ДМИТРИЙ ЩЕРБИНИН
        
        "СТРАНИЦЫ"
        
        
        "Стук продолжался. Иван хотел было кинуться к окну;
        но что-то как бы вдруг связало ему ноги и руки. Изо всех
        сил он напрягался как бы порвать свои путы, но тщетно.
        Стук в окно усиливался все больше и громче. Наконец вдруг
        порвались путы, и Иван Федорович вскочил на диване.
        Он дико осмотрелся. Обе свечки почти догорели, стакан,
        который он только что бросил в своего гостя, стоял
        перед ним на столе, а на противоположном диване
        никого не было. Стук в оконную раму хотя и продолжался
        настойчиво, но совсем не так громко, как сейчас только
        мерещилось ему во сне, напротив, очень сдержанно."
        
        "Братья Карамазовы"
        Федор Михайлович Достоевский.
        
        
        ...Ломайтесь, тайте и умрите,
        Созданья хрупкие мечты,
        Под ярким пламенем событий,
        Под гул житейской суеты!
        
        Так! Погибайте! Что в вас толку?
        Пускай лишь раз, былым дыша,
        О вас поплачет втихомолку
        Шалунья девочка - душа...
        
        "Сусальный ангел"
        Александр Александрович Блок
        
        
        I.
        
        У Петеньки Гриля еще в детском саду появилась страсть престранная, и насторожившая его старенькую воспитательницу Марью Павловну. Он часами разглядывал необычные книги, или - лишь страницы из них. О, нет - это были не те книжонки с глянцевыми страницами, на которых сладострастно извивались обнаженные красотки. К таким книжечкам-журнальчикам сверстники Петеньки воспылают лет эдак через девять (но сам Петенька, поглощенный своей необычной страстью избежит этого).
        Итак, разглядывал Петенька страницы изъеденные временем, скорчившиеся, пожелтевшие; на которых проступала вязь древних букв. Совсем немногие из этих букв были на древнерусском, а чаще были знаки иностранные; или, если говорить в соответствии с той эпохой, в которой они записывались: "иноземные" или "заморские". Слов Марья Павловна не понимала, зато сопровождающие их картинки напугали бедную старушку. Пентаграммы были самыми безобидными, но присутствовали, например, и изображения человеческих жертвоприношений. Причем, не такие стилизованные, как в массовых приключенческих романах, а с отвратительным натурализмом - почти фотографии преступлений из далеких эпох. А от некоторых страниц исходил слабый, но в то же время отвратительный запах.
        Однажды, в тихий час, когда все дети улеглись в своих кроватях, а Марья Павловна, как всегда занималась уборкой, подошла она к кровати Петеньки, чтобы поправить неловко съехавшее на пол одеяло, и обнаружила, что Петеньки в кровати нет, но подложена надувная, плавательная утка.
        Тут и сжалось слабое сердце бедной бабушки; побледнела она, щетку отложила, и отправилась на поиски непутевого мальчишки.
        Долго она его искала, и думала уж тревогу поднимать - ведь пропало вверенное ей чадо, и где оно теперь - Бог знает. Но заглянула еще в чулан, в самый темный угол, и там увидела Петеньку. Она смогла сдержать радостный крик, и мальчик ее не заметил. Он так был поглощен несколькими страничками, которые у него на коленях лежали, что вообще ничего не замечал.
        Марья Павловна и тут промолчала, и лишь про себя размышляла: "Ну, все - мое терпение лопнуло. Сегодня будет серьезный разговор с его родителями. Причем, не здесь, как уже прежде бывало. Ведь я с его мамой разговаривала, и - никакого результата. Отправлюсь к ним в гости. Посмотрю, как живут. Сдается мне - странное это семейство..."
        Меж тем Марья Павловна, на цыпочках, бесшумно (а на это была она большая мастерица), подкралась к Петеньке сзади, протянула свою тоненькую, изъеденную морщинами ручку, ухватила листы, да и дернула к себе.
        Петенька успел ухватиться за другой конец рукописи, инстинктивно потянул к себе, к груди, и тут ветхие листы затрещали, да и разорвались. Слабый кровяной запах усилился, казалось - только что в этом закутке произошло убийство.
        - Ну, вот... - наставительно-грозным тоном начала было Марья Павловна, да тут и замерла, попятилась.
        Нет-нет, Петенька не превратился вдруг в демона, не изверг огненный столп, но все же преобразился неузнаваемо, страшно. И причиной этого преображения был гнев. Глаза его расширились, стали темными, выступили из них слезы, но отнюдь не от жалости - это были едкие слезы безумия. Ноздри расширились, скулы вздулись, и издал он свистящий, змеиный звук.
        Марья Павловна смотрела ему прямо в глаза, и не в силах была пошевелиться. Совсем плохо стало старой воспитательнице, и, если бы не выдержка, которую в тяжелом труде закалила - не удержалась бы на ногах. Но так ухватилась за ручку двери, и, все-таки, устояла.
        И произнесла, как могла твердо:
        - Не смотри на меня так. Не смей.
        Хотя она еще добавить, что это взгляд убийцы, но тут язык ей отказал, и думала она о том только, как бы на ногах удержаться.
        А Петенька Гриль даже и не моргнул. Когда раскрыл рот, думала Марья Павловна - закричит мальчик. Но не закричал, а заговорил голосом едким, злым, но никак не истеричным:
        - Как ты посмела? Это что - твоя рукопись? - и, не давая ей опомниться, дальше полнил воздух ядом. - Этим страницам цены нет, их вторых таких - во всем мире не сыщешь, а ты их взяла и разорвала. Да будь ты проклята, да отнимется у тебя рука, да засохнет твое сердце дряблое.
        А затем мальчик осторожно сложил разодранные листы, убрал их во внутренний карманчик, к своему сердцу поближе, обогнул оцепеневшую Марью Павловну, и отправился в общую спальню.
        Там он снял рубашку, шортики, и улегся в свою кроватку. Однако, он не спал как иные дети, а смотрел над собой, в белый потолок, по которому одиноким черным пятнышком ползала муха. Вдруг муха сорвалась, и прожужжала прямо в угол, где меж побелкой и шторой трепыхалась пыльная паутина. И вот муха в сетях, забилась, уже оплетенная, уже обреченная. Паук поспешил к ней, и вскоре его тощее брюшко раздулось...
        Но Петенька не смотрел на паучью трапезу; глаза его были затуманены. Но он не дремал - он напряженно думал.
        Петеньке Грилю едва исполнилось пять лет.
        
        * * *
        
        Нет - Марье Павловне не суждено было в тот день осуществить свое намерение - посетить дом Петеньки, серьезно поговорить с его родителями, и посмотреть, как они живут.
        После инцидента в чулане, она едва смогла дойти до своей, смежной с комнатой детей, маленькой комнатки. В этой комнатке, при детской саде и жила Марья Павловна. Жила бедно и одиноко, но на судьбу не жаловалась. Впрочем, сказав "одиноко", я выразился неточно. Был у нее белый пушистый кот-красавец, по имени Василий, который обожал молоко, и почему-то Тульские пряники.
        Когда бледная Марья Павловна перешагнула порог, Василий соскочил с кресла, на котором до этого спал тревожно, лапками воздух бил, беду чуял - он подскочил к своей обожаемой хозяйке, вопросительно мурлыкнул, и начал тереться об ее ноги.
        - Плохо мне, Вася... - молвила Марья Павловна, а, когда подошла к столу, так вздрогнула, и прошептала. - Совсем плохо...
        И, все на что у нее хватило сил - это поднять трубку, и набрать заветное "03" - номер скорой помощи. И в трубку прошептала:
        - Совсем мне плохо. Приезжайте, пожалуйста, поскорее... - и смогла назвать адрес.
        Трубка выпала из рук, плюхнулась на ковристый пол. Марья Павловна осела в кресло. Василий поспешил запрыгнуть к ней на колени, прижался к сердцу. Бабушке вроде стало полегче; но при том - словно бы кто горло сжимал, дышать не давал.
        Через несколько минут дети (за исключением Петеньки, который и так не спал), были разбужены непродуманным ревом "скорой помощи". Когда появились люди в белых халатах, две девочки близняшки, одновременно, и исключительно громко заплакали. Когда же пронесли носилки, на которых лежала сильно побледневшая Марья Павловна, крик этот стал прямо-таки оглушительным. Все детишки вскочили, сбились в кучу, и опасливо поглядывали на врачей - боялись, что и над ними учинят что-нибудь эдакое.
        И лишь один Петенька лежал, смотрел на сытого паука, и в мыслях был далеко-далеко от этой суеты.
        Вот запоздало вбежала воспитательница из соседней группы. А вместе с ней, горделиво выпятив грудь, эсминцу подобно, вплыл директор всего детского сада, и он громогласно (чем еще больше перепугал детей), возвестил, что бояться нечего, что остаток дня пройдет по расписанию, но совместно с соседской группой, а вечером всех их, как и всегда, заберут родители.
        Потом, им читали сказки, и дети успокоились.
        Ну, а Петенька Гриль стоял в сторонке, и держал руку у внутреннего кармана. Очутившийся рядом мальчуган заметил:
        - А чего от тебя так воняет? Ты чего...
        Но тут Петенька так на него глянул, что мальчуган поперхнулся, отшатнулся, и больше не подходил...
        
        * * *
        
        В тот же день Петеньку Грилю приснился следующий сон.
        Якобы, он вошел в темную библиотеку, раскрыл книгу, на обложке которой зловещими старонемецкими буквами было пропечатано: "Смерть Марьи Павловны"
        Маленький Гриль усмехнулся, раскрыл книгу, и с жадностью, с наслажденьем прочитал следующее:
        
        * * *
        
        "Белый кот Василий пытался пробраться к своей хозяйке. Сначала он царапал в больничные двери, а затем, когда их приоткрыли - проскользнул.
        - Ох, кот! Да большущий какой! - закричала молоденькая медсестра, и звонко рассмеялась, потому что очень она любила котов, и особенно таких пушистых.
        Она бросилась за ним, и так как была женщиной, смогла с кошачьей ловкостью его поймать, выдворила, и крикнула сторожу:
        - Эй, Макарыч, смотри внимательнее! Этот кот ловкий, а, коли проберется - бед наворотит.
        - А-а! - понимающе кивнул, начесывая спину, Макарыч. - У нас сегодня в дополнение к ужину - сгущенное молоко. - и погрозил пушистому Василию пальцем. - Даже и не думай - не пройдешь. Я сторож потомственный, у меня и отец, и дед, и даже прадед - все сторожами были. А фамилия у меня Сторожко. Я так думаю, еще в крепостинические времена какой-нибудь барин назначил моего предка сторожем, и фамилию соответствующую дал. Вот с тех пор и сторожим. Все Сторожки... Да. А ты кот славный. Сразу видно, ты ни какой-нибудь там дворовый, облезлый кот, а домашний, ученый, интеллигентный. Пожалуй, я тебя сегодня вечером сгущенкой накормлю; да и сыр у меня в холодильнике скоро испортится. Но пока - ни-ни! - даже и не думай, в больницу тебе не пробраться. Дело чести, понимаешь...
        Ни сгущенка, ни сыр, ни самые лучшие сардельки, не интересовали Василия. Но чувствовал он, что Марье Павловне совсем худо, и что требуется его кошачья помощь. Вот бы пробраться к ней, прижаться к умирающему телу, да поделиться своими, неведомыми человеком силами.
        Макарыч отправился на ужин, а Василия запер в своей коморке. Возвращался с добродушнейшим выражением на своем широком, немного помятом наступающей старостью лице. Словно официант в ресторане, нес он поднос. Ну, а на подносе была лишь банка со сгущенкой, причем - наполовину опустошенная.
        Он перехватил поднос на одну руку, а второй - стал открывать дверь. При этом приговаривал:
        - Ну, котяра, сейчас устроем пир на весь мир...
        А "котяра" вылетел, сбил его с ног, и растворился во мраке. Сгущенка медленно, вязко растеклась по полу, ну а Макарыч приподнялся, хотел было выругаться, но сдержался.
        В больничном дворе тяжко шелестели клены. В ночи они подобны были великанам, которые ненадолго замерли, и затем лишь, чтобы в следующее мгновенье броситься и разворошить больницу.
        Макарычу сделалось жутко, он попятился в свое жилище, захлопнул дверь, два раза повернул ключ, щеколду установил, а затем - прильнул к окошку, и широко раскрытыми глазами стал вглядываться в ночь...
        В это самое время Василий обследовал дверь в больницу - она была закрыта; он изловчился, запрыгнул на подоконник первого этажа; однако, несмотря на августовскую духоту, форточка была закрыта.
        Тогда, ловко изворачиваясь в густом кустарнике, он проскользнул к углу здания, и начал карабкаться вверх по желобу.
        Желоб был старый, проржавевший, и опасно скрипел. Василию приходилось быть осторожным, терять драгоценные мгновенье. Он чувствовал, где его хозяйка, но это так далеко - на четвертом этаже. Он опаздывал.
        ...Незадолго до этого Марье Павловне полегчало, и, сидевшая возле нее медсестра, перешла в соседнюю палату, сказала на прощенье:
        - Спите спокойно... А если будет плохо - нажмите на кнопку. Она на столе, возле вашей подушке.
        И выключила свет, закрыла дверь...
        Смутный, блеклый свет проникал из коридора, но в палате Марьи Павловны царствовала ночь.
        Она хотела успокоиться, но, только прикрыла веки, как перед ней появился Петенька Гриль, с неистовым, исступленным взглядом.
        Старушка сдавленно вскрикнула, открыла глаза, однако Петенька Гриль не исчезал. Он черной размытой тенью, подобно исполинскому пауку ползал по потолку у нее над головой. Быстро передвигались его руки-лапы, он шипел, хрипел...
        Марья Павловна попыталась приподняться, дотянуться рукой до столика, на заветную кнопку нажать, но не тут то было. Оказывается, руки ее да ноги совсем ослабели, но хуже всего в груди было - словно бы плюхнулась туда наковальня и теперь в кровать вдавливала.
        Хотела Марья Павловна закричать, но, вместо этого, лишь легонько дрогнули ее побелевшие, с выступившими капельками пота губы, да прошептала:
        - Петенька, за что же? Ведь я тебя воспитывала, как родного внучка любила...
        И тут черная тень - паук-Петенька прыгнула с потолка, да в самое сердце ей впилась. И больше Марья Павловна ничего не видела...
        Медсестра заглянула через полчаса, и показалась ей, что Марья Павловна мирно спит; она уж хотела дверь прикрыть, как приметила, что в окно бьется, да скребется что-то белое. Сначала девушка подумала, что - это голубь, но, бесшумно к окну проскользнув, увидела, что не голубь, а огромный белый котище.
        Окно опасно поскрипывало, и медсестра, опасаясь, как бы не вышел звон да осколки, распахнула ставни. Большое, белое, пушистое оттолкнуло ее, и бросилось к кровати, где лежала Марья Павловна.
        И тут же тишь больничной палаты прорезал вопль. Медсестре показалось, что - это младенец надрывается, и она, хоть и не считала себя верующей, рефлекторно перекрестилась.
        Но вот преодолела растерянность, и бросилась к выключателю, не забыв предупредить:
        - Марья Павловна, Вы только не волнуйтесь. Это какое-то недоразумение, и сейчас мы...
        Однако, она не договорила, потому что поняла, что Марье Павловне больше вообще ничего говорить не надо. Старушка лежала восково-бледная, глаза ее были широко раскрыты, и полны постепенно остывающего ужаса.
        А в ногах ее сидел и горестно, на весь больничный корпус, младенцем заходился кот Василий"
        
        * * *
        
        И далее, во сне Петенька читал про себя...
        
        * * *
        
        В это же самое время Петенька Гриль спал, и снилось ему та муха, за которой он наблюдал в детском саду. Муха ползала по потолку, и разрасталась, наливалась жиром, мускулами, и тьмою.
        Муха раздражала Петеньку Гриля, и он на нее прыгнул. Стал поглощать, и с блаженством чувствовал, как мушиный состав перетекает в него, придает сил. Постепенно муха полностью растворилась в нем, а он стал ползать по потолку, глянул вниз, и обнаружил, что там, на кровати лежит, с ужасом на него смотрит Марья Павловна. Петенька вспомнил, как она обошлась с бесценными листками, и раздраженье в нем волною поднялось.
        И вот зашипел и прыгнул на нее. Нет - он вовсе не хотел убивать Марью Павловну, а просто чувствовал, что она его боится, и не хочет, чтобы он приближался. И он хотел сделать ей неприятно - сделать очень неприятно, если желаете, но только не убивать.
        Он наскочил на нее, увидел прямо перед собой ее сердце; и, уже не сознавая, что делает - это сердце сжал.
        
        * * *
        
        Проснулся Петенька. Резко приподнялся на своей кровати, но не вскрикнул, а оставался сдержанным, что никак не стыковалось с его пятилетним возрастом.
        Окно было закрыто, и от того в комнате было очень душно; крупные капли пота скатывались по лицу мальчика. Вот он прошел к столу, и, вместо того, чтобы включить лампу, чиркнул спичкой, и зажег наполовину оплавившуюся свечу с черным, увитым драконьими хвостами стержнем.
        Он надел брючки, рубашку, застегнул ее на все пуговки, и уселся в кресло. Кресло было скрипучим, и два мускулистых демона, переплелись в вечной борьбе красного дерева на его спинке. На столе лежали пострадавшие давеча листы. Но теперь они были аккуратно склеены, и только темный след запекшейся крови, подобно границе исчезнувшего королевства, кривился на них.
        Петенька сжал кулачки, и проговорил:
        - Мне это только приснилось. Я сердце Марьи Павловны не сжимал, а, стало быть, она жива... Ну, а даже если не жива - не велика потеря. Она свое уже отжила, и никакой пользы от нее никому нет. Во всяком случае, если даже завтра станет известно, что она умерла - я в этом не виноват.
        А потом он замолчал, пододвинул к себе толстенный фолиант, с железной обложкой, и с видимым усилием раскрыл его там, где была заложена закладка - где-то на пятитысячной странице. С одой стороны причудливо вязались мелкие, перемеженные магическими формулами буквы, а с другой; распахнула вопящий, беззубый рот ведьма. Рот ведьмы был подобен воронке океанского водоворота, руки ее переходили в лапы мушиные, а ноги - в паучьи.
        Блеклый рассвет уже протиснулся сквозь пыльные окна, а Петенька все читал. Глазки его так и бегали от строчки к строчке, а спина так и не согнулась. Собранный, напряженный, поглощал он написанное...
        ...А на следующий день стало известно, что Марья Павловна скончалась от сердечного приступа.
        
        * * *
        
        А теперь пришло время, чтобы рассказать о том, как, и где жил Петенька Гриль, а также, поведать, хотя бы отчасти, что представлял духовный мир этого мальчика.
        Как уже упоминалось выше, мальчику едва исполнилось пять лет. Для своих лет он проявлял незаурядную рассудительность. А уж то, что он читывал книги на неведомых, древних языках, было делом и вовсе невиданным. Правда, об этом никто и не знал.
        Жил Петенька в большом, деревянном доме на окраине города, о котором (о городе), еще немало будет сказано ниже. Дом окружал иссохший, древний сад. Яблони и вишни покривились, на дубах разрослись лишаи; иные деревья рухнули, но их никто не вывозил, и они зарастали мхом. Вечерами из сада наплывал густой туман, и тяжелый запах перегноя.
        Составляющие дом доски были полны влаги, и, время от времени, подтекали - словно плакали. Дом был древним, но, даже начитанный Петенька, не знал, когда и кем он был построен.
        Изнутри дом представлял темнеющие анфилады затянутых паутиной, отчаянно скрипучих комнат. Когда-то мальчик пытался сосчитать, сколько же этих комнат, и даже - нарисовать план дома. Ничего не вышло - комнаты постоянно изменяли свое положение; словно бы плавали с места на место. И, если мальчик очень уж углублялся в свои изыски, то терялся, и иногда и с наступлением ночи, не мог выбраться в обитаемую часть дома. Тогда он зажимался в какой-нибудь укромный, темный угол, и сидел там беззвучный, но бессонный. Он глядел широко раскрытыми глазами прямо перед собой...
        Бог весь, что творилось с его рассудком в эти часы одиночества. Некому было спросить, некому было его пожалеть. Он жил без отца, с одной матерью, а матери было мало дела до своего отпрыска...
        Это была высокая, и необычно худая женщина неопределенного возраста. Она ходила в темной одежде, словно в трауре. Но по ком траур, она ни с кем не делилась. Она вообще была женщиной неразговорчивой; и, если уж от разговора было не отвертеться, то говорила по возможности кратко, и всегда старалась поскорее удалиться.
        Она сидела в своей комнате, что-то там ткала-ткала, и иногда в ее угловатых чертах проступало нечто паучье. Два раза в день - утром и вечером, она без стука входила в комнату Петеньки, и ставила ему на стол поднос с завтраком или ужином (обедал Петенька в детском саду). Она становилась в темном углу, и прерывистое пламя свечи, вырывала ее бледную, туго обтягивающую кости кожу. Она беззвучно наблюдала, как ее сын поглощает пищу, и никакое чувство не отражалось на ее холодном, некрасивом лице. Как только Петенька заканчивал еду, она брала поднос, и, не забыв прикрыть за собой дверь, удалялась. Если же Петеньки не было (например, если он заблудился в темных комнатах), она удалялась сразу, а еду выкидывала под окна, в сад. Наутро, эта еда бесследно исчезала.
        Ни исчезновение еды, ни исчезновение Петеньки нисколько не волновали эту женщину. Так ее сын мог не появиться и через день, и через неделю, а она все так же приносила бы ему завтраки и ужины, и также исправно выкидывала бы их.
        Но бледный, трясущийся мальчик появлялся, как правило, не далее чем через день, самое большее - через два. Когда воспитательница в саду спрашивала, что с ним - мать сжимала бледные губы, и, пропустив напряженную минуту, с видимым усилием выдавливала:
        - Болел.
        "Он болел" - звучало бы хоть сколько-то развернуто, более вежливо, по-русски. Но "он" - это целых две лишних буквы; а мать говорить не любила, и, если бы было какое-то более краткое обозначение "болел" - она бы его и употребляла.
        Петенька не понимал, как можно говорить столько, сколько говорят его родственники и иные люди. Эта бессмысленная тарабарщина его раздражала. Вообще, все люди казались ему существами чрезвычайно тупыми, едва ли отличающимися от животных. Одним словом, был Петенька мизантропом.
        Дом не желал раскрывать глубинных своих тайн, но была в нем библиотека, и вот библиотека то и раскрылась перед мальчиком щедро. В нескольких массивных, железом кованых шкафов хранились фолианты...
        Как алкоголик привязывается к выпивке, как наркоман - к игле, так Петенька пристрастился к чтению.
        Чтение, есть быть может, наиболее человеческое занятие Человека - ничто не облагораживает так, как чтение... Много-много здравниц можно произнести во славу чтения, но с одной оговоркой - чтения книг гармоничных; или, во всяком случае, мучительных, трагических, даже надрывных, но с человеческой мыслью, с указанием на свет и мрак.
        Но Петенька читал книги без чувств человеческих. Самой безобидной и самой известной был "Молот Ведьм" в одном из первых изданий. На полях запеклась кровь какой-то ведьмы. Перечитывая описания применимых к ведьмам пыток, Петенька услышал отдаленный, страшный вопль; треск ломающихся костей. Он побледнел, пару минут просидел без движения, а затем - ухом припал к листу. Вслушивался долго, а затем, впервые за многие месяцы, легкая улыбка скривила его бледные, тонкие губы.
        Петенька услышал, как из глубин страницы вновь вырвался вопль, а еще - причитания на старонемецком, которые он превосходно понимал: "Не я... нет!... не жгите мне глаза... а-а-а!.. Старая Хельга!.. Все она-а-а-а!!!"
        Так иной вслушивается в голос моря, который, незримой капелькой спрятался в раковине... Петенька слушал несколько минут, затем - перевернул страницу и продолжил чтение.
        Однажды попался Петеньке том, который не смог бы прочесть даже ученый лингвист. От тома так несло кровью, что мальчик закашлялся, и был том таким тяжелым, что, пока мальчик дотащил его из библиотеки в свою комнату - едва не задохнулся.
        Благодаря своему дару, он сразу понял иными забытый язык. Он читал до утра, а, когда мать поставила перед ним завтрак - не заметил этого. Когда она сказала: "В сад" - он вздрогнул, повернул голову, и... упал в обморок.
        Тогда мать взяла нетронутый завтрак, и ушла, оставив своего сына лежать на полу. Очнулся Петенька уже вечером, в ушах так сильно жгло, будто кто-то засунул туда два горящих фитиля. Он поморщился, провел рукой, и обнаружил, что и уши, и щеки и пол выпачканы в чем-то темно-сером, вязком.
        И, не высказанное в слух, пронеслось в его голове: "Эта книга вскипятила мне мозг, а излишек выкипел через край. То есть - через уши".
        Тогда он начал собирать вязкое, серое вещество в ладони и впихивать его в рот. Вкус был омерзительный, но, так как он целый день ничего не ел - пошла и эта "еда". Стал вспоминать, что было записано в прочитанной накануне книге, и не мог вспомнить. Однако он знал, что не зря потерял время - прочитанное все же осталось в нем...
        
        II.
        
        А теперь - проскочим тринадцать лет; изложим их содержимое по возможности кратко.
        Остался позади детский сад, попыталась захватить Петеньку Гриля школьная пора. О, как же с самого начала, от первого, ярко-золотистого сентября возненавидел он это заведение, и составляющие его человеческие частицы! Он ненавидел все: ненавидел громкие, пронзительные звонки; ненавидел переливистый, взрывной смех и вечную, драчливую беготню-толчею. В равной мере ненавидел он своих соучеников, и надменных учителей. Ему казалось, что он попал в зверинец, и страстно хотелось из этого зверинца вырваться.
        До третьего класса он зарекомендовал себя как страстный прогульщик, однако - все уроки отвечал отменно. Учителя недоумевали: кто же из него выйдет - шалопай - потенциальный преступник; или же - ученый.
        Но, когда после третьего класса, он перестал пропускать занятия - учителя облегченно вздохнули, и потихоньку пророчили Петеньке большое будущее. Однако мальчик пугал - бледный, неразговорчивый, со страшным, темным взглядом.
        Кто-то из драчливых одноклассников подваливал к нему на перемене, предлагал помериться силами - одного взгляда было достаточно, и к нему больше не подходили, всячески сторонились, и выдумывали всяческие отговорки, чтобы не садиться с ним за одну парту.
        Школу он окончил с золотой медалью, и поступил в местный институт, на кафедру иностранных языков. На экзамене преподаватели были поражены его знаниями. В попавшемся ему билете значилось: "История инквизиции XV-XVII века. Франция и Германия".
        Петенька уселся перед профессором, и вдруг страшным, скрежещущим голосом изрек нечто - глянул на экзаменатора так, что у того екнуло сердце, а на лбу выступили, покатились крупные капли пота.
        - Что? Что? - переспросил профессор.
        - Всего лишь цитирую один вопросов, применимых к колдуну.
        - На каком же языке, позвольте полюбопытствовать?
        - На старонемецком.
        - А вы знаете старонемецкий?
        Петенька пожал плечами, закатил глаза, и начал отвечать на выпавший вопрос. Голос его был тверд и сух; словно и не человек это он, а машина. Он ни разу не сбился, а речь его была столь сложна, кишела таким количеством цитат, явных и скрытых (источников многих седой профессор попросту не знал), и лилась таким плотным потоком, что экзаменатор поднял взгляд туда же, куда и Петенька глядел - к потолку. Подумалось ему, что там, на потолке записан этот сложный текст, но, конечно, ничего там не было.
        Петенька говорил уже с четверть часа, и еще не выполз из века XV. Профессор кое-как совладал с собою, и дрожащим голосом изрек:
        - Все, Петр Гриль, достаточно. Высший балл...
        Следующей ночью профессор долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, чем вызвал ворчанье жены, и тревожное мяуканье домашнего кота. Потом он все-таки заснул, а в два часа после полуночи, супруга его была разбужена страшными стонами. Сначала она даже не поняла, что стоны относятся к ее мужу - ничего общего с его голосом в них не было. Подумалось ей, что - это со двора. Попыталась заснуть, но уж очень страшно было; тогда повернулась к супругу, да тут и обомлела - это его губы шевелились, он стонал, да разными голосами говорил. Его лицо менялось, то болью вытягивалось; то становилось надменным. Ни одного слова не понимала пожилая женщина, но, когда он изогнулся, да завопил - и сама закричала, да схватила его, трясти стала...
        Профессор очнулся, вскочил, в темный угол забился, и оттуда уже по-русски застонал:
        - Не я!.. Не я... Оставьте меня!.. Это все Петр Гриль!..
        В стену уже вовсю барабанили соседи, но супруга не обращала на них внимания. Она включила свет, и бросилась к своему суженному.
        Глаза профессора были мутны. Он не узнал ее, закричал страшно, забился:
        - Не надо! Не надо!..
        Но вот вцепился в ее плечи, уткнулся в ее плоть, и зарыдал глухо, чего с ним никогда в жизни и не было:
        - Не я... Я не колдовал... Пресвятые отцы... Добрые отцы инквизиторы, поверьте мне, пожалуйста.
        И только под утро успокоился он...
        
        * * *
        
        Теперь его уже никто не называл "Петенькой", а только Петей или Петром, вот и в нашем повествовании отныне будет фигурировать имя Петр.
        Итак, Петр Гриль поступил в институт. В принципе, при обучении повторилось тоже, что и в школе - он отличник, всезнайка, но загадочный, страшный, отталкивающий. Его сторонились, а он ни с кем не разговаривал...
        Но давайте перескочим учебные будни, и перейдем сразу к событию воистину жуткому. Случилось это в один каленый августовский день.
        Город изнывал от жары, и, судя по знойному, выгоревшему небу - дождей не предвиделось. В воздухе плыла какая-то дурь, от которой кружилась голова. Деревья стояли без движенья, без звука; уныло опустились их ветви; раньше срока умершие листья спешили сорваться, а, как только касались земли - переламывались, или вовсе рассыпались в прах.
        Только по крайней необходимости выходили на улицы люди. Вообще же - предпочитали отсиживаться в тени.
        Вот длинная, окруженная невысокими кирпичными домишками, но длинная улица. На всей улице только одна фигура - это Петр Гриль. Что же выгнало его из дома? Куда бредет он?
        После того как он получил "автомат" по экзаменам, Петр весь июнь, июль и часть августа безвылазно просидел дома. Он даже не замечал, как сменяются дни и ночи. Мать исправно приносила завтраки, обеды и ужины, но Петр иногда по два-три дня к еде не притрагивался. Петр Гриль читал.
        Книгу за книгой поглощал Петр, а внутри жег пламень едкий. Ему казалось, что мало он читает, что не успевает куда-то...
        И вдруг оказалось, что все книги в домашней библиотеке прочитаны.
        Когда Петр осознал это, ему стало страшно. Чувство было такое, будто ему выкололи глаза, вырвали ноги и руки, связали и бросились в глубокую яму.
        Всю свою жизнь, сколько он помнил себя - Петр читал. Ни одно иное чувство не значило для него столько, сколько чтение этих нечеловеческих книг. Он не чувствовал надобности перечитывать раз прочитанное - это не принесло бы никакого облегчения. Все прочитанное было в нем - так раз поглощенная пища не требует нового поглощения; однако - новая еда требовалась.
        Без обычной, телесной еды Петр мог обходиться три дня, а иногда - целую неделю. Без пищи книжной он выдержал два дня, а на третий день совсем извелся.
        Он метался по своей душной комнатушке; время от времени влетал в затемненную библиотеку, там взглядом впивался в книжные стеллажи; распахивал их недовольно скрипучие створки, и начинал перебирать книги; хотя и знал точно, что ничего нового среди них не найдет.
        Петя, и прежде худой, теперь напоминал жертву концлагеря, из военных хроник. Но движения его были стремительны - все время он куда-нибудь бежал. Вот припадет к стене, заскребется по ней зубами, захрипит, застонет:
        - Ну, подскажите ж, где мне теперь книг раздобыть?!.. Подскажите!..
        Конечно, не об обычных "магазинных" книгах вопрошал он, но о книгах продолжающих домашнюю библиотеку, древних, с кровавым душком.
        И слезы скатывались по его щекам, и грыз он стены. Во время одного из таких "молений" проходила вблизи мать. Голос ее был сух, не выражал никакого волнения:
        - Ужин принесла в твою комнату...
        Но Петя так и не притронулся к еде, и ужин был унесен прочь; выкинут в окно, где и сгинул бесследно.
        В эту ночь Петя вгрызался в подушку - он разорвал ткань, и перья разлетелись по всей его комнате. Под утро у него началась горячка - ему чудилось, что перья это разорванные страницы - он прыгал среди них; пытался сгрести, к груди прижать, а они все разлетались... И ползал Петя Гриль по полу, и рыдал...
        Ну, а утром он понял, что должен идти в город, и найти там что-то.
        
        * * *
        
        И вот шел он по длинной улице, скрежетал зубами, то почти останавливался, то переходил на бег. И, если бы попался навстречу Петру милиционер - был бы Петр задержан, отведен в отделение, и там тщательно проверен - не наркоман ли он. Внешне он напоминал именно наркомана, причем опустившегося, но давно не коловшегося, оттого терзающегося; готового ради очередной дозы на любое преступление...
        Перед глазами Петра Гриля плыли замысловатые буквы, перемежались со зловещими картинами; пытался он за них ухватиться, да ускользали они, и оставался он в пустоте, и один раз даже закричал.
        И вдруг выступили из пыли, да кровавой мути буквы: "Книги". Бросился Петр под эти буквы, и вот оказался в "книжном".
        Вообще, в их городе было два книжных; один современный, а второй - куда забрел Петр почти полностью антикварный. Заведовал этим магазином господин Поликарп Йидригайло. Господином он звался потому, что сам себя так называл, и ему это очень нравилось.
        Господин Поликарп Йидригайло был настоящим великаном, к тому же - жирным великаном. Два метра десять сантиметров роста, широкие плечи, еще более широкая талия. Он сам себе изготовил стулья с толстенными дубовыми ножками, потому что обычные стулья под ним ломались. С утра и до позднего вечера сидел он в полумраке своих маленьких, пыльных владений. Как войдешь в его магазин, прежде всего увидишь господина Поликарпа. Неопрятным медведем высился он над столом, а за его спиной громоздились полки с фолиантами. Посетителей было немного, и это нравилось Йидригайло - ведь он читал - он чавкал, сопел, некоторые слова читал вслух; иногда сплевывал в сторону, иногда - ковырялся в носу. Когда посетители все-таки к нему заходили, он раздраженно на них косился; начинал сопеть по особенному, скалил зубы, и, через минуту спрашивал:
        - Вы что-нибудь покупать будете?
        Частым ответ был ответ:
        - Я смотрю...
        Поликарп хмурился, и ворчал:
        - Ну, смотрите-смотрите...
        Через минуту он вновь спрашивал: "Вы что-нибудь покупать будете?"
        Содержимое магазина вполне отражало духовный мир господина Поликарпа. Как уже говорилось, большую часть его магазина составляли книги "антикварные". Но ведь "большую" не значит все. Был у него один стеллажик; обложки на котором блестели, и от которого исходил свежий запах дорогой, лощеной бумаги. И были там тонкие и толстые журналы, эротические и даже порнографические. Сам Йидригайло называл этот стеллаж "коммерческим лоском", и, время от времени, начитавшись какой-нибудь древней книженции, жадно выхватывал из этого стеллажа какое-нибудь издание "покрепче"; потными пальцами перелистывал страницы, глаза его жадно вглядывались, пылали маслянисто. Перевернув последнюю страницу, он издавал громкий звук: "У-у-у-ухх!!!", и брался за отложенную старую книгу.
        За пять минут до того, как в книжный ворвался Петя Гриль, Йидригайло разглядывал журнальный разворот. На этом развороте лоснилась полнотелая красавица, с оттопыренными, полными грудями; обнаженные ее ноги обхватывали, красную, блестящую плоть мотоцикла. За три минуты до того, как ворвался Петя Гриль, господин все еще разглядывал эту фотографию, и за две минуты, и за минуту - он все разглядывал. Он сопел, ворчал, кряхтел, постанывал, а по его бугристому лицу медленно скатывался жирный пот, и падал на лист, чем портил дорогую бумагу.
        За несколько секунд до того, как ворвался Петя Гриль, господин Йидригайло стал издавать звуки: "Йи-их, Ух-хо... Гхм-ммоо..."
        Когда Гриль ворвался, Йидригайло издал дикий вопль, в котором смешались изумление, торжество, ужас и раздражение.
        - Что?! - вскрикнул Йидригайло. - Что тебе надо?!..
        Все его необъятное тело дернулось навстречу Петеньке, и несколько жирных мух, которые до этого ползали в жировых складках на его затылке, либо взмыли к потолку, либо были раздавлены. Целью этого рывка было загородить драгоценный журнал от чужих глаз, но Йидригайло не рассчитал сил, и, во первых, смял страницы, а во вторых - скинул журнал со стола, так что помятая красотка разлеглась как раз под ногами подступившего Петеньки.
        - Что надо?.. Что надо, а?.. Что надо? - дергался господин Поликарп Йидригайло.
        Петр Гриль не обращал на эту здоровенную тушу внимания, но жадно разглядывал книги за его спиной. От корешку к корешку - от корешка к корешку.
        Книги, конечно, были старыми; и вековой и двух, а то и трехвековой давности. Но что за книги: Библии, романы путевых заметок, сентиментальные романчики и сопли романтических стихов - это интересовало Петра не больше, чем современные издания. Гриль морщился он нетерпения и раздражения.
        Йидригайло продолжал спрашивать:
        - Что надо?.. Что надо, а?!.. - постепенно господин Поликарп багровел.
        - Нашел! - глухим, сдавленным голосом, но с большим чувством воскликнул Петр Гриль.
        Он смотрел на этот толстый, почти совершенно черный том с перекошенными краями. Он сильно дергал ноздрями - жадно улавливал кровяной запах. Он слышал даже стоны и вопли, он слышал обрывки заклятий - они доносились из этой книги; а пространство тенилось, кривилось.
        И изрек Петр Гриль торжественно, но ни к кому не обращаясь:
        - Вот оно - продолжение Библиотеки!..
        Тело его покрылось холодным потом, не чувствовал он больше ни ног, ни рук, но все же умудрялся двигаться. Петр не отвращал взгляда от книги - боялся, что она, драгоценная, куда-нибудь ускользнет.
        Гриль медленно обходил стол, а до господина Поликарпа Йидригайло не было ему никакого дела. Зато у господин Поликарпа было до Петра дело. Когда Петр подошел к краю стола, Йидригайло вдруг вырос перед ним, заполонил своим складчатым жиром все пространство, так Книга попросту выпала из Петрова взгляда.
        Петр вскрикнул от ужаса - бросился, намериваясь обогнуть Поликарпа, но уже скрутила его рубашку массивная ручища; уже задышался в затылок липкий, смрадный воздух, источником которого была грудь Йидригайло.
        - Ты куда это? - поинтересовался владелец магазина.
        - Книга! - задергался Петр.
        - Какая такая книга? - вкрадчиво спросил Йидригайло.
        - Выпустите, выпустите!
        - Вот ты подумай: я выпущу тебя, а мне тут какой-нибудь беспорядок учинишь. Я же вижу - ты хулиган.
        - Не хулиган, не хулиган... - оправдывался Петр.
        Голова юноши кружилась, он то оседал к полу, то повторял попытку вырваться.
        Поликарпу ситуация понравилось. Он издевался, вымещал раздражение:
        - Вот я выпущу тебя, а ты к прилавку бросишься, да книгу утянуть попытаешься. Вот я сейчас милицию вызову...
        - Я хочу приобрести книгу.
        - Ну, вот с этого и надо было начинать. Какую же изволите книгу?
        Он оттолкнул Петра, а сам занял место за прилавком; диктатору подобно выпятил грудь (и действительно - был он диктатором этого маленького, разностороннего королевства).
        - Книга... где же она? - сопел Гриль. - ...Да она ж за вашей спиной!.. Подвиньтесь, пожалуйста!..
        Йидригайло ухмыльнулся, поковырял в носу, и уж затем подвинулся.
        - Вот! Вот! - вытянулся через прилавок, тщетно пытаясь до книги дотянуться, Петр.
        - Руки не суй! - хлопнул его по ладоням Поликарп.
        Затем - положил свою потную ладонь на массивный, кровью пахнущий ворох страниц.
        - Это изволите?
        - Да!
        - А у Вас денежек не хватит!
        - Сколько?! Сколько?!..
        Диктатор в праве был назначать любые цены. И, хотя эта книга мертвым грузом лежала с открытия магазина, и чем-то самого Йидригайло раздражала, и хотел он продать ее хоть за сколько-нибудь, хоть бесплатно отдать, лишь бы тяжесть эту вынесли - тут он заломил цену. Он понимал, что у этого бедно одетого юноши таких денег быть не может, и предвкушал его расстройство - и вот это то расстройство и унижение радовали его куда больше, чем возможность покупки.
        - Сколько? - упавшим голосом переспросил Петр.
        Йидригайло с готовностью, и, постанывая от наслаждения, повторил сумму.
        - Сколько? - еще раз переспросил Петр.
        Йидригайло прямо-таки взвизгнул от наслажденья, достал листик, и дрожащей рукой вывел сумму, вытянул к лицу Гриля.
        У юноши задрожали колени, и он рухнул на них.
        - Хорошо! Ах, как хорошо! - голосил на весь магазин Йидригайло.
        Ну, а перед глазами Петра лежала измятая и обволакивающая пышной мягкостью своих форм красный мотоцикл красотка.
        И увидел на этой фотографии Петр Гриль то, что никогда прежде не доводилось ему видеть - привлекательно обнаженную, к соитию располагающую женскую плоть. Поглощенный древними книгами, он не обращал внимания на гормоны, не ведал, что в нем дремлет. А тут покраснел, вспотел; схватил эти хрустящие, лакированные страницы; прижал к груди, и, шатаясь, бросился к выходу.
        - Стой! - закричал вслед Йидригайло. - Журнал отдай! Вор! Держите вора!..
        Однако, уже хлопнула дверь - Петя вырвался на обильно-солнечную улицу.
        
        * * *
        
        То совсем медленно, то переходя в жаркий, лихорадочный бег передвигался Петр Гриль. Он не выпускал журнал с вожделенной, любящей мотоцикл девушкой. Он сжимал и тискал этот, и без того уже потрепанный лист; созерцал груди и мягко растопыренные на сиденье ягодицы; краснел, потел. Иногда на целую минуту останавливался, а потом срывался - бежал. Он приговаривал:
        - А книга то! А книга!..
        И перед затуманенными его глазами, из влагалища девушки-мотоцикла выползала темная, перекошенная книга. И слышались стоны-вопли, и кровавый запах ласкал ноздри. Петр прыгал на книгу - вытягивал руки-ноги, жаждал распахнуть, прочитать продолжение того, на чем обрывалась его домашняя библиотека. Но - это был лишь морок, рассеивался он; и из удушливого воздуха проступали стены домов скрещенных с обнаженными и такими манящими бедрами.
        Чем дальше продвигался он в своем похожим на пульс умирающего сердца ритме, тем больше становилось деревьев. Тень от запыленных ветвей была слишком слаба, слишком полна перегретым воздухом, чтобы хоть сколько-то охлаждать.
        Если вначале такие тени представлялись отдельными островками, то вскоре заполонили все, и лишь отдельными слепящими озерами сиял солнечным свет.
        Асфальтированная дорога перешла в тропу... Вот Петр споткнулся об корень, растянулся, и только тогда понял, что забрел в лес. И сам у себя вопросил:
        - А был ли я когда-нибудь в лесу?.. - с минуту испуганно озирался, затем заявил. - Нет - кажется, не был...
        Лес представлялся ему существом враждебным. Бесформенное нагромождение ветвей было, конечно, лапами и щупальцами; каждая глубокая тень пялилась хищным оком. В недвижимом, лишающем сил воздухе звенела угроза.
        Петр резко дергал головой то в одну, то в другую сторону - выжидал, что кто-нибудь на него наброситься. Никто на него не бросался. Напряжение нарастало...
        И зашипел Петр Гриль:
        - Книгу бы мне... Пожалуйста!.. Вот, стал бы в страницы вчитываться, да и забыл этот лес проклятый... Книгу бы мне!..
        И тут он сдавленно вскрикнул, и, вороша дорожную пыль, отшатнулся к жесткой древесной коре. А дело было в том, что в дальней части тропы, переливаясь меж теней, надвигалось бесформенное, и скрежетало, верещало.
        Петр вдавливался спиной в кору, ерозил, и дерево вздрагивало - иссушенные листья падали, разбивались о его голову и плечи. Он кричал, но крик был исключительно внутренний - белые губы сдвигались все сильнее, глаза вытаращились.
        Все ближе и ближе надвигалось ЭТО, и не было от ЭТОГО спасенья.
        Холодный пот закрыл Петру глаза, и из размывчатого холодом и жаром жгущего, душного мира выступила тьма. Раздался голос:
        - Тут кто? Пьяный что ли...
        Голос был вполне человеческий, и Петр потянулся к нему.
        - Живой, да? - спрашивало неведомое. - Так ты кто?.. Напился, что ли? Или что?..
        И вот пот отошел, и увидел Петр, что в нескольких шагах от него стоит пожилая женщина. В ее внешнем облике не было ничего примечательного, одета она была в белую блузу, и походные штаны. В одной руке держала она большую, доверху заполненную грибами корзину, а в другой... впрочем, быть может, ничего она в другой руке и не держала; и только вот жаркий воздух там трепыхался, складывался в поводок, в окончании которого беловатым облачком виделся кот. Кот был большим и пушистым, а глазищи его были выпучены круглейше, и глядели на Петра Гриля зло, мстительно. Иногда жаркий воздух перемешивался, и кот совсем пропадал.
        Тут женщина увидела измятую красотку на мотоцикле, и тоже уставилась на Петра Гриля зло, подозрительно; медленно стала пятиться. Белый кот выгнулся, зашипел (впрочем, быть может - это ветер в кроне листвой зашелестел).
        Петр Гриль впился взглядом в голую девушку, затем - в эту ничем не примечательную грибницу. И тут он, прежде никогда без особой надобности с людьми не заговаривавший, начал выговаривать:
        - А я вот тут сижу, боюсь. Этот лес, и весь мир - они такие дикие, страшные. Мне есть одно спасение - в книгах. И в книгах особенных - в Истинных Книгах. Но они закончились, и нужны мне новые. Я нашел одну такую книгу. Но она очень, очень дорогая...
        - Чего же ты хочешь? - дрогнувшим голосом спросила, продолжающая пятится женщина.
        - Чего я хочу? - переспросил Петр, и задумался. - Чего я хочу?.. Деньги мне нужны...
        - Да что ты, что ты! Нет у меня денег. Вот ты подумай, молодой человек, зачем в лес деньги брать? Это только среди людей купля-продажа, а в природе все бесплатно. Вот грибов набрала...
        Женщина очень волновалась, и едва сдерживала крик. Она видела перед собой человека явно больного, явно способного на преступление. И все отговаривалась она:
        - Нет у меня денег. Ни рублика. Вот если бы были - обязательно дала бы. А так не взяла... Не нужны в лесу деньги...
        Петр чуть прикрыл глаза, оттолкнулся от дерева, и встал на тропу. Подобно зверю стоял он на четырех конечностях, хрипел.
        Женщина вскрикнула, остановилась; но вот вновь начала пятится. Да только слишком медленно она отступала - Гриль, хоть и на четвереньках, хоть и судорожно, неорганизованно, а все ж настигал.
        - Помилуйте, нет у меня денег. Ни рублика!..
        Но тут она споткнулась. Нет - не упала, но это совсем лишило ее сил; задрожала нижняя ее губа; из глаз выступили, спешно по щекам покатились слезы.
        А у Петра совсем пересохло во рту - тяжелый, похожий на кирпич язык надавливал на гортань. Он жадно созерцал ее слезы, поглотить эту влагу жаждал, и судорожно дергался его кадык.
        Вот как двигался Гриль: одновременно переставлялась вперед правая рука и нога - тело перекашивалось; затем - также одновременно переставлялась левая рука и нога - тело вновь перекашивалось.
        - А-а-а! - вскрикнула женщина - собралась силами, еще попятилась, и тут споткнулась уже окончательно; повалилась задом.
        Пытаясь сдержать новые вопли, зажала она себе рот; но все просачивалось меж жирных пальцев: "А-а-а-а..."
        Красный, стонущий Петр подобрался уже совсем близко. И тогда женщина начала стремительно сыпать слова:
        - А я вот вспомнила: взяла я с собой денежек. У меня тут в кармане кошелек. Я тебе отдам. Ну, возьми их всех и иди своей дорогой.
        Петр ухватил ее за ногу, придвинулся вплотную, навалился ей на тело, и тут, пораженный никогда прежде неведомой теплой женской мягкостью, отпрянул. Лицо его раскраснелось, торопливо скатывался обильный пот.
        - Отпусти - не трогай - деньги только возьми! - захлебываясь слезами, молила женщина.
        Нечто густо-красное, возле ноги расположенное, словно обожгло Петра Гриля. Он глянул - оказывается, притянул он за собой журнал с красоткой на мотоцикле.
        В голове юноши, словно вихрь завизжал; и стали армиями сбиваться голоса. Тысячи исступленных инквизиторских голосов задавали вопросы, а в ответ - хруст костей, вопли ведьм; трескучий голос пламени. И наплывают, кровью сочатся пентаграммы, и вгрызаются в плоть зазубренные ножи. Вопит, извивается, рушиться плоть.
        И Петр жаждал эту плоть познать! О, как же он жаждал!..
        - Помогите! А-А-А-А!!! - страшно завопила женщина.
        Петр двумя руками надавил на ее большие, мягкие груди. Груди поддались, разъехались в стороны.
        Женщина собралась силами, извернулась, вцепилась Петру в щеку. Толстые, с земляным оттенком ногти разодрали ему кожу, засочилась кровь.
        Кровяной запах! - Он ударил Гриля в ноздри, в голову, в сердце.
        Вторая женская рука попыталась выдрать Петру глаз, но он дернулся вперед, жадно стал слизывать с ее щеки слезы. Укусил, почувствовал на языке кровь - вцепился в нос; затем - сел на нее сверху, бедрами сжал пухлый живот.
        Женщина вопила беспрерывно.
        Петр слизал слезы со второй ее щеки, еще несколько раз сильно укусил. Неожиданно рот его наполнился слюною, и он, кашляя, пуская кровавые пузыри, завизжал:
        - Хорошо-то как, матушка родная! Ах, хорошо то как!..
        Штаны распирало, и вот случился преждевременный оргазм.
        На мгновенье он, ослабевший замер - женщина воспользовалась этим - умудрилась ударить его в промежность.
        Весь жаркий, безумный мир в дикой людоедской пляске вихрился подле Петра. Видел он белого кота, который вцепился ему в пах, и драл его, и к земле пригибал.
        - А-а-а - я узнал тебя! - кричал, нанося по коту новые и новые удары, Петр. - Ты - кот Марьи Павловны, воспитательницы из детского сада. Эта стерва разорвала драгоценные страницы, и получила по заслугам! А ты за нее теперь мстишь, да?! Получи! Получи! Получи!..
        И вдруг понял Петр Гриль, не кота он бьет, а женщину-грибницу. Нагнал он ее, да оседлал, и колотит по затылку.
        Вот женщина задрожала, повалилась. Она еще кричала, но слабым был ее крик, многочисленные кровавые ссадины покрывали ее.
        Душное марево встрепенулось, и увидел Гриль, что лицо женское преображается. Это была и женщина, и книга. Тончайшие трещинки - отметины страниц прорезали ее, и теперь оставалось только раскрыть их и прочесть.
        Он припал к этим жарким, мягким страницам ухом, и услышал, мольбу ведьмы:
        - Нет - ничего не знаю - отпустите меня, пожалуйста...
        А он заговорил на старонемецком. Его ледяной, резкий голос ножом лес резал:
        - Ну, уж нет. Теперь ты моя, и все тайны раскроешь. Я прочту тебя от корочки и до корочки.
        Он вцепился руками ей в лицо, попытался раскрыть. Но, что-то не спешила раскрываться эта книга.
        - Ну, что же ты?! - нетерпеливо взвизгнул Петр Гриль.
        - А-а-а!!! А-а-а-аа!!!! - отвечала "книга".
        Но слишком голоден до чтения был Гриль, он протиснул руки ей в рот - рванул вверх и вниз - затрещали челюсти.
        Жаждя поскорее прочесть, что же там внутри, он приник туда глазом. В раскаленном "А!", хлынула на него кровь.
        И тогда увидел Петр Гриль внутренние страницы. И были они глянцевыми, и лоснились от терпкого, но ароматного, страстно зовущего пота. На страницах этих, на фоне тончайшей мистической вязи переплетались в страстных объятиях красотки, и просто - гладкие руки и ноги; кто-то мял чьи-то груди, кто-то протискивался во влагалища и из влагалищ. Все это дергалось, жило, стенало. Даже и буквы магических формул спаривались...
        - Ты очень красива. - неожиданно признался Петр. - Сейчас ты будешь сидеть также как Она - как богиня на мотоцикле.
        Он отволок слабо дергающуюся женщину в сторону - туда, где жирным, жестким змеем изгибался корень; усадил на этот корень; и, видя, что корень не красный, но темный и грязный, начал вымазывать по нему кровь. Он не понимал, откуда эта кровь берется, но, по крайней мере, крови было в избытке.
        Вблизи шипел, белой, раскаленной дугой извивался кот.
        Петр завопил на него:
        - Я же сказал - прочь!
        Однако, кот и не думал отступать, а, судя по приготовленьям, собирался вновь прыгнуть, вцепиться в болящий, распираемый новым желанием пах.
        - Ну, не хочешь по хорошему, тогда...
        Гриль рухнул на четвереньки, и истошно, громко залаял:
        - Гав-гав-гав! Ав-ав-ав! Гав-гав-гав!..
        Кот немного отступил.
        - Гав-гав-гав! - дернулся на него Петр Гриль - кот юркнул за древесный ствол.
        Тогда юноша продолжил то, чем занимался до этого...
        И вот весь корень уже покрыт жирной, лоснящейся пленкой. Но не стал он красным, не заблестел радостными лакированными боками, а только потемнел, и нудно загудели мухи.
        На женских ногах была порванные, окровавленные брюки - некрасивый их вид раздражил Петра. Он то жаждал такой же красоты, как в глянцевом журнале. И вот начал эти брюки раздирать. Обнажились полные, мраморно-пухлые, но с обильно появляющимися, сверху слетающими кровяными пятнами, ляжки.
        Дикое вожделение - в еще одном преждевременном оргазме прорвалась долго не находившая исхода страсть.
        Женщина, совсем уже слабо, попыталась вырваться, но только слегка голову наклонила, и тут бросился на нее Петр Гриль.
        Ах, какая же это была расчудесная книга! Он перелистывал страницу за страницей. Страницы эти обильно кровью сочились, а он кровь слизывал, заглатывал, давился. Но даже и давиться ему нравилось.
        Мириадами знойно-вопящих букв втискивалось в него знание. Это было массивное, подробнейшее описание ритуала кровавого наслаждения, но в этот раз Петр стал непосредственным участником действа.
        - Прекрасная книга! Еще!.. Еще!..
        Эта была мягкая, податливая книга. И, если первые страницы приходилось раскрывать руками, то в последующие Гриль втискивался нижней, обнаженной частью своего тела. Это было такое наслаждение - входить в окровавленное, буквенное лоно наиболее чувственной своей частью; а верхней - перекусывать мясистые составы букв, заглатывать их в себя, чтобы затем переваривать и становиться мудрее.
        Несколько раз разбирал Петра оргазм, и каждый раз он вскрикивал громко, торжествующе:
        - Хорошо то как, матушка родная! Хорошо то как!..
        А затем почувствовал, что книга прочитана. Обессилившей, тяжело дышащий, отпрянул к древесному стволу, и долго созерцал дело тела своего.
        Это была прекрасно: женщина уже не была женщиной. Это была растрепанная, полностью познанная книга. Ворох кровоточащих страниц свешивался с ее головы, с груди, с живота. Прекрасной, достойной лучших живописцев вязью, расположились на корне абзацы внутренних органов.
        Да и не было корня, а был мотоцикл. Прекрасный, лакированный, красный мотоцикл. Мотоцикл этот сливался с плотью женщины-книги, и слабо постанывал, зазывал к новым наслажденьям.
        Кровавая маска спеклась на Петровом лице, он слабо улыбнулся - вышла жуткая гримаса. Прошипел он:
        - Дай только силами соберусь, тогда и продолжим...
        А дальше было у Гриля такое чувство, будто всплывает он из глубин кровавого моря. Из тьмы постепенно светлее и светлее становилось. И вот, наконец, вынырнул он; и понял, что не постанывает сладострастно женщина-книга-мотоцикл, но мухи вьются, жужжат назойливо, в крови, да в развороченных органах ползают. Все больше и больше их становилось.
        А где-то далеко-далеко закричали протяжное "А-а-а!!!" - будто уже знали, что здесь Петр совершил.
        А он поднес окровавленные ладони к лицу, долго, внимательно их разглядывал и нюхал, приговаривал тихим, удивленным голосом:
        - А ведь это кровь... Это что - выходит, я убил кого-то?.. Женщина ведь убита?.. Женщина вы мертва?..
        У женщины появилось множество придатков в виде мух и жуков, они шевелились в ней, жужжали, стрекотали ворчливо, и это был единственный ответ.
        Но все же, помимо Петра и насекомых, был поблизости еще кое-кто.
        Под навесом ветвей облачком клубился белый кот. Он выгибался, он шипел (или все же крона древесная шелестела?).
        - Пошел прочь! - гневно и испуганно закричал на кота Гриль.
        Кот изогнулся больше, зашипел сильнее. Нечто липко-раскаленное лопнуло в Петровой голове, в глазах потемнело, но он справился с этой слабостью - схватил сук, да и запустил в кота.
        Кот расплылся, и переплыл вверх, слился с массивными кленовыми ветвями.
        - Вот и хорошо, и не появляйся больше... - бормотал Петр.
        Затем он вновь уставился на женщину, и начал размышлять в слух (причем, говорил громко):
        - Если тело оставить здесь - его наверняка найдут. Начнется следствие, и меня быстро высчитывают. Ждет меня или лечебница, или тюрьма - ни в том ни в другом жить не смогу - мне нужна свобода! Стало быть, надо избавиться от тела и улик.
        Двумя руками обхватил ступню одной ее ноги, да и поволок куда-то, не разбирая дороги. Он перетащил ее через тропу, и оказался под сводами древних елей.
        Земля здесь была обильно присыпана старыми, прелыми иглами; и шуршала, и потрескивала при каждом шаге. Здесь всегда, даже в эти ярчайшие дни был сумрак, который, однако, не согревал, а сдавливал гнетущим, безвыходным, застойным жаром.
        Борясь с головокруженьем, Петр руками начал рыть. Он не обращал внимания на боль в ногтях, и через час исступленной работы была вырыта яма достаточная, чтобы скрыть, по крайней мере, от поверхностного, ничего здесь не ищущего взгляда тело.
        Гриль скинул ее. Она легла жирным, кровавым задом вверх, и зрелище вдруг представилось юноше таким отвратительным, что его стошнило. Он не мог поверить, что прикасался к этому - мерзкому, дряблому, смердящему. Он закапывал покойницу, а его все тошнило.
        Затем, на четвереньках, вернулся к тропе. Там замер, оглядываясь широкими, испуганными глазами.
        - Надо избавиться от улик. - изрек юноша.
        Он вернулся к корню-мотоциклу. Обвивающая корень кровь спеклась, но еще ковырялись в ней мошки да жуки. Дрожащими руками стал сгребать юноша обрывки женской одежды, и тут наткнулся на кошелек.
        Распахнул - денег там было в избытке. Петр вновь вожделеющим, пылающим взглядом разглядывал эти бумажки, мял их, кровью пачкал. И вновь, не замечая того, громко говорил:
        - Зачем она взяла с собой в лес столько денег?.. Быть может, она тоже кого-нибудь убила и ограбила? Тогда мой поступок - это совсем не преступление. Впрочем - вздор! Никого она не убивала, а собирала грибы. Зачем же столько денег взяла? Быть может, в магазин собиралась?.. Впрочем, что я об этом думаю? Какая разница, что она хотела на эти деньги купить, если она уже ничего и никогда не купит. Теперь эти деньги по праву принадлежать мне. Ну, что она могла купить? Каких-нибудь сарделек? Арбуз? Журнал для домохозяек? А я куплю Ту книгу!.. Я избранный!.. Вперед - в магазин!..
        
        * * *
        
        Господин Поликарп Йидригайло получал наслаждение. Он наслаждался тем, что унизил этого бледного юнца. Вновь и вновь вспоминал, как он тянулся к этой никому не нужной, дурно пахнущей книге; как безумно пылали его глаза, и как потом, услышав о цене, он едва не зарыдал.
        - Так-так-так... - приговаривал Поликарп Йидригайло, теребя жировые складки на своем затылке. - ...Так-так-так... Так-так-так... Ах, хорошо-то как!..
        И целый час он занимался тем, что вспоминал, тер затылок, и всхлипывал от наслажденья. Постепенно он все больше распалялся, громче становился сладострастный "Так"; сильнее тер он затылок, и скатывался по его лицу пот.
        И вот вскочил господин Поликарп Йидригайло, и начал прохаживаться вдоль прилавка. От каждого шага его массивного тела вздрагивал пол, звенела ваза с увядшими хризантемами, и вообще - казалось, весь магазин сейчас рухнет.
        И вдруг Поликарп Йидригайло резко остановился, и заявил громким, тревожным голосом:
        - Позвольте, а ведь он у меня журнал украл! Где мне еще такой журнал найти? Ведь ту женщину на мотоцикле я хотел...
        В это мгновенье хлопнула дверь, и раздался голос Петра Гриля:
        - Книгу...
        Поликарп Йидригайло резко обернулся к нему, и потребовал:
        - Журнал!..
        Петр Гриль был и жалок в своей разодранной одежде, но он был и страшен. Многочисленные пятна спекшейся крови делали его похожим на убийцу (каковым он и являлся).
        Поликарп Йидригайло внимательно его разглядел, и решил, что лучше с Петром не спорить. Юноша достал кошелек, долго возился с застежкой (дело в том, что пальцы его дрожали, да и изранены при рытье земли были не мало, и кровоточили искореженные ногти).
        Наконец, с застежкой удалось расправиться, вынул он кипу денежных купюр, и, не считая, кинул на пол перед господином Поликарпом.
        Был Йидригайло жаден до женщин, до перелистывания фолиантов, но еще больше он жаждал денег. Само обладанье деньгами, было ему величайшим наслажденьем. А тут много денег вывалилось. Рухнул Поликарп на колени, и дрожащими руками начал в кучу сгребать эти замусоленные бумажки. Слюна из его рта капала; дергался он резко, потому что чудилось ему, что деньги, мышам подобно, разбегаются. Только бы успеть их сцапать, да убрать подальше, в какую-нибудь шкатулку с толстыми стенками. А потом - осторожно эту шкатулку достать, приоткрыть, на деньги взглянуть, да тут же и захлопнуть.
        Господин Йидригайло собрал уже все купюры, но ему чудилось, что что-то пропустил, и продолжал дергаться на полу.
        Петр Гриль возвышался над ним и требовал:
        - Книгу.
        Прошло минуты три, и он вновь потребовал:
        - Книгу.
        - Какую такую книгу? - спросил запыхавшийся, пунцовый Поликарп Йидригайло.
        - Книгу. - еще раз повторил Петр Гриль.
        - Ах, книгу. - выдохнул Йидригайло.
        Владелец магазина долго, настойчиво подымался. Жир мешал ему совершить этот подвиг, и он задыхался, ронял много пота, словно бы рыдал. Попросил:
        - Подняться помоги.
        - Книгу. - известил Гриль.
        ...Через какое-то время владелец магазина очутился на ногах и, покачиваясь, прошел за прилавок, двумя руками схватил фолиант, и начал его тянуть. Но слишком плотно спрессовались на этой полке книги, и вожделенное творение никак не желало выходить.
        Петр Гриль подступил к самому прилавку, и пылающим взглядом наблюдал, как продвигается дело.
        Вот, наконец, несколько книг, унижая Поликарпа, рухнули, придавили ему ступни, он выкрикнул непристойность, и протянул фолиант Петру. Тот вцепился в обложку, прижал эту тяжесть к груди, и широкими шагами устремился к выходу.
        Поликарп Йидригайло двумя руками ухватился за прилавок, и, борясь с дрожью в ногах, и, чувствуя, что смерть близка, и - жалкую мелочность своего бытия, вопросил:
        - А где женщина на мотоцикле? Прекрасная, голая шлюха на мотоцикле?..
        - Она в лесу. Я прочитал ее, и закопал. - таков был ответ Петра Гриля, а точкой в этой фразе послужил хлопок дверью
        Господин Поликарп Йидригайло остался один. И с необычайной режущей ясностью почувствовал он свое одиночество. Всю жизнь он был один. Не было у него ни жены, ни детей; никого он не любил, и никто не любил его. И задал он вопрос:
        - Зачем я живу?
        Безучастным оставался заключенный в магазине темноватый, спертый воздух. И лишь заскрипела над его головой, грозясь рухнуть, балка. Никакого смысла в этом скрипе не было. Тогда Поликарп Йидригайло осторожно приоткрыл потную рубашку, взглянул во внутренний карман. Там, в смрадном, волосатом мраке виднелись деньги.
        - Хорошо. - сказал Поликарп Йидригайло, и решил, что какой-то смысл в его жизни все-таки есть.
        
        * * *
        
        Петр Гриль бежал по раскаленной улице к своему дому, а за его спиной темной стеной ревел, пытался его настигнуть ливень.
        Вообще-то, Гриль никакого ливня не видел (также, быть может, вообще никто это природное явление не видел). Однако, Гриль отчетливо слышал сильнейший, подгоняемый резкими ударами молний шум, и был уверен, что - это ливень. Окровавленные его губы шевелились, он хрипел:
        - Мир - враждебен... Хочет отнять... размыть мое сокровище... Но я не дам... Книга моя...
        Петру показалось, что из мостовой высунулся булыжник, зло усмехнулся, и подвернулся под ногу. Гриль споткнулся, но в падении изловчился, и развернул свое тело так, что упал на спину. Фолиант он не выпустил, а все прижимал к своей бедной, впалой груди. Глаза он зажмурил - боялся увидеть черным клубящиеся тучи, ужасался, что ударит ледяная, разъедающая стена воды. Грохот стал нестерпим. Петр, проявив невиданную для себя изворотливость и силу, вскочил на ноги, и продолжил бегство к дому.
        При этом кричал Гриль...
        Но вот и знакомая калитка. Он ввалился в сад, пронесся по замшелой, вплотную окруженную деревьями да кустами тропе. А вот и дом. Он перевалился через порог, в таинственный, многими проходами чернеющий сумрак прихожий.
        Он спиной захлопнул дверь, тяжело дыша, навалился на нее, и тут обнаружил, что возле крючковатой вешалки, тощей, угловатой тенью стоит его мать. Она походила не на живого человека, но на часть интерьера. Но вот задвигалась, и издала звуки лишенные какого-либо чувства:
        - Ты грязен. Поэтому, умойся.
        Затем - развернулась, и стремительно растворилась в одном из черных проходов. Петр Гриль бросился в иной проход, и очень скоро оказался в своей комнате.
        Сначала он думал послушать совет матери - умыться, то бишь. Он положил книгу на стол, сделал неуверенный шаг к двери, и тут понял, что не сможет ничего сделать, до тех пор, пока не поглотит все эти страницы.
        Вот он уселся, пододвинул фолиант к себе. Провел рукой по железной обложке. Подул на нее - взмыла пыль, в ноздри проникла. И тут вновь что-то стало раздуваться в голове Петра. Раскаленный огненный шар переполнил черепную коробку, и кровью взорвался. В глазах стало черно, но затем - прояснилось. Петр перевернул страницу, и жадно погрузился в чтение.
        
        III
        
        Безымянный очнулся в темноте. Нечто стремительно двигалось, обвивало его ноги. И так неожиданна была эта беспокойная темнота, что он закричал. Однако сам крик получился столь необычным, что Безымянный решил больше не кричать, и вообще - не двигаться, и не издавать никаких звуков.
        Трудно было оставаться недвижимым. Нечто стремительное неслось, то жаром, то холодом било его лодыжки.
        - Это течение... - одними губами прошептал Безымянный, и сделал один быстрый шаг.
        И тут уперся во что-то холодно-шершавое, твердое.
        Безымянный приметил, что мрак не полный, что есть в нем слабое свеченье. Задрал голову, - там, высоко-высоко, трубой окольцованный, зиял серый, зарешеченный небесный кругляш. Мелкая, холодная дождевая пыльца ниспадала оттуда.
        - Так, стало быть, я в колодце... - произнес Безымянный, потому только, что тягостно ему было безмолвие и одиночество.
        А безмолвие было полным. Ведь, казалось бы, должен был шуметь поток, но не шумел - ни шороха, ни дыхания.
        - Быть может, я глух?! - забыв о недавнем решении, крикнул он - тут же сжался от тревожно заметавшегося эха...
        Прошло еще некоторое время, и он смог разглядеть, что обвивающая его ноги жидкость вырывалась из одной толстенной решетки, и за такой же толстенной решеткой исчезала. В проемы невозможно было не то что тело, а хотя бы руку просунуть. Да он и не собирался туда протискиваться, потому что клубился там мрак совершенный, без проблеска надежды - мрак, к которому невозможно было привыкнуть.
        И одними губами, почти беззвучно заявил Безымянный очевидное:
        - Стало быть, надо карабкаться вверх.
        Но все же, прежде чем начать подъем, он почувствовал сильнейшее желание, и это желание исполнил. Желание заключалось в том, чтобы склониться, зачерпнуть в ладони жидкость, да разглядеть ее повнимательнее.
        Да - это была именно жидкость, а не вода. В ней стремительно двигались, переплетались закорючки. Сначала Безымянный подумал, что - это червяки или пиявки, и большого труда стоило ему побороть отвращение, и не выплеснуть жидкость. Вскоре он понял, что - это не червяки, не пиявки, но вязь мельчайших букв. Эти буквы складывались в следующие вереницы и круговерти: "Пшш-тшшшш-ошшшш-гш-оошшш"...
        Как зачарованный вчитывался Безымянный в эти ничего не значащие обозначения. Однако, постепенно буквы уменьшались, а потом и вовсе осталась одна сероватая, полупрозрачная масса...
        И вновь он зашептал:
        - Чертовщина какая-то... Ну, да ладно - начнем-таки подъем...
        Он нашел выступ в стене, уперся в него ногой, и одновременно - вжался локтями и спиной в стены колодца.
        И вот он упирается в круговерть стен, и все силы отдает на то, чтобы не соскочить вниз. Стены колодца оказались не только гладкими, не только мокрыми, они еще и рвались и оползали.
        Сначала Безымянный подумал, что - это разросся на стенах ил, но, когда смог пробиться немного вверх, где было побольше света, то определил, что - это листы бумаги. Листы были насквозь пропитаны влагой, многочисленные темно-зеленые разводы расползались по ним, однако - листы полностью покрывали стены. И, пожалуй, можно было сказать, что стены состояли из этих листов. Несмотря на тяжелое положение, Безымянный не мог удержаться от соблазна; обернул голову, и начал читать то, что на этих листах было записано.
        "...чтобы не соскочить вниз... ...рвались и оползали..."
        Прочитанное показалось ему чрезвычайно знакомым, однако, где он встречался с этим повествованием, Безымянный вспомнить не успел, потому в это мгновенье стена начала рваться, и наш герой стремительно заскользил вниз.
        Но вот извернулся, пальцами впился в стены. И стены оказались рыхлыми - поддались, продавились - брызнули на него темновато-холодной, терпкой жижей. По самые запястья погрузились руки Безымянного в стену, а он продолжал в них вдавливаться. Скрежетал зубами от отвращенья, но все же въедался в эту слизкую мякоть - лишь бы не падать вниз; туда, где беззвучно двигалась буквенная жидкость. Чувствовал Безымянный, что сил для нового подъема просто не хватит.
        Некоторое время, образовывая вокруг рук бумажные валы, он все ж продолжал оседать. Но вот остановился. Тогда, с многочисленными предосторожностями высвободил руки; и вновь, опираясь конечностями о стены, начал подъем.
        ...Безымянный был столь сосредоточен на движении своего тела, что и не замечал, сколь высоко он поднялся. Но вот уткнулся лицом в решетку, содрогнулся, вновь заскользил вниз... Но пальцы его уже обвились вокруг прутьев. Сначала он рванул вниз, затем - вверх. Безмолвно выгнулась решетка - еще один рывок, и эта прогнившая преграда перестала быть преградой, а откинулась в сторону, отчетливо обнажила серую дожливость неба.
        Еще одно последнее усилие - ухватился болящими от переутомления руками за острый край; отталкиваясь ногами, подтянулся, и вот оказался на мостовой. Хотел было приподняться, оглядеться, но тут понял, что на это уже нет сил, и надо хотя бы немного полежать, отдохнуть.
        Он лежал и дрожал от волнами накатывающегося холода-жара. Перед глазами в сероватой полудымке двигался маленький, доступный его взору кусок мостовой. Это жидкость спешила к колодцу. Так армии торопятся битву. Знают, что большинство погибнут или будут искалечены духовно, а все равно торопятся. Против воли, по закону текут струйки отрядов, и падают в черную воронку забвения. Но здесь не было шума; зато вновь вихрились, сталкивались тончайшие и бесчисленные армии закорючек-букв.
        Скоро привык Безымянный к стремительной буквенной смене-круговерти; и смог разобрать круги, овалы и дрожащие дуги букв: "Ка-аап-аа-ааап--аааа--к--ааа-ааа-шшшш-шшшш-шшшшш!!!-ааааа-а-ааа-кккаа--аааа-пппп-аааа-шшшшш".
        - Да ведь так дождь шумит, да вода так течет. - пробормотал Безымянный, и тут почувствовал, что он не один...
        Повернул голову, и увидел большую псину - местами мохнатую, местами облезлую. И псина эта была явно бездомная - неряшливая, со впалыми, ребристыми боками. Часто раскрывала псина пасть. Обнажались за язвенными отвалами губ желтые, изъеденные болезнью клыки, но никакого лая, никаких вообще звуков от псины не исходило.
        Зато Безымянный увидел эти звуки. Это были стремительные, яркие сферы, или сферические дуги, или овалы, в которых ярким пламенем извивались, неслись на Безымянного буквы: "Гав-гав-гав!!!". Они били его в лицо, и он чувствовал их жар. Было непривычно, тревожно и страшно. Отвернулся Безымянный, и тут обнаружил, что теперь и в каплях дождя, и на мостовой - везде пламенеют отраженные: "Гав-гав-гав!!!". И даже, когда он закрыл глаза - на внутренней поверхности век огненными белилами вырезалось: "Гав-гав-гав!".
        Видя страх Безымянного, псина осмелела, надвинулась - намеривалась вцепиться. Теперь уже и из безумной белены ее глаз, цепкими, острыми рядами проступали: "Аррр-гррр-ррвааа-гррр" - правда, буквы эти не высвобождались в воздух, а скапливались под слизистой оболочкой, и было их там столь много, что глаза грозили лопнуть. И уж, по крайней мере, требовался этой воинственной буквенной мешанине исход в иступленном действии.
        Безымянный, защищаясь, прикрыл лицо руками.
        Псина, испустив ослепительнейшую, похожую на шаровую молнию сферу с: "А-А-ААВ!!!" - метнулась на Безымянного. Еще мгновенье и обратились бы руки Безымянного в кровавую мешанину, затем - и лицо было бы изуродовано. Но он закричал: "- Не-е-ет! А-А-А-А!" - и произошло следующее:
        Дождевое месиво резко отпрянуло, образовало свободную сферу, а псина, уже в полете смогла так извернуться, что ее костлявое тело пролетело сбоку от Безымянного.
        Панически заметались лиловые с кровяными жилами сферы, с вибрирующими буквами собачьего ужаса: "У-у-у-у!!!". Поджав хвост, и, по возможности стараясь слиться с мостовой, умчалась одичалая собака. Еще некоторое время трепыхались, спаривались в экстазе ужаса знаки: "У-у-у-у!!!", но постепенно мельчали, и, наконец, были погребены под буквенным дождевым шуршаньем.
        И зашептал Безымянный:
        - А, похоже, в этом месте звуки неведомы. В моем голосе сила. Только, пожалуй, следует этот дар до поры, до времени скрыть. Во всяком случае - для начала разведать, что здесь к чему.
        От шепота дождь слегка расходился - появлялась у его головы сфера, и походил Безымянный на святого.
        Приподнялся он, выбрал наугад направление, да и побрел. Улица была довольно широкой, и тянулась по крайней мере настолько, насколько позволял видеть размытый ниспадающей жидкостью воздух. А стены домов не тянулись ровно, а иногда выпирали отросткам, которые перегораживали улицу практически половину улицы. Некоторые из этих углов, выкручивались; так что образовывались закутки.
        А что за дома стояли! Какая причудливая, и в то же время - однообразная архитектура! Все дома одной высоты, удручающе прямобокие, но сколько было этих боков! Сколько изощренно выгнутых переулков, сколько загадочных, обветшалых арок, за которыми виделся таинственный сумрак внутренних двориков.
        Иногда попадались дома с округлыми стенами. Проходя мимо очередного такого гладкого дома, смекнул Безымянный, что, ежели взглянуть на дом сверху, то увидишь букву: "О". Тут же пришла и иная мысль:
        "А ведь и все дома - эдакие буквы. Переулки - это проходы меж буквами. Выпирающие части - это нижние части таких букв, как: "р, у, д, ц". А улица, по которой я иду - это пробел меж строками. Ежели взглянуть на все это сверху, то можно прочесть некую фразу. Ну, а я буду маленьким пятнышком, блохой, меж букв ползущей..."
        И тогда он почувствовал, что должен к одной из стен подойти. Судя по видимой части - это был дом "П". Он вплотную придвинулся к основанию нижней, левой перекладины, и стал в эту стену вглядываться.
        Уже не удивляла быстрая, стремительная круговерть букв - обозначений дождя; но эти буквы были самыми поверхностными, гораздо больше интересовали буквы получающие в стены твердое, постоянное запечатление. И вот что прочитал Безымянный:
        "Некоторое время назад почувствовал Безымянный, что должен к одной из стен подойти. Это была именно эта стена. Он подошел к ней вплотную, и, уже не обращая внимания на поверхностную, недолговечную круговерть букв - обозначений дождя, начал Безымянный вчитываться в буквы твердые, но свежие, только что на этой стене запечатленные, и отражающие последовательность окружающих действий. Все это было столь необычно для него, что сначала он не мог поверить; а подумал, что, быть может - это ему сниться. Однако, если это было сном, то чувства в нем ничем не отличались от чувств в обыденной жизни, а были, пожалуй, даже более яркими. Таким образом, оставался Безымянный на одном месте, а за его спиной, и над его головой, и под его ногами, и повсюду-повсюду исходил буквами дождь. Шло время - Безымянный перечитывал написанное здесь, напряженно думал, а меж тем, единственным событием в окружающем эту стену пространстве было буквенное движение дождя... Безымянный вчитывался в эти, рождающиеся строки... дождь буквился... Безымянный вчитывался в эти, рождающиеся строки, дождь буквился... Безымянный вчитывался в эти,
рождающиеся строки, а за его спиной сильный порыв ветра погнал плотную дождевую стену, на которой яркими синеватыми буквами было запечатлено: "Ш-Ш-Ш-Ш!!!".
        И вот на стене отразилось отражение синеватого: "Ш-Ш-Ш-Ш", и появилась надпись:
        "Безымянный подумал, что все звуки, которые он должен был бы услышать, в случае их наличия, он, так или иначе, увидит. Пусть их буквенные формы отразятся от какого-нибудь предмета перед ним; пусть, в случае, если он будет спать - полыхнут на веках - они придут к нему столь же явственно, как и их звуковое выражение".
        И вот Безымянный обернулся, и еще успел увидеть, как уносится по улице стена дождевого уплотнения. Синее "Ш!" было ярко и плотно вшито в каждую клеточку водного пространства. Обернулся Безымянный к стене, и прочитал:
        "Дабы убедиться в прочитанном; в том, во что он уже поверил, обернулся Безымянный, и увидел, как уносится стена дождевого уплотнения... Далее Безымянный читать не стал, а задумался, что будет, если соскоблить эту своеобразную летопись. Но мысли его путались..."
        Дабы избежать хаотической оргии мыслей, Безымянный взглянул на свои, буквящиеся дождевым: "Кап" и "Шшша-ааашшшш" ботинки, и решил, что действительно стоит соскоблить эти нарождающиеся буквы. И вот, прикрыв глаза, начал тереть стену.
        Поверхность поддавалась нехотя, но все же поддавалась. Вот один, довольно тонкий слой сполз, открылся под ним следующий, на котором было запечатлено бесконечное: "Ш" - и догадался Безымянный, что - это звук дождя. Соскоблил еще несколько слоев, и каждый открывал новые ряды "Ш" - по-видимому, очень долго шел этот дождь.
        Безымянный знал, что, рано или поздно должен до чего-то докопаться, поэтому продолжал срывать слой за слоем. И вот, в ставшую уже привычной гладь "Ш" молнией ворвался буквенный диссонанс. Безымянный жадно стал вчитываться:
        "...Устал... Какая же усталость в Профессоре... О, если бы это была только телесная усталость. Нет - усталость была и в сердце, и в том неопределенном, еще более расплывчатом, чем вода; в том, что Профессор называл душою... Еще издали, как только выступил он из дождевого, изворотливо-клочковатого марева, распространилась эта усталость в округе...
        Для окончательно завершения сыворотки необходим был Профессору едкий ил Быстророст, который страстно плодился в глубинах канализации. В предыдущих слоях уже описывалось, как утром он, согбенный, тощий, замученный непобедимой болезнью, проходил возле этой стены. Теперь, восемь часов спустя, он возвращался... Более измученный, нежели обычно, едва на ногах стоящий, замер здесь, и бездумно смотрел на рождение этих букв. Дождь исходил буквами над его головой и за спиной, и под ногами, и на его жалком теле. От жалости к самому себе, горько заплакал Профессор, и горькие буквы "Ах" его вздохов запечатлено в этой стене.
        Наконец, полились из его рта унылые сферы жалоб; и можно было в них следующее прочесть:
        "А если я не доживу до того дня, когда придет избранник? Неужели тогда напрасны все труды-страданья?.. И хорошо, если бы мне жить хотелось. Так нет - устал от этого дряблого, уродливого тела. Хочется перейти в иное, прекраснейшее воплощение... А, если я ошибаюсь, и никаких новых воплощений нет?.. Что, если меня и всех-всех лишь тьма поджидает?.. Какая же все-таки дрянная, размытая штука - Жизнь!.. Ну, все - пора возвращаться к себе, а то - приросту к этому месту... Ну же - иди! Ведь совсем немного осталось".
        Тогда повернулся Профессор, и медленно побрел вдоль стены. А в руке его истово дергался набитый едким илом-Быстроростом пакет. Медленно отходил этот, пораженный тяжелой болезнью человек. Раз слабость овладела его телом, и он, чтобы не упасть, оперся о стену. Так некоторое время постоял, затем - продолжил свое движенье.
        Дождевые кисеи поглотили его фигурку, и звук "Ш" стал всеобъемлющим, всезначащим... ШШШШШШШШШШШШШШШШШШШ.....ООООО Ка-аааа-ппп-ШШШШШШШШШШШШ............"
        И дальше тянулись нескончаемые вереницы "Ш", обозначающие, что ничего не происходило, но на всей различимой для стены площади шел и шел беззвучный, но сильный дождь.
        Безымянный глянул вверх, и обнаружил, что оттуда наползает подробное описание того, как он соскоблил несколько слоев, и прочитал написанное здесь. Прямо из стены наплывали новые и новые буквы, складывались в слова, те - в предложения, повествующие о том, как Безымянный и их читал.
        Он отвернулся, и начал размышлять:
        "Должно быть, этот Профессор живет где-то неподалеку. Пусть он болен, пусть - безумен; по крайней мере, он живой человек; можно будет с ним пообщаться. Осталось только найти его..."
        И вот побрел Безымянный вдоль стены, и отчеканивалось на ее морщинистой поверхности описание того, как он шел: "Быть может, я иду не в ту сторону? Быть может, удаляюсь от Профессора?.. Э, да это несложно проверить!". И Безымянный вновь начал соскабливать слои и вскоре обнаружил описание того, как Профессор возвращался в свое жилище.
        - Очень хорошо. - чтобы себя ободрить, молвил Безымянный, и побрел дальше.
        Вскоре он очутился возле дряблой лестницы. Лестница эта вела в подвал, и так обильно поросла илом, да так сильно расщепилась, что, казалось - доживает свои последние дни.
        Несмотря на предосторожности (Безымянный втискивался в выщерблины на стенах), он все же весьма болезненно плюхнулся, да заскользил, прыгая и ударяясь задом, по илистым ступеням.
        И долго продолжался этот комичный спуск. Постепенно сопровождающие дождевые ручейки забирались в многочисленные трещины, на стенах которых тончайше печаталось унылое, однообразное звучание текущей воды. Постепенно и мрак густел, но знал Безымянный, что и во мраке на стенах записывается, как падал он, и на каждой ступени сохраняется запись о том, как ударялся о нее его зад...
        Но всему приходит конец, вот и лестница умерла, упершись о дверь.
        Растрепанный, грязный, мокрый Безымянный буквально ввалился во внутреннее помещение. И, по характерному, причудливо-смешанному запаху разных химикалий; по метнувшемуся к глазам бурляще-буквенному множеству пробирок, колб, ритор и прочих трубок-склянок, понял Безымянный, что попал куда следует - к Профессору, то бишь.
        Из соседней комнаты, не закрытой, по причине того, что дверь давно упала, и вгнила в пол, - выплыли ядовито-зеленые, слизистые оболочки, которые трепыхались и, бесятам подобно, дрались - значилось в них долгое: "Гхе-х! Гхе-гхе-аш-ааашшш! Гха-а-а!!!" - из чего следовало, что профессор по-прежнему болен.
        Безымянный так разволновался, что забыл об отсутствии в этом месте звуков и довольно громко спросил:
        - Профессор, это Вы?
        Резко ввалилась огненно-сверкающая, с неопределенным набором буквенных знаков сфера, и догадался Безымянный, что выражается этой сферой целый сонм сильных чувств, первыми из которых значились изумление и радость. А потом и иные значки поплыли:
        "Наконец ты пришел! Ну, проходи же скорее, дай гляну на тебя."
        Безымянный обогнул одиноко пыхтящей буквенной химией стол, и оказался в комнате с преобладанием ядовито-зеленого цвета. Этим цветам "одаривала" паутина, которая свешивалась и с потолка, и со стен, которой были оплетены и практически поглощены все немногочисленные предметы домашнего профессорского скарба.
        Безымянный еще не увидел Профессора, а уже метнулось предупреждение: "Оставайся, на пороге! Паутина опасна!"
        А - вот и Профессор. Он лежал на кровати, которую особо облюбовала паутина. Пожалуй - эта кровать была средоточием паутины ну а Профессор - самым сердцем - несчастной, попавшейся и оплетенной мошкой. Зеленые волокна покрывали все его тело, а также и лицо - так что, он словно бы в маске лежал. Лицо его было сильно размыто, но все же Безымянному показалось, что - лицо очень знакомое; быть может - даже его лицо (правда, он и не помнил своей внешности). Паутина трепыхалась и, приглядевшись, понял Безымянный, что в ней затесались многочисленные (долго, видно, собирались) - буквы, обозначающие стоны и жалобы профессора.
        "Не двигайся" - уже спокойнее наставил розоватый кругляш. Ну а дальше поплыли торжественные, возвышенные, лазурные облачка, на которых возлежали успокоенные осознанием выполненного долга буквы:
        "Хотя в последние дни я почувствовал особую слабость - слабость, говорящую о том, что смерть близка; хотя навалилось на меня отчаянье, все же, в сердце продолжал верить, что ты близко. И вот ты, на моем пороге. У тебя Дар, и ты его только что проявил. Это великий Дар - Произнесенного Слова. Только, прошу, не говори ничего - иначе сердце мое не выдержит, и я не успею рассказать то, что должен..."
        Несколько минут не было ни одного облачка, и Безымянный подумал, что Профессор заснул - собирался прокашляться, но тут и сам Профессор закашлял - не звуками, конечно, но новыми, драчливыми облачками-бесятами.
        Но вот откашлялся, и продолжил торжествующую успокоено-лазурную облачную череду:
        "...Моему скромному, но необходимому преподношению отдал все жизненные силы..."
        - О чем вы говорите? - переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо спросил Безымянный.
        На мгновение - тишина, а дальше - восторженные и испуганный, поплыли от профессора алые, исписанные паруса:
        "Восхитительно! Это звук! Божественно! Но ничего не говори!.. Сердце мое не выдерживает!"
        Безымянный метнулся в химическое помещение, и вскоре, сопровождаемый тревожными профессорскими жалами: "Куда же ты?" - вернулся, но уже с почерневшим обломком двери. И этим обломком начал поспешно, коряво выводить на стене:
        "Как же мне тогда изъяснятся?"
        Поддернутые дымкой задумчивости и усталости буквы известили:
        "Не знаю. Ты до поры до времени свой дар скрывай, а уж дальше... Ну, а что дальше будет - ты сам знаешь".
        Безымянный вывел:
        "Я вообще ничего не знаю!"
        "Ну, ни к чему эта скромность, ты ведь знаешь ВСЕ. Скажу только, что о жизни отданной на создание Сыроворотки - не жалею. Видишь - эту паутину - она не только окутала меня - она еще и в мое тело проникла, с животом, с печенью, со всеми жилами смешалась, бесстыжая, - даже и в мозгу ее волокна. А эта паутина из ила Быстророста произошла. Но все же Быстророст страстный в Сыроворотку введен, и это самое главное... Ну, а я ухожу... Ухожу, чтобы возродиться в теле прекрасной девушки. Чтобы испытывать томные желания ее молодого тела; чтобы девушкой изящной с иной девушкой соединиться... Ну, а теперь прими Сыроворотку... Вон она, в самом углу, на столе...".
        - Подождите!.. - вскликнул, но тут же осекся Безымянный, и далее, сильно вдавливая, кроша дверную гнилушку, вывел:
        "Дело в том, что я и имени своего не знаю. Не подскажите ли мне?"
        Профессор ничего не отвечал, и одно лишь слабейшее: "А" пыталось вылететь из паутины. Однако, паутина извивалась - ловко улавливала буквы.
        "Профессор, Вы еще здесь?"
        С большими паузами:
        "Да... Только я очень ослаб... Сердце едва шевелится... Старая кровь застоялась, не питает мозг... У тебя нет имени?.. Удивительно... Покопайся в мусорном ведре, возле стола - там завалялось несколько имен... Выбирай любое..."
        Безымянный, вжимаясь в стену, давя ногами стекляшки (они разбрызгивались острыми буквами крошения) - направился к столу. Приходилось соблюдать осторожность - паутина, хоть и опечаленная знаками Профессорских мук, все ж к нему вытягивалась - и вовсе не для ласк, а чтобы сцапать, сплести, растворить в себе.
        Если бы Безымянный не был таким тощим - пройти бы не удалось; даже и так - цепкие ворсинки касались его выпирающих ребер, и, особенно - носа.
        Но вот и стол. Там нагнулся, взял ведро, а оно настолько прогнило, что прямо в руках развалилось - метнулись в стороны жирные, буро-красные, химикалиями откормленные крысы.
        На пол, помимо пробирочного крошева и изъеденных реактивами забракованных тетрадей с формулами и проклятьями, высыпалось еще и несколько табличек - не вполне четких, но вязких, расплывчатых. И в этих табличках медленно, слово в желе, плавали устойчивые и четкие, яркие словосочетания. Например такие:
        "Борис Мааааа, Оксана Паераегаоан, Поликарп Йидригайло, Зинаида Ппппппп, Роксан Еррррррррр". Но взгляд Безымянного остановился на табличке с надписью: "Петр Гриль", и отныне он больше не был Безымянным, но Петром Грилем.
        Бережно взял эту табличку, поднес ее к лицу; хотел было спросить у Профессора, что же дальше делать, да тут сама табличка змейкой изогнулась и на лоб ему перетекла.
        Теперь нареченному Петром Грилем оставалось только полюбоваться на новый свой орган. На столе нашелся кругляш зеркальца. Конечно, кругляш не был правильным - трещины его перекрыли, да и грязь по бокам скопилась. И все же так ярко на лбу сияло: "Петр Гриль", что даже и в этом замызганном зеркальце отразилось достойно.
        - Ну, вот и хорошо... - шепнул Петр Гриль, чем вызвал содрогание, и отторжение коснувшихся его лица назойливых паутинок.
        Перед глазами затрепетало расплывчатое, с затухающими буквами шепота облачко: "Теперь - скорее - прими Сыроворотку. Перед уходом, я должен увидеть, как подействует она".
        На столе расположился, прикрытый одной из "фомульных" тетрадей стакан. Тетрадь попала в цепкие объятиях паутины, ну а стакан оказался в руках Петра Гриля. В стакане было нечто темно-серое, почти черное, очень густое.
        Совсем слабое прилетело: "Пей же... Я должен видеть..."
        Петр Гриль зажмурился, и несколькими большими глотками поглотил содержимое стакана. Тут же пришло благодатное, белейшее облачко: "Ну, вот и все..." - и это были последние, извергнутые Профессором буквы. Душа его высвободилась из тела и паутины, и устремилось куда-то - быть может, в то красивое "девичье" воплощение, о котором он так долго мечтал.
        И остался Петр Гриль в одиночестве - стал прислушиваться к тому, что в теле его происходит. Некоторое время все оставалось спокойным, и даже паутина присмирела - почувствовала, видно, что Профессора больше нет, и опечалилась; провисла к полу, и маленькие, запутавшиеся в ней буквы знаков медленно, за ненадобностью таили. Быть может, паутина собралась уйти вслед за своим родителем.
        ...И вдруг Петр Гриль почувствовал сильное половое влечение. Он уж и не помнил, доводилось ли ему когда-нибудь познавать женщину. Ничего из прошлой своей жизни не помнил Петр Гриль (да и была ли она когда-нибудь, эта прошлая жизнь?). А тут представлялся женский лобок; широкое влагалище. И влекло не женское тело (он и не видел тела, в дымке оно расплывалось), а именно влагалище - этот проход, куда можно погрузить свой пылающий от вожделения, разрастающийся, твердеющий отросток.
        Стонами жарких букв плыли, ласкались мгновенья, а вожделенье росло. Воображаемые влагалища метались перед лицом, проникали под одежду, страстными поцелуями впивались в тело; одно - обвило рвущий штаны член, и задвигалась стремительно, зачмокало, застонало...
        Наконец Петр Гриль понял, что - это он сам стонет - едва не кричит. Паутина забилась в дальний угол, погребла пустое тело Профессора, испуганно дрожала. Дрожали и стены, расходились по ним трещины, испускали облачка буквенного треска.
        Член продолжал разрастаться, нестерпимо давил штаны - тяжело было двигаться, и Петр дрожащей рукой стал расстегивать ширинку, дабы выпустить Его на волю. Штаны удалось стянуть - член упругим, но все растущим колом жизнеточил в воздухе, но оргазма не было.
        И Гриль, шатаясь, поддерживая свое, оттягивающее к полу орудие, прошатался к выходу.
        Вот он добрался до начала илистой лестницы, ведущей на буквенную улицу и начал карабкаться.
        Это было воистину титаническое восхождение. Приходилось не только вцепляться в стены, но и держать ставший главным орган. Упасть было очень легко, и знал Петр Гриль, что если упадет - так и сломает этот орган.
        - Облегчения! Облегчения!! - громко вопил он, и от каждого крика передергивались стены, сыпали на него илисто-каменным составом. - Извержения! Войти! Извергнуться! Наполнить! Ну, обними - выпей! А-ах! Не могу больше! Отсоси!.. А-ах!!!..
        Уж и не знал Петр Гриль, как удалось ему до самого верха добраться, но все же перевалился через последнюю ступеньку, и едва на ногах удержался, а иначе - уткнулся бы в мостовую разросшимся до коленей колом.
        И тут, наконец, увидел достойное, никуда не ускользающее влагалище. И примстилось это обнаженное влагалище у стены, нетерпеливо его поджидало, влагой сочилась. Кажется, принадлежало оно какой-то женщине, но разве это важно? Главное - влагалище.
        Гриль бросился к этой дыре, а на последних шагах прямо-таки прыгнул - сильным ударом погрузился в лоно, которое оказалось и жестким, и шершавым, но главное - не эфемерным, а самым настоящим, поглощающим и выпускающим.
        - А-а-аа!!! - завопил, когда началось извержение Петр Гриль.
        Он чувствовал, как тугая и сильная, похожая на кисельный гейзер струя извергается из него. Никак она не прекращалась, но все била и била, а он орал и орал - потный и страшный, жаждущий весь в этой струе излиться; выйти из этого неуклюжего тела, стать вечным оргазмом.
        А жидкость, выйдя из члена, не теряла связи с Петром Грилем - в ней уже были нервы, в ней нарождались мысли и чувства. Все это - и нервы, и мысли и чувства еще принадлежало Петру Грилю, но в то же время начинало и собственную жизнь.
        Петр Гриль чувствовал, как семя разливается по влагалищным недрам - чувствовал желание проникнуть в каждую внутреннюю щелочку, и отчасти это желание исполнял. Однако, была в семени и самостоятельная мысль, которую Петр понимал, но управлять которой уже не мог.
        ...Еще несколько последних рывков - еще несколько сгустков спермы ушло во влагалище. Тогда Петр почувствовал слабость, озноб, да дрожь в коленях. Далеко-далеко отступили влагалища - не досаждали более. Даже тошно было вспоминать, как он вылизывал это слизко-влажное, на улитку похожее (пусть и воображаемое).
        И сказал он, как мог грубо (но слабым, дрожащим голосом):
        - Ну что - получила наслаждение? Наверное, надолго тебе запомниться? Правда?.. А теперь - проваливай. Ведь не ты мне, ни я тебе больше не нужны.
        Он ожидал, что наплывут изящные дамские буковки, однако - никаких букв, кроме размеренно мажущего пространство дождевого "Ш" не было.
        Вот Гриль собрался с силами, голову приподнял, и обнаружил, что никакой женщины, и вообще - ни одного живого существа поблизости нет.
        Зато была стена, а в стене - широкая трещина. И понял Петр Гриль, что в эту трещину он и извергся. Хотя он уже вытащил из трещины свой член, уже запихнул его, стремительно сужающийся, в штаны - все равно чувствовал Петр свое присутствие в этом каменисто-буквенном влагалище. Чувствовал, как разрастается там нечто, что было частью его.
        Ему стало страшно. Он пробормотал:
        - Профессор, что за сыроворотку вы для меня приготовили?.. Быть может - это была ваша последняя, но злая шутка?.. Но за что? Что я вам сделал?..
        Петр Гриль развернулся, сделал несколько шагов, но не успел в дожде растворится - сзади окрикнули его. Это был первый, услышанный им в буквенном мире голос.
        Голос совмещал в себе и детскую пронзительность, и грубость существа неуклюжего, неотесанного:
        - Отец, куда же ты?!.. Неужели, оставишь меня здесь?!..
        Обернувшись, обнаружил, что из стены никто не выходил. Но, тем не менее, ребенок был. Чудотворное, смешенное с илом Быстроростом и еще с неведомым сонмом химикалий семя, смешалось с составом стены. В недвижимую прежде каменно-бумажно-буквенную твердь вдохнуло семя Жизнь. Порабощая твердь, разрослась плоть... Но сила семени не была безграничной (иначе весь дом стал бы живой плотью). Хватило на полуметровый, исключительно плотский сгусток, далее - плоть смешивалась с твердью, но окончательно твердь не порабощала, и, наконец - оставалась одна твердь, на которой стремительно гравировались буквы этих необычных событий.
        По человеческим меркам дитя Петра Гриля было уродом. Нечто кругло-плотское, с чертами лица посредине. Два больших, дымчато-голубых глаза, нос, широкий рот с белыми зубами, а еще - выступали из центрального круга извилистые разводы плоти; слегка шевелились - вырваться из стены пытались, но тщетно.
        - Чего ты хочешь? - спросил Петр Гриль.
        И в нем самом ответ прозвучал:
        "Освободи меня. Возьми с собой"
        - Ну, уж нет... Куда я тебя?.. Ты здесь родился, вот и живи с матерью-стеной.
        "Моя мать мертва. Ты мой отец, и ты жив. Возьми меня с собой".
        - Хорошо. - прошептал Петр Гриль, и попытался высвободить сына.
        Тот едва выступал из стены, и не за что было на нем ухватиться. Несмотря на то, что сын рвался наружу - лишь слегка трещала кладка. Поэтому, после первой неудачной попытки пришлось отступить.
        Чувствуя волнение в ребенке и в себе, сказал Гриль:
        - Я сейчас отойду, но ты не волнуйся - это ненадолго. Только прихвачу в лаборатории Профессора что-нибудь, чем можно было бы тебя поддеть.
        Но все же, удаляясь, он чувствовал тоску и волнение рожденного стеной. Отчасти он и сам вновь и вновь пытался вырваться из стены.
        Но вот спустился в опустевшую лабораторию, и в одном из ящиков нашел целый набор для поддевания и выковыривания. Он взял этот ящик, и с большим трудом заплюхал обратно (и все же, когда он шел с разросшимся членом, было тяжелее).
        Вот он вернулся. Прежде чем приступить к делу, еще раз, внимательнее, осмотрел своего сына. Он искал в нем привлекательное, и вот нашел, что сын похож на солнце, каким его изображали в древних книгах, или же в книгах для детей - круглым, с живыми, толстыми лучами, с лицом посредине.
        Несколько успокоенный таким сравнением, он выбрал долото, взял и молоток, нанес первый удар.
        - А-А-А!!! Больно! - боль сына была и его собственной болью - он скривился, прошипел. - Прости, пожалуйста, впредь я буду аккуратнее...
        Но это "аккуратнее" мало помогало. Очень трудно было определить, где заканчиваются нервные окончания, и начинается безучастный бумаго-камень. Подчас - эта граница была столь неопределенной, что приходилось подрезать уже тончайшие, но все же проникающие куда-то в стороны нервы.
        "Сын-солнце" пытался сдерживать крики, но Петр Гриль чувствовал его боль, сам корчился, просил прощенья, и продолжал работу...
        Прилегающий участок стены печатал описание этого действа, но дальше лилось нескончаемое "ШШШШШ...."
        Как уже говорилось, всему приходит окончанье. Вот и "сын-солнце" был высвобожден. Некоторые его части кровоточили, но он (равно как и Петр Гриль) сдерживал стоны, приговаривал:
        - Освободился от мертвой матери, однако, ходить не могу. Ног у меня нет. Ведь ты возьмешь меня с собою, отец?
        - Да, конечно. Я заметил в лаборатории мешок, кажется - пустой. В мешок тебя и уложу.
        - Только не оставляй меня здесь!
        Однако, все-таки пришлось оставить - под дождем уложить это живое "солнце"; ведь после семяизвержения Петр Гриль ослаб - хотелось спать...
        И, когда торопился вниз по лестнице, когда потом, уже с грязным, дурно пахнущим мешком карабкался обратно, чувствовал сильную жалость к этому беспомощному созданию - своему сыну. Чувствовал, как ему одиноко и страшно под дождем; как страшно, что появится некто враждебный.
        Вернулся, приподнял, стал засовывать в мешок. "Солнце" помогало "лучами", и очень волновалось.
        Но вот сын в мешке, а мешок перекинут через плечо (не забыл и дырочку для поступления воздуха сделать) - Петр Гриль минутку постоял - глядел на вход в жилище, где прошла и оборвалась жизнь Профессора. Далее - вышел на межбуквенную улицу, и зашагал туда, куда, как чувствовал, должен идти.
        Очередная стена была, судя по видимой части, нижним левым углом буквы "Б" (впрочем, могла быть и "В" или даже "а", но, как потом выяснилось - это действительно была "Б").
        У этой стены спускалась лестница - широкая, но совсем неглубокая, и даже накрытая замызганным ковриком. Присутствовала и дверь - широко распахнутая, обильным, но медленным, красноватым дымом исходящая. В дыме шевелились размытые контуры - испражнялся дым кривыми, стиснутыми и растянутыми буквенными обозначениями музыки, а также - беспорядочными, задиристо пересекающимися обрывками пьяных фраз и восклицаний.
        Таким образом, не оставалось сомнений, что - это Бар, а буква "Б", равно, как и дом Профессора "П", принимали прозрачно-символическое значение.
        Петр Гриль направился в бар, зная, что обязан его посетить, равно, как обязан он был посетить и лабораторию профессора.
        Когда он подошел к порогу, когда вдохнул полный плотским жаром дым - вновь почувствовал влечение и увидел эфемерное влагалище. Член напрягся... Петр заскрежетал зубами, тихо-тихо прошептал: "- Не сейчас, пожалуйста..." - страсть улеглась, но Петр знал, что - это ненадолго, а потом - опять придется искать щель.
        Хотя он шептал совсем тихо, а в баре метался буквенный грохот - его услышали. По крайней мере, некоторые посетители испытали тоже, что испытали бы посетители обычного земного бара, услышь они отдаленный, ни на что не похожий звук, быть может - с небес, быть может, о втором пришествии вещающий. Во всяком случае, обернулись к Грилю, и смотрели - кто с интересом, кто с испугом, кто с враждой.
        Петр Гриль ожидал, что увидит здесь необычные фигуры, и действительно их увидел. Не то чтобы это были какие-нибудь слизни или осьминоги. Это были люди, но собрались они из разных домов, а каждый дом (как Гриль сразу сообразил), одаривал своего жильца образом буквы, которой этот дом являлся. Так, например, у обитателя "О" - и руки, и ноги, и живот, и голова, и нос, и пальцы - все было округлое, практически - он состоял из шаров. У обитателя "Я" была необычно прямая спина, но передвигался он следующим образом: одна нога на линии со спиной; вторая - по-солдатски выставлена вперед. Затем - стремительная смена положений. Грудь его выкручивалась колесом. Обитатель "Щ" имел тройственную форму головы, нижней закорючкой служила черный костяной выступ на подбородке. На руках у него было по четыре пальца, три больших топорщились вверх, один малый - резко отворачивался вниз. Такую же форму, судя по обуви, имели и его стопы, и даже пах. Можно привести еще например описание "Р", отличного от "Я", тем, что, когда "Я" поворачивался в одну сторону - "Р", не глядя от него, по интуиции, разворачивался в другую, да и
нога у этого "Р", как нетрудно догадаться, присутствовала лишь в единичном количестве. У "Ш" не было костяной закорючки на подбородке, и на руках - лишь по три пальца. У "У" - вечно поднятая вверх рука, и изогнутая нога с присоской... Пожалуй, пока довольно, ведь об обитателях этого города еще будет сказано в дальнейшем, пока же - поведаю о том, что приключилось с Петром Грилем в баре.
        
        * * *
        
        "Э-эй, а это еще что х..?" испустил хмурое облачко слов и нахмурил угловатые брови "Х".
        У этого "Х", кстати, всегда были расставлены ноги, да и длиннющие руки задраны вверх, так что маленькое туловище и крошечная голова располагалась где-то посредине.
        Петр Гриль едва не представился, но вовремя вспомнил, что свой Дар речи пока стоит приберечь. За него вступилась девушка - настоящая красотка. У нее не было практически никаких, видимых для человеческого глаза изъянов, и разве что руки она постоянно в бока упирала. Жила эта девушка в доме "Ф"; облачко она испустила тоже какое-то расфуфыристое:
        "Фи ты! Фантом он что ли? Если он Фантом, то ты - "Х" - Философ. А ты не Философ - ты Фиг Фигов, ты Фуфель Фуфуйный, ты..."
        "Х" вскочил из-за стола, и еще больше стал похож на букву "Х", он изверг "Х" образное буквопостроение:
        "А ты - Хочешь или не Хочешь - ты Хворь захожая, ты хворостина хренова, ты Хапуга расхохлившаяся. Только Хапать и Хватает ума. Хах-хах!!!"
        "Ф" еще больше и круглее расставила свои руки, подскочила к Петру Грилю, и кивнула на его затылок, и прыснула насмешливыми буковками:
        "Фон фактический а не фантомный. На Фоне - факельно фосфорируют буквы: "Фетр Фриль". Всем офига "Х" это видно!"
        "Х" подскочил, стал возмущенно топать своими прямейшими ногами, "Х"-но спорит с "Ф", например, уверял, что Петра Гриля зовут "Хетр Хриль".
        Ну, а сам виновник чувствовал, как напрягся упрятанный в мешок "сын-солнце", и стоял, потупившись, ждал своей участи.
        Наконец, "Х", оставляя табачно-буквенное ворчание, отступил, а "Ф" окутала Петра буковками сладкими, на пчел с медовыми корзиночками похожими:
        "Что вам угодно? Уффффффф.... Я здесь официанткой работаю... Вот тот столик даст Фору иным... Присаживайтесь... Что вам угодно?.. Быть может, Фтора с фаршем из фанерных фламинго? Это фкуснейшее блюдо!.."
        Петр Гриль кивнул, и осторожно уложил мешок с сыном на соседний, пустовавший до этого стул.
        Вскоре "Ф" вернулась. Руки ее по-прежнему кругло изгибались, к бокам прижимались, но умудрялась она удерживать поднос, на котором веселыми, радужными пузырями буквилось блюдо. "Ф" стремительно поставила блюдо перед лицом Гриля, и убрала руки на положенное им место. С видимым удовольствием испустила в воздух Ф-образное постороение:
        "Фтор фаршированный фанерными фламинго..." - да еще несколько раз, с блаженнейшей улыбкой повторила: "Фтор фаршированный фанерным фламинго... фтор фаршированный фанерным фламинго..."
        Петр почувствовал неудобство, хотя на самом деле, было неудобно его сыну - он пошевелился, и "Ф" заметила это:
        "У Вас в мешке какая-то финтифлюшка?.."
        Петр Гриль неопределенно пожал плечами. Тогда "Ф" томно ему улыбнулась, и осторожно и не меняя положения рук, уселась на соседний стол:
        "А ты - красавчик. Пожалуй, ты станешь мои фаворитом. Все эти из бара, так -фигляры фанерные. А в тебе я чувствую настоящий факел... Думаю, твой фаллос доставит нам огромное наслаждение".
        Гриль повторил было жест с неопределенным пожатием плечами, но сам зарделся - вновь почувствовал сильнейшее влечение - член колом подымался, штаны трещали.
        Но тут, ярко отражаясь в воздухе, полыхнуло:
        "Э-эй, "Ф" - ты чо - Дура?! Ты какого Дьявола с каким-то Дебилом там в Дыму сидишь?! Да он тебе в рот Дышит! Э-эй, Да ему сейчас такого заДам. Давай-давай, Дурень, готовься к тому, что я тебя отДубасю."
        Еще прежде чем обернуться, Петр Гриль догадался, что пожаловал "Д". А, когда обернулся - убедился в своей правоте.
        "Д" имел следующий облик. Две короткие, но чрезвычайно далеко (едва ли не на размер всего туловища) расставленные друг от друга ноги. Меж ногами - прямая полоса, лишь слегка вспученная тем, что время от времени заползало в "Ф". Далее у "Д" было покатое туловище, несколько сужающееся в талии, но расходящееся на ширину ног в плечах. А головы у "Д" не было - вместо нее - в верхней части рубахи, как раз у плеч, был вырез, и оттуда злобно таращились глазищи; там же располагался и нос, и рот, из которого, кстати, торчала жирная, но быстро от частых и сильных затягов уменьшающаяся сигара. Вот недокуренный окурок полетел в сторону, и угадил прямиком в круглую кружку мистера "О". Короткий дымок из быстро сошедших на нет букв "Ш" поднялся над кружкой, смешался с дымно-буквенной, и окончательно испортил и без того неважное настроение "О". Однако, "О", зная задиристый характер "Д", не стал возмущаться, но внимательно следил за развитием событий.
        Так же и все собравшиеся в баре оставили буквоизлияния, и только попивали горячительные напитки - знали они, что потасовки не избежать, и наслаждались предвкушением...
        Вот "Д" выдвинул одну короткую ногу вперед, затем - то же самое сделал и со второй - он надвигался на Петра Гриля, а широченная его грудь вздымалась гневливо. Стало заметно, что у "Д" имеется две руки. Они были вытянуты вперед тела, и переливались тугими мускулами:
        "Ты Дубина! Сейчас получишь под дых! Дурень!.."
        "Ф" вскочила и еще больше закруглились ее руки-в-боках:
        "Фу! Разит от тебя какой-то Фигней! Я же в прошлый раз изъяснилась: ты больше не мой Фаворит!"
        "Сейчас я отДДубасю этого уроДца, а потом - ты мне отДашься"
        "Фиг тебе!"
        Давненько "Д" не доводилось выслушивать такого оскорбления. Ведь он был самым сильным из посетителей этого бара. Мужские особи его побаивались, а женские - боготворили. И вот теперь его оскорбили, да как!
        "Д" зашипел; еще раздалась нижняя часть его тела, он метнул слепящие стрелы, на которых было запечатлено: "Думаешь Дракой отДелаешься?! Даже и не Думай!! РазДавлю тебя, Дурак!! ЗаДушу!.." - и метнулся он на Петра Гриля.
        Петр Гриль отпрянул назад, и, одновременно, выставил перед собою руки. Тольку от такого действа было совсем немного.
        "Д" нанес сокрушительный удар в подбородок. У Гриля потемнело в глазах, а рот его заполнился кровью. Жесткая, словно из стали выкованная фигура "Д" навалилась на Петра, к полу его придавила.
        Вот взметнулся массивный кулачище - сейчас обрушится, разобьет и без того окровавленное Петрово лицо. Несчастный сжался, открыл рот, хотел закричать, вспомнил, что нельзя, и все же - вырвался негромкий стон.
        "Д" отпрянул, побледнел, глаза его выползли из орбит, тело содрогалось: "Однако, Даже не Думал, что ДовеДется... Думаю..."
        Этим мгновеньем воспользовалась "Ф" - она подскочила сзади, и нанесла удар массивным Ф-образным подносом на котором еще дымился Фтор фаршированный фанерными фламинго. Хотя у "Д" не было головы - удар выдался знатным, он покачнулся; схватившись за голову поднялся, ошалело взглянул на "Ф".
        Тут Петр Гриль схватил табурет, и нанес еще один удар. Над плечищами "Д" поднялось облачко, в котором клубились какие-то маленькие, но злобные, на пираний похожие буковки. Тонкой, но рассыпчатой струей буквенного шепота изошел "Д": "РазДавлю...", а затем - стремительным, неуловимым движеньем выхватил у Петра табурет и нанес еще один удар. Нос у Гриля съехал в сторону, кровью жаркой брызнул, в глазах у него потемнело, но еще боролся он с забытьем - понимал, что, если упадет - действительно разДавит его тяжеленный "Д". Но вот схватил его "Д", притянул к себе, ручищами стал сжимать - да так сжимал, что затрещал Петр Гриль, и понял он, что сейчас, словно пузырь мыльный, лопнет.
        "Ф" выкрикнула какое-то замысловатое ругательство с обилием "Ф", подхватила отброшенный "Д" табурет и нанесла удар ему по заду:
        "Д-д-дура!!!" - ослепил гневными буквами "Д" - пошатнулся, но устоял - продолжал сжимать Петра. Еще один, но гораздо более сильный удар. На этот раз "Д" не устоял, а завалился, плюхнулся он как раз на мешок, в котором шевелился "сын-солнце".
        Тот вскрикнул - посетители Бара вскочили, пробуквились - кто молитвами, кто проклятьями. Из мешка вытянулось цепкое щупальце-луч, обвилось вокруг ноги "Д", сжало. Одновременно придавленный "сын-солнце" высунулся, раскрыл широченный рот, впился "Д" в зад.
        Зубки у сына оказались острейшие. "Д" изошел чередой слепящих "Д", которые частично метнулись к выходу, а частично в дымке затрепыхались, с иными, не менее пронзительными буковками спарились.
        Вслед за буквами метнулся и сам "Д" - плевать ему было на свою славу - ноги бы унести. А "Сын-солнце" висел у него на заднице - все глубже вгрызался.
        Но вот "Д" споткнулся, ударился, и больше уже не вставал.
        Посетители вскочили, бросились на улицу, у входа возникла давка, где некоторые буквы смешались, и пришлось их потом (но уже в ином месте), долго разъединять. А некоторые слились в браке, так добрячок "Ь", сцепился с сухопарой иностранкой "I", и получилось "Ы", а близняшка "I" тоже, соответственно "I" подцепила кругляша "О" и уже в образе "Ю" провели они счастливые дни.
        Против прежнего в Баре осталось совсем немного персонажей - это были: Петр Гриль, очаровашка "Ф", "сын-звезда" и "Д", которому еще многие часы предстояло провести в забытьи. Был еще и хозяин Бара, мистер "Б", но он, заслышав немыслимые звуки (впрочем, и само понятие "заслышав" было немыслимым) - заперся в дальнем помещении, и не думал оттуда выходить. Зажал свои холеные, на выгнутой под прямым углом вперед голове, ушки, забился в уголок, свернулся калачиком, да и выжидал, когда это безобразие закончится.
        А безобразие только начиналось.
        Дело в том, что Петр Гриль вновь почувствовал сильнейшее влечение. Он прохрипел:
        - Я хочу тебя...
        "Ф" зажала уши, но отнюдь не от смущения (ей еще и не такое доводилось слышать) - она зажимала уши от этого чудовищного, непостижимого - от звуков. Руки-в-боках, то раздувались, то опадали - медленно отступала она...
        И вот тогда Петр Гриль прыгнул на нее. Налетел, с ног сбил, несколькими проворными, сильными движеньями содрал с нее одежку (правда, и одежда присутствовала в весьма незначительном количестве). Стал стискивать с себя штаны, и не сразу это удалось, промучался он, исходил потом, рычал (чем повергал "Ф" в еще больший трепет) - и в пол она вжималась, и губки свои в форме буквы "Ф" изгибала. Только вот руки свои от боков убрать никак не могла...
        Началось соитие. Уже много-много соитий довелось пережить "Ф", но - это было особенным, воистину выдающимся. Экстаз в прямом и переносном смысле разрывал ее на части - она до предела раскрывала свой рот, и оттуда, словно из гейзера, вырывалась плотнейшая, стремительная стена "Ф". Эти "Ф" в скором времени заполнили весь бар - и из под потолка, и из разных темных уголков, и из под столов, и из кружек, и из-за стойки бара, и из бутылей - отовсюду взирали на действо.
        Наконец, произошло семяизвержение. Так же как и в прошлый раз, плотнейший, жгучий поток стал продолжением Петра Гриля, и он чувствовал, как он разливается в теле "Ф", как обретает собственные мысли, волю, чувства...
        Он отшатнулся, заправил опадающее сокровище, ухватился за стол, поднялся. Постоял немного, но слишком слабыми были ноги. Поэтому вынужден был опуститься на стул, и уже оттуда наблюдал за происходящим.
        Некоторое время "Ф" пролежала без движения, без букв. Но вот открылся ее рот, и выплыли торжественные, праздничные, на разноцветные воздушные шарики похожие "ф". Она хотела пробуквить, что Петр Гриль лучший из всех, когда-либо познанных ей любовников, что теперь она счастлива, что никогда его не бросит, и даже хотела предложить соединиться в браке, но ничего этого не успела.
        Сначала, в области ее живота возникла щекотка, далее - переросла эта щекотка в жжение. Что-то там зашевелилось, выдохнула она:
        "Неужели ребеночек?.. Так быстро..." - она приподняла голову, взглянула на живот, да тут и зашлась в долгом, протяжном "Ф" ужаса. А дело было в том, что из живота ее выступило лицо.
        Вместо пупка - рот. Над ртом - небольшим, розовым помпончиком носик. А вон и глазки - под ребрами пристроились, с интересом на Гриля смотрят. Вот раскрылся рот, и раздался голосок нежный:
        - Папа, папенька - я тебя узнала!..
        "Ф" пала в обморок, но ребеночек этого даже не заметил, он улыбался Грилю и "солнцу". И Петр обернулся к "солнцу", молвил:
        - Ну, вот и сестричку тебе сделал. Доволен?
        - Да... - морщась от ушибов, но одновременно и улыбаясь, ответствовал "сын-солнце".
        Он, словно на пляже, возлежал на спине поверженного, и исходящего храповым "Д", "Д", а из под его "лучей", из прокушенного "Д"-образного зада сочилась кровь.
        - Ну, и замечательно. - сказал Петр Гриль.
        Затем, Петр Гриль, про себя задался таким вопросом: "Здоров ли я душевно?" - нашел, что очень и очень болен, и был этим удовлетворен. Он вновь натянул улыбку, посмотрел на дочку и сына, и произнес:
        - Теперь я понимаю дар Профессора. Мне удастся создать целую армию детей. Но вот против кого эта армия?..
        
        
        IV
        
        "Лидочка, миленькая, душенька моя - ну вот я пишу тебе!
        Рада бы воспользоваться достиженьями современной техники - отправить это письмо по электронной почте, но в этом захудалом провинциальном городишке об internet-e и не слышали. Такое впечатление, что время здесь остановилось. Да - сейчас подумала, что, даже, если бы и был здесь internet - это бы не помогло. Ведь у тебя даже нет компьютера. Зачем он, дитя нашего тревожного века, в твоем домике на побережье? У тебя там время тоже остановилось, но так по хорошему - минуты и пространство подобны вину. Чем дольше это спокойная недвижимость, независимость от суеты мира - тем слаще, тем ценнее...
        А в этом городишке, в этом Интрилигаторе (да, такое вот название!) - здесь время - это тина. Они заснули в болоте предрассудков, и не живут, а ползают, и спят... Думаю о своей Цели, и это предает мне сил. А еще - воспоминанья о тебе. О нашей первой встрече. Ты помнишь? О, сладчайшее, волшебное воспоминанье...
        Я приехала на этот маленький курорт. Красивая, одинокая... В первый же день, стоило мне выйти на пляж - начали подваливать мужики. Бог с ними, с их телами - такими грубыми, волосатыми. Ты знаешь, у меня с детства отвращение вызывает их тупая мужская наглость; их желание выставить, показать - ах, вот я какой хороший! Их идиотский рефлекс - раскинуть пальцы, а в пальцах - деньги, квартира, напускная обворожительность, подкрепленная жаждой воткнуть свой шпенделек. Это шпенделек, который брызжит над миром их мужскими изобретеньями: грохотом машин, ракетами; он трещит автоматами, таиться атомными ракетами, которые в одно мгновенье могут разрушить спокойную, женственную природу. И их чувство превосходства, взгляд "как на самку". В этом мужском мире я женщина, и никуда от этого не деться. И женщиной я хочу быть. Уйти от всего мужского - навсегда.
        Мне нет надобности, говорить им обвинения, их не переубедить, да они и сами знают, что - это их мир. Нагородили пошлости, а нас обвиняют: "Из-за Елены началась война". Но Елена ли хотела войны? Она ли кровь лила?..
        Ну, да бог с ними.
        Растаяла дневная суета, и, никем не тронутая, я шла у берега. Тихо, сладко вздыхало море; Лунный свет молоком возлежал на моей коже, и серебрил дальние, в парках, холмы; в ветерке - ароматы луговых цветов, и еще - дух перезрелых яблок. Мне думалось, что сейчас увижу Венеру, и тогда увидела тебя.
        Ты, милая Лидочка, сидела у грани вод - тихая, задумчивая, совершенно обнаженная. Твое молодое, мягкое тело, твои ласковые сосцы и густые темные волосы... Вот обернулась ко мне, улыбнулась счастливо, и тогда поняла я, любимая твоя Марина, что вот - нашла свое счастье.
        Присела рядом с тобою... и волны обвивали наши гладкие ноги... Мы не говорили слов. А ты осторожно расстегнула мой лифчик, нагнулась, губами приласкала мои груди. Затем - осторожно сняла с меня трусики, и гладила мне бедра, целовала плечи, груди, ласкала языком. Затем мы сошлись в поцелуе, и возлежали друг на друге... Ты проникла языком мне в промежность, и вскоре я застонала, в прекраснейшей истоме, и вытягивалась к полной матушке Луне, а она смотрела на нас одобрительно, ибо - было это рождением поэмы, и расцветом НЕВИННОЙ любви.
        Как восхитительна женская плоть, как чарует нарастающее предчувствие оргазма, и сам оргазм, изливающийся в неземном стоне, сливающийся со вздохами ночи и моря. Как восхитительно в оргазме чувство слияния Земли и Вселенной; чувствие звезд, туманностей, галактик - все это поэма Любви, наслаждения, но никак не Боли...
        Пусть Боль останется у мужчин, в построенным ими неестественном мире, с дымом и грохотом, с суетой и корыстью. Конечно, родись я на несколько веков раньше - не дали бы мне покоя. Обвинили бы ведьмой, извращенкой, пытали, сожгли бы. Фанатики-импотенты!.. А я не побоюсь, я скажу, что чувствовала тогда единство с Богом. Точнее - с Богиней. Бог-мужчина, творец всего - извращение мужским миром верования практически всех древнейшей народов о богине-матери - Женщине. Тот самый Иегова, именем сына которого устраивали крестовые походы, и уничтожали красоту - когда-то верили, что у него - две жены, а еще раньше - и сам Иегова был женщиной. Об этом замалчивают, но древнейшие источники неопровержимы.
        Итак, я чувствовала единство с Богиней - матерью Вселенной, и всех нас. С тобой - это мой рай. Пусть фанатики плюются - я не верю в их ад, в это порождение их душного, воинственного, мужского мира.
        Помнишь, сколько оргазмов мы испытали в ту ночь?..
        Время от времени окунались, и тут же вновь спешили на берег, чтобы продолжить ласки. И было так тихо, так спокойно. А молоко Луны шептало в кронах над нами, и море вздыхало почти бесшумно...
        А потом, уже близко к рассвету, мы взялись за руки, и вновь вошли в воды. Но на этот раз мы не просто окунулись - мы поплыли от безжалостно-яркого мужского дня, за чарующей, целующей Луной.
        Тогда мы верили в волшебство - верили, что действительно можем уплыть от мира. Лунная дорожка вела нас, а мы улыбались. Но все ярче распалялась заря, а Луна блекла. Мы спешили, а потом поняли, что все тщетно; и вновь придется возвращаться в пошлый мир, и, хоть отчасти, жить по его законам.
        Тогда обнялись мы, обнаженные, крепко обвились одна об другую, и, целуясь, ко дну морскому пошли. Хотели в двух дельфинов обратится, а смерть не страшила. Рядом с любимой ничего не страшно...
        А потом почувствовали, что - грех покидать жизнь. Жизнь единственная, жить коротенькая; не успеешь оглянуться - пролетит; и столько надо успеть сделать. Грешно исчезать, когда многое осталось несделанным. И мы вынырнули, мы поплыли к сияющему золотом и изумрудами берегу...
        То была первая ночь, но за ней последовали новые и новые - не менее восхитительные. У меня есть искус описать каждую из них; ведь вспоминать, вновь погружаться в твои бархатные объятия - это наслаждение. Но, если я сейчас займусь этим - больше ни о написать не успею.
        А ведь здесь, в этом запыленном Интриллигаторе, произошли некоторые важные события.
        Археология - ты знаешь, за этим словом таиться моя вторая после тебя страсть...
        Помню, как ты побледнела, когда я сказала, что должна уезжать. Меня ждала работа, поиски, часы в душных библиотеках, дискуссии, споры, и снова поиск, поиск. Как я обняла тебя, как целовала твое лицо, а потом - тело; как уже распаленная, шептала, что - это страсть моего детства; как уже почти в оргазме выкрикивала, что - я одержимая, что знаю - должна найти что-то. На роду мне написано: найти новую Трою, но только не где-то, а здесь, на Русской земле...
        А потом я уехала, обещала вернуться следующим летом, но вот - это, следующее лето наступило, а меня все нет. Страсть моя - археология, затащила в этот городишко Интрилигатор. Пора, наконец, приступать к описаниям последних событий, и это будет вторая часть моего письма. В этой, второй части поведу рассказ как бы от сторонней наблюдательницы.
        
        * * *
        
        Городок Интрилигатор выделялся из множества иных уездных, российских городков единственно названием своим. Когда спрашивали об истоках этого чудного, совсем нерусского словосочетания, то и местные сторожила пожимали плечами, а некоторые бормотали, что, вроде бы, так звали их основателя.
        Марина - по призванию и по профессии археолог, а также - и историк; когда вышла из душного, заржавленного автобуса, в котором пару адских часов протряслась по пыльной проселочной дороге; когда взглянула на убогость улиц, домов и лиц - поняла одно. Поняла, что ее совершенно не интересует ни происхождение этого чудного имени, ни история этого городишки. Она бы и не задерживалась в Интрилигаторе, но надо было встретиться с градоначальником, заручится кое какой поддержкой.
        Еще прежде, выдержав многодневную телефонную череду: "его нет", "он на важном совещании", "а он уже опять в отъезде", "вернется не скоро..." - она услышала чрезвычайно неприятный мужской голос.
        Во-первых, Марина вообще не любила мужские голоса - частая в них грубость отвращала (Марина была лесбиянкой); да и вообще голос был премерзкий - пропитый, склочной. Первым его вопросом был:
        "Ну, что?!.." - и далее, без всякой цели последовало несколько крепких матерных ругательств.
        Марина терпеливо объяснила, что она археолог, и что ей надо заручится некоторой помощью.
        "Какой археолог, мать..." - в этот раз ругань была долгой, трехэтажной.
        ...Но все же Марине удалось договориться о встрече, и теперь шла она в указанном направлении, по улице почти деревенской. Несмотря на аккуратность, несколько раз зачерпнула обильную дорожную пыль, и пыль эта проворно оседала на ее легком, с розоватым оттенком платье.
        Марина была красивой, и даже не вяжущийся с ее античной пластичностью массивный рюкзак, не портил общего впечатления. Она считала преступлением скрывать свою красоту, но, жадно-похотливые взгляды самцов раздражали. Лица красно-щетинистые, водочно-прокуренные, с осадком мата и драк. Женушки их, к сожалению, тоже опустились - из раздувшегося ворчливо-крикливого, смотрели их осуждающе-завистливые взгляды...
        А вот и здание городского совета. Здание ядовито-желтого света, с сильно облупленными стенами, с замутненными окнами; у крыльца ржавилась часть какого-то механизма. Из приоткрытой рамы слышалась ругань - конечно, матерная.
        А вот и нутро. Пахло плесенью и гнилыми огурцами; после калено-солнечной улицы было там прохладно и темно.
        Пытаясь привыкнуть к потемкам, остановилась Марина, и тут обнаружила, что буравят ее два глаза - настолько злых, что аж дымка их поддернула. Выглядывали они из-за массивной, допотопной печатной машинки; а от обладателя их была видна лишь лысина, по которой лениво ползала жирная муха.
        - Я к Захарию Владиленовичу... - как можно более непринужденно назвала имя градоначальника Марина.
        - А Захарий Владиленович на заседании! - воскликнул этот, со злыми глазками.
        Видно, наслаждение ему было нести Марине плохие вести, и он, возбужденно задыхаясь, зачастил:
        - И долго-долго будет совещание... Ох, как долго! А после совещание Захарий Владиленович - злой; так что придется вам до завтра подождать! В гостинице у нас поместитесь. Знаете какая у нас гостиница?.. Да-с, не позавидовать - клопы закусают!.. Но вы же археолог, так что - потерпите. А завтра он, кстати, уезжает на свиноферму, так что - не ранее четверга.
        - Но я же договаривалась на сегодня, на это самое время...
        - Так что - вы думаете, если Захарий Владиленович сказал "да" - значит, и на самом деле будет "да". Слишком вы большого о себе мнения, господин археолог. У него без вас дел...
        - Но если после совещания.
        - Дамочка, я же говорю - после совещания Захарий Владиленович будет зол. Он вас не только обматерит, он вас еще и толкнет - и, знаете, как толкнет? Так что - ух, держись!.. Инвалидом стать можете!
        И тут из-за черно-кожаной, торжественной, но все равно грязноватой двери раздался вопль:
        - Да я ж тебе... - и последовала длинная, замысловатая тирада.
        Голос Марина узнала - этот был тот самый, с которым она говорила по телефону. Молвила:
        - Совещание говорите?
        - Совещание! Совещание... Важное! - восторженно пропел обладатель злых глазок.
        - Так, ладно! - воскликнула Марина, и вдруг метнулась к кожаной двери.
        - Стой! Не велено! Стой! Сто-о-ой!!!
        Злые глазки сделались испуганным, а обладатель их выскочил из-за печатной машинки, оказался пухлым, и настолько маленьким, что едва доставал Марине до пояса. Он хотел схватить женщину, но она оттолкнула его, распахнула дверь, и шагнула навстречу матерным крикам.
        Еще несколько вскрикнув хлестнули ее по ушам; но тут застыли ошалело.
        Захарий Владиленович Нэпов - странная помесь ушедших "коммунистических" времен, и неопределенности пепси-безвременья; медленно стал подыматься из-за стола. Текли мгновенья, а он все подымался, все разрастался - уже багровый, уже потный. Лицо его было огромно, чудовищно непривлекательно и чудовищно непримечательно. Это было даже не человеческое лицо, а часть обшарпанной стены.
        За ним вросло в паутину ленинское знамя, перед ним - графин с водкой, и помятая красная банка "коки".
        - Кто?! - взревел Захарий Владиленович.
        - Археолог. - спокойно ответила Марина.
        - Как?!
        - Мы договаривались. Или вы не держите свое слово?
        - Да я!..
        - Не кричите на меня! Если наше "общение" продолжиться в таком духе, у вас будут крупные неприятности. Я ученый, археолог - понимаете? Орите на своих подчиненных, но не на меня...
        Редко доводилось Захарию Владиленовичу выслушивать такой вот тон - его слушались, перед ним трепетали. При этом Захарий не выделялся абсолютно ничем, разве что наглостью. Ну, а если с ним и говорили так, то только начальники высочайшие - начальники, которых он почти никогда и не видел.
        Поэтому осел Захарий Владиленович, схватил графин с водкой, да и осушил одним продолжительным залпом. Глаза его затуманились, а его подчиненные, и без того ничтожные, забитые, сжались, и стали совсем уж незаметными - они ждали, что будет буря.
        - Ну? - спросил Захарий Владиленович неожиданно тихо.
        - Вот так бы сразу. - усмехнулась Марина.
        Женщина-археолог стремительно прошла к столу, скинула со спины рюкзак, плюхнула его на один из незанятых стульев; расстегнула ремешки, и извлекла массивный фолиант.
        Кое-кто поморщился; кое-кто отпрянул, а кто-то вскрикнул сдавленно... Во всяком случае, никто не остался безучастным. От фолианта исходил кровяной запах.
        Теперь Марина занялась ремешками, которые сдерживали обложку. Ремешки эти поддавались нехотя, со скрипом. Вот щелкнул один, другой, третий. Остался последний, четвертый...
        Напряженная, звенящая тишина нависла в помещении. Жирная капля пота медленно покатилась по лбу Захария Владиленовича, перекинулась ему на нос, наконец - нависла на его кончике, и вдруг сорвалась - тяжело плюхнулась на стол.
        - Ой! - громко вскрикнул застывший в дверях лысый человечек (тот самый, который пытался задержать Марину) - он даже и перекрестился зачем-то, хотя был взращен в сухости атеизма.
        Захарий Владиленович страшно, исполинскому ужу подобно, зашипел на своего подчиненного, но Марина протянула к нему ладонь, и сказала ободряюще:
        - Спокойствие...
        Вот щелкнул, раскрывшись, последний ремешок.
        - А что, если сейчас это?.. ЭТО? - засипел некто и заерзал на стуле.
        Марина подняла тяжеленную металлическую страницу. Предстояло еще раскрыть на середину книги - там, где возлежала закладка, но на первой странице...
        Живая заволакивающая "реальность" картина. Комната в темно-недвижимом доме. За столом, уткнувшись лицом в книгу, постанывает Петр Гриль - он в тяжком бреду, из носа темной, густой вязью стекает кровь. Его мать видит это - она, сухая, костлявая - застыла в дверях. Проходит минута, вторая - ничего не происходит. Нарастает тиканье часов, но это не звуки - это режущие, каленые буквы: "Тик-Так, Тик-Так" - это обозначения секунд. Они уходят безвозвратно - эти верстовые столбы нашей коротенькой человеческой жизни. Степь - выжженная, унылая степь окружает эти столбы. Ничего в этой степи не происходит. А жизнь уходит бессмысленно. И лежит, уткнувшись в книгу, бредит Петр Гриль, и мать-статуя смотрит на него, и ничего не видит, ни о чем не думает. "Тик-так... тик-так... тик-так..." Секунды и минуты уходят в прошлое.
        Никто не знает, когда заберет его смерть. Но она обязательно придет...
        Марина с видимым усилием приподняла груду листов, и оказалась на той самой - нужной странице. Кровавый запашок усилился. Все, кто был в комнате, остались на местах. Выжидали развития событий.
        - Пожалуйста, подойдите. - обратилась Марина к Захарию Владиленовичу.
        Не следовало ей говорить это "пожалуйста", но она сама слишком разволновалась - проявила неуместную, но привычную ей вежливость.
        Это просительное "пожалуйста" вывело Захария Владиленовича из оцепененья. Он вспомнил, что он, собственно, градоначальник - царь и бог города Интрилигатора, а женщина эта - всего лишь археолог, и никакими особыми санкциями обладать не может.
        Он все же подошел, но поморщился, грудь расправил, и грянул:
        - А что вы собственно, себе позволяете?! Вам кто...
        - Мы договаривались! - возмутилась Марина. - Взгляните на эти страницы...
        - От них несет, как... - и последовало очередное замысловатое ругательство.
        - Эта бесценная, единственная в своем роде рукопись. - парировала Марина.
        - Ну, а мне то что?!
        - Здесь говорится о местах, близких к тем, где нынче стоит ваш Интрилигатор.
        - Меня не интересует история Интрилигатора!
        - Меня, можете быть уверены - тоже. Здесь о слове о нем нет. Зато говорится об ином городе - Петргрилове.
        - Чего?! Нет тут такого города...!
        Марина чуть прикрыла глаза, и отчеканила:
        - Действительно, сейчас такого города нет, и вы не можете о нем знать. Единственное место, где упоминается о Петргрилове - эта рукопись. Вы посмотрите, посмотрите - здесь же карта.
        Захарий Владиленович еще для порядка ругнулся, но все же не мог с любопытством совладать (и вообще - не умел он со своими страстями биться), и взглянул на распахнутый лист.
        Все его пространство занимала карта. Древняя, неразборчивая, со множеством непонятных знаков. Кровяной запах усилился - Захарий Владиленович сморщился, закашлялся, крепко выругался.
        - Видите? - спросила Марина.
        Захарий Владиленович еще раз выругался.
        Женщина-археолог начала указывать:
        - Вот - эта речка; не все ее изгибы точно совпадают с нынешними, но все же нельзя ошибаться; основные холмы - все те же. Это - Поликарповка. Она впадает в Йидригайло...
        Кровью затуманился лист; разросся стеллажами с книгами древними и с порнографическими журнальчиками - среди них медлительно перетекал Поликарп Йидригайло - владелец букинистического магазина. Неожиданная боль в душевной области разбудила его среди ночи. Он почувствовал бессмысленность мгновений своего существования. Ему хотелось избавиться от душевного жира. Ему хотелось любить и быть любимым. Хотелось чего-то красивого, чего уже давным-давно был лишен. Буквенными притоками "Тик-так" впадали в его мучительное течение часы: "Тш-кжжж" - прилегали скрипучие ручейки половиц.
        - И вот здесь, на этом месте, где нынче Йидригайло увязает в болотах, прежде был город Петрогрилов! - победно возвестила Марина, и обвела пальчиком значительный, ярко обозначенный город.
        - Ну, и что?! - недоумевал Захарий Владиленович.
        - А вот сейчас увидите "что".
        Марина перевернула страницу.
        Раскрылся следующий, без сомнения важный для нашего повествования лист: на одной стороне было превеликое множество букв. Они захватывали сознание - они были огромны - ни одна из них не могла уместиться в этом помещении, но все же они, все вкупе - тысячи букв умещались, и, казалось, что сверху смотришь на некий буквенный город. Длинные улицы - это пробелы меж строками; а еще маленькие, извилистые переулки - это уже непосредственно меж буквами.
        Там внизу, на этих улицах угадывалось постоянное, чрезвычайно мелкое движенье.
        Уже очень давно шел этот нудный дождь. Уже глубоко въелось в стены его настойчивое "ШШШШШШШ" да "Кап-ка-а-а-ап-к-а-а-а-а-аппп". Из буквы "Б", из клубящейся красноты высыпали люди-буквы, они размахивали своими отростками; раскрывали рты - выплевывали буквенные облачка, в которых значилось, что пришел некто, обладающий даром речи. Кто-то пытался утешить - мол, пройдет время и все забудется; жизнь прежней станет. Однако, при всем том знали, что все изменилось непоправимо... А за их спинами в Баре, Петр Гриль зачинал второго ребенка - второго в своей армии...
        - Ну, и что? - еще раз спросил Захарий Владиленович.
        - Вот сейчас я и прочитаю. - поморщилась от водочного духа Марина. - "...Город велик и славен. Богатством и волшебством полон. Сияет Петргриль, однако не даром говорят, что еще большие богатства в его глубинах кроятся. Но есть и предсказание, которое свершится без сомненья. Уйдет Петргриль в болота, и забудут о нем люди. Лишь в этой рукописи останется упоминание о нем. Но настанет день и женщина, которая больше женщина, чем все женщины найдет Петргриль..."
        - Ну и что это за....? - выругался Захарий Владиленович.
        - А вы не поняли? Здесь прямо дается указание на то, что там, где Йидригайло растекается в болота, сокрыт древний город.
        - Чего? Где город сокрыт?
        - Под тиной.
        - Ну и что?!
        - Хм-м, а вы подумайте "что"?.. Тину мне не "раскопать" - понимаете, да? Но там должны быть и относительно плотные участки почвы - там я, и мой помощник поработаем лопатами.
        - Какой еще помощник?
        - Вот за этим я к вам и обращаюсь. Вы должны выделить для моей экспедиции помощника... Видите ли, мне, так или иначе, придется столкнуться с местными жителями. Путешествие для такой привлекательной женщины как я, не безопасно. Мужчины в плане сексуальном до сих пор недалеко ушли от обезьян - в этом, да и во многом ином они привыкли действовать насилием. С сожалением вынуждена констатировать, что мне нужен сильный помощник. Этот помощник не может рассчитывать на какое-либо любовное чувство, или половую игру. Меня совершенно не привлекают мужчины... Вы должны выделить мне человека, которого я вознагражу некоторой денежной суммой.
        - Да что ж ты в большом городе?.. - начал было Захарий Владиленович.
        - А меня там все помешанной считают. "Серьезные" мужи меня слушать не желают; а молодые слащавые наглецы с факультета археологии вроде бы согласны, но поглядывают на меня такими маслянистыми глазами, что истинное расположение их мыслей не оставляет сомнений. Вы - моя последняя надежда.
        Марина не договорила еще, что мужская сила нужна ей не только для защиты, но и для выполнения тяжелой физической работы (да и не дотащила бы она свою поклажу через болотистую местность). Тяжело ей было в этом сознаться, вот она и не сознавалась.
        Захарий Владиленович выпрямился, прокашлялся зычно, и заявил громко и торжественно:
        - Ты больная!
        От этого мгновенья отношение к Марине переменилось совершенно и бесповоротно. Она больная, помешанная; ей не помогать, ее в шею гнать надо. Ну, а если она на своем настаивать станет - засадить ее в кутузку.
        Захарий Владиленович прошвырнулся к запыленному окну, и оттуда заявил:
        - Вон из Интриллигатора.
        - Что? - переспросила Марина.
        - Вон из Интриллигатора! - взревел Захарий Владиленович, и добавил еще кое что, что записывать не стоит.
        Большого труда стоило Марине сдержаться, не ответить грубым словом или поступком.
        Она закрыла книгу, начала защелкивать застежки.
        - Быстрее! - топнул ножищей Захарий Владиленович - половица протестующе заскрежетала, и, право - было бы лучше, если бы этот местный тиран провалился под пол.
        Марина чувствовала себя дурой. Как глупо было рассчитывать на помощь! Она плотно сжала губы, а внутри ее билось: "Так до сих пор и не поняла, что в кожаных кабинетах найдешь только подлецов. А романтика; невинная в чреде оргазмов любовь - она на берегу моря, в объятиях Лидочки".
        Чувствуя презрительные, настороженные, и все еще испуганные взгляды, взгромоздила тяжеленный рюкзак, направилась к дверям.
        Захарий Владиленович пустил ей вслед еще одну матерную тираду, смысл которой сводился к тому, что, если Марина еще раз перешагнет порог его кабинета - ей не поздоровится.
        Но вот сумеречная, прохладная прихожая. Марина привалилась спиной к торжественной двери, из-за которой громко и испуганно затараторили. Она смотрела вверх, на растрескавшийся, затемненный свалявшимися паучьими валиками потолок - представлялась ей долгая, полная опасностей дорога.
        Неожиданно нечто жаркое, рыхлое, дрожащее обвило ее руку, сжало. Марине представилась некая тварь - она отдернулась, тихо вскрикнула. Но мягкое, рыхлое не отпускало, и тогда обнаружила Марина, что держит ее тот маленький, лысый человечек, который прежде пытался не допустить ее в кабинет Захария Владиленовича.
        Человечек этот приподнялся на мыски, и весь вытянулся вверх - задрал нос, и почти касался им подбородка Марина; дышал часто, с большим волнением. Духами и потом от него разило. Лепетал человечек стремительно:
        - А я все-все слышал. Сначала в дверях стоял, а потом, когда понял, что от Захария Владиленовича мне нагоняй будет - отошел сюда, но все равно - ухом прижался и все-все слышал.
        - Что же, я очень за вас рада. Надеюсь, Вы почерпнули для себя много действительно полезного.
        - Да-а-а... - протянул он; роняя пот и вздрагивая от волнения, остановился. Но вот решился, выпалил неожиданное. - Возьмите меня с собою.
        - Что? Куда же я Вас возьму?
        - Да к этому городу. К Петрогрилю!
        В это мгновенье дверь сильно толкнула Марину в спину. Человечек вцепился в женщину - иначе бы они вдвоем упали.
        В проеме появилась голова Захария Владиленовича, он зашипел:
        - Что?.. Она еще... Целоваться?!.. Брок, выпроводи ее прочь!.. А потом - ко мне - на разговор!..
        Человечек сжался, взмолился:
        - Да я ж это... ничего... сейчас, сейчас - выпровожу...
        Через мгновенье Марина и Брок уже стояли на невыносимо ослепительном крыльце. Солнце парило, а по безлюдной улице, медленно тащились, хоть и полное безветрие было, два тяжелых, пылевых столба.
        Здесь стало видно, сколь болезненный, неестественный оттенок кожи у Брока. Он был крайне неприятен, этот маленький человечек, но, также, он вызывал жалость. Он поймал взгляд Марины, и заговорил воодушевлено:
        - Пожалуйста, возьмите меня отсюда. Мне не нужны твои деньги, тем более - мне не нужны ты. Все что мне нужно - это, чтобы вытащили отсюда. Я буду тебе служить верой и правдой столько, сколько понадобиться, ну, а потом - ты выпустишь меня на свободу.
        - Да ведь ты не раб. - изумилась Марина. - Если тебе здесь по каким-то причинам не нравится, уходи сам. Я то зачем?
        - А я как бы раб. - зашипел Брок, с испугом и отвращеньем глянул в затемненное помещение, и, смешно переваливаясь с бока на бок, затопал по улице, зашипел. - Скорее же... скорее! Иначе - заметят.
        - Да как же ты можешь быть рабом? - вслед за ним поспешила Марина. - Рабство давненько отменено. А в наше то время...
        - Знаю, знаю! Только дело в том, что я - раб самого себя. Как бы мне ни хотелось уйти - сам никогда не решусь. Понимаете - в душе моей бунт, а первым бунтовать никогда не стану; нужен, так сказать, зачинщик. Понимаете?..
        - Нет - не понимаю, и понимать не хочу.
        - Хорошо. Но, по крайней мере, не гоните меня. Я пойду с Вами до конца...
        Марина хотела осведомиться о душевном здоровье Броха, но он не дал - оглянулся быстро, вскрикнул; и, что было сил потянул женщину за собой:
        - Бежим! Бежим! Он на крыльцо вышел! Ищет меня!..
        Марина только из жалости к этому безумцу побежала.
        А бежать было тяжело - рюкзачные лямки резали; пыль давила на легкие; жар - на все тело. Дорога была бугристой, и раз Марина споткнулась - если бы не самоотверженная помощь малютки Броха - упала бы.
        Ну, а сзади, взревело нечто нечеловеческое:
        - Бро-о-о-о-ох!!!! - и долго не смолкало, висело в воздухе.
        Затем повторилось бесконечный, терзающим уши адским хором: "Бро-о-о-о-охх!!!!" - человечек все больше сжимался, бормотал: "- Это по мою душу", но продолжал бежать...
        Когда они наконец остановились в каком-то грязном, обшарпанном переулке - Марина обнаружила, что у нее дрожат ноги, а из ноздрей щедро стекает кровь.
        - П-платок не угодно? - осведомился Брох, и начал копаться в своем грязном кармашке.
        - Нет - не угодно. - остановила его Марина.
        Вдруг обнаружила она, что вопль Захария Владиленовича все еще присутствует. Вот только не в виде звуков, а виде букв. "Бро-о-о-о-охх!!!!" - значилось на темноватой дымке, которая плыла у его лица.
        Марина схватилась за виски, застонала:
        - ...Вот до чего доводит проклятая жара. А тут еще эта беготня...
        - Да-да. - угодливо подтвердил Брох.
        Марина глянула на него раздраженно, заявила:
        - Вы и меня пытаетесь своим безумием заразить, да?.. Должна признать, что - это вам удается весьма неплохо. Бегать с Вами от разных Захариев Владиленовичей?.. Нет уж. Увольте. Точнее - увольняю Вас я.
        Тогда Брох пал на колени, руки свои заломил; трепетным голосом взмолился:
        - Не гоните меня, матушка! Не оставляйте в Интиллигаторе! Пожалуйста! О-о-о! - он закрыл свое пухлое, жалкое личико ладонями и зарыдал.
        Оказывается, за этой сценой наблюдала местная баба. Толстая, схожая на склейку нескольких бочек - она возвышалась над плетнем; щелкала семечки и ухмылялась (еще бы не ухмыляться - ведь теперь повода для сплетен на целый месяц хватит).
        - А Брох совсем спятил! - ухмыльнулась она. - Мало того, что голубой...
        - Нет! Нет! - страшным голосом существа под прессом возвестил Брох. - Все не правда. Я самый обычный... я...
        Бабища уперла руки в необхватные бока, и вопросила:
        - А почему с бабами не якшаешься?
        - Времени нет! Времени нет! Времени нет!
        - А Павлодар Игнатьевич у тебя плакат с голым мужиком видел!
        - Так мало ли... Я нашел этот плакат, может... Я потом его на растопку использовал...
        - Голубой ты. - уверено повторила бабища. - И правильно тебе мой Васек в прошлом месяце морду набил. Еще добавить надо. Я его обязательно натравлю! Выродок!..
        Баба плюнула в Броха, но промахнулась - смачный плевок уничтожил невинного жучка, который устало перебегал пустыню-дорогу. Затем баба развернулась и зашагала в слабо-тенистые глубины своего сада.
        Брох возлежал на дороге и всхлипывал:
        - Никакой жизни не дают! Не могу так больше...
        Тогда Марина наклонилась и осторожно до его плеча дотронулась - маленький человечек вздрогнул, словно его каленым железом прожгли.
        - Так ты нетрадиционной сексуальной ориентации? - спросила она заинтересовано.
        - Нет! Нет! Все враки!..
        - Не надо оправдываться. Я не вижу в этом ничего зазорного. Только дикие люди; бьют, пардон, морды, при слове гомосексуалист. Я, например, лесбиянка...
        - Пожалуйста, не мучайте меня. - взмолился Брох. - Все меня мучают... Только возьмите с собой.
        - Только признайтесь - ведь вы действительно...
        - Нет!
        - Ну, раз так...
        - Возьмите!
        - За скрытность - возьми-ка ты мой рюкзак. Давай-давай - ведь ты мужчина.
        - Конечно, я мужчина!
        Эти слова Брох выкрикнул с большой радостью; принял Маринин рюкзак, и начал взгромождать его на плечи. Уж он кряхтел, уж он сопел. Вот все-таки взгромоздил. И пошел - ноги его подгибались, по лбу скатывался пот, но он широко улыбался, и говорил с преувеличенным энтузиазмом:
        - Да я вас и через леса, и через болота...
        Они долго шли по Интриллигатору, а город все не кончался. Неприятное было чувство - казалось, из-за каждого пыльного окошка, из-за каждой калитки следят за ними враждебные глаза. Причем - глаза эти принадлежали скорее не людям или зверям, а самому городу. Не удивилась бы Марина, если бы ринулись на них дома, если бы дорога ощерилась копьями; если бы частоколы испустили сонмы стрел.
        И, когда из под древнего клена наперерез им выступила облаченная в черное фигура - Марина подумала, что схватки не миновать.
        Но это оказалась старуха в черном платье и в черных вуалях. Было в ней столько мрака, что казалась она воплощением ночи. Страшным было ее лицо: глубочайшие, похожие на ущелья морщины; земляного цвета вздутия; крючковатый нос, который начинался непосредственно над верхней губой, и до самого подбородка крюком выгибался. Седые, но с темными, грязными пятнами волосы (казалось, что - это кровь в них запеклась).
        Самым страшным было то, что Марине казалось, что она уже встречалась с этой старухой. Встречалась при обстоятельствах пренеприятных, которые вспоминать не хотелось.
        - Ну, здравствуй, Петенька Гриль. Как тебе мое тельце? - сказала старуха, и заговорщицки Марине подмигнула.
        - Как... как вы сказали?
        - А разве же я что-то сказала? - переспросила старуха, и хрипло рассмеялась. - Нет-нет - воздух жаркий, вот и показалось. Ничего я тебе, молодица красавица, не говорила. Ты сама все знаешь.
        - Ничего я не знаю! - вскрикнула Марина. - Кто такой этот Петр Гриль?
        - Что? Что?.. Дай-ка ладонь...
        И, не дожидаясь пока Марина протянет к ней ладонь, сама ее руку схватила, развернула к себе; склонилась, пристально разглядывать стала.
        - А-а, посмотри-ка, мне и говорить нечего. Тут все буковками написано.
        - Что? Какими еще буковками?..
        Склонилась Марина над своей ладонью, да тут и увидела, что выходят из нее маленькие буковки. На розовых подушачках, среди бороздинок да капелек пота ложатся, в следующие слова складываются:
        "И склонилась Марина над своей ладонью, сначала с недоверием, а потом с испугом читать стала то, что ей уготовано. А уготованы ей были многие опасности. Надеется она, что до Петрогриля дойдет... Вот дуреха!.."
        Но дальше Марина читать не стала. Она сильно дернулась - думала, что старуха ее крепко держит. Однако, старуха ее не держала - она отошла в сторону, и безумно, крикливо смеялась:
        - Ну, Петр Гриль, чего же ты испугался?!.. Поздно уже бояться!..
        Теперь и Марина жаждала вырваться из Интриллигатора. Она побежала, а Брох старался - пыхтел, завалился под рюкзачно-книжной тяжестью, но все же не отставал. Но город не хотел их выпускать - он их мучил; крутил по улицам, неожиданно засылал в переулочки, в подворотни. Раз целая стая черных котов перебежала им дорогу...
        Когда, наконец впереди открылось поле, и без единого дома, почти до самого горизонта тянущееся (а у горизонта чернел лес) - в это трудно было поверить. Но вот небольшая, редкохоженная тропа - несмотря на жару, Марина и Брох не шли, но бежали по ней.
        ...Леса достигли уже в сумерках. Там под мохнатыми еловыми ветвями развели большой костер, приготовили на ужин консервы, а также - поджарили несколько белых грибов, которые нашлись здесь же.
        Под первыми звездами сыто захрапел Брох, ну а Марине было не до сна. Она взяла тетрадь, и извела не одну страницу на обстоятельное письмо к своей любимой, к своей второй половинке - к Лидочке.
        Это письмо она собиралась отдать в почтовое отделение ближайшей деревеньке, которая встретилась бы на их пути. Судя по карте, этой деревенькой была Ивантеевка...
        Долго она писала. Медленно плыли в небе яркие звезды. Метеоры росписями Богини вспыхивали на небосклоне. Луна не взошла, но ее присутствие чувствовалось - над горизонтом сияло серебристое облако. Должно быть, Луна светила над морем, над обнаженной, одинокой Лидочкой, ноги которой ласкали волны.
        
        * * *
        
        Лидочка, миленькая, ты не представляешь, как тяжело было от этого письма оторваться! И это несмотря на то, что весь день на ногах, и устала. Переродилась в этого стороннего наблюдателя. Мистика какая-то... Представляешь, в мыслях назвала себя Петром Грилем! Должно быть - это от переутомления. Все-таки, надо поспать, а то рассвет уже близок.
        Как же храпит этот Брох! Вот потеха - он бормочет: "Мальчик, какой у тебя хороший ротик, и грудка, и попка..." - и будет еще говорить, что он не голубой. Ну, ничего - это как раз то, что мне нужно. Приставать ко мне, по крайней мере, не станет.
        А сейчас - спать...
        ...Вот легла, а заснуть не могу. Извини за кривой подчерк - в костре последние угли тлеют - очень плохо видно. Но уже занимается заря - небо безоблачное, ожидается жаркий день...
        Не дает мне покоя эта старуха-гадалка. Кажется, она всегда с нами - из-за деревьев наблюдает, подмигивает мне, спрашивает: "Ну, Петенька, так понравилась тебе моя плоть?" И страшно, и неуютно. Неужели у меня нервное расстройство? Сейчас, в эти важнейшие дни?..
        Вот меж ветвей опять привиделась. И мысль тяжкая: "Неужели и моя и твоя плоть так же увянет? Неужели суждено сморщится, стать безумной; потерять силы молодости? Все-все потерять?.."
        Нет - не хочу об этом думать. Постараюсь заснуть.
        Целую!
        Твоя Марина.
        
        
        V.
        
        С тяжкой головной болью очнулся Петр Гриль. Первое, что увидел - залитый кровью лист. Кровь уже спеклась, и его голова к листу прилипла. Для того чтобы отцепиться, пришлось назад дернуться. Лист затрещал, шрамом на нем разрыв появился.
        - Нет, нет - только не рвись! - взмолился Гриль, и лист не разорвался.
        Юноша с трудом поднялся (ноги ослабли, тело тряслось, голова кружилась). В помещение было чрезвычайно душно; однако Петр даже и не подумал, чтобы открыть окно (да и было ли облегчение там, за окном, в этом иссушенном саду?).
        Глядя на собственную кровь, вспомнил он и кровь чужую - вспомнил, что накануне совершил убийство. Тут же адским набатом закричала милицейская машина. Петр уже знал, что - это за ним. Он схватил книгу, бросился под стол, и там забился в черный угол, с зажатыми ушами лежал на своем величайшем сокровище, и выжидал, что в комнате появятся враги, увезут его, будут мучить.
        Долго он пролежал так, промучался; потом - повернул немного голову, и увидел ноги матери. Она пришла с завтраком, поставила его на стол, и сама стояла - безмолвная, недвижимая - выжидала. Когда Петр Гриль выбрался из-под стола, ни одна черточка не дрогнула на ее мумифицированном лике. Гриль спешно, давясь, позавтракал, и, когда мать уже удалилась, понял, что милицейская машина больше не вопит...
        - А не убивал я! - сказал он утвердительно.
        Но терзающая мысль об убийстве не оставляла Петра Гриля...
        Вдруг он замер, и полчаса простоял на месте - судя по напряженному лицу, Гриль думал. Вот приподнял длинный и тонкий, похожий на наконечник копья палец и заявил:
        - Я должен кое-что сделать. А, чтобы сделать это - я должен в кое-кого преобразиться.
        Приняв такое немаловажное решение, Петр Гриль осторожно приоткрыл дверь - выглянул в коридор. Никого там не было... Но, когда он шел по темным, пустынным анфиладам, он все же чувствовал чьи-то взоры. Иногда ему слышались шаги, и тогда он забирался под диваны, под шкафы или под стулья, прятался за занавески, и осторожно оттуда выглядывал. Иногда ему виделись подвижные тени - он зажмуривал глаза, считал до сотни, и, когда открывал - никаких теней уже не было...
        Таким образом, промучавшись немало, добрался он до комнаты матери. Здесь он не был лет десять, но, когда перешагнул порог, ему показалось - будто побывал здесь в прошлое мгновенье. Ничего в этой затемненной комнате за прошедшее десятилетие не изменилось. Все так же стояли запыленные книжные шкафы, погребенная под той же пылью хрустальная посуда; все те же столики, и подсвечники. Все та же кровать и стул.
        А мать, как и рассчитывал Петр Гриль, отсутствовала (в это время всегда она готовила обед).
        Гриль прошел к столику, отодвинул ящик, и достал из него обильный косметический набор. Уселся у зеркала, и начал красится. В ход пошли и белила и помада, и лак. Дорогие французские духи оросили и воздух, и его тело.
        Никогда прежде Петр не занимался такими делами, но чувствовал, будто красился чуть ли не каждый день.
        - Я девушка, я Марина. - прошептал он, как можно более сладким голосом.
        Нет - такая интонация не удовлетворяла его - она была не девичьей; не хватало грации, нежности, загадочности. Он хоть и не слышал себя со стороны, но чувствовал это, и, пока надевал платье - продолжил репетицию.
        А платье он нашел в шкафу. Мать не одевала его уже больше двадцати лет, со своего девичества. Над светлой тканью поработала моль, но все же платье было еще ничего - еще сохранило былое изящество.
        ...Но вот платье на нем; он поправил плечики, а про себя отметил - хорошо, что рукава длинные, иначе были бы видны его костлявые, покрытые темными волосиками руки. Но вот глянул на ноги - они были обнажены до колен, сладеньким голоском проговорил:
        - Ох, Мариночка, а ноги то у тебя волосатые. Нет-нет, никуда такие ноги не годятся. Надо ими заняться...
        Он еще покопался в мамином столике, нашел бритву, и долго, старательно скоблил ноги. Хорошо это у него получилось - лишь несколько царапинок сделал. Да и были это маленькие царапинки - собрал он на палец капельки крови, с удовольствием слизнул, затем - морщась от жжения, обработал ранки духами.
        - А ведь у девушки должны быть груди...
        Он нашел целую упаковку ваты и лифчик. Набил вату в лифчик, приспустил платье - надел. И вот уже двумя полными, мягкими бугорками красуются груди...
        Еще раз критически оглядел себя в зеркало, и заявил:
        - Ну, Мариночка, теперь ты - девочка-красавица. За тобой мальчишки волочиться будут. Вот только не нужны тебе мальчишки...
        Затем "Мариночка" (уж, если Петр Гриль так себя назвал и поверил, что он - девочка, так и стану его, до поры до времени Мариночкой величать) - итак, Мариночка примерила мамины туфли на высоком каблуке.
        Туфли были изящные, с лакированным, блестящим багрянцем. Юноше понадобился бы целый год, чтобы к такой обувке привыкнуть, но "Мариночка" освоилась сразу. Виляя бедрами, прошлась перед зеркалом; игриво сама себе улыбнулась; затем - стремительно и изящно развернулась, плавно изогнулась, по девичьи, звонко рассмеялась, и промурлыкала:
        - Ну, а теперь - пора кое с кем знакомство заводить.
        Она выпорхнула в коридор, и уже возле ведущей на улицу двери столкнулась с матерью. Та стояла возле вешалки, и сама напоминала крючковатую вешалку. Она медленно оглядела "Мариночку" и сказала ровным, ничего не выражающим тоном:
        - Ты странно одет.
        - Сегодня маскарад. - ответила "девичьим" тоном "Мариночка".
        Мать ничего не сказала, но повернулась, и растворилась в темных, загадочных глубинах дома.
        И вот "Мариночка" на улице. Как и следовало ожидать, погода была жаркая, душная. Иногда накатывался ветер, но не прохладу нес, а сухое, пустынное жжение. Раскаленный воздух дрожал; ближние и дальние предметы искажались, и рождались в голове "Мариночки" видения.
        Ведь сказала она матери, что сегодня маскарад. Вот и сама в это поверила. И видела, что действительно, принарядились... Вот человек идет, а на нем, вместо одежды - пыль клубится. Вон дерево - вместо коры натянуло на себя человеческую плоть, и стонет и скрипит от удовольствия, а из трещин густо кровь сочится. А вон дом - он вывернулся наизнанку; висят на его стенах кровати и шкафы; а хозяева - надели птичьи перья, и мечутся в воздухе, кричат.
        Неожиданно перед "Мариной" вырос милиционер - он крепко схватил девушку за руку, и, дрожа жирными черными усами, начал что-то назойливо кричать.
        - Не я! Не виновная я! Не убивала! - закричала "Марина", попыталась вырваться, но не тут то было - крепко ее милиционер держал.
        Тогда она боднула стража порядка головой в живот. Удар выдался чрезвычайно сильным. От него зазвенело в голове, и, вместе с резкой болью отступил маскарадный морок.
        Поняла "Марина", что никакого милиционера поблизости нет, никто ее не держит, но что она сама вцепилась в фонарный столб, и только что впечаталась в него головой. А что касается назойливого голоса, так это мухи жужжали - на столбе было липкое пятно - облюбовали они его, да и вились вокруг.
        "Марина" отступила в сторону, осторожно дотронулась до лба - он рванул резким жжением. Тогда достала из кармашка зеркальце, поглядела - вздохнула облегченно. Крови не было, лишь небольшая ссадина.
        В это мгновенье рядом взорвался насмешливый мальчишеский голос:
        - Девчонка-дуренка! В зеркало глядится... вот дуренка!..
        "Маринка" резко обернулась, и увидела пацаненка лет тринадцати, конопатого и немытого. Свежий, в драке полученный синяк красовался под его глазом. Он цокнул языком:
        - А ты ничего... Моему старшему брательнику понравилась бы... Ты откуда такая? Как звать то?
        - Зовут меня Мариной, а до твоего "брательника" мне никакого дела нет.
        - Ишь какая! А у меня брат знаешь какой... крутой! На него все девки западают. Они даже дрались из-за него! Знаешь, как девчонки дерутся?.. Я сам видел! Потеха!.. А ты ему понравишься!
        - Ох, беда с вами, несносными мальчишками. И зачем вы такие наглые?.. Я же сказала - нет...
        Вдруг конопатый раскраснелся, потупился, шагнул к "Марине" и, жадно оглядывая "ее" выбритые ноги и ватные груди, промямлил:
        - А я сам еще с девчонками не целовался. Ты меня поцелуй... И еще - дай грудь твою потрогать, и зад помять. Говорят, у девчонок это очень приятно, не то что у пацанов. И тебе приятно будешь. Ну, дашь?..
        - Мальчишка! Как тебе не стыдно... А если я родителям расскажу?
        - Нет, не рассказывайте! У меня папаня, знаете какой? Он мне такую взбучку устроит... Ну, пожалуйста, дай я тебя поцелую. Это будет мой первый поцелуй... А мне говорили - первый поцелуй запоминается.
        - А я с мальчишками не целуюсь.
        - А с кем же?
        - С девушками.
        - Так ты же сама девушка! - искренно удивился этот, еще наивный мальчик.
        - Какой ты глупенький! - звонко рассмеялась "Марина", и прикрыла ладошкой напомаженный ротик. - ...Ну, ладно - один поцелуй...
        Мальчик засопел-запыхтел. По лбу его скатилась большая капля пота. От волнения он даже задрожал, и от него дурно запахло. Но вот решился - подступил к "Марине" вплотную, и, чтобы дотянуться до ее губ, привстал на мыски. И вот поцелуй. Своими губами он мял ее губы, чмокал, а руками - тискал ее зад; грудью терся об ее ватные груди.
        Мальчик почувствовал сладостное жжение - член его набух, затвердел; он терся об ее живот - не в силах был от этого наслаждения оторваться. Еще немного и случился бы преждевременный, долго сдерживаемый мальчишеский оргазм, но "Марина" его оттолкнула, погрозила ему пальцем:
        - Не так скоро... Ты просил об одном поцелуе и получил его. О большем и не проси.
        - Здорово! - в искреннем восторге громко вскрикнул мальчик, но тут же прикрыл вспучившиеся штаны; покраснел, отступил; пробормотал смущенно. - Что же мне теперь делать?
        - Ну, помоги себе ручкой. - безжалостно заявила "Марина", развернулась, и зашагала дальше по улице.
        Мальчишка не стал ее преследовать, ничего не кричал вслед, но удалился в какой-то укромный уголок, чтобы исполнить последнее ее наставление... И вспоминал он ее мягкие груди, ее упругий зад; сладостный, от нее исходящий запах. Сопя, делая стремительные однообразные движения правой рукой, он жаждал таких же как "Марина" девчонок...
        Ну, а у "Марины" была вполне определенная цель, и она к этой цели продвигалась.
        Она подошла к пятиэтажному дому, встала на растрескавшемся крыльце, и терпеливо стала ждать. Навес худо-бедно защищал от солнечных копий, но слепящий двор обжигал Сахарским жаром, тяжело было дышать, в глазах темнело. Далеко, в просветах меж домами, сверкала речка - манила еще сильнее, чем выпивка манит алкоголика, проведшего месяц без вожделенной жидкости. Но Марина терпела, и через час была вознаграждена.
        Во двор ступила Лидочка...
        Здесь надо немного об этой Лидочке рассказать. Лидочка училась в единственном городском институте, в одном семинаре с Петром Грилем. Была она такой заботливой, доброй девушкой, что, если бы все люди такими были - расцвел бы мир райским садом. Всем-то Лидочка старалась помочь, обо всех заботилась; и порой не то что словом, а взглядом согревала. Лидочка была настоящей красавицей, и за время первого курса несколько парней пытались к ней примоститься. Всех она мягко, стараясь не обидеть, отвергала; говорила, что не стоит из-за этого переживать, и обязательно они еще встретят свою вторую половину.
        При всем своем нежном, чувственном характере; при том, что она любила добрые компании и общение, при том, что всегда была в движении; при порывистой романтической натуре, была Лидочка девственницей. Воспитанная в христианской семье, она и дня без молитвы не проводила. Сказанное в Библии было для нее непререкаемым. Сладострастие почиталось одним из смертных грехов, и Лидочка и молитвой, и постоянной своей деятельностью старательно отгоняла направленные на это мысли.
        Конечно, была она немного "не от этого мира". Конечно, вокруг видела она великое множество греха, да разврата. Устрашала, болью наполняла чистую Лидочку вся эта грязь, и она часто, но тайно ото всех плакала, и молила "боженьку", чтобы простил он все эти греховные души, а ее вырвал из безумного мирского коловращенья.
        Лидочка с первых учебных дней приметила Петра Гриля. Неразговорчивый, угрюмый юноша тоже был "не от этого мира". Ей, в наивности думалось, что и его ужасает мирской грех, что он тоже молиться и плачет перед "боженькой". Она была хорошим психологом, но здесь глубоко ошиблась - если она была "от рая", то Петр Гриль - "от ада". Она старалась завести с ним невинное, дружеское знакомство, подсаживалась рядом, спрашивала своим природным, нежным голосочком, какие он читает книги.
        Петр Гриль хмурился, взглядом в поверхность парты упирался, бормотал, что-нибудь вроде:
        - Такие книги, каких в нашей библиотеке не найти... - или. - У меня нет желания разговаривать...
        Этой отрешенностью, неприступностью, он больше чем кто-либо привлекал Лидочку. И он был единственным юношей удостоившимся быть приглашенным к ней в гости. Он ответил довольно грубым отказом и убежал из аудитории.
        На самом деле он чувствовал влечение к Лидочке. При мысли о ней, кружилась у Петра Гриля голова; буквенные мысли путались - он считал это психическим расстройством, про себя винил Лидочку, и не раз представлял себя в роли инквизитора, или жреца древнего кровавого культа - в этих мечтах Лидочка всегда была жертвой. Ее тело терзали, она исходила кровью и воплями, в конце концов, лишалась рассудка...
        Как-то раз, сам не зная зачем, он проследил за ней, и теперь знал, где живет... Быть может, уже тогда он чувствовал, к чему все это, в конце концов, приведет...
        И вот она появилась. Лидочка возвращалась с очередного занятия по английскому, которое она преподнесла какому-то отстающему школьнику. Одета она была в легкое, но длинное платье, в одной руке держала сумочку с учебниками, а в другой - бутылку с минералкой.
        И в этой жаре она была воплощением прохладного, чистейшего родника (а в холод была бы она огнем теплейшим). Приветливость, добродушие были в каждом ее движении. Вот подошла, дыхнула на неестественно надушенную "Марину" едва уловимым цветочным ароматом, звонким голосочком сказала:
        - Какая жаркая погода, правда? Так лесные пожары могут начаться... А зато, какое наслажденье сейчас на реке...
        - Да... - прошептала сильно разволновавшаяся "Марина", и совсем уж тихо, скромно добавила. - ...а я здесь совсем одна.
        - Одна? - переспросила Лидочка.
        - Да, одна. Видите ли, я приехала в ваш город, чтобы продолжить обучение в университете. У меня здесь родственники живут - думала, у них остановиться. Но - вот ведь дуреха! - предварительно письмо не написала, не позвонила. Думала, сюрприз им устроить, и получила... сюрприз на свою голову! Они сейчас в отъезде, и будут только на следующей неделе.
        - Ах, бедненькая... - жалостливо вздохнула Лидочка.
        - ...И вот теперь хожу по этой жаре, маюсь. Даже и не знаю, что делать, у кого остановиться. Хоть назад поезжай! Да легко сказать - денег-то на обратную дорогу нет.
        И тогда Лидочка сказала то, что "Марина" и ожидала услышать:
        - А вы у меня у нас останавливаетесь.
        - Ох, да что вы! - деланно смутилась "Марина". - Не удобно как-то...
        - Ничего-ничего, людям в беде помогать надо. А раз уж нас судьба свела. Где же ваша поклажа?
        - А... так у своего дома оставила. Там ничего ценного - одни учебники.
        - Ну, учебники - это, может быть, самое ценное в нашей жизни. Сходим, заберем?
        - Нет, нет. Я очень устала, посидеть, отдохнуть надо. А за поклажей в другой раз сходим.
        - Ну, вот, а еще от приглашения собралась отказываться. - ласково ворковала Лидочка, и теплой своей ладошкой обхватила запястье "Марины". - Давай уж на "ты", ладно?
        - Хорошо. А как тебя зовут?
        - Лидой. Ну, ты проходи-проходи. Я вот здесь, на первом этаже живу. А тебя как величать?
        - Мариной.
        - Очень приятно. Ну, вот здесь мое жилище. Прошу прощения за некоторый беспорядок. Сейчас тебя накормлю, а там и уборкой займусь.
        Как уже отметил читатель, жилище Лидочки находилось на первом этаже. Дом, в котором она жила - был ветхим, гниющим домом. В дождливую погоду стены давали течи, и в некоторых углах приходилось ставить ведра; иначе - скапливались бы лужи.
        Квартира была двухкомнатная; жила здесь не только Лидочка, но и ее сестра, и мать. Повезло "Марине" в том, что застала Лидочку в городе, а ведь могла быть с матерью и сестрой в деревне. Но Лидочка очень волновалась за своих учеников, и не могла их просто оставить. Как раз в этот день она дала последний урок, а вечером собиралась отправиться в деревню (это было в пяти часах ходьбы). Теперь, когда появилась "Марина", она сразу, и даже с радостью (христианской), отказалась от удовольствий деревенской жизни. Позаботится о несчастном человеке - вот ведь счастье!..
        Прежде всего, Лидочка хотела отвести "Марину" на кухню, и уже собиралась извиниться за небогатое нутро холодильника, однако "Марина" отказалась, заявив:
        - С такой жары и есть ничего не хочется. Вот от питья бы не отказалась...
        - Да, ты права. Минералку хочешь?
        - Угу...
        Лидочка открыла холодильник, поставила принесенную бутылку, и достала уже охлажденную... Глотать леденистую жидкость было большим удовольствием, однако "Марина" помнила, что пить надо осторожно, дабы помаду не повредить...
        И вот они прошли в комнату, где жила Лидочка и ее сестра. На полках - книги, а также - иконы. "Марина" подошла к столу, увидела листы с переводами, спросила:
        - А ты случайно не на филологическом учишься?
        - Как раз там.
        - И я туда же.
        - Здорово!
        - А не на втором ли курсе?
        - Да. Вот как раз экзамены сдала - перешла.
        - Так, значит, вместе учиться будем!..
        - Ох, Марина, я же говорила: нас судьба свела. Будем лучшими подругами.
        - Ох, Лидочка, я очень-очень бы хотела с тобой подружиться. А скажи, у тебя куклы остались?
        - Куклы?
        - Ну, да - куклы. Я в детстве очень любила играться....
        - Ты знаешь, и я тоже. У меня остались. Я, знаешь, иногда их достаю; ну просто посмотреть, или... в руках покручу. И так мне хорошо становится. Вот видишь, какие мы с тобой похожие, Мариночка. Ну, сейчас достану...
        Она открыла нижний ящик в комоде, и оказалось, что там, в кроватках лежат старые, но совсем не запыленные, ухоженные куклы.
        Лидочка начала перетаскивать их на диван, и приговаривала ласково:
        - Вот это - матушка Иоанна, а это доченьки ее - Вероника и Мария. А это - Златовласка; а это - фея Вэлра. А это... нет, ну не смешно я говорю?..
        - Что ты, что ты. Так здорово...
        "Марина" придвинулась совсем близко к Лидочке и жадно вдыхала нежный аромат ее невинного, но созревшего тела.
        - ...Я, Мариночка, когда маленькой была, верила, что они живые. Я с ними разговаривала, и им кушать с кухни приносила. Рассажу их за маленьким столиком, а перед ними тарелочки с кашей поставлю. Сама глаза ладонями прикрою, до тридцати досчитаю, а как взгляну - кажется мне, что поменьше кашки стало. Когда мама мне сказки читала, я кукол рядом рассаживала, и верила, что они тоже слушают. А потом - спать их укладывала... Только знала, что не спят они, а участвуют в самых настоящих волшебных приключениях. Иногда мне эти приключения снились. А утром, как проснусь - думаю, что не снилось, а на самом деле было... И вот сейчас иногда достаю их... Одежду им поправляю. Даже целую иногда...
        В это мгновенье "Марина" положила ладонь на Лидочкину спину. Приятным, гладким, мягким теплом, чувствовалось под тонким платьем ее молодое тело.
        - Что? - тихо спросила Лидочка.
        - А у тебя на платье складки...
        - В коридоре зеркало есть, надо мне посмотреться.
        - Нет, нет - не волнуйся. Я сама поправлю. Ведь ты куклам поправляешь. Давай я о тебе позабочусь. Ведь мы теперь подруги... Правда?
        - Ох, да. Конечно.
        - А запуталось то как! Расстегнуть надо...
        Сзади по платью пролегала вереница маленьких пуговиц, и вот "Марина" начала осторожно, пуговку за пуговкой расстегивать. Лидочка оперлась локтями в диван, выжидающе замерла.
        Постепенно обнажалась ее гладкая, с легким загаром спина...
        Платье спущено. На Лидочке остались лишь белые трусики, да лифчик. Она вздыхала, и ее бока вздымались. "Марина" потрогала - бока были мягкими, сладко под ее пальцами вздрагивали, прогибались.
        - Ну, что? - взволнованно спросила Лидочка.
        - А тут, оказывается, в лифчике дело. Я его расстегну...
        - Да я сама.
        - Пожалуйста, дай за тобой поухаживать. Ведь мы же подружки, а подружки должны друг другу помогать.
        - Ну, хорошо...
        "Марина" почувствовала, как окреп, напрягся, как бьется порывисто, наружу рвется совсем не женский, однако присутствующий на ней орган.
        Вот она расстегнула лифчик, отложила его в сторону.
        - Ну, что же...
        - Сейчас, сейчас, дорогая. Здесь язычком надо поправить.
        Она нагнулась, и осторожно поцеловала Лидочкину спину между лопаток. Та вздрогнула, дрожащим голосом спросила:
        - Что же ты делаешь?
        - Ничего-ничего... Сейчас... поправить надо... - возбужденно шептала "Марина", и часто целовала Лидочкину спину.
        Та напряглась, хотела подняться, но "Марина" навалилась на нее сзади:
        - Не волнуйся, Лидочка... Ох... поправить надо... Иначе платье не наденешь...
        Она руками обхватила Лидочкино тело, обняла, стала сжимать, тискать ее груди. Щипала соски, оттягивала, прижимала их, потом стала сжимать ребра, живот, запустила руки в ее трусики, длинными своими пальцами проникла в ее влажное, жаркое влагалище.
        И тут громко вскрикнула "Марина" - случился оргазм. Член, неудобно скособочившись, едва не переламываясь, несколько раз брызнул раскаленной спермой где-то под ее платьем, и успокоился, стал опадать.
        "Марина" отшатнулась в сторону; часто вздымая ватными грудями, осталась на полу - спиной к дивану привалилась.
        Лидочка перевернулась на спину, задрожала, стыдливо прикрыла неожиданно ставшие упругими груди, а по личику ее покатились слезы.
        - Что же это? - спросила она тихо. - ...Что ты сделала?
        - Да ничего, Лидочка. - устало вздохнула "Марина". - Уж очень там все запуталось, но я все поправила, теперь - можешь надевать платье.
        - Нет... ты... ты...
        Лидочка поправила трусики, а затем, тихо вскрикнула, и, глядя на иконы, быстро зашептала какую-то молитву.
        - Надеюсь, ты на меня не обиделась? - как можно более спокойным голосом спросила "Марина".
        - Я на тебя?.. - переспросила Лидочка, посмотрела на свою подругу, и тут поспешно стала надевать платье. - Нет-нет - что ты... Что-то непонятное получилось. Я почувствовала будто...
        Лидочка осеклась, и вновь зашептала молитву.
        - Что же ты почувствовала? - спросила "Марина".
        - Да нет ничего... было и прошло...
        Вот Лидочка застегнула платье, среди своих кукол уселась. Она вытерла слезы... В комнате нависла напряженная тишина.
        Первой не выдержала "Марина":
        - От этой духоты разморенной себя чувствую. Надо бы освежиться... Лидочка, пожалуйста, пойдем на речку.
        - Нет, я не хочу. - напряженно ответила Лидочка, и нахмурила лоб.
        - Ну, что ты на меня сердишься? Ведь иначе нельзя было платье поправить. Хочешь, поклянусь?
        - Нет - не надо.
        - Лидочка, миленькая, что же ты такая бледненькая? Ну, дай я твою ручку подержу...
        Лидочка хотела отдернуться, но "Марина" перехватил ее запястье, и прижала сначала к своим губам, затем - ко лбу; заявила:
        - Надо же, как пылаешь... даже и вспотела...
        - Что? О чем ты говоришь? - рассеяно спросила Лидочка.
        - А вот, по бедрышку, по бедрышку... - "Марина" развела Лидочкино платье, и губами, оставляя след помады, припала к бедру, по которому действительно катилась маленькая капелька пота. Она эту капельку поймала, и с удовольствием, словно нектар проглотила.
        - Да что же это... - беспомощно прошептала Лидочка. - Плохо мне...
        - Плохо от духоты. Говорю тебе, Лидочка, надо нам к речке сходить, искупаться.
        - Нет...
        - Я очень, очень тебя прошу. Заклинаю. Тогда и тебе и мне станет хорошо. И развеется это недоразумение. Ведь это все от жары - говорю тебе.
        Обычно твердая в своих убеждениях Лидочка была в сильнейшем замешательстве. И чувствовала она истому - жажду обнимать тело своей новой подруги, вылизывать ее, поцелуями покрывать. И прошептала она так, словно задыхалась:
        - Хорошо, я сейчас... Мне только купальник надет нужно...
        - Я тебе помогу.
        - Нет... пожалуйста.
        - Я тебе помогу.
        "Марина" сама раздела Лидочку, и, стоя перед ней на коленях, внимательно разглядывала ее лобок, гладила его, и чувствовала, как снова набухает член.
        - Ну, что же ты? - шептала Лидочка. - Вон купальник, в ящике лежит. Одень поскорее, пожалуйста. Ох, не могу больше...
        - Да - ты права. Нам надо поскорее окунуться.
        - Нет... То есть да. Скорее пошли отсюда... Ох, грех то какой!.. Что же ты, Мариночка...
        "Марина" взяла сначала темные трусики, застегнула их на бедрах Лидочки (и несколько раз бедра поцеловала), затем - осыпав поцелуями груди, надела на них черный лифчик. Член давил нестерпимо, и ей пришлось несколько раз пройтись по комнате, чтобы успокоиться.
        Лидочка стояла посреди комнаты, медленно натягивала платье, плакала, шептала:
        - Что же ты со мною сделала... что же ты...
        - Пойдем. - сказала Марина, подхватила ее за руку, и быстро, настойчиво повела за собой.
        На улице ничего не изменилось: все та же духота, жара; все тот же знойный, подрагивающий, искажающий все воздух.
        Меж старческими, облезлыми стенами домов прошли они, и дальше по тропинке, в бессильных тенях от изнывающих деревьев, заспешили к реке...
        И тогда впервые "Марина" пришло такое сравнение: их город это распахнутая страница. Застроенная домами, домишками и сараями местность полого опускалась к реке - и река была разделением страниц. Следующая страница выгибалась за рекой - там был замысловатый, цветочный орнамент - луга и лес; они также плавно поднимались, и тянулись дальше, к самому горизонту.
        А от реки уже слышались озорные крики, плеск.
        - Мы к мальчишкам не пойдем, угу. - скорее утвердила, чем спросила "Марина".
        - Не пойдем. - покорно согласилась растерянная Лидочка.
        - Нам вообще - лучше подальше от людей держаться.
        - Да, конечно же...
        Они окружным путем миновали многолюдный пляж, пошли вместе с течением реки. В одном месте из берега выступал земляной, обильно поросший кустарником гребень, за ним таилась уютная песчаная отмель.
        В это время никого на этой отмели не оказалось, вообще же - и здесь любили загорать; или в более прохладные дни - в зависимости от душевных свойств: либо созерцать реку, либо пить и материться, либо пить и петь, либо целоваться, либо плакать, либо смеяться; иногда - все это совмещалось. Близость воды позволила расцвести множеству ярких васильков, но при ближнем рассмотрении виднелись в них и использованные презервативы, и смятые банки - так что настоящая романтика была где-то в отдалении, за городом, куда не успел дотянуться человек.
        На той грани, где заканчивались травы и цветы, стояла длинная, много перевидавшая скамейка. Ее спинка пестрела именами, матом, признаниями в любви, короткими и длинными переписками. Многое эта лавка перевидала, но этот день даже и для нее стал особенным.
        "Марина" внимательно огляделась, и, убедившись, что поблизости никого нет, села на краешек лавки, и сказала Лидочке:
        - Раздевайся, пожалуйста.
        - Что?..
        - Ведь мы сюда купаться пришли, да? Вот и раздевайся...
        - Да-да, конечно...
        Лидочка начала расстегивать свое платье, но ее пальцы дрожали, не слушались.
        - Давай я тебе помогу. - предложила "Марина".
        - Ой, нет, не надо. - испугалась Лидочка, и буквально стиснула с себя платье (несколько сорваванных пуговиц пластиковыми слезами пали в песок).
        И вот она стоит в купальнике, смущенная, с изяществом античных пропорций, невольно влекущая, страсть в себе таящая.
        - Лидочка, а что ты так на эту скамейку смотришь?
        - Да так ничего... Ну, пойдем купаться?
        - Нет, ты подожди, пожалуйста. Я же чувствую - что-то у тебя с этой скамейкой связано. Расскажи мне, пожалуйста...
        - Да нет-нет, ничего....
        Лидочка в большом смущении потупилась, а Марина обхватила руками ее бедра, стала их гладить - надавливала все сильнее и сильнее...
        - Ведь мы же подружки. Самые-самые ближние, да?..
        - Да... - неуверенно прошептала Лидочка.
        - Ну, а раз так - у нас не должно быть друг от друга никаких секретов. Правда?..
        - Ой!
        - Что?
        - Ты так сильно давишь...
        - Ну, расскажи мне.
        - Я никому не рассказывала, даже сестре и матери, а у меня от них никаких секретов нет. Дело в том, что я... я с мальчиками только в дружеских отношениях была. Греховно об ином думать. Вот встретится единственный, и с ним, если Богу будет угодно, обвенчаемся и жизнь проживем... Мне один мальчик нравился. Звали его Петром Грилем. Он у нас на курсе учится, ты его еще обязательно увидишь. Он такой тихий, замкнутый, в себя погруженный. Мне кажется, он очень душевный, и чистый, ясный человек. Мы были бы с ним счастливы... Прости меня, Боженька, если я не права... Я хотела с ним поближе познакомиться, но он меня избегал. Юноши могут быть более настойчивыми, а наш, девичий удел - это скромность. Могла ли я настаивать?.. Но я тосковала о нем. В тайне ото всех, уже глубокой ночью, или на рассвете, перед институтом к этой скамейке приходила, и плакалась здесь. Даже думала, что он это как-то почувствует, придет сюда... Такие вот мечты... Прости меня, Господи... Ох, что же ты так давишь?
        "Марина" раскраснелась; все новые и новые капли пота скатывались по ее лицу, и уже смешались белила да румяна. Она крепко держала Лидочку за бедра, смотрела в ее пупок, и часто, глубоко дышала.
        - Что же ты? - дрогнувшим голоском спросила Лидочка. - Пойдем купаться?
        - Подожди, ты вот что скажи: я тебе никого не напоминаю?
        - Нет... точнее... если уж честной быть - Петю Гриля ты мне напоминаешь. Вот глупость то какая, да? Это все жара виновата. Ну, пойдем же скорее искупаемся.
        - Подожди, подожди. - сосредоточенным голосом молвила "Марина". - Ты мне вот что теперь скажи: ты зачем же этого Петра Гриля соблазнить хотела? Он из-за тебя, может, мучался, с ума сходил...
        - Ох, я не хотела. Если так, то я очень виновата. Я прощения просить буду...
        - А он мучался из-за тебя! Вот черт, а! - голос "Марины" огрубел. - Ты лучше бы ему вообще на пути не попадалась, поняла?!
        - Откуда же ты все знаешь?! Ох, Мариночка, страшно мне!
        - Чего же ты испугалась.
        - Мариночка, пожалуйста, давай помиримся. Только бы все хорошо было, ладно?
        - Все хорошо будет. Помириться хочешь?.. Я не против. Ты спиной ко мне повернись.
        - Зачем же это?
        - А я тебе спинку поглажу...
        - Не надо.
        - Да что же ты такая упрямая? Ведь я тебе приятно сделать хочу. Иначе обижусь и уйду. Ты этого хочешь?
        - Да... то есть - конечно - нет.
        На самом деле Лидочка хотела, чтобы эта страшная "Марина" исчезла, но такая мысль казалась ей греховной - за помысел этот сама себя упрекнула, и еще несколько раз повторила:
        - И как ты, Мариночка, могла такое подумать?.. Я очень хочу, чтобы ты осталась...
        - Ну, а раз хочешь - повернись ко мне спиной.
        Лидочка поникла плечами, но все же повернулась.
        - Встань на колени...
        Лидочка покорно опустилась на колени. "Марина" несколько раз, сильно надавливая, провела рукой по ее жаркой, гладкой спине.
        - Что же ты, раскаиваешься, что Петра Гриля соблазняла?
        - Раскаиваюсь...
        - Сейчас, здесь кое-что поправить надо...
        И вновь "Марина" расстегнула на Лидочке купальник, запустила под ее мешками руки, внимательно ощупала груди.
        - Можно я встану? - дрожащим голосом спросила Лидочка.
        - Нет. Подожди немного.
        "Марина" перекинула резинку купальнику Лидочке через шею, и резким, сильным рывком скрутила. Лидочка захрипела, взмахнула тонкими ручками, попыталась высвободиться, однако Марина оказалась неожиданно сильной. Она стянула эту резиновую удавку еще сильнее, а сама навалилась сзади, коленом надавила Лидочке меж лопаток. Лидочка заскребла руками по песку, ногами забила...
        ...Вода сглаживает расстояния, поэтому дикий мальчишеский хохот, и плеск, и целый вихрь восторженных взвизгов, прозвучали, казалось, совсем рядом. "Марина" испуганно огляделась - нет - никого - только река, песок, лавка, лес на противоположном берегу, да раскаленное, безоблачное небо.
        В это мгновенье Лидочка смогла вырваться, хрипя, цепляясь руками за посиневшую, раздувшуюся шею, извиваясь, поползла по песку.
        "Марина" в мгновенье ее настигла; налетела, на этот раз уперлась острым коленом уже в самую шею, сильно надавила; спросила на старом итальянском наречии:
        - Сознаешься ли ты, ведьма, в том что достойного мужа Петра Гриля соблазняла...
        - А... а... а... - слабым, затухающим голосом прошептала Лидочка.
        Однако, "Марине" послышалось, что говорит Лидочка - "да" - сознается, стало быть, в своем преступлении.
        И тогда уже на древнем французском диалекте, совсем не женским голосом взревела "Марина":
        - И за это приговариваю тебя, ведьма, к смерти!
        Намотала Лидочкины мягкие косы себе на запястье, и, продолжая вжимать шею в песок, резко, сильно дернула в сторону. В шее что-то хрустнуло, Лидочка сильно изогнулась, и вдруг вся обмякла, словно бы в песок желая утечь.
        "Марина" отползла чуть в сторону, и некоторое время сидела, смотрела на недвижимое, мертвое тело своей "лучшей подруги".
        Вот прилетала жирная, навозная муха; блестя грязно-зелеными боками, начала ползать по Лидочкиной, неестественно выгнутой ручке. И ручка не вздрогнула - муха ползала уверенно, чувствовала грядущее раздолье...
        - Э-эй, девушки, как водичка?!
        "Марина" вздрогнула, и увидела, что неподалеку, на прибрежной тропе стоит, облокотившись на велосипед, парень. "Марина" этого парня знала - он учился вместе с Петром Грилем.
        "Марина" пыталась что-то ответить, но не могла совладать с нервами - только неопределенно пожала плечами, нижняя ее челюсть заметно дрожала.
        - Что - еще не купались? - спросил юноша.
        "Марина" отрицательно закачала головой.
        - Может, присоединюсь к вам? Вместе позагораем?..
        - Нет!
        - Нет? Ну, не хотите - как хотите. Кстати, мы раньше не встречались?.. В институте, например?
        - Нет!..
        - Ну, на нет и спроса нет. Счастливо оставаться... А так, если появиться желание пивка попить - всегда вас угощу. Вы очаровательная особа! А ваша подруга, что она лицом в песок уткнулась? Это случайно не наша Лидочка Чайкина? Эй, Лидочка...
        - Нет!..
        - Км-м, ну все-все, уезжаю. Странные вы какие-то девушки...
        Юноша, словно заправский наездник на коня, взлетел на свой велосипед, и понесся вдоль берега туда, откуда, перемешиваясь, неслись сонмы криков...
        И вновь "Марина" посмотрела на Лидочку. Уже несколько мух ползали по ее нежным рукам, по обнаженной спине; несколько красных муравей деловито, с помощью усиков посовещались, и поползли на исследования в ее трусики.
        - Однако, я ее убила. - прошептала очевидное "Марина".
        И, подхлестнутая близким собачьем лаем, добавила:
        - Надо избавиться от тела.
        Первым пришло виденье: большой, трескучий костер, на которое кидают истерзанное Лидочкино тело; толпа вопит восторженно, а тело морщится, изгорает. Один прах остается... "Марина" даже к кустарнику стала присматриваться - думала, удастся ли набрать в нем достаточно хвороста.
        Но тут же решила - нет - это не выход; слишком много мороки, а потом, все равно останется обгорелый остов. И решила "Марина" Лидочку в песок закопать.
        Почему она решила копать эту "могилу" возле лавки, а не где-нибудь в кустах, куда никто и не захаживал - не известно. Возможно, она просто не могла сосредоточиться и думать связано; а, возможно - таким образом, и после смерти мстила Лидочке за ее романтические воздыхания, которые она как раз на этой лавочке вершила.
        "Марина" рыхлила песок и руками и ногами, спешно откидывала его в сторону. Но, если верхние слои расходились без помех, то дальше песок становился более влажным, спрессованным.
        Отсюда началась для "Марины" сущая мука. Она ведь очень боялась, что кто-нибудь придет, раскроет преступление. Ей казалось, что она не успевает. Из всех сил надавливала на этот неподдающийся песок. Резкой болью отзывались ногти, но она стискивала зубы, терпела...
        Вот стали приближаться некие голоса...
        "Марина" перевернула Лидочкино тело - скинула в яму, поспешно начала засыпать... На пляж выбежал мальчик-карапуз; засмеялся громко, бросил песком сторону "Марины", а сам отскочил в сторону - ждал, что "Марина" ответит тем же.
        Закричал восторженно:
        - А тетя закапывает! А тетя закапывает!..
        В это время появилась и ее мать - склонная к полноте, ленивая женщина, в лифчике и замызганной юбке, а также и отец - мужчина черноволосый, южнокровный, а значит и вспыльчивый. Он заявил громко:
        - А ну, Алеха, не шали!.. Кто тебе разрешал песком кидаться?! В воду марш!..
        "Марина" окончательно засыпала яму; и, не оборачиваясь, поспешила к себе домой...
        
        * * *
        
        Здесь случился провал в памяти, но, когда "Марина" очнулась... Собственно, "Марины" уже не было, а был Петр Гриль. Он снял девичью одежду и ватные груди в комнате матери; там же нашел бочок с ароматной водой, и смыл белила и помаду. Он уже оделся в привычную мужскую одежду, когда увидел в зеркале отражении матери. Она, вытянувшись словно струна, сидела на жестком стуле без спинки, и, не мигая, глядела прямо перед собой. Сказала она холодно, безжизненно:
        - Мое платье испачкано в песке...
        - Да. Извини. Это... в общем, так получилось.
        - Там еще кровь.
        - Это... не знаю... ерунда какая-то... Можно мне идти?
        Мать ничего не ответила, но продолжала глядеть прямо перед собой, в пустоту. Петр Гриль, балерине подобно, поднялся на мыски, и бесшумно выпорхнул в коридор.
        Там, продвигаясь в окружении шипящих теней, и вновь рождающихся дверей, анфилад, предметов мебели, зеркал, теней и страхов, он шептал:
        - Очень плохо, что я оставил Лидочку без присмотра. Ведь этот мальчишка - он шальной, а у него, я видел - лопатка. Ему ведь интересно станет, что там "тетя" закапывала - он разрывать станет. Ну, и докопается... Нужно вернуться туда, помешать...
        Он уже собирался бежать, как сообразил, что придется сидеть на лавке, сторожить. А как оправдать столь длительное сидение? Что ему делать? Просто пялится перед собой?.. Нет - это было бы мученьем пустоты. Он не знал бы, чем заполнить пустые мгновенья, и, в конце концов, стал бы вопить, бросаться на окружающихся - тогда бы его точно сцапали.
        И решил Петр Гриль взять с собой купленную на кровавые деньги Книгу. Усесться да и читать... читать часы, дни, недели. Читать не отрываясь от страниц и от лавки, читать до последней буковки, до последнего знака, когда вновь окажется, что Истинных Страниц больше нет, и вновь придется мучаться, метаться в их поисках.
        Он поспешил к себе в комнату, но дом насмешливо скрежетал перекрытиями, выстраивался лабиринтом. Гриль упрямо шел в одно сторону, но возвращался к комнате матери, на кухню... куда угодно, но только не к себе.
        Тогда нашел клубок ниток, привязал конец к дверной ручке - понес, разматывая. Но и так он вернулся к этой ручке - обвел нитевым кругом весь дом. Тогда он засопел, заплакал от горечи и волнения, и побежал... Он сделал много-много кругов, и всякий раз возвращался к изначальной ручке... Все новые и новые круговые нити, отмечая его однообразный путь, пролегали на стенах. В голове что-то звенело и лопалось, в глазах ползали раскаленные, ядовитые черви.
        Вот нити зазмеились, обвились вокруг его лодыжек, поволокли за собой.
        - Я болен... как же я болен... Бесы, не искушайте меня... Ничего этого нет...
        Но движенье ускорилось - нити несли его по совершенно незнакомым помещениям, на стенах которых двигались, исходили буквенным воплем картины отображающие адские муки.
        Петр Гриль закричал, попытался ухватись за стул, однако стул перевернулся, ударил его по голове...
        И очнулся Петр Гриль в своей комнате. Оказывается, он судорожно, до рези в костяшках, сжимал заветную книгу. Сильный кровяной запах полнил замкнутое пространство, а духота буквально изничтожала.
        - Скорее - на пляж! - вскрикнул юноша; и, схватив стул, несколькими сильными ударами высадил окно (ведь нельзя же было вновь передвигаться по враждебному дому).
        Далее, Петр Гриль подхватил книгу, к груди ее прижал, да и сиганул в окно.
        На его счастье падать было недолго. Он повалился в безжизненный кустарник, который сухо затрещал, обдал его облаком древесной трухи, и швырнул на жаркую землю.
        - ...Скорее... скорее... - без конца повторял Гриль, и мчался по каленым улицам.
        ...Еще издали услышал Петр крик. Подумал: "Все - нашли Лидочку, и сейчас меня опознают, схватят..." - сам едва не закричал
        Но он все же продвигался вперед. И вот обогнул кустарник, увидел.
        С того времени как он, еще будучи "Мариной", покинул это место, прошло несколько часов. Солнце клонилось к горизонту, но пекло по-прежнему. Пришедшее сюда еще "в Маринины времена" семейство, так здесь и оставалось, да и зачем им было уходить в душные городские застенки? По крайней мере, никто к ним больше не присоединялся.
        Ленивая мать и вспыльчивый отец сидели у воды и сосредоточенно спорили о чем-то незначительном, обреченном на забвение. Отец спорил с жаром, временами переходил на крик (его то и услышал издали Петр Гриль); мать зевала, потягивалась, но отвечала также сердито, непреклонно.
        А их сынок, уже вдоволь накупавшийся, сидел возле скамейки. Красная пластмассовая лопатка валялась рядом, также - высилась мокрая темно-коричневая груда взрытого песка. Мальчик перегнулся в вырытую яму, время от времени дергался и заходился звонким, озорным смехом.
        Петр Гриль подошел, взглянул в яму и обнаружил, что маленький сорванец не отрыл Лидочкино тело полностью, но обнажил наиболее выпирающую часть - одну из Лидочкиных грудей.
        Для мальчика это была забавная, мягкая игрушка. Вот он схватил сосок, оттянул его вверх, отпустил - сосок издал звук "Чпок!" - мальчик рассмеялся; обернулся к бледному Грилю, и подмигнул заговорщицки: если хочешь, мол, можешь поиграть, но только родителям не рассказывай.
        Затем мальчик вновь склонился, дал по соску щелчок - сосок, а вместе с ним и вся грудь задрожала. Мальчик ударил еще раз - грудь затряслась, словно внутри ее наполняло желе.
        И вновь мальчик невинными глазами глядел на Гриля, шептал:
        - А я знаю - там еще одна такая же должна быть. Давайте откопаем. Тогда и у вас будет игрушка. Вы будете со мною играть?
        - Не-ет... - прошипел Петр Гриль. - Закапывай немедленно.
        - Но почему? Я не хочу! Это моя игрушка! Я ее нашел! - на глазах мальчика выступили слезы.
        - Нельзя. Это опасная игрушка. Надо ее закапать и никогда больше не откапывать. Иначе ты заразишься неизлечимой болезнью и умрешь.
        - А вот и не правда! Обманываете!..
        Но Петр оттолкнул оболтуса, и поспешно стал засыпать яму.
        Мальчишка заплакал, и бросился к родителям, которые все еще спорили, и ничего не замечали. Вот подбежал, стал дергать маму за руку:
        - Там, под песком... Игрушку... Отобрал!.. У-у-у!!!..
        В это мгновенье Гриль уже засыпал яму, а сам уселся на скамейку, на колени положил тяжелую книгу, а ногами стал трамбовать взрыхленный песок.
        Мальчик продолжал хныкать:
        - Я под песком нашел со... си... си..., а дядя у меня отобрал, и снова засыпал.
        - Что, чего ты нашел? - переспросил и хмуро поглядел на Петра южнокровный отец.
        - Со... си... си...
        - Сосиску, что ли? - спросила мать.
        - Нет. Не сосиску! Такую как у тебя! Вот! - и мальчик растормошил ее, скрытые под лифчиком округлые груди. - Вспомнил! Вспомнил! Сиську! Сиську нашел! - от радости, что вспомнил заветное слово, мальчик дальше рассмеялся.
        Мать нахмурилась:
        - Алексей, не употребляй таких слов, и вообще - не мели чепухи.
        - Сиську!.. - упрямо повторил озорник.
        Петр Гриль решил, что надо вмешаться. Говорить ему было чрезвычайно тяжело. Слова застревали где-то у основания горла, и приходилось их выталкивать усилиями воли. Произнес он речь через чур обстоятельную:
        - Я вообще-то пришел здесь книгу почитать. Живописное место, вы не находите? А эта скамейка - просто прелесть. Но ваш сын раскопал песок, и там обнаружил сосиску. Вы знаете, здесь иногда собираются шумные компании. Что не доедят, не допьют - бросают в траву, а в этот раз, видно, решили закопать в песок. Только не спрашивайте меня - зачем в песок то закапывать? Ведь могли бы с собой взять, на помойку отнести. Но они же пьяные, а, выходит, и разумения у них никакого нет. Вот и чудят!.. Так вот - ваш сын докопался до их захоронения, и откопал эту злополучную сосиску.
        - Не правда! Не правда! - горячо закричал мальчик. - Там сиська! Как у мамы! Такая мягкая, и с сосалкой! Я по сосалке щелчки давал, и она тряслась!
        - Алесей, как не стыдно! - зевнула мать.
        - Не смей ругаться! - вскричал папаша, и отвесил отпрыску подзатыльник.
        - А-а-а! - зарыдал мальчик. - Сиська там! Моя сиська! Хочу домой сиську! Отберите у дяди сиську!..
        Петр Гриль стал восково-бледным; от пота взмокла его одежда, руки тряслись как у потомственного алкоголика. Все силы отдавал он на то, чтобы говорить невозмутимым тоном, но за смыслом он уже не следил:
        - И откопал ваш сын эту сиську. Сиська уже успела подгнить, исходил от нее дурственный запах. Понимаете, он тискал сиську руками, а, еще немного, и, чего доброго, припал бы к ней ртом. Вот я и сказал мальчику: если он не оставит эту "игрушку", так заразиться неизлечимой болезнью и умрет. Разве же я не прав?.. Но мальчик совсем маленький, несмышленый - он настаивал на своем; он ни в какую не хотел уходить от своего "сокровища", и вот, дабы избежать последствий непоправимых, трагических, пришлось вашего сына оттолкнуть, и поскорее зарыть это злосчастное место...
        Эта длинная тирада совсем измотала Гриля, в конце он даже поперхнулся, и теперь сидел, бессильно опустив голову, едва не касаясь лбом драгоценной книжищи.
        С минуту никто в этом месте не говорил, и только издали слышался невозмутимый детский смех, да отзвуки ударов по воде.
        Первой очнулась мать, она сказала:
        - Пойдем отсюда.
        - Пойдем. - согласился ее супруг и стремительно встал.
        - Сиську хочу... - неуверенно проговорил мальчик, и снова заплакал.
        - Пойдем-пойдем. - сказала мать. - Не будем мешать дяде. Пусть он читает. Мы пойдем на другой пляж.
        - А как же сиська?
        - Алеха, я же тебе сказал! - взревел отец, и отвесил сыну очередной подзатыльник.
        Семейство поспешно удалилось, но в знойном воздухе дрожали, никак не хотели таять их слова:
        - Ух, у меня аж голова с этими си-сосиками закружилась... Бред какой-то...И этот парень - чего он под конец то молол?.. Он на больного похож... Да, ладно - эта жара кого угодно до белого колена доведет!.. И все-таки что не так... Я хочу си... игрушку!.. Замолчи!..
        Наконец, Петр Гриль остался в одиночестве... Он и не замечал, что ногами продолжает трамбовать песок. В этом он так постарался, что место захоронения под скамейкой даже вдавилось вниз, стало более твердым, нежели какие-либо иные части пляжика.
        Петр Гриль смотрел прямо перед собой, напряженно двигал ногами, ронял пот, и шептал:
        - Ничего здесь нет... оставьте меня в покое... дайте мне почитать...
        Очнулся он только когда дунул в пылающее лицо прохладный ветерок. Он резко задрал голову, и понял, что небо потемнело, и выступили звезды. Впрочем - это была почти белая ночь, и видны были только самые яркие звезды.
        Гриль почувствовал, что кто-то стоит за его спиной; зашептал что-то в свое оправдание, обернулся - это была полная Луна. Сияла из всех сил, огромными своими глазищами глядела на Книгу.
        - Нет, не смотри - это моя книга! - гневно вскричал Гриль, и прикрыл обложку дрожащими ладонями. - Один лишь я имею право ее читать! А ты кто такая?! А ну - закрой глаза!
        Но Луна почему-то не слушалась. Тогда Петр решил, что, раз эта круглолицая серебряная девка такая наглая, то и разговаривать с нею надо в подобающем, наглом тоне:
        - Моргалки зажмурь! Зенки то прикрой!.. Считаю до трех!.. Ра-аз! Два-а-а! Три-и-и-и!!!!
        От этого неестественного вопля сознание Гриля померкло, а, когда очнулся, оказалось, что Луна действительно закрыла глаза - теперь плыла в небе круглая, но изъеденная оспой и прыщавая.
        - То-то же! - ухмыльнулся Петр, раскрыл книгу, и с упоением продолжил чтение.
        
        VI.
        Зачахший Лист.
        
        Внимание! Предупреждение! Читать этот рассказ строжайше воспрещается. В том случае, если Вы продолжите чтение, Вас непременно настигнет смерть. Смерть сокрыта в словах. Если Вы сейчас не закроете эту книгу, не отбросите ее навсегда - Ваша гибель неминуема. "Зачахший лист" несет смерть. Внимание! Внимание! Остановитесь...
        (Ну, разве эдакое предупреждение остановит истинного Читателя? О, нет! Он продолжит чтение. Предложение за предложением, страницу за страницей...)
        
        * * *
        
        "Зачахший лист, распространяя звуки смерти, катился меж еще живых, но уже отвергнувших его книжных деревьев. Он скособочился, сжался, его поверхность изъели трещины; на нем еще различались буквы, но слова, в которые эти буквы некогда складывались, уже невозможно было разобрать. Зачахший лист напоминал лицо умирающего. Шевелился его рот, но уже не источал связанных букв, а лишь сухой звуковой треск. Еще немного и зачахший лист должен был стать прахом"
        
        * * *
        
        "И это все" - выдохнул буквенное облачко Петр Гриль. "Весь рассказ?.. Кажется, даже предупреждение к нему больше. Я то думал - "Зачахший лист" - это шедевр, а оказалось - какая-то чепуха. Обман! Дешевая подделка!.."
        Петр Гриль поднялся из-за стола (хотя он и не помнил, как за этим столом очутился, и откуда достал книгу, в центре которой, в бездне пустых страниц был записан этот рассказик - он и не хотел это вспоминать).
        Окружали Петра Гриля стены бумажного цвета, мелко исписанные тысячами, а то и миллионами строк.
        В углу стояла вешалка, на вешалке - его пальто, шляпа и зонтик. Рядом с вешалкой стояла, широченно расправив округлые локти, его супруга "Ф", смотрела на него безучастно, и источала ровные, слегка презрительные облачка, на которых значилось: "Фокус в том, что ф-ф-ф-ф... В общем, тебе фактически пора на факельно-фосфорическую работу. Ф-ф-ф-ф..."
        Петр Гриль почувствовал раздражение. Стараясь не глядеть на свою ворчливую супругу, подошел к зеркалу, и без всякого удивления отметил, что ноги его удлинились, расширились, тело же сжалось, а в перспективе должен он стать буквой "П".
        Он вышел из комнаты, устремился вниз по лестнице, которая исходила буквенными стрелами скрипа.
        Вот и дверь, за которой улица. Сквозь дверь просачивалась, кружилась в воздухе бесконечная буква "Ш".
        "Опять дождь" - подумал Петр Гриль, а на двери перед ним обозначилось: "-Опять дождь- раздраженно подумал Петр Гриль, толкнул дверь, и вышел на улицу, чтобы никогда уже не возвращаться сюда".
        "Никогда не возвращаться?" - Петр Гриль обдумывал это сообщение: "Но ведь я всегда возвращался! Что же должно случится? Неужели этот рассказ - "Зачахший Лист" тому причиной. Неужели в этих нескольких, прочитанных строчках хранится нечто такое..."
        Но вот и автобус, который каждое утро отвозил его на работу (а вечером возвращал к родному дому-букве). Только он шагнул в наполненный буквами храпа и буквами разговоров салон, как двери-страницы, испустив скрипучую поэму, закрылись; а колеса, метнув во все стороны острое "Жжах" - рванулись по грязи из дождевого "Шшшшш".
        По улице-межстрочью, среди букв-домов ехал автобус.
        Петр Гриль примостился на краешке сиденья, и напряженно раздумывал: "Где, собственно, я работаю?.. Ничего не помню. Вся память - один сплошной провал".
        Желая найти соучастие, он огляделся - оказывается, все были поглощены своими делами, а его никто не замечал.
        Но вот автобус остановился, и начался кошмар, подтверждающий истинность предостереженья к "Зачахшему листу". Прежде всего, выйдя из автобуса, Петр почувствовал, что это место ему совершенно незнакомо. Желая хоть что-то узнать из расспросов, он поспешил назад.
        Вошел: в салоне сидели уже не люди-буквы, но люди-листы. Причем - это были не книжные, а газетные листы. Кричащие заголовки проступали на их плоских телах, были они сосредоточены, корыстны, развратны, и переполнены чернухой.
        "Скажите, кто я? Помогите мне найти себя!"
        Среди строчек задвигались напечатанные плохой краской глаза. Зачернели гневные, провокационные лозунги:
        "Ты - дряхлый, умирающий лист!"
        "Внимание! На улицах нашего города источник заразы!"
        "Рви ошметки ушедших дней!"
        "Старая рухлядь угрожает новой жизни!"
        Ну, и прочее - все в таком же духе. Ни одной жалостливой строчки - все обвинения, призывы прогнать, изничтожить.
        Одна яркая, глянцевая дама, все тело которой покрывали отображения соитий, и которая исходила беспрерывным, сладострастным: "А-аааах" - достала зеркальце в форме вагины, поднесла к лицу Гриля, и, видя его страдание, зашлась в ярко-буквенном садомазохистическом оргазме.
        Дело в том, что и Петр Гриль превратился в лист. Был это книжный или газетный лист? От его древности это уже невозможно было разобрать. Лист протух, во многих местах прорвался; и при каждом Грилевском движении трещал - грозил полностью развалиться.
        - Что же мне делать? - неожиданно для самого себя, вслух спросил Петр.
        Сладострастная дама резко отдернулось, а ее вагинальное зеркальце жадно впилось в бумагу автобусного пола.
        Дама клеймила надписями:
        "Вы слышали?! А-а-ах! Какой негодяй!.. Всыпьте ему плетей!.. Разорвите его раскаленными клещами!"
        Иные люди-газеты подымались со своих мест, и, вспыхивали яркими лозунгами передовиц:
        "В нашем городе - злостные изгои!"
        "Бей врагов общества!"
        "Словесноротский заговор!"
        "Бей звуки - спасай Буквы!"
        Петр Гриль едва успел вырваться из автобуса на улицу. Его хотели преследовать, однако водитель почему-то (должно быть, просто не разобрал, что к чему) - закрыл двери, и погнал автобус дальше по буквенной улице.
        Гриль поплелся куда-то без всякой цели. Однако, каждый новый шаг давался ему со все большим трудом. Бумажное его тело размокало под дождем - становилось бессильным, вязким.
        И тогда он почувствовал приближение Смерти, и испугался. Что там, за Смертью? Неужели небытие, ничто, пустота...
        И вот стал Петр Гриль кисельно-целлюлозной массой, прогнулся к мостовой, стал растекаться в дождевом: "ШШШШШ...".
        Сознание затухало, мысли путались: "Не надо было... читать... не читать... надо не... Зачахший не... ШШШШШ... лист... не... шшшш.. не читать.... шшшшшш...."
        
        * * *
        
        Петр Гриль почувствовал, что кто-то несильно кусает его за нос. Представилась озорная собачонка, но, когда он открыл глаза, то обнаружил, что упирается в чье-то свеженькое, румяное, приятно пахнущее личико.
        Счастливый тем, что он еще жив, спросил Петр Гриль:
        - Ведь ты дите мое?
        - Да. - ответил мягкий, но чрезмерно объемный голос.
        - А мне сон кошмарный приснился, так что - хорошо, что ты меня разбудил... Хотя, конечно, очень необычным способом. Разве нельзя было потрясти меня за плечо? Зачем обязательно кусать за нос?
        - Разбудила. - поправило существо.
        - Угу... Так, доченька, ты мне объясни - зачем за нос кусаться?
        - Дорогой папочка, вот ты скажи, как же мне не кусать за нос, когда у меня ни рук ни ног нет, а твой нос как раз перед моим ртом... Ты тяжелый, конечно, но я терпела; даже и дыхание твое несвежее терпела, но, когда ты так мучительно во сне застонал, я поняла - настало время укусить за нос...
        И тогда только Петр Гриль понял, что лежит на новом своем детеныше.
        Приподнялся, и, схватившись за заболевшую голову, вспомнил, как после появления второго ребенка напился. А потом, когда очнулась "Ф" (которая и носила на животе второе чадо) - напоил и ее, да и себе добавил.
        "Ф" - "фыкала", буквенно-рыдала, а личико смотрело из ее живота, моргало, смеялось, пыталось вырваться к своему "папеньке".
        Затем Петра разморило, и он попросил, чтобы "Ф" отвела его в спальню - желание было исполнено, он повалился на мягкую двуспальную кровать, и погрузился в состояние срединное между сном и бодрствованием.
        Скоро возникло новое влечение, и вновь разбух член, колом впился в проем между двумя перинами - потом, подергавшись для порядку, метнул туда раскаленный, сдобренный Профессорской сыровороткой заряд. И вот третье дите (девочка), выступила из перины, укусила Петра Гриля за нос.
        Петр отшатнулся, хотел усесться на стул, но был предупрежден:
        - Осторожно, не раздави меня.
        Оказывается, на стуле лежал самый первый похожий на Солнце сын.
        Дверь раскрылась, вошла бледная, осунувшаяся "Ф" (бока ее так сжались, что она напоминала уже скорее I). Из нее вырвалось блеклое облачко:
        "Не фосфорируй, прошу, этими фактически феноменальными звуками. Они для меня - ужасные фантомы. Эта феерия сводит меня с ума... А на улице - нечто не от физики фактов, не от фанфар фракталов, не от фиолетового фаллоса последождевого Фаэтона. Фактически там феномен форсирующий твое феноменальное появление. И я, как фемина, прошу - ф-ф-ф-ф.... ф-ф-ф-ф... факелами слов... ф-ф-ф-ф... ф-втопчи их ф фактическую пустоту... ф-ф-ф..."
        С улицы раздался неопределенный звук (звук!), и Петр почувствовал сильнейшее, практически непреодолимое желание вырваться туда.
        - Не оставляй нас, отец! - вскричали все три ребенка.
        "Ф" посерела, попыталась зажать руками уши, и от этого, неестественного для своей анатомии движения, лишилась чувств.
        - Вас трое, и все без ног. Как же я один вас унесу? - спросил Гриль.
        - Будут сразу четыре ноги, и очень сильные. - сказала дочь-кровать.
        - Как? - воскликнул, едва сдерживаясь, чтобы не броситься на улицу, Петр.
        - Для этого ты должен зачать четвертого ребенка. Прямо во мне. - подсказала "кровать". - Тогда вся кровать, вместе с ножками, станет плотью. И я вынесу всех.
        Стоило только Петру подумать о зачатии, как появилась бешеная страсть...
        У одного края кровати оставалась еще не ставшая живой плотью материя, проем в ней напоминал анальный ход... Меньше чем через минуту очередная порция живородящего вещества была выпущена, и кровать вспучилось еще одним лицом - теперь вся обтянулась плотью, а ножки задвигались, заскрежетали (заскрежетали звуками, но не буквами) - по полу.
        Четвертый ребенок (а это был мальчик), сразу закричал:
        - Папа, папа! Не в коем случае не ходи на улицу!
        Но Петр уже не слушал - он больше не контролировал своих действий - словно бы невидимая рука его подхватила и повлекла наружу, под ливень.
        И там, на "ШШШШ" улице появились новые, похожие одна на другую, но не похожую ни на букву фигуры.
        Это были очаровательные молодые девушки, вся одежда которых состояла из тоненьких трусиков. Сначала Петру подумалось, что красные галстуки перекрывают шею каждой из них, но, подбежав поближе, понял, что не галстуки это, а шеи - просто разбухшие от удавок шеи.
        Девушек Петр тоже узнал. Это была размножавшаяся Лидочка Чайкина. Откуда он знает Лидочку, Гриль не помнил, и вспоминать не хотел. Девушки ему улыбались, но холодными, мертвыми были их глаза, и понимал Петр, что ничего хорошего эта встреча не сулит.
        Они говорили вслух, и голоса их были искаженные, изломанные удушьем:
        - Петенька, разве можно душить людей?.. Петенька, неужели ты не понимаешь, что очень-очень болен?.. Ты должен быть изолирован, Петенька...
        - А вот и нет! - с вызовом, пытаясь от страха отделаться, выкрикнул Петр. - Никакой власти вы надо мной не имеете. А поэтому - убирайтесь!
        - Нет, Петенька, теперь мы всегда будем с тобою.
        В это время из Бара вышла живая, с двумя лицами кровать, на которой лежал сын-солнце, и бесчувственная "Ф" с лицом вместо живота. Детишки внимательно следили за событьями, возбужденно переговаривались, но не вмешивались.
        Одна из Лидочек Чайкиных сказала:
        - Видишь ли, Петя, мы умеем не только разговаривать, но и писать. Такого дара даже и у тебя нет. А в этом городе писание о-очень многого стоит. Ну, сейчас ты и сам в этом убедишься.
        В ее изящных пальцах появилась шариковая ручка. Лидочка подошла к стене, и написала: "Петр Гриль бросился к этой стене, и замер".
        Невидимая рука подхватила Петра Гриля и тут же исполнила предписанное.
        Другая Лидочка Чайкина, которая стояла на противоположной стороне улицы, засмеялась звонко, и вывела:
        "Обескураженный Петр Гриль побежал к этой стене, но по дороге закрутился волчком, пять раз упал на задницу, встал на руки и похлопал в воздухе ногами".
        Все это Петр Гриль вынужден был исполнить. Двигала его чужая воля, но напрягались мускулы его тела, и тело болело. Он хотел закричать в протест, но одна из Лидочек вывела: "Гриль оставался безмолвным", подумала и добавила: "Детки волновались за своего непутевого папашу, но не решались прийти на помощь".
        Лидочки Чайкины потешались над Петром Грилем. Чего они только для него не выдумывали: он и бегал, и прыгал, и приседал, и отжимался, и ел дорожную грязь, и по стенам карабкался, и отвешивал себе затрещины, и смеялся, и плакал, и кукарекал, и хрюкал...
        Через час в его теле не осталось ничего кроме жгучей боли, и все что билось в голове было: "Ну сколько же можно?.. Не надо больше!.. Пожалуйста!.. Смилуйтесь надо мною... Хватит... хватит..."
        И тогда все Лидочки начали выводить крупными, жирными буквами:
        "Петр Гриль думал, что конец его мытарствам близок, но очень ошибался. Петр Гриль обретал новую форму. Теперь он превращался в дом-букву П. П. П. П. П. П..."
        Измученный Петр ужаснулся, попытался бежать, но, конечно, безуспешно. Ноги его раздались, выпрямились в две параллельные жерди. Тело стало тонкой перекладиной с которой срослись голова и руки. Гриль продолжал разрастаться, и, вместе с тем, повалился на мостовую. Ведь он же находился в городе-странице, и буквы-дома не могли стоять вертикально, но, ублажая, ужасая или оставляя равнодушным взгляд читателя, лежали горизонтально - образовывали улицы-строки.
        Новый дом-буква "П" появился между строк, и вполне походил на досадную опечатку.
        Вскоре Петр разросся до таких размеров, что задевал ногами и спиной-туловищем-головой-перекладиной противоположные стороны улицы.
        Таким образом, прямой проход по этой улице был перекрыт, и жителям города приходилось проходить в переулках меж буквами, на соседнюю улицу.
        "Пожалуйста, прекратите превращение! Пожалуйста, помогите Петру! Помощи! Пощады! Поздно?! Прекратите!!!.. Петр... Петр... Пе-пе-пе... П-П-П-Ппппп... Ппппппп...."
        Сознание еще жило в этой унылой постройке - это были сотканные из бумаги нервы; это были стены на которых повторялось бессчетное "П" и лишь иногда проскальзывало: "Помощи!... ПППП.... Пощады!!!"
        А на перегороженной улице, перед вновь возведенными стенами стояли, взявшись за руки, Лидочки Чайники, их глаза оставались мертвыми и холодными, клокотали раздутые шеи, выдыхали они:
        - О какой пощаде можешь молить ты, Петр Гриль?! Ты убил нас, и это - наша месть!.. Сходи с ума в своем "П"...
        Они постояли еще некоторое время, убедились, что все меньше на стенах появляется связанных слов, но все чаще однообразных "П" - и растворились в дождевой дымке.
        
        * * *
        
        Одна из комнат, внутри "П"-образного дома. Грязные, бумажные стены; окно заколочено толстыми досками, а двери попросту нет. В середине комнаты - кровать. Помимо этой кровати, в комнате нет никакой мебели. Судя по желтоватому налету "п"-образных пылинок - кровать уже очень долгое время пустует.
        Неожиданно потолок над кроватью изгибается, в самой нижней своей части с чавкающим звуком разрывается, и оттуда капает густая мутно-белая жидкость. Эта жидкость попадает на простыню и оплодотворяет ее. Простыня начинает сжиматься, и вскоре образуется из нее фигура младенца.
        Это очень уродливый мальчуган - кожа его пергаментно-желтого цвета, вся в крупных складках; на ней вырезаны чрезвычайно мелкие и оттого неразличимые письмена.
        Мальчик резко дергает ручками и ножками, его беззубый рот раскрывается, и вылетает оттуда клекочущее:
        - Помогите! Петр я! Петр Гриль! Помогите! Почитать мне! Почитать!..
        Потолок разглаживается, и из дальнего темного угла выползает, нависает над головой мальчишки огромная жирная муха.
        У мухи этой ядовито-зеленые бока и жирное брюшко. Сетчатые ее глазищи вытаращены, неотрывно глядят на замершего ребенка, и он видит в них свое отражение, пытаясь защититься, вытягивает ручонки, лепечет:
        - Там не Петр! Пожалуйста, покажите мне Петра!.. Я превратился в птенца пергаментного?! Помогите! Почитать! Почитать!..
        Муха выгибает к нему свою страшную, вспученную многочисленными наростами морду, и ухмыляется - шевелит ртом, но не вылетает оттуда ни звуков, ни букв... Вот напрягла муха брюшко, и выделилась оттуда тонкая нить золотого кала.
        Начала муха по потолку ползать, а за ней тонкая нить струиться, извивается; золотистыми завитушками ложиться - слова образует.
        И начал пергаментный мальчик читать то, что жирная муха своим золотым калом выводила:
        
        * * *
        
        Марина проучилась первый курс на кафедре филологии в Москве. Училась она на отлично, и подруги у нее были замечательные. Жили они бедно, но дружно.
        Все бы хорошо, да часто вспоминала Марина родной город Интриллигатор, родных оставшихся там. А родные то - мать престарелая, да тринадцатилетний брат - вот и вся семья. Марина корила себя: как могла их одних оставить? Ведь они же бедные совсем, едва концы с концами сводят. Отца нет, а кто их кормить будет? Вот и выходит, что от одной Марины может быть помощь. Думала Марина: "И зачем я, дуреха, в Москву приехала? У нас в Интриллигаторе есть институт, там и кафедра филологии найдется. Продолжу обучение там, а заодно буду работать - семью кормить... Написать им? Позвонить?.. Нет - не стану, пусть мое возвращение будет сюрпризом!"
        Распрощалась Марина со своими Московскими подругами, собрала нехитрый скарб, на последние деньги купила билет на родину, и... через пару дней Марина сидела у родимой калитки. За спиной ее нависал массивный замок - причудливо ухмылялся беззубой чернотой скважины; вещал беззвучно, что дом заперт, а родные уехали куда-то, и неизвестно, когда вернуться.
        - Вот дуреха, вот дуреха... - несколько раз повторила Марина; но затем рассудила. - Но ведь это мой родной город, и, стало быть, здесь у меня должны быть друзья и подруги, они и приютят, пока родные не вернуться.
        Она взяла свой узелок, поднялась, сделала несколько шагов, но тут и остановилась, так как вспомнила, что никаких друзей и подруг, и никаких вообще знакомых у нее в Интриллигаторе нет.
        Это было воистину изумительное открытие, и она сказала вслух:
        - Да как же так может быть?..
        Стала вспоминать, и тут оказалось, что из всей своей жизни в Интриллигаторе помнит только, как сидела в запыленной, невыразительной горнице родного дома, и читала книги по филологии. Она даже лиц матери и брата не могла вспомнить. Была только благодарность за то, что мать кормила-поила ее.
        - Какая у меня странная жизнь... - прошептала Марина, и бесцельно поплелась по раскаленной, пустынной улице. - Такое впечатление, что я просто чья-то выдумка...
        Она прошла возле массивного дома утопшего в бесцветном и пыльном саду. На крыльце этого дома стояла женщина с лицом мумии, и, казалось - случись Армагеддон - ничего бы не изменилась в ее чертах. В окошке на втором этаже мелькнуло бледное юношеское лицо - показалось Марине чрезвычайно знакомым.
        Бесцельно преодолевая тиски зноя, плелась она дальше по улице, и вспоминала - где прежде встречалась с этим юношей. Неожиданно она поняла, что юноша - это ее отражение. Тогда Марине стало очень страшно, и она решила больше об этом не думать.
        Она шла и шла, а раскаленная улица все не кончалась; иногда изворачивалась в иные улицы. Марина боялась остановиться, и так истомилась, что перед глазами ее плыли темные контуры. И казалось ей уже, что не по улице она идет, а в недрах враждебного дома. Этот дом обволакивался вокруг нее лабиринтами, душил в своем смрадном, душном чреве, ткал лабиринту комнат, вещей, оплетал ее незримой паутиной, тащил куда-то...
        Вот остановилась Марина перед запыленным зеркалом; чтобы очистить протянула к нему руку, и тут обнаружила, что из зеркала смотрит на нее уродец - его тело принимало форму буквы "П", а в верхней части значилось: "Петр Гриль".
        Марина вскрикнула, забилась в какой-то угол, закрыла лицо ладонями, и горько заплакала...
        Воздух стал более прохладным, появились в нем запахи пива, дешевого вина, табачного дыма, духов и пота. Слышались беспорядочные выкрики (в основном, бранные); истеричные девичий смех, а также однообразный электронный "бум-бум-бум", который называли музыкой для танцев.
        Марина огляделась и поняла, что сидит на крыльце молодежного клуба. Сейчас там вихрилась дискотека - по окнам беспорядочно метались лучи и тени.
        Новые и новые посетители проходили, и на сидящую в тени Марину не обращали внимания - принимали, быть может, за пьяную или обколотую. (так под крыльцом дрыхли в обнимку два "синяка").
        Шумливая, непристойная молодежь всегда вызывало в Марине чувство отвращения. Вот и теперь она поежилась (хотя ночь была очень теплая), и собралась уже идти, как перед ней остановился юноша. Одежда его была чрезвычайно аккуратной: вычищенные, наглаженные брюки, белая рубашка, галстук-стрела; тщательно уложенная прическа. Кожа на лице гладкая, глаза - задумчивые; на верхней губе - темная полоска усиков.
        - Петр Гриль. - представился юноша, и слегка склонил голову.
        Марина вздрогнула, еще раз, внимательнее, вгляделась в его черты - нет, ничего общего с тем Петром Грилем, которого она видела в окне загадочного дома.
        - На самом деле - вы Петр Гриль?
        - Конечно! - улыбнулся юноша. - А в чем дело? Вы, быть может, знали иного Петра Гриля?
        - Нет, но...
        - Вот и я знаю только одного Петра Гриля, и этот Петр - это я. А Вас как, разрешите полюбопытствовать?
        - Марина.
        - Что же Вы, Марина, сидите здесь в одиночестве? Быть может, дожидаетесь кого-то?
        - Ах, если бы. Мне некого здесь ждать... Точнее, я должна ждать мать и брата, но они если и появятся, то не здесь, а дома... Впрочем - это долгая история...
        - Ничего-ничего, мне торопиться некуда. Ведь впереди целая ночь. Ты (давай на "ты" - угу?) - ты ведь любишь ночь?
        - Люблю.
        - Тогда зачем мы в этом Содоме время теряем? Пойдем к свежему луговому воздуху, под звезды...
        - Конечно. Но не могли бы мы сначала... - Марина смущенно потупилась, но, когда громко заурчал ее желудок, решилась, сказала. - ...Перекусить? Я очень давно не кушала...
        - Да, конечно! Надо же - какой я недогадливый!.. Только вот домой ко мне зайти не получится. Причину объясню, но не сейчас, а как-нибудь попозже. Ну, а раз так - придется все-таки посетить это злачное место; понюхать пот, послышать дисгармоничный рев человеческого зверинца. Ох, простите меня за эту грубость...
        - Ничего-ничего - я вас прекрасно понимаю. Сама такая...
        Через пару минут они уже сидели за столиком в табачно-пивных недрах молодежного клуба; и, вынуждены были, чтобы разобрать в окружающей вакханалии слова собеседника, склониться друг к другу.
        Губы Петра Гриля почти касались Марининых губ - он кричал:
        - Надо же - они еще платят деньги, чтобы оказаться в этом аду!
        - Сущее безумие! - кивнула Марина.
        Но вот официантка (жирная деваха, с синими полукружьями вокруг глаз), швырнула перед ними две массивных тарелки со спагетти, и почему-то очень аккуратно, трепетно даже, поставила два стакана с яблочным соком; и розетки с ореховым мороженым.
        Марина набросилась на еду, и забыла о недавних словах Гриля - удовольствие от поглощения еды затмило все.
        А юноша смотрел на нее, широко улыбался, и теребил вилкой нетронутую груду спагетти в своей тарелке. Когда Марина опустошила свой прибор - громко икнула, и смущенно прикрыла рот ладошкой.
        Петр Гриль придвинул к ней свою порцию:
        - Думаю, тебе надо еще покушать...
        - Ох, спасибо!
        И эта порция была поглощена.
        Съели мороженое, выпили сок...
        - Что, наверное, после такой трапезы не тянет уже на танцы?
        - Ох, нет, конечно. Пойдем, скорее, на свежий воздух.
        Они оставили клуб, и, с каждым шагом, изничтожая уродливый гвалт, зашагали вниз по безлюдной, темной (фонари не горели) улице. Над их головами пылали яркие звезды, отчетливо проступало крошево Млечного пути.
        - Наверное, в такие ночи стихи сами рождаются... - мечтательно проговорил сытая, довольная Марина.
        - Наверное... - неопределенно пожал плечами Петр Гриль.
        Марина внимательно на него посмотрела, и вдруг почувствовала сильное, практически непреодолимое влечение. Хотелось схватить его, сжать в объятиях, целовать. Подумалось даже: может, вот она - судьба. Находятся, нацелуются, а там, глядишь, и обвенчаются, и детки у них пойдут. До самой старости проживут в умилении...
        Она осторожно взяла руку Петра в свою жаркую ладошку, спросила волнующим, загадочным голосом:
        - А куда мы идем?
        - Куда мы идем? - растеряно переспросил Петр (и Марина приписала эту растерянность тому, что Петр чувствовал то же, что и она). - А к речке мы идем. Есть там один укромный, приятный пляжик. А на пляжике том скамейка. Ведь ты хочешь туда?
        - О, да. - прошептала сытая Марина, и, продолжая переставлять ноги, прикрыла глаза - мечтала, что Петр ее поцелует, но Петр ее не целовал, а только шагал все быстрее, почти уже бежал.
        Вот и берег реки.
        Совсем тихо, воздух бархатно-тяжелый, полный запахами луговых цветов. Звезды отражаются на недвижимой водной глади, но вот рыба ударила хвостом по воде, и созвездия взволновались, пошли кругами. Причем катаклизм этот случился не только на земле, но и в небе... Марина вздрогнула от неожиданности, попыталась остановиться, однако Гриль упорно тащил ее вперед.
        - Ты видишь, Петя? - спросила она тихо.
        - Мы уже почти пришли... - прошептал он сосредоточенно.
        - Звезды в небе они... они...
        - Что - звезды?
        Но небо уже успокоилось, и мерцало безмолвно.
        - Да так, ничего... - растерянно ответила Марина, и почувствовала, что сейчас должно случится что-то очень важное.
        Остановились они возле скамейки, над одиноким, отдаленным пляжем.
        Марина зашептала испуганно:
        - А мне это место знакомо. Здесь случилось что-то страшное... Вот только не могу вспомнить, что именно. Быть может, пойдем отсюда?
        - Нет.
        - Тогда - присядем на скамейку.
        - Тоже - нет. Дело в том, что здесь у меня тайна. Жилище под песком.
        - Что?
        Петр Гриль склонился, и руками начал разрыхлять песок, в сторону его откидывать. Объяснял:
        - Мне нужно было такое место, где я мог бы уединиться от всех. И я вырыл себе жилище под песком. Никто про него не знает, и там я прячусь от людей.
        Гриль раскопал металлическое кольцо, сильно потянул его вверх; поднялась крышка, напоминающая крышку гроба, и вот в свете звезд открылся ход; видны были несколько первых ступеней, ну а дальше сгущалась непроглядная тьма.
        - Ты хочешь, чтобы мы туда... - начала было Марина, но Гриль нетерпеливо ее перебил:
        - Да, именно этого я и хочу! Ведь ты же ищешь счастья, да?.. А раз ищешь - изволь мне подчиняться.
        - Ну, а какого-нибудь фонарика у тебя не найдется?
        - Внизу. Внизу! -быстро проговорил Петр Гриль. - У меня там много чего. Уверяю - ты не будешь разочарована.
        - Мне первой?
        - Да, естественно, тебе первой!
        Марина печально вздохнула, опустила плечи, шагнула на первую ступень, хотела что-то сказать, но тут - сильный толчок в спину, и она сорвалась.
        Падение-удар. Потирая ушибленную руку, она поднялась, повернулась, думала, что увидит кусок звездного неба, но там была чернота, непроглядная, плотная.
        - Петя... - неуверенно позвала она.
        Вытянув руки, шагнула - еще один шаг, еще. Жгучими волнами окатывала паника, и вот уже завопила:
        - Петр! Петр! Где же ты?! Спаси!
        И тут - сильный удар в затылок. У Марины подогнулись колени, и она провалилась в забытье.
        
        * * *
        
        Очнулась Марина, и, прежде всего, отметила, что кругом чрезвычайно много кроваво-багрового света.
        Пригляделась и поняла, что находится в пещере (догадалась, что пещера - под пляжем); стены и потолок были выложены лакированными деревянными досками; пол же был покрыт каменными плитами. Из стен выпирали крючья, а на крючьях были развешены всевозможные орудия пытки. Плети с железным набалдашником были самыми безобидными. Багровый свет исходил из большой печки, в которой калились клещи и различные железные ошметки.
        Марина попыталась двинуться, и тут обнаружена, что ее руки и ноги скованы цепями. Одежды на ней не было, и даже лобок был тщательно выбрит.
        Перед ней стоял, внимательно ее разглядывал, и ухмылялся Петр Гриль.
        - Что же ты, Петенька? - спросила Марина.
        А в ответ прозвучало:
        - Я знаю Петра Гриля - это тихий, благочестивый юноша. Неужели ты, ведьма, решила его соблазнить?
        - Что?!
        - Велик грех твой, и великой болью его искупишь.
        - Что?!.. Ты... ты ведь Петр Гриль?
        - Сейчас ты все поймешь...
        Петр Гриль снял галстук, расстегнул аккуратную рубашку и наглаженные брюки (всю эту одежду он повесил на стул). И оказался "Петр" в легком, полупрозрачном, светлом платье; на котором золотился маленький крестик. Под платьем виднелся лифчик и тоненькие трусики.
        - Еще не узнала? - спросил "Петр".
        - Нет! Нет!..
        - Тс-с-с. - прижал к губам пальчик "Петр", но тут же пожал плечами. - А, впрочем, можешь кричать сколько угодно. Здесь нас все равно никто не увидит.
        Затем "Петр" сдернул усики, а также мальчишеский парик - средней длинны девичьи волосы разметались по его плечам.
        - Лидочка Чайкина... - прошептала Марина.
        - Ага. Узнала.
        - Но за что ты меня так?
        - Я тебе еще ничего не сделала, ведьма! У тебя еще все впереди...
        - Да никакая я не ведьма!
        - Ведьма! - гневно вскричала Лидочка Чайника, и топнула босой ножкой.
        Затем эта девушка подошла к печке, и достала из углей накаленный докрасна крестик, размером с тот, который висел у нее на шее.
        Она сняла с себя платье и лифчик, и тут открылось, что все ее груди изожжены эдакими крестами, а соски и вовсе выжжены. Свободной рукой она перекрестилась, а другой приложила раскаленную железку к основанию правой груди. Плоть зашипела, поднялся дымок, сразу запахло паленым.
        Грубы Лидочки задрожали, по щекам катился пот. Железка продолжала грызть плоть, однако Лидочка продолжала самоистязание:
        - Спасибо тебе, Господи! - громко вскрикнула она, и обратилась к Марине. - Скажи-ка, мне, ведьма, кто причина всего мирового зла?
        - Я, право не знаю. Многие, наверное.
        - Причина - женщина. Точнее - большинство женщин. В Библии ясно сказано - женщина существо низшее, мужчину соблазняющее, в Ад его, богоподобного, вгоняющая. Мужчины по природе своей почти Ангелы. Они творцы прекрасного, зато женщины - ехидны, гниды похотливые. Почти все бабье племя на ад обречено. И справедливо обречено!.. Среди этих сучек -женщин, очень редко попадаются порядочные. Баб истреблять надо, как в средневековье благочестивое - в застенок, а из застенка - на костер. Сейчас же баб не жгут, а потому мир в тартарары катится. Какой разврат повсюду! Видел, на что силы молодых Мужчин уходят?! На то, чтобы этих ведьм удовлетворить! Да ты ведь и сама одна из них. Я тебя сразу, по глазам бесстыжим, раскрыла. Ты там, у этого вертепа разврата Юношу прекрасного караулила - такого, чтоб еще не совсем с пути истинного сошел, такого, чтоб еще хранил образ Божий в сердце. И это затем, чтобы ляжками своими похотливыми обвить; чтобы ядом из грудей блудницы напоить, чтобы утащить его на муку вечную, в ад. И я, как и всегда оказалась права! И на кого ты, дьяволица, покусилась? На святого! На Петра Гриля!..

        - Выпустите меня, пожалуйста!
        Лидочка Чайкина громко рассмеялась, и судорожным движеньем откинула остывший в ее теле крест.
        - Чтобы я тебя отпустила?!..
        - Мне не нужен ваш Петр Гриль. У меня мать и братик, они меня ждут! Как они без меня будут?! Смилуйтесь!..
        - За то, что такую ехидну взрастила - Бог мать твою проказой покарает!..
        - Вы... вы просто больная фанатичка!
        - А-а! Вот ты и раскрылась! - бешено ухмыльнулась Лидочка. - Кайся, кайся дьяволица!..
        Она выхватила из печи большую, пышущую пеклом пентаграмму, и поднесла к Марининому лицу. Перед глазами девушки замелькали многочисленные грани, и она поняла, что сейчас они погрузятся в нее, разорвут разум адской, не представимой болью. Она громко, истерично закричала.
        Лидочка Чайкина смеялась..."
        
        * * *
        
        "Помогите! Пожалуйста! Петр! Я Петр! Помощи! Пощады!.."
        Жирная муха, которая ползала по потолку, и выводила изложенное выше своим золотистым калом, прислушалась к тонким, жалобным "П"-образным воплям младенца - этого пытающегося найти новое воплощение Петра Гриля. Муха остановилась, склонила к нему, по прежнему Пергаментному, но разросшемуся; ухмыльнулась своей страшной клочковатой мордой, спешно слизнула мелкую слизко-сладко-буквенную вязь, и начала выводить следующее:
        
        * * *
        
        "На раскаленной улочке городка Интриллигатора встретились две девушки. Одну из них звали Лизочкой Чайкиной, а вторую - Мариной. Марина приехала из Москвы, надеялась найти родителей, но... А, впрочем, Петр Гриль, который обвивает это действо, все уже знает, и поэтому нет нужды повторять, что случилось с Мариной.
        Марина поведала Лидочке о своей беде, та жалостливо вздохнула, и сказала:
        - Ты знай, что в нашем доме тебя всегда приютят. Однако, прежде чем идти ко мне, сходим на речку, искупаемся. В этом пекле - это просто необходимо.
        - Да, конечно. - кивнула Марина, которая вообще была согласна на все - лишь бы только где-нибудь приютиться.
        Они не пошли на большой, многолюдный пляж, но удалились на пляжик отдаленный, где на грани трав и песка стояла скамейка, и кроме этой скамейки - никого не было.
        Девушки быстро разделись, и бросились в воду.
        Они плавали, весело визжали, плескались. Продолжалось это до тех пор, пока вода вокруг них не вскипела.
        Но не от жара, а от бессчетных, выпирающих отовсюду букв "П" она кипела. Эти "П" раскаленными крестами и пентаграммами жгли юные девичьи тела, вырывали из них вопли, и признания: "Я Петр Гриль!" "Я Петр Гриль!"
        Затем девушки сцепились в поцелуе безумия, сплавились искореженной, меняющей очертания плотью - и все это затем, чтобы обрести новое воплощение.
        А в это время....
        
        * * *
        
        А в это время пергаментное существо, которое лежало на кровати в запечатанной со всех сторон комнате, выгнулось, закричало, и изо рта, и из носа, и из ушей, и из пупка, и из зада его потек черный гной, в котором змеями извивались буквы "П".
        Жирная муха остановилась, выпучила глазищи, и ухмыльнулась.
        
        
        VII.
        
        Здравствуй, Лидочка, дорогая, Луна моя! Предыдущее письмо еще не отправлено (возможности не было), а уже пишу новое. Это письмо мне очень тяжело писать потому, что мысли путаются, скачут. То, что пережила за последнее время - не может пережить здоровый человек. В мире реальном, нормальном такое невозможно. Но все это не сон: все это я пережила, перечувствовала... Задаюсь вопросом: быть может, я безумна?.. Ну, довольно рассуждений - прочти сама (если, конечно - ты когда-нибудь это письмо получишь), и тогда... А что "тогда"? Ладно, начинаю.
        
        * * *
        
        Если прошлая запись о Марине оборвалась на описании того, как она сидела у костра, а рядом отчаянно храпел Брох, то эту, новая начнется с того, как она шла по тропе.
        Уже близился вечер, закатное солнце золотило иссохшие листья; лес безмолвствовал...
        А где же описание прошедшего дня, где же Брох? Читатель вправе задать этот вопрос, но Марина ни о чем не думала. День пропал из ее жизни, и она шла, чувствуя внутреннюю пустоту, и нисколько этой пустотой не томилась.
        Но в каком-то месте ей стало страшно. Страх нарастал. Это был уже ужас - безмолвный, но леденящий и изжигающий. Ужас, от которого волосы становились дыбом. А ведь ничего не изменилось: не треснула ветвь, не шевельнулось дерево, не появились в небе тучи - все оставалось тихим и безмолвным. Только день потихоньку умирал.
        Марина сцепила руки, но они все равно тряслись. Она оглядывалась резко, губы ее дрожали, срывался с них полузадушенный стон.
        Не в силах совладать с собою, в панике, зашептала, неведомо к чему обращаясь:
        - Нет, пожалуйста, не надо... Оставь меня...
        Но ужас не оставлял. Ослабшая от этого сильнейшего, нечеловеческого напряжения, Марина отбежала шагов на двадцать от тропы, и там спешно начала раскапывать руками землю.
        Она не понимала, зачем это делает. Пришедшая извне воля двигала ее руками, и она не могла сопротивляться.
        И вот выступила из земли потемневшая, кишащая червями и личинками рука. Дальше копать не требовалась, и чуждая воля оставила Марину - она смогла, цепляясь руками за мхи, перегнившую землю и корни, отползти. Прикрыла рот ладонью, но все равно громко, навзрыд зарыдала. Это была истерика.
        Если бы рука зашевелилась, если бы выполз отвратительный мертвец - было бы легче. Но мертвец оставался, как и положено ему, недвижимым.
        Естественной для всякого человека была бы мысль, дать знать об ужасной находке в правоохранительные органы, но Марина сразу, со страхом этот порыв отвергла.
        Однако, Марина чувствовала, что должна сохранить найденное в тайне. Ведь это было ЕЕ преступление - по ее вине этот труп был трупом и гнил в земле. Почему она виновата? Как и когда произошло преступление? - ничего этого Марина не помнила, однако знала, что - именно так все и есть, и никуда от этого чувства теперь не уйти.
        И вот услышала надрывный, неестественный для леса трескучий моторный рев. Тогда поднялась, и, покачиваясь, побежала дальше - прочь от этого рева. Она чувствовала, что - это за ней, и по поводу ее преступления - убийства. Бежала Марина из всех сил, однако рев все равно нарастал, и вскоре стал оглушительным. Прямо-таки не мотор, а крупнокалиберный пулемет: "Бах-бах-бах" - и это за спиной.
        Наконец сообразила, что лучше сбежать с тропы, в кустах залечь. Так Марина и сделала; - спрыгнула в маленькую ложбинку, по которой весной да в дождливые дни вода журчала; лицом вжалась в жаркую, глубоко прожженную, агонией пахнущую землю, да еще и голову сверху руками прикрыла.
        Но треск был всепожирающим - от него было не закрыться. И он настиг - гневным, громоподобным бичом ударил по голове - еще и еще раз; и вдруг - умер. Неожиданная тишина сдавила, а в ушах стало больно, сердце сжалось болезненным, мелко пульсирующим комочком. Марина едва не закричала...
        В нескольких шагах от нее захрустели ветки; раздались громкие и грубые, прокуренные мужские голоса, которые Марина знала, и опять-таки не могла вспомнить, откуда. Вот что они говорили:
        - Ну, что - здесь?
        - А почему бы и нет?
        - Главный сказал - чем дальше, тем лучше.
        - А куда дальше то? И так - пять часов по этому лесу колбухаемся!
        - Да будь он проклят!
        - Кто?!
        - Лес ясное дело! Не Главный же! Лес! Лес!
        - Ладно. Вываливаем ее здесь.
        - Вываливаем!
        На землю что-то тяжело шмякнулось.
        Еще один голос полюбопытствовал:
        - А мертва ли она?
        - Да, конечно - мертва. Главный сам проверял - пырнул ее промеж лопаток. Даже не шевельнулась.
        - Ну, все - возвращаемся!
        - Как говориться: сделал дело - гуляй смело!
        - И водочка нас дожидается...
        Разговор был срублен, растоптан, сожжен, и развеян без следа вновь народившимся грохотом мотора-пулемета. Земля тряслась. Падали, рассыпались не только мертвые листья, но и отдельные ветви.
        Марина все глубже втискивалась лицом в землю, уже и в кровь изранилась, но не обращала на это внимания, а шептала:
        - Только бы не заметили... только бы не заметили...
        Не заметили: уехали к своим нехитрым, водочным радостям.
        Прошло не менее четверти часа, прежде чем пространство удавило грохот, и восторжествовала тишина...
        Солнце уже зашло, на лес накинулись сумерки - вжимали свет в землю, уносили его на небо; и вскоре уже должно было стать совсем темно.
        Марина поднялась, медленно, с испугом огляделась. Сильная бледность и дрожащие руки выдавали сильное в ней волнение. Прилипшие к ее лицу веточки нехотя отваливались, обнажали глубокие, красные ложбинки.
        И тогда Марина увидела мешок. Мешок сделан из гибкой, но твердой пластиковой ткани, без единой щелочки; имел цвет темно-зеленый, а горловина его была туго перетянута полоской из железного листа...
        И вдруг лист вздрогнул, потом еще и еще раз.
        - Э-эй, кто там?.. - прошептала Марина, и, опасаясь ответа, отступила.
        Но никакого голосового ответа не было - только сильнее задрожал мешок... Впрочем, после этих первых сильных рывков наступило затишье, а когда Марина собралась духом и еще раз позвала - последовал рывок совсем слабый, затухающий.
        - Да что я стою? Чего жду? - сама у себя спросила эта женщина. - Ведь там человек задыхается...
        Из кармана она выхватила небольшой, но с прочным и острым лезвием нож. Упала перед мешком на колени, оттянула часть его на себя, стала срезать... Но не тут то было: гибкий пластик оказался чрезвычайно прочным - она давила из всех сил, но не оставила даже и царапинки.
        Позвала еще раз - мешок безмолвствовал.
        Тогда поддела ножом железную полоску на горловине, и из всех сил потянула. Железка треснула, немного раздвинулась...
        Марина представила, как должно быть ужасно там, внутри мешка - в умирающем, выцеженном воздухе; в темноте. Она крикнула, что сейчас поможет, совсем немного осталось - потерпите только. И боролась, и рвала эту железную полоску, изрезала себе руки, но боли не чувствовала...
        Наступил уже поздний вечер, тени углубились, подползли; пристально следили за действиями Марины. Было по-прежнему душно - женщина тяжело дышала. Запах крови пьянил...
        И вот окровавленная полоска сорвана, отброшена в сторону. Марина раздвинула горловину; и тут испугалась того неведомого, что увидит. Несколько минут просидела, вжавшись спиной в какое-то деревце. А ночь подступала - скоро должно было стать совсем темно. Мешок лежал без движенья...
        - Ну, ладно была - не была... - прошептала Марина, вытянула руку, и немного отодвинула верхнюю каемку мешка.
        Открылась женская, гладкая, под неестественным углом вывернутая рука.
        - Кто ты? - дрогнувшим голосом спросила Марина, однако никакого ответа не получила.
        Тогда еще немного раздвинула мешок, и увидела легкое, светлых тонов платье, под которым плавными барашками выпирали не прикрытые лифчиком груди. Открылись и ноги, и часть шеи - только лицо оставалось закрытым.
        И все же Марина узнала это тело. Еще бы не узнать! Ведь обладательницу этого совершенного тела она любила. Это было тело Лидочки Чайкиной!.. Как так? Ведь Лидочка жила на берегу моря, за тысячи километров от этого дремучего леса, и тут... И все же Марина не сомневалась, что - это именно Лидочка.
        Она осторожно дотронулась до Лидочкиной руки, по имени ее позвала - рука легонько вздрогнула.
        И тогда слезы заполонили Маринины глаза, запричитала она:
        - Лидочка, Лидочка, что же они с тобой сделали?!
        Желая поскорее свою любимую из этого ужасного мешка высвободить - обхватила Лидочку за бедра, потянула к себе.
        И тут Лидочка неожиданно ожила. Она издала неожиданный, громкий рык, резко вздернулась из мешка.
        И вот ее лицо прямо перед Мариной. "Лицо" - я написала "лицо"? О, нет - это была собачья морда. То есть именно так и есть - у этой "Лидочки" в самом буквальном смысле была морда овчарки. Серая шерсть начиналась в верхней части шеи, а на подбородке уже не оставалась ничего человеческого.
        Глаза у собаки были злые, пасть широко раскрыта - вывалился из нее часто вздрагивающий язык, а клыки - острые. Из утробы рычанье угрожающее раздается.
        Марина закрыла лицо ладонями, но все равно, меж пальцами видела эту собачью морду.
        - Лидочка, Лидочка, да что ж это такое? Неужели я с ума сошла, Лидочка?..
        "Лидочка"- овчарка еще громче, угрожающе зарычала, вплотную придвинулась.
        Марина глядела на эту собачью морду, и как это было не чудовищно, чувствовала, что морда ее привлекает, также, как привлекало бы и милое Лидочкино личико.
        Притягательной казалась пусть и помятая сейчас, но все равно мягкая, теплая, пушистая собачья шерсть. Хотелось облобызать влажный, черный носик; и даже густые слюни, которые стекали с собачьих губ, казались сладчайшей небесной манной.
        Уже не владея собой, но во власти сильного влечения плоти, Марина выгнулась к Лидочке-овчарке; осторожно, но плотно обвила ее шерстистую шею; и, заглядывая в ее красноватые, безумные собачьи глаза, зашептала:
        - Ну, что же ты, Лидочка, на меня злишься? Ведь ты и в таком обличии мне очень мила. Я даже не буду спрашивать, как ты здесь оказалась, потому что мне все равно. Просто будь со мною...
        И Марина поцеловала прохладный черныш собачьего носа. Затем высунула язык, и облобызала им верхнюю овчаркину губу. Слюна оказалась приятно жаркой, елейно густой, и сладчайшей на вкус.
        Вот она поймала губами собачий язык, умело всосала себе в рот; легонько прикусила его зубами, переложила от щеки к щеке, нежно зачмокала; затем - выпустила - начала покусывать нижнюю губу овчарки, и снова слизнула слюну.
        Все плотнее и плотнее прижималась, шептала:
        - Лидочка, хорошо то как... Лидочка, если это и сон - я не хочу просыпаться...
        Отпрянув губами от собачьей глотки, она своими губами повела по щеке овчарки - жадно, с наслажденьем вдыхала непривычный, и вместе с тем знакомый запах шерсти. Предвкушала наслаждения еще большие...
        И вдруг почувствовала, что в ее шею вонзились плотные, жгучие колья. Они сдавливали все сильнее и сильнее, и Марина уже не могла дышать; зато изо рта сильно, плотно хлынула кровь. В шее что-то сильно треснуло, и треск этот по всему ее телу раздался.
        Ноги судорожно, вспахивая палую листву и хвою, по земле забились; но даже и теперь не выпускала Марина Лидочку-овчарку; но все прижималась, и, брызжа пузырящейся кровью, все лобызала почерневшую собачью щеку. Она хотела прошептать: "За что же ты, любимая, мне горло перекусила?"; но одно лишь бессмысленное клокотанье вырывалось.
        Быстро сгущалась ночь, но еще быстрее в глазах Марининых чернело.
        А хотелось действовать: идти, лететь, плыть, любить, чувствовать - жить, одним словом. Смерть же страшила.
        
        * * *
        
        Теперь, Лидочка, постараюсь описать то, что описать невозможно; что ни наукой, ни логикой не объяснимо.
        Итак, горло мое было разодрано. Из тела освободилось нечто, быть может - душа. Было так легко, как в лучших снах. Полетела вверх, к древесным кронам, и уже совершенно не волновало, что там внизу озверевшая псина (нет-нет - не в коем случае не ты, Лидочка!) - терзала опустевшее тело.
        А среди ветвей поджидал меня бумажный самолет. Я в этот самолет перетекла, и, одновременно, развернулась предо мной карта местности.
        Среди населенных пунктов, значилось и село Счетово. И тогда я поняла, что была в этом селе накануне, как раз в "забытый" день. И, как только я это поняла - самолетик сорвался с дерева, стремительно взмыл над лесом; и полетел. Причем, летел он не только в пространстве, но и во времени - он возвращал меня к началу потерянного дня.
        Наконец - сбросил у костра, рядом с несносно храпящим Брохом.
        Я подняла голову от колен - можно было подумать, что все это привиделось. Но в то же время знала, что - все это было на самом деле.
        Выходит - умерла я? А раз умерла, где я теперь? В потустороннем мире? Но, если мир потусторонний, чем же он отличается от настоящей жизни?
        Ты скажешь - все это похоже на сон. Да - я это сознаю. Но этот сон во многом был более четок, нежели, скажем, посещение Интриллигатора. Если - это сон, то и вся жизнь сон.
        В таком случае, и я сон, Лидочка! Но чей сон? Твой? Города Петрагриля? Города Интриллигатора? Петра Гриля? Поликарпа Интриллигатора? Матерь-богиня, что за имена! Что за имена! Ладно, продолжаю...
        
        * * *
        
        Броха пришлось облить ледяной водой из протекавшего поблизости родникового ручейка, иначе бы он прохрапел до полудня.
        - А?! Что?! - вскочил этот маленький, лысый человечек.
        Надо сказать, ночь на свежем воздухе пошла ему на пользу. Раньше цветом кожи он походил на пожелтевший от веков лист; теперь время для этого "листа" полетело вспять, он посвежел, и мне даже подумалось, что еще немного, и он приятно запахнет свежей типографской краской.
        Однако, было не до шуток: память о неясном, но все же совершенном мною преступлении, а также о смерти моей - давила; не давала успокоиться, природой насладиться.
        Мы спешно позавтракали (я ела без всякого аппетита, а у Броха - за ушами трещало); собрались (впрочем, собирать было почти нечего, ведь мы и палатку на эту ночь не выставляли), и зашагали дальше.
        Брох предлагал понести мой рюкзак, но я, хоть и сгибалась под тяжестью, сжалилась над этим маленьким, слабым человечком и отказалась...
        Несколько часов поспешного, изнуряющего хода по узкой тропе. Плотный лес напирал, зачем-то хотел остановить; ветвями цеплялся за рюкзак; корнями ставил подножки; и если бы не услужливая спина Броха (все же вынуждена отдать ему должное) - я бы точно упала, а потом - как жук, который "встать не может..."
        Странное, тревожное, болезненное было чувство. Я знала, что уже шла по этой тропе - шла в этот же день, в это же мгновенье, здесь же. И вот иду вновь, но уже во второй раз. Логикой не объяснить, также и первого раза вспомнить никак не удавалось.
        Знала только, что впереди ждало село Счетово, и что-то там должно случиться.
        Обойти это село стороной? Нет - это было невозможно? Можно ли уйти от надвигающего полдня или полночи?.. Хм-м, для меня, может, уже и возможно; но для обычных людей - нет. Вот таким же неизбежным фактором являлось село Счетово.
        Неожиданно лес расступился, и мы шагнули в плотный, темно-серый туман. Было такое впечатление, что разом перенеслись в вечерние сумерки.
        Еще несколько шагов, и предстала измятая, проржавленная вывеска: "Счетово". Какой-то местный интеллигент щегольнул своей возвышенной душой, и вывел поверх названия села, стандартно-заезженное слово из трех букв...
        Прошла еще немного, и тут оказалась перед забором с острыми, копьевидными штырями в верхней части (впрочем, я и прежде знала, что Счетово, огорожено).
        Ворота имели необычную форму - это была перевернутая на бок цифра "8" - иначе, обозначение вечности. Эта "вечность" крепилась на металлическом, выпирающем из земли фаллосе; и боковыми гранями прикасалась к ограде - преграждала, таким образом путь.
        "Вечность" должна была повернуться на сорок пять градусов - принять положение "8" - тогда я могла бы пройти в образовавшийся проем. Стала звать, но никакого ответа не получила. Тогда просто взяла и надавила на вечность, а она с неожиданной легкостью подалась - перевернулась, стала восьмеркой. Я поправила изрезавшие плечи лямки рюкзака, и с тяжестью на сердце шагнула в Счетово...
        Над селом стлался густой, сумеречный туман. Он проникал повсюду, он был настолько плотным, что сковывал движенья; лишал и без того немногих, оставшихся после многочасового перехода сил.
        Жара и духота были невыносимыми. К тому же, время от времени туман плескал обрывками грубой, матерной речи. Чувство было такое, будто заползла в навозную кучу, а где из нее выход - неясно.
        Когда утомилась до такой степени, что ноги стали подкашиваться; и подумала - вот сейчас рухну посреди этой грязной дороги, и буду лежать долго-долго - отдыхать; тогда рядом заскрипела сделанная на средневековый манер, на цепях висящая вывеска: "Гостиница".
        Тут, впервые с тех пор, как шагнула в Счетово, вспомнила о Брохе, и уверилась, что он уже потерялся. Обернулась. Маленький человек стоял за моей спиной, отдувался; обтирал дрожащей, пухлой ладошкой обильно выступивший на лбу пот. Улыбнулся мне смущенно, и, вместе с тем, испуганно. Испытала я к нему нежное, материнское чувство, подумала - хорошо, все-таки, что он со мной - хоть какое-то спасение от одиночества.
        И тут харкнул невыразимо мерзкий, скрежещущий голос:
        - Мест нет, и не будет! Особенно для вас!
        Оказывается, на крыльцо гостиницы вышел ее владелец. Это был старикашка с темной, изъеденной морщинами кожей; с лысым черепом, с провалом вместо носа, и с неимоверно выступающим мясистым кадыком. Одет он был крайне небрежно, и несло от него как от бомжа.
        - Убирайтесь! - крикнул он повелительно, и махнул синей от наколок ручищей (в основном наколки были порнографического содержания).
        - Что такое... - начала было я, но старикашка аж зашипел:
        - И она еще спрашивает "что такое"?! Ах ты наглая... - здесь сделаю пропуск. - Убирайся немедленно или я спущу на тебя псов.
        Я подумала: "Это всего лишь еще один из многих, встретившихся мне в последние дни безумцев. Не стоит обращать на него внимания".
        И я ничего не ответила - просто повернулась, и шагнула в туманную пустоту.
        Но прошла совсем немного, привалилась спиной к какому-то обшарпанному забору, дрожащими пальцами стала снимать тяжелейший рюкзак, когда это, наконец, удалось - прикрыла глаза и спросила:
        - Брох, ты все еще здесь?
        - Да. Что изволите?
        - Я не изволю, а мне придется. Мне придется ходить по этому Счетову, и искать, где можно остановиться на ночлег. Но с этими рюкзаком я больше и шагу не пройду.
        - Вы изволите, чтобы я его нес?
        - Да уж ладно - героя-то из себя строить. Оставайся здесь, и сторожи, а я пойду искать.
        - Но, может, все-таки...
        - Нет - ты много не пройдешь. Дожидайся меня здесь. И сторожи, никуда не отходи; в рюкзаке очень ценная книга.
        И все же я еще несколько минут, схватившись за голову, простояла в этом чадном, душном тумане - боролась с искушением повалиться, да заснуть. И была у меня надежда, что проснусь в совершенно ином, лучшем месте...
        Кажется, я даже исполнила это желание.
        
        * * *
        
        Марина медленно брела в тисках густого, с приближением ночи потемневшего, но по-прежнему душного, жаркого тумана.
        Она совсем истомилась - весь остаток дня прошел в беготне, в поиске ночлежки. В сколькие двери, да окна она стучалась! Чаще всего было заперто, и никто не отвечал; но иногда приподымалась занавеска и выглядывала испуганная пара (или две пары) глаз. Все эти глаза непременно впивались в Марину, глядели на нее с такой яростью, что ни о каком ночлеге не могло быть и речи: такие, если и впустят - горло перегрызут.
        И вот, ко всем своим несчастьям, поняла Марина еще и то, что потеряла Броха. Брела медленно, покачивалась; ноги болели так, словно прошли через Испанские Сапоги...
        Вот из дымчато-древесного сумрака выступила лавка, и Марина поняла, что забрела в сельский парк. Прошептала:
        - Ну, вот и хорошо... Здесь и высплюсь...
        Но только повалилась на скамейку; только в блаженной истоме закрыла глаза, как рядом грянули злые, наглые голоса; и бутылка с громким, протестующим хрустом разлетелась по мостовой.
        Марина, повинуясь мгновенному порыву, перекинулась под скамейку.
        Мужской голос говорил:
        - ...И ты! Ничего ты не понимаешь, дура!..
        Второй, тоже мужской голос, вторил:
        - Не понимаешь своей выгоды!..
        И плюхнулись они на скамейку, под которой затаилась Марина. Теперь прямо перед ее лицом открывались ноги: две пары мужских ног в брюках, и одна пара - женских, стройных ножек.
        Марина сразу узнала эти ножки - это были ножки Лидочки. Марина уже ничему не удивлялась; а только лежала, не дышала; но слушала, и думала, что делать дальше.
        Мужские голоса сливались в пьяной, почти бессмысленной мутно-буквенной круговерти:
        - А я говорю: будешь моей!
        - А я говорю - не буду. - девушка старалась отвечать спокойно.
        Второй мужской голос зашипел ядовито:
        - Ты что, Лидка?! Ты самая красивая девка, у нас на деревне и до сих пор без парня! А Ванек у нас первый парень. Он тебя приглядел, и радуйся!.. Что - не хочешь?
        - Я же сказала - нет.
        - Ну, ты и дура! - вскрикнул Ванек.
        - Если вам больше нечего сказать, я пойду.
        - Нет - ты никуда не пойдешь! - взвился уязвленный Ванек. - Сейчас ты меня поцелуешь, а потом - отсосешь.
        - Нет.
        - Ты че, не поняла, дура?! Тебе че, объяснить... Ну, Вован, отвесь ей...
        Сильный звук пощечины. Марине казалось, что - это ее ударили.
        И вот вцепилась в одну из мужских ног.
        - А-а-а!!! - завопил Ванек. - А-а-а!!! Вован, спаси!!! Грызут!!!
        Марину схватили за волосы, и выдернули из-под лавки. Уже был занесен, готовый размозжить ее лицо бандитский кулачище, но остановился.
        - Ты погляди - у нее рожа-то не порченная! - громко выразил изумление Вован.
        - Ага! - восхищенно вскрикнул Ванек. - Короче, можешь Лидку себе брать. Она мне теперь на фиг не нужна. Эту беру!..
        Но тут сбоку прыгнула, в горло Ваньку вцепилась Лидочка. У Лидочки была собачья морда, и клыки соответствующие.
        Ванек дико заорал, вскинул свои толстые руки, но - это были уже судороги. На мостовую обильно брызнуло кровью. Первый сельский хулиган повалился сначала на колени, затем на живот; еще немного подергался и застыл...
        Марина некоторое время глядела на него, затем перевела взгляд на Лидочку с головой овчарки...
        Они стояли, молча глядели друг на друга, а в отдалении смолкали панические вопли давшего деру "Вована".
        - Лидочка, скажи - это действительно ты? - спросила Марина.
        Лидочка начала негромко лаять.
        Звук от лая был вибрирующий, многогранный; каждый звук был разной длинны - и тогда Марина обнаружила, что понимает Лидочку. Лай был подобен азбуке Морзе; а Марина, оказывается, в совершенстве эту "азбуку" знала.
        Здесь приведу не собачий лай, а то, как понимала ее Марина:
        "Довел он меня, придурок больной! И совсем его не жалко! От него - только вред людям был!"
        - А на меня, Лидочка, ты не сердишься? Не хочешь мне в горло вцепиться?
        "Конечно - сержусь. Ведь это по твоей вине все в Счетово с ног на голову стало. Много кто хочет тебе в горло вцепиться, но только не я. Несмотря ни на что, я тебя люблю, Мариночка".
        И овчарка облобызала Маринину щеку и губы.
        - Ты говоришь - я виновата? Но каким образом?
        "А зачем ты при входе перевернула знак вечности?"
        - Хм-м, чтобы пройти?
        "А перелезть ты не могла?"
        - С моим-то рюкзаком?.. Э-эх, теперь и Брох, и рюкзак, и Книга - куда-то пропали...
        "Нельзя было вечность в цифру "восемь" превращать. От этого все местные девушки стали с собачьими мордами. На улицах появился туман, и висит уже очень долго. Всякая связь с внешним миром утеряна. Жители бояться призраков, а бояться надо всякой мрази, которая из них же, из людей повылезала. Вот этот Ванек - хороший пример. Почуял, что раз связь с внешним миром утеряна, так и законы большой земли уже никакой силы не имеют. Банду сколотил, всякий беспредел творил; думал безнаказанным останется, но ошибался..." - она пнула безжизненный, грузный труп.
        - Ты говоришь - много времени прошло? Но ведь я только сегодня здесь появилась.
        "Ты здесь уже несколько раз появлялась, и каждый раз приносила новые несчастья. Неужели не помнишь?"
        - Нет!
        "Напомнить?"
        - Нет!.. Но... Может вернуться, перевернуть восьмерку в вечность?
        "Думаешь, Мариночка, никто об этом прежде не подумал? Нет - только лишь раз можно их перевернуть".
        - Но ведь всегда что-нибудь можно сделать.
        "Конечно, и раз уж ты появилась - мы обязательно сделаем. Видишь ли: нельзя вернуться к первым, вводным воротам, но есть и вторые - это выход из Счетово. Сейчас там тоже, вместо вечности - восьмерка. Но ты пройдешь, перевернешь, и все станет на свои места".
        - И так все просто? Тогда осталось только Броха найти.
        "Не так все просто. Во-первых, ворота сторожат. А во-вторых, не забывай о трупе".
        Марина действительно забыла о поверженном Ваньке (хотя он и лежал прямо у них под ногами). И уже слышались издали озлобленные, и вместе с тем - испуганные крики.
        "А ведь это по нашу душу" - пролаяла Лидочка. "Придется бежать".
        И они побежали.
        Туман щедро кутал их тела, но вместе с тем, из-за вязкости своей, мешал движению. Крики стали совсем уж громкими - нашли, стало быть, труп своего предводителя.
        Марина сжала режущий усталостью бок, выдохнула:
        - Лида, ты скажи - ведь это все нам сниться, да?..
        "Мне и самой так кажется. Ведь все это - бред. Но ведь от этого сна не убежать. В этом сне убить могут. Так что мы должны бороться, Марина".
        Они еще немало пометались по широким и узким улицам. Пробежали через превеликое множество дворов и двориков; даже и через заборы перелезали, чьи-то огороды топтали.
        - Мы ведь следы путаем? - предположила утомленная Марина.
        "Нет - это единственный путь ко вторым воротам". - тоже устало лаяла Лида. "В Счетово все перемешалось, срослось и вытянулось. Порой, чтобы дойти до соседнего дома, надо несколько часов в дороге провести"
        - Как так?
        "Не спрашивай - сама не знаю. Но вот мы и пришли".
        Они остановились на площади. Из тумана выступал ограждающий Счетово забор; ворота-восьмерка, а также их страж: человек в длинном, толстом тулупе, в шапке-ушанке, и валенках. Несмотря на жару, он ежился, и похлопывал ладошами (кстати, и варежки на нем имелись).
        Завидев приближающиеся фигуры, он вскинул винтовку, и прорычал зло:
        - А ну - назад!
        "Дайте нам пройти..." - лаем попросила Лида.
        - Ты же знаешь, что нельзя. А, тем более - этой стерве Марине. Эта ведьма таких дел наворотит!
        - Я хочу сделать из восьмерки вечность. - призналась Марина.
        - Но-но, еще один шаг и стреляю!
        - Неужели вы не понимаете...
        - А вы не понимаете, что у меня приказ!
        - От кого приказ? - спросила Марина, и насторожилась - издали донеслись крики местных бандитов.
        - От начальства. - уклончиво ответил страж.
        - От какого такого начальства?
        - От очень высокого.
        - Стало быть...
        - А вот, стало быть, пока от начальства не будет бумаги, чтобы вас пропустить - пропускать не стану. Или хотите, чтобы я под трибунал пошел?
        - От какого же начальства вам нужна бумага?
        - От самого-самого высокого! От президента страны...
        - Ну, извините, президент в Москве.
        - Так слетайте в Москву.
        - Шутите?
        - Отчего же шучу? Вон вышка стоит. Забирайтесь на нее; на крыше - самолет; доставит вас до Москвы. А уж в Москве не знаю, что будет: примет вас президент, не примет; подпишет бумагу не подпишет... Это меня не волнует, дамочки. Будет бумага, будет вам ход. Не будет бумаги, будет вам пуля!
        Последнее изреченье показалось стражу удачной шуткой, и он зашелся долгим, пронзительно-визгливым хохотом. На глазах его выступили слезы, а ружье выпало из рук.
        Тут бы "дамочкам" и воспользоваться ситуацией - ружье отобрать, и из Счетова убежать; да на свою беду они уже припустили в другую сторону - туда, где из тумана выступали массивные сваи. Стали взбираться по лестнице, и оказалось, что дальше сваи облепляет бетон. Они вползли в люк, и оказались внутри башни.
        Кричали уже прямо под ними; карабкались; даже стрельнули пару раз.
        Подруги захлопнули люк, а сверху навалили тяжелые мешки. В люк заколошматили, но он лишь легонько вздрагивал.
        Марина и Лидочка выбрались на крышу. И там стоял бумажный самолет, с единственным, тоже бумажным сиденьем в центральной части. На крыле кривыми буквами значилось: "Самолет бумажный, модель "Голубь". Перевозки: "Счетово-Москва". Внимание! Самолет рассчитан только на одного пассажира!"
        "Ну, Марина, ты лети в Москву, а я здесь подожду..." - залаяла Лидочка
        Снизу отчаянно колошматили; громко и страшно ругались.
        - Да как же ты здесь одна? - с тревогой и с жалостью вглядывалась в свою подругу Марина.
        "Время на разговоры нет. Пережду как-нибудь. Ты садись!"
        Марина уселась на бумажное сиденье, и как только пристегнулась опять-таки бумажными ремнями - самолет вздрогнул, и стремительно, словно бы в объятьях ураганного ветра помчался к краю крыши.
        Марина еще успела оглянуться, и крикнуть одиноко стоящей Лидочке:
        - Я скоро вернусь!
        Лидочка попыталась улыбнуться, но трагично щелкнули ее клыки, а из собачьих глаз покатились крупные, жирные слезы.
        
        * * *
        
        Летели над изумительной, но совсем не заинтересовавшей Марину землей. И поля, и леса, и даже реки - все напоминало старые, выжженные солнцем страницы. Составляющие населенные пункты дома имели форму букв, однако, Марина так волновалась за Лидочку, что никакого желания читать эти изречения у нее не было...
        А потом бумажный самолет поднялся выше облаков; и осталась только страна пушистых белых гор под нею, и бесконечная лазурная высь над головой. Солнце жгло, но ледяной ветер студил.
        Марина смотрела на эту красоту, и не видела ее; шевелились ее губы, и едва слышный шепот слетал с них, растворялся в небе:
        - Что это за мир?.. Если - это сон, то почему никак не могу проснуться?..
        Но этот и многие иные печальные вопросы остались без ответа, а самолет нырнул вниз; в огромное, круглое в облаках окошко.
        Сначала Марине показалось, что на земле стоит, встречает ее огромная толпа людей. Однако, когда самолетик спустился ниже, поняла Марина, что - это не люди, а великаны.
        Некоторые из них стояли; иные сидели, а некоторые лежали, но никто не шевелился, не моргал. Пока самолетик спускался с неба, Марина приметила тысячи, а то и десятки тысяч великанов, но когда они опустились, обзор ограничился лишь несколькими громадами.
        Марина спрыгнула, и оказалась на мостовой, вымощенной плотью. Это была гладкая, лишь кое-где пробитая незначительными волосиками кожа - эта кожа при каждом шаге легонько прогибалась, и, также как и небо дышало жаром.
        Если на природе пекло казалось невыносимым, то здесь оно было невыносимым вдвойне.
        Марина остановилась - разглядывала облаченную в купальник, загорелую великаншу, думала, куда ее занесло, как вдруг тяжеленная твердая ладонь легла ей на плечо. Она бы упала, да ее схватили, и держали, словно в капкане. А о том, чтобы вырваться, нечего было и думать.
        И чрезвычайно глубокий голос, сочетающий в себе металлико-механические нотки и древнерусский медово-басистый акцент подтвердил это:
        - И не думаите теперь сбегаху!
        Марина обернулась.
        Сзади, поблескивая металлическим панцирем, стоял Робокоп. Кто не знает - был такой персонаж голливудских боевиков. Полицейский - сначала почти убитый, а потом превращенный в робота (кажется, только человеческий мозг у него и остался). Голову Робокопа прикрывал гладкий панцирь, на месте глаз - полоска из непробиваемого прозрачного пластика. В отличие от фильма, у этого Робокопа нижняя часть лица имела цвет не плоти, а бетона, и шевелилась с едва приметным бетонным хрустом.
        Робокоп улыбнулся:
        - Ох ты, гой еси, красна дева-то! Ох, хороша, боярыня! Жаль только не из наших, а из миров иноземных, параллельных, из царства тредисятого, из измеренья четвертого; где люди живые ходят! А у нас даже такой красавице расписной не найдется жениха! - и вдруг уже совершенно иным, осуждающим гласом поведал. - Ну, разве что извращенец-плотоедец! А за извращения на этой почве грозит статья 666 часть 666 подзаголовок 666 и пункт 666 Российской Федерации. Это, знаете ли...
        И тут Робокоп остановился, и, сплюнув бетонную окрошку, спросил:
        - Кстати - это ведь Вы Петр Гриль?
        Марина ужасно испугалась, что вдруг откроется, что она не Марина, а Петр Гриль (да тут еще и закопанный в лесу труп вспомнился); и воскликнула:
        - Нет, я Марина! Я женского пола. Я вообще мужиков не переношу!
        Робокоп вперился в нее непробиваемой стеклянной полосой:
        - Ой, ли?! Правду ли боярыня речет? Не были ли она в лесу зеленом, травном да пахучем; медом пчелиным полным, да во месяце в июле, да в день двадцатый; не шла ли по тропке, да звалась уж не она, а он; да не Марина, а Петр; да не напал ли на старушку грибницу, да не вонзил ли кол свой ненасытный, да не убивоху ли ее потом, да не закопаваху ли в мать сыру землицу?..
        - Ой, нет! Нет! - возопила Марина, попыталась вырваться, но, конечно, тщетно.
        А Робокоп улыбнулся, и сказал примирительно:
        - Ну, а раз ты не в чем не виновата, так добро пожаловать в стольный град Московию. Мы гостям всегда рады. Но нельзя забывать слова одного нашего славного предка: кто к нам с х...ем придет, тот от х... и погибнет!
        Марина уже привыкла ко всяким ругательствам, а поэтому нисколько не смутилась, но спросила:
        - Так, где же Москва?
        - А мы уже в Москве, боярыня. Ты посмотри, кто тебя окружает?
        - Великаны.
        - Великаны - это в каком-нибудь Нью-Йорке, а у нас не великаны, а люди.
        - Ну, люди, так люди, а где же Москва?
        - Да это и есть Москва, прелестница. Люди Москву составляют, а живут в них дома. Неужто в вашем царстве тридесятом ничего о нас не ведают? Ну, вон посмотри - вон они, дома-москвичи идут.
        Марина огляделась, и обнаружила, что по мостовым действительно вышагивают дома. Было в них роста от полутора до двух метров. В основном дома были современные, прямоугольные, но попадались и древние огороженные особнячки - причем ограда обвивала их прямо в воздухе, подобна была ржавому ареолу святости. Некоторые дома вели на трубах поводков собачек: собачки были частью водопровода или канализации...
        Марина решил ни о чем не задумываться, она просто обернулась к Робокопу, и сказала:
        - Мне нужно видеть президента страны.
        - Президента изволите? - улыбнулся Робокоп. - А по какому делу?
        - Так чтобы бумагу подписал на выход из Счетово.
        - А, ну раз такое дело, тогда пошли, на Красную площадь. Здесь совсем близко.
        - А кто нынешний президент? Путин?
        - Путин - это башня, а президент - был, есть и будет - Кремль! - ответствовал Робокоп.
        В это время они вошли на Красную площадь.
        Всю поверхность ее покрывала красная, сегментарная плоть; далее - стоял на коленях многометровый, но все же меньше иных людей-домов, Владимир Ильич Ленин. Он приник лицом к земле, растопырил рот-зев, а на лбу его выпирала надпись: "Мавзолей".
        - Что там, внутри? - невольно вырвалось у Марины.
        - Неужто и этого не знаете? - подивился Робокоп. - А там, во гробу хрустальном Мавзолей лежит. Он в семнадцатом году у нас революцию устроил. А как помер - высушили его, да положили вовнутрь Ленина. К нему толпы домов ходили; вот прям по всей площади очередь змеилась. А теперь иные времена - думают закопать его в землю...
        А Марина уже смотрели на башни - точнее, на головы президентов, генеральных секретарей, и царей. В зависимости от значимости правителя, был и размер башни. Так голова Горбачева высилась на полсотни метров, а головенка какого-нибудь Черненко, едва выпирала над стеной. Голова Сталина тоже была огромна, жирными толстыми кустами топорщились усы, а, чтобы спилить один такой волос, понадобилась бы хорошая пила. Из рта Сталина выпирала трубка-труба, валила заводскими клубами табачного дыма, который медленно, подымался к небу.
        - Беда с этим Сталиным была. - пожаловался Робокоп. - Ведь прежде дым из его трубки не в небо подымался, а по площади стлался. Тогда Кремль тираном был - его сподручные сгоняли на площадь дома, ну и гибли они в дыму несносном. Сколько талантливых домов тогда загубили! Э-эх, ну да дело былое. А сейчас у нас Кремль - добренький. Вы проходите-проходите.
        И они подошли к башне, изображающей голову Путина. У закрытых губ стояли два вытянутых, гранитных здания.
        - К кому? - спросили они.
        - А вот боярыня из царствия тридевятого, из измерения четвертого, к президенту изволит пожаловать. По очень важному делу. - ответствовал Робокоп.
        - Ну, раз так - проходи!
        Один из стражей развернулся, и, проявив гибкость шаолиньских монахов, ударил своей железнобетонной опорой в подбородок башни-Путина.
        Тогда подбородок вздрогнул, и многометровый рот начал раскрываться.
        Внутри - влажная пещера глотки; и бугристый, но мягкой, вычищенной дорожкой прильнувший язык. По языку они и зашагали.
        Рот закрылся, щелкнули зубы, но полной тьмы не было - в стенах зеленовато мерцали слизистые мокрицы. Постоянно что-то хлюпало, да капало щедро.
        Робокоп резко остановился, а Марину отдернул за свою богатырскую спину. Его здоровенная металлическая ляжка распахнулась, выскочил оттуда пистолет. Несколько метких выстрелов - что-то с хрустом переломилось, судорожно, брызжа канализационными соками, забилось в углу.
        - Что? - спросила Марина.
        - Так ентошь диггеры-лазутчики-смутьяны-бандиты! - ответствовал, крутя дымящимся пистолетом Робокоп. - Все ходы роют, хотят к президенту-Кремлю подкопаться, да унести его в царствие свое подземное. Уж отстреливают их, отстреливают, а они все лезут да лезут. Никакой на них управы нет; ну да ладно - пошли.
        И вышли они из башни. Помимо величавых монашеских лиц-храмов, возвышался еще прежде Мариной примеченный огромный, с золотистым наконечником мужской фаллос.
        Марина-лесбиянка, особо ненавидящая эту часть мужской анатомии, все же спросила:
        - Чье это богатство?
        Робокоп, ведя ее по дорогам из плоти, улыбался и говорил:
        - Так это, красавица, Петра Великого х.... Этим х...ем он окно в Европу прорубил. Ты знаешь ведь, что страна наша со всех сторон была огорожена горами лютыми, непролазными?
        - Нет.
        - Эка ты, темная. И был только один выход во внешний мир. То в землях северных, у брега моря Балтийского. Там стены расступались, и лежала в земле п...да огромная, болотистая, ненасытная. Всех, кто перебраться через нее хотел, в себя поглощала. И вот задумал Петр великое дело. Ногами своими бетонными по землице родной прошел, да стал в п... свой х... тыкать. Тяжело ему было - п...да то ненасытная. Но на то он и Великий. Все выдержал, п...ду осеменил, и вырос из нее город великий -. Х...град. А там ведь и война началась с северными п....сосами. Ведь они прежде, как п.... глотала кого, да влагу возбужденья испускала - влагу эту жирную в бочки заливали, везли в землю свою П...соскую, и там алкали - черти ненасытные. А так, как Х...град вырос, п...ды то больше нет, алкать им нечего, вот и взбунтовались. Но своим "богатством" победил их Петр Великий - всех семенем залил, корабли их затопил...
        - Ясно-ясно. - прервала Робокопа не любящая мат Марина.
        Но Робокоп слишком возбудился, и, когда они приблизились к огромному фаллосу, продолжил:
        - А вот - ухо Петра Великого лежит. - и он указал на аналог Царя-колокола.
        В общем - это было огромное человеческое ухо, с отбитым кончиком.
        - А вот - рот Петра Великого. - и он оказал на челюсти и глотку, которые высились на пьедестале, на месте Царь-Пушки.
        Рядом лежали бумажные ядра, на которых древними, но с металлическим блеском письменами были выведены указы, например такие: "А ну, едрена вошь, неси сюда водку!", или: "...я ж сказал в жопу, а ты!.."
        Робокоп почтительно склонил перед ртом Петра Великого голову, и изрек, торжественно и печально:
        - Вот были времена: зарядят Ему в рот ядро со словами, да так стрельнут, что по всей России-матушке слышно. Я тебе, красавица, скажу: я ведь эдакое ядрышко и сам зарядить желаю, да Петровым указом по всей стране пальнуть... Но нельзя... Теперь - это памятник...
        Марина вспомнила о Людочке, которая дожидалась ее где-то далеко-далеко, в бандитском селе Счетове, и сказала:
        - Побыстрее бы к президенту-Кремлю.
        - Ну, пошли, доченька. - сказал Робокоп, и, гремя железными ножищами, зашагал к огромнейшему, рыхловатому женскому телу-зданию.
        Женщина была совершенно голой, оттопыривала жирный зад, и именно в зад предстояло войти Марине и ее провожатому.
        У дурно пахнущего, обросшего лиановидными волосами входа, стояли охранники-Терминаторы. В руках у них были лазерные автоматы, а на шеях - золотые, православные кресты.
        В широких стеклянных глазах вспыхнули алые кругляши, замерцали ряды цифр, формул и прочего хлама. Вот автоматы вскинуты, русские голоса вопрошали:
        - Кто ж есть таки?
        - То гостия иноземная. - отвечал Робокоп.
        - С делом аль без дела? - допрашивали Терминаторы.
        - С делом, да к самому президенту-государю.
        - Ну, раз так - проходите.
        И они оказались в темном ходе, где Марине пришлось зажать нос - вонь стояла просто невыносимая. Кругом суетились домики-уборщицы - уносили ведра с калом, но выделялись все новые и новые твердые куски или полужидкие плюхи.
        - Что нос воротишь, красавица? - удивился Робокоп.
        - Да это не дворец, а извините, какая-то задница! - не сдержалась Марина.
        Робокоп испуганно огляделся по сторонам; склонился к Марине и зашептал:
        - Ты девка хоть иноземная, а все ж потише. Тут ушей много чутких, донесут кому надо и тогда засадят тебя в настоящую задницу.
        Меж тем они поднялись по пузырящейся лестнице, и оказались в обтянутом светло-серой колышущейся пленкой коридоре. Миновали и коридор, подошли к буро-красному бассейну, в который кидались упитанные, с железно-золотистыми сигарами виллы.
        - Здесь желудок нашей Родины... - пояснил Робокоп.
        - Так нам еще до мозга плюхать? - тревожно поглядывая на часы, вздохнула Марина.
        - Зачем же до мозга? - изумился Робокоп. - Мозг - это Дума. А мы в сердце. К Президенту Кремлю! Он - Сердце России-матушки.
        Еще немного пропетляв по красным, но изысканно-блещущим коридорам-венам; подошли к огромным дверям; перед которым выстроился целый батальон свеженьких Терминаторов.
        Здесь Марине приказали раздеться. Длинные металлические пальцы тщательно обыскали ее тело (не забыли ни одной щелочки); и, наконец, старший Терминатор изрек:
        - Можно.
        Робокоп легонько подтолкнул ее в спину; наставительно прошептал:
        - Ну, иди, доченька. Только уж перед президентом-батюшкой не плошай. Говори все как есть.
        Марина шагнула в огромную, практически необъятную ярко-алую залу. Стены залы заметно вздрагивали; ну а в центре, куда Марине пришлось еще немало пошагать, на мягчайшем и тоже алом диване сидел Кремль.
        Можно было бы сказать, что это был точный макет известного всем Московского Кремля; вот только двигался он. Шевелились башни и башенки; златокупольные соборы также извивались; Дворец Съездов моргал сотнями окон-глазок. Ну, а вместо ног была чрезвычайно гибкая сеть подземных туннелей - темными змейками свешивались они с дивана.
        Марина прокашлялась, и заявила:
        - Господин президент, я к вам по делу.
        - Подожди, подожди со своим делом! - раздался вполне человеческий, хотя и через чур громкий голос. - Ты вон посмотри, что по глазовидению из Америки передают.
        Архангельский собор кивнул непокорным бело-стенным чубом в сторону двухметрового глаза, который возвышался на подставке из куска толстенной, но все же человеческой кожи.
        Глаз был широко раскрыт, и на его блестящей поверхности отражалось далекое. Диктор вещал:
        - И сейчас вы еще раз можете посмотреть на этот чудовищный теракт...
        На экране появился пляж, над которым возвышались Великаны. Да - настоящие Великаны. Своим ростом они много превосходили фигуры Московских улиц. Все это были либо накаченные молодчики в плавках; либо очаровашки-блондинки в бикини. В воздухе едва зримой пеленой висели их зеленоватые слова: "Давайте деньги и мы ваши. Нет - мы вас растопчем".
        Приблизились фигуры двух близнецов, обнявшихся за пояс, и сладострастно-развратным, казалось бы, на века застывшим взглядом глядевших пустоту.
        Диктор рек:
        - В близнецах располагался торговый комплекс, а также множество больших и малых фирм.
        Глаз показал нутро близнецов; там, приминая внутреннюю обшивку из плоти, ходили важные, с бликами на вычищенных костюмах из стекла и бетона небоскребы.
        - ...Террористы-самоубийцы захватили орла, принадлежавшего компании "Американ-экспресс", и направили его в "близнецов".
        Следующие кадры показывали, как с неба пикирует огромный орел (размах крыльев не меньше тридцати метров). Ничего не выражала орлиная морда; ничего не выражали лица близнецов, а меж тем, они столкнулись. Туловища близнецов переломились; посыпались огромные куски плоти, кровавый туман поплыл по улицам Нью-Йорка....
        Невозмутимо стояли великаны в плавках и бикини; но по улицам бежали, вопили толпы небоскребов; мчались, мигая красными глазищами, сплетенные из костей и мяса машины.
        Из-под груд рухнувшего мяса вытаскивали покореженные, или вовсе расщепленные небоскребы. Из одних хлестал разорванный водопровод, из вторых - канализация; из третьих - всего понемножку...
        - Ужасно! Просто ужасно! - возвестил президент-Кремль.
        Диктор подтвердил:
        - Просто ужасно. По некоторым оценкам погибло пятьдесят тысяч небоскребов...
        И вновь замелькали кадры свежей хроники: все бегали, да кричали небоскребы.
        - Такие вот дела. - вздохнул президент-Кремль.
        Помолчал немного, затем - спросил:
        - Так что Вам, боярыня-иноземка?
        - Мне бы бумагу подписать.
        - А про что бумага-то?
        - Так указание, чтобы выпустили меня из села Счетово.
        - А-а, Счетово! Как же, как же - наслышан. Ну, так давайте бумагу.
        - А нет у меня никакой бумаги. - растерянно проговорила Марина.
        - Ну, так что же вы тогда у меня время отымаете? - нахмурил ряды зеркальных глаз Кремль. - Вот летите обратно в Счетово, возьмите, у кого положено бумагу, и возвращайтесь за подписью.
        - Так ведь совсем времени нет!
        - Ну-ка, ну-ка. Посмотрим по глазовидению.
        Кремль поднял сплетенный из человеческих пальцев пульт, и, нажав на один из пальцев, переключил канал.
        На экране появилось нутро башни в Счетово. Бандиты прорвались внутрь, схватили Лидочку, заломили ей руки за спину, и теперь волокли куда-то. Лидочка пыталась вырваться, крутила своей собачьей мордой; вот изловчилась и клыками вцепилась одному бандиту в руку. Тут же появилась кровь - бандит запрыгал, закричал; но тут появилась целая свора этих негодяев. Они навалились на Лидочку-овчарку, и начали ее тузить.
        - Лидочка! - воскликнула Марина.
        - Она вас не слышит. - пояснял Кремль. - У нас там скрытая камера установлена; с помощью камеры мы ее и видим.
        - Понятно. Ну, что же мне делать.
        - Ладно. Помогу тебе, доченька...
        Тут прилегающий к Кремлю Мавзолей струйным принтером затрещал, и поползла из него бумага, на которой значилось:
        "Приказ. Выпустить Марину из села Счетово, разрешить ей обратить восемь в вечность. Подпись: президент Кремль".
        Над курантами раскрылась дверца и оттуда, вместо кукушки высунулось хитроумное механическое приспособление, которое поставило на бумаге печать.
        Марина выхватила бумагу (при этом едва не разорвала ее), и бросилась из Сердца России.
        - Что же ты даже не поблагодарила меня, доченька? - обиженно окрикнул ее Кремль.
        - Благодарствую. - прошептала Марина, уже вылетая из дверей.
        Терминаторы вежливо, но настойчиво попросили ее раздеться, и вновь обыскали своими длинными, леденистыми железными пальцами. Марина едва не плакала от нетерпения, шептала, вскрикивала:
        - Неужели вы не понимаете?!.. Лидочка... Не ужели вы не понимаете?! Лидочка!..
        Наконец, Терминаторы заявила, что все нормально, и выпустили Марину. Она поспешно оделась, и растрепанная, помятая, словно бы только что изнасилованная, помчалась по внутренностям обнаженной женщины. Выбежала оттуда же, куда вошла - из зада; там все же не вынесла невыносимой вони; склонилась к мостовой - Марину вырвало.
        Робокоп догнал ее, и устало выдохнув облачко бензинного дыма, сказал:
        - Это ж надо - какое у вас, иноземцев здоровье слабое... Но вон для вас сюрприз устроили: самолет прямо сюда пригнали...
        Действительно - бумажный самолетик стоял поблизости, и веяли над ним, блистали лакированными костюмами Бэтманы. Марина испугалась, как бы некая огромная рука не использовала бумажный самолет для приведения задницы в божеский вид - потому буквально бросилась к нему, в сиденье вцепилась, а самолет уж и вздрогнул, и понесся, и взлетел стремительно, скользнул по гладкой, с огромным родниковым пятном голове-башне Горбачева. Но далее неожиданный воздушный поток метнул его в сторону, в ядовито-табачные клубы, которые из Сталинской трубки подымались.
        Марина закашлялась, ее вновь вырвало. В глазах потемнело - она печально подумала, что: вот он - конец. Но это был еще не конец.
        
        * * *
        
        Очнулась Марина от сильного толчка, вследствие которого вылетела из самолетика, и, отшибая себе бока, покатилась по чему-то жесткому.
        Остановилась, и оказалось, что лежит на самом краю "взлетной" башни. Голова ее свешивалась вниз, и видела она обшарпанную бетонную стену, да туман - уныло-серый, душный, жаркий.
        Вдруг туман плеснул жалобным, стонущим лаем, и Марина узнала - это Лидочка лаяла.
        Тогда сжала Марина кулачки, да бросилась вниз по лестнице. Однако, из-за волнения совсем о бдительности позабыла, а поэтому и попалась. Когда пробегала возле груды мешков, выпрыгнули из-за этой груды фигуры темные, на чертей похожие.
        Повалили они Марину, руки ноги ей скрутили, а, так как она извивалась, и все укусить их норовила - еще и по голове ударили; так что вновь в Марининых глазах потемнело.
        
        * * *
        
        ...Очнулась связанной, на рыхлой земле лежащей. Туман извивался над ней причудливыми рваными арками; рядом стояли, тяжело дышали утомленные жарой, расплывчатые, почти бесформенные, но массивные фигуры.
        Среди них выделялся дружок убийного Ванька - Вован. Лицом он напоминал свинью, но из затылка прорывались широкие бычьи рога.
        - Назови цифру! - потребовал он у Марины.
        - Что? - переспросила женщина-археолог.
        - Я сказал - назови цифру!
        - Какую еще цифру?..
        - Любую цифру, мать твою!
        - Ноль. - сказала то, что думала о душевных и умственных способностях Вована Марина.
        - Молодец! - похвалил ее Вован. - А теперь - закапывайте ее.
        Расплывчатые фигуры задвигались, в их руках оказались лопаты.
        - Да что же это? - воскликнула Марина.
        - Закопаем тебя, что же тут непонятного. - заявил Вован, достал жвачку, стал ее развертывать, и, распространяя аромат мяты, добродушно (так как место Ванька занял), добавил. - Живой. Закопаем живой, понимаешь?
        - Понимаю. А цифру зачем спрашивал?
        - Так недаром же наше село называется Счетовым. Все зависело от цифры тобой названной. Вот если бы ты сказала "бесконечность" - мы бы тебя отпустили, и жила бы ты вечно. А так "ноль" сказала, и нулем станешь. Червям на корм пойдешь. Как там говорится: "из праха сотворен, и прахом станет"... Ну, что же вы ждете - засыпайте ее.
        - Подождите! - воскликнула, жаждущая оттянуть страшное, Марина.
        - Ну, что еще? - поморщился Вован, и достал новую жвачку - "Love Is"
        - А что было бы, если бы иную цифру назвала. Ну, например, 10?
        - 10? - переспросил Вован, задумчиво разглядывая вкладыш, и по слогам прочитал написанное там: "Лю-бо-вь это: Да воз-лю-би бли-ж-не-го сво-его как са-мо-го се-бя"... Хм-м, ну если бы ты назвала десятку мы бы тебя пытали. Долго бы умирала, сучка, за то, что Ванька замочила. А так - нулем станешь.
        - Подождите! А что с Лидочкой?
        - А-а, эта овчарка семь назвала. Мы ее в мешок запихнули, да в лес отвезли. Лес внутренний, понимаешь? Она в мешке задохнется. Сечешь?
        - Я ничего не понимаю. Знаю только, что мы с ней, вывезенной, уже встречались. Я ее из мешка выпустила, а она мне горло перегрызла.
        - Что - бредить начала?.. Закапываете, ерш вашу мать!
        Лопаты, трескуче разрезая мелкие корешки, углубились в почву, подхватили, и метнули приятно пахнущим черноземом Марине на грудь и на лицо. Она хотела еще что-то спросить, но земля попала в рот - женщина закашлялась, и больше уже ничего не говорила.
        На лицо ссыпались все новые и новые порции земли, она уже ничего не видела; и только слышала, как хлопал жвачные шарики Вован.
        Прошла минута - земля ощутимо давила на лицо, грудь и ноги, но воздух, пусть и спертый, как под толстым, плотно затянутым одеялом, все же был - его надо было вдыхать ноздрями, и очень осторожно, иначе бы земляное крошево заполонило нос.
        Марина почувствовала страстную любовь к жизни. Ей виделась чреда дней, которые она могла бы прожить, но которые теперь уходят - куда? Что ее ждет после жизни?
        Она напряженно думала, что тут можно предпринять. И вот решила - переждет, как-нибудь выдержит этот негодный, подземный воздух, а потом, когда смолкнут голоса ее "гробовщиков" - потихонечку выберется.
        Но тут воскликнул Вован:
        - Ты там лежи-лежи, и даже не думай, что выбраться удастся. Мы сейчас холмик еще метра на два накидаем, а потом сверху попрыгаем. Ну, а на последок - бетоном зальем. Из-под бетона не вырвешься, правда, сучка?
        Вован надул огромнейший резиновый пузырь, и с наслажденьем глядел, как исступленно вихрятся на нем розовые континенты; предвкушал, с каким великолепным звуком этот пузырь лопнет.
        Однако не пузырь лопнул, а череп Вована. С вкрадчивостью хирурга пуля проскользнула ему в ухо, но, оказавшись внутри черепа, повела себя совсем непристойно - проявила свою разрывную суть. Голова Вована лопнула; забрызгала кусочками мозга, черепа и крови его ошалевших сотоварищей. А челюсти, высвободившись из головного плена, увлекаемые так и не лопнувшим пузырем от жвачки "Love Is", поднялись вверх, в тумане растворились - должно быть, полетели лобзаться с Богом.
        Бандиты выступили перед собой лопаты, кто-то сказал:
        - Гы-ы-ы-ы....
        Из тумана выступил внушительный Робокоп. Пистолет плюнул еще пару пуль, и еще пара разорванных человечков рухнула.
        - Гу-у-у-у ы-ы-ы-ы!!! - закричал очередной бандюга, и проглотил очередную, разложившую его на кусочки пулю.
        Остальные покидали лопаты, подняли дрожащие руки. Но Робокоп методично расстрелял всех их.
        Заявил:
        - Кто к нам с х...ем придет, тот от х... и погибнет.
        Но тут вспомнил, что-то давнее, навеки утерянное, и убрал дымящийся железный пистолет себе в ляжку, поднял вверх голову, перекрестился:
        - Прости меня, Господи, за убийства сии...
        В ответ шлепнулась на гладкую металлистость его черепа отвергнутая Богом челюсть Вована, с его прожеванной, и все ж лопнувшей душой - "Love Is". Робокоп почему-то выдохнул:
        - Весь мир театр, а мы - актеры Господа Бога. - и стал выкапывать Марину.
        Она была бледна, она кашляла, отплевывала комочки земли, но сразу вскочила на ноги, и вскричала:
        - Скорее - мы Лидочку должны спасать!
        - Пойдем-пойдем. - зашаркал вслед за ней ножищами Робокоп. - ...Что ж ты, боярыня-красавица, даже не вопрошаешь, как я здесь очутился? А ведь увидел по глазовидению, что над тобой злодеи учинили; самовольно со службы ушел. Будет мне теперь наказание: в лучшем случае епитимью наложат, в худшем - на дворника перепрограммируют. А все из-за тебя, боярыня-красавица.
        Они подошли к воротами, у которых все прохаживался человек в шапке ушанке, в шубе и валенках, и ежился от холода.
        - Бумагу. - сухо потребовал он.
        Марина протянула бумагу. Человек зажал винтовку между ног и по слогам стал читать: "При-каз. Вы-пу-сти-ть Ма-ри-ну из се-ла Сче-то-во..."
        Но Марина не могла ждать - она бросилась к восьмивидным воротам.
        - Сто-ой! - страшно, по-медвежьи заорал сторож.
        Винтовка дернулась меж его ног, метнула заряд в грудь Робокопа. Тот упал, и содрогнулась земля...
        Марина проскользнула под восьмеркой, и, крича: "Ли-да-а!!!" - бросилась по узкой тропе в густой ельник.
        
        * * *
        
        Только когда онемели от долгого бега ноги, поняла Марина, что заблудилась. Ни тропы, ни Лидочки, ни Броха, ни поклажи. Кругом лишь ели.
        Да какие ели!
        Стоят плотно, ветвями голыми соприкасаются, а крон их игольчатых и не видно - только сумрак сверху спускается. Хвоя под ногами хрустит, пружинит. Коряги гнилые, во мхе утонувшие. Безмолвие полное, аж в ушах звенит...
        - Да в таких местах человек может тысячу лет не хаживал. - сама себе сказала Марина.
        Вспомнила, что не перевернула восьмерку в "вечность", а, стало быть, остались в Счетово прежние безобразия. И так ей плохо стало, что спиной к дереву прижалась, и медленно, царапаясь о жесткую кору, осела, заплакала; закричала:
        - Брох, ну хоть ты приди!..
        И пришел Брох. Маленький, трясущийся, жалкий, измученный, но с заветным рюкзаком, с Книгой, из сумрака выступил.
        И бросилась к нему Марина, и рухнула перед ним, и, рыдая, щеки ему лобзала, и шептала что-то нежное.
        А потом - развели жирно-дымчатый костер из еловых ветвей; приготовили скудный ужин из Марининых запасов. Брох захрапел, а Марина уселась у костра, и записала все это.
        Время от времени приходилось подбрасывать заранее запасенные ветви. Тьма их окружала плотнейшая. Только вокруг костра аура, а стоит из этой ауры руку вытянуть, так и исчезнет бесследно рука.
        
        * * *
        
        Вот и записала, Лидочка.
        Что еще сказать? Давно уже ночь началась, а рассвета не видно. Наступит ли он когда-нибудь? Глядя на эту черноту - не верится... Никогда не любила яркую, суетливую природу дня, но здесь молю о его возвращении. Нас окружает не ночь, а хаос изначальный, вневременной.
        Как же храпит Брох!
        Лидочка, ты, быть может, никогда и не прочтешь эти письма. Ведь осталось не отправленным первое. Да - скорее всего, я это для себя пишу, чтобы успокоиться. Но, все равно люблю тебя, целую.
        
        Твоя Марина
        
        VIII
        
        Господин Поликарп Интриллигатор промучался всю ночь.
        Антикварная лавка недовольно скрипела несмазанными, подгнившими половицами, а он топтал и топтал ее. Вот задел стеллаж с эротическими и порножурналами, и они рассыпались глянцевыми красотами обложек и непристойностями внутренних разворотов. Однако Интриллигатор пребывал в таком мучительном волнении, что даже не стал их собирать.
        В это время Поликарп должен был вступать в спор со своей супругой; Маргаритой Ивановной, которую он даже в минуту величайшего раздражения, когда готов был удавить ее, называл Марго.
        Однако, Марго не было. Два дня тому назад она отправилась в лес, за грибами, да так и не вернулась. Поликарп совсем не волновался за супругу свою, потому что совершенно ее не любил, и часто клял себя за то, что связал свою жизнь с такой "дурой" и "стервой"; он так и не заявил о пропаже в милицию, но ведь надо же было с кем-то спорить, размахивать кулаками, кричать!
        Ему даже почудилось, что видит ее морщинистое, похожее на жабью морду, лицо. Он погрозил этому фантому кулаком, и выкрикнул:
        - У-ух, я тебя! Я хотел, чтобы ты мне детей народила, а ты, дура эдакая, даже зачать не можешь! У-ух, удушил бы тебя стерва!..
        Он хотел встряхнуть ее за шею, но тут обнаружил, что сжимает журнальчик - мнет задницу одной красотки, из бесконечного, однообразного ряда красоток-куколок.
        - У-у-ыы-ыыых!!! Ы-ы-ы! - сказал Поликарп Интриллигатор и задумался.
        Он еще несколько раз прошелся по лавке, и, наконец, опершись о прилавок, прикрыл усталые, болезненные глаза, и зашептал мечтательно:
        - Ведь сколько раз я предлагал тебе взять доченьку из какого-нибудь приюта, или - бездомную с улицы. А ты, упрямая, старая сучка, не хотела. Но теперь тебя нет, и никто мне не помешает. Еще накануне, когда почувствовал, что больше не увижу тебя, старая ты наглая дрянь и, и... Вчера нанял этого мальчика с фотоаппаратом, чтобы он выискивал красивеньких девочек из нашего города, да и щелкал их на пленочку. На пленочку щелкал! На пленочку! На пленочку! И кого же он мне нащелкал... Такую, такую, что у-ууххх...
        Дрожащими, сальными пальцами вытащил он из кармана туго перетянутую резинкой пачку фотографий.
        На любой из этих фотографий можно было обнаружить какую-нибудь из городских девочек или девушек застигнутых врасплох, и, в основном, так и не заметивших своего фотографа.
        - Не то... не то... не то... - возбужденно приговаривал Поликарп спешно перебирая фото; невольно сминая, мусоля их.
        Но вот нашел "то".
        - Вот она... до-оченька! До-оченька!..
        Вообще-то было несколько, составляющих одну серию, фотографий.
        На первой черно-белой фотографии был пустынный маленький пляжик со скамейкой. На второй - появились две девушки: доверчивая Лидочка Чайкина и ее "лучшая подружка Марина". Они так и не заметили укрывшегося в травах мальчика с фотоаппаратом, и третья фотография отображала Лидочку в купальнике ("Марина", естественно, оставалась в платье). Поликарп приник губами к тоненьким черно-белым бедрам Лидочки, прошептал: "Доченька..." - и пустил дымчатую слезу мечтанья.
        Следующая фото - Лидочка сняла лифчик, и встала перед Мариной на колени. Здесь Поликарп зачмокал, и заявил:
        - Ы-ы-ы-ы.... Э-э-э-у-у-у-ы-ы-ы-ы Ы-Ы-Ы-Ы!!!
        Он высунул язык, и стал лизать эту беленькую, пухленькую спинку, задрожал...
        Пятая фото - Марина навалилась на Лидочку.
        - А-а-ах! О-о-ох!! О-о-о!!! - возопил Поликарп Интриллигатор. - Доченька. Бедрышки то какие, а ребрышки. А пупочек-то! Полобзать бы пупочек твой! Пососати пупочек твой, доченька...
        Смял фотографии, стоял минут пять, покачивался, мутными глазами глядел в пустоту; затем прошептал:
        - Что же негодник этот дальше снимать не стал?.. Знаю-знаю, возбуждение у него вышло. Смутился он органа восставшего и бежал. Негодник! На кого посмел зариться! На дочь мою приемную!
        И вдруг закатил глаза; заговорил уже с молитвенным благоговением:
        - А как бы мы хорошо жили с тобою вместе, доченька милая; дочурочка приемная! Каждое утречко брал бы тебя за ручку холеную, тепленькую, нежненькую, да в институт отводил. А сам бы от института не отходил. Покупал бы яблочек, да пирожков, усаживался бы на лавочке и журналы листал, картинки бы красивые разглядывал, и тебя, милая, ждал. И вот выходишь ты, долгожданная. Тут бы я тебе кулечек с карамельками лимонными или мандариновыми преподносил, а ты бы, в благодарность, щечку мне лобзала. Ну, а дальше шли бы мы по улице, а ты, бесподобная, сладостями хрустела. А потом купили бы сочку, да мороженого. И мороженое ты бы язычком своим умелым лизала. Да-с, лизала-с. А сочок ты бы из трубочки сосала. Да-с, сосала-с. А потом бы мы пошли в кино, и смотрели бы комедии, и смеялись бы. Тельце твое гладенькое там бы ощупывал, да ароматы твои сладенькие вдыхал. Ну, а потом - скорее домой, и в ванную. Там бы раздел тебя, миленькая, да ножечки твои облизал, да попку язычком потрогал; да пупочек пососал; да грудки твои нежные, мягчайшие, зубками легонечко покусал бы; а потом и шейку засосом бы поглотил; и
подбородочек, и губки, и носик - все бы испробовал. А потом, в ванную тебя уложил бы, миленькая, спинку бы тебе намылил, гладил бы осторожно, да между лопаточек целовал. И под душем бы вместе мылись, доченька. И на руки тебя, сокровище, подхватил бы, да в спальню бы, на перины мягчайшие понес бы... Ах, как хорошо бы жили с тобой, доченька!
        Поликарп Интриллигатор замер, и вдруг несколько раз сильно ударил кулаком по восставшему члену, заплакал, запричитал:
        - Так тебе, окаянный! Не лезь, когда не просят! Не лезь, бесстыжий! У-у-у!!! Ы-Ы-ыы!.. Но, что ж это? Сколько я так промучался? Ночь уже на исходе, а сон так и не идет! Это мне, стало быть, знак - действовать Поликарп Интриллигатор должен... И что я должен сделать?.. Хм-м, а ведь я знаю пляжик, на котором доченька моя изволила обнажаться, загорать и с подруженькой своей лобзаться. Хорошенький такой пляжик - маленький, уединенный. Я там давно не был, но дорогу к нему помню. А что, если она, миленькая, там часто бывает? Так и предложу ее удочерить! И завтра уже в ванночке помою, пупочек ей полобзаю, груди пососу...
        Он снова мечтательно прикрыл глаза; постоял; а затем - темной, шумно дышащей тушей, сорвался с места - на улицу вылетел.
        Но на ступенях не удержался, и, совершив акробатический пируэт, затылком впечатался в мостовую. Голова звенела, противная слабость овладела телом...
        Приподнялся Поликарп, и обнаружил, что Луна обратилось в мерзкое, жабоподобное лицо его супруги, Марго. Она глядела на своего муженька с сильным, нескрываемым презреньем. Сначала Поликарп испугался, но затем, обнаружив, что Марго только глядит-глядит и больше ничего не делает, приосанился, и погрозил ей кулаком:
        - Ну, что уставилось-то, бесстыжая?.. Что уставилось то?! - заорал он уже на всю улицу.
        Ухватил какой-то камень, да и кинул его в сторону ненавистной супруги.
        Голова сильно закружилась, но, когда боль отошла, оказалась, что Луна осталась без глаз и рта: уродливый, конечно был шарик - оспой изъеденный. Однако, и такой вполне удовлетворял Поликарпа; он, хмыкнув еще что-то, для острастки, зашагал спешно...
        ...Однако, заплутал и пока до пляжа добрался, уже разлился в полнеба тихий, безмолвный рассвет. Луна и звезды померкли, и в розоватом свечении увидел Поликарп юношу, который в неестественной позе на скамейке скрючился; лбом в толстенный фолиант уткнулся.
        
        * * *
        
        И вдруг понял Петр Гриль, что трясут его за плечо; приподнялся в прохладный, но очередной раскаленный день сулящий рассвет, и еще не разобрав, что к чему, был испуган. В ухо ему жарко, возбужденно дышали; чей-то знакомый, неприятный голос говорил:
        - А-а, это ты! Я тебя узнал, пацан! Ты у меня вчера эту книженцию купил. Ну, читаешь? Как тебе?.. А что ж она вся в крови? Да у тебя носом кровь шла. Да и не только носом, а еще и ртом. Да ты болен. Тебе лечится надо.
        - Я болен. - пытаясь собраться с мыслями, повторил Гриль.
        - А ты тут давно сидишь? Девушку не видел?
        - Что? Какую еще девушку? - сильно напрягся Петр.
        Он подумал, что Лидочка Чайкина жива, и теперь выбирается из-под песка. Ему даже и шевеление под ногами почудилось, и он сильно затопал по песку.
        - Не видел я здесь никаких девушек.
        - Точно?
        - Не видел! Не видел! - упрямо повторял, и топал Петр.
        - Ну, а если подумать. Вот эту, например?..
        И перед лицом Петра Гриля оказался черно-белый урывок прошлого. Вот он, переодетый в Марину, вот Лидочка.
        - Что же ты вспотел? Что вздрагиваешь? - вкрадчивым голосом инквизитора, преступающего к особо изощренным пыткам, вопрошал Поликарп. - ...Стало быть, виделись, да? Такую не забудешь, да?.. А вот еще фото. Только ты слюни то не пускай. Она моей будет... Доченькой будет... Да-с...
        И в дрожащих руках появилась сначала фото Лидочки в купальнике, затем - без лифчика, на коленях; и, наконец, уже подмятую "Мариной".
        Петр Гриль громко вскрикнул, вцепился в книгу.
        - Ну, так как ее зовут? - сверлил его вожделеющими глазками Интриллигатор.
        - Не знаю! А! Ничего не знаю! - нервно закричал Петр.
        - Ты что? Ну, успокойся же...
        "Действительно, надо успокоиться" - решил про себя Петр. "Успокоиться и обдумать все. Что он ко мне привязался? Подозревает?.. Черт! Ну, и дела! Оказывается, был свидетель, да еще с фотоаппаратом".
        - А дальнейшие фото у вас есть? - спросил Петр.
        - Что? Какие "дальнейшие"?
        - Ну, как тут у них дело развивалось.
        - К сожалению - нет. Много бы я дал... Я ищу эту девушку в купальнике! Понимаешь? Я тебе тоже хорошо заплачу, если ты скажешь, где ее найти.
        "Так, по крайней мере, об убийстве он ничего не знает. Пока не знает. Это же фанатик - по глазам видно. Он теперь не отступит, будет искать до тех пор, пока до Лидочки не докопается. Черт, что же она так выползти-то норовит. Так тебе, так - не шевелись. А, может, и его придушить?.."
        - Эй, парень, у тебя чего глаза-то такие бешеные? Ты что, придушить меня хочешь?
        "Нет, такой сам кого угодно удушит. Тут надо умом..."
        - Да, я знаю эту девушку.
        - О-о-о! - Интриллигатор схватил Петра за руку, и стал ее мять-жать. - Я знал! Я чувствовал! Говори скорее!
        - Нет, ни адреса, ни номера телефона, ни даже имени ее я вам не скажу, даже и не мечтайте.
        - Да я тебя!
        - Тихо. Не жмите так руку. Дело в том, что Лидочка девочка очень скромная, и вы ее своим предложением напугаете. Они вам ответит отказом.
        - Да я...
        - Тихо. Я сам поведу дело. Предоставьте мне эту дипломатическую миссию.
        - А ты уверен, что сможешь?
        - Уверен. Кстати, я что-то запамятовал, чего вы от нее хотите?
        - Удочерить.
        - А! Думаю, я смогу ее уговорить. Она слушается меня и никого больше.
        - Ты правду говоришь?
        - Конечно, правду.
        - Ну, надо же - как мне повезло! Так, когда же...
        - А вот прямо сейчас и побегу. Только вы за мной не следите, я подчеркиваю: побегу, а бегаю я быстро. Если исход моей миссии будет успешным, то в девять часов, она придет...
        - Она придет на это место! - закончил Интриллигатор.
        - Нет, только не сюда. Держитесь от этой скамейки подальше.
        - Долго ты мне еще будешь указывать?! Я просижу здесь до вечера и с места не двинусь, и жара мне нипочем. А все потому, что знаю: в конце концов Лидочка придет. Доченькой моей любимой станет...
        - Хорошо, сидите здесь, только...
        - Что, "только"? - насторожился Поликарп.
        - Да ничего-ничего. - благоразумно сдержал: "не копайте песок" Петр, и, прижимая к груди бесценный фолиант, припустил в сторону города.
        Хотя еще не распалилась дневная жара, внутри Петра, все пылало:
        "Я должен сделать так, чтобы в девять часов вечера перед Поликарпом Интриллигатором предстала Лидочка. Но вот вопрос: как она может пред ним предстать, если она лежит в песке под его ногами? Кто может заменить Лидочку?.. Хм-м, кажется - я один. Переодеться так же, как переодевался я в Марину?.. Нет-нет - здесь это не пройдет. Ведь Поликарп видел ее личико. Значит и личико у меня должно быть как у Лидочки, да и платье Лидочкино. А где мне платье достать?.. Только в ее квартире. А как в квартиру проникнуть? Ключ нужен. А где ключ? У Лидочки в кармане. А где Лидочкин карман? На платьице. А где платьице?.. А в кусты я его вчера закинул. Стало быть, что надо сделать? На пляж потихоньку вернуться..."
        Но потихоньку не получилось: ведь он не хотел расставаться с Книгой, и с шумом, с ломанием веток ворвался в кусты. Напряженно стучащий по песку ногами Поликарп окликнул его:
        - Э-эй, это ты?!
        - Да!
        - Ты чего вернулся, то?
        - Да так, забыл здесь кое-чего.
        - А что ты там вытаскиваешь, не платье ли ее? Доченьки моей?
        - Нет!
        - А я вижу платье! Ее платье-то! Неси его сюда, скорее! Облобызать, обнюхать хочу.
        - Нет! Я вернуть его должен, иначе - не согласиться к вам идти!
        - Но понюхать то дай.
        Петр понурился, подошел, протянул платье; пожал плечами, почесал подбородок - просто по причине переутомления...
        В мыслях было: "П-п-пппп... пп-ппп-пппп-ппппп"
        Поликарп понюхал платье, посмотрел полубезумными глазами на Петра, провыл:
        - Я почуял. Под песком. Под песком. Пахнет! Па-а-ахнет!!
        - Почему?!
        - Па-ахнет! Покопаю! Пока покопаю! Покопаю! Пока!
        - Почему?!
        - Пахнет приятно, пахнет провидением. Пахнет Правдой!
        - Пожалуйста, помилуйте. Пожалуйста, подождите. Приведу!
        - Покопаю!
        - Пожалуйста! Приведу!
        - Покопаю!
        - Подождите!
        - Покопаю!
        - Подождите!
        - Подожду.
        - Подождите!
        - Подожду.
        ...........
        ...........
        Петр прижал плечом платье, припустил прочь. Проносилось полубезумное-полубожественное: "Пп-п--п-п-п-пп--пп". Пузырилась проклятая половодная: "П-п-п-п-п-пп". "П-п-п-п-пп-пп" - подумал Петр: "П-п-п-п-п-п-п..."
        
        * * *
        
        Ключ действительно нашелся в платье, и стал единственным, кого впустила, сладострастно хрустнув, щель в замке Лидочкиной квартиры.
        Петр ворвался внутрь, и быстро стал ходить из одной комнаты в другую (Лидочкина мать и сестра, пока что были в деревне).
        - Что я, собственно, ищу? - вопрошал он. - Платье у меня уже есть... Лицо... Мне нужно Лидочкино лицо.
        Он бросился к столу, вытащил фотоальбом, выхватил пару Лидочкиных фотографий...
        - Да - эти вполне сгодятся.
        Фотографии он убрал во внутренний карман, и продолжил метаться:
        - Лицо, можно сказать, нашел. Остался голос. К ее лицу нужен именно ее голос. И такой голос, сколько бы я не старался, мне не удастся подделать. Нужна его запись...
        Через некоторое время он нашел кассету, на которой значилось: "Лида. Занятия английским языком".
        Поставил в магнитофон.
        Сначала Лидочка читала на русском, затем сразу же - переводила на английский. Так как Лидочка была человеком религиозным, и текст она выбрала соответствующий - описание жития какого-то, неведомого святого.
        - У нее был диктофон со счетчиком. - вспомнилось кое-что из студенческой жизни...
        Да - действительно - повезло Петру. Вот он: диктофон со счетчиком.
        - Ну, же - работай, работай! - сам себя подгонял Гриль.
        Нашел он отвертку, развинтил магнитофон, достал маленький динамик, и, чтобы не било током, обмотал его изолентой, засунул себе в рот. Провод же протянул к диктофону; и, хотя практически не разбирался в технике, по интуиции догадался запихнуть его в выход для внешних устройств.
        Нажал кнопку "Play". Несмотря на изоляцию, динамик сильно заколол его неб, затрещал; и тут же сладенький Лидочкин голосочек возвестил изо рта Грилева:
        "И пришел он во леса дремучие, где одни птицы да звери дикие..."
        - Ра-бтат! - глотая буквы, возвестил Петр.
        Достал динамик, и молвил:
        - Теперь - самое сложное, кропотливое... Но ты должен это сделать, черт подери! Иначе схватят... А что, если Поликарп уже раскопал? Скорее же, скорее...
        И вот занялся он "самым сложным, кропотливым". Надо было переписать Лидочкины слова с одной кассеты на другую. И не просто переписать, а составить из них определенные, незаменимые фразы, такие как: "Нет, я не хочу". "Да, спасибо". "Как-нибудь в другой раз". "Вы поговорите, а я вас послушаю". "Ну, возможно, что так и есть". "Да, я читала эту книгу - хороший автор", "Нет, мне не понравилось", "Я подумаю, а потом скажу"... - ну и многие иные фразы, которые могли понадобиться.
        А надо было не только составить предложения, но еще и сгруппировать их: в начале кассеты Петр решил поставить отрицания, в конце - согласия.
        Нелегкая это была работа. Постоянно приходилось отматывать, выверять, а время - точнее, тиканье часов, буквально выжимало из Петра пот.
        Вот одно предложение составлено; он слушал его, записывал число, которое показывал счетчик на бумажку (также и пояснение к каждому числу писал).
        Кто-нибудь провозился бы с этим неделю, а то и месяц - Петр управился в несколько часов. А все потому, что работал в состоянии того аффекта, с каким герой, идет, зажав в руках связку гранат, на танки...
        И вот дело сделано.
        Петр вновь запихнул в рот динамик, и пробурчал:
        - Препложм, Плкарп спрсыл: "Чтала л ты маркз д Сад?", я хчу ответ: "Д, мне пнравился"...
        Он заглянул в кармашек, на бумажке значилось: "122 - "Да, мне понравилось".
        Петр нажал кнопку перемотки. Диктофон мотал быстро, но все же прошлось прождать десять секунд - 122 на счетчике - "Play".
        Сладенький голосок Лидочки заполнил комнату:
        "Да, мне-бы понравилося".
        "Stop".
        Петр вынул динамик, сказал:
        - В общем-то, неплохо. Жалко только речь древнерусская, с загогулинами. Ну, раз ничего иного найти не удалось - и это сгодится.
        И тут понял, что в дверь звонят. Доносился голос:
        - Лидочка, солнышко, я тебя слышала. Знаю-знаю, ты дома. Мама еще не приехала? А я книгу принесла. Открывай, доченька. Лидочка. Что же ты? Я слышала: молодой человек у тебя, да? Лидочка...
        Надо было найти что-нибудь подобающие, но Петр слишком разволновался; пальцы его дрожали, крупные капли пота глаза застилали, а в мыслях вновь было сплошное: "Пп-п-п-ппПП-п-п-пппППП!"
        Но вот заметил что-то, кажется подходящее.
        "26"
        - Лидочка, золотко, я жду!
        "Play"
        Диктофон изрек:
        - А, изыди ты, дух нечистый, дьяволица поганая!
        - Что?! Лидочка, что ты сказала?
        "Backward" - перемотка назад. "Play".
        - А, изыди ты, дух нечистый, дьяволица поганая!
        - Лидочка, это ты мне? Лида? Лида?!
        - А, изыди ты, дух нечистый, дьяволица поганая!
        - Лида, да как ты могла! Не могу поверить! Как ты испортилась! Мне аж плохо стало!
        - Дьяволица поганая!
        - Ах, ты негодная девчонка! Вот матери твоей расскажу, кого воспитала!
        - Поганая!
        - Нахалка!
        - Дьяволица!
        - Дура!
        - Поганая!
        - Сволочь ты, Лидка!
        На лестнице что-то громко хлопнуло...
        Звенящая, давящая, раскаленная тишина нахлынула на Петра.
        - Нда отсда убратся. - забыв вынуть динамик, произнес он.
        И стал собираться: взял диктофон с кассетой, скомкал, прижав к груди платье; а в него и динамик завернул. Хотел было через дверь выйти, но страшно стало - подумал, что там его караулят...
        Не без труда раскрыл окно, и вынырнул в кустарник (напомню, что Лидочка жила на первом этаже). И тут же - голос той самой, "оскорбленной подруги" (она у подъезда караулила):
        - А-а, понятно! Кавалеров у себя принимает! Нахалка! Вот я все расскажу! Все узнают, какая ты! Бесстыжая!..
        В Петре забурлил бесовской огонь: так и подмывало ответить что-нибудь эдакое, грубое; но сдержался - дальше побежал. Ведь предстояло еще сделать Лидочкино лицо.
        Помнил Петр, что недавно в городе открылся компьютерный салон, который, помимо иных услуг предлагал и следующую: клиент приносил фотографию или картину с любым, угодным ему изображением. Изображение сканировалось, передавалось в память компьютера, тот его обрабатывал, и вновь передавал - на этот раз в устройство "выпекающее" резиновые маски. Тут же, в соответствии с изображением, и краски наносились. Вся процедура занимала от силы пять минут - и вот на руках маска, дублирующая либо знакомого, либо звезду какого-либо искусства/бизнеса, либо - страшилище.
        Компьютерный салон расположился в обычном, запыленном, растрескавшемся здании; однако сам был вычищенный, белехонький. Отчаянно и тщетно боролись с жарой многочисленные кондиционеры. Все компьютеры включены, едва слышным скрипучим шепотом переговариваются на своем, машинном языке.
        А во всем этом царствии, помимо Петра Гриля оказался лишь один человек.
        Гриль видел его и прежде: они учились в одном институте, но на разных факультетах. Этого студента звали Игорем, и он учился на программиста, а также - сильно, безответно, и оттого мучительно был влюблен в красивую, добрую Лидочку Чайкину.
        И он сразу узнал Лидочкино платье (Гриль его в руках комкал). Зашептал ревностно:
        - Ты что это... Откуда у тебя... Лиды платье...
        - А, платье? - усмехнулся Гриль. - Так Лида мне сама дала. Его в прачечную надо отнести.
        - И что - Люда тебе доверяет?
        - Доверяет.
        Игорь сжал кулаки, и уже с откровенной враждой уставился на Петра.
        - Так что же вы с ней...
        Но Петр прервал его:
        - Мне нужна маска. - и протянул Лидочкину фотографию.
        - Это будет дорого стоить.
        - Ничего.
        - Это тебе очень дорого встанет.
        - Да-да-да... - растерянно зашептал Петр, так как вспомнил, что денег у него совсем нет.
        - Очень, очень дорого! - приметил его замешательство, и победно усмехнулся Игорь. - У тебя и денег то таких нет! И не будет никогда...
        Но тут нащупал Гриль в Лидочкином платье кошелек; раскрыл - денежек там хватало.
        - Есть у меня денежки! Много-много рубликов! - и швырнул смятые, почему-то мокрые купюры на стол.
        Игорь раздраженно причмокнул, купюры эти развернул, пересчитал, прикинул, что дадено (с ударением на первым слоге) - "более чем", и что остаточек, в компенсацию душевных страданий можно будет забрать себе.
        - Ладно, давай фотку! - махнул Игорь своей длинной и узкой с наколкой в стиле "кубизм" ладонью.
        Гриль протянул Лидочкино фото, Игорь глянул - распылил ревностные муки, заскрежетал зубами, пробормотал что-то нецензурное, и уложил фото в сканер.
        Пока компьютер обрабатывал информацию, спросил у Петра:
        - Зачем Лидина маска?
        - Надо.
        - И давно ты с ней?
        - Со вчерашнего дня.
        - Быстро окрутил. И... и как далеко зашли ваши отношения?.. А, впрочем, не говори... Не говори...
        Петр почувствовал, как в груди зародилось признание: вот сейчас вырвется: "Я Петр Гриль убил того-то, того-то, судите меня, негодяя..." Он сморщился, поспешно спросил:
        - А ты чем здесь занимаешься?
        - Сайты делаю.
        - Что?
        - Сайты - это некие объемы информации в internet. Понимаешь?
        - Нет.
        - Ну, как бы города такие. У каждого города есть свое оформление - дизайн, то бишь. В каждом городе содержится та или иная информация. Информация ко мне поступает, я ее оформляю, и... в общем, сайтами занимаюсь. Са-й-та-ми.
        - Значит, сайты - это такие города?
        - Да. Только не забывай - города виртуальные.
        - А можно в таком виртуальном городе укрыться?
        - Чаго?
        - Ну, вот если меня будет кто-нибудь преследовать, смогу ли я в такой сайт-город забраться и сидеть, и сидеть, выжидать, пока они уйдут.
        - Чего? Чего?.. Шутишь? Хорошо тебе шутить, да? Счастливый! Ну, масочка готова. Забирай. Беги к своей Лидочке!
        И Игорь протянул Лидочкино лицо. Сначала Петр вскрикнул, попятился - показалось ему, что Игорь содрал с девушки кожу, но нет - это лишь резина была.
        Игорь внимательно на него посмотрел, причмокнул:
        - Ну, ты брат того. Любовь тебе голову вскружила?.. Черт, у меня от этой духоты жары голова раскалывается!..
        Гриль совладал с собою; схватил, прижал податливое Лидочкино лицо к груди; пошел к выходу, но уже в дверях остановился, спросил.
        - Так, значит, ты построишь мне город-сайт?
        - Ага, непременно! - съязвил Игорь. - Ты туда залезешь, и никто тебя не найдет.
        - Хорошо. Тогда - до встречи.
        - До встречи... - пробормотал Игорь, и схватился за голову, которая раскалывалась от боли.
        Посидел немного, вынул полученные, смятые деньги; желая уловить Лидочкин запах, стал их нюхать. Но уловил запах крови и спермы.
        Вскочил, бросился к окну; далеко, в дрожащем воздухе, на иссушенной улице, увидел удаляющегося Петра.
        - И что же дальше? - спросил Игорь.
        Но он не знал, что делать, и поэтому еще долго простоял у окна...
        
        * * *
        
        А Петр Гриль свернул на маленький, пустынный переулочек; и, укрывшись в тени от навеса, снял свою одежду, надел Лидочкино платье; затем - натянул маску. Покопался в карманах, нашел расколотое надвое зеркальце.
        - Лида-а! - воскликнул он громко, так как ему показалось, что смотрит на него сама Лида Чайкина.
        И тут смеющийся девичий голосок окрикнул:
        - Эй, Лида - это ты?!
        "Петр-Лида" обернулось. На большой улице стояла высокая, обильно вымазанная косметикой девушка, в мини платье; и с почти обнаженными батоновидными грудями.
        - Точно Лидка! - причмокнула девушка. - А с кем ты тут разговариваешь?
        "Лида" пожала плечами, и отвернулась; дрожащими пальцами стала засовывать в рот динамик.
        - Да что с тобой Лида? - удивленно спрашивала девушка. - Ты нездорова?
        Перемотка - "Stop" - "Play".
        Зазвучало случайно выбранное:
        - То был морок. Неправда... Щелк!... И согласие свое давал я... Щелк!
        - Лида? Ты чего говоришь то?
        "Лида" вновь пожала плечами - дрожащие пальцы - кнопка "Backward" - "Play":
        - Неправда... Щелк!... И согласие свое давал я... Щелк!
        - Согласие? Ты давал?.. Ты про что, Лида? У меня сегодня друзья собираются, ты пойдешь? Да ты же на такие мероприятия не ходишь. Греховными их считаешь.
        - И согласие свое давал я... Щелк!
        - Вот так да! Лида Чайкина, самая главная христианка в городе, почти монашка, и идет на тусовку! Ну, пошли - у меня уже сейчас начинается.
        - И согласие свое давал я... Щелк!
        - Да у тебя что - заело? И что ты щелкаешь?
        - И согласие свое...
        - Эм-мм. Это что розыгрыш? Ну, ладно, пошли скорее...
        Девушка подхватила "Лиду" под руку, и повела сначала по одной, потом по другой улице...
        Наконец, остановились возле трехэтажного, укрытого тополиной кроной дома. В этом доме проживало несколько семей, в том числе и семья Марины Добронравовой.
        Папаша у Марины был алкашом, мамаша - стервой, шлюхой, и алкоголичкой. Доченька росла развратная, гулящая, но умудрилась, поработав под преподавательским столом губками, пройти в институт; где и училась, получая то "плохо" то "неудовлетворительно", и являясь полной противоположностью Лидочки Чайкиной.
        Родители уже неделю были на какой-то невообразимой, убийственной пьянке. Мариночка собирала на ночь "тусу", в основном из парней, и уже составила расписание, в какой час, кто, и где будет ее иметь.
        Завести в свой вертеп Лидочку было ей удовольствием несказанным. А что, если удастся эту монашку развратить? Вот будет потеха, вот повод для сплетен и пересудов! Марина готова была даже пожертвовать ради этого одним, а то и двумя из своих кобелей.
        В квартире, среди обшарпанных стен, в духоте, в табачном дыму, уже собралась изрядно подпившая, матерно прикалывающася, матерно ругающаюся, матерно дышащая, матерно ходящая и матерно выглядящая "туса". Парни посасывали пивко, разливали водочку, курили; швыряли мятыми банками в стену и ржали, и ржали, и ржали...
        Несмотря на то, что окна были широко раскрыты, воздух практически отсутствовал. "Лида" подумала, что умерла и попала в ад.
        - Посмотрите, кого я привела! - воскликнула Марина.
        Тут была парочка студентов-прогульщиков, и они узнали "Лиду".
        - Так это ж, Чайкина! Это, правда, ты?! Ты хочешь с нами побыть.
        "Forward"...
        - Лида, ты что молчишь? Стесняешься?!
        "Быстрее же! Быстрее!.. Вот, кажется, что надо - "Play".
        - И ошибкой диаволом внушенной показалось сие. И понял, что исходить прочь надобно.
        - Чего?.. Гы-ы, чего сказала то?
        - Лида, я знал конечно, что ты того-о... на религии повернутая, но не такого же! Ты на древнерусском что ли такую тарабарщину несешь?!
        - Оставайся, Лида!
        И "Лида" почувствовала, что надо остаться. Если бы спросил кто, зачем в этой душегубке оставаться, когда Поликарп на пляже выжидал, и в любое мгновенье мог начать "па-ахнущий песок" раскапывать - не смогла бы ответить, а все же сердцем почувствовала, что надо остаться. Что-то важное назревало. Через пару часов это "важное" случилось.
        Ее усадили на диван.
        - Так, Лидусь, ты водку будешь?
        Отрицательно замотала головой.
        - А пиво? Пиво легкое совсем! Для деву-у-ушек. Вот я тебе наливаю. не мотай головой. Хочешь сам напою? Открывай рот...
        "Лида" отчаянно мотала головою; но "кавалер" оказался настойчивым (водки в избытке принял); он схватил ее за локоть; и, нагло ухмыляясь, поднес чашку ко рту.
        - Тебе понравится, не отнекивайся... А что это у тебя кожа такими буграми идет? Как будто у тебя лицо резиновое? Ну, пей же, пей!..
        "Лида" закивала утвердительно, схватила стакан, а от парня отскочила - сама, мол. Прошла в ванную, там вынула изо рта динамик - выпила.
        Никогда прежде "Лида-Петя" не потребляло алкоголя - вкус показался мерзким, но пришедшее следом расслабление очень понравилось.
        "Лида" вернулась в комнату, взяла двухлитровую бутылку с "Очаковским"; заперлась в туалете, и не выходила оттуда до тех пор, пока два литра не перекочевали к ней в желудок.
        Вышла уже сильно пьяная...
        В квартире неистовствовала вакханалия. Сущее безумие! Беспорядочные реплики, тупые смешки; мечущиеся пьяные тела. "Лиду" кто-то толкнул; кто-то заржал над самым ухом.
        Она зажалась в угол, дрожала; а в крутящейся голове прыгали мысли: "Я пьяна! Ну и пусть! И пусть! Теперь я вижу, сколь права Лида Чайкина! А Лида Чайкина - это я. Правда, ведь?.. Все они грешники, о вере истинной забывшие. У-у, несутся, прыгают, черти окаянные!.. Надо же - как грешат! В ад их всех! Крестовый поход, против неверных... Но что я, слабая девушка, могу против них сделать? Как это племя окаянное истребить?.. Они сильные, диаволы, а я слабенькая. Но все же не смогли меня, монашку, обесчестить! Стало быть, есть у меня силы... Устрою им возмездие!".
        В поисках "оружия возмездия" она прокралась на кухню. Хотела взять нож, но ножи скрывались за парочкой. Одна половина парочки - пьяный кобель, вторая - потная, тяжело дышащая Марина. У них как раз близился оргазм...
        "Лида" перекрестилась, огляделась и заметила лежащий на холодильнике дырокол. Взяла его.
        В это время ее сильно ущипнули за зад. Обернулась. Там хихикал пьяный. Но вот встретился с "Лидочкиным" взглядом, отпрянул, закашлялся:
        - Ты чего так глядишь? Я ж только потрахаться хотел!
        "Лида" навела на наглеца дырокол, и казалось ей, будто револьвер сжимает.
        - Вот дура бешеная! - выругался пьяный. - Христианка, мать твою! - и, качаясь, пошел продолжать возлияния.
        "Лидочка" заперлась в ванной; стояла перед грязным зеркалом; оттягивала на своем лице резиновую кожу, и безумно ухмылялась. Глаза у нее были пьяные и злые.
        В дверь сильно застучали. Это была Марина.
        - Лида, ты там чего закрылась? Открой, мне умыться надо. Иди, там ведь пацаны клевые. Они тебя ждут. Неужели не хочешь попробовать? Ну, открой же, мне умыться надо...
        "Лида" открыла. Марина вошла в ванную, а "Лида" закрыла дверь - они остались вдвоем.
        Марина поправила прическу, и хмыкнула:
        - Не понимаю я тебя, Чайкина. Какая радость так вот отсиживаться? В жизни все перепробовать надо. Ты на что так смотришь... А-а-а...
        Марина увидела в зеркале, что по ее щеке медленно стекает капля спермы. Она поймала эту каплю на пальчик, и с удовольствием слизнула; еще и пальчик пососала.
        - Классно, Лидка!.. Ты что, правда, никогда не трахалась?.. Ну, что ты все молчишь? Девушки должны трахаться - это для здоровья полезно. А то умрешь старой ворчливой девой! Ха-ха-ха!.. Ох, умора. У меня знаешь, откуда на щеке? Я у Пашки сосала. Ты никогда не сосала, да? А знаешь, как классно у мужиков сосать? Член такой горячий, упругий, как живой во рту дергается. Ты его губами сжимаешь, языком лижешь. Такой кайф! А потом кончает! Сперма брызгает, ты ее глотаешь, и так тащит! Слаще меда сперма! Слышала, как я орала? Всю забрызгал Пашка. Ха-ха-ха! Ну, я вижу, ты хочешь научиться сосать, да? Сейчас я тебе научу. Значит, смотри - для начала можно так. Ротик кругляшом сжимаешь - это для заглота.
        И Марина сжала свои пухленькие, сильно поблескивающие помадой и спермой губы; раскрала меж ними податливое отверстие; в котором задергался изворотливый язычок.
        Все это время "Лида" тряслась как в лихорадке, а руки ее за спиной были сокрыты. И вот теперь резко выдернула руку. Дырокол оказался перед Мариниными губами.
        Ручки "Лиды" сильно (даже через чур сильно) нажали. Ржавый механизм пришел в движение. Железные грани сошлись; испустили железные скрепки, которые проткнули Маринины губы; и далее - согнулись, сжались; спрессовали этот умелый ротик, словно книжные страницы.
        Марина еще не понимала, что случилось, еще не почувствовала боли, а "Лида", чуть сместив дырокол, нажала и второй... и третий... и четвертый раз. Теперь рот Марины был заштопан, и только в центре оставалась маленькое отверстие. По подбородку девушки обильно потекла кровь, на пол закапала. Почувствовала она боль страшную, осознала случившееся, заорать хотела, но лишь слабый звук: "У-у-ииии!" - в оставшуюся щелочку просочился.
        Глаза у Марины вылезли из обит; от перенапряжения полопались копеляры. Она попыталась разорвать заштопанный рот, но только сильнее кровь потекла. Язык стала в отверстие просовывать, но там поджидал дырокол - еще нажатие - язык прибит к губам.
        - Сучка развратная! - голосом Петра Гриля взревела "Лида", и, схватив трясущуюся "Марину" за шею, стала "штопать" ее лицо.
        "Прошила" щеки, нос, лоб. Стала сдирать с нее одежду. Марина резко, но беспорядочно, ослаблено дергалась.
        Кровь залила уже весь пол в ванной...
        Разорван лифчик. "Лида" повалила Марину на пол, и, сжав ее груди коленями, штопала и их. Трусы... Над "отверстием греха" поработала с особым рвением - на это ушли все металлические заклепки, которые еще оставались в дыроколе. Но "заштопала" на славу...
        Марина не двигалась... Впрочем, вряд ли кто-нибудь признал в ней Марину. Лицо девушки заменила железно-кровяная маска.
        Перепачканная в крови "Лида" поднялась, и стала прыгать на Маринином животе. В дверь застучали:
        - Девки, вы там? Что - лесби? Э-эй, а нам можно присоединиться?! Мари-ина, иди я жду! Лида! Лида! Присоединяйся!.. Ну, как там, скоро кончите?! Ну, откройте - поглядеть хо-ца!
        "Лида" включила душ.
        - Э-эй, слышите - это уже не честно! Нас чего, одних оставляете?! Да за кого нас принимаете?..
        Стучали, матерились, но "Лида" не обращала на них внимания.
        Прежде всего: вытащила диктофон и мини-динамик; и, чтобы не попала на них вода - тщательно завернула в полотенце. Затем, сняла свое окровавленное платье, трусы... и, испуганно вскрикнула, когда увидела, что у нее мужское орудие...
        За дверями заржали:
        - А-а, ясно девки! Вы к себе уже пацана прихватили! Кого там? Васька?
        - Да здесь я!
        - Тогда Вовчика!
        - Да офигели что ли, я же вот!
        - Кто там у вас, девки?
        - Да пошли водку пить. Потом придут, расскажут...
        "Лида" сняла маску и пробормотала:
        - А ведь я не Лидочка, а Петр Гриль, ну ладно...
        Он смыл кровь с тела, кое как прополоскал и отжал платье; и вновь оделся, маску натянул, и стал Лидочкой Чайкиной.
        Вылезла из ванной, наступила на Марину, у той изо рта поднялись кровяные пузырьки, но Марина даже не пошевелилась.
        "Лидочка" прильнула к двери; шум был уже вялый, и доносился он издали, из комнаты. Осторожно приоткрыла дверь - коридор пуст. Теперь - к двери. Прихватила оставленную здесь на тумбочки никем не тронутую (а "Лида" была уверена, что никто и не посмеет тронуть) Книгу. Дверь оказалась открытой.
        Вот замызганная светом грязной лампы лестничная площадка; но там курили, и один пацан сразу поймал "Лидочку" за руку:
        - Ты что, уже уходишь?
        Она кивнула.
        - Слушай, ну как в ванной то? Какого там осчастливили?
        "Лида" еще раз кивнула.
        - Вот такая она у нас добродетельная! - парень рассмеялся. - Ну, понравилось?
        "Лида" отрицательно замотала головой.
        - А со мной понравится. Я на это дело, знаешь, мастак! Ну, потрогай мой...
        Он резким, сильным движеньем повел руку "Лиду" к своему члену; сам же хотел полапать ее отверстие. Дотронулся - вскрикнул - отпрянул.
        "Лида" выскочила из подъезда, но еще слышала:
        - Ты чего?!
        - Да ничего! У нее это!
        - Что - это?!
        - Да ничего... Мне показалась, но это... - и мат, мат, мат.
        "Лидочка" бежал в сумраке подступающей ночи. Несмотря на принятый душ, голова раскалывалась болью неожиданного похмелья; вспоминала, что совершила новое убийство, и не хотела в это верить.
        Бормотала "Лида" дрожащим голосом Петра Гриля:
        - Только бы не раскопал! Только бы не раскопал!..
        Пока добралась до пляжа со скамейкой, уже высыпали звезды. А Луна укрылась за одиноким облаком - ровным, сильным светом мерцало там серебристо-молочное море. На фоне этого небесного моря черной, резко очерченной громадой выделялся силуэт Поликарпа Интриллигатора.
        - Не раскопал! - облегчено воскликнуло "Лида-Петр".
        - А, что?! - Поликарп резко обернулся.
        "Лида-Петр" успело упасть в травы, и там - поспешно засунуло в рот динамик, затем уже поднялось, и подошло к Поликарпу.
        А тот, как увидел ее, сразу на колени упал, руки трясущиеся протянул. А руки в песке мокром перепачканы были; глаза - совершенно безумные; песок на месте "захоронения" свежеразрытый, и торчит из него потемневшая, уже кем-то изъеденная ручка настоящей Лидочки Чайкиной.
        "Раскопал" - ударила мысль. И еще раз ударила: "Раскопал!" И еще, и еще, и еще раз...
        - Я знал, что ты придешь, доченька! - прохрипел Поликарп. - Согласна?! А?
        И тогда "Лида" поняла, что Поликарп хоть и раскопал - никому об этом не рассказал, да и сам не поверил.
        "Лида" нажала "Play":
        - Ой, ты, голубь небесный! В хоромах светлых. Да!
        - Стало быть, согласна... - щеки Поликарпа тряслись, слезами брызгали. - Вот, если бы ты пораньше пришла, мы бы еще и в кино успели сходить. А так, сразу ко мне. Правда?
        "Лида" кивнула.
        Поликарп взвизгнул от удовольствия, и, осторожно взяв ее за кончики пальцев, поспешно повел от этого места; стараясь забыть то, что он откопал под скамейкой, что несколько часов разглядывал и говорил:
        - Это ыыыы. Это ыыыыы. Это ыыыыы.
        Они ушли, а из под скамейки осталась торчать изъеденная червями рука Лиды Чайкиной. Смрад разлагающегося тела тошнился над пляжем.
        
        * * *
        
        Господина Поликарпа Интриллигатора постигло жестокое разочарование; "Лидочка" наотрез отказалась принимать с ним душ, а сразу же заперлась в выделенной ей комнате (большую часть этой комнаты занимала постель).
        Поликарп скребся в дверь, и жалобным, щенячьим голосом повизгивал:
        - Ну, доченька, впусти папочку. Мне так одиноко. Ублажи меня ручками. Хочешь, я тебе пупочек вылижу? Хочешь, пальчики на ножках пососу? Конфеточка...
        Но "дочка" ничего не отвечала. Тогда всхлипывающий Поликарп приник к замочной скважине, и обнаружил, что "Лидочка", сидит не на мягчайшей постели, но на единственном и неудобном стуле без спинки.
        На коленях "доченьки" Книга - она читает, а из носа ее капает кровь.
        - Доченька, доченька, доченька... - прошептал Поликарп, и тут пробрал его озноб.
        Пронзил под печенью. Покачнулся. Понурился. Почувствовал - поношенный, порванный, почти покойник. Почуял: почти полностью потерял память. Плохо, плохо. Покачнулся. Подумал:
        "Петр - прокрался. Пришел Петр. Покопал песок - полубезумен. Полуразложилась. Полудочурка. Почти покойник... Поспать... Потеряться... Прощения... Помогите... По-по... Прощения... По-по... Помогите... ППппППппПпПп"
        Пробормотал:
        - Падаль... пал.. па-а-ал....ппппп
        Прошел поспать. Повалился. Посапывая, пролез под перину. Подрагивая, потея, плакал:
        По-оомогите... Пппппп... ПППППППППпппппПППп Прощения! По-по!! ПппппппППППП...
        
        
        IX
        
        "ПППППппппПППППпппппППППППппппп Про Проо Прощения! Я Петр! Прошу прощения! Пожалуйста! Пппппп Прошу! По-по-пожалуйста!"
        Таким воем заходилось лежащее на кровати существо с пергаментной кожей. Прошло очень много времени, прежде чем стали прорываться и иные слова:
        - Я хочу жить! Если я совершил какой-то проступок, то я постараюсь его исправить. Только, пожалуйста, дайте мне жить!..
        И он смог подняться, начал метаться по комнате - жаждал найти выход, но лишь стены, да одинокое, заколоченное окно было. И он стал обдирать деревянные доски, которые окно закрывали.
        Рухнули доски; открылась улица: оседающая серовато-слизким, холодным дождевым "ШШШШШ". Дотянуться бы до этой улицы, но не менее двадцати метров пустоты и гладкой стены их разделяло.
        "Петр Гриль смотрел вниз, и понимал, что выбраться не удастся" - это сообщение выступило на стекле, но Петр стер его рукой, и уставился вниз - там, под окнами ходила, благодаря его семени ожившая кровать, а на ней - сын звезда, и дочь - в животе потерявшей сознание и рассудок "Ф".
        Петр замахал руками, закричал - от крика окно пошло трещинами, рассыпалась, смешалось с дождем.
        - Вытащите меня отсюда! - кричал он.
        - Рады бы, отец, да как?! - отвечал сильно разросшийся за это время сын-солнце.
        - Отец, в городе неладное творится! - крикнула кровать.
        - Что такое?!
        - Впервые за многое время лес-рисунок, что за рекой восстал. Он грозит смести улицы-буквы.
        - Кто во главе леса?! - нервно крикнул Петр (хотя уже и знал ответ).
        И ответ его нисколько не удивил:
        - Ведьма развратница на красном мотоцикле!
        - Я не убивал ее! - завопил Петр Гриль.
        - Да ладно - ведь все знают, что именно ты ее и убил. - отозвались детишки. - Бедная старушка возвращалась с грибами, а ты на нее напал, изнасиловал, распотрошил и закопал.
        - Что?! ЧТО?! Вы то откуда знаете?!
        - А мы все знаем, отец. Но мы тебя не осуждаем. Если ты чувствуешь вину, то сам себя осудить должен.
        - Мне не за что себя судить! Я никого не убивал!
        - Тебе виднее. Однако, лес надвигается.
        - Я должен его остановить. С помощью Вас! С помощью своей армии!
        - Но мы ничего не умеем. Какие же из нас бойцы?
        - Но я должен видеть, что происходит.
        - О, это не сложно устроить! - возвестил Сын-солнце. - Провидение не дало мне рук и ног, но наградило кое-чем лучшим.
        "Сынок" взмахнул своими лучами-щупальцами, оттолкнулся ими от живой кровати, и повис на стене. Далее - стремительно стал карабкаться вверх. Несмотря на то, что стена была отвесной и гладкой - двигался он так же уверенно, как пешеход ходит по мостовой.
        И, когда он подполз к окну Петра, стало видно, насколько же он разросся. Огромная его туша заполонила весь проем, и вздымалась, розоватая, рыхлая.
        Стараясь скрыть гадливое чувство к продукту своей страсти, Гриль спросил:
        - Чем же ты питаешься?
        - Буквами! - ответил "сынок".
        - Что, неужели живыми буквами?
        - Да, а что в этом такого?
        - Но они же разумные.
        - Так старушка-грибница тоже была разумной, а ты ее убил.
        - Не убивал!
        - Ладно, папаня, ты хотел наступление леса видеть? Гляди.
        Его рыхлая плоть набухла слизким холмом. Холм расступился, и открылся у "сыночка" третий, много превосходящий иные два, глаз. По поверхности его побежали перемешенные полосы, и выступила надпись: "Глазовидение. Канал Новостей. В городе Букв"
        И появилось изображение черной, от кишащих в ней букв "П" реки; а за рекой выгибались, шумели исполинские деревья; меж их стволов набухала плоть стен.
        На фоне леса разъезжала на красном, лакированном мотоцикле ведьма. В какие-то мгновенья она была обворожительна - просто идеальная модель для соития. Но затем - плоть сгнивала, обвисала; набухала ненасытными червями. И вновь - красотка-порномодель.
        Петр почувствовал, что вновь разрастается член; тогда схватил, обеими руками сжал его, прошипел:
        - Нет - не сейчас. Я должен думать... Как же остановить...
        Он отвернулся от "сына-солнца" и начал рассуждать вслух:
        - Вспомним-ка тех прелестниц, тех... сучек, ведьм окаянных, которые пытались убедить меня, будто я повинен в смерти Лидочки Чайкиной. Они управляли мной с помощью написанного. А я чем хуже? Сейчас стану писать, о том, как лес сгорает, ведьма рассыпается в прах. А я становлюсь самым счастливым. Осталось только ручку найти...
        И, стоило только ему это сказать, как в одном месте на стене зашелушилась, а затем и опала обивка.
        И выползла оттуда пиявка. Впрочем - это была пиявка только наполовину. Вторая половина представляла собой хитроумный тарахтящий и щелкающий механизм.
        Петр вскочил, отбежал к противоположной стене. Ну, а пиявка остановилась на том месте, где он был до этого. Пиявка выгнулась, и, нетерпеливому пальчику подобно, выгнулась, по полу застучала.
        - Что же ты: сначала хотел ручку, а теперь отказываешься? - спросил сын-Солнце.
        Гриль подошел, нагнулся, взял пиявку, и разглядел на ней выполненную аккуратными буквами надпись: "Ручка кровососная. Модель Экстра. Специально для Петра Гриля (убийцы)".
        - Ну, неправда это. Не убийца я. - заявил Петр Гриль. Подумал немного, молвил. - Ладно, буду писать собственной кровью.
        Ручка с готовностью, и даже с жадностью изогнулась и механической своей частью впилась Петру в палец.
        Сначала было очень больно, и Гриль аж вскрикнул. Но прошла боль (или Петр к ней привык), и набухшая пиявка харкнула для проверки, писательской кровью.
        Так как бумаги не было, и не предвиделось; Гриль подошел к стене и начал водить рукой - выписывать кровавые буквы.
        И сразу понял, что пишет совсем не то, что хотел изначально. Не про изничтожение леса, а про благородного Броха.
        Но эта писанина доставляла ему удовольствие.
        
        * * *
        
        "Броху от рождения не досталось ни видного роста, ни телосложения привлекательного. Был он низеньким лысым коротышкой. Девушки его не любили, но это совсем Броха не задевало - он сам хотел стать девушкой, а нравились ему исключительно молоденькие, гладенькие мальчики.
        Жил он в диком провинциальном городке; хулиганы и просто так, из-за внешности, и безответного характера над Брохом издевались, а, если бы узнали, о его склонностях - забили бы до полусмерти, а то и до смерти...
        И никто не знал, какое у Броха благородное сердце. Он был героем.
        И никого он не убивал! Слышите - никого он не убивал!
        Итак, однажды благородный Брох отправился в лес, дабы полюбоваться на красоты природы.
        Был душный, раскаленный июльский день, и прихваченная с собой бутылка с вишневым соком пришлась очень кстати.
        Однако, вскоре Брох услышал пронзительные, взывающие о помощи крики. Побежал на них, и вот открылась пред Брохом такая картина:
        Убийца мерзкий, имя коему Петр Гриль, возбудившись картинкой в порнографическом журнале, напал, с целью изнасилования на добренькую старушку-грибницу, супругу господина Поликарпа Интриллигатора - владельца антикварной лавки.
        Негодяй уже повалил старушку, обхватил ее ногами, и склонился, вылизывая, целуя и кусая ее морщинистое лицо.
        Брох подобрал дубину, подкрался сзади, и врезал подонку по затылку.
        Петр Гриль издал жалобный стон, и безвольно повалился на все еще заходящуюся криком старушку.
        Тогда Брох, чувствуя силы богатырские, ухватил поверженного бандюгу за ногу, да и полок по дороге. Старушка приподнялась, окрикнула Броха:
        - Куда ж ты его окаянного?!
        - А - наказывать! - ухмыляясь, возвестил благородный Брох.
        - Как звать то тебя, спаситель мой?
        - Брохом!
        - Спасибо, о доблестный Брох! И ведь правду говорят, что ты никого не насиловал, не убивал, не закапывал! Ты герой, Брох!
        Брох ничего не ответил, но почувствовал великую гордость; и было в нем знание того, что - это только начало, и что в будущем его имя прогремит во славе великой.
        Очнулся негодяй Петр Гриль, задергался, вырваться попытался. Но ничего у этого мерзавца не получилось - Брох к нему повернулся, нагнулся, придушил (не до смерти, конечно, а лишь в собственное удовольствие), и сказал:
        - Это только начало...
        ...Ох, надо бы Броху, к людям идти, да покаяться во всем; да смерть принять... но...
        В сторону реки тащил прекрасный, красивейший Брох поверженного преступника Петра Гриля.
        Это был отдаленный, укромный пляжик, на котором одиноко возвышалась скамейка.
        - Куда ты меня? - прохрипел Гриль.
        А Брох ответствовал:
        - А у меня тут под скамейкой - подвал. Я туда таких выродков, как ты стаскиваю. Там я их до смерти терзаю. Мне это в большое удовольствие, и миру в пользу.
        - Не надо, прошу.
        Брох еще раз придушил этого гнусного подонка, и стал раскапывать песок.
        ...А за рекой вздыбился, стал наступать лес; на его фоне на красном мотоцикле разъезжала жуткая ведьма: гибрид из порнокрасотки и старухи-грибницы. И кричала она:
        - Брох, ведь Петр Гриль - это ты! Неужели в своем болезненном, содомском бреду ты думаешь укрыться от своей совести?! Дурень! Ведь все, что ты видишь - это ты! Этот мир - это Ты! Куда же ты убежишь?!
        Брох закричал от ужаса; и, чтобы не слышать откровений ведьмы, забил себе уши песком. Трясущимися руками продолжал раскапывать... И вот обнажилась крышка из подгнившей, темной древесины.
        Он резко дернул. Крышка раскрылась - дыхнуло жаром и кровью; стал виден заставленный орудиями пытки подвал.
        - Вот здесь спасение мое! - заявил великий, мужественный, добрейший, благороднейший, святой, лучший из всех, прекрасный, прекрасный, прекрасный, прекрасный... Петр... Пе... П... Б...ббб....П ... Броо Гриль Брох
        Брох заявил! Брох заявил! Брох заявил!.. БРОХ!!! БРО-ооооХХХХ!!!!
        И герой наш, вызывающий умиление у всех. (да, да - и у Бога, и у Совести вызывающий умиление Брох) - он хотел уже повернуться, чтобы повернуться к Петру Грилю, дабы в подвал его утащить, и там заставить его в грехах покаяться, и... и... совокупиться с ним.... и ИИИИ!!!!
        Но... Нет - я не хочу это писать!.. Не... Но они слились! Да! Броха больше не было! Петр Гриль и Брох слились! Двое в одном!
        Кто же он?! КТО ОН?!!!
        Он не герой, он убийца! Он замер над подвалом, затрясся, жалкий, безумный, смерти достойный...
        НЕТ НЕ ХОЧУ ЭТО ПИСАТЬ!!!!
        Но - это я... Я ПЕТР ГРИЛЬ!!!!
        Итак, подвал переполнился шуршащими листьями. Они огненно-златистые, алые; и еще иных, неисчислимых радужных цветов осени, поглотили орудия пытки; поглотили и уставленные на первую ступень ноги Петра.
        Он хотел повернуться, бежать. Но, конечно - тщетно. И верными были слова ведьмы: разве же за причудливой дымкой бреда укроешься от своей совести?..
        Трепещущие, воздыхающие в ритме сердца бегуна листья расступились; вылетел из них лакированный мотоцикл - ведьма на нем восседала.
        Сразу схватила негодного Петра Гриля за горло; да в глаза его бесстыжие своими очами огненными погрузилась. Спросила:
        - Ты ведь хочешь прощение найти?
        - Да! Да! Да! - извивался преступник.
        - Тогда ты должен заново родиться.
        - Да! Да! Да!..
        Ее рот стал раскрываться. Превратился в колодец, потом - в пещеру; потом в бездну, которая заполнила весь мир, и поглотила Петра.
        
        * * *
        
        Петр Гриль очнулся в заколоченной комнате, в городе Букв. Он отметил, что вся стена выпачкана его кровавыми буквами: одна буква наползала на другую; совокуплялись они - несчастные, греховные, и уже невозможно было разобрать, что он написал.
        Он с отвращением глянул на пиявку-ручку, которая стала продолжением его пальца. Она набухла, и плеснула уже не кровью, но темным гноем (нашла, стало быть, где то в Грилевском теле) - поставила точку в написанном.
        - Прочь! Прочь! Прочь! - нервно возопил Гриль, хотел уже пиявку сдирать, но она и сама, повинуясь его воле, отцепилась, и поползла к дырочке в стене...
        Петр стоял потупившись, тело его дрожало; слезы безумия обильно скатывались по впалым щекам.
        - Отец! - окрикнул его "сын-солнце".
        - А? Что?!..
        - Плохие новости, отец. Лесной ведьме удалось прорваться на пляже. Там стояла скамейка, а под ней, оказывается, был потайной ход. И вот по этому ходу...
        - И что теперь?!
        - Она приближается, отец. Мы не можем ее остановить. Прощайте, отец!
        - Что? Неужели оставите одного?
        "Сын-солнце" начал стремительно спускаться по стене. Гриль выгнулся за ним, руки протянул.
        - Что же вы, трусы?!
        - Прощайте, отец. Быть может, нам еще доведется встретиться.
        "Сын-солнце" перепрыгнул на живую кровать, и та, с конской прытью понеслась по улице, и вскоре растворилась в дождевой дымке.
        Меж тем нарастал шелест. Был он так глубок, так объемист, что, казалось - наступало море. А вот и первые предвестники этого "моря". Закружились по мостовой древесные листья.
        Тогда Гриль отшатнулся в дальний угол; там зажмурился, виски ладонями сжал, и зашипел:
        - Все это неправда... А даже, если и правда - не найдет меня здесь Ведьма.
        Но она его, конечно нашла.
        Дом затрясся, и, как не зажимал себе уши Петр - от нарастающего мотоциклетного рева было не избавиться.
        Вот одна из стен выгнулась, пошла трещинами, и лопнула; впуская лакированного, металлического зверя; который обхватывала здоровенными ляжками обнаженная красотка.
        Она сразу спрыгнула с мотоцикла, и обхватила ляжками Петра.
        Это была огромная, рыхлая груда мяса; которая стремительно начала разлагаться, брызнула гноем, личинками.
        - Нет! О - НеТ! Смилуйтесь! - жалобно молил, глотая разложение, Гриль.
        - Ты ведь хочешь прощение найти?
        - Да! Да! Да! - извивался преступник.
        - Тогда ты должен заново родиться.
        - Да! Да! Да!.. А-А-А-А-А-А!!!!
        Подобное черной дыре, подобное Аду, влагалище поглотило его червем извивающееся, безумным воплем заходящееся тело и душу.
        
        * * *
        
        Попади Вы в такое место - решили бы, что там тьма кромешная, однако наш герой пребывал в нем уже достаточно долго, и научился различать свечение, которое проходило сквозь одну из стен.
        Впрочем, назвав его "героем", я явно поторопился. Герой, само собой разумеется, существо мужского рода, а героиня - женского. Однако, сказав "героиня", я точно так же ошибся бы. Не мужчина, не женщина, тогда кто же?.. Немножечко терпения, и Ваше, вполне законное любопытство, хотя бы отчасти будет удовлетворено.
        Итак "оно" (применим пока что именно такое, расплывчатое, обозначение), различало, что одна из окружающих его стен пропускает свечение.
        Свечение это не было постоянным. Иногда оно становилось ярче, иногда проступали в нем тени столь расплывчатые, что совершенно невозможно было привязать их к каким-либо образам. Время от времени в компании теней приходили звуки. Пожалуй, это даже были слова; но слова выпотрошенные, перемешанные; слова слипшиеся, закрашенные; в общем - совершенно неразличимые слова. Пару раз в свечении проступал ярчайший, прямо-таки ослепительный шарик, и становилось так хорошо, что "оно" замурлыкало бы, да не могло; так как окружал его не воздух, а некая жидкость. А иногда становилось темным-темно; тогда стенки сжимались, и "оно" испытывало неудобство. А еще, иногда, на "оно" падали мягкие, рассыпающееся куски чего-то. Это "что-то" было столь же неприятно для "оно", как пиявки с которыми можно соприкоснуться в некоторых водоемах. Однако - это были не пиявки, кровь они не сосали, не кусали, не жалили - просто проплывали, да и исчезали. А еще, и довольно часто, обволакивающая жидкость становилась жгучей, и вообще - такой мерзкой, что "оно" начинало дергаться.
        Однако, до хорошего эти рывки, как правило, не доводили. Мир будоражился, уплотнялся, толкался, кидал "оно" в разные стороны; так что хоть плач, но - слез не было. И "оно" привыкло к тому, что жидкость становилась жгучей, и больше не дергалось, лежало, созерцало рассеянный, переменчивый свет, и думали... И были это очень спокойные, мысли... Да, в общем-то, и не мысли, а скорее настроение, или - возвышенное чувство...
        Можно было бы долго описывать это бытие, которое, несмотря на внешние неудобства, становились все более и более спокойным, гармоничным; но читать такое, к сожалению, мало интересно, а нужно действие. Потому и перескочу через это долгое-долгое время - сразу к этим самым действиям.
        Действия начались с того, что "оно" почувствовало, что надо двигаться.
        Направление движения было к свету.
        Свет был затянут кровавыми прожилками; вздрагивал, исходил стонами, и, по мере того, как "оно" приближалось - стоны переходили в истошные вопли. Предстала очень узкая пещера; пришлось раздирать ее стены...
        - А-а-а-а!!! А-а-а-а!!! - вопило неведомое.
        Наконец: обилие образов, невообразимо огромный мир.
        "Оно" выбралось из материнской утробы; и мать лежала, потная, окровавленная, тяжело дышащая.
        Только "оно" и мать - больше никаких живых существ поблизости не было.
        "Оно" оглядывалось: квартирка обшарпанная, книг нет; зато вместо обоев - вырезки из эротических и порнографических журналов. Мать лежала на большой, теперь пропитанной кровью тахте (даже клеенку не догадалась подложить). Окно - мутное; и за окном - муть... Но какой же все-таки огромный, разнообразный мир!
        - Родила... - прошелестела мать. - Ну, кого - пацана или девку? Кого?..
        Она оперлась локтями в тахту, попыталась приподняться; громко охнула, и грязно выругалась; некоторое время, покусывая бледные трясущиеся губы, лежала, мутными от пережитой боли глазами глядела в потолок.
        - Кого родила то? Чего не кричит? Мертворожденный, что ли? Хорошо, если мертворожденный...
        И вновь стала подниматься. В этот раз удалось - глянула на новорожденное. Женщина сморщилась, закрыла глаза; с минуту просидела так - вновь раскрыла. Затряслась, завопила истошно; вскочила с тахты, но окровавленные ноги подкосились - рухнула, но сознания не потеряла - продолжая истошно голосить, поползла в дальний угол.
        "Оно", улыбаясь, поползло следом.
        - Не-е-еее подходи! - взвизгнула мать.
        "Оно" остановилось, вздохнуло печально, плечиками пожало.
        - Про-очь, о-ох, про-очь! О-о-ох! - выла мать.
        "Оно" смотрело на нее внимательными, жалостливыми глазками.
        
        * * *
        
        "Оно" имело следующий облик:
        Голова нормальной высоты, однако - сильно вытянутая в ширину. Личико мальчика с одной стороны. Обходим медленно; вот золотые, нежные кругляшки обвивающих череп волос. Ушки. Дальше-дальше... А с другой стороны черепа - личико девочки.
        Такая милая, улыбающаяся девочка.
        Так "оно" - это мальчик или девочка? Взглянем внутрь черепа. Чей там мозг?.. Оказывается, все извилины пересекаются. Все чувства, все мысли - слиты. Девочка - продолжение мальчика. Мальчик - продолжение девочки.
        ...Так, ладно, но, по крайней мере, тело должно дать окончательный ответ: мальчик или девочка. Смотрим.
        Ага, тело мальчика! И главное отличие новорожденного мальчика - маленький, розовый шпилечек между ног болтается.
        Что же, значит, нашли разгадку? Мальчиком величать станем?..
        Ан, нет, что-то с "оно" происходит. "Оно" решило повернуть к матери личиком девочки. Что же "оно" делает? Думаете, спиной поворачивается?.. Нет!
        В шее что-то набухло - бесшумно задвигался там некий, очень сложный механизм из позвонков. Голова повернулась на 180 градусов; и вот уже впереди личико девочки.
        Тело начинает преображаться: пока, у только родившегося "оно", главное изменение - это замена "шпилечка", на "щелочку" (просто втянулся, и все). Но с возрастом - начнут выползать и убираться груди; мужская твердая мускулистость, сменяться плавной, мягкой женской грацией.
        Итак, когда вперед смотрит личико мальчика - имеется тело мальчика (потом юноши/мужчины/старика); когда - личико девочки - и тело девочки (девочки/женщины/старухи).
        Тогда, быть может, называть "оно" двумя именами, в зависимости от того, кто смотрит вперед. Но нет - это опять неверно. Это изменение внешности - поверхностное, предназначенное для стороннего наблюдателя; но внутри, помимо сложнейших смещений плоти, ничего не меняется. Душа "оно" остается целостной и неделимой.
        Мысль мальчика - это мысль девочки. Чувство девочки - это чувство мальчика.
        В то же время, ни мальчика, ни девочки нет.
        Есть "ОНО", сознающее себя целостным и счастливым.
        
        * * *
        
        Вот мать немного оправилась; и, стараясь не глядеть на "оно", подхватило его, отнесла в чулан; бросила на изъеденное молью кресло; захлопнула дверь, и громко, минут на двадцать, разрыдалась.
        "Оно" прошептала голосом девочки:
        - Мама, не надо так горевать. Ведь теперь все будет хорошо.
        Мать услышала этот шепот; затряслась, прильнула к двери, забормотала:
        - Неужели оно и говорить умеет?.. Да что ж это?.
        Чтобы не пасть в обморок, матери пришлось вцепиться в стену (при этом, случайно сорвала несколько порнокартинок).
        ...С превеликими трудами добралась до старого дискового телефона. Дрожащими пальцами стала набирать номер; но несколько раз ошибалась, ругалась; окровавленной рукой стирала с лица пот, и вновь набирала. Диск постоянно заедал, и его приходилось прокручивать и в обратном направлении.
        И вот, наконец:
        - Семеныч?!
        "Оно", хоть и лежало в запертом чулане; просто захотело и... дверь и прилегающая стена всколыхнулись и исчезли.
        Мать что-то почувствовала, обернулась - но она по-прежнему видела дверь и стену...
        "Оно" приподнялось, и плавным, невидимым облачком перелетело к трубке; теперь оно слышало все, о чем говорилось:
        Прокуренный, испитый голос потомственного алкаша:
        - ...да, я Семеныч. А с кем имею... А, Марина! Здравия имею! Ну, чего родила?!
        - Приходи, Семеныч!
        - А чего? А зачем? А?
        - Приходи, Семеныч!
        - Да не ори ты, дура!
        - Приходи, Семеныч!
        - Чего, ребенок что ль мертвым уродился?
        - Приходи, Семеныч! Приходи, заклинаю! О-ох, приходи!
        - Вот дура то очумелая. Ну, приду. Водки пузырь принесу.
        - Сейчас же! О-ох, не могу! Беги! Беги!!!
        - Вот чумная! Ладно, иду!..
        Короткие гудки.
        Трубка выскользнула из Марининых рук; грохнулась на голый, со следами давних пьянок пол. Она хотела поднять, но не было сил наклониться. Кровавыми руками сжала лицо, и сидела, медленно покачиваясь, стеная.
        "Оно" обвивало ее, пыталось успокоить. Марине действительно стало полегче, и, когда в дверь заколошматили, крикнула уже без истерики:
        - Открыто, Семеныч. Проходи.
        И вошел Семеныч. Мужик был с черно-щетинистым лицом; со впалыми глазами; весь прокуренный, пропитый; в грязном тулупе; со скомканными волосами. Горб так искривлял его спину, что со стороны алкаш напоминал букву "С".
        Семеныч грохнул на стол бутылку водки "Смирновской", и уж затем глянул на Марину. Присвистнул:
        - Ух ты б..! Ты ж в крови вся!
        - Рожала.
        - Ну, а чего никого в помощь не позвала?
        - Тебе какое дело?.. Надоели все! Не хотела, чтоб глазели: дураки, да дуры.
        - Ну, рассказывай: кого родила то.
        - Нет, нет - подожди! - передернулась Марина. - Сначала давай выпьем.
        - Водочка она дело правильное. Только я закуски не принес. У тебя есть чего?
        - Холодильник третий день пустой.
        - Так как же ты?
        - Не твое дело!
        - Ух, грубиянка какая! Ну, ладно! Поехали...
        Сначала Семеныч проехался до подоконника, подхватил там два граненных стакана с плесенью; ворча, потер их телогрейкой, и, наконец, начал разливать "Смирновку". Разливал медленно, со сладострастием глядя на тонкую прозрачную струйку, причмокивал белесым, изогнутым в форме "С" языком.
        - У меня "Смирновка" - любимая. Ты послушай "С". Красиво, а?
        - Чего?
        - Ну, буква красивая. "С". Родная моя буква. Так бы и Свистел. С-с-с-с-с-с-с. А ты послушай, как водочка журчит: "С-с-с-с-с"
        - Дурень ты, Семеныч.
        - Ну, ладно. Вот хлебни.
        Он пододвинул к Марине наполненный до краев стакан. Жидкость уже не была прозрачной: в ней плавали, и почему-то изгибались в формы "С" кусочки плесени.
        Марина сделала первый глоток, но закашлялась; расплескала половину стакана на вымазанный кровавыми полосами пол.
        - Ты чего, Марина? - нахмурился Семеныч. - Как могло дорогое "С" разлить? Ты ж не в первой пьешь. Уж сколько водяры угрохала!
        Марина молча кивнула, и осушила стакан до дна; из желудка стала вздыматься рвота. Марина знала, что эта рвота ее доконает, а потому зажала рот.
        Семеныч одним залпом осушил свой стакан; крякнул; лицо его расплылось в блаженной улыбке. Он приник губами к букве "С" на бутылке, и долго, сладострастно ее лобзал. Наконец, с видимым усилием, отлип; посмотрел на согнувшуюся Марину, спросил:
        - Ну, так покажешь первенца?
        Она отрицательно замотала головой.
        - Ну, дело твое. Еще хочешь?.. Опять нет?.. Ну, как знаешь. А я себе еще налью. "С-с-с-с" - как много в этом звуке... Э-эх, Марина, я вот все думаю, кто мы такие? Откуда мы? Прям философ какой-то, да? Живем мы в этом городе, а прошлого своего не помним. Иногда кажется, что все время в этих квартирах обитали. А иногда... Ты только не думай, что я совсем того - чокнулся... В общем, кажется - были мы прежде буквами. Вот я, например, был буквой "С". Потому так "С" люблю, а ты "М", что ли?
        Марина справилась со рвотой, прохрипела:
        - Никакая я не "М", а Марина, а к тому же еще и Мать...
        - А раньше была Матроной!
        - Заткнись!
        - Ребенка покажешь?
        - Ладно, я ведь сейчас водки выпила - храбрости набралась. Покажу... Я, в общем то, за этим тебя и позвала. Решать будем, что с этим делать...
        И Марина намеренно резко, деловито поднялась. Но скривилась от резкой боли в разорванном и все еще кровоточащем паху. Если бы Семеныч ее не подхватил - упала бы Марина на пол.
        Незримое "оно" витало меж ним, старалось принести их чувства в спокойное, благочестивое русло. Однако - ничего не получалось. Чувства были отравлены алкоголем, и напоминали сумасшедших, мечущихся в замкнутом пространстве. И в безмолвии посетовало "оно": "Еще мало у меня опыта..."
        Сквозь прозрачную стену "оно" видело, как Марина, и поддерживающий ее Семеныч подошли, как Марина ухватилась за призрачную ручку и, застонав, открыла невидимую дверь.
        Семеныч увидел "оно", громко икнул, рыгнул, пукнул, засопел носом, чихнул, закашлялся, и снова икнул. Только после всех этих процедур смог выговорить:
        - Это ж с-с-с-с-с. Это ж СССССС. Это ж ссссссссс.... Это ж сссс уродец какой-то! Это ж с-с-сс-сс
        Марина вновь зарыдала:
        - Видел?! Видел, да?! И что мне с таким прикажешь делать?
        - Это ж сссссссс....
        - Да подавись ты своим "С"! Я тебя зачем звала? Думаешь, чтобы "С"-сыкал?! Я тебя за советом позвала. Что мне с таким делать?
        - Такого в ссссссс.... Такого в сссссс... Такого в сссс в Цирк.
        - В Цирк! - передразнила его пропитый голос Марина. - Тебя самого в цирк надо. Кто ж детей в цирк сдает?
        - Ну, так выкинь это ссссс ЭТО!
        - Да-да, выкинуть! Я тоже об этом думала! Выкинуть "это" надо. Только у меня самой сил не осталось. От подъезда на три шага отойду - там и завалюсь.
        - Ну, подожди, оклеймайся.
        - Дурак!
        - Да пошла ты ссссссс....
        - Я не могу с ЭТИМ в одной квартире. Как подумаю, что такое в соседней комнате лежит - сразу наизнанку выворачивает. Вот и прошу, унеси куда-нибудь.
        - Ты родила, ты и выноси!
        - Пожалуйста, Семеныч! Миленький...
        - Ишь, завыла!
        - Это ж чудовище!
        - Вижу, что чудовище. Я и сам, на него глядя, ссссс с ума схожу. Два лица на одной голове! Ладно ссссс сиамские близнецы бывают. Но это ссссс сумасшествие. - и несколько раз повторил слово с тремя "с". - Сумасшествие. Сумасшествие. Сумасшествие.
        - Пожалуйста, родненикий! Я ж потом тебе, что хочешь сделаю...
        И тогда "оно" раскрыло ротик, и произнесло:
        - Не уносите меня никуда, пожалуйста.
        - М-м-м-м-м! - замычала Марина.
        - С-с-с-с-с-с! - засвистел Семеныч, хотел убежать, но Марина с неожиданной, неженской силой схватила за руку, и удержала. - Нет! Не уйдешь! Одну хочешь с ЭТИМ оставить?! Не уйдешь!..
        Тут Семеныч почувствовал себя совсем слабым, разбитым; пьяные слезы по его измятым щекам покатились, и вздохнул:
        - И никуда мне от этого не деться! Такая судьба!.. Ладно, понесу... Только водочки еще хлебнуть надо...
        - Не пейте водки. - нежненьким, тоненьким голосочком попросило "оно".
        - А! - Семеныч передернулся так, словно его током ударило. - А! Ссссссс...
        Несчастный алкаш вновь хотел улизнуть, но не отпускала его Марина. Сама к столу проводила, усадила; налила полный стакан "Смирновской". Семеныч взял стакан и, стуча зубами о его края, издавая нескончаемое, захлебывающееся "с" - выпил. Марина налила еще, и вновь Семеныч выпил.
        Крякнул, поднялся быстро; спросил деловито, но покачиваясь:
        - Корзинка есть?
        - Зачем корзинка-то?
        - А как, по-твоему, я его выносить буду? А потом в речку.
        - Топить, что ли собрался?
        - Дура ты, Марина, дура! Он ведь, хоть и чудовище, а людского рода. Мне в тюрягу из-за тебя идти не хочется! Я его, знаешь, как в Древнем Мире... В школе учил: там два неугодных правителю ребенка было. Ну, он их приказал в корзину положить и по реке пусссссссссссстить. Звали детенышей Ромулом и Ремом. Корзину к берегу прибило, подобрала их волчица, вскормила, и основали они город Рим. Вот такая, б.. , история!
        - И "оно" что тоже Рим построит?
        - А вот это, Марина, меня уже нее...ет! К речке, ради тебя отнесу; корзину в воду положу; а уж что он там основывать будет... Ты мне за это три "Смирновки" поставишь, поняла?
        - Да, да! - выкрикивала, грохоча в чулане, Марина.
        Вот вернулась. В руке сжимала пластиковую, порванную сумку.
        Семеныч насупился:
        - Ничего лучше не нашла?
        - Нет, родненький. С этой пойдешь.
        - А если менты застукают?
        - Скажи, в институт на исследования несешь.
        - Они не отвяжутся!
        - А что делать то?..
        Семеныч допил водку, смахнул набежавшие безумные слезы, сказал:
        - Ладно, давай... Ты его уложила?
        - Чтобы я к нему притронулась? Нет, Семешка, миленький, ты уж сам.
        И в это время, не из чулана, где "оно" лежало, но со всех сторон зазвенело:
        - Мама, папа. Зачем вы так? Без меня вам плохо будет...
        - Мммммммм....
        - Сссссссс...
        - Ведь я ваша душа.
        Первым опомнился Семеныч:
        - Я тебе не папа! К Маринке, знаешь, сколько мужиков ходило! А я к ней не притрагивался. И раз ты такой умный ссссссам в сссссумку залазь.
        Он кинул сумку в чулан.
        Прошло три минуты.
        - Залез? - спросил Семеныч.
        - Да. - печальным голосом ответило "оно".
        - Я к тебе не пойду! Само выползай!
        Сумка, подобно личинке извиваясь, выползла из чулана; в разрывах были видны красивые, добренькие глазки "оно".
        Семеныч, шатаясь, подошел, ухватил за ненадежные ручки. Если бы "оно" весило побольше - сумка порвалась; но "оно" почти ничего не весило.
        Семеныч, продолжая шататься, вышел, и уже с лестницы крикнул:
        - С тебя три пузыря!
        - Да, да, да... - шептала ему вслед Марина, а потом замычала.
        Долгое тягучее "мммммм" плыло по стенам; вылизывало потолок. Марину окружала красивая, страстная, но разъеденная гниением журнальная плоть, и ей казалось, что она сама из этих журналах вылезла.
        Все сидела, мычала, а потом, резко вскочила, и, не обращая внимания на страшную боль в нижней части туловища, бросилась к окну, и сильно в него застучала:
        - Стой!.. Семеныч! Ребенка верни!.. Мне страшно, Семеныч! Я не знаю, кто я! Я не знаю, зачем живу! Семеныч! Спаси!..
        Но Семеныч был уже далеко...
        
        * * *
        
        Семеныч шел по мутно-серой мартовской улице, и испуганно, дергано оглядывался. Под ногами Семеныча устало хрустел старый, источающийся таянием снег - хруст настораживал; в нем чувствовались ментовские шаги. Семеныч бормотал:
        - Только бы пронесло! Только бы не заметили!..
        И тут резкое:
        - Стой!
        Перед Семенычем стоял милиционер.
        - Гражданин Семен Бездушный?
        - Да-а... - затрясся Семеныч.
        - Опять в вытрезвитель захотел, скотина?
        - Никак нет!
        - Где так нажрался?
        - У Ма-аа Ммммм
        - Понятно, у буквы "М". Что в сумке?
        - Ссссс..... Ссссс... Сыночка иду топить.
        - Шутить изволите, товарищ мразь?
        - Никак нет!
        - Какие бутылки?
        - Ч-чего? Ссссс...
        - Какие бутылки в сумке?
        - Водка. Пусто.
        - Пустые бутылки из под водки, да?
        - Да! Да-сссссссс
        - Нет, Семеныч. Там душа твоя. Пропил ты свою душу. Иди.
        И милиционер исчез.
        Семеныч припустил по улице, но каждое мгновенье оглядывался; ждал, что засвистят, начнется погоня... Споткнулся, повалился на сумку. С трудом поднялся, спросил:
        - Как ты там?
        - А ведь я, правда, твоя душа...
        - А мне и без тебя хорошо жилось! Плыви далеко, далеко. Можешь новый Рим построить. Но только где-нибудь подальше. И не вздумай возвращаться, а то придушу!..
        Сильно пьяный Семеныч сам себя распалил - на берег реки выбежал уже гневный; там ухватил сумку двумя руками, и, словно дискоболец на Олимпиаде, начал крутится вокруг своей оси. Все быстрее и быстрее.
        Щетинистые черты Семеныча слились в расплывчатую темно-серую полосу; ноги стали ввинчиваться в землю... Но вот из этого клубка стрелой вырвалась сумка; стремительно кувыркаясь в воздухе, отлетела на середину весьма широкой реки (а противоположный берег был скрыт туманом), плюхнулась, поплыла.
        Семеныч стоял на месте, машинально переминался с ноги на ногу. Хлюпали в холодной грязи его порванные ботинки.
        В черных водах реки плыли льдины; с хрустом скрещивались, ломались. Вот одна льдина айсбергом поднялась, скрыла за собой сумку.
        Почувствовал Семеныч горечь, тоску, одиночество. Прошептал:
        - Подожди что ли... ссссс соул... душа....
        Но сумка уплыла.
        Семеныч кое-как выбрался из просверленного ногами отверстия, побрел в город. Бормотал:
        - Не забыть сссс Марины три "Ссссссмирновских"... Не забыть сссс Марины три "Ссссссмирновских"... Не забыть сссс Марины три "Ссссссмирновских"...
        
        * * *
        
        Вода в реке мартовская, студеная - почти лед. Быстро просочилась в многочисленные щели, иглами заколола "Оно".
        "Оно" поежилось, но не закричало. Чуть приподнялось, осторожно выглянуло из-за края сумки.
        У реки по-прежнему был виден только один берег. Там перемешен был снег, грязь и прошлогодние бутылки, банки, использованные презервативы, рваная одежда и рваные книги. За всем этим в серо-туманном воздухе смутно выступали силуэты домов.
        - Куда ты несешь меня, река? - тихо спросило "оно". - Разве мне уплыть от этого города? Все что здесь есть - это Я. Они без меня не могут, и я не могу без них. Куда же ты меня несешь, если весь мир - это город?
        Они как раз проплывали под мостом, и на мосту видел был большой, испачканный грязью плакат: "Добро пожаловать в Петрогриль".
        Река медленно кружила сумку, подталкивала ее льдинами.
        Река образовала круг. Она окружила город Петрогриль простирающейся в бесконечность массой воды.
        Петрогриль стал затерянным в бесконечности островом.
        Через несколько часов река принесла сумку с "оно" к тому самому месту, от которого началось ее плаванье (даже и подмытая грязью вмятина от штопора ног Семена Бездушного осталась).
        На берег выбежала железная, скрипучая волчица. Понюхала сумку, осторожно выхватила "оно" - уложила в свою глотку (однако так, чтобы двойственная голова высовывалась наружу), и стремительно побежала.
        Так "оно" осталось в Петрогриле.
        
        
        X
        
        Лидочка!
        Пишу не на листе бумаге, а на... Впрочем, когда дочитаешь, все узнаешь.
        Я что написала "дочитаешь"? Какая глупость! Я уверена, что ты не прочтешь ни первые письма (они уже утеряны); ни тем более - эту запись. Я даже не уверена, что пишу на самом деле. Быть может, все это - морок, бред. Быть может, я уже мертвая?..
        Кто ты, Лидочка? Мы действительно встречались на побережье? Целовались, ласкались, плавали? Или - все галлюцинация? Быть может, и меня нет? Быть может - я не Марина, а Петр Гриль?
        И все же обращаюсь к тебе, Лидочка.
        
        * * *
        
        Незаметно чернота стала серой; затем - появились блеклые, расплывчатые силуэты елей.
        Марина потянулась (кости резко щелкнули), и намеренно громко сказала:
        - Ночь прошла, а я так и не поспала!
        Громоподобный храп Броха оборвался резким чавкающим звуком, и этот маленький, лысый человечек приподнялся, испуганно огляделся, спросил:
        - Где я?
        - Хотела бы я знать. - вздохнула Марина. - ...Если ты забыл: мы бежали вчера из Счетово, и заблудились...
        Брох вспомнил, вскочил на ноги, спешно стал ходить из стороны в сторону, приговаривать:
        - Мы бежали не вместе, а по одиночке. Не знаю, что с тобой было, а я, пока с твоей поклажей маялся, встретил старуху...
        - Что? Какую еще старуху?
        - А помнишь, она на окраине Интриллигатора нас задержать пыталась?
        - Черт! Неужели эта ведьма преследует нас?
        - Да. И она что-то со мной сделала... Но неужели это было на самом деле? Неужели - это не сон.
        - Скорее, рассказывай! - Марина нетерпеливо сжала его пухлые руки.
        - Ты помнишь, как было жарко? Я задыхался. А в легкие, словно кто-то раскаленных углей насыпал. Я едва не терял сознания, и за стакан воды готов был отдать все. И тогда появилась эта старуха...
        Поблизости хрустнула ветвь, что заставило Марину и Броха броситься друг к другу, обняться и долго простоять так - оглядываясь, вслушиваясь...
        Но еловый лес оставался безмолвным, мертвым.
        Брох продолжил шепотом:
        - Она протянула мне чашку, а там были жидкие цифры. Жидкость - понимаешь! Я уже не контролировал свои действия. Просто выхватил и выпил. Я чувствовал, как цифры, змеям подобно, расползлись по моим жилам. Я знаю - они и сейчас во мне. Они что-то делают со мною, как-то преображают... Ты думаешь, я брежу?
        - Нет, нет, Брох, я тебе верю. Видишь ли - я сама вчера такого нагляделась, что теперь всему поверю.
        - Что будет со мной, Марина?
        - Я не знаю, Брох. Но нам надо идти.
        - Куда?
        - Тоже не знаю. Но, если мы останемся на месте, то обрастем мхом как эти ели, умрем от жажды. А если будем идти, то обязательно куда-нибудь выйдем.
        - Например, сделаем круг и вернемся к этому самому месту... Ладно, пошли.
        Марина взвалила на плечи тяжеленный рюкзак, и зашагали они по пружинистому, сочащемуся болотной жижей мху. По-прежнему окружали их изумительные, вздымающиеся в бесконечность ели; а еще была тишина. Никто не двигался, никто не дышал; но все же чувствовалось присутствие кого-то; кто следил за ними напряженно, зло; и явно недоволен был тем, что они идут.
        Марина попыталась расколоть охватившее их напряжение, молвила:
        - Должно быть, Петрогриль уже очень близко...
        - Но ведь мы даже не выходили из Петра Гриля.
        - Что ты сказал?! - испуганно воскликнула Марина.
        - Я, сказал?.. - тоже испугался, поежился Брох. - Разве же я что-нибудь говорил? Кругом такая тишина.
        - Ну, а мой первый вопрос ты слышал?
        - Какой еще первый вопрос?.. Мы уже целый час шагаем в безмолвии.
        И тут Брох громко закричал, схватился за шею.
        - Что случилось, Брох?.. Брох, ты меня слышишь!..
        Марина схватила человечка за руку, но он вывернулся, бросился к ближайшей ели, и начал шей скрестись о кору. Он хрипел:
        - А-а-а, как жжет! Это все из-за той старухи! Она опоила меня!.. А-а-а, тело разрывается! Спасите! Спасите! Спасите!..
        Ели заскрипели, и слышался в их скрипе нечеловеческий, злорадный смех.
        Марина вновь к Броху подбежала, хотела что-то спросить, но от того, что увидел - обомлела.
        Шея Броха сначала вздулась огромным, темным пузырем, а затем этот пузырь лопнул, брызнул сонмами цифр. Цифры были черные, маленькие (никак не больше младенческого мизинца); они быстро расползались в стороны, но при этом оставались на очень близком друг от друга расстоянии. К тому же, меж цифрами плыла сероватая дымка, так что этот "кошмар математика" был совершенно непроницаем.
        - Брох, как тебе помочь? - спрашивала Марина, хотя уже и понимала, что ничем здесь помочь не сможет.
        Брох еще тянул к ней свои маленькие ручки, но уже не мог пошевелиться; и сдувался словно проколотый мячик - в армию цифр превращался.
        Вот сморщенное тело человечка безвольной тряпкой шлепнулось на землю, а первая цифровая вуаль уже дотронулась до Марининой руки. Женщина почувствовала жжение, повернулась, бросилась бежать.
        Однако, слишком тяжелым был рюкзак, слишком устала, слишком изволновалась Марина. Поэтому, когда попался совсем незначительный, замаскированный мхом холмик, Марина об него споткнулась - полетела вниз; руки ее погрузились в теплую болотную вязь, и, пока изворачивалась, выбиралась, цифры уже настигли; накрыли похожими на одеяло вуалями.
        Марина от них отбивалась, но тщетно; они забились ей в уши, в нос, в глаза; переполнили легкие и желудок; они вихрились перед глазами...
        Женщина побежала в одну сторону, в другую; ударилась о дерево. И по-прежнему ничего не видно - одни лишь цифры, цифры, цифры...
        И вдруг хаотическая круговерть преобразилась: цифры выстроились аккуратными рядами; и побежали строго справа налево. Движение их ускорялось, и невозможно уже было различить отдельные значки; лишь серая дымка...
        Это продолжалось так долго, что надоело Марине. Тогда она протянула руки, и просто развела серую вуаль.
        Оказалось, что окружают Марину все те же ели, а под ногами - мох болотный. От Броха ничего не осталось, также и своего рюкзака Марина не чувствовала.
        - Да как же я теперь... - прошептала она, стала оборачиваться.
        И вдруг Марина забыла и про Броха, и про свою поклажу. Позади ее, на белейшем, словно из высочайших облаков и первого снега сотканного единороге восседала ее любимая Лидочка.
        Одна лишь белая, полупрозрачная вуаль прикрывала Лидочкино стройное, загорелое тело; а густые черные волосы подобны были застывшим водопадам.
        - Лидочка, ты здесь? - спросила Марина, но ответа не дождалась.
        Лидочка оставалась на месте, не двигалась, не моргала, таким же застывшим был и ее единорог.
        - Только не исчезай, пожалуйста. - попросила Марина.
        Лидочка смотрела на нее и беззаботно улыбалась. Тогда Марина бросилась к своей любимой, схватила за руку, и вскрикнула - рука оказалась плоской.
        Марина обошла Лидочку: та действительно была плоской, а вместо спины - гладкая, черная поверхность.
        - Ну, что же - всего лишь еще один морок. - прошептала, стараясь успокоить расшатавшиеся нервы, Марины.
        Женщина-археолог прикрыла глаза, и медленно (лишь бы только не сорваться в паническое бегство) зашагала прочь.
        И вот увидела: под ногами выпирают из мха изящные буквы: "Вход".
        - Что, еще один морок? - спросила она, и, получив утвердительный еловый-скрип-насмешку, провела над буквами рукой.
        Тут же у Лидочкиной фигуры приоткрылся рот, и мгновенно поднялась рука. Над ней, в воздухе заколыхалась следующая надпись: "Добро пожаловать в Петрогриль! Чтобы войти - просто нажми!"
        Марина убрала руку - Лидочка закрыла рот, ее рука опустилась, а надпись потухла. Марина вновь протянула руку над надписью "Вход". И вновь раскрылся Лидочкин рот, ее рука поднялась и приветственная надпись появилась.
        Руку убрала - все стало на свои места - вновь протянула - вновь всколыхнулось; убрала - исчезло - поднесла -появилось.
        - Так, что-то мне это напоминает... - прошептала Марина. - Но вот что?.. Ну, конечно же! Когда я занималась археологическими изысканиями, очень много доводилось работать в internet. Ища необходимую информацию, на многих сайтах побывала. На некоторых (далеко не на всех), есть такая пригласительная страничка; толку от нее никакого нет, но все же иногда делают зачем-то. Нажмешь на такой "Вход" и попадешь в сайт (насколько быстро прогрузится составляющая этот сайт информация от скорости связи зависит). А что касается движения Лидочки, и появляющейся над ней надписи - это довольно простой эффект. Есть одна картинка - первая Лидочка (без приветствия и с опущенной рукой); так и сидит она до тех пор, пока стрелка на экране (а здесь - моя рука) - не пролетает над нужной надписью (в данном случае "Вход"). Как только стрелка-рука оказывается в нужном месте экрана, первая картинка сменяется второй: Лидочка с поднятой рукой, с открытым ртом и с пригласительной надписью. Чтобы попасть в сайт, надо нажать - в моем случае, встать на надпись "Вход" ногами. И попаду я в "Петрогриль". Здорово! Замечательно! Как
говорится, приехали. Таинственный древнерусский город, второй Китиж переехал внутрь новейшего сайта. Надо же! Расскажи кому (например, Робокопу, или президенту-Кремлю - не поверят!). Ладно, чего уж там - поехали!
        Марина сделала шаг - просто встала на надпись "Вход"...
        
        * * *
        
        Сидящая на единороге Лидочка исчезла; окружающее пространство на несколько мгновений стало черным; затем, чернота рассеялась в сероватую дымку с едва проступающими стволами древних елей, и Марина поняла, что - это фон сайта, города "Петрогриля".
        Невыразительное пространство рассекла толстая, с массивными золотистыми витражами колонна. Колонна эта не только по земле протягивалась, но и в воздух вздымалась.
        Перед Мариной в аккуратный ряд выстроились следующие надписи:
        "Новости Петра-Гриля"
        "История Петра-Гриля"
        "Знаменитые люди Петра-Гриля"
        "Памятные места Петра-Гриля"
        "Экскурсия по Петру-Грилю"
        "Библиотека Петра-Гриля"
        "Будущее Петра-Гриля"
        "Ссылки"
        "Гостевая Книга"
        С другой стороны золотистой колонны появились стилизованные под древнерусский шрифт буквы; и, пока Марина их читала, вокруг них прорисовался красивый, цветочный орнамент, с вкраплением Гамаюнов. Причем Гамаюны были как живые, и размеренно (как и положено анимированным рисункам), моргали.
        Это были "Новости...", которые включались автоматически, при входе на сайт:
        "Только что на сайт Петра-Гриля зашла некая фигура, которая думает, что она Марина - женщина-археолог и лесбиянка. Конечно, никакая она не Марина, не археолог, не женщина, и не лесбиянка. Сейчас, читая эти строки, она испугалась. Но зачем этот страх? Раньше надо было бояться, дорогой Петр Гриль!.. Впрочем, ни к чему это длинное предисловие. Если в тебе найдется достаточно мужества, чтобы взглянуть на себя истинного, продолжи хождение по этому сайту. Если ты трусишь... Что ж - зайди в "ссылки", и смотайся на какой-нибудь порносайтик (конечно, лесбийский); пусти себе в трусы слюньки; но знай - тогда ты Трус! Совсем у тебя совести нет! Насильник! Убийца! Извращенец!.. Покайся!"
        Марине действительно было страшно - страшно до такой степени, что бил сильный озноб. Хотела броситься в "Ссылки", но сдержалась, перепрыгнула к ближайшей надписи: "История Петра-Гриля" - нажала.
        На противоположной стороне поля появился текст, а в означенных местах, стали прорисовываться соответствующие ему фотографии (да еще с подписями "Нажмите, чтобы посмотреть в большом формате").
        Марина читала текст, и не замечала, что кусает губы. Все сильнее и сильнее их кусала, и вот потекла по подбородку кровь...
        "Известно, что характер человека определяется не в школе, не в институте или армии, - определяется он в первые годы жизни - в семье.
        Родители, будьте бдительны, любите своих детей, окружайте их светом; несите к Солнцу, к птичьему пению; подальше от духоты, ругани, злобы и всякого иного мрака. Иначе может с дитятей случится тоже, что и с Петром Грилем; описание жизни коего (в краткой форме), приведено ниже.
        Рожденный в темном, скрипучем доме, он провел первые годы своей жизни наедине с безумной, похожей на мумию матерью. В три года он уже прочитал 5 средневековых инквизиторских трактатов. В 4 лет - 40. В 5 лет - 298. Книги находились в библиотеке (быть может, библиотека их сама порождала). Ни одного здорового, доброго чувства на прочитанных Петенькой страницах не было. Лишь злоба, кровь, исступление, насилие, пытки, и снова - ярость, одержимость, увечья, истязания...
        Сначала мальчик читал по 5-6 часов в день. К семи годам - 18 часов чтения в сутки стали для Петеньки нормой. Кровь капала у него из носа, руки тряслись, но он не замечал этого. Он был наркоманом на почве дисгармоничных книг; он глазами пожирал страницы, а они разъедали его душу и сердце.
        .....ААААааааппппппППППППППП Помогите! Попоп! Пппп Пожалуйста! Прошу! Помогите! ППппппПППП!!!!пппП!!
        Невинная душа ребенка! Где ты, милая?! К тебе взываю! Что же ты, отравленная, спряталась за всеми этими гнусностями?! Эй, душа - слышишь? Ведь ты была иной, ведь могла бы Любить; а ты - трахаешь (можно и еще грубее - точнее ситуацию отразит).
        Что же ты, душечка, в Аду? Как же ты со всем этим грехом в Царство Небесное войдешь?
        Петя. Ведь, перелистывая эти страницы, ты заразился безумием ушедших эпох.
        Осторожней, сочинители новых истин, пророки и провидцы; создатели сект и течений. Что пишите Вы? Что Вы, сочинители, можете принести в невинную душу младенца? Взгляните в его ясные очи, добрый голосочек его услышьте; подумайте - можете ли его учить? Вас ли жизнь не отравила? Вы ли здоровы, чтобы докторами быть?
        Вы сочинители, взгляните на эти проеденные кровью страницы. Их писали с верой. И "Молот Ведьм" и "Майн Кампф". Этим книгам верили, и сходили с ума - потому что терзали, убивали. Убийство - безумие.
        Петенька, бедненький Петенька, ведь ты очень-очень тяжело болен.
        Эти строки порождает твоя душа - сейчас ты в аду своего безумия...
        Помогите! Попоп! Пппп Пожалуйста! Прошу! Помогите! ППппппПППП!!!!пппП!!
        Зачем же ты ищешь себе оправдания, а винишь давно умерших авторов? Да, эти книги вскипятили твои мозги, но ведь должно было остаться в тебе что-то человеческое, что в решающую минуту остановило бы тебя. Так нет же - ты отверг свою совесть. Поддавшись слабости, ты совершил страшный грех.
        ...После убийства-изнасилования, ты обменял окровавленные деньги на вожделенную книгу. Ты думаешь, что прочитал в этой книге хоть строчку?
        О, нет - твой мозг и без того изъеденный безумием слов, был окончательно расстроен убийством. Человеческий мозг - сложнейший механизм; и в твоем случае - этот извращенный механизм породил два параллельных мира. (Ясное дело, Петя, что два этих мира существуют только в твоем воображении, когда ты бредишь над книгой).
        В первом из "миров", ты попал в город-букв. Ни к чему здесь напоминать о тамошних твоих злоключениях (изрядно замешанных на извращенно-сексуальной тематике (Фрейд и Юнг тебе, конечно, знакомы)).
        Второй "мир" - опять-таки сексуальная (причем извращенная лесби+гомо) тематика. Здесь ты вообразил себя во-первых археологом-Мариной, во-вторых - Лидочкой, в-третьих - Брохом; и еще - различными частями "кремля из плоти".
        Доминирующий секс-фактор обусловлен:
        А) Теми же пресловутыми страницами. Угробив на поглощение дисгармонии свою юность, ты, Петенька, якобы никогда за все эти годы не думал о противоположном поле. Но это не так: сексуальная энергия накапливалась; образность ее сопровождающая была извращенной - садо-мазо (пытки ведьм, кровавые жертвоприношения) + лесби (ассоциация себя с женщиной) + гомо (это редко, но все же - полное вытеснение женской доминанты присутствовало).
        Б) Совершенными преступлениями (преступления прямо вытекают из пункта "А")....
        Таким образом, Марины читающей эти строки не существует. Марина - извращенная, но все же ищущая спасения частица Петиной души.
        Марина - ты чувство; ты - состояние души. Жаль, что - извращенное чувство; жаль, что отравленное состояние души. А ведь ты, Марина - вечная Женственность...
        Тебе страшно и больно? Но не бойся этого страдания. Чтобы хоть частично искупить свершенное, ты должен страдать, Петя. Чтобы искупить все, ты должен пройти все круги созданного тобой ада, и умереть. Не кричи, не прячься. Ведь это - твои мысли. Ты их читаешь. Ты должен умереть. Тебе не место среди людей.
        Излечись, Петенька! Излечись!..
        Но постой, куда же ты?! Еще не все!.."
        Завывая от ужаса, согнувшись в три погибели, побежала Марина, и остановилась только перед надписью: "Библиотека Петра-Гриля".
        Тут же в воображении появились сотни фолиантов. Эти огромные тома извергали вопли и хруст костей; от них сильно пахло кровью; они отвращали, но они и манили.
        - Ой, не надо... пожалуйста, не надо... - схватившись за голову, неведомо у кого молила Марина.
        А сама наступила на надпись "Библиотека..."; и вот прорисовалась картина: затемненные стеллажи; на них - тысячи томов. Тома двигались, извивались; вопили оглушительно.
        Она сделала шаг, другой, но вот вцепилась руками в стол, задрожала:
        - Нет, нет - пожалуйста! Не-ет... Я уже читала эти книги!.. И, если сейчас опять начну - они меня поглотят, растворят в себе!.. Мне уже никогда не удастся выбраться из них!..
        И все же, сильно было сладострастное чувство - жажда погрузиться в дисгармонию, в боль. Глотать предложения, перелистывать страницу за страницей - навсегда срастаться с болью; вновь и вновь видеть разрушение плоти, участвовать в этом разрушении; спариваться с плотью, и самой в эту плоть обращаться.
        И кричала Марина:
        - Помогите! ППпппппп! Пожалуйста! Ппппппп! Помогите!!!
        И увидела на столе небольшую кнопку: "Книги забытые Петром Грилем" - поскорее на эту кнопку нажала.
        В воздухе, на фоне книжных стеллажей блеклой лазурью августовского неба вырисовывалась рамка, а в ней золотистыми буквами означилось:
        "Здесь представлены книги, не порожденные домашней библиотекой Петра Гриля, но прочитанные им случайно. (Например, книга представленная кем-нибудь из сокурсников-студентов на лекции; и взятая Петром по причине не желания вступать в какие-либо пререкания). Этих книг, к сожалению, не так много.
        ...И что же ты, Петенька, думаешь в этих книгах укрыться? Ну, попробуй..."
        - И попробую, и попробую! - раздраженно воскликнула Марина. - Тоже мне учитель нашелся! А вот эту книгу!..
        И она тыкнула в книгу, которая значилась под N1, в небольшом списке. Это был "Властелин Колец" Толкиена.
        
        * * *
        
        "Оказалось, что Марина - это уже не Марина, а Петр Гриль.
        На нем была изумительная, но вполне гармонирующая с окружающим пейзажем одежда: яркие голубые штаны, ярко-желтая рубаха и сиреневая жакетка; алая кепка. Солнечно-золотистые пуговицы двумя стежками красовались на его рубахе.
        А кругом - красота. Ни тебе домов бетонных, ни дыма, ни мусора, ни шума, ни суеты. Но - холмы лесами осенними увитые; поля... А вон река под безмятежным небом сверкает.
        По дороге, подгоняемая легким ветерком, красиво шуршала листва. Воздух был настолько свежим и чистым, что - Петр Гриль подумал: "это и не воздух, а какое-то дорогое удовольствие". Но "удовольствие" не кончалось, и не надо было за него ничего платить.
        Петр стоял на проселочной дороге, и не было на этой дороге никаких колдобин - пройтись по такой - счастье.
        Приметил в отдалении обжитые, высокие холмы. По склонам, вместе с яблочными и вишневыми садиками, вились изумрудные змейки дорожек, и виднелись деревянные, гармонирующие с природой пристройки.
        Гриль помнил однажды читанного "Властелина..." и знал, что в холмах жил народ хоббитов...
        Стоило только о хоббитах помянуть, как на дороге появилась маленькая (едва ли выше Петиного пояса) фигурка.
        Когда она подошла поближе, то Гриль понял, что - это старая хоббитка. Одежда на ней была темных тонов, при ходьбе опиралась она на клюку, а в другой руке держала большую, переполненную белыми грибами корзину.
        Петр встал у нее на пути, прокашлялся.
        Хоббитка остановилась; из ее некрасивого круглого и морщинистого лица гневно полыхнули два глаза. Вскрикнула хоббитка сварливым гласом:
        - Ишь, развелось тут верзил!.. Никакого покоя от вас нет! Ну, вот что ты встал на пути? Что уставился? Мало тебе своей Верзилии? Еще и на Хоббитанию позарился?
        - Да вот я... Я того... Я... - лепетал Гриль.
        И при этом чувствовал, будто кто-то накидал ему в грудь раскаленных дров, да затопил, раскачегарил. Было больно, но и сладостно.
        Вот всякое движение остановилось: аккуратный, рукописный шрифт вывел серебристыми буквами:
        "Глупенький Петенька. Ведь все это - твоя душа. И это природное спокойствие - мнимое. Чуть-чуть поглубже копни, и увидишь, что повсюду здесь ад..."
        Дальше еще много чего было написано, но Гриль нетерпеливо взмахнул руками, ударил по надписи, и она, ужалив его руки, стеклянным дождем рассыпалсь.
        И оказалось, что Гриль ударил не по надписи, но по лицу старой хоббитки.
        Она взвизгнула, отшатнулась назад, но тут же взмахнула клюкой, и, огрев Гриля по лбу, заорала:
        - Негодяй! Бандюга! На Любелию позарился! Получи! Получи!..
        И еще несколько раз хрястнула ошалевшего Петра. Кровь залила его лицо; и завизжал он дурным голосом, на языке староиспанском
        - Ведьма! Нечестивица! Отродье дьяволово! Карлица поганая! Сейчас насажу тебя на вертел раскаленный, и во всем сознаешься!..
        И этот "вертел раскаленный" уже поднялся в его ярко-голубых штанах.
        Хоббитка Любелия попыталась нанести еще один удар; но Петр быстро на нее прыгнул, повалил, кряхтя, насел сверху.
        Чувствуя бешеную, животную страсть, воя, руками вцепился ей в горло, начал душить. Глаза у Любелии выпучились; с побелевших губ срывалось стонуще-пронзительное: "Иииииииии".
        И тут сильнейший удар по затылку! Силы оставили Петра - он ослабил хватку. Любелия сразу высвободилась, и со всех сил заехала промеж Грилевых ног.
        "Ппппппп" - тонким, мышиным голоском завизжал Петр, и, хватая ртом дорожную пыль; начал кататься из стороны в сторону. Последовал еще один удар - на этот раз в бок.
        Теперь увидел Гриль, что это массивный дубовый сук вздымается в воздух и охаживает его. Любелия тем временем поднялась, собрала рассыпавшиеся грибы в корзину, и поспешила в Хоббитанию.
        Вспомнил Петр, что у одного из хоббитов было волшебное колечко, делающее его невидимым. Но это уже не имело никакого значения.
        Гриль, псу подобно, встал на четыре конечности, и, роняя кровь, побежал. Вслед ему несся озорной, молодецкий голос:
        - Вот и катись в свою Верзилию, бандюга, а у нас больше не появляйся!
        - Пппппппппппп!!!! - орал Петр, и не замечал окружающего, прекрасного мира."
        
        * * *
        
        Марина очнулась в "Библиотеке Петра Гриля". Она стояла, вцепившись в стол, и крупно, часто дрожала; капельки пота быстро скатывались по ее прорезавшемуся морщинками лбу.
        Губы то растягивались в безумную усмешку, то сжимались уродливым, плачущим страданием; выплескивали:
        - Пппппп.... Помогите!.. Ппппп...
        Она глядела прямо перед собой, но ничего не видела.
        Однообразно дергались книжные стеллажи (ведь это была всего лишь анимированная картинка на сайте Петра Гриля) - заходились повторяющимся воплем ужаса, в формате midi...
        Марина знала, что приближается некто, и сейчас ухватит ее, утащит в Ад. И вот метнулась к еще одной книге, из небольшого списка книг прочитанных Петенькой случайно...
        
        * * *
        
        "Мариночка проснулась в нежно-лазурной чистоте своей спальни. Бархатная чистота желеобразного неба еще удерживала последнюю, самую яркую, похожую на свечку в торте, звезду, но, когда девушка выскочила из мягчайшего киселя перины и распахнула балконную дверцу - звезда исчезла.
        Река свежайшего-туманного, молочно-коктейльного воздуха невинно опьянила, и девушка рассмеялась, просто оттого, что впереди был такой замечательный, ясный день...
        Она выбежала на балкон, и, положив свои мягкие белые ладошки на пастиладную-мраморность бордюрчика, залюбовалась на озерцо, по зеркальной глади которого плавала карамельно-влекущая лодка.
        Огромная, широко раскинувшаяся ветвями яблоня, росла, наполняла воздух ароматом спелых плодов совсем рядом - Мариночка просто протянула свою холеную ручку, и вот уже захрустела спелым, и сочным, так похожим на ее молодое, невинное тело плодом.
        Позади мягко прихлопнулась подарочная запеканка двери, и нежный голос матери возвестил:
        - Мариночка, доченька, к нам отец Петр пожаловал!
        Марина обернулась, и, увидев румяно-напудренное, и все же свежее лицо матери, всплеснула ладошками:
        - Ох, мамочка, а ведь я и забыла, какой сегодня День!
        - Ну, как же ты могла?.. Я вижу, ты только что проснулась - да?..
        - Да, да! Ох, мне так не ловко! Отцу Петру придется подождать немного. Пожалуйста... скажите ему... Я постараюсь поскорее...
        - Хорошо, доченька...
        И матушка, кремово-вафельным пирожным выскользнула из комнаты, прикрыла за собой дверь.
        Мариночка бросилась к своему ночному столику, отломила его покусанный кексовый краешек; и, с аппетитом жуя, стала расчесывать свои длинно-плотные, шоколадно-ореховые волосы. Смотрелась в зеркальце, обведенное застывшей банановой каемкой. Сама себе подмигивала вымытыми до прозрачности вишенками глазок; улыбалась лососевым мясцом нецелованных губок. Но вот состроила лимонную рожицу, показала аппетитнейшую раковую вареность языка, и рассмеялась звонким колокольчиком закипающего супа.
        Протянулась к отражению хрустящую палочку маленького пальчика, дотронулась до творожного носика-помпончика, прошептала:
        - Ну, Мариночка - сегодня самый важный-преважный в твоей жизни день.
        Затем раскрыла капустность столика, достала ветчинообразный прямоуголник тетради-дневника, и на последней странице крупным, неаккуратно-рассыпчатым ворохом горохообразных букв обозначила:
        
        "6 августа.
        Мне шестнадцать лет. Мне, Мариночке Грилю! Воистину странно, что я не удивляюсь этому. Отчего же? Хорошо ли это или дурно? Наверное, я еще сплю, хотя... хотя существую ли я? Вот вопрос так вопрос. Ясное дело, что не существую. Я - воображение воображения. Я - порождение перепуганного разума Марины-археолога, но и Марина - лишь бред Петра Гриля. Выходит - я бред от бреда. Кал от кала...
        Ох, что это я сейчас такое понаписала? Вот уж точно - бред. Но - этому есть вполне логичное объяснение. Ведь я так волнуюсь. Сегодня такой важный день. А вот и шаги слышу. Знаю, чувствую - это отец Петр идет..."
        Она захлопнула слоистую запеканку тетради и убрала в карамельную таинственность стола.
        С мягким стоном раскусываемого персика приоткрылась дверь; и, дыхнув лекарственной мощью ягод граната, в манящую дынность комнаты шагнул отец Петр. Он был в черном, пережаренном шашлыке монашеских одеяний; аппетитнейшая луковинка креста запеклась на его шее.
        - Здравствуй, доченька. - басистой ореховостью голоса возвестил отец Петр Гриль.
        - Батюшка! Батюшка! - в нежном кремовом волнении воскликнула Марина, и бросилась в мягко-упругую хлебность его объятий.
        - Ты помнишь, какой сегодня день?
        - Помню, батюшка, милый!
        - Готова ли?
        - Готова! Готова!
        - Ну, а что ж так волнуешься, и дрожишь даже?.. Незачем волноваться.
        - Хорошо, я буду стараться. - тонкие уголки Мариночкиных губ отогнулись вверх, обнажили сметанную белизну ее зубов.
        Отец Петр с настойчивостью кипящего масла, слегка отодвинул от себя добрую глазунью Марининого личика, и с медовой таинственностью произнес:
        - А у меня для тебя, подарочек...
        Запустил руку в пряную начинку внутреннего кармана, и достал алебастровую сладость ореховидной сферы.
        - Что это? - малиноджемово прошептала Марина.
        - А это такая вещь, которая тебе излечиться поможет.
        - Ох, а от чего же излечиться?! - лопнула масляным гейзером испуга яичница Марининой души.
        - А ты и сама знаешь. - с непринужденной прохладностью лимонада улыбнулся отец Петр Гриль.
        - Красивая... - разглядывая кулинарную загадку сферы, прошептала Мариночка. - А что же мне с ней делать?
        Вместо ответа отец Петр одной своей массивной, жаркое-жаркой рукой схватил Мариночку за руку, а второй - спагетти-извилистой, макаронно-ловкой, начал запихивать сферу Мариночке в нос.
        Несмотря на красноперчие жжения; несмотря на ликернопьянящий озноб боли - девушка терпела, не дергалась, и разве что издавала аппетитное бульканье жарящейся в духовке курочки.
        Ну, вот и готово. Сфера укрепилась внутри арбузности Марининого черепа.
        Девушка чувствовала в себе это твердое начало, и, вытирая томатный сок крови, винно-загадочно смотрела на шашлычную пережаристость отца Петра и вдруг поняла, Чем он ее одарил.
        Одарил он ее твердым стержнем, тем шампуром веры, на котором поджаривалась, доходила с пряностями добродетелей его, угодная к Пиру Бога душа. Ну, быть может, и не весь шампур - а лишь ручка его, или иной кусочек - но все равно - подарок был черноикорно бесценен; осетринно сказочен; мангово невидан; праздничнотортово щедр.
        Мариночка выпустила несколько нектарных слезок, и тихо поцеловала смиренные фрикадельки Петровых щек.
        И тут приоткрылась дверь; с печалью испорченных томатов улыбнулась мама. Молвила сахарно:
        - Пора, доченька...
        - Ох, уже! - всплеснула ватрушками ручек девушка.
        - Пойдем. Пора. - сказал отец Петр.
        И вдруг задрожал, затрещал с безумным однообразием пережаренных сардин: "ПппппПППпппппПППппппп".
        Не обращая внимания на пиво-пузырчатую поспешность вопросов, подошел к столику, взял графин, поглотил родниковость его содержания; съел и саму конфеточную сладость графина.
        С черниковым здоровьем в голосе заверил:
        - Теперь все хорошо. Пойдемте. Пора начинать.
        Подхватил чипсовую хрупкость Марининой ручки в амлетную непререкаемость своей ручищи, и повел вниз по лестнице, и дальше - во двор.
        Праздничная упаковка стен огораживала обеденную привычность двора. Посреди, манным ароматом детских сказок возвышалась большая печь. В ней уже шипел ярчайший красный перец пламени.
        Поблизости стоял окороковидный домашний повар. Подготовлена была и собачьи-костная твердость лопаты, с тортоупаковочной веревочностью впаянных в нее цепей.
        - Раздевайся. - рафинадно-сладостно сказал повар.
        - Раздевайся. - с клюквенным ехидством подтвердила дворовая девка Анджела (не раз Мариночкой до полусмерти на дыбе поротая).
        - Раздевайся. - с абрикосовой жалостью попросила матушка.
        - Раздевайся. - шампурно-твердо потребовал отец Петр Гриль.
        И Мариночка, чувствуя частичку шампура его веры в себе, разделась, улеглась на временную салатную прохладность лопаты.
        Повар, ловко двигая щедрой выпечкой своих полных рук, начал ее приковывать.
        - Ее бы винцом залить. - колбасовожделенно предложила Анджела.
        - Иди отсюда, бесстыжая! - с гневом переперченного супа вскричала мать.
        Мать дрожжево волновалась, и, глядя на нее, Мариночка узнала саму себя - только в более преклонном возрасте - это была женщина-археолог; она отправилась на поиски города Петра Гриля и....
        - ПппппппПпппппПппппппПппппп.... - с загадочностью многослойного пирога возвестил отец Петр Гриль. - ПппппППппппора. Пора. Пора! Пора!! Пора!!!
        И вот лопата с прикованной к ней Мариночкой двинулась к лимонно-кислотному жару печи.
        - А-а-а-а-а! - закричала Мариночка.
        - Доченька. - утирала сахарные слезы ее мать.
        - За свои грехи отправляйся в ад. - все с той же шампурной непререкаемостью возвестил отец Петр Гриль, и с неожиданностью добавочного десерта прошептал. - И помни: ты - это я.
        Чесночины огня прожгли творожную податливость Марининого тела. Голодный рев пламени поглотил плачущий голос матери. Повар закрыл устье печки, и девушка осталась одна в Аду.
        Пламень разбился на тысячу ослепительных чертей, которые сосредоточенно пожирали тело девушки. Страшная боль извергла из Мариночки вопль. Она попыталась вырваться, но тщетно - панцирная твердость цепей удерживала.
        - ПпппппПпппп!!! Помогите!!!! ППппппп!!! ППППППППППП!!!!!!"
        
        * * *
        
        И вновь "Библиотека Петра Гриля". Марина стояла, вцепившись в плоскую рисованную поверхность, сильно вздрагивала и громко, истошно вскрикивала.
        Ей казалось, что черти-пламени еще терзают ее тело...
        Но потом поняла, что вокруг лишь книжные, вожделенно и страшно вздрагивающие стеллажи, да хищный перечень "Книг забытых Петром Грилем".
        Одна из книг в этом списке зашевелилась, уже собиралась на Марину наброситься, но женщина оттолкнулась от стола, и, совершив немыслимое даже для циркового акробата высоченное сальто, оказалась в меню сайта "Петра Гриля".
        Еще не отступил бред, и она вопила:
        - Не надо! Не надо! - и беспорядочно металась из стороны в сторону.
        Наконец, случайно нажала на кнопку "Будущее Петра Гриля" - и перенеслась на пустующее пока поле.
        Однако, загружалась большая картинка. Это была репродукция Брейгелевской "Вавилонской Башни". Как известно, существует две версии этой картины. Одна, более известная, выполнена в светлых тонах; вторая - мрачная, с преобладанием глубокой тени и ржавых оттенков.
        Так вот - Марина попала именно во вторую, более мрачную картину.
        Башня рывками прорисовывалась сверху, и вот навалилась на Марину.
        Внутри это сооружение было полым, и, несмотря на свои легендарные исполинские размеры, пришлось к Марине в таких же пропорциях, как средняя будка к средней собаке.
        В башенке было множество крохотных окошечек, и, приникнув к одному из них, Марина увидела наружный пейзаж: уныло-серое, с черными вкраплением туч небо; уходящие в бесконечность уныло-ржавые поля, на которых бесцельно застыли потерявшую всякую связь призрачные фигурки мыслей.
        Широкая, но тягуче-отравленная, безжизненная река вытягивалась к горизонту, погряз среди течения обглоданный каркас строительного судна. Марина бросилась в противоположную сторону - открылся пейзаж являющийся зеркальным отражением первого.
        Вдруг Марине показалась, что она вновь попала в печь, она истошно завизжала; стала бить руками, ногами и головой в стены, но они даже не шелохнулись. Попыталась рыть пол, но он оказался бетонно-твердым - только ногти поломала.
        Истерика продолжалась долго (быть может, несколько часов). Наконец Марина выдохлась, и, подтянув к животу ноги, улеглась на спину (улечься с большими удобствами не позволяла ограниченность пространства). Она смотрела на сужающуюся пиромидовидную полость; на тончайшие темно-ржавые ниточки света из окошечек (было этих паутинок превеликое множество), и плакала. А потом заснула...
        
        * * *
        
        А проснулась я, о невиданная, несуществующая Лидочка, успокоенной. Приподнялась на локтях, выглянула в окошечко, и, убедившись, что в окружающем ничего не изменилось, прошептала:
        - Ну, вот - нашла себе убежище. И никто меня здесь не найдет.
        Повела по гладкому полу рукой, нашла карандашик, и начала выводить все это. Ведь надо же чем-то занять себя, правда?
        Нет, ты представь себе такой кошмар: Человека засадили в ограниченное пространство, где он ничего-ничего не может делать, видит одну и ту же картину, и поговорить не с кем. Так что счастье, что я нашла этот карандашик, и вот пишу страницу за страницей - убиваю минуты, часы (а в перспективе и дни) этой коротенькой человеческой жизни.
        Я не вижу, то, что пишу. Скорее всего, строки наползают одна на другую; быть может, последние строки полностью перекрыли первые.
        Страница за страницей... Господи, какие страницы?!.. Не сойти с ума, только бы не сойти с ума... Я устала, я голодна, меня мучит жажда... Я не могу писать связано, но остановиться боюсь.
        Лидочка, пойми - мне страшно, когда я не пишу!
        Чем же мне себя занять?.. Вот что: буду просто писать твое имя, и вспоминать, как счастливы мы были, любимая, призрачная Лидочка. Ты - морок рожденный от извращенного чувства Петра Гриля. Я Вечная Женственность Гриля. Какой бред!
        Ну, начинаю...
        Лидочка, Лидочка, Лидочка, Лидочка, Лидочка, Лидочка, Лидочка,... Лиидочка,..Лидоо.... Лид, ЛЛЛЛллл, Лидииии Лд Лдддд Ддддд Длллл Лддооооо....ооооооооооооооооо....
        
        
        XI
        
        Приподнявшись от залитой его кровью книги, Петр Гриль обнаружил, что находится в незнакомой спальне, большую часть которой занимала сладострастно-мягкая, но так и не использованная им постель.
        Усталыми, блеклыми глазами долго смотрел в пустоту, а потом, услышав некий шорох (впрочем, быть может - этот шорох лишь почудился ему) - стремительно обернулся.
        И увидел Лидочку Чайкину. Девушка глядела на него испуганными глазами, и судорожно сжимала и разжимала пальцы.
        - Лидочка... - осторожно позвал Петя, и показалось ему, что уголки Лидочкиных губ легонько дрогнули. - Лидочка, а мне, знаешь, приснилось, будто я тебя... Ну, в общем... Убил тебя, и в песок на пляже закопал. Но ты не обращай внимания - ведь это просто стон.
        И тут в дверь за его спиной сильно застучали, голос Поликарпа Интриллигатора вопрошал нервно:
        - Лидочка, доченька, я слышал - там у тебя молодой человек?.. Кого это ты вздумала у себя принимать?!
        И тогда Петр понял, что смотрит он ни на Лидочку Чайкину, но на собственное отражение в зеркале. Вспомнил и сложную цепочку произошедших накануне превращений.
        Поскорее засунул руку в карман; вздохнул облегченно: магнитофон с записью Лидочкиного голоса был на месте.
        Интриллигатор не унимался, но все сильнее колошматил в дверь:
        - Доченька, с кем ты там разговариваешь?! Что ты там в рот суешь! Открой немедленно!..
        А "Лидочка" засунула в рот динамик; и, поспешно развернув измятую бумажку с пояснениями, стала высматривать какое-нибудь подходящее к случаю изречение.
        Вот нашла:
        - И нет никого, и ненадобно; и вовеки веков и...
        - Но ведь слышал: только что молодой человек говорил. Как его этот... который у меня книгу вчера купил.
        "Backward" - "Play"
        - И нет никого, и вовеки.
        Интриллигатор пристально осматривал комнату через замочную скважину, и никого кроме фигуры "приемной доченьки" не видел. Но ведь негодяй, покусившийся на бесценную плоть мог и под постелью, и в шкафу укрыться. Поэтому Интриллигатор продолжил колошматить, и требовать, чтобы открыла.
        Тем временем "Лидочка" подыскала наиболее радикальную запись:
        - Изыди же ты, сатана окаянный!
        Конечно, Поликарп Интриллигатор был испуган таким оборотом дела (ведь так страшно потерять красавицу-доченьку); и стал сопливо извиняться, при этом не сознавал, что скребется в дверь и поскуливает.
        "Лидочке" понравилась мучить этого неприятного ей человека - она отмотала пленку назад, и вновь нажала "Play":
        - Изыди же ты, сатана окаянный!
        Из Поликарпа исторгся целый сонм молитвенных завываний. Когда "посыл" повторился - он, не помня себя, рухнул перед дверью на колени, и начал биться головой об пол:
        - Прости ты меня, дурака старого!.. Не оставляй только!.. Хочешь, я тебя одарю? Хочешь?..
        Полминуты напряженной тишины родили всплеск нежненького "Лидочкиного" голоска:
        - Да.
        - Чем же?.. Хочешь - компьютер? Я себе купил такой новый-преновый компьютер, а что с ним делать - не знаю.
        - Да.
        - Ох, ну прямо как гора с плеч! Пойдем-пойдем, доченька. У меня этот компьютер в подвальчике стоит. Там прохладненько.
        Дверь раскрылась, и вышла "Лидочка" (конечно, она прижимала к груди заветный фолиант). Поликарп хотел взять ее за ручку, но она вывернулась.
        - Хорошо, хорошо! - пролепетал "папаша". - Ты только не сердись, доченька. Вот здесь, видишь - ступени в подвальчик ведущие.
        Компьютер был куплен по многочисленным настояниям пропавшей в лесу супруги Интриллигатора (часто это были многочасовые ссоры-баталии). Из-за неимоверной духоты в верхних помещениях, компьютер перегревался и даже иногда валил от него густой, кремационный дым. Перетащили его в подвал, в маленькую комнатку, соседствующую с книгохранилищем. Никто не помнил, в каких целях эта комнатка использовалась прежде, но у нее имелась толстенная металлическая дверь со стальным засовом; стены же украшали подгнившие плакаты социалистических времен.
        Комната была обставлена следующим образом: стол, а на нем - компьютер с модемом, телефон; полка со стопками пожелтевшей газетной макулатуры; свешивающая на проводе лампа. Потолок - в дымовых разводах; на полу - множество высушенных тараканов. Тараканы сновали и по клавиатуре.
        Обещанной прохлады не было. Воздух душный; ну, разве что не такой жгучий как на улице.
        "Лидочка" подошла к столу, и, вздыбив облачко пыли, уложила фолиант (он занял почти все свободное пространство).
        Интриллигатор включил компьютер, и, когда прогрузился Windows; натянуто улыбнулся, спросил:
        - Нравится?
        - Да.
        - Ты здесь останешься?
        - Да.
        - А хочешь, сегодня вечером погуляем? Ну, там в кино сходим. Мороженцо полижем-с. На лавочке посидим-с. А?.. Что ты там в кармане, доченька, держишь? Перематываешь что-то? Магнитофончик там у тебя, да-с?
        - Нет.
        - Не магнитофончик?
        - Нет.
        - А взглянуть можно.
        - Нет... Нет... Нет... Нет...
        - Да не дергайся ты так! Ну, так погуляем-с?
        - Нет... Нет... Нет... Нет...
        - Ну, так я пойду?.. Что же молчишь?.. Что опять перематываешь?..
        - Да.
        - Уйти?
        - Да.
        Но уже в дверях Поликарп Интриллигатор остановился, и, хитро сощурившись, внимательно посмотрел на резиновое "Лидочкино личико".
        - А ведь ты кого-то себе в гости собралась позвать?
        - Да.
        - Ну, зови-зови. Разве ж я смею тебе в чем перечить. Ты только дверь на засов не закрывай.
        Однако, как только Интриллигатор перешагнул через порог, "Лидочка" захлопнула толстую металлическую дверь, не забыла и тяжеленный засов усыновить.
        Поликарп стоял, прижавшись спиной к железу двери, и вытирал с лица пот, приговаривал:
        - Эх, доченька, доченька. Что ни говори, а с характером! Ну, это ничего. Вот поживем мы с нею, родименькой вместе. Привыкнет она ко мне пузатому (хе-хе-хе). Я ее мороженьцом да сластями всякими накормлю, она и полюбит папочку. Буду ее в ванне мыть, буду ей пупочек сладенький языком вылизывать...
        Такие рассуждения привели Поликарпа в настроение благодушнейшее, приподнятое, и он поспешил наверх, в свой магазинчик, где причудливо переплеталась исступленно-богословская старина, и бесстыжий глянец порножурнальчиков.
        
        * * *
        
        Ну, а "Лидочка" сидела за столом, терлась лбом о тихо потрескивающую поверхность экрана, и лепетала голосом Петра Гриля:
        - И кого же мне пригласить? Ведь я такая одинокая...
        От долгого пребывания под резиной, кожа Петрова лица сильно чесалась; и, чтобы избавиться от этой муки, он стянул маску. Какие-то знаки на внутренней стороне маски привлекли его внимания. Пригляделся:
        "Компьютерный салон П(рограммирование) Г(рафика). Мы всегда рады нашим гостям. Звоните по телефону:..." - и дальше значился телефон.
        - Игорь-программист. - тоненьким, девичьим голоском пролепетал Петр Гриль. - А ведь он влюблен в меня, Лидочку. Если я его позову в гости - он не откажется, придет. И попрошу я его... и попрошу я его сделать мне сайт. Зачем мне, спрашивается, сайт?.. А затем, что сны должны соответствовать реальности. Жаль, что я не могу вспомнить мой сон в точности. Но хорошо помню, там был сайт имени меня. Петра. То есть - Лидочки Чайкиной. И на этом сайте можно было спрятаться...
        Вот стала выбирать подобающую запись на кассете - нашла, набрала номер компьютерного салона.
        Звонков через девять трубку подняли.
        - Да? - устало (хотя дело было утром), спросил Игорь.
        - Здравствуй. Познакомиться с тобой желаху.
        - Лидочка! - от неожиданности Игорь вскрикнул, и дальше зачастил. - Ну, как ты? Вот так неожиданность! А ко мне знаешь, вчера этот заходил Петр Гриль. Ты... Ну, это не важно! Вот так да. Позвонила. Ты, быть может, встретиться со мной желаешь?
        Как раз перемоталось:
        - Да.
        - Ух, а где? Ну, хочешь, я сам предложу?.. Хочешь на пляже?.. Молчишь. Согласна? Да? Нет? Хочешь в парке? Хочешь на улице... а на улице... а на улице...
        Так он перепробовал почти все городские улицы - "Лидочка" терпеливо выжидала. Наконец возбужденный (и куда только сонливость пропала?), Игорь предложил:
        - Ну, а хочешь у книжного магазина этого... ну, с таким чудным именем... э-э-э... как же его... э-э-э...
        - Да.
        - Согласна? Замечательно! Я, знаешь, ради тебя рабочее место оставляю, закрываю здесь все, и бегу. Через пятнадцать минут, угу?
        - Да.
        - Бегу, бегу, бегу...
        "Лидочка" положила трубку, перемотала пленку на нужное место, и, прикрыв глаза, откинулась на спинку кресла; звонким девичьим голоском досчитала до тысячи, затем - встала, открыла дверь, поднялась по лестнице. Прошла через сумрачно-скрипучее нутро книжной лавки.
        Поликарп повизгивал над порножурналом, но, когда увидел, что идет доченька - стремительно запихал этот журнал себе под зад:
        - Куда ж ты? Погулять чай?!
        "Лидочка" неопределенно пожала плечами и вышла в яркую парилку улице, где уже стоял потный, запыхавшийся от долгого бега Игорь. Его лицо расплылось в широченной, приветливой улыбке, он заявил дрожащим, сбивчивым гласом девственника:
        - Ну, вот и увиделись. А я уж думал - до самого первого сентября не доведется. Ты, я видел, из магазина вышла?.. Это ж такое место, хм-м, подозрительное? Ну, ну, и к-как там?
        "Лидочка" нажала "Play" и ее восхитительный голосок заполнил улицу. Именно заполнил - потому что она случайно выкрутила регулятор громкости до предела:
        - Пойдем внутрь!
        - Ух, громко то как! - изумился Игорь. - Ну, ладно пошли...
        "Лидочка" взяла его за ладонь (от эдакого проявления чувств Игорь, вспотел больше прежнего; и говорил уже совсем бессвязно - скорее, даже и не говорил, а блеял).
        Поликарп Интриллигатор встретил их деланно радушным голосом, (на самом деле едва гнев сдерживал):
        - Ну, надо же какого гостя дочурка привела! Не успела еще обжиться, а таких кобел... молодых людей водит! Конечно, что ей до папоньки! Пусть папонька один побудет! Папонька гостям всегда рад! Ты води-води, да и про меня не забывай! Я тут видишь - сижу один, о тебе мечтаю... - и он потерся необъятным задом о хрустящую гладкость порножурнала. - Так что, молодой человек, мы вам рады! Владейте моей доченькой, но и...
        Он еще что-то говорил-причитал, но ни "Лидочка", ни Игорь его уже не слышали. Они спускались по лестнице в подвал.
        - Так он тебя удочерил? - орошая "Лидочкину" ладошку липким потом, вопрошал Игорь.
        "Лидочка" кивнула.
        - И ты теперь с этим... с этим... с ним живешь.
        Еще один кивок.
        И вот они вошли в комнатку, в которой стоял компьютер, и лежал на столе фолиант.
        Пока "Лидочка" закрывала на засов дверь, она в очередной раз услышала стенания пропитанных ее кровью страниц. Книга взывала болью, хрустом костей, ненавистью, разрушением.
        В висках "девушки" заломило, и она, схватившись за голову, согнулась, и громко, совсем не по девичьи застонала.
        - Что?! Помочь?! Я....я! - как и полагается влюбленному девственнику, нервно (практически на грани срыва), взвизгнул Игорь.
        Юноша бросился к ней, но "Лидочка" остановила его жестом руки; выпрямилась, и указала на стул возле компьютера.
        Игорь безропотно ей подчинился - уселся, пролепетал:
        - С тобой точно все в порядке.
        "Лидочка" несколько раз старательно кивнула; и, предотвращая град вопросов, взяла заранее подготовленную ручку, и, вырвав кусок из пожелтевших и никому уже не нужных газетных вестей, старательно вывела:
        "Как насчет того, чтобы сделать мне сайт?"
        Игорь несколько раз перечитал надпись, и пролепетал:
        - Ну, да, да, конечно. Я умею делать сайты, и тебе с удовольствием сделаю. Надо будет разработать дизайн, и все такое прочее. Ты приготовь свою биографию, фотографии; и что там у тебя еще есть? Ведь ты переводами занимаешься, да?.. Вот и переводы подготовь. Все что хочешь: стихи, картинки. Я отсканирую, все как надо оформлю, и, думаю, дня через три все уже будет готово.
        "Лидочка" написала:
        "Нет, мы будем делать сайт прямо сейчас. Он должен быть изготовлен до наступления ночи".
        - Эммм.... А почему ты вслух не говоришь? У тебя ведь голос такой замечательный. Слушать его - удовольствие.
        "У меня болит горло. Ну, так начнешь ты делать сайт?"
        - Ничего себе! Ну, ладно, конечно! Тут я вижу и модем есть. Надо из net-а, скачать картинки подходящие для оформления. Воспользуюсь нашим фирменным паролем.
        Он включил Internet Explorer, и вскоре подключился к сети.
        - Тебе в каком ключи нужен сайт - в современном или в готическом?
        "В готическом".
        - Так, замечательно. Я помню несколько сайтов-галерей, где выставлены готические картины, или же просто красивые элементы декора...
        В течении следующих двух часов, он мотался по разным net-овским местам с черным фоном, и старательно списывал в память компьютера приглянувшиеся ему и "Лидочке", которая выражала свое согласие однообразным "Да" (перемотала-таки).
        - Ну, кажется достаточно. - вздохнул Игорь.
        Однако, Лидочка написала: "Питер Брейгель Старший. Вавилонская башня (темный вариант) - обязательно".
        - Эм-м, ну хорошо. Думаю, найдем...
        Набрал в поисковике требующееся словосочетание и получил несколько ссылок, по одной из которых и скачал знаменитую башню.
        "Лидочка" буквально впилась взглядом в эту картину; поднесла лицо к самому монитору, и, на мгновенье оторвавшись от созерцания, быстро написала:
        "Ты видишь - там, внутри кто-то сидит?"
        - Сидит кто-то? - изумился Игорь. - Да кто ж там может... Ведь это картина... Впрочем, я могу увеличить.
        Он загрузил графический редактор Photoshop 6, перезагрузил картинку в него, и там увеличил. Темно-ржавые глазницы окон надвинулись, стали расплывчатыми. Сильно дрожащая "Лидочкина" рука вывела:
        "Ну, а теперь ты видишь? Там во мраке - Марина. Она заперта в башне. Ее надо высвободить. Бедненькая! Бедненькая!"
        - Лида, ты шутишь?.. Ну, ладно, я начинаю делать сайт. Какие пункты в основном меню изволишь?
        "Лидочка" написала:
        "Новости Лиды Чайкиной"
        "История Лиды Чайкиной "
        "Знаменитые люди Лиды Чайкиной "
        "Памятные места Лиды Чайкиной "
        "Экскурсия по Лиде Чайкиной "
        "Библиотека Лиды Чайкиной "
        "Будущее Лиды Чайкиной "
        "Ссылки"
        "Гостевая Книга"
        - Ничего себе пунктики! - присвистнул, и попытался улыбнуться Игорь. (однако, блеклая какая-то вышла улыбка). - Итак...
        Он потер потные ладошки, и занялся нудной, однообразной работой создателя сайтов. Все выверял, переставлял, переписывал, исправлял "глюки".
        Прошли многие часы, а "Лидочка" все стояла рядом с ним; ревностно следила за тем, как продвигается дело.
        Она приняла как должное, что внешний вид сайта прорисовывался таким же, как и в блужданиях Марины-археолога. И даже золотая колонна с завитушками, которая отделяла основное меню от содержания разделов, выглядела точь-в-точь, как и у Марины.
        С периодичностью в полчаса Игорь вопрошал:
        - Ну, быть может, хватит на сегодня?
        И всегда получал твердое:
        - Нет.
        Прошел незамеченный ими раскаленный день...
        - У-уффф... - потянулся, затрещал костями Игорь. - Совсем утомился... И с утра ничего не ел. Лида, если бы я тебя попросил...
        "Лидочка" написала:
        "Да - я принесу тебе поесть, а ты пока установи Башню, в пункт "Будущее Лиды Чайкиной".
        - Ладно... Уф-ф, уморила ты меня! - выдохнул, утерявший от усталости застенчивость Игорь.
        "Лидочка" поднялась наверх; там потянула резиновым носиком, и определила, где находится кухня.
        На кухне за початой бутылкой водки сидел мрачнейший Интриллигатор. Он вопросил:
        - Ушел гость?
        - Нет.
        - Скоро уйдет?
        - Нет.
        - Неужто меня не жалко?
        - Нет.
        - А мне к вам можно присоединиться?
        - Нет.
        - Ты себе еду берешь?
        - Нет.
        - Еще этому кобелю хавать! У-у-у....
        - Нет.
        - Да что ты заладила: "нет" да "нет"!.. А утюг зачем схватила?
        - Нет.
        - Ух, житье наше холостое! Хоть водочки бы со мной хлебнула!
        - Нет.
        - А помыться бы под душиком, а?
        - Нет.
        "Лидочка" уже выскользнула из кухни.
        В одной руке она держала большую сковороду с остывшими, неаппетитными котлетами; а в другой - тоже массивный, старый, проржавленный утюг, от которого несло жареными тараканами. Зачем она взяла утюг, "Лидочка" не знала - просто подвернулся под руку, вот и схватила.
        Вернулась в подвал, где методично щелкал по клавишам усталый Игорь. Закрыла дверь на засов.
        Игорь обернулся, натянуто улыбнулся:
        - Вот - установил башню. Полюбуйся.
        Действительно, теперь при нажатии на пункт "Будущее Лиды Чайкиной", прорисовывалась темно-ржавая Вавилонская башня Брейгеля, и никаких подписей к ней не было.
        "Лида" посмотрела, одобрительно кивнула, и написала:
        "Сковороду поставь себе на колени. А то книгу запачкаешь"
        Игорь послушно выполнил это указание, и захрустел холодными котлетами. Не смог сдержать гримасы отвращения, когда из котлеты вывалился поджаренный, жирный таракан.
        Поставил сковороду на полку с пожелтевшими газетами, в очередной раз хрусткокостно потянулся; улыбнулся бледными, вымазанными в жиру губами.
        "Лида" раздраженно пожала плечами и написала:
        "Ну, и что же ты? Время ведь идет!"
        - А что я должен делать? - сладострастно, тайно надеясь, что Лидочка ему "даст", спросил Игорь.
        "Естественно, продолжать делать сайт!".
        - Ох, да что ты, Лида! Я уже не могу, у меня голова кругом идет! Весь день сегодня... Ну, двенадцать часов - никак не меньше на это угрохал.
        "Ты должен завершить его сегодня! Я от тебя не отстану. Так и знай!"
        Игорь опустил голову, и сильно сцепил за спиной руки. Его бил озноб. Вот что он навыдумывал: Лида была в него тайно влюблена. Известно, какая она скромная девушка, вот и стеснялась истинные свои чувства раскрыть. Должно быть, весь первый курс промучалась, а теперь вот решилась позвать его в гости (и чего ей это стоило! но, значит по-настоящему его Любит). И теперь хотела, чтобы он поцеловал ее, обнял, и дальше-дальше... у Игоря от возбуждения даже голова закружилась, а другая головка напряглась и поползла вверх.
        - Сайт... - пролепетал он. - Сайт, значит... Понимаю, понимаю, Лидочка... Ну, сейчас... Сейчас узнаешь... Э-эх, ну вот... была, не была!..
        Неожиданным резким движеньем он схватил Лидочку и сильно прижал к себе. Впился в ее губы, и губы оказались какие-то неприятные, прорезиненные.
        "Лида" больно ударила его в живот - Игорь прикусил ее губы, потянул на себя и тут "лицо" стало сползать. Теперь "Лидочка" напоминала монстра из третьесортного голливудского фильма.
        Программист почувствовал, как его сердце сжалось и остановилось. Он хотел закричать, но тут на затылок обрушилось нечто тяжелое, повергшее его в забвение.
        Это "Лидочка" запаниковавшая от мысли, что ее комбинация с переодеванием может раскрыться, хватанула незадачливого кавалера сковородкой...
        
        * * *
        
        Следующие минуты были для "Лиды" чрезвычайно напряженными. Она оставила поверженного Игоря в подвале, а сама поднялась наверх, где, сопровождаемая оглушительно-раскатистым храпом Интриллигатора, долго рылась в многочисленных ящиках.
        Нашла все-таки скотч, прихватила несколько капроновых нитей, резинок и ножницы; и вернулась в подвал.
        Конечно, закрыла дверь на засов. Затем, с превеликими трудами проволокла бесчувственного Игоря к стулу перед компьютером, и тщательно стала приматывать его скетчем. Сначала прицепила его ноги к ножкам, затем долго, старательно приматывала грудь к спинке.
        Игорь застонал:
        - Лидочка, что...
        Но "Лида" еще раз огрела его сковородой, и он замолк.
        Руки надо было оставить свободными, но так, чтобы он не слишком ими размахивал. Лида задумалась... затем воплотила хитроумную комбинацию со скотчем и резинками. Теперь Игорь мог нажимать пальцами на клавиатуру, но поднять руки далее чем на полметра от стула было не в его силах.
        "Лида" вновь оставила его, но вернулась уже через пять минут с ведром холодной водопроводной воды. Зачерпнула воды в кружку и полила на окровавленный Игорев затылок.
        Несчастный любовник вскрикнул, резко раскрыл глаза:
        - Л-ллидочка... Что со мной было?.. Л-ллидочка!.. П-почему я п-привязан...
        - Делай сайт! - сказала "Лида" голосом Петра Гриля.
        - А-а-а!!! - завопил Игорь. - Это-о т-ты сказала?
        - Я. Сайт давай делай.
        - Но это же Гриль г-говорит.
        - Как ты смел подсматривать! Как ты смел?!
        "Лидочка" несколько раз ударила Игоря по щекам, а затем сняла маску.
        - О-ой, мамочка, описался.... оп-писался... - завизжал Игорь.
        По его штанам расползлось темное пятно, на пол закапало; вонь от мочи ухудшила и без того удушливый воздух.
        - А-а-а-а!!! - заходился воплем Игорь.
        - Дурак! - вмазал ему в челюсть Петр Гриль.
        Игорь замолк, и выпученными глазами глядел на своего мучителя.
        - Сайт! - взвизгнул Гриль, и ударил ногой по полу (на ноге по-прежнему была туфелька).
        - Что с-сайт? - переспросил Игорь.
        - Сайт делай!
        - Эт-то не честно. Т-ты переоделась. Т-тоесть, я хотел сказать - п-переоделся.
        - Сайт делай.
        - Это шантаж? Да?! Да ты - преступник! Ты знаешь, что это уголовное дело?!
        - Делай сайт!
        - Да не буду я тебе никаких сайтов делать, придурок больной! Псих ненормальный! Совсем ошизел!
        - Ну, ладно, тогда поговорим по другому.
        Петр Гриль включил утюг в сеть, и повернул регулятор температуры на максимум. Вскоре запеченный на железной поверхности таракан зашипел, изошел зеленоватым дымком, и отвалился на пол.
        - Э-эй, да ты что?! - взвился Игорь.
        - Сайт будешь делать?! Ты, еретик! Будешь?!
        - Иди ты знаешь куда... Э-эй, да ты...
        Гриль ножницами разрезал рубашку на спине Игоря. Обнажил, сколько позволяла спинка стула, его худые, белые плечи.
        Поднес утюг, приложил. Мясо зашипело, обильно повалил сладковато-тошнотворный дымок. Поначалу Игорь даже и не понял, что происходит, и боли не почувствовал, а потом заорал:
        - А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!!
        - Хватит?! - взвизгнул Гриль, но закашлялся от дыма.
        Игорь совершил нечеловеческий рывок, грохнулся на пол, и, вместе со стулом отъехал к самой двери. Он продолжил вопить:
        - А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!!
        Петр Гриль подвинул его обратно к столу, и спросил:
        - Ну, так будешь делать сайт?
        - А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!! А-А-А-А-А-А-А!!!!!
        - Так тебе мало? Хорошо - сейчас добавлю.
        И он приложил раскаленный утюг к паху Игоря. У того вылезли из орбит глаза; в вопле полетели капли крови, но он неожиданно резко оборвался - потерял сознание.
        Гриль зачерпнул из ведра холодной воды, полил жертву. Игорь лишь слабо застонал.
        - Маловато будет. - решил Петр, и окатил программиста с ног до головы.
        Тот раскрыл мутные глаза - тело его бил озноб.
        - Ну, так как насчет сайта? - вкрадчиво спросил Петр.
        - Д-да, я согласен, только, п-пожалуйста... попозже... Сейчас ничего не соображаю.
        - Мне продолжить?
        - НЕ-Е-ЕТ!!!
        - Так ты будешь делать сайт прямо сейчас, не так ли?
        - Ох, да-да. Все что изволите. Все!
        - Много еще до конца осталось?
        - Нет-нет - совсем немного. С-с-сылочки повставить. А-а-а-а!!!..
        - Чего ты орешь?
        - Жжет, ох как жжет! Обожженный я! А-а-а! Водички полейте, пожалуйста.
        - Что, кроме "ссылочек"?
        - Самое главное. В сайте-то так с-сказать информации о вас нет. Одно оформление.
        - Когда я спрячусь в сайте, будет и информация. Так - сейчас от тебя требуется: запустить сайт в internet, и отрекламировать его, чтобы посетители были.
        - Да, непременно! А-а-а - жжет! Водички бы полили. Пожалуйста.
        - Сначала запусти сайт, а потом будет водичка. Да, и не забывай - я рядом буду стоять; и за каждым твоим движеньем следить. Если чего не то написать вздумаешь... ну, там "спасите меня!" - еще раз горячего утяжка отведаешь.
        - Ох, да что вы. Что вы! Я о таком даже и думать не смею.
        - Начинай!
        - Я зарегистрирую вас на бесплатном сервере, идет?
        - Мне все равно. Лишь бы сайт работал. Поживее, поживее!
        Игорь попытался что-то набить на клавиатуре, но слишком дрожали его руки, и вышло только: "Ааарспслыsajsjq".
        Петр неторопливо постучал утюгом по краю стола.
        - Пальчики дрожат! - жалостливо взмолился Игорь.
        - Количество пальчиков можно уменьшить! - пощелкал в воздухе ножницами Петр.
        - Подождите, подождите! У-м-о-о-л-я-ю!!!
        Игорь рванулся к клавиатуре, потянул за собой стул; и, в результате, если бы Гриль его не схватил - повалился бы и стол и компьютер.
        - Быстрее! - потребовал Петр.
        Игорю пришлось несколько раз перебирать адрес бесплатного сервера, на котором он намеривался разместить сайт Петра Гриля. Наконец получилось.
        Обычно регистрация занимает минут пятнадцать (от силы); теперь Игорь провозился полтора часа.
        Петр напряженно следил за каждым набитым словом...
        Наконец, регистрация завершена; и сайт по ftp-каналу перебрался на занятое для него местечко.
        - Теперь - рекламируй. - ронял капли пота Петр.
        - Письмецо надо написать... - прохрипел Игорь, и потерял сознание.
        Гриль нисколько не смутился, окатил незадачливого любовника холодной водой, и, когда тот открыл мутные глазки, невозмутимо произнес:
        - Пиши.
        - А? Что?!.. А - письмо... Ой, голова... Ох, ничего не могу... Мыслей - нет... Ах, как плохо!..
        - Ладно, я буду тебе диктовать. Если будешь делать слишком много ошибок - утюжок наготове... Та-ак... пиши...
        "Здравствуйте, кто бы вы ни были! В internet открылся сайт Петра Гриля. Почему он открылся? Да потому что Петру Грилю очень страшно жить в этом непонятном мире, и он решил укрыться в своем мире, в своем, так сказать, сайте. Вы можете ходить, лазить, плавать, летать по Петрогрилю; можете читать любимые книги Петра Гриля; ужасаться или восхищаться - чем не важно. Главное, что этот сайт заменит вам меня - вы будете читать, составлять свое гребанное мнение обо мне. Я буду рядом, но вы меня не увидите; да и я вас, ...!, к счастью не увижу!
        Итак, добро пожаловать в сайт Петра Гриля!..
        Помогите мне!
        ПопопоппппПППппппППППп!!!ППППП!!!пппПППП!!пПППП!!"
        Петр Гриль повалился на колени, а затем - на живот; и начал кататься по полу. Глотка его разрывалась воплем: "ПППпппп!!!!" - он зажимал себе рот, но все равно - не мог остановить это.
        Даже заснувший на кухне Поликарп Интриллигатор приподнял от тарелки голову, поморщился, пробормотал:
        - Ишь, дочурка, привела кобеля. Развлекаются, бесстыжие... - и снова захрапел.
        Наконец, Гриль совладал с собой. Весь красный, дрожащий, поднялся, подошел к истерично хихикающему Игорю, и с наслаждением садиста отвесил ему несколько сильных, звучных пощечин.
        Игорь заплакал. Петр сказал:
        - Все, что после: "Итак, добро пожаловать в сайт Петра Гриля!.." - сотри. Сделал?.. Молодец. Теперь отправляй, куда нужно, а я прослежу...
        Игорь, повизгивая, "чтобы пощадили", начал заходить на различные сайты, и оставлять в "Гостевых книгах" вышеуказанную запись. Также, он направил это приглашение по электронной почте (набил около полусотни адресов).
        Зашептал жалобно:
        - Теперь... наверное, завтра... напишите содержимое разделов... и я заведу в сайт, а то... одно оформление...
        - Дурень! Когда я спрячусь в своем сайте, он и заполнится!
        - А, ну, да конечно... Теперь, мне нужно идти.
        - Да ты что? Ведь, если я тебя отпущу, ты всем обо мне расскажешь.
        - Нет! Не расскажу! Клянусь!
        - Ох, ну да ладно-ладно. Вот когда спрячусь и internet-е, тогда можешь проваливать.
        - А когда вы изволите в internet-e спрятаться?
        - Когда Книгу до конца дочитаю.
        И Петр Гриль указал на толстенную, пахнущую кровью книгу; которая все это время пролежала на столе; и в которой он, на самом то деле не прочитал ни страницы (а лишь бредил над нею).
        - Так это долго, наверное. - вновь захныкал Игорь.
        - Долго. - кивнул Петр.
        Тут Игорь задумался, и вдруг глаза его вспыхнули, он пробормотал скороговоркой:
        - Мне все-таки еще над вашим сайтом надо поработать. Дело в том, что та башня, которая в разделе "Будущее Лиды Чайкиной", она в некоторых браузерах...
        - В некоторых Чего?
        - Ну, на некоторых компьютерах - она прорисовываться не будет.
        - Да как же так? Нельзя так! Это ведь очень важная башня! Все ее должны видеть. Внутри этой башни красота сидит.
        - Вот-вот. Так что позвольте мне доработать.
        - Начинай...
        Вообще-то, для того чтобы некая картинка просто выводилась перед любым пользователем internet-a, не надо прилагать практически никаких усилий. И, если бы Петр Гриль хоть немного разбирался в программировании, он бы понял, что Игорь хитрит. Но Петр разбирался в бумажных страницах, а не в таких называемых web pages - поэтому прохаживался по этой маленькой комнатке; иногда театральным жестом заламывал руки; и восклицал:
        - Помоги... Прекрасно! Превосходно! Пппп!!! Помоги... Прелесть!... Покаяния!... Подобно помо... Парению!..
        Часа через три щелканья по клавишам; трясущийся Игорь харкнул:
        - Пожалуйста - приготовлено! Пора подкачать! Подразумеваю - примкнуть под...
        - Чего?!
        - Я от вас! Извините... Изволите, изрекать "П" "иииИИИ". И изумительно! Идиот! Идиотом извергаются ииииии....
        - Прекрати!
        - Извините!
        - Поджарю!
        - Идут из "И". Игорь! Игорь!! Игорь!!!
        Голова у Петра закружилась, и ему показалось, что Игорь стал искривляться, изламываться, в букву "И" превращаться. Подошел он, и несколько раз, с превеликим удовольствием вмазал ему в челюсть.
        Игорь замолк, аккуратно сглотнул кровь; затем холуйским голосом пролепетал:
        - Ну, вот башню так сказать зарядил. А теперь - можно заправить поверх старого сайта, чтобы у всех было видно.
        - Заряжай.
        Через несколько минут, новая версия сайта была заряжена в internet.
        Игорь предложил робко:
        - Ну, а теперь то что?.. Наверное, книгу изволите почитать?
        - Да... Не на тебя же глядеть...
        Гриль обеими руками схватил стул с программистом, и оттащил его к дальней стене; повернул лицом к стене, сам же придвинул к столу пустовавший до этого стул, и уселся на него.
        Лицо у Петра было умиротворенное, глаза сияли. Так выглядело бы лицо праведника, после дня наполненного тяжелыми, но благими делами. Он даже не обращал внимания на боль в разбитых об лицо Игоря костяшках. Предвкушал чтение Книги.
        Вот придвинул этот массивный фолиант к себе. Положил ладони на железную, покрытую кровавыми пятнами обложку - сейчас погрузится в страницы... Но нет - не произошло этого. Остановился Петр. Глаза его тоже застыли в одной точке. Появилось в них напряжение; лоб разрезали морщины; губы плотно сжались - побелили даже.
        В таком положении Петр просидел минут десять, затем медленно обернулся к Игорю, и спросил вкрадчиво:
        - Что значит - зарядил?
        Игорь резко вскинул голову, вскрикнул от неожиданности:
        - А? Что?! Чем зарядил?!
        - Вот и я тебя хотел спросить - чем?! Ты сказал - башню зарядил! Чем?!
        - В internet зарядил, и ничего более.
        - Более! Более! - теперь уже Петр взвизгивал. - Ты ведь не об этом тогда случайно сказал!
        - Об этом...
        - По глазам вижу - врешь! Ты ж, гад, ее взрывчаткой зарядил!..
        - Что?!
        - Ты ж хочешь, чтобы башня взорвалась, и тогда не будет у Петра Гриля будущего.
        - Да как же можно взрывчаткой? Ведь это же все цифры...
        - Чего?! Какие цифры! Шифр, немедленно!
        - Какой шифр?!
        - Чтобы взрывное устройство найти!
        - Нет там никакого взрывного устройства. Вы же видите!
        - Что я вижу?! Взрывного устройства я не вижу! Это да! Ты его спрятал. Не зря ведь так долго щелкал. Но меня не перехитришь. А ну...
        Петр включил пункт "Будущее Лизы Чайкиной", и долго, ревниво разглядывал темно-ржавую Вавилонскую башню Брейгеля. Никакой взрывчатки он не увидел, и тогда стал водить по экрану курсором мышки.
        Игорь вывернул к нему голову, и молил:
        - Нет... не делайте это, пожалуйста...
        - Что, испугался?.. Правильно испугался. Здесь одним утюжком не отделаешься!
        И вдруг, когда он подвел мышку к верхней части башни, произошло страшное - башня раскололась буквами.
        - Взры-ыв!!! - завопил Гриль, и, обхватив голову руками, повалился на пол.
        - У-у, веселятся! - в завистливом пьяном бреду, проворчал на кухне Поликарп Интриллигатор.
        А в подвале бледный, трясущийся Петр Гриль медленно поднялся на ноги, обернулся к экрану, и обнаружил следующее: Вавилонскую башню перекрывал черный прямоугольник, на котором алыми пылающими буквами значилось следующее:
        "Если Вы зашли сюда, прочтите это до конца - это очень-очень важно. Пишет Игорь Идрагилев. Иииии... Знайте - это не розыгрыш! Я попал в заложники к маньяку Петру Грилю. С помощью, сначала переодевания, а затем - пыток, он заставил меня сделать этот сайт. Но и после этого он меня не выпустил. Сейчас я, привязанный к креслу, воспользовавшись тем, что он сфоку пппп сировал свое внимание на ппппппииииппиии пишу ппп это. Иииии Ииии, я разослал пригласительные письма - быть может, вы их прочли. В них нет никаких предупреждений - этот псих следил за мною. Но мне, правда грозит смерть! Это не розыгрыш! Не розыгрыш... Позвоните мне на работу телефон: (далее - телефон) - спросите Игоря Идрагилева и вам скажут, что его почему-то нет. Поднимайте тревогу! В милицию звоните! Меня держат в городе Интриллигаторе в книжной лавке Поликарпа Интриллигатора, в подвале!..
        Алекс, Серж, вы мои письма тоже получили! На работе меня нет! Домой позвоните - дома меня нет, и не дождетесь! Скорее - в милицию! Вы - главная моя надежда! Не розыгрыш это! Не розыгрыш! Пожалуйста, поверьте! НЕ розыгрыш! Он меня утюгом... ииии... Я, может, и нескольких часов не проживу. Помогите! Пппп... иИИИИИИ!!!"
        - Что это? - спокойным голосом спросил Петр Гриль.
        - Ииииииииии! - ответил Игорь.
        - Что это?! - взвизгнул Петр Гриль.
        - Ииииии инструкция!
        - Какая еще инструкция?!
        - Истинно, истинно изрекаю - инструкция!
        - Да я тебя за эту инструкцию!.. А ну быстро - стирай ее.
        - Изверг!
        - Стирай!
        - Иначе изойду! Исчезну! Изжарюсь! Из инструкции исходит и...и...и...
        - Стирай!
        - Иначе изойду!
        - Так ты будешь стирать?!
        - Избави! Изыди! Ииии! Иа! Иа!
        - Утюга захотел?!
        - Иди идол испанский...
        - Испанский?! Испанские сапожки решил примерить!
        - Иа! Иа! Иа! ИА! ИА-А-А!!! ИИИИ-АААА!!!!
        - Правильно-правильно. Простого утяжка тебе маловато будет. А вот когда ноги твои в сапоги испанские зажму, когда косточки твои поломаю, вот тогда по-другому запоешь.
        - Изрекаешь изумительно! Идиот! Идол! Игорь Идрагилев избежит истязаний, и испытание исчезновением - избегнет. И изворот "И"-извержения, и "И" измерение - избежит. Идиот - Игорь. Иг-ооо. Иа. Иа. Иа...
        - Значит, испанскими башмачками тебя попотчевать? Что ж - буду тебе сапоги!
        Петр Гриль схватил скотч, и извел его до конца - обмотал Игоря так, что только рот, да еще кусочек носа выбивались из общей липкой массы. Внимательно оглядел свое творение, и заявил:
        - Вот так хорошо. Сиди - жди!
        - Испанские и-идальго! Иа! Иа! Ииии! Ииииии....
        Гриль вышел из подвала, стремительно взбежал по лестнице. Наверху все было наполнено храпом Поликарпа Интриллигатора. И казалось Грилю, что этот храп обретает форму букв; буквы эти сгущались в армии, грозились его остановить.
        Петр отмахивался от букв, как от назойливых мошек; но все же, когда он добрался до наружной двери - они облепили его, и стали таким же наказаньем, как блохи для собаки - кусали, жалили его. Гриль валялся по полу, стенал, чесался, пытался соскоблить с себя назойливые буквы; но они голодными были - не отпускали.
        Наконец, Петр завизжал, вскочил на ноги; прыгнул в окно; и, в брызгах стеклянных осколков вывалился на мостовую.
        Он бежал по улице, и, взвизгивая: "Отцепитесь! Отстаньте!" - срывал с себя последних буквенных паразитов.
        Наконец, не раскаленный, а почти даже прохладный ночной воздух - сделал свое дело: Гриль смог остановиться, отдышаться, оглядеться...
        - Ох! - охнул он.
        Обхватил обглоданную одиночеством голову. Опасно опухла голова. Он "О"-кал, он орал - она обручем обратилась. "О"-образным он обращался.
        - Обморок очень опасен! - оскалился он. - "О" очень о-о-опасно. Обморок - одного оставить они не осмелятся. Опять ОоооОооо....
        И казалось Петру, что голова его стала огромнейшим "О", что со всех концов Интриллигатора его видно, и что бегут, дабы схватить его милиционеры. Он сжимал голову, но она все раздувалась. Тогда Гриль нашел острую щепку и сильно ударил себя в щеку.
        Почувствовал как голова его, подобно проколотому шарику, сдулась.
        - Ну, вот и хорошо. Теперь - найти испанские сапоги. Где испанские сапоги?.. Ну, конечно же - на пляже заброшенном, у скамеечки, да под песочком. Там застенок, дабы неверных терзать. Вот оттуда возьму сапожки испанские. Да приступлю к Игорю Идрагилю, дабы он древо.... дддд.... дабы он сайт сайт сайт сайт сайт сайт сайт сайт сайт сайт...
        И, приговаривая это нескончаемое "сайт...", Петр Гриль побежал к отдаленному пляжу.
        Вот и пляж. Над ним, в черноте - спокойствие звезд; Млечный путь - в нем миллиарды крапинок, неведомых человеку миров. Ночь - спокойная, тихая; без всяких волнений. Но что человеку до нее? Сознание расколото. Бог - деньги; душа - жвачка.
        Итак, Петр выбежал на пляж со скамейкой. За час до него здесь горлопанила пьяная компания. Еще мерцало углями большое кострище, но уже было тихо - отзвуки безумия растворились в ночи...
        Однако Петр принес новое безумие.
        Почувствовал он раскаяние. Жалко стало Лидочку Чайкину убиенную, жалко стало Игоря Индрагиля, которого он мучил. И вот рухнул Петр перед скамейкой на колени; голову задрал, а потом взвизгнув: "Простите!" - лбом об скамейку ударился.
        Вновь голову задрал - вновь взвизгнул "Простите!" - вновь ударился... Так продолжалось до тех пор, пока в голове не затрещало; и в глазах не потемнело.
        И вот тогда услышал Петр, глуховатый, из под песка исходящий голос:
        - Признаешься ли ты, отродье металлическое, откуда у тебя этот браслет?
        - Нет! - отвечал знакомый голос.
        - Знаю-знаю тебя. - прошептал Гриль, однако не мог вспомнить, где прежде этот голос слышал.
        Тогда начал раскапывать песок.
        Вот крышка. Ухватился, потянул вверх. За крышкой открывалась прогнившая деревянная лестница; уводящая в дурно пахнущий мрак.
        Когда Гриль спускался вниз, то ему казалось, что он вторгается в чье-то разлагающееся лоно.
        Но вот замер, спрятался за смердящей деревянной скобой. Это была наполненная темно-кровяным светом пещерка. В центре, с потолка свешивался исполинский трупный червь.
        Еще несколько червей, деловито шурша присосками, прохаживались вокруг Робокопа, который был прикован толстенными железными цепями к стальному креслу. К ноге Робокопа был прицеплен испанский собор.
        - Итак, мы начинаем. - сказал трупный червь.
        Робокоп ничего не ответил, гордо поднял голову.
        - Граф де ля Роб, в последний раз спрашиваем: есть, что сказать про королеву Марину?..
        - Нет...
        Тут Петр припомнил, что среди случайно им прочитанных книг, была и "Королева Марго"...
        Один из трупных червей склонился, и ударил своей слизкой головой по колышку испанского сапога.
        - Ну, как? - осведомился главный палач.
        - Я даже ничего не почувствовал, дурни. - отвечал Робокоп. - Ваш сапог сломается, а на мне даже и царапинки не появится.
        - Так есть, что сказать про Марину?
        - Нет.
        - Продолжаете.
        Еще один колышек вбит... все повторилось... После пятого колышка, Робокоп заметил Петра Гриля, и кивнул на огромный мужской член, который лежал на столе, среди орудий пытки.
        Гриль догадался, что - это новый пистолет Робокопа. Он осторожно к нему подобрался, схватил, перебросил владельцу.
        Тот ухватил член свободными краешками пальцев; и с ловкостью стодолларовой проститутки, со скоростью видео - "forward" - начал мастурбировать.
        - А-а-а!!! - завопили черви, бросились в рассыпную, но было уже слишком поздно.
        Первый-второй-третий-четвертый-пятый - заряды спермы находили свои цели; черви падали-раздувались-лопались.
        - Помилуйте! - взвизгнул последний из червей (главный палач).
        Робокоп усмехнулся, стрельнул спермой на свои цепи; и сперма разъела их так легко, будто была сильнейшей кислотой.
        Робокоп подошел к червю, раскрыл его слизкий рот, пропихнул туда член, и несколько раз выстрелил - червь сдулся...
        Дверь в застенок распахнулась, и вошла королева Марина, которая была американским небоскребом (конечно, с неизменным изумрудно-малахитово-зелено-долларовым нимбом).
        Из ее окон высунулись руки водопроводных линий; она крепко обняла Робокопа, а он пропихнул свой пистолет в ее главный широкий вход, над которым озорно перемигивались буковки: "Казино "Марино". Добро пожаловать". Он несколько раз стрельнул - королева Марина закричала от удовольствия.
        Петр Гриль прокашлялся и спросил:
        - Можно мне испанские сапоги взять?
        - Да, конечно бери. - ответил Робокоп.
        Но, когда Гриль уже взял сапоги, уже подошел к лестнице, Робокоп окликнул его еще раз:
        - Петя...
        Гриль резко обернулся, и увидел, что по титановым щекам Робокопа текут слезы.
        - Петя, Петя... - шептал робот. - Сколько же ты можешь, Петя?
        - Что я могу? - испуганно попятился юноша.
        - Ведь ты сошел с ума, Петя. Ты сам это знаешь.
        - И что?! И что?!
        - Приди к людям.
        - Нет!! Они меня схватят. Они меня в тюрьму посадят! Убьют меня!
        - Но это единственное, что может тебя спасти.
        - Нет! Я в сайт от всех них спрячусь. У меня теперь есть сайт! Вы знаете?!
        - От своего безумия тебе никуда не спрятаться, Петя.
        - А!..
        Петр хотел ответить что-нибудь эдакое, значимое; сокрушающее все Робокопские доводы, однако понял, что забыл все слова, и, опасаясь, как бы не погрузиться в бесконечное "П" - поскорее побежал прочь. Поднялся. Пляж. Почти полная Луна...
        И все же он валялся по песку, и взвизгивал: "Ппп!!!"
        Потом остановился, и понял, что весь с ног до головы перепачкан в чем то липком. Внимательнее посмотрел, обнаружил, что шевелятся на нем трупные черви. Прошептал:
        - А ведь я, пожалуй, не в подвал, а в Лидочку входил. Вон там что-то темное лежит. Все изодранное. Вон рука отдельно. Вон нога... Это ппппп. Это пппп. Надо искупаться. Надо искупаться. Надо искупаться. Надо искупаться...
        Он купался минут десять (причем в одежде); но и когда выбрался на берег, когда подхватил воображаемые испанские сапоги, он все повторял: "Надо искупаться. Надо искупаться. Надо искупаться..."
        Стремительно зашагал от пляжа, а затем и побежал - казалось Петру, что за ним кто-то гонится.
        ...Но в ночи зародилось тревожно мигающее багряное зарево; хотелось и от этого зарева убежать; но понял Гриль, что ноги сами несут его к этому свету, к чьим-то голосам громким, к крику и плачу. Остановился Петр, за голову схватился, застонал:
        - Да что же это такое? Не могу больше!.. Все за мной гонятся! Все меня с ума свести желают! У-у - злыдни! - и он погрозил невидимым своим врагам кулаком.
        Прошелся еще немного, и пробормотал:
        - Да что ж это так мигает? А?! Сегодня же спрячусь в своем сайте! Все будут заходить, глазеть, а настоящего Петра Гриля не увидят! Хе-хе-хе...
        И вот он уже возле книжной лавки Поликарпа Интриллигатора; вышел из-за угла, но тут же, едва сдерживая нервный вскрик, отпрянул назад, в густейшую тень.
        А дело в том, что возле лавки стояло: две машины милиции, машина скорой помощи, а также - довольно значимая (человек в тридцать) группа людей - это были, в основном жители окрестных домов.
        Эти люди возбужденно, громко переговаривались; а стражи порядка всячески оттесняли их в сторону.
        Прошла минута... другая, и вот дверь лавки раскрылась. Санитары в белых халатах, вынесли привязанного к носилкам, но все равно отчаянно извивающегося программиста Игоря. Он вопил громко:
        - Иииии! Иииии! ИИИИИИ!!!!!
        Из толпы вырвалась его мать, и с неожиданной, совсем неженской силой, оттолкнула вставшего было на пути милиционера; и, оказавшись рядом с носилками; запричитала:
        - Ох, сыночек, сынулечка! Что же сделали с тобой?..
        - Иииии! - визжал Игорь. - ИИИИИИ!!!!!!!
        - О-о-о-о-о-о!!!! - заголосила мать, которую звали Ольгой Олеговной. - О-О-О-О-О-О!!!!
        - ИИИИИИИИИ!!!!! - зашелся в страшном вопле Игорь.
        - ООООООООО!!!!! - вторила ему Ольга Олеговна.
        Вот носилки с Игорем втащили в "Скорую Помощь"; забрались туда санитары; тут же метнулась Орущая мать. Дверь машины захлопнулась, зарычал мотор, и вскоре "Скорая Помощь" канула в ночи.
        - Как же так? - обиженно спросил Петр, и отшвырнул воображаемые испанские сапоги. - Кто же мне теперь сайт... сайт... сайт...
        Тем временем из книжной лавки вывели Поликарпа Интриллигатора. Наручники сцепляли его запястья; рубаха была разодрана; а глаз заплыл здоровенным, фиолетовым фингалом.
        Предшествующие события развивались следующим образом: один из друзей, а также и товарищ по работе Игоря - Алекс; уже встревоженный тем, что Игорь пропал прямо с рабочего места, и никто о нем ничего не слышал, получил неожиданное приглашение зайти на сайт им, Игорем сделанный. Зашел. Полазил. Все разделы пустые, и только в "Будущем Лидочки Чайкиной" прорисовалась Вавилонская башня Брейгеля. Задумался, автоматически стал водить мышкой по башне, и тут появилась уже знакомая читателям предупредительная надпись.
        Алекс перечитал эту надпись раз десять; пробормотал:
        - Ну, это, все-таки какой то розыгрыш... Игорь совсем того! И все на почве этой Лидочки Чайкиной. Говорил ему: давно пора бросить эту любовь несчастную забросить, и найти соответствующую девицу заменителя...
        После этого он еще раз позвонил Игорю домой. Отвечала мать Игоря:
        - Нет - не вернулся еще! И где он может быть? Никогда так долго не задерживался. Что-то стряслось...
        Тогда Алекс решил прогуляться до книжной лавки Поликарпа Интриллигатора.
        Он знал, что в такое время лавка всегда стояла закрытой, и в общем-то ни на что не надеялся (вот только дома ему не сиделось - тревога за друга снедала).
        И надо же было случится такому совпадению: когда он проходил мимо - окно в лавке разбилось, и на улицу, дико завывая, вывалилась Лидочка Чайкина.
        Эта девушка, всему городу известная своей нежной добродетелью, орала мужским голосом; и срывала с себя что-то невидимое.
        Алекс ошалело глядел на ЭТО, а "Лидочка" его и не заметила - убежала по улице. И вот тогда всякие сомнения оставили Алекса. Он застучал в ближайший дом. Когда ему открыли, он, перекрывая лай собаки, закричал:
        - Преступление!.. Скорее!.. Звоните!..
        И, пока хозяева недоуменно пожимали плечами и переглядывались - Алекс, не обращая внимания на укусы шавки, прорвался на кухню, откуда позвонил сначала в милицию, а затем (быть может, и зря) - матери Игоря...
        ....За несколько часов до этого, вечером, в лесу был обнаружен растерзанный труп пожилой женщины. Экспертам (не без труда), удалось определить, что - это была супруга Поликарпа Интриллигатора. Владельцу книжной лавки как раз собирались звонить, а тут поступил этот новый, тревожный звонок.
        Приехали без звонка. На стук никто не открыл, и только из глубин дома пришел жалобный вопль:
        - И-и-и-и!!!!
        Дверь пришлось выламывать.
        Когда обнаружили запертого в подвале, обоженного Игоря - Интриллигатор сразу стал главным подозреваемым.
        Милиция ворвалась на "храповую" кухню; и тут Интриллигатор, ничего спросонья не понимая, бросился на милиционеров (в одной руке - нож; другая - в кулак сжата). Несколькими профессиональными, сильными ударами его уложили на пол...
        И вот теперь Интриллигатора выводили.
        - Доченька! Лидочка Чайкина... - хныкал он.
        И вот тогда вспомнил Петр Гриль, что оставил динамик и плеер с записью Лидочкино голоска в лавке.
        И стало тогда Игорю так страшно, что он, не помня себя, бросился в ночь, и бежал, и спотыкался, и падал, и снова бежал до тех пор, пока не уткнулся в выщербленную, густо увитую мхом стену.
        - Э, да где ж это я? Э, да где ж это я? Э, да где ж это я?.. - так спрашивал он у невидимого собеседника до тех пор, пока не получил ответ.
        А ответ пришел из-за стены это был сладко-переливчатый колокольный звон.
        - Так я к монастырю прибежал! - догадался Петр.
        Интриллигаторский мужской монастырь стоял верстах в трех от города. Простые миряне не интересовались церковной жизнью, да и монахи на "суетных" улицах появлялись крайне редко.
        - Пожалуй, монастырь заменит мне сайт. - решил Гриль, и; цепляясь руками за выщерблины, просовывая в эти же выщерблины мыски своих изящных женских туфелек, стал подтягиваться, подыматься.
        Стена оказалась не высокой, и вскоре, цепляясь за яблоневые ветви, он уже перевалил на другую сторону.
        Колокол отзвонил и в монастыре была тишь чрезвычайная.
        Вот Петр выбежал на аккуратную, окруженную кустами роз дорожку; и, согнувшись, бросился к гладкому, теплым полуночным светом сияющему монастырскому зданию.
        Неожиданно из-за поворота появились чернейшие, в рясах фигуры. Петр метнулся в кусты; и, не обращая внимания на укусы шипов, забился так глубоко, как позволило густо сплетенные ветви.
        - Батюшка, Абросий, а мне показалось, девушка пробежала.
        - Девушка? У нас, в мужском монастыре?
        - Вот ей-ей; только что по этой дорожке промелькнула да в кусты бросилась. Вон видишь, и ветка сломанная лежит; а другая ветвь - дрожит.
        - И то правда. Ох, неужели блудница к какому монашку духом слабому повадилась? Если так - позор на нашу обитель...
        - Конечно. А дело это пресечь надо. И немедленно. А ну-ка, сейчас я ее...
        Петр услышал, как затрещали под натиском монашеских рук ветви. Все ближе и ближе.
        Тогда он пригнулся к самой земле; и, проявив воистину змеиную ловкость, пробился под нижними ветвями (спина была разодрана, и кровоточила, будто Гриля высекли кнутом).
        Монашеские голоса отдалялись:
        - ...Все руки себе исцарапал.
        - И нет здесь никого...
        - Так она уползла!
        - К кому ж это?
        - В следующую ночь надобно стражей выставить...
        Петр оказался возле гладкой стены, вцепился в нее руками и оставил кровавый свет.
        Кругом тишь да благодать, но Гриль этого не замечал. В голове его бабахало; кровавый туман плыл перед глазами.
        Но вот маленькая дверца. Конечно, он в нее метнулся. Запрыгал вниз по высоким каменным ступеням... И оказался в блаженно прохладном подвале. Несколько свечей потрескивали в канделябрах; были видны широкие колонны подпирающие древние своды; а также каменные надгробья; в которых нашли последний приют разные достославные монахи, обитавшие в этом монастыре в былые годы.
        Из мрака послышались негромкие пока, но приближающиеся шаги.
        - Оставьте меня. Оставьте меня... - забормотал Петр, и, ухватившись за плиту на одном из надгробий, потянул ее вверх.
        Петр, этот книжный червь, никогда не отличался физическим развитием, но тут отчаяние добавило ему сил, и он смог плиту приподнять.
        Открылся давно иссохший остов, Петр улегся на него сверху; кости затрещали, проломились, а череп жесткой подушкой подпирал Грилев затылок.
        Юноша вновь ухватился за край плиты, потянул ее, - почти, но не совсем задвинул... Шаги затихли рядом.
        - А что это здесь, надгробие преподобного Нектариуса открыто?.. Хмм... Непорядок.
        И чьи-то сильные руки установили плиту на место. Гриль оказался в кромешном мраке.
        Он еще минут десять пролежал, вслушиваясь, однако никаких звуков не было. Он пошевелился - затрещали иссохшие, расщепленные кости.
        - Ну, вот и замечательно. - заметил Петр. - Теперь я укрылся, теперь меня никто не найдет. Только вот книги нет...
        И тогда, от осознания того, что книги действительно нет, Петру сделалось так жутко, что он книгу увидел. Он вожделенно вцепился в нее, темную, кровью пахнущую; он распахнул ее и с жадностью погрузился в чтение.
        
        
        XII.
        
        Когда-то это был город букв. Теперь он преобразился; и...
        ...Поликарп Интриллигатор проснулся, и, первое что увидел, были часы, на которых значилось: "17:00".
        - Уже вечер... - разочарованно заявил Поликарп, и начал говорить так подробно и вычурно, как никогда не говорят живые люди, но исключительно персонажи плохих романов. - Каждую ночь, ложась спать, даю себе зарок встать хотя бы на полчасика пораньше, чем вчера. А получается наоборот: каждый день я сплю на полчаса больше, нежели накануне. Это очень-очень плохо. Вчера я проснулся в 16:30, из чего выходит, что проспал я 16 часов 30 минут, так как ложусь всегда в полночь. Да-да - именно в полночь, в независимости от того, сколько я проспал накануне, на меня с неодолимой силой наваливается сон. Ничего с ним не могу поделать. А на жизнь совсем не остается времени...
        С немалым трудом поднял он свое, разомлевшее со сна, массивное тело; и, хватаясь за кусочки дорогого интерьера, подошел к окну; кое-как раздвинул тяжелые шторы.
        Открылось изумительно прекрасное, какое-то лакированное вечностью, темно-голубое небо; и Солнце не режущим глаз, бесценным камнем сияло у горизонта.
        - Ну, вот еще один день бесцельно ушел. - прошептал Интриллигатор и в глазах его выступили слезы. - Так много мог бы в этот день сделать; так нет же - все проспал. Вот и жизнь всю проспишь! Завтра буду спать до 17:30. Потом до 18, далее 18:30, 19, 19:30... 23:30, и все - засну навечно. Как страшно! Такое впечатление, что я в склепе; заживо похоронен с каким-то иссохшим скелетом. Господи, как же душно! Воздуха! Воздуха!
        В дверь застучали, робко спросили:
        - Вы проснулись? Можно к вам?..
        - Сейчас оденусь! Сам выйду! - раздраженно крикнул Поликарп.
        - Дело очень важное. - суетились за дверью.
        И вот Поликарп стал одеваться. Он был градоначальникома, и одежда у него была соответствующая: на макушке - высокая, нелепая и неудобная гусарская кокарда. Костюм состоял из двух частей: верхняя - черная, гестаповская; но с милицейскими погонами, и логотипом группы "Metallica" на спине. Нижняя часть костюма - семейные трусы с половинчатым лицом Сталина-Гитлера на оттопыренном члене. На одной ноге - валенок, на другой - ласт. К верхней губе Поликарп приделал лихие Чапаевские усы; которые, однако, были скрыты под маской из бумажных листов. Критически оглядев себя в зеркало, он вышел в обширную залу, стены которой были испещрены мириадами бессмысленных буквосочетаний.
        Перед ним стоял начальник милиции, а по совместительству и создатель городского internet сайта Игорь Игоревич Идрагиль.
        - И-и-и-и-и-и-и... - говорил Игорь Игоревич.
        - Чего?! - раздраженно поморщился Интриллигатор.
        - Я, понимаете, от волнения разикался. Икота понимаете. Ииии... Такое случилось. Такое!
        - Да что ты, в самом деле?! - раздраженно топнул ногой Поликарп Интриллигатор.
        Игорь Игоревич сразу выпятил широкую, боевую грудь, вытаращил глазищи и отчеканил:
        - Наш город изволил быть окружен вечными водами!
        - Чего?!
        - Иииии... Река Мысльгрилевка, которая прежде мирно текла, изволила изменить свое течение. Она взяла город в водное кольцо.
        - Чего? Издеваться вздумали?!.. Да что же здесь так душно; такое впечатление, что я лежу в склепе, куда перекрыт доступ воздух и медленно задыхаюсь. Подайте сюда свежий воздух!
        В залу, поклонившись, вошли два желтых египетских кота, каждый - в человеческий рост, в лакейских костюмах. Они направились к закупоренным окнам, за которыми умирал дивной красоты день.
        - А-а-а! Сгиньте! А-а-а! - завопил на котов Интриллигатор.
        Коты растворились в воздухе.
        Игорь Игоревич собрался с силами и продолжил:
        - Мысльгрилевка не только окружала город, но и растеклась в бесконечность. Понимаете - мы на острове. А вокруг - океан. Вода в реке холодная, и над ней туман. Ведь сейчас март.
        - Март? Судя по этой духоте - лето в разгаре.
        - ...Мы углублялись в этот туман на моторных катерах. Понимаете, плывешь час, другой - все туман, туман. Вроде на сто километров отплыл; а как повернешь назад, так туман сразу раздвигается, и оказывается - вот он берег. И не отплывал ты от него никуда. Завязли мы здесь, Поликарп Поликарпович.
        - А, кстати, как наш город называется?
        - Э-э, так никто не знает. Не решили-с, еще-с. Быть может, в честь вас Интриллигатором?
        - Нет. Пусть будет Петрогрилем.
        - Смею заметить - это очень плохое название.
        - Отчего же?
        - А об этом как раз вторая часть моего доклада...
        - Давайте быстрее, не тяните!
        - Вы ведь знаете городскую свалку.
        - Конечно, кто ж ее не знает? Эта свалка настоящий бич - она занимает большую часть города. Удивительно, откуда в городе берется столько мусора.
        "Но ведь ПетрГриль безумен. Если так дальше будет продолжаться, то, скоро кроме мусора вообще ничего не останется."
        - Чего?!
        - А?! Я же еще ничего не говорил... Ну, так вот я говорю, на свалке появилось некое чудовище. Вроде человек, но у него голова с двумя лицами... Не знаю, как такое возможно, но об этом говорят свидетели. Хотя это чудовище ни на кого еще не нападало, никого не съело - исходящая от него опасность чрезвычайно велика. Он созывает к себе людей, и люди приходят. Ведь, в свете последних "речных" событий в мыслях людских наблюдается брожение. Они перепуганы, они просто не знают, что делать. Многие говорят о конце света. И тут появился этот "пророк" - мать его! Он сзывает к себе людей - они идут на помойку, слушают его крамольные речи, и не возвращаются. Собираются там в, так сказать, армию. И зовут это чудовище Петром Грилем.
        - А в чем заключается крамола его речей?
        - Мне, к счастью, не доводилось слышать. Но что речи крамольные - в этом нет никакого сомненья.
        - И что же вы по этому поводу предприняли?
        - Установили посты блокирующие народное движение к свалке; но эти посты оказались совершенно бессмысленными. Мало того, что люди находили обходные пути, так и сами постовые вскоре бросили службу - к двуликому сорвались...
        - Так, а дальше?
        - А что же дальше?.. Вот я пришел, обо всем вам рассказал.
        - Не хотите же вы, Игорь Игоревич, сказать, что на этом ваша деятельность закончилась?
        - И-и-и-ии-и-и. Да! И-и-и!!! Не знал, что дальше делать. И-И-И-И!!! Ждал ваших указов, но вы изволили спать. А, когда вы спите, вас ведь не возможно к жизни вернуть. Тряси не тряси, кричи не кричи - все одно спать изволите. Причем спите то как - без храпа; без дыханья; и не поймешь - спите иль померли уже.
        - Замолчи!
        - Молчу... иииии.... ииии...
        Поликарп Интриллигатор стремительно стал прохаживаться вдоль бумажно-буквенных стен. Пытался думать, однако, из-за духоты мысли обращались в какую-то целлюлозную кашу. Духота довела Поликарпа до того, что он схватил стул, и попытался высадить им окно. Однако стекло оказалось бронированным - лишь слегка прогнулось; а затем отбросило стул, хлопнуло им Интриллигатора по лбу.
        - А-а, зараза! - выругался городской глава, схватившись за разом вскочившую шишку. А потом, в состоянии аффекта выпалил. - Я вот что решил: двуликое чудовище надо уничтожить!
        - Но ведь...
        - Вы что же, без меня до этого додуматься не могли?! Ждали, пока я проснусь?! Сколько времени зря потеряли!
        - Но ведь, вы понимаете - там много людей. Они теперь как бы его. Они так просто не дадут... На нашем пути встанут. Что же по их трупам изволите?
        - А хоть по их трупам! - запальчиво вскрикнул Интриллигатор.
        - Но ведь это и наши люди, горожане, так сказать.
        - В связи с водобесконечностью объявляю переход города на военное положение. Они изменники, так как перешли к врагу. А что двуликий враг - это несомненно. Превращение Петрогриля в остров произошло в день его появления. Он - причина наших бедствий; или, по крайней мере, он посланник тех, кто учинил этот катаклизм. Если мы не остановим его сейчас, - все горожане примкнут к нему. Разрушат город, еще что-нибудь учинят. И будет не власть, а анархия, в самом плохом смысле слова.
        - Но я не могу против своих людей с автоматами! Увольте! - с неожиданной твердостью заявил Игорь Игоревич.
        - Увольняю! - рявкнул Интриллигатор. - В подвал изменника!
        Из стен выступили два бульдога с щупальцами осьминогов, и с бумажными страстными глазами красоток из порножурналов.
        - А-а-а! - завопил Поликарп и побежал прочь.
        - Расчленить его изволите? - окликнули эротичные бульдоги.
        - Н-е-е-ет!!!
        - Тогда утюжком погладить?
        - Н-е-е-ет!!! Нет! Нет! О-ох, нет! Выпустите его, окаянные!..
        Поликарп Интриллигатор выбежал в прихожую, которая совмещала в себе духовно-богословскую крестоносную роскошь древних томов (ими были облицованы стены); и лощенный, спермоносно-грудастый блеск порножурналов, которые также обвивали стены.
        Там его почему-то дожидался отряд накаченных молодчиков с автоматами. Среди людских лиц была пара собачьих морд; а также морда крысиная. А у одного вместо лица была груда кишок.
        - Это все бред! Безумие! - выпалил Поликарп Интриллигатор.
        - Это безумие порождено двуликим Петром Грилем! - подтвердили качки.
        - Тогда - вперед! Уничтожим его! - выпалил Интриллигатор, и выбежал на улицу.
        Профессиональные убийцы, возбужденно переговариваясь, и не обращая внимания на духоту, последовали за ним. Они предвкушали кровь.
        Много, много крови.
        
        * * *
        
        - Такое впечатление, что весь город - это склеп! - ругался восседающий в джипе Поликарп Интриллигатор. - ...И в склеп этот, черт подери, перекрыт доступ воздуха! Еще немного и все мы задохнемся...
        Сидящий рядом с ним рыжий детина с перенакаченными бицепсами и трицепсами и с беличьей мордочкой, хмыкнул:
        - А это все Петр Гриль устроил. Как кокнем его, так и свежий воздух появится.
        Поликарп старался не глядеть на своего попутчика - отворачивался к окошку, за которым стремительно пролетали однообразные и безлюдные, затянутые глубокими тенями позднего вечера улицы Петрогриля. Однако голова его против воли поворачивалась обратно, и, чтобы не сломить шею, он вынужден был глядеть на беличью мордочку с кровожадными, не пойми чьими глазами.
        А за их джипом поспевала целая джиповая армада; сидящие в машинах молодчики горлопанили, пили водку, и иногда палили в пустоту.
        Но вот и окраины: здесь улица неожиданно изламывалась, дома уходили под землю, а на их месте высились груды мусора. Меж грудами были достаточно широкие проходы; в них и направилась джиповая армада.
        Над свалкой поднималось ровное, ало-костровое сияние.
        - Это все он! Двуликий! - зло сощурил глазки молодчик-белка, и нетерпеливо подергал пристегнутый к его поясу револьвер.
        - Я задыхаюсь... - пожаловался Поликарп, и дрожащей ладонью вытер скатывающийся со лба пот.
        - Подождите, подождите! - заскрежетал острейшими клыками детина. - Вот только пришьем его...
        И тут "белка" дернулся, высунулся в окно, завопил:
        - А ну стой! Стой, гад! Стреляю!
        И громко, раскатисто пальнул в ночь. Вполз обратно раздраженный, сильно пахнущий порохом; выругался:
        - А че-ерт! Видали! Перебежчик! К двуликому собрался! Успел за завалом укрыться! Но все равно от страха в штаны наложил! А че-ерт! Наложил! Наложил! Ха-ха!
        И они покатились дальше, навстречу костровому свечению.
        - Сейчас начнется! - возбужденно задышал молодчик с беличьей мордочкой. - Сейчас как орехи их пощелкаем!..
        - Нет! - схватил его за руку вдруг испугавшийся Интриллигатор. - Стрелять только в самом крайнем случае!..
        - Ну да, ну да! - процедил сквозь острейшие клыки профессиональный убийца.
        Боевые джипы затормозили у основания самой большой из всех мусорных груд. Эта махина дыбилась метров на сорок; и верхняя ее часть была скрыта выпирающими, покореженными каркасами старинных автомобилей. И именно с вершины этой горы исходило сильное сияние.
        Бойцы выпрыгивали на землю; выстраивались в отточенные шеренги; передвигали затворы; нетерпеливыми, кровожадными глазами глядели вверх.
        - Сейчас мы... - начал Интриллигатор.
        Но градоначальник увидел, как воин, у которого вместе лица была груда кишок, достал из этой груды блестящий слизью автомат, и... Интриллигатор поперхнулся; попытался расстегнуть верхнюю пуговицу в своем гестаповском костюме - однако, она, равно как и две следующие за ней пуговицы и без того уже были расстегнуты.
        - Почему же здесь так невыносимо душно? Это духота давит... Я задыхаюсь... Такое впечатление, что я в склепе...
        - Начинаем? - нетерпеливо вопросил беличьиголовый.
        - Да, да! Я возглавлю операцию.
        Интриллигатор выхватил свою длинную, тщательно выточенную шпагу, и, пригибаясь, побежал вверх по довольно отвесному склону. За его спиной слаженно, возбужденно дышала боевая бригада.
        Поликарп надеялся, что хотя бы на высоте посвежеет, но нет - и на высоте была такая же духота.
        Думал, что будет какое-то сопротивление (ну, там у каркасов старых машин посты, или еще что); но нет - ничего такого не было.
        Без труда обогнул автомобильный остов, попал в неожиданно яркий, слепящий свет; с тоской подумал, что вот сейчас грохнет, вопьются в грудь пули, оборвут его маленькую, никчемную жизнь.
        Но ничего не грохотало - увидел множество устремленных к нему приветливых, добрых взглядов. Были здесь и женщины, и дети, и старики. Великое множество - сидели плотно, но почему-то без стесненья, а даже и с удобством. Высоко-высоко над людским морем возвышалась фигура с двуликой головой.
        Да, конечно, читатель давно уже узнал "оно". Читатель вправе удивиться, как Оно, лишь недавно родившись, могло вырасти во взрослого человека. Что ж тут сказать?.. В этой книге много удивительных вещей, а это - всего лишь еще одна из них.
        - Добро пожаловать. - возвестило Оно добрым девичьим голосом.
        - Сейчас я ему башку разнесу! - заскрипел клыками человек-белка, и стал целиться в голову Оно.
        Но мирно сидевшее до того людское море вдруг волной воспряло, перегородило обзор.
        - Всем лечь! Или стреляю! А ну - лечь! До трех считаю. Р-раз!!! - неистовствовал беличьеголовый.
        - Я же сказал - стрелять только в крайнем случае! - закричал на него Интриллигатор.
        - А это и есть крайний случай! - в тон ему отвечал боец. - Не подчинение при исполнении боевого задания!
        - Они же мирные граждане, а не ваши подчиненные. А вот вы как раз подчиняетесь мне, поэтому попрошу - отставить.
        - Надеюсь, вы знаете, что делаете. - скис вояка, и махнул иным, подоспевшим, и тоже приготовившимся к стрельбищу.
        Те подчинились нехотя, скрежеща зубами или клыками; хрустя массивными волосатыми кулаками.
        - Пропустите нас к... этому. - обратился к людскому сборищу Интриллигатор.
        Но люди только плотнее сдвинулись.
        - Свинцом их надо пощекотать! - кровожадно заявил беличьеголовый, и погрозил собравшимся заросшим шерстью кулачищем. - У-у, морды - я бы вас разнес!
        И тут раздался голос Оно. В этот раз говорил юноша:
        - Пропустите их.
        И больше ничего не требовалось. Толпа безропотно раздвинулась, образовала проход достаточно широкий для того, чтобы мог пройти и Интриллигатор и бойцы с винтовками.
        И городской глава услышал шепот беличьеголового:
        - Это наверняка ловушка. Они хотят сомкнуться над нами, как море над египетским войском. Поэтому, чуть что - открывайте огонь. Ясно? Поливайте их свинцом, не жалейте...
        Интриллигатор хотел возразить, но слишком устал, слишком кружилась голова - он шагал вперед, а дрожащие колени прогибались, и приходилось бороться за каждый шаг. Страшная, бескрайняя чернота наполнила глаза.
        И тут страх перед смертью окружил, сцапал крепко.
        Все - он не мог больше и шага сделать. Жадно ловил ртом воздух - глубоко вдыхал, но - это был не воздух, а душная пустота. Он падал вперед, и тут приятно теплые руки обхватили его запястья, придали сил.
        - ОНО Интллигатора схватило! А ну - ПЛИ!!!
        - НЕ-ЕТ! НЕ-Е-Е-ЕТТТ! - возопил Интриллигатор, и, обретя от отчаянья силы, вскочил на ноги, закрыл Оно.
        Выстрелов не последовало.
        Поликарп Интриллигатор больше не обращал внимания на окружающих. Он полюбил Оно. Он не знал, почему так, он не хотел даже задумываться над этим. Просто доверился, просто почувствовал, что Оно может спасти.
        - Я задыхаюсь... - стенал Поликарп.
        - Конечно, задыхаешься. Ведь ты - это я. Все окружающее - это Я. Вы частицы моего расщепленного сознания.
        - Что ты говоришь?
        - Да, к сожалению, это так... Дело в том, что Петр Гриль, в безумии своем забрался в каменный гроб, задвинул крышку, и погрузился в болезненное забытье, в которым мы, то есть он, все сейчас и пребываем. Он думал укрыться от людей. Что ж, быть может, люди его и не найдут, а вот смерть непременно найдет. Очень хорошо, что ты, Поликарп, пришел. Ведь именно ты можешь приподнять крышку...
        - Что? Какую еще крышку?
        - Крышку гроба, в котором лежит Петр Гриль.
        - Но...
        - Я же говорю: все, что ты видишь - это бред Гриля. А Гриль задыхается в гробу. Теперь подними руки...
        Интриллигатор послушно поднял руки, и... ничего не произошло.
        - Нет, не так. - наставляло Оно. - Ты должен поднять небо...
        - Но как же?..
        - Пристрелить его, гада заумного! - где-то за спиной зашипел белочноголовый.
        - Замолчите... - прошептал Интриллигатор, и поднял взор к небу.
        Небо переливалось тихим серебристым глянцем. Спокойное, красивое - Интриллигатор вспомнил, как любовался, как любил это небо в детстве. А потом вырос и заболел...
        И вот поднял руки. В это раз почувствовал на ладонях небесный свод. Свод был прохладным и тяжелым.
        Оно говорило:
        - Если хочешь остаться в живых - нажимай сильнее...
        Интриллигатор надавил их всех сил. Одна из звезд (прежде недвижимая) соскользнула со своего места, и плавно, словно искусственный спутник, покатилась к краю горизонта.
        - Прекратите! Немедленно! - возопил беличьеголовый. - Сейчас упадет! Раздавит все! А-а-а!.. Стреляю!..
        Наконец-то Интриллигатор почувствовал приток свежего воздуха; даже засмеялся... И тут за его спиной оглушительно бабахнуло, потом еще раз и еще раз. Вот застрекотали автоматы.
        - Оставить! О-ос-с-ст-а-а-а-ави-и-ить!!!! - возопил Интриллигатор, но, когда обернулся, то понял, что его боевики палят не в окружающих людей, не в Оно, но в перекосившееся небо.
        - Оставить. - уже спокойно приказал Интриллигатор.
        Автоматы опущены, но руки дрожат, а в глазах - безумный ужас. Слышалось:
        - Да что же это?.. Что ж дальше то будет?
        Тогда Оно повернуло голову, и стало привлекательной девушкой. Приветливая, добрая улыбка словно одарила всех. Она сказала:
        - А теперь обернитесь, и прочитайте...
        И вся эта толпа обернулась, и прочла... Прочла свой родной город.
        И градоначальник Интриллигатор был поражен. Никто прежде не замечал он, в какой последовательности были расставлены дома родного города. Ну, были улицы ветвистые, переулочки, площади небольшие... Но отсюда, с этой горы мусора, было видно, что архитектура города складывается в следующую фразу: "Будущее Петра Гриля".
        - Теперь вы все понимаете? - спросило Оно.
        И Интриллигатор и его вояки все поняли. Да - не нужно было подробных разъяснений, долгих проповедей. Они почувствовали единение с Идеей. Они знали - то, что они должны свершить в скорости - это самое важное в их жизни... Да, впрочем, какой жизни? Была ли она, эта прошлая жизнь? Каждый из них осознал свою призрачность, несущественность, зависимость от того высшего, неведомого, что всех их породило.
        И самый бойкий из них, уже не был таковым. Так неожиданно пришло просветление. Прежде были роли, но теперь спектакль закончился. Опустошенные, растерянные, но желающие продолжать свое бытие; ждущие, что скажет Оно.
        И Оно сказало теплым девичьим голоском:
        - Все вы частички Петра Гриля, и знаете, как должно выглядеть его будущее.
        - Вавилонская башня. - тут же сказал Интриллигатор.
        - Да, конечно. - печально улыбнулось Оно. - Та Вавилонская башня, которую Гриль увидел на репродукции картины Брейгеля...
        - Мы должны возвести ее из этого города. - продолжил слова Оно Интриллигатор.
        Далее говорил Белкоголовый:
        - Мы разберем дома, и из их кусочков сложим громаду Вавилонской башни. К самому небу вознесется она; а мы поднимемся по серпантину лестницы, к самому небу.
        - И выше неба. - прошептало Оно.
        - А выше неба нас ждет... - молвил, но осекся, не зная, что сказать дальше тот, у кого вместо лица были кишки.
        - Никто не знает, что нас там ждет. - вздохнуло Оно. - Но мы должны уйти отсюда. Ведь вы чувствуете это, да?
        - Да... да... да... да... - сотни, а потом и тысячи, и десятки тысяч голосов подхватили в полном согласии, чувствуя единение, чувствуя призрачность и хрупкость своей жизни, но все же желая оставаться в Бытии.
        И вся эта изломанная, напоминающая бред помешенного свалка вдруг ожила: мириады маленьких огоньков вспыхнули, и трепетными сердцами замерцали вокруг центральной мусорной горы. И подобна была эта гора сцене, на которой проходил рок-концерт - теперь подошло время для величественной баллады...
        - Они все здесь. - глядя на это живое море, прошептал Интриллигатор, и почувствовал, как крупная, жаркая слеза скатывается по его щеке.
        - Да - все. - сказало Оно, уже голосом юноши. - Все население Интриллигатора, все, до единого.
        - Когда же мы начнем? - спросил Интриллигатор (хотя уже и знал ответ).
        - Прямо сейчас. - ответило Оно, и ответ этот прозвучал в сердце каждого.
        Больное сердце; безумная раздробленная душа Петра Гриля стремилась к единению.
        
        
        XIII
        
        Лидочка! Несуществующая, призрачная Лидочка, которая есть лишь греховное порождение моего болезненного разума. Лидочка, страсть к тебе привела к страшной, и, сдается, уже непоправимой беде.
        Странно обращаться к тебе, записывать эти слова; в то время как ты - лишь частичка моего греховного безумия. Я обращаюсь к самой себе. И я безумна! Безумна! И скоро я умру, Лидочка... И хорошо! Пусть ничего не будет! Пусть заберет меня пустота.
        Я ненавижу тебя, Лидочка. Я ненавижу себя. Я пишу.
        
        * * *
        
        Написав длинное письмо к фантому-любовнице; запечатанная в Вавилонской башне Марина забылась тяжким, удушливым сном.
        В виденьях было темно; из мрака выползали липкие, похожие на эрегированные мужские члены бесы; обвивались вокруг Марининых ног, живота, сжимали груди; втискивались в рот; распирали глотку, и, брызжа в желудок лавой спермы, двигались дальше, крутились по кишечнику, и, наконец, с победным чавканьем, испачканные в кале выползали из Марининого зада.
        Она проснулась с истошным воплем, выплюнула изо рта липкую, теплую... всего лишь болотную жижу.
        Приподнялась, огляделась, и поняла, что находится примерно в том же месте, где несчастный, маленький Брох разорвался сонмами цифр, и породил сайт, в котором Марине немало пришлось промучаться.
        Увитая толстым мшистым ковром болотная, смертоносной периной прогибающаяся почва. Местами плавно очерченные силуэты сгнивших пней; трубы упавших стволов; и стволы еще стоящие...
        Но в этот раз было значительно светлее, нежели при исчезновении Броха. И Марина увидела... Вавилонскую башню.
        Довольно далеко, километрах, быть может, в десяти - она вздымалась над туманами, над древними елями. Темно-ржавая, недостроенная, но устремленная вверх; величественная и страшная, и, как и всякая иная Вавилонская башня - обреченная. И даже с такого расстояния видно было на темных извивах, на бесчисленных впадинах и выступах; на лестницах и башнях неугомонное, муравьиное движенье.
        - Ну, вот я и пришла. - прошептала Марина. - Почти уже Петрогриль...
        И побежала к Вавилонской башне.
        ...Бежала и в то же время чувствовала, что тело ломит от долгой неподвижности; от лежания на неудобном каменном ложе.
        - Неужели и я в склепе?.. Что же мне делать? Кто же мне поможет?..
        Но вот лес расступился, и перед Мариной предстали почти уже разобранные, почти перенесенные в Вавилонскую башню дома.
        То немногое, что еще осталось, люди сосредоточенно разбирали (дома разбирались на удивление легко, будто были составлены из детского конструктора); панели и плиты грузили на носилки, и быстро, почти бегом поспешали к Башне.
        Вообще-то Марина все знала, но все же действовала по некоему сценарию, а поэтому вынуждена была остановиться, и спросить у первого встречного:
        - Что здесь происходит?
        Первым встречным оказался Семеныч. Тот самый алкаш Семеныч, который отнес пластиковую корзину с Оно к реке. Рядом была и Мать Оно - Марина.
        - Здравствуй Марина. - сказал Семеныч.
        - Здравствуй, Марина. - сказала Марина.
        И тогда Марина-археолог-лесбиянка узнала в Марине-алкоголичке саму себя, но только постаревшую, опустившуюся.
        Узнала свое отражение и Марина-алкоголичка - прежде ее глаза сверкнули бы завистью, но теперь слишком захвачена была строительством Вавилонской башни, духовным единением со всеми. И сказала:
        - Ведь знаешь - Вавилонскую башню строем.
        - Жалко, что ты пришла. - сказал Семеныч.
        - Почему? - спросила Марина-археолог.
        - Потому что ты блудница Вавилонская, и из-за тебя недостроенной останется башня. - вздохнула Марина-алкоголичка.
        - Сама ты блудница! - запальчиво вскрикнула Марина-археолог.
        - Да - я знаю. - вздохнула алкоголичка. - Я вышла из глянца порно-журналов. Я порождение бумажной страсти. Я - красотка на алом мотоцикле. Помнишь? - Та голая красотка, из-за которой Гриль совершил первое изнасилование и убийство.
        - Да, конечно. - ответила Марина-археолог.
        - Ну, а ты - мое отражение. Так что - ты тоже блудница. Только ты еще свеженькая, непотрепанная. Тебе выдалось море, а мне - душный город. Ты - п...лизка для богатых женушек кинозвезд; а я - трехрублевая шлюшка из третьесортного притона. Но суть в нас одна. Мы - одна блудница Вавилонская. Ну, что же ты свеженькая - чего стоишь, чего ждешь? Иди, соблазняй, кого должно. Соблазняй, чтобы все труды пошли прахом. Что же ты стоишь, стерва? Чего зыришь, гадина? Беги! Тебя ждут!
        И Марина-археолог поспешила к Вавилонской башне.
        ...Вот какой вид вскоре пред нею открылся:
        Довольно широкое, но вспученное ржавыми нагроможденьями пространство. На земле - истлевающие в ничто скелеты домов-букв. Река Мысльгрилевка, которая опоясывала все, и, вздымая непреступные стены тумана, уходила в бесконечность.
        Над всем этим - исполинская Вавилонская башня. На поверхности башни - назойливое шевеление людишек-муравьев. Они строили.
        А к Марине приближалась процессия.
        Во главе процессии вышагивало Оно; рядом - наиглавнейшие жители исчезающего города.
        Марина бросилась к ним навстречу, на темно-ржавой земле распласталось, заплакала:
        - Простите меня!.. Простите меня, пожалуйста!..
        - Поднимись. - повелело Оно.
        Марина сразу узнала этот голос, а когда вскинула голову, то и личико признала. Вскрикнула:
        - Лидочка!..
        Да - девичья половина головы Оно было личиком морской Лидочки.
        Лидочка смотрела на Марину в большом смущении, и спрашивала:
        - Знакомы ли мы?
        - Знакомы, знакомы, Лидочка. И как давно не виделись! И соскучилась по тебе! По поцелуям твоим, по телу...
        Марина уже не могла остановиться, но выкрикивала страстные признания. Да - она жаждала обладать Лидочкой. Ласкать ее тело, целовать груди, проникать языком в промежность.
        И тогда голова Оно стала поворачиваться. На месте Лидочки появился статный юноша, похожий на древнегреческого бога-атлета.
        - Разве мы знакомы? - спрашивал юноша, а щеки его пылали.
        - Знакомы! - не своим, но мужским голосом крикнула Марина (она, как и Лидочка вдруг изменилась - мужчиной стала).
        - Я тебя не знаю! - неожиданно грубо крикнул юноша - Оно. - Убирайся!
        Окружающее Оно свита зашикала на Марину, попыталась оттеснить ее в сторону, однако Марина ловко извернулась, и, проскользнув к Оно, зашептала ему на ухо:
        - В эту полночь, у подножья башни - я буду тебя ждать.
        - Я не приду. - задрожало, покрылось потом Оно.
        - Нет, ты придешь! - уверенно сказала, уже схваченная за руки, уносимая прочь Марина. - Ты - часть меня, ты не можешь без меня. Я чувствую тебя - ты придешь.
        - НЕТ!!!
        - Придешь.
        Марину бросили под откос, и она, отбивая бока об бурую, жесткую почву, покатилась вниз... Но вот поднялась, и, не обращая внимания на многочисленные ушибы, с каким-то, неведомо от чего родившимся ожесточением, зашагала к башне.
        Многочисленные потные и грязные строители и строительницы; усталые, но все равно несущиеся со своими носилками, кивали на нее испепеляющие взгляды, кричали:
        - Из-за тебя, развратница, наша стройка обречена!
        - Конечно! - зло ухмылялась Марина. - Но ведь я - частица каждого из вас. Чего же вы меня, а не себя вините? Вы - это я.
        - Гнида!
        Марина безумно захохотала, но и плакала одновременно:
        - Ну, давайте кидайте в меня камни! Я теперь - грязная мерзкая гнида, да? А вы такие все хорошие, да? Ошибаетесь! Загляните в себя! Загляните! Вы - святоши! Я - в каждом из вас! Грязная, блохастая сучка! Аха-ха-ха-ха! Сучка! Стерва! Аха-ха-ха-ха! Святоши хреновы! Аха-ха-ха-ха! Бейте меня, гниду! Вы - хорошие! Добрячки хреновы! Ну, давайте бейте больную, грешную гниду, сучку! Аха-ха-ха-ха! Аха-ха-ха-ха! Аха-ха-ха-ха!
        Хохоча, и, заливаясь, слезами, добралась до подножия башни, обхватила руками массивные, острые блоки, до крови вжалась в них; прохрипела:
        - Хороший адрес назвала - у подножия башни. Да - это подножие, что весь город в обхвате. Все равно, что на деревню дедушке. Но оно придет. Оно чувствует меня; Оно - это я.
        И стала ждать.
        Незаметно пролетели часы, и вечерняя мгла накинулась, сгладила этот темно-ржавый, мрачный мир. Строители и строительницы обречено отступили - безумный мирок выжидающе затаился. И тогда из мрака выступило Оно. Впереди было лицо Лидочки.
        Лидочка кусала губы, глаза ее пылали; пот выступал и катился; вся ее одежка (это был костюм подходящий и для юноши и для девушки) - взмокла, и прилипла к приятному телу.
        - Чего ты хочешь? - дрожа, спросило Оно.
        - Трахаться! - выкрикнула Марина.
        - Но ведь я твоя душа. - прошептала Лидочка. - Неужели ты хочешь тра... - она запнулась.
        - Да, я хочу поиметь свою душу. - зло ухмыльнулась Марина. - И ведь ты этого сама хочешь. Иначе, зачем пришла? Только не строй из себя святошу. Мы едины. Мы с рожденья привыкли иметь свою душу. Ну, вот и еще раз поимеем. Я не могу бороться с вожделеньем. Так что - раздевайся.
        - Но ведь я уродина.
        - Почему? Ты очень даже ничего.
        - Ты знаешь. Моя голова...
        - Гермафродит? Ну, конечно. Но мне достаточно поиметь женскую половину. Ты можешь попросить своего дружка отключиться.
        - Он - это я. Он все чувствует, все понимает. Это он говорит. Это я говорю. Это мы...
        - Он меня не интересует. Но ему понравиться. Давай, раздевайся.
        Марина стала раздеваться первой. Пальцы сильно дрожали (от вожделенья, и от все растущей злобы); и она никак не могла расстегнуть пуговицы на платье; тогда резко дернула, и... с ожесточением волчицы содрала с себя всю одежду.
        Стояла совершенно голой. Груди затвердели, промежность была влажной.
        - Ведь ты чувствуешь то же что и я? - крикнула резко, и шагнула к Лиде.
        К тебе, к тебе, Лидочка, шагнула! Ведь ты - это я. Ты - во мне! Ну, понравилось? Понравилось, да? Вот сейчас еще раз залезу пальцами тебе (себе) в промежность, пошевелю, подергаю там. А-ах! А-ах! Извини, милочка, за кривой подчерк. Ну, кончила? Кончила! Понравилось? Понравилось! Молодец, дальше поехали.
        Шагнула к Лидочке, несколькими сильными рывками, сорвала с нее одежду, и тут же припала к ее груди, стала ласкать языком, лизать.
        - А-ах! - задрожало Оно. - А-ах!
        Нагнулась ниже, просунула язык в пупок; полизала.
        Далее - уже не помня себя - тот же язык - в промежность. Обнимала Лидочкины бедра, и вновь целовала живот, груди, шею, и вот припала к губам.
        И ты, сучка, можно я тебя назову сучкой, а? Я - сучка! Я сучка! Как смешно! Ха-ха-ха! Ой-е-е!!! Я - сучка! Су-у-учка!!! Ты чуть отстранилась, обхватила мое бедро своим мягким, жарким бедрышком и сказала:
        - Ты такая румяненькая, как яблоко.
        - Яблоко греха с запретного древа. - закончила я.
        - Да. Яблоко, из-за которого выгнали людишек из рая. Мы, наверное, очень грешим, да?
        - Угу.
        - Мне нравиться грешить.
        - Да - грешить это клево1
        - А можно я от яблочка откушу?
        - Да мы уж столько этих яблок съели и переварили! Яблок не осталось!
        - Понимаю - кал один!
        - Конечно. Я - это кал лакированный.
        - Но ты мне все равно нравишься, Кал. Можно я поем?
        - Конечно, детка, поешь кала.
        Лидочка, шумно вздохнув, укусила меня в щеку.
        Как же больно ты меня укусила, сучара!
        Кожица оказалась тонкой. Да и не кожица эта была! Вот ведь написала! Это была лакированная бумага из порножурнала. Румяненькая моя плоть была частью вагины с большого плаката; внутри же - голая красотка на алом мотоцикле. А под этой оболочкой - старый кал в котором шевелились, жирные белые черви.
        Да - изнутри я оказалась набитой калом.
        Кал зашевелился, и из моей головы вылез Брох - ведь он был тоже частью меня.
        Он, весь перепачканный, покрытый ковриком из шевелящихся червей проследовал на другую сторону Оно, и, не говоря ни слова, впился своими липкими губами в губы юноши-Оно. Юноша был возбужден - он отвечал страстным поцелуем; и, главное - ему не надо было поворачиваться задом...
        Итак, Оно (душу) имели с двух сторон.
        Вопили следующие персонажи: Оно, Брох, и Марина. Им было отвратительно, липко и душно. Но они не могли остановиться - ничего не могли поделать с вожделеньем.
        Ничего, ничего, Лидочка-Брох. Ведь и ты тоже во мне, шалун - мальчишка противный! Хе-хе! Ничего, ничего Лидочка-Брох-Марина-Петрогриль - можно и кал сосать, и червячками закусывать, и душу иметь, лишь бы только оргазм испытать. Правда, здорово, Лидочка? А?! Вот сейчас еще раз поласкаю твою (свою) вагину. А-ах! А-ах! Есть оргазм! Теперь пальчиком в попку. Анальный секс дорог! Хе-хе-хе! А-ах! А-ах! Есть... о-о-о-оргазм! А в чем это у меня пальчик. В таком липком, густом? Мед, нектар любви? Ах, как вкусненько! Лидочка, Лидочка! Вот это любовь!
        А-А-А-ААААААААААААА!!!!!!!! Спасите меня!!! СПАСИТЕ!!! Я в аду! Так глубоко в самой бездне! АААаа!!! Как больно душе моей! А-а-а-а!!! Где ж ты спаситель! Боженька! Боженька! Миленький! Спаси ты меня, дуру грешную! Ох, знаю, что нет мне прощенья! Ах, спаси, спаси, миленький! Ой, боженька, да что же я сделала, боженька! Ой, спаси! Ох, да что же это я в аду то?! Миленький, миленький, да что же это я сделала! Да неужто нет мне прощения?! Ой, миленький, миленький...
        Итак, Марина слизала с губ свой червивый кал, и, пригладив щеку, отстранилась от Оно.
        Оно еще некоторое время стонало, дергалось, отплевывалось от кала. Затем - резко встало. Заявило:
        - Теперь ты должна быть казнена!
        - Что?! - вскрикнула Марина.
        - Мерзавка! Гадина! -ругалась Оно, и голова его крутилась, представляя то девичье, то юношеское обличье.
        Из мрака появились мрачные, заплаканные; знающие, что обречены, люди.
        - Замуруйте ее! - крикнуло Оно.
        - Ах, ты! Да как ты могла! - завизжала Марина, бросилась к Оно - хотела две пары глаз выцарапать, но ее уже схватили, поволокли к Башне.
        И там, оказывается, уже готова была выемка. Когда Марину в эту выемку втолкнули, она повалилась на колени, закрыла лицо ладонями, и беззвучно зарыдала.
        Рыдала долго, а потом, обессилевшая, с трудом подняла голову, и поняла, что ее уже замуровали, а кругом - мрак кромешный.
        И тут отчаянье придало ей сил. Вскочила Марина, и, разбивая кулачки, забарабанила по стене, закричала... Но она даже не знала, куда стучит - в наружную ли стену, или в глубину башни. В замкнутом пространстве отчаянный ее крик стал совершенно невыносимым - резал барабанные перепонки, давил на плечи...
        И она упала, и, ломая о каменный пол ногти, вновь зарыдала. Хотела забыться, но забвение не приходило.
        Тогда поднялась, и, где кровью из ногтей выступающей, где слюной, а где и калом, который еще на изодранном платье остался - начала писать эти строки...
        Ну, и как тебе мое письмо, Лидочка? Понравилось? Что мы имеем? А имеем мы одну особу, которая совершенно безумна, и которая...
        В аду я! Как же больно! Больно! Господи! Больно! И что же дальше!.. Спаси, спаси... миленький, миленький... прости, прости; ох, прости же ты меня!.. Миленький, миленький... Ну, избави же от этой муки... Миленький, миленький! Ох, спаси!..
        
        
        XIV
        
        - Ну, здравствуй. - согрел Петра Гриля теплый голос.
        На лицо Гриля плеснулась холодная водица, - он открыл глаза, и приподнялся в каменном гробу (отлипая от одежды, затрещали, зашебуршали перемолотые кости, лежавшего здесь прежде остова).
        Перед Петром, в мерцающем сиянии свечей стоял монах. Это был старец, лет быть может восьмидесяти; древний, но не дряблый; глаза ясные, успокоенно-мудрые, с маленькой, красивой вязью морщинок. И лицо загорелое, свежее -видно, он много времени проводил в монастырском яблоневом саду - работал, должно быть. Темная его одежда была чистой чрезвычайно (ни пылинки).
        - К-кто в-вы?! - заплетающимся языком почти выкрикнул Петр Гриль.
        Тогда старец прижал ладонь к сердцу, склонил седую голову, молвил:
        - Старец Нектарий...
        - А! Понятно! И вы... и вы... А я...
        - А ты, молодой человек, прежде всего маску сними.
        - А?! Что?!
        - Ведь на лице твоем маска, правда? Зачем резину эту на себя надел? Зачем данную Богом личину сокрыл...
        - Я... я... я...
        Петр Гриль нервно дрожал, но, когда Нектарий положил ему ладонь на плечо, когда проникновенно и тепло, по-отечески посмотрел в глаза, - успокоился Гриль, стянул с лица маску, и, вдруг заплакал.
        - Что ж плачешь? - участливо спросил старец.
        - Ничего! - прохрипел юноша. - Так, что-то... так вот...
        - Ну, ничего-ничего. Ты поплачь. Для сердца это хорошо. Поплачь, родный...
        И старец Нектарий, этот умудренный жизнью человек, этот святейший в Интриллигаторском монастыре старец, проникся к Грилю состраданием, любовью отеческой. Безошибочно определил он, какая мука гнетет сердце Гриля; чувствовал - душа юноши в аду; и теперь главнейшим для него стало: помочь - если и не исцелить полностью, то хотя бы на путь к спасению поставить эту заблудшую душу.
        Быть может четверть часа просидел Гриль в гробу, и все плакал и плакал; а ладонь Нектария лежала на его плече, успокаивала.
        Наконец, старец прошептал:
        - Ну, пожалуй, пора нам. Пойдем ко мне...
        - О нет! Нет! - сильнее задрожал, забился в гроб Петр. - Здесь хорошо, спокойно! А там - люди! Они меня ненавидят! И есть за что! Да! А я не хочу их ненависти! Оставьте меня! О-ох, оставьте!
        - Мы пойдем в мой домик. Не к людям, не волнуйся. Я накормлю тебя; почитаю Книгу...
        - Книгу! О-о-о, Книгу! Книгу! - Гриль дрожал, стенал, закатывал глаза. - Она у-у Вас?!
        - Библия...
        - Библия?! О нет! Я говорю об иной Книге! Я оставил ее у... Впрочем, не важно. Теперь ничего не важно. Я очень устал... Вы простите меня, пожалуйста... Ну, ведите... я не могу сопротивляться... ведите...
        Нектарий подхватил Гриля за руку - сначала помог подняться из гроба, а затем вместе с ним вышел на улицу. А снаружи по-прежнему была, окутывала монастырь и весь божий мир чудесно тихая, вся в звездном сиянии ночь. Спали душистые поля, текли безмолвные, гладкие реки; иногда вздыхали древесные кроны, но так спокойно, безмятежно.
        Природа, полная спокойной любви; слитый с этой природой, окутанной постоянной, денной и ночной любовью к Богу, Нектарий; и рядом с ним - этот юноша, все еще в девичьем платье - юноша с раздробленной, истерзанной душой; весь ад в сердце Петровом был, и он шагал то плакал, то истерично и горько, безумно смеялся.
        ...А когда подошли к домику Нектария, вдруг успокоился.
        Надо было видеть этот домик. Изначально это был деревянный сруб на территории монастыря. Нектария поселился в нем пятьдесят лет тому назад. Здесь прошептал, проплакал мириады молитв за живущих. И цветы прекраснейшие, словно души стремились к нему, и они, словно живым ковром окутали сруб. Теперь это был живой, благоуханный холм. Да и не холм даже, а, благодаря прозрачнейшим лепесткам - облако, к земли примкнувшее. Но не то облако, которое дырявят сверхзвуковые самолеты, а то действительно Небесное облако, которое в детской, святой вере отображали на древних иконах - облако поддерживающее рай.
        - Как же хорошо вы живете. - прошептал Петр Гриль.
        - Каждый человек так жить может. - ответил Нектарий, приоткрыл дверку, и провел Гриля внутрь.
        Внутри все было свято аккуратно, чисто. Воздух - свеж, и легкий аромат цветов в них был живым, какой он в природе, но никогда - в духах, или иных "баночных" благовониях. На полочках - книги богословского содержания; огромная, древняя Библии на столе.
        И от этих Книг исходила такая любовь, такое тепло, что хотелось их читать и читать; проникаться мудростью; склеить их гармонией раздробленную, грешную душу.
        - Читать! Я читать буду! - крикнул Гриль, прошел к столу, но, только скользнул по странице Библии - испугался.
        Написанное там, было столь чуждо тому, что он привык читать, что Гриль решил, по крайней мере, подождать; и, прерывая Нектария, который и сам мог предложить почитать вслух, почти крикнул:
        - Мне бы поесть! Голоден я! Поесть!
        - А, ну хорошо. Я, правда, здесь еды не держу. Так что надо сходить в трапезную. А ты посиди, подожди - я быстро управлюсь... Если не хочешь читать, так - полистай, картины посмотри. В этой Библии очень хорошие иллюстрации; созерцание их душе успокоение придает. Красота она мир спасет...
        - Красота?! - не помня себя, крикнул ему вслед Гриль.
        Нектарий остановился в дверях:
        - Да, красота. Божий мир красотой полон. Если бы человек по закону Божьему жил, то красоту эту чувствовал; тогда бы и в душах человеческих, и в обществе его, был бы Рай - пусть и земной, а все же Рай. Сейчас в людях греха много, а они не замечают этого. От греха избавиться сложно, а потому и проклинают путь этот; на дорожку без каменьев встают. Но куда это дорожка приведет?
        - Я знаю! - бешено усмехнулся Гриль. - Это о-очень приятная дорожка! В ней так много фантазии! Они такие теплые, они... они обвивают вокруг бедер и грудей, они просовываются в рот, распирают горло, и брызжут жаркой лавой в живот, потом, чавкая, выбираются из зада. Догадайтесь, о чем это я? Не догадаетесь! А-а-а! Не догадаетесь!
        Гриль смеялся и, одновременно, плакал:
        - Красота, говорите спасет мир?! А красотка, как думаете, спасет?.. Ну, такая пышнотелая красотка; голенькая хе-хе, красотка, на лакированном, алом мотоцикле?! Меня эта красотка подвигла на одно замечательное, богоугодное дело. Я в лесу прочитал нижней частью своего тела одну замечательную, пусть и старую книгу. Книга кровоточила, и разорвалась - вот жалость! Мне пришлось эту книгу закопать! А что потом было! О-ох, что потом было! Ну, всего так сразу и не расскажешь! Вы за едой, кажется, собирались?.. Ну, так что же?..
        А по морщинистым щекам Нектария катились слезы; видел он в этом молодом человеке великий грех, и от того, сострадая, любил его великой, отеческой любовью. Готов был на любые лишения, лишь бы из Ада вызволить его. И поклонился Петру Нектарий, а затем - вышел.
        Гриль метнулся к столу с Библией, но отшатнулся от нее, словно от печи раскаленной; он прохаживался из стороны в сторону, и, время от времени, ударял кулаками в стены.
        - Красота! Слово то какое! Какой он умный, счастливый! А я вот не могу так: я грязный, мерзкий...
        Неожиданно Петр остановился, еще раз укусил, и без того искусанные, кровоточащие губы.
        - Да что же это я уши то развесил! Поверил! На удочку клюнул! Простак хренов! Старик только святошей притворяется, а на самом деле - извращенец!
        Гриль подергал свое девичье платье. Губы его искривились злой ухмылкой.
        - Сейчас принесет покушать, на стол бутыль вина выставит. Откупорит бутылочки, в стаканчики разольет. Выпьем за веру, за Бога! Ха! А потом еще - во искупление греха... И вот бутыль опорожнена. Мы пьяненькие, довольные. Ну, и ухмыльнется этот Нектарий эдак похотливо, и скажет: "Ну, а теперь, чтобы до конца грехи искупить, надо тебе со мной Святым сблизиться. Ты так хорош в девичьем платье, а без платья - должен быть еще лучше. Разденься же, красавчик. Я тебе ножки, да грудку пощупаю, сосочки потрогаю, пупочек облобызаю. А там, и главный твой Орган пососу. Сладенько так, хорошо будет. В Рай попадешь!" Аха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха! Аха-ха-ха! Старый извращенец! Пердун монастырский! Ишь чего захотел! Нет - не на того напал! И тебя самого... я тебя убью! Да - убью! Потому что ненавижу, потому что ты почти обманул меня!.. Убью! Убью! Убью! Убью!
        Он пригнулся к полу; и, ударяя в пол рукой, стал измышлять, каким же способом лучше всего убить Нектария. И вот решил: способом вампирским. Представилась такая картина: Нектарий входит с подносом (на подносе, конечно же, монастырское вино); похотливо оглядывается, и тут же разочарованно сипит - Гриля нигде не видно.
        А между тем, Петр - над его головой. Он, упершись ногами и руками в углы, завис под потолком, и вот прыгает сверху; заваливает Нектария на пол; разбивается бутыль, густым потоком разливается темно-красное вино, и к нему прибавляется еще и иная жидкость - это кровь Нектария.
        Да - Петр разрывает морщинистую шею ненавистного извращенца, и с наслажденьем пьет кровь... пьет и пьет, пока она не иссякает полностью; и тогда он, наполненный этим жарким соком жизни, вскакивает и бежит, и бежит...
        Он не знал, куда бежать после, да это казалось и не важным; главное же - уничтожить Нектария.
        - Но, у вампира должны быть острые клыки, а не эти жалкие зубы! - Петр потрогал свои зубы. - ...Стало быть, клыки надо изготовить. Из чего же? Выковать из железа? Нет - у меня не хватит времени. Тогда - выстругать из дерева. Да - именно так я и сделаю!..
        Он бросился к двери, приоткрыл ее, выглянул на улицу: ночь - по-прежнему тишайшая; вот печально вздохнуло дерево, и прошелестел, мягко коснулся Петиного лица падающий лист - предвестник осени.
        От неожиданности Гриль вскрикнул (и собственного крика испугался), рот посильнее зажал. Затем, на цыпочках, пробрался к ближайшему дереву (а это была яблоня), и стал отламывать довольно массивную ветвь.
        Ему удалось это не сразу, когда же ветвь была отломлена; и запыхавшийся Гриль прижал ее груди, размышляя, как из нее можно было бы изготовить деревянные клыки, его шепотом позвал Нектарий:
        - А вот и я. Еду принес.
        Петр выронил ветвь, и резко обернулся. Нектарий стоял в нескольких шагах, и держал большой поднос, на котором было много всякой аппетитно пахнущей выпечки, а также яблочный сок из монастыря.
        Должно быть, минуту продолжалась немая сцена. Петр напряженно глядел на Нектария, а потом вдруг весь поник, едва на землю не повалился. Прошептал:
        - Я ошибался... я... я... слишком грязный... только вот водой этой грязи не смоешь... даже и святой водой... грязь эта на душе... глубоко въелась...
        - Тяжело грех чувствовать... - прикрыл глаза Нектарий. - Но я тебя принял, и я тебя не гоню.
        - А-а! А-а! А-а!! - как от сильного удара кнутом сжался Гриль. - Вы хотите, чтобы я остался, и, чтобы у бога прощенье вымаливал?
        - А у кого, как не у Бога? Сам-то один, без Бога, ни счастья, ни света не нашел...
        - Все-то вы знаете, умные какие!.. Люди не дадут мне покоя. Они будут меня искать, и, рано или поздно, найдут в этом монастыре. Ну, а, если бы даже и не искали - захотел бы остаться? Нет! Прощенья вымаливать? Епитимью исполнять? Это что бы лет через тридцать прощенья у Бога обрести? А я вот что скажу: не нужно мне от Бога прощенья. Я знаю: он добрый, он всех нас Любит. Но зачем же мне его прощенье, зачем мне его рай, когда я сам себя простить не смогу? Только подумаю о себе и такую мерзость чувствую! Так пойду я в ад. И хорошо, и хорошо!.. Ну, что ты плачешь, старик?! Жалко тебе меня?! А не надо жалеть! Я тебя убить хотел! Да - загрызть! Ха-ха-ха! А я вот еще скажу: у меня Любовь была. Настоящая, светлая, прекрасная Любовь. А я ее убил - вот этими руками удушил, в песок закопал, и все спермой своей залил. Здорово, а?! Так на что мне, гниде такой, гаду ползучему прощения от Бога? На что мне это прощение вымаливать, когда чувствую - не достоин его! Говорю еще раз - мне дорожка в Ад. То есть - я уже и сейчас в Аду; ну а как умру, так и навсегда там останусь. Ну, и замечательно! Аха-ха-ха! Это за то,
что любовь свою убил. Лидочка меня любила, а я, подонок... я... я...я... А, впрочем, все-все довольно!.. Ведь что я сейчас делаю? Я совершаю еще одну подлость. Вы, святой человек: живете здесь в мире, в спокойствии. Вы свободны, вы, быть может, эту свободу с кровью у Дьявола вырвали, у вас вон волосы седые. А я, грешный, я, убийца; я, сумасшедший - я врываюсь со своей смутой, со своим Адом в вашу жизнь. И всем этим гноем (а во мне ничего кроме гноя нет!), начинаю на вас испражняться. Может, я, этим волнением, у вашей жизни год или два отобрал. Ну, вот и замечательно - и еще зачтется! Еще одна подлость, еще одно убийство!..
        Стариц Нектарий, опустился перед Грилем на колени, у его стоп землю целовал, и плакал.
        - Не надо! А-а-а-а!!! - страшно, на весь монастырь возопил Петр, а затем - побежал прочь.
        Он перебрался через ограду, и очутился в лесу. Долго бежал во мраке, спотыкался о корни, падал; налетал на стволы.
        Он запыхался; пот градом скатывался по его телу, а он все бежал. Боялся, что, если остановится, его тут же схватят.
        А потом, уже в сиянии восходящего Солнца увидел пещерку под змеями древесных корней; забился в нее, сжался комочком, да и заснул.
        
        * * *
        
        "Оно" хотело созвать своих поданных, строителей Вавилонской башни, но они превратились в блеклые, темно-ржавые тени, и расплылись в мрачном, навсегда затемненном воздухе. Вавилонская башня осталась недостроенной.
        "Оно" прислонилось спиной к одной, так и не доставленной к подножью Башни плит, и зарыдало четырьмя глазами...
        А потом стало донимать жжение в ногах. "Оно" стало их чесать. Жжение усиливалось. Вскоре стали заметны маленькие темные шарики - эти шарики набухали из-под кожи, а потом разрывались - брызгали густой, но грязной, свалявшейся шерстью.
        Сначала "Оно" пыталось эту шерсть вырывать, но затем, когда клочья стали прорастать и на груди, и на спине, и на руках, и даже на лице - оставило это занятие. Появилась новая боль: казалось, незримый палач выкручивал, сжимал и вытягивал кости. Одна половина лица заросла костями; череп сжался, втянулся внутрь удлиненного туловища. И вот уже нет ни рук, ни ног, а есть лапы. Нет лица, но есть морда.
        "Оно" превратилось в большого кобеля. И кобеля тут же одолели блохи. Их было великое множество. Они шевелились в его шерсти; они жалили его тело; тысячами игл прожигали. "Оно" чесалось, валялось из стороны в стороны, но эти блохи, у которых, если посмотреть, было личико Броха (да только с клыками); были чрезвычайно твердыми и прилипчивыми.
        - У-у-у-у-у!!! - выл пес.
        Промучавшись час, он догадался броситься к реке; однако и в воде, оказывается, плавали блохи - так что после купания их число только увеличилось. Они даже и в глаза пытались забраться - глаза слезились...
        Самая страшная мука началась, когда блохи добрались до паха, забрались внутрь и стали жалить. Член разросся - беспрерывно брызгал смрадной смесью из крови, спермы, гноя, и блох (на место выброшенных тут же появлялись новые). Боль и наслаждение смешались, и пес возопил на всю пустынную долину изуродованной Петрогрилевой души.
        Затем пес догадался, что надо достроить Башню. Вознести на вершину последние блоки, и там - добраться до рая, до спасения.
        ...Это было страшно долго. Терзаемый блохами пес, вопил почти человеческим голосом, и толкал очередную плиту к вершине башни. Для того, чтобы вознести одну плиту требовались десятки лет. Это был танталов труд - труд бесконечный, бесполезный, обреченный.
        Не раз и не два пес бросался вниз - надеялся разбиться, уйти в небытие. Ломались кости, но потом в страшных муках срастались, и вновь он бежал вверх. А блохи жалили, жалили, жалили. Разросшийся, липкий член цеплялся за поверхность башни, почти разрывался, брызгал гейзерами гноя; и вновь пес вопил, сходил с ума от боли, и все равно продолжал строительство.
        Эта башня была подобием Чистилища Данте, а Пес надеялся прорваться к самому верху, и оттуда прыгнуть, ухватиться хотя бы за самую нижнюю ступень Рая.
        И вот последняя плита установлена. Кишащий блохами пес прыгнул, вцепился клыками в серое облако и...
        
        * * *
        
        Петр Гриль был разбужен собачьим лаем.
        Он осторожно выглянул из своего временного подкорневого убежища и обнаружил, что уже день - как и все остальные дни, яркий, жаркий, и душный.
        - Р-р-р-р! - зарычал Гриль, и, пригибаясь, с необычайной для человека ловкостью, побежал на четырех конечностях прочь от лая.
        А вот и река. Гриль, оттолкнувшись руками и ногами от берега, и, подняв каскады брызг, метнулся в ее воды.
        Долго плыл по течению, а затем, приметив в овражном берегу пещерку - выбрался из воды и залез в эту пещерку.
        Там сидела большая речная выдра, - застигнутая врасплох, она зашипела на Гриля. Гриль в порыве неожиданной, звериной страсти, схватил ее, прижал к телу, и страстно стал целовать ее морду.
        Выдра расцарапала его тело, а острыми зубками в кровь разодрала лицо; затем вырвалась, и громко плюхнулась в реку.
        - Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы! - издал животное мычанье Гриль.
        Он пытался улыбнуться, но окровавленные губы уже не слушались его.
        Тогда Гриль повалился на глинистую, влажную землю, и, сильно и быстро колотя по ней ногами, стал сгребать глину к выходу.
        Через некоторое время выход был перегорожен, а в полу пещерки появилась яма, в которую и повалился Петр Гриль.
        Мрак был кромешный, и Петр ничего не видел. Также он не чувствовал, что со стен ямки сочится вода, что разжиженная глина постепенно поглощает его тело.
        Петр Гриль закрыл глаза и перевернул последнюю страницу.
        На последней странице была картина Питера Брейгеля Старшего "Охотники на снегу"...
        
        * * *
        
        Собака прогрызалась через облако вверх, и обнаружила, что наверху снег.
        И снег сделал благодатное дело - он поглотил блох.
        Выбралась собака наверх, и предстала на фоне величественного пейзажа, постичь красоты которого не могла, потому что была всего лишь собакой.
        Поблизости проходили охотники, а с ними - целая собачья свора. Псы, увидев нового, залаяли, затявкали радостно.
        Кто-то из охотников обернулся, и крикнул на старо-норвежском:
        - Так это же Брейгеля пес! Иди к своему хозяину!
        Выбравшийся из-под снега, покорно вильнул хвостом и, обгоняя охотников, побежал вниз по склону. Свора побежала было за ним, но охотники окрикнули, и те псы остановились.
        ...У берега заледенелого озера бежал пес. По льду катались на коньках крестьяне, и не обращали на пса никакого внимания. Кругом - все простор, все тишина; все сон зимний; и сливается это с куполом неба. Но ничего этого не замечал пес - он бежал к своему хозяину.
        Вот она - небольшая хижина.
        Пес толкнул дверь, и дверь с легким скрипом открылась.
        Из глубины хижины поднялся ничем внешне не примечательный человек, но, вместе с тем, один из величайших художников человечества - Брейгель. Он прикрыл за псом дверь, и, погладив его густую чистую шерсть, посмотрел в его собачьи глаза.
        Ах, какими недосягаемо прекрасными, Вечными увиделись псу глаза Человека, и он в мгновенном порыве лизнул Брейгеля в щеку.
        - Ну, ну. - улыбнулся великий художник. - Видишь, что рисую. - и он кивнул на полотно, почти уже завершенное - на нем был недавно оставленный псом пейзаж.
        Навеки застывшие охотники, их свора, поблизости трактир; и рядом с трактиром - пламя. Простор многоверстный, заледенелый; но и с жизнью, и с разлитой в холодном воздухе тихой грустью; и все это единое, живое, целостное.
        - Все это - храм божий. - тихо, скорее самому прошептал Брейгель. - И в этой зиме, как и любом ином времени года - такая Гармония, такая Любовь! Если бы люди понимали это, если бы от грехов своих отреклись. Донести это до них... Донести... Ну, а ты, друг мой, что так печально глядишь?.. Что, думаешь - жизнь проживешь и во мраке пропадешь? Так некоторые говорят, а я не верю. Ну, что ты, что ты - не печалься. Живы будем - не помрем!