, - эти слова он язвительно подчеркнул, - вас интересует, что с вашей дочерью?.. Вы ведь очень любите свою дочь, не так ли? Хочу обрадовать - ваша дочь жива, более того - с ней не сделали ничего плохого. Но вы, конечно, очень переживали... - он выдержал значительную паузу. - Однако радуйтесь - я принес вам хорошую весть: ваша дочь может быть освобождена! Для этого много не требуется, скажу более - вы спасете множество жизней. Посмотрите на себя! Вы стары и немощны! Не сегодня завтра помрете! Кто будет вашим наследником? У вас ведь не осталось детей кроме Елены. Может начаться распря, борьба за трон. Мой же господин предлагает возвратить на этот трон вашу дочь. Конечно, она будет править не одна, а с мужем. Мужа ей подберет Кощей. Все ясно?
        Сказал это грифон столь уверенно, будто не сомневался в том, что Василий с радостью согласиться на такие условия, и продолжил не останавливаясь:
        - Так же вы облагаетесь данью продуктовой и денежной с каждой деревни с каждого жителя, также каждая деревня обязана отдавать к нам в слуги по пять девок да по пять парней, также свободное передвижение всех солдат Кощеевых в вашем царстве...
        Василий медленно, прилагая неимоверные усилия, встал с трона и подошел к Грифону. Лицо государя раскраснелось от внутреннего пламени. Неожиданно резким движением от отвесил увесистый пинок грифону так, что тот, перевернувшись и потеряв, несколько перьев отлетел к окну.
        Голос государя Василия прогремел под сводами исступлёнными, безудержными громовыми раскатами - каждое слово его было подобно удару молнии:
        - Пшла отсюда, ворона! Лети к своему Кощею и передай ему, что никогда не соглашусь я на его условия! Что ни один житель земли русской не согласиться на позорное рабство! Мы будем сражаться, и, если понадобиться - до последней капли крови! Мы будем драться за родную землю, а вы захватчики всегда в проигрыше! Ну - пшел отсюда!
        Перед тем улететь грифон неожиданно засмеялся мерзким хриплым смехом:
        - Знай же, неразумный - твоя дочь будет отдана на потеху чертям, а они уж умеют забавится, поверь мне! Она будет умирать долго, твоя дочь, а я расскажу ей как папенька отверг ее спасенье, думая о короне... Да - перед тем как захватить твое жалкое царство своей великой армий, Кощей пришлет тебе ее голову - будешь на нее любоваться! Ну все, мне пора! До скорой встречи!
        Грифон взмахнул крыльями и был таков.
        Царь Василий бледный как полотно, повернулся было к трону, но неожиданно остановился, схватился за грудь там, где было сердце и медленно осел на пол. Слишком великую боль он испытал и продолжал испытывать. Он знал, что грифон говорил правду. Государь знал, что своими словами он обрек любимую дочь на мучения и смерть, и он плакал. Плакал горько, навзрыд, прося в молитве прощенья у Елены...
        И при этом Василий знал, что поступил правильно - согласись он на условия Кощея, так обрек бы Русь в рабство....
        - Государь! Государь! - в зал вбежали воины, а вместе с ними и советник.
        - Эй лекаря сюда, скорее - лекаря! Государю плохо!
        Советник встал рядом с государем на коленях:
        - Федор, - зашептал ему царь, - меня скоро не станет - смерть уже рядом... Нет, нет - не пытайся меня уверить, что это не так, лучше слушай мою последнюю волю. Я назначаю тебя своим наместником. Собирай армию со всех деревень - всех кто может за родную землю сражаться... Армия Кощея велика и сильна, но я вижу нашу победу. Пусть у Кощея змеи, нечисть... но он, Кощей, захватчик, а мы, Федор - слышишь - мы за землю свою стоим, - по щеке царя побежала слеза, - за детей да за жен наших, за поля золотые, за березки, за небо вечное...
        То были последние слова государя. А советник Фёдор, нынче назначенный правителем, скорбно склонил голову, и произнес:
        - Клянусь, я сделаю все, чтобы оправдать ваше доверие.
        
        
        * * *
        
        - Проходите, проходите, не останавливайтесь... - говорил Окомир ребятам, остановившимся на пороге Кощеева царства.
        Если бы ни эти слова Старца, то они, несмотря на страшную свою усталость; несмотря на то, что буквально изгорали от жара, и задыхались от выжженного, наполненного раскалённого парами воздуха; несмотря на то, что позади бешено выл неистовый Цербер - они бы простояли очень долго - и всё глядели и глядели на то, что не было записано ни в каких книгах, о чём не мог бы им рассказать никакой учитель - даже и Окомир, ведь Старец, так же как и они, впервые ступил в Подземное Царствие... После слов Окомира, они конечно пошли вперёд.
        Вот каким представилось им тогда Кощеево царство:
        Лавовые потоки, которые давно уже прожгли себе проход под вратами, теперь, когда створки приоткрылись (приоткрылись они не полностью, но, по желанию Окомира, ровно настолько, чтобы пропустить компанию) - потоки эти налились, вышли из берегов, отчаянно шипя, выплёскивались из берегов); вниз уходил усеянный большими и малыми каменными глыбами склон пересечённый многочисленными огненными трещинами. Далее вздымалось замысловатое, режущее воздух и глаза нагроможденье каменных утёсов, походящих то на хаотичное переплетенье бессчётного множества хищных великанских челюстей, то на лес вырывающихся из земли к неведомому источнику, жадных, угловатых рук, по лабиринту этому стремительно перемётывались то стихающие, то возгорающиеся, схлёстывающиеся, умирающие и вновь возрождающиеся блики кровавого пламени; и во многих местах из этого переплетенья били лавовые гейзеры - некоторые выбивались не более как на пару метров над вершинами зубьев, иные же с грохотом рвались, расплёскиваясь, и опадая горячими, но уже твёрдыми сгустками на десятки метров, едва не вплёскиваясь в своды. Что касается сводов подземного
царствия, то они, нависая искорёженными, массивными каменными наростами, начиная от самых врат поднимались всё выше и выше, и чем выше они вздымались, тем более массивными, рассеченными на застывшие в мучении формы становились наросты на них; чем дальше, тем и гуще и толще становилась скапливающаяся там гарь; причём, за минувшие века, в некоторых местах дымка эта сдавливалась настолько плотной, что становилась почти твёрдой...
        Но дальше-дальше, угадывая ещё что-то, гораздо более зловещее устремлялся взгляд... Уже вёрстах в пяти, там, где каменный лабиринт обрывался, находящаяся уже значительно ниже уровня стоящих местность распрямлялась, и там всё было иссечено дымящимися шрамами; сразу же за этими шрамами резким рывком дыбились, наползая друг на друга какие-то несчастные в своей ослепительно-чёрной, вывороченной, перекошенной, проединой жути скалы, некоторые из которых острейшими своими, похожими на отточенные пики вершинами впивались в самые купол, а иные же резко опадали вниз, точно вбитые, истерзанные; этих скал было огромное множество - они были пробиты тысячами проёмов, в которых, либо пылало безжалостное пламя, либо чернел непроницаемый мрак вечной, беззвёздной ночи; и там на расстоянии уже в десять, а то и пятнадцать вёрст, угадывалось на фоне этих скал движенье - некие тени беспрерывно, стремительно перемётывались из проёма в проём...
        С западной стороны усеянная скалами местность постепенно подымалась вверх, и скалы становились всё более мелкими, пока, наконец, окончательно не поглощались каменным плато, на котором уже едва различимо за испарениями виделся пестрящий движеньем, тёмно-кровавых тонов град - это был Буррр - военный город, строительство которого началось самим Кощеем и ближайшими его демонами, когда только поблизости были пробиты врата во внешний, верхний мир, и продолжено было уже бессчётными и без числа гибнущими от непосильного труда рабами, когда Кощей окреп уже настолько, чтобы решиться открыто заявить тому, Большому миру о своём возвращении.
        Глядя в восточную сторону, друзья видели, что скалы там постепенно становятся всё более и более высокими, всё чаще и чаще ранят своды, пока, наконец не сливаются с ним одним отёком, который тянулся уже до самой восточной стены Кощеева царства. Однако ж, там, где они ещё не сливались окончательно, виделось за ними бурно кипящее море пламени. Несмотря на расстояние, несмотря на то, что столько удивительного и страшного уже было пережито, море это поражало - исполинские бураны и вихри пламени, какими-то не представимыми, титаническими силами вздымались на версту, а то и на две, и многотонными, яростными молотами били в своды, которые там были накалены до красна, и с которых, судя по багровый дымке, беспрерывно опадал огненный дождь. Среди огненных вихрей носились чёрные, крылатые тени, которые с такого расстояния казались не столь уж и велики, но одно то, что они были видны говорили об их исполинских размерах - то были огнедышащие змеи, которые, в нетерпении, жаждя как можно скорее обрушиться на внешний мир, и разрушать, и изжигать, выпускали языки ослепительно белого пламени... А дальше... А дальше,
уже вёрстах в сорока, скорее угадывался, чем был виден некий состоящий из бессчётного множества неразличимых деталей великан, который, казалось, сразу увидел их, и теперь наблюдал за каждым их действием, зная, что они обречены...
        Тут Окомир воскликнул:
        - Скорее - над надо укрыться - сюда идут черти...
        И вот ребята, следуя за Окомиром, бросились в широкую расщелину, по краям которой топорщилось множество острых каменных клыков, там они залегли на жаркую, ранящую их острыми выступами каменистую почву и начали ждать...
        А ждать пришлось недолго: черти появились, и появление их было столь неожиданным, что, казалось бы уже ко всему привыкшие ребята, вздрогнули, и, чтобы только не вскрикнуть, вцепились друг другу в руки: причиной того, что черти появились столь неожиданно было то, что цветом своим они сливались с растрескавшейся каменистой местностью. Вначале друзья были уверены, что создания эти выбиты из камня, но потом, когда они подошли ближе (а они направлялись к воротам), то стало заметно, что они всё же из плоти...
        Несколько ниже мужчины малого роста, но необычайно широкие в плечах. Казалось - все они состоят из вздутий багровых мускул. Морды вытянутые вперед, клыки торчат из пасти, нос длинный и необычайно кривой, загнутый вниз; маленькие, широко посаженные глаза горели словно угли в затухающем костре. Лбы у них были очень низкими, разрезанные морщинами. Из затылка каждого росли по два загибающихся рога, а из одежды на них были лишь набедренные повязки. По земле сзади тащились длинные хвосты, в руках черти сжимали трезубцы - своё излюбленное оружие, которым они мастера были драться. На спинах еще был пристроен колчан с отравленными дротиками и трубки для стрельбы этими дротиками. Черти громко говорили что-то и язык их больше всего напоминал шипение костра заливаемого водой.
        Черти остановились как раз напротив того места где спрятались друзья. Один из них, судя по толщине рогов, судя по их более тёмной чем у иных окраске - главный - шумно потянул подвижными ноздрями воздух, а затем грозно зашипел (уже после Окомир перевёл эти резкие, похожие на удары кнута, слова):
        - Никого здесь нет!..
        Вдруг вырвался один необычайно тощий и маленький чёрт, и принялся вопить тонким голосом:
        - А я говорю - здесь лазутчики!.. Пробрались в наше царствие, злобные, злобные лазутчики!.. Схватим их и получим высочайшую награду от самого НЕГО!!!..
        Тут Окомир, который понимал каждое слово, одной рукой дал ребятам знак, чтобы лежали без движенья, другой же осторожно, беззвучно, подвинул свой серебристый клинок так, чтобы сразу же можно было нанести сильный удар. Тем временем предводитель чертей, который отличался своими мускулами, но явно не умом, стал надвигаться на тощего коротышку, и выкрикивать:
        - Какие здесь могут быть лазутчики?!.. Лазутчики вообще не могут проникнуть в царство Великого, а если бы и нашлись такие дураки, так их бы схватили у Буррра - потому что Буррр - единственное место, где эти гады могут попытаться проползти в наше Могучее Царство!..
        - Смею заметить - они попытались прорваться через Врата! - взвизгнул коротышка.
        От этих слов, предводитель отряда стал наливаться всё более и более ярким багровым свеченьем, вот распахнулась его здоровенная пасть, и стало видно, что многие клыки переломаны, остальные - гниют; вместе с прорвавшимся из его недр смрадным клубом, вырвалась ещё и страшная, едва ли переводимая брань, и вот одна, увитая мускулами ручища взвилась, кровью сверкнул трезубец, и, рассёкшие надвое камень, вонзился в то место, на котором за мгновенье до этого стоял коротышка. А коротышка успел увернуться, потому что уже не в первой ему доводилось так вот увёртываться, и он уже и заранее знал, о приступе гнева своего предводителя, так как подобные исступлённые, безудержные вспышки гнева вообще были свойственны для чертей. Так уж из поколения в поколения повелось, что малейшее раздраженье проводило к смертоубийственному порыву, так уж с рожденья вдалбливалось в их низкие лбы, что - убить это достойно настоящего чёрта, а позволить раздражению затухнуть - это трусость, это слабость, это недостойно. Конечно, если бы их совсем ничто не сдерживало - они бы давно все перегрызлись, но, были и некоторые законы, по
которым ярость следовало выметать на врагов, коими был весь мир; внутри же их войска были некоторые сдерживающие законы, и потому, нанеся этот удар, выпустив пар, предводитель чертей не стал больше распаляться, а только, похрипев ругательства, принялся пространно орать, что, мол, коротышка ничего не соображает, что ворота незыблемые, и прочее, и прочее. Коротышка и прыгал и извивался вокруг, а потом, когда поток воплей немного поубавился взвизгнул:
        - Осмелюсь спросить, а зачем мы сюда шли?..
        - Потому что был грохот! - рявкнул предводитель, и топнул своим копытом
        - То-то и оно! - подхватил коротышка. - А почему ж, по вашему, был этот грохот?..
        - Откуда я знаю - мы шли проверить.
        - Вы же тогда первым заорали: "Ворота открываются!"
        - Не помню, не помню!
        - А я говорю, что было! - взвизгнул заморыш.
        На этот раз ему пришлось увёртываться от целого ряда ударов, каждый из которых либо разбивал какую-нибудь каменную глыбу, либо же, впиваясь, в поверхность, рассекал её трещиной, из которой тут же вырывались клубы ядовитого пара. В общем то, стороннему наблюдателю и не понять было, что вот в отрядике этом разгорелись смертоубийственные страстишки за первенство; с одной стороны - примитивная, но могучая сила, с другой - хитрый, изворотливый умишко заморыша. Зачем было это первенство? Что оно значило? Они и сами этого не понимали, однако ж все их помыслы были направлены на то только, чтобы досадить своему сопернику. Выбиваясь из сил, они, как могли, склоняли иные составляющие отряда на свою сторону (Кстати, вместе с ними в отряде было тринадцать чертей. Тринадцать чертей было стандартным числом наименьших их отрядов, именовавшихся просто Чр. Пятьдесят один отряд составлял "ЧРР!!!" - обязательно надо было вопить это словечко из всех сил! - над каждым "ЧРР!!!", было три предводителя, и в итоге численность всего "ЧРР!!!" составляла шестьсот шестьдесят шесть единиц. Каждая десятка "ЧРР!!!" была под
начальством одного из крупных демонов, а те уж получали приказы от самого Кощея)...
        Итак предводитель вопил:
        - Не слушайте этого болвана!.. Разве же ворота открывались?! А?! Кто осмелиться утверждать, что мы слышали какой-то звук?!..
        Он нанёс ещё один страшной силы удар, и, переводя пристальный, кровавый взгляд с морды на морду, выдержал тягостную паузу. Черти привыкли и к таким выходкам, и зная, что всякое возраженье непременно обернётся убийством, молчали. Предводитель продолжал орать:
        - Я говорю: не было никакого звука! Я ничего не говорил!!! Мы пришли сюда просто так!
        Казалось, он разорвётся в последнем вопле - однако ж не разорвался. Он даже и раздулся, весь пылал кровавым пламенем, шипел, и из ноздрей, и даже и длинных, подрагивающих ушей вырывался обильный пар... Прошло какое-то время, и предводитель опустил занесённый трезубец, мускулы его несколько расслабились - тут он выдохнул густым, кровяным перегаром:
        - Ну вот и тот же, а теперь пошли!..
        Они уже повернулись и пошли, но чёрт-заморыш, который не желал признавать поражения, бросился ко вратам, которые, кстати закрылись сразу после того, как прошла компания, и, прижавшись к ним своим через чур длинным даже для чертей, изгибающимся ухом, тут же обернулся и заголосил своим визглявым голосом в спины удаляющемуся отряда:
        - А Цербер разъярён! А Цербер растревожен! А Цербер в таком неистовстве, что стену прожёг, и теперь увяз в ней!.. Цербер лазутчиков почуял!..
        Слова вырывались из него стремительной чредой; не поспевая к некой неясной да в общем то и совсем никому не нужной цели, наползали одно на другое; однако ж, не успел он ещё выкрикнуть последнее из них, как мускулистый предводитель, развернулся, и, издав бешеный рык, развернулся, и запустил свой трезубец - он тёмным росчерком взвизгнув в воздухе, вонзился во врата над головой успевшего пригнуться коротышки - выбился каскад огненных, жирных искр, а сам трезубец, хотя и выкован был из твержайшего сплава, с оглушительным треском переломился, и обломки разлетелись шагов на тридцать в разные стороны.
        - Вы видели, видели?! - взвизгнул перепуганный таким приступом, и обрадованный, что противник потерял оружие, коротышка. - Это заговор!.. Он безмозглый! Он лазутчик!..
        - А-А-А-А-А!!!!!
        Долго ещё гремел в ушах этот вопль предводителя; он, по видимому, потерял немногочисленные останки разума, и теперь, сжав свои громадные кулачищи, мчался на коротышку. Тот трусливо взвизгнул, и, поджав хвост, увернулся, промелькнул между лапами здоровяка, и что было сил, тоже, по видимому ничего не соображая от ужаса, припустил вниз по склону. Предводитель не успел остановиться, и на полной скорости врезался во Врата - от удара от, перевернувшись в воздухе, отлетел на несколько шагов назад; и, завывая, стремительно покатился, но вот уже вскочил на копыта, крутанулся, и, шатаясь, вопя проклятья бросился за своим противником. Отряд, по привычки не о чём не думая, устремился за ними...
        Некоторое время нависало безмолвие... Впрочем, конечно безмолвие это было условным, так как тишина из Кощеева царства была изгнана в древнейшие времена - просто друзья уже стали привыкать к тому грохоту, который, вырываясь из бессчётных источников, беспрерывно перекатывался в воздухе. Первым осторожно приподнялся, огляделся Окомир, проговорил:
        - Ну, теперь они далеко, и едва ли в скором времени вернутся...
        Тогда они поспешили подняться, покинуть эту раскалённую, наполненную ядовитыми испарениями расщелину. По дороге Окомир подобрал обломок трезубца предводителя, и до поры до времени убрал за пазуху.
        Старец сказал, что всё-таки надо передвигаться как можно более осторожно, так как в Кощеевом царстве везде могут быть глаза врагов - ведь столько разных тварей хотели бы получить подачку за свою бдительности! И они шагали пригнувшись, стараясь преодолеть как можно большую часть пути, укрываясь за каменными глыбами... Но вот началась та часть пути, которая представлялось толи хаотичным переплетеньем бессчётного множества великанских челюстей, толи острыми и уродливыми, тянущимися из земли ручищами. Здесь было множество проходов: на некоторых из них, самых широких, могло прошагать в ряд по три, а то и по четыре чёрта, они были сильно стоптаны, и кое-где на постоянно опадающей здесь сверху угольной, и ещё какой-то, неведомо какой трухе, отпечатывались следы, некоторые из которых принадлежали по-видимому чертям, а некоторые были гораздо больших размеров, с отчётливо выделяющимися, длиннющими когтями; была ещё и пара следов настолько причудливых, что не возможно было и представить обличье тех созданий, которые имели такие конечности... Помимо больших проходов были и проходы меньшие, на которых и следов
было значительно меньше, и, наконец, были проходы совсем уж незначительные, в которых никаких следов не было, и в которые едва-едва могли бы протиснуться истощённые друзья.
        Окомир выбрал проход средних размеров, причём такой проход, из которого вырывались наиболее обильные огневые отсветы. Проход долго петлял, стены его были рассечены, но с какими-то иными проходами в которые можно было бы завернуть он не пересекался. И вот наконец, ставшие уже ненавистными, давившие, нависающие, напоминающее о безысходной темнице стены расступились, и открылось озеро пламени, которое со всех сторон сжимали каменные клыки. Озеро было метров двадцати в поперечнике, всё бурлило, шипело, взвивалось огненными языками, а в центре его набухал, вздымаясь всё выше и выше переливающийся бардовыми цветами наростами - вот он лопнул, и взвился на многие-многие метры вверх обильный, плотный фонтан пламени.
        Фонтан бил под некоторым углом в определённую сторону, так что, многотонная масса опадающей лавы, в очередной раз встряхнув и без того беспрерывно трясущуюся местность, рухнула в давно уже выжженное русло. И вновь озеро шипело, бурлило испепеляющими пузырями, готовилось свершить очередной титанический плевок...
        Тем временем, Окомир повернулся, и нанёс несколько сильных ударов по стене, возле прохода из которого они только что вышли - на стене остался крестик, неприметный со стороны, но, человек, который знал где смотреть, увидел бы его - Старец вновь повернулся к недоумевающим ребятам, и молвил:
        - Запоминайте - ведь одному из вас придётся ориентироваться именно по этому знаку, с его помощью он будет находить дорогу к воротам, пока будет дожидаться остальных...
        - Что?! - изумился Изяслав. - Это ещё зачем?!.. Я то думал, когда мы вместе, так и сильнее. А разделяться...
        - Сейчас всё объясню. Дело в том, что просто необходимо, чтобы один был здесь, и ждал нашего возвращения...
        Тут старец схватился за сердце, задрожал, и несколько мгновений стоял, окружённый бордовыми вспышками, дрожал, и, казалось - вот сейчас рухнет бездыханный, словно древний дуб, молнией срубленный. Тут ребята не на шутку испугались, и подхватили его под руки, вглядываясь в поблекшее, ставшим призрачным лицо, спрашивали, как они могут ему помочь.
        Окомир знал, что живёт последние дни, что в общем-то счёт идёт уже на часы, и сейчас он, прилагая неимоверные усилия боролся, чтобы этот последний час наступил не прямо сейчас, но ещё спустя несколько своих незримых, событьями наполненных собратьев. Он и задыхался, и едва-едва дышал... но он всё-таки одержал очередную победу, и хоть ненадолго, но отогнал смерть. И вот он уже распрямился, и заговорил своим успокаивающим гласом:
        - За меня не беспокойтесь - я сделаю то, что Должен сделать. Равно, и вы сделаете то, что Должны сделать. Так что всё будет хорошо... Итак - один из вас останется, и должен будет следить за Кощеевым замком - этот тот великан, которого вы видели над огненным морем... На третий день там должно быть особенно бурно. Если мы исполним должное, то за нами, убегающими, начнётся погоня. Следящий увидит - он должен будет произнести слова: "Треруб игрде граш!" - ежели вы помните - это те самые слова, которые я говорил, когда я открывал врата. Когда силы света выковали эти врата, то открывались они лишь словами: "Именем Вечности, Откройтесь!" - но вы сами видели, под действием тёмным сил, врата извратились, и теперь подвластны только языку тьмы. В этом языке нет слова "Вечность", нет такого понятия - мучительное существование обрывается тьмой, забвеньем. Потому "Треруб игрде граш!" переводиться как: "Именем Забвения, Откройтесь!". Итак, выбранный должен будет произнести эти слова, и положить ладони на поверхность врат. Если это будет осуществлено, то беглецам удастся вырваться - только так, но ни как-то
иначе... Того кто останется, выберет лишь случай, а не наше желание.
        С этими словами Окомир достал из своих, казалось действительно бездонных карманов три пшеничных колоса, два из которых были совершенно равных размеров, а третий значительно короче остальных. Окомир перемешал их за спиной, и, прикрыв ладонью, протянул ребятам. Первым тянул Ваня - ему выдался длинный. Володя вздохнул, и долго не мог выбрать, а когда, заметно волнуясь, всё-таки вытянул, то оказалось, что ему досталось идти со своим лучшим другом - конечно, он несказанно обрадовался, и даже рассмеялся, и проговорил в сущем восторге:
        - Ну знал же, что так должно выйти!.. Я должен быть с ним потому что...
        Но Володя вовремя остановился - не выдал ту тайну, которую хранил с той самой вещей ночи у Лунного камня.
        Изяслав даже и тянуть не стал, но порывисто отвернулся, махнул рукою, стоял некоторое время, повернувшись лицом к огненному озеру, а потом, когда взмыл очередной фонтан пламени, то стало видно, что блещет на его щеке крупная слеза - он поспешил её смахнуть, и выдохнул:
        - Вот - думал доведётся спасти Елену, ан нет... Стало быть иному...
        - Да что ты, что ты! - порывисто бросился к нему Ваня, и обнял за плечи. - Ежели ты про любовь, ежели любит она тебя...
        - Любит! Любит! Ещё как любит! - убеждённо воскликнул Изяслав.
        - ...Ну так вот - ежели любит, так и будет твоею. Мне то она на что?.. Я её и не видел никогда...
        - Правда? Правда?.. - совсем каким-то наивным, детским голосом стал спрашивать Изяслав, вглядываясь в глаза своего друга, затем вздохнул облегчённо, но всё ж и печально, и проговорил. - Ну, стало быть, так и должно быть... Останусь, буду следить, глаз не сводить... Да, да, конечно! - уже твёрдым голосом воскликнул он. - Простите меня, пожалуйста. Ну, а спать то мне прямо на этом берегу?..
        - Да нет, что ты. - говорил Окомир. - Вон, в той пещере...
        И Старец кивнул на вход в пещеру, которую ребята и не приметили - огненные всполохи не в силах были проникнуть в нависающий там мрак. И Изяслав, стараясь скрыть истинное своё чувство (а это всё-таки было чувство горечи), спросил:
        - Вы так уверенно нас ведёте, что, сдаётся, вы здесь и прежде уже бывали?..
        - Нет, нет - это совсем не так... - думая о ином, выдохнул Окомир. - Опять провиденье меня движет. Я просто почувствовал, что нужно было завернуть сюда, и вот... Ну да ладно - сейчас осмотрим твоё новое пристанище, и разучим эти три слова "Треруб игрде граш!"
        Окомир запустил в пещеру серебристых звёздных светлячков и они высветили покрытые трещинами, кое где свешивающиеся наростами, но в общем-то ничем не приметные стены и своды. Это оказалась небольшая пещерка - до противоположной стены было не далее десяти шагов, и приходилось пригибаться, чтобы не удариться о потолок; у дальней стены лежала груда жёлтой, смердящей шерсти, и ребята с отвращением, пиная ногами, сбросили её в огненное озеро, где она сразу же обратилась в пар; Окомир тем временем распылил в пещерке несколько каких-то благоговейных травинок, и от дурного запаха ничего не осталось. Потом он говорил Изяславу:
        - Когда-то, довольно давно, здесь жила одна из подземных тварей. Теперь она скорее всего съедена чертями, которые вечно голодны и ничем не брезгают. Так что сиди тут, не высовывайся, не забудь переворачивать вот это...
        Окомир достал маленькие песочные часы, и пояснил, что Изяслав должен будет перевернуть их тридцать два раза (а ещё какое-то время он будет спать), когда же это время истечёт, то должен будет оставить убежище, и пробираться к воротам. После этого Окомир клинком вывел на покрытым каменной щебёнкой полу "Треруб игрде граш!" - несколько раз повторил это заклятье вместе с Изяславом, потом выслушал его раз тридцать от самого Изяслава, и, довольно кивнув, велел, чтобы он повторял его вновь и вновь, чтобы эти чуждые слова стали ему столь же близки, как "мама" или "молоко". Ну а чтобы в пещерке был хоть какой-то свет, Старец подозвал одного из светлячков, и обратился к нему - попросил, чтобы он остался, послужил Изяславу - звёздочка сделала согласный воздушный кивок, и маленькой лампадке подобно устроилась на верхушке одного из выступов, иные же перелетели на ладонь Окомира, и он убрал их в карман. После этого он достал подобранную у ворот половину трезубца, и протянул Изяславу, молвив:
        - Вот, будет у тебя хоть какое оружие... Так - теперь нам необходим небольшой, часа на три отдых...
        И стоило только Окомиру помянуть об отдыхе, и словно волшебное зелье нахлынуло в глаза ребят; они только изумились, как это столь долгое время оставались на ногах, и без всяких сил, думая, что уже никогда, никакая сила не сможет их поднять, повалились на пол - и уже крепко-крепко спали...
        Окомир, прислонившись спиной к боку тоже лежащего Ветра, прикрыл глаза - казалось - он тоже спит, но вот задрожали веки, вот покатилась по изъеденной морщинами щеке слеза, вслед за ней - иная...
        
        * * *
        
        Та страшная заразная болезнь, которая была принесена бурей в степи, и которой были поражены многие жители тамошних деревенек и городков - теперь была побеждена. Ведь Яблоневка, жители которой проявили такую любовь, такую заботу об этих несчастных, страдающих не была исключением - тоже происходило и во множестве иных селений в которые были развезены заражённые. Пожалуй, Марьюшка, которая так сияла, которая так, не жалея себя, полностью отдавалась уходу, лечению, была редкостью, но и она не была исключением - такую величайшую жертвенную заботу можно было встретить и в иных местах, и в основном это были девушки и женщины - прекрасные, милые дочери матушки-земли...
        Но и тех кого поражала зараза, потом, благодаря заботе ближних, благодаря тому, что их часто выносили полежать на земле родимой - излечивались. Ведь это был месяц август, ведь небо уже всё излилось в землю, и она, вся пропитанная солнечными днями, теперь вздымалась обильными, густыми всходами, и плескала воистину неиссякаемые животворные силы - стоило только припасть к ней, к матушке, и уж чувствовалась эта мощь величайшая... И Марьюшку выносили полежать не только под сияние дневного светила, но и в прохладу ночей, которые в августе такие многозвёздные, такие ворожащие... Девушка была излечена, прежние силы вернулись к ней, и когда она в одно наполненное заревыми, нежно-волкнистыми туманами утро подошла к Сестре, и осторожно разведя руками ту невесомую, но тёпло-умиротворённую дымку, которая прислонилась к мосткам, в некотором волнении склонилась над водою, то увидела, что личико у неё прежнее - никаких следов от тех страшных, тёмных струпьев, которые покрывали и лица и тела поражённых, не осталось на ней. Тогда девушка распрямилась, и, обернувшись к Солнцу, диск которого ещё не был виден, но,
однако ж, в той стороне, где восходило оно, туман обильно золотился, разгорался в нём, вздымаясь всё выше и выше, совсем не жгучий, но жизнь дающий, нежный костёр; Марьюшка поклонилась светилу, и прошептала:
        - Спасибо тебе, милое...
        Потом сошла с мостком, и пройдя несколько шагов босыми ступнями, припала в ласковом поцелуе к росистой, живительной, мягкой прохладой веющей земле:
        - Спасибо и тебе матушка... Век тебе цвести...
        Хотела Марьюшка и к Одинокой Берёзе пойти, с ней поговорить, и милом своём, быть может узнать что-нибудь, но в это время она услышала лошадиный топот. Это был тот ранний утренний час, когда Яблоневка ещё только оправившаяся от болезней, уже начинала просыпаться - ведь не ждал же сенокос.. Однако, всё было ещё очень-очень тихо, и, ежели где-нибудь раскрывалась калитка, то звук этот слышен был не менее чем на версту... И вот нарастал теперь этот тревожный, стремительный топот - со стороны Белого града он приближался. Марьюшка побежала к деревне, и уже знала, что гонец несёт какую-то тревожную весть - вот влетела на Яблоневскую улицу, и увидела, что посреди неё, на высоком, статном вороном коне уже остановился одетый в красно-золотистый кафтан государев гонец. Он поднёс к губам рог, и затрубил - впрочем, и так уже выходили из домов, устремлялись к нему люди.
        Когда собралась довольно значимая толпа: всё население Яблоневки, да ещё выздоровевшие, и уже решившие возвращаться к своим развалинам степняки, гонец, наполняя утреннюю тишь своим могучим голосом, начал речь - неудивительно, что каждое его слово было отчётливо слышно не только каждым из стоявших на улице, но и в Тёмным лесу, на окраинных ветвях которого расселись и пучеглазые филины, и птица Гамаюн с человеческим лицом, на котором выделялись огромные, печалью наполненные глаза.
        Вот что говорил государев гонец:
        - Все вы помните преданья о тех давних днях, когда на землю нашу надвигались полчища Кощеевы... - если до этого мгновенья в толпе ещё и переговаривались, то теперь все разговоры как обрубило - все вытянулись, все напряжённо слушали, чем же будет продолжена столь необычайно начатая речь. - И теперь вновь... Да - нам выпало жить в тревожные дни, когда вновь надвигаются на нас несметные захватнические полчища...
        Тут одна женщина вскрикнула:
        - Ох, да что ж это будет!..
        - Велика Кощеева армия. В ней и змеи, и демоны, несметные полчища чертей; пираты, дикари, а ещё - грифоны, исполинские пауки, крысы... Да разве ж всех помянешь, да и нужно ли это?.. Главное в том, что государева дружина хоть и сильна, не сможет устоять против такого противника...
        Вздох страха и изумления прокатился по толпе. Да - эти люди и прежде думали о том, что может быть нашествие Кощеево (ведь столькие знамения говорили об этом!); но чтобы так вот сразу выяснилось, что государева дружина, которая им представлялась непобедимой, с любимым злом способной справиться, не смогла устоять против этого страшного врага!.. И это говорилось ни каким-нибудь сторонним человеком, которому можно было и не поверить, но одним из людей приближённых к государю, каждое слово которого принималось неоспоримо - и вот люди сначала отпрянули, некоторые женщины прижали ладони к своим щекам, и шептали испуганно: "Нет... нет..." - вот один из мужиков воскликнул зычным гласом:
        - Ну уж довольно - не томи, давай, говори - что дальше?!.. Ведь сдавать то мы не будем! - эти последние слова он выкрикнул утвердительно, и даже топнул ногою.
        - Сдаваться?! - усмехнулся гонец. - Да уж разве ж с такими людьми возможно сдаться?!.. Вы все в свободе выросли, и не потерпите рабства - а то, что есть Кощеево владычество, вам известно из сказаний...
        Тут по толпе прокатился новый вздох - да уж - люди знали!.. Но и в кошмарном сне ни разу не привиделось им, чтобы те страшные дни могли вернуться. А гонец вещал неумолимо - вещал правду:
        - Но только в этот раз, столькие годы проведя в заточенье, он вернётся с ещё большей злобой, ещё больший ужас неся. Это уж никому представить невозможно... Да только ведь мы, люди Русские, не допустим?.. И потому последней волей нынче покойного государя Василия... (а весть о кончине его уже разлетелась по земле - и уже все оплакали его как родного человека, как отца своего, который, впрочем, умер не неожиданно, но кончина которого уже давно предчувствовалась от старости, от болезни его) - было, чтобы все сыны земли - от юношей шестнадцати лет, и до мужей преклонного возраста собирались бы к Белому граду, да к полям, которые на восточном берегу Ологи расстилаются. Ежели есть у кого оружие, но не ветхое, а такое, на которое есть надежда, что в бою оно не подведёт, так берите с собою - коли нет - идите так - кузни работают дни и ночи - клинков на всех должно хватить... Никто никого не обязывает идти - ежели кто считает, что в битве ему делать нечего; и что иным он только помешает - так лучше уж дома остаться...
        При этих словах, не только юноши и мужчины, но и совсем ещё мальчишки, и ветхие старики почувствовали, что они уже никак не смогут остаться дома; в то время, когда свершается такое и великое, и грозное, и в общем-то слишком необычное, ещё ими самим неосознанное - не смогут заниматься теми привычными, в общем-то милыми им делами - совесть не позволит, зная, что в эти же минуты гибнут, сцепившись с нечистью их братья. И вот взметнулись голоса, как взметались они и в тысячах иных селений:
        - Идём, идём - конечно же идём!..
        А один из мужиков, тоже выкрикнув: "Идём!" - добавил ещё:
        - Только вот ратному делу мы не обучены...
        И гонец, который слышал подобные вопросы уже ни один раз, сразу же отвечал:
        - Государевы воины будут обучать прибывших, когда они будут поделены на отряды. Неизвестно, когда Кощей двинет свою армаду, но не в ближайшие дни - это точно. У нас есть по крайней мере две-три недели...
        - Мало то как! - грянули разом несколько голосов. - ...Прямо сейчас выходить надо!..
        - Ох, да куда ж вы родненькие!..
        То жёны, матери, сестры прижались к своим близким, и плакали, а потом разом многие из них, громко, и перебивая друг друга, стали кричать гонцу - что ж это их то, женщин, дома оставляют, ведь и в них есть сила; и они, ежели понадобиться, многое в битве свершить могут - силы то удвоятся. Конечно гонцу доводилось слышать точно такие же слова и в иных селениях, и он отвечал, что им, женщинам, всё же надлежит оставаться дома, и тоже, как и мужчинам, прилагать великие усилия - ведь надо собирать урожай, и только им одним - ведь, ежели не собрать, то будет голодная зима; им надобно уют в домах поддерживать, им надо за малыми своими детьми следить - да, конечно - это тяжело, но кому же легко в эту годину; и, чтобы одержать победу - каждый просто должен делать своё дело...
        И женщины, пристыженные этим своим неразумном порывом, уже больше не кричали, но всё же ещё держали в объятьях своих близких, а по щекам их катились новые и новые слёзы. Многие из них, хоть и пытались отвергнуть это чувствие, всё же, в глубине сердца уже знали, что суждено им последнее прощанье, и что даже и тел им не суждено будет оплакать... На улице Яблоневки, как и на улицах иных поселений, переплелись такие чувства, как горечь, как благоговение перед тем грозным, что ждало всех их; сильнейшая, слезами смоченная печаль разлуки... И гонец, как и прежде в иных деревнях, прослезился вместе с этими родными ему людьми, и проговорил:
        - Дорогие вы мои, милые, родные люди!.. Да разве ж можем мы Кощею проиграть?!.. В вас я такую силу вижу, такую... Ведь со всей земли эта мощь соберётся!.. А потом, подобно Ологе, навстречу ворогу двинется, да как столкнётся, схлестнётся... И даже ежели он всё же начнёт побивать - я даже и представить не могу, чтобы вы повернулись, да отступать стали - куда ж отступать, когда каждый шаг - это родная земля?.. Каждый шаг, как предательство будет!.. Быть может, все погибнем, но и в смерти свободными останемся...
        И после этих слов, на гонца глядели уже как на родного, любимого, и только что сокровенные слова вещавшего человека, и его уже не хотели отпускать просто так, но ему предлагали остаться, погостить хоть совсем немного, хоть то недолгое время, пока они собираться в дорогу будут - ведь видели же, что он всё-таки устал, и голоден; однако, гонец отвечал то, что он должен лететь, что каждая минута дорога, и уж теперь не только ему, но и вообще никому не доведётся отдохнуть до тех пор, пока не будет сметён Кощей..
        Гонец помчался по дороге - только пыль вилась.
        Топот копыт умолк в отдалении, и на улице воцарилась тишина: люди стояли недвижимые, не издавали ни звука, и все глядели вслед ускакавшему; пожалуй, можно было бы подумать, что они - статуи, но нет - по щекам женщин скатывались слёзы; мужчины стояли сосредоточенные, мрачные... Но вот кто-то пошевелился, и сразу же всё пришло в движенье - задвигались, заговорили, зашумели. Женщины особенно волновались, задавали какие-то бессвязные вопросы, и всё сдерживали себя, чтобы не взмолиться, чтобы не отправлялись их вторые половины на эту страшную войну...
        Всё это время Марьюшка стояла в толпе, рядом со своей матерью и сестрою, а теперь они повернулись, и пошли к своему дому. Теперь и матушка и сестра готовили себя к тяжёлой работе - ведь прежде им в поле помогали деревенские мужики - теперь им и самим, по видимому уделяя сну часа по четыре в сутки, придётся самим помогать иным - тем дворам, на которых оставались одни старухи, да древние старики. Так думали матушка и сестра, Марьюшка же...
        Марьюшка уже знала, что не останется с ними. Ей было тяжело - она их очень любила, и не знала, как сказать о своём решении. И потому она отстала на несколько шагов, и шла, опустив голову. И, когда они вошли в дом, то она остановилась на крыльце, и некоторое время постояла так - как и обычно, кажущаяся спокойной, белейшему облаку подобной, но на самом же деле - в душе всё пылало от несказанной любви и нежности к этим, близким людям; от сильнейшего волнения, от необходимости всё-таки сказать, причинить им волнение. Но всё же надо было что-то делать, и Марьюшка повернулась в сторону полей. И только взгляд её коснулся солнцем наполненной кроны одинокой берёзы, как она набралась сил, и обернулась, раскрыла дверь и шагнула в дом. И вот она уже стоит перед матушкой - младшая её сестра тоже порхнула на звук её необычайно тревожного, но и словно бы тёплым пламенем объятого, нежного голоса:
        - Матушка, и ты, сестрица моя... Ведь вы знаете, что в жизни некоторых людей бывают такие решительные мгновенья, когда они либо свершат что-то, быть может и необычайное, но... доброе, светлое, что уготовлено им роком; либо же останутся в стороне. И это такие мгновенья, которые нельзя пропустить, нельзя не почувствовать - они в самом сердце запоют песнь прекрасную или же тревожную. Так вот, миленькие мои, родимые - я не могу остаться с вами. Но это сердце, это душа говорит, это и земля родимая, и воздух и солнце - все они говорят, что я должна быть там, в этой битве...
        Мать шагнула к своей дочери, и, положив свои большие, сильные руки ей на плечи, пристально вглядывалась теперь в Марьюшкины ласковые и плачущие глаза - в глазах матери вспыхнула боль, слёзы.
        - Матушка... Прости, пожалуйста... Не держи меня...
        И мать, которая так любила своих дочерей, и которая столько сил отдала, чтобы выросли они такими светлыми, добрыми, чистыми - она понимала, что, ежели сейчас начнёт плакать, и как-то громко проявлять истинные свои чувства, то принесёт Марьюшке огромнейшую боль, и она сердцем чувствовала, что отговаривать просто нельзя, что здесь действительно - провиденье; что Марьюшка поступает тем единственно должным образом, каким и должна поступать. И потому она сдержала какие-либо чувства, и смогла проговорить спокойным, и разве что более глуховатым чем обычно голосом:
        - Ну что ж - тогда тебе в дорогу надобно...
        - ...Матушка... - вздохнула Марьюшка, и по щеке её покатилась крупная, сияющая слеза.
        - Ну довольно, довольно. - деланно суровым голосом, чувствуя, что ещё немного сама не выдержит, разрыдается - проговорила мать. - Ты вот лучше подумай, как в войско то поступать будешь?.. Ведь туда девиц не принимают...
        - Ах, знаю, знаю... - ясным голосочком быстро проговорила Марьюшка. - Я уже и над этим подумала: я волосы состригу, надену ребячью рубаху широкую да штаны. Никто не узнает... Ну, то есть, деревенские конечно узнают, но я им скажу - они не выдадут. Точно не выдадут. Я вот прямо сейчас и состригу...
        И Марьюшка бросилась в соседнюю горницу, где уселась возле зеркала, и стараясь не поддаваться никаким чувством, распустила косы стала состригать свои пышные и тёплые, до самого пояса опускающиеся волосы... И вот осталась короткая, мальчишеская стрижка - Марьюшка по-прежнему оставалась женственной - каждая линия её сияла нежностью и светом.
        - Ну ничего, ничего... - прошептала она - ...одену рубашку да штаны, и... лицо немного сажей подведу... И лицо более суровым сделаю...
        Но Марьюшка уже не смогла договорить - она просто услышала из большой горницы шум: то матушка и сестра уже начали собирать ей в дорогу, и вдруг всхлипнула сестра, и прошептала что-то нежное и молящее; но мать проговорила отвечала голосом ещё более глухим, и словно каменным - не позволяла своему сердцу расслабляться ни на мгновенье... И тогда Марьюшка выронила ножницы, и закрыла лицо ладонями - - девушка рыдала, и шептала:
        - Родненькие, милые вы мои - простите меня. Пожалуйста, пожалуйста - простите...
        
        * * *
        
        С ужасающим, гневливым, крови жаждущим воплем всего лишь в нескольких метрах над головами пронёсся грифон - затаившиеся, вжавшиеся в каменные, вывороченные глыбы Ваня, Володя и Окомир даже и не дышали. Окажись они в этом ужасном Кощеевом лабиринте в прежние дни, разом из Белого града - так непременно бы выделялись, как выделялись бы берёзы взошедшие среди песков пустыни Смерти. Но теперь, прошедшие через эту пустыню, изожжённые, потемневшие от безжалостного солнца; пропитанные испарениями Кощеева царства, они вряд ли выделялись на общем фоне, но казались частями этих изодранных, изожжённых камней. Что касается Ветра, то небесный конь, тоже истощённый, тоже всякой гарью пропитавшийся, лежал, крепко вжавшись в поверхность, и напоминал всего лишь один из бессчётных невысоких каменных выступов...
        И всё же грифон что-то почувствовал! Он издав новый, уже насторожённый вопль, и резко обернулся, и, ещё на более низкой высоте, едва ли не задевая брюхом за острейшие каменные выступы, выпучив глазищи свои, пронёсся вновь. В его разъярённом, вожделеющей крови и живой плоти разуме не было даже и мысли о том, что тут могут быть какие-то лазутчики; но могли быть беглые рабы - хоть и редко, но всё же удавалось им бежать из рудников; изнурённые, голодающие, скитались они по Кощееву царству, иногда их ловили - и, если им везло, то убивали, поедали сразу же; но бывало и так, что, черти, себе на потеху, подвергали их неописуемым мученьям. Некоторых рабов так и не удавалось найти, но и их участь была предрешена - они либо лишались рассудка, и бросались в лавовые озёра, либо умирали с голода, либо же попадали на пропитанье тем многочисленным безумным чудищам, которые обитали в этих тёмно-огненных вёрстах...
        Друзья стояли, вжавшись лицами в камень, сжавшись, и чувствовали себя беспомощными - ждали, что сейчас эта громадная, слонов таскающая птица, заметит их, когтями вцепиться, раздерёт вместе с глыбами в которые они вцепились, и сделает это так, мельком - тут же продолжит свой стремительный полёт. В головах лихорадочно неслись те события, которые произошли в последние часы: казалось - только они провалились в плотный сон, как их уже расталкивал Окомир, давал глотнуть из небольшой фляги по глотку драгоценной, освежающей жидкости. И они, всё же истомлённые, всё же с трещащими от боли головами - ведь никакая жидкость не могла отогнать те ядовитые испарения, которые они вынуждены были здесь постоянно вдыхать! - они видели нависающие, уродливые стены пещеры, и с трудом припоминали, что в этой пещере суждено остаться, ожидать их возвращения Изяславу. И они, стараясь не проявлять каких-то излишних чувств, довольно скоро попрощались со своим другом - на прощанье Окомир сказал Изяславу, чтобы повторял те три слова, которые должны были открыть ворота, и были выведены на полу. И они ушли...
        Несколько часов ничем не примечательного, утомительного хода среди нагромождений каменных глыб - жар, духота, головы кружились, ноги дрожали, время от времени подгибались; часто спотыкались они о глыбы, и, если бы не поддерживали друг друга, то давно бы уже в кровь изранились, а то бы и вовсе расшиблись об торчащие и под ногами, и со всех сторон острейшие каменные выступы (а уж запах то крови нашлось кому почуять!).
        И вот теперь налетел этот могучий грифон. Он, смутно чувствуя, что где-то в этом нагроможденье камня затаились люди, вытянул вниз когти, и сбил несколько массивных каменных выступов - одна из этих глыб, сотрясши поверхность, рухнула совсем рядом от замершей компании. Грифон никак не унимался: издав ещё один исступлённый вопль, он вдруг врезался, впился в поверхность, и теперь многометровой, из твержайших мускул сцепленной громадой возвышался в двух десятках шагах от ребят - стремительными рывками он разворачивал свою выпученную чернейшими, яростными глазищами голову, то в одну, то в другую сторону - жадно высматривал вожделённую добычу. На счастье, одна из глыб скрывала ребят... Но они не могли этого видеть, не смели и обернуться, и им казалось, что грифон возвышается прямо за ними, и уже занёс могучий свой клюв, чтобы разодрать их. Тут же и волны совсем уж невыносимого, выворачивающего смрада нахлынули. Ваня заскрежетал зубами, Володя до рези вцепился ногтями в камень, но вот Окомир осторожно дотронулся до их плеч, и это чрезмерное напряжение прошло.
        В это время грифон, испытывая сильнейшие припадки ненависти от того, что никак не может увидеть этих "ничтожных, ненавистных, жалких человечишек" - издал вопль такой мощи, что резануло по ушам, а несколько мгновений спустя, дробясь об изломанные, непроницаемым ядовитым дымом окутанные своды, со всех сторон нахлынуло эхо, так что казалось, будто слетелась целая стая грифонов. И грифон, не находя, кого бы он мог разодрать и, жаждя нести хоть какие-то разрушения, принялся крушить каменные наросты - он бил и бил своим массивным клювом, от каждого удара лопалась какая-нибудь глыба, и воздух наполнялся стремительными осколками, многие из которых могли проломить череп или позвоночник. Одна из глыб жутко просвистев, врезалась в камень прямо над головою Вани, на темя ему посыпались обломки, и он опустился на корточки, ещё больше сжался, закрыл голову руками. А грифон продолжал наносить всё новые и новые удары, и, чувствуя, что эти ненавистные всё ещё живы, распалялся всё больше и больше - всё стремительней, всё чаще вздымался его клюв, возрастала и сила ударов, и вот он, ничего уже в своей ярости не видя,
рванулся как раз к той глыбе, в которую вжались ребята и Окомир, и нанёс очередной удар именно по ней - всё потонуло в грохоте, а потом остался только звон - Ваня почувствовал, что что-то массивное валиться ему на спину, успел отскочить в сторону, и всё же что-то с силой ударило его в поясницу, всё сильнее и сильнее вдавливало - и, казалось ему, что - это грифон вонзился в него своим клювом, и теперь терзает - постепенно прокалывает. Вихрилась каменная пыль и настолько плотная, что ничего не было видно.
        Один из камней отлетел прямо в выпученный глазище грифона, и хотя он не был выбит - чудовищная птица всё же испытала сильнейшую боль, крылья её судорожно дёрнулись, и вот она уже взвилась вверх, едва не ударилась об купол, бешено завопила там; продолжая вопить, сделала стремительный полукруг и устремилась дальше.
        Ваня ничего этого не видел - всё большая и большая тяжесть давила ему на спину - новый крик рвался из него, но он уже не мог кричать - каменная пыль попадала в лёгкие, и он задыхался, бил кашель, боль прорезывалась сквозь спинные кости.
        - Ваня - где ты?!.. - это Володя вскрикнул.
        - Он должен быть где-то поблизости; главное - не волноваться. - спокойным голосом проговорил Окомир.
        Конечно, Ваня хотел отозваться, но уже ничего кроме учащённого, болезненного, вот-вот готового разорваться кровавым кашлем дыхания из него не выходило.
        Володя и Окомир были уже рядом. Старец только взмахнул своего давно уже изодранного, потемневшего одеянья, и каменная пыль тут же отхлынула. Он быстро оценил ситуацию, и проговорил:
        - Так, привалило. Ну - ещё ничего страшного, главное - не терять времени.
        Каменная глыба, в которой было по крайней мере несколько тонн веса переломилась, и теперь, медленно дробя кромку, опускалась всё ниже и ниже, через короткое время грозила раздавить Ваню. Володя и Окомир взялись за неё, что было сил потянули вверх, тут и Ветер помог - надавил своим могучим плечом - Ваня почувствовал некоторое облегчение, но всё равно едва мог пошевелиться, а о том, чтобы выбраться, не могло быть и речи.
        Окомир тяжело дышал, и снова лицо его стало чуть ли не прозрачным, словно бы в призрака он обратился. С трудом ему удалось выговорить:
        - Так просто нам это не поднять... Рычаг нужен... Вы держите, что есть сил держите, а я сейчас...
        Окомир отошёл - понеслись стремительные, но в тоже время и нескончаемые мгновенья. Если бы ни Володя и Ветер - многотонная глыба уже раздавила бы Ваню, но они, прилагая неимоверные усилия, пока что всё ж удерживали; Володя прилагал все силы, но всё же основную нагрузку взял на себя Ветер - и копыта, и тощее тело некогда безмятежного небесного скакуна теперь тряслись, и были так напряжены буграми крепчайших мускул, что, казалось вот-вот разорвутся. По лицу Володи скатывались капли пота, губы дрожали - он с такой силой вжался ладонями в глыбу, что они теперь были разодраны, и кровь стекала, густыми тёмными каплями падала на Ванино лицо - запах её казался непереносимо густым, терпким, и, чудилось, что, привлечённые этим запахом, мчатся сюда и грифоны, и пауки, и ещё неведомо какие твари.
        - Ничего, ничего я выдержу... - хрипел Володя, а Ваня даже и ответить ничего не мог.
        Несмотря на усилия Ветра и Володи, глыба продолжала надавливать всё сильнее и сильнее, и Ваня уже чувствовал, как трещат кости - перед глазами мелькали тёмные круги, он уже не мог дышать... Наконец вернулся всё такой же бледный, на призрака похожий Окомир. Он, пригибаясь, нёс каменную глыбу похожую на трёхметровый шест. Не говоря лишних слов, старец укрепил его в выемке, до белизны сжав зубы надавил, к нему бросился Володя, вдвоём они надавили - "рычаг" затрещал, тут к ним метнулся Ветер - последовал совместный могучий рывок, "рычаг" с пронзительным треском переломился, но и глыба, промелькнув над Ваниной головой, с хрустом переламывая мелкие камешки, откатилась в сторону, и, наконец, остановилась окончательно.
        Володя сразу бросился к недвижимо лежащему на животе Ване, пал перед ним на колени, и, склонившись, спрашивал, дрожащим от волнения, и усталости голосом:
        - Ну, как ты?.. Жив, ну - ответь хоть что-нибудь?.. Ну, что же ты молчишь?..
        Боль прожигала Ванино тело, и он сжал губы, чтобы только вновь не вскрикнуть. Потом, когда он уже лежал на спине, простонал:
        - Мы должны идти. Каждая минута дорога, я чувствую это...
        В это же самые мгновенья, и в нескольких шагах от них, Окомир боролся со смертью - от пережитого напряженье сердце его останавливалось, и он бился за каждый его новый удар. Ноги его совсем не слушались, и, чтобы не упасть, он обхватил шею Ветра, и шептал почти тоже что и Ваня:
        - Мы не должны терять время на отдых. Отдых здесь невозможен. И я чувствую - моя смерть совсем уже близко... Надо бороться, надо идти вперёд. Каждая минута дорога, бесценна...
        Ещё несколько страшных мгновений Окомир пребывал на грани между жизнью и смертью, но вот ему удалось справиться, и он уже отпустил Ветра, и обернулся, шагнул к ребятам, склонился над Ваней, быстрыми, лёгкими, безболезненными прикосновеньями ощупал его тело, и обнадёживающим голосом, будто у него самого и не было никакого припадка, проговорил:
        - Ну, всё хорошо - обошлось без переломов...
        ...И вновь они шли по каменному лабиринту. Впереди Окомир, за ним, держась за руки - двое друзей, замыкал же шествие Ветер. Ребятам оставалось только изумляться, как это Старец до сих пор ещё не запутался, но идёт так уверено, будто всю свою долгую жизнь только и делал, что исследовал замысловатое переплетенье всех этих проходов больших и малых. Вообще-то, если бы они шли по одной из самых широких троп, то могли бы добраться до цели и без всяких блужданий, но на таких тропах часто встречались дозоры чертей, и, даже если бы они успели от такого дозора укрыться, то всё равно остались бы следы, да и без следов - черти бы наверняка учуяли их запах. И шли они по почти нехоженым переходам, тропкам, вертелись, крутились, казалось всё на одном месте, но вот вдруг обзор распахнулся версты в три.
        Здесь прекратился тот спуск местности, который сопутствовал им от самых ворот, и который они уже перестали замечать. И стало видно, что из каменного лабиринта вытекает несколько значительных лавовых потоков, которые дальше складывались в единое русло, метров шестидесяти шириною, всё окутанное густым, едкими парами.
        Окомир рукою сделал знак остановиться, и проговорил вполголоса:
        - Ну, давайте здесь немного передохнём, подышим напоследок "свежим" воздухом. Дело в том, что дальше нам придётся идти ещё в большей гари, по берегу этой огненной реки, в клубах...
        - Но это же смертоубийство! - не удержался, воскликнул Ваня.
        - Тише, тише - несмотря на постоянный, царящий здесь грохот слишком выделяются наши голоса. Что касается смертоубийства, то сейчас для нас смертоубийство - это идти по открытой местности...
        И Окомир кивнул вперёд: туда, куда дорога в первые мгновенья представлялась наиболее целесообразной. А там, над этим трехвёрстным, рассечённым бессчётным множеством кровоточащих шрамов плато вздымались мрачные, чёрные, высоченные, почти уже упирающиеся в своды скалы. Там, где их вершины расходились, постоянно вздымались бурные огненные вихри - там бушевало море пламени; ну а из многочисленных трещин, проёмов в которых нависал непроглядный, должно быть с сотворения мира бывший здесь мрак, постоянно вырывались стремительные тени - они не имели каких-то определённых очертаний, постоянно разрывались, сплетались, но всё же не были бестелесными призраками - всё же в этом чернейшем, беспрерывно, хаотично меняющимся была твёрдая плоть, и, судя по всему, они обладали могучей силищей. Иногда они летели довольно медленно, но вдруг, без всякой причины, в одно мгновенье ускорялись, уже быстрее стрел мчались, сталкивались друг с другом, и тогда слышался отвратительный, режущий уши скрежет, вырывался целый каскад искр, обильным жгучим ливнем опадал вниз.
        Они ещё немного постояли, а затем, жадно вдыхая этот ставший вдруг драгоценный, гарью наполненный воздух, направились в сторону огненной реки. Когда подошли к этой изгибающейся, уже с десятка шагов вызывающей тошноту плотной, и медленно клубящейся гари - Окомир сделал знак остановиться, и, покопавшись в карманах, достал по маленькому стебельку некой неведомой, но сияющей дивным, мягко-синеватым светом травы. Затем, по его указанию выпорхнули, и уселись, окружая тёплой, серебристой вуалью на реснице каждого, те звёздные светлячки, которые уже столько им послужили.
        - Ну, а теперь - быстрее. С этим серебром небес столь им ненавистным, они быстро нас заметят.
        И действительно - как только светлячки выпорхнули, и уселись на ресницах - те бесформенные тени, которые бездумно и бессмысленно носились, издали ужасающий вопль, и метнулись в их сторону. Метнулась на самом деле лишь незначительная часть, но ребятам показалось, будто стена мрака, от которой нет спасенья, на них несётся.
        Что-то завораживающее было в их движенье, и друзья замерли, и простояли бы, заворожёно глядя, до тех пор, пока эти твари не налетели бы на них; но Окомир подтолкнул их, и быстро проговорил:
        - Меньше надо смотреть по сторонам - но идти своей дорогой. Всё - не говорите больше ни слова; дышите только ноздрями...
        И вот ребята ступили в это густейшее скопление ядовитых испарений. Серебрились на их ресницах звёздочки-светлячки, защищали от яда, и только благодаря им было видно хоть что-то. Вот с оглушительным, трескучим грохотом пронеслась над головами некая масса - раздался густой, словно бы из какой-то слизи вырвавшийся вопль. Ещё одна тень пронеслась так низко над головами, что и слипшиеся их, тяжёлые волосы вздыбились. Разом несколько теней столкнулись, и рвануло таким грохотом, что каждому из ребят почудилось, будто это нечто врезалось ему в голову, разорвало её - не сговариваясь, бросились они навзничь, и, уткнувшись лицами в жаркие, растрескавшиеся камни, ждали, когда весь этот ужас прекратится….
        Всё имеет своё окончанье, и тени, побесновавшись, стали уже забывать, что их привело в такую ярость, и помчались обратно к скалам, чтобы продолжать свои метанья...
        И ребята, и Окомир и Ветер поднялись - пошли в нескольких шагах от огненного берега. Видимость была очень сужена, да и то что было видно - ограничивалось лишь несколькими шагами. После всех этих оглушительных воплей - они ещё перекатывались, дробясь на дальние и близкие отголоски в мозгу, и не ясно было - толи это новые вопли прорезаются, толи же всё в памяти. Так всегда бывает, что, когда не видишь, когда окончанье, дорога кажется нескончаемой - так было и сейчас - казалось ребятам, что идут они по дну некоего, весь мир заполонившего, вязкого болота. Тяготило ещё и то, что нельзя было говорить, и иногда они забывались, и готов уже был разомкнуться, вдохнуть ядовитые пары рот, как подоспевал Окомир - просто дотрагивался до их плеч, и они сразу обо всём вспоминали, оборачивались к Старцу и смотрели на него полными тоски и усталости, сильно серебрящимися глазами...
        В жаре, в давящем, вязком воздухе, делали они шаг за шагов вперёд, и приходилось внимательно глядеть под ноги, потому что там постоянно выпирали изломанные большие и малые камни, булыжники, глыбы; часто попадались и трещины в которых, вязко клокоча, протекали ручейки пламени: стоило только не заметить одну из этих трещин, соскользнуть туда ногою, и от ноги бы ничего не осталось - в одно мгновенье изгорела бы. Некоторые из трещин были совсем незначительные, через некоторые приходилось перепрыгивать, а одна выдалась настолько широченной, что только Ветер, перепрыгивая с берега на берег, по одному перенёс их...
        Шаг за шагом, шаг за шагом - чреда однообразных шагов, и нет им ни конца, ни края. Забылось, что Подземное царство не так уж и велико - несколькими десятками вёрст исчислялось. Нет - представлялось нескончаемое враждебное, всё переполненное всякими ужасами пространство.
        Каждый пытался вспомнить родную Яблоневку, вообще - светлые, Солнцем наполненные дни: как сияет после дождя радуга, как тепло полежать на согретом солнцем песке, как приятно потом окунуться в прохладные, родниково-прозрачные воды; пытались вспомнить раздольные пшеницей взошедшие поля, леса птицегласые - все воспоминанья окрашивались кровавыми тонами, все разрывались чредой бесформенных, ранящих осколков - и вновь со всех сторон метались чудовищные, измученным воображением сотканные формы...
        Но они всё-таки шли. Несмотря на страшную усталость, несмотря на нечеловеческое, изламывающее напряжение - вперёд и вперёд - шаг за шагом. Шаг за шагом - вперёд...
        А потом в медленно переползающей кровавой дымке видно стало, что теперь шагах в двадцати от берега, напирая каменными иглами, вздымается каменистая стена. По видимому, когда-то стены оплавлял адский жар - во всяком случае они состояли из каменных отёков, из круглых, уходящих куда-то в недра отверстий. Ребята поняли, что наконец-то достигли той чреды скал, которая рассекала Кощеево царство надвое, и за которым бушевало огненное море. И друзья безмолвно конечно же, взглядами обратились к Окомиру - неужели же не будет никакого отдыха. А Окомир, не останавливаясь, потому что знал, что, ежели остановиться, то не сможет больше сделать ни единого шага - безмолвно кивнул вперёд - и они шли дальше...
        Это был один из широчайших, прогрызённый некогда гораздо более бурной лавовой рекой проход через скалы. Хотя, конечно были и более обустроенные проходы, где никаких ядовитых паров не было, где нечего было ожидать нападение какой-нибудь безжалостной, древней твари. Теми проходами пользовались черти, те проходы надёжно охранялись и сами рогатыми, и грифонами, и пауками; ну а этот проход соединялся с системой глубочайших, находящихся ещё ниже Кощеева царства туннелей, об жутких обитателях которых даже Кощею было известно не много, но которым он время от времени посылал живые "подарочки". И уже несколько раз ребята проходили возле проломов в стенах, за которыми сильное кровяное свечение ещё вырывало резко уводящие вниз, покрытые какими-то отёками туннели, но дальше сгущался плотнейший, непроницаемый мрак, из которого вырывалось какое-то разодранное, беспрерывное стенанье - и невозможно было представить, какие твари могут издавать такие звуки. Из этих проходов вырывалось то, что, казалось бы, должно было их манить - холод - после всех этих раскалённых, иссушающих часов и дней - холод!.. Но этот холод
ужасал, в нём таилась вечная мука, в нём клокотала безумная никогда не видевшая ни проблеска света, никакой мысли, тьма. И они спешили дальше...
        А потом предстала воронка - с изодранными краями метрах трёх в поперечнике - она чернела на каменистой поверхности возле самого лавового берега, и, несмотря на то, что одной своей частью она впивалась в огненный поток - он вовсе не стекал в неё, но изгибался, и обтекал стороной. Над воронкой вздымались, и причудливо выгибались тёмные отростки, они то медленно, едва-едва двигались, то движенье их вдруг ускорялось, и они, словно некие травы смерти под сильным ветровым порывом, выгибались в какую-нибудь сторону.
        Они, подальше огибая страшный пролом, пошли, едва не царапаясь об наросты на стене. Но вот пролом остался за спинами - чувствовалось его леденистое дыханье; хотелось броситься да и бежать из всех сил...
        Тут Ваня почувствовал, что Окомир отстаёт, обернулся, да и обомлел. Старец действительно остался позади: он стоял, а за его фигурой из темнеющего в земле проёма выплывало нечто не имеющее определённых форм, но массивное, но закручивающееся вязкими, но безудержными вихрями, выпирающее сотнями беспросветных глазищ, издающее скрежещущий вопль невообразимой, древней муки; из этого клубящегося марева выплёскивались и тут же разрывались морды, клыки, глаза, крылья, щупальца, клешни, просто острые, страшно переплетённые грани. Жуть эта вздымалась всё выше, и не было видно уже проёма...
        А Окомир всё стоял, спокойный, недвижимый - глядел на эту жуть, как бы он глядел и на умиротворённый солнечный закат. И Ваня бросился к нему, схватил за руку, хотел было потянуть за собою, но Окомир бросил на него короткий, повелительный взгляд, и Ваня понял: они должны идти, потому что всё равно не в их силах противостоять Этому.
        В это мгновенье тварь, поднявши уже под самые своды этого прохода, вдруг, клокоча сотнями клыкастых морд, метнулось на Окомира - Ваня, который стоял рядом, не удержался, вскрикнул, и, вобрав в лёгкие немного этого отравленного воздуха, сильно закашлялся, ничего уже не видя, извивался по земле, и так как не мог остановиться, и вбирал через рот всё новый яд, то и удары кашля становились всё более страшными, выворачивающими. К нему подбежал Володя и зажал ладонью рот: Ваня продолжал извиваться, но Володя всё-таки удерживал его, и вот приступ прекратился, хотя Ваня чувствовал теперь себя совсем разбитых - лёгкие, казалось разорвались, и метались в груди кровоточащими клочьями.
        Вот он метнул стремительный взгляд на Окомира - старец стоял на прежнем месте, но рука его была вытянута вперёд, и... лежала на подрагивающем клыке часто дышащей раскалёнными клубами пасти. Губы Старца шептали слова некоего заклятья, а лик становился всё более призрачным. И тогда Ваня, опять забывшись, со всех сил дёрнулся к нему - Володя же ухватился ему за плечи, и вместе они покатились по покрытой наростами, ранящей их поверхности.
        - ОКОМИР!!!
        Ванин вопль, причудливо дробясь, заметался под сводами, течение же лавовой реки сразу взбурлило, взвилось огненными языками; разом несколько крупных пузырей лопнули, и вырвались из них огненные змеи, которые впились в своды и, терзая, прожигая их, наполнили воздух ещё более плотными, непроницаемыми клубами гари. Но Ваня уже ничего этого не видел - когда он завопил имя Старца, отравленный воздух заполнил его и без того отравленную грудь, и теперь он беспрерывно кашлял - кашель выворачивал его наизнанку, и он уже не мог ничего делать. Даже и Володе с его спокойным характером, большого труда стоило сдержаться, никак не поддаться этой наваливающейся, сильнейшей панике - не закричать ничего, но все силы отдавать на то, чтобы помогать своему другу. И, когда метнулся к ним Ветер, то Володя, прилагая неимоверные усилия, скрежеща зубами, смог взгромоздить передёргивающееся Ванино тело коню на спину, а потом ещё и удерживать его, всё вырывающегося, в любое мгновенье готового соскочить под копыта.
        Конечно Ветер старался нести их как можно более ровно, и, несмотря на то, что почва здесь представляла беспорядочное нагроможденье каменных выступов, ему бы это быть может и удалось в прежние дни - но сейчас и сам конь был измучен, яд попал и в его лёгкие, и их жёг - потому он бежал не ровно, раз даже и споткнулся, и тогда лишь только чудом, да и то, вывихнув руку, Володе удалось удержать своего друга, которого всё продирал и продирал кашель. Вот впереди прорезалось сквозь кровавые клубы сильное сияние, и они поняли, что - это огненное море. Скорее, скорее же!.. - и вот наконец гарь осталась позади - Ветер вылетел на заваленное глыбами пространство, и, отскочив шагов на двадцать, истомлёно опустился там, и, тяжело хрипя, задрожал - всё его тело взмокло, кровавая пена стекала изо рта.
        Ваню продолжал терзать сильнейший кашель, и он по прежнему не мог ничего сделать, ничего сказать, и вместе со слюною вырывалась из его рта и кровь. Володя склонился над ним, пытался успокоить, удержать, но Ваня метался из стороны в сторону, ничего не слышал, ничего не видел.
        - Э-эх, где же Окомир... - проговорил Володя. - Ведь он бы, наверняка, достал бы сейчас какой-нибудь порошок, только бы дал Ване и сразу же всё прошло.
        Он, продолжая удерживать Ваню (потому что при сильном рывке тот попросту мог расшибиться об один из копьеобразных выступов камня), обернулся к течению огненной реки, над которым медленно, тяжело изгибаясь, проплывали, зловеще мерцающие кровью, стяги ядовитой гари. И тогда Володю как огненной иглой прожгло: а ведь Окомир может и не выйти; быть может его уже и в живых нет. И тогда Володя прерывисто заговорил:
        - Что же мне делать?... Что же делать?!.. Я не могу оставить Ваню, но... и Окомира не могу оставить - ведь надо же ему как то помочь!.. Что же мне делать? Что же делать?!..
        От незнания что делать, и от страстного чувствия, что всё-таки что-то делать необходимо, он прокричал последние слова, слишком громко, и пролетавший неподалёку змей услышал слабый отголосок этого крика. И вот уже яростный вопль сотне громов подобно разорвал и без того грохочущий воздух, и из высоченных клубов пламени которые вздымались над огненным морем (до его берега было шагов сто), вырвалась тридцатиметровая и трёхглавая громада; одна из голов выгнулась вниз и плеснула поток ослепительного белого пламени - жар нахлынул на Володю и был так силён, что он думал, что уже горит - он схватил своего друга за голову, и, прижав её к своей груди, шептал:
        - Прости... прости меня, пожалуйста... И... прощай...
        Всё потонуло в слепящем, ядовито-белёсом сиянии - но всё же змеев пламень не дошёл до ребят, а замер, вжигаясь в глубины камня, шагах в тридцати. Змей, чёрной громадой промелькнув прямо над головами ребят, устремился назад, метаться среди огненных вихрей, выжидать, когда же наступит тот час, когда Властелин разрешит ему вырваться на поверхность, и мчаться в те ненавистные страны, где так много жизни растёт, поёт, чтобы там изжечь, обратить в родственные ему огненные вихри...
        Постепенно зрение возвращалось к Володе, и он зашептал:
        - Ну вот... мы живы... Живы...
        И тут он понял, что друг его впал в забытьё - впрочем - в забытьё ли? - лицо вытянулось, заострилось, он совсем не двигался. Володя, жаждя услышать хоть малейший удар сердца прижался ухом к его выпирающей рёбрами груди - нет - как ни вслушивался он, не было слышно ни малейшего удара.
        Едва сдерживая крик ужаса, Володя метнул взгляд в одну сторону, в другую: повсюду выпирают острейшие каменные формы, повсюду клубы гари - вот Ветер, но и конь совсем ослаб, едва дышит - на какого же положиться, кто поможет?!.. И вот Володя вскочил на ноги, сжал кулаки, и бросился назад, к проходу, из которого вырывалась огненная река. И вновь он в этих густых, едких клубах; и вновь идёт, спотыкается, и, хватаясь руками за какие-то выступы, едва удерживается на ногах - всё время хотелось сорваться, бежать из всех сил, но он с немалым трудом всё-таки сдерживался - понимал, что, ежели побежит, так непременно расшибётся.
        По видимому те стебельки, которые заложил ему в ноздри Окомир, уже исчерпались (ведь они, тоненькие, уже несколько часов сдерживали напор яда), и теперь Володина голова кружилась, клонилась вниз - шаг за шагом, шаг за шагом, а Окомира всё нет и нет.
        И тут увидел - Окомир лежал на камнях - фигура была очень напряжена, руки вытянуты вперёд, намертво вцепились в выступы - видно, он всё пытался подтянуться, пробраться к ребятам, но уже не было сил. Володя бросился к нему, и тут же взгляд его, привлечённый неким движеньем, метнулся в сторону. Оказывается - это та жуть, которая вырвалась из-под земли, бешено извиваясь, наплывая из глубин своих острейшими клыками, пыталась прорваться к Володе. Однако ж, каждый раз налетала на некую незримую преграду.
        А Окомир был жив. Он схватился за плечо Володи, и с его помощью кое-как смог подняться... Дорога назад представляла собой бесконечную чреду рывков, падений, и медленного-медленного, мучительного продвиженья вперёд, к цели.
        А потом (Володя уже не помнил как) - они всё-таки вывались из этого ядовитого тумана, и очень медленно, стараясь всё-таки не упасть, пошли туда, где среди глыб лежал по-прежнему недвижимый Ваня. И, только когда они подошли к нему - страшно бледный Окомир прислонился спиною к одному из выступов
        Окомир вновь боролся за свою жизнь. За каждый удар разбитого, отравленной кровью истекающего сердца... борьба!.. Тьма забвения цепкими, плотными щупальцами охватывала его, но Старец боролся - прилагал новые и новые титанические усилия воли, и вот сердце забилось - он ещё несколько мгновений постоял недвижимый, борясь со слабостью, и слушал, что шепчет ему это разбитое, так долго служившее сердце: "Это уже в последний раз. Ещё немного времени пройдёт, и уже никакая сила не заставит меня биться вновь".
        И вот Окомир раскрыл глаза, и тут же склонился над недвижимым, пугающе бледным Ваней. Дотронулся до его лба, до век, до губ, потом едва слышно, слабым-слабым голосом прошептал:
        - Он слишком силён, чтобы поддаться этому яду...
        И после этого он сделал то, что ожидал от него Володя: он достал из кармана пучок неких трав - и свежее их, целебное благоговение тёплым облаком обдало, Володя даже вздохнул блаженно, и, прикрыв глаза, наконец то смог представить поле - широкое-широкое, по нему, плавно и привольно изгибающемуся, благоговейному, ветер нёс гладкие, переливчатые волны, шелест трав нахлынул, сладко обнял. И такое же многотравное, солнцем наполненное поле увидел и Ваня. Он даже улыбнулся солнечному свету, протянул к нему руки, и тут оказалось, что - это Окомир подхватил его за руки, и, хоть и сам совсем слабый, помогает подняться. Конечно, Ваня чувствовал сильную слабость, тело болело, измученное, занимало большую часть сознания. Глянув вокруг: всё пламень, да камни, да дым-гарь, в воздухе грохот, и всё подрагивает, всё расплывается в ядовитом мареве...
        - Ну что же... - простонал Ваня. - Пошли...
        И они, по возможности укрываясь за каменистыми нагроможденьями, пошли вдоль берега огненного моря. С одной стороны, наползая друг на друга, высились скалы. Здесь они уже не казались чёрными, но от постоянно перекатывающихся огневых бликов, словно бы пылающей кровью были залиты, и кровь эта то взмывала вверх, то вновь ниспадала. Ослепительно, жгуче сияло огненное море, а за поднимающимися с его поверхности парами, за многотонными вихрями, которые вздымались под самый купол, виделся исполинский замок - он не отражал пламени, он был непроницаемо чёрен, и чернота эта представлялась провалами в довременную пустоту - было больно на эту громаду глядеть, и всё же именно к ней они должны были прийти. Как им казалось - невыносимо долго продолжалась эта дорога, но потом, когда Окомир сделал знак остановиться, и они увидели каменный мост, который у этого берега представлялся весьма широким, но, уводя через огненное море к Кощееву замку, от расстояния переходил в тончайшую нить, когда они увидели уродливую постройку, возле которой горлопанили что-то пьяные черти, и поняли, что там им и предстоит пройти, то им
подумалось, что лучше уж ещё неведомо сколько времени идти по этому искорёженному берегу. Старец понял их чувства, и с печальным вздохом проговорил:
        - Нет - обогнуть это море не удастся. Там нет дороги... да даже если бы и была - у нас не было бы на неё ни времени, ни сил.
        - Значит... - голос Вани дрогнул. - ...значит, будет прорываться с боем...
        Окомир сощурил глаза - вглядывался в чертей, которые буянили, вопили возле сторожевой башни. Потом проговорил всё тем же негромким, спокойным голосом:
        - Их слишком много, чтобы прорываться боем. В лучшее времена можно было бы, но не сейчас... Видишь - они пьяны, а потому и не слишком внимательны. Конечно, они нас окликнут, но я знаю язык тьмы, и отвечу...
        Здесь Окомир взмахнул рукою, и светлячки, которые до этого мгновенья сидели на их веках, перелетели на его ладонь и были убраны в карман. Теперь и Огненное море и Кощеев дворец предстали куда более мрачными. е.
        Окомир сел на Ветра, друзья же, опустив свои потемневшие, осунувшиеся лица, шагали позади. Черти их заметили тогда только, когда до основания моста по сторонам которого возвышались две порядком истрескавшиеся статуи демонов, оставалось не более десяти шагов.
        Один из чертей вскрикнул на своём грубом, похожем на карканье двухметровой простывшей вороны языке:
        - Кто такие?!
        Окомир, не оборачиваясь к нему, проскрежетал звуками, которые, казалось бы, не могло издать человеческое горло:
        - Мы исполняли дела Кощея в Кинидии. Сейчас возвращаемся, чтобы получить новые.
        Бесновавшиеся, совсем одуревшие от затяжного безделья, черти теперь все замерли, насторожились - слышались страшные ругательства, которые вообще-то были им столь же привычны как и дыхание.
        При имени Кощея, тот чёрт, который задал первый вопрос, сразу как-то съёжился, поник своими широченными плечами, бросил непроизвольный, быстрый взгляд, в сторону высящегося над Огненным морем замка. Он перепугался, что может быть за что-то наказан, и каркнул негромко:
        - Идите...
        Казалось бы, всё складывалось наилучшим образом, однако вдруг в одно мгновенье всё стало совсем иначе. Со скрежетом распахнулась дверь перекошенной башни, и такой силы был этот толчок, что лежавший перед ней, вдрызг пьяный чёрт отлетел на несколько шагов в сторону, покатился, и без следа канул в Огненном море - никто этого и не заметил. Из двери плеснулось смрадное марево, и шагнул здоровенный чёрт - это был начальник караула, он, привлечённый неожиданной тишиной, тоже порядком пьяный, вышел разобраться в чём дело.
        - А-Ну-Стой! - бешено рявкнул он вслед уже почти ступившим на мост.
        Окомир продолжал править Ветра вперёд. Тогда начальник караула взмахнул вылитой из тёмного металла, усеянной шипами палицей, которую мог приподнять разве что богатырь, и со свистом рассекши ей воздух, ударил по одной из весьма массивных глыб - глыба была раздроблена, хлынули осколки.
        Тогда Окомир остановил Ветра, и, по прежнему не поворачивая головы, словно чернейшими молниями разразился страшными проклятьями, среди которых прозвучали и такие слова:
        - По какому праву, вы, жалкие отродья, смеете задерживать нас, которых ждёт сам Кощей?!!..
        Ругательства нисколько не затронули начальника - к ругательствам он привык с рожденья. Но в его маленьком мозгу кипели пары дешёвого зелья, и он отупевший, разъярённый головной болью, искал на ком бы выместить свою злобу - путники эти сразу же показались ему подозрительными, и теперь он уже не мог остановиться:
        - Здесь редко кто проходит, но если уж кто и проходит, то об этом прежде всего докладывается мне!..
        - За нашу задержку ты будешь отвечать перед самим Кощеем! - гневно прогрохотал Окомир.
        - Я верно исполняю свой долг! - пьяно рявкнул начальник и шагнул к ним. - Почему мне ничего не было доложено заранее, а?!.. Почему вы идёте здесь?! Здесь вообще никто не ходит, на этом нашем чёртовом посту!.. Есть ведь большой мост к западу отсюда, вот там постоянно снуют! Небо их раздери!.. Если бы вы возвращались из Кинидии, так шли бы там! Да - все у кого дела в верхнем мире, ходят по тому мосту! А здесь вы откуда! Из какой дыры вылезли!..
        - Это тайна слишком важная для твоих ушей! - рявкнул Окомир. - Узнать её хочешь?! Потом и рогов твоих никто не найдёт!..
        Однако начальник караула был в слишком дрянном состоянии, чтобы кого-либо пропускать. В его беспорядочных мыслях промелькнула мыслишка и о том, что за выявления некоего непорядка, его ведь и наградить могут. И вот он рявкнул:
        - Сейчас я позову змея - он то всё знает!..
        Проревев эти слова начальник потянулся к рогу своего соотечественника, который висел у него на поясе, раз его сильно дрожащая рука промахнулась, второй раз ухватился (всё-таки сильно он был пьян!); поднёс его к смердящим своим, каменистым губам, однако ж издать того резкого, дисгармоничного вопля, который должен был призвать змея, он так и не успел - коротко свистнул запущенный Окомиром маленький клинок, и, войдя до рукояти, насквозь пронзил его широченное горло. Чёрт выронил рог, и, обхватив лапами горло, с тяжеленным грохотом рухнул, забился в тяжёлой, затяжной агонии, из-под пальцев его обильно хлестала тёмная кровь. В первое мгновенье черти решили, что с их предводителем случился припадок, и выпитое зелье просто выплёскивается из желудка, но вот кто-то взвизгнул:
        - Враги!.. Измена!!..
        Окомир метнул на них стремительный взгляд - это был взгляд демона: глаза выпучены, кровью, неутомимым пламенем преисподней пышут; изо рта клубами вырывалась тьма; воистину - это был не добрый Старец, а некий могучий злодей, привыкший разрывать, и поедать. Яростным, рокочущим гласом рявкнул Окомир:
        - Изменники - это вы!.. Каждый, кто посмеет встать на нашем пути, будет отдан на растерзание демонам, будет молить об быстрой смерти!..
        Слова Старца возымели некоторое действие - перепуганные черти замерли, и переводили взгляд с компании, на всё ещё корчащегося, исходящего кровью начальника своего. Быть может, перепуганные, пьяные - они бы и пропустили друзей, но тут последним, неистовым усилием предводитель их сумел выдрать из горла клинок, и, булькая кровью, издал чудовищный вопль:
        - Бей их!.. - затем с тяжёлым грохотом повалился, и больше уже не двигался.
        Тут та половина чертей у которых были их трезубцы (а это около десятка), бросились на компанию, иные же, шипя ругательства, принялись выискивать потерянные во время пьянки орудия среди камней, а некоторые метнулись в башню - должно быть какое-то вооружение было и там. Один из чертей бросился к рогу, который выронил мёртвый начальник - через несколько мгновений должен был прорезаться призывный вопль. Ветер резко развернулся, и подобно безудержному, слитому из крепчайших мускул живому вихрю, метнулся на несущихся, яростно вопящих чертей. Те, пьяные, даже и не успели понять, что происходит, как взметнулись молотам подобные копыта и, дробя их рога и черепа, откинули их на несколько шагов в сторону, где они и остались лежать, бездыханные - таким образом было уничтожено сразу два чёрта, но иные, увидев, что гибнут их дружки, протрезвели, и, по прежнему хрипя ругательства (ну никак они без этого не могли!), метнули в Окомира свои трезубцы. Несколько просвистели мимо, от одного Старец успел увернуться, но ещё один впился ему в плечо правой руки - Окомир не издал ни единого стона, но быстро вырвал этот
трезубец, и неожиданно сильным рывком левой руки послал орудие в несущегося сбоку чёрта - трезубец вошёл ему в шею.
        Еще один чёрт замахнулся, намериваясь запустить трезубец Окомиру в спину, но тут позади него раздался бешеный вопль, он резко обернулся - и тут же три ржавых железных зуба вошли в его оттопыренное ядовитом питьём брюхо - это Ваня выхватил трезубец у одного из поражённых Ветром чертей, и, увидев, какая беда грозит Окомиру, бросился на чёрта. Он ударил с разбега, и удар выдался очень сильным - зубья вышли со спины, а центральный, выпирающий, переломил чёрту позвоночник. Горячая, смрадная кровь плеснулась на Ванины руки, а он всё не мог остановиться - всё бежал и бежал вперёд, ничего уже перед собою не видя, неся на трезубце пронзённого, извивающегося, стонущего чёрта - ему было жутко от совершённого убийства (ведь это впервые он убил кого-то наделённого хоть каким-то разумом) - он бежал навстречу пламени - всё ярче и ярче становилось сияние, неожиданно Ваня понял, что падает в огненное море! Тут же две руки перехватили его сзади, отдёрнули - Ваня покатился по камням, ну а чёрт, вместе с засевшем в его брюхе трезубцем, рухнул в лаву...
        Это Володя подоспел - спас своего друга.
        Всё это время Окомир пребывал в центре исступлённой, стремительной сечи. Ведь все черти решили, что - это и есть главный их враг. Окомир мог драться только левой рукой, но и левая рука оказалась столь же сильной как и правая. Вновь и вновь взметался серебристый клинок - первым под его ударом пал тот чёрт, который хотел трубить тревогу - рог повалился под копыта Ветру и тут же был раздроблен ими - тут же взметнулись эти копыта, и ещё один чёрт с пробитой грудной клеткой, сшибая подбегающих следом, отлетел в сторону… Но вот один из чертей извернулся от разящего удара Окомира, и с победным, безумным в кровожадной ярости своей воплем вонзил трезубец глубоко в бок старцу - Ветер тут же развернулся, поразил чёрта своими копытами, ну а Окомир сильно вздрогнул, лицо его сразу осунулось, он стал оседать. Черти, значительная часть которых уже была перебита, и которые уже подумывали бежать, зашлись визжащим, лающим, каркающим хохотом, и со всех сторон разом метнулись на Старца. Окомир едва слышно прошептал какие-то слова, и тут же из кармана его вырвались светлячки-звёздочки, устремились прямо на глаза
чертей - те испуганно взвыли, некоторые выронили трезубцы, заслоняли глаза, и в это же время сзади, угрожающе крича, налетели истомлённые, но борющиеся за жизнь Окомира Ваня и Володя - каждый вооружился трезубцем, которых теперь здесь было довольно много разбросано - ещё два чёрта были пронзены, остальные, ослеплённые с воплями бросились в разные стороны. Кто-то из них пал в Огненное море, кто-то побежал по берегу, кто-то по мосту - смолкали в отдалении вопли; оставался грохот пламени, оставался смрад крови. Кругом валялись, истекали кровью порубленные тела, некоторые ещё слабо дёргались, но никто из них уже не мог хотя бы немного приподняться.
        И над этими телами, на фоне стремительно вздымающихся огненных вихрей, высился на Ветре Окомир. Вот ладонь его разжалась, и клинок, на котором лишь в некоторых местах проступал теперь серебристый цвет, выпал - старец стал оседать, Ветер опустился на колени, и смертно бледного Окомира, подхватили под руки, отнесли чуть в сторону от смердящих тел чертей Ваня и Володя. Тонкая, кажущаяся чёрной трещиной струйка крови выбивалась из угла его рта, и гораздо сильнее кровь текла из бока, в котором глубоко засел трезубец.
        - Помогите... избавьте от него... - едва слышно простонал Окомир.
        Ваня и Володя дрожащими руками схватились за ржавую, залитую кровью рукоять - трезубец, казалось засел намертво, и им пришлось сильно дёрнуть - Окомир издал мучительный стон, кровь сильно хлынула изо рта, лик исказился, но... тут же черты разгладились, приняли умиротворённое, спокойное выражение. Ваня и Володя с отвращением отбросили кровавый трезубец, и тут же склонились над Старцем - они понимали, что он умирает, но и не хотели, и не могли это принять, и они шептали:
        - Всё будет хорошо... Мы вас вылечим... Вы же такой сильный... Вы только скажите, шепните нам, какие травы, и из какого кармана достать...
        Кровь уже не текла изо рта Окомира, он тепло, успокоёно улыбнулся им, и, казалось друзьям, что - это уже дух бестелесный, облако ласковым солнечным светом наполненное улыбается им, нежнейшими своими лучами касается. И тихо обволакивающий, успокаивающий шёпот коснулся их:
        - Нет, нет... Ничего уже не надо... Всё в прошлом теперь... Я давно ждал этого мгновенья, и вот оно настало...
        - Значит... значит... - голос Вани сильно задрожал, и он с трудом договорил. - Вы не хотите больше жить?..
        - Хочу ли я жить?.. - голос Старца стал ещё более лёгким, весь в свет обратился. - Нет - не хочу больше. Недавно, кажется, было такое чувствие, а теперь уже всё - путь пройден. Я сделал, что должен был, и жизни прожитой не жалко - я прожил её как должно, а теперь уж всё... Теперь иное... Теперь свет... Вам говорю - идите своей дорогой.. Прощайте...
        После этого веки Окомира закрылись, и весь лик озарился таким ясным, гармоничным внутренним светом, стал таким возвышенным и невесомым, что и невозможным было над ним плакать - что ж плакать, когда человек оставил эту обитель скорби, когда шагнул в некое высшее, не представимое состояние... И всё же это было горько - знать, что никогда больше не увидишь того, кто дорог тебе, не услышишь ни слова, ни увидишь взгляда - его уже нет, просто нет - осталась лишь память, но что эта память: лишь горечь несёт она, лишь слёзы, и разве что на склоне лет, в предчувствии того, что и сам скоро уйдёшь следом, воспоминанья становятся печалью, шелестом листьев в осеннии дни, тихим раскатом последнего грома над далёкими-далёкими полями - а сейчас эта была горечь...
        - Пламень примет тело. - таким же глухим голосом молвил Володя.
        - Нет - это не чистый пламень!.. Он же весь мир изжечь жаждет...
        Володя взглянул на Огненное море, и пламень, отражаясь, блистал в его усталых, слезами наполненных глазах. И тогда голос его сделался таким мечтательным, словно бы он сказку читал:
        - Нет, нет - пламень везде одинаков. Он примет его, сожжёт без следа... Ведь не можем же мы оставить тело, ведь его могут найти...
        - Да, да... Ну, хорошо... Понесли...
        И они поднялись, подошли к Окомиру, подхватили его за руки и за ноги - очень лёгким, почти невесомым оказалось его тело. И вот они уже взошли на мост, положили тело на огражденье.
        Тело толкнули, и вот его уже нет - лишь на краткое мгновенье ослепительно вспыхнуло на бурлящей поверхности пятно, и... ничего... ни следа... И не возможно поверить, что человека, которого так хорошо знал, который был так близок, никогда, никогда уже не увидишь...
        Это были такие сильные, пусть и светлые чувства, что невозможно их было удерживать в истомлённых, так много за последние часы переживших телах, и тогда Володя первый встряхнул головою, и проговорил:
        - Ну, нам надо идти, к своей цели. Своей дорогой. Делая своё дело. Как и завещал нам Он...
        - Да, да... - простонал Ваня. - Я сейчас... Клинок надо взять...
        Он сделал один шаг, покачнулся, схватился за голову которая резанула нестерпимой болью, застонал... И тут, откуда не возьмись, вылетели серебристые светлячки, закружили вокруг него, прикасались к его вискам, к его губам - и легче, и яснее стало Ване. Светлячки перелетели и к Володе, и ему стало получше. Ване перебежал на берег, и ещё издали увидел Окомиров клинок - подобно звезде он сиял. Ваня подхватил его, кое-как спрятал под разодранной своей, грязной и окровавленной, болтающейся на иссушённом теле одежкой, и бегом вернулся к Володе.
        Ветер принял их на спину, и вот поскакали они навстречу Кощееву дворцу...
        
        
        * * *
        
        После того, как друзья ушли, Изяслав остался один в пещере, и сидел недвижимый, прижавшись спиною к жёсткой, покрытой выступами стене, глядел прямо перед собою, на серебристую звёздочку-светлячка... Снаружи доносился грохот, огненные блики метались по стенам; время от времени поверхность передёргивалась (вообще-то она постоянно дрожала, но просто некоторые толчки были более сильными). Вот Изяслав встряхнул головою, и пробормотал:
        - Нет... нет... эдак ведь нельзя... Надо придумать что-нибудь...
        Тут взгляд его метнулся вперёд, на пол, и он увидел выведенную там Окомиром надпись: "Треруб игрде, граш!" - Изяслав схватился за голову, и простонал:
        - Да что ж это я!.. Да как же мог позабыть!.. Ведь эти слова сейчас должны быть для меня самыми главными, а я ведь совсем про них позабыл!.. Ну, вот встал бы, затоптал случайно, а потом бы и вспомнить не смог!..
        И он вновь, и вновь стал повторять это "Треруб игрде, граш!" - которое, на языке нечистых сил значило - "Именем забвения, откройтесь!" Постепенно его стал одолевать сон... голова всё ниже клонилась на грудь...
        Неожиданно сильная волна смрада, а вместе с нею какой-то скрежет и пронзительное верещанье нахлынуло на Изяслава, и он понял, что забылся, погрузился в дрёму, и что неведомо сколько прошло времени - песчинки в оставленных ему песочных часах уже пересыпались. В пещере стало значительно темнее - доступ огненным бликам был перекрыт некой массивной тушей, от которой и исходили смрад. Изяслав отдёрнулся назад, и в кровь разодрал спину об один из выступов - стал шарить рукою, искать оставленный Окомиром обломок трезубца, но тщетно - тогда выкрикнул дрожащим голосом:
        - А ну иди прочь!..
        Однако та тварь, которая шевелилась и издавала верещанье у входа в пещеру уже почувствовала запах крови, и теперь всякие сомнение у неё отпали. Это была гигантская пещерная крыса, которая питалась всякими отбросами - тем, чем побрезгали бы питаться не только черти, но и голодные стервятники. Это она обитала прежде в этой пещере, потом ушла, но, так как давно уже не могла найти себе никакого пропитания, то, обезумевшая от пылавшего в желудке пламени, металась по каменному лабиринту, всё выискивала, всё вынюхивала. Напала она и на след отряда, но, увидев, что там трое людей, да ещё и конь, поняла, что с ними не справиться, и, грызя от голода камни, побежала обратно по следу, и вот очутилась возле пещеры, в которой обитала прежде. Кровь!.. Вожделенная, горячая кровь - крысиные ноздри расширились, и теперь беспрерывно вбирали в себя этот горячий, вводящий в совершеннейшее безумие запах. Глазки её налились мутным белёсым сиянием, в котором проступали и кровавые жилки - бешено вереща, она стремительно бросилась в пещеру, на этого тощего, вжавшегося стену юношу.
        Изяслав растерялся - казалось, не уйти ему от страшных клыков, но тут, всё это время мирно сидевшая на стене светлячок, вспорхнул, и стрелою метнулся сначала к одному, потом к другому глазу крысы. Никогда этой твари, обитательнице пещере не доводилось сталкиваться с таким светом - он разом её ослепил, наполнил ужасом, и крыса, ничего уже не видя, бешено дёрнулась, и со всего разгону врезалась в стену, рядом с Изяславом. От удара её бока были разодраны в кровь, и она, совсем уже обезумевшая и от страха, и от этого кровяного запаха, выгнулась, и выдрала значительной клок собственной плоти - страшная боль привела её в чувство - во всяком случае, она вновь обернулась к Изяславу, который, в поисках трезубца ползал по полу, и бросилась на него. Юноша успел увернуться, и тут же наткнулся на трезубец, схватил его, и, сжав зубы, бросился на гигантскую крысу, нанёс один удар, другой; на него брызнула раскалённая кровь, смрад ударил невыносимой волною, и он закашлялся отшатнулся в сторону - всё же когти настигли его, разодрали бок, повредили ребро. Обломок трезубца выпал окровавленных рук - Ярослав бросился
к выходу - споткнулся - сзади надвинулось яростное шипенье - он успел откатиться в сторону; снова, не обращая внимания на режущую боль в боку, был на ногах, и вот уже вылетел наружу, в показавшееся ему ослепительным сияние огненного озера. Сзади прорезался вопль - он обернулся - крыса вырвалась из пещеры. Отвратительная эта тварь вновь бросилась на Изяслава, который стоял согнувшись, на фоне огненного озера. Серебристый светлячок беспрерывно вился, возле глаз крысы - она слепла, верещала, прыгала на ненавистную крапинку, пыталась когтями вцепиться, однако ж светлячок каждый раз без труда увёртывался, а закончилось тем, что крыса бросилась на Изяслава, но, ослепшая, промахнулась, и пала в лавовое озеро. Разразился пронзительный, но быстро оборвавшийся вопль - чудовищной крысы не стало. Звезда-светлячок, сделав плавный полукруг, вернулась к Изяславу…
        Юноша встряхнул головой, и, держась за кровоточащий бок, пошатываясь, шагнул обратно, к пещере. Светлячок последовал за ним, и в его сиянии стало видно, что весь пол залит смрадной крысиной кровью. Обнаружил, что песочные часы разбиты. И тогда словно удар раскалённого молота обрушился на голову Изяславу - тогда он и не сдержал крика, и, схватившись за виски, согнулся.
        - Надпись! Надпись!.. Ну, надо же было быть таким глупцом!.. Да я же ей затоптал!
        Он совсем растерялся, и уже не в силах был вспомнить, что у него просто не оставалось иного выхода, и что скорее уж затоптала крыса, а не он. Он опустился на колени, и принялся ползать по освещённом светлячком полу, высматривать хоть какие-нибудь остатки надписи. Нет - ничего не осталось. Тогда Изяслав, пошатываясь, вновь вышел в сияние огненного озера, некоторое время стал безмолвный, согнувшийся, в напряжённой, неестественной позе; губы его беспрерывно вздрагивали, и постепенно усиливался шёпот, было уже слышно, что он без конца повторяет бессмысленные звукосочетания:
        - Бра ярг оргб бро траг орн... Нет, нет, нет!.. Сколько ни повторял - так и не смог запомнить эти распроклятые три слова!.. Помню, как переводиться: "Именем забвения, откройтесь!", но как же на языке этой самой тьмы?!.. "Трег труг браа орри ярго торн... Нет, нет - совсем не то, и, чем больше повторяю - тем дальше отхожу от истины... Быть может, ты помнишь?!.. Пожалуйста, пожалуйста - скажи!..
        Последнюю мольбу он обращался к серебристому светлячку, однако ж тот только сочувственно подмигнул.
        - Не помнишь, не помнишь! - горестно воскликнул Изяслав, и остался на прежнем месте, обхватив голову, пребывая в мучительных раздумьях.
        - Так прошло довольно много времени, и ничто за это время не изменилось: всё также размеренно вздымались над огненным озером вихри, где-то в выси над головами перекатывались по плотному мареву огненные блики, где-то вдали завопил грифон… - Подземное царство жило той кошмарной полной ужаса и злобы жизнью, какое оно жило и за век, и за пять веков до рождения Изяслава.
        Юноша стал прохаживаться по берегу, не обращая никакого внимания ни на жгучие пары, ни на слабость, ни на кружение головы - а последнее, между прочим, было вызвано не только недоеданием, но и большой потерей крови из разодранного крысой бока. Вдруг он резко замер, вслушиваясь - издали донёсся яростный вопль, даже и брань какая-то послышалась. Безумная, мучительная усмешка прорезалась на губах Изяслава, и он, вновь схватившись за голову, но уже не сгибаясь, а медленно шагая к огненному озеру, словно бы броситься в него собираясь, бормотал:
        - Чтобы в точности узнать слова тьмы, я просто должен выспросить их у тех, кто лучше всего их знает - у чертей... Выходит... выходит я должен пойти и сдаться им. Изодранный, тощий, окровавленный - они примут меня за беглого раба, и... и что же "и" - на что ты надеешься?.. Ежели даже тебя и не убьют сразу, то поволокут на рудник... А где эти рудники?.. Нет - это мне совершенно неведомо. Ну так вот - окажусь я на руднике, наверняка в цепях, взвалят на меня непосильную работу... Предположим, ежели я даже выдержу, не загнусь сразу, ежели даже и узнаю эти слова - то как же вновь на свободу, да к этим воротам смогу вырваться?.. И на всё осталось три... да нет-нет - уже много времени ушло - самое большее - два дня у меня осталось!..
        К этому времени Изяслав подошёл уже к самой кромке - ещё один шаг, и он упадёт, одно мгновенье и от его тела ничего не останется. Те выпирающие из края камни на которых он стоял, затрещали, обвалились - Изяслав едва успел отдёрнуться назад, и, повалившись на каменную поверхность, тут же вновь вскочил на ноги, и проговорил уже твёрдым голосом:
        - Пусть это и кажется безнадёжным, но я не вижу какого-то иного пути. Ну, стало быть, решено!
        Звёздочка-светлячок согласно кивнула, и спряталась в волосах Изяслава, которые были такими грязными, и так густо сплелись, что представлялись лучшим укрытием. После этого юноша направился к тому проходу, возле которого Окомир высек знак - маленький крест, он свернул туда, и довольно долго петлял по изгибающемуся, покрытому многочисленными боковыми трещинами желобу. Вот, наконец, запыхавшийся, выбежал в значительно более широкий проход - теперь, наполненная беспрерывной бранью, речь чертей слышалась совсем поблизости.
        Надо сказать, что это был тот же самый отряд, который уже встречался друзьям ворот. И сейчас, как и всегда продолжалась исступлённая ссора, начавшаяся из-за какой-то ничтожнейшей причины.
        И вдруг Изяслав предстал пред ними!
        Черти замерли, а потом, нервно переругиваясь, уставились на своих предводителей, спор между которыми вступил в новую, ещё более яростно-исступлённую стадию:
        - А я говорю - никаких лазутчиков нет! Нет! Нет!! НЕТ!!! - вопил, надрывался здоровяк.
        - Тогда кто же это?!..
        - ГДЕ?!!
        - Да вот же стоит!
        - А я никого не вижу! Ты просто сошёл с ума, жалкий болван! Тебя уже давно пора на корм грифонам!..
        - Сам то хорош!.. Мозгов нет, да ещё и слепой!..
        Здоровяк завопил, и бросился на заморыша, который привычно извернулся, проскользнул у него между ногами, и повернувшись к груде растерянных чертей, принялся взвизгивать тонким своим голосочком:
        - Вот вы скажите - видите ли кого-нибудь?!..
        - Я сдаюсь! - выкрикнул сдавленным, глухим голосом Изяслав, и вытянул вперёд сильно дрожащие руки.
        Здоровяк предводитель схватил глыбу, в которой было не менее пятидесяти килограмм веса, и запустил её в юношу - тот едва успел пригнуться - глыба грохнулась за его спиною. Предводитель заскрежетал страшными своими клычищами, и, надвигаясь на своих подчинённых, начал выкрикивать:
        - А ну отвечайте - видите ли здесь хоть кого-нибудь?!.. Видите те ли?! А?!.. Ведь здесь никого нет!!! Никаких лазутчиков!!! Ясно!!! Всё привиделось этому заморышу, и он за это ответит - да! Его здесь нет! - ещё раз рявкнул здоровяк, обернулся, пошёл дальше, и уже через плечо бросил. - Каждый, кто посмеет обратиться к несуществующему лазутчику, будет назван еретиком, и я лично доложу об нарушителе - он будет растерзан демонами!!!
        Тупые от рожденья, и тупеющие с каждым днём черти повиновались тому на чьей стороне, по их туманному мнению, была сила. Они отворачивались от Изяслава, и шагали вслед за своим предводителем. Один чёрт-заморыш подбежав к Изяславу толкнул его в спину и взвизгнул:
        - Ну, что встал?!.. Немедленно следуй за ним - я повелеваю!..
        И он довольно сильно ударил юношу - Изяслав не привык к такому обращению, и обернувшись, сам ударил чёрта. Заморыш отлетел в сторону, с визгом вскочил на ноги, и, вопя: "Призрак дерётся!.. Призрак дерётся!" - что было у него сил бросился за своим отрядом. Изяслав тоже решил не отставать, и поспешил за уходящими - черти шагали столь быстро, что Изяславу едва ли не приходилось переходить на бег - голова кружилась, ноги подкашивались, всё усиливалось жжение в боку, и тут в колющую кровавыми образами голову впервые пришла мысль, что, вместе с когтями крысы, скорее всего попала в него и какая-нибудь зараза, и что вскоре будет ещё хуже... значительно хуже... что он повалится среди этого каменного нагроможденья, черти уйдут, а он так и будет лежать беспомощный, медленно умирающий. Тогда Изяслав бросился к здоровяку, обогнул его (а он занимал едва ли не весь проход), и встал на его пути. Предводитель от неожиданности остановился, резко, как по команде, остановился и весь отряд за его спиною.
        - Ну, долго мне ещё за вами бегать?! - зло выкрикнул Изяслав. - Вот я - несите меня в своё рабство!..
        Тут чёрт-заморыш, обезьяне подобно запрыгнул на каменных выступ над Ваниной головой, свесил оттуда длиннющий свой нос, и, шумно вдыхая, дёргая им, выкрикивал:
        - Тут Русским духом пахнет!..
        Сильнейший, жгучий приступ боли прорезал бок Изяслава, и тогда он чувствуя, что скоро опадёт, и его просто затопчут, метнулся, и что было сил головой ударил в оттопыренное брюхо здоровяка. Тот от неожиданности вскрикнул, согнулся. Заморыш торжествовал, взвизгивал:
        - Вот так призрак! Ха-ха-ха, хе-хе-хе!.. Это русский лазутчик!..
        Тогда предводитель проорал ещё несколько ругательств, и подхватил Изяслава, словно мешок перебросил его через спину, и стремительно зашагал вперёд. Голова юноши билась об кажущуюся каменной, широченную спину, он попытался устроиться как-нибудь поудобнее, но слишком сильна была хватка этого чёрта, да и собственные силы покидали. Со всех сторон неслись, дробясь об испещрённые выступами скалы крики, вопли, ругань - что-то взвизгивал заморыш, что-то ревел на него предводитель, и в такие мгновенья лапищи сжимали Изяслава с такой силой, что, казалось ему - сейчас вот не выдержит, переломается весь. И он, уже почти провалившись в забытьё, в бреду бормотал:
        - Только не убивайте меня сейчас... Нет, нет - вы не имеете права меня убивать, потому что... я ещё должен исполнить...
        Очнулся Изяслав от сильного удара - оказывается предводитель швырнул его на камни, и только чудом не была разбита голова. Изяслав приподнялся и увидел, что предводитель беседует с неким уродливым созданием (впрочем, что в Кощеевом царстве не было уродливым?!). Представьте себе карлика метр ростом - карлика, у которого однако, поразительно развиты мускулы, они прямо-таки выпирают из под тёмной, сильно грязной одежки. Мускулам на ручищам мог бы позавидовать и человек-богатырь. Голова по большей части состояла из носа - это был здоровенный, едва ли не превосходящий размеры черепа, покрытый многочисленными бородавчатыми наростами носище, который к тому же, в каждое мгновенье издавал сопенье столь отчаянное и оглушительное, что оно едва ли не заглушало грохот сотен молотов, которые дробили наполненный кровавыми сполохами воздух, где-то за его спиною. А вот ноги у карлика были необычайно маленькие, тонкие, кривые. В общем, вся его фигура отвращала своей несоразмерностью, и, казалось склеенной из разных, несоставимых меж собою частей.
        Если бы Изяслав мог понимать те отрывистые, резкие слова, которыми они друг в друга кидались, то он понял бы, что предводитель продаёт "нечто несуществующее", а карлик предлагает за несуществующее совсем несущественную суму. Предводитель как и всегда орал, хрипел, сыпал ругательства, требовал гораздо большую сумму, однако ж не отступал, что Изяслава не существуют. Заморыш и потешался, и вопил угрозы - в него было запущено уже несколько глыб, но он конечно ото всех успел увернуться.
        Наконец предводитель согласился на какой-то незначительной сумме, и получил эти несколько монеток, с одной стороны которых выступали из мрака очертания Кощеева замка, а с другой - выпирал шип, о который немудрено было пораниться.
        - Всё пошли! Пошли! Пошли!!! - ревел предводитель, пинками подталкивая своих подчинённых. - Никакого лазутчика не было! Даже и разговоров о нём не было!!!..
        Вскоре и надрывные вопли предводителя, и писклявые возгласы заморыша потонули в том беспрерывном грохоте, который надавливался со всех сторон, а карлик подошёл к Изяславу, и так легко, словно он вовсе ничего не весил, одной рукою поднял его над головою, и понёс в ту сторону, откуда накатывался грохот сотен молотов...
        - Молт! Ра Молт! Грыр Брагртр!.. - это карлик выкрикивал, и при каждом выкрики сильно встряхивал Ваню.
        - А-а, понятно. - простонал тот. - Ты - молт... Стало быть - вы всё ещё живы. И всё ещё служите этому... - язык его заплетался, беспросветная тьма ненавистного забытья окутывала. - ...Этому негодяю, Кощею... Только бы не умирать сейчас, только бы не умирать....
        Изяслав рухнул в чёрное, густое болото. Он ещё пытался вырваться, но оно засасывало его всё глубже и глубже...
        
        * * *
        
        Ежели вначале Ветер, на спине которого сидели Ваня и Володя, мчался галопом, то потом он перешёл на рысь, и, наконец, пошёл медленным, тяжёлым шагом.
        Ежели черти, змеи, а уж тем более демоны, которые вообще не имели тел - были привычны ко всякому жару, то для людей то пекло, которое поднималось над Огненным морем было совершенно непереносимо. Люди никогда и не заходили в эти места - те дикари и пираты, которые попали в рабство к Кощею, обитали, суетились в основном где-нибудь на берегах Тиграта. И, наверное впервые за долгое-долгое время по мосту этому продвигались люди.
        Ветер, хоть и был небесным конём, весь взмок, и тяжело дышал, на ослепительно блестящих, впалых боках его выделялось каждое ребро, а каждый огневой вихрей отчётливо, выделяясь каждой своей клубящейся гранью, вздымался, и, чудилось - это в нём бушует Огненное море.
        Ребята тоже все мокрые (хотя удивительным казалось, откуда ж эта влага то ещё берётся), чувствуя, как измождён Ветер, буквально свалились с его спины, но ни на ноги, и даже не на колени, но на животы упали, и стонущие, разбитые, припали губами к этой раскалённой поверхности, и молили страстными, измученными голосами:
        - Воды... хотя бы глоток... воды... воды... Неужто весь мир высох?!..
        Копыта Ветра тоже подогнулись, он почти повалился на поверхность, но нет - всё же как то устоял, и даже, нагнув свой измученный лик легонько подтолкнул их, словно бы говорил: "Ну, что же вы - неужели сдались?.. Нет - нельзя сдаваться... Теперь то цель совсем близка..." - ребятам показалось, что в их раскалённых головах пронеслись эти слова, и даже на какое-то мгновенье свежестью повеяло, они вздрогнули, а затем, вцепляясь друг в друга, принялись подниматься... И вот они уже стоят, опираясь о бок Ветра, глядят перед собою - туда, где вздымался, нависая тысячью непроницаемо чёрных, острых башен, отростков, клешней, похожий на чудовищное, многовёрстное орудие пытки Кощеев дворец. ..
        Друзья шли, опираясь друг на друга, их поддерживал и Ветер, но каждый чувствовал, что то нечеловеческое напряженье, которое охватило их тела может оборваться смертью. Сердца бились прерывисто, болью отдавались; каждый шаг клонил вниз, в забытьё...
        А вокруг, с тяжеленным, оглушительным грохотом вздымались огненные вихри. Нет - в непосредственной близости от моста они всё же не вырывались, иначе мост был бы уже давно разрушен (по-видимому, его оберегало заклятье) - они вырывались вёрстах в двух-трёх, и дальше уже по всей видимой поверхности Огненной моря. Взметались ослепительно-раскалённые, стремительные столбы пламени, толщина их была и по сотне, и по две сотне метров, они неслись под самый купол, и, когда верхняя часть уже ударялась об него, то нижняя часть всё ещё продолжала вырываться из Огненного моря. Там наверху, стремительно скапливалось, разбухало, ослепительно сияющее облако, и вот уже прорывался огненный ливень, смешивался с иными ливнями, от иных буранов. Попади хоть один из таких "дождичков" на мост, так идущие по нему в одно мгновенье были бы испепелены, однако ж заклятье относило их стороной - по видимому, какие-то мельчайшие, не желающее затухать частицы всё же долетали и сюда, и время от времени идущие чувствовали жгучие прикосновенья... По морю ходили волны - они шли с разных сторон, были разной высоты, и даже разного жара
(по яркости отличались); они постоянно сталкивались, и в таких местах взметались огненные каскады, они то увеличивались, то затихали, они наваливались и на мост, и мост передёргивался, и зло скрежетал на них.
        Вот разразился страшный, полный дикой ненависти вопль - раз разорвавшись, он уже не прекращался, но всё нарастал и нарастал, тяжеленной, раздавливающей волной накатывался. Из огненного марева вырвался змей. Был он действительно огромен. Змей вдруг резко пошёл вниз, и подняв многометровые волны, на огромной скорости врезался в лавовую поверхность - сияющим взрывом взвились брызги - это было совсем неподалёку от моста, и ребята, справедливо опасавшиеся, что часть этих прожигающих крапинок может долететь и до них, из всех сил вжались в огражденье - нахлынул жар ещё больший - они, боясь, что сейчас вспыхнут, и что невозможно будет этот пламень сбить, прижались друг к другу; застонали:
        - Неужели это всё?.. Нет... Нет... Спасите... Спасите...
        Усиливалось шипенье, слепило огненное сияние - представлялось, что сейчас выгибается над ними, и рухнет, изожжёт стена пламени. Вот начали падать, оставляющие за собой ядовито-синеватые следы крупные пышущие ярким белёсым светом капли. Когда они впивались в поверхность моста, то над ним стремительно вздымались густые, серые облачка; и вот, спустя лишь несколько мгновений, уже совершенно нечем было дышать...
        Подобно ныряльщику змей проплыл столько-то метров под поверхностью, и вдруг, взметая ещё большие каскады пламени, вынырнул; весь объятый огненными струями, сбрасывающий с себя изжигающие потоки, он вновь и вновь, всё сильнее взмахивал крыльями - воздух был переполнен смертоносными, ослепительными стрелами - нестерпимый жар, невыносимое сияние - всё это обрушилось на ребят, и им казалось, что они объяты пламенем, что уже обратились в угольки. Огненной горе подобно, змей пронёсся над их головами…
        Ребята лежали, стонущие, обожжённые; Володя тихо шептал:
        - Сейчас, главное не впадать в забытьё... Мы должны идти... Сейчас же...
        И вот они, опираясь друг о друга, опираясь на Ветра, медленно с большим трудом поднялись; кое-как поднялся и Ветер, и при этом не смог сдержать стона - стон это был совсем человеческий, жалобный... Ребята взглянули и, несмотря на тяжелейшее своё положение, не смогли сдержать вздоха жалости. Оказывается, Ветер защитил их - если бы он не подставил своё тело, то поднятые змеем брызги изожгли бы друзей, а так... эти капли достались коню, и теперь один бок его был буквально изодран, чернел, - видно, каждое движенье причиняло ему страшную боль.
        - Прости! Прости!! Прости!!! - громко, с сильным чувством воскликнул Ваня.
        И они, опираясь друг на друга, постоянно заваливаясь, и тихо-тихо, мучительно стеная, всё-таки пошли. Да - до берега над которым чернел, заполоняя пространство, замок-исполин Кощея, оставалось совсем немного - быть может, не более полверсты, но... эти полверсты вместили в себя больше мук, нежели вся Пустыня Смерти... Сознание мутилось, и грезилось, будто по сторонам - прохладное, нежно колышущееся волнами, из прохладнейших родников излитое море, надо только броситься в него, и уйдёт эта адская боль. Им казалось, будто они уже объяты пламенем, они рвались кататься, сбивать этот мнимый огонь, хотели вопить, но внутренности настолько ссохлись, что уже не могли породить никакого звука. ..
        - Ваня, мы дошли. Ты только взгляни: ведь это же противоположный берег... Ваня, мы у Кощеева замка...
        Ваня встряхнул головой, взглянул на своего друга, и... не узнал его. Перед ним стоял какой-то ободранный уголь... Он простонал мучительно, схватив этот "уголь" за раскалённые плечи, и встряхнув его:
        - Где Володя... Куда ты его дел?.. Отвечай!..
        - Ваня - это же...
        Ваня узнал его по глазам - хоть они и залиты были кровью, и помутнели, всё же остался в них прежний спокойный, ясный Володин свет. И тогда Ваня выдохнул, как ему показалось - вихрь пламени, а вместе с ним и слова:
        - Стало быть, уже всё. Стало быть, вскоре Марьюшку увижу...
        Володя положил ему руки на плечи, и прошептал:
        - И всё же нам надо идти... Делать ещё шаги... К этому замку...
        Володя и вот они вновь стали делать шаги. Теперь Огненное море ярилось за их спинами, время от времени нарастал грохот, сияние становилось слепящим, и друзья невольно сжимались - казалось им, будто восстала из пучины стена пламени, несётся на них, и сейчас обрушится, испепелит.
        Вскоре они обнаружили, что плетутся по выложенной железными плитами дороге, а что по сторонам этой дороги вымётывают обильные клубы стремительного тёмно-бордового дыма воронки. Вместе с дымом рвался оттуда и беспрерывный грохот, в котором друзья признали удары молотов о наковальню - и так много было этих ударов, что они сливались в беспрерывный, звенящий в ушах грохот. Несмотря на своё, близкое уже к смерти состояние, друзья всё-таки испытали сильный интерес - желание увидеть, что же происходит там, внизу. И вот они, по прежнему цепляясь друг за друга, подошли к краю, и, рискуя свалиться (ведь головы у них сильно кружились, и в глазах темнело), всё же выгнулись. Сначала за этими обильными дымовыми клубами ничего не было видно, но вот в одном месте они разорвались, и раскрылось, что метрах в двадцати под ними начинается зала, который ни конца ни краю не было видно. Вся зала была переполнена переплетеньем огневых всполохов, раскалённого металла, метала уже принявшего твёрдые формы (этих форм было наибольшее число, они напирали, они заполоняли своей уродливой, тяжеловесной формой всё пространство), и
были наконец уродливые, суетящиеся среди всего этого существа. Описание этих существ уже было приведено выше - это были носатые, мускулистые карлики-молты. Только, ежели Изяслав видел одного из них, в те редкие мгновенья, когда он не был занят работой, то здесь их неисчислимая масса работала вовсю. Тысячи молотов взлетали, опускались на железо, придавали ему форму орудий убийства. Но и это было не всё - из железа выковывались некие массивные железные конструкции, все усеянные шипами, и такие тяжеленные, что их приподымали с помощью свешивающихся с потолка железных крючьев на цепях, и, издавая при этом совершенно невыносимый грохот, отвозили куда-то в сторону.
        - А ведь всё это против нас готовиться... - мертвенным, глухим голосом выдавил Володя.
        И тут неожиданно совсем рядом раздался злой и надменный, в то же время и насмешливый, резкий, громкий голос:
        - Да - это всё против вашей, ненавистной страны. А ну сдавайтесь!..
        Друзья крепко обхватили друг друга за руки, и обернулись. Шагах в десяти от них возвышался некто, трёхметрового роста, весь закованный в чёрную, усеянную шипами броню, проржавевшая решётка скрывала и лицо (если это лицо вообще имелось), и из под неё густыми тёмно-серыми клубами вырывался ядовитый дым. За этой фигурой стояло не менее трёх десятков чертей, и все они поднесли ко ртам свои, готовые плюнуть ядовитыми стрелами трубки. Помимо того, над отрядом веяли два или три демона - точно невозможно было сказать, потому что они постоянно меняли очертания, постоянно передвигались, сливались друг с другом.
        Трёхметровый здоровяк сделал шаг вперёд, и топнул свой, весящей никак не менее тонны железной ножищей, вновь рявкнул:
        - А ну сдавайтесь!
        - Вот и дошли... - прошептал Ваня. - ...Нет, я так не сдамся... Хоть сколько то этих гадов с собою унесу...
        - Ваня, я с тобою... - тоже шёпотом отвечал Володя.
        - Э-эй, что ж это вы там шепчетесь?! - вскрикнул исполин. - Повелеваю - сдавайтесь. Ваши силы ничтожны, против Кощея, который над всем миром вскоре возвыситься!..
        Уже потом ребята поняли, что отряд этот, несмотря на то, что он был весьма сильным, и уж во всяком случае - без всякого труда мог управиться с двумя измождёнными, едва на ногах держащихся юношами - был в большом напряжении, был напуган. Ведь уже разнеслась весть, что некие могучие чародеи, разгромили сторожевой пост, на противоположном берегу Огненного моря, и вот теперь приближаются (за их приближением следило множество пар, и троиц и десятков глаз из Кощеевого замка). То, что они могучие чародеи было ясно не только из того, что они разгромили сторожевой пост, но из того, что они вообще решились прийти в Подземное царство - стало быть, осмелились бросить вызов самому Кощею... Кощей приказал выслать против дерзновенных первый отряд, ежели бы они его разбили, то выслан был бы отряд сильнейший - с самыми могучими демонами и змеями, и, если бы и этот отряд был разбит... тогда бы Кощей в ужасе бежал... Однако, первому отряду было дано указание захватить чародеев живыми - если бы они просто убили их, то их бы самих ждала медленная, мучительная смерть...
        Вот Ваня выхватил из-под разодранной своей, бесформенными ошмётками болтающейся одёжки клинок Окомира, о которым вспомнил только теперь, и который за всё время перехода через Огненное море, вовсе не накалился, и даже отдавал приятной, ночной прохладой. Как же дивно, как же прекрасно, звёздно засиял он в этом царствии кошмарных, давящих форм! Железная фигура издала скрежетный вопль, отдёрнулась, и тут же из разодранного Ваниного кармана метнулся поток звездочек-светлячков - лишь один из них устремился к здоровяку, проскользнул под скрывающую его лицо решётку, и тут же раздался оттуда треск да скрежет, дым повалил гораздо сильнее, да и искрами посыпал.
        Остальные светлячки бросились на демонов, которых всё-таки оказалось двое, и которые устремились было на Ваню и Володю. Тут завязалась отчаянная, стремительная схватка - демоны издавали беспрерывный, рвущийся перекатами вопль, пытались схватить своих противников беспрерывно вырывающимися призрачными щупальцами, однако те всё время изворачивались, мелькали среди них, впивались в их глубины. Демоны то взмывали вверх, то опадали вниз, давили чертей, которые, отбросив трубки (ведь им нельзя было ими пользоваться), в ужасе, думая, что - это верная гибель - бежали к друзьям.
        А Ваня метнулся вперёд, и из всех сил снизу вверх ударил в железное брюхо здоровяка. Броня была пробита, посыпались из под неё жгучие искры, здоровяк вопил в ужасе, и вместе с тем, забыв об приказе, брать только живыми, замахнулся здоровенной своей палицей - Ваня был бы разорван этим ударом, однако ж тут в схватку вступил Ветер, он налетел, встал на дыбы, и передними копытами нанёс страшной силы удар в уже развороченные, дымящиеся внутренности здоровяка. Тот издал страшный вопль, перевернулся и полетел в воронку молтов - оттуда раздался грохот, прорезались, и резко оборвались несколько воплей.
        Подхватил выпавший трезубец Володя, тоже вступил в схватку, и ему удалось сбросить нескольких чертей в воронку. Бился и Вихрь - его удары были точны и имели страшную силу - черти разлетались с переломанными черепами... Все забрызганные кровью, они наносили беспрерывную череду ударов, чувствовали, что - это последняя схватка, и выкладывали всю ненависть к захватчикам, всю жажду жизни. А как же хотелось жить!..
        - Вот тебе, вот! Получай! Получай! ПОЛУЧАЙ!!!
        Перед Ваней вздымались новые и новые смрадные, перекошенные злобой и ужасом морды, а он рубил и рубил - кровь лилась на него, он сплёвывался кровь, но, казалось ему, что крови всё прибывает, что поглощает его некое бездонное, липкое, раскалённое болото. Со всех сторон сбегались отряды чертей... Уже не менее двух тысяч рогатых выступили против друзей. Полетели сети. Ваня смог рассечь одну. Но сзади обрушился сильный удар. Он упал на колени, попытался встать. Ещё один удар.
        - Ваня! Я сейчас... - Володин крик резко оборвался, кровью захлебнулся.
        Разом с дюжину чертей набросились на Ветра, и небесный конь оказался погребённым под ними... Ваня нанёс ещё один удар, но тут что-то резко рубануло его по руке, и клинок вывалился - обрушилась, обвила его сеть... Больше Ваня ничего не помнил.
        
        * * *
        
        На Изяслава плеснулась ледяная вода, и он, жадно слизывая её с губ, закашлялся, ещё ничего не видя, попытался повернуться, подняться, но словно из стали выкованные руки сжали его с такой силищей, что он оставил попытки высвободиться. Он встряхнул головой, с трудом разлепил глаза, и первое что увидел - громадные, склонившиеся над ним, едва ли его не продавливающие носы. Раздались отрывистые, похожие на удары молота голоса, и, если бы Изяслав знал язык тьмы (а именно на нём, хоть и с сильным акцентом, общались молты), то понял бы следующие слова:
        - И зачем это Болт купил этого заморыша!..
        - Он говорит, что отдал за него сущие гроши!..
        - Да дело не в том - много или мало; он нам и задаром не нужен!.. Ну вот скажи, на какую работу способен такой! На него дунешь - он и развалиться.
        - Мне кажется - это черти настояли на покупке!..
        - А-а, ну так с этого и следовало начинать. С чертями лучше не связываться!..
        Они обсуждали ещё, какого же рода-племени Изяслав, пытались его расспрашивать, но он ничего не понимал, и продолжал оглядываться. Он находился в одной из тех бессчётных пещер молтов, которые были выдолблены в почве Кощеева царства. Примерно такую же видели в воронке у самого замка Ваня и Володя - хотя эта была значительно меньше, то, что в ней делали, едва ли отличалось от большой пещеры. Среди железных, ужасно скрипучих механизмов суетились, били молотами молты. На самых старых из них закрепилась столь обильная железная накипь, что они сами казались железными. В отличии от чертей, их глотки издавали мало звуков - они работали с мрачным ожесточением. Все одинаково носатые, все настолько похожие друг на друга, что единственное деление было на очень мускулистых, и прямо-таки на груды мускул - причём первых было большинство. Первые были учениками, разросшиеся же мускульные груды - мастерами - они поучали своих учеников, и сами выполняли сложнейшую работу. То, что мастеров было меньше обуславливалось тем, что труд был непомерный, изнуряющий - они работали на износ, и чаще всего умирали в юном
возрасте. Наравне с мужчинами работали и женщины, но эти "Женщины" внешне мало отличались от мужчин - гораздо меньше, нежели мастера от учеников. И именно ученики разговаривали рядом с Изяславом, их мастером был Болт.
        Болт, принеся свою покупку, бросил её - Изяслава то бишь, на железную лавку, быстро осмотрел нанесённую пещерной крысой рану, хмыкнул, достал некую фиолетовую, бьющую острейшим запахом жидкость, и плеснул на это сильно чёрное, разросшееся на половину бока пятно. На своё счастье, Изяслав был без сознание, а между прочим - даже дым пошёл, плоть стала сжиматься, трескаться, но яд вышел, и теперь осталось только густо бардовое пятно, которое при малейшем прикосновенье отдавало глубинной, жгучей болью. Покончив с леченьем и сумбурно ответив на немногочисленные вопросы подходивших молтов, Болт повалился на лавку и трескуче захрапел - впрочем, его оглушительных храп едва-едва был слышен за царящим здесь грохотом. Проснулся Болт так резко, будто молот ударил - распахнулись его, спрятанные где-то под громадой носа глазки, и он резко вскочил (он и во сне оставался напряжённым, будто из самого твёрдого сплава был выкован). И, первое, что он сделал - это выкрикнул несколько ругательств, которые были позаимствованы от чертей, и нанёс своим ученикам несколько оплеух, каждая из которых могла бы вышить дух из
здорового человека. Однако, его подопечным было не привыкать, и они только потирали ушибы, да цедили между губ что-то неразборчивое. Болт выкрикивал слова подобные железным ударам:
        - Вместо того, чтобы работать - вы отдыхаете! Да с вас надо шкуру железными кнутами спустить!!!
        - Мы только на одно мгновенье остановились, чтобы...
        - Да я ещё во сне слышал ваши разговоры! Не лгать!!.. Почему работа стоит?!!! Молчать!!!.. Вам не оправдаться... Я вас...
        - Мы будем работать в три раза больше положенного... - залепетали ученики.
        - Ну то-то же... - неожиданно сменил гнев на милость Болт, и обернулся к Изяславу, который так и стоял на одном месте.
        - Ну а ты, человечишко, на что ты способен? А ну-ка - подними этот молот!..
        Изяслав, хоть и не понимал сказанного, подхватил протянутый ему молот, однако, как только Болт выпустил его из рук - молот оказался настолько тяжеленным, что Изяслав повалился вслед за ним на пол. Молты и в древние дни были мрачными, а теперь же им с рожденья вдалбливалось, что - смех это проступок, и тяжко наказуем. Потому, никто из видевших это молтов даже не улыбнулся, а Болт мрачно сдвинул обожённые, слипшиеся в чёрные полосы брови, и пробормотал:
        - Так и знал - ни на что не годен... Хотя нет-нет - хоть на что-то я его приспособлю...
        И Болт подробно, шаг за шагом указал Изяславу, что он должен был делать: он должен был бежать к соседнему столу, длинными клещами хватать с него раскалённые пластины, и бегом возвращаться к столу Болта, где он, вместе со своими учениками, обрабатывал их могучими ударами своих неподъёмных молотов. Оказалось, что и клещи были настолько тяжелы, что Изяславу едва-едва их удалось удерживать, когда же он подхватил раскалённую пластину, то смог сделать лишь пару шагов - там не удержал, и она грохнула, повалилась под ноги Болта - он наступил на неё и обжёгся - вскрикнул, зашёлся потоком ругательств, двинулся на Изяслава - юноша знал, что этот карлик, едва ли достающий ему до пояса, одним ударом может оборвать его существование. Он медленно, на трясущихся ногах стал отступать... Тут наперерез Болту шагнул молт похожий на раздавленную, разъехавшуюся массивными мускулами железку. Это был молт главный по всей этой зале, и он начал кричать на Болта, что нельзя переводить рабочую силу, пусть даже и настолько хилую, каковым был Изяслав. Болт был раздосадован, что пришлось уступить чертям, которые по старой
привычки считали молтов рабами и всячески угнетали их - он принялся доказывать, что от "заморыша" может происходить один только вред, и просил дозволения убить его. Начальник зарычал, что здесь нужно терпенье, что у столь массивного существа со временем должны развиться огромные мускулы, и что в работе он превзойдёт многих...
        Изяслав, хоть и не понимал слов, понимал смысл происходящего, и вот воскликнул горестно:
        - Нет, нет - вы ничего не понимаете, ничего не знаете!.. Ведь я сейчас же, немедленно должен узнать, как на вашем языке будет "Именем тьмы, откройтесь!" - и бежать к воротам. Ведь я не знаю, сколько времени прошло!
        Болт, нога которого, надо сказать, была весьма сильно обожжена, был теперь настроен против Изяслава, и говорил:
        - Речи его опасны!.. Тут бунтом пахнет! Надо его чертям отдать!..
        - Черти же его и принесли! - рявкнул начальник.
        - Ну так грифонам!..
        Изяслав, понимая, что надо немедленно что-то делать, схватил какую-то железный обрубок, и что было сил запустил им в раскалённую до красна пластину, которая свешивалась на цепях в центре залы. Раздался резкий звон работа молтов была прервана.
        - Видите - он смутьян! - вскричал Болт.
        - Я требую внимания! - что было сил кричал Изяслав. - ...Поймите - я должен выучить эти три слова!.. Поймите, мне просто некуда больше деться! Вы меня должны научить!
        - За работу! - заорал главарь, и метнул раздражённый взгляд на Изяслава (не терпел он, чтобы хоть в чём-то было неподчиненье, и он процедил сквозь зубы). - ...Да это, наверно, помешанный - гоните его прочь. Всё равно он сдохнет, или в клыке какому-нибудь трпппргрр попадётся!..
        Тогда два провинившихся своей болтовней ученика Болта, схватили Изяслава за ноги, легко подняли, и стремительно понесли к выходу.
        - Нет! Вы не понимаете!!.. - вопил юноша, пытался вырваться, но не тут то было - хватка оказалась стальною.
        Спустя несколько мгновений, он уже оказался снаружи - его выкинули на каменную поверхность, и он покатился, стараясь только не удариться так, чтобы не потерять сознания - и вот был уже на ногах, вот бросился обратно в пещеру. И там он завопил, что было сил:
        - Нет! Я не уйду так! Мне нужно выучить эти слова!
        Молты вновь бросали работу, вновь оборачивались к нему.
        - Видите, видите - это смутьян! - торжествовал Болт.
        Начальник надвинулся на Изяслава и вдруг рявкнул:
        - Что стоите?! Хватайте его! Подержим пока в темнице!..
        Сразу несколько молтов, перепугавшись, что могут быть наказаны за непослушание бросились на Изяслава, скрутили, связали его, и понесли прочь - долго спускали по винтовой железной лестнице, переполненной огненными сполохами. Потом Изяслав оказался в темнице, которая была освещена несколькими факелами. Некоторые клетки пустовали, но в некоторых тосковали закованные в цепи, мрачные узники.
        Вот одна из клетей распахнулась, и связанного юношу бросили на каменный пол, кое-как прикрытый высохшим, старым мхом. Скрипнула, закрылась решётка, и, как только смолкли шаги, в соседней от него клетке раздалось шевеленье, и некто заговорил на незнакомом Изяславу языке, в котором теперь, однако ж, помимо резкости, звучало ещё и восторженное чувство. Изяслав сразу же метнулся к этим непонятным, но столь ему необходимым словам, но забыл, что связан - он ударился затылком об низкий потолок, и вновь повалился...
        Оказывается, в соседней камере, тоже скованный, сидел молт - был он совсем молод, и, видно, его морили голодом. Он был тощим, но всё же сохранились прежние, могучие, обычные для молтов-учеников мускулы. Глаза глубоко ввалились, но сейчас прямо-таки сияли, неотрывно глядели на Изяслава. Юноша приметил, что под громадным носом этого молта сияет добродушная улыбка. Он говорил и говорил что-то без умолка, но Изяслав, хоть и старался вслушаться, ни единого слова не пропустить - ни единого же слова не понимал... Зато понимал он чувства молта - он хотел узнать про него Изяслава, расспрашивал его о чём-то.
        - Э-эх, да ведь ничего-ничего, совсем ничего не понятно!.. А я должен-должен тебя понимать! И ты должен меня понять! - горестно выдохнул Изяслав.
        Как только прозвучали эти слова, молт замер, а глаза его вспыхнули ещё ярче, он придвинулся к самому краю решётки (при этом ему пришлось повернуть лицо одной стороною, потому что иначе, из-за размеров носа, он вообще никак не смог бы придвинуться). И вот он с жадностью глядел на рот Изяслава - тогда юношу осенило, и он, тоже придвинувшись к нему - теперь едва не прикасаясь, зашептал:
        - Да, да - теперь, конечно же понимаю - ты каким-то образом узнал, что есть мы люди, что есть огромный мир над этими подземельями, и ты стремился к нему - это, по видимому, было главнейшей мечтой твоей жизни. За это тебя и посадили сюда!.. Представляю, с каким изумлением ты слушаешь мой голос!.. Ведь он совсем не похож на то, что ты привык слышать...
        Молт, хоть и не понимал слов - обострившимся чутьём понимал каждое слово Изяслава, и согласно кивал - так как предположения Изяслава соответствовали истине...
        Этот молт, звали которого, кстати Брам, вглядывался в человека, а юноша очень волновался, и он вновь и вновь приговаривал:
        - Я должен узнать эти три слова: "Именем тьмы, откройтесь" - ведь ты знаешь эти три слова! Ты должен мне их сказать!.. Да как же нам понять друг друга?!..
        Молты не знали чувства Любви - у них было размножение, но не более того. Наверно и вовсе немыслимо представить себе какие-то возвышенные воздыхания в этом грохочущем аду, но Брам всегда, пусть и очень смутно, чувствовал, что где-то всё-таки есть эдакое... самое прекрасное.... Постичь это неведомое было его величайшей мечтой, и вот теперь с такой силой это загрохотало в словах Изяслава! Брам ждал продолжения, но никакого продолжения не было - Изяслав весь выговорился, и теперь только тяжело дышал, а по щекам его катились слёзы.
        Брам с большим воодушевлением принялся выговаривать что-то на своем языке.
        Тут из прохода раздались поспешные шаги тюремщика, и его разъярённый голос:
        - Молчать!.. Немедленно!.. Я приказываю - молчать!..
        Он подошёл к камере Брама, и стал возиться с ключами, собираясь открыть её, и хорошенько отделать заключённого. Конечно, он нисколько не опасался, что источённый голодом, да к тому же и скованный заключённый может оказать хоть какое-то сопротивление. И вот он нашёл нужный ключ, и дверь заскрежетав, распахнулась - тюремщик шагнул в клеть. Брам, не обращая на него внимания, продолжал говорит.
        Вот зазвенели последние слова, и тогда в наполненный кровавыми отсветами воздух хлынуло новое, диво серебристое, переливчатое никогда здесь невиданное сияние. Брам восторженно вскрикнул, тюремщик тоже вскрикнул, но в ужасе, отпрыгнул, но споткнулся об цепь Брама, повалился на пол, а молодой молт проявил необычайную для своего истомлённого тела ловкость (но ведь он боролся за Свободу!) - он навалился на тюремщика, и одним сильным ударом цепи по затылку, оглушил его. Повернулся, подхватил связку ключей, выбрал нужный, и дальше, глядя на серебристый свет, улыбаясь ему, стал выгибать кисти рук, пытаясь вставить этот ключ в замок своих кандалов. Это было не легко, это было почти невозможно, но всё же Брам не сдавался - Брам ожесточённо боролся...
        Серебристый свет... Его изливала та серебристая звёздочка-светлячок, о существовании которой забыл даже Изяслав. А между прочим, всё это время она пряталась, ничем не выдавала своего присутствия, в его грязных, плотно слипшихся волосах - и вот теперь, когда посчитала, что настало время, вылетела, и, выделывая дивный по своей грациозности воздушный танец, витала не только не по клетки в которую попал Изяслав, но и вообще по всем клеткам. Некоторые из заключённых вопили от ужаса, забивались в дальние углы, закрывали глаза; иные глядели на светлячка с недоумением; и лишь немногие улыбались, и смотрели заворожено, ожидали продолжения этого чуда, и верили, что - это прекраснейший, из когда-либо снившихся им снов.
        Наконец Браму удалось дотянуться до замка, ключ был вставлен, но повернуть его никак не удавалось - тогда он подошёл к решётке, приставил замок к ней, и Изяслав без лишних слов понял - наклонился, повернул ключ зубами. Замок щёлкнул, и цепи повалились на пол - Брам повёл освобождёнными руками, взмахнул ими, словно взлететь собирался, но тут же наклонился, и стремительно освободил ноги. Счастливо крича, с пылающими очами, бросился Брам в коридор, а Изяслав вскрикнул в величайшей тревоге:
        - Подожди!.. Неужели оставишь!.. Что ж мне тогда делать?!..
        Ему показалось, что он кричит недостаточно сильно, и он закричал уже из всех сил:
        - Заклинаю - остановись! ВЫПУСТИ!!!
        Действительно, было такое мгновенье, когда Брам об всём позабыл, бросился к лестнице, но его настиг отчаянный вопль Изяслава, и он понял, что человеку необходима его помощь. И он вернулся, и долго, дрожащими от волнения руками, перебирал связку ключей, всё не мог найти нужный, но вот нашёл - вот дверь была распахнута. Изяслав был связан, а не закован, а потому Браму пришлось ещё изрядное время провозиться, пытаясь растянуть этот хитроумный узел, наконец он был освобожден.
        Вместе выбежали в коридор; здесь Брам остановился, и взглянув на бледного, дрожащего от волнения Изяслава, спросил у него на своём резком, но сейчас очень взволнованном, чувствами наполненном языке:
        - Неужели ты не можешь выпустить всех их... - он кивнул на клетки, в которых сжались от ужаса, или же с надеждой глядели на них молты.
        Изяслав, хоть и не понимал слов, понял смысл обращения, и развёл руками.
        - Ну ничего-ничего! - прогремело в ответ.
        Брам, который, несмотря на то, что его долгое время морился голодом, чувствовал такой приток сил, какого и не было никогда. Грезилось ему, что сейчас же удастся поднять великое восстание, и всё то ненавистное, что так угнетало его, будет в одночасье разрушено. Надо было только начать - освободить этих заключённых. И вот он начал перебегать от клети к клети - находил нужный ключ, распахивал, и всё приговаривал, улыбаясь:
        - Теперь вы свободны... Прежняя жизнь не вернётся...
        Изяслав едва-едва сдерживался, чтобы не подхватить его за руку, да не понести прочь - он в напряжении высчитывал каждое мгновенье, и всё казалось ему, что каждое мгновенье роковое, что именно в это мгновенье друзья подлетят к воротам, и... его там не окажется, он сжимал кулаки, он приговаривал: "Быстрее же... быстрее..." - и от волнения у него даже выступили капли пота.
        Но вот наконец, все клети оказались раскрыты. Брам продолжал выкрикивать свои восторженные речи, и вдруг обнаружил, что даже те, кто смотрят на светлячка с наслаждением, не собираются выходить из клетей.
        - Ну, что же вы?! - горестно воскликнул юный молт.
        В ответ - молчание. Вот он бросился в одну из клетей, и схватил сидевшего там за руку, опять стал звать - тот отдёрнулся, пробормотал:
        - Нет, нет, Брам. Ты известный безумец. Ты обречён. Ну а мы тут причём?.. Ты же погибнешь, безумец!.. Ты только оставь нам Это, а сам...
        Но тут разом несколько голосов завопили:
        - Ну уж нет - пускай уносит с собой. Неужели не видно, что - это запретное!.. Навлечёт на нас гнев самого... самого Кощея. - какой ужас прорвался в этом имени! - Нет - мы ещё пожить хотим!.. Пусть уносит вместе с собою!..
        Брам - про которого по людским меркам можно было сказать, что он был очень романтично настроенным юношей, не оставил своих попыток убедить их - всё ещё верил, что сейчас же удастся поднять восстание. Но Изяслав, который верно угадывал смысл каждой произнесённой фразы, потерял уже всякое терпенье, бросился к Браму, и всё-таки схватил его за руку, и поволок к выходу:
        - Нет - тебе не удастся их переубедить!.. Для этого... для этого им надо твою душу - ни много ни мало!..
        И Брам тоже догадался о смысле сказанного Изяславом - сразу же смирился, потому что почитал его за высшее, мудрое существо, поник плечами, покорно последовал за ним, но вот, уже на винтовой лестнице, встряхнул головою - словно бы оставил темницу и всех этих трусливых заключённых в забвении. И вновь он улыбался, глядел на танцующую пред ними серебристую звёздочку, приговаривал:
        - Ведь нам удастся вырваться, да?!.. Я увижу - Это, Это... чему я не знаю имени, но такое... такое... - он не мог подобрать нужных слов - попросту не было таких слов в Кощеевом языке - Изяслав всё понимал, и говорил:
        - Раз ты действительно хочешь - непременно и увидишь, и почувствуешь Всё.
        А лестница уже закончилась, и вдруг они выбежали в залу, в которой всё было так же, как и в то мгновенье, когда внесли в неё Изяслава: молты сосредоточенно грохотали, выделывали из раскалённых железок некие, предназначенные для убийства и разрушения острые формы; повсюду всплески пламени, повсюду железное движенье, и грохот, грохот, грохот... Изяслав и Брам выбежали, и работа вновь замерла - некоторые даже выронили молоты. Начальник взревел в ярости, но тут и сам замер, поражённый, не знающий, что делать. Но ни на сбежавших из темницы глядели они - нет - несмотря на рост Изяслава, никто из них даже и не заметил его, но все они, с самыми разными, но всё с сильными чувствами, глядели на звёздочку, которая порхала среди их железок, перед их огромными носами.
        - Быстрее, к выходу! - вскрикнул Изяслав.
        И вот они, никем не остановленные, вырвались наружу, в каменный лабиринт, светлячок порхнул за ними, а где-то позади начальник встряхнул головою, страшно заругался, и закончил так:
        - Ничего не было! Не было! Никакого таинственного света!.. Кто будет утверждать обратное, того...
        
        * * *
        
        В то самое время, когда Изяслав вырвался из темницы, Ваня очнулся в темнице куда более мрачной. Высоко-высоко вздымались вылитые из чёрного металла стены, и метрах в пяти над ним медленно покачивались оканчивающийся большими загнутыми крючья, на крючьях этих покачивалось нечто бесформенное, что, быть может, было когда-то живой плотью. Время от времени, откуда-то издали накатывались мучительные, безумные вопли, а в темноте, которая сгущалась над головою проносились стремительные, неразборчивые тени. Было очень жарко и душно, но, впрочем, после того, что друзья пережили, переходя через Огненное море - этот жар был совсем не заметным. Ваня с трудом приподнялся, и тут обнаружил, что и на руках, и на ногах цепи, шея же сжималась железным ошейником - и всё это казалось совершенно излишним, потому что сил совсем не было, а тело представлялось некой иссушённой, неподвластной ему мумией.
        - Володя! Володя!! - позвал он, и не узнал собственного голоса - ему показалось, будто это какая-то железка проскрежетала.
        Однако ответ был получен - Володя окрикнул его по имени, и Ваня, сколько позволяли цепи, подполз к соседней клети, в которой и сидел его друг, на которого и глядеть было страшно - какой-то скелет, обтянутый тёмной, обожжённой кожей.
        - А Ветер где, не видел?..
        Володя отрицательно покачал головой, и тут же совсем рядом разразился страшный по мощи, поглощающий всё вопль. Оба друга резко обернулись, и увидели отвратительную картину: в соседней клети приводился в исполнение жестокий приговор: в той клети было заключено два существа, в которых Ваня и Володя признали леших: эдакие два обильно обросшим длинным мхом пня - только в отличии от обычных, пышных леших, эти все сжались, облезли. Конечно, сдерживали их не обычные цепи (ведь стоило бы им только вымолвить несколько слов заклятья и такие цепи рассыпались бы в прах), а заговорённые - причём сильнейшим Кощеевым волшебством; вокруг них разливалась призрачная, багровая аура, и, видно, жгла их тела - причиняла несчастным сильнейшие страданья. Сейчас в клети было две сколь массивные, столь и неуклюжие, покрытые красной броней, бесформенные фигуры, и ещё одна фигура, вся облачённая в темнейшие одеянья - капюшон нависал над лицом, однако ж, лицо всё-таки можно было видеть - это было что-то совсем бескровное, настолько тощее и хрупкое, что, казалось, стоит только подуть, и рассыплется, разорвётся - и лицо это
выкрикивало слова, которые, к изумлению Вани и Володи были им понятно:
        - О, жалкие глупцы!.. Как вы смеете сопротивляться воле того, кто скоро будет править всем миром?!.. Такие как вы обречены, вы будете раздавлены!..
        В это время два закованных в красную броню палача, подхватили одного из леших, перетащили его к некоему подобию массивной чёрной наковальни, которая возвышалась в той части клети леших, которая была ближе к клетки Володи, стремительными, привычными движеньями стали его приковывать. "Призрак" - как сразу про себя назвали блеклолицего друзья, метнул в них один стремительный взгляд, и зловеще усмехнувшись, проговорил:
        - Глядите, глядите - сейчас и до вас очередь дойдёт!.. - а потом рявкнул на леших. - В последний раз спрашиваю - будете служить, Великому Господину?!.. Укажите тайны своих лесов?!..
        Лешие отвечали молчанием, и тогда призрак махнул рукою - палачи тоже взмахнули своими ручищами, и, оказалось, что в них были зажаты массивные, тоже заговорённые секиры. Удары обрушились на растянутые по наковальне конечности лешего - бешеный вопль разорвал смрадный воздух темницы, но вопил не тот кого рубили, а тот, который был прикован к стене - он бешено рвался, извивался, и сдерживающие его цепи раскалились нестерпимо, так и резали своим сиянием глаза, валил дым.
        - Выпустите! Выпустите! Выпустите его!!! - грохотал истомлённый долгим заключеньем, но всё равно могучий, громом отдающийся голос.
        - Наказанье будет прекращено, в том случае, ежели вы согласитесь служить... - невозмутимо отвечал призрак.
        - Молчи! - взревел тот, кого рубили. - Я предвижу, что им никогда не владеть нашим лесом... Молчи!..
        Палачи отрубали его конечности медленно - часть за частью, и выплёскивалась на пол тёмно-зелёная, пахнущая нагретыми на солнце травами да цветами жидкость... Долго продолжалась эта страшная, жесточайшая казнь - и ни разу тот, кого рубили не издал ни единого стона, и лишь когда взметнулась над его шеей секира - глаза страдальца стали такими же ясными, как девственный родник, который, на заре мира, солнцем наполнившись, бежит, смеясь, сияя по родимым просторам. И прошептал тихо-тихо:
        - Иду к тебе, лес любимый...
        Секира опустилась, и тут же голова отделилась, но, однако, так и не рухнула на пол, а вместе с телом обратилось в призрачно-изумрудное облако, которое, сияя подобно древесной кроне, поднялось, и тут же растворилось без следа, и уж неизвестно, где было.
        Второй леший, ещё когда прозвучало "молчи" - замер, и дальше стоял не двигаясь, не издавая ни единого звука, и только очи его пылали, подобно лесному пожару. И теперь, когда призрак повернулся к нему, и начал говорить что-то о том, что, ежели он не подчиняться, то его постигнет участь первого, а то и ещё более мучительная кара - он усмехнулся, и принялся шептать заклятье.
        - Что?! - испуганно взвизгнул призрак. - Запрещается выговаривать какие-либо заклятья!.. За это тебе будет отрублен язык...
        Но леший, который только что потерял друга, которого знал уже много веков, и потрясённый, и воодушевлённый его героической гибелью, продолжал выговаривать магические слова. Сначала вокруг него засияла слитая из мириадов живых цветов аура, а потом из ауры этой начали проступать цветы, травы, вот заструились, взрастая вверх, ветвясь, младые древа, даже и солнечный свет разлился над этой дивной, окошком в иной, счастливый мир распахнувшейся картиной.
        - Ну вот, думал, что уже никогда не доведётся это увидеть... - счастливо улыбнулся своими тёмными, растрескавшимися губами Володя.
        - Да что ты... - с сильным чувством прошептал Ваня. - Мы же не напрасно всё претерпели, ни для того, чтобы в этой темнице сгинуть. Нет-нет - мы вырвемся, мы ещё увидим свет солнца!..
        И призрак, и палачи были сильно перепуганы, пятились от всё разрастающегося ветвистого и зеленеющего, и мириадами цветов благоухающего раздолья, а затем призрак взвизгнул:
        - Рубите! Что ж вы смотрите?!.. Рубите скорее эту мразь!..
        И вот палачи зарычали, и, как в страшнейшую схватку вступая, широко замахнулись своими секирами, и бросились на ветви, на травы, принялись их рубить, однако все удары проходили тщетно - оказывается, всё это было призрачным - и всё разрасталось-разрасталось, заставляло пятиться и призрака и палачей, вот-вот должно было перекинуться в Володину клеть - тот блаженно улыбался. И тут призрак завизжал:
        - На помощь! Бунт!..
        Тут одна из промелькивавших над головою теней замедлилась, и вдруг метнулась вниз, оказалось чёрной тучей, которая и кипела, и ярилась, в разрывах которых бушевало бордово-кровавое, жгучее пламя; вот одна из частей тучи сложилась в клыкастую глотку, и метнулись оттуда ядовито-серые клубы, с хрипом и с шипеньем обволокли те призрачные, но прекрасные образы, которые разрастались от шёпота лешего, и все они в одно мгновенье увяли, рассыпались в прах - словно бы мгновенье это вместило в себя все осенние месяцы. Горестный стон вырвался не только у Вани и Володи, но и у некоторых заключённых, которые видели этот стремительный расцвет, и, прежде отчаявшиеся, уверились, что теперь придёт освобожденье. Но уже ничего не осталось - словно бы захлопнулось окошко в светлый мир, а ядовито-серая гарь метнулась к лешему, окутала его с ног до головы, так что он весь потемнел и сжался, и не мог уже ничего говорить, и только тихий, мучительный стон подымался откуда-то из его глубин.
        - То-то же! - рявкнул призрак. - Вот она - истинная сила моего Господина! Вы все обречены!..
        После этого он оставил клеть в которой стенал лишившийся сил леший, облепленный тьмою леший, и окружённый палачами, остановился против клетей в которых сидели Ваня и Володя. Некоторое время он их разглядывал, а потом проговорил ледяным тоном:
        - Лучше сразу признавайтесь, куда девали звёзды... - подождал немного и, не получив никакого ответа, продолжал. - Рано или поздно вы всё равно сознаетесь и в этом, и во всём-всём сознаетесь… Боль беспредельна, вы забудете обо всём, будет только боль... Боль не имеющая границ - сколько, вы думаете она будет длиться? День, два?.. А может и месяц, и два, и три, и четыре... Ваши тела потеряют человеческие очертания, но боль останется, вы лишитесь рассудка, но боль будет терзать, прожигать, разрывать, раздавливать... Рано или поздно вы превратитесь в рабов. В обезумевших, жалких рабов... Запомните: как бы ни сильно было ваше сопротивление - оно всё равно будет сломлено, и вы, жалкие, изуродованные, ни на что не похожие, будете ползать на том, что останется от ваших коленей и молить, чтобы ваше существование продлилось, чтобы вам позволили служить Великому Господину. И вы выложите всё! Даже и не сомневайтесь в этом!.. Так, ежели результат будет одним и тем же - зачем же сопротивление?!.. Вы должны рассказать всё: о том, как был организован ваш отряд, о том, что видели, что делали в дороге; кто ещё с
вами шёл, передать ваши разговоры, и даже мысли. Особый рассказ потребуется об Окомире: ведь нам известно, что этот безумный старик был уничтожен в схватке с доблестными чертями. Всё-всё, что вы знали об этом чародее должно быть подробнейшим образом выложено. Если вы примите это условие, то не только избавитесь от мук и казни, но и будете пожалованы значительным денежным вознагражденьем, и зачислены в Кощееву армию, с возможностью продвиженья - вы подумайте - такие молодые, а там, глядишь, через годок уже и сотники выбьетесь, а там и в тысячники, и уж там... В общем - прекрасные условия предлагает вам Кощей - вам даже можно позавидовать. Надо-то только потрепать языком, и уж столько деньжат получите!.. Неужели остались какие-то сомненья?!.. Я бы на вашем месте не сомневался - сразу бы бросился всё рассказывать!..
        Выговорив всё это, призрак победно усмехнулся - он так распалился, и даже с таким чувством выкрикивал всё это, что теперь даже и не сомневался, что пленники бросятся к нему, станут выкладывать всё, что знают (за это он надеялся получить значительное вознагражденье). Однако - он ошибся. Ваня и Володя ещё в самом начале его речи потеряли к этим словам какой-либо интерес - они уже знали всё, что он может сказать - всё это предугадывалось, и они повернулись к клети, в которой так слабо, мучительно стенал леший, жалостливо глядели на него, облепленного ядовито-серой мутью, хотели бы чем-нибудь помочь, да только не знали, чем. В конце концов выкрики призрака стали восприниматься, как ненужный, мешающий фон. Тут призрак увидел, что на него не обращают никакого внимания, и побледнел много сильнее прежнего, прямо-таки засиял этой ядовитой бледнотою. Он издал яростный вопль, и стало видно, что пасть его усажена многочисленными клыками, с которых обильно скапывало что-то мутное - должно быть - яд; он придвинулся к самой решётке (однако ж войти так и не решился - боялся их, как могучих волшебников), и
заверещал исступлённо, брызжа ядом:
        - Ну, хорошо же - вы будете подвергнуты мукам, вы обезумеете от боли... А хотите скажу, зачем вы сюда шли?!.. Что ж вздрогнули, а?!.. Здесь не сложно догадаться!.. За принцессой Еленой шли!..
        Друзья не смогли скрыть своего волненья, замерли, и тут Ваня порывисто выкрикнул:
        - Нет - это не правда!..
        - А, ха-ха! - зло рассмеялся призрак. - По голосу чую, что - это и есть правда. Думали спасти её, о жалкие безумцы!.. Знайте - сегодня же ей будет примерное наказание за непокорность, и вы при этом будете присутствовать!.. И это будет вашей первой мукой!.. Ждите, а ждать совсем немного осталось!..
        Призрак развернулся и уж собирался уходить, как вдруг Володя окрикнул его, и задал неожиданный вопрос:
        - Скажите - ведь это... наказание... Оно будет проходит в большой зале, с округлыми, но выступающими острыми железными брусьями зале. В центре этой залы будет воронка, из которой будут вздыматься плотный, тёмно-багровый дым. В одной из стен будет широкое углубление, а в этом углублении тьма, клубясь, тьма обовьёт трон, на котором будет восседать окружённый ужасом...
        - Великий наш повелитель Кощей! - торжественным выкриком подтвердил призрак и тут же шагнул обратно к клети, впил свои тускло мерцающие глаза во Владимира. - Откуда тебе всё это известно?!.. Что вам там, наверху, известно про наше царство?!.. Отвечай!.. Не хочешь?!.. Ну да ладно - я уже сказал, что вас ждёт, и, можете не сомневаться - так всё и будет. Всё выложите!.. И вам не долго здесь прохлаждаться! Нет! Нет!.. Наказание уже совсем скоро, а там за вас возьмутся!..
        Последние слова уже грохотали в отдалении - призрак, разъярённый, что так неудачно идут его тюремные дела, боясь наказания, спешил дальше, желал как-то выслужиться. И вот окружающее наполнилось привычными, из года в год тянущимися здесь звуками, чувствами: то вспыхивали, то замирали отблески кровавого пламени; кто-то вопил, кто-то стенал в забытье; покачивались, позванивали над головами цепи; проплывали там могучие, мрачные тени. И был здесь ужас, была боль, безысходность; горючая, безысходная тоска давила; вот кто-то взвыл - совсем как голодный, измученный волк, и хотелось ему подвыть; хотелось кричать, стенать от отчаянья.
        - Ну, вот, стало быть, и дошли... - едва слышно, стараясь скрыть дрожь, молвил Володя.
        Ваню словно подстегнули эти слова, и он в большом волнении, повернулся, неотрывно глядел на своего друга - глаза единственные жили, на его выжженном, ссохшемся лице.
        - Володя, я ведь сейчас всё очень хорошо, очень сильно чувствую. И я чувствую, что... эту залу, куда нас поведут, ты в том давнем сне, у Лунного камня видел?.. Верно?.. Вздрогнул - значит, так и есть... Значит к этому ты всё это время готовился?.. Скажи, какое испытание там ждёт тебя, и... меня?.. Ведь и я должен знать, чтобы быть готовым, не растеряться...
        - Ваня, тише - я прошу тебя - ведь нас могут подслушивать...
        - Да плевать на них! - всё в том же, сильнейшем волнении воскликнул Ваня. - Уж хуже то они ничего не смогут сделать...
        - Они могут помешать.
        - Расскажи!..
        - Скоро ты сам всё узнаешь. А сейчас... - видно, Володя очень смущался, но вот всё-таки решился, и прошептал совсем уж тихо. - В общем, знаю я один стишок... Ничем, в общем-то не примечательный, обычный такой стишок. Но... я тебя очень прошу: Ваня, не мог бы ты его запомнить.
        - Хорошо, хорошо... - в растерянности молвил Ваня.
        И после этого, много раз ими были повторены следующие строки:
        
        Среди деревьев вишен и сиреней,
        Ты с лаской вспомни обо мне;
        Не надо только долгих и тоскливых пений,
        Взгляни - лечу в небесном корабле.
        
        - Володя, ведь это твои, да?.. - уверенно, и с чувством повторив эти строки, спросил Ваня. - ...А ведь очень хорошо, кому же это?
        Володя очень смутился, потупил голову, потом тихо-тихо, сильно дрожащим голосом прошептал:
        - Ты, в общем не знаешь... Это... Ты запомни - Вишнёвая улочка, ну и там... где самый большой вишнёвый сад, там и стены все вишнями исписаны, а древа из-за них так и вылетают - да-да - так и вылетают... - глаза его сделались очень мечтательными, но он тут же встряхнул головой - отогнал эту слабость, и уже уверенным голосом докончил. - ...Вот туда ты и отнеси эти строки. просто скажи их, и больше ничего...
        В это время из коридора начал нарастать топот, встревоженные, злые голоса, и вот уже перед клетками Вани и Володи остановилась зловещая процессия, во главе которой стоял всё тот же призрак, но вместе палачей было теперь создание похожее на громадный, распотрошённый кусок мяса - из этого куска торчали многочисленные руки и ноги, а единственный глаз - здоровый и кровавый, болтался на длинном отростке. Было у этого создания также множество глоток, и все эти глотки извергали нечто, должное быть руганью, однако же смысла в этом звуковом потоке не было совершенно никакого. Это был один из тех уродцев, которых Кощей создавал своим тёмным волшебством, желая обойти природу, желая создать что-нибудь эдакое ни на что не похожее. Существование этих существ было столь же противоестественно как и их облик - с одной стороны, они приучены были исполнять приказы, с другой - в них самих кипел некий хаос, как например - бесконечный, бессмысленный спор, или скорее - чувство спора, которое извергало из себя это многоглоточное создание. Потому эти Кощеевы создания могли по каким-то, совершенно непредсказуемым причинам,
вдруг выходить из подчинения, начинать производить разрушение окружающего, или же вдруг сами, от кипящих внутри противоречий разрываться. Тем не менее - это были одни из сильнейших Кощеевых слуг. Когда они служили, то не задумываясь, исполняли любую команду, и не обращали никакого внимания на боль. Так, например, подобная тварь, могла наполовину погрузиться в Огненное море, наполовину изгореть, а оставшейся половиной вылезти, и продолжать служить столь же усердно.
        Призрак остался стоять на месте, а "кусок мяса", разорвавшись вдруг на две части, вошёл и в Ванину и в Володину клеть; с необычайной для такой бесформенной твари ловкостью, управилась с хитроумными замками, которыми они были прикованы к стенам, но не снимая с цепей с них самих, подхватила в свои могучие ручищи, понесла - при этом глотки продолжали выкрикивать нескончаемую, хаотичную брань.
        - Не засиделись?! - ядовито выкрикнул призрак. - Ну, сейчас вам предстоит долгожданная встреча с целью вашего пути. Последняя встреча!.. Ха-ха!..
        Однако ж, когда тварь вынесла Ваню и Володю, когда вновь соединилась - призрак замолк. Ведь на самом то деле он очень боялся этих двоих - полагал, что они могучие чародеи, могут выкинуть какое-нибудь заклятье...
        
        * * *
        
        Три недели прошли с той ночи, когда принцесса Елена была подхвачена тёмным духом, и унесена...
        Елена была помещена в роскошнейшие покои Кощеева замка. Всё там обильно блистало золотом, драгоценными каменьями, шелками, бархатом, высились многометровые сундуки и в них - золото, да брильянты. Но ни на какие драгоценности даже и не взглянула принцесса, потому что вообще не любила их, и считала, что звёздное небо, например, есть величайшее, и всем данное сокровище. Зато услышала Елена, что из соседней залы доноситься птичье пенье, и сразу бросилась туда, надеясь обласкать тех пернатых, которым пришлось разделять с ней заключенье. В первое мгновенье, как вбежала туда, обомлела Елена - там были не только птицы, но и цветы, но и деревья. Но только сделала она движенье навстречу, как вновь остановилась - взглянула внимательней, и проговорила:
        - Нет, нет - всё это ложь. Всё подделка под естество... Но это лишь тень истинной красоты, лишь пустая оболочка без содержания!..
        И действительно - и птицы, и цветы, и деревья - всё это было тончайшими механизмами, которые долгое время, специально к готовящемуся похищению Елены, выделывали искуснейшие мастера Молты. Дело в том, что никакие птицы-певуны - будь то сладкоголосые соловьи, или же обычные воробьи, почти сразу же по доставлении их в Кощеево царство, в великой тоске умирали. Деревья и травы ссыхались, вообще никакая вольная, ясная жизнь не способна была прижиться в этом царствии злобы и смерти. Елена закрыла лицо ладонями - не могла сдержать слёз, и долго, и горько плакала...
        Спустя какое-то время распахнулись двери, и синеватые, расплывающиеся в воздухе духи, внесли уставленные золотыми сервизами широкие подносы, аккуратно расставили их на столе - сняли с блюд колпаки - и каких там только яств не было! Всего и не перечислишь - да и не надо, потому что Елена, несмотря на то, что давно не ела, ни к чему даже и не притронулась, но забилась в дальний угол, недвижимая, бледная - сидела, и тихо плакала, вспоминала родную сторонушку, мысленно прощалась со всеми близкими... Спустя какое-то время эти подносы взмыли, и улетели в камин, где вспыхнул ярчайший пламень, и в одно мгновенье испепелил их. Вновь распахнулись двери, и вновь призрачные духи внесли подносы, и вновь всё повторилось - приятнейший запах наполнил помещение... И на этот раз Елена ничего не стала есть...
        Лишь на третий день она не выдержала, и отведала масляных блинов, да крынку молока выпила - хотя был в них какой-то горьковатый привкус, она совсем этого не заметила - Елена была слишком голодна...
        Но вот голод был удалён, и к ней явился Кощей. Повелитель мрака явился в образе высокого, бледного человека, про которого можно было сказать, что он прекрасен, но не живой красотой, а красотой холодной, древней статуи. Елена взглянула на него презрительно, и воскликнула:
        - Ты как птица в том фальшивом, ненужном мне саду. Снаружи оперенье - внутри железка. Чтобы ты мне не говорил - я буду помнить о детях, о матерях - о всех тех бесчисленных беззащитных людей, которые были замучены по твоему повеленью. Ты трус и злодей, я презираю тебя! Чего же боле?!..
        Но Кощей не намерен был отступать, и он проговорил Елене длинную искусно построенную льстивую речь - он убеждал её стать его супругой, обещал весь мир в подарок, бесчисленные блага, а в ответ получил:
        - Мне хорошо от ваших слов... Знаете почему хорошо?.. Потому что сейчас вы отвлекаетесь от своих злобных делишек. Но притворяться я не в силах. Слишком велико моё презрение к лжецу, и вору. Я презираю вас!..
        Глаза Кощеевы вспыхнули диким кровожадным светом; пламя в камине загудело, взвилось обильными пожирающими клубами, Кощей чёрным вихрем обратившись, сквозь стену улетел...
        А потом были ещё льстивые речи, были и угрозы... Время тянулось мучительно, Елена ждала каких-то страшных событий, и эти страшные события наступили. Её отвели в некое окровавленное помещение, усадили, а потом перед ней на помост стали выводить людей - это были простые русские люди, похищенные из прибрежных селений пиратами, были там и женщины, и дети, и всех их ждала мучительная смерть, если бы Елена вновь отказалась от супружества с Кощеем. Сам Кощей стоял перед Еленой, и вещал об этом - на этот раз он был в образе вампира, и с клыков его капала кровь... И тогда Елена впервые за всё это время не выдержала - зарыдала перед своим похитителем, стала молить, чтобы он отпустил их - пусть делает с ней что угодно, но только бы не причинял никакого вреда этим беззащитным людям!.. Ответ Кощея был известен:
        - Принадлежи мне!..
        Ответ Елены тоже был известен:
        - Сила на твоей стороне - тело может принадлежать тебе, но душа... Как же может душа полюбить ненавистного убийцу?.. Это невозможно!..
        Кощей аж клыками от злобы заскрежетал, и тут же дал знак своим слугам - они начали кровавую казнь. Елена бросилась, рухнула перед Кощеем на колени:
        - Называй меня своей супругой!..
        Кощей усмехнулся:
        - Да зачем ты мне нужна здесь?.. Вернёшься в Белый град с моим наместником, с армией...
        Но Елена уже всё поняла, гордо распрямилась, и, презрительно глядя прямо в глаза мучителю, проговорила:
        - Хочешь, чтобы все, глядя на меня, к тебе в рабство перешли?.. Так этого не будет никогда, а значит - и весь замысел твой никакого смысла не имеет!.. Или, что, думаешь запугать сможешь?.. Нет!.. Всё что ты можешь - это казнить, боль да увечья причинять... Только вот, интересно, после этого - ещё ли будешь со мной о любви толковать...
        Кощей рассвирепел - струя пламени клокочущего у него изо рта вырвалась, он стал совершенно чёрным, потом совершенно белым, и завизжал, и захрипел, и зарычал:
        - Казните всех!.. А ты будешь смотреть!.. Ты всё равно подчинишься...
        - Да - я буду смотреть. - спокойным голосом проговорила принцесса Елена. - Я знаю: нет смысла просить, чтобы ты их выпустил... Но почему ты выбрал меня? Почему именно меня - ведь и пять лет назад за мною прилетал?.. Какое то подобие доброго чувства всё ж зародилась в глубинах твоей тёмной души. Так вот, сейчас в гневе своём, постарайся всё же вспомнить то чувство... Да - я никогда не смогу полюбить тебя, но, ежели ты не хочешь, чтобы то, что было тебе хоть сколько то дорого, не воспылало к тебе сильнейшим враждебным чувством - не вели их терзать...
        Кощей отвернулся, и захрипел, и зашипел, и, вдруг разросся чёрной, молниями бьющей тучей, которой тесно стало в той зале, и он, грохоча, вырвался сквозь широкое отверстие в потолке, и уже оттуда разразился его вопль:
        - Пусть казнь будет быстрой...
        Палачи были изумлены: чтобы их Повелитель проявил слабость?! Тем не менее, они по привычке безропотно исполняли его волю, и, отложив заготовленные орудия пыток, ограничивались одними топорами, которыми отрубали голову. Но и это зрелище было невыносимо, тягостно, жутко, противоестественно. На помост выводили целые семья, кто-то рыдал, кто-то старался быть спокоен, кто-то молил о сохранении жизни, хоть не для себя, для родных. Кто-то из них был в Белом граде, и узнал принцессу - весть об этом мгновенно разлетелась среди заключённых, и теперь, восходя на помост, они глядели на неё - такую стройную, такую ясную и хрупкую. А она стояла, она смотрела - она старалась выдержать всё, и не только не падать в обморок, но даже и улыбаться им, но и дарить им нежное сияние очей. Ей это удалось, когда рубили головы мужчинам; когда стали казнить женщин, и их разрывали с детьми - она всё ещё старалась устоять на ногах, но была сильно бледная. Когда же вознесли какого то ребёночка - она страшно вскрикнула, и с неожиданной ловкостью вывернулась из сдерживающих её лапищ, и взлетела на помост, оттолкнула растерявшихся
палачей, прижала ребёночка к груди, и повернулась к ним, вся так и сияющая огромными, озёрам подобным очами, и она зашептала:
        - Зачем вы это делаете?.. Как не совестно?.. Ведь вы даже и не понимаете, что творите!.. Ведь если бы понимали - не стали бы!..
        Она захлебнулась слезами, и стала целовать этого плачущего ребёночка в лобик, зашептала:
        - Не плачь, не плач, маленький... Спи, спи... Твоя матушка... Теперь я стану твоей матушкой...
        Но ей не суждено было стать матушкой, пусть и приёмной, этого малыша. Палачи получили приказ от Кощея, и, конечно же, чётко его исполняли. Они набросились на Елену, и, пусть и не без труда, пусть и всеобщими усилиями - отодрали малыша, а её отволокли в сторону. Последнее что видела принцесса: её ребёночек, и занесённый над ним окровавленный топор. После этого она всё-таки лишилась чувств...
        Именно в тот день поднялась та исполинская, многовёрстной чернейшей стеной вихрящаяся буря, от которой спаслись в пещере вегры наши путешественники. Центром этой разрушительной мощи был Кощей - титаническая буря разразилась в нём самом. Противоречия терзали, разрывали его… Где-то в глубине, слабо-слабо сияло в Кощее чувство Любви… А он бежал этого чувства, он всеми силами проклинал его; он ненавидел себя, ненавидел Елену; он, чтобы доказать всем, что он прежний, безжалостный, непостижимый разуму разрушитель, навалился этой исполинской, вопящей массой на Кинидию, и действительно - принёс большие разрушения. Но и здесь страждущее его сердце не усмирилось - он устремился дальше, к Русской земле, и там в степях нанёс большие разрушения, посеял ту заразную болезнь, о которой говорилось уже выше. С воплями, со стонами, с дикими завываньями, не находя себя покоя, и всё борясь, несколько дней он носился над миром, и та песчаная буря, сквозь которую лишь благодаря Марьюшке прошёл Ваня, была лишь отголоском его неистовства… А потом он, чёрными смерчами окутанный, кровавыми молниями истекая, вернулся в
Подземное царствие, метнулся к Огненному морю, глотал из него лаву, выл так, что сотрясались, грозясь рухнуть, каменистые своды…
        …Спустя какое-то время он ворвался в залу, где была Елена, она сильно побледневшая и исхудавшая за эти, встала ему навстречу, и тихо промолвила:
        - Ты, вижу, умеешь только убивать и разрушать. Так долго ли ещё ждать…
        Кощей захохотал в дикой, безумной ярости, прорычал:
        - Ты мечтаешь о скорой смерти?!.. Как бы не так - я отдам тебя на потеху чертям.
        - Конечно - ведь совести у вас нет. - шепнула Елена.
        Кощей будто и не слышал её - он продолжал грохотать:
        - …А сначала… сначала об этом узнает твой папенька! Уж он то не перенесёт этого!..
        И был отправлен грифон, которому, несмотря на очевидную невозможность этого, было поручено попытаться подговорить Василия к сдаче трона одному из его Кощеевых наместников. Об этом также было сказано… Кощей ещё не приводил свою угрозу в исполнение - всё чего-то ждал: конечно никто, даже и самые ближайшие демоны не смели спросить, чего же он выжидает, но он знал, что - это замечено, что может быть рассмотрено как слабость, даже склонность к прощению (что было совершенно для него непростительно). Он по прежнему ярился на себя, ещё больше - на Елену - ведь именно она пробудила в нём эти непростительные чувства. Теперь он часто врывался к ней: то грозный, то прекрасный; иногда, зная, что это бессмысленно, всё ж молил её о том, чтобы стала его супругой; чаше же просто молчал, жёг, испепелял её своим лавовым взглядом, и несколько раз едва удерживался, чтобы не испепелить по настоящему: ведь стоило ему только дохнуть и всё переполнилось бы клокочущим пламенем. Он принимал ужасающие обличия, и, терзаясь (о несчастнейший владыка им же созданной преисподней!) - принимал ужасающие обличая, и вырывался вон…
        А потом появился отряд, которого Кощей так перепугался - тут же была высказана догадка, что отряд направлялся за Еленой, тут же эта догадка и подтвердилась. Теперь Кощей чувствовал, что его демоны требуют жесточайшей казни непокорной русской принцессе… Он провёл минуты наполненные страшнейший, никому неведомой, никому не представимой мукой: в глубинах его клокотала, изжигала его лава - отдать ту, из-за кого пробудилось это неведомое в лапы самого низшего, что было в его Аду - чертям?!.. Нет - он предчувствовал, что, свершись такое, и эта лава уже никогда не усмириться, что он лишиться рассудка из-за боли воспоминаний. И он решил устроить ей торжественную, величественную казнь…
        И вновь ворвался Кощей в чертог, где тосковала, засыхала, словно птица вольная в узкую клеть посаженная Елена. На этот раз он явился в образе бледного юноши с пылающими, мученическими очами - и всё же это был именно он, Кощей - такая неистовая страсть в этих огромных очах, такая боль - нет, Елена ни с кем бы его не спутала. Он подхватил его за руку, и повёл по огромному железному коридору, по бокам которого вздымались массивные, все из острых граней составленные статуи, отображающие неких безжалостных чудищ.
        - Сегодня ты умрёшь. - говорил Кощей красивым в своём страдании, поэтическим гласом. - Знаешь ли - под этим замком есть огромная пещера, размеры которой даже и мне неведомы. В этой пещере клокочет, пульсирует нечто… Все, мои рабы верят, что - это сердце земли, что оно придавлено, и терзается мною, что я властелин земли… Но, мне кажется - это не правда - это моё сердце истерзанное, раскалённое сердце. Туда время от времени сбрасывают наиболее значимых преступников, и я действительно чувствую их боль, я хотел бы быть с ними, но… они уходят, ничто не может остановить их… Так и ты будешь сброшена, и ты уйдёшь, так ведь?.. Но хоть одно мгновенье мы будем с тобою…
        А потом Кощей обратился в чёрную, рокочущую, кровавыми молниями из глубин своих мерцающую тучу, и стремительно рванулся куда-то в сторону. Елену же подхватили, повели дальше некие безобразные твари. Принцесса вновь и вновь повторяла себе, что сейчас главное не поддаваться каким-либо чувством, но умереть спокойно, с честью, как умирали те люди, которых на её глазах казнили, и образы которых теперь терзали её каждую ночь…
        
        * * *
        
        Многорукая, похожая на разодранный кусок мяса тварь, несла Ваню и Володю по длинному коридору. Всё вокруг было вылито, выковано из железа; часто ответвлялись боковые проходы, лестницы - узенькие и широченные уводили и вверх и вниз; были, между прочим, и совсем крохотные, непонятно для кого предназначенные коридорчики; в стенах чернели многочисленные отверстия, и в них непременно что-нибудь да шевелилось, стенало - в общем, чувствовалась огромная, на многие вёрсты во все стороны тянущаяся железная толща, и вся наполненная враждебными духами, тварями, болью, ужасом… Как тут не почувствовать себя слабым, разбитым…
        - Не забыл ли стихи? - тихим голосом спрашивал Володя.
        - Нет, нет - не забыл… Но что ты волнуешься?.. Мы непременно должны вырваться, а если уж вырвемся, то только вместе, и сам эти стихи расскажешь, они ей должны понравиться… Вот как ты думаешь - увидим мы Ветра?
        - Непременно увидим. - убеждённо проговорил Володя.
        - Э-эх, хотел бы я знать, как он там… - вздохнул Ваня.
        Постепенно нависающие, сдавливающие железные своды и стены наполнялись кровавыми отсветами, и становились эти отсветы всё более яркими, нахлынул сильный кровяной запах. Призрак зло усмехнулся, и, выждав некоторое время, повелел:
        - А сейчас вы увидите казнь Елены. Всё пошло прахом, не так ли?!.. Как жаль!..
        Он с удовольствием наблюдал, как на лицах их отражалось внутреннее страдание, и хотел сказать ещё что-то о предстоящих им страданиях, но как раз в это время они вступили в залу - Володя не смог сдержать громкого вздоха:
        - Что, страшно? - усмехался призрак. - То-то ещё будет…
        Ваня не обращал внимания на призрака, не глядел он и на залу, но только на своего друга. Володины измученные глаза пылали, вцеплялись в каждый составляющий эту залу предмет, губы дрожали. Ваня вскрикнул:
        - Володя, что тебе привиделось в том сне?.. Что должно свершиться в этой зале?.. Ты только ничего не таи: прошу - рассказывай, всё как есть. Я постараюсь помочь…
        Володя сразу же успокоился, и ровным голосом проговорил:
        - То что должно свершиться, то свершиться. Мы просто идём своими дорогами… Гляди…
        Ваня оглянулся, и обнаружил, что зала, в которую они попали - огромная зала. Что стены её образуют необъятный круг, но выпирают из этих железных (как и всё вокруг) стен, острые грани, что в центре большой проём, из которого вздымались, уходили куда-то в тёмную высь кровавые, густые пары. Пары эти так пульсировали, что, казалось - бьётся под ними живое, страждущее сердце. В зале присутствовали самые разные создания мрака: больше всего было, конечно, чертей. Здесь стояло шесть "БУРРов!!!" - напомним, что в каждом "БУРРе!!!" было по шестьсот шестьдесят шесть чертей. Все они были выстроены в аккуратные, плотно выстроенные колонны, и в ужасе перед гневом Кощея делали противоестественное усилие - не ругались - однако ж морды их выражали такое озлобленье, что, казалось, вопят беспрерывные ругательства. У стен расставлены были многочисленные клети в которых метались, копошились, выли, рычали разные животные твари Подземного царства - там были все от полуметровых ядовитых муравьёв, до десятиметровых тоже ядовитых слизней - их выставили для демонстрации мощи, для парадности. В воздухе присутствовали демоны:
причём некоторые носились, а некоторые почти застыли - выгибались мускулистыми, клыкастыми формами. Был один змей - его горообразная махина застыла на массивном железном выступе над головами, и, если бы не слабое покачивание трёх его голов, если бы не раскалённое свеченье, которое выплёскивалось из его чуть приоткрытых глоток, то можно было бы подумать, что он - статуя. Помимо этого десятиметровый паучище сплёл совсем уж высоко над головами паутину, и разлёгся на ней, топорщился сотне кровавых планет подобных глазок вниз.
        Ну а в дальней стене была обширная выемка, в который, окружённый мраком, виделся чёрный трон, а на нём восседал некий великан, которого, впрочем, совершенно невозможно было разглядеть - все черты были расплывчатыми, но где-то в глубинах лика всё равно чувствовалась сильнейшая мука.
        - Ну, вот и Кощея довелось повидать… - пробормотал Ваня.
        Меж тем, многорукая тварь несла их всё вперёд и вперёд, приближаясь к проёму, из которого вырывалось кровяное, пульсирующее сияние.
        Тварь остановилось в пяти шагах от проёма, и тут, за вздымающимися, стремительными кровяными парами стало видно, что с другой стороны стоит принцесса Елена - её сдерживала тварь похожая на громадный, усеянный шипами шар.
        - А вот и Ветер… - проговорил Володя.
        И действительно: похожие на смесь пауков и крабов твари, несли, зажав в клешнях, цепи, а к цепям были прикованы: Ветер, и ещё та, которую он так любил, без которой так страдал, и ради спасения которой оставил привольные степи… Ее про себя сразу назвали Ветрицей.
        Уже многие-многие годы, томилась Ветрица в Подземном царстве. Кощей всё не оставлял надежды, что она станет служить ему - когда то по его приказу, её морили голодом; на цепях спускали над самой лавой - она осталась такой же непреступной, возвышенной, мечтающей о вольности небесной. Годы были не властны над ней, а раны быстро заживали. Тогда она была заточена в глубочайшую темницу, где, скованная колдовскими цепями, провела многие-многие годы. Во мраке сияли её очи, воспоминаньями жила Ветрица, и, когда подступали к ней посланные Кощеем демоны, гордым молчаньем отвечала… В последние годы тёмные думы Кощея и рабов его были о грядущих завоевания, о непокорной же совсем забыли. В той же темнице, куда отродясь не попадал лучик света, оставалась она. Теперь никто к ней не приходил, никто не приносил пищи, и единственные звуки, которые доносились до неё - был скрежет каких-то механизмов, высоко-высоко над головою. Но по-прежнему сияли во мраке её очи - она чувствовала, что где-то далеко-далеко живёт её любимый, что помнит её, ждёт встречи, стремиться к ней, и знала она, что новая встреча с Нею - это
единственное, что движет им; что, ежели уйдёт она - жизнь уйдёт и из него, и многое тогда останется не свершённым. И она питалась воспоминаньями…
        И вот теперь, когда был пойман Ветер (правда - без крыльев), вспомнилось и про кобылицу, и решено было сбросить их вместе с Еленой. Для того, чтобы кобылица вдруг не взлетела, было приготовлено две железных наковальни, столь массивные, тяжеленные, что одну, надрываясь, могли перетаскивать не менее как четыре чёрта. Он и Она встретились лишь несколько минут назад - при входе в эту залу - они не издали ни единого звука, но неотрывно глядели друг на друга, и так сияли, что, казалось - в залу влетели две звезды; чертям было больно глядеть на их сияние, и их губы подрагивали - страшные ругательства кипели, едва-едва сдерживаясь, чтобы не вырваться.
        Призрак шагнул вперёд, и вдруг взмыл в воздух, выставил перед собою руки, и там появился внушительный свиток, на котором тёмной кровью пылали пестрящие множественными закорючинами буквы. Призрак возвысил голос до пронизывающего, всю залу переполнившего вопля:
        - Именем Кощея, Повелителя Подземного, Земного, Водного, Воздушного, а также Звёздного царствия, повелителя каждой вещи, а также каждой твари животной и с разумом как физически так и духовно; безграничного повелителя всего сущего и призрачного - да будет приведено в исполнение записанное ниже…
        И дальше - длинно и ветвисто, с множеством торжественных эпитетов к Кощею, и унизительных к врагам его, был зачитан указ смысл которого был ясен уже и прежде: Елена, Ветер и его подруга сбрасываются в "Сердце Земли" - "…дабы оно испепеляло их веки вечные!" - сначала приказ был прочитан на русском (для устрашения приговорённых), а затем - на языке тьмы, для всех собравшихся.
        - Так, так, так… - тихо, но в великом волнении шептал Ваня. - …Ведь сейчас что-то должно произойти, правда?..
        Володя ничего не отвечал - он сосредоточенно глядел пред собою - в проём из которого всё валили и валили кровавые клубы, видел и стоящую по ту сторону, готовящуюся принять смерть спокойно Елену. Вот приказ был зачитан, и призрак махнул рукою - Елену подвели к самому краю, и в следующее мгновенье уже должны были столкнуть в огненную бездну; она прикрыла глаза, а губы её тихо двигались: по-видимому, она мысленно прощалась со своими родными; со всеми, кто ей был близок и дорог. Один шаг оставался, и вдруг навстречу, из огненной бездны, в которой билось страдающее Кощеево сердце, хлынуло сильное, но в тоже время и спокойное серебристое сияние. Взмыли светлячки-звёзды - тут и черти, и многие иные твари и в ужасе отшатнулись, раздались вопли; даже и призрак отдёрнулся, но тут же рванулся на друзей, и завизжал, брызжа ядом:
        - Это всё ваши проделки!.. Знаю, знаю - всё-то своих светляков выпускаете!.. Прекратить, или я вас таким мукам подвергну, что…
        - Нет - они не наши. - спокойным гласом отвечал Володя. - Это память, это то, к чему ваш повелитель стремиться…
        И действительно - светлячков становилось всё больше и больше, они уже не десятками, но сотнями, тысячами вылетали; были едва-едва приметные - пылинки светоносного небесного серебра, но были и крупные, подобно бесценным, живым каменьям переливающиеся, они воспаряли всё выше - это были созвездия, скопления звёзд, был и Млечный путь - твари вопили, черти рычали, дрожали от ужаса, переругивались; демоны метались, расплывались чёрными тучами, пытались поглотить звёзды в себя, но были бессильны. Та тварь, которая держала Ваню и Володю заверещала стремительную ругань, и вдруг распалась на сотни бесформенных составляющих, которые тут же полетели в бездну. Вот расправил свои чернейшие крылья змей, метнулся в одну сторону, в другую, выпустил струю пламени, однако пламень этот ничего не мог сделать звёздами. Зато звезды ослепили его - он рванулся вверх, и врезался в паутину, паучище от ужаса потерял остатки своего небольшого разума, и бросился на змея, впился в него своими метровыми, острейшими клешнями; змей заорал, и метнул струю пламени, поджёг паука. Но этот паук, один из древнейших, один из прародителей
всех тех ядовитых Кощеевых пауков, которые расползались теперь по свету, не мог умереть так быстро - нет! - наполовину изожжённый, совершенно обезумевший от боли, он жаждал одного - разодрать этого ненавистного, причинившего ему такое страданье; и он пылающим клубом ворвался в одну из глоток, и дальше-дальше - теперь был уже где-то во внутренних органах, принялся раздирать их.
        Змей издал чудовищный вопль, тёмной горою метнулся вверх, и, калеча себя, раздробил часть железного купола, который нависал высоко-высоко над головами стоящих. Многотонные железные обломки устремились вниз, и передавили немало чертей - ну а змей, ничего не помня, ничего не видя, от продирающейся изнутри невыносимой боли летел всё выше и выше, пока не врезался в своды Подземного царства. Вот пауку удалось изнутри прогрызть представлявшуюся непробиваемой броню, и тут же всего змея разодрало - весь тот запас раскалённой до бела лавы, который под большим давленьем находился в нём, в одно мгновенье высвободился, и в зале стало так ярко, что совсем ничего не было видно. Черти, которые ещё незадолго до этого хранили своё торжественное построение, теперь не выдержали, с воплями, с руганью, нанося друг другу удары, бросились в разные стороны, и всё сталкивались, всё ругались, вопили, кто-то налетал на клети, в которых бесновались твари, и твари выдёргивали им навстречу свои клешни, щупальца, судорожно хватали, судорожно разрывали их - в общем, это был сущий хаос…
        Ваня, прикрыв глаза ладонью, видел, что значительная часть чертей несётся к пролому, из которого вырывались всё новые и новые созвездия; слитый из мириадов крапинок Млечный путь в плавном своём, возвышенном движенье взмывал всё выше и выше. Видел это и Володя, и он крикнул Ване:
        - Скорее - к Елене…
        Они по-прежнему были скованы по рукам и ногам, но всё же могли делать некоторые движенья, и, пусть и не ловко, пусть и едва не повалившись в бездну, подбежали к Елене, которая, после того как сдерживавшее её шипастое чудище с дикими воплями убежало куда-то, оставалась на месте - стояла бледная, с прикрытыми глазами…
        - Принцесса… Вот - мы ваши поданные, пришли чтобы вызволить вас…
        - Надо бы отойти от края. - подсказал Володя.
        Но им не отходить - им отбегать пришлось, и, причём, прилагая все силы. Смертельная опасность была не только в чертях, которые с выпученными, ослепшими глазами, и всё бранясь, неслись со всех сторон, но и в вырвавшейся из разодранного змея лаве - большая часть её рухнула на Кощеев замок, прожигала железо, переходы, не желая остывать, стремительно вгрызалась всё дальше и дальше в недра. Плавилась и часть уже пробитого купола над головами - он полнилась ослепительным белёсым сиянием, которое медленно прогибалось - и вот устремились вниз потоки расплавленного железа, ударились о поверхность залы; воздух тут же переполнился мириадами стремительных капель, каждая из которых была стреле подобна - прожигало тело насквозь. Сияние стало настолько ярким, что теперь и ребята едва ли что-то видели, а уж черти, которые вообще чрезвычайно плохо переносят свет - те и вовсе ослепли, и, обезумевшие - в большей части неслись как раз навстречу этому сиянию, должны были сбить и друзей, и принцессу. Многие уже изгорели в расплавленном потоке, некоторые уже пали в воронку, где билось страждущее, страдающее сердце, из
которого всё выплёскивались и выплёскивались неисчислимые звёзды.
        - Э-эх… Нам бы как-нибудь от этих цепей избавиться! - воскликнул Ваня.
        В это же мгновенье, они, вместе с Володей, не сговариваясь встали перед Еленой - заслонили её, когда один из трезубцев устремился на них - они успели выставить цепи - удар был силён, но они, в чувствии того, сколь это важные мгновенья, всё-таки устояли на ногах.
        - …Крепче держись! - восклицал Ваня. - Главное - выстоять!..
        Володя внешне оставался спокойным и очень сосредоточенным - ведь он видел всё это и прежде, готовился к этому. А черти неслись на них - Володя и Ваня всё ж не устояли, были бы сметены этой толпою, если бы несущиеся черти, в самые последние мгновенья, всё ж не замечали их фигуры, не узнавали бы тех "могучих и ужасных колдунов, которые посмели бросить вызов самому Кощею" - они, разевая свои глотки в чудовищных, захлёбывающихся воплях, пытались отпрыгнуть в сторону, и удары, которые валились на Ваню и на Володю, пока были не столь сильны, чтобы сбить их с ног. Однако, основная масса чертей была только на подходе, и вот против них устоять не представлялось никакой возможности…
        Меж тем, в то самое время как началась вся эта паника - двое небесных скакунов, Ветер и Ветрица, остались скованными, но, однако ж, цепи их никто больше не держал. Однако, к Ветрице уже была прикована одна из тех наковален, которую едва могли поднять четверо здоровенных чертей; но вот она стала взмахивать крыльями - вот взмыла в воздух, вот натянулась, загудела цепь - она взглянула на своего уже бескрылого Любимого - очи их сияли с одинаковой силой - вот ещё несколько сильнейших взмахом крыльев - в прежние дни Ветрица легко приподняла бы эту наковальню, но теперь, после заточения, после перенёсенных мук и голода, она была не в силах. И тогда созвездия бросились ей на помощь: они волнующей, серебристой аурой окутали её крылья; и вновь, и вновь взмах - теперь наковальня поднялась в воздух. Ветрица полетела, Ветер, звеня цепями, и зная свою роль (зная её уже изначально!), побежал вслед за нею по поверхности - Она же не поднималась выше, Она стремилась на помощь друзьям…
        - Ну, сейчас собьют! - прохрипел Ваня, видя плотную, давящую друг друга, сплетённую из чертей стену, которая неслась на них.
        Друзья чувствовали, что им не выдержать этого удара, что они будут сметены, затоптаны - но при этом же они знали, что не такая бесславная кончина уготовлена им, после всего пережитого. Оставалось не более десятка шагов до этой смерть несущей стены, как с тяжеленным грохотом, чудовищному маятнику подобно промелькнула наковальня. Это Ветрица, из всех сил взмахивая звёздами наполненными крыльями, увернувшись от метнувшего на неё демона, пришла на помощь - стреле подобно пронеслась, а наковальня - вслед за нею. Множество чертей было передавлено, отброшено в сторону; иные же падали на месте, на них тут же налетали бегущие следом - в общем, перед ребятами стремительно нарастал копошащийся, дёргающийся, надрывно вопящий вал. Вал это вот-вот должен был рухнуть, вывалиться на ребят - отступать назад было невозможно - там всё опадала и опадала, прожигающая поверхность, кажущаяся нескончаемой лавовая стена. И вновь, увёртываясь от пытающихся разодрать её бесформенных теней, промелькнула Она - и вновь наковальня разметала, вновь стал нарастать мрак…
        Откуда-то сбоку выбежал Ветер. За ним ещё волочились, звенели цепи - однако ж теперь он мог почти свободно двигать копытами - ему удалось пережечь цепи, погрузив их в змееву лаву. Правда и сам благородный конь был обожжён больше прежнего, была и рана - трезубец глубоко застрял у него в боку, стекала кровь, но отважный конь совсем не замечал этой раны - очи его по прежнему пылали, и, казалось, сейчас разразиться он прекрасными стихами.
        В очередной раз промелькнула расшвыривающая чертей наковальня, и сразу же вслед за тем Ветрица метнулась к ставшему ещё более плотному, опадающему сверху лавовому потоку, свершила стремительный полукруг - наковальня взметнулась, и, вместе со значительной частью цепи погрузилась в это испепеляющее сияние - цепь в мгновенье расплавилась, и увенчанная звёздами Ветрица стала ещё более лёгкой, и только сияющий в своём окончании ярчайшим белёсым сиянием обрубок цепи болтался теперь на её копытах. Она сразу же метнулась к ребятам, и Ваня, стараясь перекричать царящий в зале беспрерывный, умирающий вопль, что было сил закричал Володе:
        - Вот видишь - всё хорошо!.. Мы сейчас улетим, и… Ты будешь жить, Володя!.. Не все пророческие сны сбываются…
        - Да, да, конечно… - тихо прошептал Володя, лик которого по-прежнему был очень строг, сосредоточен.
        И вот Ветрица опустилась перед ними на колени, Володя проговорил тихо, но почему-то его слова прозвучали очень отчётливо в окружающем грохоте:
        - Садитесь - вы первые…
        Не было времени спорить, да и, казалось бы - зачем. Первой села Елена, вот и Ваня - с тревогой выкрикнул своему другу:
        - Ну, Володя, что же ты?!..
        И в это самое мгновенье произошло то, что ожидал Володя, что он видел в ту давнюю, пророческую, ставшую для него такой мучительной ночь. Из раскалённых паров, из багровых вспышек, из плотнейшего сцепленья воплей и грохота вырвался тот самый призрак, который угрожал им ещё в темнице. теперь весь лик его представлял сияющее невыносимой, жгучей ненавистью пятно, из которого так и сыпали, так и рвались ядовитые капли - он хрипел, он визжал, он шипел, подобно огромному кому переплетённых гадюк:
        - Думали уйти?!!! Не-ет!!! НЕЕТ!!!
        Сейчас призрак отвергал всякую исходящую от них опасность - он ужасался Кощеева гнева - ведь именно ему, Призраку, было поручено следить за ритуалом казни. А как же он ненавидел этих "людишек"!.. Он ненавидел вообще человеческий род, вообще - всё живое, способное Жить, Радовать, Любить - но этих, осмелившихся причинить ему такие волнения - особенно. И он истекал ядом - вот сейчас метнётся, раздерёт их всех…
        И тогда Володя стремительно развернулся к призраку - и призрак, на мгновенье замерших от этих, лебединой песней прозвучавших слов - метнулся на него. Володя прикрыл глаза, и тогда отголосок внутреннего виденья прекрасным, величественным светом разлился на его лицо - и он, выставив перед собою руки, словно бы желая обнять этого призрака, шагнул навстречу - яд плеснулся на него, сразу же прожёг плоть, дошёл до кости, но Володя совсем не заметил этого, он всё продолжал это движенье - вперёд и вперёд, он прикоснулся своим сияющим ликом, с жутким расплывчатой, ядом клокочущей морды призрака. И теперь его, сияющая сделавшаяся вдруг совсем невесомой плоть, и этот древний яд перемешивались, лопались - всё глубже и глубже проникали друг в друга. Володина плоть покрывалась трещина, вздувалась пузырями, уже и кипела, его волосы на глазах седели…
        Ваня бешено вскрикнул, бросился к своему лучшему другу, хотел обнять за голову, оттащить, но головы уже не было, была клокочущая, ядом истекающая, кроваво-костяная масса - голова Володи, слитая с головою призрака. Одна рука была поглощена, вторая ещё оставалась, и вот Ваня схватился за эту руку, по-прежнему крича, попытался оттащить его назад; но рука вдруг полыхнула нестерпимым жаром, и с силой оттолкнула его назад.
        Ванины ноги подогнулись, и он повалился прямо на спину Ветрицы.
        Всё это продолжалось совсем недолго, но всё это время Ветру в одиночку приходилось отбивать бешеный напор чертей.
        Сияние немного приутихло и оставшиеся черти приостановились, и теперь, послушные приказам своих командиров, достали трубки - начали метать ядовитые стрелы - уже много стрел принял в своё тело благородный конь, и, хотя по прежнему сияли его очи, копыта подгибались - а он улавливал эти стрелы в себя, и только потому друзья, и Возлюбленная его были ещё живы. Очередная стрела вонзилась ему в глаз - он покачнулся, но всё же устоял, и сделал очередной прыжок, и ещё несколько стрел вонзились в его плоть.
        Ветрица взмахнула звёздными крыльями, подлетела к нему - Ветер стремительно развернулся, метнул на неё взгляд своего единственного ока, и в этом голосе было всё: и Любовь, и прекраснейшая его лебединая песнь: "Лети, лети, Любимая моя… Лети высоко, лети далеко… Лети!" - а затем он вновь развернулся, подпрыгнул, и поймал ещё несколько стрел, теперь всё его тело было буквально истыкано, представляло одну огромную рану - из последних сил поднял голову: "Лети же!". Сильно-сильно взмахнула крыльями Ветрица, вознеслась вверх, унося с собою едва ли не бесчувственных Ваню и Елену - со всех сторон метнулись на неё усеянные острейшими клыками тени - ещё один страстный, мученический взмах крыл, и вот она извернулась меж ними, и ввысь, всё выше, выше - к разодранному куполу…
        …Кощей обладал такой мощью, что мог бы в одно мгновенье испепелить и залу, и недавних пленников своих. Однако ж всё это время он, недвижимый, просидел на своём троне. Внутри его клокотала великая боль. Он чувствовал, что та единственная, которая смогла пробудить в нём ЭТО чувство уходит, что уже никогда не увидит. И вот бессчётным множеством трещин покрылась его плоть, вот разодралась - и вновь плотным, из сотен жгучих дланей сплетённых вихрей огненной колонной рванулся он вслед за Ветрицей - в страстном своём, стремительном движенье уже почти настиг, почти испепелил её. Но тут развернулся вниз, вбирая в себя и звёзды, и тех демонов, которые неслись следом, рванулся к истерзанному уже полу - столкновение было такой силы, что содрогнулся весь его многовёрстный замок, всё Подземное царствие. Была пробита огромная прореха - Кощей погрузился в сильнейшее, стремительно пульсирующее сияние, но лишь на мгновенье. Вырвался он оттуда уже преображённый, уже в образе чёрной тучи, которая метали плотные снопы молний… Теперь он уже НЕНАВИДЕЛ. Теперь он ужасался своей слабости, жаждал стать тем прежним Кощеем,
которого все ужасались - Кощеем непостижимого в своей лютой ненависти. И грохот этих бессчётных молний сложился в титанический вопль:
        - ЗА НИМИ В ПОГОНЮ!!!!
        
        * * *
        
        Изяслав и Брам как могли быстро пробирались по каменному лабиринту, Изяслав приговаривал:
        - Скорее же! Скорее! Сейчас ведь каждое мгновенье дорого!.. Эх, знать бы - не поздно ли уже!.. Почему же у нас разные языки?! Почему не понимаешь меня?!.. Ну вот, прошу тебя - постарайся объяснить, как тут до Ворот поскорее добраться?.. Э-эх, да ведь не понимаешь же! Не понимаешь!..
        Но Брам, чувствуя как волнуется его новый друг, всеми силами старался понять, и действительно что-то, скорее по интуиции понимал. Так он каким-то образом догадался, что надо пробираться к воротам, и бежал теперь впереди, указывал дорогу. Изяславу казалось, что - это огромный нос несётся перед ним - он не обращал на это внимания, но вновь и вновь приговаривал:
        - Нет, нет - лучше и не думать, что ты опоздал. Лучше уж представить, что вскоре ждёт встреча с Нею… С Еленою… Она же Любит меня… Какая же это будет дивная встреча!.. Милая, милая моя!..
        И он чувствовал это сильнейшее чувство любви, оно несло его вперёд и вперёд, и он вдруг понял, что позади осталось несколько мучительных, жарких, смрадных вёрст, когда он выделывал немыслимые извороты среди каменных глыб - и вот вдруг распахнулось почти открытое пространство, и шагах в ста увидел он ворота.
        - Краш! - резко, но не слишком громко крикнул Брам, и сильно дёрнул Изяслава за руку вниз.
        Изяслав сразу понял, что "Краш!" - это "Вниз!" - и беспрекословно рухнул, пребольно ударился, но именно эта стремительность и спасла его. Уже лёжа, отдуваясь, он услышал ругань чертей; когда ж осторожно выглянул из-за камня - приметил и самих рогатых - их было довольно много - по крайней мере три отряда, то есть - тридцать девять, и все они стояли, или сидели возле ворот. Они слишком заняты были своей, едва не перерастающей в побоище руганью, чтобы заметить, когда он выбежал. Однако ж Изяслав знал, что стоит ему подняться, сделать несколько шагов, и чьи-нибудь цепкие глаза непременно его заметят.
        И вновь сильнейшая тревога сжала голову юноши, и простонал он:
        - Да что же это такое?.. Почему, почему они здесь?!.. Не потому ли, что друзья и… Она уже пытались прорваться, но не удалось - меня то не было! - их уже схватили, а здесь караулят не появиться ли ещё кто-нибудь!..
        Но Изяслав ошибался - к воротам ещё никто не пытался прорваться, но просто уже донеслись вести об отряде чародеев, которые каким-то образом пробрались в Подземное царство, и осмелились бросить вызов самому Кощею. Грифоны разнесли указ, и три ближайших отряда начали нести караул возле ворот, неподалёку, среди нагроможденья скал спрятались и несколько грифонов, высматривали окрестности, однако ж некоторые проходы остались без их присмотра, и именно по одному из таких проходов и провёл Изяслава Брам.
        А Изяслав продолжал волноваться да клясть себя, что всё так получилось, и не знал, как от этого волнения избавиться. Перевернулся на спину, глянул кругом, вздохнул:
        - Э-эх, да здесь ведь даже и Кощеева замка не видно!.. Взобраться на какой-нибудь уступ надо… Черти могут увидеть… Ну и чёрт с этими чертями - всё равно я должен за замком наблюдать…
        Он хотел подняться, но Брам понял его намерения, вновь схватил за руку, сильно сжал - Изяслав невольно вздрогнул, обернулся, проследил за кивком Брама, и вот увидел, как над каменными глыбами, стремительное взмыло, и тут же опустилось массивное, мускулами облепленное крыло грифона. Изяслав сжался как от удара, несколько мгновений оставался недвижимым, но затем вновь, в сильнейшей тревоге простонал:
        - Но я всё равно должен наблюдать за Замком!..
        Брам быстро проговорил несколько слов, и сделал успокаивающий жест рукою. Изяслав понял - юный молт просил его подождать немного, и тогда, хоть и стоило это ему довольно больших усилий - кивнул согласно. Брам бросился в каменное сцепленье, а спустя несколько мгновений уже и вернулся, жестом звал Изяслава за собою - тот, вскочил, пригнулся, бросился за ним - несколько хитро переплетенных проходов, и вот тупик - юноша схватился за выступ, подтянулся - потом ещё и ещё один раз, и вот уже оказался в укромном месте. Каменный клык выгибался на головою, выгибался он и справа и слева; позади тоже вздымалась каменная махина, но прямо перед ним была пробоина, в которую он как в окно мог наблюдать за Кощеевым дворцом. Пылкая его натура жаждала выразить благодарность Браму, и вот он воскликнул:
        - Спасибо!..
        Хотел он высказать и ещё какие-то благодарственные слова, однако ж Брам от этого громкого "Спасибо!", сжался как от сильного удара, и тут же подпрыгнул, достал до лика Изяслава, зажал рот своей жёсткой, словно из камня выдолбленной ладонью, пригнул вниз, да с такой силой, что Изяслав едва не свалился, не расшибся - он успел ухватиться за выступ, и тут же услышал где-то совсем рядом шум могучих крыльев - оказывается, один из грифонов затаился совсем рядом, и теперь, услышал; жадно метнулся на голос - крылья грохотали так близко, что Изяслав думал, что сейчас вцепятся, разорвут могучие, способные слона поднять когти, он едва сдерживал крик ужаса - вот сильный удар пришёлся ему в затылок, он соскочил, повис на руке, а на головой его высунулся из наблюдательно отверстия край чудовищного клюва. На него пришлась лишь ничтожнейшая часть удар - чуть больше и череп был бы раздроблен. А грифон ничего не почувствовал, и тут решил, что голос ему только почудился, потому что, как раз незадолго до этого он вздремнул. Тогда он вырвал свой клюв из смотрового отверстия, и вернулся на прежнее место, где сложил
крылья - разъярённый, что ему приходиться заниматься такими нудными делами, тогда как жаждалось поскорее вырваться, да приступить к разрушеньям…
        …Изяслав ещё некоторое время провисел, затем решил подтянуться, выглянул, и тут - едва-едва сдержал новый крик! Дело в том, что как раз в это время над Кощеевым дворцом взмыл охваченный пламенем змей, да тут же был разодран - яркая вспышка наполнила Подземное царство; от волнения на тощем лике Изяслава даже выступили капли пота. Вот он нагнулся к Браму, и зашептал:
        - Ну вот - они летят. Уже летят. Скоро-скоро будут здесь, а я ещё ничего не знаю… У ворот эти черти… Что же мне делать… Так - спокойно, спокойно - сейчас главное принять верное решение…
        Как по команде, в одно и то же мгновенье взмахнули крыльями, взмыли все грифоны, которые таились в окрестностях. Оказывается, их была по меньшей мере, дюжина - они полнили своими могучими телами воздух; они переговаривались встревоженным ором, и всё высматривали-высматривали.
        - Ах, чёрт! - Изяслав вдавил кулак себе в лоб, жевалки его вздулись. - Надо немедленно что-то придумать… Отвлечь чертей от ворот… Хорошо - я их отвлеку, но дальше то что… Ведь даже и слов не знаю… - и тут же вновь страстным голосом обратился к Браму. - Пойми - от этого столько значит! Ты должен меня понять! Прошу, скажи - как это на вашем языке: "Именем тьмы, откройтесь!"
        Брам смотрел на него, сопел своим огромным носом, силился понять, но пока не мог. Тогда Изяслав кивнул в сторону ворот - лицо его выражало мольбу, страдание.
        - Ну да - я понимаю - ты про врата спрашиваешь. - на языке тьмы проговорил молт. - Что же, что же…
        - А-а, понял! - победно воскликнул Изяслав, и, сложив между собою ладони, медленно, да ещё издавая скрежещущий звук, раскрыл их…
        - Да, да! - засверкал запрятанными под носищем глазами Брам - но тут же и помрачнел он. - Надо, чтобы створки были раскрыты… Я слышал как-то - для этого существует некое заклятие. Надо положить на них ладони, и произнести какие-то слова. Но вот какие слова… Конечно же нам, простым молтам, это не ведомо…
        Изяслав понял, что Брам понял, что требуется, но понял и то, что молт не знает, как это сделать. Изяслав сильно вздрогнул, едва не вскрикнул, как от сильного ожога, вот сжал зубы - метнул взгляд в сторону замка - там всё пылало, переливалось кровавым заревом; показалось, что от мечущихся там могучих сполохов отделились какие-то светоносные крапинки.
        - Они уже летят… Я должен быть у ворот!..
        Тут Изяслав спрыгнул вниз, сделал несколько порывистых шагов, но тут всё-таки остановился, и, обернувшись к Браму, быстро проговорил:
        - Пусть я не ведаю слов… Пусть… Пусть… Ничего страшного… Главное - я должен быть возле ворот перед самым их прибытием, положить на створки ладони… Тогда я сделаю всё что должно, и… только бы удалось прорваться!.. Друг мой, друг мой… - он опустился перед Брамом на колени, и обнял его за плечи, так что их лица оказались как раз вровень друг с другом. - Пойми - мне надо будет сделать самое большое - сотню стремительных шагов, я бы сделал их - Друг, поверь, я совсем не боюсь смерти, но ведь они сто раз пронзят меня трезубцами, стрелы ядовитые пустят - тело не сможет дойти, тело будет изодрано, и я просто не смогу сделать то, что должен… Ты должен их как то отлечь…
        Брам понимал, о чём так волнуется Изяслав, и говорил:
        - Я отвлеку их. Ну а ты… ты тоже не подведи…
        Вскоре они уже вновь залегли в укрытии, в ста шагах от ворот. Теперь уже никто из чертей не сидел, даже и переругивались они отрешённо, а всё глядели в сторону Кощеева дворца, да на метающихся грифонов.
        - Уж близко… совсем близко они… - прохрипел Изяслав.
        Тогда Брам жестами объяснил, что он, Изяслав, должен осторожно ползти между камней. Изяслав кивнул, собирался уже ползти, но тут Брам перехватил его за руку, Изяслав нетерпеливо обернулся, ожидал ещё какого-то наставление, но увидел лишь взгляд… Один глаз - ведь из-за размеров носа молты обречены были глядеть вперёд, только повернув голову… Но какой это был трогательный взгляд!.. И тогда Изяслав понял - Брам прощался с ним. Прощался навсегда! И сердце Изяслава сжалось - он вдруг понял, что его молодая жизнь вскоре оборвётся; будет уже что-то совсем иное, не представимое сейчас, но прежнее… нет - прежнее уже никогда не возвратится… И он не знал что сказать - а так многое хотелось сказать!.. Но он прошептал только:
        - Ну что ж - теперь пора…
        И вот друзья в последний раз взглянули друг на друга, и, сразу же вслед за тем Брам метнулся в каменные лабиринт, ну а Изяслав пополз вперёд, извиваясь между глыб, продираясь к воротам. Он старался ползти как можно осторожнее, но не мог - слишком велико было волнение; испуг за то, что ОНИ уже совсем близко, и он не успеет добраться до створок. Местность поднималась - до ворот оставалась шагов тридцать - черти неотрывно глядели в сторону Кощеева замка, пока не замечали Изяслава, но дальше он должен был выбраться на открытое пространство, тогда бы непременно был бы замечен. Он замер, не зная, что делать, но готовый и на этот отчаянный рывок, как раздались крики - черти, толкаясь, аж запрыгали от возбужденья, вопили и ругались отчаянно. Оказывается - Брам выбежал из каменного лабиринта, забегал, запрыгал, закричал, ругаясь на Кощея, да ещё где - прямо под носящимися грифонами! Дерзость была неслыханная, и разом несколько этих громадных птиц, тёмными когтистыми утёсами рванулись на него - но крошечный в сравнении с ними молт успел извернуться, скрылся в нагроможденье камня - грифоны принялись рвать
камень, исступлённо долбить по нему своими клювами - а Брам уже выбежал в ином месте, вновь принялся вопить оскорбления, касающиеся как Кощея, так и грифонов, и чертей. Теперь уж все эти исполины метнулись на него, двое даже столкнулись в воздухе, посыпались перья, яростные вопли разразились - и вновь маленькому молту удалось увернуться от когтей, и вновь он нырнул в каменный лабиринт. Вновь грифоны раздирали скалы, пытались добраться до него.
        Черти бесновались - они считали молтов низшими, презирали их, раболепства требовали, а тут такая дерзость! И они вопили:
        - Растерзать его! А ну схватим!..
        И большая полвина отряда метнулась в сторону каменьев - тревога за друга сжала Изяславово сердце, он резко обернулся, и тут вскрикнул:
        - Елена!!!
        Ветрица была вёрстах в двух, и что было сил неслась к воротам, звёздными облаками её крылья пылали, и в этом сиянии приметил Изяслав две фигурки - совсем крошечные, но в одной из них он сразу же признал Любимую.
        Изяслав весь собрался для этого последнего рывка. Вот резко, стремительно вскочил на ноги - метнулся к воротам. Оставалось лишь несколько шагов, когда стоявшие там черти всё-таки заметили его. Им показалось, что несётся могучий волшебник - ведь кто же, как не могучий волшебник мог решиться на такое нападение! Они вскрикнули, шарахнулись в стороны.
        Два шага оставалось. Тогда здоровенный предводитель одного из отрядов увидел, что - это кто-то тощий, совсем не похожий на могучего волшебника, он издал яростный вопль, и нанёс короткий но очень сильный удар - три железных зуба пронзили спину и лёгкие Изяслава, вышли из груди - он всё ещё продолжал движение вперёд. Вытянул вперёд руки, они едва коснулись створок, а чёрт рванул трезубец назад - Изяслава тоже бросило назад, он, чувствуя как хлещет кровь, начал заваливаться - в голове огненный вихрь: "Неужто всё напрасно?!!" - чёрт, кровожадно воя, вновь занёс трезубец, вновь обрушился удар, и на этот раз один из зубьев разорвал сердце - тьма резко хлынула в глаза Изяслава, но он, хрипя кровью, взвыл:
        - Елена, Любви ради - Ещё Одно мгновенье!..
        И это мгновенье было ему дано. Ведь последний удар чёрта бросил его вперёд, и он, выставив стремительно слабеющие руки, ударился ими о створки, ладони сжались, замерли на них - но тьма на это мгновенье отхлынула, и от выкрикнул:
        - Именем Любви, откройтесь!..
        И он почувствовал, что его тело осталось где-то вниз, что он растекается по воротам, и всё кричит, и поёт: "Именем Любви, откройтесь!" - и он, Дух Любящий, вливался в демонов, контуры которых покрывали Врата, и они вдруг полнились светом, и становились Божествами Весны. Врата сияли сильно, но и нежно - казалось, сейчас взойдёт из них утреннее, ласковое Солнце. Этот свет видел и Брам - каменная, сорванная грифоном глыба придавила его грудь, были раздавлены все рёбра, лёгкие, но он ещё был жив, и последнее, что видел - это этот весенний свет, лёгкая улыбка коснулась его губ, и тихий вздох выпорхнул:
        - Иду к тебе… - в последнее мгновенье показалось ему, будто он всё-таки научился тому поющему языку, и весь в песнь любимую, бесконечную обратился…
        А створки раскрывались…
        Навстречу Ветрице бросились грифоны, но они почти ослепли, были больше перепуганы, чем разъярены - она увернулась - всё ближе, ближе был разрастающийся проём - тут Ваня выгнулся, стал звать Изяслава, увидел его мёртвое тело - вскрикнул, будто его самого трезубец пронзил. Но тут и опустошённое тело, и Подземное царство остались позади. Навстречу рванулся Цербер, но, стремящаяся к небесам Ветрица, смогла увернуться и от его голов - он бросился за ними, натянул до предела цепь, но тут услышал позади шум крыльев, и, так как ему было совершенно всё равно, кого поглощать, лишь бы только утолить свой безумный голод, он развернулся, и бросился на грифонов - завязалась ожесточённая схватка…
        Ветрица неслась вверх по жерлу вулкана, и высоко-высоко над ними виделось пятнышко - всё разрасталось оно - пусть блеклое, пусть выжатое - всё ж это было небо. По Ваниным щекам катились слёзы, он шептал:
        - Жизнь, возвращаюсь к тебе…
        
        ГЛАВА 8
        "РЕКА"
        
        Осталось позади Кощеево царство, Ветрица взмахивала своими крыльями, вздымалась всё выше и выше.
        Далеко-далеко внизу проплывали застывшим волнам подобные дюны Мёртвой пустыни; кажется - там рождалась новая буря, темнели, проносились среди этих дюн всё более и более плотные песчаные стяги, но - это было так далеко, что казалось скорее последним отголоском навсегда ушедшего кошмара. Хотелось поскорее об этом забыть, и Ваня не глядел вниз, но всё вперёд и вверх, где небо становилось всё более ясным, солнечным… Обвивал их сильный ветер, и каким же свежим, каким восторженным, поющим представлялся воздух!
        Сначала Елена молчала, была сильно бледна, но проходили мгновенья, и постепенно возвращались к ней прежние весенние краски, вот глаза засияли, и прошептала принцесса:
        - Я и не думала, что родную сторонушку увидеть доведётся…
        И вот под ними засинело, белыми барашками волн пошло, распахнулось вширь Тёплое море. Парили они на такой высоте, что виден был и Восточный, и западный берега - правда, западный скорее угадывался - клубилась там сероватая дымка.
        Вот нахлынул порыв морского ветра, и пышные волосы Елены всколыхнулись, нахлынули Ване в лицо, точно поцеловали; слёзы смахнули с его лица. Он невольно залюбовался её красою, ну а Елена тихо спросила:
        - …Что ж, герой ты, спас меня… Тебе, видно, и награду батюшка пожаловал?.. - голос её дрогнул.
        Сердце Ванино часто-часто забилось:
        - …Да, да - тому, кто выйдет из Кощеева царства, да тебя выведет - целое… целое царство было обещано…..
        Некоторое время летели молча, и постепенно Ваня успокаивался; всё следил за плавным, вздымающимся движеньем волос Елены; погружался в них словно в сон - он, едва ли осознавая, что делает, обнял её, прижался к этим волосам - он прижался бы так и к берёзе, и просто - солнечный свет также попытался бы обнять, поцеловать. Елена сразу отдёрнулась, и проговорила очень взволнованно, смущаясь:
        - …Ежели по древним сказаньям судить, то государь, награждает героя дочь его от смерти лютой спасшего не только царствием, но и… дочь свою спасённую, он в награду тому герою жалует… Да?..
        - Да…
        Елена разом встрепенулась, развернулась к нему, так что встречный ветер взбивал её волосы, заслонял ей лицо. Она прошептала:
        - Нет… Ты меня извини… Извини, пожалуйста… Я хотела сказать, что… жизнь то ты мне спас, но… зачем же вновь сковывать?.. Я ведь не испытываю к тебе этого чувства. Я благодарна за освобожденье, но… Любовь из пальца не высосешь, сердце не обманешь, и не будет от нашего брака счастья… Ты заслужил того, чтобы быть государем, ну так и будь им, ну а мне… Извини…
        Быть может, слова эти прозвучали слишком резко, но просто Елена, раз вырвавшись на свободу, так и желала остаться свободной. Иван едва ли понимал это - теперь, несмотря на то, что тело было иссушено; несмотря на то, что уже больше суток он не держал во рту ни капли воды, и ещё больше - не пробовал ни единого кусочка хлеба; несмотря на всё это, голова у него кружилась отнюдь не от усталости (или, по крайней мере, в меньшей мере от неё), но от предчувствия того, что вот, в самом скором времени, сбудется тот давний пророческий сон; и его будут славить, будет свет - много-много света, и Елена будет важнейшей составляющей этого самого сияния - нет, он не мог отказаться от Елены - он чувствовал гордость, счастье - вот он, мол какой герой - свершил небывалый подвиг, и теперь… Он ничего не отвечал, но улыбался своими потемневшими, сильно растрескавшимися губами. Елена повернулась в пол-оборота к нему, проговорила чуть слышно:
        - Ну так что же?.. Отпустите ли меня?.. Я могу жить и в городе, и в деревне…
        - Нет, нет, зачем же… - восторженным голосом, словно пьяный, приговаривал Ваня. - …Ты будешь жить при дворе…
        - О, я очень вам благодарна… Но вы выберите себе иную жену. Какую вам угодно, но только не меня… Вы очень хороший человек, но чувства любви я к вам не испытываю. Извините… извините… И мне очень жалко всех тех, кого мы потеряли там…
        Тут страшный силы переворот произошёл в Ваниной голове. За мгновенье до этого, он совершенно не помнил и про Володю, и про Изяслава, а тут вдруг полыхнула сильнейшая, болью разрывающая мысль: "Ведь они ж погибли!.. Ради того, чтобы он вырвался!.. Володя, лучший друг его - какую он муку принял, и ведь заранее всё знал - всю дорогу, да и всю жизнь!.. Всё готовился и готовился к этому мгновенью… А Изяслав - ведь он ради Елены в этот путь отправился; ведь он уверен был, что она его любит, что они будут вместе…" - было действительно Больно, но он слишком много боли перенёс в последние дни, а потому хотелось поскорее от этого страданья избавиться, как в хмеле забыться в счастье. И он усилием воли смог оттолкнуть эту скорбь об погибших. С особым усердием он пытался избавиться об мысли про Изяслава: "…Ведь она его даже и не знала - всё в его воображении было, так к чему ж этими разговорами травить?.. Нет, нет - пускай она да же и слова никакого об Изяславе не услышит, будто и не было его никогда…". И вот, уверившись, что он единственный спаситель Елены, и, готовясь к неземному, и беспрерывному светлейшему
сиянию - он вздохнул, но вздохнул наигранно, затем лишь только, чтобы хоть как-то выразить скорбь, и молвил:
        - Да, друзья погибли; но я жив… я шёл, чтобы спасти тебя, и вот…
        И ещё много-много чего говорил тогда Ваня - сбивчиво, перескакивая с одного места на другое, ведал о перенесённых тягостях; а потом - едва ли не смертных муках. Зачем он это рассказывал?.. Он хотел вызвать в сердце Елены сострадание, чтобы она приняла его, полюбила. Елена была непременной, и одной из главнейших частей того счастья, которое теперь было совсем уже близко. И во время своего рассказа он много-много раз повторял, что давно уже грезил о ней, и что во время этого кошмарного пути, лишь грёзы о ней придавали ему сил. Читатель знает, что это было не правдой - Марьюшка, Берёза Одинокая, свет детства - вот что придавало ему сил. Ему хотелось сказать про Марьюшку, но он усиленно отгонял это, и всё про неё, про Елену говорил, и билось в душе: "Ведь это всё Изяславовы слова, так зачем же ты обманываешь?.. И кого обманываешь - ведь себя же и обманываешь! Так чего ради - будет ли счастье на обмане начатое?.. Признайся во всём, откажись от Елены, да и от награды откажись, и вот тогда…" - но он усиленно отгонял этот голос совести своей, и говорил совершенно иное.
        И вдруг Елена зашептала:
        - Зачем эта твоя страсть?.. Ты только посмотри - красота то какая!.. Это же наша земля русская, матушка милая - уж и не думала я тебя вновь увидеть…
        К этому времени уже остались позади сияющими гребешками волн распахивающиеся, все жизнью наполненные просторы Тёплого моря, а под ними - живые ковры степи распахнулись. Ежели ещё за неделю до этого степь была и сухой, и поблекшей, и невзрачной (всё после бури, в которой Кощей неистовствовал), то теперь, как и люди той заразной болезнью поражённые, уже совершенно оправилась, и, обласканная любовным солнечным светом, сладко, мечтательно колыхалась, предчувствовала ту светлую печаль, и тот умиротворённый, колыбельными вьюжными ветров убаюканный сон, которые должны были прийти в осень, и в зиму. А вот и три дуба-великана - их ещё давным-давно было видно; ещё когда они летели над морским раздольем. Ветрица пролетела в полуверсте над кроной центрального дуба, и видны стали даже наблюдательные посты, и маленькие-маленькие фигурки человечков - их заметили, и, кажется, в подзорные трубы даже и узнали - махали руками, звали остановиться, рассказать, но останавливаться было некогда - Ветрица летела туда, куда звало её сердце - на север, к Белому граду. И вот эти вечнозелёные великаны остались позади, и вдруг
распахнулся живой простор Ологи…
        И Елена шептала:
        - ОНА словно жизнь и смерть, словно время - ничто не в силах остановить этого спокойного, безразличного ко всему нашему, человеческому движения. Ведь смотришь на это, и понимаешь, как же прекрасно устроен мир, и что нету в нём месту ни подлости, ни злобе, ни исступлённому вожделенью. Всё это уйдёт, растает без следа, как дурной сон, как плохое, никому ненужное воспоминание. Но есть свет и спокойствие, он в каждом из нас изначально… Следуй за чистыми помыслами, отгоняй всё неискреннее…
        И Ваня слушал, Ваня смотрел… Он уже ничего не говорил, он даже и укор совести чувствовал, и собирался уж во всём признаться: что, ежели и видел принцессу Елену пять лет назад, и даже спас её тогда, то ни разу за всё это время и не вспомнил её с каким-то особым чувством, и про Изяслава хотел рассказать, но тут увидел он людское озеро…
        Это был тот самый лагерь, в котором собирались по последнему указу государя Василия все те сыны земли русской, кто был в определённом возрасте, и, главное - чувствовал в себе сил и мужества достаточно, чтобы вступить в величайшую битву, в которой многие-многие должны были погибнуть. Отклик был получен мгновенно, собирались и уходили, провожаемые обильными женскими слезами, и сами порой слёз не удерживая, но уходили без долгих проводов - понимали, что здесь каждый час дорог. И теперь, спустя десять дней, после того как был пущен клич - пребывали, причём в основном на конях, уже порядком истомлённых, едва ли не загнанных, из далёких деревень; основной же поток, из тех крупных деревень и городов, которые были расположены вблизи от Белого града пришёлся на первые пять дней, и в эти то пять дней лагерь и получил свой наибольший рост. Ставили шалашики, многие же и просто на земле ночевали, и, глядя на окружающие, всё возрастающие, хоть и не привычные им людские массы, только радовались - разве ж сможет Кощей против всей этой мощи устоять?.. Лагерь в поперечнике занимал по меньшей мере версту, и, по мере
того как снижалась Ветрица, Ваня, который буквально впился в открывающийся вид, замечал, что всё это пространство буквально заполнено людскими массами. Их заметили, слышались крики - подобно эху разрастался торжествующий, словно бы полную победу над Кощеем прославляющий хор.
        У Вани от восторга даже и голова закружилась!.. Вот и сбывается сон пророческий! Он может владеть всеми этими людьми! Чувства были столь сильны, что он не в силах был их удерживать дальше в себе, и заговорил с жаром:
        - Погляди, Елена!.. Я ж буду править всей этой рекой!.. Что рок, что время - мне одному всё подвластно…
        Елена вновь обернулась к нему, и с жалостью вглядываясь в черты его лица, прошептала:
        - Нет, нет - река времени несёт нас к смерти, и ты не в силах вырваться от этого… Старайся не ослепнуть, старайся не причинить боли тем, кто любит тебя…
        Но Ваня уже совсем не слышал её шёпота. Юноша был оглушён криком нарастающим, да чувствами своими.
        
        * * *
        
        Конечно Яблоневские признали, что тот "юноша", который был одет в широкую рубаху и штаны, да с измазанными углём щеками - вовсе и не "юноша", а хорошо им знакомая, всеми как сестра любимая Марьюшка. Надо ли говорить, как старались они её отговорить, как волновались; но она была тверда в своих убежденьях, и только очень волновалась, что доставляет этим близким ей людям такое волненье; она почти ничего не отвечала, а если и отвечала, то старалась изменить свой голос, придать ему юношескую, басовитую интонацию - не смотря на то, что очень она старалась, ничего у неё не выходило, и голос её оставался таким же ясным да нежным, звонко-переливчатым, весеннему родничку подобным. И она, тихо, смущённо улыбаясь, приговаривала этим песенным светоносным лучиком:
        - …Вы, пожалуйста, не говорите, кто я на самом деле, а говорите, что я юноша, Митей меня зовите…
        - Да уж ладно, ладно. - вздыхали, кивали Яблоневкие, про себя ж однако решив, что перед самым боем как-нибудь её остановят - да хоть свяжут, лишь бы только эту красоту, нежность неземную не выпускать…
        И вот на третий день завиднелись стены Белого града (многие, кстати, эти стены впервые видели), но в Белый град, который и так был переполнен готовящимися к выходу, ещё прежде прибывшими с северных границ войсками, они и не заглянули, а сразу же направились к лагерю, который виден был на восточном Оложском берегу. Когда они причалили, то к ним подошёл воин с серьёзным, сосредоточенным ликом - однако ж он приветливо им улыбнулся, и, окинув всех стремительным взглядом, проговорил:
        - Следуйте за мною…
        Они сразу узнали друг друга: отцы Вани и Володи, и этот воин. Это был тот самый Николай, который пять лет прежде также встречал в первый раз прибывших в Белый град Яблоневких гостей. За эти годы он стал сотником, и сейчас один из многих встречал вновь и вновь пребывающих, провожал их. Отцы Вани и Володи несколько раз встречались с ним и в эти пять лет, и, ежели их сыновья казались слишком замкнутыми (Ваня по характеру, Володя по желанию лучшего друга), то они расспрашивали у Николая - хоть тот мало что мог добавить. И вот теперь, обменявшись приветствиями, прежде всего попросили, чтобы отвели к сыновьям, да тут же стали расспрашивать - как те устроились, да в каком отряде им доведётся против Кощея биться, просили, между прочим, чтобы и их в этот же отряд приняли.
        Николай попытался улыбнуться, и проговорил, что сейчас с их сынами нельзя увидеться и тут же поспешил заверить, что с ними всё хорошо. Нет - отцы сразу почувствовали, что Николай совсем не уверен, что с ними всё хорошо, и потребовали честного ответа. Николай не мог увёртываться, говорить какие-то полуправды, а потому и выложил всё как есть. Выложил довольно громким голосом, и, как только прозвучали слова, что они оказывается в Подземном царствии - один из юношей тихо вскрикнул, и пал в обморок, шедший рядом успел его подхватить, но сам был настолько поражён этой новостью, что не мог сказать ничего в объясненье. Конечно же "юношей" этим была Марьюшка; ну а отцы буквально набросились на Николая с вопросами - оба были бледны, оба едва сдерживали слёзы - ведь дорога в Кощеева царство казалась невозвратной, и об ушедших молили, чтоб они только приняли быструю смерть, чтобы не лишились рассудка, не потеряли человеческий облик… Николай, как и все иные мало что знал - попытался, впрочем утешить, что с ними отправился Окомир - величайший мудрец и чародей всей земли русской, но и это нисколько не утешило,
не успокоило - "уйти в Кощеево царство", звучало также как "Умереть и попасть в Ад" - можно ли здесь на что-то надеяться?.. Когда они подходили к лагерю, то отцы уже не задавали никаких вопросов, но шли осунувшиеся, сильно бледные - в глазах их блистали тяжёлые, раскалённые слёзы. Такими же мрачными были и иные Яблоневские.
        Когда они уже почти подошли к лагерю, Марьюшка открыла глаза, и, вздохнув полной грудью, тихо прошептала:
        - Что ж это я?.. Простите меня пожалуйста за эту слабость… Ведь я всё это и прежде уже чувствовала… Как же я… Ну ничего, ничего - пустите меня, я сама пойду… Митей меня зовите…
        И вот они, много более мрачные чем иные прибывающие, подошли к большому столу. За столом сидел писчий, и в большую книгу заносил имена всех прибывших, а также деревню, из какой они родом. Здесь же, во избежание путаницы, зачисляли их в отряды, и каждому выдавалась маленькая табличка с номером отряда, и с его личным номером в этом отряде - эти же цифры заносились и на листы, против фамилий. Писчий работал споро, ни на мгновенье не останавливаясь, и всё ж Яблоневским пришлось прождать почти час (пред ними записывались жители какой-то иной деревни). Но вот подошла и их очередь, вот и Марьюшка встала у стола - она знала, что голос выдаст её, а потому попросила сказать стоявшего сразу за ней юношу. Тот изменил голос - за Марьюшку проговорил: "Митя" - писчий был настолько поглощён работой, что ничего не заметил, и записал Марьюшку-"Митю" в тот же отряд, куда записывал и всех Яблоневских; сидевший рядом, поглощённый разговором со своим приятелем воин протянул девушке номерок - и вот Марьюшка, вместе с иными Яблоневскими, вступила в лагерь…
        …И полетели столь сильно выбивающиеся из привычного им уклада дни. Так же как и над иными отрядами, в командование над ними были поставлены бывалые воины из дружины. Большинство крестьян никогда и клинков в руках не держало, а тут в несколько дней предстояло изучить - кому владение клинками, а кому - стрельбу из луков - тут разделились по жребию (и в тех и в других отрядах требовалась определённое, пропорциональное число воинов). Марьюшке выпало стрелять из лука, и теперь она многие часы отдавала стрельбе по мишеням. Конечно тетивы были рассчитаны на мужские, сильные руки, а она, хрупкая, да ещё недавно только оправившаяся от болезни, едва-едва могла натянуть, да и то - стрела уходила то в землю, то в небо, но никак не в мишень. Но она трудилась до изнеможенья, едва в обморок не падала, и всё вспоминала Ваню, и всё-то в сердце своём шептала: "Что эти мои страдания, перед Ваниными муками?.. Что с ним сейчас, с бедненьким, с родненьким моим?.. Старайся, старайся, Марья…" - и, ежели вначале она казалась самой неумелой и самой слабой среди всех учеников, то уже к вечеру третьего дня её ставили в
пример иным, и добавляли, что всё ж следует отдохнуть, потому что слишком "бледен" - "он" старался ничего не отвечать, но отрицательно "качал" головою, и продолжал тренировку. В конце концов, если бы Яблоневские не накинулись на неё с уговорами - она бы пала в обморок (и ведь всё это, чтобы только не так рвала сердце тревога-боль за Любимого, Единственного), и тогда, чтобы только не причинять им лишнее волненье, она согласно кивнула, и, опустив плечи, направилась к одному из возведённых Яблоневскими шалашиков - там она сразу же провалилась в глубочайшее, без единого виденье забытьё… На следующие дни вновь были тренировки, и где-то к концу первой недели Марьюшка уже могла состязаться с лучшими государевыми лучниками. Нет - ей вовсе не хотелось ни с кем соревноваться, и ей неприятно было, что её ставят в пример иным, обращают на неё внимание. Она по-прежнему старалась отмалчиваться, и в перерывах между тренировками, молча сидела среди усталых, взмокших Яблоневских; глядела либо в землю, либо на небо… И, глядя на небо, она среди первых заметила, Ветрицу - хотя небесная скакунья была ещё и далеко, и
высоко, и даже не было видно сидящих на ней фигурок - Марьюшка сразу, почти материнским чутьём поняла что там - Ваня. И девушка вскочила, и, плача, зашептала:
        - Вернулся, вернулся…
        И Яблоневские вскочили, подняли голову. Тут уж и по всему лагерю быстрее ураганного ветра разнеслась чудесная весть. Ведь все знали, что были некие герои, отправившиеся в Кощеево царство за Еленой, и немыслимым, конечно, казалось, чтобы эти герои возвратились, но всё ж, в глубине души каждый надеялся на такое чудо - и вот свершилось! Выходит совсем не так страшен Кощей как представлялся, выходит и простой, хотя, конечно и необычайно отважный человек способен пройти сквозь все его ужасы. Все глядели на стремительно приближающуюся Ветрицу, все кричали, многие смеялись, некоторые даже и плакали от счастье - приход этого Героя представлялся не иначе как приход божества Весны, избавителя от всякого страданья, свет да счастье несущего. Каждый сиял, каждому казалось, что именно к нему спускается чудесная, звёздными крыльями вздымающая Ветрица, но она не могла спуститься к каждому, и спустилась возле большого, ликами Солнца и Луны украшенному шатру, который высился в центре всего лагеря. В шатре этом размещался бывший первый советник Фёдор, которого Василий назначил временным (до возможного возвращения
отряда), правителя русской земли. Вокруг этого шатра высились иные, некоторые из которых превосходили ему и роскошью оформления, и размерами - то были шатры князей, дальних и близких родственников покойного государя, которые теперь, после того как не осталось прямых наследников, грызлись меж собою, пытались доказать, кто из них достоин престола (правда грызня эта пока что была только словесной) - и всё ж их шатры казались более низкими, припавшими к земле, засчёт того, что шатёр Фёдора был поставлен на возвышенности.
        Вместе с криками, вздымались пологи шатров, выбегали, оглядываясь, эти не к месту разряженные люди. Конечно некоторые из них обрадовались, когда увидели Ветрицу, и поняли, что к чему; однако были и такие, которые нахмурили брови; нашлось несколько, которые сильно побледнели или ж побагровели, которые заскрежетали зубами, и процедили страшные ругательства и проклятия.
        Вышел из своего шатра и Фёдор: проведший большую часть своей жизни за чтением научных трактов, временный правитель был подслеповат, но он уже и по крикам понял, что происходит, и лицо его озарилось искренним, сильным счастьем. Вот спустилась Ветрица, вот так знакомая ему Елена - более бледная чем обычно, с усталыми, слезами наполненными глазами - соскочила с небесной скакунье, и, плача, бросилась обнимать, целовать родимую землю. Фёдор шагнул к ней, но тут и сам опустился на колени, перед той тёмной, кажущейся почти незнакомой фигурой, которая сошла с Ветрицы, вслед за принцессой… Да - даже и близкие люди с трудом признали бы в этом иссушённом, на тёмную бесцветную тень похожем, готовым, казалось, в прах рассыпаться создании, того прежнего широкоплечего, пышущего здоровьем Ваню. И у Вани, когда он с Ветрицы сошёл, первым порывом было броситься, начать целовать родимую землю, но он сдержался - он посчитал, что тем самым может показать себя с невыгодной стороны - ведь что если это примут как ребячество?!.. Нет - он должен вести себя как величайший герой, как правитель, все его поступки должны быть и
величественны, и сдержаны, и загадочны. И потому он остался на ногах…
        Ванины глаза пылали - он оглядывался, и видел огромное, залитое солнцем море человеческих лиц, они всё приближались, они кричали - славили его; он улыбнулся им, он выкрикнул:
        - Ну, вот я и вернулся…
        И тут услышал громкий голос Фёдора:
        - Тише, тише все! Свершилось на что мы почти не надеялись, Великое счастье!.. Вернулся Герой, вернул Елену!.. Теперь, исполняя волю государя Василия, я передаю ему правление Русью, всеми вами…
        Вновь загрохотал торжествующий, из многих-многих тысяч торжествующий голосов сотканный хор - всё грохотал-грохотал, то вздымался, то опадал, морским валам подобно. Но тут один из тех, вышедших из богатых шатров, самый нетерпеливый, самый молодой - лет двадцати пяти юноша с холёным, но сейчас перекошенным гневом лицом, облачённый в золотистый, драгоценными каменьями усыпанный кафтан, оттолкнул кого-то из своим приближённых, и, прямо-таки трясясь от ярости, подбежал к Ване и Фёдору, взмахнул руками, завопил:
        - Тише! Тише ж вы, сброд!..
        Его вопль прозвучал диссонансом в общем торжествующем настрое, и гул прекратился, стал смолкать - все глядели на этого юношу с изумлением, что-то он может сказать в такую великолепную минуту, чем-то он столь раздражён. А он взмахивал руками, и, жаждя, чтобы его услышал каждый, срывал голос:
        - Безумие! Это всё безумие! Кого вы называете государем?! Это же крестьянский сын! - и тут же выложил, почему он так надрывался. - Чтоб крестьянский сын, неуч государством правил?! Не бывать тому!.. Править должен я - у меня все права! Мой дед приходился двоюродным братом Василию!..
        Тут же из той толпы, которая высыпала из шатров, вырвалось ещё несколько особо горячих фигур, и едва ли с не с кулаками бросились на юнца, слово "Выскочка!" - было едва ли не самым мягким, каким они его награждали, он же вспылил, схватился за эфес своего клинка, и вот уже выхватил его, и весь бордовый, трясущийся, похожий больше на поражённого безумием, нежели на правителя, стал вопить, что "сейчас перерубит особо болтливые глотки!" - те иные не остались в долгу, и тоже выхватили клинки, однако ж грозили не только юнцу, но и друг другу - каждый исступлённо доказывал, что именно он достоин носить корону, а про Ваню и вовсе забыли. Людское море, которое до этого столь сильно неистовствовало, теперь замерло - все те тысячи, которые его составляли, теперь едва ли не с ужасом следили за тем, что разворачивалось возле шатров - это казалось кощунственным, многие даже и не хотели верить, что эдакое происходит.
        И вновь возвысил голос Фёдор (а когда было нужно, он умел говорить очень сильным голосом), и тогда бранящиеся вынуждены были смолкнуть, обернуться к нему - лик Фёдора сиял гневом, казалось, сейчас он начнёт метать молнии:
        - И не совестно ли вам аки псинам голодным грызться, слюной ядовитой брызгать?! В какие это годы брат на брата, одной землею урождённый с оружием в руках подымался. То есть великий грех!.. Но это великий грех и вдвойне, и втройне, это невиданное злодеяние, когда происходит в эти тяжелейшие для земли нашей дни! Ради своих алчных страстишек, вы, кажется, готовы на всё!.. Вы ж воеводы, за вами людей сколько, неужто посмеете их разъединять, когда сейчас как никогда все должны братьями друг друга чувствовать, любить друг друга!.. Вы ж…
        Он махнул рукой, и по щекам его покатилась сверкающая на солнце слеза - народ стоял как громом поражённый, даже и недавно вопившие смутьяны, теперь потупились - один только юнец нетерпеливо помахивал клинком, и с деланным надмением (на самом то деле ему страшно было), глядел то на Фёдора, то на Ваню, то на толпу. Фёдор же продолжал:
        - Да - впрочем, зачем это говорить, когда вы ведёте себя сейчас смутьянами; ведь это ж воля Василия была, а уж коли вы против неё поднялись, да ещё в такие дни, так достойны вы по меньшей мере заточения в темнице…
        И тут сразу несколько наиболее старых, умудрённым уже каким-то образом, заявили, что мол, раз уж так, то спорить бесполезно, и они готовы присягнуть. Юнец зубами скрежетал, метал на Ваню столь испепеляющие взгляды, что, казалось сейчас наброситься, зарубит его, но всё ж какое-то благоразумие в нём пока что оставалось, и он смог сдержаться, и едва ли не бегом, выкрикивая на ходу проклятья, бросился к своему особенно роскошному обшитому, широкому шатру - там он и скрылся, и долгое время уже не показывался.
        И вновь засияли на лицах людских улыбки, и вновь стали кричать, славить - вот уже загремел в полную силу этот приветственный, восторженный хор. Было так громко, что звенело в ушах; Ваня улыбался им своими растрескавшимися, потемневшими губами, и ему одному слышимыё шёпот летел с них:
        - …Ну уж нет - теперь никто у меня эту власть не отымет, никто…
        Вновь и вновь в Ванином сознании начинали сиять образы прошлого: Яблоневка, Марьюшка, неразрывно связанная с Одинокой Берёзой, а он усиленно эти образы гнал от себя - даже и пугался их, считал, что, стоит только к этому привязаться, так и разрушиться это, прекраснейшее, к чему он столь долгое время стремился...
        Сложно, да и почти совсем невозможно было пробиться из последних рядов людского моря, в ряды первые, однако ж Яблоневским это удалось, и без особого труда, они просто приговаривали, что "это наш вернулся!" - и люди, чувства которых были предельно обострены, и которые сразу бы распознали всякую ложь, понимали, что - это правда, и расступались, с интересом глядя на этих счастливцев, среди которых вырос такой великий герой. И вот они уже среди первых, а отцы Вани и Володи, а также и "юноша" Марьюшка стояли самыми первыми, в некоторой нерешительности стояли, и прямо-таки впивались глазами в то, что видели.
        Володин отец покачнулся, и проговорил мертвенным, сухим голосом:
        - Володи то не видно, не вернулся стало быть…
        Но всё ж вскоре и его лик просиял - да - он потерял любимого сына, но сейчас главенствующим был патриотический дух, радость за то, что Ваня смог вернуться, и Елену возвратил.
        Эти передние ряды, в которых они стояли, были шагах в двадцати от прибывших - ближе подойти не решались, понимали, что может быть давка. Пожалуй, больше всех волновалась Марьюшка - она едва на ногах стояла, едва сдерживалась, чтобы сейчас же не броситься к Любимому своему, и, конечно не обнять - о нет - она даже и думать не смела о таком! - но хотя бы только на колени пред ним пасть, хотя бы землю пред его стопами поцеловать. Она вглядывалась в его черты, конечно узнавала его, но видела и то, как эти черты были искажены пережитым страданием, и… как же она всё же хотела броситься, и исцеловать, и обласкать этого страдальца, её Любимого!.. Она как заворожённая следила за каждым его движеньем - и не слышала уже никаких криков, и ничего и никого кроме его Любимого не видела. Вот глаза их встретились - Ваня покачнулся, совсем немного покачнулся, но Марьюшке показалось, что ему, такому измученному, исстрадавшемуся, стало плохо, что сейчас он упадёт, и тогда, совсем обо всём забывши, но жаждя помочь ему - бросилась вперёд.
        А Ваня отступил на шаг, и быстро проговорил:
        - Нет, нет - я не знаю Вас. Совсем, совсем не знаю…
        Марьюшка пала пред ним на колени, слёзы покатились по её щекам, она зашептала:
        - …Ну, вот ты и вернулся… Позволь мне только взглянуть на тебя… Ведь я помнила о Тебе… Позволь, позволь поцеловать тебя… Не в губы - нет! - в лоб…
        А Ваня действительно был напуган. Стремительные, лихорадочные мысли проносились в его голове: "Вот сейчас все узнают, что я любил эту девушку, крестьянку. Ведь это может помешать нашим отношениям с Еленой - так?.. А тогда всё будет нарушено!.. Нет, нет - нельзя это допускать, надо гнать всё это!" - и он вновь и вновь повторял сухим голосом:
        - Нет - я даже и не представляю, кто Вы. Я Вас не знаю, и знать не имею чести…
        Помимо Вани, только Фёдор слышал слова Марьюшки, и он сразу понял, что к чему (что касается Елены, то она уже отбежала к своим подругам, и уже успела у них вызнать о смерти своего приёмного воспитателя, бывшего ей отцом - и сейчас она едва ли вообще хоть что-то слышан - она горько-горько рыдала).
        Ваня отступил ещё на шаг, и тогда Марьюшка всё поняла, и зашептала:
        - Да, да - я понимаю, и простите вы меня, пожалуйста, за мою дерзость. Простите, простите, пожалуйста… Да кто я такая… Не гневайтесь, простите…
        Марьюшка поднялась и отошла к Яблоневским, кое-кто из сторонних людей взглянул на неё с изумлением, но, впрочем, это вскоре уже совсем забылось - люди ликовали. И всё громче и громче слышались голоса:
        - Пир! Пир устроим!.. Пир!..
        Фёдор вновь поднял руку, и в воцарившейся тишине, проговорил:
        - Да - пир устроим, и будет это завтра, пока же вернувшимся нужен отдых, сон…
        А Марьюшка, едва вошла в ряды Яблоневских, пошатнулась, и только огромным усилием воли удержалась на ногах, не пала в обморок. К ней подошёл Ванин отец, спросил:
        - Что же - не признал тебя Ваня?..
        - Признал, сердцем почувствовала, что признал. Да только вот, кто я такая… И как же я осмелилась подойти… Ведь я Герой, а я кто… Вы не держите только на меня зла, за мою дерзость… Я больше не стану, я понимаю свою вину…
        - Да что ты, Марьюшка?! Что ты говоришь?.. - некоторые из Яблоневских даже и позабыли о том, что творилось вокруг и обступили девушку. - …Не волнуйся, Солнышко…
        - Я не волнуюсь… - шептала она. - …Ничего, ничего… - приложила руку ко лбу, слегка пошатнулась. - И мне… мне очень совестно, что я посмела, что… да как же… - и тут с Марьюшкой случился обморок…
        
        * * *
        
        Ваня старался забыть о случившемся и вовсе выкинуть Марьюшку из головы, и хотя бы временно найти спасение во сне. Казалось бы, усталость сразу должна была свалить его с ног, но, когда Фёдор отвёл его в свой шатёр, и указал на весьма удобное, мягкое ложе, Ваня, улёгшись и оставшись в одиночестве, всё никак не мог забыться, всё метался - вдруг совершенно невыносимыми представлялись те мгновенья, когда Марьюшки не было рядом. Вдруг сжимала голову мысль: "Да как же я всё это время мог выдерживать, без неё, без Единственной, без Любимой?!.. И вот наконец вернулся, и, как вернулся, так и погнал сразу прочь! Её, единственную, которая счастьем может меня одарить!.. Да как же я мог ей боль причинить?!.. Ведь в Пустыне смерти, и в Подземном Царствии, Она мне в виденьях приходила, Она свет, Она Весна, Она Любовь… Что ж я натворил?!.. Сейчас же надобно её найти, утешить…" - и он много раз порывался вскакивать, броситься к выходу - найти Её немедленно, на колени пред нею пасть, прощенья у Марьюшки вымолить; однако ж каждый раз он останавливался, вспоминал о том величественном, что его ожидало, и, казалось ему,
что Марьюшка может помешать этому, вернуть его в Яблоневку, где он будет простым Иваном-крестьянином, но не государем великим…
        И в эдаких мученьях он пробыл часа три - как раз к этому времени порог шатра распахнулся, и вошёл Фёдор, прокашлялся, и сказал, что теперь надо бы и баньку принять, а потом и одеться во всё чистое (ведь Ваня по прежнему был в том изодранном рванье, в котором прошёл и через Пустыню Смерти, и через Кощеево Царство. Банька была устроена неподалёку от главных шатров, и там Ваня хорошо попарился, выпил квасу… мысли об Марьюшке не оставляли, и уже выйдя из баньки, он сразу же, стремительными шагами подошёл к Фёдору, и спросил:
        - Ну так скоро ли пир будет?..
        - Так думали - завтра. Ведь Вам нужен отдых, и хороший отдых, теперь выспитесь; а то вон гарь то сошла и видно, какой Вы бледный, да тощий, словно Кощей…
        - Нет, нет - сон мне не идёт. Мне надо сейчас же чем-то заняться, устройте пир, да поскорее…
        Фёдор кивнул, и отошёл делать соответствующие распоряжения. Вообще-то, надо сказать, большой пир намечался и прежде, если бы даже Ваня и не вернулся. Так было и в прежние дни, так было решено устроить и сейчас - несмотря на то, что дружина была огромной. И уже несколько дней свозились в телегах продукты. После Ваниного возвращения, народ был сильно взволнован, и всякие тренировки не шли в голову - хотелось восторгаться, хотелось праздновать; весть о том, что пир будет проведён не когда-то, а грядущей ночью всех обрадовала, и каждый предлагал свои кулинарные навыки, да сетовал, что настоящих умелец, их жён, не было поблизости. И действительно - некоторое количество поваров было принято из простого люда, так как уж очень много собирались готовить.
        И все оставшиеся часы до заката, свозили из ближайших лесов брёвна, тут же их обрабатывали, выделывали длинные столы и скамьи, которых вскоре оказалось такое великое множество, что, казалось, весь белый свет собираются рассадить, да угощать на последнем, Великом пиру. В некотором отдалении повара готовили кушанья, и тут же начинали их расставлять… В общем, получилось так, что пространство заставленное столами было едва ли меньше, нежели весь лагерь. Был центральный, выступающий к югу, и более высокий нежели иные стол, и в изголовье его, под сенью древнего, раскидистого вяза было уготовлено место для Вани, а рядом с ним - и для Елены… Постепенно начал стягиваться народ, рассаживались, возбуждённо переговаривались, и всё глядели, когда же появиться Иван…
        С этого место как-то и неудобно, и не к место называть его Ваней - он уж стал величайшим героем, его как божество славил, потому отныне буду звать моего героя Иваном…
        …Иван появился под первыми звёздами, и появление его было очень эффектно (об этом он сам попросил) - он слетел с небес на Ветрицы, крылья которой по прежнему были усеяны живыми, величественными звёздами - восторженный вздох прокатился по всем этим, на целую версту распахнувшимися, уставленных кушаньями столам. Потом все поднялись, и, зачарованные, глядели, боялись пропустить хоть одно мгновенье его величественного спуска; при этом все они ожидали ещё и какой-то чудесной вести, что сейчас вот этот прекрасный их герой заявит, что он в одиночку справился и с Кощеем, и со всей его армий - конечно, Иван не мог похвастаться таким деяньем - да он чувствовал себя весьма измождённым, ведь всё это время он так и прометался в величайшем волнении - так и не смог избавиться от мысли от Марьюшки, так и чувствовал, что, отгоняя её, идёт против совести.
        Но вот копыта Ветрицы коснулись земли, вот Иван сошёл, и… встретился со враждебными взглядами той знати, всяких родственничков: дядей, двоюродных да троюродных братьев, которые жаждали престола. У Ивана даже голова закружилась от этих взглядов, и он, ужасаясь, что то, что он называл счастьем, может быть у него вырвано, заговорил неожиданно и громко, и надменно:
        - А вы даже и не надейтесь занять моё место!.. В то время как я жизнью, душою рисковал, когда величайшие муки проходил, вы здесь отсиживались!.. Трон можете захватить только через мой труп - и на это пойдёте?!.. Вижу - можете пойти! Только знайте - долго не удержитесь, народ вас возненавидит, затопчут…
        - Да что вы, что вы?! - поспешно вскочил какой-то розовощёкий толстячёк, с седой бородою. - Как вы могли подумать?! Да - среди нас есть некоторые чрез чур ретивые, но они не в счёт - мы вас очень любим, мы вам очень признательны…
        И толстячок этот, приторно улыбаясь, подошёл к Ивану, поклонился в пояс, а затем поцеловал его худую, костлявую, ещё хранящую шрамы и ожоги ладонь. Заговорил иной:
        - …Мы вас очень любим. Мы присягнём вам, и дальше будем служить верой и правдой…
        …По правую руку от Ивана сидели скорбящая, ушедшая в себя Елена; по левую - Фёдор, и именно Фёдор легонько подтолкнул Ивана в плечо, и проговорил:
        - Ну что ж - подавайте знак к началу пира…
        Иван поднялся, и тут же смолкли тысячи и тысячи возбуждённых, славящих его голосов. Иван поднял руку, и проговорил негромким, печальным голосом:
        - Ну что ж… Теперь начнём пир…
        Людская масса взревела - в одно и тоже мгновенье несколько сот тысяч рук взметнулись, вознося к звёздам кружки, наполненные вином. И были крики - разные части кричали и вразнобой, и вместе: "Славься!.. Ты приведёшь нас к победе!.. Государь ты наш великий!.." - а Иван ничего этого уже не слышал - он вновь забылся, он вновь страстно, с болью, высматривал Марьюшку, И он действительно увидел её: за далёким-далёким столом сидела она - почти неразличимо было её личико, но всё же сразу узнал, и, словно калёной иглой сердце прожгло - и сразу же и боль, и блаженство величайшие нахлынули...
        И тогда бросился к ней Иван - шагов двадцать пробежал, и там схватился за голову, остановился, задрожал, и Фёдор, который подоспел следом, схватил его за плечи, помог устоять на ногах, и мог услышать такие слова:
        - …Она прекрасна, прекрасна…Бессчётное число раз прекрасна!.. Но… я никак не могу отказаться от того, что мне предназначено на этом пути…
        Тут Ивановы ноги подкосились (давала о себе знать сильнейшая усталость - ведь столько дней он был без всякого отдыха, и всё в сильнейшем напряжении). Бывшие поблизости люди, вскочили из-за стола, глядели на Ивана едва ли не с ужасом.
        Фёдор, подхватил Ивана под плечи, помог вернуться на уготовленное место.
        Голова юноши кружилась, клонилась к столу, и он даже не мог вспомнить, где видел её в прошлый раз. Сколько же лиц! Он никогда и не думал, что возможно в одно мгновенье видеть такое множество человеческих ликов! И ближние, и дальние, и совсем отдалённые, крапинкам подобные - его усталый, страждущий взгляд жадно впивался в каждую из этих живых крапинок, и он знал, что, ежели увидит Марьюшку, то вновь будут терзанья; быть может он весь, без следа изгорит в этой страсти, однако ж он никак не мог остановиться, и всё то впивался, и дрожал, и шептал прерывающимся, дрожащим голосом:
        - Прости, прости меня… Я знаю, что предаю тебя… Как же я Люблю тебя… Но… Я должен идти иной дорогой!..
        Фёдор, видя, что Иван дрожит, что по исхудалому его, напряжённому лику скатываются капельки пота, взял его за руку, и проговорил тихо:
        - Вам всё ж лучше пойти отдохнуть…
        - Нет, нет! - поспешно воскликнул Иван. - …Они не должны видеть моей слабости; я должен представляться им Героем, они должны вдохновляться мною…
        …Наверное Марьюшка была самой печальной на этом пиру - девушка не смогла удержать слёз, и вот они покатились по её щекам, стали падать на землю - она, опасаясь, чтобы кто-нибудь этих слёз ненароком не увидел опустила голову…
        Меж тем веселье всё разгоралось, и уже славили, предвещали непременную победу, так словно битва уже свершилась, и они праздновали возвращение. Меж столов на специальных стойках расставлены были факелы, и их трепетный свет высвечивал всё это великое множество мужских, по большей части бородатых ликов. Беспрерывной чередой двигались, всё разносили и разносили свои кушанья повара; несли большие кувшины с виной, мёдом или же квасом. В разных местах на небольших сценах собирались скоморохи или же певцы - с гуслями, с баянами - веселили, воодушевляли, или же полнили воздух величественными песнопениями о великих деяниях дней минувших. Как всегда бывает в тех случаях, ежели всем интересно - время летело незаметно, и два, и три часа промелькнули совершенно незаметно, словно одно мгновенье, словно одна песнь счастливейшая, светлейшая….
        Последняя часть пира, уже к утру прошла без громких выкриков, без смеха, даже почти без разговоров. Вокруг рождался, мягко, плавно, но безудержно разгорался новый день, поглощал звёзды и тьмы; мягкие, возвышенными образами наполненные стяги тумана плыли вокруг них, над - словно бы нежные лебединые крылья, мелодичным песням подобно изгибались и нежно касались их лиц.
        И песне чудесной, заклятью подобно звучали тихие слова:
        - Победа будет за нами… Наша земля, небо, и поля, и воды, и память, и Дух Великий, и Солнце - они с нами… Свершиться то, что должно свершиться… Быть может, мы погибнем, что ж наша смерть будет честной смертью, и тогда… Тогда мы обратимся в таких же белых лебедей, и в последний раз поплывём над землёю, в последнем поцелуе прикоснёмся к ликам наших близких, поцелуем их слёзы. Им не в чем будет нас попрекнуть. И мы легко расстанемся, и легко взлетим в это светлое и нежное, Любящее нас небо… Победа будет за нами…
        
        * * *
        
        И уже когда лучи дня набрали великие силы, когда, переливаясь, переплетаясь меж собою, хлынули златистые потоки - белокрылый голубь опустился на плечо Ивана, который задумчивый, печальный, с горючим, плачущим пламенем в глазах всё это время так и просидел во главе стола. Иван вздрогнул, метнул на голубя истомлённый, страждущий взгляд, и тут же вновь опустил голову.
        Голубя принял Фёдор, который тоже был задумчив, следил за величественным движеньем призрачных лебединых крыл. Это был почтовый голубь, и снимая с его лапки футляр, разламывая печать, первый советник уже знал, что там будет за весть. И он не ошибся:
        
        "Началось то чего ждали, что принесёт многие-многие слёзы. Кощей выступил! Та тьма, которая последние месяцы клубилась над южном горизонтом, теперь надвигается, заполоняет небо, поглощает Тёплое море. Видели и змеев - они в великом множестве кружат средь передних уступов этого мрака, испускают огненные столпы. Государь! Сердце не может обманывать - он не остановиться! Вся эта тьма обрушиться на доверенные мне Великие Дубы. Я продержусь столько, сколько будет в моих силах! Все погибнем, но не отступим; но вы то - придёте ли Вы?.. Напишите - ежели "Да" - это придаст нам сил ещё больших, чем дают виды окрестных Великих Степей.
        Подпись: Воевода Трёх Великих Дубов, Вячеслав".
        
        Фёдор прочитал это послание сначала про себя, потом вслух, протянул Ивану, и проговорил:
        - Как скоро, как скоро… Мы ожидали, что пройдёт ещё по крайней мере три дня. Ну что ж… - он кивнул бывшему поблизости писцу. - Напиши, что армия великая, численностью в четыреста тысяч выходит сейчас же, и что через семь дней мы подойдём. Напиши, что все эти люди надеются и на них, защитников… Конечно, они об этом знают, но всё равно - напиши. Когда прочтут - это их ещё больше воодушевит… Но тяжело же им придётся… Целую неделю против этой тьмы…
        После этого он кликнул воеводу, сказал, чтобы разносили команду сворачивать лагерь, выходить в поход. Воевода Гавриил - пожилой, широкоплечий, украшенный несколькими шрамами, верный государеву закону человек, молча кивнул, и тут же повернулся, спешным шагом пошёл отдавать эту команду вестовым, а уж они побежали среди столов - разносили весть. Удивительное дело: после целой ночи, проведённой без сна, все эти люди не только не чувствовали усталости, но напротив - такое воодушевление, которое едва ли хоть раз в жизни ощущали. И они сразу поднимались, и, подвластные командирам своих полков, строились в колоны, и быстро, но не путаясь, шли в лагерь, где в короткое время должны были собрать своё вооружение, пожитки, построиться, и выступать. И уже были известны некоторые подробности: тьма надвигается, змеи кружат, всё это в скором времени должно обрушиться на Великие Дубы, где их братья и отцы будут стоять на смерть, и чем скорее они подойдут, тем больше шансов, что они останутся в живых. Конечно, и это подстёгивало - в несколько минут пиршественное поле опустело, и только повара сновали меж стволов,
собирали блюда - им тоже предстояло выйти вместе с войском.
        Поднялась и знать, тоже направилась к свёртывающемуся лагерю - навстречу им уже выезжали крытые повозки, в которых лежали убранные слугами, роскошные их шатры…
        Юнец, у которого и сейчас все мысли вихрились вокруг короны, шёл со сжатыми кулаками, всё бормотал что-то, и вот метнул яростный взгляд на Ивана, и воскликнул запальчиво:
        - Государь то совсем сонный, как же он нами управлять то будет…
        А Иван действительно шёл с опущенной головою, сильно бледный, и ноги переставлял неверно, казалось - сейчас вот споткнётся, упадёт. Он вскинул свои страдающие очи, и прошептал чуть слышно:
        - Простите, простите меня пожалуйста Все… Марьюшка… Да что же… - и тут же, дрожащим от волнения, сбивчивым голосом, обратился к Фёдору. - …Позвольте мне впереди войска, на Ветрице… В небо… пожалуйста… Тесно мне на земле…
        - Да что ж ты у меня позволения спрашиваешь, ты государь… - пожал плечами Фёдор. - Ежели тебе угодно в небо, так и пожалуйста, так и лети. Только, усталый ты такой - держись покрепче, а то…
        Иван молча кивнул, и поспешил к Ветрице. Вот уже взобрался, зашептал:
        - Неси меня… Неси!..
        Ветрица вознеслась, закружила над полями, над Ологой, однако ж никогда не отдалялось от войска на такое расстояние, чтобы её совсем не было видно. И в это время произошло вот какое прекрасное чудо: из окрестных, да и из дальних лесов поднялись, и теперь слетались призрачные лесные духи: сирены, феи, даже души старейших деревьев - некоторые из них имели стройные, призрачным статуям подобные тела; некоторые же, походили скорее на кроны деревьев, но все они, наполненные солнечным светом, испускали мягкий изумрудный свет; все они напоминали воплощённые в образы песни - души идущих по земле полнились ещё большей уверенности в конечной Победе.
        Всё это, чудеснейшим, живым, лиственным изумрудом сияющее воинство, закручивалось плавными, густыми потоками, а дальше - складывалось в облако, границы которого были очень призрачны - плавно переходили они в воздушное пространство, и местами, казалось, вытягивались нежно, печально сияющими, почти незримыми колонами, до самой земли. Облако плавно летело пред войском, а рядом с ним, взмахивая серебристыми своими крыльями парила Ветрица - зачарованное величественным этим зрелищем, чувствуя свою мощь, в молчании, двигалось народной войско (ибо государева дружина составляла совсем незначительную их часть)…
        Иван видел две реки: видел Ологу, на несколько вёрст раскинувшуюся, всю и на поверхности, и в глубине в беспрерывном, многовековом движении прибывающую; и людскую реку видел, такую же древнюю, такую же внутренним своим движением наполненную, но вниз он почти не смотрел - Иван смотрел пред собою, смотрел на эту, в плавном движении прибывающую изумрудную вуаль. Он видел многие-многие составляющие её лики - все эти лики были печальны; все они, кружась, переплетаясь меж собою, пели какую-то песнь - Иван хотел постичь слова, но они ускользали; были, кажется, почти совсем понятны, но всё ж растворялись, подобно уходящим ночным виденьям. И слёзы на Ивановы глаза выступали, гласом скорбящим, страдающим обращался он к этим виденьям:
        - Скажите, как мне избежать своей судьбы?!.. Ведь, так хочу вернуться в Яблоневку, но не могу!.. Не смогу - нет - какое-то проклятье надо мною гнетёт!.. И что ж вы молчите?!.. Ну, скажите хоть что-нибудь…
        А они продолжали свою печальную, непостижимую для разума песнь; и плачущие их, изумрудным сиянием наполненные лики продолжали зачарованное своё движенье, и… Иван видел, что они все с глубокой тоскою глядят на него; призрачные их губы шевелятся, он потянулся к ним, зашептал страстно:
        - Что ж вы шепчете?.. Как же понять Вас?!.. Нет, нет - не могу понять, но как же печально ваше пение!..
        И он припал своей тяжёлой, так давно не знавшей отдыха головой к шее Ветрицы, только прикрыл глаза, и они тут же налились тьмою. И вдруг взвыл леденящий, насквозь промораживающий зимний ветрило, а снежные вихри, стремительно перекручиваясь, понеслись на него. Тысячи и тысячи снежинок, бешено воя, проносились поблизости; и чувствовалось, что окружает его бескрайнее, мёртвое поле; он, прилагая нечеловеческие усилия, смог задрать голову вверх, к небу - он жаждал увидеть там хоть тончайший лучик света, но никаких лучиков не было, и только проносилась, клубилась, плотная, бьющая новыми и новыми ветровыми ударами завеса туч.
        Он сжал ладонями лицо, и на глаза надавил, и застонал:
        - Но ведь я видел всё это и прежде!.. Да - это должно свершиться - вот так же я буду идти по этому бескрайнему, снегом метущему мёртвому полю, падать в сугробы, вновь подыматься, и, цепляясь руками, подтягиваться - к ней, к родимой, к Любимой, к Одинокой берёзе…
        И он действительно делал шаги вперёд - ногами увязал в сугробах - бил ветер и он падал - падал лицом в этот жёсткий, льдом, смертью сковывающий снег, и он находил в себе силы приподняться, и сделать ещё несколько шагов, или… один шаг.
        Стена снега навалилась, придавила вниз, в тёмень, в холод мертвящий - губы Ивана задрожали, он почувствовал, как хрустит на зубах лёд, он закашлялся, стал переворачиваться, и всё хрипел и хрипел:
        - …Мы всё равно будем с тобою! Слышишь?!.. Всё равно будем вместе!..
        И вот он смог вырваться из этого дремотного оцепененья; обнаружил, что Ветрица по прежнему парит рядом с облаком лесных духов, но парит плавно - медленно, величественно взмахивает крыльями; бережёт его, чтобы ненароком не соскользнул, он вцепился ей в шею, захрипел:
        - Лети вниз! Скорее!.. Надо найти Марьюшку!.. Помоги мне, пожалуйста!.. Скорее!..
        Ему казалось, что потеряно непростительно много времени, и что уже свершилось что-то непоправимое, страшное; и он всё приговаривал: "Скорее! Скорее же…" - и вглядывался своими лихорадочно пылающими, истомлёнными очами в людскую реку, к которой, раздольно взмахивая широкими своими крыльями, приближалась Ветрица. Вот оно: многотысячное множество человеческих ликов: кто ногами шагает, кто на телегах сидит, кто на конях едет; он видел, что глядят они заворожёно, улыбаются ему, и подобно росному полю, на котором бессчётное множество росинок наполняются, сияют светом восходящего светила, блистали преданные ему глаза. Губы Ивана дрожали, новые и новые слёзы по щекам скатывались:
        - Как ж найти тебя?!.. Если бы только суждено было, если бы посчастливилось сейчас вот тебя увидеть; так клянусь, Марьюшка, уж не бросил бы тебя…
        А Марьюшка очень плохо чувствовала себя в это время. Волнения последней ночи навалились на не окрепший ещё, после болезни организм, и теперь лежала она в телеге, вокруг которой шли Яблоневские - лежала с закрытыми глазами, но всё же не полностью была погружена в мир грёз, но ещё и окружающее слышала, чувствовала - она всё ещё ожидала чего-то неясного, что… нет - она уже и не смела надеяться, что хоть раз до смерти будет со своим Ванечкой, но хоть увидит его поблизости, хоть один взгляд его поймает… хотя, впрочем - и ловить его взгляд уже представлялось Марьюшке непростительной дерзостью. И вот почувствовала она, что он зовёт её, ищет - тогда смогла стряхнуть оцепененье, и, опираясь дрожащей рукою, приподнялась в телеге - И тут их взгляды встретились!..
        Иван действительно был поблизости - Ветрица почувствовала, что достигла нужного места, и, плавно взмахивая крыльями, почти зависла над телегой. Конечно Яблоневские, не отрываясь глядели на чудесное виденье, а Иванов отец даже и прослезился, проговорил, вглядываясь из измученное, исступлённое лицо своего сына:
        - Ну… вырос же ты… Герой ты… Признаёшь меня?..
        Но Иван не слышал его, он неотрывно глядел на Марьюшку, она - на него. Вдруг Иван махнул тощей своей рукою, вскрикнул:
        - Я не могу быть с тобою!.. Я не могу отказаться от власти!.. Я иду в эту новую жизнь, а ты… ты остаёшься где-то там, позади…
        - Не волнуйся, пожалуйста, Ванечка… - едва двигая побелевшими своими губами прошептала Марьюшка.
        - Прости! Прости!! Прости!!! - страстно, тоскливо выкрикнул Иван, и наклонившись к Ветрице, зашептал, чтобы она поскорее подняла его в небо - Ветрица повиновалась…
        
        * * *
        
        Не за семь - за пять дней смогла подойти четырёхсотысячная народная армия к Великим дубам. Шагали не жалея сил, и Иван, который парил перед ними на Ветрице придавал им этих самых, кажущихся нескончаемых сил. Питались в основном теми запасами, которые везли на своих деревенских телегах, но некоторые ведь прибыли и без телег, загоняя своих лошадей, лишь бы только не опоздать - таких кормили с продуктового обоза, который, вея питательными ароматами, двигался в центре человеческой реки. Причём ели на ходу - пищу развозили на стремительных, лёгких повозках, а люди всё шагали, всё ехали, считали минуты, вёрсты - уже в нетерпении ожидали, когда ж увидят Врага, когда ж смогут выплеснуть в сече все свои силы. Двигались не только под дневным светилом, но и в ночи, под звездами, да под кровавой, в ужасе на них глядящей Луною. Двигались часов до двух, а то и до трёх ночи, и только там останавливались на короткий привал. Но даже и тогда, после проведённого в неустанном движении дня, когда и ноги и тела ломило болью, тяжело было забыться сном, ведь с каждой ночью усиливалось багровое зарево. Зарево это
перекидывалось через весь южный небосклон, и мерно и зловеще пульсировало; пожирая звёзды, взбиралось всё выше. И они знали, что там идут тяжелейшие бои - те бои, которых в общем-то и не должно было быть, потому что не столь уж многочисленные защитники границ просто не могли противостоять всей той мощи, которую обрушил на них Кощей окаянный. Однако ж они всё-таки ещё держались; проявляли чудеса мужества, гибли, но всё же кто-то израненный, окровавленный, обожжённый, всё ж ещё оставался, и всё полыхало это кровяное зарево, и глядящие на него знали, что в каждую минуту гибнут там их отцы и братья. И с трудом они засыпали - через несколько коротких часов гремел подъём, и они, как могли спешно подымались, продолжали путь…
        Уже к вечеру третьего дня стали видны дымовые горы. Это были тёмные, слитые из, казалось недвижимых клубов исполины, и, когда приметили их, то горестный вздох вырвался у многих:
        - Наши степи горят!..
        И тогда ещё прибавили шагу. Теперь продвигались едва ли не бегом. Могло бы показаться удивительным, что такой многочисленный поток пребывает в такой слаженности, что нигде не происходит никакой давки. Но на самом деле ничего удивительного в этом не было, ведь, объединенные общей целью, они чувствовали себя единым организмом…
        Вечером четвёртого дня они увидели кроны великих дубов - эти величественные лиственные горы были теперь со всех сторон объяты дыбящимися грозными образами дымовыми клубами, а на их фоне кружили змеи - с такого расстояния они представлялись лишь незначительными крапинками, но и так чувствовалась в них мощь…
        А через некоторое время, когда в перекатывающихся сполохами небесах проступили первые звёзды, увидели одного из змеев и вблизи. Он, стремительный, весь из мрака сотканный, нёсся над Оложскими водами, а подобные огневым озёрам глаза его в ярости уставились на войско. Вдруг, с тяжёлым, грохочущим звуком он рассёк своими массивными, мускулистыми крыльями воздух, и замер на месте, развернулся своим массивным телом, выгнул шею и плеснул двумя плотными огневыми колоннами в Оложские воды; раздался грохот, и стремительно, клубясь, расползаясь во все стороны и вверх, взвились облака пара. Змея не стало видно, но вот разразился его исступлённый, ярости полный вопль, клубы пара разорвались, и он выметнулся - стремительный, неукротимый, устремился на войско. Три его головы вновь изогнулись - и, не успел никто опомниться, как новые, ослепительно зияющие огневые колоны ворвались уже прямо в обоз - сразу с десяток телег было поглощено в клокочущий, землю прожигающий пламень, кто-то изгорел сразу, кто-то, обожжённый, ослепший, валялся на земле, вопил. И тут загремели команды:
        - Лучники!.. К бою!..
        И эти люди, которые конечно ж были перепуганы появлением столь грозного чудища; в кратчайшее время смогли построиться, и уже натянули луки, целясь, как их и учили, либо в глаза змея, либо в среднюю часть изгибистых шей, которые не были защищены такой же непробиваемой бронёй, как остальные тела. И вот уже взвились, устремились в змееву плоть десятки, потом и сотни стрел - большинство конечно проскочило мимо, или же отскочила от брони, но некоторые всё ж вонзились, и этого было достаточно - не ожидал такого отпора змей! Он то думал, что народная армия неорганизованна, и что он сумеет устроить большую сумятицу, многих пожечь, а потом и награду от Кощея получить - не тут то было! Теперь, израненный, жалобно вопящий, беспорядочно брызгающий во все стороны огневыми космами, он взмыл в поднебесье - издал там яростный вопль, но уже не решался спуститься вниз, но, посрамлённый, заметно опадающий, передёргивающийся устремился к югу, где клубилось, пылало огневыми сполохами да кровавыми зарницами, зловещее, смерть сулящее сияние.
        Пусть змей чувствовал себя посрамлённым - всё ж ему удалось наполнить сердца идущих мрачностью. Ведь именно теперь ужасы войны раскрылись пред ними - прежде они и представить не могли, как это - видеть своих близких мёртвыми, изуродованными, а вот они - обожжённые тела, некоторые ещё живы, но лучше б, право, были мертвы - так нестерпимы их безумные вопли… Войско остановилось лишь ненадолго, и сразу ж затем продолжило движенье - идущие были мрачны и суровы, кроваво-огневое зарево перекатывалось по их бородатым лицам, мерцало в глазах.
        Яблоневская телега, в которой сидела Марьюшка, была довольно далека от того места, на которое обрушился змеев пламень, но всё ж и до неё доносились крики раненных, и, чувствуя их нестерпимую боль, он шептала в великом, самоотверженном страдании:
        - Да зачем же это… Зачем вся эта боль?.. Так хорош, так светел этот мир, так зачем же всё это устраивать, кому ж от этого легче; почему ж все они не могут просто любить друг друга?.. - а спустя некоторое время. - …Смотрите, смотрите - степь горит!..
        Да - степь горела; волны пламени, бурля, хрипло крича, жадно пожирали подсушенные последними жаркими деньками травы; и пламень этот уходил куда-то вдаль, виден был и на противоположном брегу Ологи, и везде продвигался к северу, оставлял за собою чёрную, мерцающую углями землю. Столбы пламени смыкались впереди колонны над дорогой, надвигались, и, казалось: не избежать ожогов, а то и гибели многих людей - тут пришли на помощь те духи лесов, которые все эти дни медленно парили пред войском - сейчас их изумрудный цвет стал меркнуть, полниться тьмою, и вот уже заклубилась дождевая туча; она разрослась, нависла над передними рядами, из глубин её начали выступать призрачные лики, глотки их раскрывались, и выплёскивались оттуда плотные, благодатно-холодные потоки; пламень неохотно, со злобным шипеньем, плюясь паром всё ж прибивался к земле, но тут дождь ещё усилился - перерос уже в сильнейший ливень (разве что молний не было) - пламень по сторонам дороги был побеждён, и войско прошло, оставив огневую стену за спиною.
        Но всё равно от выжженной степи подымался такой жар, что многим казалось, будто пламень всё ж объял их, шли стиснув зубы, кто-то и стенал, по лицам обильно катился пот, а кони храпели, вставали на дыбы, и, если бы не усилия их хозяев - непременно бы уже разбежались в разные стороны.
        Таким образом шагали около часа, но там у многих начинала кружиться голова, подкашивались ноги - воздух был выжжен, его не хватало. Тогда была отдана команда всем развернуться, подойти к Оложским водам, и это было исполнено - они окунали свои раскалённые тела в блаженную прохладу, и чувствовали, как она придаёт им сил, ласкает их… Только, кажется, они окунулись, как уже новая команда, продолжать движение гремит - и они вновь выходят в жар, да в духоту, и вновь шагают навстречу багровым клубам, навстречу пока ещё отдалённым, чудовищным воплям…
        О том, чтобы остановиться на ночлег не могло быть и речи, и не только из-за жара, но и из-за вида дубов-великанов, от подножий который вздымался дым, от вида кружащих на их фоне многочисленных змеев, да ещё от тех мёртвых, сожжённых поселений, мимо пепелищ которых они проходили.
        Марьюшке бросилась в глаза маленькая совсем девочка, которая, в обнимку с обожжённой своей куклой, сама вся чумазая, в золе, в разодранном, грязном платьице сидела на чудом выстоявшем, обожжённом крыльце, и безмолвно глядела на проходящие мимо колонны. В её больших и усталых (видно давно не могла заснуть) глазах, было недоумение - видно, она так до сих пор и не поняла, что же случилось, и куда ж подевались её родители, да вся прежняя, солнечная жизнь. И такая тут острая, жгучая жалость вспыхнула в Марьюшкином сердце, что она уже не смогла оставаться на месте, и вот соскочила с телеги, и, прежде чем её кто-нибудь смог удержать, уже перебежала к этой девочке, и, плача, пала перед ней на колени, и, глядя своими сияющими очами в её, зашептала, словно запела:
        - Всё будет хорошо, ты главное верь - всё будет хорошо…
        Девочка вздрогнула, вздохнула, провела своей маленькой ручкой по Марьюшкиному лицу, прошептала:
        - Возьми меня с собою; пожалуйста - возьми… Мне страшно здесь одной… Ты будешь мне сестричкой…
        Марьюшка едва не вскрикнула, и, обнимая её за плечики, стала целовать в щёки, и всё шептала:
        - Нет, нет - ты прости меня, но я не могу взять, и остаться не могу; понимаешь - я должна быть Там, я должна… помочь им. Прости, прости, но тебе там не место… Но ты только знай - мы одержим победу, и, когда вернёмся - начнётся прежняя жизнь. Ты только дождись, ладно?..
        Девочка кивнула, прошептала:
        - Хорошо - обязательно дождусь… А ты будешь моей сестричкой, да?..
        - Да, обязательно, конечно же…
        Подбежал один из Яблоневских мужиков и, склонившись над Марьюшкой, молвил:
        - Так тебе там тоже не место. Лучше бы, право, осталась да дожидалась. Ну что ты там, в аду этом, станешь делать?.. Останься…
        - Нет, я должна вам помочь, я должна быть там…
        Марьюшка на прощенье поцеловала эту девочку в щёку, и поспешила догнать Яблоневский обоз…
        
        * * *
        
        До самого рассвета продвигалось войско. Но вот наступило утро. Пожалуй, никому из бывших там, до сих пор не доводилось видеть такого мрачного восхода Солнца. Хотя, собственно никакого Солнца они и не увидели - просто контраст меж тёмными и кровавыми тонами, которые в основном наполняли степь, сделался ещё более отчётливым, и разве что облако лесных духов, да неустанно парившая пред ними Ветрица, с Иваном на спине, сияли прежними, живыми цветами. Впереди, в клубящихся дымовых вихрях, угадывалось постоянное передвиженье чего-то живого, или, по крайней мере, наделённого неким чудовищным подобием жизни. Тем не менее, налетали и свежие ветровые потоки, и к этим потокам идущие жадно подставляли лица, вдыхали их - несколько посвежело, и, по крайней мере, возможной стала остановка - ведь нужен же был отдых: подчиняясь командам, люди в молчании останавливались; ложились в телегах, или ж прямо на потемневшей земле. Вокруг проносились наполненные пеплом вихри, темнили их лица, но на вихри эти никто уже не обращал внимания; все ведали, что эта остановка последняя, и совсем уже скоро та битва, из которой мало
кто выйдет живым… ежели вообще кто-нибудь выйдет…
        Иван так и парил в небе - он не хотел спускаться на землю; тесно и больно ему было на земле; он мучался мыслями об Марьюшке; то жаждал вернуть прежнюю жизнь, то чувствовал, что не в силах уже этого сделать. И он почти не спал за все эти дни - разве что на три-четыре часа провалиться в тяжкое забытьё, а там, глядишь, и вновь вскочит, в небо взовьётся. Вот и сейчас он хотел лететь, но тут Ветрица стала спускаться:
        - Куда ж ты?! - гневно воскликнул утомлённый, раздражённый Иван.
        Но тут он и сам приметил, что уже расставили главные шатры, и что у центрального, и Солнцем и Луною расшитого, стоят, машут ему. Спустя несколько мгновений он уже ступил на землю, где его подхватил под руку Фёдор - с тревогой вглядывался он в его лик, приговаривал:
        - Зря вы так изводите себя, государь. Ведь впереди битва - вам отдохнуть бы нужно.
        - Нет, нет. - покачал головою Иван. - Отдыхать я потом, после победы буду. Ну а пока… Зачем меня звали?..
        - Сейчас совет будет. - отвечал Фёдор. - …Ведь надо ж обсудить, как грядущую битву устроить…
        И все они: десятитысячники, воеводы, а также те знатные люди претендовавшие на корону, без которых, к сожалению, не могло обойтись это совещание, прошли в шатёр Фёдора. Там ожидал их широкий и длинный стол, на котором расставлены были некоторые, не слишком в общем-то многочисленные кушанья; слуги рассадили всех на уготовленные им места, во главе же стола сидел Иван, по правую руку от него - Фёдор, а по левую - Гавриил, воевода. Первым поднялся Фёдор, молвил:
        - Уже совсем скоро грянет битва, а потому не станем терять времени на пустые разговоры - сразу перейдём к делу. Нам удалось узнать, о том, каково построение Кощеевых войск, и помогла нам в этом птица Гамаюн…
        - Гамаюн! - презрительно фыркнул тот самый юнец, который больше иных порывался завладеть государевой короной. - Можно ли доверять какому-то гамаюну, когда эта птица…
        Но тут перегораживающая шатёр портера плавно, словно в порыве ветра подалась в сторону, и раздался новый голос - это был женский, очень глубокий, печальный голос:
        - Что же, Гамаюн?.. Ты хочешь верно сказать - тоже нечистая сила, да может и в Кощеевом услужении?..
        Все повернулись, некоторые и привстали; в изумлении глядели на вошедшую фигура - это была птица гамаюн, какой они знали её по старым преданиям, да по картинкам в книжках: это была птица почти человеческого роста, с перьями удивительной красоты, похожей на прекраснейшее произведение искусства, на которое можно было только любоваться да восторгаться. И у птицы этой был девичий лик - лик с огромными, похожими на озёра раскалённых слёз очами; кожа имела тот синевато-восковый оттенок, который характерен скорее ликам мёртвых; ведь не даром говаривали, что гамаюны были в родстве с ириями, которые переносили души на край земли, в блаженную землю навсегда ушедших…
        - Легко же вам говорить так, ничего не зная… - говорила эта удивительная птица. - А, между тем, многие мои сёстры погибли - были разодраны демонами, сожжены змеями… мы шли почти на верную гибель, и это счастье, что хоть мне удалось вырваться. Мы никогда не служили злу - зло отвратительно, чуждо нашей натуре, и люди разумные знают это…
        Никто не смел возражать - даже и пылкий юнец, который вначале вскочил, теперь уселся на место, и во все глаза глядел на гамаюна. Ну а чудо-птица продолжала:
        - Впереди войска Кощеева будут вышагивать великаны. Вы, должно быть видели их в видении…
        Всем вспомнились железные, утыканные шипами исполины, от каждого шага которых содрогалась земля, и они молча кивнули. Гамаюн продолжала:
        - Пожалуй что, кроме демонов и змеев, они самые опасные ваши противники. Да будет вам известно, что под наружной бронею находятся сцепленные меж собою тела Кощеевых рабов, подвластные единой тёмной воле, они приводят в движенье всю громаду. Можно сказать, что - это ходящие, железные крепости; в них множество бойниц, из которых сотни стрелков будут пускать ядовитые стрелы. Громады будут двигаться на таком расстоянии друг от друга, что всё пространство меж ними будет простреливаться. Не трудно догадаться, к каким катастрофическим потерям это приведёт, если учесть, что наши воины со своими клинками ничего против этой твержайшей брони сделать не смогут…
        - Да, да - я помню… - проговорил Иван. - Когда я был в Подземном царствии, то видел, как молты ковали все эти щиты, пластины - для нормального человека они были слишком велики…
        - А на каждого из таких великанов ушли тысячи и тысячи таких щитов. - подтвердила Гамаюн. - …За великанами будут нестись змеи, испепелять тех, кто ещё выживет; ну а уж следом будут вышагивать колоны чертей, добивать последних - это так по Кощееву замыслу, и так действительно будет, ежели мы не придумаем, как управиться с железными великанами. Основное я сообщила, теперь вы будете обсуждать, и, ежели мне не доверяете - скажите - я оставлю вас…
        - Нет, что Вы, что Вы! - спешил её заверить Фёдор - он поднялся с места, и склонил пред дивной птицей голову. - …Я прошу прощенья за горячность некоторых. Конечно же ни о каком недоверии не может быть и речи. И мы очень надеемся, что вы не станете держать на нас обиды, и ещё поможете советом…
        Гамаюн осталась, и началось обсуждение. Многие голоса предлагали разные способы, как можно остановить великанов - большинство из них были совершенно неосуществимы, некоторые обсуждались подробнее, но тоже в конце концов отвергались. И вот кто-то (в общем пылу, никто и не заметил, кто именно), проговорил:
        - А ежели выкопать ров, достаточно глубокий да широкий, чтобы оступившись за него, они и повалились…
        Тут же множество голосов подхватили, усердно обсуждая - это предложение. Оказалось, что - это хорошая идея. Ведь, ежели великаны упадут, то уж не смогут подняться, а большая часть составляющих их противников разобьётся при падении. Тут же, кстати было добавлено и то, что ров необходимо прикрыть сверху, чтобы его не заметили, не попытались обойти раньше срока. Ещё шумели, обсуждали какие-то детали - в это время Фёдор склонился к Ивану, который так и сидел - недвижимый, мрачный, глядел в одну точку пред собою - первый советник прошептал ему:
        - Вы должны проявлять побольше деловитости, командовать. Они должны привыкать к вам, как к государю, которому надобно подчиняться и уважать. Вот сейчас вам следует указать, что к задуманному предстоит приступать в течении ближайших трёх-четырёх часов, так как битва разразиться уже на следующем рассвете… Ну же - действуйте, государь…
        И тогда Иван послушно его воле поднялся, начал говорить негромким, трагичным голосом. Некоторые смолкли, некоторые, намеренно не обращая на него внимания, продолжали свои споры.
        - Тихо же! Государь говорит! - взревел Гавриил-воевода, и с такой силищей треснул по столу, что стоящая на нём посуда подскочила.
        Всякие разговоры как подкосило, и в наступившей тиши, Иван поведал, что, мол, к задуманному надо приступать в скорейшем времени, и что для опорных столбов придётся, по-видимому, переломать большую часть телег. Он знал, что в некоторых телегах имелись лопаты, но их всё же недоставало, и он предложил разрыхлять землю лопатами, складывать на щиты, а дальше - относить в сторону. Большинством это предложение было принято, но некоторые, которые всё никак не могли смириться, что ими управляет крестьянский сын, настойчиво, с жаром ввязались в спор, причём те доводы, которые они приводили, были совсем не убедительны. Гавриил сверкнул на них гневными очами, и хотел уж было крикнуть, но Фёдор жестом остановил его, сам поднялся, и проговорил спокойным голосом:
        - Итак, дело это уже решённое. Я не думаю, что нам удастся придумать что-нибудь лучшее. Пусть люди отдыхают, отсыпаются ещё два часа, потом начинаем будить - на рытьё, на строительство навесов понадобиться каждый второй. Да - знаю - это двести тысяч, но и протяжность рва должна быть не менее пяти вёрст - от Оложского берега, и в степную глубь. Всё рытьё должно занять пять-шесть часов; поделите это время на два, и пусть вторую половину на рытьё заступят оставшиеся двести тысяч. Там до рассвета останется ещё пять или семь часов - это время пускай отсыпаются; а там уж, когда наши дозорные заметят движение в Кощеевом стане - будите, стойте полки так, как было условленно заранее… И не к месту нам сейчас спорить, враждовать - ведь многие из нас видятся в последний раз… Остаётся одно - то, что уже не в наших силах устроить, но что так или иначе должно быть устроено - всё это пятивёрстное рытьё должно быть сокрыто от сотен, а то и тысяч зорких, следящих за каждым нашим движением глаз.
        - Да конечно же это невозможно! - тут же воскликнул пылкий юнец.
        Фёдор молча перевёл взгляд на гамаюна, огромные очи которой были полуприкрыты, которая полностью ушла в себя, созерцала какие-то внутренние виденья, но, как только взгляд Фёдора коснулся её, огромные очи распахнулись, хлынули печальным светом, и она молвила:
        - Да, да - это можно будет устроить. Духи лесов помогут вам. Я сейчас же лечу к ним…
        Сказавши так, гамаюн стремительно, но вместе с тем грациозно проследовала к выходу - перед ней плавно распахнулся полог, и она, взмахнув своими дивной крысы крыльями стремительно вознеслась в то переполненное тёмно-кровавыми сполохами дымчатое марево, которое заменяло небо…
        
        * * *
        
        Когда, спустя три часа, принялись будить людей, то уже начали сгущаться ранние, словно бы ноябрьские сумерки, только вот температура была отнюдь не ноябрьской - было очень жарко, воздух был сухой, его катастрофически не хватало. Очень часто налетали мертвенные, пустынные порывы с юга, и, верно, люди давно бы уже повалились бы без чувств, задохнулись, если бы в противоборство с ними не вступали иные, подымающиеся от Ологи порывы. Эти конечно же были и свежими, и жизнь несущими, их вдыхали с жадностью, и вспоминали, что не везде такое унылое, выжженное пространство, что где-то далеко позади по прежнему стоят леса, озёра синеют - и что, должно быть, уже прикоснулась ко всему тому чародейка-осень; озолотила, окрасила всё чудными печально-светлыми, шелестящими песнями да свежим ветерком веющими нарядами - вспоминали, и с новыми силами принимались за работу.
        Природа уже сделала за них часть работы: здесь, подбираясь к высокому Оложскому берегу, рассекал степь довольно глубокий овраг. Конечно требовалось и расширить и углубить его раза в два, но всё же… Копали и лопатами и клинками, сгружали на щиты, относили в сторону - споро двигалась работа. За два часа двести тысяч человек расширили и углубили овраг на протяжении пяти вёрст, а за два последующих часа, иные двести тысяч человек, под руководством плотников разбивали, распиливали телеги, сооружали деревянные конструкции, которые ставились на дне оврага, сверху клались ткани, и уж на них засыпалась прежде срытая земля; летящий в ветровых порывах пепел, тут же присыпал, пропитывал её, так что не знающий человек прошёлся бы по этому месту, и не догадался, что под ним - пятнадцатиметровая, смертоносная глубина. По настилу могла проскакать и конница, но под тяжестью железных великанов он должен был проломиться.
        Конечно, все эти приготовления были бы сразу замечены, налетели бы змеи, и… Кощей по крайней мере переменил бы стратегию боя, быть может, пустил бы вперёд чертей или змеев - да что гадать, ежели этого не свершилась - духи лесов ещё раз помогли людям. Изумрудное облако спустилось с небес, и окружило овраг непроницаемым куполом…
        
        * * *
        
        Большая часть четырёхсот тысяч человек погрузилась в сон. Это был крепкий, сил придающий сон. Их, разлёгшихся в своих телегах и возле телег, не волновали ни отдалённые вопли мечущихся в клубящихся небесах змеев, ни кровавые сполохи, которые довольно сильно перекатывались по окрестностях. Да - погружаясь в сон, они ещё помнили, что в следующий день предстоит заснуть и уже навечно многим-многим из них, что завтра - важнейший день в их жизнь, но… должно быть этот сладкий, глубокий сон навеяли на них лесные духи, а быть может - неслышную колыбельную разлила Олога - как бы то ни было все они пребывали в безмятежных виденьях…
        Лишь немногие не спали. Среди этих немногих были Иван и Марьюшка.
        В какое-то мгновенье молодой государь почувствовал, что сон незримыми дланями касается его век - тогда он вскрикнул, и бросился к Ветрице:
        - Неси меня скорее!..
        И, послушная его воле, небесная скакунья, взмахнула своими посеребрёнными крыльями, и взмыла.
        Ветрица вознесла его на высоту в несколько сот метров - на ту высоту, где подымающийся от Кощеева стана дым становился настолько плотным, что на расстоянии в десяток метров уже ничего не было видно. Здесь Ветрица замерла в нерешительности, но Иван всё громче, всё пронзительнее кричал, чтобы Ветрица летела выше. Наконец, она повиновалась - вокруг заклубилось, заметалось нечто неясное, расплывчатое - Иван всё не унимался, требовал, чтобы "ВЫШЕ!!!", и даже не заметил, когда заметались вокруг чёрные тени. Вот одна из теней рванулась на него - Ветрица успела увернуться в сторону - настолько резко, что Иван едва удержался. Однако этот толчок как бы привёл его в чувство, он бешено усмехнулся, закричал:
        - А-А-А!!! Значит сразиться со мной захотели?!.. Ну что ж - будет вам сражение!..
        Он повёл руками, и обнаружил, что на поясе его действительно пристёгнут клинок. Иван и не заметил, когда этот клинок был ему вручён, а, между прочим, свершилось это ещё в первый день похода. Это был древний клинок Русских государей, и его в торжественной обстановке преподнёс ему Фёдор Вот он высвобожден из ножен, вот, полнясь серебром, очертил стремительный полукруг.
        - Ну ж! - бешено, сверкая глаза, вскричал Иван. - Быстрее ж! НУ!..
        Ветрица рванулась на тень - та, распахнув двухметровую пасть - на Ивана. Когда до рокового столкновения оставалось лишь мгновенье, Ветрица резко метнулась вниз - это произошло настолько стремительно, что юноша сначала даже и не понял, что произошло. А как понял, принялся выкрикивать, нетерпеливо размахивая клинком:
        - Да что ж ты от боя увернулась?!.. Немедленно - слышишь ты?! - я приказываю! - немедленно возвращайся!..
        Но у Ветрицы было своё разуменье, и, хоть она понимала желание своего наездника - не стала возносить его обратно - слишком велик был риск, и ежели бы с Иваном что-нибудь случилось - то какой бы это страшный удар был для народного войска! Пострашнее всех демонов да великанов вместе взятых!.. И потому Ветрица, со скоростью от которой закладывало в ушах, устремлялась всё вниз и вниз. Вот и лагерь надвинулся, вот уже и фигурки спящих видны, вот и одна не спящая, стройная фигурка медленно среди них идёт - конечно же Иван узнал Её…
        - Нет!.. Только не в лагерь!.. Не хочешь в небо, так давай, по крайней мере, над Ологой… Прошу тебя…
        Последние слова Ваня едва ли не проплакал, и тогда Ветрица повиновалась ему - полетела прочь от лагеря, и уже до самого рассвета медленно кружила над тёмно-багровыми, похожими на кровь Оложскими водами. И над этими водами Ваня всё ж смог успокоиться…
        Что же касается Марьюшки, то она медленно, плавно, словно бы плыла среди спящих, и едва слышно шептала:
        - Простите, меня пожалуйста, милые, дорогие люди. Так получилось, что я случайно услышала, что вы всё же не хотите меня пускать в битву. Я понимаю - это только от любви, от желания того, чтобы ничего со мною не случилось… Я понимаю и то, что нынешнем своим уходом, я принесу вам ещё большие волнения, но… миленькие мои - ведь я же с самого начала чувствовала, что в этом аду должна быть - там от меня большая помощь будет…
        
        * * *
        
        Наступил рассвет, который выдался ещё более мрачным, нежели предыдущий. Лишь с огромным трудом пробивалось сквозь переполнившую небо пелену сияние; окружающая, выжженная степь переполнена была кроваво-тёмными тонами, а те иссушённые ветровые порывы, которые вновь и вновь выбивались со стороны Кощеева стана, вздымали плотные вихри пепла, которые, сливаясь друг с другом, вздымались порою в самое поднебесье, и ползли, грозными, воющими колоннами, поглощали в себя всё больше и больше этого пепла, всё разрастались-разрастались… потом ветер неожиданно терял свою мощь, и они медленно опадали вниз…чтобы быть подхваченными, закрученными новым потоком…
        Уже несколько часов как и змеи, и демоны отступили от дубов-великанов, которые они тщетно осаждали все предыдущие дни (надо сказать, что дубы, и особенно их кроны, порядком были изранены). И теперь там, на юге, полнясь от горизонта к горизонту, вздымалась чернейшая, медленно текущая вверх дымовая стена; временами из глубин этой стены пробивались ослепительно-яркие кровавые всполохи - казалось, будто готовиться там некое адское, готовое всех их поглотить варево…
        Меж тем, в Русском лагере будили, подымали всё четырёхсоттысячное войско. Подымали без лишнего шума - не трубили трубачи, не били барабанщики - просто ходили, расталкивали спящих… Хотя, впрочем, и расталкивать не приходилось - стоило только коснуться, как люди подымались, а дальше - строились в колонны, шли вперёд, где, под команды, становились в большие отряды, делали переклички, а каких-либо посторонних разговоров не было - лица были сосредоточены, лица глядели вперёд, во тьму, и то тут то там, подобно солнечном бликам на волнующейся водной поверхности, всплёскивались вопросы:
        - Где ж государь наш?..
        Ветрица прошептала какое-то мелодичное, неповторимое человеческим языком заклятье, и Иван очнулся, парящим в нескольких метрах над водами Ологи - спустя несколько мгновений он уже нёсся перед впереди стоящими рядами, размахивал серебристым клином, выкрикивал какие-то, полагающиеся по случаю, торжественные слова. Конечно, люди глядели на него как зачарованные - ведь он был воплощённым Божеством…
        Среди этих четырёхсот тысяч стояла и Марьюшка - она подошла к одному из полков лучников, её заметили, и, принимая за юношу, начали расспрашивать, откуда он. Марьюшка со всех сил старалась изменить свой голос - говорить глухо, но всё ж слишком отчётливо пробивались звонкие и нежные девичьи нотки… в немногочисленных словах она постаралась объяснить, что, мол отбилась от своего отряда, и не может его найти - все слишком заняты были свои внутренними чувствами, чтобы обращать на неё большое внимание - продолжать расспросы, а потому они приняли Марьюшку, и, более того - девушке удалось проникнуть в самый первый ряд…
        Этот отряд лучников стоял на некоторой возвышенности, так что видна была и значительная часть четырёхсоттысячной армии. Да - их было великое множество, и, наверное, в иное время могло бы показаться, что никакая сила не сможет им противостоять. Однако теперь, глядя на плотную клубящуюся тьму, которая, пожирая небо, надвигалась со стороны Кощеева стана; вздымалась на вёрсты верх, на тьму из которой, полня воздух яростными воплями вырывались десятки змеев - эта, собранная со всей земли русской армия, представлялась не такой уж и могучей… Нет… Марьюшке (да и не только ей) пришло тогда неприятное сравнение с муравьями, которые выстроились на морском брегу, и на которых надвигается огромный вал - муравьи, конечно, могут воображать из себя, что угодно, но, однако ж, они обречены быть раздавлены и смыты, не причинив этому валу совершенно никакого вреда.
        Постепенно движение всёпожирающей бастионной стены убыстрялось, а вместе с тем и ветер - раскалённый, выжженный, вызывающий горький, затяжной кашель усиливался, хлестал по лицам; бешеными волками взвывая, пытался согнуть, на колени поставить. А вон и впрямь - под действием этого ветрила, взвились, собрались в подобие призрачных волчьих стай многочисленные залежи пепла, и вот уже несутся, беспрерывно сливаясь друг с другом, выпирая призрачными клыками - вот уже налетели на передние ряды, и так силён был этот удар, что воины пошатнулись - некоторые не выдержали жара, со стоном выронили своё оружие, закрыли ладонями лица.
        Раскалённый пустынный ветер нёсся уже беспрерывной, плотной стеною, всё крепчал и крепчал, выл яростным, безумным ураганом. Теперь клубящаяся стена разогналась до такой скорости, что, спустя несколько минут, уже должна была поглотить народную армию. Конечно, стоявшие глядели на стену со всё нарастающим волненьем, и всё приговаривали, что, эдак и погибнуть придётся бесславно, не сражаясь. И тут новые, торжествующие голоса:
        - Глядите, глядите - вот оно!..
        Вначале немного этих голосов было, но потом, когда увидели - какое ж тут могучий хор поднялся! Четыреста тысяч голосов вскричали приветственно - словно целая чреда вольных, раскатистых громов прокатилась!..
        Никто не видел, откуда он взялся с самого начала, но теперь нёсся - это был сотканный из ярчайшего солнечного света всадник. Размерами он превосходил дубы великаны, а за ним, уходя в небо, изливаясь из небесной глубины, вытекала могучая и раздольная, широченная как Олога, и даже, быть может превосходящая её река могучего сияния. Наибольшую плотность сияние достигало в копье, которое вытягивалось на несколько вёрст и в передней своей части заострялось до острейшего, едва уловимого для глаз предела. Конь, в каждом движении своём, переливался могучими, из света сотканными мускулами, грива его вздымалась, и в каждом вольно колышущимся волосе была сила целого весеннего дня. Он нёсся по небу, и он сливался с небом - он был его частью, и небо придавало ему сил невообразимых. По торжествующим лицам разливалось сияние, они кричали, они приветствовали… Стоявший рядом с Марьюшкой пожилой лучник проговорил:
        - А вот и сам Святогор - величайший наш богатырь, Сын Весны. Ну, теперь он с Кощеем схватится. Получит же Кощей сполна…
        Тот жгучий ветер пустыни, который незадолго до этого возрос до таких пределов, что почти невозможно было устоять на ногах, вдруг резко оборвался - стена мрака, по которой уже бегали золотистые блики, замерла как бы в нерешительности, ну а в следующее мгновенье Святогор уже налетел, вонзился своим копьём. Мрак отвечал ужаснейшим воплем рваного железа, и вдруг ополчился, метнулся на своего противника причудливо перемешанной массой из бессчётного множества острейших кровавых копий. Меж этими копьями выпирали перекошенные, клыкастые морды, из них стремительно выметался мрак, и было их такое множество, что, казалось - сейчас всё-таки поглотят Святогора. И вот вал мрака выгнулся над светоносным богатырём, яростно вопя, обрушился, захлестнул его - в какое-то ужасное мгновенье не было ничего кроме мрака - весь мир померк, и всё казалось потерянным, проигранным. Но вот из клокочущего марева выплеснулись лучи, марево стало раздираться, из него словно бы сотни солнечных очей выплёскивались - но тут же это задёргивалось вновь, и видно было, как там схлёстываются, сплетаются меж собой фигуры из тьмы, да из
света сотканные - одни жуткие, другие прекрасные - они беспрерывно погибали, беспрерывно возрождались, и всё это происходило в таком множество, что за всем невозможно было уследить. Переплётённая в титанической борьбе стена тьмы и света отрывалась от земли, и в конце концов разлилась многовёрстным куполом, под которым и протекало всё дальнейшее сраженье. Там, в небесах, сражались два божества. Там всё кипело, выплёскивалось клыкастыми иль светоносными клубами, беспрерывно било десятками, сотнями молний - то кровавых, то огненных, то золотистых. Беспрерывно то в одной, то в другой части, с устрашающими воплями разверзались в стремительной круговерти пребывающие воронки - они без разбора затягивали тех, кто носился в небе, а несколько мгновений спустя, уже выплёскивались плотнейшими кровавыми колоннами, которые с грохотом врезались в землю, и земля сотрясалась…
        Как только стена мрака поднялась видны стали железные великаны, которые до этого вышагивали под её прикрытием. В каждом было по меньшей триста метров роста; каждый был вооружён двухсотметровым клинком. Несмотря на свои размеры, они отнюдь не были медлительными, неуклюжими - весьма резво вздымались их шипастые ноги, и, раня, сотрясая землю, делали следующий шаг, переносящий их много вперёд - едва ли даже самый резвый конь смог бы угнаться за этими исполинами. Они были выстроены в ровную стену, и меж каждом исполином было не более трёхсот человеческих шагов. Всего насчитали двадцать фигур. Каждый шаг был чётко выверен - двадцать многотонных стоп в одно и тоже мгновенье впивались в землю, и, чем ближе они приближались, тем сложнее становилось устоять на ногах - земля так и передёргивалось, а по Ологе перекатывались весьма значительные валы. Сразу же исполинами угадывались похожие на разодранные острые чёрные сгустки бесформенные демоны, которые, полня воздух болезненными воплями, носились следом, нетерпеливо выжидали, когда же им можно будет раздирать, выпивать без числа, без счёта эти ещё
наполненные жаром жизни тела…
        Пятнадцать из двадцати великанов, в одно и то же мгновенье наступили на деревянный настил, и конечно же настил не выдержал, проломился - исполинские фигуры передёрнулись, рванули немного вниз - потом ещё один рывок вперёд (видно составляющие их рабы так и не поняли, что произошло); раздался треск, скрежет - и они медленно, но уже неудержимо начали заваливаться - откуда-то из глубин их вырвался и стал нарастать полный смертного ужаса многоголосый вопль - и тогда руссам стало не по себе - они чувствовали себя преступниками - страшной казалась эта гибель - разбиться запертыми в тесной, душной клети; а на лице Марьюшки прорезалась боль - она не могла сдержать слёз, она шептала:
        - Бедненькие… сколько же боли… И сколько боли ещё будет?.. И зачем же вся эта боль?.. Ведь, право, так легко жить без всякого страданья… Но зачем же оно, зачем же… бедненькие вы мои… родненькие…
        А потом великаны рухнули, и содрогнулась земля, и разошлись от мест их падения широкие трещины; от страшного этого удара железные щиты прогнулись а из проёмов, соединений меж ними, обильно хлынула кровь - оттуда ещё вырывался стон, и тяжко, и невыносимо было его слышать. Из оставшихся пятерых двое сна мгновенье замерли, потом всё ж сделали пару шагов вперёд, тоже провалились, тоже начали падать. Ещё два, увидев страшную их участь, развернулись и… шагнули друг к другу, столкнулись, выворачивая многометровые земляные пласты, тоже начали падать. Ну а последний великан, не разворачиваясь, сделал несколько шагов назад, там всё-таки развернулся, огромными своими шажищами отошёл вёрст на семь к востоку - туда, где уже не было никакого оврага, и обошёл-таки, начал надвигаться. Даже и один такой исполин был грозным противником, и много бед должен был принести русскому войску - он надвигался с востока, ну а с юга, перемежаясь, неслась стена грифонов, змеев, демонов.
        Ежели против грифонов и змеев ещё могли помочь стрелы, то демонам даже и самые меткие стрелы были совсем не страшны. На демонов метнулось изумрудное облако лесных духов. Ужасны были в своём праведном гневе лесные божества - они сверкали сотнями призрачных клинков и копий; они обращались птицами, которые каждым взмахом крыльев выпускали множество стремительных, точно бьющих в цель световых перьев; и все они, переплетаясь в борьбе с демонами, не теряли связи друг с другом, связаны были призрачными, пульсирующими вуалями; ну а центром, сердцем оставалось облако, которое приняло форму некой древней старческой головы, которая беспрерывно дула, и изо рта которой выплёскивались нескончаемые крылатые полки каких-то маленьких созданий, которые бесстрашно бросались в бой, без числа гибли, и всё ж вносили свою лепту в общее дело.
        Но вот несётся ровный, словно бы из гранита отточенный ряд змеев - сколько ж их?! - да не менее двух сотен! - по всей линии фронта стремительно надвигались они - сначала было на высоте в несколько сот метров, но вот стремительно стали снижаться - вот сейчас две сотни колонн выплеснуться, испепелят.
        - Лучники! Готовьтесь! Цельтесь! Стрелы П-У-У-С-К-А-А-А-Й-Й!!!!!
        Слаженный многоголосый крик в одно и то же мгновенье разразился в разных частях человеческих цепей. И в одно и тоже мгновенье, навстречу надвигающейся грозной армаде рванулись несколько тысяч стрел - воздух переполнился свистом, на несколько мгновений даже и потемнело от этих острейших жал. На каждого змея вырвалось по целому железному облаку - они быстро выгнули свои головы, дыхнули пламенем, и большинство стрел было в мгновенье переплавлено. Однако ж те, кто организовывал оборону, знали, что змеи именно так и поведут себя - а потому в это же мгновенье передние ряды, по команде пригнулись к земле, а стоявшие за ними неожиданно выплеснули ещё по одному облаку - этого змеи уже не ожидали, и не успели выпустить ещё по огненному потоку - некоторые успели изогнуться, подставить бронированные части своих тел, но всё ж многие стрелы вонзились - кому в глаза, кому в незащищённые части их шей - такие сразу теряли рассудок (да в них и без того столь велика была жажда разрушенья, что почти и не было никакого рассудка), и они уже ослепшие, бросались куда попадя, сшибались, переламывая кости с летящими рядом,
метали во все стороны огневые колонны, некоторые резко уходили в клокочущее небо, некоторые, переламываясь, врезались в землю, пробуравливали в ней многометровые борозды, и раскалёнными вопящими горами врезались в ряды русских воинов - и тут многие люди были передавлены, да обожжены.
        Тому отряду лучников, в котором стояла Марьюшка надо было защищать сразу два больших отряда конников, которые, в ожидании атаки стояли у подножиях их холма. Этих конников было около семи тысяч, и все они были беззащитны против несущегося с неба пламени - только на лучников была надежда, и лучники не подводили - они стремительно выпустили несколько потоков стрел, которыми были сбиты два змея, а ещё один, израненный, схватился со своим сородичем, и, обдав его огневыми потоками, разорвался ослепительной, тяжко рухнувшей на землю лавовой сферой…
        Но это была только первая атака. Теперь все эти твари - змеи и грифоны, постоянно пребывавшие среди себе подобных, уверенные в неоспоримом превосходстве Кощея, уверенные в лёгкой победе, были разъярены таким ожесточённым, принёсшим им столь многочисленные потери отпоре. Стоявшим на холме лучникам казалось, что наибольший напор в этой новой атаке направлен именно на них. На самом же деле это было не так - ожесточённая эта атака разразилась на всей протяжности людских построений - но они так поглощены были этой ожесточённой, на пределе сил борьбой, что попросту не замечали того, что происходило кругом.
        Итак, спереди на них нёсся большой - не менее десяти отборных змеев! - отряд; а с двух боков налетали, вытягивали свои громадные когтищи грифоны. Повинуясь командам, отряд развернулся в три стороны - Марьюшке выпали змеи - вот устремились полчища стрел - ещё и ещё - требовалась беспрерывная стрельба! Змеи, наученные первой атакой, не тратили весь пламень сразу, но поочередно какой-нибудь из голов сбивали стреловые тучи. Всё же какие-то жала находили цель, и один змей был даже сбит - переламываясь, лавой брызжа, по земле покатился, но в целом положение складывалось катастрофичное - они должны были быть испепелены.
        И тут налетел Иван! Только что он в нескольких сот метрах от этого места бился с к грифоном - теперь вдруг сердце болью резануло - почувствовал, что Марьюшке смертельная беда грозит, и вот взвыл бешено, зубами скрежеща:
        - Быстрее же! К НЕЙ!!!..
        И Ветрица поняла - сильнейший взмах сребристых крыл - резкий рывок в сторону - прямо перед лицом, едва не разорвав Ивана промелькнуло чёрное крыло грифона - ещё один могучий взмах - подобно стреле устремилась Ветрица к новой цели - и вот уже оказалась прямо перед несущимися на Марьюшкин холм змеев. "А-А-А-А-А-А!!!!!" - в таком беспрерывном воплем заходились и змеи и Иван, и всё вокруг гремело, вопило, огневыми вспышками металось, передёргивалось.
        - Несись же прямо змея!.. Ну же - скорее!.. Скорее!.. А-ха-ха!!! Не боюсь смерти!.. Погибну! Погибну! Тьфу тебе смерть!..
        - Нет, Ваня, Н-Е-Т!!! - подобно звонкому колоколу вскрикнула Марьюшка.
        - Ну же - несись! Несись!!!.. - бешено, стремительно вопил Иван.
        И Ветрица неслась - казалось бы, на верную погибель неслась. Лишь несколько кратких мгновений мелькнуло, однако ж и они показались юноше невыносимо затянуты, и он, едва не слетая, весь выгнулся вперёд, клинок свой светоносный вытянул - вот сейчас он возиться в змееву плоть. Тот змей на которого он нёсся, был ослеплён этим неожиданным серебристым сиянием, ему думалось, что снизошло некое божество - и кто ж как не божество может с таким бесстрашием нестись на верную погибель?! - и змей был перепуган, он, ломая чёткий порядок, рванулся в сторону, но и этого Ивану казалось мало - сейчас он клокотал от ярости, он зубами до крови разодрал губу и теперь, брызжа кровью, вопил:
        - Что ж вам надо?!.. Захватчики! Ненавижу!!! Мою жизнь разрушили, а сколько жизней ещё… Ну что ж ты?! Скорее!!! Скорее же за ним!!!..
        Последний вопль он обращал к Ветрице, которая, как ему казалось, не достаточно быстро летела - на самом же деле она проявляла невиданные в ловкости своей стремительные виражи. Она увёртывалась от змеевых тел от крыльев, она проскальзывала вверх. Вот на Ивана понеслось оттопыренное, лавой наполненное брюхо, он бешено усмехнулся, проскрежетал: "Не-ет - не выйдет!" - и забыв о всякой осторожности, привстал на спине Ветрицы, на нанёс в это брюхо удар - и удар был страшной силы - ведь они неслись навстречу друг другу! Ветрица успела увернуться в сторону, а вот Иван остался висеть, вцепившись в рукоять клинка, который на две трети вошёл-таки в это оттопыренное брюхо - и брюхо было пробито - под чудовищным давленьем расходилась броня, плотным фонтаном выплёскивалась лава. Змей пытался спастись, избавиться от переизбытка лавы - и вместе с воплем исходили из всех его трёх глоток огненные колонны, но было уже поздно - его вот-вот должно было разорвать. Только чудом лавовые брызги ещё не испепелили Ивана, но и без того жар был настолько велик, что уже почти ничего не видел. Вот один маленький брызг пал на
плечо, стал прожигать плоть, до кости добрался - Иван заскрежетал зубами, извернулся, ногами упёрся в бронированную плоть, со всей сил оттолкнулся - раскалённый, пышущий непереносимо ярким светом клинок был вырван - юноша полетел вниз.
        Здесь слишком много было змеев - они метались, сталкивались, а на них лился беспрерывный поток стрел. Огненные колонны скрещивались в воздухе. Один из змеев, уже порядком израненный, ещё не совсем обезумевший, пытался вырваться - он промелькнул рядом с падающим Иваном, а тот успел зацепиться за его шею, повиснуть на ней; потом, цепляясь за роговые наросты, он кое-как смог приподняться. Клинок невыносимо жёг руку, но он не выпускал его - одной рукой он цеплялся за наросты, и всё выше и выше пробирался по змеевой шее. При этом Иван ухмылялся, и окровавленный, обожённый его лик был воистину демоническим ликом; казалось - он один из служителей зла, наездник этого змея. А он скрежетал хриплым, надорванным голосом, слюною брызжа:
        - Ну сейчас придёт тебе погибель, откуда не ждал!..
        Тут этому змею, даже и не подозревающему, какую ношу он несёт, удалось вырваться из хаотичного сцепления своих собратьев, и он, сильно уже израненный, обезумивший-таки от боли, понёсся на холм, с которого неслись новые и новые потоки стрел - одна из стрел пронзила ему глаз, но он продолжал своё стремительное движенье! Уже ничто не могло остановить столкновенье!..
        - Н-Е-Е-Т!!! - бешено взвыл Иван, и, по прежнему хватаясь за наросты, переметнулся в нижнюю, не защищённую часть шеи.
        Он повис на одной руке, вторую же, уже порядком обожжённую, занёс для удара, и вот удар нанесён - шея перерублена (а это была центральная шея) - и несшийся по ней поток пламени оторвал, унёс далеко в сторону змееву голову. Иван понял, что сейчас будет раздавлен, испепелён, и он успел разжать руку - полетел вниз, тут же со страшной скоростью ударился о землю, покатился. Ну а потерявший центральную голову змей, бешено дёрнулся, стремительно перевернулся в воздухе, ещё раз перевернулся - выпустил огневые струи куда-то вверх, и… всё ж таки врезался в ряды конников, которые стояли под холмом - кони обезумели от ужаса, метались в стороны, и тут возникла давка - да и под змеевой тушей многие были передавлены. Змей ещё бился, пускал из оставшихся голов лавовые потоки, но уже не в силах был подняться, и вскоре совсем замолк…
        После падения, у Ивана ломило всё тело, он проваливался в забытьё, и всё ж знал, что этого никак нельзя, что сейчас надо бороться, все силы обдавать.
        - Ванечка, Ванечка… - знакомые, нежные руки обвили его шею. - …Жив ли, Ванечка, миленький ты мой…
        - Марья! Марьюшка!!!..
        Это имя он покричал и с любовью, и в ужасе - и тут то силы нашлись - он оттолкнулся от земли, и ползком стал пятится в сторону. В нескольких шагах возвышались лучники с суровыми, сосредоточенными ликами, по которым скатывались похожие на кровь крупные капли пота; одну за другой выпускали они стрелы, а Марьюшка уже выронила свой лук, и никем незамеченная, недвижимая стояла на том самом месте, где остановился павший со змея Иван. Теперь, когда он порывисто, не отрывая от неё полных смертной тоски глаз, пятился - она не смела двигаться за ним, она шептала:
        - Ты прости меня пожалуйста, Ванечка… Да как же я осмелилась… Прости, прости, пожалуйста… этого никогда больше не повториться… Прости ж ты меня, прости, молю, дерзкую такую… Прости, прости - заклинаю, Ванечка…
        - А-а-а!!! - с болью вскрикнул Иван, и ладони сомкнул на лице (а при этом всё продолжал пятиться). - Ведь не с проста же нас здесь судьба столкнула…Среди этого ада… Но я не могу!.. Марьюшка - прости ж ты меня! - не могу я против рока пойти!..
        - Я прощаю, прощаю тебя… Милый, милый мой!..
        И тогда Иван опёрся на раскалённый ещё клинок, поднялся, развернулся, и, стеная, бросился прочь.
        Иван бежал, весь окровавленный, весь в ожогах - сейчас он был ужасен, и мало был похож на человека. Он уже ворвался в ряды конников, которые ещё не успокоились - кони метались, грозили его раздавить, но Иван не видел опасности, он вообще ничего не видел, кроме страшного нагроможденья чуждой ему, стремительно клубящейся подле него плоти. Всадники летели на него - кто-то принимал его за Кощеева раба, заносились уже клинки, но каждый раз находился кто-нибудь, кто всё-таки узнавал его, и останавливал воплем:
        - Да это ж государь наш!..
        - Ветрица, где ж ты?! ВЕТРИЦА!!!
        Иван что было сил выкрикивал имя небесной скакуньи, вытягивал руки вверх, и этот его зов был услышан. Ветрица ведь тоже искала своего наездника - она уже много опаснейших кругов очертила, и вот наконец увидела его, закручивая стремительный вираж, рванулась, и вот уже опустилась пред ним; Иван усмехнулся, и прохрипев: "Неси же меня обратно - в бойню!" - перебрался к ней на спину. Ветрица послушно взмахнула крыльями, и взмыла туда, где по прежнему носились, массивные чёрные тени, где визжали стрелы…
        Примерно в это же время в двух верстах к востоку от этого холма последний из железных великанов достиг-таки ожидавших атаки русских рядов. Конечно же чётко выстроенные полки не могли сохранять порядка - вынуждены были разбегаться - и едва-едва не попадали под стремительные стопы. Однако не это было самым плохим - из сотен маленький бойниц в железной броне беспрерывным потоком понеслись стрелы. Почти каждая стрела находила цель, и каждая была смазана ядом, который, в независимости от раны, сразу же умерщвлял жертву. Русские несли значительные потери. Находились некоторые отчаянные сорви головы, которые метались под стопы, умудрялись зацепиться, начинали карабкаться, но рано иль поздно всё ж срывались вниз (да и всё равно - в одиночку они ничего против этого механизма не могли предпринять). Исполин, разрушая ряды, продолжал продвигаться к западу, к Оложскому берегу, но тут один из израненных, ослеплённых змеев метнулся на него, и на полной скорости врезался в грудь - там разорвался, и исполин переломился надвое - ноги по инерции сделали ещё несколько шагов, но, лишённые руководства головы - тоже
повалились, прибавив ещё немного грохота, к царящему вокруг оглушительному действу…
        Итак, эта исступлённая атака змеев и грифонов была отбита. Но нет - не радость принесло это предводителям русского войска. Тяжело далась эта победа - ведь в нескольких местах змеям всё же удалось прорваться, и люди сотни, а то и тысячи погибали в их пламени! А сколько было передавлено, разорвано!.. Во многих местах зияли чёрные, выжженные бреши - их надо было смыкать, и их смыкали, но ведь это было страшное мученье - ступать по выжженной земле, где кое-где ещё оставались почти бесформенные, насквозь прожжённые тела…
        А впереди ещё была самая страшная часть битвы - сеча с чертями, с пиратами, с дикарями. Они подступали всё это время - просто захваченные схваткой со змеями люди не замечали этого - теперь увидели - эта мускулистая, выпирающая вперёд трезубцами стена находилась уже не далее как в полуверсте от них. Там били барабана, там бессчётные тысячи ног чеканили шаг - всем казалось, что численность противника значительно превышает их собственную - и, действительно, как потом было подсчитано - в полтора раза Кощеевы войска превосходили армию руссов… Такая плотная стена… Она представлялась совершенно непробиваемой - нет! - люди уже были разгорячены, разъярены! Они видели смерть многих близких им - и они ненавидели эту жуть, они жаждали сейчас же выплеснуть свои силы, и нетерпеливо выжидали когда же наконец будет дана команда к наступлению.
        А командиры ожидали, когда черти пройдут ров - под тяжестью их лап настил не мог проломиться, но были уже проломы устроенные великанами, и, обходя эти места, безупречный до того порядок невольно был нарушен (а некоторые черти даже и не удержались, были столкнуты в проломы), и только когда они прошли - прозвучала звучная команда: "В-П-Е-Р-Ё-Д!!!"
        Сотни голосов подхватили этот крик в разный частях русского войска, а потом уже закричали все. Несколько сот тысяч человек из всех сил кричало - это был беспрерывный, на пределе слышимости, разрывающий воздух: "А-А-А-А-А!!!" - вперёд вырвалась конница за ними поспешала пехота.
        Конница насчитывала семьдесят тысяч единиц - и эта стена, закованных в броню, могучий мужей растянулась по всей линии наступления - они нетерпеливо размахивали клинками. А позади спешным шагом шли лучники, повинуясь указаниям своих командиров, на определённую высоту подымали свои орудия, запускали сонмы стрел, которые прямо с неба валились на головы подошедших уже совсем близко чертей. Те тоже не остались в долгу: по команде взвились трубки - метнулась свора отравленных стрел, за нею - ещё одна, и ещё, и ещё… Некоторые стрелы находили лазейку в броне надвигающихся всадников - и те падали, доставалось и коням, но они, могучие, ещё продолжали скакать, и врезались, таки в рогатые ряды.
        Ужасное на несколько вёрст растянувшееся столкновение произошло! На всёй этой протяжности несколько рядов всадников врезались в кажущиеся нескончаемые ряды чертей - и шестьдесят тысяч клинков одновременно обрушились, рассекли рогатые головы! Ещё неведомо сколько тысяч трезубцев ударили в броню русских, и, несмотря на то, что это была добротная броня, особенно сильные удары пробивали (ведь черти многие часы провели затачивая свои орудия!), иные всадники были выбиты из сёдел - те, кто находил в себе силы, подымались, продолжали биться, иные же, оглушённые ударами, так и оставались - их затаптывали.
        Каждого из всадников окружило по несколько чертей - замахивались своими трезубцами… А ведь многие из них не разу прежде даже и в битве то не бывали!.. Как могли часто наносили удары - били из всех сил - уже раненные - всё же наносили они эти, новые и новые удары… Среди них ведь так много было молодых - и им хотелось жить! - а тут смерть жуткая, клыкастая, скалилась, брызжа раскалённой, ядовитой слюною прямо в их лица, надвигалась, металась, вцеплялась, рвала, раздирала - ЖИТЬ! ЖИТЬ!! ЖИТЬ!!! - так билось в их головах, и с каким же исступлением они бились за эту жизнь! Многие уже получившие смертельные раны, не замечали боли, не замечали этих ран, но вновь и новь били, а их всё же сбивали с сёдел, затаптывали, и ничто уже не в силах было вернуть их к жизни. А в это время врезались ряды пехоты - наиболее многочисленные ряды, и вот тут сражение достигло наивысшей, пронзительной своей точки.
        Итак, две могучих стихии столкнулись, перемешались меж собой - перемешались чувства, стремление, сами стихии. Десятки тысяч мечей, трезубцев и клыков разрывали плоть, кровь лилась из тысяч ран, целые кровавые потоки текли по земле и в этих потоках смешалась кровь и русских и Кощеевых слуг. Тела падали на землю, и их затаптывала толпа, ибо никто не мог остановиться, ибо не было уже не в том ни другом войске отдельных людей или чертей, остались только две эти стихии.
        Трехглавые змеи закружили над войском росичей, они поливали их огнем из своих глоток, а на встречу им неслись стрелы.
        Вот откуда то прорвалась свора демонов, а навстречу им уже метнулись духи лесов. Они словно изумрудные стрелы, запущенные сокрытыми за бурлящими тучами великанами, врезались в демонов, окружили, обвили их, и вот в воздухе завязалась битва не менее яростная чем на земле….
        А на земле творилось сущее безумие - тысячи уже были мертвы, но большинство еще сражалось. Бураны, валы, ощетинившиеся копьями, мечами и острыми клыками сталкивались меж собой, сталь резала плоть, валы истекая кровью, кричали в агонии и вклинивались друг в друга. Ничто уже не могло остановить две реки - над ними не были властны командиры. И небо, отражая происходящее на земле грохотало, плевалось молниями, ветер ревел мириадами израненных зверей, ослепительные разряды озаряли поле…
        
        * * *
        
        Когда два реки столкнулись, Марьюшка оказалась единственной на всем этом громадном поле, единственной среди сотен тысяч созданий, непричастной к этой резне.
        Драться за свободу...нет - Марьюшке сделалось дурно в этом водовороте острой стали и смерти. Она не могла сражаться, не могла нести боль и смерть пусть даже чертям, она вдруг повернулась и зашагала ничего не видя вокруг. И словно некая высшая сила оберегала эту молодую чистую девушку, она ничего не видела и это спасло ее рассудок. Каким-то чудом прошла она сквозь самые жаркие схватки, где жизнь даже самых лучших воинов зависела от воли случая.
        Кто-то обвинил бы её в трусости, сказал бы, что она должна была сражаться, раз пошла, но... Марьюшка не испытывала страха, она вообще не боялась умереть - она даже искала смерти. Единственное, что она испытывала в те мгновенья, было отвращение к необходимости убивать кого-то, пусть даже за свободу родины! Но убивать! Она не могла это делать, не могла рубить в том яростном безумном остервенении, как это делали сотни тысяч!
        И она, маленькая крупинка, на этом огромном поле, медленно шла - шла сквозь ряды умирающих, сквозь крики и стоны, сквозь боль, сквозь ненависть, сквозь сталь и пламя.
        А потом она услышала стон:
        - Сестричка, сестричка… помоги мне…
        Она склонилась, увидела юношу, лицо которого было совершенно бело, а грудь рассечена страшным ударом.
        - Жить… Дай мне жизни… - слабым голосом шептал он.
        - Да, да, миленький… - прошептала Марьюшка, которая сама едва на ногах держалась.
        И она подхватила его под плечи, и очень осторожно, стараясь как-нибудь ненароком не причинить боли, начала оттаскивать. А ему уже почти и не было больно - слишком много крови он потерял - среди всего этого грохота да рёва, среди багровых вспышек он видел только одно личико, он вглядывался в это личико с любовью, и шептал:
        - Сестричка, милая… ты только не дай мне умереть… Жить так хочу…
        - Всё будет хорошо… - нежнейшим своим, ясным голосом шептала Марьюшка. - Ты только потерпи, родненький. Вот доберёмся до берега Ологи, там и полегчает. Она, матушка, сил тебе придаст, излечит. Ты ещё много поживёшь, и много славных дел свершишь…
        Как раз в это время вокруг стали нарастать крики; страшный - ударил пронизывающий вопль змея, земля содрогнулось, тут же что-то сильно ударило Марьюшку в плечо - волна сильнейшего жара накатилась. Почти нечем было дышать, зато всё нарастали вопли, в которых и ужас, и боль, и ярость переплелись в исступлённый клубок; и среди обрывков дыма, среди почти плотной, мечущийся в беспорядочных ветровых ударах гари, мелькали многочисленные контуры - некоторые насмерть дрались меж собою, падали перерубленные, выжившие метались выискивать новую жертву, и тут же сами падали, истекающие кровью; пробежали объятые пламенем, обезумевшие от боли фигуры, от их воплей замирало сердце, подымался ответный крик ужаса, сострадания. И какой-то плотнейший, переплетённый в стремительной, исступлённой борьбе, массивный ком тел надвигался на склонившуюся над юношей Марьюшку - она только краем глаза заметила эту выбивающуюся мёртвыми, изрубленными телами массу, и склонилась над ним, загораживая своим хрупким телом, обнимая руками за голову, целую тёплыми, нежными своими губами в его восковый, холодом отдающий лоб.
        - Всё будет хорошо… Ты только вспомни иные дни… Светлейшие дни…
        Весну вспоминаю… - едва слышно молвил юноша. - …У нас то берёзовая роща, все белейшая, вся в цвету, а ах ты как ароматна… И родников там много… ключи то бьют сладкогласные, и вода то так чиста, так чиста… чище воздуха… А как ветерок налетит, да в кронах запоёт… Так благодатно… Вот на травушке то разляжешься, а она тёплая, точно ласкает тебя; и небо видишь - ясное, ясное, так и обнимает, так и целует тебя. И так то хорошо в это небо глядеть - глаза поцелуями полнятся… Вот так же и ты, сестричка, сейчас на меня глядишь - ты как небо… А знаешь - в небе облака клубистые плывут - белейшие… белейшие… Глядишь на них, сколь душе угодно, и так хорошо от этого на душе становиться. Они подобны мечтам - словно бы и спишь, а в тоже время и наяву. И знаешь, что любят тебя, и помнят…
        И всё это время вокруг волновался, бился, метался хаос. Вопящие перекошенные лица и морды кидались друг на друга, вопя рубили, брызгали кровью, падали, на них наступали новые; и даже когда прямо над Марьюшкиной головой зазвенела сталь, и что-то с хрустом переломилось, и жаркая кровь горячей, густой волною хлынула - даже и тогда она не перестала шептать - с сильнейшим, самоотверженным чувством шептала, а из чуть прикрытых глаз её одна за другою скатывались слёзы…
        - Вот и хорошо; очень, очень хорошо, миленький мой… - пропела Марьюшка. - …Только вот к Оложскому берегу нам надо выбраться…
        Она вновь подхватила его; и вновь начала настойчивое движенье в сторону Ологи… Ей было тяжело, руки, да и всё тело ломило - ведь юноша ничем не мог помочь ей - он не мог пошевелиться, тело его онемело, налилось тяжестью. Марьюшка старалась ничем не выдавать как устала, что задыхается, она даже и улыбалась ему, и подбадривала ласковыми словами… Всё имеет своё окончание, и вот осталась позади эта мука, и она оказалась возле вод, которые простирались почти до самого горизонта, и по которым перекатывались сильнейшие багровые сполохи - и всё ж, относительно поля битвы, здесь было и благодатно, прохладно, и спокойно; Марьюшка оставила юношу, а сама бросилась к водам, нагнулась над ними, зачерпнула ладонями - когда вернулась лик его заострился, губы подрагивали:
        - Куда же ты ушла, сестрица?..
        - Я здесь… Я только за водицей Оложской отошла, чтобы лик твой омыть…
        И она, склонившись, осторожно полила на его восковый лик. Он едва приметно вздрогнул, а потом, когда она несколькими блаженнейшими каплями смочила его губы, юноша зашептал трепетно:
        - Ты только не оставляй меня больше… Будь рядом… Одному мне страшно… Здесь смерть… совсем рядом она… Одна ты, сестрица, можешь меня уберечь…
        - Да-да, конечно же, я не отойду. Не волнуйся пожалуйста… Всё будет хорошо…
        Она склонилась над ним, и действительно больше не отходила…
        
        * * *
        
        В это самое время битва достигла того наивысшего предела, когда в общем-то уже не было ни слуг Кощеевых, ни руссов, но была лишь одна, на верховном пределе исступления пребывающая масса. Всё перемешалось, и среди живых не было ни одного создания, которое бы не ревело, не било иных созданий - и это на пределе сил, и, получая новые и новые раны, всё ещё дралось, грызлось, жаждя жить. В некоторых местах сшибались особо плотные вихри тел - они уже не в силах были разойтись, потому что сзади, стремительно напирали новые и новые ряды, толпы. И в местах таких столкновений пронзительно трещали и переламывались кости, хребты, слитая из изломанных, кровоточащий тел волна вздымалась вверх - и те, кто был ещё в этом переплетенье жив, продолжал биться со своими противниками.
        И русичи, которые ещё совсем недавно и не ведали, что такое битва - теперь они были могучими в своей дикой, разбуженной злобе бойцами. Сейчас их жизнь была вывернута, и они ненавидели разрушителей этой жизни, убийц близких, и в страшной рубке гибли сотнями, тысячами, а всё ж медленно, шаг за шагом, оттесняли врагов к югу. Вот достигли прикрытого досками рва, и там завязалось особо жестокое сраженье - там валы чертей, дикарей, пиратов, исполинских пауков, трёхглавых волков с железными когтями, подгоняемые сзади яростными воплями, не желали отступать - дрались с не меньшим ожесточением, нежели русские, и уже израненные, умирающие, продолжали наносить смертоносные удары. Несколько раз по всей протяжности рва вздымался многометровый вал переламывающихся, вгрызающихся друг в друга тел; опадал, тут же вновь вздымался - ряды вновь кидались друг на друга, перемешивались, изрезались - наконец, на всей протяжности рва образовался такой вал из тел, что настил не выдержал, и проломился, унося за собой тысячи тел. На их головы тут же хлынули новые тела, затаптывали, и при этом всё прорывались вперёд, жаждали
сцепиться, чтобы Жить, чтобы победить, но этим так и не суждено было сцепиться, потому что на них валились новые тела, задавливали, затаптывали. Жутко это было, но в несколько мгновений овраг наполнился телами, по которым, не в силах уже остановиться, неслись всё новые и новые, и уже сцеплялись, и разрывали, и разгрызали друг.
        Именно в этом месте битва достигла наивысшего предела - незримая, страшно вопящая струна напряглась - вот-вот должна была лопнуть, и в зависимости от того, кто первый дрогнет - решится судьба сражения. Но струна ещё не рвалась, а всё вопила, всё истекала потоками крови, унося в каждое мгновенье тысячи жизней.
        В это время Иван увидел воистину достойного противника. Из стремительно клубящегося, воронками закручивающегося, колоннами пламени и крови бьющего неба, вырвался огромнейший девятиглавый змей - сто метров было в его теле; а крылья подобно чёрнейшим тучам распахивались. С невероятным проворством метнулся он вниз, на русские ряды - навстречу ему устремились облака стрел, но он усиленно взмахивал крыльями, и от каждого взмаха эти острожальные облака переламывались, железным дожём опадали к земле. Потом все его девять глоток изогнулись, и испустили из себя девять колонн голубоватого пламени. Каждая из колонн в верхнем своём основании была не более трёх метров толщиною, но при столкновению с землей они уже разрастались в пятнадцатиметровые клокочущие столбы, которые жадно и стремительно расплескивались в стороны, пожирали всех, кто попадался на пути - на земле клокотало огневое озеро; стремительно, не поспевая друг за другом, вырывались из него языки пламени. Итак, с одного этого налёта без всякого следа было изожжено несколько тысяч русских воинов. Вообще к этому времени от четырёхсот тысяч русичей
осталась едва ли половина; Кощеевых рабов было перебито в два раза больше, но и их самих изначально было в два раза больше. И после того как налетел этот девятиголовый змей, страшно вопящая струн, ежели и не лопнула совсем, то с пронзительным звоном поддалась - ряды русских дрогнули, и медленно-медленно стали отступать - пока это было очень медленное отступление, но вот-вот всё должно было переломиться - они обречены были повернуться, бежать вспять.
        Иван понял всё это, и он завопил страшным голосом, кровью брызжа:
        - Это Я!!! Слышишь ты?!.. Повелитель всего русского войска! Это я похитил Елену! Я!!! Слышишь ты?!!
        И он услышал - чёрные тучи его крыл вздёрнулись, и, подняв могучие ветры, метнули его стометровое многотонное тело на Ивана. Ветрица заложила отчаянный вираж, но и так - едва-едва успела увернуться, поток раскалённого ветра был настолько силён, что её вихрем закрутило, едва крылья не переломало. Стометровая громада уже развернулась - вновь неслась на Ивана. Девять голов вытянулись, метнули огненные столпы; Ветрица поднырнула вниз, понеслась навстречу - со страшной скоростью неслась на Ивана раскалённая, исполинская гора. Он бешено рассмеялся, привстал на стременах, и, что было сил, рубанул по промелькнувшей шеи - но та часть шеи, которая у иных змеев была не защищена, к этого обросла бронею - он весь покрыт был броневыми наростами. Клинок высек веер искр, и вылетел из Ивановых рук.
        - Без оружия… без оружия… - заскрежетал он, и тут же в бешенстве прохрипел. - Ну ничего, и без оружия… Ветрица, придумай что-нибудь!..
        Ветрица выделала очередной головокружительный вираж, промелькнула возле выпученных глазищ центральной из девяти голов, и даже задела её своим крылом. Это была неслыханная дерзость! Змей бешеным рывком метнулся следом, сам себя слепя выпустил несколько огненных колонн. Стрелой неслась Ветрица - вверх, в клокочущие, бешено перемешивающиеся небеса. Поток встречного ветра был настолько силён, что Ивану все силы приходилось отдавать на то, чтобы удержаться. Вот прямо перед ними стала выпирать ослепительно сияющая золотая сфера. Ветрица рванулась в сторону, ну а змей не успел развернуть своего стометрового тела и был поглощён этим ненавистным ему светом - в мгновенье золотая сфера стала густо-кровавой, а затем разорвалась - бешено вопя, вырвался из неё стометровый змей. Теперь все его восемнадцать глаза сияли золотом - конечно же он ослеп, конечно же - обезумел от боли. И, продолжая заходится воплем, от чёрным утёсов рухнул к земле. От его падения всё окрест содрогнулось, и даже на Ологи поднялись весьма значительные волны. Он пробил расщелину едва ли не в половину своего тела, и там наконец разорвался
- это произошло в самой гуще Кощеева войска - на сотни метров окрест всё было изожжено - это произошло в первое мгновенье, а потом поднялись стремительные и густые клубы, попадавшие в которых страшно вопили и вскоре погибали от жара и удушья.
        И вот тут и лопнула струна! Кощеево войско побежало!..
        
        * * *
        
        В нескольких вёрстах вниз по течению Ологи, за дубами-великанами, которые им так и не удалось захватить, стоял огромный тёмный флот. Из нескольких тысяч кораблей состоял. Были и просторные плоты, на которых перевозили железных великанов. Большая часть пиратов ушла в битву, некоторые конечно остались на охрану кораблей. Эти переходили по палубам, поглядывали в ту сторону, откуда неслась беспрерывная плотная стена воплей, да ярких вспышек, и всё приговаривали своими грубыми, похожими на беспрерывную ругань голосами, что конечно же победа будет Кощеевой, ну а русичи обречены, и только в нетерпении выжидали, когда ж всё закончится, чтобы можно было приступить к долгожданным грабежам. Их оставили охранять, но они не беспокоились, что кто-нибудь может на них напасть. Поглядывали они в сторону крепостей под дубами-великанами, но те крепости за пять дней осады были так искалечены, что удивительным бы показалось если бы из-под этих дымящихся развалин смог выбраться хоть кто-нибудь. К тому же над головами кружили глазастые грифоны… в общем, эти пираты совсем ничего не боялись…
        А меж тем под их кораблями промелькнули стремительные тени; один из грифонов приметил их, но тревоги поднимать не стал - ему показалось, что - это рыбы. В действительности это были морские жители, но отнюдь не рыбы - это был народ Ауле. Верные слуги морского царя, Ауле с давних пор были Кощеевыми противниками. Ведь и им не мало зла досталось от тёмного владыки - сколько яда было им слито в море, сколько ауле выловлено, да и замучено на потеху чертей иль пиратов!.. Также как и у русалок нижняя часть тела ауле представляла рыбий хвост, верхняя же постепенно приобретала человеческие черты, однако ж, в отличии от русалок, чешуя была и на их лицах, к тому же среди них были и мужи и женщины. В отличии от русалок, у которых и жабры и лёгкие совмещены - у ауле не было лёгких, однако ж они были настолько выносливо, что и по пять, а в исключительных случаях и по десять минут могли находиться на воздухе. Пальцы их были соединены перепонками, и имели огромнейшую силу.
        Оказалось, что в устье Ологи заплыло несколько сот этих созданий. Каждый из ауле выбрал какой-нибудь корабль, и теперь, цепляясь за мельчайшие выступы на бортах, при этом оставаясь в густой тени, карабкались вверх. Они цеплялись лишь одной рукою, в другой же у них была зажата сфера, в которой переливался, извивался сотнями хвостиков зеленоватый пламень.
        Это был Вогэл - зелёное пламя глубин. Эти кристаллы росли в глубинах подводных ущелий, в которые никогда за долгие-долгие годы не проникает ни малейшего лучика солнца. У Вогэл были корни, который, прорезая земную толщу уходили в те глубины, где вечно бурлит лавы, и именно лаву перекачивали в себя дивные Вогэл, медленно но неукротимо скапливалась она в глубинах кристаллов, пребывала там под огромным давлением, о котором вряд ли кто-нибудь заподозрил, глядя на их спокойный, плавно переливающийся свет. Каждый Аулэ знал заклятье, по произнесении которого шарик Вогэл отделялся от корня, и перекатывался на его руку. Вогэл был украшением их подводных жилищ, он испускал волны, которые и успокаивали, и излечивали. И, пожалуй, едва ли нашлась бы в подводном царствии такая сила, которая могла бы расщепить кристалл. Однако ж, причиной такой прочности была солёная морская вода - попав же в пресные Оложские воды Вогэл стали терять свою прочность, а теперь, под действием воздуха, вот-вот готовы были разорваться, так что карабкающийся на палубе ауле очень рисковали…
        А потом их всё-таки заметил один грифонов! Он завопил, и, выпустив вперёд свои острейшие, гранит разрывающие когти, бросился на ауле, а тот уже достиг верхней кромки борта, и метнул Вогэл на палубу! И в то же мгновенье ещё несколько зеленых, шипящих сфер переметнулись на пиратские палубы - аулы метнулись в воду, и стремительно уходя ко дну, устремлялись в родимое море. А наверху, над ними уже перекатывалось могучее пламя!..
        Ударившись о палубы, Вогэл сразу же разрывались, и та лава, которая скапливалась в них годами, плотнейшими клубами разлеталась на многие-многие метры вокруг, переламывала мачты, въедалась в глубины кораблей до самого днища. Некоторые корабли сразу же обратились в пылающие факелы, на иные понеслись огненные бураны, и они занялись столь стремительные, что многие из бывших на них пиратов даже не успели понять, в чём дело, и броситься в спасительную воду. В течении нескольких мгновений неистовый пламень сожрал большую часть Кощеева флота - откуда-то из бурлящей массы туч прорезался оглушительный, безумный вопль. Множество грифонов, которые рванулись было за Аулэ, уже не успели остановиться и врезались в этот кипящий пламень - ослепшие, обезумевшие от боли, пробивали корабельные палубы, и уже переломанные, мёртвые, погружались в Оложские воды. Иные, вырывались в воздух, и пылающими горами метались, падали на землю, крутились, бешено вопя.
        Это была уже Агония!
        Дрогнувшее после падения и чудовищного разрыва девятиглавого змея Кощеево войско, вдруг, сзади было захлёстнуто новым, сильнейшим сиянием - и без всяких команд они разворачивались, и видели, что их флот пылает. Началась Паника! Им казалось, что они уже совсем разбиты, и страшным представлялось - остаться на этой чуждой им земле, о которой они столько страшных историй были наслышаны. И они с воплями бросались назад, к пылающим кораблям - думали, что хоть что-то там ещё сохранится, что, тем, кто добежит первыми, ещё удастся взбежать на последние палубы, уплыть. Нестройные их ряды скрещивались - и снова трещали, переламывались кости; некоторые падали, и таких непременно затаптывали. Особенно обезумели пауки, волки и всякие иные, неразумные твари - они бежали, и н бегу грызли тех, кто попадался - и чертей, и пиратов - те били трезубцами, клинками, но, израненные, падали, и их затаптывали до смерти - это происходило на протяжности в несколько вёрст. В спины отступающих летели полчища стрел, и теперь каждая стрела находила свою цель - они гибли тысячами - всё поле было завалено кровоточащими телами… Но
уже не осталось никаких пиратских кораблей - и они, вопя, бежали дальше, к самому морю.
        И уже у прибрежной полосы, где чёрные валы с остервенением вгрызались в гранит, вздымались каскадами свинцовых брызг, останки Кощеева войска развернулись, и приняли последний бой. Река русских накатывалась на них безудержными волнами - Кощеевы рабы были обречены, они это понимали, и дрались со звериным остервенением. Многие сыны земли русской полегли на этом берегу…
        После того как лопнула так много крови испустившая струна, и очевидной стала победа русских, принялось разрастаться и золотистое сияние в небе. И, когда на морском берегу остались лишь несколько сот Кощеевых рабов (и это из нескольких сот тысяч!) - всё уже было залито благодатнейшим златистым сиянием. И тогда эти последние сотни бросили окровавленное оружие, и пали пред русскими тысячами на колени - они заламывали руки и лапы, они молили о пощаде. Они мало надеялись на пощаду - уж слишком грозны были лики русских. Но вот гнев этот схлынул - словно бы ещё одна струна была оборвана, и им была дана пощада. Их потом проводили к южным Кинидийским границам и отпустили на все четыре стороны…
        Так была одержана Победа…
        
        * * *
        
        Наступили сумерки. Это были величественные в своей спокойной, величественной красе сумерки. Наполняя всю западную чуть небосклона, нежным, зовущим светом мягко-золотистый пылал небесный костёр. На востоке и в зените уже проступили первые звёзды, а закат всё ещё сиял; и, глядя на него, на глаза слёзы наворачивались, и вместе с дыханьем, подымалась из груди песнь величественная. С востока двигался ветер - откуда-то издалёка, издалёка, должно быть с седых и мудрых склонов Кинидийских гор нёс он живительную прохладу, обвивал и людей, и степь, шептал, что жизнь будет идти дальше, что в нём - семена новой жизни. В этом же ветре, совсем невысоко от земли, двигались многочисленные, но совсем небольшие, наполненные закатным светом облачка - в них виделись фигуры, расплывчатые, невесомые, уже в вечном сне пребывающие…
        И кто-то среди стоящих на земле шептал:
        - Они уходят, уходят… Прощайте, милые вы наши…
        В небесах сиял костёр заката, на земле люди складывали иной костёр.
        При одной из последних атак, Кощеевым демонам удалось переломить одну из самых больших ветвей дуба-великана. Она рухнула в Оложские воды, но недалеко уплыла - была вынесена на отмель у выхода в море. Прямо на отмели ветвь распилили, и дальше уж переносили к центру поля. В одной этой ветви было столько же дерева, сколько в средних размерах роще… И постепенно возрастал древесный курган, на котором потом уложены были все погибшие и уже собранные на поле русские воины.
        Выжило двести тысяч, сто тысяч тяжело раненых были отнесены в сторона. Каждому из оставшимся ста тысячам оставалось перенести к кургану по два тела, и даже меньше - ведь от многих ничего не осталось.
        И высилась над полем гора, в глубинах которой покоилось двести тысяч тел. А потом гору эту подожгли, и вынуждены были отойти на целую версту в сторону - настолько велик был исходящий от неё жар. Исполинские языки пламени вздымались выше крон дубов-великанов, и там выплёскивались сотни тысяч крупных искр, которые подобно Млечному пути из живых пульсирующих сердец сотканному, устремлялись выше-выше - так высоко, насколько их было видно, и там уже сливались со звёздами…
        Этот пламень виден был и в Белом граде, и по всей земле русский. И в этот час не было такого дома, на крыльцо которого не вышла бы женщина: мать, сестра или же жена. И по щекам многих катились слёзы - они уже знали, что им больше не суждено увидеть своих близких.
        До самого утра вздымались к небесам огни великого костра; и в то время, когда недавние воины, а теперь просто люди, забыв об усталости, стояли и смотрели - духи лесов опустились на поле, они разлились по нему призрачными шатрами, и поднялись только на рассвете - и не осталось ни одного чёрта, ни одного пирата, ни одного паука, змея или грифона - лишь тёмное, от горизонта до горизонта простирающееся поле. Но, ежели припасть к земле - то можно было почувствовать едва-едва приметный аромат - где-то там уже лежали семена, обещались в следующем году взойти могучими, стройными всходами…
        
        * * *
        
        Наступившее утро было таким ясным да свежим, что то, что бушевало накануне казалось дурным сном. Небо лазурное, ясное, без единого облачка, всё так и сияет, всё так и обнимает, и землю, и всех людей, стоявших на дней. Теперь на месте исполинского костра осталась лишь груда углей, которая ещё дышала таким жаром, что невозможно было к ней подойти ближе чем на сто метров.
        На Оложском берегу разложили раненых - ими занимались многочисленные лекаря (всё же не столь многочисленные, чтобы поспеть за всеми). Юноша, которого вынесла Марьюшка, получил, казалось бы, безнадёжную рану - страшным ударом трезубца у него была разворочена грудная клетка, разодраны оба лёгких, огромное количество крови вытекло, так что непонятно было как он ещё до сих пор жив… Но он был жив - глаза его были слегка прикрыты, затуманены; а с губ срывалось хрипящее, холодное дыханье - он не в силах был держать Марьюшку за руку, и она сама держала его своими тёплыми ладошками, молочным, парным дыханьем согревала; и всё шептала-шептала:
        - …Всё хорошо будет, миленький, ты только не волнуйся…
        Его белые губы едва приметно шевелились, и едва слышимый шёпот слетал с них:
        - …Мне так холодно… Ты только не отходи… Я только тебе благодаря… за эту жизнь ещё держусь… А жить хочется… Я же ещё совсем молод…
        - Не отойду, не волнуйся, не волнуйся, миленький… - всё шептала Марьюшка.
        В это время подошёл один из лекарей, бегло, но верно осмотрел раны юноши, и, положив ладонь Марьюшке на плечо, шепнул ей:
        - Почти вся кровь ушла, и он уходит…
        - Возьмите кровь…
        - Очень много крови потребуется. А у нас не хватает - много таких. Я и сам уже поделился…
        Марьюшка взглянула на лекаря, увидела, что он совсем бледный, и прошептала нежно:
        - Возьмите у меня сколько надо, хоть всю… Только ведь поскорее надо…
        - Ты девушка… - промолвил лекарь. - Переоделась да к нам пробралась… Ты хрупкая такая, ты столько сил в этой битве потеряла… Ну хорошо, хорошо - раз ты жертвуешь…
        
        * * *
        
        В это же самое время были поставлены шатры знати, и в центральном из них, Солнцем и Луною расшитом, происходил пир. Конечно, главный пир - пир для всего народа должен был состояться в Белом граде - на этом же собрались только те командиры, которые присутствовали на совещании, перед битвой. Тогда их было около семидесяти; теперь - едва ли больше тридцати. И среди этих, выживших, не было ни одного, у кого не было бы ранений - ранения были большие и малые (совсем тяжело раненые были сейчас в госпитале на берегу Ологи). Лица многих из этих были рассечены; на многих тёмными наплывами застыла кровь. И всё же, несмотря на утомлённость - лица эти сияли. И все они вещали так восторженно, так прерывисто, словно детьми были:
        - Кощея отбили… Да, да - отбили!.. Да не отбили - на голову разбили!.. Это ж деяние какое… Ведь о нас потомки вспоминать будут… Ведь мы истинно героями станем!..
        И ещё много-много подобного говорили они, выпивая сладкие медовые напитки. Самыми мрачными за этом столом были Иван, и тот пылкий юнец, который рвался за короной. Надо сказать, что в битве юнец отличился - показал себя бесстрашным (а скорее - безрассудным) героем. Его подвиги видели, и вверенные ему отряды воодушевлялись - свершали чудеса геройства. Лик юнца был пересечён глубоким шрамом, одежда разодрана и окровавлена - он метал яростные взгляды на Ивана, он скрежетал зубами - как же! - ведь он до последнего надеялся, что этот ненавистный ему погибнет, а нет же - сидит. Иван не замечал этих взглядов - он сидел, опустив голову, и тяжело, с хрипотцой дышал; большого труда стоило ему сдерживать ему прорывающиеся из груди рыданья. Голова клонилась к груди, и в голове страшными, некому неведомыми огненными вихрями перекатывалось: "Марьюшка!.. Родненькая, прости ты меня!.. Да как же я мог тебя в этой битве бросить?!.. Ведь не могла ты, хрупкая, в этом побоище уцелеть!… Да что ж теперь?! Да как жить дальше?!.. Да что ж это за мученье такое?! Безумие!"
        По правую руку от него сидел Фёдор, пытался успокоить Ивана, предлагал ему пойти отдохнуть, но Иван только шипел что-то неразборчивое, раздражённое. По левую же руку от Ивана никого не было - бесстрашный, верный воевода Гавриил, который сидел там прежде, погиб в битве - сгорел в змеевом пламени, и даже тело его не нашли…
        Вдруг в палатку вошёл один тысячник, и, низко поклонившись, проговорил:
        - Государь, не вели казнить, вели слово вымолвить…
        Кстати, это выражение говорилось без всякого расчёта на то, что государь действительно может казнить за одно неожиданное вторжение - вряд ли бы кто потерпел эдакого деспота. Не ведомо было, откуда это выражение черпало истоки, но произносилась как присказка, могло бы замениться, и, например: "Доброго вам здравия". Иван молча кивнул, а тысячник говорил:
        - …Среди тех пленников, которые сдались нам на берегу, есть один, который страстно желает с вами свидеться, слово вам какое-то молвить - говорит, что - это очень, очень важно… Мы его, конечно обыскали - никакого оружия не нашли, да только вот… - тысячник смущённо умолк.
        - Так что "только вот"… - разражёно и устало проскрежетал Иван.
        - Уродлив он больно. Быть может, прикажете подождать до окончания пира?
        - Ну уж уродств всяких мы вдоволь нагляделись! - проговорил Иван. - Нет, нет - уродствами нас не удивишь. Вели привести его, немедленно!..
        Тысячник отодвинул шатровый полог, махнул рукою. И тут двое статных воинов ввели создание, которое было настолько неправдоподобно уродливо, что, при взгляде на него даже возникало какое-то нездоровое любопытство, и уже сложно было оторваться - хотелось разглядывать его и разглядывать, постигать, как это ТАКОЕ могло появиться, и существовать и двигаться. Ни одной правильной черты, но всё вывернутое наизнанку, торчащий боком пулуметровый нос, одна, острая половина которого задиралась вверх, а другая, толстая, опадала книзу, и, аркой загибаясь, соединялось с нижней губой. Рот был выворочен набок - одна половина задиралась до уха, вторая - перескакивала на шею, изо рта этого, теснясь, выпирали клыки самых разных форм и размеров; один мутно красный глаз вылез на лоб, второй - где-то на носу… Одна рука свешивалась едва ли не до земли, вторая - уродливой, ободранной культяпкой торчала из середины груди. В общем, всё, что могло быть собрано противоестественного, уродливого, скопилось в этом создании. Вот задвигался рот, и из него обильно потекла слюна. Но были и слова - тягучие, как поток расплавленного
железа и такие же изжигающие:
        - Ну, никто меня не признал?.. - разразился затяжным, пронизывающим хохотом.
        Некоторые из сидящих за столом вскочили, гневливо сверкнули главами на тысячника:
        - И зачем привели "ЭТО"?! Увидите прочь!..
        - Он очень настаивал - столь искренни его слова были, что я…
        - Я приказал его ввести! - грохнул чашей об стол Иван. - Кто тут против моего слова?!..
        - Ну, ежели вам так угодно… - вскочившие пожали плечами, и уселись на свои места.
        Ну а чудище всё ещё хохотало - а потом смех резко оборвался, и уже совершенно иной, заставивший всех вздрогнуть, голос прозвучал - в голосе этом великая боль, истинная трагедия прозвучала:
        - Ну, так стало быть не узнали меня?.. Не узнали?.. - долгая тяжкая пауза, затем к Ивану обратился. - Ну а ты не признал ли…
        Словно бы раскалённая прожгла тогда Ивана, вскочил он, сделал неуверенный шаг, замер. И воцарилась тогда в шатре тишь - все, безмолвные, забывшие и об выпивке и об кушаньях, глядели то на молодого государя, то на это чудище. А Иван сделал ещё один неуверенный шаг, глаза его пылали - он пристально вглядывался в это столь жуткое, столь непохожее на человека. И вновь задвигалась перекошенная, клыками выпирающая пасть:
        - …То было в давнюю-давнюю… нескончаемо далёкую летнюю ночь… Под покровом осеребрённых Лунной слезою деревьев пришёл мне этот пророческий сон. Я был с тобою, дорогой мой друг, до самого конца - остались позади раскалённые ужасы Кощеева царства, и вот эта железная зала. Там был призрак - могучий страж Кощеевой темницы - ещё никому не удавалось вырваться из его объятий. Он должен был схватить тебя и Елену, и кто-то должен был пожертвовать - броситься к нему, слиться с ним. Этим "кем-то" стал я - об этом я ведал всю дорогу, к этому готовился. В пророческом сне я видел мученическую гибель - моя плоть сливается с призраком, разрывается, истекает кровью… но вы улетаете - это главное… Однако, всё оказалось много хуже, больнее… Я не умер тогда… Когда вы уже взмыли в воздух, я ещё продолжал жить… хотя и вряд ли то состояние можно назвать жизнью - это была запредельная, беспрерывная боль - каждая частичка нашей плоти слилась и пожирала, и изжигала друг друга. Мы были подобны разогретому воску, который кто-то стремительно мнёт, разрывает, и тут же вновь слепляет, топчет, давит. Кажется, беспрерывный вопль
рвался из нас, но кругом было столько грохота, что этот крик попросту поглощался им, делался неслышным. Кажется, чтобы только избавиться от этой адовой боли, мы бросились к воронке в центре зала - упасть, изгореть в одно мгновенье - это представлялось наивысшим блаженством. Но в это время сверху начала опадать эта лава - беспрерывные, плотнейшие потоки. От её падения поверхность так передёрнулось, что нас метнуло прочь - в какой-то далёкий, перекошенный коридор, в котором мы и остались… А ведь самое страшное было ещё впереди - я должен был одержать победу над этой тварью… Наверное, вы не можете представить, что это значит - да?.. Я тоже не могу… Это непередаваемо словами, это невозможно вспомнить… Совершенно-совершенно невозможно, уверяю вас… Но всему наступает конец - вот и моя борьба закончилась. Очнулся в каком-то заброшенном, тёмном переходе, долго-долго выбирался; думал, что на века затерялся в этом мраке… Всё ж выбрался, и… дальше шёл по большому мосту над Огненным морем. Потом присоединился к Кощеевому войску. Никто даже не стал спрашивать, кто я, и откуда, и зачем - я ведь невероятно уродлив,
а у них - чем уродливее, тем лучше. Ну, а о дальнейшем уже, по-моему, не так сложно догадаться… И вот я здесь…
        - Володя… - прошептал Иван.
        - Да - это действительно я.
        - Володя, ведь ты… ведь ты великий герой. Ты достоин высочайших наград.
        - Действительно, я достоин высочайших наград, и именно за ними я и пробивался. Я пережил поболе твоего, Ваня…
        И тут вскочил юнец с ненавистническими, пылающими глазами, он криво усмехался, и выкрикивал:
        - Да, да - уж кто-кто, а не Ванька, крестьянский сын, выскочка на троне сидеть должен. Даже это чудище больше такой чести достойно!..
        Иван резко развернулся, шагнул к юнцу, сжал кулаки, юнец отпрянул, выхватил клинок, перед собою выставил, закричал:
        - Не подходи, зарублю!..
        - А-а, бунт! - лицо Ивана исказилось злобой. - Взять бунтовщика!..
        Разом несколько воинов бросились на юнца - один из них получил рану, но иные повисли у бунтаря на плечах, и вот уже повалили на пол - там завязалась отчаянная схватка, которая, впрочем, быстро оборвалась - юнец был скручен, вновь вздёрнут на ноги, перекошенный его, дрожащий от ярости лик был устремлён на Ивана:
        - Ты не государь, ты… - и кровавой слюной плюнул в Ивана, попал ему в лицо - громкий вздох прокатился по шатру.
        - На плаху пойдёшь! - в ярости взвился Иван.
        - Государь, государь - прошу вас успокоиться. - вмешался Фёдор.
        Иван метнул ещё один гневный взгляд на советника, но всё ж потом сдержался, сжал зубы и жевалки вздулись на его худющих, впалых щеках. Прохрипел:
        - Ладно - увидите его. Держите скованным, а потом решим, что с ним делать…
        - Меня?! Скованным?! - юнец аж позеленел от злобы. - Да я тебе…
        К нему бросился какой-то дядька, и притворно-слащавым голосом принялся уверять, что сейчас лучше успокоиться; что за такую выходку не грех и немного скованным посидеть, ну а уж потом государь смилостивиться - на радости-то, ведь победа какая великая была одержана. Иван отёр кровавую слюну - и вновь глаза его полыхнули нестерпимым, яростным пламенем:
        - Даже и не надейтесь! Наказание будет примерное!.. Совсем распоясались! Так ли с государем обходитесь?!.. Быть может, и не казню - на радости победы, но… Наказание будет примерно! По крайней мере - сто плетей получишь прилюдно, и земель, и денег своих лишишься.
        - Что?!!
        - Увести его!
        Юнца поволокли к выходу, а он так отчаянно вырывался, что и четверо здоровых воинов едва-едва могли удержать его, связанного - он хрипел страшные проклятья, суть которых сводилась к тому, что Ивану долго не жить. Наконец его вопли смолкли в отдалении. Раздался жгучий, мученический глас:
        - Изменился же ты…
        Говорил Володя, и, обернувшись к Этому, Иван с удивлением отметил, что во время сцены с юнцом, напрочь позабыл о вернувшемся друге. А это чудище продолжало - голос его вновь впивался потоком раскалённого металла:
        - А ведь он прав - не так просто я вернулся. Ты говоришь - я достоин высочайших наград, и это действительно так - я достоин Трона, Корона…
        Теперь уже никто из присутствующих не оставался на месте, но все словно ошпаренные подскочили, и, заговорили наперебой, чаще всего звучало: "Этот то урод!.. Нашим царём?!.. Да кто он такой?!.."
        Володя обернулся к ним, и не понятно было, на кого устремлены его кровавые глаза, один из которых размещался на лбу, а другой - на носу. Он говорил:
        - Кто я такой, вы уже знаете. Что я пережил - слышал, хотя и едва ли представить можете… Вы спрашиваете - да каким же образом я могу быть вашим государем? Ну а каким образом может быть он. - Володя кивнул на Ивана. - Чтобы спасти его я принял великую муку. При этом мы всё время шли бок о бок, и все те мученья, которые он пережил в пути, пережиты и мною. Итак, вы называете его государем и героем за то, что в конце ему было хорошо - он летел на этой кобылице, обнимал Елену… а я в это время великую муку принимал, и это того ради, чтобы он улетел. Ну, погиб бы я и погиб - тогда бы, быть может - он вами правил, но я вернулся, и я истинный герой, истинный мученик. Я не требую Елену - не думаю, чтобы вообще какая-нибудь девушка согласилась жить со мною, пусть я даже и зовусь Государем. Но я требую корону! Корона - это награду, которую сулил государь Василий спасителю дочери!.. Ну ж отвечайте, кто спаситель - тот, кто обнимал её, да среди облачков летел, или же тот, кто ради этого муки принял…
        Все молчали - ответ был очевиден. Володя усмехнулся - при этом одна часть его чудовищной глотки вздёрнулась до самого лба, а вторая - ушла куда-то под бесформенные одежды, вздыбленные противоестественными нагроможденьями плоти. Он продолжал:
        - Быть может, глядя на меня, вы сомневаетесь - возможно ли, чтобы в эдаком уродце (а я не стану отрицать, что я уродец, каких свет не видывал), был разум?.. Так разве же речь моя - речь безумца. Ну может быть, она не совсем изыскана, даже и сбивчива немного, но это от волнения - ведь должен же я волноваться в эдакую минуту, правда? Ведь и вы волнуетесь?.. Конечно, я не стану утверждать, что я мудрец, но и те знания, которые я получил при учении в государевой школе - они всегда со мною… - Он постучал по бесформенной своей голове.
        Боль - сильную, жгучую боль причинили эти слова Ивану. И сильно волнуюсь, он проговорил дрожащим голосом:
        - Нет - корона и слава принадлежат мне!..
        - Разве уже венчали на царство…
        - Нет, но по возвращении…
        - Что же - по возвращении?.. Меня будут короновать по возвращении!..
        - Нет, нет! - пылко воскликнул Иван. - Ведь меня героем почитают…
        - Ну, а как правду узнают, так и перестанут почитать…
        Иван уже вовсе и не радовался, что вернулся тот, кого он прежде называл лучшим своим другом - он был в большом раздражении и приговаривал:
        - Да как же такое чудище и на царство?! Словно бы наместник Кощеев на троне восседать будет!..
        - Что ж, я уже говорил - по этому поводу я не питаю никаких иллюзий: вид мой ужасен, да и просто непереносим для взгляда. Так вот - я буду ходить в просторных одеяниях, с непроницаемой для сторонних глаз накидкой, которая будет скрывать… то, что осталось от лица…
        - Но ведь я герой! Я!.. - вновь вспылил и топнул ногою Иван. - По какому праву ты вмешиваешься в мою жизнь?!.. Меня они прославляли, меня видели на Ветрице парящим!.. Меня, а вовсе не тебя!.. Я их Герой, Я их Божество, а ты…
        Иван не договорил - махнул рукою. И вновь разрезался своею огромную усмешкой Володя - голос его и резал, и скрежетал, и надрывался:
        - Я ж говорю - ты изменился - не меньше моего изменился. Уж и не рад мне, да? Уж подумываешь верно - лучше бы и сгинул я в Кощеевом царстве, да?.. Ведь это так легко, правда? Погиб, ты поскорбил немного, ну а дальше можно почестями наслаждаться, и совесть не жжёт…
        - Да что ты себе в голову вобрал?!
        - А разве ж не так? Разве ж по голосу, по глазам твоим не вижу этого?..
        Иван несколько мгновений стоял недвижимый, а потом бросился к Володе, едва не сшиб его, и загрохотал гневно, слюною брызжа:
        - Ты… ты… ты!.. Обвиняешь меня в том, что я изменился, ну а ты то сам!.. На себя погляди!.. Да не про внешность, не про внешность! Сам то разве не изменился?!.. Ты ли мой прежний друг Володя?!.. Тот, самый близкий, родимый друг?!.. Да нет же и нет - корысть какая-то тебя изнутри жжёт; весь ты уже иной, переменившийся!.. Ты… ты думал, что одолел того призрака, а вот и нет - не одолел, ты теперь с ним вместе!.. Это он из тебя кричит - эдакий маленький Кощей - к трону тянется!.. Нет, нет - Володя уже мёртв, а ты - ты призрак!..
        - Да нет - это ты, чтобы самому легче было, так говоришь. - звучало в ответ. - Быть может, и есть какая-то частица от призрака, не спорю; но всё ж победа над ним одержана. Всё же это я, Володя. Да, да - тот самый Володя. Что - не можешь принять, корону уступить не можешь?!.. Значит и ты уже совсем не тот - прежний Ваня!..
        Воцарилось напряжённое молчание - все собравшиеся выжидали, что скажет Иван, а он ничего не говорил - и внутри его, по прежнему метались вихри сильнейших чувств. То он хотел броситься к Володе, на колени пред ним пасть, прощения молить, то ненависть в нём подымалась, и готов он был в горло ему вцепиться, при этом клокотало: "Не может он моим другом быть!.. Эта тварь - это чудище Кощеево!" - и тут же вновь: "Прости, прости, пожалуйста - ведь я же знаю, что - это ты мой лучший, единственный друг; что это со мной что-то случилось - надломилось во мне что-то, ещё в Кощеевом царствии, а, быть может, и ещё раньше…"
        И Володя, кажется, понимал это - он продолжал усмехаться своей жуткой, огромной ухмылкой, приговаривал раскалённым, жгучим гласом:
        - …Да, да - ты очень сильно изменился, Ваня… И если дальше так пойдёт, ты, Иван, в чудовище превратишься. Лучше уж отдай мне трон, да и возвращайся в Яблоневку, к Марьюшке - так, быть может, и спасёшься…
        - Да я тебя!.. - вскричал Иван, и со сжатыми кулаками налетел на Володю - всё же не ударил, сдержался пока.
        - Ну довольно, довольно… - примирительным тоном вмешался Фёдор. - Всё равно сейчас ничего не решим… После…
        И тут вдруг из глубин разодранной, вывороченной плоти - из этого, ни на что не похожего, прорвался голос прежнего Володи:
        - Ваня, Ваня… - приговаривал он, а глаза его вспыхнули жгучим заревым пламенем, и кровавые слёзы покатились по изодранным щекам. - …А ведь в том пророческом сне этого не было. И хорошо, что не было - это слишком тяжело было бы носить в себе всё это время. Я готов был принять мученическую смерть, но это гораздо хуже мученической смерти… Что с нами, Ваня?! Мы же разрушаемся!..
        И на Ваниных глаза слёзы выступили, и тогда он всё-таки обнял его за перекошенные плечи, и вскрикнул:
        - Да, да - но я ничего не могу с этим поделать!..
        - Ваня, а вспомни…
        - Да - я вспомню, на утренней заре, да в молочный, белейший, теплейший туман я вышел. И там, в тумане то этом Марьюшку повстречал. То словно сон, словно смерть было… Вот мы за руки взялись, да побежали - словно бы поплыли, едва-едва к этому туману телами прикасаясь. Ну и пели мы при этом. То-то дивно пели:
        
        - Ой ли, где ж вы, берёзоньки мои,
        Душно, душно мне - Домой!
        Ой, домой! - ах ты сердце не рви,
        Не кричи, что я буду с тобой!..
        
        А домой только смерть заберёт,
        Ай ли, и куда ж мне теперь;
        И опять это душу мне рвёт,
        Как голодный, зимний зверь…
        
        И схватился за раскалывающуюся от страдания голову, сжался:
        - …Да конечно не это, совсем, совсем не это тогда пели… А можно ли вспомнить теперь тогдашние наши песни?!.. Всё горит, всё горит… Ой домой мне! Домой!.. А не могу, не могу я сейчас домой! Вот должен, должен я этой дорогой идти! В Белый град, за славой… Ты пойми, пойми, друг мой милый - вот сойду с этой дороги, к Яблоневке пойду, а там, и прокляну сам себя - буду приговаривать: "Ах, да что же это за слабость такая на меня нашла, и не смогу, не смогу уже жить прежней жизнью! Всё перевернулось во мне, всё горит!.. И не отступлюсь я от этого престола - нет! - костями лягу, а не отступлюсь!.. Нужна мне эта слава, жажду ей напиться - видишь - даже дрожу от этой жажды!..
        Иван действительно дрожал, но больше от переутомления. И вновь подошёл Фёдор, положил ему руку на плечо, проговорил успокаивающим голосом:
        - Сейчас лучше вам выспаться-отдохнуть хорошенько, да и вашему другу отдых бы не помешал.
        - Да смогу ли я отдыхать?! - израненным зверем вскрикнул Иван. - Ну хорошо, хорошо - ведите меня…
        И он, ни разу больше не взглянув на Володю, с опущенной головою, вслед за Фёдором проследовал в соседний небольшой, но весьма уютный шатёр. В шатре этом уже устлана была большая перина - Фёдор пожелал Ивану хороших, крепких и долгих сновидений, поклонился и вышел.
        Иван повалился, прикрыл глаза, хотел успокоиться, но покоя не было - голова прямо-таки раскалывалась от напряжения, пред глазами вздымались огневые вихри, изжигали, сжимали его - были добрые чувства к Володе, но с каждым мгновеньем они всё более вытеснялись иным - отвращением, неприязнью к бывшему своему лучшему другу. Вот он вскочил, стремительно прошёлся от стены к стене, потом ещё и ещё раз, вновь повалился, вновь вскочил, вновь прохаживался, а из плотно сжатых, побелевших его губ выплёскивалось:
        - Пришёл, видите ли… Трона ему захотелось!.. Да это не Володя уже, нет… тварь это Кощеева!..
        И так, словно измученный, изодранный, загнанный в клеть зверь долго-долго метался он по этому шатру, и кровь у него носом хлынула… Как раз в это время порог шатра распахнулся и внутрь стремительно юркнула некая тень. Иван оглянулся - узнал - это был один из тех знатных богатеев, которые, высиживая за столом, что-то таили на уме - короны, власти жаждали. И тут же страшная догадка сжала Иванову голову, он метнулся к расставленному у дальней стены оружия, но вкрадчивый голос остановил его:
        - О государь, государь, не извольте гневаться - вы только знайте, что пред вами, ваш покорнейший слуга…
        И этот "покорнейший слуга" рухнул на колени, и глядел на Ивана таким действительно покорнейшим взглядом, что совершенно ясным становилось, что ничего, кроме искусного притворства здесь нет. Тем не менее, Иван остановился, шагнул к нему, и, сухим, усталым голосом проговорил:
        - Ну так, и что же тебе надо?..
        - А так я же настолько предан Вам, что вот покоя себе не нахожу!.. Вы такой герой, после того, что вы пережили, Вы одно блаженство вкушать должны, а тут вдруг… Ах, и сердце даже разрывается!.. Появляется этот уродец… да действительно - такой мерзости ещё свет не видывал - и заявляет, что он будет нашим царём!.. Да с какой наглостью неслыханной заявляет!..
        - Да знаю я это всё, к чему повторять… Ты говори - зачем пришёл?!
        - Ах, да, да… - видно было, что "покорнейший слуга" очень волнуется, и даже пот выступил у него на лбу, и теперь он стирал его дрожащей ладонью. - Видите, как разволновался?.. И всё от негодования праведного!.. Ведь этот смутьян, приспешник Кощеев - а ведь правда, правда, что есть частица Кощеева царства - он способен много всяческого вреда причинить; может и действительно до трона добраться! Представляете, какая это трагедия будет?!
        - Да - чёрт! - это действительно будет трагедия!..
        - Ну так вот… Я, и ещё некоторые верные вам люди, предлагают вам избавиться от него…
        - То есть как это - избавиться?!
        - Ах, не волнуйтесь, не волнуйтесь, не извольте гневаться. Ведь он не должен был появляться, вот его и не станет, а о большем вам даже и знать не надобно; вы спите себе спокойно, да и всё. Да ещё помните, что есть у вас такие верные люди, на которых всегда можно во всём положиться; и людей этих конечно же хорошо рядышком с собою держать, они от всякого врага защитят. Ну так, согласны ли на нашу службу?..
        - Так вы предлагаете…
        - Предлагаем забыть об этой твари, как о дурном сне. Ведь это не ваш друг - ваш друг погиб в Кощеевом царстве. Ведь вы подумайте - это для блага всего государства… Ведь, ежели он сядет на трон - это будет победой Кощеевой. Его приспешник на троне русском сидят - и тогда выйдет, что вся эта битва проиграна была…
        - Ну раз так…
        - Ну вот, я так и знал, что Вы согласитесь - это ещё раз доказывает вашу мудрость. Спите спокойно, и знайте - Белый град ждёт Вас, и посыплются на вас цветы… Помните, помните нашу службу…
        И с этими словами, знатный человек вскочил, и, не спуская с лица льстивой улыбочки, столь же стремительно как и появился, выскользнул из шатра. И вновь Иван остался в одиночестве - и только теперь оно стало уж совершенно невыносимым - он повалился было на перину, но тут же, сжав сильно дрожащими руками голову, вскочил, и весь перегнулся, сжался, глухо рыдая, и с клокочущим хрипом вырывалось из его груди:
        - Что ж это со мною… Я же с ума схожу… Да и как я мог это дозволить?! Как, как?!.. Что - это Володю называют тварью Кощеевой?! Нет, нет - это я тварь!.. Это безумие какое-то - остановить их!.. Немедленно остановить!..
        И вот он, схватив один из клинков, рукоять которого была обильно усыпана драгоценными камнями, метнулся к выходу, и там светлейший, весь солнечным светом пропитанный день ослепил его. Одной, разом ослабшей рукой, он ещё сжимал клинок, другой прикрыл глаза, и из этой потемневшей его, пересечённой шрамами ладони одна за другой вырывались слёзы. И кто-то (кажется, один из десятитысячников), подошёл, участливо спросил:
        - Вам плохо, государь?..
        - Да - мне плохо… Мне очень, очень плохо… - выдохнул Иван. - …Поймите, я уже не вихрь огненный - нет-нет - осталась одна снежинка. И вот теперь я уже не чувствую желания что-то останавливать… Я снежинка, снежинка я… Потерялся, потерялся… Ах, принесёт ли ветер к родимому дому…
        
        * * *
        
        На следующий день, после небольшого отдыха (а однодневный отдых был ничтожно мал после страшной, на пределе сил сечи) - народная армия собралась, двинулась в обратный путь. Теперь людская река уменьшилась на две трети (что касается раненных, то за ними, с Оложских верховий подошли все суда, какие нашлись - и торговые, и военные), а самых тяжёлых оставили под кронами великих дубов. Среди этих тяжело раненых, был и тот юноша, которого спасла Марьюшка. Девушка отдала ему больше половины своей крови, и лекари, с жалостью глядя на её, ставшее восково-бледным личико, приговаривали:
        - Довольно уже, довольно… Ведь изведёшь себя…
        Она же едва слышным шёпотом отвечала:
        - Нет, нет… не надо… Я же вижу, как ему плохо… Столько людей, чтобы свободу земли родной отстоять крови не жалели… А я… Если бы я могла больше отдать крови - РЕКОЮ бы стала, и всем им, Бедненьким, Миленьким, отдала… Но я слабая… Ну хоть одному то помочь смогу…
        Да - Марьюшка действительно спасла юношу, о котором лекари говорили, что он безнадёжен. Это стало ясно, уже сразу после того, как переливание закончилось. На щеках юноши выступил здоровый румянец (по крайней мере - это казалось румянцем после того воска, которым он был наполнен недавно) - теперь он погрузился в глубокий, и действительно здоровый сон, и каждый, взглянувший на него, сказал бы, что в скором времени, он уже и на ноги встанет. Ну а Марьюшка, хоть она и была очень бледна, и по глазам - устала, всё не отходила от него, всё держала за руку, и ласково вглядывалась в его лицо, а высоко-высоко над их головами задумчивым шёпотом веяла крона дуба-великана… А потом юноша приоткрыл свои глаза, и, светло взглянув на неё, проговорил:
        - Девушка, родненькая… Жизнь ты мне даровала, и мила ты мне… Выйди за меня замуж. Свадьбу мы добрую сыграем, а дальше - жить будем светло да счастливо. Будут у нас дети… А как я тебя любить буду, ненаглядная. Ведь душа то у тебя так ясна, так красива - вижу твою… Как же хорошо с тобою рядом…
        Марьюшка склонилась, и нежно поцеловала своими мягкими губами его в лоб, проговорила чуть слышно:
        - Я буду любить тебя, как брата; но ты знай, что есть такой человек, с которым сейчас все мои помыслы… Милый, дорогой человек - мы были с ним с самого начала, мы друг другу небом, смертью, вечностью предназначены. И я буду ждать, и в один тёмный зимний день, он придёт. И тогда мы всё-таки будем вместе…
        И тогда юноша смирился - он почувствовал ту высшую любовь, о которой поётся в прекраснейших песнях; и он понял, что будет любить эту девушку - как прекраснейшую, мудрую сестру, и как за даром величайшем стремиться к ней, чтобы только услышать её дивный, нежнейших голос. И он был счастлив, что жив, что может чувствовать это…
        
        * * *
        
        Остались позади выжженные, но обещающие в следующем году краше прежнего возродиться степи. И встали перед народной рекою леса. Они приняли на себя удар пламени, и первые несколько вёрст деревья сгорели - лишь обугленные, острые пеньки стояли на тех местах. Волнуясь, шли дальше - и вот уже деревья не совсем сгоревшие - обуглившиеся, согнувшиеся - стоят, выжидают, когда промелькнул осенние да зимние месяцы, и наступит весна благодатная, всех их возродит, листьями молодыми украсит…
        Леса боролись с пламенем, и победа была одержана - вот уже стоят нетронутые огнём красавицы и красавцы. И оказалось, что уже наступила осень. Быть может, первые её признаки можно было заметить и ещё тогда, когда армия двигалась в битву, но тогда люди настолько были сосредоточены да мрачны, что едва ли замечали природу. И теперь они тоже были сосредоточены, но всё ж уже по иному - лица этих простых людей, крестьян в основном, напоминали лики тех пустынников, которые, отойдя от мирской круговерти, сосредоточились на слиянии с природой, вечностью, смертью. Они видели смерть - лишь несколько часов назад пред ними вихрилась одна из величайших битв в истории, и пусть каждый из них видел лишь незначительную часть происходившего - они ощущали и всё в целом, ведь они были единым организмом. И гибель сотен тысяч, и этот исполинский костёр - это изменило их - задумчивые, осветлённые Любовью к Жизни, глядели они на осень. А она уже наступила - золотая и нарядная; такая, какой она была и в прежние годы. И листья, сладко и задумчиво шелестя, слетали с ветвей древесных, и падали под копыта лошадей, под людские
ноги; и весь лес глядел на них уютно, тепло - сияющими, любящими очами, и при каждом шевелении ветра идущие чувствовали поцелуи. А какой был блаженно-прохладный, волшебными волнами полнящий грудь воздух!.. Так свежо, так красиво… И не было восторга, или каких-то иных подобных пронзительных чувств, было спокойное осознание того, что они отстояли эту красоту, и что это вечное умиротворённое спокойствие будет ласкать и их, и их предков ближних и далёких и через год, и через столетие, и через сто веков…
        Во главе этого войска ехал Иван. Не на Ветрице - нет - Ветрица уже оставила его. Свершив столько славных деяний в битве, она легко взмахнула сребристыми своими крылами, да взлетела в небеса, в которых уже плыли величественные облака, и где-то там, среди облаков, ей предстояла долгая-долгая печаль, и слёзы по Любимому, ведь он отдал свою жизнь, чтобы она жила, чтобы танцевала в небесах… А Иван ехал на белейшем, облакам подобном коне - ехал впереди всех, опустив голову, и по худым его щекам одна за другую скатывались слёзы. Губы двигались, шёпот с них слетал:
        - Теперь, где бы ты ни была, Любимая, я всё дальше и дальше от тебя… Ах, стать бы ветром, стать бы светом, но на это не способен, и по прежнему я снежинка, и лечу-лечу в этот Белый град, в ожидании, что сон свершиться… А ты прости, прости меня - я вернусь… А друг мой… Что же я сделал?.. Как можно простить?..
        А друг его Владимир был жив - он стремительно бежал по этому осеннему лесу, всё дальше от людей. Он, бесформенный, похожий на кошмарнейший из снов, переламывал те большие и малые ветви на которых налетал, и птицы и звери, издали заслышав его тяжёлое, ни на что не похожее дыхание, разлетались и разбегались. А он спотыкался об корни, тут же вскакивал, и продолжал свой стремительный бег, выпученные его кровавые глаза пылали нестерпимым яростным пламенем, из огромной глотки обильно вырывалась слюна, а вместе с ней и проклятья:
        - Так то ты?!.. Хорошо же - не захотел по хорошему трон отдать - по плохому отдашь!.. Да-да - я наберу людишек, и уж тогда вернусь… За всё посчитаемся - и ты тогда не моли меня, чтобы я тебе миловал, не вспоминай дружбу былую!.. Тьфу ж на эту дружбу, когда ты к другу своему наёмных убийц подсылал!.. Кровью за это расплатишься!..
        После разговора в большом шатре, он был отведён в специально отведённый ему шатёр малый, куда ему принесли и кушаний, и вина - в вино, как выяснилось позже, было насыпано снотворное, к еде он и не притронулся, вина же выпил целый графин, однако совсем не захмелел, а снотворное вызвало в нём только острую головную боль. И несколько часов он метался по шатру, строил план ближайшей речи - как бы мог разгромить Ивана, взять вожделенную корону себе (при этом он и не осознавал, что до слияния с призраком совершенно об этой короне и не помышлял). И уже глубокой ночью он остановился, застыл (теперь сон ему заменяло это странное состояние, когда весь окружающий мир обращался в скопление уродливых, малоподвижных призраков, а сам он стоял, статуе подобный, и зачем-то созерцал это). И уже в глубокий ночной час прокрались в его палату несколько наёмных убийц - это были здоровенные молодцы, вооружённые до блеска отточенными лезвиями; они явно нервничали (нападать на чудище, пусть и спящего было им впервой - ведь и в битве они отсиживались где-то в кустах, и если бы победил Кощей - сразу бы к нему
переметнулись). Они высматривали Володю, и в упор не видели его - он стоял перед ними, но у них даже и мысли не мелькнуло, что - эта вывороченный кусок не пойми чего, может быть жив. А потом этот кусок пришёл в стремительное движенье, и попросту разодрал их - один раз его ударили, но он и не заметил раны, вырвался - бросился в ночь.
        Он не мог оставаться потому, что решил, что вслед за первыми убийцами будут подосланы и вторые, и третьи, или на пиру, или ещё как-нибудь, но найдут способ от него избавиться. И теперь он из всех сил мчался прочь, но он знал, что в один день вернётся…
        
        
        
        
        ГЛАВА 9
        "ВОЗВРАЩЕНИЕ"
        
        За широко распахнутым окном волновался, вздыхал огромной кроной древний тополь. В чистейшей небесной выси медленно проплывали величественные белые, кудрявые облака, а в саду заливались на разные голоса птицы; где-то там, неподалёку, говорливо звенел, напевал какую-то счастливую песнь фонтан.
        Там была жизнь, а в этой зале… это зала, если бы измерить её метрами показалась бы просторной, но, засчёт того, что в ней очень много было всяких посторонних предметов - зала казалось тесной. И, несмотря на то, что и то окно за которым волновался переполненный солнцем тополь, и иные окна были распахнуты настежь - в зале было и душно, и смрадно. Ещё недавно здесь бушевало попоище, которое можно было бы назвать и оргией. На массивных столах валялись перевёрнутые блюда, стаканы с разлитым питьём, недоеденная, жирная еда виделась и на столе, и на полу; на полу же лежали и туши некоторых упившихся до невменяемого состояния, они тяжело храпели, стенали, губы их приоткрывались, срывались с них какие-то обрывочные проклятья - видно, и в бредовом своём сне они продолжали те бредовые споры, которыми разражались, пьянствуя. Всю ночь продолжалось попоище - разъярённое, не хотело уступать своего раскалённого буйства и тогда, когда уже начала заниматься заря; и только совсем недавно, совершенно изгоревшее рухнуло - обратилось в этот густой, чадный храп. Двери распахнулись, и появились многочисленные слуги
(тоже, надо сказать, изрядно принявшие) - они принялись выносить упившихся, а также вычищать столы. Завозились, недовольно зарычали жирные, здоровенные псы, которым во время пира кидали куски со стола, но им бросили несколько здоровенных, плохо обглоданных костей, и они успокоились - улеглись в углу, принялись их грызть…
        Несмотря на то, что слуги выполняли привычную им работу, и их было много - им потребовался целый час на то, чтобы убрать большую часть предметов, и всех пьяных. Впрочем, один пьяный всё же остался - он, уткнувшись лицом в стол, сидел на самом высоком, золотистом кресле, которое высилось как раз рядом с тем окном, за которым волновался солнечный тополь. Его массивные, полные руки, были вытянуты вперёд, и судорожно сжались на большой, неоднократно опустошённой чаще, на дне которой сейчас лениво ползала жирная муха.
        Вот в залу вошёл человек, столь богато разряженный, что это выглядело просто нелепо - непонятно было, как и зачем можно было носить такое множество драгоценных камней, золотых цепочек, и прочего, и прочего - от чего должны были бы подгибаться ноги. Если же вглядеться в этого человека повнимательнее, то можно было его узнать - это был тот самый льстец, который как-то предложил Ивану избавиться от Володи; вот только располнел он раза в два, и был похож на громадную, на убой откормленную свинью. Тяжёлой поступью он проследовал к тому человеку, который сидел во главе стола, и встряхнул его за плечо:
        - Государь, государь, просыпайтесь - вести тревожные…
        - Уйдите, уйдите все… Устал я! Устал!.. - это был глухой и невыразительный словно бы с болотного дна прорвавшийся голос.
        - Государь, Государь! Бунт!..
        - Что?.. Я же сказал - не тревожьте меня!..
        - Государь! Владимир вернулся!..
        И вот тогда государь встрепенулся - эти слова подействовали посильнее чем ушат ледяной воды. Он вскинул голову, вскинул руки, отшвырнул чашу, перехватил толстяка за руку, придвинул к себе; ещё раз вскрикнул:
        - Что ты сказал?..
        - Владимир… Тот самый - Владимир-уродец, с которым…
        - Я знаю, знаю!.. И что же он - быстрее говори.
        - Ему удалось поднять народное восстание. Я не стал бы вас тревожить, но дела действительно плохи - у него огромная армия, и по мере придвижения к Белому граду она всё разрастается; да и в Белом граде люди настроены так, что ворота откроют, не задумаются…
        Иван сжал ладонями виски, застонал:
        - Как же раскалывается голова! Чёрт!.. Воды ледяной - живо!..
        Один из слуг тут же подбежал, протянул Ивану ушат ледяной, родниковой воды. Тот выхватил его, опрокинул себе на голову - нет - это мало его освежило…
        А ведь прошло двадцать лет с того славного дня, как Кощей был наголову разбит, и, жалкий, выброшен в Пустыню Смерти (с тех пор о нём и не слуху, и не духу не было). Ивану исполнилось сорок, но выглядел он на все шестьдесят. Ведь та жизнь, которую он вёл со своего возвращения, была жизнью горького пьяница, развратника. Тот отвратительный смрадный пламень, который бился в этой зале прошлой ночью бился в ней (или же в иных каких-то залах), и прошлой ночью, и ещё за ночь, и за много ночей до этого. Да, по сути дела, с самого Иванова возвращения началась ужасающая пьяная оргия, которая и тянулась все эти двадцать лет. Горький пьяница и развратник - жалкий! - он даже и не ведал, что во дворец понабилось огромное множество всяких людишек, которым главное было наесться за чужой счёт, да и не просто наесться, а ещё и всяких родственничков своих до отвала накормить-напоить, да ещё заполнить свои обширные кладовые до такого состояния, чтобы ломились, разрывались они. Благодаря таким людишкам постоянно росли налоги - народ беднел, росло недовольство. Люди шли жаловаться ко дворцу - ведь всегда-то в прежние
годы какой-нибудь мудрый, добрый государь всё рассуждал, обидчиков наказывал, а обиженных награждал, но теперь таких людей до государя не допускали - государь был занят, и приходилось им выкладывать свои жалобы тем самым людишкам, которые за их счёт жирели - за эдакую "дерзость", в лучшем случае их ожидала порка, но могли и в темницу посадить, а особо ретивым и головы рубили… А что же те действительно честные и добрые люди, которые при прежнем государе Василии-старом служили?.. А извели тех людей. Среди первых на плаху пошёл Фёдор. Он был особенно неугоден всяким подлецам да лицемерам - ведь он пытался отрезвить Ивана искренними речами своими, ведь он обличал их - против него было выстроена хитроумная интрига - оказалось, что он покушался на трон - казнили Фёдора - он тогда какие-то прощальные, наставительные слова хотел Ивану вымолвить, но Иван не стал его слушать - Иван был пьян…
        Никогда ещё так не бедствовала Русская земля, никогда ещё не видывала столь плохого государя! Народ голодал, народ страдал от поборов, притеснения, бедности, но народ терпел все эти двадцать лет, народ по прежнему любил своего героя, Ивана; его даже жалели, приговаривали, что окружили его всякие колдуны, которые теперь держат его, доблестного, в цепях своих заклятий, доброго дела свершить не дозволяют…
        А Иван всё пил, всё развратничал - ему уже страшно было остановиться…
        И вот теперь сидел не сорокалетний - нет! - шестидесятилетний, поражённый всякими недугами, человек отталкивающей внешности. Лицо его оплыло, жировые складки выпирали и на шее, и на щеках, глаза впали, были мутны, злы - напоминали взгляд какого-то болезненного животного, а под глазами залегли большие, тёмно-синие мешки. Волосы поредели, появилась в них седина, а на затылке проявилась большая плешь. У него были оттопыренные, подрагивающие, похожие на слизней губы - чем больше он волновался, тем сильнее они вздрагивали. И теперь, мокрый, он напоминал жабу, только что вырвавшуюся с болотного дна. Жабы вцепилась в свинью, и вытаращившись на неё мутными, болезненными глазками, вскрикивала:
        - Что ты говоришь?!.. Весь народ подымается вместе с этим изменником?!..
        - Да-да, государь, и - простите - но Белый град наверняка будет сдан без боя - жители сами распахнут врата. У вас, конечно найдутся верные люди, но, видите ли… э-э… эти люди, ежели попробуют сопротивляться, будут сметены, потому что силы противника превосходят нас в тысячу, в десять тысяч раз. Поговаривают, что у Володи такое же сильное войско, как и то, с которым мы против Кощея выступали.
        - А?! Так что же мне делать?! - вдруг осознав, что то пьяное забытьё, к которому н привык бесповоротно рушиться, вскричал Иван.
        - Так вот и благодарите меня, что я вас разбудил - да, да - запомните и потом особо отблагодарите. Дело всё в том, что люди разумные как узнали про это, так и начали собираться - в этом дворце, сами знаете, золота всякого навалом - нельзя же бунтовщикам ничего оставить, вот и сгружают уже в кареты да телеги. Пока не поздно, надобно бежать из города…
        - Куда? Куда бежать?! - с силой сжав его руку, болезненно выкрикнул Иван.
        - Да куда уж… С таким то деньгами - не всё равно ли куда?.. Да хоть за границу!.. Я вам подскажу, какие правители Вас с удовольствием примут; будете у них под крылышком жить не хуже, нежели здесь, ну и про меня, конечно, не забудете, да?..
        - Да-да, - прохрипел Иван, и сжался, за голову схватился. - Что-то болит, болит… Надо подумать хорошенько… просто подумать…
        И тут из распахнутого окна, из глубин парка нахлынули чарующие звуки лютни, Иван всё вслушивался, вот вскочил, бросился к окну, схватился за подоконник, и, перевесившись в парк, продолжал вглядываться, вслушиваться. Но всё - мелодия смолкла. Так прошла минута, другая… Наконец, похожий на свинью человек не выдержал, прокашлялся:
        - Ну так что, подули вы, государь?..
        - Что?! - Иван резко обернулся к нему. - Кто это был?!..
        - Про кого вы, государь?..
        - Да как же ты можешь не понимать?!...
        - А… - свинья махнула ручонкой. - …Откуда ж мне это знать… Мало ли... И можете ли вы сейчас думать о таком…
        - Прочь! - вдруг гневным голосом вскричал Ивана.
        Свинья склонился, и заговорил быстро-быстро:
        - Я конечно понимаю, что вы можете быть раздражены. Но вы, быть может, не понимаете, что я то могу пойти прочь, а время то тоже уходит!.. Поймите - вам надо бежать прямо сейчас же!.. Я знаю верных людей - они помогут нам!..
        - П-Р-О-Ч-Ь!!! - исступлённым, яростным воплем оборвал его Иван. - П-Р-О-Ч-Ь!!!!..
        Он даже поперхнулся, закашлялся от этого страшного, животного вопля. Тогда свинья побледнела, передёрнулась своими массивными жировыми складками, и все те драгоценные побрякушки, которые нависали на ней тоже передёрнулись, подпрыгнули, зазвенели.
        - …Ну, ежели вам так угодно - оставим вас. Да - останетесь вы в одиночестве… Вас ведь схватят, а говорят, что этот уродец, Владимир - он страшный изувер…
        - Ах, да что же я время трачу! - в мучении воскликнул Иван.
        - Вот-вот! Наконец то вы поняли!..
        - Да что же я время на какие-то разговоры трачу! - прохрипел Иван. - Вырваться отсюда, скорее! Скорее вырваться!..
        Оплывшее лицо Ивана сильно побледнело, глаза выпучились - он был ужасен. Вот он бросился вперёд, сбил главного льстеца с ног, но даже и не заметил этого - уже промчался к двери, в коридор выскочил. И вот он этот дворец: при прежних государях всегда в меру скромный, изящный, светлейшим волшебством, да ещё какой-то девственной, святой чистотою веющий. В такой дворец словно в храм входили, и хорошо и ясно на душе было. Теперь здесь было нагроможденье всякого награбленного - всё как обычно, удручающе однообразно - золото, каменья, шелка, какие-то дорогие картины - среди этого было немало произведений искусства, но всё это запылилось, всё это было в ужасающем беспорядке, вокруг всего этого вихрился хаос; и везде была какая-то грязь, и какие-то смрадные запахи ползли из-за дверей - было суетно, греховно. Иван жаждал поскорее вырваться из этого места, и не хотел ни на кого, и на что глядеть - сейчас его попросту воротило от этого. Но слишком много было беспорядочного, хаотичного движенья - он постоянно на кого-то налетал, а на него восклицали: "- Государь - это вы?!" - и ещё какие-то бессмысленные,
никому не нужные выкрики.
        И тогда он, волей-неволей вскидывал голову, и всё же глядел на них. И видел он перекошенные, алчностью горящие лица. Какие однообразные, какие отвратительные, пошлые морды!.. И среди этой мрази он, оказывается, провёл долгие годы жизни?!.. Вот они - тащат камни, цепочки, какие-то формы. Ругаются, толкаются, некоторые даже и дерутся за какой-нибудь особо приглянувшийся кусок.
        - Вы как обезумевшая собачья свора!.. Свора! - хрипел он в мучении.
        И тут какая-то частица этой рвущей свои золотые кости своры налетела на него, и затявкала в лицо:
        - Государь, государь!.. Здесь огромнейшая несправедливость вершиться!.. Государь - вон тот ларец принадлежал мне!..
        - П-Р-О-Ч-Ь!!! - в отвращении взвыл Иван, и уже побежал, расталкивая тех, кто попадались ему под ноги.
        И те, кого он сталкивал, обычно падали, роняли те груды, которые они нагружали на себя, и, усиленно пыхтя, тащили. Они начинали браниться, но, увидев, кто их толкнул - замолкали; впрочем, и не старались замолить свою оплошность - теперь былая лесть представлялась неуместной. И один из них, хоть и признал Ивана, всё ж, разъярённый, в несколько прыжков нагнал его, и сильно пихнул его в спину, выкрикнул:
        - Смотри, куда бежишь, ты… ты теперь никто!…
        Иван обернулся и тут же передёрнулся от отвращения - этот, толкнувший, ещё совсем недавно выбивался в лучшие его друзья, всячески льстил, угождал, и наговаривал столь умелые речи, что трудно его было заподозрить в чём-либо, кроме беззаветной преданности государю. Иван хотел выкрикнуть ему что-то гневное - но пошатнулся, побледнел ещё сильнее прежнего, и проскрежетал:
        - Да что же я время то теряю?!.. Скорее же, скорее - прочь отсюда!..
        Он бросился в один коридор, в другой, вбежал в какую-то залу, за ней вновь в коридор, и вновь в залу, сбежал по какой-то лестницу, и попал в какую-то, кажущуюся нескончаемой вереницу коридоров, коридорчиков, залов больших и малых. И везде была эта круговерть, везде носилась эта огромная свора, с перекошенными, жаждущими урвать себе кус побольше мордами, и даже слюна у некоторых стекала. Иван бежал, отталкивал эти морды, вскрикивал от ужаса и отвращения, и всё тяжелее и тяжелее дышал - его мучила отдышка, организм был изувечен противоестественным существованием. Он даже и не замечал, что уже говорит вслух:
        - Да что же это… Ведь это какой-то круг… Я заперт здесь! Нет!.. Вырваться отсюда!.. Задыхаюсь!..
        И тогда, не видя иного выхода, бросился Иван к окну - прыгнул - с наскоку выбил его. Только что он был в чём-то душном, смрадном, липком, словно в ядовитой болотной тине, а тут всё переменилось - уже обнимала его тёплая, ароматная трава и цветы, и воздух благоуханный, солнечный, и он вспомнил, что и воздух, и трава, и цветы были такими же и в детстве его. Он поднялся, и сразу же, с жадностью вдыхая этот здоровой, густой, словно бы медовый месяц, поспешил в глубины парка - при этом приговаривал:
        - Вы только не ходите за мною!.. Нет, нет - ни за что не ходите, и даже забудьте, что был такой государь, Иван… Нет-нет, оставьте меня все… Где ж ты? Где ж ты?..
        И он довольно долго, не разбирая дороги, и всё приговаривая это нескончаемое: "Где ж ты?.." - шёл среди пышной парковой зелени. Сначала, откуда-то из-за спины ещё раздавались окрики - окрикивали, впрочем, не его - а всё что-то суетились с награбленным, потом эти голоса смолкли. Долгое время вокруг Ивана не было никого, кроме налитых, августовских ветвей, да птичьего говора… Неожиданно он остановился огляделся…
        И тут только из Ивана вылетели всякие остатки хмеля, и он понял, где находиться. Это было то место, куда ходили государи дней былых, и размышляли здесь о вечном, и становились, пожалуй, и добрее, и мудрее. То место, к которому за двадцать лет своего правления Иван так ни разу и не пришёл. Это было место захоронения древних государей. Из земли поднимались не слишком высокие мраморные надгробия, и на некоторых из них уже покоились, чуть заметно вздрагивая, первые палые листья.
        Иван осторожно опустился на лавочку перед одним из надгробий, и взглянул вдаль, туда, где в просвете меж деревьями, виделась почти до самого горизонта простирающаяся, величественная гладь Ологи. И кое-где на этой глади синели паруса, по морщинистым, бледным щекам Ивана катились крупные, тёплые слёзы, а он не замечал этого, он шептал:
        - Помню, помню, как в юные годы хотел повидать дальние страны, познать мудрость Кинидийских гор… Так ничего и не увидел… Как страшно, пусто жизнь свою прожил, и зачем… зачем?..
        Он ещё несколько минут просидел в молчании, и природа вокруг него была величественно спокойна, умиротворённа, а когда тополиная крона зашумела тысячью негромких, мудрых голосов, Иван поднял к ней голову, и горько-горько улыбнулся:
        - А ведь я помню, когда был тут в последний раз… То было с Марьюшкой, за день до отплытия в Кощеево царство… Тогда я клялся, что вернусь, что мы будем вместе… Как же хорошо тогда было - вся жизнь впереди, а я - совсем юный… Так зачем же я прожил жизнь так гадко!.. Так гадко, что теперь и вспомнить совестно!.. Мне больно, больно… Где же ты? Приди… Приди…
        Он обернулся: позади всё переливалось в густо-зелёном храмине ветвей, стволов, и золотистых солнечных колонн, на некоторых ветвях он приметил птиц, которые чирикали, радовались жизни - но девы нигде не было.
        Он стоял долго: час-два - всё созерцал, всё ждал. Раз, откуда-то из дальней части парка метнулся отчаянный крик, но оборвался, и больше ничего подобного не повторялось - было очень спокойно; время от времени налетал ветерок, да шелестел кроной над Ивановой головой.
        …И он сам не заметил, как спиною опустился на надгробие - но он лежал, созерцая эту умиротворённо вздыхающую крону и шептал:
        - Как же суетно всё человеческое, как проходяще… А все наши страсти и желания владеть чем-либо - что значат они…А ведь не больше, чем рык собак, которые кость не поделили… Но, неужели эта жизнь даётся просто так, и нет ничего кроме пустоты?.. Неужели в этой жизни нельзя найти что-то вечное, ради чего только жить то и стоит? Ведь каждому в жизни это дано, и главное - не упустить, ради какой-то собачий кости, пусть и золотой… Ну что же все эти пиры и пирушки, все это золото, шелка… что значат они, против хоть одного дня, или часа, когда с ясным сердцем, да с Марьюшкой за рукой ходил я по полям родимым… Да все золота, все дела этого мира, ничто против той святости, против великого чувства Любви!..
        Незаметно пролетел день; и уже тополиная крона закатными цветами полнилась, и, в объятиях её ветвей, уже сияла первая звезда. А Иван плакал:
        - Вот оно - Любовь… А что я сделал с этим чувством?.. Елена… Она хорошая, добрая девушка была; и она ведь честно говорила, что не испытывает ко мне любви, простила отпустить, так нет же - захотелось Принцессу в жёны, и насилием взял, хотя и сам то её не любил - только бы хвастаться… Ты же её мучил, мучил; вечно пьяный, презирал, бранил… И без любви прошла её юность. После десяти лет супружества совсем она зачахла, а ты не пожалел её - нет - ты с ещё большим презрением на неё набрасывался… И в тот день, когда она сбросилась из окна башни, ты устроил особую оргию - потом целую неделю отходил, едва жив остался… Да, впрочем, жил ли ты в эти двадцать лет хоть один день? Конечно, было заявлено, что у Царевны вышло помешательство, и это было в припадке совершённое самоубийство. Но то ты знаешь, что это было за помешательство. Ты загубил её жизнь. Корить себя в этом?.. А как же иные жизни? Десятки, сотни, а может и тысячи жизней - честных, молодых, и к свершениям великим и к Любви способным - все они, загублены либо с твоего ведома, либо за твоей спиной, но и тоже как бы с ведома; потому что всё равно,
никакого слова против не сказал бы… И что ж теперь?.. А теперь - Ночь…
        И действительно - уже наступила ночь, и, обильные, высыпали в небе звёзды. Теперь ветерок шелестел травами где-то в дальних полях, на противоположном брегу Ологи, здесь же была тишь - совершеннейшая тишь, безмолвие. Вот падающая звезда стремительно прорезала небосклон, и даже это стремительное падение было величественно и умиротворённо…
        
        * * *
        
        - Ваня, Ваня, просыпайся…
        Иван раскрыл глаза, и сначала не видел ничего, кроме ярчайшего солнечного облака, которое образовала висящая на тополиных ветвях паутина. И тогда ему подумалось, что всё прошедшее - дурной сон, и что сейчас окажется, что он и не уходил никуда из родной Яблоневки. Что он ещё юноша, и впереди прекрасная жизнь, и день, который он проведёт с Марьюшкой, и дорогими друзьями. Но вот он увидел, что над склоняется фигура, облачённая в просторнейшие, светло-серых тонов одеяния, лица у этой фигуры не было видно - оно было сокрыто под непроницаемой накидкой. И тогда Иван понял, что - это всё-таки был не сон, и что жизнь прожита, и он проговорил:
        - Ну, здравствуй, Володя… Я уж и не думал, что вновь пробужусь… Володя, об одном прошу - пусть моя смерть будет быстрой…
        На несколько мгновений воцарилась тишина, а потом Владимир (ибо неудобно уж называть сорокалетнего мужа "Володей"), пал перед ним на колени, подхватил Иванову обессилевшую руку, несильно сжал её. Иван чувствовал, что там, по этими одеяньями, что-то бесформенное, но всё же… всё же веющее человеческим теплом.
        - Иван… Иван… Я помню, двадцать лет назад в ясный осенний день из всех бежал по лесу, ломал ветви, зверем рычал; клялся, что вернусь, и что непременно расправлюсь с тобою… А ведь ты был прав тогда, говоря, что призрак из Кощеева царства не побеждён мною. Конечно же это был так; ведь не мог же я, прежний Володя помышлять о такой мерзости!.. Но этот призрачный Володя, в душе такой же уродец как и снаружи, действительно жаждал твоей смерти, Ваня. Тогда, разъярённый, обезумевший, он жаждал собрать вокруг себя какие-то силы, и… В общем-то, и ни к чему о том вспоминать - это был и не я, а тварь Кощеева... Ваня, Ваня, друг ты мой дорогой, ведь я должен быть очень-очень благодарен тебе…
        Воцарилась тишина, и Иван, опёршись на перекошенное, вздувшееся буграми плечо своего друга, смог приподняться, оглядеться. Было светло и печально, и этот, новый наступивший день едва ли отличался от дня предыдущего, и разве что приближение осени чувствовалось явственнее - лёгкий ветерок двигал среди трав пожелтевшие листья - вот один из них плавно взвился, и, подобно маленькому воздушному кораблику устремился в сторону Ологи… Ивану захотелось стать таким листиком - лёгким, ко всему безразличным; забыть прошедшую мучительную, пустую жизнь, да и пасть в вечное Оложское течение, чтобы подхватило, понесло его к далёкому, светлому морю…
        - …Иван, друг мой милый… - с состраданием шептал Володя. - Ведь, окажись я на твоём месте, в этой тюрьме-дворце, так стал бы куда более ужасным правителем, нежели ты. То и представить себе трудно, да и не надо представлять, ибо уж много всего мрачного было… Но я был изгнан, и в изгнанье нашёл своё спасенье - это природа меня излечила. Волей рока, мне суждено было заблудиться, в глухой, глубокой чаще. Там, оставшись наедине с собою, с пылающим в душе безумием - я орал от боли и ярости, я грыз древесную кору, я кидался на деревья, и переламывал их, ибо огромная сила мне была дана… Но проходили дни и постепенно царящее вокруг спокойствие стало вливаться и в меня. И, когда наступила зима, и лес, задумчивый и холодный, замер, то замер и я - недвижимый, простоял до самой весны, и никакие морозы не были властны надо мною… И дальше я жил в лесу, питался его дарами, общался с лесными жителями - с лешими, кикиморами, русалками, с Бабой-ягой, со старичками-лесовиками - в них много мудрости, и эту мудрость я от них принял… Отошёл я от этого мира, и думал - так и проведу остаток дней своих в лесах, да стали
доходить слухи о той горести, какую народ от твоего правления терпел. Ведь я ж, всё-таки, не леший - сам человечьего рода, и беда народная затронула меня - вышел я из леса… Ежели всё рассказывать, долго выйдет, а я скажу только, что сначала гнали, боялись; ну а потом приняли, даже и любить стали; вот и возглавил я народную армию… Хорошо, что совсем без крови обошлось - Белый город пред нами врата распахнул, и теперь вот меня в государи назначают…
        И вновь наступила тишина - Иван задумчиво глядел на Ологу, и думал, что вот, скоро, дух его покинет тело, свободным станет; и вдруг, по подрагивающей Володиной руке, по приглушённым стенаньям, понял он, что друг его плачет…
        - Ваня, Ваня… Что ж это жизнь то с нами сделала?.. Как же всё вывернула… Да - теперь я буду государем, ну а ты… Скажи, как мне сделать тебя счастливым?..
        - Казни меня - тягостно мне жить дальше… Гнетёт меня… Ведь кто меня любит?.. Никто не любит!..
        - Я…
        - Ну да - ты друг - ты меня любишь; ну а сам-то - вот проснулся, протрезвел, и ведь тягостно - столько-то грехов на мне!.. И жжёт это, жжёт!.. Всю жизнь надо заново жить…
        - Ваня, а вспоминал ли ты Яблоневку?
        - Несколько раз в пьяном угаре вспоминал, и каждый раз гнал эти воспоминанья…
        - А ведь тебя там ждали, помнили…
        - КТО?! - вдруг в мучении, пронзительно вскрикнул Иван, и пылающими очами впился в непроницаемую накидку, которая скрывала Володино лицо. - …Ну да, конечно - можешь и не говорить. Родители меня ждали!.. И… и… Всё-то гнал эту мысль… Конечно, конечно - Она, Марьюшка, ждала меня… Я знаю… Только, только - она не могла всё это простить! Потом она прокляла меня и правильно сделала!.. Она, Святая, и я - злодей, каких свет не видывал. Что ж Яблоневка - как я смогу вернуться туда?!..
        - Ваня… - с болью, с состраданьем говорил Володя. - Именно туда ты и должен вернуться. Потому что тебя действительно ждали и любили всё это время…
        - НЕТ! - пронзительно вскрикнул. - Не может такого быть! Нет мне прощенья!.. И чтобы Марьюшка любила такого негодяя, убийцу…
        - Ваня - ведь в глубине души ты прежний, и ты только приди к ней, и она тебя возродит…
        - НЕТ! Не посмею!.. Никогда!.. Лучше казни меня - тягостно мне жить!..
        - Какое же я право имею чужую жизнь обрывать?.. Ты ведь ещё на многие прекрасные деяния способен…
        - Да, да - вот оно. На деяния способен. Не казни меня - уйду странствовать; сначала в леса, мудрости у них постигну; ну а уж потом, как всякую муть из души выведу - так среди людей ходить буду. Больных врачевать стану, да и просто - добрым делом, где в силах моих будет, помогу… Ведь люди и в лицо меня не знают - ведь всё в пирах провёл… Конечно же, чтобы я не делал - этого недостаточно будет, чтобы грех мой искупить, но хоть какую-то частицу, а искуплю…
        - Да - ты хочешь пойти к природе, чтобы она тебя также как и меня излечила. И она излечит, и мудрости научит - так ко всякому она, лишь бы у того желание было, а у тебя желание есть… Но только, Ваня, возвращайся в Яблоневку… там ждут тебя…
        Тогда Иван прикрыл глаза и прошептал:
        - Что потеряно на дороге жизни, того не вернуть… Быть может, когда-нибудь издали на неё родимую Яблоневку взгляну, но так не скоро это будет…
        И в тот же самый день Иван покинул Белый град. Он был одет в простую крестьянскую одежду, шёл с низко опущенной головой, и никто не узнал его - люди были поглощены праздником - ведь они верили, что теперь наступила новая, счастливейшая жизнь…
        
        * * *
        
        Ветер… Поздние зимние сумерки… Темно… Ветер холодный и тёмный… Ветер снежинки несущий… Многие-многие, заполоняющее всё мироздание снежинки… И воет, и кричит этот ветер… И низко, клубясь, несётся что-то чёрное, о смерти кричащие, бурлящее… Как же много ветра и снега!.. Низко, над самой землею летит ещё и плотная тёмная серая позёмка, а из неё выступают обледенелые, глубокие сугробы. Кое-где видны дерева - они, чёрные, жалобно скрипят, вздрагивают, и выгибаются в новых и новых частых ударах ветра - они похожи на какие-то жалкие, измученные, опустошённые души взывающие о прощении, о спасении, о благодатных солнечных потоках…
        Едва-едва приметная ведёт среди этого тёмного, промёрзлого, бесприютного пространства дорога; дорога, конечно пустынна, ведь про такой час говорят, что хороший хозяин и собаки со двора не выпустит…
        Всё воет и несётся, и, кажется, никогда этому не будет конца - даже и напротив - всё усиливается метель, и уже в полусотне шагов всё размывается в зыбкое, колышущееся марево…
        Но вот из глубин метели выступает фигура. То старец; видно, он идёт издалёка, и уже сильно утомился, замёрз. Он опирается на посох, он согнулся, и каждый шаг даётся ему с трудом; кажется, что в любое мгновенье он может пасть… и уже навсегда…
        Да - долгая-долгая дорога была за его спиною. Это был Иван, и тридцать лет прошло с того дня, когда оставил он стены Белого града. Он действительно многому научился у природы, и много добрых дел свершил… Теперь это осталось позади. Тря дня назад, он почувствовал, что приближается смерть, и тогда же устремился в Яблоневку. Ему многие-многие вёрсты предстояло пройти, и он шёл почти не останавливаясь - очень волновался, что не успеет…
        Вот остановился, возле двух ясеней, которые, едва не соприкасаясь могучими своими стволами вздымались возле самой дороги, он положил на их потрескавшуюся, обледенелую кору ладонь, и проговорил:
        - …Узнаю вас… Когда я уходил, вы были ещё совсем молоды, а теперь то - вон как возмужали. Ну ничего, родимые - вам ещё жить да жить - ещё столько вёсен увидите… Стало быть до Родимой не более версты осталось…
        Тут Иван прислонился спиною к коре, и замер, вглядываясь в клубящуюся, ледяную мглу. Он хотел увидеть какой-нибудь, хоть самый малый огонёчек, но, конечно ничего, кроме этого стремительного и мёртвого мрака не увидел. И тогда он склонил голову и зашептал:
        - Ну, вот и пришёл… а зачем пришёл?.. Неужели решусь подойти к дому, к своему, или даже к Её дому, и постучать… Да нет же - нет; конечно же - нет… Ведь как это можно, вторгаться в жизнь, ворошить старую боль; и что ты надеешься найти - неужели Любовь?.. Неужели ты думаешь, что все эти годы, несмотря на греховность, мерзость твою, Она всё равно тебя Любила… Нет-нет, конечно же - я не решусь постучать, но… но хоть издали бы увидеть огни Яблоневки родимой… Свет в окнах… А потом…
        Но Иван не договорил, что "потом" - он только вздрогнул, и по худому его, глубокими морщинами испещрённом лицу, покатились слёзы - эти слёзы срывал ветер, и они тут же смерзались, ледышками обращались в его промораживающем, мучительном дыхании. Ветер трепал его седую бороду, и седые волосы - лик был совершенно недвижимым - страшной, муку воплощающей статуе подобным; и только очи жили на этом лике - пылали, и всё вглядывались вперёд, в вихрями наполненную даль. И вновь задвигались губы, и страшный, стону подобный голос поднялся откуда-то из глубин его груди.
        - Я всё-таки должен подойти, и хоть издали взглянуть на эти окна… Большего не посмею - только подойти, только взглянуть…
        Он оттолкнулся от ствола ясеня, и тогда затрещало - оказывается, настолько велик был холод, что Иван уже успел примёрзнуть к стволу - он всё же смог отодраться, и вот продолжил дорогу.
        Ветер всё усиливался, нёсся ему навстречу; кажется, не хотел подпускать к родимой деревне; снежные вихри принимали очертания то волков, то ещё каких-то тварей, демонов; отчаянно воя метались на него, валами клыкастыми над головою закручивались, обрушивались…
        - Только бы дойти… Как же сердце горит… Увидеть бы эти родимые огни… Дойти бы, дойти бы… Как же давно я здесь не был… Только бы дойти… только бы…
        Он опирался о посох, согнувшись делал новые и новые шаги, и осознание того, что Яблоневка теперь рядом, придавало ему сил. И вот мелькнул огонёк - тоненькая-тоненькая ниточка лишь на мгновение промелькнула, и тут же вновь снежную круговертью была поглощена.
        - Неужто дошёл, неужто увижу… Какой это милый, ласковый свет…
        И он, волнуясь, и от волнения этого задыхаясь, и по неволе вбирая в себя морозящие порывы, кашляя, делал новые и новые поспешные шаги вперёд. И вот вновь мелькнул огонёк, уже значительно ближе; за проносящимися снеговыми вихрями он часто мерцал, почти затухал…
        - Ты только не гасни, не гасни, миленький…
        И Иван, с великой любовью, с пылающими, плачущими очами в этот огонёк вглядываясь всё шёл вперёд.
        Потом открылось ещё несколько огоньков, и он вдруг понял, что до окраинной околицы осталось не более десяти шагов. И тут как огнём прожгло - и стремительно как в юности, забилось его сердце. И он очень тихо, но с таким огромным чувством прошептал:
        - …А ведь Марьюшкин дом стоял на окраине… А как тепло, словно сердце живое, горит огонь в окнах… И хорошо, хорошо, что окна занавешены, а то бы увидел её - так бы может и сердце не выдержало… Что ж в этом хорошего, ежели меня здесь потом найдут - это же волнение, неприятность им, а я то не достоин никакого волнения; мне бы только подальше в поля уйти, чтобы никто не нашёл, никто не волновался… Ну вот, ну вот - наглядеться бы на свет из этого окна Святого льющийся, а потом уж и смерть принять… Смерть то совсем уже близко… Ну вот, ну вот - никак я не могу наглядеться… Она здесь без меня жила… Как же здесь всё близко, да родно… Как же сердце всё это Любит… Так и горит сердце… Ну мне бы только поближе подойти… Ведь ни кто же не заметит…
        И он сделал ещё несколько шагов, и сам не заметил как положил руку на калитку - тут залаял дворовый пёс, подхватили и на соседнем дворе. В голове запылало - словно сонм весенних дней переполнил: "Вот сейчас откроет, выйдет, и… вдруг узнает, и что ж тогда?!" - он пошатнулся, и пригнулся вниз, сжался под забором - где-то открылась дверь - поток блаженного тёплого света отразился в снежных вихрях, и незнакомый мужской голос окрикнул пса - тот ещё пару раз пролаял и умолк, вот и свет оборвался - вновь тёмная метель несётся, завывает, надрывается; и вновь зашептал Иван:
        - Ну, вот и хорошо, что меня не заметили, так и уйду незамеченным, потому что зачем же в чужую жизнь врываться… Ну вот - повидал Яблоневку, теперь и уходить надо…
        И он представил, что сейчас вот поднимется, и пойдёт куда-то в глубины этих тёмных, нескончаемых полей. Пойдёт, чтобы уже никогда не вернуться… Горько, мучительно это было - так хотелось узнать Её жизнь, и самому ещё хоть немного оставаться живым, чувствовать…
        - Нет, нет - к Ней в дом я не решусь зайти - конечно же нет; я ведь чувствую - Она меня сразу узнает. Ну а вот ежели я в соседний дом постучу - там не узнанным останусь. Попрошусь отогреть - и что ж меня пустить. Ну вот, посижу в горнице, расспрошу про Яблоневскую жизнь, и про Марьюшку… Хоть немножечко узнаю, слов бесценных о Ней услышу, ну и всё, и всё - большего мне и не надо, и уйду, и забудут про меня, и хорошо, что забудут, потому нет надобности обо мне, грешнике таком вспоминать… Ах, только бы слова эти Бесценные услышать…
        Был такой лютый холод, что, за то недолгое время, которое он просидел под забором, его тело уже успело промёрзнуть, и теперь всякое движенье доставляло резкую боль - и большого труда стоило ему, упираясь дрожащей рукой в посох, приподняться, проковылять к соседнему забору. Он толкнул калитку, и калитка оказалась незапертой - вошёл во двор; из конуры, громко лая, бросился большой пёс, но цепь сдержала его - он, впрочем, быстро успокоился, и глядел на Ивана скорее с интересом.
        Иван всходил на крыльцо, когда распахнулась дверь, и сильный поток тёплого, огневого света на несколько мгновений ослепил его. Опять незнакомый мужской голос:
        - Вот так да. Добрый человек, старец, и в такую лютую дорогу не под крышей греется, а во дворе мёрзнет, проходите же к нам скорее, у нас как раз ужин готов…
        Ивана подхватили за руку, и ввели в прихожую, где уже чувствовались ароматы масляных блинов, яблочных пирогов да парного молока.
        - Светлана! К нам гости…
        Иван уже привык к свету, и увидел, что перед ним стоят: статный, привыкший, видно, к здоровому труду мужчина лет тридцати, и молодая женщина - пышная красавица, с сияющими добрыми очами. Выбежали двое совсем маленьких детишек - мальчик и девочка, и замерли, уставились на Ивана разинув рты, а потом мальчик запрыгал, захлопал в ладоши, восклицая:
        - А к нам волшебник пришёл! Волшебник!..
        Его мать, Светлана, всплеснула своими полными руками, и добрым голосом проворковала:
        - Ах, и в такое то ненастье!.. Как же так можно!.. И из далёка, должно быть, идёте, и замёрзли… Ну, вы сейчас отогреетесь; сейчас и баньку истопим…
        - Нет что вы, что вы…
        - И не скромничайте, не скромничайте… - жалостливо говорила женщина. - Разве же я не вижу, как вы замёрзли…
        - Прошу вас, не волнуйтесь. Со мной всё хорошо. Я только зашёл, дозволения спросить, немного погреться, и вот спасибо, что впустили, люди добрые. Ежели позволите за столом посидеть, да поговорить с вами немного…
        Отвечал глава семейства:
        - Да конечно для нас честь большая принимать такого гостя. Мы вас и накормим, и напоим, и отогреем; нам только в радость поговорить с Вами, да не нужен ли Вам сначала отдых?..
        - Ах да нет-нет - для меня лучший отдых - это посидеть, да поговорит немного. Я же про себя лучше знаю…
        И вот, спустя некоторое время, Иван уже сидел за столом, на котором в изобилии были и пироги, и блины, и молоко, и ещё какие-то кренделя с вареньям, был и мёд, и… ещё какие-то яства, но Иван не обращал на стол никакого внимания; от только из вежливости съел несколько масляных блинов, а сам очень волновался - не знал, как приступить к расспросам. К нему уже несколько раз обращались ребятки - хотели узнать, правда ли, что он чародей - Иван не слышал этих вопросов - он был поглощён волнением. Меж тем, с печи спустилась, и уселась за столом старая бабушка - Иван несколько раз на неё взглянул, и всё тревогой да тоскою сердце его сжималось - всё гадал - кто она? - Ведь уходя из деревни он ещё должен был видеть, пусть и молодой девушкой - и всё боялся, как бы не узнала его; но она, ежели и узнала, то не подала виду. И вот, сильно волнуясь, спросил:
        - Ну и как же Яблоневка?.. Как вы все - живы, здоровы?..
        - А, так вы знаете нашу деревню? - улыбнулась Светлана.
        - …Да слышал что-то… - пробормотал Иван, а больше ничего говорить не стало - не мог он говорить какую-либо ложь.
        И тогда Светлана с готовностью начала рассказывать - говорила она о делах житейских, и выяснялось, что всё было хорошо, да ясно в Яблоневке - жили в миру да в дружбе, не бедствовали. Говорила Светлана, что месяцев через пять, в весеннюю пору, ожидается в их семействе пополнение, и тут же хвалила государя Владимира, которого лик хоть никто и не видел, был добрейшим и мудрейшим государем… Тут вдруг замерла, руками всплеснула:
        - …А вы, быть может, не знаете, что он из нашей деревни родом?..
        Иван прокашлялся, и, пылающими очами глядя пред собою, на стол, проговорил:
        - Слышал, слышал, а ведь и прежний государь, Иван, тоже отсюда?..
        Светлана вздохнула:
        - Да, истинно так; вот уж воистину несчастный был человек. Вместе с Владимиром величайший подвиг свершил - чрез Подземное царство прошёл, да принцессу Елену вызволил; потом и битве великим героям себя показал; а потом - околдовали его, как в паутину попал… Владимир наш, Солнышко, пришёл его вызволять, да пропал Иван, с тех пор о нём и не слыхивали…
        Тут очень тяжёлый, трагичный вздох пронёсся над столом - Иван вздрогнул, и взглянул на старушку - в глазах её жёгся горький пламень, и одинокая, но крупная слеза катилась по изъеденной морщинами щеке.
        - …Ну вы то, должно быть слышали про Ивана, да кто ж не слышал… - ещё раз вздохнула Светлана. - Вот, ежели хотите, завтра днём сходит, покажем вам его дом. Он пустой стоит, заколоченный - никто там не хочет селиться, тёмный он, мрачный; и вот уж тридцать лет стоит пустует…
        - Что ж - никого из родни его не осталось? - дрожащим шёпотом спросил Иван.
        - Нет… Батюшка его из Битвы не вернулась, ну а мать в кручине годы свои доживала. Да вот бабушка Марфа… - тут Ивана как калёным железом обожгло - ему в первое мгновенье показалось, что не "Марфа", а "Марья". - …бабушка Марфа это ещё помнит…
        - Как же, как же не помнить… - тихим, горьким голосом проговорила бабушка Марфа, и на какое то время замолчала…
        Меж сидящими за столом повисла тишина, и тогда отчётливо проступили сторонние звуки: потрескивают в печи дрова, а на улице так страшно, зыбко и пронзительно завывает ветрило - казалось, что там огромнейший, весь из исполинских клубов мрака сотканный зверь мечется, и, голодный, ждёт своей жертвы. Иван слышал удары своего сердца - оно билось часто, но и прерывисто, болью в груди кололо, и знал старец, что скоро ему идти к тому ледяному зимнему зверю, и что там суждено этим хрупким ударом оборваться - они последние.
        И вновь заговорила бабушка Марфа:
        - …Мать его в последние годы стала совсем седой, слабенькой старушкой. Наши деревенские как могли помогали ей, но она была безутешна, и в конце уже не плакала - все слёзы к тому времени выплаканы были. Она знала про своего сыночку, Ванечку, и не раз ходила к Белому граду, да ни одна ходила…
        - Ох, что с вами?! - испуганно вскрикнула Светлана. - На ваш же лица нет - бледный вы какой!.. Вам бы прилечь, быть может…
        - Ах, нет-нет… - прохрипел Иван, который действительно очень побледнел - он вцепился сильно дрогнувшими руками в посох, и посох заскрежетал по полу. - …Вы только, пожалуйста рассказывайте дальше… это очень-очень важно для меня… Прошу вас…
        И бабушка Марфа продолжала:
        - Не одна, но с Марьюшкой ходила. Я то Марьюшку хорошо знала; да и кто её не знала - Она, Солнышко, здесь в соседнем доме жила. И ведь с самых юных, детских даже лет, хранила она величайшую преданность, Любовь к своему Ванечке. И в ту тяжкую голодную годину отправилась вместе с матерью в Белый град. Отправилась за людей просить, ибо, поборами ослабленные, очень голодали они… То в зимнюю пору было - а зима была лютая - вот такая же как сейчас. Пешком идти надо было - потому что все возы какие-то разбойники богатые отобрали, уж и не знаю как, но дошли они. В ту пору и близко ко дворцу не подпускали, но они как-то всё-таки смогли пройти, и…
        Тут Иван закрыл ладонями лицо, и глухим, мертвенным голосом - голосом от которого малые дети испуганно вскрикнули, и подбежали, прижавшись к своей матери, проговорил:
        - А Иваном в это время был устроен очередной пир. Уже много-много было выпито, и под столами многие валялись. Ветер в окна метался, вьюга выла, холодно там, голодно, а им что - они сытые, пьяные - смеются, ругаются. И Иван больше всех пил да смеялся, да ругался - а потом, так сильно-сильно сердце его сжало, и вот бросился он к окну. Окно всё замёрзло, узорами ледяными покрылось, ничего за ним не видно - так Иван схватил стул да и высадил окно. И хотя осколки стекла его не поранили - ему показалось, что весь он разрезан - такой ледяной, пронзительный ветрило стал в него, разгорячённого, впиваться. А он не останавливался - сердце то всё сильнее сжимало!.. И вот выгнулся он наружу, выглянул. И увидел, что там, в тёмном, холодном парке стоят две женские фигуры. Сердце пусть и пьяное, пусть и отравленное, а сразу почувствовало, что - это родные ему, и он даже понял - кто. Но он был такой слабый, ничтожный, он боялся раскаяния, он боялся потерять этот свой ничтожный, пьяный мирок. И он стал сам себя обманывать, вопить: "Что это там за грязные нищенки в нашем парке?!.. Кто их допустил?!.. Гнать их
прочь!!!.." - к столу бросился, и одним залпом большой кубок одного очень крепкого напитка поглотил - ведь совесть то жгла, покоя не давала - пытался её залить, а не удавалось, и закричал уж вслед слугам: "Не бейте, не травите их; на дорогу еды дайте, но только не пускайте их больше близко!" - Окно быстро досками забили, и продолжался пир, только не смеялся и не разговаривал больше Иван - пил и пил - до бесчувственного состояния дошёл…Вот такова эта история была… А вы ничего-ничего у меня не расспрашивайте, а только продолжайте рассказывать, пожалуйста…
        Бабушка Марфа вздохнула, и продолжила повествование о днях минувших. Вспомнила, как вернулась мать Ивана и Марьюшка - обе совсем исхудали, бледные, замёрзшие…
        - …Да и кто тогда нужды не познал… После того мать Ивана всякую надежду потеряла, и слегла. Марьюшка сама едва на ногах держалась, но от неё не отходила; и всё же смогла её муки облегчить - всё же с ясным сердцем, да без боли ушла матушка Ивана… А Марьюшка… Она, Святая - нет - не преувеличенье то сказать - действительно Святая. Она, вся отдавшаяся величайшей Любви к своему Ванечке, при этом и для всех иных сияла Святым, Чистейшим Пламенем. Вся её Жизнь было нескончаемое делание доброго дела для иных людей; она почти и не спала, но подобно светилу по Яблоневке парила, и всем-всем помогала… В конце, Святостью своею она уже одним взглядом тяжёлые болезни излечивала, одним прикосновеньем рук добрейших всякую боль снимала; и всё в работе, да во всякой заботе, Святая, была… Вначале то, видя, какая она красавица, да разумница, многие парни к ней сваталось, и, хоть отказывала - и отказывать она так умело, что потом ясно, добро на сердце у каждого было. А потом уж и не сватались - можно ли к Облаку небесному, или же к самому Солнцу свататься… И при этом каждое мгновенье жизни Её было наполнено любовью к
Ванечке… Она, не жалевшая сил, быстро выгорела… точнее то не Она - тело лишь… - и новая слеза, покатилась по морщинистой щеке бабушки Марфы. - …И до сорока лет не дожила Она…
        И вновь молчание. И вновь стало слышно, как воет на улице тёмный, весь мир объявший снежный зверь; и так сильны были его порывы, что и изба вздрагивала, и так выло, что, казалось - сейчас не выдержат, разорвутся стены. "Ну вот…" - как то обречёно и глухо завыло и в Ивановой голове - "Ты узнал, что надобно было, чего же боле?.. Теперь только смерть принять… И нет тебе прощенья, и не у кого о нём молить… Теперь осталось только попрощаться с этим последним человеческим приютом. Впереди - тьма".
        - …А ещё недосказала про Марьюшку… Вы должны знать, как она умерла… - тихим голосом промолвила Марфа.
        Тут ветер взвыл так страшно и обречёно, что даже и молодые хозяева вздрогнули, а маленькая девочка заплакала - Светлана принялась её утешать, а хозяин прошёл к двери, и проговорил:
        - …Что-то и не припомню я такой ночи - не добрая, колдовская ночь. Хорошо, дедушка, что вы до нашей Яблоневки успели дойти… Ведь, ежели кого такая лихая ночь в дороге застанет… - он не договорил - только махнул рукою (Впрочем, и так всё было ясно). - …Пойду Буяна в дом позову, а то, может и в конуре замёрзнуть…
        Он вышел, но вскоре вернулся - пёс, отфыркиваясь, и напустив холодных паров, подбежал сначала к Ивану, обнюхал, потом подошёл к печи, и улёгся возле неё - он, однако не был спокоен, а часто вздёргивал голову, глядел в воющее окно; и времена едва-едва сдерживался, чтобы не завыть с тем страшным, голодным зверем, который надрывался снаружи.
        - Так слушайте про Марьюшку… - вздохнула бабушка Марфа, и все повернулись к ней, и вслушивались в каждоё её слово. - …То было в такую же тёмную, бурей воющую, лютую и тёмную зимнюю ночь. К тому времени она совсем худенькой стала, а возраста её и не скажешь - будто бы и девица; а, в то же и время - будто и вечность уже прожила; вся в свет обратилась, вся так и сияет, но такая то хрупкая… будто и нет уже тела - вся в Любви своей великой изгорела… И вот в сижу у окна, и пряду - вдруг вижу - дверь в её доме приоткрылась, светом плеснула, да тут же и вновь закрылась. Гляжу - она идёт, в лёгкое летнее платье облачена, а вокруг неё сияние. Ну и я, в чём была выбежала - тут же мороз меня пробрал; догнала Марьюшку, уже за окраинной калиткой, где поле начиналось - поле темно и волками воет, глядеть то туда страшно. "Марьюшка, Марьюшка, куда же ты собралась? Ведь застудишься, не вернёшься!.. Ну пойдём скорее в избу, так согреешься, обо всём расскажешь". Она же вздохнула и отвечает: "Марфушка, сестрица ты моя милая, не мёрзни, и не волнуйся из-за меня. Мне теперь хорошо. Я свою жизнь честно прожила, а теперь
и уходить пора…" Я аж вскрикнула: "Куда ж уходить то?!" Она и отвечает: "Да пока что недалече, к Одинокой Берёзе. Она меня зовёт…" Я тут и заплакала: "Марьюшка, Марьюшка, Солнышко, но ведь ты же не вернёшься - ведь ты это знаешь, так зачем же идёшь". Она же обняла меня и в щёки поцеловала - тогда будто весна ко мне прикоснулась, и так хорошо да тепло мне стало… И шепчет мне (а ветра уж и не слышно): "Ты, подруга моя, в весенний тёплый день приди к Одинокой берёзе, да возле ствола присядь, вот налетит ветерок, тут листья да ветви вздохнут - ты знай - это я буду. А если будет у тебя на сердце тяжело, ты приди ко мне; ты шепни в кору, а я услышу, я успокою… А сейчас прощай, милая сестрица… И ещё - я останусь там и буду ждать пока не придёт человек, которого я Любила, мой Ванечка. Это случится, пусть пройдут годы, но однажды он придёт, и тогда мы всё-таки будем вместе, и ничто уже не разлучит нас… Легко и быстро пролетят для меня эти годы, Марфушка, в смерти мы светилам подобны, и земные страсти уже не касаются нас, остаётся лишь светлое и вечное чувство… Любовь… Прощай, прощай, милая сестрица". Тогда я
пала на колени, и стояла, и глядела ей вслед - я не смела и не могла её задержать, разве же в наших силах задержать Солнце или Время?.. Она удалилась окружённая светлой аурой, а я всё стояла на коленях - мне не было холодно - то тепло, которое она передала мне, согревала меня до тех пор, пока я вернулась домой… На следующий день все деревенские пошли искать Марьюшку. Было ясно, солнечно, подошли к Одинокой Берёзе, и увидели в кроне её сияние - будто бы воздушная, плавно переходящая в небеса могила высилась там. Подошли, и тут будто тёплые поцелуи коснулись щёк каждого, и на сердце каждого стало светло и печально… Ещё за год до Марьюшки умерла её мать, а совсем недавно - её сестра. Но сестра долго и счастливо жила со своим мужем, и у них большое семейство. Кто теперь в иных деревнях, а часть семьи там осталась, так и живут…"
        По мере того, как бабушка Марфа рассказывала, взгляд её становился всё более туманным, погружённым в себя - и где-то в глубинах её очей светлыми озёрами сияли воспоминания прожитых дней. И все слушали её заворожёно, и даже о бесновавшейся за стенами буре позабыли… Но вот рассказ был окончен, и тут Иван, вздрогнул, и, опершись дрожащей рукой на посох, стал подыматься. Дрожали и губы его, лик был бледен как у мёртвого, очи подобно светилам сияли, и голос его хоть и негромкий, был таким пронзительным, что все разом обернулись к нему:
        - Теперь я должен идти…
        Сразу и хозяин и хозяйка поднялись:
        - Куда же это вы идти то собрались?..
        - Я очень долго шёл, ну а теперь - совсем немного осталось.
        - Да куда же Вы?! - испуганно воскликнула Светлана. - В такую-то бурю, и идти куда-то?.. Да что ж Вы за убийц нас почитаете?.. Ведь выпускать Вас - это верное убийство…
        - Ах, простите, простите, что Вас потревожил. Я Ваш гость, я странник, а теперь ухожу… Пожалуйста, не держите меня…
        - Да что ж это… - волновалась Светлана. - …Неужели до завтрашнего утра подождать нельзя? Ведь в такую страшную бурю вы и версты не пройдёте…
        А хозяин дома как отрезал:
        - Нет - вы нас простите, но замёрзнуть вам не дадим. Отогреетесь до завтрашнего утра, а там - устроим вам телегу, да повезём, наверстаем то, что за ночные часы было упущено… А дверь я закрою, и ключи уберу…
        И он действительно закрыл дверь, а ключи куда-то отнёс, вновь вернулся к столу, а за столом было печально, мрачно даже. Иван устремил свой пронзительный взгляд в окно, и по морщинистым его щекам скатывались слёзы. Светлана попыталась развеять эту мрачную обстановку, спеть какую-то песню, но, несмотря на то, что у неё был красивый, сильный голос - песня вышла слабой, а под конец и вовсе затерялась во всё усиливающемся вопле ветра.
        - Заснуть бы нам не помешал… - прошептала, глядя в окно Светлана.
        - Ничего, не помешает… - тяжело вздохнула бабушка Марфа. - …Такая буря - она хорошо убаюкивает; свищет-свищет, а внутри то тепло, вот и не заметишь - заснёшь… Сладок, сладок будет сон…
        Посидели ещё немного, а затем действительно как-то убаюкало…
        Ивану выделили большую кровать, которая стояла в углу этой горницы, накрыли пуховым одеялом, затушили огонь… За окнами выл а буря, в этой горницей темно, на печи ворочалась бабушка Марфа, за стенкой негромко переговаривались хозяин с хозяйкой; вот откуда то бесшумно выскочил, тёмным расплывчатым контуром величаво прошествовал кот, и вдруг юркнул за печь… Иван знал, что должен идти, и не на следующем рассвете, а именно в эту ночь - и он знал, что непременно пойдёт… Он подождал, когда разговор в соседний горнице смолк, а затем медленно, стараясь не издавать ни единого звука, поднялся. Так же медленно он прошёл к той дверке, за которую, как приметил, отвели детишек, неслышно приоткрыл её, прошёл. Его глаза уже привыкли ко мраку, а потому он сразу увидел и мальчика и девочку: они спали на двух маленьких, прислонённых друг к другу кроватках, и личики их были безмятежны и ясны. Иван опустился на коленях перед кроваткой мальчика, и едва-едва прикоснулся ладонью к его лбу. Мальчик распахнул глаза - тут же распахнула глазки и девочки - казалось, будто они были связаны некой невидимой нитью.
        - Волшебник, дедушка волшебник пришёл… - зашептали детки.
        - Тише-тише… - Иван приложил к своим белым губам палец.
        Детишки смолкли и с интересом глядели на него. Иван говорил:
        - То, что бабушка Марфа сегодня рассказывала - это правда…
        - Конечно-конечно правда… - с готовностью кивнули ребята. - …Все знают, какой свет да благодать от Одинокой Берёзы исходят…
        - Потише, а то нас услышат и никакого волшебства не будет… Так вот, Марьюшка ждёт - меня ждёт. Да - это я Иван, или Ванечка её…
        - Ой, как интересно, так вы государем были?!..
        За стенкой постучали:
        - Дети, хватит разговоров…
        - Вот видите, если мама и папа придут - никакого волшебства не будет. Она меня ждёт, и я должен прийти к ней этой ночью - такова моя судьба… Но дверь заперта, и я не ведаю такого заклятья, чтобы открыть её…
        - Так вам нужен ключ? - спросила девочка.
        - Да, да. Пожалуйста…
        - Хорошо, я знаю, где его найти. Вы только оставайтесь на месте, не шевелитесь…
        Девочка лёгкой, неслышной тенью вскочила, кошкой метнулась к двери, растаяла во мраке… Иван очень волновался, ему казалось, что сейчас всё раскроется, и… он останется как скованный, и предначертание будет разрушено - это было действительно страшно. Но вот девочка вынырнула из мрака, и протянула ему ключ:
        - Так, значит, мы вас больше никогда не увидим?..
        Иван печально улыбнулся:
        - Вам не стоит из-за этого горевать… Мы все здесь странники, все гости. Приходим, и уходим… Все встречи и разлуки - всё случайность, всё миг, всё сон… И вы крепко, крепко спите сегодня… Ну вот, девочка, маленькая, что же ты заплакала, ведь тяжело на твои слёзки глядеть... Если со мной и было что плохое, то оно позади, а впереди - нет - не тьма - свет… Вот вы спите и знайте, что мне совсем не холодно, что я уже встретился с Марьюшкой - мы за руки взялись, и по полям из света бежим…
        Девочка безмолвно кивнула, но всё равно по щекам её катились слёзы. Иван тихо вздохнул:
        - …Да что не говори, а прощание всё равно печально… Все мы встречаемся в первый и последний раз… Но вы всё-таки спите спокойно, и знайте, что мне уже легко, безмятежно и светло, что всякая боль осталась позади… Спите, спите, маленькие…
        Тогда и мальчик и девочка улеглись в свои кроватки, накрылись одеялами, но глаз не смыкали - всё глядели на расплывчатый контур Ивана, который стоял возле двери, вот он поклонился им на прощание и вышел.
        По прежнему очень осторожно, Иван пересёк большую горницу, и нашёл свою дорожную одежду - она висела, отогревалась возле печи. Лежавший там пёс приподнялся, хотел что-то сказать на своём собачьем языке, но Иван провёл по его лбу ладонью, и пёс улёгся… Иван оделся, подхватил посох, прошёл к двери, вставил в замочную скважину ключ, и тут какой-то жалостливый, плачущий стон заставил его вздрогнуть, он обернулся и приметил, что из тьмы на него глядят два плачущих, Человеческих глаза; ему стало не по себе, вздрогнул Иван, проговорил чуть слышно:
        - …Кто тут?..
        И тут же без ответа узнал - это бабушка Марфа - она не спала, но всё видела с печи. И вдруг Иван понял, что она всё знает: и кто он, и куда собрался… Ему страстно хотелось что-нибудь сказать ей, но он не находил никаких слов, и тут услышал её едва-едва проступающий за отчаянным воем ветра голос:
        - Ну иди, иди… Она уже давно тебя ждёт…
        Иван поклонился, и прошептал:
        - Прощайте… - этим "прощайте" он прощался не только с этой бабушкой, но и со всеми людьми вообще…
        Затем Иван повернулся к двери, повернул ключ… Дверь подалась с трудом - казалось, что с той стороны на неё наваливается, буянит кто-то. Но вот Ивану всё удалось приоткрыть дверь, отодвинуть наметённый за неё сугроб; и тут же снежное стремительное кружево тёмным потоком ударило его в лицо - Иван едва устоял на ногах, но вот всё же прикрыл за собою дверь, и, согнувшись, выставляя перед собою посох и опираясь на него, начал продираться к калитке…
        Но только когда он вышел на деревенскую улицу - понял, до какой же действительно чудовищной силы разрослась буря. Она, вздымаясь тёмными валами, с отчаянным свистом и грохотом неслась со стороны бескрайних полей, где-то среди которых стояла Одинокая Берёза - именно туда ему предстояло идти, и вот он сделал первый шаг, потом ещё, и ещё один.
        "А-А-А-А!!!" - страшно взвыл ветер, и вдруг взвился пред ним серым, клыкастым смерчем, ударил, повалил на колени, и всё выл и выл это нескончаемое: "А-А-А-А!!!" - казалось, что это яростный хохот, он словно бы кричал: "Да куда ж тебе пробиться сквозь мои владения?!.. Нет - ты слишком слаб!.. Ты не доедёшь до Одинокой берёзы!.. Ты замёрзнешь в ближайшем сугробе!" Иван обеими руками упирался в посох, а побелевшие его губы едва шевелились, и срывался с них шёпот:
        - …Марьюшка, Марьюшка прости меня, и помоги мне…
        И он смог подняться, и, весь собравшись в клубок воли, стал делать эти мученические шаги… Казалось ему, что он очень долго уже шёл, и вот поднял свою седую голову, взглянул - не видно ли ещё Одинокой Берёзы. И тут оказалось, что он ещё в самом начале пути, что только-только осталась за спиною окраинная калитка, он резко обернулся - теперь во всей Яблоневке лишь одно окошко лилось тёплым, приветствующим светом - это было окошко Марьюшкиного дома.
        - …А ведь Марьюшки там уже нет… А ты то ждал, что она такая же молодая… А ведь промелькнули, так быстро, незаметно эти пустые, мучительные годы… Жизнь ушла, и её здесь уже нет… Прощай, прощай Яблоневка…
        Иван повернулись лицом к ночи, к смерти, сделал шаг…
        Он уже и не мог вспомнить, где обронил свой посох… Кажется, он, опираясь на него, подымался, а тут ветрило яростно взвыл, и, словно бы могучей, сильнейшей дланью вырвал его из Ивановых рук… Он не помнил, он просто боролся, и шёл вперёд…
        Тело коченело, тело дрожало, ветер бил - и этот тёмный, страшный мир и выл, и ревел, и хрипел; так надрывно, страшно… безжизненно… Вот призрачными воронками завихрилась снежная круговерть, они ударили Ивана, и он повалился в ледяной сугроб, который тут же объял его, а на лицо стал наваливаться снег… Иван видел, как проносятся над ним иные, гораздо более крупные вихри; а над ними всё летит и сыплет и сыплет неустанно снегом тёмная, клубящаяся завеса. Такая плотная, непроницаемая - и представить себе невозможно, чтобы где-то над ней серебрились спокойные звёзды… А в ветровом вое слышались какие-то разодранные, пронзительными хоралами стонущие гласа - много-много безвольных, наполненных отчаяньем голосов…
        - А ведь всё это уже было, было… - мучительно шептал Иван, и знал, что и его голос примешивается к этому разодранному хоралу. - …Тогда, когда жизнь была ещё впереди, у болота в Тёмном лесу. Тогда это показала кикимора, и во всё свершилось - вот и привела меня сюда судьба… Ну, вперёд же, вперёд - ты должен идти… Марьюшка, мы всё равно будем с тобою!.. Слышишь?!.. Мы всё равно будем вместе!..
        И вот он, скрежеща зубами, перевернулся на живот; вот, опираясь дрожащими руками смог приподняться, и, согнувшись, сделал один, другой шаг… ещё и ещё шаги, свой страшную, прожигающую насквозь боль, к ней, к Любимой. И вновь взвыло страшное, протяжное: "А-А-А!!!" - вновь этот безумный, яростный хохот ледяной стихии. Вновь с силой ударил, повалил на колени. Нет - Иван ни на мгновенье не останавливался - он знал, что одна остановка, и эта тёмная, отчаянная смерть одержит победу, и он, подхваченный её обратиться в тёмную снежинку - одну из бессчётного множества.
        - Не-е-ет… не-е-ет… не-е-ет… - вырывалось из него, и он, вытягивая перед собою руку, подтягивался, всем телом извивался, продирался вперёд.
        Но это было так тяжело… так тяжело… он и представить себе не мог, что может быть что-нибудь столь мучительное, тяжёлое, как эта последнее дорога…
        - Марьюшка, Марьюшка, где же ты?.. Помню в детстве, на весенней заре встретимся у окраинной калитки, да и, взявшись за руки, побежим к Одинокой Берёзе, по росе, по мягким травам… И так то благодатен был этот путь… А теперь… Теперь я сам виноват, но я всё равно должен пройти его… Марьюшка, будь со мною, будь в моём сердце… Веди меня, Марьюшка…
        И тут послышалось ему, будто среди разодранного, из нескончаемых воплей снежинок сцепленного вопля, полились иные, правда пока едва слышные звуки - стройные, и сладкогласные, словно бы соловей пел.
        - Ах, веди… Я уже здесь, прости… люби меня… - шептал Иван, продвигался вперёд. - Сейчас я припаду к тебе в первом и последнем поцелуе!
        Иван стал подыматься, а тёмная ледяная стихия, всё ещё не желая выпускать его из мертвенных своих объятий, взвыла тысячью разъярённых, голодных волков; снег стал складываться в тысячи жутких ликов, они кидались на Ивана, раздирались в воплях.
        - Нет! - усмехнулся Иван побелевшими, покрытыми ледовой коркой губами. - Я сильнее, потому что я Любил… Я победил тебя снежное, тёмное забвение. Благодаря Марьюшке победил. Впереди свет!..
        "А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А!!!!!" - мир потонул в чудовищном вопле, и тёмная завеса туч ещё ниже прогнулась к земле; теперь отдельные, в стремительном движении пребывающие клубы вырывались уже до самых высоких снеговых завалов, и, когда ударяли, то завалы раздирались, закручивались тёмными, воющими колоннами. Одна из таких колонн вдруг обрушилась на Ивана и он потерял способность что-либо видеть и двигаться - холод вцепился в него клыками, сжал - бил, драл, пытался вновь повалить на колени, чтобы Иван всё позабыл и сдался… Страшная непроницаемая чернота ударила в глаза, в сердце; но он всё равно продолжал бороться, вслушиваться, и вот смог уловить - слабо-слабо, как лучик - Ивановы губы пришли в движенье и шептал пел он вместе с Марьюшкой:
        
        - Но мы, единого частицы,
        Мы снова вместе, и теперь -
        Перелистнем последние страницы,
        За ними в Свет блаженный дверь…
        
        И тогда Иван засмеялся, и сам, стихии подобно, рванулся вперёд. Ему удалось вырваться из хватки тёмной стихии, он повалился на снег, но тут же и вновь, опершись на этот снег руками, ему удалось приподняться… И тут он увидел - на фоне этого прогибающегося, вот-вот готового рухнуть неба стояла она, Одинокая Берёза. Слабое сияние исходило от её ствола, и от её кроны, и ни один, даже самый низкий вихрь не смел прикоснуться к ней - она не прогибалась как иные дерева - яростная стихия вовсе не была над нею властна.
        - Ну, вот и пришёл… теперь совсем немного осталось… Последние шаги… Прими… Прости, прости меня, Любовь моя… Вот я, твой Ванечка… И нет прошлой жизни - я очищен от неё…
        И порыв подхватил этот крик и понес, разметал по полю. И вот показалось Ивану, что он услышал ответ на свой отчаянный вопль. Откуда то спереди пришел звук нежный и чистый, похожий на трель соловья.
        И Иван, не переставая плакать, шептал:
        - Я иду, иду...
        Особо сильный вихрь повалил его наземь и не было у него уже больше сил подняться, и тогда он пополз вперед, продираясь через сугробы, через боль и отчаяние, туда где все громче и веселее пел соловей.
        Вот стон слетел с губ Ивана, и он коснулся рукой ствола Одинокой Березы…
        Ветер все выл и выл, но сквозь его отчаянный рев все яснее доносились другие звуки - звонкие, чистые, радостные и в то же время печальные, зовущие к себе.
        Иван улыбнулся побелевшими губами и, подтянувшись из последних сил, поцеловал березовый ствол.
        …Тепло вдруг ему сделалось и хорошо, вновь он оказался маленьким мальчиком, а рядом с ним стояла Марьюшка, прекрасная и чистая словно луговой цветок. И ее большие, бесконечно глубокие глаза были обращены к нему. В этих глазах плескалась теплая весна, било ключом солнце и что-то еще невыразимо прекрасное, далекое, манящее к себе. И вот они, взявшись за руки, засмеялись и побежали по весеннему полю, среди трав и цветов, среди порхающих бабочек, среди полнящего воздух пения жизни...
        А ветер все свистел и выл в поле, и метель кидала на землю сотни тысяч снежинок…
        
        ЭПИЛОГ.
        
        На следующий день Яблоневские, выслушав рассказ двоих детишек и взволновавшись конечно немало, отправились к Одинокой Берёзе…
        А буря улеглось: тёмные тучи унеслись куда-то в неведомые края, и, ясно-лазурное небо обильно изливало свои светлейшие потоки. И тот снег, который накануне казался мрачным, о смерти вещающем - теперь весь так и сиял - переливался, искрясь, в солнечном сиянии. И вообще - весь мир был таким ясным, да свежим, да молодым, что хотелось смеяться. А как было тепло! Даже и капель, весело золотясь, слетала с крыш, и где-то в небесной глубине совсем по весеннему пели птицы.
        …Оказалось, что к Одинокой берёзе не надо пробиваться. К ней вела ровная дорога. Оглядываясь по сторонам, и вперёд глядя, деревенские приговаривали:
        - Этот гость то удивительный, Иван - он, может, и жив… Приютился где-нибудь. Вот сейчас его найдём…
        И впрямь - всякая мысль о смерти представлялась противоестественной в этом весеннем царствии. И ещё издали увидели они, что над кроною Одинокой Берёзы, уходя в небесную высь, разлито изумительное, ласкающее взор сияние.
        И тогда те, которые постарше, вспомнили:
        - …А ведь подобное сияние было когда и Марьюшка ушла…
        Тут сильнейшее волнение охватило их - теперь они едва не бежали…
        Но вот они уже подошли, и оказалось, что пространство перед Берёзой освобождено от сугробов; земли тоже не было видно, но там сияли, переливаясь, воздушные, призрачные, травы и цветы, такой дивной неземной красы, что и многие годы спустя, у вспоминавших на глаза наворачивались светлые слёзы… Они вошли в это сияние, и ласковый весенний ветерок обвил, поцеловал всех их…
        И они, поддавшись единому прекрасному порыву, взялись за руки, и встали вокруг ствола Одинокой Берёзы. Со светлыми слезами на глазах, глядели они вверх, и, казалось им, что стоят у подножья прекраснейшей Белой горы, и они уже забыли, что кругом зима, и что до звонких весенних ручьёв ещё долгих три месяца… Всё прежнее осталось где-то позади, и начиналось что-то такое невообразимо прекрасное, что в той прежней жизни и представить себе было невозможно…
        А потом сияние померкло, они огляделись…
        Тело Ивана, так же как и Марьюшки, не нашли…
        А в небе пели счастливую вечную песнь Любви и движения вперёд птицы; и небо сияло, и свежий весенний ветёрок ласкал их просветлённые, украшенные возвышенной печалью лики.
        И они вернулись в родную Яблоневку…