Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Андронати Ирина / Гиперборейская Чума : " №15 Серия Гиперборейская Чума 3 Книги " - читать онлайн

Сохранить .
Серия «Гиперборейская чума» [3 книги] Михаил Глебович Успенский
        Андрей Геннадьевич Лазарчук
        Ирина Сергеевна Андронати
        Большая серия русской фантастики #15Гиперборейская чума
        Он ушел из расстрельных подвалов ЧК. Он сохранил молодость и здоровье до наших дней. Он сберег талант, и в этом вы можете убедиться сами. Но за все это ему пришлось дорого заплатить. Опасности поджидали его на каждом шагу. И если бы не боевые товарищи, разве смог бы он посмотреть в глаза чудовищ? Пережить гиберборейскую чуму? Пройти из конца в конец земли под страшный для непосвященных марш экклезиастов? Рыцарь Музы. Отважный Лирник. Николай Степанович Гумилев. Романы о нем по праву можно отнести к жанру живой и даже «мгновенной» классики. Впервые под одной обложкой - легендарная фантастическая трилогия!
        Михаил Успенский, Андрей Лазарчук, Ирина Андронати
        Гиперборейская чума
        Сборник
        А. Лазарчук, М. Успенский
        Посмотри в глаза чудовищ
        Фея: Ничего не поделаешь, я должна сказать вам правду: все, кто пойдет с детьми, умрут в конце путешествия.
        Кошка: А кто не пойдет?
        Фея: Те умрут на несколько минут позже. Морис Метерлинк
        - Револьвер да зубная щетка - вот и все, что нам понадобится. Конан Дойль
        Часть первая
        1
        В этом нет ничего нового, ибо вообще ничего нового нет. Николай Рерих
        Конец света, назначенный, как известно, знаменитым конотопским прорицателем безумным арабом Аль-Хазредом на седьмое января, не состоялся.
        «А может, и состоялся, подумал Николай Степанович, глядя на заснеженную и промороженную до неподвижности тайгу. Что, если по всей земле стоят сейчас такие же холода, стены утонувшего в зарослях краснокаменного храма в верховьях реки Луалабы покрыты мерцающим инеем, ставшие стеклянными лианы крошатся со звоном под тяжестью снега и осыпаются на гранитной твердости торфяник, необозримые бегемотьи стада превратились в россыпи заиндевевших валунов, и башня Беньовского на Мадагаскаре неразличима на фоне внезапно побелевших гор.»
        - Вот так, значит, прямо и пойдешь? - вкрадчиво поинтересовался один из пилотов-вертолетчиков, пожилой, мордастый, наглый, выживавший в свое время по охотничьим заимкам прежнего беспредельного владыку беспредельного края.
        Владыка любил, отохотившись и разогнав прочую челядь, выпить с пилотом и пожаловаться ему на раннюю импотенцию.
        - Так и пойду.
        Любому городскому простофиле, не то что этим летучим волкам, ясно было бы: не таежник стоит перед ними, а некто беглый, которого если и будет кто искать, так не те, кого он хотел бы увидеть тут, вдали от цивилизации. Сапоги на Николае Степановиче хоть и зимние, но испанские, анорак хоть и меховой, но шведский, лыжи хоть и австрийские, но беговые, узкие, так что он и сейчас стоял в снегу по колено. Один только армейский израильский рюкзак заслуживал уважения, но что рюкзак?..
        - Все равно ведь закоченеешь.
        - А это уже только мое дело.
        - Так ты лучше нам денежки-то все оставь. Целее будут, - и в голосе воздушного волка прозвучала нотка нежности.
        - Неужели тысячи долларов Северо-Американских Соединенных Штатов вам мало? - искренне удивился Николай Степанович.
        - Это когда же их переименовали? - в свою очередь удивился другой пилот и даже опустил ствол карабина.
        - Ты мне кончай Муму пороть, - сказал первый. - Щас вот положим тебя и полетим. А так - не положим. Понял? Ну?
        - Итак, вы мне предоставляете полную свободу выбора, - кивнул Николай Степанович. - Хорошо. Пятачок я вам накину. На бедность.
        - Ты эта, - шагнул к нему первый, вздымая снег - и вдруг замер.
        - Отойди, Васильич, я его лучше из винта грохну, - внезапно севшим голосом сказал второй. Карабин в его руках заплясал.
        - Вас ист «грохну»? - спросил Николай Степанович.
        - Ист бин шиссен, - неправильно, но доходчиво объяснил второй.
        - Как интересно, - сказал Николай Степанович, приглашающе улыбнувшись. И второй улыбнулся льстиво и беззащитно.
        «А неплохой карабин,» - подумал Николай Степанович. - «Грех его таким оставлять.»
        Он чуть выше поднял ладонь. На ней, точно прилипший, лежал медный советский пятак. Образца тысяча девятьсот шестьдесят первого года, но незаметно для стороннего глаза исправленный и дополненный. Оба пилота воззрились на пятак, как на внезапную поллитру с похмелья, и больше от него глаз не отрывали.
        - Карабинчик попрошу, - бросил небрежно Николай Степанович, стряхивая с ног лыжи и поднимаясь в тесную кабину Ми-2.
        - Извольте, ваше благородие, - подобострастно вымолвил второй. - Патрончики по счету принимать будете али как?
        Второй преобразился. Вместо нормального аэрохама возник денщичок по пятому, как бы не боле, годку службы у полкового барбоса-интенданта. Первый сохранял прежний вид, но вести себя по-своему тоже уже не мог.
        - В свете принятых решений, - сказал он неопределенно - и вдруг заткнулся, как бы подавившись привычными словами.
        Николай Степанович подышал на пятак, приложил к лобовому стеклу кабины - пятак прилип.
        - Летите, голуби, - сказал Николай Степанович, спрыгнув в снег. Пилоты, отталкивая друг друга, полезли в кабину.
        Через минуту похожая на черноморского бычка машина, подняв тучу морозного снега, скрылась за вершинами елей. Николай Степанович вздохнул. Не то чтобы ему было жалко пилотов. Машину - жалко, это да. Впрочем, вполне может быть, что и долетят, подумал он, но о пассажире своем забудут навсегда.
        Он откопал заметенные лыжи, попрыгал, примеряясь к рюкзаку, поводил открытой ладонью перед собой, определяя направление - и тяжело пошел, загребая рыхлый кристаллический морозный снег. Остывающее солнце начинало бессильно клониться к синим щетинистым сопкам.
        До зимовейки было с полкилометра, но сквозь густой заснеженный ельник он пробивался около часа. Хуже приходилось разве что тогда, в северном Конго, да и то - из-за вони.
        Воняло одинаково что от болот, что от людей, что от негров. Откопав дверь, он на четвереньках забрался в тесное стылое нутро зимовейки. Топить крошечную соляровую печурку и греться было некогда, да и без печки ему было по-настоящему жарко. Он лишь переменил щегольские сапоги на слежавшиеся собачьи унты и выволок из-под топчана широкие лыжи, подбитые камусом. Потом подумал и, свернув, приторочил сверху к рюкзаку видавший многие виды рыжий романовский полушубок. Завтра кто-нибудь из внуков или правнуков Парамона Прокопьича отнесет все обратно.
        Николай Степанович живо представил, как обрадуется Прокопьич городским дозволенным верою гостинцам: грецким орехам, свежим дрожжам, кусковому колотому сахару, цукатам, патронам, капсюлям, пороху «сокол», картечи, а особенно новенькому, буквально с неба снятому, карабину «рысь». Лыжи шли легко, да и вела к Предтеченке узкая, чужому взгляду незаметная, просека, где все пеньки были давно повыкорчеваны.
        Через час размашистой ходьбы он почувствовал запах дыма - однако не тот живой, желанный, хлебный - а уже холодный, с примесью большой беды. Но к тому, что он увидел, приготовиться было невозможно.
        Не было на свете больше красивой и тихой старообрядческой деревеньки Предтеченки о двенадцати дворах с обширными огородами, многочисленными надворными постройками, банями, садиками и палисадниками, общественным лабазом - и молельным домом, срубленным из железной красноватой лиственницы. Вместо всего этого лежало грязное пятно копоти, из которого неистребимо, как в войну, торчали печные трубы; местами багровели тронутые пеплом уголья, да тянулись в белое небо неподвижные синеватые столбы дыма и пара.
        Вот он и кончился, едва лишь начавшись, его ледяной крестовый поход.
        - Ладно, - сказал он и стал спускаться к пепелищу. Он чувствовал, знал - потому что видел однажды подобное - что впереди нет ни единого живого существа. И что здесь побывала не городская банда охотничков, которым надоело униженно выклянчивать по одной собольей шкурке и медвежью желчь по пенициллиновому пузырьку, и они решили взять все разом, - и не чекисты (или как они там нынче называются?), пронюхавшие, разведовавшие, наконец, про существование неведомой и невидимой миру со времен Петра-Анчихриста таинной деревеньки; нет, это был след другой силы: потому что ни бандиты, ни чекисты при всей своей глубинной людоедской сущности не оставляют на жертвах следов громадных зубов и когтей, не откусывают детям головы, не выедают у коров и лошадей кишки и не разметывают, как взбесившийся слон, избы по бревнышку.
        Уже на исходе дня, вымотанный до смерти, перепачканный сажей и кровью, Николай Степанович забрался в единственную уцелевшую баньку на подворье братьев Филимоновых; банька эта стояла чуть в стороне, у чистого ручья, и потому уцелела, не замеченная. Николай Степанович присел у каменки, достал нож, поднял с пола холодное полено и стал не спеша щепать лучину. Он знал, что до весны ему отсюда не выбраться, что без ключаря ключ в развалинах (даже если он там и остался) найти невозможно, и что тот посторонний, который сюда придет, придет с ясной и конкретной целью.
        Карабин здесь не помощник.
        Были у народа карабины, были и ружья.
        Только сейчас он почувствовал холод. А ночью будет под пятьдесят. Или даже за пятьдесят.
        Все, что здесь осталось от людей, я похороню весной, подумал он. А потом вернусь в город и похороню своих. Если выживу.
        А я, к сожалению, выживу.
        Завтра пепел остынет, и придут волки. Вон, уже слышно вдали. Хорошо, что успел снести людей в лабаз.
        Не знаю староверских молитв, да не обидятся, наверное, если от чистого сердца. Ведь не кормил же меня Прокопьич из отдельной посуды, как по их уставу древлеотеческому положено.
        Было так тихо, что еле слышное поскуливание за плотно притворенной дверью прозвучало для Николая Степановича архангельской трубой. А потом дверь приоткрылась, и в последнем сумеречном свете этого бесконечного дня возникло нечто белое.
        - Ну, входи, - сказал Николай Степанович и с нервической усмешкой добавил, - Да побыстрей: холоду напустишь.
        В ответ раздался совершенно невозможный звук: звонко подпрыгнули и упали в коробке спички.
        Он молча протянул руку и взял коробок из пасти собаки.
        - Греться, говоришь, будем? - спросил он. Собака замахала хвостом, как сигнальщик флагом.
        Каменка накалилась скоро, и даже вода забурлила в котле - ее там было немного, на самом дне.
        - Чайком бы тебя напоил, да налить не во что. В ковшик разве? Будешь кипяточек?
        Собака помотала большой головой. Она пристроилась к боку каменки и уже, похоже, отогрелась.
        - А я попью, - сказал Николай Степанович. - Не водку же пить, хотя можно было бы теперь и водку, никого не обидишь.
        Он вынул из рюкзака большую алюминиевую кружку, оплетенную берестой - память об одном философе с Соловков - бросил в нее пять пакетиков чая «липтон», здоровенный кусок сахару, залил кипятком - и спустя несколько минут в черный настой опустил аэрофлотовскую упаковку сливочного масла. Получилось почти по-тибетски.
        - Ну, вот, - сказал он и вытер пот со лба. - А теперь рассказывай, что тут было. - Собака жалобно посмотрела на него. Палево-белая, в черных «очках» вокруг глаз, она походила скорее на панду или лемура, чем на здешних забывших родство лаек. - Откуда такая взялась?.. Извини, брат кобель, не разглядел. Сейчас свечку затеплим, лучше будет.
        Тем временем брат кобель выполз на середину предбанника и - Николай Степанович никогда не видел такого - пес привстал, медленно огляделся и уставился на что-то невидимое, но приближающееся. Потом он попятился, коротко рявкнул - и вдруг, как от удара, опрокинулся на спину и откатился к самой стене. Из-под стены он пополз, не по-собачьи извиваясь всем телом и выпрямив хвост поленом. Потом как мог широко раскрыл пасть и зарычал низко, утробно. Потом было что-то вроде ловли злой кошкой воображаемых мышей. Поймав добычу, пес становился на задние лапы, а передние тащил к пасти. И, наконец, словно насытившись сполна и наигравшись, снова по-змеиному уполз к стене. Там он и остался, замерев.
        - Понятно, - Николай Степанович заварил вторую кружку. - Значит, зверь, вышедший из моря. В смысле, из реки. И пожре праведных. Имя свое ты мне, брат, сказать не сможешь? Или как-нибудь попробуешь?
        Пес вернулся к каменке и покачал головой.
        - Нельзя, понимаю. Но звать-то тебя как-то нужно?
        Вместо ответа удивительный пес метнулся к двери, проскользнул в щель и аккуратным толчком задних лап плотно затворил баню. Николай Степанович вдруг нелогично подумал, что еще не все потеряно, потому что таких собак на самом деле не бывает. И - неожиданно спокойно задремал, привалившись к стене и даже не подвинув к себе поближе карабин.
        Но ему приснились Аня и Степка, и он проснулся со стоном.
        Пес сидел на прежнем месте, будто и не уходил никуда. Перед ним на полу лежал тускло поблескивающий осьмиконечный крест.
        - А вот этого точно быть не может, - сказал Николай Степанович вслух. О том, где ключ схоронен, знал только сам Прокопьич да старший внук его, Егор. Обоих он видел - смог узнать - сегодня там, в молельном доме.
        Пес тявкнул: может.
        - А раз может, - сказал Николай Степанович, - то тогда давай-ка займемся, брат, делом. Кто знает, что нам завтра предстоит…
        Он натаскал из поленницы дров, забил котел снегом, слазил наверх за веником (много наготовили братья Филимоновы веников, до Троицы хватило бы), с остервенением вымылся чисто и горячо, а потом надел свежее - из гостинцев - белье, как когда-то перед наступлением. Влез в согревшийся полушубок, сел с ногами на лавку и, чтобы успокоиться и занять руки, стал крест-накрест надрезать пули.
        Пес дремал.
        Ночью ничего не произошло.
        В восемь утра репетер его серебряного «лонжина» звякнул. В свои лучшие золотые тридцатые годы «лонжин» играл начало увертюры из «Вильгельма Телля», но со временем кулачок сносился, а нынешние часовых дел мастера умели лишь менять батарейки в гонконгской штамповке.
        - Доброе утро, - сказал Николай Степанович потянувшемуся псу.
        Перекусили, выпили чаю. Тьма снаружи медленно рассеивалась.
        - Пора.
        Воздух от мороза стал студенистым, не вполне прозрачным. Слипались ресницы. Брови, опущенные уши песцовой ушанки, натянутый на подбородок вязаный шарф мгновенно поросли куржаком. Лыжи долго не хотели скользить…
        К реке можно было пройти по околице, но Николай Степанович намеренно сделал крюк. Встав перед молельным домом, в котором люди искали спасения от зверя крестом и молитвой, он обнажил голову, опустился на колени и перекрестился.
        - Простите, православные, - тихо сказал он. - Не могу вас похоронить, а вот рассчитаться за вас - рассчитаюсь.
        Никто не ответил. За ночь снег засыпал черноту, и следы, и все, что здесь жило и сгорело.
        До острова было метров сто - если лететь на крыльях. Лед за островом был черный, выглаженный ветром, цветом подстать исполинской скале-быку на том берегу, а здесь, под высоким берегом - белый, заснеженный. И ровно под взвозом громоздились безобразные торосы, и яснее ясного было, откуда они такие взялись.
        - Прямой нам дороги нет, - сказал Николай Степанович. - А с флангов обрывы. Такая диспозиция. И артиллерия в тылу застряла, по обыкновению. Что, господин гусар, делать будем?
        Пес всмотрелся в лед, в остров, глухо тявкнул.
        - На остров-то ему, думаю, хода не будет, - объяснил Николай Степанович. - Как твое мнение? А вот на льду бы нам не задержаться.
        Не ответив, пес медленно, нюхая воздух и прислушиваясь, начал спускаться.
        - Осторожней, гусар! - шепнул Николай Степанович вслед. Сам он повесил карабин на шею, распахнул полушубок и начал высвистывать ветер. Пар изо рта повисал перед лицом неподвижным облаком.
        Получилось не сразу. Сначала ветер потянул в лицо, разорвал туман, обжег щеки. Потом зашумело поверху. Иней посыпался с елей. И, наконец, застонало, завыло, загудело сзади - по-настоящему. Когда-то любой чухонец мог такое.
        Подхваченный вихрем, Николай Степанович слетел по взвозу на самый берег, обежал, пригибаясь, торосы справа - и поставил падающему с обрыва ветру распахнутые полы полушубка. Слева, звонко лая и подпрыгивая, танцевал на льду пес. Взвизгнул под лыжами высохший от стужи снег. Не стой на месте, Гусар! Хорошо идем! Лед задрожал. Пес метнулся вперед, потом вбок. Николая Степановича несло ветром. Все, что не было прикрыто унтами и полушубком, мгновенно закоченело. Позади раздался громкий треск, но оглядываться дураков не было. Пес заходился лаем. Трещины, как от попавшей в стекло пули, разбежались там, где он был секунду назад. Половину прошли, подумал Николай Степанович. До острова было еще немыслимо далеко. За спиной с шумом перевернулась льдина - и раскололась. Пес несся теперь быстрее гепарда, а за ним лед выгибался горбом и ломался, ломался.
        Они с Гусаром выскочили на берег одновременно, взглянули друг на друга и на всякий случай отбежали подальше от протоки. Потом посмотрели назад и повалились на снег.
        Вход в рум, понятно, замело, но камень-замок оставался на виду - так уж он был устроен. Весь этот внешне обычный остров был устроен особо, но понять особость не то что простому человеку, но и непростому - было невозможно.
        Равно как и особость румов. Равно как и…
        Николай Степанович негнущимися пальцами извлек из-за пазухи крест. Мало кто из нынешних мог увидеть и понять, что нижняя косая перекладина креста наклонена не по канону. Парамон Прокопьич никогда не брал ключ голой рукой, всегда через чистую тряпицу, которую потом непременно бросал в пылающую печь.
        Крест утонул в гнезде, высеченном на камне. Потекла долгая минута ожидания. Гусар нервно переминался с лапы на лапу, но не уходил - хотя и знал наверняка, что коли дверь не признает его за своего, то быть ему теплым белесым пеплом: Николай Степанович решил не рисковать и подхватил пса на руки. Пес был тяжелый, как годовалый бычок.
        - Однако, не голодал ты, брат.
        Дверь просела. Снег посыпался на ступени. Заклубился, вырываясь наружу, пар.
        «Вот теперь можно и лыжи снять.» - с нервным смешком подумал Николай Степанович, вспомнив старый, времен финской войны, анекдот.
        Похоже было на то, что в руме недавно жили. Хотя: румы - это такое место, где время как бы и не идет. По крайней мере, видимых изменений не происходит. И неизвестный постоялец мог жить здесь и двадцать, и тридцать лет назад. Когда же я сам-то был тут последний раз?..
        В пятьдесят шестом? Да, пожалуй, в пятьдесят шестом.
        Потом, наведываясь регулярно в Предтеченку, он не испытывал ни малейшего желания спускаться в тайные подземелья. Подвалов башни Беньовского ему хватило навсегда - не говоря о погребальной камере Аттилы. Но сейчас другого разумного выхода не оставалось. Уют в руме, конечно, чисто спартанский, простору примерно как в подводной лодке «Пантера», но даже самый завзятый клаустрофоб не почувствовал бы себя здесь заживо погребенным - таким уж умением обладали неведомые древние строители. Просто Николая Степановича с давних пор (и не без оснований) тревожили вентиляционные решетки.
        Первым делом, даже не скинув полушубок, он достал из рундука аптечку.
        Открыл цифровой замок. Потом в нетерпении вывернул ящик на крышку стола.
        Здесь было все, кроме того, главного. За чем он шел.
        На всякий случай он перебрал все пузырьки и ампулы, читая сигнатуры. Потом еще раз. Потом еще.
        Ясно. Тот, кто побывал здесь до него, приходил за этим же. Но он не имел никакого права трогать неприкосновенный запас: оставил бы хоть несколько гранул!.. Николай Степанович в отчаянии замахнулся кулаком на стеклянное бесполезное воинство: и опустил руку.
        Гусар ткнулся головой в колени, буркнул что-то неразборчивое. Николай Степанович бессильно отошел от стола и провалился в кресло.
        - Все бесполезно, брат Гусар, - сказал он негромко. - Одна отрада - что я тоже теперь рано или поздно умру.
        2
        Когда рассеется дым, увидишь внизу детей и животных. Василий Аксенов
        Все началось совершенно невинно дней десять назад - как раз накануне Нового года.
        - Коля, - Аннушка как-то непривычно смущенно посмотрела на мужа, - я должна сказать тебе одну вещь.
        - У нас будет любовник? - поднял бровь Николай Степанович.
        - Нет, но что-то вроде. В общем, я пригласила Лидочку.
        - На Новый год?
        - На Новый. - жена виновато развела руками. - Ну, пойми: я возвращаюсь в учительскую, пакет забыла, а она сидит и ревет. Понимаешь? Я и…
        - Сострадание разносит заразу страдания, - сказал Николай Степанович.
        - Это ты заразу разносишь, - обиделась Аннушка. - Всем настроение портишь. А если бы Степку так же вот!
        - Ну и что? Представь себе, через двадцать лет приезжает молодой американский миллиардер и звезда Голивуда, в котором счастливая мать без труда узнает.
        - Ай, да ну тебя!
        Впрочем, новогодний вечер всерьез испорчен не был. Степке отдали в полное безраздельное (благо, никто и не претендовал) распоряжение новенькую «Сегу», чтобы не лез к взрослым. Лидочка, дама крупноватая, обесцвеченная, легко краснеющая от легкого вина, держалась тихо и робко. Зато пришел сам Гаврилов с банджо и новой пассией, рыжей и восторженной. Пассия чем-то неуловимо смахивала на Олю Арбенину, какой она была на том памятном вечере в Тенишевском училище, и Николаю Степановичу поначалу было нелегко придать своему взгляду обычную рассеянность.
        Стол накрыли в зале, который Николай Степанович именовал «африканской комнатой». На стенах развешены были жуткие ритуальные маски, курительные трубки и специальные магические приспособления колдунов оно-оно, потускневшие чеканные украшения бедуинских красавиц, передняя лапа чудовищного крокодила (настоящий, без дураков, трофей Николая Степановича; хотелось бы, конечно, отхватить у ящера чего-нибудь еще, побольше, но дорога предстояла дальняя, а тащить на себе), головы антилоп, масайские ассегай и щит; в серванте стояли пестрые гадательные барабаны, медный светильник и какая-то странной формы и самого зловещего вида дрянь - по горячему уверению хозяина, засушенная голова жестокого белого плантатора (сам-то он знал, что такие головы на амхарских рынках продают дюжинами на медный пятачок, благо, чего другого, а тыкв в Африке пока еще хватает); сенегальский ковер, помнивший копыта верблюдов Абд-эль-Азиза, устилал пол; с террариума Николай Степанович снял расшитое покрывало только после долгих и настойчивых просьб гостей - и сразу набросил его обратно: в конце концов, люди пришли поесть.
        - Вот это, оно, там такое и живет? - с ужасом спросил Гаврилов.
        - Живет, - подтвердил хозяин.
        - А как называется?
        - Не знает никто. Негры говорят: «хамамба-ас-хамамба». Что в переводе на простой язык означает «самоглот». Это я так перевел. Он же «проглот конголезский».
        - А специалисты что говорят? - не унимался Гаврилов.
        - А они в него не верят!
        Аппетита обитатель террариума никому не испортил, только рыжая смотрела теперь на Николая Степановича восторженно. Уязвленный Гаврилов начал петь, и пел хорошо. Но все равно прошло некоторое время, и разговор вернулся к Африке.
        - А как вас выпускали, Николай Степанович? - спросила прозаическая Лидочка. - Тогда же никого не выпускали, а вы так и вообще беспартийный.
        - Ну, беспартийный - это еще не безногий, - сказал хозяин. - По линии Академии Наук я ездил.
        - И для разведки кой-чего добывал? - подколол Гаврилов.
        - Русскую военную разведку я уважал всю жизнь, - Николай Степанович пожал плечами. - Так что не вижу оснований. Это вам не чека.
        - Да что можно разведывать в Африке? - хмыкнул Гаврилов. - Боевым слонам хоботы да бивни считать?
        - Помилуйте, милостивый государь, а Лумумбу-то из-за чего, по-вашему, пришлось устранить? - Николай Степанович обвел глазами слушателей и принялся рассказывать совершенно потрясающую историю, в которой похождения неимоверного гэрэушника майора Коломийца и дочери местного вождя чернокожей красавицы Ахули нечувствительно переплетались с сюжетом романа Майн-Рида «Охотники на жирафов». А потом, вдохновленный собственным рассказом, он перешел к описанию древнего храма Омумбуромбонго, священного дерева, из которого вышли когда-то все животные, птицы, рыбы, люди, пауки и боги. Храму этому, по самым скромным оценкам, было не меньше тридцати тысяч лет, поэтому серьезные ученые им не занимались - да и не добраться до него серьезным ученым, привыкшим к легкой жизни, к проводникам и носильщикам.
        - А кто такой Лумумба? - спросила рыжая где-то в середине рассказа, в ответ на что Гаврилов тут же изобразил песню своего детства: «Убили, гады, Патриса Лумумбу, а Чомба в кабаках танцует румбу!..» Тут же пришлось объяснять, кто такой Чомба. Потом Аннушка показала всем, что такое настоящая румба.
        - Аполитичная пошла молодежь, - сказал Гаврилов, подтягивая струны. - Как блестяще мы разбирались в политическом положении в Бельгийском Конго, в скобках - Леопольдвиль! Сколько митингов провели в защиту, а Лумумбу, зараза, так и не уберегли. Это потому что ты своих шаманов еще к рукам не прибрал, сказал Николай Степанович. Вот в сорок втором: - и он рассказал удивительную историю о том, как в сорок втором, на скорую руку присоединив к СССР Туву, согнали шаманов в один большой лагерь и заставили камлать хором, результатом чего и явился коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Шаманов потом, ясное дело, не по-хозяйски вывели в расход. А моих, северных, еще в тридцать шестом кончили, вздохнул Гаврилов.
        - Да что вы все об этом! - упрекнула Аннушка. Надоели ваши расстрелы, лагеря.
        - Не всем надоели, - возразил Гаврилов. - В тех старых лагерях только лампочки вкрутить.
        Стало как-то неуютно, и пришлось выпить.
        - А правда, что вы гадать по-настоящему умеете? - тихо спросила Лидочка.
        - Правда, - так же тихо ответил Николай Степанович.
        - А вы не могли бы?..
        - Не сегодня, - отрезал он. - Выпивши - нельзя.
        - Так я приду?
        - Завтра, - разрешил он. - Второго. К вечеру.
        Тут вышел Степка, заявил, что уже утро, он проснулся и намерен веселиться. И все стали веселиться.
        Лидочка пришла второго после обеда.
        - Ты сама это затеяла, - тихо сказал Николай Степанович Аннушке и велел им со Степкой на время удалиться - скажем, сходить на городскую елку, где умельцы выстроили необыкновенной красоты ледяной сказочный дворец. Сам же он переоделся во все черное, повязал голову платком и взял в руки гадательные барабанчики. Барабанчики, на самом-то деле, были самые обыкновенные, хоть и обтянутые человеческой кожей. Ему просто нужно было чем-то занять руки, потому что руки в этом деле мешают больше всего.
        - Фотокарточку принесли?
        Лидочка дрожащими пальцами протянула цветной кодаковский снимок пятилетней примерно девочки с голубым бантом и в голубых трусиках. Девочка стояла на куче песка. Позади была какая-то вода и лес.
        - Теперь сидите тихо…
        Минут через десять всяческих вводных процедур Николай Степанович ушел.
        Глаза его прищурились, лицо обмякло. Пальцы выбивали из барабанчиков неторопливую мягкую дробь.
        - Крым, - сказал он.
        - Нет, на даче, - поправила Лидочка.
        - Я говорю, что сейчас она в Крыму, - пробормотал Николай Степанович. - Ялта?
        Нет… Севастополь? Евпатория? Да, пожалуй: Точно, Евпатория. Пионерский лагерь: когда-то был лагерь. Проволока: ах, как я не люблю проволоку: Ей там неплохо: пока. Дети. Другие. Много. Несколько. Чего-то боятся.
        Двухэтажный дом. Решетки и темные шторы, никогда не бывает света. Туда забирают. Старуха гречанка. С усами, похожа на мамашу Макса. Так, что-то еще. Кочегарка? Откуда взялась…
        - Какого Макса?
        - Волошина. Да не перебивайте же, трудно. Уф-ф!.. - Николай Степанович отбросил барабанчики, они покатились, побрякивая, как игральные кости. - В общем, все ясно. Она жива, пока здорова, живет в Крыму в бывшем пионерлагере имени Олега Кошевого. Сейчас там цыгане, похоже, организовали производство профессиональных нищих. Калек. Понимаете? Нужно торопиться.
        Милиция у них, думаю, куплена, да и не так дорого стоит купить хохлятскую милицию.
        У Лидочки от страха отнялся язык.
        - У вас есть мужчина, друг, спутник? Отец, брат?
        Она помотала головой.
        - Так. А отец девочки?
        Она только рукой махнула.
        - Интересно живете, господа… Значит, будем делать по-другому. Вы завтра же летите в Москву. Деньги вздор, деньги будут, об этом не думайте… и с билетами по нынешней дороговизне осложнений возникнуть не должно. Я вам дам один московский адрес. Зовут этого человека Коминт. Иванович. Цыпко. В цирке его знают как Альберто Донателло. Передадите ему письмо, он все устроит. На возраст его не обращайте внимания - человек чрезвычайно надежный. Но - слушайтесь его, как Господа Бога. Скажет: землю рыть - ройте, и как можно глубже. Ну да он и сам все хорошо объяснит. Он хорошо объясняет. Доходчиво…
        Дело это как раз по нему. В общем, господам евпаторийским цыганам я не завидую, равно как и милиционерам, если они к этому делу прикручены. Да не плачьте, Лидочка, бывают в жизни вещи пострашнее. Все будет хорошо.
        Но получилось все очень нехорошо. Почему-то - неожиданно и без особых поводов - заблажило ехать в аэропорт и Аннушке со Степкой. «Нива» долго не заводилась, дорога обледенела, встречные водители и даже гаишники были сплошь пьяные. Судьба как бы ненавязчиво намекала на нежелательность всей затеи.
        В тамбуре аэровокзала сидела на куче тряпья и сама на кучу же тряпья похожая старая цыганка. Или таджичка («С понтом беженка» - проворчал Степка). Увидев четверых, она вдруг вскочила молодо и поднесла к губам раскрытую ладонь.
        Аннушка в испуге отшатнулась.
        - А вот этого не надо, - сказал Николай Степанович. - Погадать я тебе и сам погадаю.
        - Сам ты искать меня после будешь, золотой, - без всякого акцента и без выражения сказала ведьма, садясь. - Ан - поздно будет искать.
        - Какая противная бабка, - фыркнула Лидочка. - Не к добру такую встретить.
        - Никогда сами не верьте в приметы, - сказал Николай Степанович. - Предоставьте это сведущим людям.
        - Правильно их Гитлер гонял, - неожиданно сказал Степка. - Евреев зря, а цыган за дело.
        - Слышу голос твоей классной дамы, - сказал Николай Степанович. - И если я его еще раз услышу…
        Самолет улетел вовремя. Когда Тихоновы возвращались к машине, ведьмы в тамбуре уже не было.
        Весь день Николай Степанович чувствовал во рту металлический привкус.
        А вечером Аннушку и Степку увезла скорая помощь.
        Доктор был молод, бородат и встревожен.
        - Ничего нового я вам пока сообщить не могу, - сказал он. - Кровотечение продолжается и у мальчика, и у матери. Это похоже на какую-то тропическую болезнь, я о ней слышал. Утром будет профессор Скворушкин…
        - До утра они ведь могут и не дожить, - то ли спросил, то ли предупредил Николай Степанович.
        - Нет, что вы, - сказал доктор. - Мы делаем все, что требуется, только вот…
        - Только вот не помогает почему-то, - подхватил Николай Степанович. -
        Кровотечение продолжается.
        - Д-да. Я думаю, что можно подключить…
        - Слушайте меня внимательно, - сказал Николай Степанович. - У меня группа крови четвертая резус-отрицательная. У сына тоже. Вы должны сделать прямое переливание. Ясно? Это поможет ему продержаться минимум неделю. Супруге перельете плазму. Центрифуга, надеюсь, в вашем холерном бараке есть?
        - Вы врач? - попытался поставить его на место доктор.
        - Я не намерен вдаваться в объяснения, - высокомерно ответил Николай Степанович и поднял руку ладонью вперед. - Итак…
        Доктор мигнул.
        - Да, конечно… - забормотал он. - Пойду распоряжусь, а вы пока…
        - И никаких записей, - прилетело доктору в спину.
        Суровая сестра с лицом черным и длинным облачила Николая Степановича в зеленый хирургический костюм, закутала ему голову марлей, проводила туда, где пахло йодом и пережженными простынями. Его заставили лечь на жесткий холодный стол. В круглом отражателе над собой он видел маленького и страшного себя. Через минуту на каталке привезли бледного до синевы Степку.
        Из носа его торчали закровеневшие тампоны.
        - Папочка… - прогундосил Степка и заплакал.
        - Прекратите, кадет, - велел Николай Степанович. - Здесь вам не альманах «Сопли в сиропе».
        - Доктор сказал, - наклонилась к нему сестра, - что забирать шестьсот миллилитров. Вы сдавали когда-нибудь кровь?
        - Делайте, как он велел. Я сдавал, и помногу. После этого возьмете еще восемьсот на плазму.
        - Что?!
        - Именно так. Работайте, мадам.
        Игла вошла в вену. По прозрачной трубке ринулся черный столбик крови.
        Сто… двести… четыреста…
        - Как вы себя чувствуете? - голос издалека.
        - Как космонавт на орбите.
        - Шутник у тебя папа.
        - Он не шутник. Он ученый.
        Шестьсот.
        Как увозили Степку, Николай Степанович не видел. Это был какой-то моментальный провал. Потом он лежал, а над ним без всякой опоры висели бутылки с чем-то прозрачным.
        - Как вы себя чувствуете?
        - Как космонавт на орбите…
        Кровь уходит в прозрачную подушечку. Одна… другая…
        Все? Да, похоже, все.
        - Сейчас, сейчас, миленький, потерпи еще… - мягкое прикосновение к щеке. - Не трать вату, Василиса… и мох не трать, раненых много, не хватит, сволочи ягды…
        Гудение вдали. Костры, костры…
        Жгите костры.
        Что?
        Нет, все в порядке. Да, я слышу. Я все слышу.
        Приносят то, что осталось после центрифуги - густую черную кашу.
        Возвращение долга.
        Не надо так напрягаться, расслабьтесь, лежите спокойно…
        Все. Он уже не в силах держаться на поверхности. Падение. Падение вниз, вниз - к самому началу, к началу…
        Гулко. Шаги в коридоре. Свет.
        Промедление смерти (Петроград, 1921, август)
        - Гумилев, поэт, на выход!
        - Нет здесь поэта Гумилева, - сказал я, вставая с нар и закрывая Библию. - Здесь есть поручик Гумилев. Прощайте, господа. Помолитесь за меня, - и я протянул книгу редковолосому юноше в студенческой тужурке.
        - Руки-то за спину прими, - негромко скомандовал конвойный, вологодской наружности мужичок, окопная вошь, не пожелавшая умереть в окопе. Он не брился так давно, что вполне мог считать себя бородатым.
        В коридоре нас потеснили к стене двое чекистов, тащивших под локти человека с черным мешком на голове. Один из чекистов был женщиной. Впрочем, чему удивляться, если дочь адмирала Рейснера пошла по матросикам? И эта, должно быть, какая-то озверевшая инженю из альманаха «Сопли в сиропе». Я проводил их взглядом. Было в этой новой русской тройке такое, что заставляло провожать ее взглядом.
        Очень дико выглядят женщины в коже и мужчины в галифе без сапог…
        Я тоже был в галифе без сапог.
        - Счастливый ты, барин, - сказал мне в спину конвойный.
        - Отчего так?
        - Уйму деньжищ за тебя отвалили… сказать - не поверишь…
        - Что ты мелешь?
        - Истиный Бог!
        - А как же это ты, верующий, безбожникам служишь?
        - Несть власти, аще не от Бога, - извернулся конвойный. Был он редкозуб и мягок, как аксолотль. - Не о том речь, барин. Что же ты за человек такой дорогой? Сам видел - государственного банка ящики… Ты вот что, ты меня-то запомни, я тебе худого не делал и не желал вовсе. Может, пригожусь…
        - Ладно, служивый. Может, и пригодишься.
        Из-за угла вдруг возник чекист неожиданно пожилой, в костюме-тройке и толстых очках в железной оправе, с модной у них козлиной эспаньолкой, которая позже стала известна как ленинская бородка. Он уставился на конвойного, и я почувствовал, что сейчас что-то произойдет. Конвойный за моей спиной громко икнул.
        - Ты! - завизжал чекист. - Тетерев злоебаный! Мешок где, говно зеленое? Мешок где?!!
        - Да я… да вот… - и конвойный понес какую-то чушь о вобле и сухарях. Несколько секунд чекист слушал его внимательно.
        - Ты знаешь, что с тобой теперь товарищ Агранов сделает? - сказал он вдруг очень тихо, и конвойный упал. Чекист пнул его в бок, плюнул и, часто дыша, но уже явно успокаиваясь, пожаловался мне.
        - Вот такие и погубят революцию… Ладно, теперь уже не исправишь. Идемте, Николай Степанович, вас ждут.
        И мы пошли - в раскрытую дверь, к фыркающему автомобилю «рено». Когда-то в нем ездили порядочные люди, а теперь…
        Я увидел, кто в нем ездит теперь, и ахнул от изумления.
        - В сущности, вы уже три дня как мертвы. По всему городу вывешены расстрельные списки. Вы идете номером тридцатым. Гумилев Николай Степанович, тридцати трех лет, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии издательства «Всемирной литературы», беспартийный, бывший офицер. Участник Петроградской Боевой организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности… Извините за стиль.
        - А что это вы за них извиняетесь? - пожал я плечами.
        - Потому что в какой-то степени несу за них ответственность. Впрочем, как и вы.
        - Помилуйте! Я-то с красными флагами не ходил и сатрапов не обличал…
        - А кто подарил портрет августейшего семейства какому-то африканскому колдуну?
        Я вдруг почувствовал, что у меня поднимаются волосы.
        - Не может быть…
        - Ну, не только из-за этого. Но представьте себе, что в один прекрасный для Африки день этот ваш колдун, платонически влюбленный в крошку Анастасию, вздумал произвести над фото несколько пассов… Образования у него, конечно, никакого, но стихийная сила совершенно дикая. И этот… - Яков Вильгельмович сделал отводящий знак, - ну, как его? Его еще свои же пролетарии на митинге кулаками забили…
        - Уринсон, что ли?
        - Не знаю никакого Уринсона. Свердлов, вот. Idem Гаухман. Он и распорядился, а Ульянов распоряжение подтвердил - и попробовал бы он не подтвердить…
        - Яков Вильгельмович, - сказал я, - это же какой-то бред. Это для салона, для молодых болванов, каковым был ваш покорный слуга в те добрые времена…
        - И для выживших из ума стариков, - ехидно подхватил Яков Вильгельмович. - Вы подумайте лучше, почему из-за вас ОГПУ две сотни христианских душ загубило?
        Целый заговор сочинили, ночей не спали… Ну, теперь-то у них дело широко пойдет.
        - Вы не поверите, - сказал я, - но я все равно ничего не понимаю.
        Яков Вильгельмович, сколько я его помню, был тихим ласковым старичком в таком возрасте, когда о летах уже и не спрашивают. Его можно было встретить решительно на всех поэтических вечерах и сборищах, строжайше засекреченных масонских собраниях, на кораблях хлыстов и скопческих радениях, на советах розенкрейцеров, в буддистском дацане, на собраниях оккультистов самого дрянного пошиба, в келье Распутина и даже на афинских ночах рано созревших гимназистов. Всегда он был тих, вежлив - и, несмотря на высокий рост и прямую спину, как бы незаметен. И вдруг…
        - Не понимаете? - взвизгнул Яков Вильгельмович на манер давешнего чекиста. -
        А кто ману написал про золотого дракона? Кто Слово произнес?!
        - Помилуйте! - снова сказал я. - Это же совершенно хрестоматийный образ…
        - Значит, вы действительно ничего не понимаете, - Яков Вильгельмович встал и, подойдя к камину, снял с полки фарфоровую собачку: беленькую, с черными пятнами вокруг глаз. - Ты представляешь? - обратился он к ней. - Все твердо знают, что Николай Степанович достиг по крайней мере предпоследней степени посвящения, вьются вокруг него, убивают, выкупают, прячут - а он ни сном ни духом. Своего рода талант… Видимо, придется вас, милейший, по-настоящему убить. Ибо таковая игноранция, как говаривал покойный Петр Алексеевич, едино смертию бысть наказуема…
        Я тоже зачем-то встал.
        - Да вы сидите, - махнул он рукой. - Это так, болтовня. Я-то понимаю, что никакой вы не посвященный - просто, извините старика, дуракам счастье. Выпало вам попадать в унисон Высшему Разуму… Поэт. Любят у нас теперь поэтов. «Из-за свежих волн океана красный бык приподнял рога, и бежали лани тумана под скалистые берега:» Вы хоть знаете, что здесь описано?
        - Нет, - ошалело сказал я. - То есть, наверное, знаю.
        - Ни черта вы не знаете. Это формула восстановления красной меди из купороса. Алхимический ряд. И далее до конца. Сколько вы книг хотели написать? Двенадцать? Я думаю, никто из живущих не пережил бы такого.
        Значит, так: буду я вас учить по-своему. Поскольку иного нам с вами не дано, а объяснять, почему не дано, долго - да и не поймете пока что. Запомните только одно: ни под каким предлогом вы не должны объявлять себя, навещать родных и друзей. Ваша смерть для мира должна состояться. И никаких стишков в альманахи, к сожалению. Даже под чужим именем. Только в нарочитой тетради и в нарочитом месте. Иначе господа чекисты всех ваших родных и чад, законных и незаконных, смертию казнят. Таково условие - дополнительно к некоторой… кгхм… сумме.
        - Большой сумме? - спросил я.
        - Не стоите вы того, - крякнул Яков Вильгельмович. - За те же деньги Петра Алексеевича из турецкого плена выкупили…
        Я попытался вспомнить эту сумму из гимназического курса истории, но не смог.
        Что-то с большим количеством нулей - и не ассигнациями, разумеется. Да, впору было крякать.
        Будет на что погулять Советам…
        - А для чего это все, Яков Вильгельмович? - спросил я, чувствуя себя не то самозванцем, не то просто не в своей тарелке.
        - Для чего? - переспросил он. - Хм, для чего… Он спрашивает, для чего, - сказал он собаке. - Вас, Николай Степанович, может быть, устраивает то, что все эти годы вытворяли с Россией? Ну-ка, ответьте: устраивает?
        - Нет, - сказал я. - Только, боюсь, ничего с этим не сделать.
        - А вот это, как говорится, dis aliter visum. И не людям изменять их волю.
        - Воля богов - темная материя…
        - Темная, - согласился он. - Но и оттенки темного способен различать наученный взгляд. Знаете ли вы, например, что на самом деле октябрьское восстание семнадцатого года было потоплено в крови неким пехотным штабс-капитаном?
        - Что значит - на самом деле? А все это? - я обвел рукой вокруг. - Это что - снится мне?
        - Уж если солнце можно было Словом остановить, то трудно ли повернуть события вспять? И об этом мы поговорим с вами подробно, но позже и не здесь.
        Я вдруг почувствовал, что меня куда-то затягивает - как в зыбун.
        - Дорогой мой Яков Вильгельмович, - сказал я, - вы, вижу, уже распорядились мною. Не спрося согласия. А если я не пожелаю - тогда что?
        - Тогда окажется, - сказал он негромко, - что Таганцев и его друзья погибли даром. Что золото Брюля поддержит Советы - вместо того, чтобы погубить их. Что мы в решающий момент окажемся в положении батареи без снарядов. Хотите этого?
        - Нет, - сказал я.
        - Тогда считайте себя рекрутированным.
        - Ну уж нет. Лоб брить не дам. Я вольноопределяющийся.
        3
        В жизни они знают только то искусство, которым добывается смерть. Томас Мор
        На восьмом или девятом по счету руме Николай Степанович решил наконец остановиться. Было ясно, что его предшественник методично обшарил все точки и забрал (или уничтожил подчистую) все ампулы с ксерионом. Да и черных свечей, надо сказать, оставалось не так уж много.
        - Ты, наверное, думаешь, что мы проиграли? - спросил он Гусара.
        Пес наклонил голову. Глаза его ничего такого не выражали.
        - Нет, брат, мы не проиграли, - сказал Николай Степанович. - Мы даже еще по-настоящему и карты-то не сдали. Вот скажи-ка, любезный, где привык русский человек искать правды, спасения и защиты? В столице. Ergo, в Москве. Так мы и двинем в Москву…
        Наверное, сказывалась усталость: он начинал чувствовать себя неловко непонятно перед кем. Как старый фокусник, решивший показать мальчишкам «анаконду» и обнаруживший, что пальцы не гнутся. Как отяжелевший боксер, не успевающий за молодым спарринг-партнером. Исчез автоматизм движений, исчезло «чувство боя», прежде выручавшее многократно, и приходилось постоянно держать в поле осознанного внимания все вокруг, и от этого притуплялась мысль.
        Да, за почти тридцать лет вынужденного бездействия немудрено утратить всяческую квалификацию.
        Он был близок к панике и сам прекрасно сознавал это, и именно потому старался держать себя уверенно и спокойно.
        Этот прием пока еще действовал. Надолго ли хватит?..
        Николай Степанович открыл оружейный ящик, поводил пальцем и выбрал, наконец, короткий горбатый автомат «узи» - лучшее в мире оружие для перестрелок в лифтах и сортирах. Главное, его было легко прятать под полой. В ящик же он хозяйственно поставил, протерев, карабин - словно тот мог еще кому-нибудь пригодиться.
        Гостинцы из рюкзака он аккуратно разложил на полке. В румах ничего не портится и не выдыхается - можно оставить на столе открытым стакан водки, прийти через двадцать лет и выпить ее. В рюкзак уместил две тяжелые зеленые коробки патронов и десяток снаряженных магазинов. Потом стукнул себя по лбу и начал лихорадочно обшаривать все шкафчики и рундуки.
        Но бутыль «тьмы египетской» нашлась, к сожалению, всего одна. Итого их в рюкзаке стало четыре. Не так чтобы много, но и не так уж мало, если распорядиться ими с умом.
        - Ничего, в Москве, даст Бог, еще найдем, - обнадежил он Гусара. - Раз уж «Смирнов» опять появился… Где же мы сейчас?
        Карта окрестностей, как и положено, висела около входа. Изображала она город Гонконг, он же Сянган, и черт бы сломил ногу, только разбираясь в этой карте.
        Когда-то можно было выйти наверх, побродить по живописным базарам и борделям, подвергнуться непременному ограблению, набить морды паре-тройке китайцев, сшить за час хороший костюм, выкурить трубку опиума, а потом попросить владельца курильни господина Сяо проводить до рума и открыть дверь. Но беда в том, что с некоего рокового дня господин Сяо начисто не помнит, что он хранитель ключа и связан с Николаем Степановичем строгими иерархическими отношениями. И это, к сожалению, грубый факт, а не тонкая восточная хитрость.
        Так что, если выйдешь, до Москвы придется добираться за свой счет.
        В центре стола - там уже существовало темное пятнышко - он поставил черную свечу: высотой со спичку и чуть ее потолще. Произведя в уме вычисления, определил вектор Москвы (как изумились бы сейчас гимназические преподаватели геометрии и капитан Варенников, пытавшийся вбить в его занятую Бог знает чем голову начала военной топографии…), поставил на пути еще незажженного света согнутую карту (трефовую девятку; впрочем, от этого вообще ничто не зависело, и лишь из эстетства некоторые - где они теперь, эти люди? - пользовались специально изготовленными картами несуществующих мастей или вообще безмастными), взял на плечо рюкзак, кивнул Гусару: идем, - и поднес зажигалку к свечке. Откинул крышку (фирменный щелчок, за который немало уплочено), крутнул колесико… Оно выпало и шустро укатилось под стол.
        - Подлецы вы, господа Зиппо, - сказал он. - «Зиппо - это зажигалка на всю жизнь…» Впрочем, откуда вам было знать, что покупатель протянет так долго?
        Гусар, у нас еще остались спички?
        Спички, разумеется, еще остались.
        Свечка занялась тем сиреневатым светом, от которого становится лишь темнее.
        Так светятся огоньки на болотах и верхушки мачт в бурю. На стену легла черная глубокая прямоугольная тень. Николай Степанович сосчитал до трех, сказал:
        - Идем.
        И они вошли в эту тень, которая вскоре сомкнулась за ними.
        Тот, кого публика знала как Альберта Донателло, непревзойденного метателя ножей и томагавков, а друзья и женщины как Коминта, был на самом деле Сережей Штарком, поздним сыном Алексея Герасимовича Штарка, того самого чекиста, похожего на профессора, с которым Николай Степанович столкнулся в первый день своей второй жизни. После неизбежной гибели чекиста в пламени им же раздутой искры Сережу поместили в печально знаменитый детдом «Косари» под Новгородом. Там его - Сережу - переименовали, присвоили гнусную фамилию Цыпко (ее носил кобель-завхоз, собственных детей иметь не способный, но род желавший продолжить). Продолжателей рода он пищей не баловал, поскольку был сторонником радикально-спартанских методов воспитания, а Тарпейской скалы в окрестностях не было. Когда в результате этих методов Сережа-Коминт остался один, детдом волей-неволей пришлось закрыть, а несуществующих уже воспитанников рассредоточить по другим детским и дошкольным учреждениям. Так Коминт Иванович Цыпко оказался питомцем тридцати четырех детских домов одновременно. Фактически же он не доехал ни до одного. Никуда не доехал и
сопровождавший его завхоз Цыпко…
        Дважды сиротку как-то незаметно подобрали цирковые. Умение малыша обращаться с колюще-режущими предметами и недетская основательность в жизненных вопросах восхитили видавших виды артистов. Пожилая чета Донателло (в миру - Сидоровичи), всю жизнь работавшая ножи и томагавки, усыновила его. Но фамилию Цыпко он зачем-то попросил ему оставить.
        Началась самая светлая пора в его жизни - цирковое ученье. Коминту было достаточно представить стоящими перед собой кого-нибудь из тех мордастых ребят, которые приходили сначала за отцом, потом за матерью с бабушкой, а потом и за ним, чтобы нож или томагавк ложился точно в цель.
        Когда Советский Союз, верный союзническим обязательствам, вероломно, без объявления войны, напал на милитаристскую Японию, Коминт служил в пешей разведке. Пешком, конечно, не ходили - наступающие войска делали по сто километров в день. Другое дело, что разведка почти всюду поспевала первой.
        Так у Коминта появился великолепный самурайский меч и набор китайских метательных ножей, а также множество разнообразных сведений об японских секретных убийцах и шпионах «нинджа».
        Полковому особисту очень нравились великие боевые умения молодого разведчика. Он провел с ним целый ряд проникновенных бесед, открывая незамысловатые сияющие перспективы смершевской карьеры и особо давя на любовь к Родине. Неизвестно, как повернулось бы дело, но однажды несчастный особист был найден бездыханным. Бамбуковая стрелка торчала у него из щетины затылочной ямки. На похоронах суровый Коминт плакал и клялся отомстить.
        Две недели спустя он попал в госпиталь с признаками неизвестного военной медицине тропического заболевания, а через полгода лечения был списан вчистую. Надо ли говорить, что болезнь прошла бесследно и без каких-либо осложнений сразу же за воротами хабаровского госпиталя…
        Время с сорок шестого по пятьдесят третий год для многих работников МГБ, бывшего НКВД, омрачилось, помимо политических, и чисто личными неприятностями: ни с того ни с сего гибли, попадая под уличный транспорт и поезда метрополитена им. Л.М.Кагановича, тонули, выпадали из окон, зарезывались хулиганами, поражались электрическим током и ботулизмом их любимые собаки, женщины, жены, дети, родители, братья и сестры. Так, следователь Долгушин Петр Романович лишился последовательно всех родственников, любовниц и коллекции певчих птиц, после чего сам наложил на себя руки (правда, довольно странным и редким способом)… Сменяющие друг друга на боевом посту следователи пытались вывести систему этих умертвий, раскрыть неведомую могущественную террористическую организацию, через разветвленную (внутреннюю и зарубежную) агентуру выйти на жестоких таинственных убийц - но тщетно. Коминт же в это время весело колесил по стране, ставил новые номера, женился на дочке фокусника-манипулятора Асрияна и сделал ее своей бессменной партнершей…
        Так продолжалось до нечаянной встречи его с Николаем Степановичем Тихоновым. После этого полоса таинственных убийств внезапно прекратилась, и следователи пришли к неизбежному выводу, что убийца найден. Или помер. А знаменитый муровец Щеглов просто махнул покалеченной трехпалой рукой и сказал мрачно: «Выгорел материал…»
        Сидели, по давнему обыкновению, на кухне, потому что в столовой было шумно и небезопасно: внуки осваивали томагавки. Пили ситро.
        - …позвонила с аэровокзала, еле нашла жетон, сказала, что падает, что вызывали «скорую». Сейчас она в Боткине, живая, но тяжелая, не пускают к ней.
        А твои, значит…
        - Да, и мои.
        - Эх, ввязался ты…
        - Да вот, ввязался сдуру. Главное - непонятно, во что. То ли какие-то черные маги, то ли.
        - И что теперь делать?
        - А что делать? Будем брать тот дом. В Крыму. Ты и я.
        - М-да. Ты хоть знаешь, что там искать?
        - Примерно - знаю… Да, в конце концов, хоть дитя вытащим.
        - Ну, разве что.
        - Тебе мало?
        - По самые уши.
        - Если повезет - выйдем на что-то большее.
        - Моим недобитым бы такое везение.
        - Ты пойми, старикашка: первый раз за двадцать восемь лет - будто бы звоночек оттуда. Первый раз!..
        - А может быть, это другое?
        - Может. Но даже если и другое.
        Коминт помолчал.
        - Ладно, - сказал он и вдруг улыбнулся весело и хищно. - Работаем рекордный трюк. И если не придем на копчик.
        - То быть нам королями, - закончил Николай Степанович.
        4
        Д'Артаньян по обыкновению произвел выкладку, и у него получилось, что час равняется шестидесяти минутам, а минута - шестидесяти секундам. Александр Дюма
        Они расположились на базарной площади древнего греческого города Керкенитида и стали ждать ночь. Облака, просвеченные розовым заходящим солнцем, очень медленно плыли - слева направо…
        Здесь при желании можно было без опаски развести небольшой костер: с земли огонь в раскопе не будет виден, а сверху смотреть некому, потому что боги от Земли уже давно и навсегда отвернулись. Дым развеивался бы в воздухе легким вечерним влажным ветром, а запах его неизбежно заглушила бы лютая вонь от целебного грязевого озера.
        - Давно, видно, тут археологи не бывали, - сказал Коминт.
        - Так ведь их сюда и не пустят, - сказал Николай Степанович, - пока в Киеве не постановят, от кого древние греки произошли: вiд хохлiв чи вiд москалiв…
        - Удивляюсь я, как эти греки тут зимой в хитонах без штанов-то ходили. В сандалиях на босу ногу.
        - Наверное, климат был другой. Князья тьмутараканские охотились с гепардами, князя Олега тварь наподобие гюрзы укусила… Впрочем, Макс Волошин, не к ночи будь помянут, именно в греческом одеянии всю жизнь и проходил здесь.
        - И без штанов? - не поверил Коминт.
        - Не знаю, не заглядывал…
        Гусар тенью скользил по кромке раскопа, неся боевое охранение.
        - Белый он, приметный, - вздохнул Коминт.
        - Он когда надо белый, - сказал Николай Степанович. - А когда надо…
        Словно услышав, что о нем говорят, пес спрыгнул в раскоп и, огибая углы фундаментов, выбежал на площадь.
        - Кто-то идет, - сказал Николай Степанович, вставая. - Неужели выследили? Нет, я бы понял. Кто-то посторонний.
        - А кто нам свои… - махнул рукой Коминт.
        Он проверил «калашников» и снова поставил его на предохранитель.
        - Может, кладоискатели не унялись, - предположил Николай Степанович. - Дай-ка посмотрю… - он закрыл глаза. Здесь, в безлюдье, могло кое-что и получиться.
        Коминт поежился. За много лет их совместной работы он так и не привык до конца к жутковатым фокусам командира. - Так: Восемь человек, все с оружием.
        И даже… ого! Гранатомет. Серьезные ребята.
        - Теперь все серьезные, - проворчал Коминт. - Все с гранатометами. Одни мы, как сироты…
        - А зачем тебе гранатомет? - удивился Николай Степанович. - Ты, по-моему, ножом и танк вскроешь, как жестянку.
        - А на дистанции? - не унимался Коминт.
        - Ладно, будет тебе и гранатомет… помолчим-ка пока.
        Посыпалась земля. Где-то, невидимые простым глазом, в раскоп спускались люди.
        - Прятаться будем? - спросил Коминт.
        - А смысл? Они нас и так не увидят. «Серая вуаль» - штука хитрая. Сиди и слушай. «Серая вуаль», конечно, не делала человека невидимым. Просто окружающие как-то забывали на него посмотреть. А посмотрев, тут же забывали, что посмотрели.
        Появились - по их мнению, бесшумно - первые четверо.
        - Нормально, командир, - вполголоса сказал один, оборачиваясь. - Только собака бегает, прирезать бы…
        Гусар повернул тяжелую башку и внимательно посмотрел на говорившего. Тот осекся.
        - Слу-ушай, Левка! - сказал другой. - А может, это ихняя собака? Вот мы и придем: не вы ли собачку потеряли?
        - Ага, - мрачно сказал Левка. - С гранатометом… Мозгом думать надо.
        Был он немолод и усат. Наверное, за это его и называли командиром.
        Одета группа была достаточно пестро: кто в зимнем камуфляже, кто в летнем, кто в шинели, кто в кожане. Оружие тоже было разнообразное: три «калашникова», ППШ, винтовка-тозовка, охотничий «медведь» и помповый дробовик. Гранатомет несли в брезентовом чехле.
        Ополченцы, как определил их для себя Николай Степанович, расположились в другом углу площади и закурили. И он с удивлением понял, что не курил сегодня вообще весь день… и, пожалуй, не курил и вчера. И позавчера. Это был по-настоящему дурной признак.
        - Подождем, пока они там все перепьются, - сказал командир-Левка. - И возьмем тепленькими. Прямо с баб сволочей поснимаем. - он зашипел, как бы подбирая потекшую слюну.
        - На воротах все равно кто-то будет, - сказал гранатометчик. У него был резкий армянский акцент. - Я же говорил - с моря заходить надо. С моря всегда прикрытие небольшое.
        - На море у них катер с пушкой. И в катере два гаврика. Товар они на катере возят или где?
        - Катер-матер… - проворчал армянин. - Подплыли бы тихо - и никакого катера.
        - Где катер? Не было катера. Никогда не видел катера. А вот где твой поганый блядский мент, командир?
        - Придет, рано еще…
        - Что-то я ему не верю, - сказал армянин.
        - А кому ты веришь?
        - Маме верю. Генералу Погосяну верю. Ментам не верю. Никогда, понял? Еще вот таким от пола был, не верил ментам. И папа мне говорил: последним дураком будешь, если ментам поверишь.
        Похоже, он тоже был не молоденький: если и младше Левки, то заметно старше всех остальных бойцов. Лет тридцать, определил для себя Николай Степанович.
        И если дойдет почему-то до драки, то - самый опасный боец.
        - Ну и правильно делаешь. Но это нужный мент, понимаешь, Тигран? Нужный. Нам без него туда ни в жисть не сунуться.
        - Ты - командир… - сказал Тигран и замолчал, оставаясь при своем мнении.
        Сидели тихо, изредка чем-то металлически брякая. Кто-то разбирал, успокаивая себя этим, пистолет.
        - Не нравится мне собака, - сказал парень в шинели. - Чего она тут ходит? Будто следит. За мной раз кошки следили - жуткое дело…
        - Кошки?
        - Ну да. Куда ни пойду - следом кошка. Так с неделю за мной и ходили.
        - Валерьянку на штаны пролил, - сказал Левка. - Или валокардин. Кстати, никто не взял с собой валокардина?
        - Что, сердце прихватило?
        - У командира не бывает сердца.
        - Идет, - сказал тот, который был с ППШ. - Слышу.
        - Вояки, - сказал Тигран. - Слышит он… Я вот слышу, что машина какая-то к лагерю свернула. Это я слышу.
        Раздался шорох гальки, и появился девятый: в военного образца крытой куртке и каскетке цвета маренго.
        - Ну, слава Богу, - сказал Левка. - Докладывай обстановку, лейтенант.
        - Чего докладывать! Пьют! - радостно сказал лейтенант. - Дато с Гвоздем уже в отключке, водилы на рулях спят, бляди скучают, и даже охрана потихоньку принимает. Я им в будку графин коньяка унес. Хороший коньяк, одесский, забористый. Валит с ног, как пулемет.
        - А Барон?
        - Барон поет - что ему. Поет Барон. «Ай да кон авэла…»
        - Гвоздь в отключке? - с сомнением спросил Тигран.
        - Так он же на старые дрожжи льет! - закричал лейтенант. - Он на старые дрожжи! Знаешь, как они вчера гудели!
        - Сколько охраны? - деловито спросил Левка.
        - Трое у Дато и столько же у Гвоздя. Полагается поровну. Давайте, парни, покажите татарве, хохлам да цыганам, кто в Крыму хозяин! Мы же люди официальные, нам нельзя…
        Этого Николай Степанович не вынес. «Тот?» - прошелестел он Коминту, и Коминт пожатием руки подтвердил: тот.
        - Ну, если уж вы официальные, - сказал он, подходя сзади к лже-менту поганому и накладывая длань на погон, - то я - сама Матильда Кшесинская.
        Все вскочили, но Коминт негромко сказал:
        - Не вздумайте стрельбу устраивать, козлы. Услышат.
        - Да мы с тобой и вручную… - начал кто-то, но Гусар сбил говорившего с ног и встал ему на плечи.
        - Спокойно, господа, - сказал Николай Степанович. - Из ваших разговоров я понял, что пришли мы сюда с одной целью. Заодно хочу вас предупредить, что этот вот субъект отнюдь не лейтенант Сермягин, как он себя называет, а глава службы безопасности УНО-УНСА Константин Иванов, он же Котик Перехват. И в лагере сейчас не пьянка, как вам было солжено, а то, что в их кругах именуют «стрелкой», а в высших - «саммитом». Пьяных там нет, дураков тоже. Боюсь, что все дураки сидят здесь. Константин, потрудитесь осветить обстановку надлежащим образом, - движением руки он развернул голову «безпечнику» так, чтобы тот встретился с ним глазами. Испуг и бессильная злость читались в этих глазах.
        И панически-напряженным голосом Константин, подчиняясь чужой воле, начал выкладывать все, как оно есть на самом деле. А на самом деле…
        - Нам ведь что нужно? - торопливо говорил Котик. - Нам нужно, чтобы вы там шум устроили, чтобы Дато на Гвоздя и Барона плохо подумал, а те на него, ясно? Чтобы не сговорились они, потому как сговорившиеся они нам не нужны. А так ничего плохого я же вам не хотел…
        - Не тронь пушку, - предупредил кого-то Коминт.
        - Достаточно? - спросил у Левки Николай Степанович.
        - А вам я с какой стати верить буду? - буркнул Левка. - Может, вы тоже.
        - Представленных доказательств мало? - поднял бровь Николай Степанович. - Кстати, кто вы, герои?
        - Мы - Фронт русского национального освобождения Крыма. А вы кто такие?
        - А мы просто разыскиваем ребенка, похищенного цыганами. Девочку держат здесь. Считайте, что мы из частной сыскной конторы.
        - Крутая, должно быть, контора, - с уважением проговорил Тигран. - А сейчас этот гётферан правду сказал?
        - Все, что мы спросили, он сказал. А если о чем-то забыли - сами виноваты. Впрочем, я тут давно с оптикой лежу. Оптика у меня хитрая. Пока что все сходится.
        Про оптику он сказал для отвода глаз. «Оптикой» Николая Степановича был Коминт, весь день незаметно проведший там, на территории бывшего пионерлагеря. С приказом все узнать и ни во что не вмешиваться.
        - А катер?
        - Дался тебе этот катер… - проворчал Левка.
        - Хороший катер. Поэтому интересуюсь.
        - На катере тоже охрана, - сказал Котик. - Четверо.
        - Котельная, - страшным голосом напомнил Николай Степанович.
        - Не знаю. - Котик вдруг содрогнулся мгновенно и скривился набок, как при приступе холецистита. - И знать не хочу. Не мое дело. Сидит там какой-то придурок, не выходит никогда.
        - А дети?
        - Дети к нам не касаемо. Это у Барона спрашивайте.
        - Спросим и у Барона… Значит, сказать тебе больше нечего?
        - Нечего, начальник, - обрадовался Котик.
        - Ну так прощай, - сказал Николай Степанович, убрал руку с плеча - и тотчас китайский нож влетел провокатору под левую лопатку.
        Ополченцы в ужасе отпрянули.
        - Ребята! - расцвел Тигран-гранатометчик. - Настоящий командир пришел!
        Между числом и словом (Майоренгоф, Рижское взморье, 1923, январь)
        Три чайки молча плавали в прозрачном воздухе, описывая странные полузнакомые фигуры. Пляж был невыносимо бел после тихого ночного снегопада, и только две цепочки синеватых следов тянулись рядом, накладываясь и пересекаясь. Люди шли навстречу друг другу, тихие и задумчивые, постояли, обменялись впечатлениями и побрели дальше, каждый по своим несуществующим делам.
        Облупившиеся купальни терпеливо настроились ждать лета, заколоченные черным горбылем.
        Скучно было в Майоренгофе, скучно и пусто.
        Лишь на главной (единственной) улице городка наблюдалось какое-то оживление. Дремали на козлах два извозчика в необъятных собачьих дохах и цилиндрах, шелковых когда-то. Компания совершенно латышских цыган, скромно одетых и разговаривающих хоть и по-своему, но вполголоса, выходила из винного подвальчика. На каждом крылечке сидели кошки, важные, толстые и солидные. Я уже обращал внимание на то, что кошек хозяева-латыши из принципа не кормят, но мышиная охота здесь богатейшая.
        Редкие встречные на меня в тщательно скрываемом изумлении и как бы невзначай оглядывались. Все они были белые, голубоватые, зимние, а я - почти черный. При белых выгоревших волосах.
        Вход в алюс-бар, как и положено было, запечатали легким заклятием, и я прошел через него, как через краткий порыв встречного ветра. Открывшаяся взору картина меня восхитила.
        Войди сюда невзначай посторонний человек, он не удержался бы от восклицания, увидев, как сухонький раввин, одобрительно ворча по-немецки, с азартом обгладывает свиные ножки. Ах, подумал бы он тоже по-немецки, майне либер херрен, как многое изменилось в несчастной Германии без кайзера!..
        Напротив «раввина» сидел настоящий рабби Лёв - величавый старец с аккуратной стриженой седой бородкой, в сине-сером двубортном пиджаке и вышитой сорочке, старец, которому больше приличествовало бы бродить по саксонским и вестфальским деревням, слушая птиц и записывая пастушеские песни; носитель же подлинно арийского тайного знания, барон Рудольф фон Зеботтендорф, выказывал обликом все признаки восточноевропейского местечкового происхождения. Тем более, что во имя вящей маскировки он носил накладные пейсы и маленькую шелковую ермолку. Помимо нас троих и хозяина, в пивной никого не было и быть не могло; да и я, признаться, чувствовал себя лишним. Однако при беседах такого уровня по традиции положен был посредник, наблюдатель, третейский судья: А за такового договаривающиеся стороны взаимно согласились признать лишь посланца Мадагаскара.
        Наставник Рене решил: пусть это и будет первой моей комиссией.
        Я бы, понятно, назывался, комиссаром, если бы это старинное слово не пришлось исключить - по очевидным причинам - из нашего рабочего словаря.
        Пришлось вернуться к старому персидскому «диперан».
        Наставник сказал, вздыхая: Николай, ты же понимаешь, что и те, и другие занимаются вздором. Но это опасный вздор, и поэтому мы, к сожалению, должны знать все.
        - Все чисто, - сказал я по-немецки.
        Барон кончил жрать и быстрым движением вытер руки о волосы. Потом он потянул носом и попытался раскурить сигару из высушенных капустных листьев, пропитанных эрзац-никотином. Рабби с истинно еврейским многостраданием готов был перенести и это, но не выдержал я. И, раскрыв серебряный портсигар (мой абиссинский трофей), предложил барону пахитоску, собственноручно мною набитую очень хорошим турецким черным табаком «абдуллай». Барон, естественно, взял две - и одну сберег за ухо.
        - В Германии выдают одно куриное яйцо на одного ребенка в месяц, - неожиданно глубоким голосом произнес он. - А плутократы.
        - Бросьте, - сказал я, смакуя новообретенный немецкий. - Никогда не поверю, что общество Туле так стеснено в средствах: - мне не следовало этого говорить (равно как и угощать барона пахитоской), но протокол протоколом, а настоящая живая жизнь - это другое.
        Барон дососал пахитоску до самого мундштука, а окурок бросил в миску с костями.
        - О наших средствах предоставьте судить нам, юноша, - сказал он высокомерно. В глазнице блеснул несуществующий монокль. - Ваша задача, молодой человек, не позволить допустить, чтобы евреи в очередной раз обманули человечество.
        - Я ведь могу и прервать переговоры, - сказал я и посмотрел ему в глаза, а сам подумал: будешь курить свою капусту. Похоже, барону пришла в голову эта же самая мысль.
        - Я, разумеется, не имел в виду рабби Лёва, - сказал он. - Мы люди одного круга.
        Благородство, как известно, выше крови. Но, согласитесь, ведь и рабби Лёва могут использовать в своих целях всяческие нечистоплотные личности наподобие Жаботинского или, не к столу будь сказано, Бен-Гуриона.
        - Кто такой Жаботинский? - с интересом спросил рабби Лёв. - Я уже не в первый раз слышу это: Жаботинский, Жаботинский.
        - Мы здесь вести переговоры не об этом собрались, - сказал барон. - Дело вот в чем, - он вдруг замолчал и хмуро посмотрел на меня. С большим, думаю, удовольствием отправил бы он меня сейчас отдохнуть на дне местной тинной речушки. Да вот только беда: не мог. - Дело вот в чем. Гезельшафт Туле предлагает Каббале обмен. Честный обмен. Честный и выгодный обмен.
        Существуют, как вы знаете, сокровенные руны.
        И тут произошла полная неожиданность: в пивную ввалились посетители, коих никакой протокол переговоров не предусматривал и предусматривать не мог.
        Было их пятеро, все примерно моих лет и чуть помоложе, кто в штатском, кто в поношенной шинели, явно мои соотечественники и наверняка товарищи по оружию. Через заговоренную дверь они прошли так же легко, как проходили в свое время через большевистские полки и дивизии. Ничто не могло свалить их с ног, кроме пули.
        Мало их было. Просто мало. А пуль - эх, слишком много пуль запасено было в арсеналах на победный семнадцатый. Так много, что хватило и на девятнадцатый, и на двадцать первый.
        - Сакрыто, - сказал хозяин.
        - Открой, - велел кадыкастый, в шинели и пенсне. Бывший дроздовец, наверное.
        Рука его, согнутая, чуть дрожала.
        - Сакрыто, - повторил хозяин и демонстративно повернулся спиной. - Не шуми.
        Или ити сфая софдепия пиво пить.
        - Братцы, - затосковал дроздовец громко, - столбового дворянина, чухна белоглазая.
        Что будет дальше, я уже почти видел. Хозяину набьют физиономию, и он побежит за полицейским; барона обзовут, к вящей радости рабби, жидовской мордой.
        А закончится вот чем: барон применит не сокровенную, но вполне действенную руну «иса», и мои братья-офицеры вдруг перестанут понимать, кто они есть и где находятся, затоскуют как бы предсмертно и бесцельно и неудержимо побредут куда-то, да так и не остановятся до самой смерти в ледяном пространстве.
        Допустить такого я не мог.
        Я встал. Будь я одет, как они, даже разговор мог бы состояться. Я заказал бы выпивку на всех, и мы проговорили бы до утра: то есть как бы мы, потому что моего отсутствия ребята уже бы не заметили. Переговоры же барона и рабби, Туле и Каббалы, пошли бы своим чередом. Но, к сожалению, был я в английском костюме, при котелке и перчатках, с лаковой тростью - преуспевающий компатриот, крыса, успевшая сбежать не с пустыми лапками, пока они там держались зубами из последних сил - и гибли, гибли один за другим. Пристрелят они меня, как сволочь, как собаку - и правы будут. А потом - обзовут барона жидовской мордой.
        - Вам еще рано сюда, господа, - сказал я, подходя. Я был все тот же, только во лбу моем они видели дырочку от пули.
        - Иисусе Христе, - прошептал тощий в артиллерийской фуражке и мелко перекрестился. - Мертвяк. Допились. Донюхались.
        - Господа, - я постарался смягчить голос до бархатного. - Живые сюда не ходят.
        Не принято. Вы разве в дверях ничего не заметили?
        - Ника? - вдруг страшно прошептал серолицый, с уланским кантом, офицер. И я узнал моего давнего и недолгого друга, тогда вольноопределяющегося Москаленко; мы провели с ним два поиска в Пруссии, после чего он с простреленным легким отправился в тыл. - Так это правда? Когда же тебя?..
        - Не так давно. В двадцать первом, в питерской чека.
        - А я вот: видишь, до чего дошли?
        - Вижу, Павлуша, вижу. И завидую. Не торопитесь к нам сюда, скучнее места еще не придумано. И если вам не трудно: вот, не откажите принять - у нас они не в ходу, а вам могут пригодиться, - я протянул им пачку: здешние несерьезные, но вполне ходовые латы пополам с английскими фунтами.
        Дроздовец посмотрел на меня пристально, как бы примеряясь вложить перст в пулевое отверстие. Потом скомандовал:
        - Эскадрон, кру-гом. В рай - шагом марш! - на костистом лице его разлилась смертная бледность.
        Деньги он, однако, при этом прихватить не забыл и сам отходил пятясь, не подставляя спину.
        Переговоры продолжились.
        - Я весь внимание, - сказал рабби Лёв и поправил галстух. Было заметно, что надел он этот предмет в первый раз и очень им гордится.
        - Существуют, как вы знаете, сокровенные руны, - повторил барон. - Три из них нам удалось разрешить. При раскопках в Лапландии профессором Штауфенбергом был найден резной моржовый бивень.
        - Моржовый что? - не расслышал рабби.
        - Моржовый бивень, венчавший шлем воина.
        - Это, позвольте, вот такие викинговые шлемы с рожками? - изумился рабби. - Какой же должен быть большой викинг!..
        - Землю, как известно обязано быть всем образованным людям, населяли в старину гиганты, - поучающе сказал барон. - Но и для гиганта такой шлем был бы немного великоват. Наши специалисты гарантированно установили, что подлиным владельцем шлема являлся сам бог Локи.
        - Что вы говорите? - весело всплеснул руками рабби. - И как же это удалось гарантированно установить?
        - Я не намерен спокойно выслушивать ваши неостроумные издевательства, - сказал, дернув щекой, барон.
        - Но мне это действительно интересно!
        - Наши методы вас не касаются. Справки были наведены в самых компетентных слоях астрала. За точность мы ручаемся.
        - Если я вас правильно понял, - сказал рабби, - это ваш товар. Я, правда, не знаю, что мы будем делать с этим товаром, даже если, страшно подумать, купим его.
        Что, скажите мне?
        - С этим товаром вы сможете, наконец, возродить свое государство, - сказал барон твердо. - Без всяких там Бен-Гурионов.
        - В Лапландии? - невинно спросил рабби.
        - В Палестине, старый ты дурак! - рявкнул барон. - В Палестине! И чем скорее вы все туда уберетесь.
        - Барон, барон, - сказал я. - Извинитесь.
        - Да. Рабби Лёв не дурак. Я извиняюсь.
        - Дорогой барон, - сказал рабби. - А как вы мыслите реальное применение рун Локи для создания государства бедных евреев?
        - Как?! - закричал барон. - Посмотрите, он меня спрашивает, как! Да во-первых, с их помощью были возведены неприступные стены Асгарда! Были разрушены Фивы Стовратные! Этими рунами владели Аттила и Агамемнон! Нагарджуна и Карл Великий! («И где они все теперь?» - негромко и в сторону спросил рабби.)
        Он-то их и закрыл, свиная голова с дерьмом вместо мозгов и сраками вместо глаз, по наущению ваших христианских попов!..
        - Так уж и моих? - не поверил рабби.
        - Да все вы одним мазаны.
        - Барон! Второе предупреждение.
        - Короче: руны эти дают богатство, славу и воинскую доблесть.
        - А фатерланд вы оставляете ни с чем?
        - Арийскому племени нет нужды черпать силы в мелких суевериях! - барон нервно протянул руку к моему портсигару, пощелкал пальцами.
        - Из-за этих мелких суеверий я был вынужден покинуть Прагу, чего не делал уже, м-м, скажем, так: несколько лет. Вы не поверите, как неприятно старому раввину путешествовать в этих содрогающихся железных.
        - Рабби, - сказал барон проникновенно, - вы же меня знаете! Я же никогда не оторву уважаемого всеми человека от ученых занятий по сущим пустякам!
        Конечно, мы даем вам эти руны как бы в аренду. В пользование. Разгоните ко всем чертям арабов, обустроитесь, восстановите Храм - тогда и вернете.
        - И что вы хотите взамен? - спросил рабби тихо.
        - А вы еще не поняли?
        - Понял. Но вы все равно скажите, вот молодой человек тоже хочет услышать.
        - А он что, тоже не понял?
        - Господа, господа, - сказал я. - Все должно быть произнесено вслух. Не я завел это правило.
        - Он прав, Рудольф, - сказал рабби.
        - Тетраграмматон, - шепотом произнес барон и повторил еще тише, но почему-то еще слышнее: - Тетраграмматон.
        От этого шепота не то что у меня по спине - по стенам ко всему привычной пивной побежали мурашки. Латыш-хозяин алюс-бара за стойкой вдруг наклонил голову и замер, будто прислушиваясь к далекому приближающемуся грому.
        «Уж не от Райниса ли он?» - подумал я мельком, но прогнал это подозрение: место встречи подбиралось не мной, учеником - и крайне тщательно.
        Здесь было чисто.
        - Мой ответ: никогда, - сказал рабби.
        - Даже в аренду?
        - А в аренду тем более.
        - И даже на самых выгодных условиях?
        - Барон, вот я сижу перед тобой, старый Исав. И ты танцуешь передо мной, старый Иаков. И твоя чечевица давно остыла. Что слава, доблесть, богатство?
        Дым. И ты хочешь за дым приобрести солнце? Смешно. Вот и молодой человек посмеется вместе со мной. Ха-ха-ха.
        Я и рад был бы от души посмеяться, но не знал толком, над чем. Да и вид барона не располагал к веселому смеху. Так выглядит человек, который опрокинул стопку чистого спирту, а там - вода.
        Он долго сидел, обхватив голову руками. Потом выпрямился. Лицо его было белое.
        - Ты мне все равно отдашь его, - сказал он, присвистывая бронхами. - Сам придешь. На коленях приползешь. Молить будешь: возьми. Даром возьми. Ты просто не представляешь цену, которую тебе придется заплатить за сегодняшний отказ.
        Но, как бы ни шипел барон, а рабби Лёв в свое время на равных говорил с императором Рудольфом Габсбургом, тезкой барона и великим алхимиком.
        - Господа, господа, - поспешно вклинился я, - а что это мы пиво-то не пьем?
        5
        Побеждая, надо уметь остановиться. Лао Цзы
        Операция не могла не удаться, поскольку Николай Степанович был самым старым солдатом на свете.
        - Сверим часы. Без четверти три.
        - Так точно, - сказал Левка.
        - Два сорок два, - сказал Тигран. - Сейчас подведем.
        - Гусар, - сказал Коминт.
        И точно - вернулся Гусар. Встал боком, порываясь убежать обратно и как бы приглашая идти за собой.
        - Ну, все, - сказал Николай Степанович. - В три ровно переходим шоссе. Лев, иди за Гусаром, он дорогу знает. И - слушайся его.
        - Постой! - вскинулся Левка. - У них же у самих собак - как собак, тьфу. Дато всюду со своим ротвейлером ходит, даже в сауну, и вообще.
        - А вы, значит, и об этом не подумали? Нормально, ребята. Всех вас стоило бы расстрелять перед вашим же строем.
        Тигран нервно хихикнул.
        - А ты, Саят-Нова, что бы ни происходило, хоть голые девки из-под каждого куста полезут - бежишь на пляж и очень метко стреляешь по катеру. Иначе они из своего «владимира» нас пошинкуют мелко-мелко.
        - Понял, командир, - сказал Тигран. - Мне тоже этот катер очень не нравится, не знаю, почему.
        - Ну, все, - сказал Николай Степанович. - Патронов не жалеть, пленных не брать.
        - И блядей? - с сожалением спросил кто-то.
        - Женщин и детей не трогать. Мы не горцы.
        - Понял, командир!..
        Шоссе переползли тишком ровно в три часа. Коминт вел, Тигран шел вторым, Николай Степанович прикрывал. Еще десять минут ушло на поиск отметины, оставленной Гусаром.
        - Здесь, - сказал, наконец, Коминт.
        Лаз в зарослях ежевики был совершенно незаметен, и выдавал его лишь резкий мускусный запах. Луна, наливаясь багровым, висела справа - на удачу.
        Они протиснулись в узкий лаз. Под забором было подмыто, промоину затягивала железная сетка, отодранная с одного конца. По верху забора висела спираль Бруно и светились глазки охранных устройств. А здесь - всего только крапива, зимой не имеющая силы.
        Стрелки сошлись чуть пониже трех, когда маленький отряд пробрался сквозь акацию и занял исходную позицию у подножия разросшейся шелковицы. Луна теперь была впереди, очень низко, и на фоне серебрящегося неба резко отпечатаны были силуэты корпусов, тарелка спутниковой антенны на крыше столовой и тонкая труба далекой котельной.
        - Этот корпус? - прошептал Николай Степанович, указывая Коминту на ближайший к ним.
        - Этот.
        - Ну, с Богом: - он перекрестил друга, тот кивнул - и растворился в темноте.
        Потянулось томительно время. Минута. Две минуты. Три.
        - Что ж ты, Гусар. - и в этот момент грянуло!
        Это происходило довольно далеко, и все же - такого воя и рычания дикой собачьей битвы ему слышать не приходилось. Будто не десяток собак носилось по бывшему (впрочем, почему бывшему?) лагерю - и вдруг сошлись каждая против всех, - а сотни, тысячи: Тигран напрягся и задрожал.
        - Тише, воин, - Николай Степанович дотронулся до него. - Дай им втянуться.
        - Мой выстрел первый.
        - Конечно. Поэтому и говорю: дай им втянуться.
        Крики людей, слабые хлопки в небо - было ничто.
        Прошла еще минута.
        - Давай.
        Тиграну нужно было пробежать метров пятьдесят до бетонной решетки, символически отделяющей лагерь от пляжа, но Николаю Степановичу показалось, что гранатометчик просто исчез здесь и тут же появился там.
        Положил аккуратно трубу в развилку бетонных планок, постоял, ловя цель - спина его была натянута, как струнка, потом расслабилась.
        Выстрел был оглушительный.
        А попадание - ослепительным. Огненное полушарие взошло над морем, высветив и надолго зафиксировав пирамидальные тополя, отблески в темных окнах, зеркально-черные машины.
        Несколько хлестких очередей ударили позади, а потом зарычал пулемет, и ничего не стало слышно.
        - Ну, вперед, - сказал сам себе Николай Степанович и быстро пошел, почти побежал, к темневшей вдали котельной.
        …Живые лежали справа, а мертвые слева. Мертвых было значительно больше.
        Бляди жались к стене и даже не всхлипывали: понимали. Николай Степанович пересчитал Левкино воинство: одного не хватало. Всего только одного.
        - Я Вовика у шоссейки положил, - сказал, подходя, разгоряченный Левка. - С пулеметиком. Если ментура в городе загоношится…
        Лицо Левки было по низу обмотано серым в клеточку шарфом. Николаю Степанович удалось убедить русское воинство, что прятать лицо от внутреннего врага не позор, а прозорливость.
        - Хорошо сработано, парни, - сказал Николай Степанович. - Всякое дело следует начинать с победы. В двух словах: как?
        - А здорово! Гусар, наверное, сучкой прикинулся, все псы за ним помчались, а потом грызться начали, а охрана их растаскивать давай. водой, то-се.
        Бдительность ослабили. Ну, тут и мы - помогли. Разняли, больше не грызутся!
        - Мой старикашка-ниндзя еще не появился?
        - Здесь я, Степаныч, - сказал из дверей Коминт. - Мне люди нужны, детишек нести. Они не все ходить могут.
        - Возьми блядей. Лев, выделите двух своих ребят - на всякий пожарный. А я пока взгляну на наших аманатов… Вы знаете, кто такие аманаты, Лев?
        - Я кандидат исторических наук! - обиделся Левка.
        - А чем же занимаетесь помимо сражений?
        - Да так… депутатствую.
        Николай Степанович посмотрел на него с уважением.
        - Крепкий депутат нынче пошел. Куда там булыгинской Думе… У меня тоже сын был историк. И тоже Лев.
        - Был?
        - Да. Умер недавно.
        - Своей смертью?
        - Да уж не чужой.
        - Что-то молодые часто помирать стали. Эх, времечко.
        Николай Степанович встал над лежащими мордой в ковер аманатами. Носком сапога заставил крайнего в ряду перевернуться. Это был одесско-восточного вида молодой человек с тонкими усиками и щедрыми бланшами по всей физиономии.
        - Дато, - с гордостью подсказал из-за спины Тигран.
        - Имя меня интересует менее всего, - сказал Николай Степанович.
        - Маму я твою мотал, - тускло заговорил Дато, - папу я твоего мотал…
        - Ну-ну, - поощрил его Николай Степанович. - Продолжайте.
        - Ты покойник, понял? Вы все покойники. А ну, пустите меня!.. - он сорвался на визг.
        - А мы и так все покойники, только в затянувшемся отпуске, - пожал плечами Николай Степанович. - У вас есть что добавить?
        - В эмвэдэ хочу звонить! - потребовал Дато.
        - Незалэжной Украины? - уточнил Николай Степанович. И, оборотясь к воинству, сказал с укором: - Я же велел пленных не брать…
        - Да вот, батько… произошло. Допросить, может, надо…
        - Где товар прячут? - поднял бровь Николай Степанович.
        - Как бы в том числе.
        - Вот уж нет, господа, - сказал Николай Степанович. - В этом деле я вам не помощник. А если у вас хватит смысла прислушаться к доброму совету, то вот он: не торгуйте во Храме.
        - Но, батько, ведь дело требует денег…
        - Так берите деньги. Но - не торгуйте. Я многое повидал и знаю, что говорю. Эй, Дато - или как там тебя? Сколько выложишь за свою шкурку?
        - Думаешь, я тебя покупать буду? - сказал Дато. - Я тебе кишки мотать буду, яйца резать буду, ты кушать их будешь… Двадцать тонн.
        - Скоки-скоки? - прыснул Левка. - А мы-то танк размахнулись купить…
        - Базар будет, если… - начал Дато, но тут сам, не дожидаясь приглашения, подал голос его сосед по ковру.
        - Да что вы от мальчишки хотите? Он здесь по найму. За слово не отвечает.
        Давайте поговорим как солидные люди.
        - Представьтесь, солидный, - сказал Николай Степанович.
        - Вениамин Сергеевич Птичкин, президент банка «Пантикапей-кредит»…
        - Он же Гвоздь, - уточнил Тигран.
        - Ну, это понятно, - сказал Николай Степанович. - Все банкиры - истинные разбойники. Хотя… Итак, господин Птичкин Гвоздь, сколько бы мы могли взять, взломав сейфы вашего банка?
        - Ну, я не могу назвать точную цифру…
        - Унести на себе можно - или надо с машиной подъезжать?
        - Лучше, конечно, с машиной.
        - С катафалком, - уточнил Дато.
        - Будем считать, что мы забили стрелку, - сказал Николай Степанович.
        Веселый этот разговор ему надоел. Тем более, накатывало что-то, он спиной это чувствовал… - Где у нас третий?
        - Да вот же он.
        Третий вставал из угла, бесформенно-белый, как раздерганный ком ваты: седой, бородатый и страшно испуганный.
        - Ба… тяня? Батяня, ты? Н-николай С-степпа… Товарищ командир…
        Левкины глаза, и без того навыкате, решили окончательно покинуть родные глазницы. Он переводил взгляд с Барона на Николая Степановича, и Барон получался заметно старше:
        - Илюха? - не сразу пришел в себя Николай Степанович. - Агафонов? Боец Агафонов? Какого хера вы делаете здесь, в этом… - он сдержался.
        - Да я… вот тут это… Дело у меня тут.
        - А, так это, значит, твое дело? Тесен мир… Что ж, Илюша, ты закон знаешь…
        - Да, - сглотнул старый цыган.
        - Овцу, если ты помнишь, я тебе простил.
        - Простил, батяня.
        - Этого, уж извини, простить не могу…
        - Понимаю, батяня…
        Пронзительный вопль, в котором живой души не было, донесся издалека.
        - Тогда - пошли, - Николай Степанович снял с плеча автомат, кивнул на дверь.
        - Прямо… сейчас? - цыган сгорбился.
        - А чего тянуть?
        - Да, чего тянуть… - согласился Барон. - Веди, батяня. А этим не верь, обманут. Всех всегда обманывают. Даже меня хотели обмануть.
        - Да я и не верю, - сказал Николай Степанович.
        Они вышли из столовой и свернули налево, в сторону от освещенной стоянки.
        Вопль, теперь уже многоголосый и яростный, накатывался.
        - Стой здесь, - велел Николай Степанович, поднимая руку. - И ни шагу.
        Сам он вернулся к крыльцу, встал сбоку.
        Разъяренные, как кошки, неслись к столовой четверо девиц. Не кошки, нет: тигрицы. Эринии. Демоны ада. Два пацана с автоматами не успевали за ними, а последним шел Коминт с девочкой на руках.
        Ком тел, грохоча, ворвался в помещение. Там - взорвалось…
        - Вот - наша, - сказал Коминт. - Еще почти нормальная. Бляди как там все увидели…
        - Я понимаю, - сказал Николай Степанович. - Давай девочку - и помоги им, если хочешь.
        - Всех кончать?
        - Да, наверное. Всех.
        С министром внутренних дел республики Крым Николай Степанович беседовал минут сорок, и они расстались, вполне довольные друг другом.
        Левка и Тигран ждали внизу в трофейном «датсуне». Номера уже стояли новые.
        - Командир, могу я задать нескромный вопрос? - спросил Левка. За этот день он приободрился и смотрел на всех несколько свысока.
        - Извольте, пан депутат.
        - Вы из уголовных или наоборот?
        - А между ними есть какая-то разница?
        - Ну, все-таки…
        - Вообще-то я из Александрийских гусар.
        - Понятно, - кивнул Левка.
        - Лев, вы меня очень обяжете, если не будете трепаться о встрече со мной хотя бы со своей высокой депутатской трибуны.
        - Никола-ай Степанович!.. - обиженно протянул Левка.
        - Давайте за моими - и на вокзал.
        Вовик-пулеметчик жил в симпатичном белом двухэтажном доме на углу квартала. Во дворе возле высохшего фонтана на скамейке сидели и ждали Коминт и Ирочка. Ручка ее была в новом гипсе, сложенная теперь уже правильно.
        - Коминт, на два слова, - попросил Николай Степанович.
        - Она меня не отпускает, - улыбнулся Коминт. - Только в сортир согласилась, и то под дверью скреблась.
        - Ладно. Дело вот в чем… Короче, наш налет дал очень мало. Всего одну дозу.
        Этот Гвоздь месяц назад вывез практически все… Эх, был ведь у меня когда-то этого дерьма полный чемодан!
        - Им-то оно зачем?
        - Золото делать. Идиоты. А новое поступление, как сказал наш друг Илья, ожидается не раньше марта. Понимаешь?
        - Еще нет.
        - Хорошо. Открытым текстом. Ты берешь вот это, - Николай Степанович вложил в руку Коминта толстенький флакончик из-под йода. - Сразу же идешь к Лидочке в больницу и потихоньку от врачей даешь ей эту пилюлю. - Он встряхнул флакончик, внутри подпрыгнул маленький шарик. - Его нужно разжевать или раздавить пальцами. Не глотать целиком, понимаешь? Это важно. И все.
        - Постой. А как же твои?
        - Разберусь. Разберусь, Коминт. Давай: девочка и мамаша. Это на тебе.
        - Ты не прав, Степаныч.
        - Я прав.
        - А как ты тут будешь один? Если эти… друзья убиенных…
        - Как учил нас товарищ Сталин? Переживать неприятности по мере их поступления.
        - Это разве его слова?
        - Не знаю, как слова, а выучка точно его. Да, вот, чуть не забыл… - Николай Степанович достал записную книжку, вырвал листок. - Шесть номеров. Идем ва-банк.
        - Розыгрыш на следующей неделе?
        - Сегодня пятница? Значит, на следующей.
        Когда я был влюблен…. (Атлантика, 1930, апрель)
        Известие о самоубийстве Маяковского настигло меня уже в Гавре. В ожидании посадки на «Кэт оф Чешир» я просматривал русские парижские газеты - и наткнулся на два сообщения кряду. Они имели непристойно-злорадный характер и с истиной совершенно не сопрягались. Предположений о причинах трагедии было два: самоубийство на почве сифилиса - и выбраковка чекистами отработанного материала. Я положил себе вечером в баре выпить за упокой его освободившейся души, а в Вашингтоне зайти в маленькую церквушку пресвятого Николая-чудотворца и заказать панихиду. Поскольку, вероятно, я был единственным, кто знал, что именно случилось с этим несчастным чудовищем.
        Если, конечно, «красная магия» не навострилась еще пользоваться «Некрономиконом». Ведь выстрелил он себе все-таки в сердце, а не в висок…
        Каюта моя располагалась на палубе «А» по левому борту, ближе к носу и совсем недалеко от судового ресторана первого класса - так что даже негромкий оркестрик его в первые ночи мешал мне спать. А спать хотелось - как на фронте.
        Впрочем, грех роптать человеку, приплывшему в свое время к африканскому берегу в трюме французского парохода в компании с неграми, гусями и домашней скотиной. Было там нас, бродяг, не менее пяти сотен, и никаких привилегий и удобств безденежному поэту не полагалось, да и пресловутого «бремени белого человека» я на себе никак не ощутил: шлепал, как все, засаленными картами по перевернутому ящику из-под жестянок с питательной мукой «Нестле» и даже немного выиграл благодаря приобретенному еще в Царском Селе умению сохранять невозмутимую мину при самом скверном раскладе.
        А сейчас - стены каюты были обиты шелком в мелкий цветочек, на столе в бронзовом кольце закреплена была хрустальная ваза с цветами; цветы вышколенные стюарды с пугающей неотвратимостью регулярно заменяли свежими, всех сортов мороженого мне так и не удалось перепробовать, и вообще судно это напоминало роскошный плавучий санаторий для больных особой, не всем доступной болезнью. «Кэт оф Чешир» никогда не взял бы «Голубой ленты Атлантики». Он просто пренебрег бы этой наградой. Куда торопиться, если жизнь так великолепна?
        На корабле выходили две газеты, утренняя и вечерняя. Каждый пассажир имел возможность почти без хлопот издать собственную книжку, или журнал. или альманах. Театр за восемнадцать дней плавания дал одиннадцать премьер. В двух уютных кинозалах демонстрировались как наиновейшие, так и ставшие классикой фильмы. Оранжерея исправно снабжала нас овощами, зеленью и расхожими цветами наподобие гладиолусов. Запахи и звуки расположенной в трюмах на корме бойни не доносились до нас, зато от коптилен текли самые выразительные ароматы. Танцзал не прекращал работу ни на секунду. Игры и забавы были чрезмерны и неописуемы, а корабельный импрессарио неистощим на выдумку.
        По глубокому моему убеждению, богатство само по себе является одной из форм шизофрении или же паранойи - в науке Фрейда и месье Шарко я не силен.
        Почти каждый из пассажиров нес в себе заряд легкого (либо не очень) безумия.
        Поначалу для компании мне показался подходящим один здоровенный швед по фамилии Хансен - он вел себя всегда невозмутимо и только поглощал в огромном количестве горький темный «Гиннес», но и господин Хансен подвел: из беседы с ним я вдруг понял, что милейший Арне искренне полагает, что пароход наш направляется отнюдь не из Гавра в Нью-Йорк, а, напротив, только что вышел из мексиканского порта Веракрус, чтобы достигнуть порта Бремерхафен в Германии.
        В двадцать лет, в Париже, я многое бы отдал за возможность менять орхидею в петлице каждый день. Молодые французские поэты, с которыми я в то время водил знакомство, полагали особым шиком сочетать рваные штаны со свежей орхидеей. Теперь это не вызывало ничего, кроме легкой докуки.
        Что лишний раз доказывает иллюзорность и искусственность почти всех наших устремлений:
        В ресторан полагалось являться пять раз на дню, а с поздним ужином - и шесть.
        Но поздним ужином пользовались лишь засидевшиеся за картами, причем колоды постоянно обновлялись, как в лучших казино. Для американцев, по привычке, сохранившейся со времен сухого закона, напивающихся впрок, был предусмотрен особый бар с усыпальницей. Если прибавить, что каждый день пароход был поначалу настигаем, а потом встречаем гидропланом, который привозил пресловутые орхидеи, свежих устриц, полевую землянику и прочие прихотливые фрукты, голландские сливки и лондонские, парижские и берлинские газеты, то цена билета вроде бы и не казалась чрезмерной. А когда-то за эти деньги я мог трижды пересечь Африку от Алжира до мыса Доброй Надежды.
        Соответствующим было и общество. Князья и графья, как выражался мой язвительный фронтовой товарищ Трохин. Блистательно и невыносимо скучно.
        Рамолическую ажитацию вносило лишь присутствие на борту знаменитой германской старлетки Марлен Дитрих, которая в сопровождении своего режиссера, не менее знаменитого Йозефа фон Штернберга, шла походом на Голливуд. Развевались штандарты, били барабаны, Грета Гарбо билась в истерике, Фербенкс и Чаплин готовились к новым упоительным победам.
        Баронессы и виконтессы однажды умолили ее что-нибудь исполнить, и она с вызывающей вульгарностью (больше не попросят!) исполнила грубую солдатскую песню, которая потом доставала нас в полесских болотах. Я стал было, как сказал Козьма Прутков, «по-военному подпускать к ней амура». Такое, разумеется, строжайше запрещалось условиями моего испытания, но. Но.
        Покажите мне того человека, который смог бы удержаться. Покажите мне того поэта, если его фамилия не Кузмин…
        Первоначальный замысел мой был назваться практикующим оккультистом из братства «Голубая раковина», единственным уцелевшим после устроенной большевиками резни. Но в первый же вечер в ресторане я буквально лицом к лицу столкнулся с Петром Демьяновичем Успенским. Слава Богу, он меня не узнал: на его лекциях я сидел обычно в задних рядах, провоцирующих либо профанических реплик не подавал, да и изменился я с тех пор изрядно: отпустил волосы, усы, шкиперскую бородку. Только глаза по-прежнему косили: один смотрел на собеседника, другой на женщин. С этим я ничего сделать не мог, и учителя мои тоже не могли. Только мэтр Рене ворчал что-то насчет необходимости постоянно укрощать змея кундалини, но от него я кое-как отбился впору припомненной цитатой из сочинений Ивана Баркова.
        Разумеется, пуститься в странствие на таком роскошном корабле за свой счет Петр Демьянович не мог - его пригласили какие-то состоятельные заокеанские теософы, не иначе. А коли так, то не в трюме же ему было ехать!
        Но как же мне повезло, что я не успел ничего ляпнуть про оккультизм: иначе дамы скрутили бы нас и, усадив за один столик, потребовали бы немедленного раскрытия тайн и срывания покровов. Isida Denudata, и тому подобное. А так - отдуваться пришлось одному профессору, я же сказался этнографом, знатоком и переводчиком амхарских песен и баллад. Баллады меня исполнять никто не просил. Это вам не «Лили Марлен».
        Профессор объяснял дамам и проигравшимся в пух кавалерам, что все люди, в сущности, спят, а лишь некоторые, очень немногие, способны изредка просыпаться, и уж совсем единицы - бодрствуют постоянно. Из этого я заключил, как говорят американцы, со стопроцентной гарантией, что профессор - не из наших, а лишь спекулятор и визионер, правда, высочайшего класса. К Пятому Риму он не имел ни малейшего отношения. Классический образчик «автогена». А следовательно, не мог быть и моим контролером. Хотя: ведь поверх одной маски вполне может быть надета другая, третья - и так до семи включительно.
        В ресторане я делил столик с богатым скотопромышлеником из Чикаго и забавной четой французских аристократов, которых покорил глубоким знанием поэзии Леконта де Лиля и Жозе-Марии Эредиа. Тема для бесед нам была обеспечена на все шестнадцать дней пути. Скотопромышленник мистер Атсон время от времени оживлял разговор повестями о гангстерских войнах в его родном городе. Увлекаясь, он начинал изображать схватки и перестрелки в лицах, прятался за салатницей, устраивал засады в баночке с горчицей, в качестве автомобиля Клопа Мэллоуна использовал подставку для салфеток и мастерски подражал звукам автоматической стрельбы, описывая бойню в День святого Валентина: Французам с их старомодными апашами крыть было нечем.
        А мне было чем, но не хотелось портить аппетит ни в чем не повинным людям.
        Мадам была старше месье лет на сорок. Разницу эту мадам возмещала изрядным состоянием, а месье - титулом виконта дю Трамбле.
        На третий день мы с Марлен были уже на ты. Еще одна ночь, и эта жещина будет моей: Бр-р, ну и фраза… Прямо хоть вставляй ее в уста злодея из романов Чарской. Фон Штернбергу я внушил невинным, на взгляд профана, триолетом неодолимую жажду, и он, говоря по-лесковски, устроил себе чертогон.
        С ним таскались по всему пароходу и два журналиста, немец и американец, приставленные своими редакциями к знаменитой парочке на случай очередного пряного скандала. Я же - играл. Стихи мне читать можно было только чужие, с немецкой поэзией у меня отношения не те, что у Блока, а - сложные, но чего только не сделаешь по вдоховению.
        В промежутках между приемами пищи и амурами (кухня, к счастью, была не английская, амуры же являются непременным атрибутом трансатлантических лайнеров) я читал запрещенный к ознакомлению доклад Якова Сауловича Агранова на чрезвычайной коллегии официально упраздненного Рабкрина. Уйдя в тень, Рабкрин стал главным исполнительным органом советского тайновластия. Кто входил в его состав, знали только Сталин, Микоян, сами члены инспекции - и мы, Пятый Рим. Был у нас там свой человек.
        Память у него была абсолютная, и все красоты бюрократического слога он передавал с необыкновенной выразительностью. Особенно пикантно это читалось в обратном переводе с санскрита. Доклад был красив даже внешне: пергамент, рисунки пером (отношения к содержанию не имеющие), кожаный черный переплет; на вид - лет триста книге! Даже если она попадет к специалисту-индологу, он будет ее истолковывать в понятиях своего ремесла и не заподозрит, что речь идет о событиях российских и недавних. Сочтет, что это наставление какого-нибудь Чандрагупты сыновьям.
        Товарищ Агранов довел до сведения собравшихся, что само понятие магии не противоречит ни атеизму, ни историческому материализму, ни, тем более, материализму диалектическому (Я давно заметил, что не существует в природе явления, способного сколько-нибудь успешно противоречить диалектическому материализму. Или, может, явления просто-напросто не хотят с ним связываться?).
        Так вот, продолжал товарищ Агранов, наряду с известными силами, военными и политическими, оружающими железным кольцом перманентной агрессии первое в мире государство рабочих и крестьян, а также демонами внутренними, стремящимися нанести Советской власти предательский удар сзади в сердце, - существуют силы незримые, но не менее опасные. Совсем недавно, сказал Яков Саулович, органы разоблачили группу так называемых тамплиеров, ошибочно либо с целью маскировки мнящих себя наследниками Сионского ордена. Не будем забывать, товарищи. что тамплиеры являлись союзниками псов-рыцарей Ливонского и Тевтонского орденов, исконных врагов и поработителей рабочих и крестьян. Этим выродкам удалось добыть образцы волос, ногтей и спермы одного из вождей пролетариата. Органам ОГПУ в последний момент удалось осуществить подмену материала, и кровавый замысел извергов рода человеческого с позором провалился. Эти изверги, товарищи, сделали восковую куклу вождя и проводили над ней инвольтацию, а если попросту - пытали ее вязальными спицами. Сотрудник-доброволец, сдавший свой материал, скончался в страшных судорогах в битве
за освобождение человечества.
        В свете борьбы с религиозным мракобесием мы приняли решение не предавать дело огласке и не проводить открытый судебный процесс. Только этого и ждут от нас наши противники, чтобы начать злобный вой в Лиге Наций насчет колдунов-комиссаров. В то же время за кордоном существуют многочисленные оккультные и эзотерические центры, контролируемые крупным финансово-промышленным капиталом и белоэмиграцией. Они насылают на молодую Советскую республику болезни, катастрофы, неурожай и наводнения. Без видимой причины падают с неба наши самолеты, меняется в худшую сторону сортность чугуна и стали. Мы чувствуем нарастающую активность вражеского воздействия. И мы обязаны противопоставить черной и белой, а проще - белогвардейской магии нашу красную магию! И органами с первого дня их существования ведется беспощадная борьба с астральной интервенцией, которая стократ опаснее интервенции военной!
        В первую голову следует, конечно, обеспечить личную неприкосновенность руководителей нашей партии. Кое-кто, сохранивший в сознании пережитки военного коммунизма, говорит в запальчивости о привилегиях и отрыве от масс, но мы-то знаем, товарищи, что враг затаился везде: в непроверенном куске хлеба, в простом пассажирском вагоне, во всех местах общественного пользования. Да-да, товарищи, обычная похабная писанина на стенах сортиров может оказаться далеко небезобидной! Только по этой причине мы вынуждены выделять нашим вождям для проживания охраняемые помещения, находящиеся в обособлении от других строений. Проверенные органами дворники несут службу круглые сутки, вылавливая бродячих кошек - а это, уверяю вас, вовсе не те, за кого они себя выдают. Кроме того, в обязанность дворников входит постоянная зачистка территории от снега и прочих осадков: ведь если враг вынет след вождя и сделает на его основе гипсовую отливку, последствия будут неисчислимы. (Голос из зала: а если ковры стелить? - Это очень интересная мысль, товарищ) Кроме того, проводятся профилактические мероприятия, нацеленные на
затруднение деятельности врагов, как то: переименование населенных пунктов, в именах которых содержится прямой или опосредованный эзотерический смысл. Вовсе не тщеславием и не личной нескромностью большевиков объясняется все это. (А Москву почему?.. - голос из зала. - Москва, товарищи, это наш главный резерв. Ее переименовывать будем только в крайнем случае.) Запланирован и ряд других мероприятий: размещение повсюду защитительных символов: пентаграмм, оживальных крестов: я имею в виду серп и молот, и не смейтесь, товарищи, попы тоже кое-что понимали в охранительных символах, иначе кровавый режим Романовых не продержался бы триста лет, - а также полиграмматонов узкого и ненаправленного действия. (Голос из зала: ты простыми словами давай, товарищ Агранов!).
        О полиграмматонах у нас будет долгий и подробный разговор, и товарищ Неронов вам все надлежащим образом объяснит. Я продолжаю общий обзор.
        Тем временем наш с Марлен роман происходил взрывообразно. Мне совершенно не с руки было рисковать своей репутацией лучшего курьера Ордена, но, с другой стороны глядя, отказаться от такой женщины… Впрочем, я уже повторяюсь. Теперь оба моих глаза согласно смотрели только на один предмет.
        Сравнительно недавно отметили черную дату: двадцатилетие гибели «Титаника», причем в этих же водах. Мужчины нервно и всегда неудачно шутили, женщины, как существа более практичные, интересовались состоянием шлюпок и спасательных поясов. Из детей здесь был только один американский мальчик - зато уж такой противный, что ему и утонуть не помешало бы. Он мнил себя вождем краснокожих, но воины моего детства наверняка утопили бы этого «вождя» в поповском пруду. Первый помощник старался рассеять атмосферу тревоги, распевая приятным голосом арии из итальянских опер. Тут же все вспомнили знаменитый оркестр «Титаника».
        Между тем фон Штернберг с проницательностью, присущей людям искусства, почувствовал что-то неладное и стал чаще обычного (и всегда втроем) навещать своего «голубого ангела». Прав был Шульгин, обличая евреев: нет ничего противнее хохла-радикала и пьяного немца: Марлен это смущало, да и женская половина населения парохода, страдающая от сплина, отвлеклась от готовности шлюпок и фасонов шляпок, чтобы заняться нами. Камеристка Марлен, постоянно теряющая вставные зубы, отвечала им на все вопросы невразумительным шипением.
        Я отловил гадкого мальчишку на верхней палубе, где он пытался тупым перочинным ножом вскрыть сигнальный ящик.
        - Тебя как зовут, ковбой?
        - А твое-то какое дело? - сказал он, не поднимая конопатой физиономии, и продолжал ковыряться в замке.
        - А такое, что посмотри-ка вон туда. Видишь айсберг?
        - Где?
        - Вон там. Может быть, это тот же самый:
        - Да ну: скажешь!
        - А может, и не тот. Может, другой.
        - Айсберг. - сказал мальчишка тихо и пошел к трапу, повторяя: - Айсберг. Айсберг.
        Теперь его хватит надолго.
        Через полчаса пассажиры стали скапливаться у правого борта. Айсберг видели уже все, и даже капитан в свой бинокль тоже видел айсберг. Смотреть приходилось против садящегося солнца, и в бликах можно было разглядеть решительно все, вплоть до всплывшей раньше положенного срока Атлантиды.
        Постояв немного со всеми, я тихонько вывел не отрывающую взгляда от горизонта Марлен из толпы и увлек в свою каюту. Если мы утонем, любимая, то мы утонем вдвоем, как те, которых откопали в Помпее. Образ был, конечно, чудовищный, но почему-то ничего другого в голову не пришло.
        Ночью во все каюты ломились господа репортеры - якобы в поисках своих «лейки» и «кодака». До моей каюты они не добрались, потому что мистер Атсон жил чуть ближе к трапу, а после беседы с ним ни желания, ни возможности продолжать поиски у них не было. Знаем мы этих скотопромышленников из Чикаго.
        Фон Штернберг, говорят, плакал под дверью греческого принца, полагая, что Марлен стала очередной жертвой сиятельного повесы. На самом же деле сиятельный повеса страдал морской болезнью в столь острой форме, что его укачивало даже при взгляде на фонтан, и он в продолжение всего рейса не вставал со своего ложа скорби (а отнюдь не страсти). Тогда, во всяком случае, все так думали.
        Завтрак в каюту мы догадались заказать только на второй день. Стюард получил неплохую мзду за скромность. А на четвертый день меня почему-то потянуло к товарищу Агранову Якову Сауловичу. Сказать самой Марлен Дитрих «Ступай, милая», словно горняшке, было как-то неловко, а я, в отличие от Осипа, так и не изучил «науку расставаний», но тут - начало качать.
        И качало, должен вас уверить, хорошо. Марлен от морской болезни не страдала, равно как и я, но вот беда: луна была к нам немилостива… да и камеристке Марлен стало так плохо, так плохо… а хорошая камеристка для актрисы значит стократ больше, чем расторопный денщик для гвардейского офицера. Поэтому…
        Я проводил Марлен и с рук на руки передал темно-зеленому фон Штернбергу.
        Виски и качка совместными усилиями сотворили чудо: он по-прусски твердо стоял на ногах, но во всех мужчинах видел греческого принца, бедняжку. Меня он именовал «ваше высочество», а я не стал его поправлять.
        6
        Нехорошо, госпожа, рассказывать о злодействах, мною виденных и слышанных, потому что один рассказ о них может принести вред.
«Шукасаптати»
        - Вот так, Илья, - сказал Николай Степанович. - А теперь рассказывай.
        - Что рассказывать? - спросил Илья.
        - Все.
        И - хлынуло из него! В сумбурной, местами русской, местами цыганской, местами испанской речи события осени сорок второго мешались с зарей перестройки, а ужас воспоминаний о том, как ягд-команды гнали отряд на эсэсманов, а эсэсманы - на егерей, мерк перед ужасом недавним, когда заявились к нему, барону крымских цыган, какие-то неправильные - с виду цыгане, но речи не знавшие и вытворявшие такое, что он, в свои пятьдесят пять еще черный как головешка, поседел в неделю: не спрашивай, батяня, лучше не спрашивай, все равно не смогу рассказать, потому как и слов таких нет, и грех, смертный грех об этом даже рассказывать…
        - Илья, - сказал Николай Степанович. - Помнишь обер-лейтенанта Швеллера? У него ведь тоже слов не было, поскольку русского не знал. А как рассказал-то все!
        - Батяня! Боюсь я. Вот те крест: боюсь до смерти. Хуже смерти. Вот сейчас мы с тобой говорим, а они слушают! Под полом сидят.
        Николай Степанович посмотрел на Гусара. Гусар отрицательно покачал головой.
        - Нету никого поблизости, Илья.
        - А не надо и поблизости. Вот тебя они за сколько тысяч километров услышали?
        - Так ведь я сюда попал. Они это и засекли. Это-то и дурак засечь может.
        - Ой, не знаю я, командир, тебе, может, и видней, а только не понимаешь ты, с кем связался!
        - Это они не понимают, с кем связались, - сказал Николай Степанович, щурясь от папиросного дыма. - Помнишь, как Эдик Стрельцов после отсидки на поле вышел и кое-кому класс показал? Вот примерно так я себя сейчас чувствую.
        - Показал, - согласился Илья. - Да недолго прожил…
        Они сидели на веранде дачи одного старинного коктебельского приятеля (а точнее сказать - внука одного старинного коктебельского приятеля) Николая Степановича. Было очень тихо вокруг. Домики соседей стояли запертые. Два мощных кипариса росли по обеим сторонам крыльца. Пахло сыростью и прелой листвой. На Илью с перепугу накатил жор, он опустошал одну за другой банки с хозяйской тушенкой и запивал хозяйской «изабеллой». Николай же Степанович, напротив, испытывал отвращение ко всяческой пище. Он лишь пригубил вино и теперь жевал корочку, чтобы унять спазмы в желудке.
        - Ну, ты меня до срока не отпевай, а давай по порядку: сколько их было?
        - Сначала - четверо.
        - А потом?
        - Не сосчитать, командир. Они же лица меняют, вот как мы - штаны.
        - Понятно. Стрелять не пробовал?
        - Один мой попробовал.
        - Ну, и?..
        - Рука чернеть начала. Потом его же и задушила. Своя же рука.
        - Это они тебе глаза отвели.
        - Клянусь, батяня! Я что ли не знаю, как глаза отводят? Да я сам кому хочешь отведу! Настоящие они! Те самые…
        - Настоящие кто?
        Илья огляделся по сторонам, потом наклонился вперед и прошептал:
        - Барканы.
        Николай Степанович откинулся, посмотрел на Илью с особым интересом.
        - А ты откуда это слово знаешь?
        - Цыгане много чего знают, командир. Знают, да не говорят. Потому, может, и носит нас с места на место.
        - Чтоб не нашли?
        - Не смейся, командир. Это ж не от головы, это от задницы идет.
        - Мне, брат, не до смеха. Идем дальше. Свою порчу они снимать умеют?
        - Должно, умеют. Да как заставить?
        - Заставить - дело мое. А найти их - ты мне поможешь.
        - Командир: лучше кончи меня сам, и на том успокоимся. Лучше ксерион найди.
        - Глухонемой сказал, что раньше марта не доставят. А кто доставляет и откуда - не знает он. Может, ты знаешь?
        - До конца не знаю. Но доставляет его откуда-то с Урала человек с пятном вот здесь, - и Илья показал на лоб.
        - Горбачев Михаил Сергеевич? - усмехнулся Гумилев.
        - Опять смеешься, командир! Имя его не знаю, а зовут - Серега-Каин. И будто бы, брешут, он тот самый Каин и есть!
        - Брешут, - сказал Николай Степанович. - Тот помер давно. Ламех его замочил.
        Так что - не тот.
        - Тебе виднее, командир, - неуверенно сказал Илья. - Может, и не тот.
        - В лицо ты его знаешь?
        - Да.
        - Значит, найдем: Теперь дальше: что это было за паскудство с детишками?
        - Ох, командир, командир: теперь на всех цыганах грязь через это! Они это делали, они, понимаешь? Не цыгане. А зачем и для чего, я не знаю. Не побираться, нет. Денег у них и без того: не приснится нам столько даже к большой войне!
        - Куда они детей потом девали? Кто увозил, знаешь?
        - Морем увозили, а кто и куда - только старая ведьма знала. Вот ее и пытай.
        - Оно бы можно было, да сильно мой друг осерчал, когда внутрь вошел и все там увидел.
        - Постой, командир. Он что, ее видел?
        - Видел.
        - И, что?
        - Кончил он ее. Да так, что и допросить уже нельзя было. Нечего было допрашивать. Мозги по стенам.
        - Он ее кончил - и живой остался?! Значит, можно их?..
        - Можно, Илья. Если не бояться - все можно. Илья, вспомни, как ты карателей боялся, а потом они от тебя бегали, от сопляка?
        - Тогда, командир. - Илья встал, распрямился. - Боец Агафонов поступил в ваше распоряжение!
        - Вольно, боец. Продолжайте песни петь и веселиться!
        - А я ведь тебя искал, командир, - сказал Илья, вскрывая очередную банку. - И как из Аргентины вернулся, и потом, когда эти. Была у меня на тебя надежда. И все цыгане тебя искали для меня.
        - Это трудно сделать, пока я сам не позволю, - сказал Николай Степанович. - Или не вляпаюсь по неосторожности.
        - Я еще там, в болотах, понял, что не простой ты человек, - сказал Илья с гордостью. - Еще до того, как ты открылся.
        - Не свисти, боец. Если кто чего и понимал, так это наш Филя. А чего ты из Аргентины-то вернулся? К березкам потянуло?
        - Не согласен оказался я с кровавым режимом Перона, - важно сказал Илья и вдруг захохотал.
        - Понятно. Жеребца у кого-то увел.
        - Не, командир. Выше бери.
        - Ну, тогда бабу у Перона. Эву - или как ее там?..
        - Не, командир. Еще выше.
        - Эйхмана для евреев выкрал?
        Илья обомлел. Пустая банка выскользнула из руки и покатилась по столу и шмякнулась на пол.
        - Ну ты колдун, командир! - сказал он севшим голосом.
        - Так ты теперь должен быть почетным гражданином Израиля?
        - Ну так, да. Почетный. Сказали, даже обрезания можно не делать.
        - А там тебе чего не зажилось?
        - Ну, жарко там. Да и тесно.
        - Не развернешься? - посочувствовал Николай Степанович.
        - Вроде того. Да и война там все время… И по субботам - ни петь, ни пить!
        Хоть и не в том дело. А не знаю сам, командир. Плюнул на все, дом продал и сюда приехал. Зачем, почему: Может, знал, что тебя увижу. Может, еще что.
        - Как там наши полещуки, в Аргентине-то?
        - А как была вёска, так вёска и осталась. Живут. Гражданство купили за твое золотишко, налоги платят, и дела никому до них нет.
        - Поезда под откос не пущают?
        - Да нет там откосов! По праздникам, бывает, с немецкой деревней стенка на стенку бьются. За командира, мол - получите!.. Ты им напиши непременно, что жив. А то забьют немцев, изведут ни за что!
        Промедление смерти. (Мадагаскар, 1922, октябрь)
        Почему эту башню называли башней Беньовского, так и осталось загадкой, поскольку, судя по выщербленности белого камня ее стен, стяла она здесь еще в те времена, когда предки известного русского пирата только еще пришли в степи Паннонии.
        Удивительный он был человек, этот граф Мориц-Август: будучи венгром, ввязался в восстание польских конфедератов, был бит, поначалу в бою, а потом кнутом, сослан на Камчатку, где взбунтовал ссыльных, угнал бриг «Петр и Павел», основал русское поселение на Мадагаскаре и совсем было собрался учредить там коммунизм (промышляя на морских торговых путях), но тут пуля французского морского пехотинца поставила точку в его военно-политической карьере. Скорее всего, мальгаши настолько боготворили сакалава Беньовского, что возведение древней башни приписали именно ему - а кому же еще?
        Нет, много, много раньше была возведена Белая Башня, одна из четырех сущих в мире. Строили ее, не прикладая рук человеческих, да и Мадагаскар не был островом в те недоступные ни памяти, ни воображению годы.
        Среди мальчишек-учеников я чувствовал себя Ломоносовым в Греко-латинской академии - и, возможно, за спиной моей так же шептались: «Гляди-ко, кака дубина стоеросовая учиться грамоте собралась!..» И, как Ломоносов, я весь с головой ушел в занятия, чтобы не слышать этих шепотков.
        Всю прежнюю жизнь учение мне давалось легко, а потому учился я скверно, упустив столько возможностей, что и перечислить нельзя. Мне, видевшему себя вторым Стенли или первым Бартоном, не удавалось набросать простейшие кроки, и то же самое было с языками: я мог читать на трех, но понимали меня только на родном. Привычки к последовательным, обязательным и кропотливым штудиям не было, поэтому в первые месяцы здесь мне приходилось тратить большую часть сил именно на преодоление натуры. Здесь некому было сказать, заступаясь за нерадивого гимназиста: «Господа, но ведь мальчик пишет стихи!..»
        Здесь все писали стихи. И одновременно - никто.
        Потому что не стихи нас учили писать, а находить в стихотворческом исступлении истиное Слово, запоминать его и никогда не применять.
        Каково было мне, синдику Цеха поэтов, осознавать, что мое умение и знание стиха - сродни папуасскому понятию об устройстве аэроплана!
        Единственное, что меня примиряло с реальностью - так это то, что и Ося, и Есенин, и покойный Блок, не говоря уже об Аннушке, чувствовали бы себя здесь столь же неуверенно и неуютно. Аннушке трудностей добавило бы еще и то, что одевались мы в холстину, спали на циновках и ходили босиком, как абиссинские ашкеры. Но вовсе не от бедности - по уставу.
        Никогда я не писал так много и так странно. Что-то выходило из меня, отливаясь в строки. Но что - не знаю, не помню, а восстановить не получается. Помню только, что писать нам дозволялось лишь в огромных черных книгах, похожих на амбарные, причем на каждой странице изображены были запирающие знаки.
        Специальный служитель выдавал нам эти книги и забирал в конце дня.
        Землетрясения на Мадагаскаре случались удивительно часто: Помню, как в шестнадцатом году в госпитале встретил я родственную бродяжью душу - ротмистра Юру Радишевского. Вот закончим войну, мечтали мы, спасем цивилизацию от тевтона, проедем на белых конях по Берлину, залезем, в посрамление всем, на купол германского Рейхстага, водрузим там российский флаг - а потом, всюду чтимые победители, закатимся как раз сюда, на Мадагаскар, обойдем его весь года за два, станем вождями племен или великими географами…
        В тот день я ушел от всех в горы. Тонкий ручей звенел в зарослях, изредка являя солнцу сверкающую спину. Острые камешки уже не могли повредить моим ступням. Высокие цветущие кусты обрамляли тропу. Две бабочки, огромные и розовые, как ладони воина, покачивались на ветке. Птичий гомон то нарастал, то почему-то прекращался. Слева проступали в густой синеве вершины далеких вулканов, прямо - угадывался океан. Ленивец, висевший на лиане подобно перезревшему плоду, при виде человека не только не убрался с дороги, а еще и, распушив хвост, мазнул меня по лицу. Он чувствовал себя здесь в своем праве - реликт пропавшей Лемурии. На пузе у него сидела беспечная бабочка.
        Маленькое стадо коз перебежало, смеясь, тропу. Это могли быть и дикие козы, и домашние. Мальгаши сами не всегда различают их.
        В конце подъема (сердце у меня не билось и я не хватал ртом воздух, как делал бы еще год назад) я увидел огромный панданус, дерево-рощу, непонятно как возросший здесь, на голых камнях. Его воздушные корни, подобно когтистым лапам, вцеплялись в глыбы старой лавы, протискивались в узкие трещины и щели, распластывались по-осьминожьи по камню, силясь захватить все пространство. Птицы неистовствовали. Весенний месяц октябрь: как странно.
        В Петрограде холод и слизь, большевики готовятся к октябрьским торжествам. Предвкушая раздачу праздничных пайков и демонстрацию трудящихся. Отсюда Петроград казался городом измышленным, никогда не существовавшим в действительности, а единственно в предсмертных видениях государя Петра Алексеевича.
        Белые, комьями и горами, облака вставали из-за перевала.
        Здесь часто бывало так, и я нигде и никогда больше не видел подобного: облака летели навстречу друг другу, сталкиваясь и пожирая друг друга, словно пытались разыграть передо мною сцену из древнего мифа, сложенного народом, давно покинувшим лицо земли.
        А я понимал себя первым и пока единственным человеком на свете, пришедшим на смену тому неведомому племени. Много странных сущностей мне предстоит найти - и каждой нужно будет дать имя. Беда, если сущность не уложится в это имя… Беда поэту и магу, сбившимся с Пути…
        Налетел ветер, толкнул в грудь. Ветви пандануса вдруг шевельнулись - и тугая волна прошла по ним от края до края необъятной кроны, будто змей или дракон, проснувшись, потянулся и вновь свернулся в кольцо. На миг сверкнул между листьев кровавый глаз - и тут же померк, убедившись в отсутствии перемен.
        К тонким внешним стволам пандануса мальгаши привязывали из года в год разноцветные ленточки, лоскутки и нитки бус, каменных и стеклянных - на счастье. За счастьем же и пришли сюда старик и девочка.
        Старику было за сто, девочке - года четыре. На них были белые одежды. В костяной, табачного цвета руке старик держал отполированный временем черный посох. Через плечо девочки перекинута была тряпичная торба, набитая чем-то объемным, но легким.
        - Здравствуйте, люди, - сказал я по-мальгашски.
        Старик молча поклонился, а девочка посмотрела на меня такими черными и такими огромными глазами, каких у людей не бывает. Старик шепнул ей на ухо, она подбежала ко мне и вложила в ладонь что-то теплое и твердое. Я посмотрел: это был золотой православный крестик с закругленными лопастями и русской надписью «Спаси и Сохрани».
        - Красавица, - растерялся я. - Да мне и отдарить тебя нечем!
        Девочка улыбнулась и развела руками. Я посмотрел на старика. Тот медленно кивнул и сделал странный жест, значение которого мне предстояло понять много позже.
        7
        Арлекин не человеческая особа, но бестия преображенная.
«Рождение Арлекиново»
        Утром выпал снег, и Москва была черно-белой. Мороз щипал лица.
        Сегодня вышли без Коминта. Он остался на связи. Берлога Каина располагалась где-то в пределах Садового, и это было все, что Илья знал. Но Гусар дал понять, что эта задача ему по зубам…
        Вчера бесплодно шатались по Пятницкой. Сегодня решили начать с Тверской.
        Гусар, остановившись у собачьего киоска на Маяковского, потребовал купить ему поводок. Николай Степанович поводок купил, нацепил на пса. Гусар взял конец поводка в зубы и вручил его Илье.
        - Ага, - догадался Николай Степанович. - он тебя в пару берет. Ну да, ты же этого Каина по личности помнишь.
        Илья, подстриженный коротко и с непривычно босой физиономией, походил сейчас не на цыганского барона, а на популярного актера, которого все знают в лицо, да вот только фильмов, где он играл, и фамилии его припомнить не могут.
        Николай Степанович предложил купить ему темные очки, но Илья с каким-то остервенением от обновы отказался. В очках пусть барканы ходят!
        Илья с Гусаром повлекли Николая Степановича по Тверской в сторону Кремля.
        На тротуарах было тесно. Николай Степанович сделал попытку остановиться у книжного развала, чтобы купить книжку с собственным портретом на обложке, но его дернули за рукав и потянули.
        - Больно умный! - проворчал кто-то, скорее всего, Гусар, поскольку Илья на такое нарушение субординации не осмелился бы.
        Около гостиницы «Минск» им зачем-то попытался загородить дорогу джигит в адидасовском костюме, но Илья и Гусар хором взглянули на него и даже, кажется, зарычали - и джигит куда-то делся. Скорость его исчезновения была фантастическая.
        В подземном переходе женщина в красной шляпке вдруг бросилась к ним с криком:
        - Мужчина, какая у вас порода?!
        - Цыган я, - честно ответил Илья.
        - Ой, да не вы! На черта мне вы? Собачка какой породы?
        - Цыганский терьер, - подсказал подоспевший Николай Степанович.
        - Не морочьте мне мозги! - сказала женщина. - Я же вижу, что это тибетский мастифф. Их в России вообще нет! Их и на Тибете почти нет, и даже в Англии!
        Гусар неожиданно обрадовался, заплясал и лизнул даме руку.
        - А откуда, по-вашему, берутся все цыганские терьеры? - сказал Николай Степанович. - Равно как и цыганские лошади!
        Развить тему Гусар не позволил. Он устремился вперед, привязанный Илья за ним, и Николай Степанович, махнув даме ручкой, вынужден был так хорошо начавшийся разговор прервать.
        Около здания «Известий» Гусар вдруг сел и стал прислушиваться, медленно вертя башкой.
        - Думай про него, Илья, думай, - тихо сказал Николай Степанович.
        Илья и без того думал. По лицу его, дымясь, катился пот. Через минуту Гусар встал и неторопливо пошел налево, в сторону Страстного. Они миновали кинотеатр «Россия», прошли вдоль казенного вида фасадов, обшарпанных и обновленных, пересекли Цветной и свернули в неприметную, полузабранную чугунной решеткой подворотню. В глубине двора стоял двухэтажный флигель с заколоченными окнами и дверьми. Гусар обвел их вокруг - и там, рядом с мусорными баками, обнаружился вход, охраняемый спящим часовым в кожаной косухе.
        - Вот и хорошо, - сказал Николай Степанович, глядя в упор на часового. - Сейчас я его сон на всех остальных и распространю!
        Он сделал несколько движений, будто ловил в воздухе воображаемых мух, а потом - выпустил их в сторону двери.
        - Подождем минуты две.
        Гусар сел на задницу и наклонил голову. Потом встал, заозирался. нагнулся к самой земле, что-то нюхая. Вид у него был слегка ошалелый.
        - Что ты там нашел?
        Но Гусар был занят своими мыслями и не ответил.
        Николай Степанович снял с плеча сумку, достал два автомата.
        Если обитатели подвала и спали, то сон у них был скверный. Снилось им, что ввалились в подвал непрошеные Николай Степанович и Гусар с Ильей и принялись все крушить и ломать, обижать спящих и низводить их, и надо было вставать и давать отпор, сокрушительный и беспощадный! Плох нож, топор и даже пистолет против двух автоматов, плюющих в упор, но - долг свят, и надо повиноваться ему до тех пор, пока в глазах есть хоть искорка света!
        Было их там ребят десять, молодых, синюшных, уже давно не от мира сего, а от мира темного, изнаночного. Когда они встали, как бы притянутые к потолку невидимыми нитями, и бросились на вошедших - молча и страшно, Николай Степанович попытался остановить их словом, но - то ли не успел, то ли место здесь было действительно плохое. Никто не подчинился, и даже выстрелы Ильи в потолок не возымели действия. Гусар коротко взвыл, и сплошной ужас был в этом вое!
        Пришлось просто стрелять в упор. Когда несколько пуль попадают даже в зомби, они останавливаются и падают. Здесь же были еще и не зомби, а так - заготовки.
        - Не всех! - кричал Николай Степанович непонятно кому - очень может быть, что и себе. - Не всех!..
        Гусар уже повалил кого-то и прижимал к полу всем весом. Поваленный визжал тонким голосом, пытался вывернуть псу лапу.
        - Где этот гад?..
        Но уже и так было ясно, где этот гад. Он так торопился уйти, что не задвинул за собой цементную плиту как следует.
        - Вяжи, Илья!
        Илья в один прием повязал пленника, приторочил к толстой трубе, идущей от пола до потолка. Гусар первым спрыгнул в дыру, Николай Степанович за ним, с мощным фонарем в руке.
        Потом обвалился Илья. Он тяжело дышал, и несло от него страхом, что Гусар немедленно учуял и толкнул цыгана под коленки: пошел!
        Здесь было сухо и пахло пылью. Коридор не походил ни на что коммунальное: здесь не тянулись трубы, не висели кабели. Стены были сложены из темного камня, поперечные балки потолка обросли густым белым налетом.
        - Куда он пошел?
        И Гусар устремился направо.
        Коридор шел коленчато, все время делая необоснованные повороты. Потом его пересек другой, еще более темный. И Гусар вдруг остановился, как будто налетел на невидимую стену.
        - Что стряслось?
        - Постой, командир, - глухо сказал Илья. - Кажется, вижу!
        - Что ты видишь?
        - Ух! Так и не сказать даже! Не вижу, а все равно вижу: этот, пятнатый, тут сразу в три стороны пошел.
        Гусар проворчал одобрительную фразу.
        Николай Степанович постоял немного, смиряясь с неизбежным.
        - Ясно, ребята. Все, не догнать нам его. Знаю я этот трюк. Простой и безотказный, как два пальца в глаза. Если, конечно, напрактиковался. Св-волочь! Пошли назад.
        И они пошли назад, причем обратный путь показался им намного длиннее. Белый налет на балках начал словно бы таять, падая вниз тягучими омерзительными каплями, от которых пес умело уворачивался.
        Сначала в дыру подсадили Гусара, потом по его поводку забрались сами.
        В подвале воняло порохом и гнилью. Странно, что под ногами не хлюпало. На стенах висели пожелтевшие постеры неведомых западных певцов и певиц.
        Среди постеров почему-то затесался портрет Эрнста-Теодора-Амадея Гофмана; в портрете торчало несколько оперенных стрелок.
        - Илья, - сказал Николай Степанович, - покарауль у выхода, только наружу не высовывайся. Вдруг какая добрая душа нашлась, в участок позвонила!
        - Они тут к разборкам привыкши, не залупаются, - сказал Илья, но к выходу послушно пошел. Автомат он держал стволом кверху, как учат западные боевики, и Николай Степанович вспомнил, что на войне за цыганенком такой привычки не водилось.
        - И этого, стража, приволоки, если не убежал.
        - Не убежал, - издали отозвался Илья. - И не убежит уже!
        Николай Степанович присел над связанным пленником. Стащил с головы гнусную вязаную шапочку. Рассыпались волосы, мятые, сто лет не мытые:
        - Девица, - вздохнул он.
        Потянул изо рта всунутую Ильей варежку.
        Голова свободно, как будто так и надо, отделилась от тела и глухо стукнулась об пол. Крови не было. Вместо крови посыпалась черная, похожая на старый порох, труха.
        Это вдруг оказалось так страшно и так ярко, что Николай Степанович вскрикнул, как от удара током.
        Золотая Дверь. (Царское Село, 1896, июль)
        В мундире сидел дядюшка тогда за столом или нет? Конечно же, нет, нелепо в парадном адмиральском мундире сидеть летним вечером на веранде, но вот ясно же помню, что - в мундире. Просто самое лицо у дядюшки было такое, что вне мундира не мыслилось, и любому сухопутному штафирке при первом же взгляде становилось ясно, что перед ним адмирал российского флота Львов, а не коллежский регистратор.
        Уже подали чай с варениями, Марфуша несла пирог, когда появился новый гость, о. Никодим, окормлявший наш приход. Заходил он иногда и по делам, а чаще просто так, поиграть в шахматы или картишки с отцом, поговорить о политике и мироустройстве, попить чайку:
        После небходимых приветствий священника усадили за стол, подали поместительную гарднеровскую чашку, единственную уцелевшую от огромного некогда сервиза, маменька собственноручно налила ему душистого чаю из особой жестянки с китайцами и фарфоровым павильоном.
        Разговор шел обо всем. Папенька и дядюшка в очередной раз попеняли о. Никодиму, что не пошел он в судовые священники - хоть бы мир поглядел, а о. Никодим отговаривался тем, что телом и в Москве не бывал, да и не надо, духом же Вселенную объемлет. Впрочем, на будущий год отправится он в паломничество в Святую Землю, там все разом и посмотрит, ибо где и быть средоточию мира, как не в Иерусалиме? Потом вдруг неожиданно спохватились, что вот батюшка за столом есть, а лафитничка нету, и вынесли лафитничек, и налили. Настойка привела на ум и покойного государя - ему тоже попеняли, что себя не берег, рано помер, вот уж при нем даже императоры заграничные не могли считать себя государями. Заодно выпили и здоровье ныне здравствующего, и чтобы царствование его продолжилось счастливее, чем началось. После перешли к графу Толстому.
        - Артиллеристы все вольнодумцы, - сказал дядюшка. - Был бы штурман или капитан - был бы человек. Взять, к примеру, Станюковича. И писал не хуже.
        Боцман Безмайленко, когда «Максимку» в кубрике вслух читали, слезами обливался. А все почему? Потому что флот. Под Богом ходим.
        - То-то в вашем «Морском сборнике» одни социалисты печатаются, - ввернул о. Никодим.
        - Что касается графа, - заметил папенька, - то помнится мне одна хорошая эпиграмма, перу покойного Некрасова, кажется, принадлежащая. По поводу романа «Анна Каренина», - он покосился на меня, но прочел-таки своим красивым медленным голосом:
        Толстой, ты доказал с уменьем и талантом,
        Что женщине не надобно «гулять»
        Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
        Когда она жена и мать.
        О. Никодим простер перст:
        - Вот! А per contra, не станет Толстого - и переведутся сочинители на Руси! Придется читать всяких Лейкиных да Чехонте.
        И выпили здоровье графа Толстого.
        А потом вдруг незаметно перешли к разговору о грибах, о способах их выслеживания и собирания, и о том, что завтра с утра можно было бы и съездить поискать, да вот не соберется ли дождь?
        - Не будет дождя, - подал я голос впервые за вечер.
        - Барометр, отроче, иное предвещает, - сказал о. Никодим. - Отчего же не будет?
        - Не будет дождя, - повторил я упрямо. Очень хотелось вишневого варенья, но скрываемая мной дырка в зубе принуждала к воздержанию.
        - Он у нас Надод Красноглазый, - выдал меня братец Дмитрий. - Предводитель папуасов. Вызывает духов и живым пескарям головы откусывает.
        Я покраснел. Настоящий Надод, тот, что у Буссенара, живьем ел европейских глобтроттеров. Вот так Митя! Я же не кричу на всех углах, что сам-то он носит звание вождя зулусов Умслопогаса…
        - Врет он все, - сказал я. - И не пескарь, а карась. Мы бы его и так, и так испекли.
        - Николенька и вправду угадывает погоду, - вступилась маменька. - Вот прошлым летом не послушались мы его, поехали на ночь глядя в Поповку - прокляли все. Такой дождь был, такой дождь!
        - Барометр - железо, - веско сказал дядюшка. - Боцман с хорошим прострелом лучше любого барометра. Вот, рассказывал капитан Гедройц, как в бытность его старшим офицером на клипере «Лебедь» стояли они на Суматре, отдыхали и провиант брали для Камчатки. И был у них юнга-татарчонок. И вот вдруг этот юнга буквально бесится, ко всем бросается и кричит: уходить надо, уходить!
        Куда уходить, зачем - да и какое его татарское дело? А он одно: уходить надо, погибнем! Что делать? Доктор его пользует, без толку. Ну, посадили в канатный ящик. Так он оттуда выбрался, фонарь схватил - и в крюйт-камеру сумел забраться! Это где порох, - пояснил он маменьке. - И оттуда орет: отдавайте якоря, а то взорву всех к своему татарскому богу! И - делать нечего - загрузку прекратили, якоря отдали, в море вышли. Думают - не двужильный же он, сморится когда-нибудь. И тут - ка-ак заревет! Ка-ак даст-даст в небо! Огонь, дым, пепел! И - волна пошла: Все корабли, что в бухте остались, забросило на горы, в леса, в щепы разметало. И только «Лебедь» один - уцелел. Кракатау взорвался, вулкан.
        - А что же с юнгой стало? - спрпосил о. Никодим.
        - Ну, как что? За баловство с огнем линьками погладили, а за спасение судна.
        Ну, там много чего было. Сейчас он на «Владимире» боцманом ходит. Говорят, контора Ллойда его к себе переманивала, большие фунты сулила - не пошел, татарин упрямый.
        Разговор перешел на славные подвиги: сперва флотские, потом общевойсковые, а потом и гражданские.
        Сначала это было интересно, но с двунадесятого примера я начал почему-то злиться, и чем дальше, тем больше. Это было еще хуже, чем зуб с дуплом.
        Медицинские студенты, позволявшие прививать себе всяческие гнусные болезни, казались мне не героями, а идиотами. Поручик Буцефалов, спасший из-под огня полковую печать, тоже как-то не вдохновлял. Множество однообразных подвигов отдавания своего имущества погорельцам и прочим каликам перехожим, казались мне непростительным мотовством. А когда речь зашла о моем сверстнике, который, рискуя жизнью, спас из проруби тонущего поросенка, я не выдержал и сказал, что и сам могу в любой момент совершить такое, что обо мне будут говорить все.
        - Котенку голову откусит! - обрадовался Дмитрий, но маменька дала ему подзатыльника. История с загрызенным карасем донимала ее куда больше, чем меня. Карась и карась.
        На следующий день я надел галоши, взял тяжелые портновские ножницы и залез через забор на нашу электрическую станцию. Царское Село погрузилоось в первородный мрак. Назавтра обо мне действительно говорили все.
        Напряжение тогда было не в пример сегодняшнему - вольт пятьдесят.
        8
        - Вы болван, Штюбинг!
«Подвиг разведчика»
        Как и четыре дня назад, сидели на кухне Коминта, теперь уже втроем. Только внуки уже не баловались томагавками, поскольку девочка Ирочка острых предметов боялась, а пытались приучить Гусара к несобачьей команде «Ап!».
        - Из-под милиции мы выскользнули чудом, - заканчивал Николай Степанович повествование. - Каина этого, конечно, след простыл.
        - У тебя, Степаныч, все чудом, - сказал Коминт.
        Илья молча потрогал шишку на темени, причиненную милицейской на излете пулей. Вздохнул.
        - И что ты теперь делать намерен? - продолжал Коминт.
        - Сколько успел, покопался я в его каморке, - сказал Николай Степанович. - Тайничок там был один очень хитрый. И вот что в тайничке том я нашел:
        Он вынул большой никелированный брелок с непонятной эмблемой; к брелоку прикован был медный плоский ключ.
        - От сейфа, - сказал Илья. - Абонементского. Сколько у меня таких перебывало. Где всё?
        - Абонентный сейф. - поправил Коминт. - Очень похоже.
        - Эмблему эту знаешь? - спросил Николай Степанович.
        - Никогда подобным не интересовался. Да и зачем мне, посуди? Томагавки хранить? Или фамильные брильянты?
        - Скальпы… Узнать сможешь?
        - Ну, не сегодня уже. Завтра.
        - Завтра: Завтра, брат - это долго. Напрягись: кто-нибудь сейчас - сможет? Делец какой-нибудь или налоговый.
        - Да кто у нас тут такое может знать - народ цирковой, безденежный. А впрочем, постой! Администратор наш, Иона Измаилович - человек опытный, еще с Гали Брежневой хахалем корешился, два раза сидел!
        - Так и я Иону знаю! - восхитился Илья. - Я у Бориса с ним как раз и встречался. Смешной мужик!
        - Ну, тесен мир, - сказал Николай Степанович. - Пошли к твоему Ионе. Во чрево китово.
        Иона жил в соседнем подъезде и двумя этажами ниже. Дверь его, обитая по новому русскому обычаю железом, лишена была всяких глазков, звонков и ручек.
        Коминт начал стучать - и стучал долго.
        - Ему бы о душе задуматься! - сказал Коминт, но тут в двери образовалось окошечко размером с половину почтовой открытки.
        - Оборону держишь, - сказал Коминт неодобрительно. - Сунут вот тебе ствол в твою амбразуру!
        - А это перископ, - похвалился невидимый Иона. - Чего пришел, люди все добрые спят?
        - С кем это сегодня люди добрые спят? - поинтересовался Коминт. - С Галкой-каучук?
        - Тебе это все равно не грозит, - сказал Иона. - Так что не надувайся. Ладно, заходи.
        И дверь медленно начала открываться.
        - Да вас тут больше одного? - удивился Иона, впуская компанию. Было Ионе явно за шесть десятков, и круглая его бритая насизо физиономия выражала недовольство - словно к римскому патрицию, только что погрязавшему в оргии, заявился грубый центурион с приказом от императора немедленно вскрыть себе вены в бассейне с лепестками роз.
        - Это мы еще ученую собаку не взяли, - сказал Илья. - Здорово, мудило!
        - Вот те на те, хрен в томате! А мне Вадик Сочинский звонил - мол, повторил ты в мирное время подвиг Сергея Лазо. Я ему не поверил. Засунешь тебя в печку, как же. Отметить бы надо воскрешение!
        - Отметим, как уж не отметить. А чего вдруг решили, что меня… того?
        - Да кости, говорят, твои в кочегарке нашли…
        - А, это хорошо. Ты только все равно не болтай, что я был у тебя. Найдется еще какой неверующий…
        - Постой, Илья. Есть у нас, уважаемый Иона Измаилович, вопрос к вам как к эксперту, - вежливо сказал Николай Степанович. - Не могли бы вы по этому вот ключу определить, где именно находится замочек под него?
        - По мужику определить, где его баба… - проворчал Иона, беря ключ и вертя перед глазами. - Хороша задачка… - Он вынул из кармана халата очки, прищурился. - А вы сами-то пытались определить? Или сразу ко мне ломанулись? Нет, я смеюсь с этих людей! Вот же, на торце этой хренотени великим, могучим и свободным написано: «КАКОБАНКЪ».
        - Твою мать! - сказал Коминт. - Зря человека с бабы сняли.
        - Ты знаешь, где это? - спросил Николай Степанович.
        - Я знаю, - сказал Иона. - Нагрели они нас однажды, тружеников арены. Из-за них в Стокгольме белые тигры чуть с голоду не сдохли. Но там крыша - только на танке приезжать…
        - Командир, - прошептал, склоняясь к самому уху Николая Степановича, Илья. - Может, зря они жить остались? Стукнут кому-нибудь, со зла или по случаю…
        - Вам бы все резать, - вздохнул Николай Степанович. - Не бойся, боец, утром помнить ничего не будут. Поудивляются немного, почему столько рюмок на столе, а потом успокоятся.
        - Да? - недоверчиво сказал Илья. - А все же ножичком надежнее.
        - А книжку «Как избавиться от трупа?» ты читал?
        - Что? - обрадовался Илья. - Уже такие книжки продают?
        - Вот на том лотке, от которого вы меня оттащили, такая лежала.
        - С ума сдуреть…
        Банк взяли сразу после открытия. Служитель враз признал в Николае Степановиче владельца ключа и проводил его в хранилище. Вернулся Николай Степанович обескураженный.
        - Пусто? - ахнул Коминт.
        Николай Степанович отдал ему кейс.
        - Значит, не пусто, - Коминт взвесил кейс на руке.
        - Считай, что пусто. Деньги и бумаги, больше ничего. Пошли домой, разбираться будем.
        Дома их встретила коминтова Ашхен. Она пыталась выглядеть грозной, но ничего у нее не получалось: улыбку было не сдержать.
        - И где вы шляетесь по всей ночи, добро бы молодые были…
        - Да мы… вот тут…
        - На поправку пошла ваша Лидочка, Николай Степанович, - сказала Ашхен, засияв. - Доктора прямо-таки изумляются.
        - Это хорошо, - сказал Николай Степанович. - Это просто замечательно… - мыслями он был далеко. - Я позвоню от вас домой?
        - Степаныч… - сказал Коминт укоризненно.
        Дома все было по-прежнему. Доктор не обнадеживал, но и не пугал. Что ж…
        Николай Степанович предполагал, что его кровь попридержит порчу дней на десять-пятнадцать.
        Неделя уже прошла.
        - Доктор, я лечу в Штаты за новым препаратом. Мне подсказали в Москве, что есть такой - пока еще неофициальный. Прошу вас, продержитесь до моего возвращения.
        - Да мы и так делаем все… - голос доктора был не слишком уверенный.
        - Дайте мне номер счета вашей больницы, я переведу деньги. На кровь, на все. И не валяйте дурака, я знаю, что у вас даже зеленки нет… Или лучше не на больницу?
        Потом, закончив разговор, повернулся к компании.
        - Я в Штаты не полечу, - сразу предупредил Илья. - Меня там каждая собака знает. На трапе возьмут…
        - Всю жизнь приходится врать, - грустно сказал Николай Степанович. - В юности врал, чтобы понравиться девушкам. Теперь вру, чтобы понравиться сам не знаю кому… В Штатах нам делать нечего, Илья. Хотя… Что-то ведь происходит, правда? Что-то меняется…
        Что-то действительно менялось, медленно, непонятно и неотвратимо. Первый звоночек - в понимании Николая Степановича - раздался в тридцатом, когда при переходе из рума московского в рум провиденский пропал Яков Вильгельмович, пропал с ценнейшим грузом, и миссию его пришлось продублировать Гумилеву на памятном пароходе «Кэт оф Чешир»…
        Когда я был влюблен…. (Атлантика, 1930, апрель.)
        Вечерами мне казалось, что я плыву на чумном корабле. В ресторане нас собиралась едва ли десятая часть, самые стойкие бойцы. Коньяк, лучшее средство от морской болезни, мистеру Атсону наливали во фляжку, которую носил с собой в те годы каждый уважающий себя американский мужчина, и он пил прямо из фляжки, чтобы не расплескивать. Капитан уже объявил, что плавание наше продлится не шестнадцать, а все восемнадцать дней. Для мучеников это был удар.
        И день, когда с утра прекратился ветер, а к вечеру улеглось и волнение, стал настоящим праздником жизни.
        Ну, разве что не жгли на палубе костры и не плясали голые на черепах. Все остальное - было.
        Фон Штернберг не отпускал Марлен ни на шаг от себя. Она озиралась, я старался держаться неприметно. Яков Саулович ждал в каюте… «…до сих пор мы смотрели на поэтов, товарищи, как на безобидных чудаков и малоопасных маньяков. Но исследования товарища Брюсова доказали, что в так называемых стихах может содержаться сильнейший заряд психической энергии, и все дело лишь в том, против кого или за кого этот заряд направлен.
        Разрушение стен Иерихона осуществлено было не звуком труб, как пытаются убедить нас попы и раввины, а чтением стихов безвестной до того времени поэтессы Раав, вынужденной зарабатывать себе на жизнь торговлей собственным телом. Стихи эти сохранились и до нашего времени, товарищи. Как оружие громадной разрушительной силы, хранятся они в спецхране. Именно это имел в виду товарищ Сталин, когда говорил, что нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики. Единственно, что останавливает нас и не позволяет использовать незамедлительно - полная утрата звуковых значений языка, на котором стихи записаны. Мы пока еще не знаем, как это должно звучать, но мы узнаем, мы непременно узнаем.
        Но это только один из примеров, товарищи. В нашей стране ведутся широким фронтом разработки в этом направлении. Воспитываются и обучаются основам стихосложения лучшие представители рабочего класса и беднейшего крестьянства. Красная магия слова работает на Республику Советов, товарищи!
        Достижения наши значительны. Так, наш сотрудник Яков Блюмкин, впоследствии впавший в ревизионизм, провел большую работу по привлечению очень способного, но запутавшегося в идиотизме деревенской жизни Сергея Есенина к сотрудничеству в деле изъятия церковных ценностей для нужд Республики. Мы опасались мятежей на почве мракобесия - но стоило Есенину написать и опубликовать строчку про то, как он выплевывает изо рта тело несуществующего боженьки, как бунты относительно легко были подавлены. К сожалению, на Блюмкина впоследствии повлияло чрезмерное увлечение тибетской теософической теорией и практикой, а Есенин, оставшись без куратора, перестал понимать значимость социалистических преобразований, и, хуже того, попытался действовать самостоятельно, без должной теоретической подготовки.
        Выполняя злую волю кулачества и стоящих за ним эсеров, он собирался магическим путем вызвать у делегатов Четырнадцатого Съезда партии массовый приступ жесточайшей депрессии, для чего покинул Москву и поселился в гостинице „Англетер“ и собственной кровью начертал упаднические строки. Но город был уже предусмотрительно переименован в Ленинград, и Есенин, говоря языком военным, подорвался на собственной мине. Имя Ильича послужило своеобразным защитным куполом, и заклинания ударили рикошетом по самому апологету кулачества. Тем не менее его стихи повлекли за собой множественные самоубийства по стране - а ведь это могли быть наши с вами товарищи, товарищи.
        Были и такие стихотворцы, товарищи, которые с первого дня Советской власти приняли ее в штыки и вредили ей всем, чем только могли. Прибывший из стран Антанты со специальным заданием белогвардеец Гумилев достаточно хорошо знал силу поэтического слова и даже не скрывал своего знания, продекларировав его в отдельных стихотворениях. Пользуясь нашей мягкотелостью, он в течение всей гражданской войны и интервенции - вплоть до Кронштадтского мятежа - вел с помощью своих иезуитских триолетов и пэонов неприкрытую вражескую агитацию, а затем начал формировать группу поэтов-террористов, обучать их особым, неприемлемым для советских людей способам стихосложения, готовя захват власти буржуазией и социал-предателями. Нам удалось раздавить это змеиное гнездо - и все равно, товарищи, яд этих змей попал в здоровую кровь народа, и матерщинная частушка, сложенная царицынским грузчиком Кузьмой Лукиным и, по сути, представлявшая собою так называемый некростих, явилась причиной болезни, а впоследствии и смерти нашего любимого Ильича… Гумилева мы наказали. (Голос из зала: Говорят, его потом на трамвае видали, ехал! -
Кто это сказал? Вы, товарищ Фалусов? Довольно стыдно работнику вашего масштаба повторять белогвардейские бабьи выдумки!..) "
        В трамвае я действительно ездил, и неоднократно, осваиваясь со своей новой личностью. Документы были безупречны, и опасаться серьезных неприятностей не приходилось. Все знакомые, которым мне случалось попасться на глаза, в страхе отворачивались. Винить их не приходилось за это… Лишь Зенкевич, наивный навсегда, смотрел на меня в трамвае полчаса огромными глазами - и даже попытался протолкаться, но не смог.
        "…Но есть среди наших поэтов, товарищи, и те, кем мы можем по праву гордиться…"
        Да уж, точно. Такие были.
        Санскрит всегда утомлял меня, а тем более - советский санскрит. Я вышел на палубу. Пассажиры еще спали, только из зачехленной шлюпки доносился тихий смех. Кому-то надоело в каюте… "Хочу у зеркала," - дразнил московский насмешник Архангельский в свое время молоденькую Марину Цветаеву. Вот кого я хотел бы увидеть.
        Прага. Почему-то всех манит именно Прага… Златна уличка… Только с Ярославом нам уже не встретиться, как уговаривались, в трактире "У Чаши". Все, кого я знал и любил, уходили с какой-то жуткой неотвратимостью…
        Звук моторов гидроплана застал меня врасплох. Все дни шторма мы обходились без свежей земляники, Боже мой… Как мы выжили… Самолет снизился почти до самой воды и, сильно кренясь, дважды облетел наше судно. Потом - дал красную ракету. Гудок парохода проревел, по палубе прошла дрожь, мы стали сбрасывать скорость.
        Прочертив издали к нам пенную стрелу, гидроплан закачался на воде. Потом случилось нечто странное: не дожидаясь, как обычно, когда к нему подойдет шлюпка, он вновь взревел моторами, развернулся и начал разбег. Там, где он стоял, осталась маленькая оранжевая лодочка с сидящим в ней человеком.
        Я испытал укол беспокойства.
        Заскрипели тали. Шлюпка пошла вниз.
        Это был не наш гидроплан. Происходило неожиданное, а неожиданного мне сейчас хотелось меньше всего.
        И, как ни удивительно, оказалось, что я не одинок!
        Были пассажиры, наблюдавшие прибытие гостя в черном макинтоше. И, что гораздо хуже - слышавшие о таковом. Пока мы с мистером Атсоном сидели вдвоем, дожидаясь наших французов, он прошептал мне:
        - Знаете, Ник, я сразу понял, что вы человек военный. А я человек деловой, и поэтому у меня есть враги. Я очень хорошо заплачу вам, если вы будете приглядывать за моей спиной.
        - Билл, - сказал я, - ни о каких деньгах не может быть и речи. Однако - услуга за услугу, идет? Я буду присматривать за вашей спиной, а вы - за моей.
        Он захохотал, и мы ударили по рукам.
        Тут подошли французы. Мадам Луиза взяла быка за рога сразу (общение с мистером Атсоном пошло ей на пользу):
        - Молодые люди, - сказала она голосом старого ангела, - у нас с Пьером слишком запутанные наследственные дела. Не согласитесь ли вы принять на хранение некоторые документы, за которыми давно идет охота?
        - А почему бы не положить их в капитанский сейф? - спросил я. - И вообще, может быть, я современный Арсен Люпен?
        - Вы ребенок, Ник, - сказал Билл. - Этот парень начнет потрошить капитанский сейф в первую очередь!
        - Вздор, - сказала мадам Луиза. - Уж проходимцев-то я вижу за милю. Вы типичный… как это по-русски… Ах, да - "невольник чести".
        Как ни странно, мы согласились принять на хранение "некоторые документы".
        После завтрака меня остановил Петр Демьянович.
        - Господин капитан, - начал он сурово.
        - Всего лишь поручик, - сказал я, - и то с некоторой натяжкой, ибо именоваться прапорщиком неприлично моим летам…
        - Это вам только кажется, - сказал он уверенно. - У вас четко выраженная аура капитана.
        И тут я вспомнил, что действительно был произведен в капитаны, только не русской, а абиссинской армии - чуть ли не двадцать лет назад.
        - Возможно, вы правы. В любом случае я дворянин и всегда готов помочь соотечественнику.
        - Вы слышали когда-нибудь о таком Гурджиеве?
        О Гурджиеве я более чем слышал… И о том, что его учеником недолгое время был нынешний российский диктатор - тоже знал.
        - Это какой-то мистагог… или я ошибаюсь?
        - Это страшный человек. Он не останавливается ни перед чем. А я слишком много знаю о его деятельности… Он требовал от своих учеников полного подчинения - вот на этом-то мы с ним и разошлись…
        - Вы хотите, чтобы я присмотрел за вашей спиной?
        - Совершенно верно. Кажется, вы эмпат. Вы не пробовали развивать свои способности?
        - Я не эмпат. Просто вы третий, кто просит меня о подобной услуге. Кстати, кто-нибудь видел этого нового пассажира вблизи?
        - В том-то и дело, что - никто! Понимаете, его видели все - и в то же время никто. Это посланник Гурджиева, я вас уверяю! Это его почерк!
        - Хорошо, Петр Демьянович. Я сделаю все, чтобы вас не коснулась беда.
        У двери каюты меня ожидал камердинер греческого принца - унылый, носатый и совершенно бледный.
        - Я знаю, что вы сотрудник Сюртэ, - сказал он без предисловий. - Ваш профессиональный долг - предотвратить покушение на наследника престола.
        Анархист с бомбой на борту судна. Мы знаем это из самых достоверных источников.
        - Я уже занимаюсь этим вопросом, - сказал я. - Его высочество не должен покидать своей каюты ни под каким предлогом. Стюардов обыскивать до белья.
        Все блюда пробовать лично и делать получасовую выдержку. Самое главное - ни грамма черной икры. От большевиков можно ждать чего угодно.
        - Есть! - камердинер отдал честь на английский манер и убыл.
        Едва я закрыл дверь, как в нее забарабанили. Это был фон Штернберг.
        - Марлен мне все рассказала, - часто задышал он. - Я знаю, что вы боевик Общерусского Воинского Союза. За мной гонятся. Настигли уже здесь. Понимаете, этот пидор Рем…
        - Брат Ромула?
        - Да нет! Эрнст Рем, фюрер СА. Он - пидор.
        - Ничего не понимаю. Я-то здесь при чем?
        - А вы не пидор! Марлен мне все рассказала.
        - А вы?
        - А я тоже не хотел. Вот он меня и преследует…
        - И я должен приглядывать за вашей… э-э… спиной?
        - Марлен мне все рассказала…
        Короче, я пообещал, и он удалился, оглядываясь.
        Следом за ним пожаловали оба репортера - немец и американец.
        - Мы знаем, что вы пресс-секретарь Муссолини и везете в Штаты проект секретного соглашения о разделе Абиссинии, - безапелляционно объявил немец.
        - Мы никому об этом не расскажем. Но должна же существовать журналистская солидарность! В конце концов, мы с вами в одной лодке, и именно нам, а не этому внезапно подлетевшему выскочке из "Дейли мэйл" вы должны продать свои воспоминания о счастливых мгновениях с божественной Марлен…
        - Друзья мои, - сказал я и положил им руки на плечи. - Коллеги!.. - и с немалой силой свел их лбами.
        На звук выглянул из своей каюты мистер Атсон, удовлетворенно заурчал и предложил мне для закрепления успеха бейсбольную биту. От биты я отказался, зато поднял с пола "лейку" с "кодаком", но пленку засвечивать не стал, просто помудрил немного над кассетами и вставил их обратно. Не знаю, что там выйдет на снимках, но честь Марлен должна быть сохранена.
        Обед и файв-о-клок отравлены были взаимной подозрительностью. Новый пассажир не объявлялся. Капитан от комментариев отказывался, но заверял всех, что нашей безопасности ничто не угрожает.
        Хотел бы я в это верить…
        Об исчезновении мадам Луизы мы узнали за ужином.
        9
        - Вы сказали "фуй"? - крикнул Сэм ему вслед.
        - Я много раз видел это слово в книгах, но никогда его не слыхал. Дж. Б.Пристли
        Итак, во взятом сейфе помимо ста тысяч долларов найдены были очень интересные бумаги…
        - Нет, ребята, это все выше моего понимания, - сказал Коминт и откинулся на спинку стула. - Дебет, кредит… Надо Надьку мою позвать. Она зверюга по этим делам. Кто бы мог подумать, что первыми людьми сделаются бухгалтеры…
        И Коминт завертел шепелявый диск довоенного телефона.
        Надежда, мать индейская, приехала через полчаса, прелестная, как всегда, и в шубе из соболей, наглядно подтверждавшей слова Коминта.
        - Привет, папуля, - чмокнула Коминта в щечку. - Что, Николай Степанович, дело свое решили открыть?
        - Дело мое давно закрыто, - сказал Николай Степанович, улыбаясь. - Хорошеешь, Надежда.
        - Хорошей не хорошей, а с двумя присосками никто не возьмет, - сурово ответила Надежда. - Да и на фиг. Что тут у вас?
        - У нас тут вот, - и Николай Степанович разложил перед нею листы.
        Пока она сидела над бумагами, мужчины вернулись на кухню, поставили чайник, покурили, отразили с немалыми потерями набег индейцев, узнали от Ашхен все омерзительные подробности отставки Чубайса, погадали, какая же актерская сволочь пойдет кривляться на юбилей Жириновского, а потом, послушав выпуск новостей, постановили сообща, что понятие "предупредительный выстрел в голову" должно стать правовым…
        Вернулась Надежда - с бумагами и очень серьезная.
        - Николай Степанович, - напряженно сказала она. - Наша семья обязана вам многим. Может быть, всем. Но у меня двое детей, у Таськи сын, и родители уже не молоденькие. Я не хочу знать, чем вы занимаетесь. Но я хочу, чтобы нашего дома это никак не касалось.
        - Иди сюда, - сказал Коминт. - Пригнись… - и влепил ей такого леща, что задрожали стекла. - Не смей, поняла? Если бы не он, была бы ты блядь детдомовская, а не…
        - Ты не понимаешь, папа, - сказала она так, как будто ничего не произошло. - Ты просто ничего не понимаешь. Это же… Вы все ничего не понимаете. Идет совсем другая жизнь, и вы, дорогие мои люди, в этой жизни, уж простите, никто…
        - Надя, - сказал Николай Степанович, - я не сомневаюсь, что это очень опасно. И очень важно. И для меня, и… для многих других. Но я, старый дурак, не могу понять, что здесь написано, а учиться мне некогда.
        - Что вы хотите с этим делать? Публиковать, разоблачать?..
        - Ни боже мой, - сказал Николай Степанович. - Только для собственного употребления.
        - Хорошо… Если в двух словах - то это документы на продажу за рубеж золота и платины. Нелегальную продажу. Десятками тонн.
        - Нормально, - сказал Илья.
        - Точно, что нелегальную? - спросил Николай Степанович.
        - Точнее некуда, - Надежда помрачнела. - Золота этого никогда не добывали…
        - Надежда! - Николай Степанович просиял. - Вот это я и хотел услышать - не представляешь как! Еще раз, извини за занудство: это абсолютно точно?
        - Если то, что здесь написано.
        - Ясно. А вычислить, кому принадлежат эти бумаги, ты способна?
        - А тут и вычислять ничего не надо. Куделин Виктор Игнатьевич, директор горнохимического комбината "Полиметалл". Ой, не связывайтесь с этим, Николай Степанович… Министров запросто взрывают…
        - Я, к счастью, не министр, - сказал Николай Степанович. - У меня другая квалификация.
        Промедление смерти. (Киев, 1921, сентябрь)
        Яков Вильгельмович держал квартирку на Подоле. Хозяйка была настоящая ведьма, но готовила божественно и лишних слов всуе не произносила. Первые дни пребывания мы просто и бесстыдно отъедались…
        Так безнадежный путник, набредя нечаянно на сокровенный оазис, падает без сил - а для него уже расстилают ковры в шатре и запекают цельного барана в цельном верблюде. В баране тоже, помнится, кого-то запекали, не то фазана, не то акрид, уже точно и не скажу. И названия этого блюда не припомню. Вот шейха помню хорошо, а его младшую жену - еще лучше…
        Здесь вместо акрид были пампушки с чесноком к борщу, вместо верблюдов - гречаныки, а баран был кабанчиком, только кусками. Яков Вильгельмович с неожиданной для его лет прожорливостью убирал все, что ни подавали. Изредка он выслушивал доклады хозяйки, которая была с ним необыкновенно почтительна, а на меня глядела, как дворецкий Одиссея на женихов, разоряющих дом.
        Околоток был глухой, разбойничий, поэтому жить нам было спокойно. Чекисты редко заглядывали сюда даже днем, да и то лишь за самогоном. Яков Вильгельмович и самогон убирал аккуратно, а на мой вопрос, не могут ли ему повредить такие количества, ответствовал, что пивал в свое время Кубок Большого Орла - и вот ничего, жив остался.
        К тому времени я уже уверился во многом и не сомневался, что Кубок Большого Орла Яков Вильгельмович действительно пивал.
        Поскольку был он не Вильгельмович, а Вилимович, и фамилия его подлинная была Брюс. Джеймс Уильям Брюс. Соратник Петра Великого и автор знаменитого Брюсова календаря..
        Сам он в свой календарь, впрочем, не заглядывал и прогностам своим не верил.
        Не знаю, почему, но я открытия эти воспринял с легкостью. Мир стал яснее.
        - …Что же касаемо долгоживучести, то и вас не минет сие, вьюнош. Ежели, конечно, решитесь. Окончательно и бесповоротно. Поелику учение, вас ожидающее, требует от персоны, его воспринимающей, сил, натурой не предувиденных. А кроме того, слишком ценен дар, подобный вашему, чтобы вверять его телу слабому и уязвимому.
        - Так мне и присягу придется приносить?
        - Всеконечно. И покрепче Государевой будет присяга. Не смертью караемо отступничество, не обольщайтесь. И Тот, кому присягнете вы, от престола своего не отречется.
        - И что же - меня пуля не будет брать? Яд?
        - Ну, ежели кирасу носить вздумаете, то и пуля не возьмет. Нет, ранить вас можно будет, но очень редкая рана окажется смертельной для вас. И переносить их вы будете без гнилой горячки и прочих приятностей. Да что далеко за примером ходить? Григория Ефимовича Распутина вы ведь помните?
        - Как? И он тоже?..
        - Куда же без него. Незаменимый был столп, да смел слишком. Он ведь, надо вам знать, еще с Аввакумом Петровым начинал, постарше меня был летами - а не уберегся малости самой, пустяка… жаль. Прошляпили, проглядели, да ведь и отвлекающий маневр окаянные масонишки недурно продумали. И вот вам, пожалуйста: где Россия? В три дни не стало.
        - С площадей все это, наверное, иначе виделось.
        - А что можно увидеть с площадей? Что в окошко выставят, то и видать. Хоть корону, хоть афедрон. И вот, сами располагайте…
        - Получается, вся Россия на Распутине держалась?
        - То-то вот, что получается. Всю ношу на одного коня взвалили. Он вез, вез, да и пал. Эх, архистратиги… переиграли нас людишки мелкие, подлые, от кого и беды не ждали… крысы. Пей, вюьнош, то эссенция хлебная, сок земельный содержащая…
        Я единственно из вежливости пригубил подкрашенную свеклой сивуху.
        - Пей, пей, там пить не придется, долго бутылочки родной не увидишь…
        - Век бы я ее не видел.
        - Это ты зря. На тверезого в Руси спокон веку с опаской смотрят… Петр Алексеич как говорил? Троим не верь: бабе не верь, султану не верь, непьющему не верь. Уяснил диспозицион?
        Я, содрогаясь, уяснил до дна.
        - Вот и любо, вот и молодец, - сказала внезапно ведьма, внося дымящуюся мису с варениками.
        - Смятана иде? - зыркнул на нее Яков Вилимович. Я представил себе, что прежний Яков Вильгельмович повел бы себя так в салоне стервы-элитэ Гиппиус, и захохотал.
        С Киевом у меня связаны яркие, но мучительные воспоминания. Здесь я впервые просил руки Аннушки и получил, как говорят в здешних местах, гарбуза.
        И что бы мне на этом успокоиться?.. Покойный Антон Павлович говорил, что детей надо пороть, дабы не становились писателями; а чтобы не становились поэтами, их надо вообще убивать, добавлю я от себя. Ох, эти черноволосые девочки с полтавских хуторов…
        До сих пор щемило сердце. Хотя и венчались мы здесь же, под Киевом…
        По вечерам над Днепром по-прежнему звенели песни, причем хамскую строевую "Винтовочка, бей-бей, буржуев не жалей!" перекрывала многоголосая "Мисяць на нэби, зироньки сяють…" Как страшно: насколько малороссийская речь чудесна, восхитительна и медова в песнях и стихах - настолько же отвратительна она в декретах и на митингах. Впрочем, то же самое можно сказать и о русской речи…
        Пуст был Киев, пуст и пустынен. Не люди, а тени населяли его дома. Тени бродили по улицам, иногда даже деловито. Лишь вокзалы - жили, потому что человеку российскому свойственно искать некий земной рай, Беловодье, царство пресвитера Иоанна, да только в эти края еще не проложили железных дорог, хотя билеты туда господа большевики раздают в огромных количествах и совершенно бесплатно…
        Однажды показалось, что мелькнул среди теней мимолетный петербуржский знакомец, объявивший себя ни с того ни с сего розенкрейцером. Читал лекции, принимал в орден, служил, вольно или невольно, подсадной уточкой чекистам…
        - Вот вам, вьюнош, пример дурнаго пустовыразительства, - заметил Яков Вилимович. - И многие из них - вот такие. Уже и инспирировать не надобно, сами возникают, как черви в навозе… - он засмеялся негромко.
        Я посмотрел вслед молодому человеку. Его уже не было видно среди сонмища призраков.
        Зато о другом молодом человеке, с которым мы разминулись перед отъездом из Москвы в кривых привокзальных улочках, блондине с робким пронзительным взглядом, в очень старом коричневом пиджаке и с фанерным чемоданом на ремне, Яков Вилимович, помнится, сказал:
        - Вот идет Мастер. Он еще не знает, что он Мастер - и, полагаю, никогда не узнает…
        И я тогда запомнил его. Встреча наша состоялась много позже.
        Шестое чувство. (Москва, 1928, август)
        Тем летом я жил в Москве, как белый человек в далекой заморской колонии. У меня был заграничный паспорт на имя Фридриха-Марии фон Виланда, и числился я крупным специалистом по древним языкам. Пригласило меня, прикрывшись Академией наук, ведомство незабвенного Якова Сауловича Агранова - как впоследствии выяснилось, на свою бдительную голову. Мои наставники просчитали степень риска и сошлись во мнении, что такой выдающейся возможностью нельзя пренебречь и что второй раз звезды так удачно не сойдутся.
        Мало было вероятности, что меня узнают, но все же пришлось прибегнуть к дополнительным мерам: изменить цвет глаз с помощью примитивного, еще Раймонду Луллию известного устройства, которое много лет спустя окрестят "контактной линзой". Я намеренно употребляю единственное число, поскольку именно одну из этих проклятых линз я ненароком раздавил… К тому же я сильно хромал: весной какой-то идиот из "Интеллиндженс Сервис" устроил засаду в лондонском доме доктора Ди, где я, не меньший идиот, пытался отыскать знаменитое зеркало, выточенное из антрацита.
        Яков Вилимович выбранил меня, но потом смилостивился и даже одолжил одну из своих тростей, украшенную набалдашником в виде собачьей головы.
        Это была лучшая операция Пятого Рима после октябрьской катастрофы. Мне удалось втюхать (или впарить, что одно и то же) господам гэпэушникам, "красным магам", слегка искаженный перевод "Некрономикона". Чуть-чуть искаженный, на самую малость. Ту самую, что в восьмом веке сгубила опытнейшего арабского некроманта, султана Халида. Они еще долго тряслись над этим источающим зло текстом, как Скупой Рыцарь над своими сундуками, но в конце тридцать шестого все-таки издали: малым тиражом для служебного пользования…
        В планы гэпэушников входило, разумеется, и мое непременное устранение. Но в мои планы оно никак не входило. И опер, который должен был толкнуть меня под грузовой трамвай, оказался столь неуклюж, что угодил под него сам. Оперу почудилось, что под ногами у него весенний лед. Был жаркий душный вечер укороченного августовского дня.
        Толпа зевак, кровавые отблески зари на стеклах трамвая, огромная луна над крышами… Я тихо удалялся от места события.
        На скамейке под липами сидел, уложив ногу на ногу, худощавый, очень усталый человек в безукоризненном светлом костюме. В нынешней России так одевались либо знатные иностранцы вроде меня, либо очень известные артисты. У власть имущих стиль был совершенно иной.
        - Добрый вечер, - сказал я ему и приподнял шляпу.
        - Добрый вечер, - согласился он. - Вы не знаете, что за шум и крики в той стороне?
        Уж не война ли началась с применением лучей смерти?
        - Человеку голову отрезали, - ответил я.
        - Что вы говорите. И кто же? - в голосе его послышалось пробуждение интереса.
        - Девушка, - сказал я. - Красивая. Комсомолка, наверное. У вас теперь чуть что, сразу комсомолки. Коренастенькие такие, крепенькие.
        - Да, у нас теперь так, - вздохнул худощавый.
        - Позволите быть вашим соседом? - спросил я.
        - Пожалуйста… - он кивнул рассеяно.
        - Я вижу, у вас неприятности, - сказал я.
        - Неприятности? - задумался он. - Как ни странно, у меня все хорошо.
        Подозрительно хорошо. Должно быть, это меня беспокоит: Как поликратов перстень.
        - Очень знакомое чувство. "Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою… Сказал и разлучился с ним". Но я не из пугливых. Вы, вероятно, поэт?
        Он посмотрел на меня.
        - Поэт? Что вы, милостивый государь. Разве есть нынче поэты? Поэт сегодня - это Демьян Бедный, Михаил Голодный, Павел Беспощадный…
        - Иван Приблудный, - продолжил я.
        - Не знаю такого. Впрочем, тех я тоже не знаю. Так, слышал…
        - И слава Богу! - вскричал я. - И никогда не читайте! Под страхом сожжения - не читайте! (Не знал я тогда и не мог, конечно, знать о скорой и страшной смерти этого человека, Ивана-Якова Овчаренко-Приблудного, иначе никогда бы не упомянул в таком ироническом тоне. Писал плохие стихи под Есенина, хулиганил - а умер геройски. Черт его знает, что важнее для поэта:).
        - Вы, вероятно, издалека? - спросил он грустно.
        - О, да, - сказал я. - Издалека. Без сомнения, издалека.
        - И как вам нравится Москва?
        - Трудно сказать, - ответил я. - Она мне никогда не нравилась. Проклятье лежит на Москве, возросла она и окрепла у Орды за пазухой на предательстве, на крови и разорении других русских городов… И все же: могу ли я вам помочь?
        - Разве что одолжите папироской…
        Я извлек свой серебряный абиссинский трофей, щелкнул крышкой.
        - Что вы предпочитаете?
        Он посмотрел на меня диковато и взял первую папиросу с краю.
        Мы некоторое время в молчании дымили.
        - Не мог ли я встречать вас раньше? - спросил наконец я. - Скажем, в двадцать первом. Осенью?
        - Осенью… Осенью я только что приехал в Москву.
        - Все сходится, - сказал я. - Брюс был прав.
        - Да? - удивился он. - А в календаре написано: дождь и смятение народов.
        - День еще не кончился, - сказал я. - Может быть, к ночи соберется.
        - А смятение? - спросил он.
        - А разве нет? - я посмотрел на него. - Впрочем, вы просто не знаете…
        - Стараюсь не читать газет, - сказал он. - Напорешься еще ненароком на театральную рецензию… какие отвратительные слова придуманы: "булгаковщина", "гумилевщина", "пильняковщина"…
        - Даже "гумилевщина"? - восхитился я.
        - Представьте себе! Вполне достаточно употребить экзотическое имя или упомянуть экзотическую страну, чтобы заслужить этот ярлык. И носить его до тех пор, покуда не напишешь какую-нибудь "Оптимистическую песнь козлов" о прекрасной комиссарше, обворожившей балтийских анархистов… Носится тут один молодой драматург с такой идеей, или, как они говорят, "задумкой"…
        - И что же, обижаются люди? На ярлыки-то?
        - Кто обижается, а кто и перековывается…
        - А вы, как я понимаю, перековываться не желаете.
        Он помолчал, потом кивнул:
        - Совершенно верно понимать изволите…
        - Не Михаила ли Афанасьевича перед собой вижу? - спросил я больше для проформы.
        - Ваш покорный слуга. - снова кивнул он. - С кем имею честь?.
        - Фридрих-Мария фон Виланд, - отрекомендовался я. - Лингвист. Счастлив познакомиться с великим мастером Слова.
        - Странно вы сказали… Как я понимаю, вы из рижских немцев? - спросил он. - Очень чисто говорите… И для чего большевикам лингвиста выписывать понадобилось, они же неграмотные все…
        - Вот и понадобилось, что неграмотные. И насчет рижского немца угадать изволили. Батюшка мой, даром что фон, держит бирхалле в Майоренгофе. Будете в тех краях, милости просим. Там тихо. Там даже чайки какие-то молчаливые.
        - Вряд ли я буду в тех краях, - вздохнул он. - Разве что много севернее…
        Настало время мне задуматься. Была не была, попробую.
        - Хотите уехать вместе со мной?
        Он вздрогнул. Посмотрел на меня. С недоверием, даже со страхом. Я понимал, что не провокатора во мне он опасается и не провокатора видит - а если и провокатора, то совсем иного рода…
        - Уехать? - сказал он тихо.
        - Да. В Берлин.
        - К-когда?
        Я посмотрел на "Лонжин".
        - Через четыре часа.
        - Часа? - в голосе его что-то зазвенело. - Часа? Боже мой, это невозможно… это немыслимо, немыслимо…
        - Почему же?
        - Не знаю. Но… - он замолчал и молчал очень долго.
        - Женщины? Или вы боитесь, что не сможете там писать? - перебил я его молчание.
        - Наверное. Не знаю. Что-то… вот здесь, - он показал на горло. - Я только-только начал чувствовать дом…
        - Вы счастливый человек, - сказал я.
        - Вы так считаете? - он горько усмехнулся. - Я плачу за это боязнью площадей…
        - Даже пустых?
        - Пустых - тем более… Что? - вдруг насторожился он, приподнял голову, прищурился слепо. - Идет гроза.
        Я потрогал ладонью воздух. В самом деле, накатывался очень быстро, тихо, неотвратимо - как умелый враг - грозовой заряд.
        - Будет град, - сказал я. - Нам лучше укрыться.
        - Не соблаговолите ли быть моим гостем? - предложил он, вставая. - Я живу поблизости. Жена будет рада.
        - Не смею отказываться.
        - И не потомок ли вы преславнаго немецкого романтика? - спросил он уже на ходу.
        - Вряд ли, - сказал я. - У романтиков, как правило, детей не бывает.
        9
        А между тем рассудком нищи
        Змеем пожирались вместо пищи. Велимир Хлебников
        - Ах, черт побери, - Николай Степанович отложил "вечерку" и огляделся растерянно. - Плохо дело, господа.
        - Что, что? - вскинулся Илья. - Зеленый нырнул?
        - Нет. Что - зеленый! Великий умер.
        - Кастро?!
        - Нашел великого: Ладно, Илья, это мои дела. Похоже, что придется нам задержаться здесь еще.
        - А я что? Кликуха у него такая: Великий. Не я придумал. Его все деловые латиносы Грандиозой кличут, такими делами шутя ворочает, нам и не снилось!
        Но Николай Степанович его уже не слышал. "Вечерка" с определенным сожалением сообщала, что на восемьдесят седьмом году жизни безвременно и скоропостижно скончался генерал-майор медицинской службы Семен Павлович Великий, профессор, членкор и так далее, отпевание в два часа в Елоховской церкви. Как все бульварные газеты, "вечерка" слегка приврала, хотя на этот раз просто по незнанию, а не по злому умыслу: Семен Павлович скончался не на восемьдесят седьмом, а на двести пятнадцатом году.
        Он был единственным рыцарем из всего Пятого Рима, кто никогда не пользовался псевдонимами, понимая это профанацией и дурновкусием. Имя дал ему отец, пусть незаконный, но зато - государь император Павел Петрович; матерью же была тогдашняя фаворитка Павла Софья Чарторыйская. И менять имя даже на время, даже во имя неких высших интересов, Великий отказывался наотрез.
        Официально мичман Семен Великий считался пропавшим без вести в тысяча восьмисотом году в районе Антильских островов во время страшного шторма.
        Шторм там действительно был, но сам Великий находился к тому времени уже совсем в другом месте.
        Долгие годы он провел в учениках, а затем и помощниках у знаменитого унгана ле Пелетье на острове Гаити (собственно, именно поэтому он впоследствии и пошел по медицинской части) и в деле унгана весьма преуспел; и именно там на него обратил внимание знаменитый некроном барон Рудольф фон Зеботтендорф (вошедший в гаитянский инфернальный фольклор под несколько искаженным именем Барон Суббота), сдружился с ним, вывез его в Европу и представил нужным людям. Семен Павлович сравнительно быстро разобрался в положении вещей, послал всяческих рыцарей и розенкрейцеров в известном всякому русскому человеку направлении - и стал искать свой особый путь. В этих поисках он неизбежно наткнулся на Якова Вилимовича, поскольку все дороги в те годы вели в Пятый Рим. ("Кстати, а почему именно Пятый?" - спросил в свое время Николай Степанович у Брюса. "Так ведь Четвертому-то не быти," - доходчиво объяснил Брюс.)
        После исчезновения Брюса именно Великий остался в Московском капитуле Ордена за старшего. К нему и бросился было Николай Степанович по возвращении из Заира - тогда, в памятном шестьдесят восьмом. Следовало что-то предпринимать в связи с необычными находками:
        И Великий его не узнал.
        То есть не так: он, конечно, узнал своего старого доброго знакомца, путешественника и пациента, но - не младшего собрата по Ордену. Будто сквозь симпатическое стекло смотрел он на Николая Степановича, радостно хлопотал по холостяцкому своему жилищу, с притворным ужасом воспринял еще недавно привычное обращение "mon prince" и абсолютно не мог понять, чего же от него хочет дорогой гость.
        Это было по-настоящему страшно.
        Это было даже страшнее - поскольку неожиданно - чем потом, позже, когда Николай Степанович осознал до конца, что остался один.
        И сейчас, на панихиде, стоя с непокрытой головой рядом с людьми, которых он знал многие десятилетия не только по именам и фамилиям, но и по тайным делам и почетным титулам, он оставался один. Рыцари славного Пятого Рима, великие и малые таинники, постарели, обрюзгли, утратили былой блеск глаз - потому что забыли, что полагается им жить долго и бурно. Забыли они и способ, каковым это достигается.
        В шестьдесят девятом, оправившись немного от первоначального потрясения, Николай Степанович уединился, придумав какой-то смехотворный предлог, с маршалом Ордена Фархадом, в миру - дворником Гильметдиновым, а в прошлом - великим полководцем Михаилом Скопиным-Шуйским, в его дворницкой. За непритязательной беседой о злых нравах москвичей, протекающей под аккомпанемент легко льющегося пива, Николай Степанович ввел коллегу в состояние глубочайшего гипноза (что в нормальных условиях явилось бы грубейшим, непростительным нарушением субординации) - и там, в недрах чужого темного сознания, встретил умирающего рыцаря.
        Между Числом и Словом (Москва, 1969, апрель)
        Я давно не делал ничего подобного (и если честно, не делал никогда по-настоящему, только на Мадагаскаре во время учения), и поэтому чувствовал себя выжатым, как подсолнечный жмых. Нужно было тихо посидеть и перевести дыхание. К тому же единственое - и слава Богу, что тусклое, замызганное - окошечко длинной, как подзорная труба, дворницкой выходило на кошмарно-красную глухую торцевую стену какого-то дома, где кирпичами выложены были профили трех большевистских кабиров. Будь Фархад в своей подлиной сущности, он просто не смог бы жить здесь. А так - мог.
        Говорят, что можно жить и в дерьме. Но лучше тогда уж не жить вовсе!
        - Просыпайся, воевода, - сказал я. - Враги подходят.
        Он поднял на меня закрытые глаза.
        - А, это ты, диперан. Живой. А я вот, видишь, не очень. Васька Шуйский не сумел меня отравить, а эти - сумели! Одначе куда Шуйскому до них.
        Голос его был медленный и скрипучий.
        - Что случилось, Михаил Васильевич?
        - Черный дождь пролился, летейский дождь!
        - Черный дождь?
        - Ты не знаешь: это хорошо, что не знаешь. Летейский дождь. Драконий яд. Драконий яд зеленый: с водой смешать, по ветру развеять, на кого Бог пошлет. Как же ты уцелел?
        - Не знаю, воевода.
        - Должно, заговоренный ты. А может…
        - Что?
        - Али не было тебя в Руси? Над Русью да окрест дождь шел.
        - Не было, воевода. Ты разве не помнишь? Отправили меня в Африку, в древний разрушенный город.
        - Вот: драконье логовище, боги пауков.
        - Что сделать для тебя, воевода?
        - Что можно сделать: ничего, помрет воевода. Помрет насовсем. А басурманин метлой еще помашет, помашет!
        - Помочь тебе - чем? Ксериону дать?
        - Ксерион - для тела, не для духа, нет! Они мне дух подкоренили. Всем нам - дух, всем!
        - И что же - никого?..
        - Может, Брюс, колдун хитрожопый, где-то обретается - да вот ты живой вернулся. Восстанавливай Орден, диперан. Слово мое тебе такое: возрождай Орден. Ибо близок час! Зверь на пороге! Зверь встает!
        - Средства нет, воевода. От всего меня отрезало.
        - Ищи. Думай. Не бывает так, чтобы. Задумано было - иначе. Все, отпускай меня, диперан. Дай одному побыть. Не в силах больше!
        - Священника?
        - Живого татарина отпевать? - усмехнулся комтур. - Сами себе мы теперь и священники, и гробовщики, в живых домовинах лежим!
        - Ответь, воевода, если знаешь: кто это сделал?
        - Знаю. Ответить не могу. Заклятие наложено. Такие это твари: богомерзкие! Ну, да и тебя они нет, не оставят в покое: объявятся сами. Готовься ко всему, таинник. В любую минуту!
        - Подскажи хоть что-нибудь!
        - Георгия ищи: первого! Был он у меня, а теперь - незнамо где: забыл.
        10
        Вахтер захлопнул книгу. Он так никогда и не узнал, какой остроумный выход нашла Анна Каренина из создавшегося положения… "Воспоминания майора Пронина"
        Места ни на Ваганьковском, ни на Новодевичьем для сына Павла Первого, разумеется, не нашлось, хоронили аж на Кунцевском, продуваемом всеми ветрами, голом и неустроенном. Из церкви туда поехали не все. Пятый Рим, правда, был почти в полном составе. Беспамятный Пятый Рим, жалкая кучка нищих пенсионеров! Вон и дворник Гильметдинов, благодарный пациент, должно быть. Мороз стоял под двадцать, ветер сипло свистал в редких сосенках.
        Что-то говорили над гробом: о заслугах, о сотнях и тысячах спасенных: В принципе, конечно, в Ордене не поощрялись занятия медициной, ибо слишком велико, почти неодолимо было искушение для врача: применить запрещенные знания. Бывало, к этому все-таки прибегали - с разного рода последствиями.
        Семен Павлович сам повинился как-то, что в Северном Казахстане поднял на ноги одного безнадежного ракового больного из бывших зэков. Капитул обдумал это сообщение, проследил судьбу зэка - и решил, что в данном случае применение ксериона оказалось правомерным.
        Сейчас Николай Степанович сам себе был и капитул, и судия, и при необходимости - палач. Так уж распорядилась судьба.
        На крышку гроба начали кидать схваченные морозом комья рыжей земли, когда взгляд его случайно зацепился за другой взгляд, колючий и внимательный.
        Николай Степанович выпрямился. Шагах в пяти стоял странный молодой человек в длиннополой кавалерийской шинели и с пушистыми волосами до плеч.
        Высокий лоб его перехватывала синяя тесьма, на которой вышит был серебром коптский крест. Этакий поздний хиппи, неуверенно подумал Николай Степанович.
        Что бы ему здесь делать? Вряд ли это благодарный пациент, поскольку Великий уже давно не практиковал. Внук? Да вроде бы не было у него внуков: и не похож, не павловская кровь: Юноша отвернулся и стал старательно смотреть в сторону.
        В автобусе, которым возвращались в город, юноши уже не было.
        Они успели улететь первым послеполуночным рейсом. Круг упрямо замыкался, и это почему-то тревожило. Самолет, потертая "тушка", был не заполнен, и они с комфортом расположились вчетвером на целом ряду в хвосте. Стюардессы, поначалу встретившие Гусара злобным ворчанием, к середине рейса уже обнимались с ним и скормили ему все куриные косточки. Расставание не обошлось без слез.
        Их встречали. Разумеется, не Николая Степановича, не Коминта и даже не Гусара. Встречали Илью, поскольку спокон веков цыганская почта работает быстрее и надежнее государственных средств связи, включая спутниковую.
        Подогнан был к самому трапу "Джип-Чероки", в котором места хватило для всех.
        Однако от торжественной встречи на Бугаче Николай Степанович вынужден был отказаться, хотя гулять с цыганами в принципе любил. Ограничились буквально пятью минутами объятий, ритуальной чашей шампанского и взаимными представлениями.
        В квартире было пусто и холодно. Житель террариума сидел молчком, лишь хмуро помаргивал. Илья с непривычки от террариума попятился, а Гусар напротив: сел рядом и стал с тварью переглядываться.
        Первым делом Николай Степанович дозвонился до известного ему старообрядческого начетчика Севастьянова и, представившись охотником Гробовым (реально существующим), рассказал о найденной в тайге сгоревшей староверской деревне. Севастьянов ахнул, потому что деда Прокопьича знал хорошо.
        Сорок минут всего потребовалось Николаю Степановичу, чтобы выяснить: директор Куделин отнюдь не пребывает в своем "ящике", а весь сегодняшний день отдает конференции по экологической безопасности - что, если вспомнить о профиле его комбината, звучало несколько комично и цинично. Совещание проходило в Доме ученых - буквально под окнами квартиры Тихоновых:
        Круг замыкался так плотно!..
        - Сам в руки идет, - удивленно сказал Илья.
        - А не сын ли это полковника Куделина… - мечтательно сказал Коминт с давно забытым выражением.
        - Да хоть бы сам Серго Берия! - раздраженно сказал Николай Степанович. - И думать не смей. Все, до утра - спать! Отбой.
        - А я и не думаю, - Коминт обиделся. - Я просто думаю: не полковника ли это Куделина сын?
        На конференции в который раз дебатировался один и тот же бесконечный вопрос: совместима ли безопасность экологическая с безопасностью государственной? Коминт слушал вполуха, а больше озирался - незаметно для окружающих. Николай Степанович подал с места несколько дельных и точных реплик. Наконец на трибуну вышел директор Куделин.
        Директорствовал он не так уж давно, поэтому не успел приобрести должной начальственной окаменелости в лице и даже пошутил раза два-три по ходу выступления. Правда, шутки выходили у него тяжеловесные, поскольку и в самом Куделине было пудов десять. Передовые технологии, говорил он в ряду прочего, позволят нам очень скоро любые отходы превращать в чистое золото! ("Передовые технологии одиннадцатого столетия," - негромко прокомментировал Николай Степанович, и Куделин сбился, будто услышал, хотя услышать, конечно, не мог.)
        Куделину очень сдержанно похлопали, и он возвратился на свое место в президиуме. А на трибуне воздвигся "зеленый" экстремист Рожнов и попер.
        Ох, как он пер!..
        - А казачок-то засланный, - сказал, щурясь с видом знатока, Коминт.
        - Вполне возможно. Он тут недавно самосожжением занимался, - похвастался земляком Николай Степанович.
        - И что же? - Коминт удивленно поднял брови.
        - Доказал на деле, что асбестовые костюмы - надежная защита от огня.
        - Вот мудило!
        Наконец объявили перерыв на легкие коктейли и бутерброды.
        Николай Степанович поймал Куделина за локоток:
        - На два слова, коллега!
        - Ваши замечания… - начал Куделин, но Николай Степанович, понизив голос, назвал две фамилии, и лицо Куделина побелело.
        - Вот таким образом, - сказал Николай Степанович, усмехаясь одними губами. - Давайте отойдем в сторонку.
        Они уединились за пыльным фикусом.
        - Очень коротко, - сказал Николай Степанович. - У меня в руках все документы, которые вы неосторожно доверили Каину. Я готов вернуть их вам. Хоть сейчас. Но на определенных условиях.
        - Николай Степанович, - пораженно сказал Куделин. - Вы-то каким боком ко всем этим… - он поискал слово, - делам?.. От кого другого, но от вас - не ожидал: благороднейший, можно сказать, человек!
        - Ваши первые начали, - сказал Николай Степанович.
        - Какие - наши? Ничего не понимаю!
        - Вряд ли вы не понимаете, но это сейчас неважно. Короче, так. Я вам верну всю папку - в обмен на пять граммов ксериона.
        - На что?
        - Ну, как он у вас там называется. То, что вы в Евпатории получаете?
        - Катализатор Фламеля.
        - Вот. Его-то мне и надо пять граммов.
        - И - все?
        - И все. Более я не напомню о своем существовании.
        - Но - на что вам это? Вы же не сумеете им воспользоваться. Возьмите готовым золотом - или долларами, так удобнее!
        - Я сам знаю, что мне удобнее.
        - Господи: я даже не представляю: Откуда вам все стало известно?
        - Связываетесь со всякой шпаной, а потом удивляетесь, - сказал Николай Степанович. - Конспираторы хреновы. Думали бы прежде! Вот ляжет вам на хребет длань Союза Девяти - тут-то вы и почувствуете разницу!
        Куделин сглотнул.
        - Мне надо позвонить:
        - Гвоздю? Ай-я-яй, доктор наук! До чего вы докатились, милейший. Можете представить себе Менделеева, работающего в паре с Сонькой Золотой Ручкой или там с "червонными валетами"? А до Гвоздя вы не дозвонитесь, туда еще долго телефон будут тянуть. Закажите лучше спиритический сеанс!
        - Я знаю, - вдруг совершенно спокойно сказал Куделин. - И позвонить мне нужно было не ему. Впрочем: все это пустяки. Все пустяки в сравнении с мировой революцией. - он хихикнул. - Катализатор, говорите? Фламеля. Да. Их есть у меня. Папка с собой?
        - С собой.
        - Чейндж?
        - Пять граммов.
        - Взято.
        - И человечек, которому вы хотели позвонить. Цены растут, господин директор.
        - Не боитесь?
        - Давно уже.
        - И что вам в музее своем не сиделось! - Куделин вынул кожаную сигарницу, расстегнул. Из газырей торчали головки серебряных футляров. - Вот, семь граммов. Берите, черт с вами. - Он протянул один футляр Николаю Степановичу.
        Тот отвинтил крышку, понюхал, сунул в карман.
        - Человечка, - напомнил он.
        - Сейчас. - Куделин открыл блокнот, из карманчика на обложке вынул зеленую визитную карточку, Николай Степанович прочел имя и удивился. - Представьте себе, - развел руками Куделин. - Тоже, казалось бы, благороднейший человек!
        - Да уж! - Николай Степанович вернул визитку. - О времена!
        Из-за полы пиджака он извлек большой почтовый конверт:
        - Проверьте, все ли на месте. Я не копировал, даю слово.
        Куделин поднял бровь.
        - Много ли нынче стоит слово?..
        - Больше, чем вы сможете заплатить, - холодно сказал Николай Степанович. - И вообще, пан директор, не хотите ли добрый совет?
        - М?
        - Вам выгоднее числить меня среди союзников. Ибо Каин, к сожалению, жив и здоров.
        - Да? - с сомнением посмотрел на него Куделин.
        Николай Степанович кивнул:
        - И если он даст знать о себе, дайте знать мне. Я попытаюсь вас спасти. Кстати, вы еще не пытались сами синтезировать катализатор?
        - Нет еще. Пока не возникало необходимости. Хотя мысль - возникала.
        - Лучше все-таки не пытайтесь. А то вознесете всех нас, грешных, до срока.
        - Почему вы так уверены?
        - Ну, господин директор! Отчего же, по-вашему, Атлантида-то погибла?
        - Ах, вы и это знаете?
        - Разумеется. Ибо вы с огнем пока только играете, а я от него прикуриваю.
        Добрый совет номер два - хотите?
        - Слушайте, а не…
        - Попытайтесь тихо-тихо выползти из этого дела. Вы мне чем-то симпатичны, и очень не хочется погребать вас под обломками. И скажите своим доверенным - пусть не болтают. Или хотя бы болтают поменьше. Непозволительно широк ваш круг. Я бы сузил.
        В вестибюле его нагнал Коминт.
        - Нормально, командир. Вытащил телефон. Поменжевался. Засунул обратно.
        - С головой человек, - сказал Николай Степанович. - Глядишь, пригодится.
        - И не сын он, - сказал Коминт. - Полковника Альфредом звали.
        Цыганский черный "мерседес" ждал на стоянке, Илья издали махал рукой, а прекрасная брюнетка, облокотясь на крышу машины, смотрела призывно и презрительно. Возвращение былых богинь, с каким-то суеверным испугом подумал Николай Степанович, глядя на нее и мимо нее.
        - Эт-то что за театр "Ромэн"? - возмутился Коминт.
        - Ребята! Товарищ командир! Я нашел-то кого!.. - Илья бросился навстречу. - Это Светлана - внучка той ведьмы!.. Которая твоих, командир!.. Так она - может снять, понимаешь? Может порчу снять!
        Николай Степанович устало похлопал Илью по плечу.
        - Давай уж для начала моим средством попробуем. Зря, что ли, гонялись!
        Они рухнули в машину, и Илья сказал мрачно:
        - В больницу, Иван.
        Когда я был влюблен…. (Атлантика, 1930, канун Вальпургиевой ночи)
        После второго завтрака всех нас, подозреваемых, пригласили в музыкальный салон. Там уже сидели судовой детектив мистер Огилви, пассажирский помощник и полузнакомая пассажирка-англичанка с круглым личиком в обрамлении легкомысленных кудряшек.
        - Итак, господа, позвольте вам представить миссис Агату Кристи, - начал детектив. - Наш капитан поручил ей провести небольшое расследование недавнего инцидента.
        - Позвольте! - возмутился мистер Атсон. - Да я вам и не кашляну ни разу без моего адвоката!..
        - Кашлять вас никто не просит, а вот ответить на пару вопросов придется. Мы находимся на территории Великобритании, и здесь действуют законы Соединенного Королевства.
        - Черт бы вас побрал! Да кто она такая?
        - Миссис Кристи - крупнейший в мире специалист в делах такого рода, - мягко сказал помощник. - Или вы предпочли бы видеть перед собою старого свирепого бульдога в парике?
        - Я предпочел бы выпить пива, - грубо сказал Атсон и отвернулся.
        - Стюард, пива! - скомандовал помощник.
        - И все же, - сказал Петр Демьянович, - нам бы хотелось чуть подробнее узнать, почему такое поручение дано этой леди?
        - Позвольте, я сама скажу, - миссис Кристи села очень прямо. - Со времен войны и до настощего времени я весьма подробно - в теории и на практике - изучаю криминалистику и криминологию - и смею думать, что достигла известных результатов, - голос у нее был, как у аптекарши, привыкшей насыпать яд в стеклянные пузырьки.
        - Добавлю от себя, - сказал Огилви, вставая, - что преклоняюсь перед талантом миссис Кристи.
        - Хорошо, - сказал я. - Может быть, это и к лучшему.
        - Что к лучшему, что? - задергался фон Штернберг. - Разве вы не понимаете, что нас провоцируют?
        - Успокойтесь, Зеппи, - сказала Марлен холодно. Очередная шляпка сидела на ее прелестной головке под таким крутым углом, что левой половины лица не было видно вовсе. - У вас полное алиби, поскольку ни одна женщина не сможет похвастаться, что страдала от неразделенной любви к вам.
        - Я попрошу вас!.. - взвился возможный вдовец, виконт дю Трамбле.
        Возник стюард с бокалами пива на подносе.
        Мы разобрали бокалы и расселись широким полукругом на мягких гнутых зеленых стульях a`la Чиппендейл.
        - Вот, вот они! - визгливым до неприличия голосом закричал виконт, уставив на нас с Атсоном два указательных перста.
        - Все уже в курсе, мистер дю Трамбле, - сказал Огилви. - Сядьте, пожалуйста. Прошу вас, доктор.
        - Доктор, - проворчал Атсон. - Значит, жди клистира.
        - Итак, - сказала миссис Кристи, - мсье дю Трамбле утверждает, что незадолго до внезапного таинственного исчезновения своей дорогой супруги передал этим указанным им джентльменам на сохранение пакет с документами, среди которых находиось и завещание мадам Луизы, написанное ею собственноручно. Получив этот пакет обратно и незамедлительно проверив сохранность документов, он обнаружил, что в завещание внесены изменения. Видимых следов вскрытия пакета нет, однако… - она медленно обвела нас холодным изучающим взглядом, - криминалистам известны случаи извлечения документов даже без вскрытия конверта.
        Атсон подался вперед. Ему очень хотелось узнать, как это делается.
        - Конверт был у меня, - сказал я. - Никто к нему не прикасался.
        - А в чью пользу изменено завещание? - спросил Петр Демьянович.
        - Mon deaus! - снова взвился дю Трамбле. - Вы хотите сказать!..
        - В завещание внесены такие грубые и бессмысленные поправки, - холодно сказал Огилви, осаживая несчастного виконта взглядом, - что оно становится попросту недействительным.
        - Но ведь пока не найдено тело!
        - Вот! - подняла палец миссис Агата. - Вот в этом-то все и дело. Леди и джентльмены, давайте условимся: я задаю вопросы, вы на них отвечаете. Или не отвечаете. Мистер Карак… Караз… - она посмотрела на меня.
        - Карамазов, - подсказал я. По всем документам я сейчас был Карамазов, и папа у меня был Карамазов, и мама Карамазова, и никого это не удивляло. Какая еще у русского может быть фамилия?
        - Мистер Карамазов, где вы находились двадцать седьмого апреля в восемь часов вечера? - спрашивая это, она смотрела не на меня, а на какой-то листок с записями.
        - По моему… - я посмотрел на Атсона. - Мы ужинали. Разве не так?
        - Да, мы ужинали, - подтвердил Атсон. - А лягу… в смысле, вот этого парня, - он показал на дю Трамбле, - там не было.
        - Разумеется, - сказала миссис Агата. - Его там и не могло быть. Мистер Карамазов, а в вашей каюте в это время кто-нибудь оставался?
        - А кто мог оставаться в моей каюте? - изумился я.
        - Ну… горничная, - неуверенно высказала догадку миссис Агата.
        - А что, кто-то видел, как она выходила?
        - В том-то и дело, что нет. Это и настораживает больше всего. Ведь в это время никто не видел и мадам Луизы. Фрау Дитрих, что вы скажете на это?
        - Я не обязана следить за нравственностью обслуживающего персонала, - поджала губки Марлен. - Это дело старшего стюарда.
        - Да, не обязана, - склочным голосом подтвердил фон Штернберг.
        - Где вы хранили конверт, мистер Карамазов? - продолжала миссис Агата.
        - Носил с собой, - сказал я.
        На самом деле я его, конечно, с собой не носил. Конверт лежал там же, где и мой груз, и никто не в силах был отыскать его. Хотя… меня вдруг взяли сомнения. На всякий замок находится ключ, и если подменили завещание, то и груз тогда… Да нет, не может быть. Я бы почувствовал.
        - Помните ли вы своих родителей, мистер Карамазов?
        - Что? - я не сразу среагировал на такой поворот. - Разумеется, помню.
        - А вы, мистер Атсон?
        - Увы, леди, я типичная приютская крыса, - Атсон громко вздохнул и взял еще пива. - Мы у себя в Америке не покупаем себе шикарные родословные.
        - Да, в Америке это не требуется, - согласилась миссис Кристи. - А вот в Европе без этого не сделаешь и шага. Особенно на континенте. Не так ли, фрау Дитрих?
        - Не имею представления, - фыркнула Марлен. - Я никогда не скрывала своего мещанского происхождения.
        - Но кое-что могли скрывать и от вас, - миссис Агата наклонила голову. - Продолжим наш интересный разговор. Мсье дю Трамбле, сколько лет вы состояли в браке с мадам Луизой?
        Раздался странный звук. Все посмотрели на француза.
        - Как бы сказать: Это наше свадебное путешествие. - он зарделся.
        - Formidable! - произнес кто-то.
        - Как я понимаю, титул ваш, - сказала миссис Агата. - А состояние…
        - Кстати! - прогудел Атсон. - А велико ли наследство?
        - Достаточно. Велико. - раздельно и веско произнес Огилви. - Чтобы. Негодяю. Пойти. На все.
        - Это интересно… - сказал Атсон и задумался.
        Миссис Агата между тем отвлеклась от нас и начала донимать примерно такими же вопросами остальную дюжину подозреваемых: высокого китайца в европейском платье и с тонким интеллигентным лицом, братьев-итальянцев, бравого французского генерала, дирижера из Вены, молодую польскую графиню (где были мои глаза?!), одноглазого немецкого летчика по имени Эрнст, аса Великой войны, пожилую английскую чету (путешествовавшую в соседней каюте с дю Трамбле), стюардов, бармена, поваренка:
        Мы с Атсоном отошли в угол, поближе к пиву.
        - Сознайтесь, Ник, - сказал он мне, - это вы пришили бабку. Это же ваш национальный обычай.
        - Билл, - сказал я, - неужели вы хотите меня обидеть?
        - Так я же не в осуждение! - он даже, кажется, слегка растерялся. - Просто, когда мы с ребятами лежали на матрацах, один наш колледж-бой читал вслух русскую книжку. Про вашего колледж-боя. Как он ловко управился с одной старой стервой. Но вот - не знают жизни ваши писатели. Где же это видано, чтобы бабушка давала капусту в рост, а в прихожей у нее не дежурила пара хороших ребят с машинками?
        - Вы совершенно правы, Билл. Эти писатели никогда ничего не знают.
        - Так это все-таки вы? - он погрозил мне пальцем.
        - Я предпочитаю дам помоложе.
        Он почему-то захохотал. Пиво тут же попало ему не в то горло.
        - А все-таки, - продолжал Атсон, отфыркавшись, - возьмите-ка все на себя, Ник.
        Присяжные вас оправдают, а если нет, мы выцарапаем вас из любой тюрьмы. Гонорар можете назвать сами. Уж очень мне не хочется светиться у нью-йоркских копов.
        - И сколько же дают нынче за незаконный забой скота? - спросил я.
        - Столько, сколько сможешь унести, - помрачнел он. - До некрасивого деревянного стула включительно.
        Я присвистнул.
        - И это вам всерьез угрожает?
        Он кивнул:
        - Да. Им нужен только повод.
        - Знаете что, Билл: Как говорят в России, у вас своя свадьба, у нас своя.
        - Вы, похоже, веселый народ. У нас то же самое говорят о похоронах.
        - Так вот. Ваш вариант для меня не подходит: время. Я не имею права терять ни дня. Но если уж очень подопрет, то держитесь поближе ко мне. Я выведу вас с парохода незаметно.
        - Да? - он посмотрел недоверчиво. - Не ходили ли вы в учениках у Гудини?
        - Нет, - сказал я. - У нас были общие учителя, и я учился классом старше.
        - Я сразу понял, что вы не простой парень, Ник, - сказал он. - Но что же наш хич-хайкер?
        - Кто? - переспросил я.
        - Парень, который упал с неба. Почему его здесь нет?
        - Об этом мы спросим миссис Агату.
        - Интересно, для чего этой болонке понадобились наши родители?
        - Вы же сирота.
        - Ник! - он жарко зашептал мне на ухо. - Я ей соврал. Да только я скорее сдамся копам, чем мой папаша узнает, что я вляпался в такой скандал!..
        - Кто же он? Рокфеллер?
        - Если бы Рокфеллер: Папаша мой - квакерский церковный староста, и у него самый большой кулак между Миссисипи и Миссури.
        - Сочувствую вам, Билл. А вот меня в детстве ни разу не наказывали. - Врете вы, Ник, - сказал он и отвернулся. - А зачем врете…
        - Мистер Карамазов! - голос Агаты ввинтился в ухо, как мелкий буравчик. - Подойдите ко мне, пожалуйста.
        Я подчинился.
        - Вы жили в тысяча девятьсот седьмом году в Париже?
        Я-то жил, а вот жил ли Карамазов:
        - Да, - ответил я на всякий случай.
        - На улице Мари-Роз?
        - Нет, - сказал я. - На бульваре Сен-Жермен.
        - Но на улице Мари-Роз вы все-таки бывали?
        - Не помню, - честно сказал я. - Может, и бывал. Столько лет прошло.
        - Вот именно, - многозначительно сказала Агата, поднимая палец.
        - Значит, мы ищем человека с улицы Мари-Роз?
        - Допустим. Что вы о нем знаете?
        - Ну… Недавно, например, я видел его в гробу.
        - В чьем?
        - Трудно сказать.
        - Понятно: Скажите, мистер Карамазов, не просыпаетесь ли вы по ночам?
        - Только если меня долго и тщательно будить.
        - Ваша каюта по левому борту?
        - Да, коль скоро у нее нечетный номер.
        - Номер можно было и поменять, - сказала Агата раздумчиво. - Спасибо, мистер Карамазов, вы нам очень помогли. Профессор, теперь у меня вопрос к вам: вы курите?
        - Да, - чуть удивленно отозвался Петр Демьянович.
        - Русские сигареты с длинным мундштуком?..
        Петр Демьянович принялся рассказывать про свои табачные пристрастия, а я тем временем перенес внимание на китайца. Он страшно нервничал, что никак не вязалось с пресловутой восточной невозмутимостью. Даже воздух, казалось, вздрагивал, касаясь его лица.
        - Ник, вы так пристально уставились на этого чарли, будто он ваш давно потерянный брат-близнец, - сказал негромко Атсон.
        - А вдруг так оно и есть? - сказал я. - Вот вы бы удивились, если бы выяснилось, что он - ваш брат?
        - Я-то? - он хмыкнул и задумался. - Нет, нипочем. Потому что у моего папаши не только кулак самый большой между Миссисиппи и Миссури!
        Но тут настала его очередь идти к доске.
        - Мистер Атсон, вы не помните, легко ли вам давался в начальной школе французский язык?
        - Мэм, - честно сказал Атсон, - если бы в нашей долбанной школе кто-нибудь, выжив из последних остатков своего быстро высыхающего от ветров и виски ума, вздумал преподавать французский язык, его бы тут же обмазали смолой, вываляли в перьях и на шесте вынесли из города. Так что я не могу достойно ответить на ваш вопрос. Может быть, и легко.
        - Отлично, сказала Агата. - Так я и думала. А вот помните ли вы бой между Джеком Дэмпси по прозвищу "Кувалда" и Филом Маккузо в тысяча девятьсот двадцать третьем году, в феврале?
        - Еще бы! Проклятый макаронник обошелся мне в две тысячи зеленых.
        - Вы знали, что Джек накануне говорил, что это его последний бой и он намерен завязывать с этим долбанным боксом?
        - Нет, конечно, - вздохнул Атсон. - Если б знал - поставил бы на него, что ли?
        - Не факт, - сказала Агата. - Если он вам за эту ставку выкладывал десять тысяч!
        - Откуда вы знаете? - Атсон вдруг набычился.
        - Я профессионал, - сказала она. - А профессионалу нужно лишь дать немного поработать своим серым клеточкам.
        - Тихарям, что ли?
        - Дорогой мистер Атсон, - Агата наклонилась чуть вперед. - У нас с вами вот здесь, - она дотронулась до лба, - по семнадцати миллиардов очень маленьких тихарей. Серых клеточек. Когда я их пускаю по следу…
        - Понял, - сказал Атсон и обмяк.
        - Еще один вопрос: верите ли вы в то, что именно Сэм "Вонючка" Бьюкеннен замочил Голландца?
        - Не знаю, мэм, что там всякие брехуны пишут в своих грязных бумажках, которые и на подтирку-то срамно использовать, и что копы чикагские вякают, а только вот вам мое слово - слабо ему.
        - Слабо?
        - Слабо, мэм.
        - Спасибо, мистер Атсон, вы очень помогли нам. Мистер Чен, когда вы вчера гадали по "Книге перемен", какие триграммы выпали последними?..
        Вопрос поверг китайца в полный ужас.
        - Попался чарли, - выдохнул Атсон. - Слушате, Ник, она что - ведьма?
        - Может быть, - сказал я. - Может быть, и ведьма…
        В углу Петр Демьянович нервно курил.
        Мы взяли еще по бокалу пива с неоскудевающего подноса.
        - Если предполжить, что Вселенная имеет форму бублика, - сказал Петр Демьянович, - то мы, хотим того или нет, становимся способны получать любые ответы на любые, даже еще незаданные, вопросы.
        Атсон был близок к обмороку.
        - Фраернуться хотел, - сказал он горько. - Купил самый дорогой билет. Думал, тихая компания соберется. Без стрельбы. Да. Как же. Вот фраернулся-то…
        - Леди и джентльмены, прошу внимания! - Агата постучала карандашом по бокалу. - Итак, в результате обследования места происшествия, анализа так называемого завещания и бесед с вами мне удалось составить полную картину преступления. Но начать мне придется издалека. Готовы ли вы слушать?
        Прекрасно: Итак: та особа, которую мы знаем сегодня как виконтессу Луизу дю Трамбле, начинала свою блистательную карьеру на подмостках кабаре "Мулен-Руж" как Катрин Лануа. В возрасте тринадцати лет она убежала из кабаре с немолодым русским моряком и родила ему в России сына Николаса. Не выдержав, однако, северных холодов, она снова бежала, оставив безутешного моряка с младенцем. Это, кстати, безоговорочно подтверждают и триграмммы мистера Чена. В родной Франции она не задержалась, путь ее лежал дальше, в Новый Свет. Там она некоторое время работала на ферме в штате Айова, и хозяин фермы уделял ей, скажем так, несколько повышенное внимание.
        Излишне повторять, что она бежала, оставив безутешного отца с младенцем Уильямом на руках:
        Мое запястье сдавили железные пальцы Атсона. Боже мой, мне и самому вдруг стало не по себе.
        - Прибыв в Рим, она смутила покой старого князя Поццо ди Борго и наградила его близнецами:
        - Бастардо! - зашипели друг на друга братцы-итальянцы. - Басссстардо!
        - …лежал в Германию. Мальчик Эрнст, сын известного промышленника, и девочка Марлен…
        Я уже понял, чем все это кончится, и начал нашаривать за собой кресло. Ах, Агата, ах, белокурая бестия!..
        - …в Россию под чужим именем. Вот я почему спрашивала вас об улице Мари-Роз, Николас.
        - Да-да, конечно, - хрипло отозвался я. В ушах пульсировала кровь.
        - …и далее - в иезуитскую миссию в Кантоне. Там путь ее надолго…
        - Вы куда, Ник? - вздрогнул Атсон. - Не вздумайте только…
        - …составила завещание, в котором все означенные суммы, драгоценности и земельные владения отходили к новоиспеченному супругу. Как нам удалось выяснить, супругом этим является…
        - Билл, - тихо сказал я. - Крепитесь. Сейчас вы услышите по-настоящему сногсшибательную новость.
        - Что же из этого следует, леди и джентльмены? - голос Агаты вдруг взлетел и затрепетал. Рояль в углу отозвался низким гудением. - Из этого однозначно и неопровержимо следует, что один из вас вечером двадцать седьмого апреля злодейски убил и выбросил за борт вашу родную мать!
        - Вашу мать… - эхом откликнулся я.
        Китаец тонко взвизгнул и повалился на ковер.
        11
        Они будут подобны змею Апопу в утро Нового года. Папирус Картье
        По вполне понятной причине встречу старого Нового года пришлось перенести на два дня.
        Зато - какая это была встреча! Уже не только Гаврилов с банджо, но и Илья с гитарой посрамляли магнитофон; уже не только рыжая пассия, но и черная Светлана кого-то напоминали мучительно, кого-то из той, прошлой жизни… Было что праздновать, ох, было! Аня и Степка сидели на именинных местах, еще бледные, еще с жутковатым блеском в глазах, но уже по-настоящему здоровые - что никак не могло уложиться в голове бородатого доктора, которого тоже пригласили на это семейное торжество. И вряд ли кто из гостей мог видеть и понимать, что для хозяина и кое-кого еще - ничто не кончилось. Деловито бродил по квартире Гусар, обнюхивая углы, прислушиваясь под дверью. Илья выглядывал за портьеру: по двору время от времени проезжал знакомый "Чероки". В кармане пиджака Ильи тихо потрескивала рация. Коминт сидел так, чтобы постоянно видеть входную дверь и кухонное окно…
        Как обычно бывает, часа через три общее веселье распалось на кружки общения по интересам. Доктор и Степка склонились над террариумом… Тихонов-младший объяснял эскулапу жизненные принципы тварюги. Главное, что мусор не надо выносить, хвастался он, и крысы ни за что не заведутся. Доктор непроизвольно жался и выступал в защиту крыс, говоря, что крысы - они как-то привычнее, домашнее, уютнее… Гаврилов разъяснял Илье шаманов и их большое народнохозяйственное значение. Рыжая, которая неожиданно для своей масти оказалась на поверку отличным человеком (узнав о беде, дневала и ночевала в больнице, сдавала кровь и покупала деликатесы), делилась с Аннушкой и Лидочкой своими матримониальными намерениями относительно Гаврилова; Аннушка выражала сомнения: гавриловы в неволе не размножаются… Цыганки Светланы они все неосознанно сторонились - хотя, по официальной версии, именно она и сняла порчу.
        - Так что с бабкой-то делать будем, дочерь шатров? - негромко спросил Николай Степанович. - Вдруг ее опять нам поперек дорожки поставят?
        - Нет, - уверенно сказала цыганка и покачала головой. - Нет, конечно. Эти заугольники два раза одну ловушку не налаживают. И человека одного второй раз не используют. Брезгуют, должно быть. Бабка моя им свое отработала. По крайней мере, против вас - точно.
        - Интересно… - Николай Степанович взялся за подбородок. - Такие, значит, принципиальные… А что ты еще о них знаешь?
        - Слышала много, а что из того истина - только одному Богу ведомо, да и то вряд ли. Вот уж их Он точно не создавал. И они Его в грош не ставят!
        - Разве только они?
        - Ах, Николай Степанович, добрый вы человек! С обычной меркой подходите. Не годится здесь людская обычная мерка. Я ведь сколько себя помню, их боялась.
        Никто специально не пугал, не говорил даже. Из молчания все узнала. Потом уже только сама спрашивать начала. Не одобряли интереса моего. Что тут сказать?
        Раз уж барон у них в шестерках ходил… Старики по-разному говорят. Одни полагают, это из-за них нас немцы изводили; другие наоборот: мол, спасали они нас от немцев. Не знаю, может, и те правы, и другие…
        - Это секта, что ли?
        - Если бы секта: Мнится мне, что и не люди они вовсе. Помню, маленькая была, и был какой-то праздник. Свадьба чья, что ли?.. Точно, свадьба. Дом большой, гостей много. Мы по всем комнатам носимся, лимонад пьем, конфетами заедаем. Гости песни поют, гитары, скрипки… И вдруг - стихли. Как придавило. А он, говорят, даже в дом не зашел, в сенях с бабкой разбирался. Вся свадьба, конечно, коню под хвост. Разошлись, как оплеванные. И молодым после того - тоже счастья не стало…
        - Убить их можно? - спросил Коминт деловито.
        - Кто же знает? В Испании, говорят, попробовал один цыган:
        - Понятно, - усмехнулся Коминт невесело.
        - Ай, да что вам может быть понятно? Вы при Советах привыкли в страхе жить - а цыган никогда так не жил! А тут - хуже, хуже! За душу берут, и коготь всегда - в тебе!
        - За душу берут… - задумчиво повторил Николай Степанович. - Ну, за душу-то при умении не только они могли взять…
        - Вы так ничего и не поняли, - горько сказала Светлана. - Вот уже и по темечку вас стукнули, а вы все равно ничего не поняли. И продолбят темечко, а вы не поймете…
        - Ну так объясни.
        - Да я же объясняю. Не люди они. Не люди. Нелюди. Настоящие, не из сказок.
        - Бесы? - осведомился Коминт.
        - Нет. Бесы - они по Божьему попущению, а эти - сами по себе.
        - Светлана, - попросил Николай Степанович, - ну, расскажите нам, что вы знаете. Что бабка знает. Чего мы не знаем. Вы же образованная женщина!
        - Толку мне в том образовании! Ай, да слушайте же. Только психбригаду не вызывайте! - она засмеялась глухо. - В начале времен ело было, еще до тех пор, когда Бог создал глину…
        Бог еще не создал глину, и вся земля была камнем в давние времена. Каменные деревья росли на каменных холмах, каменные цветы распускались на скалах. И - каменные звери гуляли в каменных лесах. Гулко и холодно было на земле в те давние времена. И жил колдовской зверь Сор, наделенный злым умом, рожденный от черной жабы, вышедшей из желтого моря яда…
        Дети черной жабы.
        Бог еще не создал глину, и вся земля была камнем. Каменные деревья росли на каменных холмах, каменные цветы распускались в гротах и каменные звери гуляли и охотились в каменных лесах. Гулко и холодно был на Земле. И жил колдовской зверь Сор, наделенный злым умом, и братья его: Шар, Ассарт, Хобб, Дево, Йрт и Фтах. Рождены они были от черной жабы, вышедшей в незапамятные времена из желтого моря яда и совокупившейся с черным каменным великаном, оставленным Богом на берегу этого моря, дабы никто не мог покуситься на желтый яд…
        Сор имел хвост и был колдовской зверь, и хитрость его, коварство и злоба не знали предела. Шар был как огромная каменная черепаха и был самый сильный среди них всех. Ассарт умел рыть ходы до огненного ада и ледяного ада, и рыл он так быстро, что земля не успевала вскрикнуть. Дево ползал на брюхе, потому что не имел ног, но знал ход звезд и лун на все времена. Хобб был самый маленький из братьев, зато умел делать так, что находился в тысяче мест сразу.
        Йрт, одноглазый, однорукий и одноногий, владел настоящим огнем. Фтах же, похожий на огромную голову, мог сделать новый мир, такой же, как прежде, или другой. И они стали рядить, кто из них главный.
        - Пусть будет главным Сор, - говорил Шар. - Потому что я самый сильный, я могу взвалить на себя весь мир, а он все равно сильнее меня.
        - Пусть будет главным Дево, - говорил Фтах. - Потому что я могу сделать новый мир, но только Дево знает место, куда его можно поместить.
        - Пусть главным будет Сор, - говорил Хобб. - Потому что я могу быть в тысяче мест сразу, но Сор всегда знает, где я на самом деле.
        - Пусть главным будет Дево, - говорил Йрт. - Потому что я владею настоящим огнем, но только Дево знает, когда его можно пускать в ход.
        - А мне все равно, - сказал Ассарт. - Я могу вырыть ход до ледяного ада и огненного ада, спрячусь там и буду ждать, когда вы позовете меня выйти.
        И они начали воевать.
        Тысячу лет воевали они, и начал одолевать Дево. Тогда Шар взвалил на себя весь мир и уронил его, и мир раскололся на множество осколков. Но Фтах создал новый мир, и они продолжали воевать. И воевали еще тысячу лет, и стал одолевать Сор. И тогда Йрт призвал с небес настоящий огонь. Все звезды вытянули свои лучи, и каждый луч искал Сора. Но Сор велел Хоббу сделать тысячу маленьких Хоббов и каждого Хобба превратил в поддельного Сора, а сам скрылся в ходах, сделанных Ассаром. Звезды поняли, что их обманули, и обратили настощий огонь на всех, кого видели на земле, и испепелили остальных братьев. Лишь Дево, тяжко израненный, успел заползти под землю прежде, чем рухнуло небо.
        Бог видел все это, но молчал. Когда же земля остыла, он пустил на нее муравья.
        Муравей потрогал землю, вернулся к Богу и сказал, что от настоящего огня земля стала мягкая и ноздреватая, покрытая прахом, и в ней уже живут черви.
        Бог потрогал землю рукой и послал дождь, чтобы смочить прах и напоить червей.
        Так образовалась глина. И Бог брал глину с червями и лепил деревья, зверей и птиц. От дождей деревья росли так быстро, что стали подпирать небо и лопаться от его тяжести, и из трещин вышли пауки. Они посмотрели вокруг и сказали: это все наше. И стали расставлять сети и ловить в них зверей и птиц. Тогда Бог рассердился и создал человека, и дал ему копье и огонь, чтобы тот мог убивать пауков. И назвал его Цаган, что значит Белый. Потому что сделал его Бог из белой глины, самой красивой и прочной. Прошел год, и Цаган явился к Богу и попросил его создать лошадь и женщину. Лошадь - чтобы догонять пауков, а женщину - чтобы поддерживать огонь и готовить человеку пищу. Бог видел, что человек хорошо справляется, и потому дал ему не только лошадь и женщину, но и собаку.
        Тем временем в ходах, прорытых Ассартом, встретились Сор и Дево. Они не могли выйти под небо, потому что глина залепила все выходы, а Ассарт не желал слушаться их. И тогда они решили помириться и вдвоем что-нибудь такое сделать, чтобы обидеть Бога. Они долго думали и наконец совокупились и отложили десять тысяч яиц, из которых стали выходить звери, похожие на людей. Только головы и лица их были черные. Они стали копать глину и выходить на поверхность, и дождь не отмывал черноту с их лиц. Поэтому Цаганы различали их и убивали. И тогда хитрый колдовской зверь Сор сделал так, что люди стали видеть все черное белым, а белое черным. И люди перестали понимать, где перед ними люди, а где подземные звери, и убили много своих мужчин: Люди-звери занимали их дома и брали себе женщин и лошадей. Тогда опять пришел Цаган к Богу и попросил помощи. Но Бог разозлился на него и прогнал, потому что звери-люди лучше, чем Цаганы, убивали пауков. И Цаган взял своих лошадей, женщин и собак и отправился туда, где нет людей-зверей…
        - Да, - сказал Николай Степанович, дослушав. - Теперь, по крайней мере, понятно, почему цыгане не сидят на одном месте:
        Он потянулся к бутылке и вдруг обнаружил, что шампанское, как ни парадоксально это звучит - кончилось.
        - О, Господи, - сказал Коминт. - Дожили…
        Он похлопал себя по бумажнику, сказал: сейчас, - накинул куртку и шагнул за дверь. Гусар белой тенью метнулся следом.
        - Ну, вот, - сказал смущенно Гаврилов. - Самого, можно сказать, почтенного - за винищем отправили…
        - Это ничего: - Николай Степанович подошел к окну, посмотрел на улицу: было светло от фонарей и свежевыпавшего снега. Киоск на углу призывно мерцал елочной гирляндой. - А тебя пошли - опять пацаны поколотят и бутылки отберут.
        - Вином должен обеспечивать хозяин, - обиженно сказал Гаврилов.
        - Так мы и обеспечиваем…
        - Николай Степанович, - Светлана подошла и встала рядом. Духи у нее были необыкновенные. - Можно я вашу ладошку погляжу?
        - Нет.
        - Вам неинтересно?
        - Как сказать.: Мне-то, может быть, и интересно - да боюсь, тебе скучно станет.
        - Вы меня интригуете.
        - Эх, - вздохнул Николай Степанович, - не привык я отказывать женщинам: Но - чтобы без обмороков и криков. И - главное - никому. Идет?
        - Идет… - чуть растерянно сказала цыганка.
        Через пять минут, отпустив его руку, она произнесла тихо:
        - Да уж, о таком и захочешь, да не расскажешь…
        - И что меня ждет?
        Она помолчала.
        - Война, Николай Степанович…
        Громко ударил дверной звонок. Гаврилов шагнул было к двери, но Николай Степанович отстранил его: сам.
        За дверью стояли Коминт с бутылками и очень задумчивый Гусар.
        - Итальянская мутотень, - с отвращением сказал артист Донателло. - И больше ничего. И как вы живете?..
        - Озверели вы там, в вашей Москве, - сказала Аннушка, принимая покупку.
        - Ну нельзя же это пить! - воскликнул Коминт. - Но пьем… - добавил он с сожалением. - А что делать?
        Делать в такой ситуации и вправду было нечего.
        - Чего вы такие смурные пришли? - спросил Илья.
        - Да вот даже и не знаю, - Коминт повесил куртку, пригладил волосы. - Вроде бы все нормально. Только вот ряженые какие-то непонятные по двору шляются…
        - Какие могут быть ряженые? Праздники вроде бы позавчера кончились.
        - Так вот и я о том же… И вообще, ну, не знаю даже, как сказать…
        - Да скажи хоть как-нибудь, - потребовал Николай Степанович.
        - Ну, вот представь себе: выходишь ты на арену - и под прожектором оказываешься. И сейчас: вышел, никакого прожектора, понятно, нет - а все точно так же. И эти, чтоб им пропасть, клоуны…
        - Что они хоть делали-то?
        - Да - ничего. Стояли, водку пили. В общем, что-то нечисто. Копчиком чую.
        Копчик битый у меня…
        - Ладно, ребята. Бдительности не ослабляем, хоть и туман. Рядовым - песни петь и веселиться, - скомандовал Николай Степанович.
        И тут на кухне закричали…
        В одну секунду все влетели туда, сметая табуретки. Аннушка на четвереньках стояла на столе, непостижимым образом уместившись среди гор посуды. Гусар молча давил кого-то в углу.
        - Крыыыыы… - выдохнула Аннушка, подбородком указывая в ту сторону.
        Гусар сделал шаг назад и коротким движением головы швырнул под ноги соратникам большую черную крысу. Та задрожала и вытянулась.
        Николай Степанович принял Аннушку со стола, осторожно поставил на пол.
        Рыжая и Светлана тут же увели ее в комнату - прореветься.
        - А ты говорил - крыс не водится, - сказал доктор Степке.
        - Проляпс, - развел руками Степка.
        - Враги подбросили, - сказал Коминт.
        Он присел над трупиком. Потом встал, посмотрел на всех.
        - А ведь и правда - враги. Глянь-ка, Степаныч…
        Крыса была размером с небольшую кошку, хвост имела короткий, зато - огромные резцы, торчащие изо рта, как клыки вампира, и - аккуратные розовые ручки вместо передних лап:
        - Мутант, - с испугом сказал доктор. - Довыеживались…
        - Илья, - сказал Николай Степанович. - На два слова…
        И, отведя его чуть в сторону, спросил:
        - По Аргентине не скучаешь?
        Когда я был влюблен…. (Атлантика, 1930, Вальпургиева ночь)
        Я лежал и домучивал аграновский доклад. Тяжелым же слогом изъяснялся Яков Саулович… Да, господа гэпэушники знали много, очень много, непозволительно много. Но, на наше счастье, из ясных и очевидных фактов соорудили для себя совершенно кадаврическую картину мироздания. Они станут ею пользоваться в своих деяниях, и поначалу, как это водится, у них все будет получаться; потом пойдут сбои, потом - наступит крах… Но до полного краха никто из них, нынешних, уже не доживет. …Мы должны, товарищи, с особым тщанием и бдительностью оберегать товарища Сталина не столько потому, что он наследник и продолжатель дела нашего великого вождя Ленина - мы знаем, что у товарища Ленина было немало достойных наследников и продолжателей, - сколько потому, что именно в нем, в Иосифе Виссарионовиче, воплощена на сегодняшний день, не побоюсь этого слова, мировая душа. Это не та душа, о которой толкуют нам мракобесы. Нет, товарищи это истинная душа! Подлинная душа мирового пролетариата! Наш товарищ Сталин - есть Майтрейя Будды, истинное его воплощение на земле.
        Всемирно-историческая миссия народов бывшей Российской империи - служить претворению Будды. Но прежде всего - это наша с вами миссия, товарищи Рабоче-Крестьянская инспекция! (Голос из зала: "Опять с боженькой заигрываете! Хватит с нас Луначарского с Богдановым!" - "Будда выше всех и всяческих богов, товарищи. Буддизм есть материализм и эмпириокритицизм в высшей своей стадии!")
        А теперь, товарищи, я скажу вам то, что вы обязаны будете забыть немедленно за порогом этого зала. Настоящим отцом товарища Сталина является не сапожник Бесо Джугашвили, а великий русский путешественник и первооткрыватель Азии Николай Михайлович Пржевальский. Достаточно нам взглянуть на портреты этих великих деятелей, чтобы все вопросы отпали сами собой. (Тот же голос из зала: "А пойдет ли это на пользу пролетариату?" - "Я скажу тяжелую вещь, товарищи. Не все то, чем владеет пролетариат, идет ему на пользу. Именно поэтому ему и необходимы вожди. Явные и тайные. Вы, например. Без вождей уже давно бы все рухнуло в угаре нэпа, в бездумности и максимализме военного коммунизма.")
        Как известно, товарищ Пржевальский открыл и учредил центр Азии. В этом центре он обнаружил тщательно законспирированную группу тувинских шаманов.
        Напрасно английская разведка по наущению всяческих Ллойд-Джорджей и Чемберленов ищет в Гималаях пресловутую Шамбалу. Шамбала вот уже восемь лет находится под нашей непосредственной опекой. И недалек тот день, когда мы присоединим ее к СССР на правах республики! (Аплодисменты) Освободив этот оплот шаманизма, товарищ Пржевальский потребовал, чтобы следующее воплощение Будды состоялось в России. Мало того, он настоял, чтобы этим воплощением стал его будущий ребенок. Для производства на свет этого ребенка была использована по возвращении из экспедиции служанка товарища Пржевальского Кетеван Джугашвили…
        Я словно бы услышал за спиной яростный итальянский шепот: "Басссстардо!.."
        Яков Саулович добросовестно заблуждался - равно как и Николай Михайлович.
        Во-первых, оба высокомерно не различали шаманизм и ламаизм; во-вторых, тувинские шаманы были настолько крепко обижены первооткрывателем Азии, что их молитвами во младенце воплотился отнюдь не Будда, но владыка Царства мертвых Эрлик. И, наконец, Шамбала находилась никак не в Туве, а на своем обычном месте, в чем Якову Сауловичу, вполне вероятно, и предстоит убедиться в ближайшем будущем…
        В полночь удары корабельного колокола оповестили нас о начале карнавала. От траура молчаливо отказались: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Я вынул из шкафа заранее взятый в костюмерной наряд Калиостро (представляю, как хохотал бы сеньор Бальзамо, увидев его!), переоделся, натянул перед зеркалом шелковую полумаску. Почему-то стало грустно.
        Столы в ресторане были составлены вдоль стен, и на них громоздились живописные горы разнообразных фруктов, маленьких бутербродов и прочих милых пустячков; стюарды, похожие на быстрых черно-белых птиц, скользили, разнося напитки. Я оказался в компании с высоким бокалом, содержащим нечто полосатое, с соломинкой и ломтиком лимона, оседлавшим кромку бокала, как мальчишка соседский забор.
        Атсон с костюмом не мудрил: просто надвинул стетсон на лоб и перевязал нижнюю часть лица клетчатым платком. Теперь он внимательно присматривался к коктейлю, не решаясь что-либо предпринять.
        - Хотите, я прострелю вам платок? - предложил я. - В дырку можно будет вставить соломинку.
        - Я бы лучше вставил соломинку этой чертовой англичанке, - сказал Атсон. - Представляете, Ник, я уже всерьез раскатал губу на наследство.
        - Еще не все потеряно, - обнадежил его я. - Тело так и не нашли.
        - И не найдут никогда: Эх, если бы мы жили по американским законам: представляете, богатый дядюшка лежит каких-то два года на дне реки Гудзон в безвестной отлучке - и вот к вам заявляются адвокаты, страховые агенты, прилипалы…
        - Не забывайте, Билл, что первенец я.
        - Ну, это дело поправимо, - он легкомысленно махнул рукой. - Я же говорю: по американским законам.
        - А-а, - понял я.
        И тут оркестр наш заиграл!
        Я смотрел, как идет Марлен. Перед нею все исчезали.
        - Простите, Билл, - сказал я и пошел ей навстречу.
        На балу она была пейзанка в крахмальном чепчике. Мы встретились в центре зала, потому что не могли не встретиться. Я сразу повел ее. Она была необыкновенно гибкая и точная.
        - Ты задержишься в Америке? - спросила она.
        - Если все будет хорошо - то нет, - сказал я.
        - Тогда я помолюсь, чтобы все было плохо.
        - Вряд ли эту молитву услышат: Тебе не перекричать толпу.
        - Я постараюсь перекричать.
        - Господи, Марлен… В твоем распоряжении будет вся голливудская конюшня. Как только ты увидишь живого Дугласа Фербенкса, ты мгновенно забудешь уродливую музейную крысу.
        - Не лги женщине. Ты такая же музейная крыса, как я - непорочная дева-кармелитка.
        - А даже если и так? Что тогда?
        - Не знаю. Только чувствую, что если ты мне скажешь сейчас: брось все, иди со мной - брошу и пойду. Как будто бы: как за вечной молодостью. Ты понимаешь?
        Боже, подумал я, от этих женщин ничего невозможно скрыть!
        - Я не скажу так, Марлен. Не могу. Не имею права.
        - Значит, я все поняла правильно…
        Мы дотанцевали в молчании. Потом она гордо улыбнулась мне и сменила партнера.
        С сомнением в сердце я вышел покурить. Океан был тих. Из-под шлюпочного брезента палубой ниже опять слышалась какая-то возня. Облокотясь о леер, стояла шумерская царица и курила сигару.
        - Вы не танцуете, Ваше величество? - спросил я.
        - Отчего же, - сказала царица рассеянно. - Танцую. Просто сейчас я думаю, кто должен стать следующей жертвой. Представляете: пассажиры парохода гибнут один за другим, все друг друга подозревают, ведут безрезультатное расследование…
        - Но мы уже почти приплыли, - сказал я.
        - Это не факт, - сказала она. - Взрыв в машинном отделении, поломка винта…
        - Топор, подсунутый под компас, - подсказал я. - Надежнее уж взять остров. Что-то вроде Святой Елены:
        - Убийство Наполеона, - вкусно произнесла она. - М-м… Неплохо, неплохо. Да только не нам, англичанам, об этом писать. Николас, вы в юности не сочиняли стихи?
        - Еще как, - честно сказал я.
        - А потом все прошло?
        - Можно сказать, что прошло.
        - Вот и я! Ах, черт, черт, черт! Как бы я хотела написать русский роман, типичный роскошный русский роман, в котором ничего не происходит - и все гибнет, гибнет…
        - Да. "Они пили чай и говорили о пустяках, а в это время рушились их судьбы…"
        - Именно так, Николас! Это гениально. Вот это - гениально!
        - Скажите, Агата, а зачем вы затеяли тот Nichtgescheitgeschehnis вокруг несчастной мадам Луизы?
        - Ах. Было так скучно, что я поняла: если не устрою чего-то подобного, то взаправду кого-нибудь отравлю. Но вы же не обиделись?
        - Какие могут быть обиды между поэтами? А кстати, где действительно мадам Луиза?
        Агата повернулась ко мне. Глазки ее озорно светились.
        - По моему знаку зададите мне этот же вопрос - но громко. Хорошо?
        - Ну…
        Она поманила меня за собой и быстро пошла к трапу. Мы спустились палубой ниже, прошли немного к корме и остановились напротив шлюпки, издававшей звуки. Агата махнула мне рукой.
        - А где же действительно мадам Луиза?! - громко, как на сомалийском базаре, закричал я.
        - Эта старая французская мымра? - в тон мне закричала Агата. - Да ее отсутствия не заметил даже ее собственный муженек!
        Шлюпка накренилась. Агата схватила меня за руку, и мы, как нашкодившие гимназисты, бросились к ресторану. Мы еще не добежали, когда оркестр скомкал и оборвал мелодию:
        - Вот вам и следующий, - сказал я.
        В зале загорались люстры, публика устремлялась к центру зала, где немец-репортер размахивал, как знаменем, мокрым снимком.
        - Маньяк! - кричал кто-то. - На корабле маньяк!
        Таща за собой Агату, я протолкался к немцу. На снимке было несколько пассажиров, в том числе мадам Луиза; они весело улыбались, освещенные солнцем, а за их спинами на белой надстройке лежала тень: скособоченный силуэт человека с занесенным над головой пожарным топором…
        Все стихли. Пассажирский помощник начал, заикаясь и путаясь, говорить что-то успокаивающее, но его прервал резкий властный голос:
        - Какая блядь назвала меня старой мымрой?!
        Агата тихо ойкнула и спряталась за меня.
        В дверях стоял пьяный и растерзанный греческий принц с тусклым огнем в глазах, а на шее его висела, как очень большой и мятый галстук, мадам Луиза…
        И вот здесь, господа, уже не в первый раз меня восхитили англичане. Ведь что бы сделали русские? Побили бы сначала принца, а потом бедняжку Агату. Или наоборот: сначала Агату, а потом принца. И долго бы потом мучились от осознания подлости бытия. Что бы сделали гордые французы? Часть их попортила бы прическу мадам, а оратор-аматер часа два без перерыва обличал бы гнусный порок, - меж тем как вторая часть тихонечко бы увлекла мадам в более надежное место. Что бы сделали немцы? Засадили бы парочку в разные - подчеркиваю, разные! - канатные ящики, а прочую публику разогнали по каютам.
        Чем бы исчерпали вопрос навсегда. На мой же особый взгляд, единственные, кто в этом деле заслуживал мордобоя, были телохранители принца, которые, мерзавцы, все знали, но помалкивали. Хотя, опять же - служба… Англичане же, пожилая чета, просвещенные мореплаватели, бросились к виконтессе и принцу, как к потерпевшим кораблекрушение, словно шлюпка та не качалась над палубой, а была долгое время игрушкою волн и стихий. "Потерпевших" стали отпаивать кофием, укутали пледами, потихоньку увели прочь с глаз. Виконт дю Трамбле даже не подошел к счастливо обретенной супруге, а продолжал демонстративно оказывать знаки внимания польской графине. Оркестр вновь заиграл, инцидент обрел, наконец, свое естественное завершение, участники расследования вздохнули и слегка расслабились, и даже Петр Демьянович пригласил на тур вальса даму в красном домино.
        - Похоже, Ник, что нам придется богатеть старыми проверенными способами, - сказал Атсон. Дырку в платке он все-таки провертел.
        - Была у собаки хатка, - сказал я по-русски и перевел ему дословно.
        Марлен танцевала с обоими братьями-итальянцами одновременно. Оркестр специально для них играл тарантеллу. Это надо было видеть.
        - А знаете, Ник, кто был тот парень с гидроплана? Я тут пошептался с командой.
        Сын нашего судовладельца.
        - И всего-то? - спросил я.
        - В том и дело, что не всего-то! Он псих, он сдвинулся на вашей Марлен. Вбил себе в башку, что должен добиться ее внимания! Папаша, понятно, ни в чем ему не отказывает. Его, правда, посадили под замок…
        Стоило Атсону это произнести, как на кухне, слышимые даже сквозь звуки оркестра, обрушились котлы и кастрюли. Я обернулся. Из проема двери, соединяющей кухню с рестораном, вырвался человек в белом трико, белом колпаке и с набеленным лицом. Этакий Пьеро. Он дикими глазами обвел публику и бросился к танцующим, оставляя на паркете мучные следы.
        В руке Пьеро прыгал огромный старинный пистолет.
        Бравые итальянцы брызнули в стороны. Оркестр взвизгнул и стих. Летчик Эрнст и фон Штернберг рванулись было вперед, но на них повисли какие-то девушки.
        Пассажирский помощник стал медленно и острожно приближаться к Пьеро.
        - Стойте, Джордж! - крикнул Пьеро. - Не подходите! Я здесь, где должен быть! Или я застрелю вас, а потом себя!
        - Ну и на здоровье, - хмыкнул Атсон.
        Наступила полная тишина. Марлен стояла перед ним, прямая и бледная.
        - Вы мой смысл быть, - заговорил, упав на колени, Пьеро. - Без вас я не мыслю ни огня, ни тьмы, ни ветра. Там, где мы никогда не сойдемся, нет неба, земли и воды. Нет даже мрака. Я вижу единственный путь избавиться от кошмара, худшего, чем смерть - это принять смерть от вашего взгляда. Я умру здесь сейчас перед вами, и нет высшего счастья, нет большего блаженства!
        М-да. В какой-то мере я мог понять юношу: сам в его годы резал себе вены и травился цианистым калием (не помогло) - но никогда не делал этого на людях!
        Кроме того, речь шла о Марлен.
        Между тем юноша бледный со взором горящим поднес огромный свой пистолет к голове, подержал, опустил. Ткнул в грудь. Пистолет не помещался: Это живо напомнило мне унизительнейший эпизод месячной давности - и я решился. Даже не то чтобы решился: не выдержал. Не вынес.
        Низость - применять гримуар против непосвященного. Я же - применил.
        Надеюсь, никто ничего не понял.
        В полном молчании я пересек зал, подошел к Пьеро и вынул из его дергающейся руки пистолет, тяжелый дуэльный пистолет с серебряной насечкой и гербом герцогов Мальборо на рукоятке. Пьеро, не заметив потери, продолжал подносить руку то к виску, то к груди:
        Потом его увели.
        Дуэль и смерть Маяковского. (Москва, 1930, 11 апреля)
        Звонок буркнул в недрах квартиры, тут же торопливо забухали шаги. Цепочка звякнула, дверь распахнулась.
        Хозяин, несомненно, ожидал увидеть кого-то другого. Вернее - другую.
        Мужчинам не дарят таких улыбок.
        - Ну, здравствуй, Владимир, - сказал я. - Или не рад?
        Улыбка сменилась багровым взглядом быка, впервые попавшего на арену.
        - Гху… - сказал он, давясь внезапно моей фамилией. - Николай? Так ты?..
        - Чудесное спасение августейшего семейства во время крушения на станции Борки, - сказал я. - Помнишь такую картинку?
        - Да, - он, как ни странно, уже взял себя в руки. Будто каждый день к нему заявлялись в гости давным-давно расстрелянные знакомцы. - Заходи. Только, извини…
        Он говорил в нос, и глаза его слезились.
        - Я не займу тебя долго…
        Н-да… Жил Маяковский скудно. Я уже слышал об этом, но действительность превзошла ожидание. Комната его напоминала скорее просторную канцелярскую папку, чем жилье. Шведское бюро светлого дерева, девичья кушетка под байковым одеялом, этажерка с журналами и газетами…
        - Не ценит советская власть своего рапсода, - сказал я. - Вон Горький…
        - Николай, - выговорил он слишком ровным голосом. - Скажи лучше мне сразу: ты эмигрант?
        - Внутренний, Владимир. Внутренний. Это не преследуется.
        - Много ты знаешь… Ну - живешь ты под своей фамилией?
        - Как когда. Сейчас я то ли Овсов, то ли Седлов: что-то такое лошадиное.
        - Шутишь, да? Ты уже раз дошутился…
        - И что рассказывают?
        - Много всякой ерунды… Давно было, не помню. Но почему ты живой? Телеграмма Горького успела вовремя?
        - Да нет, опоздала, как и следовало ожидать. Просто плохо стреляют господа чекисты, - я засмеялся. - Злато туманит им очи…
        - Ты говори, да не заговаривайся, - нервно сказал он.
        - Не поверишь, но чистая правда. А что ты так нервничаешь? У тебя как, прямой провод на Лубянку? - сказал я. - К Якову Сауловичу? Или так надеешься докричаться - благо, рядом?
        Воздух, что ли, рядом с Маяковским был такой: хотелось спорить, скандалить, обличать… Но я твердо решил быть добрым. Добрым. Во что бы то ни стало - только добрым.
        - Что тебе нужно, Николай, говори быстрее. Ко мне сейчас придут…
        - Так я и говорю, Володя. У Максима Горького - особняк Рябушинского. У Алешки Толстого - целое поместье. У Серафимовича…
        - Что тебе от меня надо? Выкладывай.
        - Мне? От тебя? Владимир, подумай сам… Ничего. Что с тебя можно взять? Вот ты смотришь на меня и думаешь, а не чекистская ли я провокация. Я прав? И даже душу свою ты мне уступить не сможешь…
        Он вдруг стал серым и мягким. В один миг.
        - Так вот ты кто… - и зачем-то зашарил по карманам. - А я думал - и вправду, Николай. С того света…
        - Вот и ошиблись, товарищ красный безбожник. И сейчас ошибаетесь, и тогда ошибались. Семнадцать лет тому. Я - тот самый, подлинный. Живой. И ты, Владимир - тот самый. И, чтобы ты знал: ничего существенного не произошло в ночь с тридцать первого марта на первое апреля достославного тринадцатого года. С которым любят все сравнивать, чтобы уяснить, каковы же ваши достижения.
        Он, сгорбившись, пошел к окну. Остановился. Уставился на что-то за стеклом.
        Мне вдруг показалось, что он сейчас сделает что-то дикое, резкое, безумное: высадит окно и закричит, или бросится на меня, или…
        - У меня папиросы кончились, - сказал он, не оборачиваясь. - Хотел сбегать, а тут ты…
        - Будешь "Житан"?
        - Давай… Так что значит - ошибался?
        - Володя, - сказал я проникновенно. - Не верти вола, как вы тут выражаетесь. Договор подписывал? Подписывал. Кровью? Кровью. На семнадцать лет? На семнадцать. Срок выходит? Выходит…
        - Кто ты? Откуда ты все это знаешь?
        - Бурлюк проболтался. Кстати, самое подходящее имя для беса - Бурлюк. Что-то в этом есть гоголевское. Впрочем, Брик - тоже неплохое имя. Для беса. Пацюк, Басаврюк, Бурлюк, Брик…
        - Николай, прошу тебя, не верь сплетникам… Эта сопля Кирсанов…
        - Не имею сомнительной чести знать.
        - Ну и не стоит… Так что Бурлюк? Расскажи.
        И я рассказал - красочно, со всеми подробностями - как великий насмешник и редкий негодяй Давид Бурлюк ради Дня дурака решил разыграть юного поэта.
        Был нанят спившийся актер-трагик. Было немного фосфора, немного серы, много кокаина. Был, наконец, мальчишка, страшно талантливый, страшно мнительный, страшно неуверенный в себе. Неимоверно честолюбивый.
        Сознающий свою слабость в сравнении с вершителями дум тех лет… и одновременно - ощущающий тонким нервом, что они ему в подметки не годятся, никто они против него и ничто… В обмен на душу мальчишке была обещана мировая поэтическая слава - в течение семнадцати долгих-долгих лет. А потом, когда срок истечет…
        - Но ведь есть, есть, есть слава! - кричал он, бегая по комнате. - Ты не можешь этого отрицать! А ты мертвый! И стихи твои мертвые! Изысканный жираф! Брабантские манжеты! Царица Содома!
        - Я, конечно, не претендую на титул "живее всех живых", - сказал я, пуская колечко, - но все же некоторым образом…
        - Вот именно, что некоторым! Образом! Образом - вдумайся в это! Образом! Ты навсегда останешься поэтом для недоучившихся гимназистов!
        - Пусть так. Но - заметь - гимназистов, а не рабфаковцев. Рабфак. Американцев приводит в телячий восторг это слово. Однако, Володя, я зашел не за этим…
        - Да. Ты зашел. Я совсем забыл… - он вновь зашарил по карманам. - Тебе, наверное, деньги нужны… я тут приготовил для фининспектора, но он может и подождать…
        - Деньги? Смешно. Нет, повторяю, мне от тебя не нужно ничего. Просто: я хочу вернуть тебя в поэты.
        Я действительно хотел - очень хотел - именно этого. Пять лет я беспрерывно теребил свое руководство: раз уж Есенина - Есенина! - не смогли сберечь, раз Блоку позволили умереть от стыда - то давайте хоть этого, неразумного, спасем!
        И все время встречал не то чтобы непонимание, а - недоумение. Разве же это поэт? - говорил Брюс. Вот Василий Кириллович Тредиаковский - то был поэт… И только после Черной Пятницы на нью-йоркской бирже, вызванной, как многие наши полагали, работами Маяковского, он задумался. И наверное дождался бы я официального разрешения, а то и поддержки в деле освобождения Маяковского от черной зависимости - да тут Яков Вилимович таинственно исчез.
        И началось в Пятом Риме нестроение. Не то чтобы мы "зачали рядиться, кому пригоже на великом княжении быти", а все-таки как-то растерялись и не слишком важные дела отложили на потом. Но при этом в делах текущих от нас потребовалось самостоятельности гораздо более противу прежнего. Каковую я и вознамерился проявить…
        Он посмотрел на меня свысока, по-верблюжьи.
        - Что ты хочешь сказать этим? Что я не поэт?
        - Внутри себя? Или вовне? Внутри - разумеется, поэт. Замученный, с кляпом во рту: но еще живой. Вовне - сочинитель инкантаментумов и красных гримуаров.
        - Что? - вздрогнув, спросил он.
        - Помнишь эти слова? Да, все это оттуда, оттуда. Спроси у своего друга Агранова. Хотя нет. Лучше держись от него подальше, если сумеешь. Он занялся такими делами, что очень скоро свернет себе шею. И вообще, Владимир, что-то твоя брезгливость чересчур избирательна. Ты хоть знаешь, что вез в своей сумке товарищ человек Нетте?
        - И знать не хочу!
        - Очень страшную вещь вез товарищ Нетте, совершенно нечеловеческую. Едва успели перехватить.
        - Так вот ты, оказывается, кто, - он прищурился. - Белогвардеец. Недобитая контра. Я тебя сам сейчас…
        - Браунинг под подушкой, - подсказал я, вытягивая ноги. - Черт, опять каблуки стоптались:
        - Ты думаешь, я шучу? - пропыхтел он, не двигаясь с места. - Ты думаешь, я ваньку валяю? - он вытащил большой клетчатый платок и трубно высморкался, а платок с отвращением бросил в жестяную уличную урну, стоящую в углу.
        - Да нет, конечно, - сказал я. - Вот над тобой пошутили - это было.
        - Ты хочешь сказать: - он вдруг потемнел лицом. - Что это и вправду: была шутка?
        Я хотел напомнить ему о некоторых хрестоматийных особенностях изысканного жирафа, но не стал.
        - Да. Это была дурацкая шутка. Столичных скотов над глупым провинциальным мальчишкой. Эксперимент in anima vili.
        - И все эти годы…
        - Все эти годы. Ты совершено прав.
        - И можно было…
        - Можно. Но ты предпочел благую часть. Мало того, ты действительно продавал свой дар - и предавал людей. Друзей. Ну что тебе сделал Булгаков? Чем он перед тобой провинился? Тем, что его "Турбины" на сто голов выше твоей неудобьсказуемой "Бани"? Где ты пинаешь изгнанного товарища Троцкого? "Падающего - толкни" - это, вроде бы, не ваша идеология…
        - Боже мой… - простонал он и закрыл глаза. - Двадцать лет…
        - "Бога нет, царя не надо, губернатора убьем," - сказал я. - Не ты ли это сочинение сочинил?
        - Что? Нет. Не помню…
        - Владимир, - сказал я, - возьми себя в руки. Все еще можно переиграть.
        Не знаю, как уж это у меня получилось, но и фраза сама, и интонация - вдруг оказались аннушкиными. "Николай, нам нужно объясниться: " И тут я впервые почувствовал, что эта моя затея добром не кончится.
        Он выцарапал из портсигара еще одну житанину и очень твердыми желтыми пальцами поднес к ней спичку.
        - Поздно, - сказал он. - Уже все произошло. Все произошло, Николай, ничего не вычеркнуть. Поэтому - поздно. Сгорело. Все сгорело, что было. Осталось только железо… В Политехническом меня освистали, слышал?
        - Да. Потому и пришел. Вырастил ты на свою голову племя читателей…
        - Позлорадствовать хочешь?
        - Нет. Просто поговорить. Тебе же надо, наконец, с кем-то поговорить. Кто понимает, но не завидует и не презирает.
        Он бросил недокуренную папиросу в урну, встал у окна, опершись вытянутыми руками о подоконник, и с трудом произнес, не оборачиваясь:
        - Откуда ты вообще взялся? Откуда ты пришел? И - зачем? Зачем?..
        - Да черт возьми! Я пришел, потому что ты поэт, продавший душу дьяволу! За вселенскую славу! За - пыль! Понимаешь? За какую-то пыль! Ты ведь ничего другого не хочешь.
        - Слава - не пыль. Слава - это как любовь…
        - Ну и просил бы любви!
        - Так, значит, дьявол был? Значит, ты мне врешь? Про Бурлюка - врешь?
        - Был дьявол! В тебе самом! Да он больше нигде и не водится, кроме как в человеках! И - вот еще…
        Я уже некоторое время чувствовал себя, как при начале инфлуэнции: что-то стесняло дыхание, и то ли холод, то ли жар - не разобрать - охватывал плечи и спину. Заныла лондонская рана. И - будто тонкая-тонкая игла начинала пробираться меж ребер…
        Я огляделся. Как загнанный леопард. Да, вот оно: на стене висел фотографический портрет Непогребенного. Как имя его препятствовало моему проживанию в Петербурге, так и лицо сейчас - раздражало, мешало сосредоточиться, мешало понять собеседника, услышать его.
        Он меня и подавно не слышал…
        Портрет был наговоренный, как бывают намоленные иконы (Господи, милостив буди мне, грешному, за такое сравнение), и вытащить из-под черной ауры, словно раненого из-под обстрела, я Маяковского должен был - но не мог: меня прижимало к земле. И слова выходили из уст уже не совсем мои…
        - Откуда у тебя клюевские нотки, Владимир? "И в ответ на ласку масс у него вставал, железа тверже…"
        - Не смей. Не смей о Нем, слышишь?! - голос Маяковского опасно завибрировал.
        И тогда я - затмение! - поднялся, шагнул к портрету и повернул его лицом к стене. Лучше бы я потерпел…
        Перевернутая пентаграмма была нанесена на обратную сторону портрета какой-то бурой краской.
        Маяковский вскрикнул, как от внезапного пореза, подбежал ко мне и ударил ладонью по лицу…
        Мне следовало преломить себя и уйти, но проклятая пентаграмма подняла со дна души такое, о чем я давно забыл. С чем - был уверен - распростился, как с прыщами.
        Того, что мы наговорили друг другу, вспоминать не хочется. Самое скверное, что все это было правдой. И он говорил правду, и я. И правды этой хватило бы на десяток дуэлей.
        - …по капле выдавливал из себя поэта, - закончил я последнюю филиппику.
        - Все, - просипел Маяковский. - К барьеру…
        - К барьеру? Изволите смеяться? Я боевой офицер, а вы, сударь, самое большее баловались с браунингом в гэпэушном тире. Впрочем, один вид дуэли нам все-таки подходит. Американская дуэль. Без секундантов. Она же "русская рулетка". Слыхали?
        - Слыхал, - сказал он. - Не пугай.
        - Итак… - я извлек из кармана свой укороченный наган. - Оставляем один патрон… - я вытолкнул из барабана остальные, закрыл шторку. - Как я понимаю, первый выстрел мой.
        - Но…
        - Совершенно верно. Обменяемся предсмертными письмами. Полчаса вам хватит?
        И мы написали по предсмертной записке. Текст его послания хорошо известен, а мой… мой, пожалуй, не интересен никому. У покойников плохо получаются предсмертные записки. Излишняя высокопарность и все такое…
        Потом - я прокрутил барабан и поднес револьвер к виску. Плевать мне было в тот момент и на Пятый Рим, и на долг перед человечеством, и на все. Я снова был самим собой, и это особенным образом отлилось в маленьком зеленом револьвере, моем пальце на крючке и в виске, ждущем пулю. На миг весь мир стал как бы ледяной: Но, наверное, я был слишком нужен Пятому Риму, потому что курок звонко щелкнул.
        - Прошу, милостивый государь, - я протянул наган Маяковскому. Голос мой был совсем мне незнаком.
        Он взял. Посмотрел, будто видел впервые. Потом посмотрел на меня. Тоже - будто видел впервые…
        - Извиниться бы перед Мишей Яншиным, - сказал он. - Не успел…
        Он поднес револьвер к виску, зажмурился - и долго сидел так. Потом, морщась, отвел брезгливо руку.
        - А можно - в сердце?
        А хоть в жопу, хотел сказать я, но сдержался. Поднялся молча и пошел к двери.
        Я был настолько противен сам себе, что выстрела в спину ждал как избавления.
        И настолько мерзок, что ведь - действительно ждал выстрела в спину…
        Но избавления не пришло.
        Ни тогда, ни после…
        Когда я был влюблен…. (Вашингтон, 1930, 3 мая)
        - По описи должно быть четыре тысячи восемьсот девяносто три гранулы, - сказал мистер Д., секретарь президента Рузвельта, тощий еврей неопределенного возраста. - А здесь четыре тысячи восемьсот девяносто две. Как это понимать?
        - У большевиков это называется "утруска", - сказал я. - Наверное, какая-нибудь корабельная крыса станет бессмертной. Много ли малютке надо?
        Он посмотрел на меня пристально, но больше ничего не сказал.
        Он секретарствовал про всех президентах Соединенных Штатов. Подчеркиваю: при всех президентах. Подчеркиваю еще раз: при всех. И всегда его имя начиналось с буквы "Д". Американское крыло Пятого Рима носило собственное название, совершенно дурацкое: "Гугеноты свободы". После исчезновения Брюса между ними и метрополией возникла некоторая напряженность. Мы не то чтобы подозревали их в чем-то, но - не могли исключить и самых диких вариантов; равно как и они не то чтобы подозревали в чем-то нас, но - не могли исключить. Никто ничего прямо не говорил, однако что-то этакое подразумевалось само собой.
        Яков Вилимович должен был доставить сюда точно такой же груз. Вот уж кого никакая Марлен не сумела бы заставить хоть на йоту отойти от им же установленных правил. И зерен он бы привез ровно столько, сколько было по описи. И тем не менее…
        - Вам брать обратный билет на пароход? - спросил мистер Д.
        - Нет, я убуду обычным путем, - сказал я, хотя мне страшно не хотелось спускаться в рум, из которого не вышел Брюс.
        - Значит, железнодорожный билет до Провиденса, штат Род-Айленд…
        Часть вторая
        1
        У городских ворот иногда можно заметить ангела с мечом. Рамиро де Пинедо
        Здравствуй, Коленька!
        Наконец мы пришли в себя и как-то отдышались. Почти сутки в самолете - я даже не думала, что это так тяжело. Буэнос-Айрес - очень красивый город, но я его видела, как в тумане. Степка, и тот оказался крепче меня. Он потерялся было, но через час его привели цыгане. Как они любят Илью, ты не представляешь! Илья решил, что безопаснее всего нам будет ехать с ними. На меня надели десять юбок, повязали голову красным платком - можешь себе представить меня в красном платке? С ними мы и доехали до Нуэва-Уэски. Уэска, как я узнала, вовсе не испанское слово, а искаженное белорусское ""вёска", что значит" деревня". Все тут считают, что я твоя дочь, а Степка, соответственно, внук. Я никого не пытаюсь разубедить.
        Здешний алькальд, дон Фелипе, а по здешнему - дзед Пилип, очень обрадовался, что я могу преподавать русский язык, потому что жители здешние объясняются на странном наречии, состоящем из русских, белорусских и псевдо-испанских слов. Так что с будущей недели я приступаю к работе.
        Места здесь красивые дивно! Холмистая степь, поля. Сады такие, что нам и не снилось. Второй урожай черешни, Степка живет на дереве. Река неширокая и холодная: горы близко. Их даже видно в хорошую погоду. Через речку немецкая деревня, к ним мост. У моста сидят индейцы, торгуют. Я уже не удержалась и купила себе совершенно безумное пончо. Мне все кажется, что я сплю. Когда читала Борхеса, было такое же ощущение и такие же картины возникали перед глазами.
        Живут люди очень богато и обособленно. Отношения их с государством ограничиваются только уплатой налогов да тем, что парней здешних призывают служить в конную полицию, но в городе из них мало кто остается. И еще: возле церкви памятник стоит троим местным ребятам, погибшим на Мальвинах. Ушли добровольцами. И генерал, приезжавший на открытие, сказал, что если бы все так сражались, то за Аргентиной остались бы не только Мальвинские, но и Британские острова. Так что за нас не беспокойся, всякого чужого здесь сразу увидят, побьют и выпроводят.
        Оружия в деревне очень много, и деды постоянно проводят учения. Боюсь, что и Степке на день рождения кто-нибудь подарит пистолет.
        На престольные праздники в церкви обязательно служат молебен за здравие болярина Николая. Из-за этих праздников, кстати, уже десятый год не могут закончить маленькую ГЭС на реке. Ее затеялись сооружать совместно с немцами, а праздники не совпадают, ток что то бауэры пьют, то сябры. Но это так, повод для шуток. Как было бы славно, если бы бросил ты свои опасные дела и приехал к нам, и зажили бы мы здесь хорошо и свободно.
        Увидел бы своими глазами, как плывут в настоящей пироге двое почти голых индейцев и распевают: "Ты ж мая, ты ж мая пирапёлачка"…
        Но я понимаю, что ты был бы не ты, если бы прислушался к моим словам. Не подумай, это не в обиду, просто ты - такой. Знай, что тебя здесь любят.
        Дон Фелипе очень привязался к Степке, даром что у самого внучат две дюжины. Да и Степка к нему привязался, каждый вечер бегает, истории слушает. Хозяйка наша, донья Сидориха, говорит, что дон Фелипе в одиночку (правда, с пулеметом) положил под деревней целый "эскадрон смерти", который во время какой-то там диктатуры послали сюда искать коммунистов. А коммунист в деревне действительно есть, но один. Бывший разжалованный комиссар отряда, дон Монастирчук. У него на стене портрет Че Гевары висит. Они даже где-то встречались в свое время.
        Все здесь смешалось, Коленька, и иногда я просто не верю себе. Лежу, темно, Степка сопит, цикады надрываются, пахнет не по-нашему: Может быть, прав был Лао Цзы?
        Жду, очень жду, очень хочу тебя увидеть. Скорее бы. Твоя Аня.
        Папка, тут классно!
        Товарищ командир, задание выполнено. Жду дальнейших указаний. Агафонов."

* * *
        Николай Степанович положил письмо в бумажник, бумажник же спрятал в карман.
        - Спасибо, дочерь шатров, - улыбнулся цыганке. - Хорошая весть хороша вдвойне, когда ее приносит красивая вестница. Как наша бабка?
        - Вот об этом я и хотела просить, - сказала Светлана. - Хочет говорить с вами. Только…
        - Что?
        - Чтобы вы сами к ней пришли. С подарком.
        - А велик ли должен быть подарок?
        - Это вы уже сами решите…
        - Ой, не темни. Чего хочет бабка?
        - Не помирать хочет.
        - Ага…
        Николай Степанович задумался. В конце концов, шесть граммов "катализатора Фламеля" у него еще оставались. Правда, все шесть были как бы предназначены уже кому-то, расписаны были: хотя и не обещаны. С другой стороны, бабка могла дать бесценные сведения: Не хочет помирать… Как будто кто-то хочет…
        - Хорошо, - решился он. - Поехали.
        По дымному следу. (Из рассказов дона Фелипе)
        - Мать моя женщина, как вспоминать начинаю, так очко и по сю пору играет.
        Взяли нас в парашютисты в тридцать пятом, Осоавиахим, бортюхи драные, так бы всех без парашютов и покидал бы вниз… Я-то коренной москвич, а они откуда попало. В основном из деревни. В четыре утра встаем, в пять на поле, в шесть прыгаем, в восемь на завод. А ты думал! Еще срок тогда за опоздание не придумали, чинга их мадре, а остальное уже все было. И вот мы, молодые дубы, надрывались: да и не только дубы, девки тоже скакали с небес, как лягвы в ведьмин день. Сколько их поубивалось - страх. Да которые и не поубивались, от тех тоже толку мало было… да. Вот. А потом отобрали из нас, скакунов, полторы сотни. Энкаведе отобрало. Ну, с моей-то пролетарской анкетой вопросов не было.
        И - стали готовить отдельно. На Кавказ увезли, в Боржом. Раньше вода такая была… И вот после этой их подготовочки осталось нас из полутора сотен всего-то шесть десятков. Остальные кто побился, кто померз. Потому что без привычки…
        Так вот готовили, не в пример… Потом вернулись в Москву, в Монино. Там лагерь наш был. Еще две группы туда же прикатили: их отдельно от нас натаскивали.
        Короче, собралось нас двести гавриков. И вот в тридцать шестом уже, в начале года, приезжает к нам товарищ Агранов, большой руки чекист, сперва рассказывает про дружбу свою с Маяковским, декламирует поэму "Хорошо!", а уж потом и начинает проводить настоящую политграмоту.
        Высоко в горах, говорит товарищ Агранов, живут и трудятся махатмы (мы их тут же "мохнатыми" прозвали). С Лениным они крепко дружили, письма ему писали.
        Дескать, правильно, Ильич, сделали, что церквы порушили, что в алтарях насрали, что богато людей поубивали. Одобряли ленинскую политику. А теперь их англичане начали было в оборот брать. И вот должны мы их освободить от колониального гнета…
        Сладко так заливал товарищ Агранов заслушаешься. Сам такой видный, образованный. Вам бы, говорит, товарищи курсанты, Упанишады надо бы законспектировать, да классовый враг времени не оставляет.
        А еще товарищ Чкалов к нам зачастил. Сам. Валерий Палыч. Ну, от этого мы как на седьмом небе себя чувствовали. Это все равно как бы к вам в школу Гагарин пришел. Ага, слышал про Гагарина… А Чкалов все про самолеты рассказывал.
        Как полетим, да как возвращаться будем. Сложное это дело было в те времена.
        Вертолетов еще товарищ Миль не придумал, потому что на воле ходил. Вот посадили бы его в шарашку, как всех порядочных конструкторов…
        Короче, гоняли нас до стотысячного пота. Как выбрасываться на малой высоте будем, да как охрану махатмовскую класть методически, да как быстро аэродром снежный наводить: Всю зиму нас гоняли, до апреля. А в апреле, как раз в канун ленинских юбилеев, посадили нас в ТБ-3 по тридцати рыл на машину, и полетели мы в неизвестном направлении…
        Выгрузили. Степь: ну, как скатерть натянутая. Изморозь. Снега нет. Денек дали отдохнуть в юртах, баранинкой накормили. А потом - моторы, моторы… И садятся один за одним самолеты "РД", длиннокрылые такие, на них потом еще Чкалов в Америку летал от греха подальше. И Байдуков. Тоже гусь был еще тот. А за каждым самолетиком по два планера. Эх…
        Короче, еще день прошел, второй. Ждем погоду в Шамбале. Шамбала, сказал товарищ Агранов, это для древних народов все равно что Москва сегодня. Уже баран в глотку не лезет. Цириков нам прикомандировали монгольских, чтобы проводниками были. Хорошие ребята, заводные. К девкам, говорим, сводите?
        Отчего же, отвечают, можно и к девкам… А командир наш батальона, Сисой Сисоевич Хомчик, у нас там не как в армии было, ни званий, ни знаков, и даже на службе мы не числились, а продолжали вроде бы трудиться ударно на своих фабриках и заводах, и даже про некоторых из нас журналы и газеты писали: вот, мол, как по-стахановски уголек рубать треба!.. - так вот, Сисой наш Сисоевич услышал про девок и аж затрясся: где? Ну, и пошли мы: не то чтобы всем батальоном, но кто побойчей. Только вышла нам полная каррамба страшная, потому трудности с переводом. Мы-то об одном просили цириков, а они совсем другое подумали…
        А там - и погоду сделали в Шамбале. Прилетел собственной персоной товарищ Агранов, колдуна привез. Пока он там кощуны разводил да руками махал, товарищ Агранов последний инструктаж провел. Настоящих махатм, сказал он, всего девять, а остальные подменные - агенты английского империализма.
        Отличать их легче легкого: выстрелить надо. Если упадет, значит агент. Если живой стоять останется, то брать его под локотки вежливо и в самолет вести.
        Точка. Потом прочитал стихи-нескладушки про Арджуну - это вроде древнего Чапая был герой. Ну, при Арджуне еще индийский бог Индра состоял, наподобие Фурманова. Следил за классовой бдительностью. Даст партийную установку и командует: "Мужайся, Арджуна!". За компанию и нам полагалось мужаться.
        Выдали нам меховые новенькие комбинезоны, еще ни разу не стираные, и маскхалаты белые, а поверх всего - на толстой цепи, чтоб не порвалась, свастики серебряные. Под расписку. Мы, конечно, комсомольцы, возмущаемся все, не хотим с фашистскими знаками в тыл английского империализма лететь…
        Но и тут товарищ Агранов глаза нам раскрыл: вы, говорит, посмотрите, головы бараньи, в какую сторону крючки у нее загнуты! Наша это свастика, хорошая, светлая. Ее, говорит, сам Ильич думал одно время вместо пятиконечной звезды присобачить, да Троцкий помешал. Мы и бороды поотвесили…
        Автоматы "томпсон" нам выдали еще осенью, и освоили мы эту машинку гановую как твою пищаль. Он только по виду мудреный, "томпсон", а когда применишься к нему, так и ничего сложного. Знай дави. Потом на чердак слазишь, сам посмотришь… Вот. А еще по паре гранат, по нагану и по ножу десантному, а это, брат, такая штука, что дорогого стоит. Ну а документов, конечно, иметь нам с собой не положено было.
        И вот расселись мы: кто с парашютами - по "РД", кто так - по планерам. И полетели в страну Памир, в тибетские Гималаи…
        Как это в разных местах? Ах, на карте. Да кто ж тебе настоящие-то карты покажет? Это, брат, такое хитрое дело: Только в начале войны и сообразили…
        В общем, долго летели. "РД" - он же трое суток в воздухе мог держаться. Трое не трое, а добрые сутки мы проваландались. Наконец, лампочка мигает, и товарищ Байдуков сам выходит: готовься, мол, ребята, скоро уже. А чего нам готовиться, уже все спето. Поприседали, руками помахали, кровь разгоняя - а там и дверку нам отворили, и валенком по сраке наподдали - на счастье. И полетели мы в ледяную муть, как небесные птицы финисты.
        И вышло-таки мне счастье от валенка: на полметра от меня отцепленный планер прошел, еще бы чуть - и заломало бы меня крылом, раба божьего, ломом подпоясанного: А так - будто по пяткам шоркнуло, и все. Мужайся, Арджуна!
        Лечу. Качаюсь. Мужаюсь. И вдруг кончается мгла, и открывается мне крепость на скалах. Вот такой и показывали ее нам на рисунках, которые Терих, наш тамошний разведчик, присылал. Ох, красивые были рисунки, ему бы не в шпионы, а в художники податься, цены бы не было…
        И садятся туда, прямо во двор, гаврики со второй машины. А меня к стене сносит. Ну, подобрал стропы, чтоб не убиться, и ухнул в снег. С головой. Пока выбрался, пока то-се…
        В общем, картина мне открывается почти вся. Там, где поля, планера садятся один за одним, и вижу, что двух не хватает, а где они, лишь пилотам да ангелам ведомо. Самолетики наши гудят высоко, за дымкой не видать. А со стен - трассирующие пули:
        Гранатой их, думаю: нет, высоко, скатится - и по мне же, многогрешному. Ну, что делать? Лезу вдоль стенки, в снегу то по грудь, то по шею. И что ты думаешь: натыкаюсь я на решетку. И замок на ней вот такой, как бычьи яйца, и с той стороны. Тут и пригодилась граната:
        Короче, забрался я внутрь. Там стрельба, кто-то в медный таз колотит, и носятся по двору этакие: бритые, босые и в красное завернуты. Но я же помню наставления товарища Агранова: дал очередь… Вроде бы махатм нету: все лежат. Я - перебежкой - дальше. На соединение с основными силами. И вот тут-то мне и помстилось впервые: вроде как мелькнул человек в нормальной шинели! Я еще подумал: англичанин. Потом забыл сразу.
        Короче, кончился бой, не начавшись. Красные кто лежит, кто попрятался.
        Монастырь-то огромный, особенно когда изнутри смотришь. Ну, открыли мы ворота, мост разводной опустили. Ждем подкрепления, чтобы прочес начать, а сами стены сторожим. Тут, слышу, кричат: поймали, мохнатого поймали!
        И правда: идут двое из моего взвода, Гулько и Осокин, и тащат за ноги человека не человека, медведя не медведя: в общем, что-то мохнатое. Хомчик как увидел - да как давай их материть! Людей, говорит, ловить нужно, а не зверье поганое. А я смотрю: ну, не совсем зверье. Руки-то у него, как у человека, и елда, Степка, Господа моли, чтобы у тебя такая же вымахала. Горя знать не будешь…
        Цирики, как увидели этого мохнатого, за головы взялись и в снег сели: быть беде. Кричат, бедные: "Йети, йети!". И так и не поднялись потом до самого конца…
        Короче, берем мы прочесом этот монастырь. Красота, но разглядывать некогда.
        То, что поверху стоит, прошли за час. Пусто. Но подземелья там - я вам дам! На грузовике кататься можно и прятки устраивать для всей деревни: хрен кого найдешь. Однако - ищем. И наступает вечер… Мы малость успокоились, костры развели, паек достали…
        Вечером, на самом на закате, немцы нам на голову и свалились.
        Откуда они взялись, мы так и не узнали. Но не с самолетов, слышно бы было. А так: увидели и услышали только тогда, когда они нас убивать начали. Ох, резня была!.. Да еще в темноте. Быстро в горах темнеет.
        Но не рассчитали и они, да и было их поменьше нашего: неполная сотня. И вышло в результате, что и под самой горой они, и храм главный у них, а мы вдоль стен и в монашеских кельях. И в подземелье закрепились, хотя какой от этого толк, непонятно.
        В общем, лежим и перестреливаемся. А мороз крепчает, и небо звездное-звездное, как и не наше вовсе… Раненых перевязываем, как умеем - санинструкторов ни одного не осталось, все в пропавших планерах были.
        А потом: снова медный таз зазвучал, но уже будто из гроба. И трубы загудели.
        Храм светиться начал, слабо так, но заметно. И на верхушке его, где у наших церквей кресту быть полагается, красный огонь появился. И откуда ни возьмись, вышли десятка полтора мужиков в пестрых халатах и страшных масках. Пляшут в раскачку и в барабанчики колотят. "Ом, мани!" кричат. Да нет, не денег просили.
        Немцы палить сразу прекратили, а мы чуток погодя. Стали мужики эти мертвецов прибирать в середину двора. Дело святое. Да и непонятно, с кем вперед воевать. И вдруг как бы храп раздался. В подземелье нашем. Паренек там стоял, охранял - вылетел, глаза белые и сам белый, рот открывает, а слов не слышно: онемел. Сисой Сисоевич, смотрю, нервничает. Озирается. И вдруг мертвецы, те, что в середине двора лежали кучей, зашевелились: и монахи, и немцы, и наши, побитые. И даже мохнатый тот, гляжу, поднимается. Поднялись… Крови нет, глаза закрытые…
        Короче, не помню, как мы бежали, а помню только, что несется рядом со мной парень на футболиста похожий на знаменитого, на этого… Франца Беккенбауэра, и повторяет: "Муттерхен, муттерхен, муттерхен: " И остановились мы далеко внизу, и аэродром наш несчастный перемахнули, а дальше просто некуда бежать было, потому что пропасть.
        Остановились, оглянулись, смотрим. Стоит наш монастырь и светится - стрёмно так светится, как гнилушки на болоте. И все сильнее этот его свет, будто раскаляется он изнутри. Вот и стены красными разводами пошли. А из-под земли - рев. И нам уже хочется в пропасть сигать, потому что никакой мочи нет все это терпеть и ждать, что же еще с нами исделают. Потом - будто змеи огненные над монастырем встали. Глазами смотрят, медленно так: выбирают… Мы с немцами сидим чуть не в обнимку, потому что всем страшно. Ни до Сталина, ни до Гитлера не докричишься.
        Не помню я больше ужаса такого. Вот не помню, и все. Даже в партизанах: а там всякое было. Потом расскажу.
        Но - как-то улеглось понемногу. Стены остыли, змеи сгинули куда-то, рев затих.
        Не то чтобы совсем пропал, но - далекий такой, как паровоз в морозной степи.
        Слышишь хорошо, а понимаешь, что далекий. И тогда мы с немцами стали друг на друга поглядывать. Сначала удивленно, а потом и нехорошо. И - сыпанули в разные стороны, как из теплушки после долгого перегона: мальчики направо, девочки налево… Залегли. И чего-то ждем. Первыми стрелять как-то неловко.
        Вот… А потом смотрим: по ничейной полосе идет кто-то в рост. В шинели до пят.
        И зеленой веткой машет. Ну, откуда там зеленая ветка взяться могла? Ничего не понимаем. А он сначала по-немецки, потом по-нашему кричит: господа, мол, нихт шиссен, командиров прошу ко мне…
        Между числом и словом (Гималаи, 1936, апрель)
        - И как же, господа, вы намерены выбираться отсюда? - спросил я командиров.
        Мы сидели втроем вокруг примуса в наспех вздернутой палатке. Снаружи доносились характерные звуки: пехота окапывалась. От главного неприятеля, от мороза. Снежные ямы позволят дотянуть до утра:
        - Как пришли, - коротко сказал Отто Ран.
        - А вы? - я посмотрел на Хомчика. - Будете ждать самолетов?
        Он не ответил. Вояка он был смелый и решительный, только война оказалась не такой, а совсем чужой. Берег своих "красных магов" товарищ Агранов, отыгрывался на русских мужиках: авось выкрутятся.
        Самолеты не прилетят, это было ясно. Никто не сможет сесть в таком тумане.
        - Я думаю, вы уже поняли, господа, что ваше пересечение здесь не было случайностью, - сказал я. - Рекомендую информировать ваше руководство единообразно, поскольку между собой они сношения имеют. Проще говоря, врите в лад. Предлагаю вариант: монастырь пуст и давным-давно необитаем. В самом начале боевого столкновения сошла лавина, разделившая ваши подразделения. Все потери списать на лавину. Кто был вашим противником, ни вы, ни вы не догадываетесь. Предположительно, англичане.
        - Ничего не получится, - тоскливо сказал Хомчик. - Мои комсомольцы… - он махнул рукой.
        - Равно как и мои, - сказал Ран. - Хоть и не комсомольцы.
        - В принципе лавина могла прихлопнуть всех, - предложил я.
        - Нет, - покачал головой Хомчик.
        Ран вообще промолчал, глянув презрительно.
        - Дело ваше, - сказал я. - Тогда примите мои поздравления: сегодня началась новая мировая война. Но ваши имена в историю не войдут.
        Боюсь, что они не поняли и этого.
        - Если вы доложите все как есть, - попытался я вразумить их еще раз, - вам просто не поверят. А именно не поверят тому, что махатм не захватила противоборствующая сторона. Скажут, что отсиделись в сторонке и запаниковали.
        Оба вскинулись. Вот это до них дошло моментально.
        - Тогда… - медленно сказал Хомчик. - Тогда придется повторить. Так, Отто? И поделим старичков. А начальство пусть разбирается, махатмы они или хрены пустоцветные…
        - Нет там никаких старичков, - сказал я. - Монастырь уже тысячу лет как пуст. Можете сходить посмотреть. Это Шамбала, геноссен. Понимаете? Это Шамбала.
        Оглушительно взвизгнул выстрел.
        - Бляди, - сказал Хомчик и, опрокинув примус, выскочил из палатки. Отто поставил примус как надо и тоже выскочил. Пришлось выходить и мне.
        Горящее облако луны висело над плечом. Туман светился. И сквозь это свечение шел, проваливаясь в снег по колено, безголовый бурый великан. По нему стреляли со всех сторон, трассирующие пули впивались в мохнатое тело, взрывались и гасли. Очередью, выпущенной в упор, ему оторвало руку, и рука, мотаясь и суетясь, затрусила рядом с хозяином, как болонка.
        - Пропустить! - крикнул я. Меня не услышали, но поняли.
        Чудовище - убитый днем йети - дошагал до края пропасти и пошел дальше. Рука замешкалась, как бы оглянулась - но чей-то выстрел снес и ее в бездну.
        - Вот так-то, - сказал кто-то из парашютистов.
        Мы вернулись в палатку.
        - Да, такому не поверят, - вздохнул Хомчик.
        - Такому-то как раз поверят, - сказал Отто. - Такое-то они и сами… - он замолчал и уставился в огонек примуса.
        Русским он владел неплохо: три года в Академии Дзержинского… Я помнил его по фотографиям: филолог, писатель, функционер Туле, искатель приключений; много общего у нас с ним было. Кроме цели, пожалуй. Хотя: темна вода во облацех. С приходом Гитлера к власти Пятый Рим постановил прервать все контакты с Туле. Но продиктовано это было скорее политической конъюнктурой, нежели этическими соображениями. А следовательно, все могло перемениться.
        - Бойцам давайте попытаемся внушить, что все виденное ими было галлюцинацией, вызванной, допустим, боевым отравляющим газом, - предложил я. - Утром можно будет сводить их на развалины монастыря, пусть убедятся своими глазами.
        - Вместе или порознь? - криво усмехнулся Ран. - Спасибо, Николас, но и это не выход. Зачем вы вообще связались с нами? Пустили бы все на самотек…
        - Людей жалко, - сказал я. - Такое объяснение вас устроит?
        - Кому нынче людей жалко, - сказал Хомчик. - Разве что попам-грабителям…
        - Чувствую я, Николас, что намерены вы через нас протащить какую-то дезу, - сказал Ран. Он меня тоже, конечно, знал по ориентировкам.
        - Да, - сказал я. - Но хочу напомнить, что именно в хорошей полноценной дезе и лежит ваше спасение. И если мы ее сейчас здесь сообща не оформим, то, господа, помните, что домой вы вернетесь на верную смерть. Если не хуже… И если вернетесь…
        - Зато семьям пенсия будет, а не лагерь, - сказал Хомчик.
        - И вы в это верите? - я посмотрел на него недоуменно.
        Он задумался.
        И вот так к утру (было под сорок мороза) мы родили умную дезу. Которая устроила, как выяснилось впоследствии, и Ежова, и Гиммлера.
        Поэтому Вторая мировая началась тремя годами позже. Правда, я не знаю до сих пор, был ли смысл так тянуть с этим делом: Раньше сядешь - раньше выйдешь.
        Утром бойцы дружно сбегали на развалины и убедились, что да, все ночное было мороком и кошмаром. Ран увел своих ребят в подземелье. Я сказал ему: осторожнее, Отто - если пройти по этим ходам много-много миль, то можно попасть к пресловутому владыке Агартхи, Царю Мира. Там вам откроются все тайны, но дороги назад вы уже не найдете. Не знаю, поверил ли он мне…
        Чкалов посадил машину, ориентируясь по дымным кострам. Ни один пилот в мире не решился бы на такое. Остатки десанта, двадцать восемь человек, как раз и уместились в одном самолете.
        Они улетели, а я остался.
        - Не боитесь, Николас, что я распоряжусь расстрелять вас? - спросил зачем-то Ран. Глазки его подозрительно блестели.
        - Нет, - сказал я. - Во-первых, я старше вас на две ступени посвящения, и такое нарушение субординации не понравится фон Зеботтендорфу. Во-вторых, после драки кулаками не машут. А главное, без меня вам здесь не разобраться с направлением мировых линий. Не хотите же вы попасть в Антарктиду? Там хоть и весна: И вообще - какую дрянь вы нюхаете?
        - Кокаин, - слегка растерялся он.
        - Вас обманули. Кокаин белого цвета. Значит, так: передайте фон Зеботтендорфу, что русский перевод "Некрономикона" вот-вот выйдет из типографии.
        - Но это же… - он изменился в лице.
        - Вы совершенно правы.
        2
        У царя альбанского Тархетия, кровожадного деспота, случилось во дворце чудо: из средины очага поднялся мужской член и оставался так несколько дней. Плутарх
        Ведьма жила бедно. Домик ее, черный и приземистый снаружи, изнутри был нелеп и тесен. И лишь огромный серый ковер, спускающийся от потолка, застилающий пол и подвернутый до середины противоположной стены, говорил о прежнем достатке.
        Воздух внутри стоял смрадный и плотный, как протухший студень. Здесь и жить-то было тошно, а уж умирать - тем более.
        Кроме ковра, в доме ничего не было. Старуха лежала, укрытая пестрым тряпьем, на топчане, ножками которому служили кирпичные столбики. В углу у печки навалена была куча угля. Кошка - естественно, черная - бросилась к гостям в надежде выпросить еды.
        - Соседка иногда помогает, - объяснила Светлана.
        Гусар оглядел комнату, ничего подозрительного не обнаружил, как-то по-хорошему разобрался с кошкой и сел у порога.
        - Собаку… убери… - прохрипела бабка, не открывая глаз.
        - Это не совсем собака, - сказал Николай Степанович. - Пусть сидит. Я ему доверяю.
        - Ну, смотри…
        - Зачем звала, старая?
        - Сам больно молодой, - отозвалась бабка.
        - Уж какой есть.
        - Прощения попросить хочу.
        - Прощаю. Дальше что?
        - Не от сердца прощаешь, от ума.
        - Как могу. Сердцу, сама знаешь, не прикажешь.
        - Ох, знаю… - бабка надолго замолчала.
        - Бабуль, - позвала Светлана. - Говори уж все.
        - Скажу, скажу… Скажу тебе, Николай. А ты, Светка, выйди, не подслушивай.
        Рано тебе такое знать.
        Светлана фыркнула и пошла прочь.
        - Люб ты ей, однако: не спорть девке жизнь, а то не будет тебе удачи… Так о чем я? Да, знать ты хотел, что приключилось…
        - Хотел.
        - А не боишься?
        - Устал бояться.
        - Смотри: еще не поздно…
        - Поздно. Не оставят они меня в покое.
        - Попросишь, поклонишься - оставят.
        - Не поклонюсь.
        - Это да. Такие не кланяются: вот все и вышли. Осталось: всего ничего. Раз так, слушай. Есть на земле племя. Все, как у людей, а - не сродны они людям. И живут не русским обычаем и не цыганским, а вроде как подпольщики. Многое могут.
        - Это я заметил.
        - Пристали они к цыганам, как клещ к собаке. Сосут кровь, сосут, не насосались еще. Через них нет нам никакой жизни… Ай, да что я жалуюсь, ты же дельного чего ждешь:
        - Да. Если знаешь.
        - Буду говорить, а ты на ус мотай. А отчего и почему, поймешь, может, и сам. Вот почему зеркала в доме с покойником завешивают? Потому что кто-то из них обязательно наведается в такой дом. Горе наше им очень полезно. А зеркал они не любят. Ой, не любят… Он, если в зеркало глянет, сам себя заворожить может…
        - Так. Еще что?
        - Живут они очень долго. Очень долго. Тот, который меня: он еще то время помнит, когда у цыган цари были.
        - Понял. Завораживать они могут, порчу насылать могут: что еще?
        - Из медных колец золотые делать.
        - Не хитрая наука.
        - Знают они, когда о них думают. И кто думает. И как.
        - Они и узнали, что я о них подумал?
        - Конечно.
        - А детишки им на что нужны были?
        - Не знаю. Только извечная это дань цыганская…
        - Ладно. Что им от людей нужно?
        - Непонятно мне это было, милый. Вот что всякому начальству от людей нужно? Чтобы слушались да помалкивали. Так и эти…
        - Значит, в начальство рвутся?
        - Не то, чтобы прямо в начальство. Они всё за спинами маячат. Одного по телевизору даже видела в программе "Время".
        - А распознать их можно?
        - Трудно их распознать человеку. Гриб есть, его высушишь и покуришь - видеть их начинаешь. Правда, соображение теряешь при этом, не понимаешь ничего.
        - Нет, это не годится. От водки, скажем, многие и чертей видят.
        - Котята новорожденные, слепые, их чуют. Орать начинают.
        - Поди разбери, от чего котенок орет… А собаки?
        - Собак они обманывают. Но есть зверек, который змей давит, вот тот - да, тот хитрый глаз имеет…
        - Зверек, который давит змей… - Николай Степанович задумался.
        - Еще так смешно чирикает, ровно как птица клест…
        - Мангуста?
        - Мангас-та. Так правильно. Сами-то они мангасами называются.
        - Мангасы, значит… Запомню.
        - А людей, которых себе служить заставляют, барканами зовут. Тоже запомни.
        - Запомню.
        - Верховный мангас в воде живет. В море. Его имя Лу.
        - Они что, не только на людей похожи?
        - Они разные. Есть как люди, есть как крокодилы, только побольше.
        - Понятно, - сказал Николай Степанович. - Ты мне скажи вот что: лекарство это бурое, которое я тебе сейчас дам - оно откуда приходит?
        - Мангасы делают.
        - Точно?
        - Да уж куда точнее.
        - Плохо дело, - сказал Николай Степанович. - По кругу ходим. И как бы в этот круг прорваться: Давай уж, старая, раз так масть легла - приманивай своего.
        - Приманить не смогу, нет у него ко мне больше интереса, а как найти, расскажу.
        Зовется он в миру Сулейменовым Насруллой Абдухакимовичем, и когда прибывает, останавливается в крайкомовской гостинице, там ему всегда люкс приготовлен. Имя хоть и не русское, но не узбек он и не татарин. Седой, представительный. Лоб широкий, а над переносицей небольшая вмятинка. И вот здесь, под подбородком, кожа складчатая болтается. Манерой начальник, и люди с ним высокие об ручку ходят. Вот он-то змей главный и есть.
        - Змей? - переспросил Николай Степанович. - Змей, воистину змей…
        Когда-то крайкомовская, гостиница "Октябрьская" переживала нынче не лучшие времена. Нынешние высокие гости предпочитали останавливаться в загородной резиденции губернатора, а "новые русские" облюбовали для себя гостиницу поновее. Так что красные ковровые дорожки облысели, мебель порассохлась и попродавливалась, телевизоры не включались или не выключались, и даже форточки не открывались или не закрывались. Персонал, впрочем, держался старый, вышколенный, холуеватый.
        Портрет Непогребенного, набранный разноцветным шпоном и висевший напротив стойки администратора, никто не трогал…
        Вовчик и Тигран жили в двухместке наискосок от закрытого люкса. Время от времени кто-то из них выходил в город на связь. Связь осуществлялась через пиццерию.
        - Командир, - нервно говорил Тигран, наклоняясь вперед - грудью на столик. - Сколько нам еще ждать? Неприлично же - два мужика в одном номере! Вторую неделю! Горничные хихикают. Особенно как зеркала туда притащили.
        - А что же вы горняшек-то не… э-э… не разубедите?
        - Так ведь приказа не было, - растерялся Тигран. - А то бы мигом. Зато я вчера Машу Распутину живьем увидел, только она носом закрутила и жить здесь отказалась…
        - Ладно, перебьетесь без Маши, - сказал Николай Степанович. - Вы бы книжки читали, что ли.
        - Понял, - сказал Тигран. - Какие?
        - Библию.
        - Понял, - повторил Тигран. - Разрешите идти?
        - Идите…
        Из Тиграна мог со временем получиться хороший агент, а вот Вовчика интересовали по жизни две вещи: деньги - и чтобы хохлы в Крыму не наглели.
        Почему-то в обоих случаях он делал ставку на Николая Степановича…
        Вечером, часов в семь, раздался телефонный звонок. Голос Тиграна потребовал Ларису Ивановну. Но без подруг.
        - Сожалею, милостивый государь, но по нашему номеру госпожа Лариса Ивановна не значится…
        Николай Степанович положил трубку, кивнул Гусару, осмотрелся, как будто мог что-то забыть…
        Но уже нельзя было ни остановиться, ни свернуть. Ревели загодя прогретые моторы танков и самолетов, командиры распечатывали осургученные конверты…
        Должно быть, поэтому и капризная "Нива" завелась мгновенно.
        Оставив машину во дворе напротив гостиницы, они направились в точку рандеву: кафе с многозначным названием "Стрелка". Вовчик сидел у стойки и что-то пил - явно безалкогольное, но для виду морщился.
        - Хорошо вышли? - спросил Николай Степанович.
        - Хорошо, - сказал Вовчик и бросил на стойку деньги. - Тигр даже кадку какую-то своротил с растением. Я гостиницу клоповником обозвал… В общем, приметили нас, как вы велели.
        - Молодцы.
        Тигран маячил на углу за газетным киоском. Отсюда вход в гостиницу был хорошо виден.
        - Не выходил, - доложил он.
        - Прекрасно, - сказал Николай Степанович. - Теперь держитесь за мной: да не зацепитесь там за что-нибудь.
        - Что - действительно не увидят нас? - Тигран недоверчиво сморщил лоб.
        - Увидят, но не обратят внимания.
        - Потом научишь, командир?
        - Будет время - научу…
        Он накинул на свой маленький отряд "серую вуаль" и повел его вперед, в логово врага.
        Часов в одиннадцать Гусар заворчал и встал, и тут же забеспокоился мангуст Рики, одолженный Николаем Степановичем в живом уголке степкиной школы якобы для вязки.
        - Собирается куда-то, - сказал Тигран, захлопнул коробку с нардами и приоткрыл дверь. - На ночь глядя…
        - Пошли, бойцы, - Николай Степанович отложил Библию и встал.
        Ручка двери люкса шевельнулась, замок щелкнул - и как бы случайно отряд вывалился в коридор, прямо навстречу выходящему седому представительному мужчине в сером партийном пальто и пыжиковой шапке.
        - Сасэд, дарагой! - бросился к нему Тигран. - У меня празднык! Дочь не радылась, сын радылся! Пойдем выпьем! Ты ему имя прыдумаиш!
        Седой брезгливо посмотрел на Тиграна и сделал движение, чтобы отстранить его с пути. В следующую секунду он уже лежал лицом вниз с заломленными руками и полотенцем во рту. Вовчик мгновенно связал ему запястья, накинул свободный конец веревки на шею и закрепил петлей. Вовчик вернулся из Афганистана с навсегда испорченной печенью и восточных людей не жаловал.
        Втроем они еле затащили жильца обратно в люкс.
        - Ну, тяжелый! Он что, из железа? Пожилой, а качок…
        - Поковыряемся и узнаем, - сказал Николай Степанович.
        Пленник замычал.
        Его усадили в кресло, накрепко примотали скотчем: ноги к ножкам кресла, плечи - к спинке. Потом осторожно вынули изо рта полотенце.
        - Что происходит? - страшным голосом прокаркал пленник. - Кто вы такие?
        - Мы юные натуралисты, - сказал Николай Степанович. - Интересуемся рептилиями. В нашем живом уголке как раз не хватает…
        - Я буду кричать, - сказал седой.
        - Голубчик, - сказал Николай Степанович, - это же спецгостиница. Здесь же запроектированы такие стены, чтобы звуки оргий не проникали в коридор. Чтобы партийная тайна наружу не выходила.
        - Деньги в зале, в кейсе под крышкой рояля.
        - Какой оригинальный тайник! - восхитился Вовчик. - Никогда бы не догадался заглянуть под крышку рояля… Кстати, что такое рояль? Это на чем девок трахают?
        - Сейчас сюда приедет милиция… - прохрипел седой. - И вам конец. Вас даже арестовывать не будут - пристрелят на месте…
        - Не приедет, - сказал Николай Степанович. - И не пристрелят. Дежурный по городу предупрежден.
        - Так вы от Олег Наумыча?
        - Не по воле, но с попущения, - туманно изрек Николай Степанович. - Там так обрадуются, вы себе даже не представляете. Время продаваться и время закладывать…
        - Что вам надо? Говорите, я тороплюсь.
        - А вот здесь вы ошибаетесь. Вам уже совершенно некуда торопиться. Одно могу сказать определенно: не деньги ваши нам нужны…
        - Хотя и от них не откажемся, - торопливо сказал Вовчик.
        - Молчи, - прошипел Тигран. - Командир говорит.
        - А что тогда? Что?
        - Вы меня узнаете? - сказал Николай Степанович и продемонстрировал себя в профиль и анфас.
        - Я? Вас? С какой стати? Мало ли шушеры…
        - Да. Вы. Меня. Узнаете?
        - Н-не помню. Я должен знать?
        - Вы в начале года приказали одной пожилой цыганской леди…
        Седой дернулся. Кресло заскрипело.
        - Не может быть: - прохрипел он. - Она же…
        - Жива и здорова, - сказал Николай Степанович. - Равно как и я. Равно как и мои жена и ребенок. Кусок оказался шире пасти. Голубчик мой, на ваше несчастье, в нашей стране существуют не только государственные организации. Никакой звонок, будь он даже из Кремля, вас не освободит. Надеяться вам не на что. Человек опять переиграл вас.
        - Все равно от меня вы ничего не узнаете.
        - Да? Ну, это знакомо. "Но не твари с кровью горячей…" - и так далее. Ребята, несите трюмо.
        - Н-нет: Что вы делаете? Не надо. Я…
        - Спокойно, Герасим, я собака Баскервилей…
        Трюмо встало перед креслом. Седой зажмурился.
        - Поднимите ему веки, - скомандовал Николай Степанович. - Средство старое, проверенное. В детстве я мечтал стать красавцем и гипнотизировал себя перед зеркалом… Дамы считают, что помогло.
        - Можно и спички вставить, - подсказал Тигран. - Какие веки плотные, все равно что ногти…
        Седой завизжал, заверещал, как от щекотки.
        - Комсомолки тут не так голосили, - сказал Николай Степанович. - На рояле.
        Вдруг визг оборвался. Седой сидел неподвижно, вонзив взгляд в отражение собственных зрачков.
        Это почему-то было так страшно, что Вовчик попятился, а Тигран заозирался тревожно. Рики тихо чирикнул в углу.
        - Итак, кто вы? - спросил Николай Степанович. Голос его мог бы показаться спокойным, если бы не преувеличенно четкая фиксация каждого звука.
        - Пятнадцатиголовый Атгар Желтый мангас.
        - Кто стоит над вами?
        - Двадцатипятиголовый Хотгор Черный мангас.
        - Кто стоит над всеми мангасами?
        - Верховный мангас Лу, Имеющий имя.
        - Что делают мангасы?
        - Живут на Земле.
        - Зачем живут?
        - Берегут Спящих.
        - Что нужно мангасам от людей?
        - Люди съедобны. Когда наступит Пробуждение, понадобится много еды. Люди собраны в городах, людей не придется ловить по джунглям.
        - Когда наступит Пробуждение?
        - Когда мангас Лу, Имеющий имя, выйдет из моря.
        - А когда он выйдет из моря?
        - Когда все будут готовы встретить его.
        - Сколько времени осталось ждать?
        - Очень мало.
        - День, месяц, год?
        - Миг. Уже все сроки исполнены. Все имена названы. Осталось одно.
        - Что - одно?
        - Осталось одно имя.
        - Какое?
        - Неназванное. Неназываемое. Имя.
        - Почему же оно не названо?
        - Оно потеряно. Его ищут. Скоро найдут. Оно попало к людям, а люди слабы. Люди сами скажут его. Так было всегда.
        - Почему мангас Лу не может выйти из моря сам? Почему Пробуждение не начинается прямо сейчас? Ведь имя - простой звук.
        - Нет простых звуков. Имя открывает Врата Тьмы.
        - Так это пароль?
        - Это настолько же выше пароля, насколько Сор выше человека.
        - Какой сор?
        - Сор - тот, кто спит.
        - Ах, вот как: Мангасы - слуги Соров?
        - Мангасы - хранители Соров.
        - Мангасы смертны?
        - Да.
        - Как долго они живут?
        - Около тысячи лет.
        - Сколько лет вам?
        - Восемьсот. Скоро я уйду.
        - Мангасы оставляют потомство?
        - Мангасы бесплодны. Новые мангасы выходят из яиц, оставленных Сорами. Поколение за поколением.
        - Интересно. И где же хранятся эти яйца?
        - Под Черной Стражей.
        - Что такое Черная Стража?
        - Башня, поставленная над кладкой.
        - Где они находятся?
        - Это знают только Черные мангасы.
        - Как зовут в миру Двадцатипятиголового Хотгора Черного мангаса?
        - Дайна Сор.
        - Даже не очень скрывается: Кто она, где живет, чем занимается?
        - Заведующая русской службой Кью-Ти-Ви. Москва, Новослободская, шестнадцать.
        - Так… час от часу… Кто и зачем уничтожил деревню Предтеченку на реке Чуна?
        - Искали гасара.
        - Кто такие гасары?
        - Дурные мангасы.
        - Ага. Значит, есть и дурные мангасы?
        - Есть. Мало. Не верят в Пробуждение. Умеют лгать, что Пробуждения не будет. Умеют лгать, что прежние Пробуждения не удавались. Учат людей не подчиняться правильным мангасам.
        - И как? Нашли его: в деревне?..
        - Нет. Его не оказалось там.
        - Ошибочка, значит, вышла?
        - Нет. Просто вместо гасара прибыли человек и ама. Человека ледяной мангас убил, а ама ушел.
        - Кто такой ама?
        - Ама здесь. Ты его видишь.
        Гусар заворчал.
        - Это ты? - повернулся к нему Николай Степанович.
        Гусар продолжал ворчать.
        - Ты не любишь, когда тебя называют этим словом?
        Пес утвердительно кивнул.
        - Извини, - сказал Николай Степанович. - Сам не стану и этому закажу. Продолжаем, любезный: Имя гасара.
        - Стадвадцатиголовый Гасар Красный мангас.
        - Имя в миру.
        - Нам запрещено знать.
        - Но мне-то не запрещено?
        - Я не могу сказать.
        - Да, брат мангас, придется нам с тобой ленинские нормы следствия нарушать… Боли ты боишься?
        - Не всякой боли.
        - Ну, что же: будем пробовать. Вся ночь впереди.
        Гусар вдруг сорвался с места, нырнул мордой под батарею и вытащил за шкирку Рики. Медленно подошел к мангасу и бережно положил зверька к нему на колени:
        Тонкий вой вырвался изо рта пленника.
        - Не-е-е-е-е-т!.. Убе-е-е-е… лучше убе-е-е-е!..
        - А на вид такая славная зверушка, - сказал Николай Степанович. - Дети, например, обожают… Так что: тебя убить - или его убрать?
        - Убе…рите… убе… рите… убе…
        - Имя.
        - …рите… убе…
        - Имя гасара.
        - Старое: знаю. Как сейчас…
        - Говори старое.
        - Фламель.
        - Фламель?!
        - Да. Убери… убийцу…
        - Иди сюда, малыш. Дядя хороший, дядя теперь и сам все скажет… - Николай Степанович вынул портсигар, достал папиросу, похлопал себя по карманам в поисках спичек. Тигран моментально протянул зажигалку. Пленник вдруг издал странный всхлип.
        - Тоже покурить хочешь? - обернулся к нему Николай Степанович. - Подожди немного, отдохнешь и ты… - и осекся.
        Лицо пленника переменилось. Взгляд, прежде завороженно-панический, устремленный в одну точку, угрожающе прояснялся. И что-то ненормальное, не сразу уловимое, происходило с глазами.
        - Бельма - зеленые: - прошептал Вовчик за спиной. - Красавцем становится…
        Теперь у пленника были настоящие змеиные глаза: без белков, с узкими вертикальными зрачками. Веки стали серыми и кожистыми, исчезли ресницы. С коротким треском лопнул скотч, удерживавший тело. Бывшего Насрулло Абдухакимовича выбросило из разлетевшегося в щепы кресла. Мощный темно - зеленый хвост швырнул Тиграна в угол. Распахнулась пасть, полная игловидных изогнутых зубов, и метнулась прямо в лицо Николаю Степановичу. И быть бы ему без лица, но Гусар успел прыгнуть и свалить командира за трюмо…
        Схватка происходила в полном молчании. Ящер пытался разорвать веревку, врезавшуюся в разбухшие лапы и петлей затягивающую горло, но добротный репшнур пока не поддавался натиску. Гусар вцепился клыками в дряблый кожистый мешок на шее, а мангуст, отчаянно вереща, атаковал откуда-то снизу.
        Ковер летел клочьями. Шипастый хвост со свистом рассекал воздух, круша оставшуюся мебель. Тигран, чудом избежав второго удара, рыбкой бросился в прихожую, где по беспечности, связав пленника, оставили оружие. Николай Степанович едва успел увернуться от осколков зеркала. И тут остолбеневший Вовчик пришел, наконец, в себя, схватил торшер и тяжелой бронзовой подставкой с хрустом отоварил ящера по затылку…
        Вернулся Тигран. Шел он медленно и почему-то на цыпочках, двумя руками неловко сжимая кинжал. Склонившись над обмякшей тушей (серое пальто и костюм расселись по швам, в прорехах проступала бледно-зеленая морщинистая кожа, башмаки лопнули, обнажив четырехпалые когтистые лапы), он несколько раз тупо ткнул кинжалом. Потом навалился на рукоять всем весом - и все-таки проколол неподатливую шкуру.
        - И еще справа, - сказал Николай Степанович, обретя голос. - Там тоже может быть сердце…
        Промедление смерти. (Мадагаскар, 1924, декабрь)
        - Именем Творца, Вечного и Неназываемого, принимаю на душу свою часть ноши тех, чьей мышцей держится свод мироздания, и клянусь никогда, ни по доброй воле, ни по злому умышлению, не слагать с себя взятой тяготы. Клянусь чтить моих Учителей и Наставников, старших братьев и отцов, и повиноваться им во всем. Клянусь уважать равных мне и тех, кто ниже меня, любить их и учить всему, что превзошел сам. Клянусь хранить тайну, доверенную мне, и не разглашать никому и никогда смысл Слов и Знаков, могущих изменить природу Мира. Клянусь гнать и преследовать зло во всех его воплощениях, и прежде всего в себе самом. И когда грянет последний бой, клянусь быть там, куда поставит меня воля Тех, кто старше меня, и быть стойким до конца…
        Примерно так я перевел то, что произносил нараспев следом за Учителем Рене.
        Позже я переложил эту клятву в стихи и включил в третью книгу "Начала" - в "Послушника".
        Испытания перед посвящением, которых так страшились мои младшие братья, я преодолел сравнительно легко. Да и то сказать: человека, пережившего гражданскую войну в Петрограде, тьма, холод и голод ни удивить, ни сломать уже не смогут. А всяческие "искушения святого Антония", насылаемые безжалостными экзекуторами, мне иногда удавалось даже развеивать самостоятельно: уроки Брюса пошли впрок, да и природные способности у меня, как выяснилось, были изрядные. Старшие Учителя, в отличие от незабвенного моего директора гимназии Иннокентия Федоровича, никаких поблажек никому не давали и вообще старались никого не выделять, дабы не возбудить ни в ком зависти, легко могущей вывести новопосвященных на черную тропу.
        И вот мы, преодолев за сорок дней символический путь от рождения до смерти, как бы рождались вновь для иной жизни. В пещере не было никаких устрашающих изображений, зловещих факелов, человеческих черепов и прочего излюбленного профанами реквизита. По очереди мы выходили из подземелий предыдущей жизни на крошечную терраску. Напротив, отделенный пустым пространством, стоял вырубленый из белого камня постамент в виде древнего города, обвитого по стенам девятью кольцами тяжелого змеиного тела. На стенах стояли Учителя и гости, все в белых одеждах, освещенные голубым газовым светом. Оставалось последнее, самое трудное для меня испытание: пройти к ним над разверзшейся внизу пустотой (были видны даже далекие звезды) по каменному мостику в две ладони шириной.
        Я сотворил молитву Приснодеве и шагнул на мостик. Чего другого, а высоты я боялся всегда - и не упускал случая поиграть с этим страхом. Но здесь была даже не высота, здесь была Бездна… И вдруг - не знаю сам, почему - я внезапно успокоился. Будто подо мной и не бездна вовсе, а теплая неторопливая тропическая река, в которой отражаются южные созвездия…
        Учителя свободно переходили с санскрита на латынь, на греческий, на еврейский, а временами обменивались между собой какими-то уже совершенно чуждыми людскому уху фонемами. Вот нас уже было пятеро перед ними, когда за спинами нашими раздались крики ужаса. Нельзя было оборачиваться, но я забыл об этом. Я - обернулся…
        На самой середине мостика еще махал руками, все сильнее клонясь, самый пожилой из нашего выпуска - китайский художник Дэн. Вот последний отчаянный взмах, последняя попытка задержаться: Я был уже на мостике, когда его босые ноги расстались с камнем. Меня схватили за руки: кажется, я тоже начал падать.
        Крошечная фигурка китайца пропала среди звезд…
        Меня держал мертвой хваткой маленький индеец-кри по имени Вспорхнувший Дятел. Ему-то всякая высота была нипочем, недаром его племя нашло себя в многоэтажной Америке, навострившись мыть окна в небоскребах, монтировать мосты и чистить высотные зернохранилища.
        Мы посмотрели друг на друга с великой скорбью. Надо же, в последний момент…
        Нам предстояло теперь то ли позорное отчисление, то ли прохождение курса сызнова. Более спокойные и уравновешенные наши соученики по-прежнему стояли на коленях, строго глядя перед собой. Они уже чувствовали себя перешедшими в иную категорию, подчинялись иным законам…
        Ошиблись и мы, и они. Именно Дятел и я - двое из всего выпуска - были допущены к произнесению клятвы. Спокойных же ожидал выбор между отчислением и новым, несравненно более суровым и опасным, кругом испытаний. Мало кто сумеет пройти этот круг…
        - Слава Творцу всего сущего, на этот раз перед нами стоят двое, - сказал Учитель Рене. - Бывали годы, когда вовсе не находилось достойного произнести клятву…
        - Учитель, - спросил я, - а что с Дэном? Он погиб?
        - Нет, - сказал Рене. - Он уже очнулся в своей любимой опиекурильне, и трубка в его руке все еще сохраняет тепло. Рядом лежит в столь же блаженном забытьи его друг актер, и сизый дымок растекается в воздухе, и пахнет яблоками…
        Я никогда не понимал таких вещей и даже не пытался понять. Так было, и все.
        - Но отчисленные - они же не дают клятвы молчания…
        Учитель Рене тонко улыбнулся.
        - При поступлении вы вручали нам не только свою жизнь, но и свою память…
        И вот мы стояли перед теми, кто носил белые одежды, и повторяли за Рене:
        - …и клянусь нарушить эту клятву, если этого потребуют от меня долг, совесть и милосердие, и быть готовым ответить за свое решение. Да канет Зло. Да славится Творец. Профан воздвигает башню, посвященный складывает мозаику.
        И на нас накинули белые одежды.
        Потом началось торжество. Надо сказать, что застолье было аскетическое в самом подлинном смысле этого слова. Сравнить его можно было разве что с нашими пирушками в Доме Искусств в девятнадцатом: под черные ломтики с патокой и морковный чай:
        В этом обществе, первоначально задуманном как чисто военный орден, более всего ценились прежние заслуги. Мы с Дятлом чувствовали себя двумя кадетами, внезапно попавшими на подписание Тильзитского мира. Или, скажем, на совет Александра Македонского с будущими диадохами. Или в ставку Иисуса Навина перед штурмом Иерихона…
        Нас подвели к царю Ашоке, которого держали под руки два дюжих мальгаша из туземной прислуги. Глава Союза Девяти был маленький, щуплый, носатый, темнолицый и черноглазый. Доживи Александр Васильевич Суворов лет до ста сорока, он выглядел бы так же.
        Царя посвятили более двух тысяч лет назад и уже в преклонном возрасте.
        Омолаживаться же великий миротворец наотрез отказался: станешь молодым, захочется воевать, объяснял он…
        - Надеюсь на вашу помощь, юноши, - сказал он глуховатым, но ясным голосом. - Нас по-прежнему девятеро, а смертоубийственных творений человеческого ума с каждым годом становится все больше и больше:
        Союз Девяти уважали больше по традиции, но за реальную силу уже не принимали. Заслуги Союза в прошлом были огромны: именно благодаря их деятельности китайцы, открывшие порох и державшие неисчислимый флот, не сумели ни завоевать Европу, ни открыть Америку, ни даже отлить пушек.
        Удалось им отсрочить появление парового двигателя и боевых ядовитых газов. А секрет "греческого огня" (простой, как рецепт гречишных блинов) так и не был разгадан: Когда же Михайла Васильевич Ломоносов своим несокрушимым крестьянским умом вплотную подобрался к Мировому Эфиру и готов был вытрясти из него все тайны, Девятеро Неизвестных просто-напросто упразднили в природе само понятие флогистона, и разочарованный Ломоносов ворвался в Академию де Сиянс с криком: "Нет газу теплороду!", по пути прибив до крови парочку заезжих умников…
        Но с течением веков могущество и влияние Союза постепенно умалялись, и это не вина его была, а объективная истина. Тайный образ действий, закрепленный семипечатной клятвой непрямого вмешательства, не позволял расширять круг членов Союза - а военных конструкторов становилось все больше и больше. И в Европе, и, тем более, в Новом Свете, практически Союзом не контролируемом.
        Им еще удавалось что-то, но чем дальше, тем меньше - и бессистемнее.
        Последняя война окончательно выбила стариков из колеи. Давно следовало влить в состав Девяти Неизвестных свежую кровь, однако этому препятствовали традиции: да и трудно спорить с людьми, самый младший из которых родился за два года до Христа.
        Потом нас призвал тот, кого мы знали под именем инока Софрония, а русская история под несколькими иными именами, единственный уцелевший из трех зиждителей Пятого Рима, ныне - номинальный глава Ордена. Даже здесь он носил черную рясу и черную скуфейку.
        Он протянул руки для благословения. Правую ладонь пересекал тонкий белый шрам. Именно об эту хрупкую длань преломился дамасский клинок нойона Арапши, любимца Бату-хана.
        - Служите Господу и миру, - просто сказал он. - Близок наш день.
        За годы учения во мне зародилось, а по прошествии лет созрело и укрепилось ощущение, что Орден наш живет и существует по законам затерявшегося в бескрайней степи форпоста. Мы ежедневно чистим ружья и точим клинки, обновляем запасы пороха и солонины, все ждем неприятеля - но когда он появится, откуда, и кто он будет - узнаем только в решающий день. А мы все равно тупо чистим ружья и выполняем полагающиеся артикулы… И по вечерам у котла с кулешом усатые ветераны рассказывают уже поседевшим новобранцам страшные сказки:
        И что самое обидное - далекие всадники, время от времени возникающие на горизонте, не обращают на нашу крепость никакого внимания.
        3
        Джейку нередко приходилось видеть фотографии трупов и, хотя ни одну из них он не мог рассматривать с удовольствием, некоторые были вовсе не так уж плохи. Джон Гришэм
        - По-моему, я обоссался, - честно сказал Вовчик потом, уже в машине. - Немного, но все равно обидно. Мы так не договаривались, Николай Степанович… Ну, думал я, что крутой мужик попадется, покруче, может, и евпаторийских - но не до такой же степени: не с хвостом же… Какой-то парк юрского, мать его, периода…
        - У меня вместо тела один синяк остался, - хмуро сказал Тигран. - Вовчик, ты Галке подтвердишь, что махаловка была, а не иное что…
        - Галка мне с детства не верит, - вздохнул Вовчик.
        - Зато теперь вы можете действительно купить танк, - сказал Николай Степанович, открывая кейс.
        - Много? - спросил Тигран, отворачиваясь.
        - Много.
        - Это плохо…
        - Почему же?
        - Всегда плохо, когда много денег. Раздор начинается. Боюсь.
        - Да брось, Тигр, какой раздор, о чем ты? - Вовчик удивился вполне натурально.
        - Ты не видел, - сказал Тигран. - А я видел. Один армянин всего-то за пятнадцать косых родному брату голову отрезал и азербам принес. Потом мы его: но уже потом. Командир, может… - он замолчал.
        - Я понимаю, ребята, - сказал Николай Степанович. - Маневры кончились, начинается война. Думайте.
        - Не понимаю, какие проблемы? - фыркнул Вовчик. - Ну, будут деньги. Хорошо. Ну, не будет. Хотя они уже есть. Так ведь обходились же…
        - В общем, предложение у меня такое, - сказал Николай Степанович. - Сейчас вы идете в ресторан. Надираетесь. Берете ящик шампанского с собой. Снимаете девок. Возвращаетесь шумно и весело. С песнями, с плясками, с бубнами звонкими. Дежурную в номер тащите. Там, наверное, уже паника. Если же нет…
        Короче, постарайтесь так сделать, чтобы на люкс приоткрытый она внимание обратила. А потом - скандальте, съезжайте, требуйте чего-нибудь несусветного.
        И тут вдруг Вовчик забился, тонко подвывая. Не сразу стало понятно. что он зашелся в хохоте.
        - Ты чего? - спросил Тигран.
        - Менты… менты над ящером стоят: я как представил… и героин у него в брюхе… о-ой, счас опять уссусь:
        - Вылезь, отлей, - посоветовал Тигран.
        Вовчик выпал из машины и, скривясь на бок, шагнул к темным кустам. Гусар приподнялся с сиденья и посмотрел ему вслед.
        - Что там? - спросил Николай Степанович.
        Гусар мотнул головой и снова лег.
        - Показалось, - понял Тигран.
        - Вам надо расслабиться, - сказал Николай Степанович.
        - А вам, командир?
        - Боюсь, что нельзя. Тем более, нас не должны сегодня видеть вместе. Хотя все это, конечно, чушь, но гусей дразнить не стоит.
        - Таких гусей не то что дразнить, командир - знать о них не хочется. Вам понятно было, о чем он говорил?
        - Да. Сравнительно.
        - Он кто? Из космоса?
        - Нет. Коренной землянин. Кореннее нас. Для него мы пришельцы незванные…
        - Гады, - искренне сказал Тигран.
        Гусар опять тревожно заворчал.
        - Да что там Вовка копается, сколько в нем воды: - Тигран пригнул спинку переднего сиденья, полез наружу. - Вовка!
        Николай Степанович вышел тоже, вытянул из-под приборной доски "узи".
        Гусар молча пошел в темноту.
        Вовчик стоял в пяти шагах, за кустами, привалившись лицом к забору.
        - Эй, боец, - тряхнул его за плечо Николай Степанович.
        - Да, - слабым голосом отозвался Вовчик.
        - Что с тобой?
        - Нормально… уже все… Уже прошло.
        - Что было, Вовка? - рядом возник Тигран.
        - Нет… это… Сковало меня, ребята… жуть какая-то. Как будто… не знаю. Не могу объяснить. Пойдемте отсюда…
        Они сели в машину и поехали куда глаза глядят. Минут через двадцать Николай Степанович высадил бойцов у ресторана "Приют Ермака". Последний приют Ермака, продумал он, глядя в спины бойцов, исключительно рыбные блюда…
        - Ты их побереги, - сказал он Гусару. - Близко не подходи, а так, со стороны…
        Гусар белой тенью ушел во мрак.
        Вернулся пес под утро. Глухой стук в дверь совпал с телефонным звонком.
        Николай Степанович открыл, прижимая трубку головой к плечу.
        - Явился, бродяга, - сказал он. - Извините, я не вам… Тихонов слушает.
        - Начальник уголовного розыска полковник Шапшелевич.
        - Здравствуй, Олег Наумович. Что, опять нумизматика?
        - Да нет, Николай Степанович, дело куда серьезнее…
        Так. подумал Николай Степанович. Или ребята влипли, или я влип. Н-ну…
        - По телефону даже как-то и не объяснить… Ты же у нас специалист по всякой нечисти?
        - Я? По нечисти? Я, скорее, по древним культам.
        - Я не в том смысле. Настоящая нечисть, в натуре. Я же твоего проглота помню…
        - И… что? Он у меня как сидел, так и сидит. Срок мотает.
        - Машинку я к тебе подошлю. Тут есть на что посмотреть.
        - Да у меня своя у подъезда стоит. Скажи, куда ехать.
        - Гостиница "Октябрьская". Там тебя встретят…
        - Понял. Сейчас чай проглочу да собаке корму задам, всю ночь пробегал…
        С начальником городского уголовного розыска Олегом Наумовичем Шапшелевичем у Николая Степановича в свое время возникло небольшое недоразумение, в результате которого они чуть не поубивали друг друга, но потом во всем разобрались и время от времени обменивались взаимными услугами. Шапшелевич раз и навсегда уяснил, что гражданин Тихонов никакого отношения к уголовному миру не имеет, а больше ему ничего и не нужно было.
        Мало ли какие люди водятся на свете?
        Выносили тело Ящера Абдухакимовича человек шесть. Четверо еле волокли носилки за ручки, и еще двое, продев под носилками скрученное покрывало, пытались облегчить участь товарищей. Рядом уже крутились ребята с видеокамерами, под нос Шапшелевичу совали микрофоны и требовали немедленных, по горячим следам, комментариев. Олег Наумович вяло отбивался. Тут по причине узости дверного проема, не рассчитанного на вынос усопших ящеров, простыня предательски сползла, и толстый зеленый хвост бухнул шипами по паркету.
        - Убрать камеры! - сорвавшимся голосом закричал Шапшелевич, но было уже поздно. - Пленку засвечу!..
        Николай Степанович приобнял разошедшегося полковника.
        - Зря ты, Олег Наумович, - сказал он негромко. - Во-первых, магнитная пленка не засвечивается. А во-вторых, если делать все по уму, ты на этой твари верхом в Москву въедешь…
        Золотая дверь. (Поповка, 1897, лето)
        Глаза чудовища были круглые и отливали тусклым серебром. Морщинистые веки медленно опускались. Дракон делал вид, что не обращает на меня никакого внимания. Он поднял лапу, поискал, куда ее поставить. Поставил. С неуклюжим изяществом переволок белое брюхо через ствол секвойи, преграждавший ему путь. Сделал два быстрых шага и приподнял тупую морду. Я возблагодарил Создателя, что дракон не может подняться на задние лапы, подобно тиранозаурусу рекс: лапы были не длиннее и не мощнее передних. Это был ползающий дракон. Кожа его отливала перламутром. Чешуйки были настолько мелки, что сливались. Поэтому многие недалекие драконоведы, не покидавшие своих пыльных кабинетов, называли его иногда "голым драконом". Но нам-то, настоящим охотникам в джунглях, хорошо известно, что пронзить эту шкуру возможно лишь клинком из Голконды, закаленным в теле молодого мускулистого раба-нубийца.
        Я попятился. Дракон обогнул ствол каинова дерева и приник к земле. Возможно, он почуял меня и приготовился к атаке. Но у меня в руках было кое-что получше голкондского клинка…
        Невидимая сеть обрушилась с неба на джунгли, с треском сминая мохнатые пальмовые стволы. Дракон ринулся вперед, но было поздно. Ударившись о незримую преграду, он пометался недолго и вдруг смирился, поняв, что против его древней воли встала другая, еще более древняя сила…
        - Коля, кончай жуколиц ловить! - раздалось за спиной. - Минги уже окопались на острове!
        Я быстро перевернул банку. Банка была высокая, поэтому тритон не мог ее покинуть без отпускного билета.
        - Иду! - крикнул я.
        Митя держал в поводу наших лошадей. Остальные воины племени ангирасов уже сидели верхами и проверяли луки и аркебузы.
        Я поставил банку в траву, а чтобы не потерять ее, воткнул рядом сухой прут, на который сверху повесил свою соломенную шляпу. Атака началась на рассвете. Солнце стояло уже в самом зените, но атаку в любом случае положено начинать на рассвете. Гром пушек оглушил нас, и белый дым английского пороха поплыл над гладью залива. Визжала картечь. Кони грудью таранили волны.
        - Заходи слева! - вскричал я. - Минги - трусливые змеи! Шелудивые собаки!
        Воины мои ответили дружным ревом. Град стрел обрушился на нас. Одна пробила мне ухо, да так и осталась болтаться там до конца битвы. Боли я не чувствовал. Потом я велю мастерам племени позолотить стрелу и буду носить как украшение. Все раненые остались в строю, к величайшему неудовольствию противника. Минги вынуждены были покинуть мангровые заросли тальника, где коварно таились. и принять бой в чистом поле. Мы сошлись грудь в грудь. Моим противником оказался реалист Саша Быстроногий Удав. Голкондская сталь против тартесской, ловкость против силы, искусство против коварства. Его вороной жеребец грыз железо. Черные латы мрачно сверкали.
        Первым же ударом меча я снес перья белого орла с его вампума. Он ответил прямым выпадом в грудь, я уклонился. Мы обменялись ударами. Искры летели от клинков, озаряя мрак ночи. Кони сцепились и кусали друг друга, обильно роняя на траву кровавую пену. Копыта вязли в песке. Император глядел на нас с крепостной стены в подзорную трубу, скрестив на груди руки, и размышлял, не послать ли нам на помощь Старую Гвардию. Но это было бы позором для нашего славного племени.
        Мой противник хотел нанести мне неотразимый удар из-под конского брюха, но, видимо, в горячке боя забыл, что лошадь неоседлана. Он рухнул плашмя, и доспехи взгремели на павшем. Я рванул поводья на себя так сильно, что и сам едва не слетел. Голова Быстроногого Удава оказалась как раз между копытами Зорьки:
        Тут чей-то аргамак толкнул Зорьку, и она рухнула на бок. Я успел соскользнуть.
        Зорька вякнула и поднялась. Быстроногий Удав лежал неподвижно, раскинув руки.
        Бой кончился. Мы все сгрудились вокруг Саши, не зная, что делать. Если бы он нахлебался воды из пруда, тогда дело ясное: перегнуть через колено и колотить по спине. А здесь… Кто-то побежал за водой.
        - Что, гимназия, загробил парнишку?
        Семинарист Меняйло шел на меня, расставив руки. Странно, что этот великовозрастный парень принимал самое деятельное участие в наших забавах.
        Видно, в родной бурсе крепко ему доставалось, а тут он чувствовал себя набольшим.
        - Ты полегче, - сказал Митя. - Тебе тут не бурса.
        - Не надо, я сам…
        Драться всерьез мне приходилось редко. В нашей гимназии это было не принято.
        И только на улице, сталкиваясь с реалистами или "сизарями"…
        Меняйло медведем шел на меня, я сделал шаг в сторону и наступил на быструю ногу Быстроногого. Он заорал и ожил.
        Тут заорали все.
        Так не суждено было реалисту Саше стать первым моим покойником…
        Красные расстреляли его в Крыму. Стеклянную сеть я обнаружил перевернутой. Дракон ушел, и следов коварной твари я не смог различить в наступающих сумерках, потому что на берега озера Виктория-Ньяса ночь приходит рано и сразу.
        Шестое чувство. (Москва, 1934, август)
        Такой наглой, трудоемкой и бессмысленной акции "Пятый Рим" еще не проводил.
        Причем скажу не без гордости, что сам был ее инициатором.
        Все это напоминало то, что на фронте именовалось "тухта": ничего не решающая, но эффектная и заведомо успешная операция для поднятия духа войск…
        Готовиться я начал еще в марте, когда сумел убедить Софрония в желательности и целесообразности присутствия нашего человека (в скобках: меня) на грядущем Съезде писателей. Будь здесь Брюс, я мог бы распинаться до второго пришествия; Софроний же был человеком сомневающимся, но при том и рисковым.
        - Что же, - решил он, наконец, - пожалуй: нехорошо без пригляда оставлять…
        Наверное, теми же словами мотивировал и Сталин необходимость создания единого Союза Писателей.
        Весь апрель и половину мая я проходил курс омоложения. Это настолько неприятный процесс, что стоит о нем поговорить особо. Я стал гораздо лучше понимать Ашоку…
        Сорок дней следовало соблюдать пост, утоляя жажду исключительно майской росой, собранной с ростков пшеницы, а голод - единственным куском хлеба. На семнадцатый день полагалось кровопускание, и только после этого начинался прием раствора ксериона в малых дозах, постепенно нарастающих вплоть до тридцать второго дня. Потом опять кровопускание, укладывающее вас при такой диете на целую неделю в постель. Мало того, постель приходилось постоянно менять, потому что человек впадал в некое подобие комы и за деятельность организма не отвечал. Потом начиналось кормление легкими блюдами и прием того же снадобья, но уже в гранулах - то есть в настоящих дозах. Постепенно во сне у человека выпадали волосы, зубы, ногти, отслаивалась и сползала кожа. На тридцать девятый день все это безобразие завершалось приемом десяти капель эликсира Ахарата в двух ложках красного вина. Наступал день сороковой, и вы могли считать себя обновленным. Правда, еще две недели было невыносимо тяжело: страшно чесалось все тело и резались новые зубы…
        С тех пор я стал гораздо терпимее относиться к вопящим младенцам.
        Покуда я мучился, мне выправили новые документы. Теперь я был белым кыргызом, представителем исчезающе малой народности, ютящейся в хакасских степях, жертвы царского самодержавия и помещиков-эксплуататоров (откуда в Сибири взялись помещики, мне неведомо), поэтом-двуязычником и переводчиком народных эпосов. Так что мое включение в состав делегатов от Восточно-Сибирской области выглядело вполне естественным. Имя мое стало Алан Кюбетей, и лет мне от роду было двадцать четыре. Национальный костюм я придумал сам, да такой, что в нем не стыдно было предстать перед самим абиссинским негусом. Когда-то мы с ним расстались друзьями…
        Номер в "Национале" мы делили с Ваней Молчановым, который, подобно Суворову, присовокупил к своей фамилии топонимический довесок: "Сибирский".
        Дабы не путали его с тем, другим Молчановым, попавшим под кинжальный огонь критики бедного Маяковского. Человек он был не без способностей, в другое время и при других обстоятельствах я бы охотно с ним позанимался, но здесь приходилось ломать комедию. Так, скажем, номер наш был снабжен биде, в котором я незамедлительно омыл уставшие ноги, чем привел Ивана в несказанный восторг. Это могло бы послужить началом цикла легенд, если бы Иван не оказался достаточно тактичен, и если бы подавляющее большинство делегатов не столкнулись бы с этим чудом цивилизации впервые в жизни.
        Я предполагал, что господа "красные маги" порезвятся здесь на славу. Ведь, по моей же версии, вся затея эта - со Съездом и формированием единого писательского союза - была ни чем иным, как сооружением огромной астральной пушки, этакой "Большой Берты" ментального пространства, долженствующей обеспечить стратегическое преимущество. Однако, к моему изумлению, Колонный зал освобожден был от кабиров марксизма и украшен портретами Шекспира, Льва Толстого, Мольера, Гоголя, Сервантеса, Гейне, Пушкина и других гениев, которые не то что не могли мне повредить, но даже и прибавляли силы. Оркестр был, на мой вкус, слишком громок; хорошо хоть, пиесу они исполняли достаточно короткую: туш - правда, чересчур часто.
        Делегаты расселись и стали шумно ждать. Наконец, грянули аплодисменты. На трибуне воздвиглась сутулая фигура писателя-буревестника. Того самого, чья спасительная для меня телеграмма так и не поспела вовремя… Буревестник был болен. Хуже того: Буревестник был сломан…
        - Уважаемые товарищи! Прежде, чем открыть первый за всю многовековую историю литературы съезд литераторов советских социалистических республик, я - по праву председателя оргкомитета союза писателей - разрешаю себе сказать несколько слов о смысле и значении нашего съезда. Значение это - в том, что прежде распыленная литература всех наших народностей выступает как единое целое перед лицом революционного пролетариата всех стран и перед лицом дружественных нам революционных литераторов. Мы выступаем, демонстрируя, разумеется, не только географическое наше единение, но демонстрируя единство нашей цели, которая, конечно, не стесняет разнообразия наших творческих приемов и стремлений…
        Вступительное слово мэтра оказалось, по счастью, кратким и достаточно бессодержательным. Потом долго и нудно выбирали президиум, в состав которого вошли немало знакомых мне фигур, в частности - Мариэтта Шагинян.
        Вот бы подойти к ней и потребовать вернуть данные ей взаймы в двадцать первом, незадолго до моего ареста, пятьдесят тысяч: так ведь сделает вид, что слуховой аппарат испортился…
        Тем временем очередной шквал аплодисментов выплеснул на трибуну секретаря ЦК ВКП(б) товарища Жданова. Так я его увидел в первый раз…
        Товарищ Жданов олицетворял собой здоровье и полнокровие партийной жизни. Он развернулся на трибуне во всю ширь и рассказал, сверкая небольшими очами, о непревзойденном гениальном анализе наших побед, сделанном товарищем Сталиным на последнем съезде партии. Постепенно он как-то добрался и до писательских дел.
        - Нет и не может быть в буржуазной стране литературы, которая бы последовательно разбивала всякое мракобесие, всякую мистику, всякую поповщину и чертовщину, как это делает наша литература. Для упадка и загнивания буржуазной культуры характерны разгул мистицизма, поповщины, увлечение порнографией. "Знатными людьми" буржуазной литературы, той буржуазной литературы, которая продала свое перо капиталу, являются сейчас воры, сыщики, проститутки и хулиганы. Так обстоит дело в капиталистических странах… - аплодисменты. - Не то у нас. - Аплодисменты. - Наш советский писатель черпает материал для своих художественных произведений, тематику, образы, художественное слово и речь из жизни и опыта людей Днепростороя и Магнитостроя…
        Особенно слово и речь, подумал я и сделал вид, что уснул. Молчанов немедленно разбудил меня локтем в бок.
        - …Будьте на передовых позициях бойцов за бесклассовое социалистическое общество! - закончил Жданов и снова с удовольствием погрузился в море аплодисментов.
        Тут оказалось, что Буревестник сказал далеко не все. Это к лучшему, подумал я, поскольку Алексея Максимовича знал весьма неплохо и ожидал, что он непременно проговорится о подлинных целях съезда.
        Зашел Алексей Максимович очень издалека. Со времен превращения вертикального животного в человека.
        - Трудно представить Иммануила Канта, - говорил Алексей Максимович, - в звериной шкуре и босого, размышляющем о "вещи в себе"…
        Счастливый Буревестник. Мне так вообще трудно представить себе Иммануила Канта хоть в шкуре, хоть и без оной.
        - Не сомневаюсь в том, что древние сказки, мифы, легенды известны вам, но очень хотелось бы, чтобы основной их смысл был понят более глубоко…
        Я насторожился. Вот сейчас-то он и проговорится насчет здорового пролетарского оккультизма, социалистической эзотерики, передовой коммунистической магии…
        - Смысл этот сводится к стремлению древних рабочих людей облегчить свой труд, усилить его продуктивность, вооружиться против четвероногих и двуногих врагов, а также силою слова, приемов "заговоров", заклинаний повлиять на стихийные, враждебные людям явления природы. Последнее особенно важно, ибо знаменует, как глубоко люди верили в силу своего слова, а вера эта объясняется явной и вполне реальной пользой речи, организующей социальные взаимоотношения и трудовые процессы людей.
        Знал бы Алексей Максимович, что "древние рабочие люди" могли шутя поднять все это здание со всеми делегатами и перенести его куда-нибудь в Замоскворечье, чтобы не портило архитектурный ансамбль. Так что мимо, дорогой друг. Я облегченно вздохнул.
        Далее Буревестник поминал зачем-то епископа Беркли, Христа, Микулу Селяниновича, Арсена Люпена, Тиля Уленшпигеля, Ивана Дурака, Ивана же Грозного, Нестора Кукольника, Пирпонта Моргана… Эрудиция у него была чудовищная. Потом он обрушился на Достоевского и объявил, что Федор Михайлович нашел свою истину в зверином, животном начале человека, а под конец своей бесконечной речи потребовал немедленного написания "Истории фабрик и заводов", причем в качестве положительного примера привел Марию Шкапскую. Бедная Маша, подумал я и толкнул локтем в бок соседа: "Однако, не спи, Иван. Неприлично…"
        Доклад длился три часа, а показалось - десять. В перерыве был а-ля-фуршет.
        Иван побежал к каким-то московским знакомцам, а я, наполнив свою тарелку всякой всячиной, нашел место за дальним столиком и принялся разглядывать присутствующих. Членов президиума ждать здесь, разумеется, не приходилось: бесклассовое общество никак не могло построиться. А мне так хотелось поближе разглядеть Алешу Толстого… В президиуме он сидел с преувеличенной уверенностью, как безбилетник, проникший в приличный театр. Мариэтта была мне неинтересна во всех смыслах, равно как и Чуковский, а вот с Эренбургом, скажем, хотелось бы обменяться некоторыми соображениями относительно белокыргызской поэзии. Или подстеречь его в Париже?..
        Совершенно седая Ольга Дмитриевна Форш, проходя мимо, посмотрела на меня очень внимательно, покачала головой и что-то сказала своему спутнику.
        Наверное, она нехорошо подумала о Гумилеве. Я подчеркнуто светски поклонился и даже стукнул несуществующими каблуками мягких ичигов, отчего Ольга Дмитриевна покачнулась и повлекла своего спутника дальше. Уж не знаю, что ей почудилось…
        Странное дело: покойником здесь был я, но именно я-то и смотрел на них на всех, как на мертвецов. И, пожалуй, впервые почувствовал, что запах разлагающегося Слова - отнюдь не метафора.
        4
        Ничто не дается без жертвы. Ни одной тайны не узнаешь без послания в смерть. Сергей Есенин
        Короткий сюжет, снятый оператором местной телекомпании, два дня спустя показал московский "Взгляд". Видно было, что под простыней лежит не человек.
        Волочащийся хвост не оставлял вообще никаких сомнений. Умельцы тут же провели компьютерную реставрацию, и Насрулло Динозаврович продемонстрировал зрителям свою истинную звериную сущность. Теперь спрятать концы в воду было очень и очень трудно. Любимов по-бульдожьи вежливо вцепился в какого-то чина с Петровки и по капле выдавливал из него раба должностных инструкций. Шапшелевич ходил ошалелый: ему посулили гонорар в двести тысяч долларов и уже успели всучить аванс за книгу о "чудовище из Октября", а начальник группы, прилетавшей за трупом ящера, прозрачно намекнул о новой должности и головокружительных перспективах.
        Олег Наумович удивлялся: да если бы у нас Ельцина грохнули во время исторического визита, и то столько шума бы не было… и уж тем более не заплатили бы…
        Николай Степанович все это время из дома не выходил, следил за эфиром и просматривал газеты. Парни вчера утром улетели домой. Естественно, через Москву. Подозрений на них не было, в свидетели они тоже не годились, зато администратора гостиницы мытарили до тех пор, пока он не рассказал, что за щедрым жильцом и раньше замечались некоторые странности… Например, в ресторан он не ходил, питался исключительно в номере, и горничные выносили потом оттуда довольно необычные объедки…
        Но самое удивительное, что никто не упоминал о пакете с героином, который Николай Степанович для пущей важности вложил в распоротое брюхо ящера.
        Видимо, "бритва Оккама" в руках угро не знала пощады и отсекала все, по ее мнению, лишнее.
        Репортер из местной газеты "Морда буден" был двоюродный брат Гаврилова, и отказать ему в интервью оказалось невозможно. Энергичность его могла соперничать только с его же невежеством. В профессиональных кругах он навек прославился проблемной статьей "Кто рубит сук?", вышедшей на заре перестройки и наделавшей много шума. Впрочем, в "Морде", как во всяком хорошем хозяйстве, все шло в дело. Возникнув когда-то в кооперативные времена как листок рекламы и объявлений, выходивший раз в неделю, газета выросла в четырехтетрадное чудовище со стотысячным тиражом. Серьезные материалы перемежались там с совершенно безумными откровениями духовидцев и контактеров. Заголовок вроде "Можно ли забеременеть от мумии?" считался в этой газете вполне рядовым. Но иногда там проскальзывали и подлинные сенсации всероссийского масштаба, например - "В реке Клязьма найдено тело настоящего Ельцина!" Так что дать интервью относительно усопшего ящера именно этой газете было и полезно, и забавно.
        Николай Степанович с возмущением говорил о людях, которые, неожиданно для себя разбогатев, стали держать в доме не только собак и кошек редких пород, не только покупать чистокровных арабских жеребцов, но и посягнули на крокодилов, варанов, питонов, игуан и прочих подобных зверюг, требующих для своего содержания соблюдения установленных правил.
        Вот, например - и он рассказал историю из недавнего прошлого, когда один аквариумист-любитель, ничтоже сумняшеся, выпустил "лишних" рыб в пруд-охладитель Ангарской ТЭЦ. Рыбы, не ограниченные теперь объемом аквариума, принялись расти в тепленькой водице, напоминавшей родные тропики. Николай Степанович лично был свидетелем сюрреалистической рыбной ловли, когда мальчишки таскали на удочки килограммовых гуппи и меченосцев. Видимо, так вот и исчезнувший жилец приобрел где-то небольшую красивую ящерицу… Мы в ответе за тех, кого приручаем, закончил он сакраментальной фразой. Репортер долго благодарил Николая Степановича, пока, выйдя в прихожую, не обнаружил там Гусара, меланхолически дожевывающего репортерскую шапку. Пришлось отдать свою, ненадеванную. Гусар ухмылялся. Он явно что-то знал.
        Итак, впереди у нас Двадцатипятиголовый Хотгор Черный мангас… Гусар молча слушал рассуждения, уронив тяжелую башку на скрещенные лапы, да вздыхал время от времени. Что-то не нравилось ему в таком повороте событий… Как жаль, что прежние товарищи Гусара не догадались научить его грамоте!
        Николай Степанович разыскал на антресолях степкину разрезную азбуку и принялся наверстывать упущенное. Но Гусар, похоже, был дальнозорок и не различал Н и М, Б и В - и так далее. Затею пришлось отложить до более спокойных времен.
        - Ничего, брат, - сказал Николай Степанович, убирая азбуку. - Вон Дастин Хофман тоже читать не умеет, а какой актер!
        Пустой дом наводил тоску. Гусар и Рики придумали какую-то не совсем понятную человеку игру. Проглот конголезский шуршал в террариуме, просился в компанию, но его не брали. Приходила Светлана, побыла недолго и ушла, оставив долгий запах незнакомых духов. Он передал с ней письмо в Аргентину.
        Было холодно в доме еще и потому, что местные энергетики привычно забыли: в Сибири хотя бы раз в год случается зима. А к вечеру они забыли, что по ночам бывает темно. Николай Степанович поискал свечи, но нашел только несколько черных. Посмотрел на них пристально и спрятал в карман "аляски" - от соблазна.
        Он сидел в плотной темноте, слушал возню зверей. Сами собой приходили строки, выстраивались, просились наружу. Нельзя было их выпускать…
        Когда-то этот понятый и принятый запрет доводил его до умоисступления.
        Спасала черная тетрадь. В нее он прятал себя настоящего. Где она теперь, эта тетрадь… Потом, после шестьдесят восьмого проклятого года, он иногда записывал нечаянные строки, но обязательно сжигал бумагу. Буквы взлетали к Богу.
        Запищал телефон. Торопливо. Междугородний.
        - Ответьте Симферополю, - сквозь шипение сказала телефонистка. Потом прорезался голос, гулкий, как из медного рупора, неузнаваемый:
        - Николай Степанович?
        - Да, я.
        - Вы меня слышите?
        - Слышу, кто это?
        - Это Тигран! Беда, Николай Степанович! Вовчик в самолете помер! Сердечный приступ…
        Между Числом и Словом. (Прага, 1933, сентябрь)
        Фон Зеботтендорф схватился за грудь и просипел:
        - Стойте… Николас…
        - Что с вами? - я подхватил его под руку.
        - Сесть… мне надо сесть…
        Сесть в Старем Мясте некуда, разве что прямо на булыжники. Улочки, куда завел меня фон Зеботтендорф, были такие узкие, что можно было, разведя руки, коснуться противостоящих домов. Глухие стены, окна за щелястыми ставнями, запертые двери без крылечек… Я подвел, почти подтащил его, легкого и тощего, как птица-марабу, к такой двери, усадил на порожек и дернул шнурок звонка. За дверью загудело. Потом, минут пять спустя (фон Зеботтендорф постанывал; лицо его в дневных сумерках этих щелевидных пространств стало серым, влажным, как лягушачья шкурка. Сразу стало видно, что он глубокий старик…), зазвучали острожные шаги.
        - Кто там? - тихо спросили за дверью.
        - Человеку плохо, - сказал я по-немецки. - Принесите, пожалуйста, воды.
        - Пан немец? - поинтересовались там.
        - Нет, русский, - я сдержался.
        - А пан, которому плохо, он тоже русский?
        - Нет, он как раз немец.
        - Так пусть ему и дальше будет плохо, - и шаги зашуршали обратно.
        - Сволочь, - сказал я вслед.
        - Не надо, Николас, - тихо сказал фон Зеботтендорф. - Я… обойдусь. Но они здесь… они еще… - он закашлялся.
        - Ну уж нет, - сказал я. - Пусть в этом доме никогда не будет свежего молока…
        Я присел на корточки и гвоздем начертил на стене у самой земли перевернутую руну "Йеро". Теперь, пока хозяин не удосужится побелить стену…
        - Вы страшный человек, Николас, - сказал Зеботтендорф. - Ну, а теперь вы понимаете, почему мы их не любим?
        - Нет, - сказал я. - Немец бы натравил на нас еще и свою маленькую серую с подпалинами собачку…
        - И правильно бы сделал, - вздохнул Зеботтендорф. - Ходят тут всякие…
        - Вам уже лучше? - спросил я.
        - Лучше, - сказал он. - Почти хорошо. Злость - самое действенное из лекарств.
        - И как вы с таким характером прошли посвящение, не представляю, - сказал я.
        - По меркам семнадцатого века мой характер считался золотым… Почитали бы вы тогдашних гуманистов.
        - Да я читал…
        Фон Зеботтендорф, кряхтя, поднялся, и мы медленно направились в сторону Altenschule. Там, позади нее, на древнем кладбище, должен был ждать нас рабби Лёв.
        После сумрака улочек открытое пространство кладбища казалось окутанным ослепительно-белым полутуманом. Пахло сгоревшими листьями. Сторож прошаркал своей метлой рядом с нами, даже не взглянув в нашу сторону. Росту в нем было примерно метр двадцать. Огромный горб свешивался набок. Небо было странного цвета: сиреневое с сединой. Солнце словно растворилось, поэтому мы не отбрасывали теней. В Тинской церкви зазвонили к обедне, и светящийся туман в такт ударам колоколов заколыхался.
        - И где мы должны искать этого старого жулика? - пробормотал фон Зеботтендорф.
        - Думаю, он подойдет сам…
        - В конце концов, Николас, это унизительно.
        Я вспомнил прошлогоднюю львовскую встречу и решил воздержаться от комментариев.
        - Напрасно вы это все затеяли, Рудольф, - сказал я. - Не отдаст он вам ваши буковки. И напрасно вы вечно требуете в посредники меня… У меня и своих дел полно. К шаолиньским монахам, например, все никак не соберусь…
        - Да, - сказал барон. - Вам это тоже уже надоело. Я очень хорошо понимаю вас.
        Вот что бывает, когда подлинный мастер начинает ставить национальные интересы выше интересов братства. Сразу возникает узость мышления, сварливость, старческая подозрительность…
        - Можно подумать, что в Туле сидит космополит на космополите.
        - Но вы же осознаете, что все рано или поздно должно влиться в предначертанное арийское русло! Зачем же нам тратить силы и дни напрасно?
        Я вздохнул - как мог выразительно.
        Полукруглые надгробия несли в себе такой груз спрессованной вечности, что, попади мы, выйдя с кладбища, в Прагу времен Карла IV, я бы не удивился.
        Напротив - удивление вызовет трамвай или белый "мерседес-бенц"…
        По аллее навстречу нам быстро шел. почти бежал узкий человек в черном лапсердаке.
        - Господа, господа! - быстро заговорил он. - Я понимаю, вы ждете рабби Бен-Бецалеля?
        - Да, - сказал я. - Мы посланники королевы Елизаветы. Меня зовут доктор Ди, а это мой приятель Эдуард Келли…
        Он посмотрел на нас дико, потом рассмеялся.
        - А, вы шутите! Спутник доктора Ди должен быть корноухий! Господин фон Зеботтендорф, господин Гумилев! Рабби просит у вас прощения за свое непредвиденное отсутствие. Сегодня утром ему пришлось срочно выехать в Иерусалим…
        Даже по моему мнению это выходило за всяческие рамки приличий.
        - Передайте вашему рабби, - барон побелел от ярости, - что этот его непредвиденный отъезд обойдется ему в цену, которой он никогда не сможет заплатить.
        Это было одно бесконечно длинное немецкое слово, и оно прозвучало, как древнее проклятие. Посланник попятился.
        - Пойдемте отсюда, Николас, - барон опять держался за сердце. - Мне надо сесть…
        Промедление смерти. (Киев, 1921, октябрь)
        В тот день Брюс был особо торжествен, как папаша-ветеран, отправляющий любимого младшего сына сдавать экзамен на первый офицерский чин.
        - Дождались! - сказал он взвлнованно и широко перекрестился. - Пришло дозволение приобщить вас малых тайн.
        Предыдущего дня бабка Горпина выпроводила нас погулять по берегу Днепра, а сама за это время в одиночку выбелила хатку и навела в ней порядок подлино царскосельский, и даже глиняный пол вдруг заблестел, как паркет. Вечером она же договорилась с соседней русской семьей, чтобы те истопили баню, и выдала нам, поворчав для виду, кусок настоящего довоенного дегтярного мыла. В бане Яков Вилимович подробно рассказывал об истории своих многочисленных шрамов и уязвлений. "Под Очаковым бился с туркою, наносил ему поражение…"
        Нашлись и веники, и мочала. Мы напарились, переоделись в чистое хрусткое солдатское исподнее, которым широко торговали навынос красные командиры, кое-как добрели, разморенные, до хатки, сели у самовара и предались неге.
        - А соседи не донесут? - вдруг во мне проснулись питерские (поздновато обретенные) опасения.
        - Донесут? - изумился Яков Вилимович. - На Горпыну? Та вы шо! Та воны Горпыны, як бис ладану, лякаются: - и поведал, как в прошлом году здешние комсомольцы вздумали подшутить над Горпиной, переодевшись чертями. Тогда Горпина смолчала. Зато когда те же комсомольцы затеялись строить маленькую железную дорогу, дабы подвезти новой власти дровишек, она поворожила над пирожком с гнидами, и шутники-комсомольцы семь тех несчастных верст ползли, согласно фронтовой присказке, как беременная вошь по мокрому тулупу - больше трех месяцев.
        Нынешняя осень была не чета той, прошлогодней. Стояла тихая и теплая прозрачная погода. От желтых листьев исходил свет. Даже красноармейцы, в изобилии роившиеся на улицах, старались вести себя сдержанно.
        К кинематографам, где давали "Кабинет доктора Калигари" и "Девицу Монтеррей", стояли очереди, в театры было вообще не пробиться…
        Правда, один раз мы все же попали в балет на гастроли Мариинки. Поскольку все старые спектакли все еще были запрещены, а новые только создавались, театры прибегали к немыслимым ухищрениям. Так, балет, который мы смотрели, именовался "Сон красноармейца Иванова". Красноармеец Иванов стоит на посту. Потом его сменяют. Он танцует в казарму, снимает шинель и сапоги - и засыпает. Ему снится сон: что бы вы думали? Конечно, "Лебединое озеро". В финале красноармеец Иванов просыпается, надевает шинель и сапоги и танцует на пост. Занавес.
        Вошедший был роста невысокого, в монашеском одеянии и с истертым до блеска посохом в руке. Горпина засуетилась, перестала походить на ведьму, пала на колени, приложилась робко к руке. Отставив посох, инок благословил ее.
        Потом Брюс подтолкнул в спину меня. Оказывается, я стоял столбом. На одеревеневших почему-то ногах я подошел, преклонил колена, поцеловал иноку руку. Кисть его была восковой, полупрозрачной. Белый поперечный шрам, тонкий, как серебряная нить, выделялся на ней резко.
        - Быть по благу, человече, - сказал инок глухо. Не глазами, а всем лицом видел я нездешний свет, исходящий от него. - Встань и иди.
        Я встал и отошел к стене. Давно я не чувствовал себя так странно.
        Будто все переменилось в мире. Будто твердые белые глиняные стены хатки - это всего лишь листы папиросной бумаги, которые можно прорвать одним движением и выйти: куда? Да уж не в Киев осени двадцать первого: Будто Брюс - не Брюс, не сподвижник Петра Великого, не колдун, а древний рыцарь из тех времен и стран, которые в историях и летописях умолчены, не названы. И будто невысокий инок - могущественный король:
        Потом как-то сразу оказалось, что инок смиренно сидит в углу, надвинув клобук на лицо, Горпина исчезла куда-то, я внимаю Брюсу, а Брюс стоит надо мной и говорит медленно, негромко, бесстрастно.
        В тысяча двести шестьдесят восьмом от Рождества Христова году, году больших и малых бед и русской земли, и Европы, и Турана, и страны Хин, в пустой степи неподалеку от крымского города Солдайя встретились трое. Это была случайность - одна из тех случайностей, которые Провидение готовит веками. Инока Софрония ночь застала в пути, и он привычно расположился там, где прекратил свое дневное поприще. Поганский идол давних времен смутил было его, но среди прочих узоров, пестривших камень, увидел он крест и успокоился. Вкопан был идол на краю узкой, но глубокой ложбины, поросшей колючим кустарником, и стоял, надо думать, последний год: весной талые воды подмоют основание, и скатится кумир на дно, и прикроется скоро землею: Инок собрал ветки, дивным образом затеплил огонь, протянул руки над смиренным пламенем. Достал котелок. Родник журчал рядом. Инок набрал воды, вынул из котомки пучок высушенных трав, приготовился ждать. Когда вода побелела и забурлила, бросил травы в кипение. Поплыл по лощине нездешний аромат. И как бы привлеченный этим ароматом, вышел из темноты широкоплечий человек, одетый бедно и
ведущий в поводу хромающую лошадь. Ступал он мягко и бесшумно. Инок приглашающе повел рукой. Пришедший, рыцарь-храмовник, приветствовал его по-франкски, потом по-тюркски и, наконец, на классической латыни. На латыни же отвечал инок. И как бы в ответ прозвучал из темноты третий голос, и в освещенный круг вступил сарацин, высокий и темнолицый, с аккуратной седеющей бородой. Мешок с книгами нес он на плече…
        Так сошлись вместе инок Софроний, рыцарь Эрар де Вернуа и хаджи Джалал Аль-Гурганджи. Классическая латынь соединила их умы, арабский - их сердца, а русский - их души…
        И случилось так, что утром они не разошлись каждый в свою сторону, а направились в город Солдайя, поселились на постоялом дворе кривого Джакопо Серпенто и проводили долгие часы в совместных беседах. В этих беседах и родилась идея о необходимости создать новый тайный союз, объединящий сакральные знания севера, востока и запада.
        Ибо инок Софроний был одним из немногих членов Братства святого Георгия, владевшего древней тайной румов-убежищ. Рыцарь Эрар не выпускал из рук окованной железом книги "Дракономикон", прочитав которую, человек приобщался великих тайн. Редкий ум мог постичь их, не помутившись. Хаджи же Джалал, мухтар ордена Гассаров, держал в медной лампе пригоршню облепленных воском буро-красных шариков, обладающих чудесными свойствами: будучи брошенными в расплавленную медь, они превращали ее в серебро, а после того серебро - в золото. Будучи же принятыми особенным образом внутрь, сообщали телу необыкновенную крепость и выносливость, уму - ясность, а душе - стойкость и долголетие, ибо не по усталости тела одного подкрадывается к человеку старость, а по усталости души…
        Три главные тайны сплавились в одном тигле.
        Они разошлись только поздней весной следующего года, расчислив наперед судьбы мира и определив свое в нем место.
        Поначалу, когда Орден был еще так молод, встречи фундаторов происходили каждые пять лет. Затем они стали более редкими, но и более продолжительными. Как всякое большое дело, Орден становился похож на живую тварь, обладающую собственым нравом и повадкой…
        Вскоре Орден заключил конкордат с Союзом Девяти, который, в отличие от множества других соглашений, не нарушается и по сию пору. Как выяснилось, орден Гассаров был создан в давние времена именно Союзом Девяти, дабы распространить свое влияние на мир ислама.
        Многим, если вдуматься, обязан Орден мудрому царю Ашоке…
        Целями нового Ордена, первоначально принявшего имя "Мозаичники", или "Флорентианцы", провозглашались всемерное распространение полезных заний, пресечение знаний вредных и научение различать одно от другого. Кроме того, была и цель тайная: постоянное бдение в ожидании неведомого врага, готовность к последнему сражению и славной гибели во спасение рода людского…
        В том, что тайный враг действительно существует, пришлось убедиться дорогой ценой: в 1314 году во Франции грянул процесс тамплиеров. Рыцарь Эрар устремился на родину с целью спасти то, что еще можно было спасти, но его как будто ждали: в Марселе люди парижского прево схватили его, в оковах доставили в столицу и пытали до тех пор, пока он не согласился указать путь к сокровищам тамплиеров. Благородный Эрар завел своих мучителей в тайное подземелье Тампля и, проскандировав гримуар, обрушил своды. Филипп Красивый, который затеял это дело с целью подбодрить казну (тем, кто его навел на эту мысль, он обещал отдать все архивы храмовников), не получил ни денег, ни бумаг, сильно огорчился и умер в страшных мучениях. Господь ли его наказал, дьявол ли - знал только благородный идальго дон Халиль, крещеный мавр из Толедо, владелец галеры "Мальтийский сокол", вечером того же дня вышедшей из Марселя на юг. Сотни кожаных непромокаемых мешков составляли ее груз…
        Два месяца спустя галера бросила якорь в гавани Солдайи.
        Очень немногое из архивов тамплиеров попало тогда в чужие руки. Разве что шкатулка с географическими картами, которую, польстившись инкрустацией, упер хозяин постоялого двора кривой Джакопо. Недаром же острые на язык французы тогда уже придумали глагол "сгенуэзить": Всплыла шкатулка полтора века спустя в самой Генуе, и приобрел ее некий дон Кристобаль Колон…
        Последствия этого Орден ощутил в конце пятнадцатого века, когда богатства, хлынувшие из Нового Света, обесценили золото по всей Европе и чуть было не лишили Мозаичников их главного оружия. Спасли положение русские меха…
        Дон Халиль погиб весной тысяча триста пятнадцатого года в схватке с какими-то очень странными пиратами, которые взяли галеру на абордаж, убили капитана, вынесли все, что могли, из его каюты - и отбыли, даже не притронувшись к бесценному грузу слитков столетней хорезмской стали:
        Весть об этом иноку Софронию принес рабби Лёв, гость дона Халиля, а вернее - хаджи Джалала, путешествовавший вместе с ним.
        Связи с Каббалой еще только устанавливались…
        Инок Софроний, оставшийся единственным фундатором, перенес резиденцию Ордена из Тавриды в небольшой русский городок, затерявшийся за Муромскими лесами. И проживи Иван Калита хоть сто лет, не накопить бы ему без иноковой помощи средств, достаточных для воздвижения державы. "И кто ж то знал, что Москве царством быти, и кто ж то ведал, что Москве государством слыти?" Один Софроний и ведал…
        Когда мятежник Мамай шел на север, чтобы дань великую взять и пойти законного царя Тохтамыша воевать, на пути его встало войско Русского улуса и подоспевшие конные сотни царя. В великой сече мятежник был повержен и бежал. Среди тех, кто последними отстал от бегущих и поворотил коня, был и Софроний, ратник черной сотни…
        Догнать он Мамая не догнал, но пометил, и был с тех пор Мамай не жилец.
        Ордену уже виделась раскинувшаяся меж четырех океанов империя чингизидов, воспрянувшая после ужасов гражданской войны, мирная и могучая, справедливая и веротерпимая, объединившая сто царств и тысячу языков - новая Лемурия…
        Но враг не дремал. Всего через два года Тохтамыш, проявивший даже по восточным меркам чудовищную неблагодарность и внезапное помрачение рассудка, сжег Москву. Никто не мог объяснить потом причин этого: И начался с той поры распад Большой Орды, продолжавшийся неостановимо сто лет.
        На костях ее вставало Русское царство.
        5
        В нашем мире позвольте мне иметь мир собственный, чтобы быть проклятым и спасенным с ним вместе. Готфрид Страсбургский
        - Опасно рядом со мной делается, - сказал Николай Степанович, - так что уж не обижайся: жить буду в гостинице.
        - Может, он просто так помер? - спросил Коминт задумчиво. - Может, он сроду сердечник был? У нас вот в труппе…
        - В том-то и дело, что все может быть. Абсолютно все. Поэтому надо быть готовым к худшему. Может быть, даже залечь на матрацы, как говаривал один мой чикагский приятель…
        - Ну, не знаю… - Коминт почесал подбородок. - На каждый чих не наздравствуешься, и вообще так и спятить недолго…
        - Вот именно, - Николай Степанович достал папиросу, продул - и весь табак вылетел ему на колени. - Какую дрянь стали делать… Спятить очень легко.
        Когда я был зеленым и сопливым, мне мерещилось даже, что звери в зоопарке располагаются в клетках не абы как, а образуют связную цепь символов. И понадобилось очень много времени. чтобы научиться понимать, где скрытый смысл наличествует, где - вероятен, а где его быть не может принципиально.
        Он достал, наконец, пригодную папиросу и закурил. Доносился грохот костяшек по столам: доминошники открывали сезон козлиной охоты.
        Снег уже сошел весь, и кое-где обозначилась живая трава. Солнце грело по-весеннему. И, как всегда весной, было немыслимо грязно и мусорно во дворе…
        - И что же теперь будем делать? - Коминт прищурился и стал смотреть куда-то мимо всего.
        - У нас две мишени: Каин и Дайна Сор. Надо подумать, с кого начать.
        - По логике вещей - с бабы, конечно. Бить надо в голову.
        - Я очень сомневаюсь, что она - голова. Скорее, что-то не выше пояса. Жаль, не догадался спросить, сколько голов может быть у мангаса. Тогда бы хоть звание знали: сержант она или полковник. Но не генерал, это я чую. И потом: случай с Вовчиком меня беспокоит. Вдруг это у них свойство такое, у этих мангасов…
        - Никак не могу поверить, - сказал растерянно Коминт. - Вот слышу, понимаю, а поверить все равно не могу.
        - Хорошо у них пропаганда поставлена, - согласился Николай Степанович. - По-настоящему. Чтобы - знать, понимать, видеть, осязать всей шкурой - и все равно не верить. Куда там Орвеллу.
        - Кому?
        - Орвеллу. Писатель был такой английский.
        - А-а… Тоже насчет ящеров писал?
        - Нет, насчет пропаганды.
        - Ясно. Значит, начать придется с Каина. А Ильи нет. Гусар, ты сможешь без Илюхи Каина узнать?
        Гусар закрыл и снова открыл глаза. Он лежал на солнцепеке, пристроив морду на скрещенные лапы.
        - Можешь… - Коминт вздохнул. - Полдела сделано, осталось уговорить Рокфеллера. В смысле: найти этого гада. Как думаешь, Степаныч, он тоже из ящеров?
        - Нет. Думаю, он при них что-то вроде полицая из местного населения. Заодно и свой интерес блюдет. И даже, пожалуй, больше свой, чем ящеровский. Как, собственно, и подобает полицаям.
        - Н-да… Начать искать, очевидно, надо с того места, где мы его потеряли?
        - Искать, не искать… Однако побывать там, под землей, нам придется. Вряд ли это что-то практическое даст, но и оставлять такое белое пятно в тылу не годится.
        - Тогда, может, сейчас и пойдем?
        - Лучше вечером. А то и ночью. Днем такие места обычно пустуют, а к темноте туда могут сползтись всякие твари. Нас же, сам понимаешь, именно твари и интересуют более всего…
        Гусар встал.
        - Ашхен идет, - сказал Коминт.
        Торопилась Ашхен. Издали она казалась совсем молоденькой.
        - Хо! Николай Степанович! - крикнула она, подходя. - А почему этот изверг держит вас на скамейке, а не ведет в дом?
        - Не вздумай про гостиницу сказать, - не раскрывая рта, предупредил Коминт. - Убьет.
        - Не дурак, - тем же манером ответил Николай Степанович и встал.
        - Здравствуй, Ашхен, - он приложился к ручке. - Как ты чудесно выглядишь… Я забежал на десять минут, у нас симпозиум в Пушкинском, нельзя опаздывать. На обратном пути обязательно загляну.
        - А правда, что у вас динозавра милиция арестовала? - спросила Ашхен. - А за что? Продержат долго? Потом можно будет его для цирка забрать? Такой номер получится, о! - она поцеловала кончики пальцев. - А у нас тут тоже случай был, Надька рассказывала: пришли вкладчики с прокурором кассу ломать в каком-то фонде, выбили дверь - а там вместо бухгалтерши крокодилица сидит. Хотела убежать, да затоптали ее… Или вот на концерте у Маши Распутиной…
        - Хвост показался? - обрадовался Коминт. - У Маши?
        - Да не у Маши хвост, а на концерте у Маши… Ай, ну вас, все равно не верите, по глазам вижу.
        - Я убегаю, Ашхен, - сказал Николай Степанович, - но, может быть. вечером буду с визитом. Или завтра. Да, на всякий случай: у тебя свечи есть?
        - В жопу, что ли?
        - Да нет, в подвал сходить…
        - Надо посмотреть, не помню. Если не все сожгли: мы тут неделю без света сидели.
        - Если нет, я куплю, - сказал Коминт. - Так до вечера, Степаныч?
        - Я позвоню.
        - Опять по бабам собрались? - подбоченилась Ашхен.
        - Нет, - серьезно сказал Коминт. - Сначала по мужику. Потом, если придется, и по бабе. Хочешь, тебя возьмем.
        - Свечку держать! - догадалась Ашхен.
        Николай Степанович купил пригоршню омерзительных бурых скользких жетонов для таксофона, нашел будку в тихом переулке, куда не доносился заглушающий все шум автомобильной реки, достал записную книжку: Половина номеров уже была вымарана, большая часть оставшихся исправлена, и все они вот уже двадцать восемь лет не имели никакого смысла. Но тем не менее Николай Степанович регулярно обзванивал тех, кому принадлежали эти номера, потому что когда-то эти люди были рыцарями ордена Пятый Рим.
        - Добрый день, - говорил он. - Я хотел бы поговорить с… - и называл рыцарское имя абонента. - Извините…
        - Добрый день. Я хотел бы поговорит с Шорником. Извините.
        - Здравствуйте. Я хотел бы поговорить с Кузнецом. Извините.
        - Добрый день. Я хотел бы поговорить с Бондарем. Извините:
        Это повторялось в Москве, это повторялось в Париже, это повторялось в Праге, это повторялось в Лондоне и Берлине…
        И тем не менее с упорством железного автомата он хотя бы раз в год обзванивал все оставшиеся телефоны.
        - Добрый день. Нельзя ли поговорить с Рыбаком?
        - Да что вы трезвоните-то без конца! Вчера же сколько раз сказал, что нет здесь никакого Рыбака! Звонют и звонют…
        - Извините, - и Николай Степанович повесил трубку.
        То ли от бесконечных гудков, то ли от ошеломляющего известия в голове зашумело. Он вышел из будки. Текла вода. Впереди, на Новом Арбате, гремели оркестры, весело кричали люди, в воздух летели зеленые шарики. Все смешалось: первопрестольная ни с того ни с сего отмечала День святого Патрика.
        - Пойдем пива попьем, что ли, - сказал он Гусару.
        Умом он понимал, что сейчас, подобно Робинзону, обнаружившему на песке своего острова след босой ноги человека, он должен то ли ужаснуться, то ли высоко запрыгать от радости, то ли разорвать в клочья старую шляпу - в общем, как-то среагировать. Но вместо всего этого он просто с тихой грустью ощутил, что слишком давно живет на этом свете…
        Пиво было не только вкусным, но и бесплатным. Пили его вокруг небольших одноногих мраморных столиков. Соседом и товарищем по холявному угощению оказался щуплый старичок в распахнутом сером макинтоше. На груди старичка размещались многочисленные орденские колодки.
        Николай Степанович рассчитывал попить натуральный ирландский "гиннес" в покое, подумать как следует…
        - Вы, наверное, бывший офицер? - обратился к нему старичок.
        - Так точно, - машинально ответил Николай Степанович.
        - Сократили? - посочувствовал старичок.
        - Да, - сказал Николай Степанович. - Уж так сократили, врагу не пожелаешь…
        - Вот и я говорю, - сказал старичок. - До чего дошли - оркестр американской морской пехоты играет на Арбате! Вы, извиняюсь, артиллерист или ракетчик?
        - Куда пошлют, - туманно ответил Николай Степанович.
        - Понятно, - вздохнул старичок. - Гриньков Иван Трофимович, майор в отставке. Государственной безопасности, между прочим. Я это почему говорю - сразу видно человека, который не начнет хватать за грудки и обвинять в палачестве…
        - Верно, - сказал Николай Степанович. - В этих делах я больше на Всевышнего уповаю.
        - Так вы верующий? - изумился старичок Гриньков. - Впрочем, сейчас я ничему не удивляюсь. Удивляться я отвык уже давно…
        - Я тоже, - сказал Николай Степанович и представился нынешним своим именем.
        - Если мы с вами здесь подольше постоим, - сказал отставной майор, - я вам такое расскажу…
        Николаю Степановичу нужно было как-то скоротать время до вечера. Кроме того, он явственно чувствовал, что старый майор намекает: бесплатный "гиннес" не худо бы отполировать казенной четвертинкой. Ветераны органов, как давно заметил Гумилев, отличались поразительным долголетием, в отличие от фронтовиков.
        Четвертинок, впрочем, в нынешних киосках не водилось - были здесь плоские фляжки со "Смирнофф", консервные банки с лимонной и черносмородинной, а также отечественные стограммовые пластиковые стаканчики, заклеенные целлофаном. В народе это угощение живо прозвали "русский йогурт".
        - У меня феноменальная память, - похвастался Иван Трофимович, опростав стаканчик и закусив дымящимся шашлычком. - Очень многое я помню наизусть…
        Николай Степанович испугался, что сейчас ему начнут читать Маяковского на память, и совсем было уже собрался откланяться.
        - Я помню наизусть пьесу Метерлинка "Синяя птица", - похвастался старичок. - Слово в слово.
        - Странно, - сказал Николай Степанович. - Если бы вы всю жизнь прослужили суфлером во МХАТе - другое дело. Но для бойца невидимого фронта…
        - Так слушайте! - разгорячился майор Гриньков. - Началось все это после того, как партия покончила с ежовщиной. Был у нас спецотдел…
        - А не боитесь? - сказал Николай Степанович. - Ведь у вас срок давности - понятие весьма относительное… "Хранить вечно" и все такое…
        - Не боюсь, - сказал отважный старичок. - Хер ли бояться, когда всю заграничную сеть, почитай, сдали. Не хочу все это с собой в могилу тащить - другое дело. Рапорты до нынешнего начальства не доходят, недавно завернули очередной. Вот я и решил - первому встречному, как на духу… Не верите? "Митиль! Тильтиль! Ты спишь? А ты? Значит, не сплю, если говорю с тобой…
        Сегодня рождество, да?.. Нет, не сегодня, а завтра. Только в нынешний год святочный дед ничего нам не принесет…"
        - Феноменально! - воскликнул Николай Степанович. - Впрочем, я видел этот спектакль.
        Он не стал уточнять, правда, что играли в том спектакле Бендина, Коонен, Москвин, Вахтангов и даже вдова Чехова Ольга Леонардовна Книппер.
        - Вы видели его один раз, - грустно сказал отставной майор. - От силы два.
        Больше нормальному человеку не вынести. А я смотрел его пятьдесят семь раз, и, коли доживу, погляжу нынче в пятьдесят восьмой. "А что это там расставлено на столе? Пирожки, фрукты, пирожные с кремом… Когда я была маленькая, я как-то раз ела пирожное… Я тоже. Это вкуснее, чем хлеб, но только пирожных много не дают…"
        Николай Степанович понял намек и купил кое-чего пожевать, не забыв и про "русский йогурт".
        - Пьеса классово правильная, - сказал старый майор. - Но с элементами мистики. Говорящий Хлеб, Говорящий Сахар, Говорящий Пес, - он покосился на Гусара. -
        К счастью, посещать мне приходилось только премьеры. Вернее, открытия сезона - МХАТ всегда по традиции открывает сезоны именно этим спектаклем.
        - Отчего же такая избирательность? - заинтересовался Николай Степанович.
        - А-а, в том-то все и дело! - поднял палец майор. - Спецотдел наш занимался исключительно тайными организациями оккультного толка… Вы, вероятно, слышали - масоны там, розенкрейцеры… Слышали? Вот и прекрасно. Словом, у масонов существуют культовые зрелища - в Европе, например, они собираются на представлениях оперы "Волшебная флейта". Но в России этот шедевр почему-то не ставится, и для наших так называемых "вольных каменщиков" точкой рандеву еще аж с тысяча девятьсот восьмого года стала "Синяя птица", и как раз в открытие сезона.
        - Сочувствую, - искренне сказал Николай Степанович.
        - Мой предшественник, - сказал майор Гриньков, - был креатурой печальной памяти Якова Сауловича Агранова. Обоих, естественно, расстреляли, причем никаких подробных инструкций они оставить не успели. Но дежурства-то на открытии сезона никто не отменял! Мне полагалось следить за зрителями - не скапливаются ли в ложах, не обмениваются ли тайными знаками… Но ведь и систему знаков не передал мне мой предшественник, так что любое сморкание в платок, помахивание рукой, равно как и прищелкивание пальцами приходилось фиксировать с указанием ряда, места и особых примет, и заносить в докладную… И представляете, - он понизил голос, - ничем иным я не занимался!
        Сидел в своем отделе и…
        - Представляю, - сказал Николай Степанович. - Анфан пердю, забытый часовой…
        - Именно, - вздохнул Иван Трофимович. - Именно что пердю. Сам-то я деревенский, поначалу ни одеться прилично, ни вести себя не умел… Косятся на меня дамочки с кавалерами, что фольгой от шоколадки шуршу… А тут война.
        Стыдиться мне нечего - отломал ее всю, у Ковпака был, с Вершигорой первые друзья, Колю Кузнецова знал… Но только каждый год вытаскивали меня на Большую Землю к открытию сезона. Даже когда МХАТ в Алма-Ате в эвакуации пребывал… А после Победы снова началось. "Я и за свою судьбу не поручусь в случае, если отворятся некоторые из бронзовых дверей, ибо за ними - бездна. В каждой из базальтовых пещер, расположенных вокруг этого чертога, таятся все бедствия, все бичи, все недуги, все ужасы, все катастрофы, все тайны, испокон веков омрачающие жизнь Человека…"
        - Боюсь, что старуха Ночь была права, - сказал Николай Степанович.
        - Вот и я о том же. Сорок пятый, сорок шестой - все гуляют, театры переполнены, но мое место всегда за мной. Люди, правда, с детьми ходят, а я все один.
        Только-только женился, своих пока нет. Обратился с докладом. Придали мне в напарники лилипута Шаробайко Прохора Петровича. У нас ведь и лилипуты служили, и глухонемые, и слепые - а что ты думал? Подобрали ему школьную форму, пионерский галстук повязали… Так и публика, и администрация опять косятся - чего, мол, ваш сынок в буфете пиво с коньяком мешает? Вот мы в школу напишем, чтобы из пионеров выгнали к чертовой матери! Намаялся я с ним, с Шаробайкой: то казенные деньги на букеты тратит, то у соседки телефончик выспрашивает… Крепко надеялся я на борьбу с космополитизмом и театральными критиками аналогичного происхождения. Но Метерлинк-то этот, паразит, вовсе не еврей оказался, а бельгиец - я потом все про него узнал, все тексты проштудировал.
        И вдруг вызывают меня к самому Лаврентию Павловичу. Ну, думаю, кончилась моя каторга ежегодная, пусть уж лучше сам расстреляет. И что? Спрашивает меня этот впоследствии английский шпион, много ли во МХАТе хорошеньких актрис? Нету, говорю, товарищ министр государственной безопасности, ото всех, говорю, уже с души воротит… Он меня и отпустил с миром - продолжай, мол, нести вахту.
        Тут у меня уже Васька ходить стал, Шаробайку по шапке - и в Артек, пионером работать.
        Годы идут. Вот уже и страна осиротела, вот уже и Лаврентию Павловичу капут - а я каждую осень детей в охапку - и в Театральный проезд. Поверишь ли - дети по ночам плачут после спектакля, это надо же, каких ужасов товарищ Метерлинк нагородил!
        Так и ходил до самой пенсии. Уволился, но в резерве числюсь. Ну, тут мне Метерлинк маленько помог - прочитал я его "Язык цветов" да "Жизнь пчел", купил дачу в Малеевке, завел пасеку. Живи и радуйся!
        Нет, как подходит во МХАТе театральный сезон - достаю свой бостоновый костюм, из Германии еще привезенный, а все как новый, и на "Синюю птицу".
        Заколдовали меня, что ли, эти масоны? Хоть я так ни одного не поймал своими руками… Вот такая моя прошла жизнь, товарищ офицер…
        Николай Степанович внезапно понял, что его собственная судьба после шестьдесят восьмого поразительно схожа с судьбой этого старика - бессмысленные звонки, безнадежные встречи… И вдруг - сегодняшний сигнал.
        - Ну, спасибо, ямщик, разогнал ты мою неотвязную скуку, - сказал он отставному майору и сходил еще разок за "русским йогуртом". - Ты, главное, надежды не теряй. Самое главное - не потерять надежды.
        - "Нам осталось всего шестьсот двенадцать секунд… - сказал старик. - Уже плещут паруса на корабле Зари - это знак, что вас там ждут… Опоздаете - тогда уже не родитесь… Скорей, скорей на корабль!".
        - А вот это правильно замечено, товарищ майор, - откликнулся Николай Степанович. - Хоть и не ждут нас там, но идти надо.
        Гусар выбрался из-под стола и затрусил вдоль по Арбату.
        Красный идол на белом камне. (Провиденс, штат Род-Айленд. 1930, май.)
        Хранителем ключа от здешнего рума был школьный учитель Натаниэль Хиггинс, средних лет человек, чем-то неуловимо напоминающий Есенина, но Есенина, выросшего в сытой спокойной провинциальной Америке, дожившего до годов зрелости и благополучно миновавшего все соблазны. Он носил круглые очки в золотой оправе и приглаживал не слишком послушные светлые волосы.
        Я сказал ему об этом сходстве, и уже через пять минут мы погрузились с головой в обсуждение изящной словесности. Давно у меня не было такого прекрасного собеседника…
        - Знаете, Ник, - доверительно наклонившись, говорил он, - когда мисс Дункан привезла этого парня, сразу было видно, что он не заживется на этом свете.
        Будто на лбу его светящимися буквами написано было: "мертвец". В нашем веке таким не житье. Уж на что был крепок Джек Лондон: Помяните мое слово: сейчас наши писатели держатся за подол старушки Европы. Возьмите Хемингуэя, возьмите Фолкнера. Это же европейские писатели, просто родились они здесь. Но это последние могикане. Растет что-то новое, простое, сильное и хищное. Я не берусь сказать, нравится оно мне или нет - скорее нет, чем да, - но не считаться с этим нельзя. Лет через пятьдесят, вот увидите, они выжрут все кругом здесь и накинутся на Старый Свет - и очень быстро и легко уничтожат вскормившую их культуру. И тогда ваша Москва не будет принципиально отличаться от Москвы, штат Айова. Разве что размером и климатом. Как здесь, так и там будут только гамбургеры, кока-кола и дешевое чтиво. Я уже молчу про кинематограф. Это воистину лучи смерти. С их помощью Великая Американская Посредственность двинется на завоевание мира. И завоюет его, чему я должен бы, как патриот, радоваться, а вот почему-то не радуюсь…
        - Ну, не так уж все мрачно, - сказал я. - Русская культура. например, прошла и через онемечивание, и через офранцуживание - и все обратила себе на пользу.
        В русском брюхе долото сгнило, так у нас говорят. Даже большевики, думаю, не смогут все затоптать - а это, поверьте, саранча пострашнее библейской.
        - Вообще-то я социалист, Ник, - сказал учитель.
        - Когда мне было четырнадцать лет, - сказал я, - я тоже был социалистом и, начитавшись Маркса, однажды сел на коня и поехал пропагандировать среди рабочих. В Сибирь меня не сослали, ограничились увещеванием. А потом дурь прошла, и я с удовольствием сменил Карла Маркса на Карла Мая.
        - Ну, настоящие индейцы далеки от образа Виннету, - сказал Нат. - Нет, вы не правы, Ник, капиталистов обязательно следует приструнить и умерить. Они довели страну до сумы. Посмотрите, как скудно мы живем. Моего недельного учительского жалования хватает на три дня, и если бы я не подрабатывал хранителем ключа, то просто не знаю, как бы кормил семью. У многих уже вынуждены работать жены. Куда мы идем?
        - В советской России работают практически все женщины. А там капиталистов уж так приструнили и умерили…
        - Я понимаю, что вы хотите сказать. Но ведь все, самую великую идею, можно довести до абсурда. Бросаться в крайности - это, согласитесь, в русском обычае.
        А мы инстинктивно придерживаемся золотой середины.
        - Ну, дай-то вам Бог. Просто я уже видел все это своими глазами и испытал на своей шкуре, а вы еще нет. Взять, к примеру, вот этот ваш дом. Представьте, что во имя торжества справедливости вашу семью загоняют в каморку под лестницей, а в остальных комнатах селятся человек тридцать…
        Он огляделся. Потом посмотрел на меня.
        - А… зачем?
        - Во имя торжества справедливости, - повторил я. - Чтоб всем.
        - Но ведь тогда получается, что те дома и квартиры, в которых эти люди жили раньше, останутся пустыми?
        - А это вы будете объяснять негру-комиссару.
        - Дом вообще-то не мой, - на всякий случай отрекся Нат. - Это наследство жены.
        Она у меня, знаете ли, из семьи с традициями. Чуть ли не на "Мэйфлауэре" приплыл ее пра-пра-пра-кто-то. Знаете, Ник, - он еще раз огляделся, - мне иногда кажется, что "Мэйфлауэр" был посудиной покрупнее "Титаника". Жаль вот, айсберга ему не подвернулось под скулу…
        - Вы так не любите свою жену? - удивился я.
        - Упаси Бог. Пат - ангел. Но вот ее родня…
        - А мне как раз наоборот: страшно везло с родней, но совершенно не везло с женами. Так вы, Нат, получается. не потомственный хранитель?
        - Как сказать… Мой дед был ключарем в Сан-Франциско. Но после великого землетрясения мы остались как бы не у дел. А у старого Эбнера, здешнего хранителя, сыновей не было, вот и пришлось ему смириться с безродным зятем… - он засмеялся. - Впрочем, Пат не в претензии, а больше мне ничего не надо. Вот и возникает у нас своя особая знать. Где вы еще найдете семью, в которой сошлись бы вместе две линии хранителей?
        Я подумал и пожал плечами:
        - Пожалуй, таких я больше не знаю.
        - Дедушка Пат провожал в наш рум самого Эдгара Аллана По! Говорят, именно тогда он посетил Россию и встретился в вашим Пушкиным. Правда, что Пушкин тоже крупный поэт?
        - М-м… Да. На мой взгляд, он сделал для русской литературы примерно то же, что Шекспир для английской. Встречался ли с ним Эдгар Аллан, я не знаю. Но пребывание мистера По в Петербурге отмечено полицейским протоколом…
        - Опять пил, - сокрушенно вздохнул Нат. - Почему все поэты такие пьяницы, Ник?
        - Не все, - сказал я.
        - Тогда бабники.
        - Негры-комиссары поставят вас к стенке, Нат, за такие слова. Мне запретили читать лекции матросам Балтфлота, когда я на вопрос: что вам помогает писать стихи? - честно ответил: хорошее вино и женщины.
        - Так вы писали стихи?
        - Был грех.
        - Прочтите что-нибудь.
        - Я не смогу перевести на ходу.
        - Жаль. Через пятьдесят лет в Америке никакой поэзии не будет вовсе…
        - Не расстраивайтесь так, Нат. Поэзия неистребима. Это как хороший ковер: чем больше его топчут, тем ярче узор.
        Он посмотрел на меня. Снял очки.
        - Теперь я без всяких стихов вижу, что вы поэт, Ник. Янки сказал бы: неистребима, как триппер. Хотите хорошего виски?
        - Американского? - подковырнул я.
        - Нет. В нашем погребе водится кое-что поприличнее кукурузного "Бурбона"…
        Он оказался прав. Такое виски должен подавать сам мажордом с двумя лакеями на подхвате. Даже у Честертона виски было помельче калибром…
        - Знаете, Ник, - говорил он чуть позже, когда бутылка опустела на треть, - стало принято считать, что у нас, в Новой Англии, чуть ли не колыбель мировой культуры. Действительно, снобов хватает. А по-настоящему поговорить, пожалуй, и не с кем… - он задумался. - Так вот, Ник. Есть у нас в Провиденсе редкостно образованый человек, но тревожит меня одно обстоятельство: как раз его образованность. Зовут его Говард Филлипс Лавкрафт. Живет уединенно, пишет страшные рассказы для дешевых журнальчиков, целые дни проводит в библиотеках и архивах. Пишет по ночам. Говорят, он почти не спит. И почти не ест. Об истории Провиденса он знает все. Понимаете: все. И об истории Старого города в особености. Вплоть до даты забивания каждого гвоздя в каждом доме.
        Все сплетни, все легенды…
        - И что? - спросил я.
        - Боюсь. что он может докопаться до рума. Если уже не докопался.
        Я задумался. Случались не часто, но и не слишком редко среди людей непосвященных так называемые "автогены", что значит "самородки". Те, кто своим собственным умом и стечением случайностей приобщались малых, а иной раз и великих тайн. Судьба их, как правило, была печальна. Ибо свет наднебесный не озаряет путь, а испепеляет одинокого путника…
        - И что вы предлагаете?
        - Поговорите с ним, Ник. Присмотритесь. Я вас представлю как русского мистика.
        Он хороший человек, и не хотелось бы зря повредить ему: Если дело зашло действительно далеко, что ж, придется исполнить свой долг. Но я бы не хотел решать это единолично.
        - А почему вы не обратитесь к своим?
        - Честно?
        - Разумеется.
        - Мне почему-то перестали нравиться ребята из Вашингтона. Когда вы разговаривали с ними, не обратили внимание, какие у них тусклые глаза? После того, как исчез сэр Джейкоб Брюс, на меня стали косо поглядывать: но и я кое на кого из них тоже поглядываю косо. Они смахнут этого Лавкрафта, как муху, просто так, чтобы не беспокоиться потом. Что им какой-то бумагомарака, если они и самого… Извините, Ник, разболтался. Это все виски. Правда, достойный напиток?
        - Более чем достойный. Превосходный.
        - Может быть, нам удастся остановить его более гуманным способом. Может быть, вообще не придется останавливать. Это же не гангстер и не кладоискатель…
        - Ладно, - сказал я, вставая. - Есть немецкое слово, которое на любой другой язык переведется только так: любое дело следует делать немедленно, если обстоятельства не требуют прямо противоположного.
        - Такое слово наверняка понравилось бы покойному Клеменсу, - с одобрением сказал Нат. - Так, значит, идем?
        - Да. И захватим то, что осталось в бутылке. Это виски способно растопить даже гранитное надгробье.
        - Я буду всегда держать такую для вас, Ник. И велю сыну, чтобы, когда бы вы ни появились…
        6
        Ангелы не знают арамейского. Талмуд
        Из дневных наблюдений Николай Степанович заключил, что дом на Рождественском бульваре, облюбованный когда-то Каином для своей резиденции, прибрала к рукам некая солидная фирма и теперь вовсю реставрирует его; мало того, что материалы импортные, так и работают турки; правда, охрана своя. Это была дополнительная трудность - хотя, с другой стороны, и противнику придется не легче. Ночами турки не вкалывают, успевают за день, так что дело иметь предстоит только с охраной.
        - Найдем что-нибудь, а? - спросил он Гусара.
        Гусар посмотрел на небо. Николай Степанович тоже посмотрел на небо, но там не было ничего, кроме облаков, ворон и поблекшего привязного дирижаблика с рекламой пива "Гиннес".
        - Кто же все-таки искал Рыбака? Враг? Или еще кто-то уцелел?
        Гусар коротко проворчал.
        - Уцелел, да. Действительно, странно бы думать, что остался один я. И ведь еще кто-то был с тобой…
        Гусар снова проворчал.
        - Как бы нам это выяснить… Может, попробуем по принципу "да-нет"? Я буду спрашивать, если "да" - ты отвечаешь, если "нет" - помалкиваешь. Идет?
        Гусар посмотрел на него таким презрительным взглядом, что Николаю Степановичу стало неловко.
        - Да, - агрессивно сказал он. - Да, только сейчас сообразил. Ну и что? Бывает и хуже. Мог и вообще не сообразить. Потому что в детстве пытался так вот разговаривать с Музгаркой, и ничего не получилось.
        Сравнение с каким-то безмозглым Музгаркой решительно не понравилось Гусару. Он поджал брылья и наклонил голову, как бы говоря: ну, что еще сморозим?
        Они выбрали чистую скамеечку на бульваре и сели друг против друга.
        - Ты с Тибета?
        Молчание.
        - Вот это да… А тогда откуда же?
        Гусар посмотрел еще более презрительно и лапой тронул ботинок Николая Степановича.
        - Из Австрии?
        - Грр.
        - Человек, который был с тобой - австриец?
        Молчание.
        - Русский?
        - Грр.
        - Интересно: Вы вышли из рума в Предтеченке?
        - Грр.
        - Что же могло вам там понадобиться: Информация?
        Молчание.
        - Вещь?
        - Грр.
        - Как бы узнать, какая…
        Гусар встал, оглянулся через плечо, приглашая следовать за ним, и небыстро пошел по бульвару.
        Возле перехода торговал киоск: старенький, кооперативных времен, в центре таких уже не осталось. Гусар остановился перед ним, царапнул лапой стенку и поднял морду. Николай Степанович проследил его взгляд. Сквозь грязное стекло просвечивала жестяная, красная с золотом, коробка китайского чая.
        Золотой крылатый дракон изгибался на ней всем телом:
        - Купить этот чай?
        Молчание.
        - Понял. Золотой крылатый дракон. Его вы искали?
        - Грр.
        - Нашли?
        Молчание.
        - Его там не было?
        Молчание.
        - Значит: что? Он там был, но вам его не дали?
        Молчание.
        - Дали?
        - Грр.
        - Дали, но вы не смогли его забрать, потому что пришел… этот, как его… ледяной мангас?
        - Грр.
        - Твой спутник погиб?
        - Грр.
        - И эта вещь тоже погибла?
        - Грр.
        - Понятно: Прими мои соболезнования, друг. Твой товарищ: ты его любил?
        - Грр.
        - Царствие ему небесное… - Николай Степанович перекрестился. - Упокой, Господи, душу раба Твоего… Но как бы нам познакомиться поближе с остальными твоими друзьями, Гусар?
        Гусар вздохнул и так выразительно посмотрел на Николая Степановича, что тот опять остро ощутил свою житейскую несостоятельность.
        Шестое чувство (Москва, 1934, август)
        Белокыргызские стихи, с которыми я мог выступить на съезде, заказывали аж на Мадагаскаре. Наставник Рене приложил к ним руку. Я так и не узнал, имелось ли в них какое-то скрытое свойство или же они были абсолютно инактивны. Если свойство и было, то оно могло не реализоваться в той удушливо-шумной атмосфере: Словом, когда меня просили "что-нибудь почитать", я читал, а потом по бумажке воспроизводил подстрочный перевод.
        Над степью ковыльной седыми кобылицами тучи ходят.
        Под тучами, но над землею парит степной беркут,
        похожий на вихрь.
        То заденет он крылом ковыльные травы,
        то опять взлетит под самые тучи.
        И грозно клекочет от радости.
        Другие птицы бури боятся.
        Прячутся они от бури, пищат.
        Толстый тарбаган уже не стоит возле норки,
        в нее прячется.
        Даже орел, и тот забрался в орлиное гнездо на высоких скалах.
        Страшно ему в степи оставаться.
        Змеи укрылись в глубокие овраги, потому что боятся они грома.
        Шкуры свои они меняют от страха, думают,
        что в новых шкурах народ их не узнает.
        Но народ мудр. "Двурушники!" - говорит он про змей.
        И змеи шипят в своем овраге, источая яд.
        Ураган поднимает в степи тучу пыли. Срывает юрты и уносит.
        Бараны сбиваются в кучу. Мычат коровы, блеют овцы. Собаки лают.
        Бедные чабаны на своих кривоногих лошадках
        объезжают перепуганных животных, успокаивают.
        Пока они здесь, чабаны, с отарой ничего не случится.
        И только гордый беркут летает, где хочет.
        Едет по степи одинокий всадник.
        Не страшна ему буря и даже приятна.
        Воздух свеж при грозе. От молний польза природе.
        Молнии - это электричество.
        Все попрятались от грозы и бури, а он едет.
        Прекрасные усы у всадника.
        Сталин - имя ему, бесстрашному.
        И гордый беркут видит, что не самый смелый он в степи.
        Камнем падает он с неба и лишь над самой землей раскрывает крылья.
        Послушной птицей садится на плечо всаднику.
        Ловчим соколом будет он отныне.
        А буря становится все страшнее и страшнее:
        Клянусь, мне удавалось прочесть это, не дрогнув лицом.
        В зале после первого дня было уже весьма и весьма скучно. То есть не так: было интересно для абсурдиста, для создателя физиологических очерков, но не для поэта и не для диперана Ордена. Господа красные маги почему-то активности не проявляли, хотя и должны были проявлять; похоже было на то, что в верхах опять что-то назревало, и специалистов этого профиля перебросили на другой участок фронта… Впрочем, еще ничто не кончилось.
        Между тем кулуарная жизнь становилась все более насыщенной. Пролетарский поэт А. бросился с кулаками на критика Б., обвиняя того в гибели Маяковского.
        Создалось, просуществоало два дня и исчезло новое литературное направление: "групповой реализм"; согласно манифесту групповиков, никакой литератор не имел права творить в одиночку вовсе, а только и исключительно ячейками не менее трех членов. Каждый день возникал слух, что то ли приехал, то ли вот-вот приедет товарищ Сталин: находились знатоки, которые украдкой показывали на портрет Шекспира, в глазах которого якобы имелись отверстия для других глаз…
        Я все ждал, что кто-нибудь в докладах помянет всуе мое имя, хотя бы в качестве примера омерзительного эгоцентриста, докатившегося в своем эгоцентризме до прямой борьбы с советской властью, но - так и не дождался. Видимо, условия, поставленные в свое время товарищем Аграновым, соблюдать приходилось не мне одному…
        Исключение поэта Гумилева из пространства поэзии производилось грубо, энергично, нагло. И, что характерно - уже почти закончилось. Полным успехом.
        Воистину: нет таких крепостей…
        От скуки и по причине омоложения я стал потихоньку безобразничать. Прав был царь Ашока… Подойдя как-то к Андре Мальро, спорящему с Жан-Ришаром Блоком и Володей Познером, я встал столбом и, вслушиваясь в чуждый белокыргызскому уху язык Гюго и Готье, стал кивать в нужных местах, не понимая, впрочем, когда спорящие ко мне обращались. Познер вдруг изменился в лице, как давеча Ольга Дмитриевна; возможно, мой национальный головной убор напомнил ему до боли знакомый малахай Гумилева…
        Потом меня познакомили с молодым детским писателем, невысоким, улыбчивым и круглолицым, который пытался объясняться со мной по-хакасски.
        Он, видите ли, воевал в гражданскую в тех местах. Когда выяснилось, что я сносно понимаю по-русски, он рассказал мне, как его проклял хакасский шаман.
        Внук шамана ушел в красный отряд, и тогда шаман переломил над пламенем ветку… Он рассказывал как бы шутя, а я чувствовал, что на нем действительно лежит заклятие. Именно заклятие, а не проклятие. Но разобраться в нем, нереализованном, было не в моих силах. Да и вообще не в силах смертного.
        Эренбурга я поймал в туалете. Стоя в соседней с ним кабинке, я стал читать Вийона на старофранцузском. Воспламененный Илья воскликнул, что знает всех членов французской делегации, а вот мой голос ему не знаком, и не буду ли я так любезен… Он поторопил натуру и покинул кабинку раньше моего. Слышно было, как он возбужденно топчется в курилке. Приведя в порядок костюм, я тоже покинул кабинку и обратился к нему, бросившемуся мне навстречу, с вопросом:
        - Джалдас, посмотри, где там дергай надо, да?
        Эренбург остолбенел.
        Но тут в курилку ворвался Сулейман Стальский. Русского языка он не знал совершенно, что дало Горькому полновесный повод назвать его "Гомером двадцатого века". Оказалось, что у славного седого ашуга кинжал не вынимается из ножен. Черный сварочный шов намертво соединил бесценный дамасский клинок с медной окантовкой ножен.
        - Тенденция, однако, - сказал я и вышел.
        И сразу мне стало не до шуток…
        Два молодых человека в синих английских костюмах и добротнейших штиблетах от "Шварцкопфа" сопровождали пожилую скособоченную леди в цветастой шали.
        Я, стараясь не выдать себя, отошел к стене. Когда леди проходила мимо, я почувствовал слабый, но острый запах свежевскопанной земли и увидел на груди ее монисто из лягушачьих вилок и "куриных богов". Молодые люди в мою сторону даже не посмотрели.
        Я от неожиданности поставил "серую вуаль" такой силы, что на некоторое время как бы перестал существовать для всех миров.
        Это мгновенно вытянуло из меня всю энергию, и до своего места в ряду я доплелся кое-как, нога за ногу.
        Старая леди тем временем обходила разминающихся после долгого сидения делегатов. Они ее не замечали, а на сопровождающих бросали рассеянные взгляды. Не так, нет, совсем не так должны были смотреть советские писатели на работников славных органов…
        Прозвенел звонок к началу послеобеденного заседания.
        - …Напомню, например, что Овидий и Вергилий писали о жидком воздухе, который из мечты поэта стал сейчас реальностью. Теперь каждый из нас за несколько рублей может иметь у себя на столе сосуд с жидким воздухом…
        - …Маяковский виноват не в том, что он стрелял в себя, а в том, что он стрелял не вовремя и неверно понял революцию…
        - …Вокруг нашего села было очень много болот, говорили, что в них водятся черти, лешие, и в это многие верили. Но вот болота осушили, и оказалось, что жили в болоте не черти, а обыкновенные бандиты…
        - …По данным тысяча девятьсот тринадцатого года один химик приходился в России на триста сорок тысяч жителей, то есть его процентное содержане в российской природе было ниже, чем содержание газа гелия в воздухе…
        - …Я спросил у старого чекиста, долгое время работавшго на Соловках: "Скажи, Борисов, ты - загрубевший человек, ты заведывал многими лагерями, приходилось ли тебе когда-нибудь чувствовать слезы, подступающие к глазам?"
        Он ответил: "Да, когда я увидел бригаду Павловой на работе." Вот вам, товарищи, архитектоника!..
        - …Вы знаете этого художника - это Шекспир. Искусство Шекспира нужно нам, как легким нужен воздух. Грозовым было время Шекспира. Земной шар сотрясался под этим гигантским художником…
        - …Возьмем Кимбаева, о котором нам пришлось уже много здесь слышать.
        Кимбаев - почти что настоящий новый человек, не совсем еще новый, но почти.
        У нас на татарской сцене образ Кимбаева оставляет неизгладимое впечатление…
        - …После попытки фашистского бунта в Париже шестого февраля Франция восстала, а девятого февраля трупы коммунистов лежали на улицах Парижа, доказывая волю французского пролетариата к борьбе…
        Покуда слух мой услаждался этими перлами, глаза, зоркие белокыргызские глаза, продолжали следить за старухой. Она бродила по проходам, пробиралась между рядов, по-прежнему невидимая для большинства делегатов. Только некоторые отстранялись, в безотчетном испуге вжимались в кресла… Я вдруг понял, что ее сопровождающим тоже не по себе, и что они ждут не дождутся, когда вся эта зловещая затея завершится.
        Между тем мне пришла в голову - как это обычно случается в моменты напряжения - совершенно неуместная мысль. Да, прежний уровень российской культуры ("по данным тысяча девятьсот тринадцатого года: ") был неизмеримо выше. Может быть, он был самый высокий в Европе. Да что значит "может быть" - просто самый высокий. Но если бы и тогда согнали в один зал несколько сот человек, являвших собой соль земли русской, то несли бы они с трибуны точно такую же рениксу, разве что с другим уклоном…
        Старуха удалилась, оглядываясь, и вскоре потный бледный Фадеев объявил о закрытии заседания.
        - Что-то сердце мне посасывает, - сказал, хмурясь, мой Ваня. - Будто кикимора под полом завелась…
        7
        Из Гадаринской легенды мы изгнали только Христа; и бесы, и свиньи - с нами. Гилберт Кит Честертон
        Откуда-то из окон наверху донесся звон часов: одиннадцать ритмичных медных ударов.
        - Как люди живут, не понимаю, - поежился Коминт. - Я бы на второй день эти часики на винтики распустил бы…
        - Ашхен бы тебе распустила, - сказал Николай Степанович. - Может, люди привыкли к этим часам. Может, они им еще при матушке Екатерине служили. Ладно, пойдем, что ли…
        Подняв воротники, они вошли в темную подворотню.
        Ох, нехорошее это было место…
        На втором этаже флигеля тускло светились два окна.
        - Не люблю я эту публику, охранцов, - прошипел Коминт. - Зятек мой бывший как раз туда подался, в охрану. Представляешь, в нашем доме овощной магазин - и тот охраняется. Не иначе, как перец там кокаином нафаршированный…
        - Заводишься, да? Буду резать, буду бить… - Николай Степанович сардонически хмыкнул. - Не будешь. Тихо войдем.
        Земля - гудела… Невоспринимаемое ухом - гул? вибрация? дрожь? - в общем, что-то не имеющее названия в языке человека - поднималось из глубин, говоря тому, кто способен понять: там есть нечто. Что-то похожее было тогда, в Тибете, при первой встрече с Раном. И еще раньше, в Лондоне, в доме доктора Ди… Днем это заглушалось всяческим дневным шумом - а может быть, не было таким сильным. А может быть, днем этого не было вообще.
        Очень не хотелось - протестовали все инстинкты - применять что-то из сокровенных умений. Потому что… потому что…
        Именно так должно было гудеть в "Англетере" в декабре двадцать пятого…
        А потому следовало вести себя подобно субмарине во вражеских водах.
        Астральной субмарине. Не выдавать себя.
        И они вошли тихо.
        Существовали всякие способы…
        Замок не брякнул, сигнализация не сработала, дощатый мостик под ногами не заскрипел, и даже Гусар, которому Николай Степанович доверил маленькую, как из-под розового масла, пробирку, взбежал по каменной лестнице на второй этаж, не цокая когтями…
        - Это что? - шепнул Коминт. - Для сна?
        - Для любви, - торжественно и тихо ответствовал Николай Степанович. - Для страстной, нежной и всепоглощающей любви… Раствор "вечной женственности" на камфарном масле.
        - И что теперь?..
        - Подождем пять минут.
        Вернулся донельзя довольный Гусар.
        - Все хорошо?
        - Грр.
        Пять минут ждать не пришлось.
        - Лешк, ты че, опять бабу привел?
        - Че ты вдруг?..
        - Да пахнет.
        - Точно. Только эт' ты привел.
        - Да? Не помню. Глянь под койкой… ой… Лешк, че это?
        - Чур, я первый.
        - Ну? Махаться будем или на спичках тащить?..
        - Ой, ха! - еще одна.
        - Где?
        - Да вот же. Не, не туда смотришь… ой… ой, обожди, сам расстегну…
        - А че эт они молчат, может, турецкие? Ой, Лешк, а ты ведь тоже баба…
        - И ты баба, Рустам. Че же эт' делается… ой, не надо… ой…
        Коминт слушал - и смотрел на Николая Степановича со все возрастающим страхом.
        - Ну, Степаныч, - выдохнул, наконец, он, - ладно, я душегубец…
        - Зато теперь в подземелье можно хоть котлы клепать, - сказал Николай Степанович. - А к утру восторги влюбленной пары утихнут, как писал Дюма-пэр.
        - Дюма порнухи не писал, - возразил Коминт. - У меня его внуки читают.
        - И это правильно, - сказал Николай Степанович. - А теперь не будем-ка разнуздывать воображение и пойдем вниз.
        На люке стоял тяжелый сварочный аппарат. Его не без труда оттащили в сторону. Здесь еще можно было пользоваться фонарем. В ярком луче отчетливо проступило черное гудронное пятно - как раз на стыке люка с соседней плитой.
        - Посвети-ка… - Николай Степанович опустился на четвереньки. - Вот так, сбоку.
        Ага…
        При боковом освещении четко вырисовалась неуместная печать: литера W, вписанная в большую по размеру литеру V. Может быть, это был знак фирмы, занявшей флигель, но уж больно он походил на клеймо, носимое на левом плече теми, кто доставлял когда-то Пятому Риму ксерион…
        Захваченной предусмтрительно монтировкой Коминт подцепил неухватистую плиту. Гудроновая печать разломилась, Николай Степанович протянул ладонь, готовясь схватить или отразить что-то невидимое, но - ничего не произошло.
        - Проформа, - сказал он. - Можно идти.
        Как и в прошлый раз, первым спрыгнул Гусар. Коминт достал из сумки серый бумажный пакет со свечами, зажег две. Спустился.
        - Здесь все путем, Степаныч, - голос его звучал глухо.
        Николай Степанович перекрестился, осмотрелся напоследок и, морщась, полез вниз, в теплый сухой полумрак.
        Здесь пахло, как в недавно остывшей русской печи. Идеальное место для ночлега бродяг и тайных сходок подпольщиков, но и те и другие явно избегали в этом подвале появляться. Не было ничего материального, что говорило бы о присутствии человека: ни растерзанной картонной коробки, ни бутылки, ни окурка, ни даже следов на толстом слое пыли…
        - Мы же сами тут топтались, - растерянно сказал Коминт. - Или нам все то померещилось?
        - Зажги фонарь, - предложил Николай Степанович.
        И в свете фонаря обнаружились следы: человеческие и не очень…
        - Каин - личность своеобразная, конечно, - сказал Николай Степанович. - Но не до такой же степени…
        - С кем он тут хороводы водил? - Коминт нагнулся и быстро выпрямился. - Оп - ля… Вот это да. Помнишь разговоры про крыс в метро, Степаныч?
        - Все ваши московские новости надо делить на восемь, - сказал Николай Степанович. - Потом промывать в щелоке и с лупой в руках искать сухой остаток.
        Гаси фонарь - и вперед.
        - Грр, - сказал Гусар.
        В живом свете огня облицовка стен подземного хода выглядела куда более древней, растрескавшейся, нежели в свете электрическом. Шагов через двести пятьдесят кирпич сменился серыми каменными блоками, сложенными в замок без раствора. Потолок из неровных плит поддерживался совершенно черными, просмоленными поперечными балками то ли из дуба, то ли из лиственницы, и в каждую балку ввинчено было по медному позеленевшему кольцу.
        Гусар остановился и глухо тявкнул.
        - Где-то здесь мы Каина и потеряли, - сказал Николай Степанович. - Давай-ка, Коминт, еще раз зажги фонарь.
        Фонарь высветил памятную с зимы развилку. Здесь, как и тогда, расходились в три стороны следы Каина, здесь топтались на месте и поворачивали назад их собственные следы, здесь уходили в боковые, несуществующие при свечах проходы следы гигантских крыс…
        - Вполне грамотно, - сказал Николай Степанович. - Все сделано, чтобы людей отвадить.
        - В номере братьев Куницыных верхний, Володька, любитель ходить под Москвой. Так он говорит, что асы ихние, диггерские, признают только свечи…
        - Соображают, - сказал Николай Степанович.
        Еще шагов через сто они уперлись в обвал, но здесь же рядом оказалась железная дверца с засовом, напоминающая печную. За ней начинался боковой ход: ниже, уже и еще древнее. Шел он не по прямой, а плавно изгибался влево и, кажется, чуть уходил вниз.
        Гусар шел и ворчал себе под нос. Ему было неуютно в этом ходу.
        Николай Степанович на всякий случай достал из-под полы свой "узи".
        Ни люди, ни пес не слышали ни звука (подземный гул не в счет), не видели теней, фигур и движений, не ощущали враждебного запаха, но все в равной степени были уверены, что впереди ждет засада.
        В таком напряжении нервов они дошли до новой железной дверцы.
        Коминт протянул руку к засову… и вдруг замер.
        - Что? - прошептал Николай Степанович.
        - Тише… там…
        Они стали слушать, стараясь не дышать. Но слышно было только, как шумит в ушах внезапно похолодевшая кровь.
        Гусар лапой провел по железной двери, и скрежет обрушился, как горный обвал.
        И тут же в ответ на этот звук раздался другой, куда более мощный скрежет, механический храп, скрип несмазанного массивного механизма… и невыносимо громко, на пределе терпения, начали отбивать полночь часы - те самые, которые проводили их на Рождественском бульваре… Неужели прошел час, закричал Николай Степанович, обхватив руками раскалывающуюся голову, удары меди отражались белым вспышками позади глаз, боль острым узким клинком входила в нёбо и продвигалась к затылку, и уже не было сил терпеть, но тут все кончилось.
        Они стали подниматься и машинально отряхиваться, Гусар изогнулся немыслимым манером и яростно вылизывал шерсть, и прошло немало времени, прежде чем кто-то заговорил.
        - Собственно, и "Черный квадрат" Малевича написан не просто так…
        - Так ведь и Скрябина казнили не с бухты-барахты…
        - Еще бы четверть оборота, и мы, как художник Дэн, очнулись бы в любимой опиекурильне…
        - На Канатчиковой бы мы очнулись…
        - Интересно, написал ли Дэн что-нибудь с тех пор?
        - Он ушел в политику и погиб для искусства… кстати, до сих пор так и не известно, жив он или умер… впрочем, это в традициях Китая…
        - Коминт, с каких это пор ты стал разбираться в китайских проблемах?
        - Я? В китайских? Я в наших-то… - Коминт замолчал. - Странное здесь место.
        Гусар кашлянул.
        Николай Степанович отодвинул заслонку на дверце. Громкий скрип несмазанных петель…
        Язычки пламени пригнулись, померкли и погасли. И в наступившей тьме раздался тихий множественный шорох.
        Позади испуганно чиркнула спичка. Потянуло серой. Вновь затеплился, покачиваясь, желтый огонек свечи. Николай Степанович зажег свою от свечи Коминта…
        За железной дверью была настоящая театральная ложа, разве что каменная.
        Каменными были грубые подобия кресел, а портьеры заменяла раздвинутая в стороны набитая пылью до плюшевого состояния паутина.
        Шуршащий мрак окутывал ложу…
        - Задуй свечу, - одними губами сказал Николай Степанович, гася свою. - И запомни, пока ты в уме: нас здесь трое. Четвертого - убей.
        Несколько минут глаза не видели ничего, кроме сиреневых пятен.
        Потом внизу тьма распалась на множество серых силуэтов, и тут же, будто добавили свет, стало видно все.
        Толпа крыс стояла, задрав острые мордочки, перед каменным возвышением. На возвышении размещался целый игрушечный город, собранный из спичечных и обувных коробок, молочных пакетов, банок из-под пива, ячеек для яиц…
        Пластмассовый кукольный дом для Барби означал здесь, наверное, царский дворец. Большой крыс в накинутой подобно плащу аккуратно обгрызенной банановой кожуре стоял на краю возвышения и будто обращался к толпе, негромко попискивая. Толпа отвечала возмущенно. Крысы, укрытые по ушки газетными обрывками, вынесли наперсток или пробку, и в нем крыс в банане медленно ополоснул передние лапки. Позади на круглой огороженной площадке несколько громадных жирных пасюков в красных накидках важно стерегли маленького альбиноса. Проходя мимо, крыс в банане пискнул что-то и, взмахнув хвостом, скрылся в Барби-домике. Пасюки, возглавляемые здоровенной крысой, которая напялила на себя целую консервную банку с дырами для лапок, растянули альбиноса и начали стегать его хвостами…
        - Держи меня, Коминт, - прошептал Николай Степанович.
        - Степаныч, да что же это…
        - Господи, путеводи меня в правде Твоей… - он перекрестился.
        Наваждение не исчезло.
        Крысы, толпящиеся внизу, раздвинулись, образовав длинный коридор. Он вел от игрушечного города к невысокой кучке камней. И пасюки в красном, окружив альбиноса, стали подталкивать его к этому коридору. Альбинос шел неохотно, оглядываясь как бы в ожидании помощи и поддержки. Откуда-то возник связанный из палочек крест. Альбинос взял его передними лапками и понес сквозь верещащую толпу…
        - Уйдем, - сказал Николай Степанович. - Не могу больше…
        - Ну, Степаныч, дай досмотреть.
        - Нет, Коминт. Не для людей это.. - и, не оглядываясь более на спутников, Николай Степанович вернулся в коридор. Минуту спустя смущенные Гусар и Коминт присоединились к нему.
        - Куда дальше? - зажигая свечи, спросил Коминт.
        - Не знаю. Надо подумать. И вообще - отойдем подальше, хватит с меня этой богосквернящей мистерии… и, неровен час, опять что-нибудь начнется…
        Они отошли совсем недалеко, когда сзади торжествующе заскрежетало и ударило гулко - всего один раз.
        Золотая дверь. (Поповка, 1897, июнь)
        Английские колонны терялись в пушечном дыму. Голландцы пятились, но не бежали. Кавалерия Нея гарцевала на холмах. Груши, как всегда, заблудился.
        - Сир! - подбежал Сульт. - Там гонец от князя Барклая де Толли!
        - О чем же просит князь?
        - Он… Сир, когда я услышал, то подумал, что схожу с ума! Сир, он предлагает военный союз!
        - Какая великолепная интрига. Пригласите гонца.
        Передо мной встал запыхавшийся юный высокий красавец. Узкое смуглое лицо его еще более потемнело от порохового дыма, серо-голубые глаза блестели.
        - Ваше величество! Полковник Гумилев с посланием от командующего. Его светлость князь ведет вам на помощь русский корпус. Найдено завещание светлейшего князя Кутузова…
        - Моего старшего брата? - я сделал масонский знак.
        Гонец молча с достоинством поклонился.
        - Что ж, полковник, давайте пакет.
        Я нетерпеливо сорвал бандероль с синего конверта.
        Барклай де Толли предлагал мне демонстрировать отступление левым флангом, дабы самому ударить во фланг и тыл принцу Оранскому.
        У меня была минута на принятие решения.
        - Полковник! Летите обратно и передайте на словах князю: ровно в три часа Рейль изобразит отступление от высоты Сен-Жан. Я буду ждать удара моих русских союзников не позже четырех часов.
        - Да, Ваше величество.
        - Стойте, полковник. Ваше лицо мне очень знакомо. У меня прекрасная память на лица. Где мы могли встретиться? В России?
        - Скорее, в Африке. Помните русских путешественников, которые показали вашим солдатам дорогу на оазис Нахар?
        - Да! Какими же прихотливыми дорогами вела нас судьба, прежде чем мы вновь встретились… Надеюсь видеть вас после победы в моей палатке, полковник!
        Он вновь поклонился, ловко вскочил на горячего вороного коня и поскакал. Я смотрел ему вслед.
        - Сульт, - позвал я. - Сообщите Рейлю и Нею, что я хочу их видеть.
        …Англичане и голландцы гибли сотнями и сдавались в плен тысячами. Уцелевшие, бросая оружие, уходили по дороге на Брюссель, спасая шкуры, но не знамена. Веллингтон вручил мне свою шпагу. Без парика он был похож на упавшего в пруд бульдога. Принца Оранского не было пока ни среди живых, ни среди мертвых. Подходившие с востока прусские колоны остановились и теперь стояли, как зрители, неспособные вмешаться в ход пиесы. И мои солдаты, и русские - все были обессилены не столько неприятелем, сколько непролазной грязью полей…
        Наконец, нашелся Груши. Он упал на пруссаков с фланга, и через четверть часа боя Блюхер запросил пощады.
        - Пруссия тоже будет с нами, - сказал я Барклаю де Толли. - И коварная Австрия станет ползать на брюхе, вымаливая пощаду.
        - Это был дурной союзник, - согласился князь.
        - А где же тот юный полковник, которого вы присылали ко мне?
        - Увы! На обратном пути он был смертельно ранен в сердце, но из последних сил доскакал и передал ваши слова. "Вы ранены?" - спросил я. "Нет, я убит", - ответил он. И просил вас принять вот это, - князь подал мне тяжелое черное кольцо с черным камнем. - Найдено им в одной из древних африканских гробниц.
        Это кольцо вдесятеро старше пирамид.
        С благоговением я надел кольцо. Тяжесть веков переполняла его.
        - Пусть это будет залогом нерушимости нашего союза, - сказал я. И как бы в ответ тучи раздвинулись, и все вокруг залило отчаянным сиянием.
        Князь перекрестился.
        - Это Божие знамение, - сказал он.
        Я посмотрел в небо. Мне показалось, что там, за облаками, за дымом, сквозь сияние - смотрит на нас знакомое узкое смуглое лицо…
        Это и правда было сиянием. Оно что-то сотворило с моим миром, и я видел одинаково резко и придавал одинаковое значение и пылинке на острие штыка игрушечного солдатика, и полету кобчика над далеким лугом, и красноватому солнцу; и насморку давно умершего Наполеона, и бесконечным недомоганиям моего старого папеньки, и собственным прыщам, и хромоте мерина Рецессия; и слышному по ночам гудению далекого поезда, и упрекам маменьки, и выспренным словам молитвы; и тому, что я живу на земле, а мог бы и не жить, и тому, что жизнь прекрасна, а смерть неизбежна: и с каким-то сладостным страданием я по-настоящему ощутил себя металлическим гренадером, идущим в огонь ради прихоти заоблачного мальчика…
        И потом, когда сияние погасло и все стало таким, как раньше, я разочарованно увидел истоптаный мною песок, вырытые канавки и воткнутые палочки, насыпанный холмик и спичечные коробки вместо домиков, деревянные пушечки, облупленую краску на солдатиках: и стал тихо и медленно складывать все в ящик. Потом мне долго хотелось кому-то (да кому же? маменьке, конечно) рассказать о том, что произошло со мной сегодня, но я не знал, как начать разговор…
        Я впервые встретился с нехваткой слов. Это было мучительно.
        Золотая дверь на миг приоткрылась передо мною…
        8
        Ученики ощупью, шаг за шагом, поднимались вверх по витой лестнице. Густав Мейринк
        В двух местах ход был разрушен до такой степени, что пришлось пробираться ползком. Потолок держался хорошо, а вот кирпичные стены вдавливало внутрь, и земля набивалась влажными кучами. Тянуло смрадным сквозняком, пламя свечей трепетало. Кое-где шаги начинали звучать гулко, и если прислушаться, становилось слышно журчание воды. Но Гусар шел уверенно, оглядываясь на спутников будто бы даже с усмешкой. И оказался прав.
        Через час с небольшим ход круто свернул и открылся в узкий колодец. Темная жижа заполняла его дно. Вверх вели каменные ступени: шершавые блоки размером в буханку хлеба, выступающие из стены и расположенные крутой правовращающей спиралью. Гусар поворчал для порядка, но полез вверх: осторожно и медленно. Нескольких ступеней не было…
        Лестница вывела на узкий выступ.
        - Куда-то пришли, - сказал Коминт.
        - Да, похоже…
        Пути с выступа не было никакого.
        - Включи-ка фонарь… - сказал Николай Степанович.
        Но и в свете фонаря картина не изменилась.
        - Не может же так быть - лестница никуда… - Коминт заозирался. - Что-то же должно… - он посмотрел вниз. Но там была только черная жижа - далеко-далеко.
        - Каждый тупик куда-то ведет, - сказал Николай Степанович. - Только надо подумать… Гусар, что скажешь?
        Гусар молча смотрел в стену.
        - Беспросвет… - Николай Степанович положил руки на стену. - Коминт, погаси.
        Стало совершенно темно. Пядь за пядью он обшаривал холодный кирпич.
        - Наверное, пожаловали мы с вами, ребята, к колдуну под Сухаревой башней… Брюс его фамилия… хороший человек… с Петром Первым в конфидентах состоял… механик страстный и многознатец…
        - Разыгрываешь, Степаныч? - сказал Коминт.
        - Не имею привычки… Ага, вот… - под рукой его подался кирпич, и тут же где-то в глубине заскрипел, проворачиваясь, какой-то древний механизм. - Ты был прав: пришли.
        - Остроумно, - сказал Коминт. - Значит, со светом сюда не войдешь, а без света чужие не ходят.
        - Я же говорю: колдун. Механик и многознатец. Теперь можешь зажечь.
        Они стояли на пороге весьма просторного зала со сводчатым потолком. Дальний угол занимала алхимическая печь-атанор. Философское яйцо, покривясь, покоилось на треножнике. На середине зала стоял просторный, почерневший от времени стол, заваленный всякой всячиной: колбами, ретортами, мортильями, оплетенными бутылями, змеевиками, фарфоровыми и каменными тиглями, ступками: Такая же бесформенная груда вещей громоздилась на полках: буссоли, секстанты, астролябии, ареометры и прочие приборы неизвестного колдовского назначения. Слева почти всю стену занимал штабель из пяти рядов окованных железом и тоже почерневших сундуков. Рядом с сундуками, развернутая в три четверти, стояла мраморная статуя Афродиты Пандемос; в животе ее зияло отверстие размером в голову младенца. Под пару богине любви рядышком красовался бронзовый Шива Лингамурти. А в зеленого стекла штофе…
        - Кто же свечку зажег? - страшным шепотом сказал Коминт.
        - Да Брюс, наверное, и зажег, - сказал Николай Степанович. - Это вечная свечка.
        Коминт шумно выдохнул:
        - Никогда я к этому не привыкну…
        - Я тоже так думал в свое время.
        Гусар прошел вдоль стены, принюхиваясь. Остановился и поднял морду.
        - Что там?
        Но Гусар последовал дальше.
        - Ни пыли, ни плесени, - сказал Коминт подозрительно. - Будто каждый день уборщица приходит.
        - Умели строить, - сказал Николай Степанович. - Хозяин не был здесь с двадцать девятого года, а уж когда все это построили, я боюсь и вымолвить…
        Коминт подошел к столу и провел пальцем по крышке - жестом въедливого боцмана-дракона, проверяющего, как надраена медяшка. Палец наткнулся на плотный белый комок, прилипший к столу. Коминт отковырнул его, поднес к глазам. Понюхал.
        - Что это, Бэрримор? - спросил Николай Степанович. - Сюда залетают чайки?
        - Стиморол, - сказал, озираясь, Коминт. - Непоправимо испорченный вкус… Неужели Каин?
        - Не знаю: Гусар, Каин был здесь?
        Молчание.
        - Тогда не понимаю… Если диггеры, то как они прошли сквозь дверь? И почему ничего не утащили?
        - Может быть, утащили? Мы же не знаем, что тут было.
        - И все равно… ну, посмотри: разве похоже на то, что здесь побывала ватага современной молодежи?
        - Не похоже, - честно сказал Коминт.
        - Значит, кто-то из наших действительно уцелел. Давай искать - может быть, знак оставил, а может…
        - Да. А может быть, это тебя ловят. На живца.
        - Это было бы не самое обидное… Ладно, раз уж мы сюда пришли, давай займемся вон тем, - Николай Степанович показал на сундуки. - Сдается мне, что это библиотека. И как бы не Ивана Васильевича…
        Любой уважающий себя литературовед дал бы отрезать себе все, что имел, чтобы только заглянуть в эти сундуки. Недаром, ох недаром искали их двести с лишним лет: Взять тот, что с краю в верхнем, пятом ряду. Там была Галичская летопись. Там был полный Плутарх и полный Аристотель. Там была "Проклятая страсть" Петрония. Там был список "Слова о полку Игореве" раза в два больше объемом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман четырнадцатого века "Болярин Даниил и девица Айзиля". Там были мемуары Америго Веспуччи.
        Там был четвертый том "Опытов" Монтеня. Там была поэма стольника Адашева "Демон" и нравоучительное сочинение Сильвестра Медведева "Душеспасение".
        Была там и воено-патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича "Побитое поганство, или Посрамленный тёмник Булгак". Был там и свиток желтого шелка с полным жизнеописанием Цинь Шихуанди. И мерзопакостное сочинение Павла Сирина "Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом". И еще, и еще, и еще… И, наконец, были там три черные тетради: кожаные, прошнурованные и снабженные печатями: Георгия Маслова, Марии Десницыной и самого Николая Степановича Гумилева…
        Красный идол на белом камне. (Техас, 1936, июнь)
        "Дорогой Николас!
        Вы, вероято, удивлены, что письмо мое отправлено не через нашего друга Натаниеля, а посредством совершенно постороннего человека. Но этому есть серьезные причины, в которые, думаю, не мне Вас посвящать.
        Врачи говорят, что жизни моей остается один последний год. Поэтому я просто обязан доверить Вам сведения, которые могут представлять для Вас определенный интерес. Вы спросите: почему я "обязан", а для Вас это только "может представлять интерес". Дело в том, что я до сих пор не знаю по-настоящему, насколько серьезно Вы восприняли мои откровения. Я чувствую в Вас человека, который с одинаковой простотой и легкостью способен как верить истово и слепо, так и сомневаться во всем, даже в собственном существовании.
        Возможно, все это окажется чрезвычайно важно для Вас и Вашего дела (которое я уже начинаю считать - слишком поздно, не так ли? - нашим общим делом), а возможно Вы просто бросите мое письмо в ящик своего письменного стола, где уже лежит тысяча подобных, и забудете обо всем назавтра же. Тем не менее, я - повторюсь - обязан свою часть долга исполнить, а уж Ваше дело принимать решение. Суть проблемы в том, что один из моих многочисленных кореспондентов, приятный молодой человек по имени Роберт Эрвин Говард, проживающий ныне в городе Кросс-Плэйнс, штат Техас, располагает сведениями, которые я после той нашей памятной беседы счел совершенно секретными, сакральными, а он со свойственной молодости легкомысленностью делает их достоянием гласности. Не знаю, из каких источников он почерпнул все это, но то, что он пишет, совершенно совпадает с тем, что я не пишу. Он выпускает книжки в ярких обложках, которые никто, кроме нас с вами, не может принимать всерьез, но некоторые детали, которые Вы мне в свое время собщили (так же, может быть, не подозревая даже о том, что важность их чрезвычайна), говорят сами за
себя. И я очень боюсь, что он уже взят на прицел.
        Я не хочу, чтобы с ним что-то случилось, он весьма умен, неравномерно, но глубоко образован и пользуется в своем городке заслуженным уважением.
        Может быть, Вам имело бы смысл побеседовать с ним и предупредить его, чтобы не писал лишнего? Боюсь, кроме Вас, сделать это некому, а мое болезненное (и обострившееся за последний год) чутье подсказывает мне, что речь идет о нешуточных проблемах. Как вы знаете, мое представление о сокрытом мире сформировалось из ночей кошмаров и проведенных в библиотеке дней - и так всю жизнь; мистер же Говард пользуется, как мне кажется, одной только интуицией. Мы оба чувствуем опасность, угрожающую всему человечеству, и понимаем, что исходит она не от людей - во всяком случае, не только от людей. Наивными представлениями о том, что человечеству присущ инстинкт самоубийства, нам только затуманивают разум.
        Надеюсь, что письмо найдет Вас, а Вы найдете меня - разумеется, после того, как повидаетесь с мистером Говардом. И, если Господь будет так любезен, мы с Вами и с Натаниэлем проведем еще один чудесный день.
        Искренне Ваш: Говард Лавкрафт."
        Мне кажется, он перечитал письмо дважды, потом молча сложил, засунул в конверт и подал мне. Здоровеный парень, на голову выше меня и вдвое шире в плечах. Кремовая рубашка с короткими рукавами из того неровного хлопка, который никогда не знает утюга, застиранные джинсы с побелевшими швами на широком поясе и низкие сапожки из неокрашенной кожи. И, разумеется, стетсон.
        Этакий о'генриевский ковбой. Меньше всего похожий на писателя и мыслителя.
        - Все это совершенно непонятно, - сказал он. - Мистер Лавкрафт прислал мне еще более взволнованное письмо… Понимаете, я его очень уважаю, считаю моим учителем, но…
        - Вы подозреваете, что он сошел с ума?
        - Ну, не то чтобы так прямо, но что-то все-таки в этом роде… Ведь я-то все придумываю просто так, для интереса… и драконов, и людей-змей, и этого здоровенного дубину Конана. Просто чтобы напомнить мужчинам, что они мужчины. А он, похоже, уверен, что это всерьез…
        - Не только он. Я тоже.
        Он посмотрел на меня с некоторой жалостью.
        - Давайте поговорим об этом чуть позже. Тут очень жарко.
        - Я успел заметить…
        Хотя в помещении вокзала и тянуло сквознячком, жару это не могло перебить. А когда мы вышли, то показалось, что навстречу нам распахнулась дверца пылающей печи. На площади бил жидкий фонтан, но капли воды, мне показалось, испарялись прямо в воздухе. Все было окутано мрачноватым маревом.
        У автостоянки молодой негр подогнал машину: темно-вишневый "плимут".
        - Пожалуйста, мистер Роберт, - с белозубой улыбкой сказал он. - Как вы и просили, держали в тени…
        - Спасибо, Сэм, - Говард бросил ему монету. - Кто выиграл сегодня?
        - "Мышонок" Брюстер.
        - Это просто смешно…
        В машине было еще более жарко, чем под солнцем. Пахло одеколоном, кожей и бензином.
        - Сейчас поедем, и будет легче, ветерок обдует… - говорил он, выруливая на шоссе. - Представляете, какая-то сволочь сегодня утром исцарапала машину. И добро бы какое-нибудь ругательство, а то - знак Иджеббала Зага! И откуда они узнали, как он выглядит…
        - Кто узнал?
        - Мальчишки, кто же еще?
        - Никогда не слышал о таком знаке:
        - Разумеется: я ведь сам его придумал. Знак, подчиняющий животных… - и он указательным пальцем изобразил на стекле замысловатый иероглиф.
        - И вот такую штуку нацарапали мальчишки?..
        - А кому это еще надо? Они вечно крутятся вокруг дома, свистят, спрашивают, дома ли Конан… правда, машину до сих пор не трогали… и я вообще полагал, что нахожусь как бы под их защитой.
        - М-да. А вам не кажется, что машина - это современное животное?
        - И вполне человекоядное. Тем приятнее его укрощать.
        Мы неслись по прямой голубоватой ленте шоссе. Встречные машины пролетали с визгом. По обе стороны тянулись кукурузные поля, где-то вдалеке, окруженные пирамидальными тополями, краснели крыши и поднимались силосные башни.
        Наверное, именно здесь снимали советскую кинохронику…
        - Это Техас. Он вам должен понравиться. Вы знаете, что Техас - свободная страна? - спросил вдруг Говард. - Если все пойдет так, как идет, лет через пять мы расторгнем договор со Штатами.
        - Насколько я помню, это не так просто сделать, - сказал я.
        - Штаты не устоят против нас… Нам даже воевать не придется. Впрочем, вам это, наверное, не так уж интересно.
        - Как сказать. Все, что задевает интересы одной приличной организации, мне интересно. А выход Техаса из состава Штатов нас весьма бы озадачил. Это противоречит нашим прогнозам.
        - А какова роль во всем этом мистера Лавкрафта?
        - Он вычислил нашего противника…
        Говард внимательно посмотрел на меня, покачал головой, потом вновь вернулся к созерцанию дороги. Поза его была напряженная.
        - Николас, старайтесь не принимать меня слишком всерьез, - сказал он чуть погодя. - Я недавно похоронил мать, и пока что…
        - Извините, Роберт.
        - Вы-то здесь при чем…
        Минут десять мы ехали молча. Справа промелькнул поселочек из пяти-шести домиков и открытой закусочной под полосатым навесом. Рекламные щиты предлагали нам пить только "кока-колу", заправляться только у "Шелла" и мыться только мылом "Спейс". И еще был плакат: "Это Техас! Люби его, понял?". Дорога впереди начинала полого спускаться, уходя в тень аллеи из могучих серебристых тополей. А еще дальше на вершине плавного холма виднелись крыши городка…
        - А ваша мать жива, Ник?
        - Да. Но я давно не видел ее…
        - Это вы зря. Так вот живешь, живешь, а потом… А главное - непонятно почему…
        Как интересно, - сказал Говард, оглядываясь. - Тот "фордик" может выжать сорок миль, только падая с отвесной скалы. Тем не менее от нас он не отстает.
        Ганстеры или полиция.
        - С вашей полицией я дела еще не имел, - сказал я, - а один знакомый гангстер у меня уже есть.
        - Не люблю ни тех, ни других, - сказал Говард и уселся поплотнее. Мотор взревел.
        Воздух, горячий и плотный, ударил в щеку, затрепетал - как будто бы над ухом развевалось маленькое знамя. - Говорите прямо, Ник, что вы хотите от бедного сочинителя?
        - Вы в одиночку занялись очень опасным делом, Роберт! - из-за ветра я почти кричал. - Я приехал, чтобы прикрыть вашу спину!
        - От тех парней, что сзади?
        - Может быть! А может быть, от тех, которые впереди! Еще не знаю!
        - Здесь не Чикаго! Этим парням придется иметь дело не только с нами!
        - Может быть, да, может быть, нет! Даже техасцы предпочитают иметь дело с теми врагами, в которых верят!
        - Ничего не понимаю!
        - Вы докопались до какой-то тайны! И на вас обратили внимание!
        - Ник, закройте окно! Ни черта не слышно!
        Я поднял стекло. Оглянулся. "Фордик" приотстал, но упрямо держался в кильватере.
        - Наверное, это души Бонни и Клайда все никак не успокоятся… - Говард усмехнулся одними губами. - Ладно, Ник, про опасные дела мы поговорим в более спокойной обстановке…
        Он поднял стекло со своей стороны и еще вдавил педаль.
        Мы влетели в аллею, как в ущелье меж белых, будто старая кость, стволов.
        Солнце замелькало. Чуть зеленоватая листва давала призрачную тень. Мне остро вспомнилось вдруг детство - Тифлис? Поповка? - и я бегу мимо штакетника и стучу палкой по доскам, и запах полыни, и летящий жук…
        Огромный жук, сверкнув в последний миг золотом, пулей врезался в стекло машины и размазался, на миг став похожим на страшную зеленую пятерню.
        Говард издал густой горловой звук. Мне показалось, что лицо его превратилось в меловую маску. Потом меня бросило на него, и моментально замерзшим взглядом я долго видел летящий на нас тополинный ствол с ярко-красным по затеси знаком Иджеббала Зага…
        9
        Нужно идти, надев на голову терновый венок, чтобы сказать, о чем думает колодец. Атуа Мата Рири
        - Николай, нам нужно объясниться… - Николай Степанович прошелся по номеру, глядя под ноги. - Николай, нам нужно…
        - Что это ты сам с собой разговариваешь? - тревожно спросил Коминт.
        - У Анны Андреевны присказка такая была: помню, как ни придет кто-то из нас поздно: "Николай, нам нужно объясниться." Теперь - как шрам на память.
        - И чего вам не жилось… - вздохнул Коминт. - Вон мы с Ашхен - сорок лет скоро…
        - Время было другое. Принято было практиковать свободную любовь. А закалка старая. Вот и мучились…
        - Теперь зато не мучаются… Какая твердая койка. Не мог ты в приличной гостинице номер снять?
        - Эту просто в случае чего не жалко… Все это чушь, Коминт. Все это чушь. Ну-ка, давай разъясним себе нашу собственную диспозицию. Итак, вот они мы. Врага мы вроде бы знаем в лицо, но не представляем, где его искать. И мы знаем, что наш враг тоже имеет врага…
        - Что значит - где искать? - перебил Коминт. - Каин и эта Дайна…
        - Это форпосты. А я говорю об основных силах. Где они, сколько их. Артиллерия, авиация…
        - Понял тебя. Все равно: работать придется именно этих.
        - Боюсь, что так.
        - И тогда, если Каин прячется - то остается одно…
        - Вот именно.
        - Но баба должна быть крутая. Там, наверное, охранников понапихано… и вообще неожиданно уже не получится… Будет веселее, чем в Будапеште, нет?
        - Да. Придется размять кости…
        10
        Микилл: Тогда расскажи мне сперва о том, что происходило в Илионе. Так все это было, как повествует Гомер?
        Петух: Откуда же он мог знать, Микилл, когда во время этих событий Гомер был верблюдом в Бактрии? Лукиан.
        Фамилия гавриловского брата, репортера из "Морды буден", была Бортовой. С ним, опухшим от дешевой водки, Николай Степанович столкнулся утром нос к носу в буфете гостиницы.
        - Пристроил я ваше интервью в "Плейбой", - сказал Бортовой, брюзгливо морщась; видимо, казалось ему, что с Николаем Степановичем они расстались вчера. - Не фирма. Платят гроши…
        - Здравствуй, Миша, - сказал Николай Степанович.
        - Ах, да, не виделись же сегодня… Ну, тогда за встречу? - предложил он, но денег не вынул.
        - Знаешь, Миша, - сказал Николай Степанович, - вчера я молился, чтобы нужный мне человек вышел из-за угла…
        Он взял бутылку "Смирновской", две пиццы, пиццу нагрузил на Бортового, а сам с бутылкой в руке пошел к выходу. В номере они сели на койку, поставили тумбочку посередине, Николай Степанович разлил водку в пластиковые стаканчики: себе поменьше, Бортовому побольше…
        - Ой, хорошо, - простонал Бортовой, вытирая выступивший пот. - Будто Фредди Крюгер босичком по душе пробежался…
        У Миши было чудесное свойство: пробыв в Москве неделю, узнать всё о жизни всех столиц. Кто замочил двух солнцевских, какую новую картину нарисовали Комар и Меламид, где можно купить видеокассеты всего по восемь штук, с кем дружит Моисеев, какое отступное требуют от Вики Городецкой, почему так странно хоронили Жискара д'Эстена, почем грамм плутония в Кёльне, куда делась партия термометров с красной ртутью, зачем президенту Ельцину две абсолютно одинаковые лазуритовые пепельницы, кто мерил Стрип и кого бил Клинтон, и кто же, в конце концов, подставил на самом деле кролика Роджера…
        Знал он, разумеется, и самое главное: меню всех предстоящих в обозримом периоде презентаций. Это был его хлеб: и в прямом и в самом прямом смысле.
        Одного он не знал: сколько заплатила QTV сибирским телевизионщикам, хотя и сказал, что теперь наконец ребята смогли заказать хороший итальянский передатчик.
        - А в эфир это, значит, не попало? - спросил Николай Степанович. - Как-то не по-хозяйски получается, не по-западному.
        - Пока нет. Кьюшники говорят, что делают большой блокбастер, готовят будто бы к выборам президента…
        - При чем тут выборы? - Николай Степанович повернулся к стене и стал рассматривать гравюру, изображавшую восход солнца в таймырской тундре. Эта гравюра, принадлежащая резцу знакомого художника, с пугающим постоянством преследовала его во всех гостиницах страны…
        - А то вы не понимаете… - Бортовой хитро прищурился и погрозил пальчиком.
        - Не понимаю, - честно сказал Николай Степанович.
        - Ай, бросьте. Все понимают.
        - Ну, может быть… Отстал я от столичной жизни, безнадежно отстал… Ты их директрису знаешь?
        - Дайну-то? А как же. Мерзкая баба. Ничего не пьет. При ней все время Люська, баба-визажистка. Любовница, наверное. И еще у нее то ли зоб, то ли кадык. А что, может, и мужик она бывший… У них же это быстро и безболезненно. - Бортовой задумался. - Даже "мисс Европа" восемьдесят девятого года - и то мужик… Ой, далёко нам до Европы, Николай Степанович, деревня мы все-таки темная…
        - Ты хочешь быстро и безболезненно сменить пол?
        - Да нет, важен сам принцип - захотел и смог. Как символ свободы выбора. А так нет - на тряпки разоришься.
        - Ладно, - сказал Николай Степанович. - Где ее встретить можно? Где она живет?
        - Трахнуть ее собираетесь? - изумился Бортовой. - Такую-то страшную?
        - Допустим, у меня извращенный вкус…
        - Тогда в офисе, конечно, - Бортовой посмотрел на него с уважением.
        - Отпадает, - сказал Николай Степанович. - Люблю интим. А то еще запищит телефон в самый ответственный момент…
        - Она купила бывшую дачу Федина. В Переделкине. Эх, обнищала литература!
        - Она не обнищала. Она просто дешево продавалась… Хорошо, Миша. Ездит она на чем?
        - Ездит она на четырехсотом черном "мерсе". Номер не помню. Могу узнать. Да этот "мерс" и без номера узнать легко: значок QTV на всех стеклах, а на заднем еще и наклейка с черепашками-ниндзя.
        - Знак QTV на груди у него, больше не знают о нем ничего… - Николай Степанович задумался. - Значит, говоришь, презентация…
        - Да, - Бортовой посмотрел на часы, встряхнул, поднес к уху. - Успеем. Не даст она вам, Николай Степанович, чует мое сердце - не даст. Не того вы масштаба фигура.
        - Как попросить, - подмигнул Николай Степанович. - Вот, помню, лет пять назад, когда еще голодно было, попал я на презентацию "Нью-Йорк Таймс" на русском языке в пресс-центре МИДа…
        - Дерьмовые там презентации, - сказал Бортовой. - Вот "Какобанк" устраивал - это да!
        - Продолжаю. Собрался весь бомонд. Цвет и сливки. Сидят, слушают американскую брехню, а сами часы встряхивают - время торопят. Вот как ты сейчас. Закончились разговоры. И рванул весь этот бомонд, цвет и сливки, в довольно убогий буфетик. Все закончилось минут в пять. Одной рукой бокал держат, другой - мешочек полиэтиленовый, а провизия, как те гоголевские галушки, сама туда скачет. И стоит посреди всего этого безобразия молодая и грустная женщина в черном. Хакамада. Только мы с нею и не предались общему разврату. Отобрал я у кого-то бутылку шампанского, бокал, налил ей…
        - Ох, Николай Степанович, вы и ходок! - Бортовой опять погрозил пальчиком.
        - Отнюдь, - строго сказал Николай Степанович. - Налил бокал, поцеловал ручку и растворился во мраке ночи.
        - Это вы прокурору расскажете, - хихикая, Бортовой налил себе, опрокинул и вздрогнул. - Надо идти. Будут яйца-пашотт, расстегаи по-кутузовски и куриные печенки в вине…
        Он удалился, прихватив ненароком бутылку.
        За день план операции был решен. Приметный "мерс" стоял там, где ему был положено стоять, шофер и охранник без присмотра его не оставляли, дорога до дачи Федина была спокойная, сама дача под обычной охраной. Объехав все и во все ненароком вникнув, Коминт и Николай Степанович вернулись в гостиницу.
        Позже пришел Гусар, рыскавший по Москве своим ходом в поисках Каина. На вопрос, нашел ли, пес промолчал и улегся у батареи. Он был чем-то расстроен.
        - Дачу взять просто, - сказал Коминт. - Я там присмотрел…
        - У меня есть другая идея, - сказал Николай Степанович. - Опробуем ее, а уж если не получится, тогда…
        По дымному следу. (Из рассказов дона Фелипе.)
        - …и повезли нас на запад. Танки "КВ" на платформах, танкистов теплушка - и мы, десантура. Штаб бригады и два батальона. Два паровоза тащут. Настроение боевое. Такая силища прет, ой-ёй. Минск проехали, дальше прем. И хрен знает где, у деревушки какой-то, встает наш поезд. Что, почему? Ночь, самолеты летают с огнями. Ракеты всякие. Ну, когда столько войска сгоняют, заторы должны быть, как без этого?
        Стоим, курим. А потом, рассвело уже, возникают над нами штук пять "штук"… а "штука", чтоб ты знал, эта такая стерва немецкая, которая бомбой в начищеный пятак попадала, главное, чтобы блестел… Ну да это мы потом узнали. И с первого же захода первой же бомбой разносят один наш паровоз, а второй сворачивают под откос. И по вагонам, само собой… Ну, как учили, рассыпались мы, пережидаем. А они так неторопливо нас обрабатывают. Со вкусом. Одни улетят, другие подходят. Что делать? Стали ручники приспосабливать, чтобы хоть пугнуть их слегка. И что ты думаешь: пугнули одного до смерти, а остальные убрались. Они зажравшиеся были тогда…
        И вот - стоим. Танкисты начали было зверей своих сгружать - куда там… Насыпь.
        Один только "КВ" и съехал, а три кувыркнулись. Полковник наш Денисюк построил нас, а где мы, что мы, задача какая - и он не знает, и начштаба покойный не знал. Карт-то нет на руках. Короче, двинулись мы в общем направлении на запад… Танк впереди, а мы как бы при нем. Но только нас после тех бомбежек не шестьсот человек, а чуток поменьше.
        И хрен знает на каком перекрестке вылетают на нас два десятка мотоциклистов…
        Веселые ребята были тогда фрицы. Лето стояло жаркое, голые по пояс, поддатые… Даже опомниться не успели.
        Кончили мы их, пулеметы с мотоциклеток поснимали и дальше пошли. Ну, думаем, где-то же есть наше командование… А на мотоциклетках трофейных танкистов безлошадных в разведку направили - вперед и в стороны.
        А главное - картами обзавелись. Аэродром наш аж в двухстах километрах оказался. И вот призывает к себе нас полковник Денисюк: товарищи командиры, диспозиция следующая. По оперативному плану должны мы быть сброшены на Люблин и удерживать его до подхода главных сил. Но до аэродрома нашего двести верст, а до Люблина до самого - двести тридцать. И я принимаю решение выполнять боевую задачу в пешем строю, поскольку… - и на небо смотрит, и мы все понимаем. Потому что в небе немцев, как ворон, а наши соколы все как-то тишком… Поневоле Чкалова вспомнил.
        Возвращается наша разведка, да не просто так, а с прибылью. Разбомбленный танковый парк нашли, а в нем два исправных "БТ". Потом пехота на нас вышла с капитаном каким-то, не помню фамилию, заблудившиеся. Мы и их пристегнули.
        Всю ночь шли. Страшно было. Зарева повсюду, стрельба не прекращается…
        Утром уже узнали, что война это, а не просто так… не Халхин-Гол какой-нибудь.
        Ну, тут уж мы как с цепи сорвались. За Родину, за Сталина, за ебену мать!.. Ты, Степка, когда я выражаюсь, уши затыкай. Вот. Немцы какие-то подвернулись…
        Тоже от радости полоротые. Короче, форсировали мы речку Буг. И городок у нас на пути: Влодава. Вот где мы развернулись! Голодные же еще, а там - склады немецкие… о-о!..
        Полковник Денисюк говорит: вы бойцы красные, советские, жратву берите, а паненок пердолить не могите! Разве что по согласию… Да и некогда скоро стало с паненками вожжаться, надо дальше идти. Но тут, понимаешь, прилетает на "У-2" майор из корпуса и Денисюка нашего за нарушение маршрута следования расстреливает… Когда он кобуру расстегивал, мы подумали - просто пугает, а он всю обойму в товарища Денисюка Максима Емельяновича, так что никто и дернуться не успел.
        Майора этого мы просто пополам порвали, видеть невозможно было, но - сделал он свое черное дело. А так бы взяли Люблин, там, глядишь, и Варшаву…
        Страшное дело, когда по тылам озверевшая десантура рыщет. Но на Люблин нас вести уже, получается, некому, и встали мы в оборону. И неделю эту хренову Влодаву держали. Польские коммунисты из подполья вылезли и за это время всех немецких холуев по стенкам размазали. Потом по московскому радио услышали: Минск сдали…
        Короче, рванули мы на прорыв, снова форсировали Буг, снова каких-то немцев раскидали… Но осталось нас уже полсотни, и такие мы уставшие были, что пришли в первую же деревню и повалились, и немцы нас даже разбудить не смогли: ждали, пока выспимся…
        Ну, лагерь. Чуть не сдох, потому что здоровые, вроде меня, быстрей доходят.
        Выкупила меня одна баба, Марта Сученок. Фамилия плохая… да. Тогда многие тамошние бабы так делали. Вот и она, видно, от товарок отставать не захотела.
        Короче, по осени я ее с немецким комендантом застукал, обоих зарубил топором и ушел в партизаны. Зачем, спрашивается, выкупала? Золотые часы отдала, дура…
        А про наш рейд немцы даже специальную листовку выпустили: мол, вероломное нападение, зверства и все такое прочее. Суки, да не разбомби они у нас паровозы да самолеты, хрена бы нам понадобилось в той Влодаве?..
        Легко сказать: уйти в партизаны. Отрядов много в то время шастало: одни просто бандиты, другие провокаторы, третьи чекисты, четвертые - райкомовские, обкомовские, те к себе вообще никого близко не подпускали… Никто никому не верит, соседи друг с дружкой сводят счеты - кто за коллективизацию, а кто еще за Гражданскую… Два раза пробовали меня расстрелять, представляешь, но я же кадровый, а они кто? Но повезло мне: нарвался в конце концов на дозор правильного отряда.
        Во-первых, сумели меня скрутить. Брат-десантник подвернулся. Во-вторых, не шлепнули на месте, а привели к командиру. И гляжу я, Степка: что-то знакомое…
        А где видел, вспомнить не могу.
        Ну, рассказал я ему все как на духу. Выслушал он меня, в глаза глянул - и зачислил в отряд. И стал я партизанить.
        Через неделю меня взводным сделали. Через месяц ротным.
        Хороший был отряд. Комиссара не было… прислали было какого-то, да пропал он скоро, не знаю… болота же кругом… там ведь посто так не пройдешь… вот. А для проверяющих, ежели прилетят, был у нас такой Лешка Монастырчук, он умел как Левитан разговаривать. Особиста тоже не было, а контрразведчик наш, оказывается, еще у Брусилова служил, крепкий такой старичок, и вот слышу я: часто они с командиром вспоминают первую империалистическую. Помнишь ли то, да помнишь ли сё… А командир ему, по виду, так в сыновья годится…
        Главным нашим оружием было ненормальное везение. Хаживали мы и к железке, рельсы громили, и мостики мелкие временами. А так все больше старались по складам ударять. И корысть, и врагу урон. Генерала как-то раз немецкого поймали, думаем, ордена нам теперь понавесят и в приказе Верховного отметят, а командир взял того генерала и у подпольного обкома выменял на него две канистры спирта, два ящика "мартеля", сыр и прочие французские харчи. Партийным ордена-то и достались… И никто не возразил, потому что он все делал правильно, хотя и казалось временами, что тюльку порет.
        К зиме в отряде было триста человек мужиков и с полсотни баб, в основном жители вёски Глиничи да окруженцы. Были стрелки и саперы, фуражиры и шорники, сапожники-портные, сантары да лекари, повара…
        А были еще копачи. Туда не всякий попасть мог, а только если оружие потерял либо заснул на посту. В другом отряде за такое полагался расстрел. А раскапывали они какой-то бугор. Командир туда ежедневно наведывался. Мы с ним к тому времени уже почти друзьями были, но только почти - он к себе слишком близко не подпускал никого. Мало того, что мы о нем ничего не знали - даже слухов не выдумывали. А зачем? Живые, здоровые, одеты-обуты - что еще надо?
        Если проводили совместные операции с другими отрядами, то старшим все признавали нашего командира и все его слушались беспрекословно. Такая была у него над людьми власть. Партизанское имя он себе взял странное - Конан.
        Были у нас там отряды батька Махно, батька Козолупа, Глаши-керосинщицы, Павки Корчагина… Это потом по нормальным фамилиям стали друг друга знать, а поначалу клички выдумывали: чтоб враг трепетал.
        Седьмое ноября решили отметить фейерверком, а по-русски - огненной работой.
        В трех селах комендатуры подожгли да в Барановичах прямо на станции эшелон с бензином рванули. Драли мы оттуда, ночь, а светло было, как на карнавале в Рио… не был еще? Ну, свозим на будущий год…
        Потом, само собой, праздник. Кто жив остался, потому что вторую роту потрепали немцы изрядно. Садимся за столы, повара выгребли все, и выставляет командир этот "мартель", который мы за генерала взяли. Потом говорит: подождите, мол. Идет в свою землянку и возвращается в кавалерийской шинели с синими разговорами, с погонами на плечах и двумя "георгиями" на груди. Мы все будто шомпола проглотили. А командир встает во главе стола, велит налить, поднимает кружку и произносит речь. А речь такая: "Друзья мои и боевые товарищи! Двадцать два года назад закончилась великая война, в которой Россия Германию била-била, да не добила. Победу у России украли. И вот теперь приходится нам добивать тевтона. Так не посрамим же русского оружия и русской славы!" Про Зимний да "Аврору", заметь, ни полслова.
        Все вскочили с мест, закричали "ура". Так я впервые "мартель" и попробовал. И тут как шибануло мне в глаза: узнал я командира! В шинели в этой - узнал! И потом уже, когда и мертвых помянули, и живых проздравствовали, подошел я к нему тихонько и спросил: батяня, а не доводилось ли вам по горам гулять в стране Гималай в тридцать шестом? Глянул он на меня белыми своими глазами…
        Потом уж разговорились мы. Как же ты, говорит, живой остался? Да вот, говорю, я же тогда в планер-то сел заместо Зейнутдинова-татарина, тот ногу сломал. А в список меня не внесли. Татарина так в гипсе и увезли после всего вместе с остальными ребятами, и никто их больше не видел. А меня не взяли… Я даже рапорт писал: почему, мол, меня не перевели с остальными. оторвали от коллектива… да. И он кое-что рассказал, как оно получилось с ребятами потом, когда нас Чкалов вывез. Я так понял, что неспроста командир там был и неспроста он здесь, но расспрашивать - боже упаси!
        Тем временем жизнь как-то налаживалась. У немцев ведь как поставлено было?
        Эсэс появляется и начинает гоняться за партизанами, а партизаны в отместку серых метелят. А перебросят эсэс на другой участок, и тут же шу-шу-шу: серые сукно волокут, бензин, сапоги: на сало менять да на масло, да на валенки. Им же тоже надо что-то домой посылать, и ноги свои, не казенные.
        А я после того, как потолковали мы с командиром, стал при нем вроде порученца. И казначея. И вот узнаю я, под большим секретом, что выкапывают наши копачи золотой клад. Целую кучу золотых цепей. Не тех, что на шее носят, а кандалов. Маленьких таких, будто для ребятишек трехлетних.
        Я-то, как комсомолец какой, обиделся на него поначалу. Думал: патриот, а на самом-то деле… Но потом переменил мнение.
        Потому что на эти цепочки приковал он эсэсовского чина, полковника - штандартенфюрера Крашке.
        С тех пор мы долго горя не знали. Эта тварь продажная нам бы самого Гитлера привела, если бы возможность имела. А своих ребят, в плен попавших, да евреев разных мы выкупали у него десятками. Так к нам и Илья прибился. Чуть постарше тебя был цыганенок. Ну и по мелочи: предупредить там об облаве, стрептоциду подбросить… мы даже к танкетке приценивались. Да передумали потом: гусеницы у нее узкие, не для наших болот.
        Потом этому Крашке захотелось всего капитала. То ли к нему гестаповцы присматриваться начали, то ли на новое место переводить собрались, не знаю.
        Только прислал он нам ультиматум: или мы ему сразу пуд отдаем, или он Глиничи сожжет вместе со всеми людьми, что там остались. Специально для этого дела хохлов пригнали… Очень это немцев радовало, когда славяне славян истребляли.
        Вот тогда-то впервые наш командир выдержку и потерял. …К Глиничам мы подкрались втроем: командир, я и тот боец, который меня скрутить сумел - ну, помнишь?.. - Сережа Иванов. Ничего железного мы с собой не взяли, командир не велел, а вытесали себе по туебени… нет, уши можешь не затыкать, это белорусы так дубину прозвали. И велел нам ватные штаны напялить. Мы ему: как, батяня, среди лета? Яйца же сопреют. А он: лучше пусть сопреют, чем откушеными быть. Мы и примолкли.
        Оставил он нас с Сережей, а сам отошел чуток в сторону. Велел ждать.
        Полнолуние как раз было, светло. Батька Конан сидит на траве, ноги под себя подогнул, а руками вот этак делает… Нет, лучше не буду показывать, а то мало ли что… И вот в самую полночь поднимается в Глиничах дикий вой. Поверишь: даже меня заколотило. Зубы стучат. Но - ждем. И вдруг видим: несутся на нас как бы собаки. Ближе подбежали: ба! Да это же каратели! Кто в форме, кто в подштанниках, у кого автомат на шее болтается, у кого танковый шлем на голове… Прыгают на нас, рычат, зубами схватить пытаются. Ну, мы их и… того.
        Туебенями. Ведут они себя как волки, а тело-то не волчье. И прыти волчьей нет.
        И допрыгнуть до глотки не могут, чтобы перегрызть, а вот штаны ватные пригодились. Много их там легло, волков самозванных. Сережа дубину размочалил совсем, новую тут же выломал. Вот. Короче, отбились мы, отблевались, пошли в деревню. И - Крашке на нас выходит. Зубы скалит. Вожак.
        Его командир плетью поперек хребта перетянул, он и лег.
        Вот. Нашли мы баб с детишками. Их уже и по сараям развели, и сеном аккуратно обложили, и канистры с бензином расставили. Ревут, перепугались. Сережа их повел в отряд, а командир взял полковника, в дом старосты привел и к стулу прикрутил. И что-то над ним пошептал, после чего у полковника глаза совсем другие стали. Потом покрутил телефон - стоял там телефон, немцы связь любили, а как же - и потребовал высокое начальство. Говорил он по-немецки, так что понимал я с пятого на десятое: штандартенфюрер Крашке, измена, золото, подразделение, капут… кто шпрахт? Командирен партизанен отряден Конан шпрахт. И тут наш Крашке завыл еще раз.
        Бросил ему командир золотое звенышко на колени, и мы ушли.
        - Жалко золота, батяня, что мы ему перетаскали, - говорю я.
        - Не жалей, - отвечает он. - Убойная сила у золота куда выше, чем у свинца…
        Потому что всегда его охраняют драконы.
        И узнали мы потом, что в воду командир глядел: еще троих офицеров из-за того золота гестапо расстреляло.
        Но спокойная жизнь кончилась.
        Взялись за нас круто. Научили мы их на свою голову с партизанами воевать…
        Несколько аэродромов оборудовали и летали с них - бомбить да разнюхивать, а то и парашютистов бросать. Артиллерию применять стали. А главная пакость - ягд-команды. Те все больше по нашим тылам шуровали. И за два месяца такой жизни истаял наш отряд наполовину. Уйти бы - да командир все вокруг того раскопа старался держаться. Не уходить далеко. Я уж говорил: коли просрал усатый дядька войну, надо пробиваться за Урал. А он: нет, наше место здесь… - и так странно на меня смотрел, будто думал: то ли шмальнуть меня, то ли наградить.
        В общем, дошло до того, что обложили нас со всех сторон. Тогда-то я ту крысиную нору и увидел впервые.
        Такая диспозиция: остров посреди болота километр на два, лесом зарос, а посреди как бы каска немецкая метров сорок высотой. Травка на ней редкая, два деревца на вершине… И подойти к острову в общем-то можно, но трудно. И бомбить его можно, но копачи наши там таких нор нарыли, что укрепрайон получился. Линия Конана… И все бы ничего, да триста душ нас там, из них половина активных штыков, и все жрать хотят. И фрицы это понимают и ждут…
        Песни играют, агитируют. Особенно они "Лили Марлен" любили ставить. Для командира Николая Степановича его любимую песню, кричат, и начинается: "Если я в болоте от поноса не помру…" А понос, надо сказать, нас донимал.
        Ивовой корой кое-как спасались. Вот. Эх, нравилась командиру эта песня!
        Грустнел он с лица и задумывался крепко, и видно было: пронимает человека до самых печенок…
        Между Числом и Словом. (Айова, 1938, осень)
        О страданиях любит поговорить только тот, кто никогда по-настоящему не страдал. А не страдал лишь тот, кто не пролежал неподвижно два года со сломанной шеей:
        Сиделка мисс Оул сопротивлялась моей вылазке с такой свирепостью, что лишь вмешательство старого Илайи Атсона возымело действие.
        - Пусть парень поглядит, как живут цивилизованые люди, - сказал он, оглаживая ее по крутому заду. - Бог не для того сказал Нику: "Встань и иди", чтобы он ослушался. Да и Билл в его компании, глядишь, будет вести себя прилично.
        Бывший гангстер, а теперь один из респектабельнейших богачей Америки, по - прежнему панически боялся папаши, да и я на старика поглядывал с известной робостью. Похоже было, что где-то в недрах его исполинского организма действует ксерионовая железа. Если бы Билл не сколотил собственное состояние, то наследства он мог бы и не дождаться.
        На крылечке мне уже доводилось сиживать, и поэтому вид двора не производил на меня прежнего поразительного впечатления, когда простые куры-плимутроки казались существами из иного мира, а уж индюк - о, индюк затмевал собой даже абиссинского леопарда:
        Билл был настолько тактичен, что для прогулки избрал не автомобиль, один вид которого, по его мнению, мог ввергнуть меня в прежнее состояние, а двуколку с парой гнедых. Благо, путь был недальний.
        - Старый черт опять не разрешает мне жениться, - пожаловался он, когда мы отъехали на приличное расстояние. - Говорит: у нее уже есть какой-то Оскар, в газете писали: И ничего не хочет слушать. Требует найти работящую девку из хорошей квакерской семьи.
        - Это еще не самое страшное, Билл, - сказал я. - Представьте себе, что был бы ваш папенька правоверным скопцом:
        - Это которые отрезают себе яйца?
        - Ну да.
        Его передернуло.
        - Тогда я не вполне понимаю, Ник, чем мои ребята в прежнее время отличались от этих святош:
        - Они ничего не резали себе.
        - Не грешите на моих ребят, Ник. За вами-то они присмотрели как надо - ну, самую малость не успели:
        Дорога шла через сад. Непонятно, как деревья выдерживали тяжесть висевших на них недавно исполинских яблок и чудовищных, с футбольный мяч, персиков.
        Подпорки под ветвями напоминали шахтную крепь. Одарил Господь эту землю, ничего не скажешь:
        - Итак, Ник, в церкви мы пробыли полчаса, - продолжал инструктировать Билл, - потом я дарил цветы старой ведьме - своей учительнице, со всеми раскланивался и не курил:
        - Ничего, Билл. Я сам не курил два года.
        - Вам было проще. Вы были покойник. Так, по крайней мере, говорили все доктора, которых я сюда перевозил, пока папаша не сказал, что все в руце Господней и не перестал пускать их на порог, а начал пользовать своими средствами:
        Для меня все доктора слились в одно жуткое существо, воруженное иглами, молотками, клещами и раскалеными железными прутьями. Оно чего-то хотело от меня и, не добившись, исчезало. Выздоровление мое, вопреки прогнозам исчезнувшего Брюса, затянулось надолго. (Много, много позже я понял, в чем дело. Когда в Москве начались аресты, один поэт-переводчик от греха подальше сжег мой портрет, хранившийся у него - вернее, у супруги его, Идочки. Получилось нечто вроде инвольтации, которая крепко вредит здоровью портретируемого, а если добавить сюда еще и уничтоженные фотографии, то я вообще выкарабкался чудом).
        Мы миновали бригаду сборщиков груш. Смуглые люди весело закричали нам по - испански, замахали руками. Билл приподнял шляпу, приветствуя их. Я изобразил поклон - и получилось. Не скажет теперь про меня старик Атсон, что я, мол, "гордец жестоковыйный".
        - Благодатные времена настали, Ник, - сказал Билл. - В яблочко вы тогда попали со своими советами. Ребята говорили, что я рехнулся, скупая все акции подряд:
        Тогда, в тридцатом, давая советы Атсону, я действовал наверняка. Четыре тысячи восемьсот девяносто две гранулы ксериона в умелых руках способны заново отстроить любую экономику, так что предсказывал я, не боясь ошибиться. У Рузвельта как раз и были те самые умелые руки:
        Чучела с тыквенными головами сторожили опустевшие кукурузные поля. Вороны с ошалелым видом сидели на этих чучелах, долбя тыкву, словно старались выпытать, куда эти бескрылые мерзавцы увезли их зерно. Кое-где у самого горизонта конными граблями подбирали стебли. Если бы не цвет земли, можно было бы представить себя на Украине. На Полтавских хуторах…
        - Билл, - сказал я. - Еще тогда, когда я ничего не понимал: мне почудилось или нет?..
        - Не почудилось, - ухмыльнулся он. - Вы все время звали ее, и пришлось слетать во Францию…
        - Что? - с ужасом спросил я.
        - Привираю, Ник. Во Францию мне и так нужно было. По делам. А она, когда услышала, что с вами произошло, расцарапала морду режиссеру и пригрозила, что расцарапает себе - и получила три дня каникул. Представляю, как встретил ее папаша: Вавилонская блудница верхом на черном кадиллаке. Впрочем, старик за свою жизнь выдержал столько торнадо, что одним больше, одним меньше…
        Я попытался представить себе налет Марлен на ферму Илайи Атсона, но воображение мне отказало.
        Помнилось только лицо: и даже - не то чтобы помнилось…
        Я не видел ни одного фильма с ее участием. Просто не ходил в кино, и все. А кино тем временем, говорят, обрело не только звук, но и цвет…:Сначала потянуло запахами дыма, жарящегося на решетках мяса, яблочного сидра, кукурузных оладьев, варенья; потом донесся звук барабанов, карусельной музыки, пения хором, веселого галдежа и смеха; и только в последнюю очередь возникла ярмарка в предметах и красках.
        Два года я рассматривал единственно потолок, поэтому сейчас для меня зрелище скромной (я это знал) и по местным меркам даже убогой (я это понимал) деревенской ярмарки было куда ярче весеннего карнавала в Венеции, новогоднего фейерверка в Пекине и праздничного майского шествия в Москве.
        Центром ярмарки была футуристически раскрашенная карусель, вокруг которой в хорошо организованном беспорядке располагались аттракционы помельче: зеркальный лабиринт, бородатая женщина, говорящая голова, человек-паук, красный комиссар с кривой саблей в зубах, гадальная машина в виде индейского шамана, два тира - обычный и водяной, павильончик "попади-в-негра", колесо фортуны, кольцеброс, гигантские шаги, качели, а также окруженный тайной балаганчик, где, надо думать, давали представления местные Король и Герцог.
        И немного в стороне, за дорогой, светился золотом кукурузный замок.
        На балконе замка стоял мэр в кукурузной короне и готовился произнести речь.
        Мы с Билли взяли по куску сочащегося мяса на кукурузном листе с гарниром из молодой кукурузы с куском кукурузной лепешки и по стаканчику кукурузного виски.
        - Не будем мозолить глаза, Ник, - сказал Атсон. - А то мэр меня увидит и потащит выступать. Знаете: американская мечта, выходец из маленького городка…
        Мы отъехали в сторонку и принялись за трапезу.
        - Давайте, Ник: за родные места, - сказал Атсон.
        И мы выпили за родные места. Виски было жгучее. Хорошо, что старик все свои травы настаивал как раз на кукурузном виски, а то бы меня с отвычки развезло.
        - Американская мечта, говорите вы, - я посмотрел на дорогу; части строились для парада, над людьми возвышался огромный Дональд Дак - надо полагать, тоже сооруженный из початков. - Добраться до вершины и водрузить свой флаг.
        Очень достойно. Мы оба свои люди на этих вершинах. Но я вам очень завидую, Билл: вам есть куда вернуться: Я бы очень много отдал, чтобы вот так же прятаться от мэра крошечного городка, который хочет затащить вас на кукурузную трибуну…
        Грянул гимн Айовы. Раскаленная солнцем варварская медь заглушила механическую музыку карусели. А потом пошли маржоретки в таких коротких юбках, что мне сразу стало ясно: я выздоровел…
        На обратном пути меня почти сморило, и ничего больше уже не хотелось, кроме как прохладной простыни - но когда я увидел, какая славная компания собралась во дворе старого Илайи, враз стало не до сна.
        За врытым в землю столом друг против друга сидели старик Атсон и рабби Лёв, жарко толкуя пророчества Иезекииля. Примостившийся сбоку фон Зеботтендорф пытался вклинить свой истинно арийский комментарий, но его отгоняли не глядя, как докучливую осеннюю муху. На крыльце, демонстративно отвернувшись друг от друга, сидели две пары: здоровенные бородачи в кипах и пейсах и коротко стриженные блондины с квадратными челюстями.
        Отношения между Туле и Каббалой становились все напряженнее…
        Кухарка, старая Дилси, подкатилась ко мне и прошептала…
        - Масса Ник, хозяин сказал, но я забыла: кого из этих янки надо кормить цыплятами, а кого свининой?
        11
        Разве мужчина берет с собой отряд воинов, когда идет на свидание с желанной женщиной? Роберт Говард
        - Извини, друг, - Николай Степанович оттянул клок гусаровой шерсти и обрезал его ножницами. - Для дела.
        Гусар фыркнул.
        Николай Степанович зажал шерсть щепотью, обмазал клеем из тюбика и обмотал ниткой. Получилось что-то вроде помазка. Отложил: сохни.
        В трубочку из-под валидола выпустил, уколов палец, три капельки крови. По классическому рецепту требовалась кровь девственницы, но поскольку найти среди ночи девственницу в данной гостинице было проблематично, природу пришлось обмануть, досыпав в пузырек пепел от сожженного волоса. Прочие составляющие собрать было еще проще: паутина на стенах, вечерняя роса на стекле, йод в пузырьке, болотная вода из графина: После того, как буроватая жидкость в трубочке стала прозрачной и ярко-красной, Николай Степанович обмакнул в нее помазок из собачьей шерсти и провел полоску по обоям.
        Жидкость быстро впиталась, оставив темный след. Он выщипнул один волосок из помазка и повторил опыт. Это было проще, чем отсчитывать нечетное количество волосков. Теперь полоска осталась красной и блестящей, будто бы лакированной.
        - Ну вот, - он вылил остаток краски в раковину, промыл кисточку. - До утра все свободны.
        Гусар посмотрел презрительно и ушел в туалет, поскольку вечерней прогулки явно не предполагалось.
        Ночью Николаю Степановичу приснился Брюс, которого отпевали и хоронили давешние крысы.
        Утром он тщательно побрился, принял душ и переоделся во все чистое.
        Приготовил свежую краску.
        Ровно в девять постучал Коминт. Сперва Николай Степанович его даже не узнал - напарник был в потертом драповом пальтишке, чуть ли не из Харбина вывезенном, и какой-то сиротской черной ушанке. "Мерс" с наклейками стоял на обычном месте. Водитель сидел один.
        Коминт приткнул "москвича" подальше. Все трое вышли и осмотрелись.
        Ничего подозрительного не наблюдалось. Обычным потоком лились машины, обычным потоком спешили неведомо куда москвичи и быстро приноровившиеся к столичному темпу приезжие.
        - Работаем первый номер, - сказал Коминт.
        Он достал круглые синие очки, купленные вчера в переходе. Лицо его тут же стало одутловатым и неподвижным, как у многих слепых от рождения. Хороший артист был господин Донателло, при нужде и коверного мог заменить… В правую руку он взял белую алюминиевую трость, в левую - короткий поводок Гусара.
        - Только кража, Шура, - назидательно процитировал Коминт и двинулся вслед за собакой.
        У него изменились и походка, и манера держать голову. Николай Степанович отпустил их шагов на пятьдесят и двинулся следом.
        По Гусару ясно было, что он гораздо лучше хозяина знает, куда идти и зачем.
        Вот он всунулся в проход между "мерсом" и соседним "вольво", покрутил мордой, выбрал "мерседес" и задрал ногу у переднего колеса.
        - Ты за своей собакой-то смотри, сволочь старая! - приоткрыв дверь, закричал водитель. - Развелось вас!.. И когда только передохнете!
        - Ой, а я и не вижу! - воскликнул Коминт, развернулся, да так неудачно, что острым наконечником палки царапнул по крылу. - Барсик, ты что тут делаешь, плохая собака? Я вот тебя газеткой по сусалам!
        - Машину он мне обоссал, а ты, сволочь, вытрешь! - судя по манерам, водила был не из бывших защитников законности, а типичный столичный таксист, по великой удаче или великому же блату устроившийся крутить баранку за зеленые.
        - Машину? Здесь же магазин должен быть! А собачку вы не злите, он, как что не по нем, такой вредный становится…
        Тут случилось то, чего Николай Степанович не ожидал: водитель выскочил из машины с пистолетом в руке. Пока он собирался вмешаться, плюнув на план, из соседних машин тоже стали по одному вылезать шоферы: то ли чтобы пособить коллеге, то ли чтобы удержать его от богопротивных действий.
        - Отъебись от слепошарого бегом! - распорядился какой-то широкоплечий в кожаном камуфляже. По всему выходило, что холуя знатной иностранки здесь не любили - то ли из-за скверного характера, то ли из зависти.
        Николай Степанович облегченно вздохнул. Обошлось без эксцессов. Просто началась затяжная позиционная русская матерная разборка, за время которой можно было не только начертать на капоте "мерседеса" знак Иджеббала Зага, но и снять с машины колеса, вытащить сиденья, магнитофон, бар, телевизор и телефон, и даже, при наличии технических средств, разобрать и вынести по частям двигатель.
        Через полчаса Коминт с Гусаром вернулись к "москвичу".
        - Дешевка, - сказал Коминт, разглядывая трофейный пистолет. - Гонконг. Но может и пригодиться: пусть уж мадам, если дело до того дойдет, будет пристрелена из пистолета своего водителя. Как это у Чехова: барыня живет с кучером…
        - А барин с садовником, - мрачно сказал Николай Степанович. - Или наоборот.
        Как бы ее этим не спугнуть.
        - Да он, козел, на тех водил грешит, - сказал Коминт. - С них требует.
        - Понятно. Не вывели бы его из строя, бедолагу, второго такого, чтоб ни капли не жалко, и не найти. Ну, вперед.
        Пробки были чудовищные. Дорога до Переделкина заняла почти полтора часа.
        В этих местах Николай Степанович не бывал со дня похорон Пастернака.
        Слишком мрачное впечатление производили на него эти места и люди, их населяющие.
        Место для засады было найдено вчера. Николай Степанович воткнул на обочине колышек с фанеркой, украшенной знаком. Издали знак можно принять за обычную табличку "Не копать - кабель". Машина кинется на него, проскочит неглубокий кювет и влетит в кусты черемухи…
        - Теперь, Гусар, твоя сольная партия, - сказал Николай Степанович, снимая с пса ошейник. - Покажи им, что такое русская кавалерия…
        Гусар, бодренько помахивая хвостом, потрусил по дороге. Огляделся - и будто растаял в воздухе.
        - Около часа у нас есть, - сказал Николай Степанович. - Я отлучусь ненадолго.
        Три сосны, возвышавшиеся когда-то над могилой Пастернака, затерялись в наросшем за эти годы леске. Под ногами хлюпало. Кое-где еще лежал ноздреватый снег.
        Он постоял у могилы. Вчера или позавчера кто-то принес сюда цветы.
        Всю жизнь Пастернак с необыкновенным искусством уклонялся от соприкосновения с "красными магами", и только на безобидном, по его мнению, переводе "Фауста" зацепился рукавом за крючок: восемь строчек из монолога Мефистофеля. Но "красные маги" после пятьдесят третьего были уже не те.
        Теперь они казались сродни скорее своим средневековым тезоименитам: "красными магами" во времена Альберта Великого именовались иллюзионисты и престидижитаторы…
        В день похорон они стояли вокруг могилы, бросаясь в глаза даже среди двухтысячной толпы, каждую секунду готовые неизвестно к чему. То ли они ждали, что дьявол утащит тело, то ли - что ангелы вознесут. То ли - что встанет покойник, обежит всех взглядом и скажет: "Вот ты, и ты, и ты: " И немудрено, что даже самая обычная, но незапланированная надгробная речь философа Асмуса привела невежественных часовых астрала в трепет…
        Коминт развернулся широко. Капот "москвича" был распахнут, какое-то мерзкое ведро стояло рядом, обрывки проводов свисали, как макаронины, из-под машины высовывались старые сапоги хозяина, а сам он сидел на порожке и мрачно курил.
        - Ну, что?
        - Пока тихо…
        И как бы в ответ на слова Коминта в стороне фединской дачи раздался дикий лай, звон стекла и одинокий выстрел.
        - Если они его зацепили, я спалю на хрен весь этот поселок, - сказал Коминт совершенно серьезно.
        Лай перешел в какой-то сумасшедший визг. Кричали люди. Минут через пять неторопливо вернулся Гусар, уселся на задницу и стал с удовольствием слушать.
        Еще минут через десять около "москвича" тормознул милицейский "газик". Как раз в это время Николай Степанович наполнял водой из Святого колодца полуторалитровые пластиковые бутыли. Так делали многие.
        - Сержант Пушков. Документ попрошу, - вяло козырнув, сказал мокрогубый сержант.
        Коминт подал права.
        - Вы не внук полковника госбезопасности Пушкова Владимира Казимировича? - с надеждой спросил он.
        - Ходил бы я с таким дедом в сержантах, - обиженно ответил мокрогубый. - Что вы тут делаете?
        - Искорку ищем, - вздохнул Коминт.
        - Мимо никто не проезжал?
        - Все время проезжают.
        - Я имею в виду: подозрительно не проезжал?
        - Как бы убегая?
        - Вроде того.
        - Отстреливаясь?
        - Ну.
        - Нет, никто.
        - А кто это у вас под машиной?
        - Сапоги, - честно ответил Коминт. - На случай, если мне поссать отойти понадобится.
        - Ловко, - сказал сержант. - Ну ладно, наблюдайте.
        Он откозырял и полез в машину.
        Прошел час. Потом еще час.
        Вернулся "газик" с сержантом.
        - Никто не проезжал?
        - Подозрительно?
        - Ну.
        - Нет, никто.
        - Искру не поймали?
        - Поймаем.
        - Ну, ловите.
        - И вы ловите. "Газик" уехал.
        - Слушай, Степаныч, - сказал Коминт. - Я уже беспокоиться начинаю, на случилось ли с нею чего?
        - Я вот тоже…
        Николай Степанович выбрался из "москвича", подошел к колышку. Недавно красный, знак Иджеббала Зага почернел.
        - Случилось, - сказал он, возвращаясь. - Поехали обратно.
        Возвращаться было легче: в обеденное время пробки не те, что утром.
        :Черный "мерседес", изрешеченный пулями, стоял на выезде со стоянки. Толпа зевак держалась поодаль. Пять машин с включенными мигалками окружали место происшествия. Но и оперативникам тоже приходилось держаться на почтительном расстоянии от "мерса": черные крысы копошились в салоне, вылезали на крышу, на багажник, не боясь ни фотовспышек, ни, тем более, людей…
        - Покойная пользовалась чрезмерным успехом, - сказал Николай Степанович. -
        Не у одного меня извращенный вкус…
        Между числом и словом (Полесье, 1942, ноябрь)
        - Не стреляйт! - кричали они через болота. - Николай Степановитш, не стреляйт!
        Парламентирен! Парламентирен!
        Филипп засопел рядом.
        - Постой, - сказал я. - Положить мы его всегда успеем. Послушаем сначала…
        На нелепых болотных лыжах, высоко неся белую когда-то тряпку, пробирался меж кочек и бочагов очкастый маленький человечек в серой полевой форме. Я поднес к глазам бинокль, присмотрелся. Нет, лицо его было совершенно незнакомым.
        - Серую мышку послали, - сказал я. - Для опытов.
        - Да я его помню, - сказал Филипп. - Густав Штычка. Мы у него лекарствами разживались.
        Мы дождались, когда он приблизится, и вышли навстречу.
        - Здоровеньки булы, Густав, - сказал Филипп. - Давненько не видались.
        - Я бы никогда больше не видался, - сказал Густав. - Простите, пан Конан, меня вынуждили прийтить. Там очень много эсэс. Они сначала положат нас, потом ягд-комманден, а потом пройтут по болоте как по асфальт. Но там есть из Берлин один чин, он просит вас, пан Конан, прочесть вот этот, - и он, покопавшись в кармане, подал мне голубой, сложенный пополам, пакет.
        Почерк Зеботтендорфа я узнал сразу.
        - В каком чине этот чин? - спросил я.
        - Группенфюрер. И он не из грюнэ эсэс, он из шварце эсэс.
        - Маленький и страшный?
        - Так, пан Конан.
        - Посмотрим же, что понадобилось черному генералу от уланского поручика…
        Фон Зеботтендорфу опять нужен был я. Рабби Лёв не соглашался на встречу без посредника, а посредниках оба желали видеть только меня. Барон обещал в случе моего согласия снять осаду болота и содействовать в переправке отряда на Большую землю; не знаю, к чему такие хлопоты, с тем же успехом можно было всех расстрелять прямо здесь: Кроме того, барона волновало содержимое кургана, и он выражал сдержанные опасения, что я не смогу распорядиться найденым надлежащим образом…
        На обороте его послания я, мусоля химический карандаш, написал ответ. На санскрите это звучало примено так: господин барон, я бы не хотел, чтобы мелкие трения между Россией и Германией помешали успешному завершению моих изысканий. Как вы, должно быть, понимаете, стороннее вмешательство, произведенное даже с самыми возвышенными намерениями, но до вхождения Луны в знак Девы, может иметь беспредельно тягостные последствия. Что касается посредничества, то я буду готов приступить к своей миссии сразу, как только позволят обстоятельства высшего порядка. Честь имею.
        - Ступайте, Густав, - сказал я. - И если вас погонят вперед, постарайтесь поглубже увязнуть в болоте…
        Все складывалось как нельзя лучше.
        После заката я выстроил отряд. Германцы лупили в небо ракетами. Где-то очень высоко гудели моторы.
        - Солдаты! Сегодня я получил известие, что основная задача нашего отряда выполнена. Я принял решение эвакуировать тылы отряда, раненых и больных, а также молодежь на нейтральную территорию. Там тепло и не стреляют. Для прикрытия отхода мне нужно двадцать человек добровольцев. Шаг вперед.
        Можно было не говорить этого. Шагнули все.
        - Отставить: Бессемейные - шаг вперед. Боец Ордоньес, вернуться в строй.
        Боец Агафонов, в строй. Всем, кому меньше двадцати двух - в строй!
        Филимонов, не выпячивай бороду - в строй! Со мной останутся двадцать человек, и все.
        Наконец, со мной действительно осталось двадцать человек.
        - А теперь, дамы и дети, вступаете вы. Начинайте кричать.
        Меня не сразу поняли, зато когда поняли, исполнили команду отменно.
        Представляю, что мог подумать Зеботтендорф, хорошо осведомленый о том, какого рода обряд долженствовало проводить при вскрытии сооответствующих захоронений…
        Между тем в землянке я затянул одну из стен белой льняной скатертью, специально приберегаемой для этого случая. На колоде закрепил стоймя обычную игральную карту. Огоньком спички выверил расстояние, куда ставить черную свечку…
        - Ребята, - сказал я Ордоньесу, Агафонову и доктору Симановичу. - Сейчас вы окажетесь в другой стране. Я сам толком не знаю, где именно. Скорее всего, там будут говорить по-испански. Вы - нелегальные иммигранты. Вам придется нелегко. Постарайтесь устроиться. Вот - остатки нашего богатства, - я раздал им обрывки золотых цепей. - На первое время может хватить. Обустраивайтесь надолго. Вряд ли удастся вернуться…
        Наверное, со строны это было невозможное зрелище: люди, взявшись за руки, цепочкой втягивались в землянку и исчезали в ней навсегда. Но мне тогда было не до наблюдений и размышлений: требовалось следить за огоньком свечи и успевать зажечь новую взамен догоревшей. Воздух вблизи бегущих людей возмущался, пламя колебалось, и я опасался, что отряд мой разбросает по всему западному полушарию. Но как выяснилось много позже, опасения эти были напрасны…
        - Вот и все, - сказал я оставшимся. - Если кто выживет, пойдет туда же. Способ вы уже уяснили - и если со мной что случится, последний уходящий гранатой погасит свечку…
        - А почему сразу всем не уйти? - спросил Филипп.
        - А ты фильм "Тринадцать" видел?
        - Понял, - сказал Филипп. - Приковываем врага к сухому колодцу?
        - Что-то вроде.
        - И сколько же нам нужно продержаться?
        - Хотя бы два штурма. А сейчас надо пошуметь еще немного…
        И мы пошумели. В яме на вершине холма стояла бочка с бензином, а на дне бочки покоилось до поры до времени пять килограммов тола. Сначала мы покричали и постреляли. а потом я крутанул ручку динамо, и бочка ахнула.
        Видимо, приснопамятный взрыв Кракатау с некоторого удаления примерно так и выглядел.
        И через полчаса немцы пошли на приступ.
        Они подтащили прожектора и гнали в небо ракету за ракетой, и моим пулеметчикам приходилось лупить вслепую, но тропки пристреляны были заранее, а без тропок по этим болотам не пройдет и лягушка. Так что сам по себе приступ не был страшен. Я опасался минометного обстрела, но Зеботтендорфу нужен был живой посредник, а солдатиков арийские самки нарожают quantum satis.
        Утром произошел второй приступ, а после полудня - третий. Нас осталось восемь человек и две цинки патронов.
        - Все, ребята, - сказал я, подзывая Филиппа и Иванова. - Созывайте всех. Отход.
        - Командир! - закричал Филипп. - Да мы их!.. Да еще!..
        - Не спорить. Собрать всех - и в землянку.
        Филипп заревел выпью, и стали подтягиваться уцелевшие бойцы. Уже при отходе то ли шальной, то ли снайперской пулей убило Брагина, последним вступившего в наш отряд окруженца; до этого он в одиночку бесчинствовал по сельским комендатурам…
        Я отправил ребят в путь, не зная, найдут ли они тех, кто ушел раньше. Филиппу я сказал: не возвращайтесь, пока Сталин живой, не пишите и вообще не привлекайте к себе внимания. Я не хочу, чтобы и там до вас добрались: Потом - снял и бросил в угол скатерть, перевернул колоду, облил все последним бензином, выбрался наружу, отбежал и бросил в землянку гранату. Глухо бухнуло, выбросило дымное пламя и горящие тряпки.:Когда грязные по уши эсэсовцы выбрались на остров, я сидел на патронном ящике и курил прибереженную специально для такого случая американскую солдатскую сигару. Длинный как жердь нибелунг подошел ко мне и отдал честь…
        - Герр Конан, группенфюрер фон Зеботтендорф просит вас быть его гостем…
        Потом он огляделся, посмотрел на тело невезучего Брагина и с легкой дрожью в голосе добавил…
        - А где же все остальные?
        - Там, - показал я вниз. - Все там.
        В палатке Зеботтендорфа меня ждал скромный фронтовой обед - правда, с неплохим греческим коньяком.
        Барон попытался быть насмешлив.
        - Неужели вы думали, Николас, что меч Зигфрида может даться в чужие руки?
        Где была ваша эрудиция? Нотунг - это не ваша хваленая "катюша".
        Вы и "катюшу"-то взять толком не смогли, хотел сказать я; все же два года труда не пропали даром: коготок увяз, крючок вонзился, дверца мышеловки захлопнулась.
        - Отрицательный результат - тоже результат, - сказал я. - Зато выяснилось достоверно, что ни славянская, ни еврейская кровь не способны снять заклятие Кримхильды. Поэкспериментируйте с арийской…
        Золотая дверь. (Царское село, 1898, канун Рождества)
        Рождество всегда немножко похороны, потому что пахнет елкой.
        Дом был гулок и тих. Родители уехали в гости к Стеблиным, Митя увязался с ними, а я сказался недостаточно здоровым и даже изобразил покашливание.
        Маменька тут же велела влить в меня стакан горячего молока и уложила в постель.
        Я сделал вид, что продолжаю читать Жаколио.
        И действительно, мне удалось не выдать своего истинного намерения: остаться, наконец, в одиночестве.
        Потом я встал, вынул из ящика стола отточеный ланцет и пошел в ванную комнату.
        Большой стол в зале был отодвинут в сторону. и его место занимала лохматая ель с немного загнутой верхушкой. Большие комья ваты, посыпанные блеском, изображали снег. Многие игрушки уже висели на ветвях, но окончательное убранство решили отложить до завтра: золочение орехов, за которое с таким пылом взялся братец, оказалось немалосложным делом. Розоватый ангелок, устроившийся возле самой верхушки, глядел на меня с укоризной. От него пахло нафталином.
        Я прошел мимо. Вполне возможно, что я не увижу, как все будет выглядеть завтра. И хуже того: мне просто не интересно, как оно будет выглядеть.
        Елка. Одна из многих миллионов.
        И я. Один-единственный.
        Как странно.
        В ванной я сел на край тяжелого табурета, закатал рукав домашней курточки, посмотрел на руку. Вены голубыми ниточками тянулись под кожей. И вот если это перерезать - смерть? До чего же хрупко тело…
        Потом я вспомнил, что руку надо перетянуть. Для этого был припасен кусок бечевки.
        Я перемотал левую руку выше локтя, и через минуту она посинела, а вены надулись. Я взял ланцет и провел кончиком лезвия по запястью. Ничего не произошло. Рука, держащая ланцет, вдруг ослабла и затряслась. И тогда я зажмурился и резко, как саблей, рубанул ланцетом по напрягшимся венам.
        Звук был - как от лопающихся веревок. Кровь выпрыгнула на стенку ванны и размазалась кляксой. В ушах зазвучало никогда не слышанное раньше далекое пение. Потом докатилась боль - не как от пореза, а как от ожога. Лило в три ручья, ровно вода из крана. Быстро темнело в глазах, возникали далекие искры и не гасли, приближаясь из тьмы, похожие на светящиеся зрачки волков. Пение напоминало вой скрипки, в который вплетался звук неясных ударов. Костры охотников гасли, и закричали женщины, провожая сыновей в ночную чащу, откуда вернутся не все, и колдун А'Шу вынес мне белый бубен с серебряным колокольцем и белую наголовную повязку и сказал: владей: Глаза чудовищ выплывали из тьмы, разверстые пасти и пламя из глоток, и когти бронированных лап, и раздвоенные хвосты с шипами, покрытыми радужной пленкой яда, и отныне мне одному должно отвечать за воинов и женщин единственного племени людей между Рутой и Даитией…
        Когда вернулся свет, ватная рука ударяла меня по ватному лицу. Отец смотрел с любопытством, словно видел перед собой экзотическую зверушку. Кровь засохла на запястье, забила, свернувшись, растворенные вены.
        - Я хотел только проверить, можно ли усилием воли остановить кровь. Обычный прием индусских факиров, - сказал я как мог равнодушно.
        - Твое счастье, что пришлось за табачком вернуться, - проговорил отец. - Не могу я у Геннадия Аполлоновича его вирджинское зелье употреблять. А второе твое счастье - что мать не видит. А третье счастье - что в новолуние кровь и взаправду быстро сворачивается… Болван ты, юнга. На полную луну здоровеннейшие матросы в пять минут кровью истекают…
        - Я был уверен в благополучном разрешении опыта, - сказал я, с трудом собирая слова.
        Отец наказал сидеть неподвижно, поднялся к себе, принес йод и бинт и стал обмывать руку под струей из крана.
        - Неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог, - ворчал он. - Вот, мол, буду в гробу лежать, тогда поймете, какой я был умный да красивый…
        - Папенька, да я совсем не это имел в виду! - воскликнул я со всей степенью искренности, на которую был способен.
        - Ну да, заглянуть за грань и все такое…, - длинные отцовские пальцы ловко наматывали узкую полоску бинта. - Оскары, язви их душу, Уайльды… Сегодня нам заблажило обморочных видений посмотреть, завтра - эфирчику понюхать…
        Отчего же - хоть сейчас бери да пользуйся! Только запомни - если русский человек тянется к эфирчику да кокаинчику, то уж непременно закончит он родимым штофом горькой, как все эти засодимские, златовратские, терпигоревы и прочие печальники горя народного…
        В печальники горя народного мне никак не хотелось.
        - Матери скажем - игрушку разбил, - распорядился отец. - А Митьке вообще ничего не говори, хоть он и старший, но горе тому, кто соблазнит единого из малых сих…
        12
        Все пепел, призрак, тень и дым,
        Исчезнет все, как вихорь пыльный,
        И перед смертью мы стоим
        И безоружны, и бессильны. А.К.Толстой
        Все-таки при жизни мадам Дайна Сор была на редкость стервозной особой.
        Долго бы пришлось стороннему наблюдателю изыскивать следы скорби не только на лицах многочисленных репортеров, но даже и самих сотрудников QTV.
        И, может быть, особенно сотрудников. Вероятно, с такими же постными рожами крестьяне хоронили бы Салтычиху. Впрочем, до похорон было еще далеко - тело в замороженном виде ожидало отправки на историческую родину.
        Не смог внести необходимого драматизма и посол Соединенных Штатов.
        Зачитывая ноту протеста, он особо упирал на то, что погибшая прежде всего была гражданкой этого свободного государства, а уж потом - женщиной и журналисткой. Он осудил разгул терроризма в России, а за компанию - антиамериканскую истерию, нагнетаемую прессой.
        Министр Куликов держался уверенно, увязывая теракт не с антиамериканской истерией, а с сомнительными финансовыми операциями телекомпании.
        - Вопрос господину министру: QTV известна своими прочеченскими настроениями. Не видите ли вы античеченского следа в этом покушении?
        - Нет, не вижу. Античеченцы начали бы с Новодворской. И на ней бы и кончили.
        И все.
        - "Независимая газета". Не кажется ли вам, господин министр, что убийство демократической журналистки Дайны Сор - всего лишь рекламный трюк в предвыборной кампании президента?
        - Чей трюк? - мрачно спросил министр.
        - Одного из претендентов.
        - Почти год ваша газетка не выходила, - сказал министр. - Как хорошо было.
        Душа отдыхала… Нет, не кажется.
        - Слушай, дорогой, сейчас "Спартак-Алания" простого "Спартака" мочить будет, смотреть хочу…
        Этот вопрос был обращен уже не к министру внутренних дел, а к Николаю Степановичу с Коминтом, которые расположились в тесном холле перед телевизором.
        Николай Степанович ухом не повел, а Коминт развернулся всем креслом к болельщику владикавказской команды и стал его пристально рассматривать.
        Потом зачем-то достал из кармана и водрузил на нос давешние синие очки.
        - А теперь ты послушай, дорогой, - сказал он. - Вчера женщину убили.
        Иностранку убили. Главный мент выступает, нам слушать надо. Что они знают, чего не знают… Ты меня понимаешь?
        - Ну и что? - все-таки не понял болельщик. - Мало ли кого убили, уже почти всех, кого надо, убили… Алиби-малиби. А там - "Спартак-Алания" простого "Спартака" мочить без меня будет?
        - Я сейчас сосчитаю до трех, - сказал Коминт. - И не надейся, я не тебя убивать буду. На фиг ты мне сдался? У меня там на трибунах тридцать восемь снайперов. Понял?
        - Понял, - печально понял болельщик. - А зачем так много?
        - …с целью усиления дальнейшего силового воздействия, - вслед ему сказал министр. - Мирный план не предусматривает вывода внутренних войск и ОМОНа.
        Прикомандирование ко внутренним войскам ракетных частей обуславливается…
        - Раз сижу в землянке, чайник закипает, - дурным голосом возопил Коминт, - Бах! - и больше нету дзоту моего! Я гляжу на чайник, чайник протекает. У себя потрогал - вроде ничего!
        Между тем кто-то в конференц-зале напомнил, что собрались вообще-то по другому поводу, и тело демократической журналистки еще не остыло в своем морозильнике.
        - Газета "Кот и пес". Как вы откомментируете нашествие крыс на место происшествия?
        Министр просиял и тут же перепихнул слово главному санитарному врачу столицы.
        - Вы поднимаете исключительно важный вопрос! - воскликнул санитарный врач. -
        Еще в Древнем Вавилоне крысы представляли…, - и он развернул бескрайнюю историческую панораму, умело увязывая вопиющие факты крысиного террора с недостаточным финансированием дератизационных мероприятий.
        Когда он перешел к эпидемиям бубонной чумы, в зале зашевелились. Но не из страха перед чумой, а потому, что к министру подошел офицер и подал сложенный лист бумаги. Министр прочитал послание и обвел зал пристальным взглядом. Потом поднял руку.
        Доктор оборвал лекцию на полуслове.
        - Прошу внимания, - сказал министр. - Вот вы говорите, что органы бессильны.
        Довожу до вашего сведения, что покушавшийся арестован и уже дает показания.
        …В вечерних новостях действительно сообщили, что компетентными органами задержан человек, чья причастность к убийству американской журналистки и двух ее сопровождающих не вызывает ни малейшего сомнения, поскольку все события были сняты любительской видеокамерой. Ролик продемонстрировали тут же, после чего на экране появился задержанный собственной персоной. В наручниках, вполне уверенного и надменного вида немолодой человек, худощавый, залысый, с округлым темным пятном посреди лба.
        Гусар встал и коротко прорычал.
        - Это Каин? - спросил Николай Степанович.
        - Грр, - ответил пес.
        Золотая дверь. (Харрар, 1911, январь)
        Новый год я встретил в русском консульстве в Аддис-Абебе, а затем отправился по железной дороге в Харрар. Должен сказать, что о туземных железных дорогах лучше читать у Буссенара и Киплинга, нежели быть их пассажиром. Без помощи всяких нигилистов любой ручей за одну ночь способен просверлить полотно, потому что дренажные трубы давно украшают подворье какого-либо местного сарданапала. Нищета удивительная, и случайные русские мужики, попадая сюда, вздыхают: эх, эту бы земельку взбодрить!.. Но русские попытки взбодрить эту землю были в свое время жестоко пресечены просвещенными французами, а местные жители понимают, что помимо марксидовой "прибавочной стоимости" существует и куда более широкое понятие "бакшиш". Поэтому, повторяю, поездки по этим железным дорогам требуют от европейского путешественника терпения и мужества.
        Багаж мой состоял из трех увесистых тюков с государственными печатями, чемодана с простыми в нем вещами и корзины с провизией. В подкладке белого тропического френча зашито было письмо к дедъязмачу, сиречь губернатору провинции Харрар господину Тафари. Письмо написано было драгоманом консульства господином Голиковым, к которому мне почему-то всегда хотелось обратиться: "Мон колонель!" Подозреваю, что консул говорил ему "Ваше превосходительство".
        С губернатором мы быстро нашли общий язык: французский. На нем мы говорили одинаково уверенно и неправильно. Мой ровесник, он одновременно излучал дружелюбие и угрозу. В нем было что-то от тигра или от красивой змеи.
        Очень смуглое лицо, острые прилегающие уши и пристальный пронзительный взгляд человека, рожденного повелевать. Я вспомнил доброе простое беззащитное лицо нашего государя - и вздохнул…
        Встреча наша происходила в загородном доме армянского купца Тер-Погосова.
        Хозяин собственноручно накрыл низенький столик и, кланяясь, удалился. Белый двор утопал в цветах. Облака летели низко, было тепло и влажно, как у моря.
        Стиль правления здешних губернаторов, в отличие от их несчастных российских коллег, был прост и эффективен: когда в очередной раз бандиты ограбили государственную почту и убили почтальона, предшественник господина Тафари, недолго думая и не особенно разбираясь, казнил всех мужчин деревни, где найдена была пустая сумка. Так что мой собеседник мог править в Харраре как щедринский исправник, которому для усмирения бунта довольно было послать в мятежное село одну свою фуражку.
        - Я здоров и дела мои благополучны, - сказал губернатор. - А как твои дела?
        - Мои дела также благополучны, и я здоров, - отвечал я.
        - Народы Хабеша и Тигре переживают трудные времена, - сказал он. - Наша независимость висит на волоске, державы постоянно проверяют на прочность власть негуса негушти. Только благодаря тому, что французы не хотят уступать англичанам, а вместе они противостоят итальянцам, нам еще удается сохранять бравый вид. Слева раненый лев, справа взбесившийся носорог, в небе кружит стая грифов: Любая мелкая стычка грозит перерасти в большую войну, и не всегда понятно, что лучше: постоянно уступать в малом или рисковать проиграть все. И только нашим православным братьям от нас ничего не надо, - это прозвучало едва ли не упреком.
        - Я не политик, - сказал я. - Я вольный путешественник. Мне уже говорили, что в делах европейских я разбираюсь скверно.
        - В первую очередь вы поэт, - глядя куда-то в небо, сказал губернатор. - Я тоже в первую очередь поэт. Свое место я занимаю по рождению, а не по призванию.
        Поэты должны доверять друг другу. Я не хочу, чтобы мою родину постигла судьба прекрасной Индии.
        - Господин Голиков говорил мне об этом. Но я не вполне уверен, что понял его до конца.
        - Дело вот в чем, - и губернатор без экивоков объяснил мне, что происходит в провинции, в чем сложность его собственного положения и чем европеец - авантюрист может быть полезен наследникам трона древнего Аксума.
        - Негус негушти, мой кузен, стар и утомлен чужеземными винами. Тяжелое известие способно остановить его усталое сердце. Поэтому мне приходится действовать не только не спрашивая его соизволенияя, но и скрывая от него происходящие события. За рекой Уаби какие-то французские проходимцы, чуть ли не беглые каторжники, мутят племена. Их люди крутятся вокруг Шейх-
        Гуссейна - это что-то вроде абиссинского Лурда - и кричат о покровительстве белого французского отца. Моих полицейских сил не хватит для экспедиции, регулярными частями я не распоряжаюсь, но, - он сделал выразительную паузу, - никто не укорит меня за то, что русский путешественник наймет несколько ашкеров для обеспечения собственной безопасности в неспокойных уголках провинции. И никто не удивится, что мятежники, посчитав караван легкой добычей, нападут на него и получат достойный отпор.
        - Я бы нанял, - сказал я, - но вот в гостинице в Аддис-Абебе меня обокрали начисто.
        - Вот я и говорю: стар негус негушти, очень стар: А наследник, напротив, слишком молод… Геворк, дорогой мой! - и губернатор хлопнул в ладоши.
        Купец возник, как джинн из лампы.
        - Не будешь ли ты так любезен оплатить наем нескольких ашкеров для безопасности нашего русского гостя? Харрар отвечает за его жизнь.
        Купец сделал большие глаза и изобразил чрезмерное возмущение. Даже сам губернатор не смел сомневаться в его щедрости!.. Правда, дальнейший разговор шел на очень быстром амхарском, и я успевал улавливать только некоторые числительные…
        Через три дня мой отряд из двухсот воинов, вооруженных в основном винтовками "пибоди", полусотней потертых маузеров и теми тремя десятками винчестеров, которые купил для меня драгоман господин Голиков, выступил на юг.
        Под началом Кортеса, помнится, было тоже всего-то две сотни испанцев.
        Путь к сердцу Африки был открыт.
        Особу губернатора при мне представлял седой негр Хайле, тезка господина Тафари; как считалось, вместе с именем к нему переходили и некоторые полномочия. По русским понятиям он был чем-то вроде дядьки при цесаревиче: старый солдат, воевавший еще под знаменами Менелика Первого и прекрасно помнивший легендарного топографа Булатовича (кстати, его превосходными картами я и пользовался в этом походе). Хайле знал много русских слов. С любым питерским извозчиком он бы сговорился.
        Здесь же эти слова по традиции использовались в качестве воинских команд.
        Бальмонт, в отличие от меня, объездил весь мир, но и самый безумный владыка не доверил бы под его начало даже инвалидной команды.
        Я ехал на лошади впереди трех десятков моих всадников с винчестерами и думал, глядя на хорошо убитую белую глинистую дорогу: как жаль, что Африка в основном уже открыта…
        Мечта чеховского гимназиста Чечевицына исполнилась в полной мере, но слишком поздно.
        Солнце показывалось нечасто. Иногда лили дожди, и тогда лошади скользили и падали. Изрезанные безлесые равнины окрестностей Харрара сменились саванной. По ночам кричали гиены. Несколько раз проводники находили следы львов. Когда рычание раздавалось слишком близко, ашкеры откладывали ружья и брались за более привычные и надежные копья. Про копье, давшее осечку, слышать никому не доводилось. Как-то под вечер над верхушками плоских кустарников мелькнули спины нескольких слонов.
        Поскольку армейского опыта у меня не было, командовать приходилось в стиле Надода Красноглазого, что очень нравилось ашкерам. Чтобы заставить босоногое воинство подняться и построиться утром, требовалось произнести речь, по эмоциональному накалу сравнимую с той, что произносил Наполеон у подножия пирамид. Так же трудно было уложить их после отбоя. Они называли меня "Гумилех" - уж не знаю, что это означало по-амхарски.
        Что хорошо - так это трепетное отношение ашкеров к оружию. Не то что пятнышка ржавчины или грязи - лишней пылинки не было на затворе. Зато ложа и приклады винтовок украшали такие прихотливые орнаменты и узоры, что я дал себе слово хоть одну да увезти в Петербург. Слова я этого не сдержал, но лишь потому, что обстоятельства оказались сильнее меня.
        На седьмой день начались трехъярусные леса. Кроны смыкались над дорогой, и зачастую мы часами не видели неба. Кровососущие твари без числа и названия, которые на открытых пространствах не чувствовали себя столь вольготно, как здесь, бесчинствовали и ночью, и днем. Больше всего страдали лошади.
        Народ в здешних селениях был неприветлив и дерзок; иногда из-за тощей свиньи, за которую мы готовы были заплатить полновесными талари, начиналась настоящая драка. Часто поминался какой-то Баркан-барман…
        Наряду с командирскими мне пришлось исполнять и лекарские обязанности, поскольку нанятый столичный медикус на поверку оказался всего лишь опальным придворным отравителем. Для вящей пользы его следовало заслать в глубокий тыл противника, ежели бы только знать, где этот тыл находится. А в здешней глуши даже сын судового врача мог прослыть Авиценной…
        Старый Хайле поначалу недоверчиво присматривался ко мне, но когда понял, что я смирил свои первопроходческие амбиции и не собираюсь основывать собственное царство, стал ежевечерне держать со мной совет.
        Баркан-барман, упоминавшийся в туземных разговорах, якобы умел подчинять себе змей и крокодилов. С точки зрения позитивистской науки это было суеверием. Но Хайле, скептически относившийся ко всему на свете, здесь со всей серьезностью призывал меня не пренебрегать этими сведениями, говоря, что Каверич (имелся в виду Александр Ксаверьевич Булатович) не пренебрегал, отчего и был победоносен.
        На десятый день мы вышли к реке, и тут произошла первая стычка.
        Собстенно, неприятеля мы не увидели. На наш авангард, пересекавший обширную поляну, вдруг посыпались стрелы. Ашкеры дали наугад залп, и супротивник убрался, унося раненого (это поняли по частым каплям крови). С нашей стороны раненых было трое, но все легко.
        Однако с этого момента покоя нам уже не стало.
        Хайле в свойственной губернаторам манере предложил сжигать деревни, возле которых происходили нападения. Но я, памятуя печальный опыт Великой Армии на старой Смоленской дороге, категорически возражал.
        Мы разбили укрепленный лагерь на холме в виду реки. Каждый день маленькие группы лазутчиков переправлялись в лодках на ту сторону, приводя пленных амхарцев и сидамо, афаров и беджа. Мятеж явно не носил племенного характера и держался, похоже, странным авторитетом белого повелителя крокодилов. Насколько я помню, этих тварей не дрессировали даже у Гагенбека.
        Если бы рептилиями повелевала женщина, это был бы уже сплошной роман Хаггарда, а так…
        Я приказал ашкерам провести по окрестным селениям шумную демонстративную конфискацию пальмового вина. Бивак же велел разукрасить гирляндами из живых цветов и каждую ночь жечь высокие костры, распевая песни. Нескольких солдатиков из самых негодящих мы напаивали и отправляли шляться по окрестностям, дабы все имели представление о степени щедрости и беспечности белого косоглазого командира. Таким примитивным маневром я намеревался выманить на себя противника из зеленого моря.
        Как ни странно, маневр удался., - Черный жопа сам пришел! - по-русски сказал Хайле, вводя в палатку очередного пленного. Он принадлежал к племени нилотов, коренных жителей провинции, которые с одинаковой ненавистью относились и к императору, и к пришлым эфиопам, и к белым, и к черным: Прислал его нилотский колдун, видимо, возревновавший к славе франкского затейника.
        Я усадил гостя, налил ему по обычаю чай на донышко чашки и стал расспрашивать (через Хайле, к сожалению) о семье, детях, здоровье овец и коз, ловах рыбы и видах на урожай. Постепенно мы добрались до времен царя Соломона, который воевал эту страну и привел своих солдат по мостам из живых крокодилов. Так вот, сказал гость, и белый франк Баркан-барман способен вызывать из пучин крокодилов и заставлять их, держа хвосты друг друга в пасти, протягиваться от берега до берега. И это он, гость, видел сам. И знает он, гость, что в ночь через ночь большая армия Баркана-бармана подойдет к тому берегу и по широкому мосту из многих крокодилов переправится на этот берег - и перережет и русского косоглазого командира, и губернаторского пестуна Хайле, и ашкеров, пьяных, как шакалы, и самого губернатора: Да чего уж там, и негус негушти будет улепетывать из своего красивого дворца, а за ним будут гнаться разъяренные эфы. Догонят и вонзят в пятки ядовитые клыки. И все. А как поживает ваша семья, достойный Хайле?..
        Как и было предсказано, послезавтрашним вечером наши лазутчики засекли приближение вражеского войска. Определить численость всех подбирающихся скрытно к берегу колонн было невозможно, но ясно становилось, что Баркан - барман собрал немалые силы.
        Ашкерам моим было велено петь громче обычного и жечь особенно высокие костры.
        Я же весь день прозанимался странным для полководца делом: пускал по реке кораблики. Наигравшись и отужинав, я с помощью Хайле и двух ашкеров отнес к берегу примерно в полуверсте от нашего лагеря два увесистых тюка.
        Настала ночь.
        И с последними лучами света на вражеской стороне началось множественное шевеление и перекатывание, забелели буруны, а потом по тому берегу заполыхали факелы. Однообразный ритм барабанов действовал усыпляюще, поэтому я распорядился, чтобы все жевали кофейные зерна.
        Наш бивак открытый был не тих, но по-прежнему беспечен.
        Я не могу сказать, что видел своими глазами крокодилий мост. Но что могло быть еще, если множество воинов с факелами вдруг бросились бегом через глубокую и быструю реку, на которой никаких инженерных работ не велось? Они перебежали, рассыпались, расползлись, а по мосту, все так же с факелами, уже неспешно шли другие, и я видел, как несли они на высоких носилках кого-то в белом.
        - Наш ход, - сказал я.
        Динамит я еще днем собственноручно и тщательно упаковал в прорезиненные мешки, немецкий шнур для подводных взрывных работ был до этого проверен с хронометром, так что две мины я пускал лишь для страховки…
        Ашкеров трудно остановить во время бегства, но еще труднее - после победы.
        Они похоже, больше всего негодовали, что врагов успело переправиться так мало, и убивали каждого по три-четыре раза. На том берегу палили беспорядочно и, скорее всего, не по нам. Белого в белом нашли под утро в приречных кустах. Нижнюю часть туловища ему откусил крокодил, издохший здесь же.
        Вообще весь берег был завален дохлыми крокодилами. Похоже, что кожи хватит, чтобы купцу Тер-Погосову окупить всю нашу драгонаду.
        Но с разделкой следовало торопиться, потому что необычайно оживились змеи.
        Их убивали десятками, а они все ползли и ползли.
        - Вот, - Хайле подал мне серебряный портсигар и записную книжку в коричневом кожаном переплете. - Это носил с собой Баркан-барман. Возьми на память.
        Белый жопа хороший воин.
        И я взял. Хозяина книжки звали Арман Дюбуа. Простое французское имя.
        На обратном пути мне даже не дали сесть на лошадь: несли в трофейном паланкине, паля из ружей в воздух и распевая наспех сложенную песню:
        Эй-эй! Нет ружья лучше маузера,
        Нет начальника лучше Гумилеха!
        Одним глазом он смотрит в лицо врага,
        А другим - в глаза чудовищ.
        Падают ниц враги его,
        Они уже мертвые. Стервятники вьются над ними.
        И чудовища отступают,
        Прячут в болотах толстые свои яйца.
        Эй-эй! Не вставай на дороге славного войска!
        Я представил себе нашу процессию на Невском проспекте - и захохотал. Естественно, в небылицу о крокодильем мосте никто бы не поверил, и поэтому пришлось для друзей сочинять пошлую историю о несчастном адюльтере с чернокожей красавицей, женой грозного вождя, протомившего меня потом полтора месяца в подземной тюрьме. Я не утруждал себя изобретением сюжета, зная, что лучше Пушкина все равно не придумаешь.
        13
        Кроме того, у меня была и руна, которая пишется на штанах мертвеца… Халдор Лакснесс
        - Нет, - сказал Николай Степанович. - Лефортово мне не по зубам.
        Они сидели на скамеечке возле памятника Гоголю сидящему, а не тому, который "от советского правительства". Стайка хиппи - два престарелых юноши и девушка с ребенком, - расположилась напротив. Толстый голубь разгуливал между ними.
        Юноша справа почти беззвучно перебирал гитарные струны, девушка перебирала волосы юноши слева. Ребенок из рюкзачка взирал на мир спокойно и снисходительно.
        - Так что остается у нас, по большому счету, только человечек, которого нам сдал наш друг Виктор Игнатьевич. И вот тут меня начинают терзать сомнения, друг мой Коминт.
        - Думаешь, и его грохнут?
        - Боюсь, что да. Я по неострожности сболтнул о покойной одному щелкоперу, которого вот уже второй день не могу найти. Хотя, конечно, это еще тот шелкопер: Про этого человечка знаю только я и пан директор, но - беспокойство, видишь ли…
        - Может, плюнуть на все? - сказал вдруг Коминт. - Не залупаться? И пронесет…
        - Пронесет - это от касторки. Нет, старик. Они работают медленно, но тщательно. Асфальтовый каток. Придется нам доводить дело до логического конца. Ты ведь понимаешь, что это не банда, не мафия, даже не государство.
        Иная цивилизация. Чисто биологический конфликт.
        - И мы - вдвоем: втроем, втроем, - сказал он Гусару, обиженно поднявшему морду. - Защитники, мать его, человечества…
        - Не верится?
        - Знаешь - нет. Какой-то дешевый детектив.
        - Я вот тоже долго не мог поверить. Все знал, а поверить не мог. То есть не все, конечно: И не выяснили мы с тобой еще одну вещь. Очень важную. Вот смотри: некто поставляет нашему другу Виктору Игнатьевичу вещество, которое превращает медь в золото и никель в платину. Что наш друг может предложить взамен?
        - И что же?
        - Если б я знал…
        - Спросим?
        - Я обещал оставить его в покое. Разве что он сам обратится за советом.
        - Ну, такое-то можно устроить: - хмыкнул Коминт.
        - Но в принципе это может сообщить нам и интересующий нас человечек. Заодно с прочим…
        - Так давай спросим.
        - Поверишь: неохота.
        - Так кто этот человек?
        Николай Степанович огляделся, нагнулся к уху Коминта и прошептал едва слышно…
        - Академик Фоменко…
        Коминт отодвинулся.
        - Это который?..
        - Совершенно верно.
        - Я ж его знаю. Я ж к нему сам…
        Николай Степанович кивнул…
        - Теперь ты понимаешь, почему я?..
        Академик Фоменко был известен всему миру как человек, совершивший революцию в кардиологии. Он не просто изобретал в изобилии новые методики, он способен был по-настоящему пробивать и внедрять их. Деловитость его не знала пределов. Очередь в клинику была расписана на три года вперед.
        Простенькое устройство, названное "микронасос Фоменко", уже спасло жизни тысячам людей и вообще грозило в обозримом будущем сделать смерть от инфаркта настолько же редкой, как от чесотки. Передвижные операционные в трейлерах-"мерседесах" колесили по дорогам всего мира, зарабатывая твердовалютные миллионы для лечения безвалютных старичков из российской глубинки. Кроме того, был на эти деньги закуплен и переоборудован в плавучий госпиталь теплоход "Александр Герцен". Себе же академик купил небольшой остров в Эгейском море с угодьями для подводной охоты. На почве этой охоты он продолжал демонстративно дружить с Фиделем Кастро. Американские кардиохирурги предавали его анафеме, называли шарлатаном в своих медицинских журналах и в Америку не пускали якобы за дружбу все с тем же Фиделем, но на родине именно он решал в свое время, кому из кремлевских старцев еще тянуть ремешок, а чей час уже пробил. Поговаривали даже, что в микронасосы для высшего эшелона было вмонтировано специальное устройство с дистанционным управлением - но это уже явная фантазия.
        В последние годы Фоменко рванулся в большую политику и. похоже, всерьез вознамерился занять пост главы государства…
        - И где мы его будем искать? - Коминт почесал нос.
        - Будем, значит? - переспросил Николай Степанович. - Не постоим, значит, за ценой?..
        - А что нам еще остается?
        - Н-да: Что ж, придется мне еще раз картишки раскинуть. Засекут, конечно: ну да это, может, и к лучшему: Господа, не найдется ли у вас Таро? - привстав, обратился он к хиппи.
        На него посмотрели с уважением.
        Колода нашлась в том же рюкзаке, где жил младенец. И, на счастье, оказалась не новоделом, а классической марсельской.
        - Не продадите?
        Хиппи переглянулись, слегка замялись: За смешную сумму в семьдесят долларов колода поступила в полное владение Николая Степановича.
        - Зачем ты это? - спросил Коминт недовольно. - Деньги тратишь…
        - А если на них выйдут? - Николай Степанович показал глазами на рюкзак. -
        Лучше уж мы сами…
        Карты не ложились. Они не легли один круг и второй. На третьем Николай Степанович вдруг понял, в чем дело.
        Газеты продавали неподалеку у книжного развала. Он купил "Московский комсомолец", "Известия" и "Труд". Сообщения о трагической гибели кандидата в президенты академика Виталия Тимофеевича Фоменко публиковали все три - само собой, в различной тональности. Для "МК" факт взрыва бомбы на борту частного Як-40, летящего над Эгейским морем, сомнения не вызывал; вопрос был только в том, кто подложил бомбу: военные или мафия? Две прочие газеты интересовались другим: кто станет наследником могущественной медицинской империи - и не перенесут ли в связи с инцидентом президентские выборы?
        - Жить будешь у меня, - сказал потемневший Коминт. - И никаких отговорок, понял?
        - Обсудим, - сказал Николай Степанович.
        Между числом и словом. (Берлин, 1942, ноябрь)
        - Хотите, я представлю вас Гиммлеру? - спросил фон Зеботтендорф.
        - Стоит ли? - спросил я. - От меня до сих пор пахнет болотами: и гарью. Вы меня понимаете?
        Он отвернулся и посмотрел в окно машины. Мы пересекали Адольфгитлерштрассе. Витрины магазина напротив были выбиты, два мальчика в синей униформе подметали тротуар короткими метелками. Шуцман - регулировщик отдал честь нашей машине и поднял жезл.
        Берлин производил странное впечатление. Наверное, это был слишком большой город, чтобы ночные бомбежки могли сколько-нибудь изменить его облик; и в то же время казалось почему-то, что дома сдвигаются ночью, заступая место разрушенных - как солдаты гвардии Фридриха Великого…
        - Пятый Рим намерен оказывать поддержку генералу Власову? - спросил Зеботтендорф несколько минут спустя.
        - А кто такой генерал Власов? - спросил я.
        - Понял, - сказал Зеботтендорф. - Достойная позиция. Мы возимся с предателями, мы ценим предателей, но мы не любим предателей, каковы бы ни были причины, подвигнувшие их на предательство. Но, Николас, поймите и вы нас: Германия напрягает все силы в борьбе с большевистской заразой. Мы благодарны вам за поддержку, оказанную в двадцатые годы, за то, что вы помогли нам не позволить красному цвету возобладать в Германии - но платить по этим счетам бесконечно мы просто не в состоянии. Поэтому нам приходится выбирать, черт возьми, между верностью межорденским соглашениям и верностью Германии…
        - То есть вы намерены - что? Предать гласности наши отношения, или использовать сокровенные знания, или…
        - Да. Мы намерены использовать сокровенные знания. Хотели же вы применить меч Зигфрида?
        - Применить? Не уверен. Я хотел лишь удостовериться в его существовании.
        Кстати, докопались вы до него?
        - Еще нет. Я должен убедить Гиммлера заняться этой работой всерьез. И, может быть, лично. Рейхсминистр ощущает себя реинкарнабулой Генриха Птицелова и не уступит мне чести первооткрытия…
        - Слушайте, барон, давно хотел спросить вас: досрочное вскрытие могилы Тамерлана - ваших рук дело?
        Зеботтендорф довольно расхохотался.
        - Нет, скорее ваше. Это ведь все у вас: пятилетку в четыре года, ребенка за семь месяцев: Нашему Диделю достаточно было выступить на партсобрании с почином, - это он произнес по-русски, - а человек Берии лежал с жесточайшей амебной дезинтерией: дыньку съел…
        Вскрытие могилы величайшего завоевателя предполагалось осуществить в ночь перед июльским сорок первого года наступлением Красной Армии. Но проследить за этим надлежащим образом мог только человек калибра Агранова, причем Агранова последних лет, после "Некрономикона" - однако к тому времени ни самого Якова Сауловича, ни кого-либо из его сподвижников в природе уже не существовало. Случайно уцелевшая мелкая сошка, подмастерья "красных магов", понимала кое-как свои участки работы и в общие стратегические планы посвящена не была, да и не способна она была освоить стратегические планы: ремеслом они владели даже не на уровне цирковых престидижитаторов, а так: наподобие униформистов.
        О том, что наш человек, спешащий в Самарканд, был кем-то выброшен на ходу из курьерского поезда, я говорить не стал. Барон мог этого и не знать. А то, чего барон мог не знать, ему знать и не следовало.
        - Как поживает Отто Ран? - спросил я.
        - Никак, - буркнул барон. - Еще перед войной он погиб в горах. Он отслужил четыре месяца в Дахау, и его впечатлительная поэтическая натура…
        - Зачем его понесло в лагерь?!
        - Я послал.
        - Все некростишками балуетесь?
        - Да, - с вызовом сказал барон. - Балуемся стихами. И не поверите - помогает.
        - Почему же не поверю? - пожал я плечами.
        Мы остановились перед черными железными воротами. Часовой в полосатой будке, не выходя, куда-то позвонил. Через минуту ворота стали медленно отъезжать в сторону. Часовой вышел на шаг из будки и стоял, отдавая честь. В нем было что-то не так, но что именно, я понял только когда мы уже въехали в просторный двор, загроможденный неимоверным множеством скульптур - целых и разобранных. Все они были металические: стальные, медные, бронзовые, чугунные и из незнакомого мне серебристо-серого сплава. Стояли явно не один год, потому что слой гуано на них лежал внушительный.
        Так вот, о часовом. Он был в полевой эсэсовской форме, но на бедре его висел тяжелый короткий меч.
        Машина подвезла нас к высокому каменному крыльцу перед добротной дубовой дверью в глубокой нише. Мы вышли, и дверь открылась.
        - Прошу, Николас, - барон сделал приглашающий жест. - И постарайтесь ничему не удивляться.
        Барон мог не предупреждать: удивляться было, в общем-то, и нечему. Институт "Анненэрбе" на поверку представлял собой обычную немецкую контору, ничем существенным не отличавшуюся, скажем, от рейхсминистерства сельского хозяйства. Курьеры толкали вдоль коридоров тележки с папками, канцеляристы в нарукавниках и круглых очках восседали за столами, обитыми эрзац-кожей.
        Разве что охранники, помимо парабеллумов, вооружены были короткими мечами.
        - Здесь у нас отдел прикладной ариософии, - показывал барон, и делал это очень кстати, потому что таблички, написанные готическим шрифтом, читать было невозможно. - Хотите ознакомиться?
        Отдел ариософии напоминал скорее хоровой ферейн в момент подготовки к народному празднику: несколько полноватых мужчин и женщин в нарядных крестьянских костюмах, сидя полукругом в позе лотоса, пели на дурном санскрите "серебряную сутру" на мотив "Майн либер Августин". В другой комнатке, тесной, заставленной картотечными ящиками, длинноусый и лысый человек в шафрановой тоге поверх костюма-тройки (и все в тех же нарукавниках) выкладывал из черного песка свастику. Нас он не заметил и продолжал увлеченно трудиться. "Не будем отвлекать, - шепнул барон, пятясь.-
        Это наш крупнейший специалист по улучшению арийской символики".
        Следующий кабинет представлял собой мастерскую художника. Девять совершенно разных, но одинаково голых натурщиц позировали на подиумах художнику в парадной эсэсовской форме и черном клеенчатом фартуке, густо заляпанном краской. "Клаус обучался живописи у самого фюрера, - шепнул Зеботтендорф, чтобы не нарушить творческого экстаза. - Он создает образ идеальной арийской женщины:"
        Прообразы идеальной арийской женщины, увидев группенфюрера, разом вскинули руки. Художник, не оборачиваясь на нас, разразился разнообразными доннерветтерноханмайлями. Мы удалились, пятясь, хотя мне очень хотелось задержаться - из чисто эстетических соображений.
        В следующем кабинете три молодых человека обступили большую картонную модель угловатого танка. Из нескольких ледериновых папок они доставали шаблоны рун и прикладывали к башне и корпусу. С ними мы разговорились, и рунознатцы объяснили мне, что таким образом, вписывая руны в силуэт, они пытаются улучшить боевые свойства перспективного тяжелого танка. На столах и полках стояли макеты поменьше, среди которых я узнал и "тридцатьчетверку".
        О, да! - перехватив мой взгляд, сказали они. Совершенно иная система, - и мне предъявили папку, в которой лежали трафареты литер глаголицы. Идеальная выкладка: Да, подумал я, без консультаций Скопина-Шуйского конструкторы этой машины явно не обошлись.
        После этого Софроний будет утверждать, что орден в текущую политику не вмешивается…
        По коридору навстречу нам двигалась странная процессия. Впереди шли два эсэсовца с обнаженными мечами. За ними двое следующих волокли скелет в комбинезоне летчика; запяться и лодыжки скелета были скованы двумя парами наручников. Замыкали шествие еще два меченосца. У одного из них на плече сидела маленькая сова.
        - Все "Некрономиконом" не натешитесь? - спросил я.
        - "Некрономикон" - давно пройденный этап, - гордо сказал барон. - "Астральпиц" - еще не слышали?
        - Нет.
        - Услышите! - пообещал он.
        Войдя в следующую комнату, я изумленно остановился. Там среди больших камней, испещренных пиктограммами, и закрепленных между ними кривеньких стволиков выросших на всех ветрах сосен два белокурых бронзовокожих атлета сжимали друг друга в отнюдь не борцовских объятиях. Зеботтендорфа это зрелище явно восхитило: А как бы порадовался Кузмин!..
        - Рудольф, - сказал я. - Насколько я помню, по законам Рейха этим ребятам самое место в том самом Дахау. Кажется, розовый треугольник?
        - Вы попали пальцем в небо, Николас! Наша задача - противопоставить гнусному жидовскому гомосексуализму подлинно арийские отношения между мужчинами!
        Женщина, как известно, есть начало расслабляющее - для нас же расслабление недопустимо! История нам этого не простит.
        - А как же идеальная арийская женщина? - озаботился я. - Откуда же возьмутся миллионы младенцев для будущих легионов?
        Он хитро посмотрел на меня, подмигнул и сказал…
        - Мы работаем над проблемой. И она будет решена наилучшим образом.
        - Красная магия тоже озабочена этим, - сказал я. - Даже в фольклоре отмечено.
        Русские женщины поют…
        Девушки, война-война,
        Я осталася одна.
        Я и лошадь, я и бык,
        Я и баба, и мужик.
        Фон Зеботтендорф глубоко задумался.
        - Значит, репродуктивное лесбиянство представляется вам более перспективным?..
        - Разумеется. Недаром же советский уголовный кодекс не предусматривает наказания за женскую однополую любовь.
        - Это следует обдумать: А здесь у нас отдел Полой Земли…
        Мы вошли в просторную комнату с закругленными углами и очутились как бы внутри яйца. На стенах рельефно проступали искаженные очертания материков.
        Сами мы попирали сапогами белоснежный щит Антарктиды.
        - А вы знаете, что Антарктиду открыли древние арийцы? - пристукивая каблуком и щурясь, спросил меня Зеботтендорф.
        - Как? И Антарктиду тоже?
        - Да. Доказательства налицо. В неканоническом тексте "Хеймскринглы" Снорри Стурлуссона упоминается поход на Париж дружины ярла по имени Торкель Бешеный Пингвин.
        - Ну и что? - сказал я. - У меня был знакомый поручик Асхат Кенгуров.
        Следовательно, Австралия открыта новгородскими ушкуйниками.
        Зеботтендорф не нашелся с ответом.
        Надо сказать, что я шутил, а на самом деле мне было слегка не по себе, поскольку на рельефной карте тут и там были разбросаны черные трискелионы, заключенные в алый круг. И все они приходились на места расположения известных мне румов! Правда, не все румы, известные мне, были ими отмечены, но это уже не так важно.
        - А это что, ваши филиалы? - простодушно спросил я.
        Барон вздохнул.
        - Если бы я знал: По легенде это места входа в подземное царство. Оттуда повелитель Агартхи рассылает своих гонцов во все страны.
        - Так у вас есть и карта Агартхи?
        - Разумеется. Но вряд ли найдется хоть один разумный человек, который сохранит рассудок, ознакомившись с нею. Есть два специалиста, которыми мы пожертвовали…
        - Не одного ли из них волокли по коридору?
        - Нет. Это юноша Шелленберг попытался внедрить своего человека в Агартху. А вытаскивать, как вы понимаете, пришлось нам…
        - Меня тревожит ваша откровенность, барон.
        - Напрасно. У вас идеальный арийский череп, вы враг большевизма - следовательно…
        - Ваш друг?
        - Если не вдаваться в мелкие подробности - да. Вот, посмотрите - отдел Вечного Льда…
        Отдел Вечного Льда состоял из двух тесных комнатушек, где сидели все те же унылые нибелунги в нарукавниках. Один из них был облачен в голубую тогу, другой - в пурпурную. Столы и стеллажи завалены были гроссбухами и папками, тонкими и пухлыми, серыми и оранжевыми. Похоже, борьба льда и огня выведена была здесь в пространство канцелярских абстракций.
        В отделе оккультной геральдики меня принудили заполнить анкету из ста одиннадцати пунктов. В числе вопросов были такие: "Причина и обстоятельства Вашей смерти", "Имеете ли родственников за пределами сознания?" и "Чьей реинкарнабулой являетесь в настощий момент?" С первыми двумя из этих вопросов я справился довольно легко, а над третьим задумался и решил вписать Аруджа Барбароссу, чем вызвал определенный ажиотаж у тружеников астрала.
        Герб мне начертали в полчаса. Он был красив: черный с серебром. Косой андреевский крест пересекал щит. Горностай был в верхнем - серебряном - квадранте, грифон - в нижнем черном. В правом черном располагалась четырехконечная серебряная звезда, а в левом серебряном - шестиконечная черная. Короче, был мой герб эклектичен и нелеп, как "Лес" Островского в постановке Мейерхольда.
        - Здесь еще недостает портрета фюрера с девочкой Мамлакат на руках, - сказал я.
        Зеботтендорф захохотал.
        Отдел Луны был самый большой и самый красивый. По крайней мере, там был хоть и небольшой, но настоящий музей пилота люфтваффе Курта Келлера. Под стеклянной витриной лежал его диплом об окончании гимназии в городе Вютцдорфе, значок "гитлерюгенда", медальон с портретом угрюмой девушки и завязаная узелком прядь волос, увеличенная семейная фотография, велосипед и гитара: Девушка-экскурсовод - та самая, с медальона - поведала ритмической прозой о том, как ее жених был послан фюрером с высокой миссией: водрузить знамя Рейха на северном полюсе Луны. На сконструированном им аппарате Курт Келлер опроверг измышления неарийской физики, подал условленный сигнал фальшфайером из окрестностей Луны и по коротковолновой рации сообщил, что борется с сильным боковым космическим ветром. Через несколько дней по радио донеслась суровая музыка "Хорста Весселя" (Курт взял с собой патефон и несколько любимых пластинок) и прерывающийся голос пилота: "Мой фюрер, вашим именем!.. территория Рейха!.. отныне и на тысячу лет!.. водружен!.. прощайте, умираю с именем!.." В честь этой победы мастер Хагель, ученик великого Фаберже,
изготовил серебряный кубок с эмалевыми медальонами, из которого наш обожаемый фюрер пьет по утрам карлсбадскую воду…
        Когда мы покинули музей, я вопросительно посмотрел на барона. Он несколько смутился и стал рассказывать…
        - Видите ли, Николас: Когда мы навели справки, оказалось, что все Курты Келлеры, когда-либо поднимавшиеся в небо, либо живы и здоровы, либо геройски погибли на фронтах. Диплом гимназии с таким номером никому не выдавался. И так далее: Однако убежденность юнгфрау Хильды оказалась настолько велика, что передалась даже фюреру - а ведь он особенно тонко чувствует границу между грубой истиной фактов и подлиной истиной духа.
        - Это все хорошо, - сказал я. - Но вот водружен ли флаг?
        - Ах, Николас, - сокрушенно вздохнул Зеботтендорф. - Никогда славянам не достичь высот индогерманского духа: Вот в град Китеж вы верите?
        - Понял, - сказал я. - Вопросов нет. А почему такое грандиозное достижение замалчивается?
        - Неужели вы не понимаете?
        - Нет.
        - Но ведь Луна - владычица приливов. Покуда на ней развевается германский флаг, никакие боевые действия со стороны моря против Германии невозможны.
        Да что там! Мы уже владычествуем на морях! Где английский флот?
        Отсиживается в гаванях. Где американский флот? Мы его и не видим. Где, извините, ваш флот, Николас? Измеряет собой глубины внутренних морей, а матросы осваивают штыковой бой. Вот что значит владеть Луной…
        - И вы боитесь, что, скажем, англичане…
        Он внимательно посмотрел на меня и медленно кивнул.
        Я подумал, а не напугать ли его еще больше рассказом о ракетном полете зэка - инженера из шарашки "СКБ-6-бис" Иосифа Ушеровича Блюма - и решил, что пока не стоит.
        В Тибетский отдел нас не пустили. Барон бушевал, объяснял вышедшему нам навстречу монаху, кто мы - и кто перед нами монах, настоятель монастыря и сам панчен-лама, но монах вежливо кланялся и на хорошем немецком повторял: "Ферботен, ферботен, ферботен:"
        - Даже фюрера иногда не пускают, - возбужденно похвастался барон, когда мы поднимались на следующий этаж. - Знают, паршивцы, что от них все зависит…
        - Слушайте, барон, а вот такой вопрос вы не сочтете бестактным: что ваша армия так вцепилась в Сталинград? Или это магия имени действует?
        - Ну, Николас, кому, как не вам, знать это, - усмехнулся барон.
        - Неужели хотите раскопать Мамаев курган?
        - А почему бы нет? - вопросом на вопрос ответил барон.
        - Странная логика. Ведь кто такой, в сущности, Мамай? Побитый мятежник, самозванец без роду без племени…
        - Это будет наш маленький сюрприз, - сказал барон. - Хотя вообще-то не такой уж маленький. А вот, пожалуйста: отдел Зигфридова меча…
        - Меча еще нет, а отдел уже есть?
        - Упредить - победить, - так, кажется, выражался ваш Кутузов?
        - Кутузов - и упредить? Весьма сомнительно. Кутузов поражал своих врагов полнейшим бездействием. Как Фабий Кунктатор. Слова же сии принадлежат то ли Александру Македонскому, то ли графу Суворову. То ли Сунь Цзы. Хотя нет: тот говорил: удивить - победить.
        - Так я вас удивил? - поинтересовался барон.
        - Скорее - озадачили. Чего только не придумают люди, чтобы не попасть на Восточный фронт…
        Кажется, он обиделся.
        Отдел Зигфридова меча изучал его предполагаемые свойства. Воображаемый Нотунг помещали в магнитные поля, травили кислотами и поражали сильнейшими электрическими разрядами, подвергали действию рентгеновских и радиевых лучей, испытывали на изгиб, разрыв и сжатие, совершенствовали способы заточки, осваивали боевые приемы (это было непросто, поскольку одному человеку поднять меч Зигфрида было не по силам); здесь же просчитывались способы полевого применения меча в армейских и фронтовых операциях.
        Все это было чрезвычайно интересно и живо.
        Гораздо более угрюмые люди населяли отдел астральной разведки и астрологии. Я не очень хорошо понимал, как астрология сопрягается с Полой Землей и Вечным Льдом, но здесь это, похоже, никого не занимало.
        Зеботтендорф жарко зашептал мне на ухо, что астрологи и астралоиспытатели сейчас вплотную приблизились к разрешению задачи окончательного покорения Луны и, возможно, именно вот в эти минуты готовы дать ответ, какие же условия и сроки надлежит соблюсти…
        - Группенфюрер! - начальник отдела, седобородый и лысый мудрец неопределенного возраста, облаченный в темно-синюю тогу без знаков различия, вышел вперед. - Задание партии исполнено, и мы готовы представить фюреру подробнейший доклад. Но прежде разрешите ознакомить вас с выкладками, они крайне интересны.
        - Давайте, - барон щелкнул пальцами.
        - Должен сказать, что интерпретация полученных фактов…
        - Давайте, давайте, - поторопил барон. - С интерпретацией дирекция разберется сама.
        Мудрец набрал побольше воздуха и начал…
        - Покорение Луны произойдет тогда, когда Вернер фон Браун поможет Аполлону оседлать Сатурна в стране цветов. В море пламени вознесен и повержен будет Сатурн, и части тела его упадут в океаны. Борман будет парить вокруг Луны…
        - Борман? - поднял брови Зеботтендорф.
        - Так, группенфюрер, сказали звезды.
        - Н-ну: Хотя все логично. Кому и лететь на Луну, как не заместителю фюрера.
        Борман: Да, все сходится. Продолжайте.
        - Коготь сильной руки вонзится в лунные скалы, и вонзит его человек, на спине орла опустившийся к подножию лунных гор. Басовито звучащий старый гонг будет за его спиной…
        - Что-что? Какой еще гонг?
        - Старый гонг. Басовито звучащий. Из протектората Богемия. Так сказали звезды.
        Зеботтендорф озадаченно почесал костяшки пальцев.
        - М-да. В таком виде представлять доклад фюреру будет весьма опрометчиво.
        - Вы не поняли меня, группенфюрер! Сам доклад занимает двадцать две страницы, и выкладки…
        - Я все понял, советник. Моя вам рекомендация следующая: провести еще один астральный поиск и выяснить по пунктам: точную дату события, имя человека с сильной рукой, породу орла; что за страна цветов; аргументировать необходимость гонга; если он действительно необходим, то как выглядит и где его искать. Точка.
        - Но ресурсы медиумов на исходе. Люди спят по три часа в сутки.
        - Наши герои в Сталинграде вообще не спят, штурмуя последние рубежи большевизма! А вы здесь - в тепле, в сытости: Стыдно, советник.
        - Да, группенфюрер. Мне стыдно, что я не могу сделать большего для Рейха. Я готов отправиться на фронт, если от меня там будет больше пользы, но прошу поверить: мои медиумы срочно нуждаются в полноценном отдыхе и лечении.
        Иначе мы их потеряем.
        - Хорошо, Вольфганг. Будет вам и отдых, и санаторий в Альпах: но после того, как доклад уйдет наверх. Последнее усилие, дружище.
        - Есть. Я это сделаю, группенфюрер. Да, и еще одно: Подойди сюда, Виллибальд.
        Подошел, кривясь на один бок, солдатик из самых неказистых. Только глаза у него были не такие уж простые: глубоко сидящие, темные, в нужный момент бьющие, как из засады.
        - Наш дальний разведчик, - представил его советник. - Неделю продержался в советском астрале. Расскажи, Виллибальд.
        - Обо всем? - с плохо скрытым ужасом посмотрел на него солдатик. - Я ведь представил рапорт…
        - Нет, Виллибальд, - мягко сказал советник. - Только то, что в рапорт не попало.
        - Что-то не попало в рапорт? - напрягся Зеботтендорф. - Почему?
        - Я не уверен в истинности увиденного. Доля секунды, краткий миг: Это был последний день поиска, Восточная Сибирь, тайга. Возможно, я просто переутомился. А главное, я до сих пор не могу идентифицировать мои наблюдения, поскольку ни в одном определителе не нахожу ничего подобного.
        - Вот как? Николас, вы не согласитесь по старой дружбе проконсультировать нас?
        - От Восточной Сибири меня пока Бог миловал, - сказал я. - Что там может быть?
        Ну, заводы. Ну, лагеря, рудники: Кое-где, по слухам, схоронились староверы.
        - Не то, не то! - дерзко сказал солдатик. - Подобное лагерю, но не то! Я летел сквозь звездную мглу, и передо мной внезапно распахнулся занавес. Но за занавесом была не тьма и боль, как то бывает над лагерями, а дикое и злобное веселье. Всего лишь долю секунды я мог наблюдать это, после чего меня вышвырнуло за пределы пояса, и пришел в себя я уже над степями Монголии.
        Но в эту долю секунды я успел заметить там, в лагере, который был вовсе не лагерем, сотни людей в дикарских одеждах. Они плясали…
        - Великое дело, - сказал я. - Ваши коменданты развлекают себя еврейскими оркестрами, а там какой-нибудь майор Жопкин поставил силами зэка "Князя Игоря" с половецкими плясками. У нас и заслуженные артисты сидят, и даже народные…
        - Но почему же меня с такой силой отбросило? - обиженно спросил солдатик. - Я с легкостью необыкновенной преодолевал даже завесу над Кремлем!
        Зеботтендорф посмотрел на меня, я на него, потом на солдатика - и пожал плечами. Никаких предположений у меня не было. Хотя…
        - Чем вы пользуетесь для ухода в астрал?
        - Пейотлем.
        - Тогда, скорее всего, вы наткнулись на лагерь, где для кайфа в честь славной двадцать пятой годовщины Октября употребили достаточное количество мухоморов. Я слышал, что есть умельцы, которые круглый год выращивают их под полом бараков: Кактус же и гриб, как известно, вековечные соперники.
        Солдатик помрачнел.
        - Мы уже пробовали на нем мухоморы, - сказал, улыбнувшись, советник. - Но он впадает в экстаз берсерка…
        - Вы обещали никому не рассказывать, - еще больше смутился солдатик.
        - Вставьте это в рапорт, - велел Зеботтендорф. - С комментариями. Аналитики разберутся.
        Дальше нас ждала галерея богов, гигантов и вырожденцев. По замыслу скульптора и мадам Блаватской это были предшественики нынешней человеческой расы.
        - А здесь - отдел практической истории, - сказал барон. - Но там никого нет, их всех отправили на фронт. Даже машинисток: Представляете, Николас, эти идиоты тайком от меня решили сделать фюреру сюрприз ко дню рождения. Они, истратив уйму денег, извлекли из девятого века два десятка самых настоящих викингов. Для личной охраны фюрера. Извлекли. Уникальная установка после этого превратилась в металлолом. Но даже не в этом суть. Главное - что самый высокий викинг из этих прославленных богатырей древности ростом был мне до уха! Плохо питались наши предки: Что же касается боевой выучки, то любой парнишка из атлетического ферейна мог раскидать пятерых. Никуда, кроме похоронной команды, они не годились, да и там их очень скоро расстреляли за мародерство…
        Мы стали подниматься на третий этаж. Я обратил внимание, что ковровая дорожка здесь была куда свежее. На площадке по углам устроены были пулеметные гнезда из мешков с песком. А над гнездами во всю стену висело исполинское полотно в золотой раме.
        Неизвестный мне художник изобразил фюрера в образе древнего гиганта в тигровой шкуре. Босыми ступнями бывший ефрейтор попирал Вечный Лед. Над головой его закруглялся купол Полой Земли, а половину пространства полотна занимал огромный лунный диск. Картину следовало рассматривать долго, как "Сад земных наслаждений" Босха. В левой руке фюрер сжимал пылающий факел, а правая рука, вооруженная мечом Зигфрида, пресекала враждебные поползновения Луны, на поверхности которой явственно просматривались безобразные существа, в ужасе расползавшиеся от крошечного красного знамени со свастикой в белом круге. Могучее тело фюрера было бледным и даже синеватым, сверхрельефные мышцы вздувались. Легкая поземка холодила ноги вождя, попутно заметая развалины древнего города…
        - У вас подлиная свобода творчества, Рудольф! - с восторгом сказал я. -
        Попробовал бы кто-нибудь в России изобразить таким манером Сталина. Кто автор?
        - Э-э! - хитро сказал Зеботтендорф. - Нипочем не догадаетесь.
        - Неужели Шагал?!
        - Берите выше. Сальвадор Дали! И если я вам скажу, сколько ему заплатили…
        - Но ведь он декадент.
        - За такие деньги он выдавил из себя декадента не по каплям, как советовал ваш классик, а как из клистира - тугой струей. Дуче увидел эту картину и упал в обморок от зависти.
        На третьем этаже располагалось всего два отдела: Крови дракона и Ариизации Каббалы.
        Коллектив каббалистов был смешанный, немецко-еврейский. В кабинетиках, где они сидели по двое, было тихо и спокойно. Исследователи читали тексты, комментировали их друг другу, пытались разобраться в темных и двусмысленных местах. Кто занимался гематрией, кто нотариконом, кто темурой. Так, во всяком случае, гласили таблички на дверях. Насколько я знаю Каббалу, работой сотрудники отдела были обеспечены на пять-шесть тысяч лет. Но в помещениях отчетливо пахло типографской краской, а из-за двери в торце коридора доносился отчетливый механический стрекот.
        Значительную часть обширного зала занимал странный механизм, напоминающий огромный арифмометр, соединенный с телетайпом. Барабаны арифмометра медленно проворачивались, издавая щелкающие звуки, а телетайп непрерывно извергал из себя бумажную ленту, которая поступала под механические ножницы и разрезалась ими на куски размером с театральный билет. Две белокурые девушки в синих халатах брали эти "билеты", скатывали их в трубочки и отдавали солдату, который и производил основную операцию. А заключалась она в следующем: вдоль стены в прочных железных клетках стояли слепленные из глины грубые подобия человеков с огромными распахнутыми ртами - числом пять. Солдат вынимал изо рта очередного болвана уже лежащую там бумажку, вкладывал новую - и возвращался к девушкам. На каждую использованную бумажку ставилась печать, исходящий номер, после чего она накалывалась на заостренный проволочный штырь. В углу комнаты уже стояло десятка три полностью использованных штырей. Делалось все это молчком, движения людей совпадали по ритму со щелчками "арифмометра", и впечатление создавалось самое жуткое.
        - Пойдемте отсюда, барон, - сказал я. - Здесь начинаешь представлять себе Вечность: Не так уж ошибался Федор Михайлович. Она, конечно, не совсем похожа на баньку с паутиной по углам - но что-то общее есть. Не хватает только лозунга: "Здесь выковывается дар немецкого гения к славной дате Тысячелетия Рейха!"
        - Зря смеетесь, Николас, - сказал барон. - Мы уже перебрали четверть комбинаций. Может быть, через час, может быть, через день - но я услышу, как эти медхен завизжат от ужаса. И тогда, может быть, - он посмотрел на меня.-
        Нам надо лететь в Иерусалим. Вы видели это своими глазами. Скажите ему.
        Помогите мне убедить его.
        - Не имею права, - сказал я. - Но рассказать, что я видел - обязан.
        - Да. Просто расскажите, что вы это видели. Он поймет. Хотите коньяку?
        - Хочу.
        Кабинет Зеботтендорфа располагался в отделе Крови дракона. Там трудились четыре молодых человека самого подозрительного вида. Отдел напоминал декорацию фильма о безумном ученом: коктейль из физической, химической и оптической лабораторий, составленный с истинно немецкой обстоятельностью и сентиментальностью. Рядом с точными и дорогими приборами стояли вазочки с цветами, на стенах среди таблиц висели фотографии девушек и собачек, а также салфетки, на которых вышиты были любимые Зеботтендорфом назидательные стишки. Из стоящего в углу "телефункена" доносились предательские синкопы джаза Глена Миллера.
        Проезжал я их хваленую Чаттанугу - ничего особенного. Обыкновенный полустанок.
        - Сейчас я вам покажу кое-что, - барон заговорщицки понизил голос, отпирая сейф. - Вот, взгляните: подлиная кровь дракона.
        В хрустальной пробирке алели похожие на бусины гранулы ксериона.
        Мне понадобилось немало усилий, чтобы промолчать.
        Дело в том, что обычно ксерион помещается в капсулы из пчелиного воска. Он, конечно, просвечивает сквозь них, но тускло. Цвет гранул - коричневый, и они неправильной формы. Но тот ксерион, который мы переправляли "Гугенотам свободы" для выхода Америки из Великой депрессии, тот, который вез Брюс, а потом и я - тот был из чисто эстетских соображений запечатан в воск горных пчел, подкрашенный кармином. И вот перед собой я видел десяток гранул того самого ксериона…
        - Кровь дракона - это, если я правильно помню, одно из названий Философского камня? - сказал я.
        - Совершенно верно, - обрадовался моим познаниям Зеботтендорф. - Вот этого количества достаточно для того, чтобы произвести центнер чистейшего золота.
        Скоро мы приступим к синтезу этого вещества…
        - Стоило ли тогда затевать войну? - пожал я плечами.
        Зеботтендорф огляделся, взял меня за плечи и сказал негромко…
        - Война - это дело рук политических пигмеев. А мы с вами маги, Николас. Какой коньяк вы предпочитаете?
        В сейфе стояла всего одна бутылка…
        14
        Подвигну мертвих, адских, воздушних и водних,
        Соберу духов, к тому зверей многородных.
        Созову купно, прийдут змии страховидни,
        Гади, смоки, полозы, скорпии, ехидны: Феофан Прокопович
        К концу дня у них были ключи от двух сдающихся на короткий срок квартир: в Хамовниках и на станции Лось, пропуск в семейное общежитие Останкинского пивзавода и обещание пустить на ночь в студию одного малоизвестного фотохудожника. Этим обещанием и воспользовались в первую очередь.
        От станции метро Таганская до студии было минут пятнадцать неторопливой ходьбы. С наступлением темноты приморозило. Лужи схватывало ледком, звук шагов звонко отлетал от стен. Пустой трамвай обогнал их, рассыпая искры. Из витрин высокомерно взирали на людей чернолицые манекены.
        Студия располагалась в полуподвале ненового обшарпанного трехэтажного дома. Коминт, бывавший здесь когда-то по левым делам, долго не мог найти вход среди множества дверей: подъездов, магазинных подсобок, бойлерной, прачечной…
        Потом он долго не мог вспомнить, как здесь включается свет.
        Студия была прохладна, просторна, тиха и пуста. В углу вопреки всем законам природы не падала пирамида мебели и всяческих приспособлений, названий которых ни Коминт, ни Николай Степанович не знали. Пахло химикатами, спортзалом и дешевой парфюмерией.
        Вдвоем они аккуратно, как при игре в великанские бирюльки, разобрали частично пирамиду, вытащили кушетку, столик и два плетеных кресла.
        Владелец студии, друг друзей Коминта, недавно с шумом и позором был изгнан из Склифосовского и отлеживался теперь дома. История его двойного падения была такова: сперва он поскользнулся - это произошло в те кошмарные февральские дни, когда при минус пяти лил дождь и вся Москва была покрыта слоем льда - и заработал сложный перелом. На ногу ему, предварительно просверлив ее во многих уцелевших местах, нацепили полпуда нержавеющей стали, в просторечии именуемой "аппаратом Илизарова", и уложили в кровать. А так как фотомастер с многолетним стажем просто отвык спать один, то он, понятно, нервничал и худел, покуда не нашел себе подругу с таким же аппаратом, но на другой ноге. Они уединялись в пустующей клизменной и как могли скрашивали друг другу серые монотонные больничные будни. Но одной несчастной ночью (тринадцатого марта, правда, не в пятницу, а в среду) в порыве страсти один аппарат Илизарова, как бы воспламененный своим хозяином, тесно соприкоснулся с другим: Когда пришло утро и настала пора покинуть грот Венеры, то оказалось, что проклятые железяки слились в пылких объятиях, и заставить их
расстаться оказалось выше человеческих сил.
        Травматолог тоже долго не мог их расцепить, поскольку скисал от смеха и ронял слесарный инструмент.
        Лежал теперь несчастный фотограф дома, довольствовался женой и подругой жены, по больничному ему никто платить не собирался, так что грязные доллары Николая Степановича оказались как нельзя кстати.
        Гусар прошелся по периметру студии, осмотром остался вполне удовлетворен и улегся на чехол от светильника.
        - Кормить же тебя надо, - сокрушенно вздохнул Николай Степанович. - "Чаппи" ты не ешь, колбасу не ешь…
        - Ммя, - по-кошачьи сказал Гусар.
        - Знаю, что мясо. Но вот видишь, живем, как скифы-кочевники, которые еще пока не переломали крестцы всем коням и не перешли на оседлую жизнь… Баранов нам с собой водить - хлопотно…
        - Пиццу тебе купить? - спросил Коминт.
        - Грр! - повеселел Гусар.
        - А тебе, Степаныч?
        - Грр.
        - Тогда, значит, и мне. Пять минут - я тут на углу киосочек заметил.
        Он ушел и почти тут же пришел - Николай Степанович задумался о чем-то настолько глубоко, что выпал из времени. В руках Коминта были коробки с пиццей, а из карманов торчали горлышки темных пивных бутылок.
        - А киосочек тот, кстати, продается, - сказал он. - Может, купим?
        - Пицца приедается, - сказал Николай Степанович, откупоривая бутылку. -
        Проверено на себе. Когда я отсиживался в Генуе в сорок четвертом, - и он рассказал, как после похищения Муссолини прятался от всех - и от врагов, и от друзей - в погребе пиццерии кривого Джакопо Серпенто; пиццу приходилось есть на завтрак, обед и ужин, запивая молодым вином; уже через месяц это превратилось в пытку.
        - Да я вообще-то не о том, - сказал Коминт. - Там печка, тепло, и раскладушка как раз помещается. А окошко открывать и не обязательно вовсе.
        - Ну да, - сказал Николай Степанович. - И повесить объявление: "Порядка нет и не будет". Нет уж, лучше покочуем еще.
        Они сжевали пиццу и выпили пиво.
        - Ну, что? Пойду я, наверное? - Коминт посмотрел неуверенно.
        - Да. И не устраивай засад поблизости. Будь дома. Утром жду тебя с машиной.
        - Ничего больше не надо? Пожрать?
        - Сколько можно: Иди, Коминт, и не заботься о нас. И даже, если сумеешь, старайся не думать…
        Оставшись вдвоем с Гусаром, Николай Степанович сам прошелся по студии, ища подходящее место. Для этого ему не нужно было ни лозы, ни грузика на нитке. Заодно он проверил окна. Окна были с железными решетками, еще старыми, лет постройки дома. Стекла целые. Тяжелые синие портьеры полностью отгораживали помещение от простых любопытных взглядов.
        Место нашлось на подиуме. Николай Степанович поставил туда одно из кресел, принес белый круглый одноногий столик. Покопался в драпировках, свернутых под стеной в рулоны, нашел угольно-черный шелк с редкими белыми звездочками. Звездочки были не совсем те, но Николай Степанович знал, что на самом деле это значения не имеет, а необходимо только для настроя. И - для пробуждения глубокой памяти.
        Он принял холодный душ (холодный и полагался, но горячей воды все равно не было), растерся жестким полотенцем и надел все чистое. Внимательно осмотрел душевую. Под потолком серела паутина. Он прогнал паучка и аккуратно снял ее.
        Полчаса ушло на то, чтобы приготовить краску - почти такую же, как в гостинице.
        Оставалось дождаться часа после полуночи.
        Гусар прошелся беспокойно, принюхался к чему-то. Потом снова лег.
        Время тянулось вязко. Николай Степанович стал читать про себя "Учителя бессмертия" - и вдруг увлекся.
        Спохватился, посмотрел на часы.
        Внутренний сторож не подвел. Без четверти.
        Можно начинать расставлять знаки.
        Вокруг кресла он провел дважды разомкнутую окружность, два полумесяца, обращенных рогами друг к другу, молодой и ущербный. Там, где оставались промежутки, поставил руны "хагалл" и "ир". Отступив на ладонь за предел образовавшегося круга, написал древнеуйгурскими буквами слово эалльхтонет - трижды. Затем под каждым окном изобразил по знаку распятой ящерицы, а по углам - по три короны царицы Савской.
        - Уж полночь минула, - сказал он Гусару, - а призраков все нет…
        Гусар посмотрел неодобрительно.
        Николай Степанович взял колоду. Она была ощутимо теплая.
        - Думай о тех, кто был с тобой, - сказал он псу.
        Он намеренно избрал самый "громкий" способ гадания. Своего рода разведка боем. Показать: вот он я. Стреляйте в меня!.. После третьего круга он почувствовал чье-то прикосновение, но постарался его не заметить. После пятого - зазвенело и завибрировало. Белый столик внезапно как бы вывернулся наизнанку, столешница превратилась в бесконечно длинную трубу, по которой падали Николай Степанович и Гусар, хватаясь друг за друга, потом падение сменилось взлетом, труба раскрылась - Брюс сидел за столом, разложив книги; две свечи горели перед ним: две черные свечи!
        Как от удара лицом о стену, Николай Степанович очнулся. Гусар рычал. Шерсть дыбилась на его загривке.
        В дверь колотили - кажется, не только кулаками, но и локтями, коленками, тонкими каблучками. Сумочкой.
        - Азатот! - поспешно произнес Николай Степанович запирающее слово и бросился к двери. За дверью происходила возня, потом - раздался крик боли…
        Два опасного вида юноши держали за руки нечто растерзанное, а третий примерялся нанести последний завершающий удар.
        Удар милосердия.
        Этого третьего Гусар молча уронил.
        - Валя!.. - выкрикнула жертва. - У них!..
        Николай Степанович и сам видел, что у них поблескивает нечто в занесенных кулаках.
        - Ну заходите, что ли, - сказал он. - Чего так в дверях-то стоять?
        - Ты, дед, - начал один из юношей и шагнул вперед. Николай Степанович посторонился, пропуская его. Второй смотрел оторопело.
        - А я думала - Валя, - сказала жертва, откидывая волосы со лба. Лет ей было совсем немного, и будто бы не ее только что убивали. - А это не Валя.
        Обозналась: А дверь, - она оглянулась. - Нет, та дверь. А не Валя. Ну, ничего себе.
        Тот, который лежал, заворочался, осторожно пытаясь стряхнуть с себя трехпудового пса.
        - Гусар, пригласи нашего гостя, пусть входит. А вы, молодые люди, оружие можете оставить вот здесь, на гардеробе…
        - Где этот гад? - произнес поверженный, поднимаясь и вглядываясь в лицо Николая Степановича. - Я ему все равно ноги повыдергиваю.
        - Если вы имеете в виду господина Бессонова, хозяина этой обители грез…
        - Я не знаю, какая у него фамилия, но яиц он не досчитается, это точно!
        -:то одна нога у него уже благополучно повреждена. И отчего это художник всегда гоним толпою?
        - Художник! Виртуоз изящной ебли! Чужих жен!
        - О! Так это ваша жена?
        - Ну. Типа того.
        - И вы ее ревнуете? - восхитился Николай Степанович.
        - Ну: типа того.
        - А это ваши чичисбеи? - он показал на двух окаменевших спутников рогоносца.
        Их он уже держал. Нет большой хитрости в том, чтобы взять человека, раскрывшегося в агрессии, да еще пребывающего под воздействием винных паров…
        - Ну, типа того. Да.
        - А вы знаете, я свою первую жену сам возил на свидания на извозчике. И что вы думаете? Она меня страшно ревновала ко всем - и все равно была плохого мнения обо мне.
        - Ну?
        - Типа того, представьте себе! Кстати, как зовут вашу очаровательную спутницу жизни?
        - Эта: сучара она. А зовут, - он задумался. - Верка.
        - Вера, вы вполне можете привести себя в порядок, вы знаете, где здесь что расположено?
        Она медленно кивнула и попятилась.
        - А как ваше имя, любезный?
        - Мое? Мое-то - Игорь. А: э: с кем имею честь?.. - он сморщился от непривычных слов.
        - Николай Степанович. Да вы проходите, присаживайтесь. Хотите пива? И вы, молодые люди - возьмите вон там стулья…
        Пять минут спустя они сидели внутри круга: Николай Степанович, Вера, Игорь и один из спутников Игоря. Второго отправили за пивом. Гусар ходил под окнами и прислушивался.
        Николай Степанович прислушивался тоже. Поддерживая примитивную беседу о негодяе Бессонове, фотографе "ню", ходоке и растлителе, о розданных им несчастной Верочке обещаниях относительно карьеры фотомодели, каковые обещания привели всего лишь к мучительному выведению вши лобковой обыкновенной как самой Верочкой, так и Игорем, о попытках Игоря внушать девушке основы морали и права, о том, что попытки эти заканчивались исключительно и неизменно скандалами и повышенным расходом тонального крема "жамэ", он пытался нащупать ниточки, тянущиеся откуда-то к их сознаниям - и натыкался на пустоту.
        Ниточек не было?
        Вернулся посланный за пивом.
        Начинался третий час ночи.
        Чичисбеи уныло надувались жидкостью, а Николай Степанович рассказывал Игорю о брачных обычаях африканских племен.
        - Живут же люди, - не то завидовал, не то сочувствовал Игорь.
        Его подруга слушала, развесив очаровательные ушки, но не верила. Она была из породы недоверчивых девушек. До определенной степени, конечно.
        Время и события становились вязкими, как глиняное семидневного вымеса тесто осени пятнадцатого года, и значить это могло, например, что кто-то умный и умелый начинает медленно и осторожно направлять и подталкивать Николая Степановича, готовит ему тропинку, а потом колею, а далее лабиринт, а далее - яму с невидимыми скользкими краями: много людей живут в таких ямах, не замечая того, и становятся злыми и нервными, когда их из этих ям вынимают и предъявляют городу и миру; впрочем, точно так же могло оказаться, что никакого колдовского злодействия во всем этом нет, а есть банальная житейская ситуация; и мало кто даже из великих способен был, находясь вот так же внутри липкого и тягучего времени, отличить одно от другого - для этого требовался либо изощренный нюх, либо лунный камень на шее, либо стальные нервы наряду с полным бесстрашием, потому что при разрушении, намеренном или случайном, подобных чар следует немедленный и жестокий ответ…
        - А что говорят в ваших кругах о недавнем побоище в доме на Рождественском бульваре? - спросил Николай Степанович, когда некий рубеж доверия был уже преодолен.
        - Что? - жалко переспросила Вера и уронила банку с пивом. - Что говорят? О Рождественском?..
        - Вот именно: что говорят?
        - Да: ничего, - соврал Игорь. - Ничего не говорят. Что могут говорить? Да и побоища никакого не было, так: ребята стрелку подбивали, да неудачно…
        Чичисбеи дружно встали.
        - Так мы пойдем, наверное? - сказала Вера и тоже встала. - Игорек, мы пойдем, да?
        - Конечно. Приятно было познакомиться, - он поклонился. - Извините, если что не так, пошумели мы поначалу…
        - Все хорошо, - кивнул Николай Степанович. - Значит, об этом вам ничего не известно?
        - Ничего, - сразу сказал Игорь. - То есть решительно ничего.
        - Надеюсь, и про наше времяпрепровождение вы точно так же забудете?
        - Разумеется, - Игорь с готовностью кивнул. И чичисбеи закивали хором, как китайские фарфоровые болванчики. Только Вера смотрела как живой человек - с ужасом - и жалась к своему мужчине.
        Они отошли на несколько шагов и как-то слишком уж быстро растворились в темноте.
        По дымному следу (Южная Польша, 1915, осень)
        Южная Польша - одно из красивейших мест России. Мы ехали верст восемьдесят от станции железной дороги до соприкосновения с неприятелем, и я успел вдоволь налюбоваться ею. Гор, утехи туристов, там нет, но на что равнинному жителю горы? Есть леса, есть воды, и этого довольно вполне.
        Леса сосновые, саженые, и, проезжая по ним, вдруг видишь узкие, прямые, как стрелы, аллеи, полные зеленым сумраком с сияющим просветом вдали, - словно храмы ласковых и задумчивых богов древней, еще языческой Польши. Там водятся олени и косули, с куриной повадкой пробегают золотистые фазаны, в тихие ночи слышно, как чавкает и ломает кусты кабан.
        Среди широких отмелей размытых берегов лениво извиваются реки; широкие, с узенькими между них перешейками, озера блестят и отражают небо, как зеркала из полированного металлла; у старых мшистых мельниц тихие запруды с нежно журчащими струйками воды и каким-то розово-красным кустарником, странно напоминающим человеку его детство.
        В таких местах, что бы ты ни делал, - любил или воевал, - все представляется значительным и чудесным…
        - Пане поручнику, пане поручнику! - польский крестьянин в белой широкополой шляпе бежал нам наперерез, размахивая суковатой палкой. - Неможно до фольварку! Там германы, германы, за дуже германов! На конях!
        Я остановил коня. Мои уланы были злы, голодны и утомлены произведенной разведкой, и никакое количество врагов не показалось бы им сейчас за дуже. Но лишь одна дорога вела к фольварку, и по обе стороны от нее раскинулись оставленные полусжатые поля, щедро политые дождями. Один-единственный пулеметчик мог положить здесь нас всех, не считаясь с нашим голодом, злостью и боевой готовностью.
        - Спасибо, пан, - поблагодарил я крестьянина. - Трохин, за старшего. Делоне, со мной.
        - Да пане!.. - крестьянин изменился в лице. - Убьют…
        Уже не обращая на него внимания, мы поскакали.
        Дорога обсажена была густолистыми старыми липами, выбеленными известью по грудь всаднику. Фольварк, полускрытый садом, даже издали производил впечатление маленького древнего замка колдуна, упыря или Черной Бороды.
        Кто-нибудь из Вишневецких или Радзивиллов вполне мог бы построить такую игрушку для забав и увеселений. Устраивали, должно быть, друг на дружку потешные "наязды", во время которых, случалось, гибли ни в чем не повинные хлопы…
        Пулемет мог быть еще не установлен, поскольку звуков пристрелочных очередей я не слышал, а обогнать нас немцы могли не более чем на четверть часа.
        Сейчас с молчаливого позволения своего старшего они гонят обитателей фольварка, если те не сочли за благо бежать, в погреб за окороками, с гоготом ловят кур - а может быть, на наше военное счастье, добрались до закопанной в амбаре огромной бутыли с мутным картофельным бимбером. Я уже отмечал как-то, что русских солдат население любит: за все взятое они платят, и платят щедро; немцы же норовят взять так.
        - Виктор, - сказал я, - прошлый раз вы слегка перепутали смелость с идиотизмом.
        Поэтому я прошу вас: не стесняйтесь кланятьсь пулям, они ведь женского рода.
        - А снарядам? - с серьезным лицом поинтересовался вольноопределяющийся. -
        И вообще: кто не так давно курил на бруствере?
        Кони шли легкой рысью. Мы намеренно изображали собой готовые мишени. На дороге местами стояли лужи, странно прозрачные - будто и не проходил здесь совсем недавно немецкий конный отряд, - хотя следы подков были многочисленны и свежи.
        - А вы не обратили внимания, Николай, что немецкие лошади никогда не гадят в походе? - сказал Делоне. - Только в отведенных местах. Неужели Дуров был прав и дрессировка взаправду творит чудеса?
        - Нет, - я покачал головой. - Знаменитый профессор Вирхов изобрел такое нарочитое сено, специально на случай войны. Оно в конском брюхе реагирует на звук человеческого голоса. Лошади оправляются только по команде "шайссен!"
        - Удивительно, - сказал Делоне. - Просто уму непостижимо. Перед войной попадалась мне книжка знаменитого футуровидца Уэлльса. Он предостерегал человечество, что в середине двадцатого века отходами гужевого транспорта будут завалены по крыши улицы всех крупных городов, и это приведет к концу цивилизации. Теперь, благодаря тевтонскому гению, цивилизация спасена. Но другой рукой этот гений цивилизацию губит. Удивительно…
        В Делоне меня восхищала способность с одинаковой на лице серьезностью шутить и не шутить. Возможно, он и сам не делал разницы между шуткой и не - шуткой. Некоторое время я не мог привыкнуть к такой манере вести речь.
        Я все ждал, когда на фольварке кто-нибудь заорет: "Ахтунг!" - и защелкают выстрелы, и посыплются пули. Но вместо этого вдруг послышалось дикое конское ржание, громовой топот и визг задавленного неизвестного существа. Из ворот навстречу вышибло десятка два нерасседланных битюгов, на каких обыкновенно гарцует германская кавалерия. Они неслись быстрее, чем стадо ошалевших зебр, преследуемых веселыми молодыми гепардами. Мы едва успели посторониться: пенные битюги пролетели в одно мгновение мимо, потрясая притороченными пиками, седельными кобурами и подхвостными мешками, полными конских яблоков. Так что профессор Вирхов был здесь не при чем.
        Следом бежали всадники.
        Оружия почти ни у кого не было. Кто-то удерживал руками ниспадающее галифе, кто-то бессмысленно размахивал сабелькой. Они мчались посреди дороги, шарахаясь от деревьев. Делоне достал наган, не зная, что делать: то ли стрелять по этим несчастным, то ли не стрелять. Пузатый вахмистр упал и забился в грязи. Каска его воткнулась пикой в землю обочины и осталась стоять, подобно скорбной греческой урне. Потом он все-таки собрал себя с земли и пробежал мимо нас последним. Глаза у него были, как у натянутого на глобус филина.
        Уж не чума ли на фольварке, подумал я. Но тогда с чего же перепугались лошади?.. Времена радзивилловских затей и карнавалов прошли, и вряд ли нынешние хозяева поместья могут себе позволить роскошь держать тигра.
        Несколько шагов мы проехали назад, улюлюкая вслед бегущим. Трохин примет их в объятия, здесь можно быть спокойным. Потом мы переглянулись и разом остановили коней.
        - Надо посмотреть, - неуверенно сказал Делоне.
        Наверное, он хотел, чтобы я начал его отговаривать…
        - Что немцу смерть, то русскому на здоровье, - сказал я. - И наоборот.
        - Это, конечно, да, - сказал Делоне. - Но мои французские предки…
        - Да, - согласился я. - Они говорили: "Что французу на здоровье, то немцу смерть".
        И шли ловить лягушек.
        - А итальянцы шли ловить макароны, - сварливо сказал Делоне.
        - Тогда вперед, - сказал я.
        И мы тронули коней, но всю дорогу до фольварка кони наши жались друг к другу, так что мы осаднили колени: я правое, а Виктор - левое.
        Запорный брус ворот был переломлен, створки болтались на одной петле. Три мертвых изломанных битюга валялись здесь же. По ним прошла отступающая армия.
        - Отбивная по старосмоленски, - сказал Делоне. - Представляете себе, Николя: берется кусочек лошади, надевается на шомпол…
        - Кто смеет в моем доме говорить о конине?! - грозный рык потряс двор. Кони вздрогнули. Даже, кажется, дохлые кони.
        В дверях усадьбы стоял, широко раставив ноги в высоких сапогах, рослый кряжистый человек с красным лицом и длинными седыми усами. Ярко - малиновая венгерка его была распахнута, открывая широкий пояс, носимый в этих местах обычно вместо жилета, и поросшую густым белым волосом грудь.
        - Сто лят, мосьпане, - сказал я, спешиваясь. - Лейб-гвардии Ее Величества уланского полка унтер-офицер Гумилев к вашим услугам!
        - Вольноопределяющийся Делоне! - козырнул Делоне.
        - Прошу в дом, господа уланы, - он посторонился, пропуская нас. - За лошадьми присмотрят. Тадеуш!
        Неслышно возник длиннорукий серый человек, похожий неуловимо на паука.
        - Обиходь коней, - хозяин сделал движение рукой, будто стряхивал воду с пальцев. - Помещик Волынской губернии Твардовский Георгий Игнатьевич, можно просто пан Ежи.
        Мы вошли в дом. Следы краткого пребывания в нем завоевателей еще были значительны, хотя утащить с собой они явно ничего не сумели.
        - Что же произошло здесь? - спросил я, озираясь. - Отчего наши предшественники бежали впереди своего визга?
        - О, сущие пустяки. Просто эти люди до такой степени пропитаны готическим романтизмом: Даже самый здравомыслящий из немцев, Лютер - и тот бросал в черта чернильницей. Забудьте обо всем. Вы у меня в гостях.
        Он говорил по-русски без малейшего акцента и слишком литературно - будто лет двадцать прожил в Париже.
        - Простите, пан Ежи, - сказал я, - но у меня там еще восемь человек.
        - Так зовите их! - воскликнул он.
        - Виктор, - повернулся я к Делоне. Тот стоял, замерев, и глаза его были почти как у немецкого вахмистра. Он смотрел мимо меня…
        - Это королева Бона, - сказал хозяин, проследив его взгляд. - Она умерла четыреста лет назад. Или пятьсот. Беда с этими годами…
        Делоне с трудом оторвался от созерцания древнего портрета и деревянными шагами - как, впрочем, всегда бывает после долгой верховой езды - направился к двери.
        Я не представлял, что в военное время может быть такой стол. Да и в мирное, признаться, тоже не очень представлял. Был кабанчик, для скорости испеченный не целиком, а толстыми ломтями. Были ковриги домашнего хлеба. Были колбасы белые и красные. Была молодая картошка в коровьем масле, жареные караси и бигос…
        Где изыск, спросите вы?:был окорок, нарезанный толстыми ломтями и все равно прозрачный и розовый, как девичье ушко. Был винегрет. Было густое красное терпкое вино. Были трое суток верхами по тылам врага, стычки и перестрелки, азарт и ожидание, ликование и опасность.
        Что более изысканное можно предложить?
        Уланы отваливались по одному. Некоторое время я был мучим мыслью, кого же поставить в дозор, но потом понял, что этим кем-то буду я сам, и успокоился.
        Трохин по обыкновению в четвертый раз рассказывал очевидцам и участникам событий, как одуревшие немцы бросились к уланам на грудь и со слезами просили-умоляли забрать их в плен - и чтоб подальше, подальше! В Сибирь, в Манчжурию, на Аляску: что, не русская разве Аляска? Была же русская.
        Поможем, отберем! Но скорее, скорее: Они торопились и подпрыгивали, как влюбленный гимназист, с которым на свидании приключился понос.
        А лошади немецкие так и не вошли в фольварк. Их стреножили и пустили пастись за воротами.
        С паном Ежи мы поднялись в башенку. Там было что-то наподобие обсерватории.
        - Никто не сможет подобраться незамеченным, - сказал он, оглаживая бугристый кожух цейссовской подзорной трубы, установленной на треноге. - Линзы здесь подобраны так, что не слишком увеличивают изображение, зато позволяют видеть даже при свете звезд. Да и без этого немного найдется глупцов, которые захотят посетить мой дом без приглашения.
        - Пан Ежи, - я посмотрел в трубу; увеличение действительно было слабое, а до появления звезд пройдет еще часов шесть. - Не сочтите меня праздным любопытствующим, но все же: германцев вы просто не любите или они вас как - то обидели?
        Он долго молчал.
        - Скажите, пан офицер, - сказал он наконец, - ваша фамилия мне кажется знакомой. Не писали ли вы стихи?
        - О да! - сказал я. - И продолжаю писать. Думаю скоро издать книгу военных стихотворений. Хотите послушать?
        - Обязательно. Мы устроим вечер поэзии. Видите ли, у меня во флигеле прячется чех-дезертир. Утверждает, что литератор и хотел бы сдаться в плен интеллигентному человеку. Так вот, не учинить ли нам пиршество славянского духа?
        И мы учинили пиршество прямо на башне. С наступлением сумерек похолодало и стал накрапывать дождь, но что такое дождь на войне? Так, вода.
        Чех был молодым круглолицым человеком, вольноопределяющимся девяносто первого пехотного полка. По-русски он говорил свободно, хотя и не так правильно, как пан Твардовский. Стихов не писал, был фельетонистом и автором многочисленных опусов, в России именуемых "физиологическими очерками".
        Рассказчик чех оказался изумительный. Рокочущий хохот пана Твардовского тревожил коней и заглушал даже храп уланов.
        Я время от времени приникал к трубе и осматривал окрестности. Пан Твардовский был прав: даже в темноте, даже в дождь в трубу было видно все!
        Скажем, спины огромных волкодавов, ходящих дозором вокруг ограды фольварка.
        Похоже, что не напрасно немецкие кавалеристы мчались наметом, обгоняя лошадей. Пан Ежи был не так уж прост. Иногда он взглядывал из-под густых бровей, и мне сразу вспоминался колдун из гоголевской "Страшной мести". Когда я прочел "Шейх-Гуссейн", он посмотрел на меня неодобрительно.
        - И охота ехать в такую даль за экзотикой, - сказал он. - Неровен час, случится что. Вы же не знаете ни законов, ни правил.
        - Отчего же, - сказал я. - Там, как и везде, уважают сильного и смелого.
        - Где бы найти место, чтобы уважали умного, - вздохнул чех.
        - Есть такое место, - сказал пан Твардовский, но тему не развил, и мы заговорили все о том же: почему это славянские народы никак не могут почувствовать себя единым племенем…
        - Да оттого, - гремел пан Твардовский, - что вы, Николай, пустили к себе этих греческих попов, а вы, Ярослав, послушались этого дурака Лютера, который пытался в черта попасть чернильницей! Представляете: чернильницей в черта!
        Он бы еще туфлей кинул…
        - Да, действительно, ведь можно же было договориться по-хорошему, - сказал Ярослав. - Жил, например, у нас в Праге на Златней уличке раввин. Старый, как Прашна Брана. Он действительно умел творить чудеса. Как-то к нему в субботу залезли воры, старый Врхличка с Пардубиц, который прославился тем, что очистил грядку с огурцами в имении покойного эрцгерцога Фердинанда, и ученик его, Юрай Кошмарек, тот самый, который умудрился, сидя в гарнизонной тюрьме, бежать оттуда с денежным ящиком, переодевшись фельдкуратом со святыми дарами. А по субботам праведный раввин молится и руку на вора поднять не может, так что дело казалось верным: Однако на следующий день оба злодея появляются в трактире "У чаши" все в бинтах, а Юрай и на костыле, и начинают рассказывать такое, что у всех кровь в жилах стынет. Раввин их застукал, когда они трясли старые книги, потому что надеялись, что в них он распрямляет ассигнации. Раввин помолился, и суббота мигом превратилась в сплошной четверг. Когда он устал, старый все-таки человек, он отложил табуретку и помолился еще разок. И тогда все в доме табуретки и лавки, веники и
метлы, утюги и чернильницы, а что самое страшное - кухонная утварь, - все это набросилось на них и стало бить и неглубоко резать. Они уже и не помнили, как выскочили из дома, а очнулись в полицейском участке, куда прибежали жаловаться, и там им еще раз, но уже не так сильно, накостыляли за бездарное вранье и выбросили вон. Тогда они поковыляли к фельдшерице Вондрачковой, которая всегда пользовала их от триппера пиявками и настойкой из испанских мух, которые Испании и в глаза-то не видели, потому что ловил ей их сын вдовы Ремековой в мясной лавке, что на Градчанах. Фамилия мясника была Моудрый.
        Она их перевязала и обиходила, потому что была баба с понятием. И вот весь следующий день они пили от тоски и боли в трактире "У чаши", и все старались их угостить, как настрадавшихся от евреев, и даже лысый черт Снежечка, который не угостил бы самого святого Яна Непомуцкого, поднес им по стопочке своей отборной сливовицы. Стопочки, правда, были не больше наперстка сиротки Марыси: - он на секунду прервался, и мы с хозяином перевели дыхание.
        - Мало того, - продолжал пан Ярослав почему-то шепотом, - как оказалось, Врхличка и Кошмарек покинули дом раввина не только побитыми, но и обрезанными по всем правилам закона Моисея, но только с очень большим походом. Мне об этом потом рассказала Лидушка Хромоножка, которую я без труда отбил у Кошмарека на танцах. После всего этого ни Врхличку, ни Кошмарека у нас уже за людей не считали, и оба с горя поехали в Клондайк мыть золото, и теперь у Кошмарека небоскреб на Пятой авеню, а Врхличка в цирке Барнума изображает укрощенного людоеда с Земли Франца-Иосифа…
        Я думал, что хозяина нашего хватит удар. Трохин внизу закричал: "Уланы, на конь! Шашки подвысь!" - и снова лег. Никто не проснулся. Кони храпели.
        - Значит, на Златней уличке? - выдавил из себя хозяин. - Такой высокий, седой?
        Знаю, знаю: Вам бы, Ярослав, романы писать.
        - А я уже написал. Даже два. Только не помню, куда дел…
        - Хороший город Прага, - сказал пан Ежи. - Там легендой больше, легендой меньше - никто не заметит. Вот вы меня, Николай, все о немцах спрашиваете: - он опять задумался. - Тадеуш! - позвал негромко. - Спустись, принеси мед.
        В ожидании меда мы почтительно примолкли.
        Тадеуш вернулся, темный и неслышный, волоча за собой запах погреба. В руках его был не слишком большой кувшин, запечатанный воском. На воске, запыленная, едва различалась печать: буквы V и R, соединенные в единый знак.
        Внутри R было что-то еще, за давностью времен стершееся.
        - Этому меду больше ста лет, - сказал негромко пан Твардовский.
        Напиток благородно и медленно вздрагивал в бокалах. Становилось совсем холодно - но как бы вокруг, а не здесь.
        Уже после первого тоста - за "Леха, Чеха и Руса", - я почувствовал, что голова стала легкой, как аэростат, а ноги тяжелые, как адмиралтейские якоря. Не стало сна и усталости, не стало тревог и волнений. Я знал, что мы победим, что Аннушка меня любит, что Татьяна меня тоже любит, да и судьба меня тоже любит, коли так бережет для чего-то. На собеседников моих напиток произвел такое же магическое действие, и начался традиционный спор славян между собою, окрашенный в цвета любви и восторга. Пан Ежи обличал клятвопреступника Хмельницкого, а Ярослав кричал, что это именно чехи остановили татар и не пустили в Европу, а русские отсиживались у татар в тылу.
        Конечно, кричал я, татар-то два десятка до Чехии доковыляло, а смоленские полки в это время Бэйцзин, именуемый ныне Пекином, брали в составе войска Хубилай-Хана. Но тут же вместе с Хмельницким и татарами все обрушились на пруссаков и стали их давить, давить: Пан Ярослав тут же сочинил песню, из которой в памяти моей сохранились только две строчки: "Войско польске Берлин брало, а россыйске помогало: ", и мы ее исполнили с большим подъемом.
        Потом Ярослав висел у меня на плече и говорил: "Плохо, брат, ты этих мадьяр знаешь!.." Пан Ежи танцевал при луне. Последнее, что я отчетливо помню: мы вновь сидим за столиком, Тадеуш разливает мед, и пан Ежи завершает отчего-то вспомянутое предание о Гаммельнском крысолове…
        -:но только не вышли дети по ту сторону Альпийских гор и не основали нового города, как утверждают бестолковые швейцарцы, а так и остались жить под землей и повелевать крысами - да только по крысиным же законам…
        15
        Одни обязанности войска, другие полководца: солдатам приличествует сражаться, полководцы же приносят пользу предусмотрительностью. Тацит
        До утра больше ничего не произошло.
        Николай Степанович пытался еще и еще увидеть Брюса, но уже не получалось…
        Брюс будто бы накрыл себя непрозрачным колпаком. С большим трудом удалось примерно определить место расположения этого колпака.
        Потом, когда под рукой будет карта, можно установить названия и озера, и двух маленьких городков поблизости от его убежища… Но и так уже многое ясно.
        Брюс жив и скрывается где-то в Альпах. Это хорошо. Он не один, и это тоже хорошо. Он воюет против моих врагов, и это просто отлично. Но почему перед ним стояли две свечи?..
        Яков Вилимович! Отозвался бы, а? Откликнулся бы…
        В самом начале шестого Гусар тявкнул, и Николай Степанович пошел к двери.
        Слышен был шум подъезжающей машины. Шаркнули тормоза. Стукнула дверца.
        Потом вторая.
        Торопливые шаги.
        Это был Коминт и с ним кто-то еще. Женщина. Николай Степанович открыл дверь.
        Гусар заворчал ласково.
        За Коминтом, отставая на полшага, шла цыганка Светлана в длинном кожаном плаще и широкополой шляпе с вуалью. Она была сейчас до такой степени похожа на Нину Шишкину, что Николай Степанович на секунду потерялся во времени. Везде был двадцать первый год, и только Коминтов "москвич"…
        - Степаныч! - и всё вернулось в наши дни. - Атас, Степаныч!..
        Действительно, был "атас". Светлана, прилетевшая поздно ночью и разыскавшая Коминта уже под самое утро, рассказала, что ровно сутки назад бабка, которая уже вставала и начала было по старой памяти знахарничать, найдена была мертвой, задушенной, а соседи слышали ночью из ее халупы вой и неурочное петушиное пение. У самой же Светланы взломали квартиру, все перевернули вверх дном, но унесли только несколько старых книг, в том числе основной труд академика Марра, чудом сохраненный в огне сталинской критики под переплетом романа Галины Николаевой "Жатва". И примерно в эти же дни была взломана квартира самого Николая Степановича; сейчас дверь ее заколочена, опломбирована и поставлена на сигнализацию. Наконец, у коминтовой Надежды вчера же был обыск, но, хотя пришедшие и предъявили все необходимые документы и полномочия, оказалось на поверку, что ни угро, ни РУОП, ни ФСБ, ни прокуратура, ни налоговая полиция - вообще никто из официальных структур к обыску отношения не имел. И искали непонятно что, и недосчиталась Надежда после обыска только старой-старой куклы Синди, подаренной некогда девочке Надечке
дядей Колей, вернувшимся из Америки…
        - Ты своих собрал? - спросил Николай Степанович.
        - Аргентины на всех не хватит, - проворчал Коминт.
        - Донателло! - Николай Степанович задохнулся. - Ты что, не понимаешь?..
        - А чего это мы бегать должны? - все так же склочно сказал Коминт. - Пусть они от нас бегают. Не при старом режиме живем.
        - Не будь чеченом, - поморщился Николай Степанович. - Дам и детей - в тыл.
        Господи, - вздохнул он, - эти большевики умудрились даже чеченов испохабить на свой лад…
        - Да спрячу я их, - сказал Коминт. - Так спрячу, что век не найдут. Ашхен - она знаешь какая…
        - Дурак, - коротко сказал Николай Степанович и постучал себя по лбу кулаком.
        - Николай Степанович, - сказала Светлана, - вам ведь письма пришли.
        - Письма?
        - Два письма. Одно от ваших, другое от Ильи.
        Что-то в ее глазах светилось особенное, но что - понять было нелегко.
        - Шишкиных у тебя в роду не было? - спросил Николай Степанович.
        - У нас полтабора Шишкиных.
        - Понятно…
        Письмо от родных он пробежал глазами и отложил, чтобы прочесть внимательно в тишине и покое. Пакет от Ильи был объемистый и плотный. Упакованный в толстую бумагу и целлофан, там находился кусок потертого пергамента со следом сургучной карминного цвета печати. В приложенной записке Илья уведомлял, что пергамент этот посылает лично Николаю Степановичу житель заречной немецкой деревни, будто бы давний знакомец.
        Немецкое письмо написано было совершенно незнакомым почерком. "Коллега! Не уверен, что Вы меня помните, но это и неважно. Данный документ касается одного нашего общего знакомого. Если этот человек станет опасен для вас (а это наверняка случится, если уже не случилось), вы можете произвести над пергаментом обряд инвольтации или просто бросить этот свиток в зеленое пламя. Надеюсь, у вас, в отличие от меня, достанет для этого силы и мужества. Ваш О.Р." "Не боитесь, Николас, что я распоряжусь расстрелять вас?" - вспомнил Николай Степанович и усмехнулся. "Вы меня, возможно, не помните:"
        Помню, Отто.
        Потом он не выдержал и распечатал письмо от родных. "Здравствуй, папка!
        По-испански я уже говорю лучше всех в классе, а по-белорусски еще плохо, но это потому, что все и так понятно. Недавно приезжали настоящие индейцы арунго, привозили живого удава. Сказали, что могут и меня принять в охотники, потому что я уже умею скакать на коне, но для этого нужно сделать на пузе три шрама и ночь просидеть на муравейнике, а я, ты же помнишь, щекотки очень боюсь. Индейцы к нам креститься ездят. Отец Василий, он молодой, смеется и говорит, что они сначала к нам креститься едут, потом к немцам, потом в католическую миссию, потому что везде дают маленькие подарки. По ночам тут летают летучие мыши в огромных количествах и пищат, поэтому комаров мало. А еще у меня тройка по алгебре, но это потому, что тут алгебра другая, не как дома. Друзья мои Тёмка Тарасенок и Пабло Чадович, а еще Машка Ордоньес, и мы уже ходили драться с немцами, а мама ничего не узнала, потому что у индейцев есть травка от синяков. Немцы здесь еще такие темные, что верят в Гитлера.
        На прошлой неделе из реки вылез большой крокодил, только морда у него была не крокодилья, а как у бегемота, но с зубами. Его прогнали из пулемета, тогда он переплыл реку и подался к немцам, а те в него пальнули из базуки.
        Тогда он совсем очумел и полез на наш берег снова, а все уже собрались с оружием и как давай в него лупить, аж клочки полетели. Тогда он снова к немцам подался, но и те его не пустили. Так он плавал-плавал, да и утонул кверху пузом. Тогда его кошками подцепили, на берег выволокли и сожгли, а дон Фелипе велел никому не говорить, потому что понаедут журналисты и прочая сволочь, так он выразился, и тогда житья не будет от них. Скоро совсем настанет зима. Я говорил, что надо его оставить для науки, но меня кто послушает? Один отец Василий со мной согласился, но уже поздно было, и ничего от крокодила не осталось. Отец Василий очень интересно рассказывает про птиц, у него у самого живут птицы даже без клеток. Три попугая, Тошка, Мишка и Кешка. А по Закону Божьему мне очень нравится читать Библию, потому что очень хорошо делается понятно, откуда взялись нынешние слова. А Катехизис - это для дебилов. А еще у него есть охотничий кот дон Альба. Он добычу не съедает, а в дом приносит. Попадья тетя Августа кроликов использует, а мышей выбрасывает, но так, чтобы он не знал. Дон Альба такой умный, что в Великий
пост даже не охотился, пил одно молоко. А лошадь у нас своя, зовут Чика. Ей три года. Она кобыла.
        Может быть, я буду учиться на гаучо. А еще дон Фелипе учит меня на стрельбище по тарелочкам, и я уже понял, как надо. Ружье у меня "манлихер", его мне подарил старый немецкий офицер. Он сказал, что у него был сын совсем как я, и его убило в Гамбурге при бомбежке. Когда я вернусь, мне будет что показать в классе. Мама говорит, что ты обязательно приедешь хоть ненадолго. Ты приезжай, тебе понравится. У индейцев по ихнему закону можно убить вождя и самому стать вождем, и все будут слушаться.
        Поэтому они и крестятся.
        До свидания, папа. Степан. 12 апреля, День Космонавтики. Вечером будет салют."
        Другой лист, другой почерк. "Коленька!
        Какое счастье, что ты предупредил Илью. А здешнему народу только дай повод пострелять. Это несчастное чудовище так металось! Может быть, он был и не такой, как в наших местах? Индейцы называют его "андабарра" и говорят, что в верховьях реки их много. Один даже показывал нож из клыка андабарры. Этот нож царапает стекло, а на вид будто из обработанного рога - с прожилками, очень красивый. Поэтому вполне может быть, что появление чудовища с нашим присутствием никак не связано. И Илья говорит, что здесь мы в безопасности, потому что такой охраны, как у нас, нет даже у президента:"
        - Ну, Степаныч? - оторвал его от чтения Коминт. - Что делать-то начнем?
        - Делать? - Николай Степанович посмотрел на Коминта, на Светлану. - Что делает войско, попав под обстрел? Окапывается, не жалея лопат…
        Олег Наумович по телефону подтвердил, что да, квартиру Тихоновых действительно взломали. Грабителей было не менее двух. Он вошли, немедленно направились в "африканскую комнату", и там что-то произошло, потому что: Видишь ли, Николай Степанович, хихикнул сыщик, обнаружили-то взлом своеобразно. По запаху. Ибо тянулся за грабителями след, доступный не только служебно-розыскной собаке. Соседка утром понесла мусор выбрасывать - и учуяла. Понимаешь, да? На дрисню твои грабители изошли…
        Гаврилов, как настоящий друг, согласился в квартире прибраться и пожить. Это было ему весьма кстати, поскольку из той, которую он снимал сейчас, его мягко, но настойчиво выпирали.
        Красный идол на белом камне. (Петроград, 1921, апрель)
        Нина сидела на кушетке, подобрав под себя зябнущие ноги. Пальцы ее, тонкие, смуглые, тихо трогали струны.
        - Иди, - сказала вдруг она. - Я знаю, тебе нужно идти.
        - Куда? - вздохнул я.
        - Домой. У тебя есть дом. Есть дочка, жена…
        - Дома нет, - сказал я. - А жена: что жена? Жена есть жена. Мне все больше кажется: - я замолчал. Не договорив: "…что моя жена - это ты."
        - Погубят тебя бабы, - сказала Нина. - Если уже не погубили…
        Она отложила гитару и встала. На столике в углу всегда была наготове колода.
        - Не гадай, - сказал я. - Терпеть не могу предопределенности.
        - Я - на прошлое.
        - Преопределенности в прошлом я не люблю еще больше. Мне совсем не хочется знать, кто меня обманывал и предавал.
        - Хорошо, - покорно сказала она. - Пусть все остается как есть… Но ты все равно иди. И знаешь, - она помолчала. - Это против всех обычаев, но подарок на твой день рождения я сделаю не тебе. Возьми. Это твоей Аннушке.
        Она протянула мне крошечную металлическую шкатулочку.
        - Аннушке? - спросил я, подцепив ногтем крыку. - Которой?
        - Нынешней, конечно. С первой и так ничего не случится, - глаза Нины недобро сверкнули. - Пусть носит и не снимает даже ночью.
        На красном бархате лежали маленькие золотые сережки в форме свернувшихся змеек. Змейки держали в пастях по рубиновому яблоку.
        - Нина?.. - я посмотрел вопросительно.
        - Молчи, - сказала она. - Ты ничего не понимаешь. Жить рядом с тобой - все равно, что гулять по тонкому льду. Это отведет от нее: Впрочем, тебе это знать не нужно. Просто - пусть носит, не снимая.
        - Спасибо тебе, - я наклонился и поцеловал ее пальцы.
        - Не благодари, - сказала она. - За это нельзя благодарить. И…
        - Что?
        - Ничего. Остальное - потом. Иди.
        Был первый теплый вечер первого теплого дня. Сегодня мне исполнилось тридцать пять. До пушкинских тридцати семи оставалась еще целая вечность.
        16
        - И сколько же мы здесь, по-вашему, сможем прожить, не видя белого света? - подбоченилась Ашхен. Ее, кажется, немного трясло: то ли от возмущения, то ли от страха. - Или вам, может быть, неизвестно, что детям нужно хотя бы изредка ходить в школу и правильно питаться, особенно сейчас, когда весна?
        Николай Степанович кивнул. Задерживаться надолго тут, конечно, было нельзя. потому что индейцы Петька и Армен ходили вокруг Брюсовых приборов, как коты вокруг сметаны. И можно было всерьез опасаться за судьбы Москвы, а то и всего человечества…
        - Сколько придется, столько и проживете, - сказал Коминт. - Бандеровцы вон по сорок лет в схронах сидели…
        - Тебе бы только семью под замок упрятать, а самому - шасть!
        Ночинался долгой разговор.
        Николай Степанович положил руки на плечи индейцев.
        - Господа кадеты, - негромко сказал он. - На вас у меня вся надежда. Дед уже старый, реакция не та. И глаза ему легче отвести, чем вам. Короче: ни одна крыса не должна уйти живой. Потому что простая крыса сюда не придет.
        - Дядь Коля, а человек? - хором спросили индейцы.
        Николай Степанович задумался.
        - С этим сложнее, - сказал он. - Прежде всего смотрите на тень. Тени может не быть совсем - тогда просто наплюйте, это мнимач. Не обращайте на него внимания и не слушайте, что он говорит. Хуже, когда у человека чужая тень. В этом случае, даже если перед вами я или кто-то знакомый, - он замолчал.
        - Понятно, - очень серьезно сказал Армен. Петька кивнул…
        - Смотрели мы по видику "Мертвые долго не живут". Понимаем, что к чему.
        Жалко, томагавки не серебряные.
        - Холодное железо ничем не хуже серебра. И еще: старайтесь не нарушать положение предметов. Оно нарочитое и именно затем, чтобы сюда не проник враг.
        - А если хозяин придет? - спросил Армен.
        - Скажите ему: "Профан воздвигает башню". Запомните?
        - Запомним. А кто такой профан?
        - Неуч.
        - И что же, неучи воздвигают башни?
        - Это их основное занятие.
        Петька зашептал Армену на ухо, Армен понимающе кивнул и посмотрел на Николая Степановича с хитринкой.
        - Это пароль, - продолжал Николай Степанович. - А отзыв: "Посвященный складывает мозаику". Все. Оставляю на вас эту крепость. Идем, дочерь шатров…
        - Сейчас…
        Светлана держала за руку сникшую в углу Надежду и нашептывала ей что-то утишающее, как то умеют только цыганки.
        И пришлось ждать.
        Гусар оставаться не хотел, и его тоже нужно было долго уговаривать…
        Потом, когда закончились успокоения, и объятия, и подсохли слезы, и Коминт хотел что-то сказать, но решил воздержаться, и закрылась, тут же исчезнув, дверь, и осторожно спустились вниз по неудобной лестнице - потом, когда шли подземным ходом, косясь на дикие тени, Светлана сказала…
        - Кровь на ней.
        - На ком?
        - На Надежде. Она сама этого еще не знает…
        - Чья же?
        - А вот этого пока не знаю я: Да только - давит кровь. Душит. Искупа требует.
        - Что же теперь делать?
        - Делать? Что тут можно сделать? Ждать. Все решится само. Так ли, этак ли…
        Без Гусара было уже как-то непривычно и даже тревожно - хотя, может быть, и тревожно-то потому, что непривычно…
        С той памятной ночи сначала охранники, а потом и турки-строители наотрез отказались обслуживать фирму, и дом стоял пустой и даже незапертый. "Вечная женственность" была стойким зельем, и можно было рассчитывать на два-три месяца такой вот пустоты.
        До циркового дома отсюда было минут десять неторопливой ходьбы.
        Пока Светлана колдовала на кухне, Николай Степанович вставил новый замок на место старого, сомнительного, потом потрогал саму дверь и усмехнулся тщете собственного труда: гордый Коминт погнушался заменить дверь на железную, и выбить филенку можно было просто хорошим пинком. А если принять во внимание нечеловеческую силу ящеров…
        Наплевать. Заманивать так заманивать. Лишь бы автомат выл всегда под рукой.
        Из сигарного футляра Николай Степанович вытряхнул на ладонь красную гранулу, зашел на кухню. Пахло жареным мясом.
        - Возьми это, - сказал он. - Разжуй и проглоти.
        - Не надо, Николай Степанович, - сказала Светлана, не оборачиваясь. - Не положено нам…
        - Не положено - кем?
        Она промолчала. Потом, словно решившись на прыжок в ледяную воду, быстро клюнула губами в его ладонь, сжала зубы, сморщилась от острой горечи…
        - Запей, - он протянул ей стакан воды.
        Светлана взяла стакан, сделала несколько глотков. Зубы ее стукнули о стекло.
        - Если, - она отстранилась. - Если что-то случится…
        - О чем ты?
        - Да нет, это я так: Бабка говорила…
        Николай Степанович почувствовал почему-то, что сердце у него останавливается.
        - Что говорила бабка?
        - Будто бы только старые цыгане могут прикасаться к драконьей крови…
        - Я думаю, что знаю об этой субстанции все. Такого запрета нет. Я бы слышал.
        Нет.
        - У цыган много тайн от белых людей, - грустно улыбнулась Светлана. -
        Садитесь, а то остынет…
        Николай Степанович одеревенело сел.
        - А что произойдет, если: молодая?
        Светлана посмотрела на него, пожала плечами.
        Стол был сервирован празднично: белые салфетки, хрусталь: Он взял шампанское, откупорил деликатно, разлил.
        - А ведь у меня послезавтра день рождения.
        - Поздравляю, - улыбнулась Светлана.
        - Спасибо.
        - И сколько же?
        Николай Степанович хотел соврать, но внезапно застыдился.
        - Много, Света, - сказал он. - Больше, чем стоило бы. Чем имело бы смысл.
        - Не понимаю.
        - Я сам не очень понимаю: И все-таки - чего ты испугалась?
        - Ах, Николай Степанович: не будем об этом.
        - Как хочешь.
        Он встал, вынул из шкафчика свечу - большой пакет свечей, запасенных Коминтом, был еще наполовину полон - зажег и поставил на стол. Погасил верхний свет. И напрягся: за окном небыстро пронеслась бесформенная тень. И тут же грохнуло и затрещало на лоджии!
        - Ветер, - сказал Николай Степанович, останавливая взметнувшуюся Светлану. -
        Всего-навсего ветер.
        Он взял автомат и вышел на лоджию. Коврик, сушившийся у соседей сверху, зацепился за перила. Он освободил его и позволил падать дальше.
        - Не магрибский, - сказал Николай Степанович. - А гости нам сегодня нужны другие…
        Ветер, особенно неровный вблизи дома, принес и бросил в лицо пригоршню брызг. Николай Степанович тщательно закрыл дверь.
        Светлана сидела на кухне, прямая и тихая.
        - Пусть льет, - разрешил Николай Степанович. - По улицам нам сегодня не бегать.
        - Вы и дождь заговариваете?
        - Умел в детстве. Теперь - балуюсь. Для забавы.
        - У вас очень необычная рука.
        - Да вот: так получилось.
        - А саламандру вы вызывать не умеете?
        - Умею. Только это не истинные саламандры. Для истинной нужно другое пламя.
        А так - на газовой плите или в костре: это для детей. Каждому в детстве нужно обязательно показать хоть маленькое, но настоящее чудо, чтобы он не вырос свиньей.
        - А что показывали вам?
        - Мне? О, многое. В пруду у нас жила настоящая русалка. Как мы ее, бедную, донимали своими военными играми! Но она была добрая и так никого и не утопила. Во всяком случае, всех откачивали. А в доме был домовой. Он любил черный хлеб с гречишным медом. Если давали липовый или, не дай Бог, цветочный - такое начиналось! А когда имение продали, он поехал с нами в Тифлис в старом валенке…
        - К-куда?
        - В столицу Грузии, - сказал Николай Степанович, помедлив. - Мы жили там некоторое время. Первое, что я сделал - выучился объясняться в любви по - грузински. Чемо гули, чемо сэкварули, чемо ламази, мэквархар: Красиво, да?
        - Помогало?
        - Представь себе, нет. Я был страшный, как смертный грех. И от застенчивости казался еще страшнее. А барышни в Тифлисе, пока не взошли в возраст, чрезвычайно прелестны…
        - А как объясняться в любви по-цыгански, вы знаете?
        Он проглотил комок.
        - Да. Еще помню.
        Грянул звонок.
        Долгий, настойчивый.
        Николай Степанович медленно встал, приложил палец к губам и, держа автомат стволом вверх, скользнул в прихожую. Через несколько секунд звонок грянул вновь, еще более требовательно.
        - Ашхен! - закричали за дверью непонятно каким голосом. - Ашхен, это я, Саша!
        Открывай!
        Николай Степанович ждал.
        - Зараза, - сплюнули за дверью. - Тебе же хуже, первая бы узнала…
        Зашлепали тапочки.
        Николай Степанович выдохнул застоявшийся воздух, набрал новый - и только тогда поставил автомат на предохранитель.
        Светлана сидела неподвижно. Увидев Николая Степановича, она спрятала что - то в сумочку.
        - Это не нас, - сказал Николай Степанович.
        - Налейте мне еще, - сказала Светлана.
        - "Да здравствуют музы, да здравствует разум!" - согласился Николай Степанович.
        - Скорее уж - "Не гадая, в ад или в рай:"
        - Пусть так.
        Светлана выпила вино. Поднесла руку к лицу, внимательно посмотрела на пальцы. Потом - провела пальцами по щеке. По губам.
        - Николай Степанович…
        - Да?
        - Я: как была?
        - Даже лучше. Шампанское творит чудеса с женской красотой.
        - Ой, не о шампанском я: Говорила бабка: если молодой цыган драконью кровь употребит, тут же стариком станет.
        - О, Боже! И ты сидишь и ждешь? Все это время - сидишь и ждешь?
        - Сижу и жду…
        Николай Степанович протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но рука сама изменила траекторию и опустилась на бутылку…
        Квартира Коминта казалась неестественно пустой, невзирая на старинную не слишком компактную мебель (мещанский стиль начала века; тридцать лет назад, когда начали расселять коммуналки, Коминт подбирал буквально на помойках брошенные прежними владельцами предметы и реставрировал их) и валяющиеся повсюду вещи. Просто не летали из угла в угол томагавки и бумеранги, а также боевые вертолеты и марсианские треножники; не работали одновременно три телевизора, демонстрируя футбол, "Мертвые долго не живут" и "Санта-Барбару"; Ашхен никого не учила жить по телефону, Коминт не размахивал гантелями, а железная дорога в детской замерла, как в годы великой депрессии. Не сидели на кухне гости и не свистел вечный на плите чайник…
        Светлана провела рукой по экрану одного из телевизоров - старого, громоздкого, тяжелого, как сундук пирата - и щелкнула выключателем. Раздалось мерное гудение. Через пять минут экран замерцал.
        - Его надо не только гладить, но и бить иногда, - сказал Николай Степанович. -
        Вон туда, где крестик нарисован.
        Светлана легонько стукнула по указанному месту, и тут же прорезались изображение и звук.
        -:к этому часу, - сказал дребезжащий голос. - А сейчас я хочу представить вам нашего гостя, художника, чье имя известно всему миру - Михаила Шемякина.
        Дребезжащий голос, как ни странно, принадлежал Леониду Парфенову. Точно такой же дребезжащий голос раздался, когда собеседник его открыл рот.
        - Добрый всем вечер. Я рад, что именно сегодня мне удалось встретиться с вами…
        Светлана осторожно села в глубокое продавленное кресло. Можно было подумать, что она совершенно спокойна.
        - Михаил, как известно, вы приехали в Петербург, чтобы присутствовать при открытии памятника выдающемуся русскому поэту Николаю Гумилеву. Как автор, что вы могли бы нам сказать? Предыдущая ваша работа, если я не ошибаюсь, это памятник Петру Первому: Вы не ошибаетесь. В прошлом году…
        - совершенно невозможно было различить на слух, кто из собеседников говорит.
        Потом что-то треснуло, и звук пропал совсем.
        Николай Степанович в некоторой оторопи опустился на подлокотник.
        Светлана сидела неподвижно. Только рука ее, лежащая на колене, непроизвольно дернулась.
        - Наконец, - сказала она. - Поняли. Кто он. Для нас…
        -:заслонила собственно поэтические заслуги его - а они неописуемо громадны, - громче, чем прежде, продолжил телевизор. - Знаете, не так давно на радио анонсировали цикл передач о поэтах "серебряного века" - и вдруг в перечне имен имени Гумилева не оказалось. Вначале я подумал, что это инерционное умаление его роли, хотел возмутиться - а потом понял, что нет: эти горе - составители оказались парадоксально правы, потому что Гумилев не есть поэт "серебряного века", нет - он последний поэт века золотого, века Пушкина и Лермонтова…
        Звук вновь пропал. На экране появился портрет Николая Степановича гимназических времен. Потом он сменился сельским пейзажем. Потом появился Николай Степанович в тропическом шлеме и с винтовкой в руке. Потом - он же в гусарской форме.
        -:орган для шестого чувства, - сказал телевизор совершенно гнусным голосом.
        Вновь возникли два собеседника.
        - И кто же этот меценат?.. - …русской душой. Средства были отпущены… после чего: - То есть иностранцам есть дело до нашей поэзии, а собственное правительство: -:Петербурга. Нет, я бы не выражался столь резко…
        Треснуло, и теперь звук исчез вместе с изображением. Николай Степанович поспешил включить телевизор на кухне - но сюжет уже кончился, и Парфенов рассказывал о новой коллекции Пако Рабана. До питерских новостей было еще минут пятнадцать.
        Светлана стояла очень прямо и смотрела на него.
        - Вот вы давеча про Шишкиных спрашивали, - сказала она.
        - Да.
        - Так вот, у цыган память, во-первых, долгая, а во-вторых - общая…
        - Я это уже понял.
        - И я все поняла, Николай Степанович. Еще давно поняла, да поверить было трудно.
        - Вот видишь. Не стареют от этого.
        - Еще ничего не значит. Может, пока вы на меня смотрите, я не старею. А как только отвернетесь…
        - Я не отвернусь.
        - Когда-нибудь все равно отвернетесь. Не век же…
        - Я не отвернусь. Я просто закрою глаза.
        Николай Степанович действительно закрыл глаза и откинул голову. Светлана обошла кресло и положила прохладную ладонь ему на лоб.
        - Совсем как тогда, - сказал он. - Только гитары не хватает. И морковного чая.
        Хотя есть где-то у Коминта гитара, если только ее индейцы не расколотили…
        - Не надо гитары, - сказала она. - Не хочу. Ничего не хочу. Все тошно. Еще никому судьба такой подлянки, как нам, не подкладывала. Предупреждала меня бабка, а я над ней смеялась. Вот и досмеялась.
        - Да, - сказал Николай Степанович. - Ты права. Не будем больше об этом.
        Никогда.
        - Вы хотите ехать в Петербург?
        - Хочу? Не знаю. Боюсь. что придется. Не из тщеславия…
        - А вдруг это: те же?
        - Так ведь они-то мне и нужны. Я ничего другого и не добиваюсь, как только встретиться с ними.
        - Их может оказаться больше.
        - Может. Сколько раз случалось, что врагов оказывалось больше. И, как говорил один мой знакомый барон, где они теперь?
        Зазвучала музычка "Информ-TV".
        - Кроме того, есть и личный интерес, - сказал Николай Степанович. - Если памятник мне не понравится, можно будет тут же примерно наказать скульптора.
        Ладно еще, что Шемякин. Могли Неизвестному заказать, тот бы изобразил меня раздирающим самому себе пасть. Или Габриадзе. Батоно Реваз усадил бы меня верхом на жирафа, и стоял бы этот жираф на крыше Кунсткамеры…
        - Вы придираетесь, - с нервным смешком сказала Светлана. - Из поэтов памятник при жизни ставили разве что Нерону.
        - Вот именно, - подтвердил Николай Степанович. - Тем более проконтролировать надо.
        Из сообщения стало ясно: открытие состоится завтра в одиннадцать часов в Спасском саду…
        - Спи, макагавка. Завтра первым самолетом - в Питер.
        - Кто такая макагавка?
        - Дева-воительница племени сахо. Ох: мне же теперь о приданом тебе думать…
        Светлана сверкнула на него глазами, и он подмигнул в ответ.
        Николай Степанович сидел в кресле, положив автомат на колени, и смотрел, как гаснут окна в доме напротив. Светлана спала на диване, укрывшись пледом. Во сне она тихонько бормотала. Телевизор оставался включенным, лишь звук был убран. На экране отряд командос прорубался сквозь джунгли. Судя по растительности, это были болота Флориды. Оттуда, из Майами, Николай Степанович отплыл в сорок шестом на геодезическом судне "Генерал Грант", самом маленьком из судов экспедиции адмирала Бэрда. Атсон с дочерьми провожал его. От недавнего здоровяка осталось меньше половины. Теперь я точно знаю, что дьявол на свободе, сказал он на прощание. В сорок четвертом, в Сочельник, японский летчик-смертник таранил его эсминец. Через двое суток оставшихся в живых сняли с плота японские рыбаки. Сначала их держали на Окинаве, потом перевезли в Нагасаки. Атсон был единственный, кто выжил девятого августа. Сейчас он выглядел семидесятилетним. На лысой голове проступали красноватые веснушки. Дочери его выходили замуж: старшая за Хью Моррисона, того, кого готовили первым ступить на Луну, но фон Браун сказал: пророчество должно
исполниться, - и полетел Армстронг. А может быть, и не полетел. Темная история. Младшая же - за Натаниэля Хиггинса-младшего…
        Николай Степанович тряхнул головой. Ерунда какая-то. В сорок шестом дочерям Атсона было пять лет и шесть. Их не было на причале, были только Атсон и Марлен, точно, Атсон с тростью, Марлен с букетами, только что с концерта… хотя нет, это был Париж, шестьдесят восьмой, все так хорошо начиналось…
        Засыпаешь, часовой?
        Засыпаю…
        Он встал, стараясь не брякнуть оружием. Чувство повторности происходящего вдруг овладело им. Как тогда, в Будапеште. А может быть, это и есть Будапешт?
        За разбитыми стеклами кромешная тьма и далекое мерцание зарниц. Зубчатый силуэт города. Как в планетарии. Тонкий свист был единственным звуком, который остался в мире. Все превращалось в тонкий свист. Или это падают бомбы? Дом качнуло, взлетело облако пыли - все это в мерном тонком свисте - и стена с окном обвалилась. Не было за нею никакого города, а были выложенные мохнатыми целлюлозными кирпичами коридоры подледного города в Антарктиде. Все уже кончилось, убитые эсэсовцы лежали в неудобных позах, испачкав своей кровью желтоватые стены. Морские пехотинцы с "Генерала Гранта" волокли бегом ящики с тротилом. Жаром дышало в лицо, жаром и смрадом. В нижних этажах то ли стрелялись, то ли просто рвались в огне патроны. Ян ковылял рядом в одном ботинке, обмотав босую ногу рукавом бушлата. Он боялся, но чисто по-английски: насмешничая над собой. Кажется, сюда, - показал он. За коленчатым коридорчиком открывался ледовый зал.
        Мерцающий синий свет - испорченная кварцевая лампа - хлынул сверху, превращая лица живых в лица трупов. Исполинские контейнеры, опутанные узловатыми канатами, громоздились в беспорядке. Зеботтендорф вышел из-за ближайшего, пристально посмотрел в лицо, покачал головой. Ян не видел его, смотрел сквозь. Что это? - пальцы его скребли кобуру, но ремешок угловатого "веблея" вновь зацепился намертво. Там, куда он смотрел, лед был как густая грязь, в которой кто-то живет. Ах, это? - посмотрел барон. Змей Ёрмунганд, ерунда, не обращайте внимания. Теперь вы понимаете, почему - Вечный Лед?
        Вот, например: В ледяном на цепях гробу лежал румяный, с улыбочкой в уголках губ Непогребенный. Не желаете ли попрактиковаться, господин переводчик? Николай Степанович отшатнулся с омерзением. Зря, зря, когда еще представится такой случай: Зеботтендорф наклонился и нежно поцеловал Непогребенного в губы. Дрожь пробежала по телу мертвеца, на брюках вздулся бугор, лопнул - из прорехи вырвался и замер, чуть покачиваясь, серо-зеленый чещуйчатый фаллос. И весь пиджак вздулся, натянулся и распался на части, из - под которых показалась деленая дольками матовая броня древней рептилии.
        Последней снялась - одним куском - кожа лица. Ящер смотрел на всех сквозь прозрачные веки. Он начал приподниматься, и тогда Зеботтендорф, отступя на шаг, сказал: работаем рекордный трюк! Из рукава он вытряхнул крысу в рогатом шлемике и с ручками вместо передних лап. Крыса метнулась на грудь встающего ящера. Уходим, уходим! Все бежали к овальному входу в туннель, свист нарастал, а под ногами неслись навстречу крысы в шлемиках, с копьями, со знаменами и хоругвьми. Раздеться, всем раздеться! - истерически заходился голос, и все раздевались и бежали, все медленнее, дальше, бежали между двух высоченных валов из слежавшейся одежды, а в промежутке меж валами было небо, пересеченное тремя черными шлейфами дыма. Schnelle, schnelle, schnelle! Warum, warum, warum? Свист прижимал к земле. Роза, Розочка, Розочка моя! - крик метался внизу, задевая колени. Ворота зияли. Стояла стена тел, как в питерском трамвае. Зенкевич! Миша! Не слышит: Ворота закрылись, но тьма не настала: призрачный свет исходил откуда-то снизу. Вода, почему в кране нет воды? Из рожков душа сыпалась труха и исходил все тот же угнетающий
свист.
        Дайте, наконец, воду! Из вентиляционных отдушин, забранных решетками, вдруг потек вниз зеленый светящийся газ. Он ласково касался лиц, и плоть опадала, стекала слизью, обнажая кость. Никто не кричал. Погибали молча. Облако газа обошло опустевшую душевую и остановилось перед Николаем Степановичем.
        Формой оно походило на кого-то. Вместо глаз зияли провалы. Оно постояло, повернулось и направилось прочь, а из озера слизи, глубокого, по колено, вдруг стал подниматься кто-то огромный. Это был мертвый Насрулло, уже ставший ящером. Две раны зияли в его груди. Широко расставив четырехпалые руки, он приближался. Николай Степанович сделал шаг назад. Потом еще. Дальше был угол и стена, уходящая в темноту. На стене висел пожарный щит, но как назло, кто-то снял и багор, и топор. Жижа вязала ноги. Ящер приближался, гоня перед собой волны. С другой стороны, высунув мордочку из жижи и держа на вытянутых ручках что-то белое и длинное, шел крыс. Он нес дудочку. Николай Степанович взял ее, поднес к губам. В глазах крыса застыла смертная тоска. Он исчез вмиг, будто поплавок - без всплеска. Дудочка издала шипение. И вдруг - змеи, множество змей, принялись падать с потолка: маленькие и большие, серебристые и почти черные. Они моментально оплели ящера по рукам и ногам, и ящер рухнул, уже в падении распадаясь на части. Одна из змей, большая, красивая, поднялась на хвосте: проснись! Проснись! У змеи были страшно
знакомый взгляд. Николай Степанович сделал усилие и проснулся.
        Это была коминтова квартира, но почему-то совершенно пустая. Из выбитых окон дул ветер. Груды желтых листьев лежали по углам, вились на полу вихорьками. Диван, где спала Светлана, был почему-то повернут спинкой.
        Николай Степанович вскочил - пол закачался, но устоял - и заглянул через высокую спинку на сиденье. Там лежала, глядя в потолок, сморщенная маленькая старушка. На жидких волосах кое-как держался огромный бант.
        Свет: - Николай Степанович отпрянул. Свет, тихо повторила старушка. Чистый мой свет. Ты не узнал меня: Узнал, сказал Николай Степанович. Он действительно узнал. А я всю жизнь ломала голову, почему ты не сдержал обещания, сказала старушка. Теперь понимаю. Да, кивнул Николай Степанович.
        Не торопись сюда, сказала она, здесь очень скучно. На груди ее шевельнулась тонкая змейка, приподнялась - и клюнула Николай Степановича в руку.
        Он вздрогнул и снова открыл глаза. Слева тек холодный мерцающий свет. Кто-то свистел вдали. Змея никуда не исчезла. Она еще покачалась перед лицам и медленно стекла под ручку кресла. Все тело казалось замороженным. Будто ножи входили в глаза, но странным образом не мешали видеть. Страшный запах гниения прожигал до затылка. Рука дернулась к автомату, но будто другая рука - невидимая, чужая - перехватила ее на полпути. Тело изогнулось, склонилось вперед - и неожиданно встало. Автомат с тупым звуком ткнулся в ковер. Тысяча жал вонзились в ноги. С отчетливым хрустом затекших суставов он сделал два шага к окну и деревянной рукой ударил в раму. Дерево брызнуло щепой, стекла исчезли. Он повернулся и на широко расставленных ногах - пол качало - торопясь изо всех сил, поспешил в прихожую. Телефонная розетка была низко над полом, он упал, но сумел выдернуть шнур из гнезда. Цепляясь руками, обрывая плащи и куртки, поднялся, нащупал замок и распахнул дверь - хотя за ней мог стоять кто угодно. Сейчас это было почти неважно. Только потом он прошел в кухню и закрыл газовый кран. Свист прекратился. Он поискал
глазами змею, не нашел. Распахнул окно на кухне. Проковылял обратно. Светлана лежала ничком. Он обхватил ее поперек туловища и поволок в ванную. Она вяло отбивалась и бормотала непонятное. Холодная вода на несколько секунд привела ее в себя. Глаза ее были мутные от боли. Сейчас, сказал Николай Степанович. В аптечке был нашатырь. Он разбил ампулу на обшлаг рукава.
        Очнись, велел он, очнись немедленно. Его мотало и трясло, из аптечки полетели в ванну пузырьки. Потом был какой-то минутный болевой провал, к голове будто бы поднесли два оголенных провода. Потом они оказались в лоджии, вися на перилах.
        - Что это: было?..
        - Это нас так: хотели убить.
        - О, Господи. До чего же больно, - Светлана дотронулась до виска.
        - И кто-то нас спас.
        - Как это?
        - Вот: змея укусила: - Николай Степанович поднес к глазам левую руку. Между большим и указательным пальцами вздулась опухоль; две ранки сочились сукровицей.
        Светлана вскрикнула, но Николай Степанович дернул уголками губ…
        - Не бойся. Нам с тобой теперь и королевская кобра не страшна. Так что этот аспид или кто - нас от смерти избавил. И получается, что я чего-то не понимаю в происходящем…
        - Коминт, ты чего бушуешь без меня? - послышался голос из прихожей. - Эй, ты где?
        - Ох, - сказал Николай Степанович и выпрямился. - Нашумели…
        Посреди комнаты, озираясь, стоял в спортивных штанах и в майке полузнакомый человек. Если бы голова не была набита толченым стеклом, Николай Степанович узнал бы его сразу, но сейчас приходилось напрягаться и что-то выжимать из себя, а это приводило к новым вспышкам боли.
        - Ты кто? - прищурился человек и слегка развел в стороны руки, и Николай Степанович понял, что сейчас последует молниеносный удар ногой в челюсть, но ни защититься, ни уклониться не мог: однако человек руки опустил и сказал с уважением…
        - Ну, Николай Степанович, вы и оттягиваетесь. Во весь рост.
        Это был коминтов сосед и собутыльник коверный клоун Сережа, выступающий под мрачным псевдонимом Монтрезор.
        - Сережа, - сказал Николай Степанович и услышал себя со стороны: голос был совсем больной, - ни о чем сейчас не спрашивай, а лучше отвези нас в Шереметьево, если не поддавши. И "Баллантайн" за мной.
        - Вы спутали, - засмеялся Сережа. - Я пью только "Гленливет". А что за барышня? - прошептал он, кося глазами на лоджию.
        - Если скажу, что правнучка, все равно ведь не поверишь.
        - Не поверю, - согласился Сережа.
        Между Числом и Словом. (Берлин-Палермо-Иерусалим, ноябрь, 1942)
        Насколько был легок полет до Палермо, настолько тяжело добирались мы до Палестины. Грозовые тучи заходили с севера. Наш четырехмоторный "кондор" било и мотало, как легкую лодку на короткой волне. Серое в морщинках море стояло внизу неподвижно.
        Подняться выше облаков перегруженному (в бомбоотсеке подвешен был американский вездеход "виллис") самолету не удалось, идти в облаках было невыносимо - покрывались льдом крылья, - под облаками же ждала нас все та же болтанка. Эх, далеко было фройляйн Рейч до Чкалова, хоть и избрал ее сам фюрер своим личным пилотом.
        - Судите сами, Николас, какое значение придает нашей миссии Ади, - сказал Зеботтендорф, представляя нас друг другу.
        Еще одна знаменитая немка, обреченно подумал я, отпуская какой-то пошлый комплимент насчет валькирий.
        Я сидел в кресле, обитом синем бархатом, и с удовольствием смотрел, как мучается барон. Он зеленел, беспокойно ерзал, сосал лимон, бегал в гальюн - короче, вел себя так, как положено вести себя нормальному пассажиру, подверженному морской болезни. Потом у гальюна стала возникать маленькая очередь из второго пилота и бортмеханика. В последнюю очередь к ним присоединились молодые эсэсовцы в форменках "Люфтганзы". Они украдкой прикладывались к рому "Зольдаттенмильх", надеясь, что это их спасет…
        Я прошел в кабину. Ханна, ставшая от злости еще красивее, всматривалась в штормовой горизонт. Тучи то и дело вспыхивали, разряжаясь молниями. Синяя завеса дождя висела слева.
        - Пассажир, в салон! - рявкнула она, перекрывая шум моторов.
        Я пробрался к креслу второго пилота и нагло уселся.
        - Вам может понадобиться помощь! - проорал я в ответ. - Я последний, оставшийся в строю!
        - Где Хайнц?
        - Вот этот? - я ткнул пальцем в кресло под собой. - Лежит в проходе!
        - Этого не может быть!
        - Может!
        Наука умеет много гитик, добавил я про себя.
        Валькирия разразилась длиннейшим проклятием, где поминались черт, собака, родители второго пилота, английские свиньи, католики, петухи и плохая погода. Я согласно покивал и добавил от себя очень приблизительную кальку малого шлюпочного загиба.
        - Сидите, черт с вами! - смягчилась она.
        Общий язык мы нашли довольно быстро, и это нисколько не сказалось на качестве пилотирования, потому что автопилот "Зиг" может заменить живого летчика, а вот женщину заменить ничто не может…
        Пока Ханна приводила себя в порядок, я мрачно смотрел вниз и чувствовал, как страх высоты возвращается на свое привычное место. Хотя нет, это не было страхом высоты. Не высоты я боялся - боялся ступить на Святую Землю с такой миссией и с таким спутником… Как-то слишком притерпелся я к этим чудовищам, коих следовало бы георгиевскому кавалеру передушить голыми руками, а там будь что будет… Терпи, наставлял меня инок Софроний, ты все должен вытерпеть…
        17
        - Дамы и господа, наш самолет осуществил посадку в аэропорту Пулково города - героя Санкт-Петербурга. Температура воздуха в аэропорту плюс семь градусов.
        Просим не покидать своих мест до полной остановки самолета. К выходу мы вас пригласим.
        Движущийся тротуар, ведущий в здание аэровокзала, работал - было ясно, что очередной период разрухи в России близится к концу.
        До открытия памятника оставалось сорок пять минут.
        - Что этот памятник всем так дался, - сказал таксист. - С саратовского рейса туда каких-то психов отвез, так один врал, что он писатель Лев Гурский… Как будто я не знаю, что Лев Гурский в Америке живет! Хрен ли бы он в Саратове делал?
        Самозванцев развелось… Один старичок в нашем доме до того обнаглел, что себя за царя Александра Первого выдает. Могила-то в Петропавловском - пустая! Я ему толкую - Федор Кузьмич, опомнись! А место для статуи австрийцы купили. Собчак уже весь Питер продал финнам. Граница, говорят, будет у Поповки.
        - А Поповка отойдет к финнам или за Россией останется? - спросил Николай Степанович.
        - Вот вы с похмелья смеетесь, - укоризненно сказал водитель, - а пророчество старца сбывается.
        - Какого старца?
        - А такого, который сказал: Петербургу быть пусту. Финны всех выселят с компенсацией в две тысячи ихних марок, а по каналам будут интуристов на гондонах возить. Извините, мадам, только это лодки такие. Их уже фабрика "Красный Октябрь" вместо пианин делать начала…
        - Что хотят - то и творят! - сочувственно воскликнул Николай Степанович.
        - А памятников новых я бы не делал, сказал водитель. - Я бы Ильичам бошки поотламывал и на болтах бы новые приставил.
        - В древнем Риме так и делали, - сказала Светлана.
        - Понимали люди, - сказал водитель. - Берегли народную копейку. Это вы там, в Москве своей…
        - А что - в Москве? - возразил Николай Степанович. - В Москве как в Москве.
        - Жизни вы там не знаете, - сказал таксист презрительно. - Соки сосете из России.
        - Я вообще-то из Кронштадта, - сказал Николай Степанович.
        - А я из табора, - сказала Светлана.
        - А! Нормальные люди! - обрадовался таксист. - Я-то думал - москвичи.
        Извините.
        - Бывает, - сказал Николай Степанович.
        - Сын у меня там будет, на этом открытии, - похвастался таксист. - Я почему знаю-то все. Старший научный сотрудник, языки превзошел, книжки пишет - а ему триста пятьдесят в зубы, и не вякай. Это разве справедливо? А кому-то памятники ставят. А на какие деньги? Да все на те же, на народные. Эх, маху я, наверное, дал - в честь Молотова назвал парня, вот он и мается теперь. Как Молотов на пенсии. Ничего, наш таксопарк весь за Зюганова голосовать будет.
        - Вот тут и сбудется пророчество, - сказала Светлана. - Потому что сказано: "На щеке бородавка, на лбу другая". Понял, золотой?
        - Про кого сказано? - вздрогнул таксист.
        - А про Антихриста…
        Стало как-то особенно тихо.
        - А чтоб ты знал, что не врем мы, - сказал Николай Степанович, зловеще понизив голос, - так ты с нас денег не возьмешь, когда приедем…
        Между Числом и Словом. (Иерусалим, ноябрь, 1942)
        Садились мы в пустыне, в полной мгле, на свет горящих плошек. "Кондор" долго трясся по полосе, суровой, как стиральная доска. Потом несколько арабов с факелами верхом на верблюдах показывали нам путь в укрытие: квадрат меж песчаных валов, сверху задернутый маскировочной сеткой.
        Тропический английский мундир был к лицу Зеботтендорфу. Он сразу же стал похож на Ливингстона, и даже некоторое благородство осенило его черты. Я уже обращал внимание, что внутренняя суть барона менялась вместе с одеждой; сам он, похоже, этого не замечал. Или привык. Или считал естественным.
        Английский патруль нам встретился только однажды за все два часа движения по пустыне. У меня - водителя - проверили документы, поинтересовались личностью проводника, выделенного нам шейхом Мансуром, тайным почитателем фюрера, а полковника, дремавшего на заднем сиденьи, не стали тревожить. Случилось это на рассвете. Белые крыши Иерусалима громоздились справа.
        Проводника мы высадили на окраине, а через квартал подобрали мальчика в кипе…
        Дом, в котором нас принимал рабби Лёв, находился в неожиданном месте: между русским странноприимным домом и русским (не советским) консульством.
        Помогать Зеботтендорфу тащить тяжеленный яуф с кинопленкой я не стал, поскольку догадывался, что именно снято на этой пленке.
        Рабби к барону не вышел.
        Переговоры проходили так: я выслушивал монолог барона, переходил в соседнюю конмнату, пересказывал то, что смог запомнить, рабби. Выслушивал ответ рабби, шел к барону: По-моему, никогда в жизни я не чувствовал себя так скверно.
        Вроде бы был я посредник, лицо третье, а получался предатель.
        Потом, когда в комнате рабби Лёва затрещал проектор и на голой стене голые люди пошли чередой в зев низких ворот, я просто вышел во дворик и попытался отдышаться. Солнце стояло уже высоко и светило прямо и беспощадно.
        Давешний мальчик в кипе сидел у стены и чистил маузер. На меня он даже не взглянул.:Передайте ему, говорил рабби, что они могут истребить всех до последнего, но так и не поймут, что это не способ добиться Божьего благоволения. И пусть он мне не морочит голову: тетраграмматон - это только предлог, они все равно сделали бы это. Потребовали бы с нас подлиный щит Давида::Все народы ненавидят вас хотя бы за то, что вы затеяли эту войну, говорил барон, французы сдают вас с большой охотой, румыны тоже, а украинцы даже и не сдают. Вы - последнее препятствие на пути к счастью всего человечества. Скоро англичане и американцы сами возьмутся за вас, когда осознают великую истину::Даже если вы и получите тетраграмматон, что вы будете с ним делать? Что будет делать пещерный человек с аэропланом? Нужны тысячелетия изучения Каббалы, чтобы только осознать, до чего ничтожны и примитивны наши понятия о мире. Этот ваш Вечный лед, к примеру. Даже мне с трудом удалось остановить глиняного болвана в Праге::Он не верит в науку! Он не понимает, что арийский гений уже подобрался к самому ядру атома! Еще шаг - и энергия
будет подвластна нам! А потом еще шаг - и новый человек будет попирать стопами небо и землю! В конце концов, руны Локи остаются у нас. Если рабби не желает добра своему народу, так пусть он и несет ответственность за все::Я понимаю, вы думаете, что какой-нибудь волынский цадик по пути на казнь проговорится, пожалев стариков и детей. Не надейтесь: узнавшему Истинное Имя ничто не страшно, и он хорошо понимает, что есть вещи страшнее смерти::И подумайте, после этого он еще смеет называть нас зверями! Ничего, скоро здесь будут мальчики Роммеля, и вот тогда мы встретимся и поговорим еще раз! А кстати, правда, что генерал Монтгомери тоже из ваших?..
        Перед вылетом из Берлина Зеботтендорф то ли проболтался под коньячок, то ли решил хитрым образом довести до рабби одну тонкость: выживших в газовых камерах намеревались размещать в особом комфортабельном лагере и работать с ними особо. Выжить, понятно, могли только члены Каббалы, практиковавшие ксерион. У них он назывался манной. Я еще не мог решить, сообщать об этом рабби или промолчать. По уставу, я не имел права делиться собственной информацией ни с одной из сторон. Не говорил же я барону, что в тетраграмматоне отнюдь не четыре буквы, а значительно больше…
        Я вернулся в полутемную комнату. На экране дымились чаны. Люди в полосатых робах деловито помешивали варево.
        Рабби сидел на стуле в странной позе.
        Я успел подхватить его.
        Тут же сбежались какие-то женщины, отдернули занавески. Стало чуть светлее.
        Все кричали, но как-то вполголоса. Барон стоял в дверях, очень испуганный.
        - Угробили вы старика своей кинохроникой, Руди, - сказал я. - Тащите сюда ваш коньяк.
        - Это не кинохроника, - барон попятился. - Это пропагандистский фильм: - Он метнулся в свою комнату, вернулся с бутылкой коньяка и продолжил. - Студия UFA. Фрау Риффеншталь. Для двух зрителей. Для Ади и для рабби Лёва.
        - С огнем играете, - сказал я.
        - С огнем, - барон задумался.
        Женщины пытались не позволить мне влить в рот рабби коньяк. Нихт кошер, нихт кошер! - шептали они в ужасе.
        - Коньяк трефным не бывает, - сказал я по-русски, чем их немало смутил и успокоил.
        Рабби глотнул и ожил.
        - Николас, - деловито сказал он, - боюсь, что я перебрал. У этих латышей такое крепкое пиво. Я не скандалил?
        - Нет, - я отстранился. - Нет, вы не скандалили.
        - А: - он хитро прищурлся, - я ему ничего не сказал?
        - Нет, - повторил я.
        - Это хорошо. Если позволите, я еще посплю. Поезд ведь только завтра?
        - Да, - сказал я. - Поезд завтра.
        Во дворе барон вытряхивал бобины пленки из плоских коробок прямо на землю, ворошил ее, пока не образовался змеиный клубок. Тогда он достал зажигалку, чиркнул, отскочил в сторону. Пленка вспыхнула, как порох. Пламя подпрыгнуло к белому небу, и мальчик, сидевший у стены, отбросил свой музер и забился в припадке.
        - В крайнем случае скажем, что ничего и не было, - сказал барон.
        - Так не было или было? - спросил я.
        - Какое это имеет значение? - сказал Зеботтендорф, глядя в огонь. - Сегодня не было, завтра было. Что есть причина чему?
        Маузер, лежавший на земле, вдруг выстрелил. Пуля взметнула пыль у ног барона. Тот отступил к порогу.
        - Это от жара, - сказал он. - Это просто от жара.
        - Блажен, кто не верует, - сказал я. - Властью, данной мне, объявляю переговоры прерванными на неопределенный срок.
        - А что случилось? - удивился барон.
        - Ничего особенного, - сказал я. - Просто рабби сейчас в Майоренгофе двадцать третьего года. И вернется ли он оттуда…
        Барон понял меня не сразу.
        Проводник ждал нас на том же месте. Начинало темнеть.
        - Барон, - сказал я, - ведь вы умеете водить машиу?
        - Да, а что?
        - Садитесь за руль, - я спрыгнул, - и поезжайте сами. Большой привет фройляйн Ханне. Я остаюсь.
        - Ну вот, - ворчливо сказал барон, - и где мне искать вас в следующий раз?
        - Подозреваю, что следующего раза просто не будет, - сказал я.
        - Вы опять спрячетесь на каких-нибудь болотах…
        - Барон. Вы что, не понимаете: если все пойдет так, как идет, прятаться придется вам? И не на болотах…
        - Не буду я прятаться. Надо же: хотел, чтобы всем было хорошо…
        Он газанул: из-под колес рванулись струи песка и мелких камешков. "Виллис" умчался.
        Иерусалим, этот центр мироздания - очень маленький город. Наверняка всякий, кто поднимался по его кривым узким улочкам, примерял на себя тяжесть креста…
        Я остановился у двери первого же православного храма. Худощавый пожилой священник - я почему-то подумал, что он из бывших офицеров - с удивлением воззрился на долговязого английского сержанта.
        - Батюшка, - сказал я, - исповедуйте меня.
        18
        С таксистом Николай Степанович расплатился двумя московскими жетонами на метро.
        У входа в сад стояла телегруппа. Девушка с микрофоном задавала проходящим один и тот же вопрос: знают ли они, кто такой Гумилев. То ли хотели продемонстрировать образованность широких масс, то ли обличить невежество толпы.
        - Oh, yes! - воскликнул Николай Степанович. - Russian Kipling!
        Светлана посмотрела сурово.
        Первым речь держал мэр - тот, который продал Петербург финнам по самую Поповку.
        - Большевики планомерно уничтожали русскую культуру, - говорил он четко, будто читал лекцию. - Вот и сейчас их партия рвется к власти, и она снова начнет с уничтожения поэтов. Потому что поэты в России всегда исполняли роль пророков и провидцев. Мы не знаем, где могила Николая Степановича Гумилева и вряд ли когда-нибудь узнаем…
        - Надеюсь, - пробормотал Николай Степанович. На него оглянулись укоризненно.
        - Но имя его осталось в народе, и вот теперь мы, благодарные потомки, этим рукотворным памятником отмечаем его место в своих сердцах, в сердце города, который он любил и в который всегда возвращался…
        Чем-то мэр похож был на придуманного Ярославом бравого солдата, но прошедшего не психушки и фронты, а университеты и библиотеки.
        Мэра сменил академик Лихачев.
        - Я моложе поэта всего на двадцать лет, - начал он и улыбнулся. - И мне посчастливилось дружить с людьми, близко знавшими Николая Гумилева. Я скажу сейчас странную фразу, и вы мне, может быть, не поверите, но: мне повезло родиться в России в начале века. Это было феерическое время, время такого культурного богатства и разнообразия, время таких вершин…
        - Конечно, у него баб был больше, чем у Пушкина, - сказали сзади.
        - Что это с вами? - шепнула Светлана. - Вы краснеете?
        Николай Степанович промолчал.
        Выступал еще академик Панченко - он заметил, что обычно на детях гениев природа отдыхает, но в данном случае отец и сын Гумилевы опровергли этот постулат. Потом он добавил, что интеллигенты - это недоучки и бездельники, а Николай Гумилев был профессионал и работяга. А теперь, когда ушел и Лев Николаевич. и поговорить не с кем…
        Его сменил поэт Кушнер. Потом выступали другие поэты и среди них даже один военный моряк, а также внук адмирала Шефнера. Николай Степанович обратил внимание на пожилого юношу, спевшего под гитару звонким голосом: "Я спал, и смыла пена белая меня с родного корабля, и в черных водах помертвелая открылась мне моя земля:"
        - Дайте-ка я вам лицо вытру, - сказала Светлана.
        - Это ветер, - сказал Николай Степанович.
        Народу было тысячи две. Среди простой публики попадались странные люди.
        Был, например, десяток всадников в форме александрийских гусар, но на разномастных конях - как в войну. Были казаки с благородными старообрядческими бородами. Были юноши в цилиндрах и котелках. Много кого было…
        Появился у микрофона и явно незапланированный оратор…
        - А кто погубил Гумилева? - закричал он без предисловий. - Вы задумывались?
        Кто писал донос? Берман! Кто вел дело? Якобсон! Кто заговор устроил? Лариса Рейснер! Вопросы есть? Нет. Кто расстреливал? Блюмкин! Вопросы есь?
        - А вот это случай так называемого вранья, - пробормотал Николай Степанович.
        На него опять оглянулись во гневе.
        - Да он сам из этих, - процедил кто-то. - По глазам вижу…
        - Лукницких нет, - сказал Николай Степанович. - Вот уж их-то следовало пригласить в первую очередь.
        - А теперь настало время, - неслось от постамента, - просить нашего всемирно известного скульптора Михаила Шемякина открыть памятник!
        Все зааплодировали и закричали "ура". "Смерть большевикам!" - выкрикнул стоящий неподалеку тощий залысый человек в криво сидящих очках.
        Покрывало медленно поползло вниз, обнажая патинированную бронзу.
        Скульптор решил состарить статую авансом, понимая, что драить медяшку в последующие годы никто не станет.
        Оркестр грянул марш "Тоска по родине".
        - Н-да, - сказал Николай Степанович. - Барклай в тоге поверх мундира - это еще куда ни шло. Но трость и ботфорты…
        - Мне нравится, - сказала Светлана.
        - Да? Впрочем, дареному коню…
        - Дареному? - обернулся в третий раз пожилой пролетарий. - Да знаете, сколько заплатили за это? Только за участок - двести миллионов! Зелеными! А лепило сколько с города содрал? Словами не скажешь. А кто платил? И зачем? А?
        - Так кто же?
        - Ящуры!
        - Кто?
        - Ящуры. Вы что, телевизор не смотрите, газет не читаете?
        - Очень редко.
        - Что с вас взять, - пролетарий отвернулся.
        Действо завершилось. Делать больше было нечего. Никто не объявился, ничем себя не проявил. Не было ни ловушек, ни рандеву. Пустота.
        - Подойдем поближе? - предложила Светлана.
        У подножия памятника лежали цветы.
        - Странное чувство, - сказал Николай Степанович. - Будто все это уже было на самом деле, а сейчас повторяется как бред. Пойдем?
        У выхода из садика - там, где недавно дежурила телегруппа - стоял, прислонясь к чугунному литью ограды, высокий юноша - тот самый, которого Николай Степанович еще зимой приметил на Кунцевском кладбище, когда хоронили Великого. Юноша был в страшно знакомой кавалерийской шинели и с той же синей повязкой на лбу. Николай Степанович непроизвольно замедлил шаг.
        - Что? - спросила Светлана. - Все-таки?..
        - Похоже, что да.
        Юноша оторвался от ограды и медленно пошел навстречу. Потом остановился.
        С испугом, будто что-то забыл, огляделся. Полез за пазуху.
        Николай Степанович успокаивающе сжал Светланину руку.
        Юноша извлек на свет тонкую брошюру.
        Подошел вплотную. Лицо его было белым, скулы пылали. Протянул книжку.
        Это был "Огненный столп" издания двадцать первого года.
        - Николай Степанович, - сказал юноша, склонив голову. - Соблаговолите автограф.
        Часть третья
        1
        Обучаться поэзии в те времена считалось великим паскудством. Эразм Роттердамский
        Они сидели в лаборатории Брюса и разбирали третий сундук. Искомого пока не было. Подходила к концу вторая неделя поисков.
        - Странно, что о происхождении системы румов так ничего и не известно, - сказал Костя, поправляя повязку на лбу. - Ни в одном источнике, - он показал на гору просмотренных книг.
        - Древние умели хранить свои тайны, - пожал Николай Степанович плечами. - Да и наверняка эти сооружения старше всех сохранившихся книг раз в сто.
        - И устных никаких преданий?
        - Может, Софроний что-то и знал, - Николай Степанович вздохнул. - Теперь не спросишь.
        - Все забыл?
        - И забыл тоже. Умер он в семьдесят втором, под грузовик попал…
        - Понятно: А вот эти таблицы - они для чего? - Костя показал на пухлый том в дешевом бумажном переплете с заголовком "Таблицы случайных чисел. Издание Пулковской обсерватории АН СССР. 1927г."
        - Которые? Ах, это: По ним определяются выигрыши во всевозможных лотереях, на бегах - ну и так далее. В сущности, это казна ордена.
        - Вы меня разыгрываете, - сказал Костя.
        - Помилуйте, - ответил Николай Степанович. - Как бы мы в советское время с золотом оперировали? А так - просто, тихо, без обмана.
        - Откуда же они взялись, эти таблицы?
        - Царь Ашока пособил. У него люди были - да и есть, неверное - которые простые факты будущего на сто и на двести лет могли рассчитать. Рамануджан, гениальный математик-самоучка - слышал про такого? Так это был тот, кого они забраковали.
        - А Союз Девяти - он уцелел?
        - Надеюсь. Видите же: атомной войны нет и не будет, страшные прогнозы по СПИДу не оправдались: Стараются старички.
        - А что ж вы с ними: ну: не состыкуетесь?
        Николай Степанович сплел пальцы.
        - Сложный вопрос, Костя. Во-первых, это трудно сделать чисто технически. Я не знаю, где их искать. Возможно, они в тех румах, куда мы не можем попасть.
        Возможно, есть румы, о существовании которых я просто не знаю. Скажем, этот.
        Если бы не твоя карта…
        - Это не моя карта. Это карта маршала Фархада.
        - Неважно. Ты ее нашел и сохранил. Система румов оказалась куда обширнее, чем была известна мне. То есть я предполагал, что их больше семнадцати, но…
        Я ведь так и не успел приобщиться Великих Тайн. Торопился, прилетаю - а тут…
        По-моему, вы, Костя, знаете куда больше меня.
        Костя Новиков был родом из уральского городка Невьянска. Окончив с отличием десять классов, он приехал в Москву учиться на философа. К тому времени он прочел всего Канта, Аристотеля и Николая Кузанского, не говоря уже о Марксе-
        Энгельсе. А тех авторов, кого не было и быть не могло в городской библиотеке, ему охотно давал на прочтение сосед, священник здешнего прихода отец Ксенофонт, человек с академическим образованием, сосланный в глушь за строптивость и впадение в ересь экуменизма. Вступительные экзамены в МГУ Костя сдал, но на собеседовании на вопрос: "Какова, по-вашему, роль философской науки в борьбе с буржуазной идеологией?" - ответил: "Философия есть любовь к мудрости, борьба ей не к лицу. Если бы она занималась борьбой, то и называлась бы филомахией". Не желая возвращаться с позором в родной город, он устроился дворником на место только что помершего татарина Гильметдинова. Обживаясь в дворницкой, он наткнулся на гулкое место в стене…
        Там была кавалерийская шинель с двумя Георгиевскими крестами. Один из крестов был вызолочен с реверса.
        Там были две тонкие кривые сабли с алмазами в рукоятях.
        Там был автомат ППС и две цинковых коробки патронов.
        Там был переплетенный в сафьян гроссбух с непонятными письменами.
        Там был свиток разнообразных карт.
        Там были, наконец, две сотни кожаных папок, набитых отчетами великих и малых таинников Ордена своему маршалу. Отчеты написаны были, как правило, по - русски…
        Два года понадобилось Косте, чтобы прочесть гроссбух. Это была тайнопись на основе санскрита. Но теперь у него в руках оказался устав Ордена и полный список его членов.
        Он повторил скорбный шестьдесят восьмого года маршрут Николая Степановича, натыкаясь везде то на недоумение, то на свежие могилы. Он уже понимал, что прикоснулся к тайне уже после ее исчезновения. Но упрямство не позволяло ему опускать руки.
        Расследование стало единственной его страстью.
        Он прочел о тайных обществах все, что было опубликовано. Он знал, кто такие атраваны и какое отношение имеют к ним нынешние кочегары и истопники. Он знал, чем элевсинские мистерии отличались от самофракийских, а орфики - от орфеотелестов. Он мог перечислить все одиннадцать принципов Семьи Зеленого Дракона. Он с уважением отзывался об иезуитах и с насмешкой о мартинистах. Во всех оттенках масонства он ориентировался, как старый лоцман в знакомой бухте. Розенкрейцеры и тамплиеры, Каморра и Каббала, кугурты, дервиши и маги, вагабиты, "тринадцать", "Бедный Конрад", Ку-Клукс-Клан, вендикатории, оранжисты, иллюминаты, манихеи - были для него просты и понятны. Валентинианы и офиты вызывали в нем некоторую оторопь, а некрономы, люцефериты и туги - неподдельный страх, - тем более, что Костя доподлинно знал, что все они существуют и действуют.
        Курилка Библиотеки имени Ленина с лихвой заменила ему многие кафедры отвергнувшего его Университета.
        Ему хватило ума не делиться своим открытием ни с кем.
        Тем временем он стал обнаруживать, что с ним самим происходят некоторые изменения. Главное - прекратилось то, что составляло самый страшный кошмар его жизни, о чем он стремился никогда не думать и о чем ни на секунду не забывал: эпилептические припадки. Этой болезни он обязан был и "белым билетом", и чрезвычайной въедливостью, и нередкими озарениями: Собаки, прежде всегда рычавшие на него, вдруг стали вести себя дружелюбно, голуби садились на плечи и на черенок метлы, а начальница ЖЭКа предложила вступить в партию. Шел горбачевский призыв…
        Он подумал, что не может быть членом двух тайных обществ одновременно, и отказался.
        Он продолжал навещать некоторых обеспамятевших. Втирался в доверие, становился своим человеком в семье: Не только собаки - и люди относились к нему с каким-то малопонятным расположением. Как когда-то к Калиостро.
        Обеспамятевшие все-таки что-то помнили сквозь туман. Кроме того, у них попадались раритеты из той, прошлой жизни. Таким способом Костя приобрел труд Фламеля для посвященных, где металлы, соли и прочие ингредиенты именовались не иносказательно, а прямо, и только сам философский камень упорно величался "кровью дракона". Более того: Фламель настаивал, что "кровь дракона" и есть самая настоящая кровь дракона. Из других приобретений стоит назвать "Тантрический практикум (боевая тантра-йога)", изданный в 1930 году издательством ОГПУ. Проштудировав его, Костя на некоторое время отклонился от генеральной линии и вплотную занялся манекенщицами, фотомоделями, актрисами: Немало их побывало в дворницкой, увешанной таблицами для проверки остроты зрения и плакатами по технике безопасности. Но когда очередная "мисс Московская область" попыталась увлечь его за собой в Америку, Костя стряхнул с себя любострастное наваждение и вновь вернулся к старой верной эзотерике.
        На освеженную голову он вдруг понял, что на карте означали слова "obscurra obligata" - и с третьей попытки попал-таки в лабораторию Брюса под Сухаревой башней.
        Он едва не повесился от восторга, увидев сундуки с книгами.
        В неменьший восторг его привела находка склянки с десятком восковых гранул, по виду совпадающих с теми, о которых писал Фламель. Он не удержался, тут же разжег огонь в атаноре и, пользуясь рецептом, расплавил в тигле два фунта медных екатерининских пятаков, найденных здесь же, поскольку Брюс ничего не выбрасывал, мудро предвидя черный день. Получившееся золото он выплеснул на каменный пол, дождался, пока остынет: и задумался.
        Дворницкая жизнь научила его осторожности.
        В конце концов он потихоньку за бесценок сбыл золото знакомому зубному технику. На вырученные деньги он съездил в Париж в качестве переводчика с выставкой "Арт-бля" и убедился, что и зарубежных рыцарей "Пятого Рима" не миновала великая амнезия…
        - Это нам не нужно? - Костя протянул переплетенный манускрипт, на коже которого едва заметно выдавлены были готические буквы.
        - А, "Обретеный Грааль", - сказал Николай Степанович. - Читали. Гвидо фон Лист. Бей жидов, спасай масонов.
        - Но, может быть…
        - Успокойтесь, Костя. Эти люди Грааль не нашли и уже никогда не найдут.
        По дымному следу. (Где-то под Моншау, 1945, январь)
        Они ломились сквозь кусты, как лоси в гон.
        - Дядя Ник… - Крошка Нат жарко дышал мне в ухо. - Ну дядя же Ник…
        - Ш-ш, - сказал я. - Это не джерри.
        Они выпали на полянку перед нами и действительно оказались не немцами: канадский сержант, рыжий детина двухметрового роста, и негр в форме американского танкиста. Это он и шумел. Вряд ли его обучали неслышно ходить по лесу…
        - Эй! - негромко позвал я. - Не стрелять, свои!
        Они дернулись, мигом обернулись на голос, вскинули стволы. У сержанта была винтовка, у танкиста "кольт". Навоевали бы они с такими пукалками…
        Нат сначала поднял на кортике свою пилотку, потом встал сам.
        - Вас только двое?
        - А кто ты такой, чтобы нам отвечать? - огрызнулся сержант.
        - Лейтенант Хиггинс, спецгрцуппа "Форум" при штабе Семнадцатого десантного корпуса, - сказал Нат.
        - А вы один, лейтенант?
        - Ребята, вы совсем потеряли нюх, - сказал Нат. - Задаете вопросы офицерам.
        - Так точно, сэр, - осклабился танкист. - Как есть потеряли. Вторую неделю по лесам.
        - Может, у вас пожрать чего-нибудь найдется, сэр? - спросил сержант.
        - Накормим ребят, дядя Ник? - оглянулся на меня Нат.
        - Забирайтесь сюда, - велел я. - А то вы там, как мыши на блюде.
        Они перекарабкались через поваленные стволы и через валуны и оказались в нашей "цитадели".
        - Вас тоже двое… - разочарованно сказал сержант. - Сержант О'Лири, сэр.
        Восьмая канадская пехотная бригада.
        - Рядовой Дуглас, сэр, - вытянулся танкист. - Седьмая бронетанковая дивизия.
        - Вольно, - сказал я. - Капитан Бонд, командир упомянутой группы. Что у нас там осталось из еды, Нат?
        - Найдем чего-нибудь, - Нат пожал плечами. - Ползайца точно есть.
        - Тут это… - канадец сглотнул. - Мы не для себя. Раненые у нас. И леди.
        - О, черт. Много раненых?
        - Четверо. Ну, и леди - пятая.
        - А что с леди?
        - Бредит. И горячая вся…
        - Капитан, простите: вы капитан Ларри Бонд, сэр? - танкист напрягся, готовый к проявлениям восторга. Что ж, за последние две недели здесь произошло так много бурных событий, что можно было встретить не только знаменитого летчика-аса, но и самого Санта-Клауса, выходящего из окружения и выносящего на себе раненого олененка Бемби.
        - Нет. Я капитан Николас Бонд. И к авиации, к сожалению, не принадлежу. Что там с вашимим ранеными?
        - Ну: их ранили, сэр. Их везли в госпиталь, но джерри перерезали дорогу…
        - Они в тепле? Их охраняют?
        - Да, сэр. Если это можно назвать теплом…
        - И охраной, - добавил сержант.
        - Куда же тогда вы неслись, как два носорога?
        - Видите ли, сэр, - сержант замялся. - Один из наших раненых - местный житель.
        - Он скрывался от нацистов, - пояснил негр.
        - Он помог нам отбиться от эсэсовцев. На нас наткнулся эсэсовский патруль.
        - И был ранен.
        - У него охотничий домик - там, дальше, - показал рукой сержант.
        - Он нарисовал нам план, как пройти.
        Нат нервно хихикнул и посмотрел на меня.
        - Немцу лет тридцать пять, худощавый, глаза серые, на левой скуле след от ожога, - сказал я. - Так? Имя - Отто, фамилию может назвать любую.
        - Да, - сержант несколько оторопел. - И он дал нам ключ от дома и объяснил…
        - Мы ждем его здесь уже вторую неделю, - сказал Нат.
        - Он что - нацист? Преступник?
        - Напротив. Им интересуется верховное командование.
        Путь до санитарного фургона занял у нас почти два часа. Налетели низкие тучи, повалил быстрый мокрый снег. Скоро стало совсем темно. Сначала мы проскочили мимо цели, и пришлось возвращаться…
        Фургон стоял в густом ельнике, белый, заваленный снегом, и только чуть слышный стук клапанов работающего на холостом ходу мотора мог выдать его присутствие - да и то для этого следовало подойти вплотную.
        - Чарли, - вполголоса позвал сержант.
        Полог сзади приподнялся, замаячило светлое пятно лица.
        - Что, уже? Кто это с вами?
        - Наши офицеры-парашютисты.
        - Слава Богу…
        Под пологом воняло очень добротно. Мы забрались внутрь, танкист остался снаружи - охранять. При свете синего фонарика мы осмотрелись. У заднего борта фургона стоял немецкий пулемет, рядом сложены были три фаустпатрона.
        Раненые лежали в теплых мешках на носилках.
        - Где немец? - спросил я.
        - Вот, - сержант показал.
        Отто Ран выглядел плохо. Кожа, страшно сухая, обтягивала череп; глаза ввалились. В уголках бескровных губ засохла пена.
        - Отто, - позвал я. Он не отзыввался.
        - Куда его ранило?
        - В бок. Похоже, почка задета, - сказал тот, кто охранял раненых - Чарли.
        - Вы санитар?
        - Нет, сэр. Я ушел в армию из медицинского колледжа. С третьего курса.
        - Значит, вы с лейтенантом коллеги. У нас с собой бинты и немного пенициллина.
        А о какой леди говорил сержант?
        - Вот, сэр. Она из артистической бригады. Похоже, что крупозная пневмония…
        Вообще-то она актриса. И даже из Голливуда. Это мне другой парень из той же машины сказал. Он уже умер. Их машину расстреляли танки.
        Я посмотрел. Рот леди был раскрыт, она часто и хрипло дышала. Лицо ее испачкано было густой коричневой мазью от обморожений. Я не видел ее пятнадцать лет…
        - Так, - сказал я. - А остальные раненые?
        - Они легкие, сэр. Просто устали. Спят. - Он помолчал и добавил: - Тяжелые уже умерли.
        - Вам следовало сдаться в плен, - сказал я.
        - Возможно, сэр. Но сначала мы надеялись выбраться, а потом стало некому сдаваться. Потом появились эсэсовцы. Не ваффены, нет. Черные эсэссовцы. На мотоциклах. И…
        - Понятно, - сказал я.
        - На знаю, сэр, понятно ли вам. Видите ли, я брал замок Ружмон. В Нормандии.
        Там были черные эсэсовцы и две тысячи беременных женщин. В подвале стоял железный идол с открытой пастью…
        - Я был в замке Ружмон, - сказал я. - Наверное, сразу после вас.
        - Ребята, которые штурмовали замок, потом вообще не брали пленных. А я перерезал глотку эсэсовскому генералу, и мне стало как-то проще.
        - Генерал был маленький и чернявый?
        - Ага. Истиный ариец из Бронкса.
        - Глотку ему резали не раз, - сказал я. - И на костре жгли. Ему это как слону дробина.
        - Вы знали его, сэр?
        - Мы как раз занимаемся им и ему подобными.
        - Так у немцев это что - всерьез?
        - Более чем. Сенат не стал бы тратить деньги на шарлатанов.
        - И этот немец, - Чарли кивнул на застонавшего Рана, - имеет какое-то отношение?..
        - Да. Но он на нашей стороне. Давайте-ка займемся им…
        И мы занялись Отто Раном. А потом мы занялись Марлен. А потом - остальными ранеными. А потом наступило утро.
        Выше облаков гудели самолеты, и вдали гремели разрывы тяжелых бомб.
        Впереди шел сержант-канадец. Не подумайте, сэр, что я не хочу тащить носилки, сказал он смущенно, но меня считали лучшим браконьером к югу от Калгари.
        Каковы же худшие, подумал я, вспомнив вчерашний треск и сопение, но ничего не сказал: нести Марлен я бы ему и подавно не доверил. Да и не только ему…
        - А ведь я эту тетку знаю, - сказал Нат, который держался за носилки сзади.
        - Я тоже, - сказал я. - Не сбивай дыхание…
        Твое счастье, что она не слышала про "тетку"…
        До места нашей "пещерной стоянки" мы добрались быстро - едва ли не быстрее, чем вчера добирались до фургона, хотя вчера шли под гору, а сегодня - в гору.
        Но дальше начались препятствия. Камни за ночь обледенели, и подниматься по этому каскаду невысоких, но очень скользких горок было трудно и нам, несущим носилки, и тем раненым, которые шли своим ходом. Отто стонал, Марлен молчала. Иногда мне казалось, что она перестает дышать. Но потом - прорывался кашель…
        Наконец, мы выбрались из каменного лабиринта.
        Дальше пошло легче. Даже снег здесь был плотнее и не проваливался так, как внизу. Ели метров тридцати в высоту с изогнутыми от постоянных ветров вершинами росли по склонам лошины. Под пологом одной такой ели мы остановились передохнуть.
        - Далеко еще? - спросил я.
        О'Лири посмотрел на схему.
        - Сейчас будет камень…
        Но камень мы не заметили под снегом. К счастью, О'Лири, браконьер - первопроходец, споткнулся о него и грохнулся во весь рост. Рукавом он смахнул снег с блестящей поверхности…
        - Отсюда - сорок шагов на север, - сказал он, не вставая. - А что тут написано?
        - "Направо пойдешь - женят, налево пойдешь - замуж выдадут, прямо пойдешь - о камень навернешься," - процитировал я по памяти. - У вас же ирландская фамилия, неужели вы не узнаете письма своих предков?
        - Черточки дурацкие, - сказал сержант, поднимаясь. - Неужели вы все это знаете?
        - Долг службы. Ведите, сержант.
        - А нам ведь направо, - сержант огляделся. - И что, я всю жизнь женатым ходить буду?
        - Так гласит вековая мудрость, - вздохнул я. - Считайте шаги, сержант.
        - Это приказ, сэр?
        - Да, это приказ.
        Оглядываясь на нас, он отсчитал сорок шагов. Остановился.
        - О! - сказал он изумленно. - Да тут проход!
        Как оказалось, печи-голландки топить умеет только русский человек. О'Лири и негр Дуглас натаскали из подвала кучу дров. Иней уходил со стекол, обращаясь в пар. И скоро стало по-настоящему жарко.
        - Мне кажется, леди уже чувствует себя лучше, - сказал негромко Чарли. - Этот пенициллин и вправду творит чудеса.
        Дело было не только в пенициллине, но я не стал уточнять.
        Отто на минуту пришел в себя, огляделся - и спокойно уснул.
        Дом его ни в коей мере не напоминал жилище последнего немецкого романтика.
        Очень чистенькие беленые комнаты, на резных деревянных полках красуются расписные декоративные тарелки. Ходики стояли: гиря опустилась до полу. Пол застелен вязаными крестьянскими ковриками. Позеленевшее от времени медное распятие в углу. Тяжелые дубовые табуреты с прорезью посредине.
        Крахмальная скатерть на столе. Комод у стены оккупирован фарфоровыми пастухами и пастушками. Единственная картина в доме была отнюдь не "Островом мертвых" Бёклина, а изображала богобоязненную семью немецких поселян, после трудового дня усаживающуюся за стол. И везде салфетки и полотенца с вышитыми на них готическим шрифтом изречениями народных мудрецов.
        - Извините, сэр, - Дуглас, рассматривавший все это с изумлением и тревогой во взоре, обернулся ко мне. - Не знаете ли вы, что здесь написано? Вдруг, не дай Господь, это языческие заклинания, и мы все попадем в ад, потому что видели их? Чарли рассказывал, что эти наци - чистые сатанопоклонники.
        - Это заклинания, но не языческие, - сказал я. - "Карты и кружка доводят до бедности." "Смерть подстерегает везде, и на празднике, и на балу." "Мужчина без женщины словно голова без тела." "Лучше десять завистников, чем один сострадалец," "Лучше дважды измерять, чем один раз забывать." "Каков человек, такую ему и колбасу жарят." "Шалость редко приводит к добру." "Говори правду, пей чистую воду, ешь вареную пищу." "Большая дубина набивает большие шишки." "Если бы кто-нибудь захотел зарыть правду, ему потребовалось бы много лопат." "Слишком много искусства пользы не приносит." "Любовь и ум редко идут рука об руку," "Хорошо пережеванное - наполовину переваренное…"
        Сумрачный германский гений вогнал всех в задумчивость. Наконец Дуглас сказал…
        - Да-а: Неудивительно, что эти джерри взбесились и решили завоевать мир…
        О'Лири почесал в затылке…
        - Не знаю, как там лопаты, а от кружки и картишек я бы сейчас не отказался.
        И все ожили.
        В подполье висели окорока, лежали головки сыра. В ларе, расфасованные по полотнянным мешочкам, хранились сухари. О'Лири безошибочно определил под мешковиной зеленоватую длинную бутыль чистого, как слеза младенца, самогона.
        Нат устроился на чердаке - наблюдать.
        - Знаете, дядя Ник, - сказал он, когда я забрался к нему, - странно все это.
        - Что?
        - А вот: ни самолетов здесь не слышно, ни взрывов…
        - Бывают такие места, - сказал я. - Ты все равно поглядывай…
        Я спустился и застал следующую сцену: О'Лири вытащил из стола калоду Таро и сейчас, слюня палец, выбрасывал лишние карты.
        - Сержант, - сказал я.
        - Да, сэр?
        - Положите колоду на место. Это не игрушка.
        - А что такого? Карты и карты. Только масти не так нарисованы.
        - В том-то и дело, - сказал я. - Если здесь действительно крутятся черные эсэс, то даже держать в руках Таро - это все равно, что залезть на крышу и размахивать американским флагом.
        - Хм. - Он с сомнением посмотрел на карты, потом на меня, потом опять на карты. - Ну, если вы так уверены…
        Он собрал карты, сложил их в серебряный футляр, взвесил на руке и сунул в карман.
        - Вы ошиблись, сержант, - сказал я. - В комод. Вот из кабинета фюрера я вам разрешаю брать все что угодно.
        - Даже веревку, на которой он повесился, - не открывая глаз, проговорил Отто Ран.
        - Что он сказал? - забеспокоился сержант.
        Я перевел.
        - Кто повесился?
        - Фюрер.
        - А с кем мы тогда воюем?
        - Лучшие умы человечества ломают над этим головы, - сказал я.
        - Ничего не понимаю, - сержант отошел, явно обиженный и на меня, и на умы человечества.
        - Отто, - позвал я. - Вы меня узнаете?
        - Голос знакомый, - сказал Ран.
        - Если хотите, можете посмотреть.
        - Не хочу, - сказал Ран. - Глаза слишком часто лгут.
        - Помните Гималаи?
        - А, Николас, - равнодушно произнес Ран. - Значит, вас тоже взяли сюда?
        - Куда?
        - В тонкий мир.
        - Не такой уж он тонкий, - сказал я. - Дырка у вас в боку - будто бык боднул.
        - Может, и правда бык, - сказал Ран. - Не помню. Я вышел ненадолго - просто подышать…
        - Откуда вы взяли, что фюрер повесился?
        - А что ему оставалось делать? Бежать за Одер к русским? После того, как на Гамбург и Дрезден бросили эти чудовищные бомбы, никто уже не мог сражаться.
        Да, русские бы спрятали его… О, как они хотели заполучить его живым! А знаете, Николас, для чего? У них уже был собран железный зверь, и нужен был человек, обладающий ментальной сверхсилой - таким был фюрер. Они бы отсекли ему руки и ноги и вживили его в этот жуткий механизм… Впрочем, Николас, всего этого не случилось, не так ли? - он посмотрел на меня, прищурясь.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - Не брали вас в тонкий мир: вы сами сюда пришли: как? А, да я же сам, наверное, вас привел: Я очень устал, Николас. Вы не представляете себе, как я устал. Какая это мука: все знать, все понимать: но оставаться при этом лишь тенью на стене…
        - Ничего, - сказал я. - И это пройдет.
        - Возможно: - он задышал тяжелее. - Танки Паттона давно в Берлине, но никто этого не знает. Адольф бежал в Ганновер и там повесился, но этого тоже никто не знает. Все ведут себя так, будто ничего такого не произошло: Германия лежит в развалинах, реки красны от крови - но никто этого не видит, люди ходят на работу, обедают в маленьких кафе, спят в своих постелях: ужасно.
        Он сморщился и отвернулся.
        - Капитан, - сказал Чарли; он, похоже, стоял за моей спиной и слушал. -
        Пожалуйте к столу, сэр.
        - Отто, - позвал я.
        Он слабо махнул рукой - иди, мол.
        Я подошел к Марлен. Она зарумянилась; глаза бегали под веками. Дыхание стало чистым и глубоким. Я потрогал ее лоб, вытер лицо салфеткой. Мне показалось, что она ощутила прикосновение.
        - Говоришь, к столу? Пойдем к столу…
        Картофельный самогон тяжело рухнул в желудок. Сразу зазвенело в ушах.
        О' Лири с грустью смотрел на кружку.
        - И выпить бы надо, - сказал он, - и боюсь, что разморит. Мой черед лейтенанта менять.
        - Не разморит, - сказал я. - Здесь слишком чистый воздух.
        - Я сменю лейтенанта, - сказал Чарли. - Я вообще не пью.
        Танкист Дуглас выпил свою порцию залпом, прислушался к ощущению, моментально втянул ломоть окорока величиной в две ладони, потом сказал…
        - Я понял, чего нам не хватает. Должно быть, настала пора старому негру немного покухарничать, сэр. Разрешите?
        - Действуйте, рядовой. Только не надо бросать в котел незнакомые травы. Мало ли чего он тут насушил…
        Марлен пила бульон, не просыпаясь. А снилось ей, что я ее камеристка и что она опаздывает на свидание с Кларком Гейблом. Мне досталось как за собственную нерасторопность, так и за скверно составленное расписание миссисипских пароходов…
        Я укутал Марлен и перешел к Отто. Приподнял ему голову и поднес к губам чашку с бульоном. Отто сделал несколько глотков, передохнул, потом разом допил остаток. Он уже не походил на человека, пребывающего в тонком мире. А глоток самогона окончательно вернул его к живым.
        Он смотрел на меня, щурясь и морща нос. Такое выражение бывает у людей, проснувшихся от яркого света, упавшего на лицо.
        - Это опять вы, - хмыкнул он.
        - Да, Отто. И если вы хотели удрать…
        - От вас? С какой стати? Удирают обычно от собственного начальства.
        - Ну, это у вас получилось отменно. Зеботтендорф был искренне огорчен.
        - Еще бы. У него были на меня особые виды. Он ведь понимал, что я рано или поздно выйду на Грааль.
        - И что? Вышли? - спросил я как можно небрежнее.
        - Вестимо, - сказал он по-русски, и я не сразу его понял.
        Грааль…
        - И: что? - задал я глупый вопрос.
        Его лицо разом переменилось. На миг мне показалось, что Отто постарел лет на пятьсот. Чем-то он стал неуловимо похож то ли на царя Ашоку, то ли на моих мадагаскарских учителей…
        - Об этом не стоит говорить, - сказал он мягко, но непреклонно. - Грааль - это совсем не то, что о нем думают. Мне пришлось, - он замолчал и уставился в потолок.
        - Отто…
        - Нет, ничего. Я уже в порядке. Это сначала было: тяжело. Но потом, когда все стало ясно: Согласитесь, Николас, это очень тяжело, когда все становится ясно. Какое-то время смотришь на мир снаружи, как на аквариум.
        - Скорее уж серпентарий, - сказал я.
        - Пожалуй, все-таки аквариум, - возразил Отто. - Этакая трехмерность: и медлительность. Человек вытягивается в не очень длинную очередь собственных отражений, и первым в этой очереди стоит младенец, а у кассы ждет расчета мертвец…
        - И отчего же вы не подарили свое открытие фатерлянду?
        - Я его и Папе римскому не доверил бы, - судорожно выдохнул Отто, внезапно ощерясь. - Может быть, я чего-то не понимаю в резонах Провидения, но это не для людей. Пережить такое унижение не смогла бы и амеба…
        - Вы уничтожили его? - спросил я.
        - Боюсь, что это невозможно сделать, - сказал Ран. - Но я замуровал его так надежно, что лишь падение очередной Луны способно высвободить его, - он криво усмехнулся. - Это не кровь Христова, Николас. Нам врали. А мы это чувствовали. Многие искали Грааль, и каждый надеялся, что отыщет его кто - нибудь другой…
        - Отто, - сказал я, задумавшись. - Может быть, вы нашли нечто иное?
        - Хотел бы я в это верить, - вздохнул Ран. - Увы, Николас, все сходится. Главное - я ведь обрел все обетованное. В том числе и ответы на любые вопросы…
        Грааль - это соблазн для самых праведных. Думаете, об избавлении от какой чаши Он молил в Гефсиманском саду?
        Отто Ран БАЛЛАДА О ПЕПЛЕ (1944-45гг)
        Валькирии - бабы ленивые, и они не спешат к месту битвы.
        А уж на самоубийц они тем более не обращают внимания.
        Поэтому маленькому Адольфу пришлось на своих коротеньких ножках самому топать до Вальхаллы.
        Без всякого удовольствия встретил его Вотан.
        Старому богу не понравился обрывок веревки, свисавшей с шеи пришедшего.
        Но все же бог оставил дела, чтобы выслушать вождя германского народа.
        О божественный Вотан, сказал Адольф, германцы посрамили и англов, и саксов, и итальянцев, и французов, А самое главное - мы вырвали золото Рейна из жадных еврейских ртов!
        То, что наши враги превзошли нас числом многократно и больше выковали мечей, это твоя вина, а не наша.
        Я же сделал все что возможно, и поэтому мне не стыдно предстать перед твоим троном.
        И отвечал ему Вотан, схватившись за голову: тебе не стыдно, нечестивый?
        Неужели ты забыл о том, как следует погребать героев?
        Германцы гибли в России и Югославии, в Польше и Франции, но ни один из них, кроме тех, что сгорели в танках, самолетах и на кораблях, не был удостоен огня.
        Ты знаешь, что закон мой непреложен: герой сожигается на костре, а трус прячется под землю.
        И вот представь себе, маленький глупый Адольф, как с дымом костров в Вальхаллу идут, и идут, и идут мужчины и женщины, старики и дети, и даже грудные младенцы.
        Ты знаешь, что закон мой непреложен.
        Что это за народ, в котором даже старики и младенцы удостоиваются погребений героев?
        Закон небес непреложен, и я отныне отдаю этому народу воинскую удачу, доблесть и славу, принадлежавшую германцам.
        Ты понял меня, маленький бедный Адольф?
        Маленький Адольф закричал, как дикий раненый зверь, но в Вальхалле его никто не стал слушать, и валькирии спихнули его вниз, глумясь.
        Где, в каких кругах межмирья прозябает сейчас маленький черноусый Адольф?
        Может быть, он пытается стяжать славу модного художника в Вене на бульваре Роз?
        А может быть, служит собакой-поводырем у слепого ветерана Сталинградской битвы?
        И, может быть, тогда когда-нибудь, через тысячи лет, валькирия, нависающая над Сталинградом, вспомнит о своем происхождении и сойдет с пьедестала, дробя камень… Кто знает?
        2
        Это предложение, как сообщают, исторгло у раздраженного народа крик такой силы, что пролетавший над форумом ворон упал бездыханный в толпу. Плутарх
        - Нашел, - вдруг очень спокойно сказал Костя и встал. В руках его был переплетенный в рыжую кожу нетолстый том in octavo.
        - Не открывай, - предупредил Николай Степанович.
        - Что я, маленький? - усмехнулся Костя.
        Книга была неожиданно легкая, высохшая, и странно теплая на ощупь.
        - Та самая? - спросил Костя.
        - Да, - Николай Степанович погладил переплет. - Та. А вот - самая ли? Сомнительно. Сколько раз ее переписывали, переводили с умерших языков на живые, а когда те, в свою очередь, умирали…
        - Получается - все зря?
        - Нет, конечно. Основное сохранилось. Просто все рекомендации надо на всякий случай проверять. Как если бы устав караульной службы сам собой родился при начале времен и ждал, когда появится человек, а вместе с ним и караульная служба…
        - "Дракономикон", - медленно и тихо, будто пробуя слово на вкус, произнес Костя.
        - Это были, наверное, дашковские крысы, - делился Костя познаниями. -
        Известно, что Екатерина Романовна немало почитала этих уютных зверьков, полагая их едва ли не домашними богами просвещенных наций. У нее они находили пропитание и покровительство. Крысиный же вертеп свой она охотно демонстрировала близким ей по духу людям, в числе их и Шувалов, и Ломоносов Михайла Васильевич, и все восторжены были хваткостью к ученичеству лицедейному, зверьми проявленному. Пиесы фон Визина разыгрываемы были в сем вертепе допреже публикования…
        - Костя, не ломай язык, - засмеялся Николай Степанович. - Разговорная речь почти не изменилась за три века. Речь письменная всего лишь сближается с нею, теряя по пути свою сакральность.
        - Я понимаю, - вздохнул Костя. - Просто хочется чего-то совсем простого, но чтобы обязательно звучало "милостивый государь"…
        - Не исключено, что крысы в теперешнем их виде, в виде животных городских, были выведены специально как биологическое оружие для борьбы с ящерами, - продолжал расссуждать Костя. - Первые упоминания о крысах относятся к восьмому веку, прежде их будто бы не было. Почему нет? Ящерам от них ущерб будет страшный…
        Они выбрались на поверхность не в "нехорошем доме" на Рождественском, а на задах комплекса "Литературной газеты", через вентиляционную коробку, облюбованную диггерами. Именно отсюда в свое время Костя и попал в подземное царство Брюса: сначала через вентиляционный колодец, потом - через промоину: Диггеры избегали старого коридора, о нем ходило множество темных историй. Костя же как-то сразу догадался, что это и есть именно тот "umweg", что грубым пунктиром обозначен на карте…
        На поверхности земли стоял уже поздний вечер, готовый перейти в ночь. Они отряхнули грязь с колен, почистились мудро прихваченной щеткой, забросили за спины рюкзачки (руки лучше иметь свободными) - и тронулись в путь. Путь наземный был короче, но более прихотлив: через два забора, по узкому проходу между гаражей, мимо шеренги мусорных баков: Стая собак молча грызлась за обладание чем-то существенным. Воняло падалью.
        Наконец открылась улица, по обычаю пустая и неосвещенная. Налево искрилось и дышало Садовое кольцо, направо - горели редкие окна. На фоне темно - неонового неба чернели антенны на крышах. Держась за одну из антенн, стоял человек.
        - Каждый вечер он здесь, - сказал Костя. - Года три я хожу - и да, каждый вечер…
        - Кто же это?
        - Неизвестно. Пытались узнать - никак: - Костя развел руками. - А интересно, кражи из питерской Публичной библиотеки - они с нашим делом никак не связаны?
        - Все может быть, - сказал Николай Степанович. - Ощущается повсюду какое-то общее шевеление. Ровно как после пятьдесят третьего - всеобщее оцепенение: Но выделить нечто конкретное трудно.
        В киоске на Садовой Николай Степанович купил большую коробку конфет, две бутылки рейнского вина и банку фаршированных оливок.
        - Всем хороши армяне, - сказал он, убирая все в рюкзак, - но вино у них какое-то неправильное.
        - Хм, - Костя присмотрелся к оливкам. - А как же тогда коньяк?
        - До войны был правильный.
        - Ага: Николай Степанович, я ничего не путаю: анчоусы - это килька?
        - Килька.
        - Надо же: я, оказывается, на анчоусах вырос: И это коммунисты от меня скрывали, подумать только!
        Он взмахнул рукой, и отъезжающая было от тротуара "волга" с зеленым огоньком тормознула со скрипом.
        - До Библиотеки, - Костя скинул рюкзак, полез в машину.
        - До Ленинской, что ли?
        - До нее, болезной…
        - Надо же, - Николай Степанович осмотрелся в салоне. - А я думал, что такси в Москве вымерли.
        - Это уже по новой, - сказал таксист. - Лужков подбодрил.
        - Молодец, - сказал Николай Степанович.
        - Молодец, - согласился таксист. - А вы приезжие или как?
        - Напополам, - сказал Николай Степанович. - Я из Петербурга. Точнее, из Царского Села.
        - Это теперь Пушкин, что ли?
        - Царское есть Царское. Пушкин там учился, - сказал Николай Степанович.
        - Да: "Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком.
        Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на наши молодые умы: "Подумать, когда-то я знал наизусть и" Выстрел", и" Пиковую даму", и" Капитанскую дочку", я уже не говорю о" Полтаве "или" Гавриилиаде". Зачем? Удивлять подруг?.. - таксист склонился над рулем. - "Мария, бедная Мария, краса черкасских дочерей! Не знаешь ты, какого змия ласкаешь на груди своей!.. "Откуда же ей знать, бедняге, она же" мама мыла раму" только и помнит из школы…
        - А Шива мыл Вишну, - сказал Николай Степанович.
        - Что? А, - таксист хохотнул. - Юмор. Понимаю. Чем-то вы на Маслякова похожи.
        Не родственник?
        - Я - на Маслякова? - изумился Николай Степанович. - Да ни Боже мой!
        - Что-то есть общее, - стоял на своем таксист.
        - Стрижка, - подсказал Костя.
        - Lapsus memoriae, - возразил Николай Степанович.
        - А жалко, - сказал таксист. - Так бы хвастался: Маслякова возил: Вот ваша библиотека.
        - Немножко недоезжая, - сказал Костя. - Вон там, на углу.
        Николай Степанович расплатился, такси укатило, и Николай Степанович с Костей, подхватив багаж, направились ко входу в рум. Он был замаскирован под декоративную нишу в стене библиотеки. Граф Румянцев с "Пятым Римом" связан был очень плотно: Из кармана Николай Степанович достал Георгиевский крест - свой первый, за успешный поиск на левом берегу Двины, сохраненный Фархадом в тайнике дворницкой и каким-то неведомым способом превращенный им в универсальный ключ ко всем румам (почему именно этот крест, зачем и при каких обстоятельствах решил Фархад сделать отмычку, которая имела силу только в руках Николая Степановича - ничего этого не было в коротком письме, написанным личным шифром малого таинника Тихого, но рукой маршала Фархада: дрожала та рука:), прижал его к ключ-камню - и всей ладонью ощутил проворот механизма, открывающего дверь…
        Они спустились по лестнице в тишину рума. Николай Степанович зажег черную свечу и несколько секунд спустя вместе с Костей шагнул в гомон и суету "табора" под армянским городом Ехегнадзор…
        3
        Итак, ты не хочешь, чтобы тебя мучала совесть, но не в силах этого избежать.
        Чем прийти к такому выводу, лучше вовсе не размышлять. Хань Юй
        - Надька, цыц, - слабым голосом сказал Коминт. - Тебя тут не: о-о! Полегче, мать, полегче…
        - Молчи, слабый мальчик. Хха! - и Ашхен каким-то сложным многосоставным движением повернула его руку - громкий щелчок, будто хлопнули друг о друга две дощечки, Коминт подпрыгнул на стуле и тут же обмяк с блаженной улыбкой. -
        Это тебе не топорами бросать в беззащитную женщину…
        - Надежда - начал было Костя, но Николай Степанович жестом велел ему замолчать.
        - Ты права, Надя, - сказал он. - Я действительно не имел никакого права вас в это втягивать. Но бросить вас на произвол судьбы я не мог и подавно.
        - На произвол? На произвол? Вы еще смеете говорить о произволе! Да это вы и есть тот самый произвол судьбы! Появляетесь, делаете все по-своему, уродуете жизнь, ломаете: Кто вам дал такое право? Кто, я спрашиваю?
        - Бог. Сам, своею милостью.
        - И вам не стыдно это говорить? Говорить такие слова? Иезуитство какое-то…
        Николай Степанович покачал головой.
        - К сожалению, Наденька, так оно и есть. Ну, подумай сама: как мы сюда попали?
        Из Москвы в Армению - сделав два шага?
        - Что вы меня, за дуру принимаете? Этих секретных разработок везде понатыкано…
        - Как же вам смогли задурить головы: Тигран!
        - Здесь, командир.
        - На твоих глазах человек превратился в дракона. Ты подтверждаешь?
        - Да. Сам видел, сам трогал, сам убивал тварь.
        - Как - в дракона? - ахнула Надежда.
        Тигран пожал плечами и отошел.
        - Ты сама, повторяю, сделала шаг - и очутилась за две тысячи километров…
        - Я не понимаю, какое это имеет отношение…
        - Такое, милая моя Наденька, что весь твой прежний житейский опыт сегодня становится бесполезен. Ты, наверное, все еще думаешь, что неприятности наши начались через то жалкое золото? Что за нами гоняется какая-то мафия, или контрразведка, или еще кто-то подобный - зловредный, но человеческий и потому объяснимый? Кого можно понять, сторговаться или перейти на его сторону? А лучше всего - отвернуться и не замечать, что он там делает за твоей спиной?
        - Я вовсе не собиралась переходить на чью-то сторону. Я просто хочу жить своей жизнью и не позволять никому диктовать мне: Детям нужна нормальная школа, черт побери, а не эта деревенская дыра! Я уже не говорю о себе, моя репутация погибла…
        - Опять двадцать пять. Если в тебя ударяет молния - кто виноват?
        - Молния? - вдруг подбоченилась Ашхен. - Я не знаю, что там с молниями, а школа детям нужна нормальная! Я послушала, чему их тут учат…
        - Да! - вспыхнув вновь, закричала Надежда. - И я не хочу, чтобы дети ходили в школу под охраной вооруженных мужчин и даже несмотря на охрану…
        - А ну, заткнитесь все! - вскочил Коминт. - Распустил вас!
        - Молчи уж, однорукий, - развернулась Ашхен. - Позорище мое.
        - Они были в форме полиции, - вступился Тигран. - Только поэтому…
        - Полиции-милиции, - фыркнула Ашхен. - Последнее дело - позволять себе руки крутить.
        - Так что же, - тихо спросил сзади Костя, - нас опять нашли?
        - Может быть, да, может быть, нет, - сказал Николай Степанович. - Все как обычно…
        - Вы устали?
        - Устал. Я постоянно упускаю из виду что-то важное. Я все время делаю что-то не то: Надежда, давай отойдем на два слова. Митинги - это не моя стихия.
        Надежда набрала воздуха, чтобы возразить, но доселе молчавшая Светлана тихо велела…
        - Иди.
        Уставившись под ноги и тихо бормоча, Надежда направилась за Николаем Степановичем.
        Этот рум, в отличие от всех известных ему раньше (круглое помещение, прямоугольное помещение и соединяющий их коридор - этакая буква "Ю"), был большим и разветвленным сооружением. Не особо мешая друг другу, здесь могло разместиться человек двадцать пять. Судя по всему, им не пользовались более двух веков (содержимое оружейного ящика вызвало бы мгновенный разрыв сердца у любого коллекционера: набор ятаганов и кривых сабель, прекрасной выработки дамасские кинжалы, серебряные пороховницы и рожки, две фузеи, ручная митральеза, французский тромбон и полтора десятка разнообразных дорожных пистолетов), и это пока не находило никакого логического объяснения. Румы (этот и восемь подобных ему) были обозначены на карте, хранившейся у Фархада - но никто и никогда из приобщенных к Великим Тайнам даже полунамеком не выдавал этого знания. Что ж, еще в пятьдесят третьем Николай Степанович всерьез заподозрил, что в Ордене имеется свой маленький "внутренний Орден", ничего общего не имеющий с Капитулом - но бурные события последующих лет помешали додумать эту мысль…
        В закутке, где у стен стояли две слишком короткие дубовые лавки, а с потолка на цепях свисал бронзовый светильник, источающий желтовато-оранжевый, как солнце ветреным вечером, свет, они сели друг против друга и долго молчали.
        - Когда-то, очень давно, мне предложили выбрать между жизнью и смертью, и я выбрал жизнь, - сказал Николай Степанович. - Возможно, я ошибся. И все, что теперь творится со мной, с моими близкими, с далекими - плоды той ошибки. Но я боюсь, что уже поздно что-то менять. Вы просто попали в круги, расходящиеся от меня. Даже если я застрелюсь сейчас - ничто не изменится: Хуже того, Надежда: если мы сумеем как-то сбежать, скрыться, затеряться - пройдет очень немного лет, и нас достанут все равно, потому что: потому что их станет много…
        - Кого?
        - Назовем их драконами. Древняя раса. Дочеловеческая. Они лежат где-то под землей, а их слуги готовят им условия для выхода наверх.
        Надежда помолчала.
        - Не могу в это поверить. Вот что хотите со мной делайте…
        - Я видел одного из них. И Тигран видел. Мы убили его - чуть раньше, чем следовало. Наверное, сегодня ночью мы пойдем еще раз - посмотреть на его труп. И задать ему оставшиеся вопросы.
        - Трупу?
        - Да.
        - Звучит, как бред сумасшедшего.
        - Да. Я думаю, они немало постарались, чтобы все, что о них случайно узнают люди, звучало, как бред сумасшедшего: Надежда, у тебя мальчишки. Чтобы им потом не пришлось: понимаешь, вся твоя финансовая возня, вся эта заготовка сена накануне большого пожара…
        - Я пойду с вами. Туда, поговорить с трупом.
        - Вложить персты в раны?
        - Вот именно.
        - Хорошо, - кивнул Николай Степанович. Надежда вздрогнула. Может быть, она хотела, чтобы ей отказали.
        Вошел Гусар, посмотрел внимательно.
        - Вот и Гусар все видел, - сказал Николай Степанович. - Знает куда больше нас, но не слишком расположен делиться. Может быть, еще не до конца доверяет…
        Ты только не обижайся, дружище, я все понимаю. Есть твои тайны, а есть не только твои.
        - Грр, - согласился Гусар.
        - Я и сам иногда подумываю, Надя: не смыться ли? Да только с этой чертовой войны дезертировать некуда…
        Гусар сел на задницу, ткнулся мордой себе в подмышку. Щелкнул зубами.
        Внезапно распрямился, вздернул уши, издал совершенно не собачий звук "фью - у!" - и метнулся назад, в большой зал.
        До слуха донеслись возгласы, звук падения предметов и что-то еще, не вполне понятное: От Надежды на миг остались одни глаза. Николай Степанович схватил автомат и, на бегу досылая патрон, бросился на шум.
        Картина, открывшаяся взору, воспринималась только по частям. Так, наверное, завершил бы "Ревизора" Мейерхольд, доживший до старческого маразма.
        Коминт стоял, занеся над головой кривую турецкую саблю. Он держал ее в левой руке, потому что правая, вывихнутая, была надежно упакована за пазухой.
        Ашхен с пистолетом, направленным не совсем в Николая Степановича, но почти, прикрывала собой беспомощного, по ее мнению, мужа.
        Тигран стоял очень спокойно, и автомат в его опущенных руках смотрел примерно туда же.
        Светлана и Костя одинаково перегнулись через стол, что-то высматривая.
        Индейцы Петька и Армен медленно шли на полусогнутых, и в руках их посверкивали томагавки.
        На лестнице как спускались, так и замерли Семен и Сашка - ребята из Левкиного "православного воинства", которых Тигран сманил за собой.
        Позы и лица всех присутствующих выражали крайнюю степень изумления.
        Тогда Николай Степанович осторожно скосил глаза.
        Две белых собаки танцевали на задних лапах, обнявшись и тихо прискуливая.
        А у самой стены, раскинув руки, стоял высокий человек в старомодном расшитом камзоле. Он не мог отойти, потому что несколько томагавков, вонзившись в стену, пригвоздили полы его камзола. Услышав Николая Степановича, он осторожно повернул голову.
        Это был Брюс.
        Золотая дверь… (Конго (Леопольдвиль), 1968, март.)
        Глаза чудовища были круглые и отливали тусклым серебром. Морщинистые веки медленно опускались. Дракон делал вид, что не обращает на нас никакого внимания.
        Он поднял лапу, поискал, куда ее поставить. Поставил. С неуклюжим изяществом переволок белое брюхо через ствол поваленного махагона, преграждавший ему путь.
        Сделал два быстрых шага и приподнял тупую морду. Я возблагодарил Создателя, что дракон не может подняться на задние лапы, подобно тиранозаурусу рекс: лапы были не длиннее и не мощнее передних. Это был ползающий дракон. Кожа его отливала перламутром. Чешуйки были настолько мелки, что сливались. Негры его называли за это "голым драконом".
        - Степаныч, я сейчас свалюсь, - предупредил меня Коломиец.
        - Но не з переляку, а з лютой нэнависти, - сказал я. - Ты лучше хватайся вон за тот сучок.
        Коломиец с сомнением посмотрел на сучок. Потом вниз. Потом на себя. Весил он вдвое больше, чем полагалось старшему лейтенанту, хотя бы и ГРУ.
        Так я до сих пор и не знал: то ли Коломийца мне навязали, то ли предоставили в распоряжение. Связи у Скопина-Шуйского в разведке были давние и крепкие.
        Дракон между тем дважды обошел вокруг дерева, где мы нашли убежище, остановился и стал одновременно покачивать хвостом и мотать башкой, словно бы колеблясь: то ли перегрызть ствол, то ли околотить нас, как груши.
        Коломиец крякнул и утвердился на случай второго варианта.
        Дракон еще раздумывал, а насекомые уже вовсю нас жрали. Накомарники не пережили нашего мгновенного взлета.
        - Что-то гудит, - сказал Коломиец с надеждой. - Может, самолет?
        - Да хоть вся Вторая воздушная армия, - сказал я. - Нам бы сейчас как нельзя кстати оказался старый добрый воздушный шар с веревочной лестницей и благородными жюльверновскими героями.
        - Но что-то определенно гудит!
        - А разве вас не учили по звуку моторов определять тип самолета? - невинно спросил я.
        - Это где? На историческом-то факультете? - картинно рассмеялся Коломиец.
        Почти три месяца мы лазили по джунглям, и все три месяца Коломиец валял передо мной дурака, хотя - он знал, что я знал, что он знал: - и так до бесконечности.
        Дракон, кажется, принял решение. Он отошел, коротко разбежался и боднул дерево костяным бугристым лбом.
        - Степаныч, - сказал Коломиец, - ты легче. Ты лезь наверх. Я его попробую гранатой.
        - Не суетись. Осколками все равно посечет. Не повалит он дерево.
        Дракон считал иначе.
        Гудение усилилось.
        - Не самолет это, - совсем упавшим голосом сказал Коломиец. - У них тут гнездо.
        Я посмотрел. Над самой головой Коломийца висело что-то вроде серой бумажной дыни. И огромный полосатый шершень лениво выбирался наружу - посмотреть, кто это там внизу охальничает?..
        Барон Мюнхгаузен, очутившийся между львом и крокодилом, имел больше шансов выкрутиться.
        Шершень, не обратив на нас ни малейшего внимания, скользнул вниз и описал несколько кругов над головой дракона. Тварь как бы нехотя клацнула зубамии в воздухе. Из гнезда на смену погибшему полез друг.
        - Ты! - рявкнул Коломиец. - Пидор ползучий! Маму твою лошадь пополам! Енот гальюнный! Жираф в жопу изысканный! - (я сам чуть не полетел с ветки) - Не буди во мне зверя, понял? Пещера! Козел гофрированный!..
        Дракон задрал голову и приоткрыл в изумлении рот. Наверное, он хотел ответить, но не находил слов. И шершни не вылетали, но гудели очень громко: очевидно, устроили кучу-малу у выхода.
        - Мудило юрское!!! - страшным голосом Тарзана взвыл Коломиец (джунгли стихли), подпрыгнул, сорвал гнездо и двумя руками - в полете - словно баскетболист, загоняющий на последней секунде победный мяч в кольцо соперника - отправил этот маленький бумажный ад в отверстую нежно-розовую пасть, - грянулся грудью о сук, с хаканьем отлетел в сторону, перевернулся и угодил на самый хребет чудовища…
        Раздался еще более жуткий вопль. Дракон закружился волчком, норовя укусить себя за живот. Я сам не помню, как оказался на земле и как успел выхватить обмякшего старлея из-под ног взбесившейся твари.
        Еще минуту длился раздирающий душу рев - и внезапно стих. Я выглянул из-за дерева. Хвост мелькнул последний раз в стенном проломе храма и пропал.
        Коломиец сел. Глаза его были закрыты.
        - Реликт зачморенный, - слабым голосом продолжал он. - Сам напросился…
        - Дай-ка я тебе ребра посчитаю, - предложил я.
        - А хули им сделается, - сказал он - и оказался прав.
        Негров своих мы так и не нашли. Рев дракона доносился будто бы из-под земли, не приближаясь и не отдаляясь.
        - И как мы все это понесем? - сказал Коломиец, оглядываясь по сторонам.
        Лагерь наш был разбит на мыске невысокой лесистой гряды, разделяющей два болота. Как бы в продолжение этой гряды в полукилометре поднимался пологий холм. Он-то и был целью нашего похода. Вернее, моего. Что было целью Коломийца, знал только он сам да его начальики в Москве.
        - Это бросим, - показал я на тюк с его секретными причиндалами. - И это тоже бросим. И это…
        - Степаныч, - сумрачно сказал он. - За это меня даже под трибунал отдавать не станут.
        - Как это правильно! - восхитился я. - Давно, давно пора было ввести во всех НИИ трибуналы. Или ОСО. Нечего выносить сор из избы.
        Смех смехом, а положение наше было хуже некуда. До ближайшей тронутой цивилизацией деревни было километров полтораста - напрямую, через болота.
        Со скоростью три километра в день. А то и два. Негры, убегая, предусмотрительно прихватили все консервы и муку, пару дробовиков и надувную лодку. Остались палатки - в избытке, - мешок сахара, пачка соли, банка с топленым салом, немного сухарей, ящик тола, десяткок детонаторов…
        На наше счастье, носильщики, отправленные на заготовку дров, топоры и мачете побросали. И то ли забыли захватить, то ли убоялись прогневить белых духов, но из моей палатки они не взяли ничего. Так что остался у нас штуцер восьмого калибра и легкий "зауэр"-двадцатка.
        - Может, вернутся еще, - неуверенно предположил Коломиец. - Они же только аванс взяли…
        - Лучше бы ты их в партию принял, - сказал я.
        Он посопел.
        - Степаныч: я так понял, они тебя за большого шамана держали…
        Об этом следовало подумать.
        - Дождемся темноты, - сказал я. - Хотя не стал бы я на это особо рассчитывать.
        И вообще: не перекусить ли нам, пока еда не кончилась?
        И мы перекусили, намазывая сухари салом и посыпая сахаром.
        Было очень жарко.
        - В джунглях, конечно, с голоду не помрешь, - рассказывал с набитым ртом Коломиец. - Но противно будет. Хотя шведы, говорят, больше всего гнилую салаку уважают - а народ, на первый взгляд, цивилизованный. Или, скажем, норвеги: те селедку сахаром посыпают. Так что с сахаром, Степаныч, все пойдет. Даже слоновье говно. Учти, если один останешься…
        - Ты в Африке который раз? - спросил я, хотя отлично знал: второй. Первый раз он числился переводчиком в Тунисе.
        - Третий, - гордо ответил Коломиец. - Мы идем по Африке, все по той же Африке, отдыха нет на войне…
        Сало с сахаром мы запили ключевой водичкой, заправленной хлорными таблетками, и пошли по следам дракона.
        Храм открывался взглядам не сразу. Нужно было очень долго и не пристально смотреть поверх крон, чтобы вдруг особым образом сложились линии и тени, световый зайчики и цветные пятна - и тогда вдруг весь пейзаж волшебно преображался, и перед тобой был не лес и не холмы, а - стены, поросшие мхом, башни, увитые лианами, ворота и мосты через ров: зеленая маска исчезала, и из-под маски показывалось, усмехаясь, чужое лицо.
        Рев чудовища шел буквально из-под ног.
        - Да вот же! - Коломиец стоял над черной дырой, едва видимой сквозь нависающую над нею траву. - То ли сослепу упал, то ли пить захотел, бедолага…
        Он нагнулся и стал всматриваться во тьму.
        Я встал рядом. Чернота меня манила по-прежнему, но я давно научился бороться с этим.
        На дне ямы, переливаясь в скупых лучах предвечернего света, маялся наш давешний гонитель.
        - Что ж с тобой делать? - жалобно сказал Коломиец. - Горячего нет, хоть сама ложись…
        Дракон поднял морду, раскрыл пасть во всю щирину ямы и заорал.
        - Узнал, болезный, - сказал Коломиец. - Степаныч, но мы же не вытащим его оттуда…
        - По частям, - предложил я.
        - Разрешаешь?
        - Сначала сфотографируем.
        И я отщелкал целую пленку - пока во вспышке не иссякли батарейки.
        Потом Коломиец жестом отодвинул меня на задний план, взял "лимонку", показал ее дракону, дождался ответного слова и аккуратно опустил гранату в яму. Сам отошел и заткнул уши.
        Ахнуло глухо. Потом там заколотилось огромное тело - так, что затрепетали кусты вокруг. Камни и куски дерна посыпались вниз.
        - Переждем, - сказал Коломиец. - Они твари живучие.
        - Как бы не пришли друзья его и соратники, - сказал я.
        - Не должно, - сказал он. - Не может много таких тварей жить по соседству. Не прокормиться им, - голос его звучал неуверенно.
        У меня бы тоже звучал неуверенно голос, если бы я говорил такую чушь.
        - Самое главное нам - в ихнюю африканскую тюрьму не попасть, - уверенно сказал Коломиец. - За браконьерство. Это у них запросто. И хрен кто узнает. И не откупишься…
        Тут он радикально ошибался.
        - Да, - сказал я, - местный рыбнадзор нам бы сейчас оказался очень кстати…
        Мы помолчали. В яме тоже стояла тишина. И вокруг, как оказалось, тоже все был мертвенно тихо: не свистели птицы, не визжали и не ссорились обезьяны, не стрекотали насекомые.
        - Полезу, - сказал Коломиец. - А то - сожрут его там какие-нибудь термиты…
        Возился он часа полтора, а я вытаскивал на веревке то куски шкуры, то лапу с когтями, то полхвоста: Потом вылез сам Коломиец, похожий на Чомбе, палача конголезского народа, с карикатуры Кукрыниксов. Мачете он держал в зубах. Я облил его водой из резинового ведра. Он ухмыльнулся и побежал к лагерю.
        Возле лагеря бил ключ.
        Вскоре разразилась хорошая африканская гроза с ливнем и тысячью молний.
        Больше часа на нас низвергались водопады. Грохот стоял, как при извержении вулкана. Потом все стихло.
        Первая ночь возле древнего храма прошла спокойно. Даже, наверное, слишком спокойно для здешних мест. Но мы были несколько выбиты из колеи вчерашними событиями и не придали этому никакого значения.
        Мясо дракона было удивително вкусно: гораздо вкуснее крокодильего. ("Так если он одними людьми питался", - сказал Коломиец)
        Немного отрешась, я погадал на наших негров. Они были уже далеко и неслись во все лопатки.
        Утром, как то и положено, мы держали военый совет. Решено было панику отставить, съемку местности произвести и вообще поискать, что тут есть интересного. А там - как повезет…
        Сначала я носил за Коломийцем рейку, вспоминая офицерскую школу и рассказы Куприна. В полдень Коломиец развернул свою походную обсерваторию и принялся за астрономические вычисления. Я мог бы, пожалуй, сделать то же самое с помощью спичечного коробка и зеркальца из бритвенного прибора, но предлагать свои услуги не стал, а забрался на одну из башен - с помощью якоря - кошки - и обозрел окрестности.
        Зеленый океан тянулся до горизонта. Две низкие столовые горы виднелись далеко на севере.
        Я знал, что если тупо идти на север, то рано или поздно болота кончатся, и мы упремся в дорогу, ведущую к пограничному городу Банги. Если идти на юг, то где-то там среди болот найдется рукав, выходящий к основному руслу Гири, и можно будет сделать плот и плыть, плыть, отгоняя назойливых крокодилов…
        Повторить же в обратном порядке наш маршрут было трудно: начинался разлив рек. Но, видимо, ничего другого нам не оставалось.
        Потом я перевел взгляд на окрестности ближайшие.
        Храм, кажется, был куда больше, чем нам казалось поначалу. В сущности, "храмом" мы его называли по инерции вслед за неграми. Похоже, что когда-то это был настоящий город с административным центром, торговыми рядами, мастерскими, казармами: Все было каменное, обросшее мхом и кустарником - и почему-то совершенно нечеловеческое. Непонятно было, как тут люди могли жить. И непонятно было, где именно те, кто жил здесь - жили.
        Годы нужны были только на то, чтобы расчистить эти постройки. И, думаю, десятки лет - чтобы докопаться до истины.
        Спускаясь, я заметил на выступющем из стены выступе костяую фигурку носорога. Лежала она, зацепившись за корешки, и только поэтому не была смыта вечерним ливнем.
        Кто-то был здесь совсем недавно…
        Я вырвал с куском дерна прижившийся на стене кустик. Потом ножом располосовал ковер высохших и свежих корней и стеблей, поковырял земляную корку. На глубине в пол-лезвия тускло заблестело.
        Сплошная плита из матово-черного, похожего на графит, камня предстала перед глазами. Даже наощупь он мне сначала показался подобным графиту: жирным.
        Но клинок скользил по нему, как по стеклу, не оставляя следа. С большим трудом мне удалось отколоть кусочек.
        Коломиец махал руками, предлагая пообедать.
        На обед был все тот же дракон.
        - Я тут подумал, - сказал он, - и вот что получилось: должны люди здесь бывать. В яме той водосток - незабитый. А должен бы. И вот еще нашел, - н протянул мне просверленый львиный коготь. - Так, может быть, нацелиться нам на то, чтобы дождаться их?
        Я покрутил коготь в руках. От него исходило что-то темное, злое. Потом - показал свою находку.
        - Не сомневаюсь, что есть племена, которые посещают это место, - сказал я. - Но эти штучки к культуре банту отношения не имеют. И я сомневаюсь, что мне хочется заводить новые знакомства без артиллерийской поддержки. Бог его знает, кого занесло сюда после гражданской войны: А кроме того, побывали люди здесь недавно - значит, придут нескоро.
        Уже на третью ночь я понял, как ошибался.
        :Каким-то чудом я успел замкнуть белую линию вокруг палатки и костра. Мела, естественно, не было, и пришлось использовать простую веревку. Коломиец, ощеломленный увиденным, крутил в руках штуцер, то заряжая его, то разряжая.
        Потом - просто на земле и просто ножом я нацарапал необходимые запрещающие руны, совершенно не будучи при этом уверенным, что против местных сил они возымеют действие. И - повалился ничком, сраженный очередным акустическим ударом.
        То, что выходило сейчас из леса, не поддавалось описанию - потому что у него не было ни морды, ни лап, ни хвоста - и даже размеров определенных не было.
        Но двигалось создание удивительно быстро.
        Изменился свет: из лилового стал розовым, с кровавым отсветом. Я так и не мог понять, от чего он исходит. Тени были зыбкие и дрожащие.
        Тварь пронеслась мимо нас, обдав волной гнилостной вони. Я вдруг подумал, что это могла быть жена нашего убиенного противника, не успевшая стряхнуть с себя тину, водоросли и болотные кусты.
        - Сте: паныч: - прочистил горло Коломиец. - Глянь.
        Он смотрел совсем в другую сторону.
        Скелет быка неспешно брел к воротам храма. Обрывки шкуры висели на нем, как пробитые шинели на колючей проволоке. Раздувшийся негр шел рядом с ним, подволакивая гнущуюся в неположенном месте ногу.
        - Это что же? - продолжал он слабо. - Это я с ума сдернулся? Или кто? Z
        - Молитвы знаешь? - спросил я.
        - Откуда?
        - А стихи?
        - Ну: знаю.
        - Читай, только негромко.
        Он задумался, а потом начал…
        - Кохайтеся, чорнобривi, та не з москалями, бо москалi - чужi люды, роблять лихо з вами. Москаль любить жартуючи, жартуючи кине…
        Мертвецы - человек и бык - прошли мимо, спрыгнули с двухметрового обрывчика и деловито направились к храму. За ними повалили веселой толпой маленькие бегемотики, тоже раздутые и даже полопавшиеся. Скелет обезьяны сидел на спине одного из них, постегивая прутиком по крутым бокам.
        - Кличе мати вечеряти, а донька не чуе, де жартуе з москаликом, там i заночуе.
        Не двi ночi карi очi любо цiлувала, - продолжал Коломиец.
        Я вдруг поймал себя на том, что и сам бормочу какой-то чудовищный текст, в котором слова воскресной молитвы переплетались с "Пьяным кораблем" Рембо.
        В ситуациях, подобой этой, главное - занять голову чем-то отвлеченным, и нет разницы, что это: молитва ли, текст ли присяги, или же таблица логарифмов…
        Брюс, вызывая мертвых, читал Баркова. Помогало.
        Прошли, подпрыгивая, как на пружинках, два мертвеца явно европейского происхождения: в военного образца френчах и пробковых шлемах, но босые и без штанов. Плоть с них опадала на ходу. Следом двигались десятка полтра негров-банту, мужчин, женщин и детишек, все очень свеженькие, неразложившиеся - явно сегодняшние. Вел их человек в глиняной маске, тоже негр, но нездешний, светлокожий и, кажется, совершенно живой. Во всяком случае, движения его были вполне естественные.
        Коломиец на полуслове прервал рассказ о горестной судьбе Катерины, сказал: "Непорядок," - схватил штуцер и выстрелил не целясь. Восьмой калибр с такого расстояния останавливает бегущего слона. Маска вместе с головой просто исчезли. Светлый негр взмахнул руками, покатился - но его подняли, поддержали, и через секунду он шагал вместе со всеми той же подпрыгивающей походкой…
        Мы по-прежнему оставались невидимы для всех.
        Происшествие с колдуном в маске на время отвлекло меня, и я не увидел, как на границе нашего белого круга начали скапливаться и сплетаться змеи, мертвые и живые, всех видов и размеров. Их становилось все больше. Переползти через веревку они не смели, но местами, как мне показалось, просто оттеснили ее к центру.
        - Зараз придэ Вий, - сказал Коломиец тоненьким детским голоском.
        - Спокийно, товарыщу шпиёнэ, - сказал я. - Ще панночка нэ вмэрла.
        Невдалеке от нас прошествовал слон без хобота и бивней, и на этом парад-алле завершился.
        - Ты чего, дурак, стрелял? - спросил я не оборачиваясь.
        - Я? Стрелял? - удивился Коломиец. - В кого?
        - Хотел бы я это знать, - пробормотал я, а сам подумал: не хотел бы. Ибо то, чему я повторно оказывался свидетелем и что в "Некрономиконе" именовалось арабским словом "аль-джах", считалось искусством давно утраченным и запретным даже для адептов некромантии.
        Но вот проползли и змеи. Ненадолго стало почти тихо.
        Странный свет почти погас. Лишь под двумя деревьями будто бы тлели угли.
        - Степаныч, - жалiсно казав Коломиец, - я з глузду з'iхав чi нi?
        - Нормальный, - сказал я.
        - Но так же не бывает.
        - Бывает, только редко.
        - Не, не бывает, - уверенно сказал Коломиец. - Ну, вон: чего воно пухнет?
        - Кто пухнет?
        - Та дерево же!
        И в этот момент одно из тех деревьев, что подсвечены были несуществующими углями, лопнуло с костяным хрястом, расселось от вершины до комля - и из щели кто-то стал осторожно выбираться.
        Коломиец напрягся.
        Это был паук. Сначала мне показалось, что он с лошадь размером.
        За ним выбрался еще один и еще.
        Каким-то чудом я успел поймать Коломийца за лодыжки. Он грохнулся плашмя и задергался. Я навалился сверху и крикнул: "Читай!" - для вящей доходчивости стукнув его ладонью по оттопыренному уху.
        - Не слухала Катерина, - начал он, запнулся, забыл, проскочил через строфу и продолжил: - Пiшов Москаль в Туреччину, Катрусю накрили…
        Мертвое негритянское семейство двинулось со стороны храма навстречу паукам.
        Рядом с людьми пауки оказались чуть поменьше, чем померещилось вначале: по грудь мужчине. Они в долю секунды запеленали женщину и малышей в паутину, вскинули на спины и понесли к дереву. Мужчина поднял копье негнущейся рукой и судорожными скачками последовал за ними. Один из пауков развернулся ему навстречу, поднял передние волосатые лапы и прыгнул.
        Несколько секунд мужчина изображал сопротивление, потом сдался. Паук поволок его за собой.
        И тут лопнуло второе дерево.
        В белом искристом блеске оттуда шагнул некто тонкий и стройный. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы воспринять увиденное.
        Похож на человека, но не человек. Ноги с очень длинными ступнями, движется на носках, колени чуть согнуты. Гибкий сильный хвост. Небольшие руки вытянуты вперед, блестят кривые клинки. И - совершенно змеиная голова на удлиненной шее…
        Когда он повернулся в профиль, я разглядел аккуратный костяной гребень от затылка до крестца.
        Пауки попятились от него, но он неуловимо быстро настиг одного, короткий высверк - и паук осел бесформенной кучей. Два других, бросив ношу, попытались спастись бегством, но в этой погоне по кругу человек-змея оказался быстрее. Потом, покончив с пауками, он встал над людьми, подняв к небу руки с мечами.
        Паутина опала с людей, они зашевелились и начали подниматься, будто их не слишком умело тянули за веревочки.
        Барабаны вступили внезапно и веско. Странный свет померк, и в пришедшей тьме не стало видно ни людей, ни серебристого их избавителя. Зато над храмом занялось туманное сияние, похожее на подсвеченный дым.
        Порыв ветра ударил в лицо. Зашевелились кроны.
        Начиналась новая гроза.
        Первая молния ударила совсем рядом с силой пушечного залпа. Потом - началось: Наверное, все грозовые тучи Центральной Африки собрались в эту ночь над нами. Дождя почти не было, но ветер бушевал - и непрерывно, страшно, с истошным воем, с клекотом били, и били, и били в башни храма бесчисленные молнии. Огненная дорога соединила небо и землю: Так продолжалось часа четыре.
        Мы оба настолько одурели от грома, что не заметили, когда это кончилось.
        Просто в какой-то моммент обнаружилось, что вновь рокочут только барабаны - тихо, устало, - а одна из башен храма светится, как гнилушка на болоте…
        Уже под утро - умолкли крики и барабаны стихли, - из-за храмовой стены послышался знакомый рев, в небо поднялся стлб белого света, и в этом свете огромный, как океанский пароход, поднялся над кронами деревьев дракон: искалеченный, трехлапый: Он взлетел высоко и распался зелеными искрами, медленно растаявшими в первых лучах еще невидимого солнца.
        4
        Неведомое не похоже ни на что из того, что мы можем о нем предположить. Петр Д. Успенский
        - Почему ж ты мне всего этого не сказал тогда? - не поднимая глаз и продолжая катать по столу монетку, спросил Николай Степанович. - Если знал и видел - то почему не сказал? Доверия не испытывал?
        - Был грех, - кивнул Брюс. - Спекулировал я про себя: слишком предан Колька, слишком чист, чтобы ему татьское, предательское дело предлагать. А ну как решит взвесить, кто ему дороже: старый Брюс либо весь Орден? А и то: как бы поступил?
        - Не знаю. Задумался бы.
        - То и дело, что не знаешь. Я и сам не знал до последнего часа, что решусь на такое: А уж после весточку слать и вовсе дурью выходило.
        - Н-да…
        Исчезновение Брюса было инсценировано им же самим. В какой-то момент он выяснил - совершенно случайно, а потому достаточно достоверно - что деятельность Пятого Рима весьма приветствуется иезуитами, которые, по идее, являются естественными противниками мозаичников и когда-то возникли именно как противоборцы. Он из чистой осторожности и перестраховки предпринял собственное расследование (обратившись к прогностикам Союза Девяти), и оказалось: последовательная и точная реализация планов Капитула Ордена приведет к тем же результатам, что и деятельность орденов антифутурального толка, иезуитов и масонов: установлению всемирного государства и всемирного правительства. Он постарался осмыслить это и пришел к не слишком радостному выводу: противостоящие друг другу ордена Евразии исполняют чью - то единую волю, работая старый, как мир, номер "борьба нанайских мальчиков".
        Поисками этого носителя единой воли Брюс и посвятил себя с того момента, как вышел в январском тридцатого года городе Стамбуле и растворился в толпе: ("Выяснил?" - с непонятной самому усмешкой перебил его Николай Степанович во время этого рассказа, и Брюс кивнул рассеянно:)
        Странствия по миру (Персия - Индия - Китай - опять Индия - Южная и Северная Африка - зачем-то Австралия - и опять Индия - Ирландия - Шотландия -
        Северная Америка - Австрия:) обогатили его новыми впечатлениями и просветлили разум. Мы занимались деянием, упершись в стену лбами, говорил он, ничего перед собой не видя, опричь старого кирпича…
        В одном из буддийских монастырей Гоби он обнаружил древний манускрипт, где аккуратист переписчик явно скопировал откуда-то неведомые иероглифы, сопроводив многие из них китайскими эквивалентами. С помощью Махендры Брюс перевел рукопись вначале на санскрит, а затем и на русский. Махендра и сказал тогда Брюсу, что исходный язык рукописи, тайный сакральный молитвенный язык змеепоклонников, есть ни что иное, как язык цивилизаций асуров, живших в местах нынешних великих пустынь, и что жили там асуры "минуту Брахмы" назад, потом исчезли с лица земли, но еще "мгновение Брахмы" назад последние асуры писали свои последние книги, после чего прятали их в несокрушимые футляры из черного стекла и уходили на морское дно: "Секунда Брахмы", это Брюс знал, составляла чуть более миллиона лет. Минута, следовательно…
        Несомненно, что евангелист Иоанн при написании "Апокалипсиса" имел перед собой этот манускрипт. А то, что из четкого лапидарного описания - похоже, очевидцем и участником - действительных страшных и трагических событий он сотворил предсказание и пророчество: так что же, не он последний. Сходство в деталях было поразительным, разве что у древнего автора из дыма выходила не саранча, а железные пауки…
        - И что из этого следует?
        - Из этого, Колька, многое следует…
        Древняя цивилизация исчезла почти бесследно. Но при этом знания, накопленные ею, были где-то сохранены, и где-то рассеяны были споры, назначенные к прорастанию. И время от времени среди людей появлялись носители частичек древней мудрости. Они были так тщательно скрыты от взоров, что установить их существование можно было лишь по делам, ими свершенным, и по судьбам других людей, простых, но с ними соприкосновенных.
        Похоже было на то, что те, тайные люди, чрезвычайно долгоживущи или просто бессмертны, что видят мир они как-то иначе и цели имеют свои, простыми словами не описуемые. Долгоживучесть их как-то странно отличается от таковой у посвященных различных орденов, принимающих ксерион, ибо последние, воспитанные в понимании быстротечности жизни, видят события изнутри и живут в них, и деланное бессмертие свое используют для того, чтобы поучаствовать во многих, то есть прожить не одну конечную жизнь, а пять или десять, или пусть даже тридцать, как те же Ашока и Махендра; тайные же люди изначально воспитаны в бессмертии и мыслят веками: Таков был Гассар, воспитатель юного царя Ашоки и фундатор двух орденов: Союза Девяти, занятого прежде всего охранением рода людского от войн и бед, и воинственного "Братства Башни", от которого напрямую ведут свою родословную катары, "72", суфии, - а через несколько промежуточных звеньев такая влиятельная сегодня сила, как иезуиты. И похоже, что не один такой Гассар существовал в этом мире: то там, то здесь возникали как бы из ничего островки тайных знаний, откуда отправлялись
в путь большие и маленькие, знаменитые и абсолютно неизвестные ордена. Ни подлинной цели, ни подлинного средства не знали люди, посвятившие себя этому: Что можно сказать о целях ордена "Павлиний веер", члены которого числом девятнадцать собираются раз в двести одиннадцать лет в одном из городов Южной Европы с единственной целью: определить место следующей встречи. Золотые перстни с печатями в виде дуги из маленьких овалов передаются из поколения в поколение - и больше никаких забот и привилегий члены ордена не имеют: Таких орденов и обществ сотни, может быть - тысячи. Как правило, о существовании их знают только адепты. С точки зрения простого человека, это пустопорожние забавы, игры для взрослых болванов. Однако не исключено, что таким не очень сложным способом кто-то невидимый миру пишет или произносит пространное, бесконечно сложное заклинание…
        С другой стороны, ясно, что многие ордена - те же розенкрейцеры, например - создавались когда-то для исполнения конкретной и важной задачи, исполнили ее (очевидно, не ведая, что творят) - и были оставлены на произвол судьбы, на саморазвитие или распад, на исполнение пустых ритуалов, уже не имевших наполнения смыслом: Масоны, скажем, смогли переориентировать всю свою деятельность на то, чтобы добиваться как можно более высокого положения для каждого из членов братства, чтобы извлекать все возможные выгоды из богатства и власти, чтобы усиливать влияние братства, чтобы каждый из каменщиков мог приобщаться к богатству и власти - и так круг за кругом.
        Средство стало целью: Мевлевики же выродились в нищих дервишей, пляшущих вокруг костров - хотя в свое время они стояли за правым плечом ханов и султанов и, очень похоже, инициировали когда-то гражданскую войну в Орде, чем привели ее к кровавому краху. Но была ли это истинная цель мевлевиков - или же вторичный эффект какого-то иного деяния, для которого само существование Орды находилось на сорок девятом месте?..
        Трудно судить о том, на что смотришь изнутри: Так и не ясно до конца, исполнена ли была изначальная задача Пятого Рима - или же Орден прекратил бытие, не дотянувшись до меча? Если считать задачей постоянное бдение и охрану человечества от некоего невидимого врага, то, видимо, да - Орден пал, как часовой, к которому подкрались сзади. Но существует подозрение, и весьма обоснованное, что высказанная задача есть не более чем ширма, а истинным великим деянием Пятого Рима стала остановка распространения католицизма в России в семнадцатом веке, сохранение единоцентрической системы духовной и светской власти - после чего Орден существовал уже по инерции…
        В этой дистрикции де сьянс, говорил Брюс, точные знания невозможны, ибо нет способа подвергнуть их ревизации и пробации. И приходится, впитав в себя величайшее множество фактов фактиссимов, прибегать к профаническому методу: чуять чревом.
        А чрево чует беду последние сто лет…
        Молодые, юные и совсем молокососные ордена и братства получают откуда-то крупицы древних знаний, причем из тех областей, что запретны. Шабаши и волхвования вызывают потопы и потрясения земли, но никому нет до этого дела.
        Будто детям дали порох и серные спички, чтобы разрисовывали они себе веселыми узорами щеки и выкладывали на полу буквы гражданской азбуки для просветления умов и в науках дальнейшего преуспеяния. Тысячи их, практикующих опасное искусство без предварительной учебы, десятки тысяч и сотни: опара из ковша: Тайные знаки изображаются открыто, стягивая в узлы ткань мироздания и срамя Бога. И все сильнее и сильнее ощущение подступающей тени, черной стены, другого мира.
        Но Брюс не был бы Брюсом, если бы опустил руки.
        У него было убежище: подземный замок "Айзенхолле", созданный нацистами в сорок четвертом как убежище для фюрера и генштаба на случай астральной войны; союзники не сумели его обнаружить. Расположен замок на австро - итальянской границе в местах роскошных, но в стороне от оживленных туристских трасс. Просто никому не приходит в голову подниматься на эти именно горы и купаться в этом именно озере: У него собрана лучшая библиотека. Есть прекрасные легальные прикрытия для тайной деятельности: фирмы спортивного инвентаря и путешествий. Бульонные кубики "Брюс" обожает весь мир: Два десятка учеников преданы ему, как ассасины. Наконец, великолепная семья разумных тибетских собак помогает распутывать многие запутанные следы…
        Брюс, начавший рассказ очень уверенно и бодро, все более терял кураж и последние слова произносил почти виновато.
        - Ты мне скажи, - перебил его Николай Степанович, - памятник мне - для чего был поставлен?
        - Ну как?.. - совсем потерялся Брюс. - Памятник: Колька, но ведь ты же на самом деле великий поэт…
        - Был, - жестко сказал Николай Степанович. - Пока по приказу твоему не засушил свой дар и не обрел новый. И потом - ты же знал, что я жив.
        Брюс покачал головой…
        - Откуда? Думал - как все…
        - Что это было - тогда, в шестьдесят восьмом?
        - У Фламеля прочитал: есть симпатический яд, только на тех действующий, кто ксерион практикует. Будто бы в конце великого делания разгонка происходит: кровь драконья, ксерион - на дно опускается, а яд драконий, не выговаривается имя его, в небо возносится. Страшный это час: духи земли и воздуха бьются между собой, и мертвецы встают и сходятся к атанору…
        - Яков Вилимович, а ты сам, своими руками ксерион получал?
        - Не хватало у меня стойкости, Колька. Жить любил…
        - Откуда же брался ксерион у Ордена - да еще так много?
        - От самого Фламеля.
        - Ты с ним встречался?
        - Да. Последний раз - получал когда для американцев груз…
        - Как он выглядит?
        - Как сейчас - не знаю. А тогда маленький такой сухачок был, лысый, на плечо кривенький. Зоб вот такой…
        - Зоб? А пятна на лбу не было?
        - Пятна на лбу? Да вроде бы нет. А в чем суть?
        - Да так. Есть у нас тут знакомый - с пятном на лбу. Ксерионом торгует.
        - Торгует? И что же он за него просит?
        - Детишек. Да не простых, а специальным образом покалеченных.
        - Ох ты: Нет, не Фламель. И не от Фламеля. Тот подобно промышлять не смог бы. Благородная натура…
        - Значит, говоришь, зоб.
        - Вот такой.
        - Понятно: Яков Вилимович, скажи-ка: ты сам часом не стал веками мыслить? В пятьдесят третьем нас громили, гнали, в щели затаптывали - что тебе стоило дверь приоткрыть? В шестьдесят восьмом…
        - Стоп, Колька. Не то говоришь. В шестьдесят восьмом исполнить я уже ничего не мог, не успевал. А в пятьдесят третьем - кто ж вас, мерзавцев животных, в мирские дела голову совать заставлял? Чем сами меряли. тем и вам отмеряно стало. И роптать нечего. А главное, брате, я уже и так сказал: по чужому наущению действовали, аки паяцы безмозглые в вертепе злоблестящем: Да и был я в пятьдесят третьем в стране Австралии, от румов вдалеке. Письмена изучать блажь пришла…
        - Какие там письмена?
        - А вот есть. Место такое, с аборигенского ежели перевести правильно, то получится: На Воздусях. Камнищи огромные со знаками, на них выбитыми. И тамошние шаманы будто бы знают, что знаки сии изображают, Только вот никому и ни за что не скажут…
        - Сам пробовал что-нибудь на камнях тех выдолбить?
        - Про-обовал, - Брюс прищурился. - Откуда знаешь?
        - Черный камень, матовый, будто бы прозрачный на полпальца? Когда откалывается, скол острый, что бритва?
        - Точно. Где видел?
        - В Африке. Там целый город, почти неразрушенный. Только заросший. В нем в шестьдесят восьмом, как раз накануне катастрофы, наблюдал я борение духов воздуха и земли и хождение мертвых. Так вот, Яков Вилимович, продолжаю я свой вопрос: нашел ли ты тех, кто за всем безобразием стоит, и знаешь ли, где у них находится мягкое брюхо?
        Брюс долго молчал.
        - Что сказать: Конечно, нашел. Не знаю единственно, что с этой находкой делать. Ибо зело сия запутана кудель, и неможно извлечь мертвоносное волокно, не истребив живаго: Да и то сказать: мертвоносность-то я сам, по собственному неразумению выявляю. А - кто мне укажет, что прав я?
        - Яков Вилимович. Не крути. Ты ведь пришел ко мне. Значит, знал, для чего?
        - Да знал я, Колька, знал - токмо, может, забыл дорогой: Эх, не обижайся: слишком я обрадовался, когда тебя учуял, голову потерял. Не знаю сейчас, правильно ли сделал, что пришел.
        - Правильно, Яков Вилимович. Правильно.
        - Не послушаешь ведь ты меня, когда узнаешь все.
        - И это может быть.
        - Ты ману свою про Дракона дописал? Я помню, тебе еще три книги оставалось…
        - Дописал. Не нравится она мне. Как учили, портил я форму, чтобы избежать совершенства…
        - За это и сердит на стариков?
        - Может быть. Трудно себя понять.
        - Трудно: Да нет, что тут может быть трудного. Мог ты быть таким поэтом, что Бог бы заслушался и по-твоему стал бы миром править. Силы в тебе были - страшные: Оттого, может, и произошло все тогда. Чтобы - не дать, не допустить: Вот - не допустили. Не таской, так лаской.
        - О чем ты говоришь, Яков Вилимович?
        - О том, чего не знаю. Знаешь, как легко говорить, о чем не знаешь? И наоборот: Чем меньше знаешь, тем легче говорить.
        - Вернемся к трудному.
        - Ладно. Скажу. Что хочешь знать?
        - Куда ушли асуры?
        - Да, Колька, спросил: Куда - не знаю. А войти к ним будто бы можно с острова Шаннон…
        - С острова Шаннон? - тихо сказал Николай Степанович. - Туле: Полая Земля…
        Тихие идиоты. Как все сходится.
        - Да, сходится. И вряд ли спроста.
        - Вот, значит, зачем ему был нужен тетраграмматон. А мы-то все думали - для оживления железных идолов. Но постой! Он же - добыл где-то…
        - Что добыл?
        - Тетраграмматон. Я же сам видел - живая железная бабища с руками до земли!
        Два отделения солдат - в три секунды…
        - Нет, Колька, не может того быть. Ежели принципу, в книгах запечатленному, следовать, отзвук от применения четырехбуквия долго должен держаться во всех сферах. А такового нет. И не было пока еще.
        - Я своими глазами…
        - Тут вот что не исключается: как для ксериона проверка есть: превращение простых металлов в золото да платину, так и для четырехбуквия: оживление глиняных да железных персон-антропоморфов. Однако же как помимо ксериона есть всяческие неподлинные трансмутаторы, что на металлы влияют, а человеческому телу есть яд, так и четырехбуквия, должно быть, есть и мнимые: те, что лишь над глиной да железом власть имеют, а не над асурами. Для отвода глаз, для обмана…
        - Ложный бастион.
        - Истинно так. Барон твой вполне мог такой обманкой овладеть…
        - Хорошо. Остров Шаннон. Что там?
        - Большой рум. Попасть туда можно вот из этих, которые тебе открылись.
        Направление определим - да там, наверное, есть на стене заметки. Токмо использовать следует не одну свечу и не одну карту, а две - так, чтобы тень на тень ложилась. Понятно это?
        - Соображу: А отчего эти румы закрыты были, не знаешь?
        - Давняя это история, еще до меня случилась. Был будто бы такой шляхтич мальтийский Поликарп. Попал он в драконью страну, еле уцелел, а уходя - пустил тьму египетскую позади себя…
        - Понятно. А что же ты сам, Яков Вилимович - не ходил в поиск на остров Шаннон?
        Брюс наклонил голову…
        - Ходил, Колька. Запустение там и холод. Одно лишь нашел существенное и важное: на камнях пола карта румов нанесена.
        - И ты молчишь?
        - Говорю, раз слышишь, имеющий уши. Не так проста эта карта, как хотелось бы…
        - С собой? Срисовал?
        - С собой. В камзоле. Хороший был камзол, износу не знал: Так вот, есть там - в руме шаннонском - место, которое я за ворота счел. Но открыть их не сумел, как ни пытался.
        - Из того же камня? - спросил Николай Степанович. - Черные, матовые?..
        - Черные, да. Тоже видал где-то?
        - Если я что-то помню из географии, - сказал Николай Степанович, - точь-в-точь на противоположной стороне Земли…
        - Чего ты хочешь добиться, Колька? - тихо спросил Брюс, наклоняясь вперед.
        - Добиться, - Николай Степанович сцепил пальцы и уставился на побелевшие костяшки. - Ты поверишь, если я скажу, что мне вся эта возня смертельно надоела?
        - Поверю.
        - Я хочу заниматься своим делом. Растить сына. И чтобы ни одна сволочь…
        Мясной резерв, понимаешь. Да. Я просто хочу их уничтожить. Стереть с лица земли. Они мне уже не интересны - ни сами по себе, ни тем, что от них можно получить…
        - Варвар, входящий в Рим.
        - Возможно. Roma delenda est. Можно прихватить себе на память пару бронзовых пуговиц: А теперь, Яков Вилимович, самый главный вопрос. Что в Предтеченке стряслось?
        - Не до конца я это понял. Прочел перед тем одно письмо Фламеля и сообразил кое-что. Решил, что надо проверить. Но сказать, что к чему, могу тебе токмо часом позже. А ну, встань, сыне.
        Николай Степанович поднялся на ноги. Брюс, ставший внезапно величественным и грозным, возвысился над ним.
        - Властию, данной мне Уставом Светлого Братства Мозаичников, произвожу тебя, малый таинник Тихий, в таинники великие и назначаю маршалом Ордена Пятый Рим…
        Формально Брюс не имел права делать ни того, ни другого, но Николай Степанович все равно опустился на колено и поцеловал широкую костистую лапищу старого колдуна…
        Золотая дверь. (Конго (Киншаса), 1968, 1 апреля)
        - Вот вроде и тварь безмозглая, - сказал Коломиец, обгладывая косточку, - а кушать все равно неловко…
        - Не любо, не кушай, - проверещал я, не разжимая губ.
        Коломиец уронил косточку и уставился на обезьянью голову.
        - С первым апреля, Евген Тодосович, - сказал я.
        - Шутки у тебя, Степаныч, как у того боцмана…
        Я ухмыльнулся, а сам подумал, что, пожалуй, лучшего, чем Коломиец, напарника для зимовок, робинзонад и прочих полетов на Марс найти сложно. Мы были вместе два месяца в пути и вторую неделю в безнадежной ситуации, но до сих пор друг другу не осточертели.
        Сегодня по плану нам следовало покопаться в районе "казарм" - так мы условились называть эти низкие П-образные строения у самого болота. За проведенные здесь дни мы составили достаточно подробный план храмового комплекса и нашли много интересного - кроме следов ночной мистерии. Все кануло без следа: Причем не только вещественные тела: и атмосфера вдруг очистилась от того напряжения, которое до этого неосознанно ощущалось и угнетало, подобно печному угару. Несколько дней мы провели в состоянии почти идиотической веселости, ничего больше не боясь и радуясь, что остались живы.
        Надолго ли - об этом мысль не приходила.
        Впрочем, мы вполне могли и выжить - если не постигнет нас какое-то неожиданное несчастье. Обезьяны являли собой неиссякаемый мясной резерв, два хлебных дерева мы уже обнаружили, роща масличных пальм росла неподалеку: Угроза могла исходить разве что от всякого рода кровососов, но не зря же нас изнуряли прививками (без чего я-то мог обойтись, а вот Коломиец - вряд ли).
        Итак, мы вскинули на плечи легкие рюкзачки, ружья - и бодро потопали к воротам. Вот колодец, из которого вознесся в небо дракон. Коломиец лазил туда на следующий же день, но ничего не обнаружил - только следы когтей на каменных стенах. Вот башня, куда я поднимался. Таких башен здесь семь.
        Коломиец побывал на всех. Он продолжает искать что-то свое, притом вполне понимая, что его секреты в этих местах выглядят игрой в казаки-разбойники. ГРУ против ЦРУ. Я спрятал, ты нашел. Раз-два-три-четыре-пять, всем шпионам надо спать.
        А вот то, что мы условно назвали "дворцом": Похоже, что проход туда есть, но имея всего лишь пару саперных лопаток, можно ковыряться в плотной грязи, забившей туннель, до морковкина заговенья. Даже толовая шашка в этой грязи способна проделать лишь небольшую выемку, которая затянется через два-три дня. "Некрополь". Название еще более условное. Разбросанные в странном порядке стелы и полукруглые плиты, испещренные совершенно неведомыми и ни на что не похожими знаками. Я потихоньку делал кальки и зарисовки, хотя уже ясно: алфавит этот нам не по зубам. Здешнего же Розеттского камня не нашлось - да и не могло найтись. Не было в те времена современных алфавитов…
        Не люди это строили, сказал как-то, поеживаясь, Коломиец, и я с ним молчаливо согласился. И не для людей: "Базар". Правильные ряды очень маленьких построек. Мы расчистили одну и добыли на гора пригоршню стеклянных шариков, похожих на "богемские слезки", но очень прочных. Возможно, мы еще покопаемся здесь.
        И возможно, что эти раскопки нам еще осточертеют…
        - Давай покорим какое-нибудь племя, - предложил я. - Я буду царем, а ты парторгом. Расчистим здесь все. Потом объявим войну Мобуте - какого дьявола он сгубил нашего Лумумбу?
        - Мобуте, - мечтательно сказал Коломиец. - Сволочь еще та. Сколько он наших кровных долларов спалил! Знешь, как его полное имя?
        - Жозеф Дезире, - сказал я.
        - А вот и ландыш тебе в окошко! - обрадовался Коломиец моему невежеству. -
        Мобуту Сесе Секо Куку Нгвенду Ва За Банга. Понял?
        - Самое шаманское имя, - сказал я. - И, наверное, неспроста…
        Я хотел что-то сказать, но тут же все забыл, потому что неподалеку ударил выстрел.
        Коломиец свалил меня на землю, придавил слегка - и направил штуцер в ту сторону.
        Долго было тихо.
        - Пойдем, Женя, посмотрим, - сказал я. - Мне кажется, живых там нет.
        Живых действительно не было. Пять разложившихся трупов под стеной и один свежий у алюминиевого трапа вертолета.
        - Куда ж я смотрел! - казнил себя Коломиец. - Сто раз мимо этого места проходил!
        И я его понимал, потому что принимать маскировочную сеть за свежую растительность можно было только или с пьяных глаз, или по преступной халатности.
        Итак, перед нами был лагерь еще одной экспедиции. Только этим ребятам повезло куда меньше, чем нам. Тех пятерых перекололи копьями, а шестой, застрелившийся, умирал от гангрены. Правая его нога напоминала синее бревно.
        Рядом с телом лежал отлетевший при выстреле армейский кольт и зеленоватая бутылка из-под виски "Джонни Уокер". В бутылке виднелся скрученный лист бумаги.
        - Степаныч, - сказал Коломиец, - ты тут не топчись, ладно? Дай я все осмотрю.
        Я не стал спорить. Разбил бутылку о камень и углубился в чтение.
        Современный иврит я вообще знал плохо, а разбирать написанное умирающим было нечеловечески трудно. "Директору Службы. Перес и Розуотер предатели. Нас использовали, сами ушли.
        Я был ранен, прятался в кустах, все видел сам. Из разговора понял, что монтаж GJYR всего лишь предлог. Капитан был убит первым и оживлен. Допрошен и убит повторно. Я не сумасшедший. Мое имя Ицхак Файбусович, лейтенант, личный номер 60005873. Мы высадились в пункте "Мем", и американцы приступили к монтажу GJYR. Ночью пришли негры и убили всех, кроме Переса и Розуотера, которые переоделись колдунами. Меня ранили в ногу и оглушили, бросили, посчитав мертвым. Началась гангрена. Вчера кончился морфий.
        Сообщите родителям: Пейсах-Тиква, улица Жаботинского, 9. Розуотер где-то бродит неподалеку. Я видел его и слышал выстрелы. Здесь происходит что-то страшное. Перес и Розуотер нас предали, они работают на кого-то еще. Здесь ужас, ужас. Сюда нужно бомбу, а не экспедиции. Прощайте."
        - Посмотри-ка, Степаныч…
        Коломиец стоял передо мной. В руке у него блестело зеркальце. Маленькое такое зеркальце для бритья.
        Потаенный первохристианский крест был выгравирован в верхнем правом углу его.
        - Это же получается - неофашистская база…
        Я покачал головой.
        - Нет, Женя. Знак этот применяется для личной защиты адептами оккультных организаций Нового Света…
        Пятый Рим использовал Римский крест. "Гугеноты Свободы" - как раз этот, Потаенный.
        Посвященным всегда приходилось опасаться зеркал, но в последние несколько лет эта угроза возросла. Только из моих знакомцев четверо расстались с жизнью при весьма странных обстоятельствах - но всегда перед зеркалом. Один, бреясь, нечаянно перерезал себе сонную артерию, другой задохнулся, проглотив язык - рассматривал болячку на нёбе: и так далее.
        Что-то слишком самостоятельны сделались господа гугеноты. Не пора ли сделать им окорот?..
        Так я подумал, а сам спросил…
        - Что еще интересного?
        - Там приборчик бритвенный, - сказал Коломиец. - К дереву прибит. Пена совсем свежая. Утром кто-то брился.
        Я посмотрел на лейтенанта Файбусовича. У него была честная густая щетина. Да и не мог он в таком состоянии бриться, стоя перед деревом…
        - На еврейских знаках читать можешь? - я показал ему записку.
        - Не-ет…
        - Тогда слушай, - я перевел. - Так что этот Розуотер где-то здесь и шляется.
        - GJYR, - повторил медленно Коломиец. - Куда же они ее засунули: - Он огляделся. - Так: значит, значит, значит: Степаныч, ты за мной не ходи. Я, кажется, понял кое-что.
        - Я тоже, - сказал я. - Если кого увидишь, кроме меня - стреляй первым. Лучше в голову.
        - Учи, учи, - как бы обиделся он. - Не мартыш, понимаю.
        - Я присмотрю за твоей спиной, - сказал я.
        Он усмехнулся.
        - Лучше не надо. Кроме шуток, Степаныч: тебе этого знать не положено. Ни что, ни где: А глаз на жопе я себе давно отрастил. Трудно ко мне подкрасться.
        Он ушел, а я сам занялся осмотром мертвого лагеря. Даже не то чтобы осмотром: После той ночи и мои способности серьезно ослабли, но не иссякли совсем. Я закрыл глаза. Никого живого не было вокруг - кроме, понятно, Коломийца. Вот он идет, идет: Я сосредоточился на том, что было под ногами.
        Как бы из тумана проступали фигуры людей: немое старое кино. Быстро - быстро разбивали упаковку и вололи куда-то ажурные металлические конструкции (чем-то неуловимо напоминающие того человека-змею, которого я видел в мистерии) и тяжелые ящики. Потом люди сидели вокруг стола, а один, отойдя и став странно большим, высыпал в котел щепоть светящегося порошка, отчего котел тут же заполыхал. Дальше было сияние, будто в аппарате оборвалась пленка, и уже сквозь это сияние я видел как бы снятые снизу фигуры великанов с копьями, пролетающих надо мной. Потом тела свалили под стену, и безголовый великан ушел куда-то и канул в бездну. И опять снизу я видел, как голый человек ходит бесцельно туда и сюда, подходит ко мне, лежащему и ничего не чувствующему, берет за руку, задает какие-то вопросы…
        Меня вернул к действительности далекий глухой взрыв. Я тут же нащупал Коломийца: жив и не напуган. Лучше всего ощущается страх…
        Зеркальце хранило именно страх. Застарелый, как табачный дым в курилке. Я постарался настроиться на хозяина зеркальца: странная пустота. Такое бывает рядом с некоторыми памятниками.
        Коломиец вернулся. Он выглядел очень довольным, как юнкер, только что совращенный супругой полковника.
        - Что, еще одного дракона прикончил? - спросил я.
        - Вроде того, - сказал он. - Очень вредный для дела мира и социализма был дракон.
        - Орден-то хоть дадут? - спросил я.
        - Лучше бы квартиру, - сказал практичный Коломиец. - А еще лучше и то, и другое.
        - И очередное звание, - добавил я.
        - Не трави душу, Степаныч, - вздохнул он.
        Рюкзак он снял легко, и только по тому, как взбугрились мускулы на руке, я понял, что весил груз килограммов шестьдесят.
        - Все в дом, все в дом, - пробормотал он. - Этот: живой и бритый: не объявлялся?
        - Нет его нигде.
        - А следы свежие: Ты в вертолет не лазил?
        - Только заглянул.
        - Это хорошо, это ты правильно. Вдруг там мины или чего похуже…
        С этими словами он скрылся в чреве "сикорского". Я ждал. Через некоторое время раздался голос…
        - Здесь порядок. Давай в мотор заглянем…
        И мы заглянули в мотор. Собственно, я был нужен только как подставка.
        - И здесь порядок, - Коломиец легко спрыгнул. - Ну что, полетим?
        - А ты умеешь?
        - Обижаешь, Степаныч…
        - Тогда пойдем, нашу добычу притащим.
        Но сначала мы похоронили мертвых. Правда, девяти иудейских мужей, потребных для чтения кадеша, поблизости не было…
        Оказалось, что с похоронами мы поторопились. В воротах висел, вывалив черный язык, голый белый человек.
        - О, ёлы, - вздохнул Коломиец. - А это-то еще откуда взялось?
        - Видно, одиноко ему стало, - сказал я.
        Коломиец залез на ящик и обрезал веревку. Тело тяжело упало на влажную землю.
        Покойник был лет тридцати. Все волосы с его тела были сбриты - грубо, с порезами. На плече горела алая татуировка: орел, терзающий змею. А на животе чем-то белым, вроде зубной пасты, был начертан древнетуранский знак "сломанная лестница".
        - Сам он - или кто постарался?.. - пробормотал Коломиец неуверенно.
        - Сам, бедняга, - сказал я. - Тяжела доля его…
        - А нарисовано это для чего?
        - Чтобы душа землю не покидала.
        - З-зачем?
        - Страшно, наверное, стало. Видишь ли, в аду есть как бы особое отделение: карцер, что ли: А так - душа не попадет в ад и здесь, наверху, потихоньку истлеет.
        - Значит, с его характеристикой и в ад не возьмут? - Коломиец посмотрел на удавленника. - З-зараза: возись с тобой…
        Он поплевал на ладони и взялся за лопату. И мы упокоили предполагаемого Розуотера по-людски.
        Ящик, на который он поднимался, чтобы сделать последний шаг, был из нашего лагеря.
        - Кто у тебя в этой коробке возится? - спросил Коломиец, встряхивая перевязанный проволокой стерилизатор.
        - Зверя поймал, - сказал я.
        - Не сдохнет?
        - Раз до сих пор не сдох: Ты лучше скажи, зачем ты сахар погрузил?
        - А чего добру пропадать? Ребята в Браззавиле бражку поставят…
        Он плавно двинул сектор газа, и разговаривать стало трудно.
        Промедление смерти (Москва, 1953, март)
        Генерал-полковник медицинской службы Семен Павлович Великий то и дело засыпал, роняя голову на стол. Весь день к нему в госпиталь везли раздавленных и покалеченных на Трубной, и весь день он провел на ногах за операционным столом, подбодряя себя единственно спиртом.
        - Я, сударики мои, - сказал он, в очередной раз придя в себя, - скольких уж царей перехоронил, а такого бардака никогда не было. Народ к смерти спокойно относился, и всякий мужик твердо знал, что никакому государю от курносой не отвертеться. Помер - ну и царствие небесное. А тут - словно взаправду отца родного хоронят. Хера ли на него любоваться? Взбесился народ… Да и то сказать - Эрлика без жертв не погрести.
        Мы сидели в просторной горнице небольшого домика в Марьиной Роще. За окнами стояла мертвая тишина, словно весь город притих от невыносимого ужаса. Эхо неслыханной мощи инкантаментума, прогремевшего наизвестно из каких сфер в ночь на третье марта, все еще витало над Москвой, вызывая кровавые закаты и кружение облаков. И бандитам, и чекистам, и милиционерам было страшно выходить из дому в эту ночь.
        Посреди стола возвышался объемистый хрустальный графин, свет свечи играл на его гранях.
        - Разлей, сыне, - приказал мне инок Софроний. - Помянем невинно убиенных в сей скорбный день.
        Меня нисколько не смущала и не унижала роль кравчего - в конце концов я был здесь самым младшим. И на капитуле Пятого Рима мог присутствовать лишь с правом совещательного голоса, как принято нынче выражаться, да и то лишь, когда позовут. Я все еще оставался в чине малого таинника, и на звание таинника великого мог претендовать самое малое лет через пятьдесят после первого посвящения - стало быть, лишь в тысяча девятьсот семьдесят первом году. В Пятом Риме продвижение по службе шло медленно.
        Мы выслушали заупокойную молитву, встали, перекрестились и осушили по простой граненой стопке.
        - А теперь, дети мои, к делу, - сказал инок Софроний, отерев уста. - Итак, кто из вас, аспиды и василиски, помог вождю российскому покинуть обитель слез и юдоль скорби?
        Он обвел всех сидящих в горнице пронзительными черными глазами так, что поежились даже самые бесстрашные.
        Конспирация в Пятом Риме всегда была но высоте, но замаскироваться так, как Софроний, не удалось никому. Глава самого могущественного тайного ордена в мире жил в коммунальной квартире на Сивцевом Вражке, и даже там своей комнаты не имел, а ютился на антресолях, именуемых иногда полатями. Но и этого бывало недостаточно злонравным соседям, прав был покойный Михаил Афанасьевич. Они то и дело пытались выпихнуть живучего старичка в дом престарелых. Для пресечения подобных попыток в коммуналку прибывал обычно Семен Павлович, а то и сам воевода Фархад. Однажды за недосугом послали и меня, и тогда я понял, что куда легче утихомирить взбесившегося элементала, нежели смертного, возжелавшего чужих полатей. Несколько месяцев охранительные чары действовали, а потом начиналось все сначала. В конце концов я догадался хорошенько угостить и щедро вознаградить тамошнего участкового и даже положил ему небольшое жалованье - тут все и прекратилось…
        - Говори, воевода! - потребовал старец.
        Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, он же Фархад, был мрачен. Два дня назад он послал особого курьера к маршалу Жукову, и если курьер не вернулся до полуночи, то не вернется уже никогда. Курьером этим мог стать и я…
        - Ты меня, отче, знаешь, - сказал Фархад. - Никогда не действовал я ни заговором, ни ядом - ведаешь ведь, что меня самого Васька Шуйский ладился отравить. Ну а уж подушкой спящего старика душить - обижаешь, отче.
        И развел руками. Ладони у него были такие широкие и крепкие, что никакой подушки и не понадобилось бы.
        - А ты, лекарь, смерти помощник? - воззрился старец на Великого. Семен Павлович молча поглядел на него, потом налил стопку, выпил, зажевал парниковым огурцом и только тогда сказал…
        - Клятву Иппократову даже и по твоему, отче, приказу не нарушил бы.
        - Да? - сказал Софроний. - А кто на правительственных дачах озорничал, живоходящего покойника сотворил? С юнца, - он поглядел на меня, которому исполниться должно было через месяц пятьдесят девять годочков, - с юнца спрос невелик, ибо сущеглуп и зелен еси…
        - Сказал же - нет! - чуть не сорвался на крик Семен Павлович. - Хоть я и выблядок, а все же царский сын, и неприлично мне врать… ("Выблядков отдавать в художники" - вспомнился мне указ Петра Великого).
        - Добро, - махнул рукой Софроний. - Еще неизвестно, чей твой батюшка-то сын был… Верю. А ты что скажешь, ляше гордоустый?
        Пан Ежи Твардовский в пиджачной паре и вышитой по вороту рубашке выглядел как подгулявший председатель колхоза из фильма "Богатая невеста". Вот у него-то было множество оснований прикончить Усатого Батьку.
        Пан Ежи был единственным уцелевшим из небольшого польского филиала Пятого Рима и вообще единственным уцелевшим после расстрела в Катыни.
        Перед казнью пожилой вахмистр Войска Польского успел раскусить ампулу с ударной дозой ксериона, да и палач попался неопытный. После нескольких дней, проведенных в подземном аду на трупах соратников, он кое-как оклемался и сумел выкопаться с помощью то ли ложки, то ли пряжки. Но с этого часа он навсегда утратил обычную польскую "йовяльность". Он признался мне, что даже когда пережил посажение на кол в Бахчисарае, то уже через месяц вполне мог пировать с татарами (правда, крещеными). Теперь же…
        - То бздура, пане Софронию, - сказал он. - Кабы Сталин был немец - а то ведь ни то ни сё.
        Помимо всего остального, пребывание на Капитулах доставляло мне и чисто лингвистическое удовольствие, поскольку многоживущие изъяснялись на такой поразительной смеси всех временных и географических пластов русского и прочих языков Европы и Азии, что от нее у Бодуэна де Куртенэ случился бы приступ ипохондрии, а у Фердинанда де Соссюра просто вышибло бы днище. А ведь здесь еще не было Брюса с его петровскими пассажами…
        - Софрон Иванович, - подал голос из угла, где тихо и незаметно сидел все это время, сухой костистый человек с лицом индусского йога: Трофим Денисович Лысенко. - Не будет ли логичнее предположить, что мы имеем дело не с изменой внутри нашего блока, а с хорошо спланированной и проведенной диверсией внешнего врага? А то наша встреча начинает походить на партийную чистку.
        - Или на сессию ВАСХНИЛ, - буркнул Великий.
        - Я попрошу! - вспыхнул Лысенко.
        Подвиг академина Лысенко
        Судьба этого человека была трагична. Единственному из всех, ему пришлось пожертвовать не только близкими, творчеством, в конце концов, жизнью - это я еще мог принять, - но и добрым именем.
        Союз Девяти все еще продолжал свою деятельность, хотя уже было ясно, что всяческие железки, колесики, проводочки и лампочки отделились от человека и начали самостоятельное существование. Машина для производства машин для производства машин для производства машин: Царь Ашока напоминал сейчас голландского мальчика, которому уже не хватало пальцев для затыкания дырок в плотине. Его агенты, сидевшие в государственных патентных бюро, за три последних века почти изничтожили такое забавное явление, как изобретатель - одиночка (последним пал Рудольф Дизель) - но в ответ на это изобретательством стали заниматься целые фирмы, корпорации и концерны, которым было начхать на резолюции наподобие "Бред", "В желтый дом", "Делириум тременс", "Нарушение второго закона термодинамики карается штрафом": Удавались лишь отдельные операции - и не исключено, что благодаря этим маленьким победам человечество все еще продолжало существовать и на что-то рассчитывать.
        Таков полуанекдотический случай с профессором Ивановым, который воспламенил Совнарком идеей скрестить человека с обезьяной и заменить этим богомерзким гибридом строптивое крестьянство, получил крупную сумму казенных денег, но послушался совета старичка-индолога и отправился за обезьяньим материалом не куда-нибудь, а на Мадагаскар, где его, естественно, поджидали… После он пытался объяснить, что деньги были израсходованы по прямому назначению, но неудачно - однако все прочие Ивановы в стране понимающе подмигивали друг другу. Потому что на Мадагаскаре и сам Антон Павлович оскоромился…
        Миссия Лысенки была не в пример сложнее и опаснее. Молодой агроном, теоретически раскрывший сущность наследственной плазмы, пришел в ужас от ближайших перспектив развития советской молодой, страшно талантливой и абсолютно беспринципной генетики. Он знал и понимал, как просто будет скоро создавать любые гибриды от самых невинных - вроде картофеля и томатов - до самых свирепых: гриппа и оспы: Причем вероятность создания последнего стократ вероятнее, чем первого - ибо страна перманентно готовилась к войне. И в этом состоянии он - может быть, случайно - познакомился все с тем же старичком-индологом…
        Несколько несложных секретов скоростного выращивания растений позволили Трофиму Денисовичу обратить на себя внимание партийного руководства.
        Карьера его развивалась стремительно.
        Вскоре Вавилов открыл ему двери в Большую Науку.
        Лично Вавилова можно было без труда похитить где-нибудь в горах Гиндукуша и отправить в какой-нибудь монастырь под мягкий, но неумолимый присмотр бритоголовых монахов. Но это ничего не решало, поскольку за Вавиловым стояли институты и лаборатории. Следовало дискредитировать само направление.
        Трофиму Денисовичу пришлось выдумать мичуринскую агробиологию.
        Несуществующую науку создать так же трудно, как несуществующую страну. Но полтавскому хлопчику это удалось.
        Помогло ему, конечно, то, что советское начальство знало толк и в балете, и в кузнечном деле, и в самолетостроении, и когда сеять, и кого сажать. Так что сказочно простые и светлые до идиотизма идеи Трофима Денисовича оно всосало, как сладкий чай с блюдца. "Когда ви обещали мне вивести такую пшеницу, чтобы росла в Заполярье?" - спросил Сталин Вавилова, и на этом генетика прекратила течение свое.
        Спасти самого Вавилова было уже невозможно; спасать нужно было остальных.
        К ним отнеслись с небывалой для тех времен гуманностью: тех, кто считал ниже своего достоинства заниматься безобидным абсурдом, отправлялся считать яйца гагарам, поскольку сами гагары считать не умели; но кое-кто работал и над этой проблемой. Опять же и посадка лесов предпочтительнее лесоповала…
        Как подсчитали прогностики Союза Девяти, абсолютное бактериологическое оружие должно было быть создано в СССР где-то между тридцать шестым и тридцать девятым годами: Трофиму же Денисовичу предстояло уйти в небытие с титулами шарлатана, мракобеса и обскуранта.
        - Не будем ссориться, господа, - медленно произнес начальник контрразведки Ордена. - Понятно, что эта смерть невыгодна нам всем, поскольку преждевременна - но Лаврентий, думаю, остается в достаточной силе, чтобы удержать ситуацию. Авторства же инкантаментума мы можем никогда не узнать по той хотя бы причине, что авторов могло быть множество…
        Все ненадолго замолчали, обдумывая эту мысль.
        Эрлику обычные проклятия "чтобы ты сдох!" только прибавляют сил. Равно как и здравицы. Он как бы прикрыт щитами спереди и сзади. Теоретически невозможно создать инкантаментум, смертельный для него. Однако же - случилось…
        - Прошу заметить, господа, - продолжал он, - что мы рассматриваем вопрос не "кто виноват?", а - "что делать?"
        Звали контрразведчика Иван Леонидович Сидериди, орденское имя "Кузнец", и был он жандармским штабс-ротмистром, начинавшим службу еще при Бенкендорфе. Во время похорон Пушкина он совершенно неожиданно и случайно напал на след Пятого Рима, пошел по этому следу: Кончилось тем, что пять лет спустя он принес примерное описание структуры и достаточно полный список агентуры Ордена не своему начальнику Леонтию Ивановичу Дубельту, а воеводе Фархаду, и предложил свои услуги. Интересно, что для расследования он пользовался методами не оккультными, а исключительно полицейскими - хотя бабка его была известная среди цебельдинских греков знахарка…
        - Что делать? - переспросил пан Твардовский. - Взять Лаврентия за манишку, и пусть остановит переселение евреев.
        - Лаврентий не носит манишек, - возразил Кузнец.
        - Переселение народов - дело мирское и нас некасаемо, - сказал Софроний.
        - Ошибаешься, отче, - мрачно сказал Великий. - Не мирское то дело. Духом Якова Сауловича ни с того ни с сего повеяло. Скажи, Тихий.
        Тихий - это был я. (Когда я сидел на премьере "Бега" и вдруг нашел в программке контрразведчика Тихого - кстати, оказавшегося редкостным мерзавцем - я понял, что Михаил Афанасьевич совсем не прост:)
        - Почтенный Капитул, - сказал я. - Преемник рабби Лёва получил от некоего товарища Голованова предложение, аналогичное тому, что сам рабби Лёв получил от барона Зеботтендорфа. Вернее, уже не от барона, а от Гиммлера.
        - Сразу, значит, к грабежу, без торговли? - кивнул Кузнец. - Да, это по - большевистски.
        - Меня смутила реакция преемника. В узком кругу он сказал, что теперь в любом случае Росии конец. Отдаст он тетраграмматон или не отдаст - это в высшем смысле одно и то же…
        - А правда ли это? - поднял брови Софроний. - Может, они тебе очи прельстили?
        - Меня там не было. Но мой человек там в охране стоял и все слышал.
        Преемника зовут рабби Борух, ему двадцать шесть лет, в прошлом он служка рабби Лёва. Он и в сорок втором произвел на меня впечатление фанатика.
        А особенно в сорок четвертом, подумал я, вспомнив подвал пиццерии кривого Джакопо. Не от немцев я там прятался…
        - Отрок, - сказал мне Софроний, - дело ты сделал хорошее, а теперь поди-ка пройди вокруг избы, отжени беси. Ночь плохая стоит…
        Я встал, накинул пальто и открыл дверь. Позади пан Твардовский прокряхтел: "Враг внутрений суть жиды, поляки и студенты: " - и заскрипел половицами. "Стояла тихая ночь святого Варфоломея", - припомнилась мне чья-то - Эмиля Кроткого? - шутка. Низкие над городом тучи отливали багровым. Сыпалось что - то мелкое и очень холодное: то ли мокрый снег, то ли замерзающий на лету дождь.
        - Шухера нет, - негромко сказал из темноты телефонный вор Женя Ашхабадский, официальный квартиросъемщик. Три года назад за умение подражать чужим голосам Кузнец вытащил его из Таганки. С тех пор Женя искренне считал Пятый Рим самой крутой бандой в стране. На Кузнеца же имел зуб, поскольку тот, выписывая Жене свидетельство о смерти, в графе "причина" указал: "мертворожденность". Несмотря на неандертальскую внешность, Женя был начитан, толковал Писание, любил рассказывать истории о воре-подрывнике по кличке Завгар, писал недурные стихи и исполнял их под гитару. На груди у него была татуировка "Нет жизни без Кришны": - Даже снегири кочумают…
        - Погрейся, Женя, - сказал я. - Только в комнаты не ходи - на кухню…
        Он скрылся в дверях.
        Вышел пан Твардовский, доставая из нагрудного кармана пиджака длиннейший чубук. Потом он долго возился с кисетом. Я поднес ему огонек.
        - Тихо вшендзе, смутно вшендзе, - сказал он. - Цо то бендзе, цо то бендзе?..
        - Ниц не бендзе, пан Ежи, - сказал я. - Рассосется.
        - Ох, не знаю: Все, как в тридцать девятом. В августе. Числа этак двадцать четвертого.
        - Именно двадцать четвертого?
        - Или двадцать пятого: Ах, Николай Степанович! Я первый раз после своей Ксантиппы - двести лет прошло, пан Бог! - сделал предложение молоденькой паненке, и она согласилась: Хелена Навроцкая, дочка врача Навроцкого, который: впрочем, это неважно. Свадьбу назначили на октябрь. Вот и все.
        Мы долго молчали.
        - Пан Ежи, - сказал я, не вынеся тишины. - Пшепрашем пана - но кто же все-таки устроил бойню в Катыни? Почему концы с концами не сходятся?
        - Тайна сия велика, ибо проста: - сказал пан Ежи и затянулся так, что искры полетели из чубука. - Еще сто лет паны магистры, бакалавры и доктора с вот такенными головами будут решать этот вопрос и все равно не решат. А ответ тривиален, он на виду, как украденное письмо: У гестаповцев еще не было опыта в акциях массового уничтожения, а у ваших его было с лихвой. Вот гестаповцы и приехали поучиться у своих русских собратьев ремеслу ката…
        Отсюда и немецкие пули. Что же касается остального, - он махнул рукой. Потом наклонился ко мне и шепотом запел: - Войско польске Берлин брало…
        - А россыйске помогало, - так же шепотом подтянул я.
        5
        Раньше водились бесы, но, как постановил Рамбам, что нет бесов, Небеса согласились с ним, и бесы сгинули. Рабби Менахем Мендель
        Пройти на всю ночь в морг Института судмедэкспертизы стоило две с половиной тысячи долларов. Платил Бортовой, из запоя на время вышедший и изображавший теперь из себя ну очень крутого фотографа. Николай Степанович, Светлана и Надежда несли камеры, лампы, какие-то сумки…
        Сторож отпер тяжелый замок, налег на засов: Дверь, грубо окрашенная голубой краской, приоткрылась.
        - Там пованивает, - сказал сторож. - На два дня недавно свет отключали.
        - Ничего! - растопырил пальчики Бортовой. - Все будет на ять. Спасибо, дорогой, а теперь оставь нас одних. И не подглядывай, понял?
        - А чего мне подглядывать? - фыркнул сторож. Он был небрит, худ и как-то странно асимметричен. - То я голых титек не видел…
        Он пошел по коридору, всей спиной выражая отсутствие интереса к голым титькам.
        Николай Степанович нашарил выключатель. Длинная лампа под потолком сначала загудела, потом несколько раз мигнула - и загорелась омерзительным лиловым светом.
        Здесь не было полок, заваленных мятыми мертвыми телами, как в обычных холодильниках моргов. У стены аккуратно, подобно часовым, стояли два стеклянных медицинских шкафа с какими-то железками внутри. Посреди камеры на двух сдвинутых вплотную столах лежала под черной прорезиненной тканью со спутанными и полуоборванными тесемками по углам громадная туша.
        Надо сказать, температура в камере вряд ли достигала нуля. Действительно, пованивало - но не сладковато-трупно, а примерно как на кожевенном заводе.
        Николай Степанович стянул покрывало с покойного.
        Ящер был почти такой же, как в памятный день "октябрьского" преображения.
        Только чешуйчатая шкура его как бы выцвела, да от горла и до основания исполинского члена тянулся грубый, суровой нитью сделанный шов.
        Рядом встал Бортовой.
        - Так проходит мирская слава, - грустно сказал он. - Я-то думал, мировая сенсация будет. А тут - выборы, блин…
        - Миша, - сказал Николай Степанович, - пять минут тебе на все про все.
        - Понял, - сурово сказал Бортовой. - Степаныч, вот так лампу подержи: - и защелкал аппаратом.
        Он управился за минуту. Потом вздохнул, заозирался, как бы сразу соскучившись, и вышел в коридор.
        - Надежда, ты встань у двери, - велел Николай Степанович. - Видно оттуда будет хорошо. А ты, Светик, помогай…
        Процедура "оживления" мертвого ящера оказалась подозрительно простой.
        Дотрагиваться до сухой холодной кожи динозавра было даже не противно: все равно что до чемодана. Николай Степанович встал, наложив руки на виски чудовища; переступил с ноги на ногу, находя более устойчивое положение; сзади спиной к спине встала Светлана.
        - Можно начинать? - глухо спросила она.
        - Можно…
        Он ощутил движение ее лопаток. Она поднесла к лицу книгу и стала читать медленно и четко. Слова нечеловеческого языка рокотали и тонули в стенах. И почти сразу началось покалывание в подушечках пальцев…
        Теперь следовало отпустить себя…
        Кто-то другой где-то совсем в другом месте ввел удлинившиеся истонченные пальцы в зеленовато-призрачную голову чудовища, нежно и ласково стал поглаживать, оживляя, еще теплые, хрупкие и влажные, как пластинки гриба - сыроежки, участки: мозга? нет: сознания? нет, конечно, нет: но чего-то, что осталось после сознания и даже после мозга: И, отвечая на нежность и доброту, нежные пластинки налились, напряглись, как гребни крошечных петушков, и зеленое мерцание потекло из-под них.
        Слова заклинания ложились теперь кирпичами, огромными кирпичами, обкладывая по контуру место таинства: лежащую фигуру и двух людей у ее изголовья. Ряд кирпичей, и еще ряд кирпичей, и еще ряд кирпичей. Уже до плеч поднялся каменный пояс: Теперь - не испугаться, когда начнется самое главное.
        На переплетении уродливо длинных пальцев вырастали теперь два морских цветка…
        Четвертый пояс замкнулся, и слова зазвучали гулко, с раскатом.
        Все сделалось, как в испорченном цветном телевизоре: красное, зеленое и черное.
        Стал воздвигаться свод.
        Ледяная жижа разлилась по полу. Исчезли, потеряв чувствительность, стопы.
        Нельзя было обращать на это внимание…
        С бронзовым отзвоном ложились последние камни.
        Треугольник, окружность, массивный клин - так это выглядит сверху.
        Не стало ног до колен. Потом исчезли колени.
        Последнее слово нашло свое место и успокоилось, дрожа. Светлана за спиной закрыла книгу и прижала к груди.
        Из оставшегося незакрытым отверстия в своде вдруг ринулись вниз густой клубящейся струей мириады золотых блесток!
        Через миг золотое, медовое сияние заполнило собою все пространство таинства.
        Цветы на ладонях потяжелели и окрепли.
        Уже по пояс исчезло тело. Туда нельзя было смотреть, но здесь, наверху, напротив: все три тела как будто слились, срослись оболочками, а внутреннее пространство у них было общее, разделенное тончайшими радужными мембранами - как то случается у мыльных пузырей, по неосторожности подлетевших слишком близко один к другому…
        И осторожно-осторожно следовало прикоснуться к этой мембране - самым кончиком паучье-длинного указательного пальца.
        Образовалась круглая дырочка. Стала расширяться. Из нее потянуло холодом и смрадом. Потом откуда-то издалека пришел голос.
        - Ты?! - безмерное удивление сквозило в нем. - И здесь - ты?
        - Хотел скрыться? - сказал тот, кого видел вместо себя Николай Степанович.
        - Отпусти…
        - Отпущу, когда придет час. Отвечай: откуда берется в мире драконья кровь?
        - Когда мангасы выходят из яиц, капли ее проливаются на землю.
        - Почему же ее так много? Рождается много мангасов?
        - Нет. Крысы прогрызают яйца: - в голос вломилось отчаяние. - Крысы! Они губят нерожденных!..
        - Где хранятся яйца?
        - Под Черной Стражей…
        - Это ты уже говорил. Укажи места.
        - Их знают только Черные мангасы.
        - Ты лжешь.
        - Я не могу лгать: Ложь - это истина крыс. Мангасы ненавидят крыс.
        - Это я понял: - Николай Степанович задумался. - Вот оно что! Ты не знаешь всех мест кладок. Но мне и не нужны все. Назови те, которые знаешь.
        - Ты тоже будешь губить нерожденных! Будьте вы прокляты, жадные крысы!
        Навек проклят ваш род под Луной и Солнцем…
        - Говори.
        - Я вышел на озере Хар. Но там уже пусто. Есть Черная Стража на Новой Земле.
        Там тоже пусто. На озере Байкал. И там пусто. На болоте Омуро-Гири. Туда недавно пришли люди и взорвали все. На реке Тигр. На острове Шантар. На реке Лена…
        - Сколько всего хранилищ яиц еще уцелели?
        - Шесть. Шесть! Всего шесть!!! Их было четыре тысячи!..
        - Долог путь до Типперери: На реке Чуна - есть?
        - Да…
        - Напротив Пречистенки…
        - Да. Да!
        - Фигурка золотого дракона открывала его…
        - Ты не можешь этого знать: - испуг.
        - Могу. И знаю. Где она теперь, эта фигурка?
        - Ею завладели убийцы Двадцатипятиголового Хотгора Черного мангаса.
        - Если я все правильно понимаю, - медленно сказал Николай Степанович устами того, кого видел вместо себя, - за последние века поголовье мангасов упало?
        - Да.
        - Значительно?
        - Да.
        - Кто старался больше: крысы или люди?
        - Не знаю. Трудно отличить.
        - Болото Омуро-Гири в Африке?
        - Да.
        - Когда там уничтожили кладку?
        - Двадцать восемь лет назад.
        - Как много интересного можно узнать из простой беседы: А теперь давай поговорим о другом. Кто такой Каин?
        - Царь крыс.
        - Почему ты помогал ему?
        - Потому что…
        Вдруг что-то произошло. Мертвец задергался, будто желая освободиться.
        Выросшие на ладонях морские цветы затрепетали, обнялись…
        -:потому что я полюбил людей: они приятны мне, я хочу защитить их: я держал на ладонях человеческих детенышей, они глупые и пищат: будет несправедливо, что мы, погубившие свои народы, погубим и ваш, и тогда уже точно все прекратится: я жил долго и видел, что люди создают новый прекрасный мир, более добрый в сравнении с нашим, и я вдруг понял, что не могу разрушать его…
        - И ты решил стать гассаром?
        - Да: но я не успел сделать ничего важного…
        - Почему же ты не хочешь помочь мне? Я тоже бьюсь за людей.
        - Я: хочу.
        - Но ты же хотел погубить меня и мою семью. Почему так?
        - Был: должен. Ты вторгся: в тайное.
        - Ты действовал как правоверный мангас - или как гассар? Отвечай.
        - И то и другое. Ты был мой враг как мангаса. Ты был враг моих друзей как гассара. У меня не осталось иного пути.
        - Как войти в покои Спящих?
        - Никто не должен стремиться туда: потому что Слово не только открывает дверь, но и пробуждает Спящих: все предусмотрено…
        - Вход на острове Шаннон?
        - Да: ты опасен, потому что глуп: я боюсь помогать тебе…
        - Ты знаешь Слово?
        - Нет…
        - А кто знает?
        - Ты: ты его знаешь: ты им владеешь…
        - Покажи мне Каина.
        И - будто мигнули перед глазами, меняясь, светофильтры. Желто-серым стал мир. Высокий тощий человек сидел на заднем сиденьи автомобиля, откинувшись назад. Руки его были скованы в запястьях. Неясные тени вдруг появились за стеклами, произошло какое-то перемещение точек зрения: так бывает, если снимают ручной камерой откуда-то из подмышки или от бедра, чтобы не было заметно: Когда высокий человек вновь попал в поле зрения, с него снимали наручники и вели в другую машину, наплывавшую рывками. Несколько очень размытых людей суетились рядом. Мельком увидел Николай Степанович и ту машину, в которой ехал Каин: дверцы ее зияли, и чья-то голова свешивалась из проема…
        Будто почувствовав, что на него смотрят, человек резко обернулся. Взгляд его встретился со взглядом Николая Степановича. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, потом Каин мотнул головой и сел рядом с водителем. Машина тронулась, за ней другая. Автоматически Николай Степанович отметил марки: "ниссан-блюберд" и "байер", - и постарался запомнить номера…
        - Я сейчас умру, - за спиной сказала Светлана.
        - Все, - сказал Николай Степанович. - Уходим. Твори закрытие.
        Он чувствовал, каких немыслимых усилий стоило цыганке прочесть пять строчек: А потом - беззвучным взрывом разметало кирпичи, вновь взвихрились золотые блестки - и возвращение в мир грубой реальности свершилось.
        Успев повернуться, он подхватил падающую Светлану на руки.
        Надежда стояла, бледно-голубая, как дверь. Губы ее, бескровные, вздрагивали, зубы скалились.
        - Что-нибудь видела? - спросил Николай Степанович. Она кивнула.
        Светлану пришлось нести.
        Бортовой шел навстречу, очень виноватый, а рядом с ним и чуть позади, заполняя собой весь просвет коридора, двигался кто-то огромный, лысый, в камуфляже. Неимоверно знакомым казался этот пятнистый…
        - Как кстати, Евген Тодосович, - сказал Николай Степанович, подходя ближе. -
        Прими, будь ласка, паненку. А то я сейчас упаду…
        Золотая дверь. (Конго (Леопольдвиль), конец марта 1968)
        Я проснулся, не будучи до конца уверенным в этом. Полог палатки светился.
        Коломиец спал, притаившись. Будто бы медленное гудение наплывало на нас. Я осторожно пробрался под пологом, чтобы не напустить в палатку москитов.
        Нечеловечески огромная луна висела передо мной. Цвет ее был белый, почти телесный. Стебель лианы, размытый лунным светом, вздрагивал на непонятном расстоянии от моего лица. Обычно луна кажется отстоящей от неба, скользящей по эту сторону небесной тверди - или хотя бы находящейся вровень с нею.
        Сейчас же небо было много ближе - низкое и маркое, как потолок "черной" бани - нет, как внутренность круглой башни, дымовой трубы, на дне которой я стоял, задрав голову: сама же луна могла быть как потолком этой башни, так и кусочком другого мира, вырезанного круглым окошком этой непонятной черной, отделяющей меня от всего на свете трубы: свет в конце туннеля, вспомнилась расхожая фраза, да, вот он - свет: белый свет. Потом крылатая тень возникла на фоне диска - не из-за края его, а из середины, из темных пятен. Дракон летел, лениво взмахивая крылььями. Тонкий хвост его колебался в такт взмахам. Но вот он напряг крылья, изогнулся и исчез - будто нырнул в невидимый мне боковой ход…
        Второй и третий последовали за ним.
        Потом я сидел и смотрел долго. Луна уходила за кроны пальм и возвращалась на чистые кусочки неба. Но это небо уже вновь было плоским и далеким, и в нем не было драконов. Странно успокоенный, я пробрался в палатку и уснул.
        Утром я нашел первый камень с надписью.
        Знаки были очень похожи на те, что украшали мой портсигар.
        6
        Я сидел на лавке подсудимых, красивый и стройный. Четыре часовых целились в меня из ружья, чтобы я не убег. Лев Кассиль
        - Иногда мне кажется, - сказал Николай Степанович, глядя на летящий мимо темный лес, - что на Земле живут человек двести. Может быть, триста. Все остальные - морок, мираж…
        Коломиец скосил на него глаза, усмехнулся. Ничего не ответил.
        Дамы сидели сзади, уже вполне живые, но тихие. Бортовой изо всех сил старался выглядеть меньше, чем был на самом деле. Для такой скромности у него были веские причины…
        Короткая повесть Коломийца оказалась не менее драматична, чем эпопея Николая Степановича. Вернувшись из Конго, он попал в абсолютный вакуум.
        Начальник его, Герасимов (надежнейший агент Ивана Леонидовича и ближайший кандидат на посвящение в малые таинники), неожиданно для всех застрелился из табельного оружия, а кроме него, как оказалось, о командировке Коломийца не знал никто. Никому не было ни малейшего дела до какой-то там GJYR.
        Впрочем, потом, задним числом, чтобы не отвлекать начальство от высоких дум (начинался август), ему придумали и оформили задание, и необходимые документы, и даже поощрили в приказе, но: Карьера его была погублена, и он прекрасно знал, что никогда ему не стать майором. Впрочем, нет: майора ему дали перед самым выходом на пенсию. Но ни разу его не пускали дальше Болгарии и не поручали ничего важнее парфюмерно-промышленного шпионажа.
        Он проковырялся два года на дачке под Климовском, чувствуя, что обрастает шерстью, а потом грянул кооперативный бум.
        К восемьдесят девятому у него было маленькое, но очень крутое охранно - сыскное агентство.
        И потом, когда охранников и сыскарей стало как мух, его ребята и он сам прочно держали марку, не размениваясь на мелочи и не служа двум господам одновременно, чем грешили многие другие.
        Именно к нему, к Коломийцу, и бросился директор Куделин, когда в дом его ночью пришли "от Сереги Каина", забрали жену и десятилетнюю дочь и сказали: вернем в обмен на того, кто забрал из банка бумаги…
        Почти мертвого от горя директора Коломиец поселил на даче одного старого приятеля, а сам за два дня нашел журналиста, взявшего у Николая Степановича интервью для "Морды"…
        Остальное было просто.
        Начинался дачный поселок. Машина свернула с шоссе и зашуршала по грейдеру.
        - Степаныч, - спросил вдруг Коломиец, - а ты на том месте еще раз бывал?
        - Да. Но ничего чудесного там уже не осталось.
        - То есть?
        - Просто развалины. Письмена. Все заросло. Не видно в двух шагах.
        - Выпустили пар?
        Николай Степанович посмотрел на Коломийца.
        - Именно так, Женя. Кто-то бродит по миру и выпускает из странных мест пар.
        - Приехали, - сказал Коломиец после паузы. - Ты действительно хочешь его увидеть?
        - Я обещал.
        - Ну, пойдемте…
        Домик был темен. Коломиец своим ключом отворил дверь. Все вошли. Пахло прелью. В комнате горела слабая настольная лампа.
        Директор Куделин сидел в старом кожаном - начала века - кресле. Он медленно поднял голову и тускло посмотрел на входящих. Потом глаза его расширились.
        - Николай Степанович? Вы?
        - Я, Виктор Игнатьевич. Похоже, не ожидали?
        - Не знаю…
        - Я обещал, что постараюсь вам помочь. Итак?
        - Да: мне нужна: но получилось так: не ваша помощь, а ваша голова…
        - Это я уже понял. Не заботьтесь. Но у меня образовалось к вам несколько вопросов, на которые вы должны как можно скорее ответить. Первое: чем вы расплачивались за катализатор?
        - Обедненным ураном. И отработанным топливом.
        - Как много они его от вас получили?
        - Порядка трехсот тонн.
        - Куда он доставлялся?
        - В Томск.
        - Белая башня: Понятно. Все сходится.
        - Что - сходится?..
        - Николай!.. - выкрикнула Светлана отчаянно - и будто захлебнулась. Дверь и окна медленно открывались, и в них входили люди с блеклыми глазами. Они были точь-в-точь такие, как в подвале нехорошего дома на Рождественском: молодые, грязные, с подергиваниями: По двое, по трое они держали Надежду, Светлану и Бортового, и в их руках блестели ножи. А потом образовался как бы коридор, и по коридору прошел издалека высокий тощий человек с пятном на лбу. Он остановился перед Николаем Степановичем и стал смотреть ему в глаза. У самого Каина глаза были страшные, усталые, с красными веками и красными прожилками на белках.
        - Заклейте ему рот, - сказал Каин, и Николай Степанович ощутил прикосновение холодных пальцев. Пластина пластыря легла ему на губы. - И без всяких ваших штучек, иначе, - Каин кивнул на женщин. Лезвия ножей касались их шей.
        Николай Степанович наклонил голову.
        - Где мои?.. - директор начал было подниматься, но его толкнули в грудь и усадили обратно.
        И в этот миг Коломиец будто взорвался. В один миг вокруг него образовалось пустое пространство: те, кто держал его, рухнули или сломались, или распластались по стенам: Долгий миг он стоял, пригнувшись, расставив руки, но Надежда издала задушенный стон - и тогда Коломиец пятнистым мячом прыгнул к окну и исчез в ночи. Несколько выстрелов ударило вслед, и тонкий визг возник за окном, взвился и оборвался невнятным бульканьем…
        Николай Степанович обернулся. Нет, Надежда жива. Тонкая струйка крови из предупреждающей ранки.
        Каин стоял неподвижно. Уголок его тонкогубого рта чуть заметно подергивался.
        - В машину, - скомандовал он.
        Николая Степановича подтолкнули в спину. Он сделал шаг и почувствовал, что ноги все-таки одеревенели.
        В дверях навстречу ему, толкнув, протиснулся кто-то, пахнущий кровью. За спиной возбужденно зашептали.
        Чуть в стороне, справа, частично освещенная фарами, лежала странная изломанная фигура. Николай Степанович скользнул по ней взглядом и лишь постепенно, уже сидя в машине, восстановил в памяти увиденное.
        Разметав светлые волосы вокруг неестественно наклоненной головы, лежала девушка с удивленным лицом. Темный плащ был распахнут, обнажая бледный, с выступающими ребрами торс. Металлический поясок охватывал его под грудью.
        Руки в рукавах плаща были закинуты за голову. Кисти и предплечья, очень тонкие, отливали металлом. Вторая пара рук, таких же тонких, будто у пикассовской "девочки на шаре", и тоже отливающих металлическим блеском, бессильно раскинулась поверх плаща…
        -:в упор: пули не берут, - вспомнились услышанные за спиной слова.
        Николай Степанович откинул голову и глубоко вздохнул.
        До сих пор искупаться в драконьей крови случилось одному Коломийцу - да еще разве что Зигфриду. Но это было давно…
        По дымному следу. (Будапешт, 1956, октябрь)
        На первый взгляд, худшей кандидатуры, чем я, для этой операции найти было невозможно: пятнадцатилетний подросток, длиннорукий и неуклюжий, в прыщах, краснеющий при самых обыденных обстоятельствах и знающий полтора десятка самых обыденных мадьярских слов: Еще хорошо, что меня не заставили ходить в школу - для усиления конспиративного момента. Мне ничего не оставалось, как три года изображать привокзальную безотцовщину и петь песни о пиратах и моряках, заходивших, бывало, на кораблях в нашу гавань. Особенно меня бесило, что моряки пили за здоровье атамана…
        Но, как оказалось, никто другой с поставленной задачей не мог справиться. В том жутком месиве, который являл собой Будапешт, взрослому было не пройти.
        Я же со своим английским сошел за революционного романтика, маменькиного сынка из сытого города Браунвуд, штат Техас, приехавшего помогать свободолюбивым венграм сбрасывать иго. Коминта сначала не хотели принимать в отряд: во-первых, как русского, пусть и из Харбина, а во-вторых, как слепого - но он покорил всех своим редким умением без промаха стрелять на звук. Жаль, что с нами не было Фили…
        Народ в отряде подобрался всякий, но, будь у меня время и право, я бы месяца за два сделал из них настоящих бойцов. Однако ни времени, ни прав не было; хуже того, мне предписано было использовать этих людей, а потом бросить их на произвол судьбы и победителей.
        Как оказалось - по обычаю, неожиданно - на карту было поставлено слишком много, чтобы думать о судьбе города и даже народа…
        Отряд наш держал базу в Политехникуме, а участок ответственности имел в tete - de-pont моста Франца-Иосифа. Дня два нас не тревожили, бои шли больше на юге, в заводском районе. Впрочем, "не тревожили" - это значит, что не штурмовали. Танки выходили на Таможенную площадь, лениво выпускали боекомплект, уходили. Они были вне досягаемости наших ружей…
        Ночи проходили почти спокойно.
        Было очень тепло. Деревья только начали желтеть.
        На некоторых еще болтались веревки…
        Мы, свободные от караульной службы, сидели в большой аудитории на втором этаже. Горела керосиновая лампа, поставленная под окно - так, чтобы с улицы не был виден свет. Аттила приволок мешок сильно наперченной ветчины наподобие армянской бастурмы или испанского хамона, а Иштван - две дюжины бутылок такого дорогого рейнского, какого мне не приходилось пробовать даже до большевиков. И мы пили это рейнское прямо из горлышек - на меня одобрительно косились - и заедали огненно-пряным мясом.
        Вообще в гражданских войнах есть известная прелесть…
        - Не пей много вина, - сказал мне Атилла, старательно выговаривая английские слова. - В Америке с меня взяли бы штраф за спаивание детей или посадили в тюрьму.
        - Ничего подобного, - сказал я. - Мои ровесники пьют виски и гоняют ночами на длинных автомобилях, а потом трахаются на задних сиденьях.
        - Screw? - не понял Атилла. - Что именно привинчивают?
        - Не привинчивают, а… э-э: Buzzen, - перевел я на немецкий.
        - На задних сиденьях? - не поверил Атилла. - Там же не просторно. Нет уюта.
        - В американских автомобилях так просторно, что девушки иногда проваливаются в щель между сиденьями, и не всякая находит потом дорогу обратно.
        Атилла помедлил, переводя про себя мою чисто техасскую реплику, и расхохотался.
        - Что же заставило такого благоразумного молодого джентльмена приехать в дикую европейскую страну, если в Техасе происходят такие удивительные приключения? - заинтересовался молчавший доселе Иштван.
        Я пожал плечами…
        - Не знаю. В Техасе все известно заранее.
        - Это ужасно, - согласился Иштван.
        Он походил на цыгана-кузнеца, огромный, с выпученными черными глазами, заросший диким волосом и недельной щетиной; но был он при этом профессором-филологом на упраздненной коммунистами кафедре древних языков.
        К нашему кружку подсела Марта, молодая работница с автомобилного завода.
        Английского она не знала, но Аттила охотно переводил.
        - Неужели в Америке не понимают, что большевики, сожрав нас, точно так же сожрут и остальной мир?
        - И заблудятся на просторах техасских сидений, - добавил Иштван.
        - В Америке постоянно путают Будапешт с Багдадом, - сказал я. - Боюсь, что вас просто бросят, как кость собаке, в обмен на уступки в Германии.
        - У вас в Техасе все молодые люди так хорошо разбираются в европейской политике? - спросил Иштван.
        - Нет. Я и еще один парень из Далласа. Но он парализован от рождения и поэтому сидит дома.
        - Странно все это, - сказал Аттила. - Я по долгу службы читал Маркса. У него все просто и ясно. Когда же доходит до дела: Нас тридцать человек в отряде, и можно ли найти объяснимую причину, по которой мы здесь собрались не только для того, чтобы пить вино и петь песни, но и проливать кровь? Мадьяры, румыны, немцы, чех, русский, американец. Рабочие, крестьяне, банкир, сапожник, бродяга, преподаватели, студенты, школьники. Никогда бы мы не собрались вместе без подсказки с небес: Я был чуть постарше Ника, когда вот так же собирались люди в Испанию. Там было: необыкновенно. Потом мы почти той же самой командой рванули в Финляндию - но не успели. Потом, как ни странно, я воевал за Гитлера, которого ненавижу. Может быть, поэтому воевал плохо. И вот сейчас…
        - Папа Хэм пытался выразить это в словах, но даже у него не получилось, - сказал я. - Он назвал нас - тех, кто на передовой - просто "хорошими людьми". И это, как ни странно, тоже ложь. Потому что и с той стороны сидят хорошие люди.
        И хотят сделать своих противников еще лучше.
        Аттила помедлил, прежде чем перевести мою реплику на венгерский. И все же перевел.
        - Будет очень жаль, Ник, если тебя убьют, - сказала Марта.
        - Да, - согласился я, - мне тоже будет очень жаль. Мне будет не хватать себя.
        Она не засмеялась. Должо быть, я пошутил неудачно.
        Увы! Я мог позволить себе лишь глядеть да вздыхать. …Когда на заседании капитула великие таинники разъяснили мне причину резкого моего омоложения и некоторые другие обстоятельства, связанные с предстоящим заданием, я был готов их поубивать. В место, куда меня намеревались направить, мог проникнуть только юноша-девственник… А начала операции пришлось ждать более двух лет!
        Шел второй час ночи. В два Аттиле, мне и Коминту - в отряде его знали как Алешу - надлежало провести патрулирование до моста Елизаветы. Под покровом темноты могли высадиться ударные группы.
        Аттила шел как самый опытный боец, я - как юркий пролаза, а Коминт старательно изображал звериное чутье слепца.
        Как отделаться от Аттилы, я еще не решил.
        Вдали вдруг загрохотало с утроенной силой. Я подошел к окну. Где-то в стороне Чепеля разгоралось пламя.
        - Когда я пробирался через русские позиции, - сказал я, - то видел десятки расстрелянных офицеров. Чекисты их даже не прячут. А вы не снимали своих чекистов, пока у них не отгнивали ноги. В общем, хорошие люди везде сосредоточены на передовой. Негодяи предпочитают отдавать приказы.
        - Ты еще скажи, что никто не виноват, - как-то испуганно произнес Иштван.
        - Если разбираться внимательно - то да. Никто.
        - Что же ты воюешь?
        - Не знаю. Наверное, это вроде выпускного экзамена…
        - И ты бы мог точно так же воевать за большевиков?
        - Нет. Но вот если бы родился там…
        Коминт зашевелился в углу, и тут же поднялся Аттила.
        - Пора, ребята.
        Было даже не слишком темно. Низкие облака, подсвеченные далеким пожаром, бросали ровный серый бестеневой свет. Закопченные стены лабораторного корпуса остались позади, и вскоре ровная поверхность стала ощутимо подниматься. Слева оставались виноградники, справа все более отчетливо вырисовывался далекий силуэт Университета; позади здания что-то тоже горело.
        - Где-то здесь, по преданию, скрыта гробница Аттилы, - сказал Аттила. - Это был такой знаменитый завоеватель. Будто бы вся гора Геллерт - холм, насыпанный рабами.
        Я вздрогнул. Нас слишком упорно приучали к мысли, что телепатии не существует…
        - И французы до войны здесь рыть пытались, и немцы в сорок четвертом. Даже Шлиман в свое время приезжал копаться, но, говорят, нашел такое, что в полчаса свернул лагерь, рассчитал рабочих, первым же поездом умчался в Берлин - и с тех пор никаких раскопок не вел. Как отрезало.
        - Когда-нибудь эти археологи докопаются до ада, - сказал я.
        Все три недели, проведенные в отряде, я по крупицам собирал и складывал в картину разрозненные сведения, касающиеся этой гробницы. Сегодняшнюю ночь я выбрал для вылазки к тому месту, которое было несомненным входом в склеп…
        Чертову колодцу, расположенному на склоне горы Геллерт. Это был на самом деле старый колодец, высохший, полузасыпаный. Неоднократно вблизи колодца находили мертвых детей, но промежутки между убийствами были так велики, что об одном маньяке речи быть не могло: здесь управились бы только три-четыре поколения. Подозревали некую изуверскую секту, обязательных в таких случаях евреев, оборотней, вампиров: Говорили, что если бросить в ночь новолуния в колодец камень, то камень этот вылетит обратно со страшным воем, а бросавшему век не будет удачи в любви. И много чего другого говорили такого, чему разумный человек никогда не поверит.
        Старички в Будапеште, как и везде, невероятно словоохотливы и горазды на страшные байки. Знай я венгерский, установить вход в гробницу можно было не за три недели, а за три дня. А если бы не стреляли - то и за день.
        Но именно потому-то здесь и стреляли…
        Аттила знаком велел нам лечь, и мы легли. Две и потом еще две тени беззвучно пересекли наш путь.
        Они шли вдоль реки и вряд ли были советскими разведчиками. Скорее всего, такие же повстанцы, как и мы. Координации в действиях не существовало никакой.
        Там, где находился Чертов колодец, было почему-то светлее.
        - Аттила, - шепнул я, - смотри…
        Он стал смотреть. И, наверное, что-то увидел, потому что вынул нож.
        И через секунду - я тоже увидел что-то…
        Трудно описать словами то, чего на свете не бывает. Так выглядят чудовища из страшного сна, который вы забываете сразу, как проснетесь. Остается только липкий пот, сердцебиение и боязнь темных углов.
        С другой стороны, это был безусловный обман зрения. Чудовище состояло из темных кустов, световых пятен, травы, какого-то шеста с висящей тряпкой: Но мы - все трое, и "слепой" Коминт тоже, видели его настолько непреложно, что сомневаться в истинности картины не приходилось.
        Чудовище двигалось, изгибало спину, переставляло лапы: Пасть его раскрылась, и далекий раскат орудий обозначил его рев.
        Тень - из тех, пересекших нам путь? - обреченно поползла к нему, упала…
        Когтистая лапа мелькнула, тело подбросило над землей - уже неживое. И тут же сверкнула вспышка взрыва, заставившая нас надолго ослепнуть, но вот звук - звук так и не пришел, погаснув в пространстве десяти шагов…
        На том берегу ударили два пулемета. Сиреневые пули по крутой дуге, подобно струям фонтана, перелетали Дунай и широко сыпались вокруг нас, как мертвые светлячки.
        Потом все стихло.
        Чудовища больше не было.
        Труп лежал совсем рядом с нами. Чуть дальше - еще один…
        - Посвети, - прошептал Аттила.
        Я вытащил свой трехцветный фонарик.
        Человек, лежащий перед нами, был одет в обтягивающий черный трикотажный костюм. На голове был шлем вроде танкистского с большими наушниками. По груди его будто проехал грузовик…
        У второго была раскроена голова, и только поэтому мы смогли рассмотреть знак на груди: силуэт летучей мыши в светлом круге.
        - Интересно, - сказал Аттила и осмотрелся. - А где еще двое?
        Они лежали вблизи каменного кольца, обрамляющего колодец, один на другом, будто смерть застала их в самый неподходящий момент.
        - Где-то я видел такую эмблему, - произнес Аттила задумчиво. - Где же я ее мог видеть?..
        Я оставил его размышлять над этой проблемой, а сам достал из вещмешка банку с разведенным мелом и кисть - и обозначил на земле защитный круг с необходимыми онерами. Потом вынул веревку.
        - Коминт, - позвал я.
        - Слушаю, командир, - впервые за несколько дней отозвался он.
        - Я пошел вниз. Ты прикрываешь. Если припрет по-настоящему - бросай все и беги. Обо мне не думай. Тогда разбудишь его, - я кивнул на Аттилу, - обычным паролем.
        - Понял, командир.
        - Ну, и - дай знать Фархаду, пусть шлет большой десант. Заодно - расскажи про этих нетопырей, - я кивнул на мертвецов.
        Те, кто шел здесь раньше меня, сделали основную работу: разобрали завал. Не то, чтобы разобрали совсем, но протиснуться было можно. Свет фонаря упирался в темные грани каменных блоков со следами то ли тесла, то ли когтей.
        Потом открылся уходящий вниз лаз, укрепленный частыми окладами из мореного дуба. Под ногами оказалось что-то вроде приставной лестницы или рельсового пути с неширокой колеей. Да это и был, наверное, рельсовый путь, присмотрелся я - для деревянного паровоза пятого века…
        Впрочем, все это было неважно.
        Когда в тридцать пятом - почти случайно - я был направлен вновь на Мадагаскар, шейх Али из Багдада соизволил, наконец, сделать то, чего от него безуспешно добивался Шлиман: поделиться своим многовековым опытом поиска кладов и грабежа могил. Где и при каких обстоятельствах разжился шейх столь долгим веком, оставалось загадкой - во всяком случае, для всех, кого я знал.
        Шейх любил рассказывать истоии из своей жизни, странно напоминавшие сказки "Тысячи и одной ночи". Однако дело свое он знал великолепно. Он отметил своим присутствием все известные погребения Африки, Аравии, Азии и Европы, а узнав об открытии нового материка, немедленно крестился у самого Диего де Ланды перед отплытием в Юкатан…
        Сейчас все это могло мне пригодиться. Я перестал напрягать зрение и повел рукой перед собой, прислушиваясь к напряжению материалов и породы. И сразу же обнаружил полость под ногами. Еще шаг - и я рухнул бы вниз на камни или колья… Механизм, отключающий ловушку, давно вышел из строя. Пришлось по - кошачьи, цепляясь за крепь, ползти по стене мимо опасного места.
        Дальше шло примерно то же самое. Строители гробниц были изощрены, но скованы догматами. А главное - надо постоянно помнить, что самые страшные и хитрые ловушки поставлены не на того, кто пытается приникнуть снаружи, а на того, кто может пожелать выйти изнутри…
        Несколько раз мне попались клочья одежды и осколки костей.
        Ворота в погребальную камеру стояли распахнутыми настежь - как дверца гигантской мышеловки. Я остановился в створе и стал рассматривать то, что предстало моим глазам.
        Со мной уже бывало такое: будто бы это я недавно видел во сне, который забыл, когда проснулся, и вот только что вспомнил. Так было, когда Аннушка заявила мне, примчавшемуся из Лондона в замороженный Петроград, что разводится со мной: Я стоял перед нею и понимал, что проживаю этот миг уже не первый и даже не десятый раз. Некое остановленое мгновение, похожее на вьюгу в стеклянном шаре, есть такая швейцарская игрушка, я привез ее и берег до случая: мальчик на оленях, и если встряхнуть шар, начинают кружить белые хлопья; эта метель может кружиться и век, и два, и три, и мальчик не сдвинется с места, а будет все так же нестись на своих оленях в непроглядный мрак; я вышел и разбил игрушку о камень: Вот и сейчас: я будто бы попал в вихрь времени: все это уже происходило много раз, я стоял и рассматривал то, что было передо мной, и каждый раз видел что-то другое, и каждый раз не то, что там было на самом деле, и осознание неизбежной ошибки накатывало, захлестывало, лишало воздуха и решимости вдохнуть…
        Наконец я сбросил наваждение. Кое-чему нас все-таки учили.
        Я, конечно, знал заранее, что Аттила похоронен не по гуннскому обычаю, а по обряду братства Белого Быка, к которому впоследствии принадлежал и молодой Тимур (повзрослев, он вырезал Братство до последнего человека). И все же…
        Аттилу не окружали скелеты рабов и солдат - настоящий воин и на том берегу Реки найдет себе и рабов, и дружину. Не был заколот любимый конь - настоящий воин и на том берегу Реки добудет себе скакуна. И уж тем более не было сосудов с вином и белых пшеничных лепешек… Но что-то там все-таки было, и я долго, очень долго не мог понять того, что вижу.
        Глаз - страшно консервативный инструмент…
        Будто скомканная кошма устилала всю погребальную камеру, собираясь у дубовой домовины высоким сугробом. И будто кусты из толстой железной стружки поднимались над грудью и в ногах мертвеца…
        Полторы тысячи лет у Аттилы росли ногти и волосы.
        Когда я это понял, меня, привычного ко всему, чуть не вывернуло наизнанку.
        Я вдруг очень живо представил себе, как по знаку - что это будет? петушинное слово? труба архангела? рог Хеймдалля? - Аттила встает, обламывает ногти, мечом, лежашим в той же домовине, отхватывает себе лишнюю бороду и власы…
        Мы очень мало знали о братстве Белого Быка. Можно сказать, не знали почти ничего. Тимур постарался на совесть.
        Но проклятие древнего знания пало и на него самого. …Мы не знаем, будет ли это таким же кошмаром, как вскрытие могилы Тамерлана, говорил Софроний, наставляя меня; но мы обязаны предположить худшее…
        Я вынул три бутылки с "тьмой египетской", содрал с них предохранительную оплетку, потом связал их крепко репшнуром - и в образровавшийся между ними треугольник всунул детонатор с химическим замедлителем. Потом пассатижами раздавил заключенную в медную трубку ампулу с кислотой. Примерно через час кислота разъест проволочку, удерживающую боек…
        Путь назад был сложнее. Я уже говорил, что ловушки обращены преимущественно против того, кто хочет выйти.
        Я почти успел добраться до колодца, когда сзади негромко щелкнуло. На миг меня охватила паника. Я знал, что "тьма египетская" не распространяется мгновенно и что времени у меня достаточно - и все же рванулся, зацепился рукавом, потом - чуть не застрял в завале… Я уже крепко держался за веревку, дергал ее - тащи! тащи! - когда из лаза вслед за мной пришла тьма.
        Фонарик, пристегнутый к поясу, погас. Я подтянулся и, торопясь, полез к кругу синего с красными прожилками света над головой. И тут меня накрыло.
        Исчезло все. Не просто свет - и звук, и запах разрытой земли, и понятие верха и низа. Я перестал чувствовать веревку в руках… Исчезло само время, исчезли удары сердца, дыхание, голос. Конечно, я кричал. Кто бы не закричал на моем месте?..
        Спасло меня то, что волна отхлынула. Мои руки и голова оказались над тьмой, и я с отчаянием погребенного заживо стал выбираться наверх. Когда я перевалился через край колодца, сердце колотилось, как после рукопашной.
        - Коминт… - позвал я.
        - Не соврал, - сказал чей-то чужой голос. - Правда, пацан.
        Глаза снова привыкали видеть. Из множества странных пятен вдруг сложилось: лежащие лицами вниз Аттила и Коминт, а над ними нависшие темные фигуры. И еще раз сложение пятен - и с какой-то запредельной четкостью я вижу лица, различая бородавки, веснушки, шетину, седину в усах; различаю царапины на зеленых пуговицах с выдавлеными пентаграммами и нитки, которыми заштопаны дырочки на гимнастерках; различаю зарубки на ложах автоматов…
        - Дяденьки! - выдыхаю я. - Они туда пошли, они все там! Я в стенку вжался, не увидели, мимо прошли!
        - Кто пошел?
        - Да американцы же! Мы за ними от самой больницы Эржебет следим! Они там на кладбище…
        - Дугин, Параськин, Азизов, Баркан - вниз! Хоть одного взять живым!
        - Дяденьки, не ходите! - закричал я шепотом. - Там мертвецы лазиют! Гроб на семи колесиках…
        - Щас мы их посчитаем, эти колесики… - усатый лейтенант полез первым. - Щас там мертвецы раком до самого ихнего Пентагона встанут…
        Итак, четверо ушли вниз, а оставшиеся двое принялись соображать, откуда взялся русский пацан в мятежном Будапеште.
        - Ты, вообще, кто? - спросил бородавчатый капитан с шеренгой золотых коронок по верхней челюсти. - Ты откуда здесь взялся?
        - Я - Коля Тихонов. Из Москвы. Постойте. Дядя Коминт… - я встал на четвереньки и направился к лежащим. - Дядя Коминт…
        - Все нормально с ним, - сказал капитан. - Оглушили только.
        - Дядя Аттила…
        - Ты не смотри, - сказал капитан. - Ну, ошиблись малехо.
        - Эх, вы, - сказал я. - Он же за нас. Он же…
        - Война, брат, - капитан был суров. - Так что ты тут делаешь?
        - За американцами слежу. Они что-то раскапывают здесь, а что - понять невозможно.
        - Что-то раскопали? - спросил второй, лет сорока, тоже с капитанскими звездочками, только ничего военного в нем не было. Кое-что другое - было…
        - Да. Но я издалека смотрел, не видно ни черта. Что-то длинное тащили. Потом везли в таких ящиках - метра три длиной, зеленые…
        - Постой, - сказал настоящий капитан слегка оторопело. - Я имел в виду - что ты здесь, в этом бардаке, забыл?
        - Ничего не забыл. Жили мы здесь. Пока не началось. Отец в университете преподавал…
        - Почему же не уехали со всеми?
        - Так я же объясняю: американцы…
        Я встал, подтянул спадающие штаны. Теперь в моих руках было по ножу.
        - Отец раскопками занимался. Американцы его похитить хотели. Ну, мы и…
        Я как бы развел руками. Капитан в изумлении попятился, держась за грудь, и опрокинулся в колодец. Не-капитан сунулся на колени, потом упал ничком. Ноги его задергались…
        Я оттащил его к колодцу и тоже бросил вниз.
        Коминт уже пришел в себя и теперь стряхивал с рук путы. Коминта связать - это надо стараться неделю.
        Аттила был убит ножом в сердце.
        - Неплохо разведка работает, - сказал Коминт. - Нюхали пороху парни…
        - Что ж ты не убежал, как я велел?
        - Да вот… - он засмущался. - Думал, справлюсь. Да и справился бы, в конце концов… Сделал, что хотел?
        - В общем, да. Теперь бы колодец обрушить…
        И тут, словно в ответ, земля вздохнула, пришла в движение и сразу же успокоилась. Я оглянулся. Каменного кольца не было. На его месте осталась воронка, как от небольшой фугасной бомбы. И кто-то невидимый прошел, ломясь, по кустам - и сгинул вдали…
        - Неужели все? - сказал Коминт.
        Я помолился над Аттилой и встал.
        - Да. Вроде бы все.
        - Как-то не верится.
        - Мне тоже. Но салюта все равно не будет.
        До ближайшего рума было две недели пути - пешком и по ночам.
        7
        Нужно вредить плохим певцам, разрезая им глотку, чтобы они не организовывали сборищ. Атуа Мата Рири
        В удлиненные горизонтальные окна, устроенные чуть ли не под потолком, уже вовсю лился утренний свет, а Каин говорил, говорил и говорил. Как будто хотел выговориться за многие годы, если не столетия. Речь его была сумбурна, он заплутал в собственных мыслях, и потому вынужден был то и дело возвращаться на особо приметные места, чтобы оттуда двинуться по новой дорожке. …Сначала вы надеялись открыть Истину попутно, между делом, рассчитывали, что она сама, по доброй воле, нечувствительно познается вами, а потом увлеклись ею, воспылали страстию, как Стенька к персидской княжне, и забыли о своем предназначении… Враг уже не у ворот, враг давно в городе, и помечает дома крестами, вырезает караулы на башнях, лезет со свечой в пороховой погреб… Продажные писаки, художники, лицедеи уже в открытую навязывают обществу - хуже того, детям - сказку про доброго дракона, про хорошего ящера, про храбрых черепашек и мудрых удавов. Упорно внушается мысль, что чужое, уродливое, нечеловеческое обязательно должно быть милым, дружелюбным и совершенно безопасным. Чтобы детишки, выросши, не пугались до тех пор, пока их не
начнут жрать… И когда рухнут стены, и маленькие зеленые твари хлынут в дома искать свежей горячей крови - вот тогда мы сами, со своей свечой, спустимся в свой пороховой погреб…
        Семеновского лейб-гвардии полка отставной поручик Сергей Илларионович Бахметьев нынешнее свое прозвище получил еще от собственных крепостных и дворовых людей не столько за бурую печать посреди высокого лба, сколько за физиологические над этими самыми крепостными и дворовыми людьми опыты.
        Штудии сии предполагали благую цель - бесконечно повысить их трудолюбие и плодовитость. Временные неудачи не смущали пытливый ум. Когда вопли подопытных достигли высочайшего слуха, матушка-императрица живо распорядилась богомерзкие штудии прекратить, имение забрать в опеку, а любознательного поручика посадить на цепь в доме скорби. Там его, в свою очередь, тоже присмотрели для опытов. Екатерина Романовна Дашкова, посетившая заведение на Пряжке, прониклась интересом к возвышенному образу мыслей достойного сына века Просвещения. Пресловутого маркиза в ту пору никто не читал - оттого, должно быть, что он еще ничего и не написал.
        Многоученая княгиня забрала несчастного к себе в дом, где и поселила вместе со своими длиннохвостыми питомцами в каменном подвале. Ему было предложено продолжать прерванные опыты - но на ином, более благодарном материале.
        С годами Сергей Илларионович выяснил, что крысы - вовсе не то, за что они себя выдают. Что они, как и люди, делятся на варваров и эллинов, причем эллины - отнюдь не язычники, поскольку почитают единого создателя и подчиняются апостолам его. Обращены господа пасюки в свою катакомбную ересь были еще в Александрии двенадцатого века все тем же безумным арабом Аль-Хазредом. Ад представлялся крысам в виде бесконечного, лишенного стен и крыши амбара со сплошным каменным полом, по которому бродят на бесшумных лапах тощие египетские кошки; рай же имел форму большого кожистого яйца, оболочку которого следовало прогрызть.
        Не все, но многие "эллины" находили в те года дорогу в свой парадиз.
        Всего за два века была создана подземная империя, простиравшаяся от Тихого океана до Атлантического. Передовые отряды конкистадоров уже готовы были к броску в Новый свет, но люди еще не проложили туда дорогу. И тут грянула беда.
        Чума, собственно говоря, была нацелена неведомым врагом прежде всего на крыс. Их потери были гораздо выше людских, и даже высокая плодовитость уже не спасала. Европа была потеряна полностью, в Передней Азии сохранились едва тлеющие очаги цивилизации. Пришло время варваров… Темные века тянулись бесконечно.
        Самым мудрым, наконец, стало ясно, что без помощи людей не выжить и в рай не попасть.
        В рукописях Аль-Хазреда цветистым арабским слогом расписывалось возвращение на Землю людей-змей и людей-крокодилов. Екатерина Романовна и Сергей Илларионович, склонившись щека к щеке над рыжим пергаментом, проникались грядущей опасностью. Сердца их отныне бились во имя спасения человечества.
        Именно Екатерина Дашкова и представила своего фаворита Брюсу. Яков Вилимович поразился тайным знаниям и превеликому жару отставного поручика.
        По прошествии необходимого срока и должной подготовки (школы на Мадагаскаре тогда еще не было, обучение проходило в ските на высоком берегу Тобола), новик был допущен к малым тайнам. Что интересно, о крысах он никогда и ни с кем не говорил.
        В рядах Пятого Рима Каин пробыл недолго - до наполеоновского нашествия.
        Последний раз его видели в горящей Москве… …Каждый раз, как доходило до дела, ваш драный орден бросал все и начинал делить еще не захваченные трофеи. И ничего ему не нужно было, кроме мирской власти - что бы там ни врал ваш монашек. Вы уже прибрали к рукам Грозного - но перестарались, и он просто спятил, а в моменты просветления пытался вас же истребить. Вы навели морок на всю Русь и заставили ее отступиться от умницы Годунова только за то, что он отринул вас. И эта идиотская затея с царевичами…
        Возразить было нечего. Орден неоднократно бросался в Большую Политику, но каждый раз выползал оттуда то с выбитыми зубами, то со свороченным набок носом, ворча и приговаривая, что, если бы не… то мы…
        Пятый Рим с упорством Сизифа пытался понять Россию умом и промерить аршином.
        В Смутное время поставили на Пожарского - казалось бы, небитый козырь. Но не сочли нужным согласовать действия с Каббалой, и нижегородский резник Минкин все испортил.
        Во время Раскола составляли графики и были убеждены, что народ отвергнет никоновы новшества, удалось спихнуть и самого Никона, но все почему-то получилось наоборот.
        Ближе всего к цели Орден подобрался при Петре Великом - император и Пятый Рим подошли друг к другу как нельзя лучше. Петр Алексеевич даже порядок престолонаследия для такого случая изменил, да вот беда - был император крепок и упрям, и до последней секунды, даже когда соборовали, не верил в свою смерть. А когда поверил, жизни осталось на два слова: "Отдайте все…". И Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, спешащий из Голландии в качестве петровского бастарда, поспел как раз к пушечному выстрелу, извещавшему жителей столицы о кончине великого государя.
        От этого удара отходили долго, допустили ненужную смерть Петра Второго, а в наступившем после того бабьем царстве сориентироваться не смогли, поскольку логике оно подвержено не было. Не поддержали робкую попытку Волынского упорядочить хаос, при Елизавете не захотели найти общего языка с Ломоносовым ("Зато другие захотели", - мрачно добавил Каин), ввязались зачем-то в прусскую авантюру…
        В золотые екатерининские годы ничто, казалось, не мешало благоприятному развитию событий (уже подготовлены были мастера тантра-йоги из хороших семей) - но вот беда: Софроний терпеть не мог Вольтера…
        О годах правления Павла в Ордене говорить было не принято.
        Попытка Наполеона создать единую Европу Орденом, в сущности, приветствовалась - потому и начался в его рядах повсеместно распространившийся некоторое время спустя раздор между западниками и славянофилами. Единственное, что удалось реально сделать - это внушить Александру мысль о необходимости сохранить Францию, чего так не хотели остальные члены Священного союза. Но это был уже festum post festum.
        Как ни странно, обиходив Александра к концу его правления, Орден даже пальцем не шевельнул, чтобы пробиться к трону, и это сделали автогены - масоны. Попытка, предпринятая дилетантами, оказалась столь близка к успеху, что тот же Скопин-Шуйский бушевал потом на Капитуле и кричал, что с десятью ратниками: - ну, и так далее.:в конце концов, вы на нас паразитировали все эти века, ваше богатство и ваше долголетие оплачивалось нашими жертвами. Вы хоть давали себе труд задуматься, откуда брался ксерион? Вы получали его от Фламеля! А Фламель, полагаете, из тумбочки? Или из этого: атанора? Вот вам - из атанора! Мы, мы соскребали ксерион с полов пещер, куда нас приводили наши серые разведчики!
        Вот я сам, своими руками!.. А вы хоть представляете себе, как охранялись кладки? И - кто их охранял?..
        Как раз это Николай Степанович представлял себе достаточно хорошо.:Но мы же понимаем, что вся наша борьба есть ни что иное, как разорение деревень. Мы не просто не можем пробиться в замок - мы не можем найти ворота замка. Все наши пути ведут мимо цели. Нас не понимают, нас не признают, на нас охотятся все, кому не лень - даже палестинцы. Будто в нас заключается зло, а не в обитателях замка и не в тех, кто им служит…
        Николай Степанович помычал, но Каин то ли не услышал, то ли не счел нужным ответить.:Конечно, вы можете осуждать наши методы. Но представьте себе: вы ворвались в военный лагерь - без пароля, без приглашения, паля наугад в часовых: Чего вы ждали? Что вас пригласят в шатер командира, и поднесут рюмку водки со льда, и развлекут приятной беседой, пока командир занят планированием завтрашней битвы? Вы этого ждали? Или, может быть, вы хотите сказать, что нехорошо брать заложников? Так не вынуждайте наш маленький партизанский отряд это делать! Да и как иначе я мог рассчитывать на то, что вы хотя бы выслушаете меня, не перебивая?..
        Николай Степанович снова промычал, и теперь Каин остановился перед ним.
        - Хотите что-то сказать?
        Николай Степанович кивнул.
        - Тогда я хочу предупредить вас вот о чем: у вас, конечно, есть сильнейший позыв расправиться со мной. Ликвидировать меня. Если я все правильно понимаю, вы можете сделать это, не прикладая рук. Просто словом. Не советую.
        То есть подчинить меня, или убить, или что-то еще вы, если повезет, сможете.
        Но этажом выше сидит девочка, чуткая к магии. Рядом с ней находятся ваши женщины. И как только вы начинаете произносить инкантаментум, - Каин издевательски выделил это слово, - девочка превращается в машину для убийства. Все будет кончено в долю секунды. Хоть что-то я умею делать лучше вас…
        Николай Степанович еще раз кивнул.
        Внезапно - где-то разомкнулись тучи - воздух косо прорезало розоватыми пластинами света. На какое-то время все прочее, что было в этом помещении, стало необязательным, призрачным: и собеседники, и огромный сейф в углу, и незаконченный бассейн с коробом застывшего раствора и торчащей из него навеки лопатой…
        Каин протянул руку и взялся за край пластыря.
        - Итак, вы меня поняли? - и потянул пластырь.
        Это было больно.
        - Где тут у вас сортир? - спросил Николай Степанович.
        8
        А что же делали эльфы с крадеными младенцами? Кэтрин Энн Портер
        Гостеприимство Каина распространилось еще и на Бортового, но заложниц не коснулось, и это было понятно, но обидно.
        - Итак, подведем промежуточный итог, - сказал Каин. - Мы преследуем одну цель.
        У нас общий враг. У нас равно нет друзей. Наша вражда объясняется всего лишь недоразумением. Я даже готов дать вам удовлетворение, но только после победы.
        - Мгм, - неопределенно откликнулся Николай Степанович. - Скажите, милейший, а ваша затея с: э-э: ураном - на что нацелена?
        Каин посмотрел на свою руку. В руке он держал рюмку.
        - Если у нас ничего не получится, - сказал он, - и если мерзкие твари все-таки полезут наверх, мы приведем эту бомбу в действие. Вы, кажется, помните, что происходит с ураном под действием ксериона? По нашим расчетам, сгорит вся сибирская тайга, займутся нефтяные пласты. Завод этого дурака тоже рванет…
        Через год настанет новый ледниковый период, который переживут только теплокровные…
        Он выцедил водку.
        - Кстати, о дураке, - сказал Николай Степанович. - Где он и что с ним?
        - Должно быть, в аэропорту. Счастливое семейство вновь обрело: ну, и так далее.
        - Не врете?
        - А смысл? Он мне нужен. Зла я на него не держу. Опасности он тоже не представляет…
        - Не для печати, - влез было Бортовой, но Николай Степанович прихлопнул его ладонью.
        - Сейчас стало неинтересно, - сказал брюзгливо Каин, - а когда-то крысы таскали мне провиант из спецотдела Елисеевского. Где теперь такое найдешь? Сыр из дичи. Снетки в плетеных коробах. Кисло-сладкое мясо. Купаты по-имеретински.
        Раки в белом вине. И само вино: "Кахетинское N 8", "Красный камень", "Усахелаури N 21", коньяк "Двин"…
        - Так бутылками и таскали? - изумился Бортовой.
        - Тележка у них на то имелась…
        - Так вот, не для печати, - Бортовой был упрям, на то и репортер: - Если я все правильно понял, вы хотите воспер: в'спре: пятствывовать воскрешению мертвых в день Страшного Суда. А вот как к этому отнесется Русская православная церковь за рубежом? С ними вы согласовали?
        Каин впервые улыбнулся.
        - Еще Зверь не вышел из моря, - сказал он. - Вот он выйдет, и согласуем. - И посмотрел на часы.
        - Зверь давно вышел, - сказал Николай Степанович и тоже посмотрел на часы. -
        Видите ли, дражайший, мы с вами находимся в несколько неравновесном положении. Вы когда-то пренебрегли отвлеченным знанием и сделались неспособны прочесть пылающие письмена. Вы преуспели в тактике, но безнадежно отстали в стратегии. Мы, каюсь, совершенно о тактике забыли и оказались в положении блестящего штаба, на который напоролась кучка выходящих из окружения врагов. Голодных, оборванных: Понимаете, о чем я говорю?
        - Хотите возглавить операцию? Вы, единственный выживший штабной писарь?
        - Нет, совсем нет. Да, кстати: а как вы поняли, что я - это я?
        - Никак. Мы тупо и просто начали с Евпатории, нашли какого-то отставной козы депутата, который оказался до того разговорчив, что мы его даже не стали закапывать…
        - Понятно. Давайте выпьем за упокой души этого несчастного авантюриста.
        - А к'к же тогда: эт: в'скрешение? - опять встрял Бортовой.
        - Будет тебе воскрешение, Миша. Расслабься. Значит, Сергей Илларионович, подвожу, как вы выразились, промежуточный итог. Я без вас победить могу. Вы без меня - нет. Видите, даже тактика ваша идет от неизбежности поражения…
        - Какой упокой души? Он жив и здоров. Давайте лучше за погибель врагов.
        - Поддерживаю.
        - П'сть дохнут, как м'хи…
        - Продолжаю мысль, - Каин поднял палец. - Оказалось очень просто выяснить, кто вы, зачем и откуда. Похоже, что о маскировке своих действий вы вообще не задумывались. Конечно же, единственный ратник на планете! Последний защитник Камелота! Ланцелот Прудовый. Вот. И что мы имеем в результате?..
        - В результате мы имеем следующее: я знаю, где находится вход в усыпальницу ящеров, и знаю, как его открыть. Вы не знаете, где он - и подавно не можете.
        Несмотря на всю вашу тайную армию и многовековой опыт сопротивления.
        Почему?
        - Почему же не можем? Очень даже можем. Вот вами и откроем.
        - Я понимаю, что к этому все в итоге сведется. К банальному принуждению. Так скажите, нужен мне такой союзник или нет?
        - А у вас есть выбор?
        - Разумеется.
        - Нет у вас выбора! Потому что…
        - Потому что вы уже захватили мою семью, - скучным монотонным голосом сказал Николай Степанович, - и готовы вот-вот предъявить мне их примерно в том же виде, что четыре часа назад - двух дорогих мне женщин? Эх, Сергей Илларионович. Господин лейб-гвардии поручик. Не стыдно?
        - Не стыдно. На карту поставлено все.
        - Я не об этом. Ослабли вы разумом, воюя против несчастных медлительных тварей. В Аргентину, наверное, барон отправился с группой товарищей? У него там собственный немалый интерес возник. Так вот, их всех или уже нет на белом свете, или торопятся немногие уцелевшие с печальным известием…
        Каин дернулся, как от внезапного ледяного прикосновения.
        - Что?
        - Это была ловушка, - холодно сказал Николай Степанович, доставая портсигар. -
        Крысоловка. Курить будете? Отличные сигареты, рекомендую: Я расставил несколько ловушек, и вы умудрились попасть во все. Неужели вы считали меня способным на то, чтобы посадить своих родных в центр мишени и заставить посылать мне письма через цыган, которых вы контролируете? Даже обидно, право. Я и сам не знаю, где сейчас находится моя семья. Знаю только, что под охраной таких людей, с которыми вам не сладить… Да, Каин, я был о вас лучшего мнения. Деградация налицо. Что мне теперь прикажете с вами делать?
        - Не забывайтесь, - в голосе Каина зазвучали свистящие нотки, - это вы у меня в руках, а не наоборот!
        - Пойдемте посмотрим, - предложил Николай Степанович. - Вообще-то я просил, чтобы нам не мешали…
        За дверью стоял Коминт.
        Увидев его, Каин попятился.
        Коминт, опустив руки, медленно пошел к нему.
        - Коминт, - позвал Николай Степанович.
        - Что? - не оборачиваясь и глядя в грудь Каину, отозвался Коминт.
        - Наверху ничего не случилось?
        - Нет, все нормально.
        - Тогда погоди. Он нам еще будет нужен.
        - Ты видел его войско?
        - Частью.
        - Тогда ты ничего не видел, командир: На что он нам?
        - Живец.
        - Зря. Таких надо: Впрочем, как знаешь. Ты командир…
        - Идите, Каин, - сказал Николай Степанович и кивком указал на лестницу.
        В обширном вестибюле чьей-то недостроенной виллы сидело на корточках вдоль стен Каиново воинство. Их на взгляд было десятка два. Среди обычных зомбиков попадались и те, другие: с металлическими руками и ногами, с клинками-косами, с толстыми воронеными стволами, торчащими из плеч…
        Перед ними стоял Илья в джинсовом жилете на голое мускулистое тело и неслышно наигрывал что-то на свирели.
        - На тихой дудочке любви, - сказал, подходя, Костя. - Здесь все, командир.
        - Хорошо. Илья, сдай этих бедняг другому, пойдешь со мной. Яков Вилимович!
        - Здесь: - откуда-то из-под лестницы отозвался Брюс. - Иду.
        Горбатый цыган подошел к Илье, принял свирель. Воинство Каина шелохнулось, будто бы вздохнуло, но осталось сидеть.
        - Батяня, - сказал Илья, тылом кисти вытирая рот, - надо с ними что-то делать. Не вечно же в дудочку над ними дуть…
        Николай Степанович, не ответив, присел рядом с четвероруким парнем. Транс колдовской музыки не мог разгладить жестких складок возле губ. Меж неплотно сведенными веками розовел белок глаз. Лет десять назад, скорее всего, это лицо было на фотографии, которую показывали по какому-нибудь местному телевидению. "Мальчик десяти лет, ушел из дома и не вернулся. Был одет в коричневое драповое полупальто с цигейковым воротником:"
        - Ты прав, Илья. Надо что-то делать…
        По дымному следу (Из рассказов дона Фелипе)
        - Это я теперь в деревне вроде как самый главный, а приехал-то позже всех.
        Тогда, из болот, я уходил последним - и то ли свечку задел, то ли земля так неудачно повернулась: Очутился я опять же в болоте. Но как бы и в бане в то же время. Кое-как выбрался - на третий день…
        Вот представь: болото. Тростник какой-то, осока, прочая гадость. Лягушки вот такие - тебе по пояс, пожалуй. И все время кто-то кого-то жрет, и думаешь только: слава Богу, не меня. А делаешь шаг - и вот-те нате, хрен в томате: автострада, бензоколонка, машины едут. Ну, вылез я… руки, понятно, вверх: война же была, чужаков так и так в полицию сдавали; а в Америке этой человека в полицию сдать не западло, а гражданский долг. Долго со мной разбирались, но видно был по мне: из германского плена мэн. Пока переводчика нашли, я кое-что смикитить сумел и легенду выстроил. Будто бы сидел во Франции, бежал через Испанию на панамском шипе. А панамцы эти долбанные меня нашли и за борт выбросили: И так я в это поверил, что панамцев до сих пор не люблю. И что ты думаешь: скушали мою брехню за милую душу: доверчивые были, это потом мы им ума-разума вложили. Переводчик, бывший таксист парижский, Москаленко, так хорошо переводил, что мне только "да" и "нет" отвечать оставалось. Много я из его переводов о Франции да Испании узнал…
        А потом - повезли меня в город Вашингтон к послу Майскому. По дороге Москаленко мой мне и говорит: ты, мол, лучше бы в посольство не ходил, поскольку там советская власть, а где советская власть, там и тюрьма неподалеку. Я бы, говорю, и сам рад не ходить, тем более что и командир велел: пока Сталин живой, домой не ворочаться. Да только что я могу сделать в чужой - то стране? Москаленко обещал помозговать, но уж очень все быстро произошло.
        Я даже мявкнуть не успел…
        Встречу нашу с послом даже для кино снимали. А назвался я, кстати, именем Пети Брагина, последнего нашего в бою павшего, он у нас из детдомовских, и рыла у нас с ним схожие: были. Да. И газетчиков всяких тьма, в блокноты строчат, на аппараты снимают. Рассказал им, как деревни жгут, как баб с детишками за то, что пленным еду приносят, убивают. Американцам, чтобы воевать, себя взвинтить нужно. Ну, взвинтил. Кино уехало, посол ручкой сделал, убрались журналисты - явилися чекисты. И - берут меня в оборот: как я в плен сдаться посмел и за сколько родину продал? Морду еще не бьют, но примериваются. Там у них в посольстве своя Лубяночка махонькая: подвал двухэтажный. И вот держат меня там, не выпускают. Допросы снимают. И чувствуя я, что завираться начинаю. Это вам не ФБР, переводчиков с русского им не требуется. В конце концов, понимаю я, что пришел мне форменный карачун: приперли к стенке в прямом и переносном. Получаюсь я по всем статьям предатель и шпион, и возразить нечего: И вдруг: приводят меня не в допросную, что в подвале же, а в кабинет начальника чекистского, тот, не моргнув глазом, конвоиров
отсылает, дверь запирает и мне говорит: что ж ты, сукин сын Филипп Антонович Пансков, в запирашки со мной играешь? Тебе же Героя за гималайскую операцию присвоили! И тут, веришь ли, растерялся я.
        Всего ждал, только не этого. Верно говорят: не повезет, так даже на родной сестре триппер поймаешь. А он, гад, на меня смотрит. И все понимает. И я уже все понимаю…
        Не повезут меня ни в какую Россию, а пристрелят тут же и тут же зароют в подвале, как и не было никогда…
        Встаю. Руки по швам. Служу Советскому Союзу!..
        В общем, не успел он.
        Запихнул я его в шкаф, в том же шкафу костюмчик понаряднее нашел, рубашечку, галстук, который завязывать не надо, штиблеты по ноге, макинтош, шляпу на глаза надвинул, сигару в зубы - я видел, начальник так ходил, - бумажник не забыл спионерить: и в коридор. Охранники меня, понимаешь ли, слишком близко подпускали…
        Вышел на площадь, с полицейскими раскланялся, такси остановил и поехал на вокзал. Слова некоторые я уже понимал…
        Нью-Йорк тогда был тогда самый большой город в мире, и искать им меня пришлось бы очень долго.
        Вышел из вагона, опять же в такси, говорю: синагога. Какая, спрашивает таксист.
        Говорю: эни. Любая, мол. Ну, он разворачивает машину и останавливается на другой стороне улицы…
        С евреями договориться оказалось не так уж легко, но и не слишком трудно.
        Много, говорю, я вашего брата спас, выручайте теперь и вы меня. В общем, был я через месяц эмигрантом из-под Варшавы по имени Беня Блашкович. А потом еще чуть-чуть - и принял меня Военно-морской флот в свои объятия.
        Чтоб в морской пехоте служить, язык в тонкостях знать необязательно. Райт, лефт, стенд стил, йес, сэр! - ну и еще пара слов. Главное, слова короткие. Не то что у нас: "Побатальонноперваяротанаместеостальныенаправомарш!"
        Подготовочка моя сказалась: определили в особое диверсионно - разведывательное подразделение "Шадоуз". Про него даже сейчас не пишут.
        Готовили нас ни больше ни меньше, как для захвата в плен Муссолини, Гитлера и Сталина. Правда, в натуре ставили перед нами задачи попроще и помельче калибром. Да и Скорцени нас опередил в одном эпизоде. Встречались мы тут с ним лет пятнадцать назад, старый стал, обрюзг, форму не держит. Ну, посидели, выпили хорошо: что мне теперь-то с ним делить? Вот. Но золотой запас Германии наши ребята прихватили, не дали вывезти…
        А у меня тоже приключение было. Переподчинили меня на срок генералу Доновану. Ему запонадобилось у джерри одну штуку выкрасть, а его ребята слабоваты для этого дела оказались. Меня и сбросили в Тирольских горах. Во - от. А тюк с оборудованием в озеро упал и утоп. И оказался я с одним пистолетиком да с двумя обоймами патронов: Замок у немцев там был переоборудованный, черный эсэс его себе облюбовал. В замке эта хренотень и хранилась. Так я и не знаю, чего они так за эту железку бились: Сколько я доберманов одних перестрелял да перерезал - до сих пор перед собаками стыдно. Однако же - добыл, отвез Доновану, обменял на "медаль Конгресса".
        Но все хорошее когда-нибудь кончается. Кончилась и война - и уволили меня в запас в начале октября сорок пятого. Мог я по закону о солдатских правах даже высшее образование получить бесплатно, да как-то неудобно: и возраст не тот, и слов я мало нужных для колледжа знаю: Короче, осел я в Майами и стал в доках работать. Грузчиком. Как в самом коротком анекдоте. И даже чуть не женился, да как-то пронесло. Полгода прошло, и что ты думаешь: затосковал я по службе.
        Но, видно, бабка мне в детстве как надо подгадала, потому что стали как раз вербовать у нас резервистов для полярной эскпедиции на юг. По-дурному Земля устроена: Я успел записаться. Старый знакомый мой, сержант Грейнджерфорд, как меня узрел, так и заорал на адмирала: каким трюмным матросом?! В штурмовую группу! С выслугой, надбавками и хрен знает чем еще. Я еще себе думаю: зачем попу гармонь? Что будет делать в Антарктиде штурмовая группа?
        Пингвинов жучить? Но молчу, жру усиленный паек и гоняю на тренировках тех, кто повоевать не успел. Тяжело, говорю, в учении - легко в гробу…
        Крейсер наш назывался "Оклахома-сити". Адмирал Бирд, Ричард Ивлинович, держал на нем свой флаг. Мужик он был простой, доступный, в кубрик наш спускался и байки свои травил. И, между прочим, носил такую же, как у меня, "медаль Конгресса". Для американцев он и по сю пору кто-то вроде Водопьянова или Отто Юльевича Шмидта. Первым долетел до Северного полюса, потом через Атлантику - вторым после Линдберга: И вот он знакомится с личным составом, собирает ветеранов и под топ-секретом сообщает: экспедиция наша не просто научная, а военно-научная, и даже больше военная, потому что, по сведениям разведки, нацисты оборудовали в Антарктиде тайную базу, где продолжают создавать свое супероружие и где, есть такая информация, скрывается настоящий Гитлер. Которого, вроде бы, простая пуля не берет - и именно так его можно отличить от ненастоящего: И очень мне это напомнило десятилетней давности напутствие товарища Агранова, так напомнило, что захотелось прыгнуть за борт да и плыть своим ходом до теплого города-курорта Майами: Но только были мы уже в ревущих сороковых - и даже не годах, а широтах.
        Очень мне не нравилось и то, что кораблей в нашей экспедиции было тринадцать. Но потом догнал нас "Генерал Грант", старый эсминец, переделанный в научное судно. Сразу камень с сердца упал. Следуем двумя колоннами в виду побережья, легкие суда к берегу шастают, разведку ведут. С авианосца каждый день "корсар" взлетает: Наука! Но вот в один день пришвартовывается к нам катер с "Гранта", и я начинаю думать, что жизнь - это сплошной роман "Десять лет спустя". Потому что поднимается на борт с катера мой партизанский командир Николай Степанович…
        9
        В той извращенной действительности, что окружала его, любые отклонения от нормы казались нормальными поправками. Джозеф Хеллер
        Подземелье острова Шаннон совсем не похоже было на то, которое Николай Степанович имел удовольствие исследовать в Антарктиде. Здесь были не переходы и залы, по-немецки строгие и функциональные, а низкая, но чрезвычайно обширная пещера, свод которой опирался на толстые, в беспорядке разбросанные каменные колонны. Но при этом оставалось странное ощущение одинаковости в чем-то главном: как будто очень талантливый художник написал картину, в которой изо всех сил старался манерой не походить на себя самого. Все - другое. Но рука та же…
        И - было очень холодно. Стыло. Трудно сказать, сколько градусов, но лицо уже одеревенело, и немели пальцы в меховых перчатках.
        Луч фонаря дробился на каменных гранях.
        Вот она, черная дверь…
        Гусар опустил голову и коротко проворчал что-то.
        - Да, - сказал Николай Степанович. - Можно сказать: пришли.
        Он снял с плеч рюкзак, Достал, освобождая каждую от оплетки, шесть бутылок с "тьмой египетской". Связал их по три скотч-лентой. Треск ленты казался оглушительным.
        - Скорее всего, там пусто, - сказал он Гусару. - Рыцарь Поликарп явно открывал эту дверь, а значит - ящеры за ней начали оживать. И ожили они в непроглядную тьму: Что же касается стражей: посмотрим. Так ли уж они непобедимы. Но на всякий случай: сам понимаешь.
        Он присел и обнял пса. Пес прижался к нему головой и лизнул смущенно в щеку.
        Потом высвободился из объятий, взял зубами одну связку бутылок и подошел к двери.
        Николай Степанович достал портсигар, открыл. Потом наклонился и взял в руки вторую связку бутылок.
        Когда он выпрямился, двери перед ними уже не было.
        Она не поднималась медленно, как та, в Антарктиде. Она просто исчезла.
        Распалась тут же погасшими искрами.
        За дверью был сумрак - примерно как в белую ночь. Бесконечно высокий свод светился зеленовато-сиренево. Ровный пол из матового камня лежал под ногами, и по нему от двери расходились чуть заметные темные линии - как лучи нарисованного черного солнца.
        У самой двери, слева, лежал ничком мертвый ящер.
        Он был тонкокостный, с маленьким хвостом и узким торсом. Если бы он стоял, то был бы чуть выше двух метров. Ноги пропорционально были чуть длиннее человеческих, а четырехпалые руки чуть короче. Удлиненная голова венчалась аккуратным костяным гребнем. Лицо производило впечатление почти человеческого - разве что нос коротковатый и приплюснутый, а подбородок - узкий и скошенный назад. Полузакрытые глаза были выпуклы и огромны…
        Насрулло в сравнении с ним выглядел гориллой.
        Гусар подал голос.
        Николай Степанович встал и посмотрел туда, куда смотрел пес. Чуть выделяющееся на общем фоне, желтело продолговатое пятно.
        - Посмотрим?
        - Ггг: - не разжимая зубов.
        - Забрать бутылки?
        Гусар покачал головой.
        Осколок стекла завизжал под подошвой. Потом - горлышко зазвенело, откатываясь в сторону.
        Мертвые ящеры лежали так, будто умерли час назад. Рум. Время идет как-то по - своему.
        Желтое пятно приблизилось. Обрело очертания.
        На невысокой - по грудь человеку - возвышенности лежал золотой дракон.
        Взгляду были доступны только морда и передние лапы, неожиданно напоминающие львиные лапы сфинкса.
        С приближением к дракону становилось светлее.
        Даже не было страха.
        Веки дракона дрогнули. "Да," - сказал он.
        Он не издал ни звука, и в голове Николая Степановича не звучал голос - просто почему-то ясно было, что дракон только что сказал "да".
        - Что значит "да"? - спросил Николай Степанович.
        Он уже вроде бы не шел вперед, но все равно приближался к дракону все ближе, и ближе, и ближе. Гусар стоял рядом с ним, прижавшись к колену, и дрожал напряженно. "Да - это мой конечный ответ. На череду вопросов, которые ты задашь. Которые есть один-единственный главный вопрос."
        - Тогда скажи мне свое имя. "На самом деле у меня нет имени. Я - золотой дракон Дево, но" Дево "здесь - не имя, а знак принадлежности. Я принадлежу Дево. Которых нет."
        Странно - они уже стояли, упершись в возвышение, на котором лежал дракон, а он все еще продолжал приближаться, будто бы выплывая из темноты…
        - Почему же ты жив? "Я не жив. Я золотой дракон. Я просто есть."
        Дракон еще приподнял веки, и в черном зеркале глаз Николай Степанович увидел себя и Гусара, маленьких и изогнутых, как отражения в хрустальном бокале, и тогда он решительно поставил бокал на стол и посмотрел на Фламеля.
        - Так удобнее беседовать, - улыбнулся Фламель.
        Они сидели в "африканской комнате" и пили стариннейший, двадцать третьего года, "Мартель", завалявшийся в подвалах Фламеля. Две бутылки его, в паутине и пыли, он принес и выставил, улыбаясь. на стол. Гусар, встретивший его настороженно, теперь расслабился и лежал рядом с террариумом, слушая неумолчную возню проглота.
        - Я понимаю, что удобнее, - сказал Николай Степанович. - И все-таки я для начала хотел бы уяснить…
        - Попробую, - сказал Фламель. - Тысячу лет не пил такого коньяка: Что сказать?
        Слуги, домовые и призраки пережили хозяев дома, но продолжают накрывать на стол, прогонять злых духов и пугать мышей: звенеть цепями в сводчатых подвалах: Вы меня понимаете?
        - В основном. Собственно, что-то подобное мне мерещилось. Но конкретно…
        - После великой войны остались всего две расы. Они условились, что усыпальницы будут находиться на противоположных полюсах планеты, что искусственные существа, которые должны заботиться о целостности усыпальниц, не будут похожи ни на одну из рас - и даже при их необыкновенной способности изменять внешность они не смогут принять вид ни Дево, ни Сора.
        Эти существа - мангасы - имеют не только интеллект, сравнимый с интеллектом их Творцов, но и мощнейший инстинкт, программу, которая может при необходимости подчинять себе интеллект, направлять его на исполнение Цели…
        Да, это было обусловлено, но и Сор, и Дево в тайне друг от друга заложили в некоторых мангасов, еще в зародыши, в яйца - чтобы невозможно было обнаружить - программы уничтожения усыпальниц противника. Да, война продолжалась. Ледниковый период, вызванный Большой войной, подходил к концу, когда выяснилось, что обе усыпальницы уничтожены. Создатели довели до конца дело своей жизни: Хотите знать, что собой представляла их цивилизация?
        - Вы не поверите, - сказал Николай Степанович, - но - совершенно не хочу.
        - Хм: Что ж, определенная мудрость в таком подходе есть. Впрочем, если передумаете и решите узнать что-то подробнее - я всегда к вашим услугам. Для непредубежденного ума тот уклад жизни имел свои прелести: Один дуэльный кодекс чего стоил. Дуэль была важнейшим государственным институтом: Да, вы же сказали, что не желаете ничего знать о них.
        - Именно так.
        - Тогда я возвращаюсь к временам позднейшим. Подходил к концу ледниковый период, мангасы - кто-то в образе змей, кто-то - обезьян, - несли службу: и вдруг удар: Создатели мертвы. Умом мангасы все могли понять, но - инстинкт, но - программа: Это было сильнее. И мангасы, зная о том, что жизнь их отныне бесцельна, продолжали вести себя так, как будто Создатели живы и лишь по каким-то высшим причинам медлят с выходом. Даже себе мангас не мог признаться в том, что Цели Жизни более не существует. При этом все прекрасно зная. Представляете коллизию?
        - Очень человеческая коллизия. Наблюдал многократно.
        - Так ведь - оттуда и пошло: Думаю, вы способны представить себе, что именно может изобрести изощренный разум, с этой коллизией разбираясь?
        - Миллион вариантов.
        - И еще тонкость: разум, не знающий лжи.
        - М-м…
        - Скажем, мать, потерявшая младенца, начинает няньчить куклу: Вы уже догадались?
        - Куклу? Скорее уж - щенка, котенка…
        - Котенка. Или маленькую обезьянку. Кстати, мысль развить кошачьих была. Но перевести гепардов на смешанное питание не удалось; а разумные хищники - это неперспективно. Поэтому остановились именно на обезьянах.
        - А как к этому отнеслась программа?
        - Все можно обмануть, было бы желание и время. Перед программой появилось оправдание: создается полуразумный помощник, он же - мясной резерв, он же - игрушка: Отсюда четыре ветви: белые, черные, желтые, красные - по цветам Создателей. Ну, и прочее.
        - Так. А потом?
        - Вас это не шокировало?
        - Нет. В конце концов, все было так давно…
        - Беда в том, что эти оправдания перед программой становились со сменой поколений мангасов частью Цели. Понимаете? Деды обманывали как бы сами себя, оберегая от суда какие-то свои незаконные устремления, но перед внуками этот обман вставал как святая истина. Тоже знакомо, не так ли?
        - Да. К счастью, лично меня это миновало: но наслышан. Наслышан.
        - Кроме того, в каждом поколении появлялись те самые диверсанты, о которых я уже говорил. Они тоже имели особую программу, против которой были бессильны - хотя и знали, что исполнение ее бессмысленно. Тем не менее несчастные усыпальницы хотя бы раз в тысячелетие подвергались очередной атаке - как правило, успешной. Я могу знать не все, но и того, что знаю, достаточно: усыпальница Сора была уничтожена шестнадцать раз, усыпальница Дево - семь.
        - Уничтожены? Но я же…
        - "Уничтожение" в понятиях Создателей - это почти антоним "разрушению". Может быть, поэтому они были так шокированы оружием Йрта, которое превращало в пыль все, на что было обращено. Конечно, разрушить усыпальницу можно, хотя и очень трудно, чрезвычайно трудно: зато убить Спящих оказалось довольно легко. Последние пятьдесят-шестьдесят тысячелетий диверсии производились руками людей…
        - Так, - сказал Николай Степанович.
        Почти не чувствуя вкуса, он допил свой коньяк. Фламель смотрел куда-то мимо него.
        - Мне очень жаль, - сказал Фламель. - Но мы: мы оказались почти бессильны перед нами самими. И когда стало ясно, что так мы доведем дело до нового ледникового периода, а то и до полной стерилизации планеты…
        - Это когда погибла Атлантида?
        - Нет, значительно раньше. Когда образовались Сахара, Гоби, Амазонская низменность: там были центры цивилизации: царства Инугаах и Мальбет, вольное сообщество Ке: Кстати, Атлантида не погибла. Она, как бы это сказать: обособилась. Но это было двадцать тысяч лет спустя. А в те времена она была диким островом, населенным людоедами и колдунами. Так вот, тогда и возникла мысль, что мангасы должны что-то противопоставить самим себе. Как вы понимаете, такую крамолу ни один мангас не мог вместить в свое сознание целиком. Но по частям: вы меня понимаете? Я знаю первое слово фразы, вы - второе, кто-то незнакомый - третье…
        - Кажется, понимаю.
        - Самая страшная конспирация - конспирация перед самим собой. Мелкие и будто бы ни на что не влияющие действия. Незначительные просчеты и ошибки: как бы просчеты и ошибки: Наконец, роли. Войдя в роль, можно позволить себе нечто большее, не так ли? А роли мы себе избирали не просто "кушать подано": хотя и без этого не обходилось: Человечество возрождалось, и мы при сем скромно присутствовали. Пугая, подсказывая, направляя…
        Николай Степанович посмотрел на сидящего перед ним, вспомнил, какова роль Фламеля, и медленно кивнул.
        - И в каком же положении мы с вами находимся сегодня?
        - В очень сложном. Похоже, создавая противодействие самим себе, мы переусердствовали. Вы знаете, что многие знания мангасов перекочевали к людям, и использовать они их намерены уже друг против друга. Все это пока еще глубокая тайна, но рубеж очень близок: Собственно мангасов сейчас уже очень мало - триста одиннадцать. И две тысячи четыреста яиц. Даже если истребление яиц прекратится, в чем я не уверен…
        - Понимаю. Но не могу сказать, что сочувствую.
        - Несмотря на то, что само существование человечества - наша заслуга? Что поэзия: подбор звуков и смыслов в резонанс колебаниям мировых линий - тоже наше изобретение? Что…
        - У меня случай, аналогичный вашему. Умом все понимаю, но ничего не могу с собой поделать.
        Фламель усмехнулся.
        - Еще коньяк?
        - Да, если не трудно…
        - Хочу повторить: нас уже очень мало, чтобы на что-то реально влиять. Но при этом мы буквально начинены всеми знаниями Создателей, и предыдущей цивилизации людей, и атлантов - а это было нечто необычное, поверьте, они во многом сумели превзойти самих Дево, - и множеством тайных умений новейшего времени. У нас есть внутренний запрет на применение всего этого: но у вас-то такого запрета нет…
        - Простите? - Николай Степанович поперхнулся коньяком. - Что вы хотите сказать?
        - Что вы можете пользоваться ими по вашему собственному усмотрению.
        - Не понял: С какой стати?
        - В незапамятные времена Верховный мангас Лу потерял - совершенно случайно, как вы понимаете - то, что можно назвать ключом. Или Словом Власти. Или Именем Бога. Как хотите, на выбор. И ключ этот, путешествуя из рук в руки, выбрал почему-то вас…
        - Выбрал?..
        - Или задержался у вас, если вам так больше нравится.
        - Постойте. Зачем это было сделано? Цель?
        - Говорю же - совершенно случайно. Выпал из кармана. Мангас Лу был страшно расстроен.
        - Похоже, - Николай Степанович достал портсигар, посмотрел на него, - мне, как честному человеку, следует вернуть находку законному владельцу…
        - Мангаса Лу нет с нами много лет. Ключ ваш. Можете подойти к двери и открыть ее.
        - И что за дверью?
        - О, многое. Допустим, вот это. Как пример…
        Фламель вынул из внутреннего кармана свернутую трубочкой газету. Из нее выпали какие-то пожелтевшие вырезки. Сама газета была глянцевая, тонкая и шуршащая, цветные заголовки: "Иркутские ведомости", 1990, 4 января. Статья на разворот, и в центре овальная фотография: офицер с удивительно знакомым худым лицом, со "Св. Георгием III степени" на шее: "Забытый юбилей" - название статьи. И ниже, петитом: "Сто лет со дня рождения Павла Москаленко".
        Павлуша! С ума сойти…
        Забытый юбилей.
        "В наше бурное время среди праздников и трудов, забот и сомнений иногда совершенно незамеченными проходят даты, знаменующие события важные, судьбинные, но по причинам то ли конъюнктурным, то ли случайным задвинутые в тень, в темный исторический чулан, а порой и выброшенные как будто бы за ненадобностью из дому. Кто вспомнит сегодня, что ровно сто лет назад в городе Иркутске на улице Знаменской в семье отставного военного врача родился мальчик, которому суждено будет сказать свое веское слово в истории Отечества, но которого за слово это проклянут, оболгут и возненавидят? Более того, приняв слишком близко к сердцу эти проклятия, он всю жизнь свою проживет с каиновым клеймом братоубийцы. Однако давайте попробуем отойти на время от готовых клише, навязанных народу в свое время либеральной прессой, и еще раз присмотреться к этому офицеру,"палачу Петрограда","душителю свобод","помеси Аракчеева и Бонапарта"…
        В раннем детстве потерявший мать и отца, мальчик был выращен дедом, человеком образованным, суровым и сильным. Закончив с золотой медалью гимназию, он решил пойти по его стопам и поступил в учительскую семинарию, по завершении которой уехал в село Култук школьным учителем. Однако страстное увлечение природой и обычаями народов родного края подвигли его на научную стезю, и в тысяча девятьсот тринадцатом году мы уже видим его работником естественно-исторического музея при отделении Географического Общества. Уже был составлен план монголо-бурятской этнографической экспедиции, когда грянули залпы Великой войны.
        С первых месяцев вольноопределяющийся Москаленко на фронте. Ранение, школа прапорщиков, первый офицерский чин. В неудачной кампании пятнадцатого года взвод подпоручика Москаленко в течение трех суток удерживает безымянный железнодорожный разъезд, обеспечивая отвод наших войск. За этот подвиг - первый Георгиевский крест и производство по службе. К марту семнадцатого года Павел Москаленко уже штабс-капитан и кавалер ордена Св. Георгия III степени - ордена, который в то время мог быть пожалован самое малое полковнику.
        Отречение государя Императора Николая II штабс-капитан Москаленко воспринял крайне болезненно и некоторое время был близок к тому, чтобы, подобно многим офицерам, оставить службу - четыре ранения позволяли ему совершить это без урона чести. Однако солдаты батальона, которым он командовал, не позволили ему сделать этот шаг, могший стать роковым не только в его судьбе, но и в судьбе Отечества нашего.
        После неудачного июньского наступления полк, в котором служил Москаленко, был выведен на пополнение и переформирование в район Луги, в лесной лагерь.
        По распоряжению генерала Корнилова все четыре батальона были сведены в один, командовать которым назначен был штабс-капитан Москаленко.
        Интересно, что это назначение охотно приняли командиры других батальонов, будучи выше чином. Доблесть и воинское умение бывшего сельского учителя тем самым оказались общепризнаны.
        Благодаря некоторой удаленности лагеря от населенных мест, а также железной дисциплине, установленной новым командиром вразрез с практиковавшимся в армии губительным своеволием нижних чинов (что было, как ни покажется странным, поддержано батальонным комитетом), общее разложение армии не коснулось батальона. Интенсивно велась учеба: командир поставил перед собой и всеми солдатами и офицерами задачу создать архибоеспособное подразделение, заведомо сильнейшее, чем равное по численности германское. "Мы выбивались из сил, для сна оставались считанные часы, - рассказывал позже майор Корженецкий. - Мало того, что солдатиков необходимо было научить всему военному искусству - их требовалось и оградить от тлетворного влияния многочисленных и наглых от осознания безнаказанности вражеских агентов. Бог знает, каким чудом нам удалось отстоять их умы и сердца:"
        После того, как генерал Корнилов, преданный Керенским, "оказался" мятежником и заговорщиком, с Москаленкой произошла некоторая перемена. "Он будто бы увидел что-то впереди, - рассказывает далее Корженецкий, - и отныне был подчинен лишь достижению той невидимой нам цели:"
        И когда в октябре к Петрограду были двинуты войска, а затем остановлены приказом командующего округом, Москаленко приказа не выполнил и продолжал движение к столице.
        Вечером двадцать четвертого октября сводный батальон вошел в Петроград по Ижорской дороге.
        Уже было доказано с цифрами в руках, что мятеж в столице был обречен на неудачу, что против едва десяти тысяч плохо вооруженных боевиков и матросов разложившегося от безделья Балтийского флота было повернуто сто пятьдесят тысяч штыков верных правительству частей, что гарнизон восстание не поддержал и оставался по крайней мере нейтральным, что имевшемуся у мятежников крейсеру негде было развернуться между мостами и набережными, и что нужно было всего лишь дождаться прибытия этих самых частей, чтобы одним моральным давлением заставить мятежников разойтись по домам: Все это, разумеется, так. И все же что-то заставляет все новые и новые поколения историков и публицистов доказывать и доказывать и доказывать это, по их мнению, очевидное.
        Батальон по дороге рос, как снежный ком: к нему присоединились две казачьи сотни, шестидюймовая батарея, бронеавтомобильный взвод; кроме того, вооруженные студенты и гимназисты, вышедшие в отставку офицеры и рабочие образовали милиционерскую роту под командованием прапорщика Гринштейна.
        Около полуночи произошло первое вооруженное столкновение: группа пьяных матросов попыталась остановить продвижение колонны…
        Всю ночь и большую часть дня батальон метался по городу, как рикошетящая пуля, терзая и разя. Но не следует все жертвы этих действительно страшных часов взваливать на печи москаленковцев: и если чудовищный разгром на Миллионной улице и в Смольном - дело рук, безусловно, усмирителей, то побоище на Мойке учинили латышские стрелки и саперы, замаливающие свое участие в мятеже. Разрушения же в городе произведены были по большей части снарядами "Авроры".
        Да, наличие крейсера было серьезным козырем в руках мятежников. Но одно дело грозить из жерл неподвижным и беззащитным дворцам - и совсем другое вести борьбу с того же калибра орудиями, бьющими с закрытых позиций. Два часа отряды мятежников, столпившись на Арсенальной набережной, наблюдали из безопасного далека за ходом сражения; наконец малоповоротливое и слабобронированное времен Цусимы чудовище получило четыре попадания кряду, загорелось и врезалось в быки Двоцового моста: В сущности, это был конец мятежу, но еще долгих десять часов свистели пули и лилась кровь.
        Позднее хмурое утро двадцать пятого было отмечено исходом из города матросов: на миноносцах и лодках, катерах и ялах они плыли к Кронштадту. Им стреляли вслед, но лениво. А чуть позже разбрелись по домам и боевики - "красногвардейцы". Патрули измученных москаленковцев блуждали по пустому холодному городу. В здании городской Думы для них устроили временную столовую; проглотив по несколько ложек горячей каши и по кружке сладкого кипятка, они шли дальше, на ветер и колючий летящий снег. Поздно вечером к перрону Балтийского вокзала прибыл первый эшелон с фронта…
        Вот тогда оказалось, что гарнизон исправно несет свою службу.
        Тем временем Москаленко арестовал командующего округом Полковникова и объявил себя "временным диктатором" столицы…
        Два дня спустя собравшийся в Народном доме второй Съезд Советов осудил авантюру большевиков и анархистов и призвал временное правительство к скорейшему созыву Учредительного собрания.
        А тридцатого октября вернувшийся с войсками Керенский арестовал Москаленко за превышение власти и неподчинение приказам…
        Лишь в двадцать втором году он вышел из тюрьмы - последний из арестованных по октябрьским событиям. Уцелевшие в ночь мятежа главари повстанцев либо были спроважены за границу, либо заседали в Думе. Так что амнистией, дарованной Алексеем Николаевичем по случаю принятия Конституции, воспользовался он один.
        Два года спустя Павел Григорьевич Москаленко вернулся в родной Иркутск.
        Музей принял его и долгие годы был ему надежным пристанищем. Однако жизнь Павел Григорьевич вел уединенную и никаких бесед о прошлом ни с кем не вел.
        В сорок втором году, вернувшись из Китая, он заболел двухдневной малярией и больше не встал. В завещании указал, чтобы его похоронили без памятного знака. Единственные его родственницы, двоюродные сестры, исполнили это пожелание, правда, не совершенно: на его могиле лежит беломраморная плита, но на плите ничего не написано.
        Кто-то так же безымянно ухаживает за могилой."

* * *
        - Вы уже прочитали это несколько раз, - услышал Николай Степанович голос Фламеля.
        - Да. Я был знаком с этим человеком. По фронту. Осень четырнадцатого. Потом виделись: за границей. Последний раз в Париже, он работал таксистом…
        Потом я получил о нем весточку из Америки - незадолго до войны. И все.
        - Умер в сорок втором. В конце ноября. Разрыв сердца…
        - И что все это значит? Кто-то научился переводить стрелку?
        - Какую стрелку?
        - Железнодорожную. На путях. Вправо-влево…
        - М-м: В общем, да. Одному человеку это удалось. Правда, на пользу это ему не пошло. Вот, посмотрите еще эти заметки…

* * *
        ЮРИЙ ОСИПЕНКО
        НИКОМУ НЕ ДОЗВОЛИМ!
        Михаил Шолохов, "Тихий Дон". Журнал "Дон", NN 1, 2, 3 за 1966 год.
        К сожалению, некоторые литераторы, слишком буквально восприняв призыв Никиты Сергеевича Хрущова и Александра Исаевича Солженицына "жить не по лжи", тут же обрушили на отечественную историю поток густой грязи, которую они заботливо пестовали в своих письменных столах. Отринув традиции, завещанные нам Буниным, Фадеевым и Алексеем Толстым, они развернули разнузданную кампанию очернительства и клеветы, к сожалению, тут же поддержанную некоторыми издательствами и редакциями литературных, с позволения сказать, журналов. К сожалению, не остался в стороне и журнал "Дон", до сих пор высоко державший знамя коммунистической морали.
        Особенно нетерпима подобная публикация сейчас, в период, когда партия обнародовала Моральный кодекс строителя коммунизма, когда советские люди в едином порыве преодолевают последствия культа личности, когда на волне огульных "разоблачений" всплывает грязная пена протаскиваемой тихой сапой буржуазной морали, западных "ценностей", кулацких "идеалов" и казачьей вольницы.
        Должно быть, прошедший недавно по экранам страны фильм "Унесенные ветром" и был тем творческим импульсом, который подвиг известинского очеркиста Шолохова взяться за перо и на скорую руку слепить свой, с позволения сказать, роман, рассчитанный, главным образом, на неискушенного, но пресыщенного западного читателя, которого не удовлетворило пресное сочинение господина Пастернака…

* * *
        - Читайте, читайте, - усмехнулся Фламель.

* * *
        ИГОРЬ ВИНОГРАДСКИЙ
        ПО ПРАВУ ПАМЯТИ
        Михаил Шолохов, "Тихий дон", книга 1. Журнал "Дон", NN 1, 2, 3.
        Наше время полно сюрпризов. Вот и журнал "Дон", уже приучивший своих читателей к благоглупостям сочинителя Шолохова-Синявского, отважился наконец на публикацию собственно Шолохова, человека, тернистый путь которого не решились бы описать ни автор "Ивана Денисовича", ни "Повести о пережитом", ни "Колымских рассказов". И даже сам автор "Тихого Дона" на вопрос вашего корреспондента, не ждет ли нас новый роман, в основу которого будет положена его собственная судьба, ответил, что нет, не ждет, ибо это свыше человеческих сил, и почти дословно повторил фразу Варлама Шаламова: "Это никому не нужно, ибо опыт этот не столько страшен, сколько бесполезен".
        На эту фразу ссылаются сегодня те, кто хотел бы засыпать ручеек "лагерной прозы", не понимая того, что партия с болью, с трудом и великим напряжением преодолевает последствия культа личности не только в масштабах государства, но и в масштабах каждого отдельно взятого советского человека. И "лагерная проза" - горькое, однако совершенно необходимое лекарство, прививка; конечно, как всякое лекарство, его следует точно дозировать.
        Возможно, что солженицынский "Архипелаг ГУЛАГ" можно будет читать нашим детям и внукам, уже получившим необходимый иммунитет; для нас же это - операция без наркоза.
        Но вернемся к роману Михаила Шолохова…

* * *
        И еще вырезка…
        АБРАМ ТЕРЦ
        ГЕРОИЧЕСКИЕ ГРЕЗЫ (К ПОСЛЕДНЕЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ СЕНСАЦИИ)
        Старый лагерник рассказывал мне, что казаков придумал Александр Серафимович, лежа в тридцать четвертом году на нарах в тифозном бараке пересыльного пункта номер пятьдесят шесть. Легенда оказалась живуча…

* * *
        - Я, видимо, переутомился. Не понял совершенно. Что значит?..
        - Да, это подлежит толкованию. И дополнительному пояснению. Начало простое: прошедший огни и воды человек пишет роман. Такой, какой можно написать только однажды в жизни. Выплеснуть в него все. Перенести себя. И вдруг обнаружить, что роман не то чтобы никому не нужен, а как бы это сказать?.. излишен в этой жизни. Выламывается из всех отведенных для романов рамок. И вот его не печатают год, два, пять лет: автор настаивает - и начинает наживать неприятности: Говорят: исправить вот тут и тут. Вот это слишком кроваво, а вдруг дети прочтут? А здесь дух эпохи неверно передан, не так все было…
        Наконец, провинциальный журнал маленьким тиражом начинает печатать - и все, статья в "Правде", главного снимают… И тут появляется некий змей-искуситель.
        Не буду приводить всю историю обольщения: это долго и интересно разве что для психиатров. Но автор вдруг проникается исподволь подсказанным решением: переправить рукопись: нет, не за границу - тогда судьба Пастернака, а он к этому не готов, он изношен, надломлен: Ему нужна такая слава, чтобы без неудобств. И он переправляет роман себе самому - молодому.
        Понимаете? Начинающий писатель, автор десятка средней руки рассказов в модном тогда орнаментальном духе. Получает вдруг от себя-старого гениальное произведение. По-настоящему гениальное. И - пугается! Пугается всего. Ведь - герой воюет против нынешней власти. А с другой стороны - очень хочется издать. Соблзн! Несколько лет борений. И - начинает править роман.
        Переписывать. Делать так, чтобы - можно было напечатать. То есть творить то, на что не пошел старый: И вот - роман выходит. Сенсация, победа, слава, Нобелевская, все в рот смотрят: Хоть слово скажи, ждем, изнываем: А сказать-то больше нечего! Но опять же: слава, деньги, сытость, власть…
        - Да, - сказал Николай Степанович. - Я его видел где-то в начале шестидесятых.
        Он действительно производил впечатление вора. И как странно - ведь уличить его в воровстве было решительно невозможно - однако же: Итак, вы сумели меня удивить. Что же дальше?
        - Только удивить? Не заинтересовать?
        - В моем случае это одно и то же. Демонстрация вашего могущества была впечатляющей. Как я понимаю, это были не единственные примеры вмешательства?
        - Не единственные - но единичные. Человек, осуществивший первое, вскоре пал жертвой собственного предприятия. При подавлении Петроградского мятежа у него погибла вся семья: родители, жена, двое детей…
        - Он обратился к вам?
        - Нет, конечно. Но он был талантливым поэтом, причастным многим тайнам не только поэтического ремесла - а вот эти тайны открыл ему один из нас. Но много раньше и по другому поводу. В невероятном потрясении горем он внезапно создал инкантаментум, в итоге перевернувший мир…
        - Надеюсь, это был не я?
        - Не вы. Впрочем, не пытайтесь угадать: вы не были знакомы лично, и имя его вам вряд ли что скажет. В мир поэзии он не вошел - не успел или не пожелал.
        Было напечатано лишь одно его стихотворение: впрочем, это уже неважно. Он заплатил жизнью за свое искусство и за свой поступок. От человека нельзя требовать большего.
        - Значит, при определенном стечении обстоятельств словом действительно можно остановить солнце: Я так и думал. Хорошо. Вы говорите мне, что я могу овладеть всеми этими умениями и применять их по собственному благорассуждению. Так?
        - Совершенно верно. Конечно, это потребует времени, и достаточно большого - но конечного.
        - И все-таки я не понимаю ваших резонов.
        - Все очень просто. Мангасы смертны. Золотой дракон тоже… не то чтобы смертен, но - ограничен временем. Со смертью их пропадут все знания Создателей. И людям придется добывать их самостоятельно. Неизвестно, хватит ли у них времени и сил. Особенно - времени.
        - Сейчас меня прежде всех прочих знаний интересуют два мелких практических вопроса. Первое - что можно сделать с воинством Каина? И второе - кто и зачем наслал Черный дождь?
        - История с Черным дождем - темная. Вам говорит что-нибудь понятие "Рах"?
        - Если я ничего не путаю, в мифах банту так называют бога пауков. Очень нетипичное для банту имя, поэтому запомнилось.
        - Совершенно верно. Как долго может жить имя: Рах - это плод неудачной второй попытки создать человека. То есть в то время считали, разумеется, что неудачной была первая попытка. Видите ли, на людей, вышедших из обезьян, слишком сильное, слишком положительное действие оказывало содержимое яиц мангасов - и наши аналитики обеспокоились: не возникнут ли в будущем проблемы: вы меня понимаете.
        - Да. Проблемы возникли.
        - И еще какие: И тогда решили создать человека заново, из: м-м: если разрешите, я отпущу подробности.
        - Можно отпустить всю историю и прямо ответить на вопрос.
        - Хорошо. Рах не есть воплощение абсолютного зла. Но он не различает добро и зло так же, как дальтоник не различает цвета. Чрезвычайная его долгоживучесть и высокая неуязвимость: извините. Я просто: да.
        - Ничего.
        - Единственный существующий ныне рах на земле вам известен под именем барона Рудольфа фон Зеботтендорфа. Впрочем, он даже не настоящий рах. Его создал по древнему синопсису Парацельс. И потом бедняга Парацельс двадцать лет гонялся за ним по Европе. Но кадавр сам настиг его в родном Базеле… Вот этот самый барон - чужими руками, конечно - и произвел необходимые действия…
        - С целью уничтожения Пятого Рима?
        - Скорее всего. И Союза Девяти. И, разумеется, сателлитных организаций…
        - Всех, практиковавших ксерион?
        - Если ксерионом вы называете вещество, содержащееся в яйцах мангасов и предназначенное для…
        - Да.
        - Тогда - всех. Однако возникшее в результате этих действий искажение мировых линий не распространилось на Новый свет и часть тихоокеанского побережья Азии.
        - Все равно не понимаю, почему это не коснулось меня.
        - Скорее всего, вы оказались в мертвой зоне. Но могут быть и другие объяснения.
        - Итак, мой друг барон решил убрать конкурентов?
        - Может быть. Другая возможная причина - это то, что рах по природе своей антагоничен ксериону. Как для него непереносима эта субстанция, так и сам он непереносим для процессов, в которых участвует ксерион. Скажем, его дыхание останавливает рождение золота. Естественно, при раскрытии мировых раковин…
        - Чего же он хочет в итоге?
        - Это было как раз в той части, которую вы попросили отпустить: Мы не знаем.
        Мы не способны понять логику рахов. Равно как и вы. Именно поэтому у нас и возникли в свое время осложнения с ними.
        - Ясно: Ну, а первый вопрос?
        - Все зависит от того, что вы хотите получить. Перехватить управление?
        - Нет. Вернуть этих бедняг в люди.
        - Безумно сложная и рискованная миссия. Необходимый инкантаментум есть в рукописи Сюань-Цзана, а вся процедура изложена в книге "Джаханнам": нужно взять последние абзацы каждой главы и расположить в обратной последовательности: Оба источника вам доступны.
        - Да, я помню. Хорошо. Спасибо вам: месье Фламель.
        - А как же наша основная тема?
        - Мне следует подумать.
        - Хорошо. Я буду ждать вас здесь же.
        По дымному следу. (Антарктика, море Росса, 1947, январь)
        Советские дети приучены мечтать о полярных путешествиях, потому что знают наперед: Африка им заказана. Не ходите, дети, в Африку гулять, - слышат они еще в колыбели. Лучший детский роман, созданный при большевиках (а возможно, и вообще лучший), "Два капитана", вдохновлен опять же экспедициями Седова и Брусилова: Мое краткое знакомство с ледяной периферией Империи надолго отвратило меня от гиперборейской романтики вообще и от всяческих "кухлянок", "малиц" и "парок" в частности. Хотя только оленья доха выручала меня во время зимовки в Петербурге девятнадцатого года - особенно после того, как стараньями некоей дамы в черном кожаном меня лишили матросского пайка…
        Впрочем, забудем о ней.
        Хотя лето здесь было в самом разгаре, оно оставалось полярным летом. Холод, сопли, слезящиеся глаза: Единственное его достоинство с точке зрения людей военнных - это незаходящее солнце. Эскадра шла в виду берега, не опасаясь айсбергов. Самолеты держались в воздухе круглосуточно.
        - Итак, о нас уже знают, - сказал Ян, снимая наушники. - И, судя по мощности сигнала, приемная станция где-то совсем неподалеку.
        - Очень хорошо, майор, - М. осторожно пристроил недокуренную сигарету на край базальтовой пепельницы и посмотрел на нас. - Значит, все произойдет очень скоро. Признаться, у меня чешутся руки. И, прошу не принять за попытку обидеть вас, Ник - я испытываю тревогу в связи с последними инструкциями вашего адмирала…
        - Нашего адмирала. Нашего, М.
        - Совершенно верно: вашего. Ожидание внезапного удара наци по кораблям, похоже, вконец измотало ему нервы. Достаточно посмотреть, как он держит вилку: Боюсь, что при малейшей попытке сопротивления он ударит всей мощью, и тогда нам придется уподобится мэтру Кювье, восстанавливая образ мыслей здешних инженеров по осколку пяточной кости, да еще неизвестно чьей.
        - У нас и у адмирала разные задачи, - сказал я. - Мы не отвечаем за корабли и команду. Американские корабли не должны гибнуть в мирное время. Конгресс этого не поймет.
        - Именно об этом я и говорю, - М. опять взял погасшую сигарету в руки и стал рассматривать ее, как экзотическую бабочку. - Именно эту мысль я и хочу внедрить в вашу голову, дорогой Бонд.
        - Я не возражаю, - сказал я. - Думаю, что превентивный поиск может дать результаты. Да, конечно. У вас есть соображения, где именно находится искомый объект?
        - Разумеется. Вот, пожалуйста: - он открыл папку. - Американцы убеждены, что фотографию изобрел мистер Кодак, но мало кто из них знает, что может сделать из простой аэрофотографии умелый лаборант.
        В папке были чисто белые листы с черными пунктирными линиями. Я долго всматривался в них, пока не понял, что это - силуэты трех самолетов, стоящих крыло к крылу.
        - Всего лишь сверхконтрастная печать, - сказал М.
        - И где это?
        - Здесь, - на испещренной поправками карте стоял крестик. - Двести двадцать морских миль.
        - Адмирал знает?
        - Еще нет. Я намерен сообщись ему post factum.
        - Понятно: - я посмотрел на Флеминга. - Ян, мне нужно будет каждую секунду знать, о чем переговариваются наци. Вы сумеете это обеспечить?
        - На поверхности земли - да.
        - Тогда, как я понимаю, вы идете со мной?
        - Разумеется, - сказал Флеминг.
        - А вот тот самый Блазковиц, сэр! - сержант Грейнджерфорд стоял с таким видом, словно он лично зачал великого героя и вскормил его кровью своего сердца. - Тот самый, сэр!
        Филя смотрел уверенно и твердо. Челюсть у него за годы испытаний стала совсем квадратная.
        - Вот как? - я сделал вид, что удивляюсь. - Я слышал, что вы в звании капитана, мистер Блазковиц.
        - Никак нет, сэр, - ответствовал он с чудовищным всемирным акцентом.-
        Антисемиты в штабе, сэр.
        - Я отыскал его в грязном майамском кабаке в компании бичкомеров, черномазых портовых шлюх и приблудных гаитян. Вы не представляете себе, сэр, как быстро Америка забывает своих героев!
        - Ну, почему же, - сказал я, глядя на Филю. - Очень даже представляю…
        Так вот, оказывается, кто поверг в прах хитроумную и опасную затею барона…
        - Отлично, - я перевел взгляд на сержанта. - Разумеется, вы, сержант, разумеется, рядовой Блазковиц - и еще трое по вашему усмотрению. Операция обещает быть весьма сложной. Через три часа жду вас на борту "Гранта".
        "Генерал Грант" был одним из уцелевших эсминцев времен первой мировой. В тридцатых годах котлы ему заменили с угольных на нефтяные, сняли часть вооружения, и он стал посыльным судном с очень хорошей скоростью и мореходностью. Бирд присмотрел его для своей экспедиции еще перед войной, но тут началась вся эта катавасия, и об экспедиции пришлось забыть надолго. "Грант" был приписан к береговой обороне. Ему удалось таранным ударом своего стального кованого форштевня потопить немецкую лодку U-256. За этот форштевень все очень любили "Гранта". Плавучие льдины были не страшны ему даже на полном сорокаузловом ходу.
        М. оставался на борту. В его годы бегать по торосам было не с ноги.
        - Майор Бонд, - обратился он к мне, когда вся моя группа уже спустилась в бот. -
        Я желаю вам удачи. Но не переусердствуйте там. Пусть усердствует адмирал.
        - Разумеется, сэр.
        - И еще вот. Последняя разработка наших ученых: - он протянул мне янтарный шарик размером с райское яблочко. - Подземный компас. Видите иглу внутри?
        Белый конец ее всегда смотрит на север, черный - на юг. Не на магнитные полюса, заметьте - на географические.
        - Спасибо, сэр, - улыбнулся я.
        Наших ученых: Это устройство было известно еще строителям Города Мертвых в Египте.
        Что ж, лишнее доказательство сотрудничества М. с Союзом Девяти.
        - И еще вот это, - на правое запястье он нацепил мне плоский кристалл на стальном браслете. - Есть подозрение, что противник ведет опыты с радиоактивными веществами. В присутствии жесткого излучения кристалл начинает светиться. Будьте осторожны.
        - Тоже последняя разработка ваших ученых? - не удержался я от шпильки.
        - Разумеется, - с достоинством кивнул М. - И это гораздо чувствительнее и надежнее штатных счетчиков Гейгера - я уже не говорю об электроскопах.
        Последним в бот сбросили Трумэна-младшего. Филя похлопал его по заднице и запнул под банку, где его принялись сосредоточенно и молча обнюхивать эскимосские лайки, взятые нами на берег для вящей убедительности. Зафыркал мотор, черный ободранный борт "Гранта" стал медленно удаляться. Берег: коричневая полоска вдоль воды, зеленые склоны холмов и белая стена, нависающая над эфемерным здешним летом, - лежал милях в трех.
        От воды тянуло вечным холодом.
        - Разрешите вопрос, майор? - подвинулся ко мне Филя.
        - Конечно.
        - Вы, как я понял, знаете, что за хреновину я добыл?
        - В замке Нюренберг?
        - Ну да.
        - А вам не объяснили?
        - Может, и объяснили, да я тогда почти не знал английского.
        - Боюсь, рядовой, вы и сейчас его знаете недостаточно, чтобы я мог вам все растолковать. Но будьте уверены: ваша миссия предотвратила очень неблагоприятное развитие событий.
        В самом деле: как объяснить человеку с неполным средним советским образованием, что так называемое "копье судьбы" (чрезвычайно далекий от оригинала перевод с санскрита) является особым типом ваджры, могущей переломить логический исход любого сражения? Если бы замок Норенберг брала настоящая штурмовая группа, то полегла бы там вся до последнего бойца. И чем больший перевес создавали бы нападающие, тем печальнее становился бы результат. Операции в Арденнах и под Балатоном были спланированы в расчете на применение "копья".
        Но Филя пошел один…
        - Спасибо, сэр. И родная мать не могла бы утешить меня лучше, сэр.
        - Боюсь, что более подробно нам удастся поговорить только после акции, - сказал я со значением.
        - Есть, сэр.
        Прошел положенный срок, и галька заскрежетала под килем бота. Матросы попрыгали на берег, выволокли суденышко до половины из воды. Моя группа важно спустилась по сходням, Собаки радостно запрыгали по траве, но не разбегались. Дисциплина в упряжке была вполне армейская.
        - Ребята! - обратился я к своей группе: Флемингу, радисту-канадцу и восьми американским морпехам. - Мы отправляемся в поиск в район вероятного местонахождения противника. Наша главная задача - найти замаскированные входы на их базу. Подозреваю, что сделать это можно единственным способом: выманив наци на поверхность. Поэтому ведем себя как обыкновенные картографы: шумим, разбредаемся - ну, и так далее. При этом, разумеется, ни на секунду не теряя бдительности. Придется быть подсадной уткой и охотником одновременно. Вопросы есть?
        - Нет, сэр!
        Мы взвалили на плечи огромные рюкзаки, рядовые подхватили еще и нарты, сержант свистнул собак - и экспедиция направилась вглубь шестого континента.
        И черт его знает, почему - но я вдруг почувствовал себя как в юности: первооткрывателем и первопроходцем…
        Нога утопала во мху по щиколотку. Трава с широкими листьями не поднималась, а стелилась, переплетаясь стеблями. Идти было трудно. Мы поднялись на невысокий холм. Я оглянулся. Бот уже направлялся к эсминцу, оставляя седые усы на спокойной зеленой воде. Впереди нас ждало дефиле между двух крошечных ослепительно-синих озер.
        - Ебена мать! - воскликнул вдруг Филя, забыв от восторга английский. - Цветок!
        И правда, это был цветок, простенький, невзрачный, похожий на цветок земляники - но самый настоящий…
        До границы снегов нам оставалось пройти метров восемьсот.
        Собачья упряжка - устройство, на первый взгляд, примитивное, но без капрала - радиста по фамилии Андервуд, чемпиона "Юконской тропы" тридцать восьмого года, нам бы с нею никогда не справиться. Теперь, когда основной груз ехал сам, а мы догоняли его на коротких широких лыжах, все стало напоминать воскресную прогулку. Если верить карте, до аэродрома было рукой подать.
        - Привал! - скомандовал я наконец.
        Вот теперь можно было слегка и покартографировать…
        Интересно, засекли нас немцы или еще нет?
        Ян и радист развернули свое хозяйство и присосались к эфиру. Морпехи сошлись в кружок, как бы для инструктажа, а когда разошлись, на том месте остался стоять припавший к теодолиту Трумэн-младший. На его розовом лице кто-то дорисовал маскировочным карандашом недостающие очки в мощной оправе.
        - Двигаться! - напомнил я. - Всем постоянно двигаться! Они не должны нас сосчитать!
        Потому что Филя в маскхалате и с пулеметом залег вон за тем торосом…
        - Путь свободен, сэр! - Грейнджерфорд казался веселым и спокойным, но честь он отдавал рукой с зажатым в ней ножом. - Ворота открыты! Добро пожаловать в ад!
        - Нож спрячьте, сержант, - сказал я.
        Он с недоумением уставился на свою руку. Потом вытер лезвие о штанину и попытался разжать пальцы.
        - Простите, сэр, - пробормотал он смущенно. - Опять заклинило…
        Да, мы прошли бы мимо этих ворот в двух шагах - и не увидели бы ничего, кроме льда. Но сейчас стальная плита была сдвинута и блокирована изломанным и простреленным Трумэном-младшим. Из туннеля тянуло теплом и казармой.
        Трупы в сероватых маскировочных комбинезонах так и валялись у входа. Одно из лиц показалось мне знакомым. Я присмотрелся. Это был художник, создававший образ идеальной арийской женщины.
        Похоже, что группе "Форум" в Европе делать было нечего. Институт "Аненэрбе" переехал немного южнее…
        - Переодеваться, - велел я.
        Нелепо быть в полярных льдах одетому как на парад - но расчет был на психологическое подавление. Ты сидишь два года в подземелье, неохотно бреешься, с еще большей нехотой пришиваешь пуговицы и штопаешь прорехи на постепенно истлевающем мундире - и вдруг навстречу тебе выходит благоухающий кельнской водой номер шесть бригадефюрер СС с айзенкройцем у горла и неизбежным, как рок, моноклем в глазу в сопровождении затянутых в лакированую кожу автоматчиков, - тут первым делом вытянешься и проздравствуешь покойного Гитлера, а уж вторым - сообразишь, если успеешь, что никакой посторонний генерал здесь объявиться не может…
        Туннель вел полого вниз и точно на юг. Лампы, расположенные через каждые пятьдесят шагов, горели вполнакала. Наши шаги гулко отражались от металлических панелей стен, местами тронутых ржавчиной.
        - Не один год строились, - пробормотал Ян.
        На спине его с тихим шорохом крутилась катушка. Каждые пять минут мы останавливались, Ян подключался к проводу, и оставшийся на поверхности радист давал сигнал: тревоги пока нет. Когда тревога прозвучит, радист должен будет поджечь термитный пакет и приварить створку ворот к рельсу. Тогда ворота уже нельзя будет закрыть.
        Но это вовсе не значит, что помощь придет немедленно. Нужно дать разгореться праведному гневу адмирала…
        Решетка перегораживала туннель, и часовой оторопело смтрел на нас сквозь нее.
        - Открывайте, - каркнул я. - Немедленно!
        Секундного замешательства было достаточно, чтобы я взял солдата.
        - Да, рейхсфюрер! - выдохнул он.
        Решетка поехала в сторону - с лязгом и скрипом.
        - Где Зеботтендорф? - спросил я.
        - Полагаю, в лазарете у фюрера, - сказал часовой.
        - Когда сменяешься?
        - Через полтора часа, рейхсфюрер!
        - Молодец! - сказал я.
        - Хайль Гитлер!
        Ах, как приятно иметь дело с немцами…
        - Спать, - приказал я. - Глаз не закрывать. Решетку тоже. Вам могут присниться американские солдаты - не бойтесь и поднимите руки. Во сне они вам ничего не сделают.
        Мы двинулись дальше.
        - Какой у вас превосходный немецкий, - с завистью сказал Флеминг.
        - Терпеть его не могу, - признался я. - Потом хочется вымыть рот с мылом.
        Проводника мы нашли в караульном помещении. Начальник караула штурмбанфюрер Фридрих Кассовский любезно согласился сопроводить нас к нынешнему директору института.
        Мы выходили из караулки, когда зазвенели колокола громкого боя.
        - Что это, штурмбанфюрер? - спросил я.
        Он посмотрел на часы и произвел в уме какие-то вычисления.
        - Плановая учебная тревога, рейхсфюрер, - отрапортовал он.
        Так, подумал я. Сейчас они вылезут изо всех щелей наверх, увидят эсминец, увидят трупы патруля, увидят радиста: впрочем, не все успеют увидеть радиста, многих он успеет увидеть раньше: за спиной капрала Андервуда более сорока рейдов во Францию и Бельгию; М. всегда использовал только первоклассные кадры.
        - Ян, предупредите капрала, - сказал я по-английски.
        - Да, сэр, - ответил Флеминг. - Ему уходить или держаться?
        - По обстановке.
        - Да, сэр, - повторил Флеминг и занялся своим телефоном. Кассовский тупо смотрел на нас.
        - Ловко это у вас получается, сэр, - сказал Флеминг, когда мы двинулись дальше.
        - Это что, - похвастался я. - Мне случилось провезти через турецкую таможню подлинный щит Ахилла, не заплатив ни единого пиастра.
        - Это впечатляет, - сказал Флеминг.
        Мы остановились перед дверью, охраняемой двумя часовыми. Часовые подобрались при нашем приближении. Они выглядели примерно так, как я себе представлял: еще не опустились, но уже устали держаться на поверхности смысла.
        - Какая-то странная у вас тревога, обер-лейтенант, - сказал я. - Где люди?
        - Тревога по форме "Цезарь": отражение удара снизу, - ответил наш Вергилий.-
        Кроме того, цинга, рейхсфюрер. Каждый второй…
        - Мы привезли лимоны, - обнадежил его я. - Очень много лимонов.
        - Рейхсфюрер, - он задумался. - Все, кто впервые перешагивает этот порог, обычно говорят "Ах!"
        - Ах, - сказал я и перешагнул порог.
        Вместо очередного узкого коридора передо мной открылась высокая пещера.
        Пахнуло морем. Негромкий рокот дизеля донесся со стороны массивной темной башни. Приглядевшись, я понял: это была боевая рубка подводной лодки, стоящей в узком, но, очевидно, достаточно глубоком канале.
        - Нам направо, рейхсфюрер, - прервал Кассовский мои созерцания.
        Интересно все-таки, за кого они меня принимают, подумал я. Кто в лавке за Гиммлера остался?..
        Узнаем в свое время.
        - А подводная лодка, как я понимаю, у вас вместо электростанции, - сказал я.
        - Так точно, рейхсфюрер.
        От нашего проводника так и веяло восторгом. Понятно, почему людей из гарнизона базы было так просто брать: во мне они видели воплощение своей мечты, своих грез, своих представлений о счастливом осмысленном будущем…
        Ждали-ждали рейхсфюрера - и дождались, наконец. Если существует рейхсфюрер - должен где-то существовать и собственно Рейх…
        С профессионалами из "Аненэрбе" этот номер может и не пройти.
        Впрочем, смешно было бы надеяться на легкий успех.
        - Провод кончился, - сказал Флеминг.
        - Позвоните последний раз - и бросайте все, - сказал я.
        Флеминг взялся за телефон.
        Я только однажды видел, чтобы человека бледнел так быстро: Рене Гиль, в девятьсот девятом, в Париже, когда несколько французских лоботрясов и один русский идиот вызывали дьявола - и таки вызвали…
        - "Генерал Грант" торпедирован и тонет, сэр, - сказал Флеминг.
        Как выяснилось впоследствии, эсминец не был торпедирован, а подорвался на мине. Взрывом ему оторвало полкормы, но на плаву он остался - хотя и в состоянии полнейшей неподвижности.
        Между тем учебная тревога на базе плавно перешла в боевую. Изменение планов командования привело к некоторой сумятице, и я наконец увидел, что на базе действительно есть люди. Много людей. Больше, чем нам хотелось бы…
        - По боевому расписанию должен находиться у входа в туннель "Саксония", - деревянным голосом сказал наш проводник. - Вам же надлежит пройти в гимнастический зал.
        - А почему не в столовую? - спросил я. - Заодно проверим аутентичность закладки. В конце концов, первую пробу всегда снимает старший по званию.
        Кассовский посмотрел на меня затравленно.
        Столовая для рядового состава отделялась от офицерского зала фанерной перегородкой, окрашеной под алюминий. На одной из стен висела огромная фотография лунного летчика Курта Келлера, а на противоположной - уменьшенная и весьма скверного качества репродукция с погибшей в огне картины Сальвадора Дали "Прямой и обратный путь в извилистых пещерах воображения меж двух белых холмов, когда луна в зените сияет в последний раз". Из всего инвентаря института "Аненэрбе" только эту картину мне и было жаль - хотя Донован придерживался мнения прямо противоположного.
        - Что будем делать, сэр? - тихо спросил сержант.
        - Осмотрите помещение.
        - Кажется, мы влипли, - сказал Флеминг. - Вряд ли я смогу продержаться сутки за обеденным столом.
        - Расчитывайте на двое суток, Ян, - сказал я. - Адмирал человек осторожный. Он не попрет очертя голову туда, где в море водятся торпеды.
        - Интересно, - сказал Флеминг, - а подводная лодка у них плавает или на вечном приколе?
        - Сейчас узнаем. Штурмбанфюрер! - смилостивился я над проводником.
        - Да, рейхсфюрер!
        Он был весь в поту, и сквозь его восторг проступало смертное недоумение.
        - Подводная лодка способна выходить в море?
        - Разумеется, рейхсфюрер! В любой момент.
        - План базы у вас имеется?
        - Да, рейхсфюрер.
        - Давайте его сюда. Сами можете идти.
        Я поймал недоумевающий взгляд Фили.
        Кассовский вынул из планшета сложенную карту, потертую на сгибах, протянул мне. Руки его прыгали.
        - Хайль Гитлер! - он четко повернулся и пошел к двери. В дверях покачнулся, схватился за косяк, но выпрямился - и сгинул в коридоре. С этой секунды он будет знать, что отводил в столовую осточертевшую комиссию по кадрам, которая как застряла здесь в мае сорок пятого, так и продолжает усердствовать не по разуму…
        Сержант Грейнджерфорд подвел ко мне возмущенного повара.
        - Пытался воспрепятствовать осмотру кладовой, сэр!
        - Вот как? - я посмотрел на повара. - Имя?
        - Вольнонаемный помощник армии Зигмунд Колембе, бригадефюрер.
        - Почему не подчинились приказу?
        - Но он же говорит по-английски!
        - В уставе нет ни слова о том, на каком языке должны отдаваться приказы!
        - Так точно, бригадефюрер. Однако я не мог подчиниться приказу, так как не понял ни слова…
        - Очень плохо. Чем вы занимались здесь два года? За это время можно выучить китайский, а не родственный язык германской группы.
        - Но я и так синолог, бригадефюрер. Магистр…
        - Какого же черта вы делаете на кухне?
        - Но повсеместно считается, что лучшие повара - китайцы. Никто больше не может приготовить из пингвинов что-либо съедобное. Директор института приказал мне…
        - Половина личного состава базы больна цингой! Куда идет пингвинья печень, спрашиваю я вас?!
        - Но, бригадефюрер! С тех пор, как выход на поверхность ограничили в связи с появлением неприятельской эскадры, вся пингвинья печень поступает в рацион летчиков и команды "Возмездие".
        - Вы хотите сказать, дорогой Колембе, что ни у кого из них признаков цинги нет?
        Я вас правильно понял?
        - Бригадефюрер, я говорил не это! Я всего лишь сказал, что вся свежая пингвинья печень уходит в рацион героев последнего шага. Да, у них наблюдаются признаки цинги, но в начальной стадии.
        - Проводите-ка меня к ним. Я хочу лично убедиться в том, что вы мне сказали. А заодно - и вручить каждому по лимону.
        - Слушаюсь, бригадефюрер! Но…
        - Вас туда не пустят, хотите вы сказать?
        - Так точно.
        - Это просто смешно. Покажите-ка мне на плане, где они располагаются.
        Везение не длится вечно…
        Герои последнего шага открыли огонь первыми. Сержанта зацепило в бок, и сейчас он скрипел зубами, пока Филя немилосердно его перебинтоввывал. Еще один морпех окривел на левый глаз, что не мешало ему целиться. Флеминга оцарапало в трех местах. И только несчастный синолог, специалист по пингвиньему мясу, лежал под стенкой с почти бескровной дырочкой во лбу.
        Команду "Возмездие" положили всю, до последнего человека, и это было плохо.
        Ибо покоящиеся в бетонных гнездах серые цилиндры размером со стандартную бочку для горючего требовали какого-то особого обращения. Ключа, команды, заклинания. Чего-то еще. Их было тринадцать, по числу героев. Имело ли это какое-то значение, не знаю.
        Одного из них я вспомнил. Тот маленький астральный разведчик, засекший в сорок втором лагерь для шаманов на острове Ольхон посреди Байкала.
        Спецобъект под скромным названием "лагпункт-666". Какое роскошное чучело Паулюса там стояло…
        Для обороны бункер был приспособлен идеально. Но пока нас никто не штурмовал. Видимо, на поверхности тоже что-то происходило…
        Происходило вот что: полузатонувший "Грант" вывалил за борт все шлюпки и плоты, экипаж и морская пехота погрузились на них и направились к берегу. На берегу из замаскированного эллинга выползли два танка и приготовились стрелять. С двух самолетов сбросили белые маскировочные чехлы и начали прогревать их моторы. Это были истребители-бомбардировщики "фокке-вульф".
        Все это капрал Андервуд наблюдал с растущей тревогой. У него был пулемет с хорошим запасом патронов и несколько противотанковых гранат. Он трезво понимал, что, обнаружив себя, продержится недолго. Следовало решить, как лучше себя потратить.
        Он связался с эсминцем и предупредил относительно танков и авиации. Там ответили, что и сами не слепые. После чего капрал засунул рацию в снег, установил пулемет на нарты и по возможности незаметно, прячась за застругами, направился к концу взлетной полосы.
        Он лежал и видел, как в трехстах метрах от него к "фокке-вульфам" подвешивали бомбы. Потом в кабины забрались летчики, фонари закрылись, и обе машины вырулили на старт. Пилоты были опытные, полоса широкая, самолеты пошли на взлет парой. Андервуд помолился и припал к пулемету…
        Ведущий даже не оторвался от полосы: задрал хвост, задымил и порулил куда-то в сторону, в заструги. Там он и обрел покой. Ведомый успел поднять машину в воздух, но из полусотни пуль, всаженных Андервудом почти в упор, штук двадцать оказались счастливыми: Самолет завис над полосой, развернулся вокруг оси и опрокинулся на спину - метрах в ста от капрала. Бомбы, к счастью, не взорвались.
        Собаки понесли. Эскимосские лайки показали себя как добрые боевые кони, прошедшие Тридцатилетнюю войну. У капрала осталась одна забота: не отцепиться от нарт…
        Позади взлетали тонны ледяной крошки: корабельные четырехдюймовки нащупывали танки.
        Мы этого не знали и знать не могли. Предполагать же следовало самое худшее.
        Зазуммерил телефон. Я поднял трубку. От нее непонятно и кисло воняло. Запах напоминал почему-то о Париже. Старом до-еще-той-войны Париже.
        - Первый и второй - в ангар, - сказал в трубке. - Первый и второй. Поздравляю вас!
        - Спасибо, - сказал я. - Первый и второй. Понял.
        - Победы вам, герои!
        - Что наверху? - спросил я, но мой собеседник уже отключился.
        И тут же загудели электромоторы. Стальная дверь начала раздвигаться.
        А мы-то думали, что открыть ее можно только изнутри…
        Сейчас все может кончиться.
        Морпехи навели стволы.
        Тупая морда маленького оранжевого локомотива просунулась в проем. За ним втянулись две порожние платформы.
        Машинист в зеленом комбинезоне поднял руки. Впрочем, Филя к таким условностям относился легкомысленно…
        - Что вы собираетесь делать, Бонд? - спросил Флеминг, когда увидел, что я присматриваюсь к управлению локомотивом.
        - Нам же приказали быть в ангаре, - сказал я. - А для немцев приказ - дело святое.
        - Но как же?..
        - Ян, остаетесь за старшего. В крайнем случае, если уж совсем не повезет - держитесь до последнего. Пока что лучше ничего не трогать, особенно эти штуковины. Кнопки тоже лучше не нажимать. Кроме вот этой, видите: "Блокировка дверей"? Когда мы уедем…
        - Зачем?
        - Да как вам сказать: Надо же выяснить, что здесь происходит. В жизни немцы значительно умнее, чем в голливудских и советских фильмах.
        - А в английских фильмах немцы, наоборот, очень умные, - сказал Флеминг. - И что из этого следует?
        - Следует то, что вам надлежит сидеть тихо, но не позволять себя убить. Вы еще понадобитесь человечеству.
        - Я уже замечал, что вы изумительно уходите от ответов.
        - Да? Не замечал: Господи, Ян, мы в окружении, а в окружении есть лишь две тактики: не обнаруживать себя до последнего или появляться ниоткуда. Но второе требует специфического опыта. У меня он есть.
        - Слушайте, Бонд: Допустим, мы будем сидеть очень тихо: и все-таки нас здесь нащупают. Должны нащупать. И мы будем держаться: сколько?
        Допустим, у врага не будет новых сюрпризов для нас, - он кивнул на дверь, в которую въехал маленький поезд. - Но патроны имеют свойство рано или поздно кончаться…
        Я помолчал. Флеминг был прав.
        - Я не могу отдать вам прямой приказ, Ян. Судя по всему, эти штуки, - я показал на уложенные в гнезда металлические чушки, - и есть то самое сверхоружие.
        Атомные бомбы, может быть.
        - Значит, штурм будет жесточайшим: Что мне с ними делать? Есть ли способ их: испортить? Взорвать?
        - Не знаю, Ян. Но - постараюсь узнать. Остальное - на ваше усмотрение.
        - Бонд! Вы не должны: в такой ответственный момент…
        - При возвращении я постучу вот так, - я показал: тук, тук, тук-тук.
        Нас вывезло в длинный низкий ангар, где в два ряда, носами навстречу друг другу, стояли небольшие безмоторные самолеты странной формы. На спине каждого, ближе к хвосту, лежали толстые трубы.
        - Мать моя женщина, - тихо сказал Филя. - Так это же "Фау-1". Мы их в Пенемюнде сотни две целыми взяли.
        - Которыми Лондон обстреливали? - решил уточнить я.
        - Так точно.
        Я внезапно понял, что мы говорим по-русски. Пока ехали, Филя отчитывался о своем боевом пути в стиле американской казармы, а тут - на тебе…
        - Конь в пальто скачет, - объявил Филя.
        Между самолетами неслось нечто в комбинезоне и с черным от машинной грязи лицом.
        - Я приказал что? Я приказал прибыть Первому и Второму, гром, молния и четыре свиньи вам в жопу! Вы кто такие?
        Я поднялся с сиденья и одним движением плеча скинул плащ.
        Явление генеральского мундира по эффекту могло быть сравнимо разве что с ударом конского копыта в лоб. Существо в комбинезоне повисло в воздухе, хватаясь не то за кобуру, не то за сердце.
        - Болван, - сказал я. - Нет, вы хуже болвана: вы паникер. Вы намеревались израсходовать оружие возмездия на отражение мелкой неприятельской атаки.
        Расстрелять, - кивнул я Филе.
        Как-то очень внезапно мы оказались в молчаливом полукольце людей в таких же грязных комбинезонах и с понурыми физиономиями давно и безнадежно бастующих английских шахтеров.
        - Я: исполнял приказание, - выдавил из себя приговоренный.
        - Нюрнбергский трибунал признал, что исполнение преступного приказа не является смягчающим обстоятельством для подчиненного, - сказал я. - Всем разойтись по местам. Унтершарфюрер, исполняйте.
        Филя взял приговоренного за шиворот и вынул из его кобуры "вальтер".
        Тут под потолком захрипел динамик, и до боли знакомый пронзительный голос завопил…
        - Веркау, что вы там копаетесь? Эскадра уже миновала второй пост!
        - Разрешите связаться с начальством, бригадефюрер? - чумазый Веркау почуял возможность избежать расстрела за преступление, которого не совершал. - Это директор! Это он приказал! Он меня и после смерти…
        - Солдаты! - вскричал я. - В то время как ваши братья в горах Тироля ведут неравную борьбу с жидо-большевистскими полчищами и примкнувшими к ним финансовыми олигархиями, вы, окопавшись в безопасной и уютной Антарктиде, ковали оружие возмездия! И вот в решающий час, когда осталось всего лишь нанести последний решающий удар по врагу, поразив его в самое его ядовитое сердце, паникеры в штабе, пользуясь болезнью фюрера, готовы пожертвовать всем ради спасения своих жалких потрохов, за которые в базарный день последний нищий не даст и двух пфеннигов! Это измена! Но мы знаем, как следует поступать с изменниками! Они будут повешены на собственных кишках, а вокруг будут летать окровавленные чайки и кричать: "Смерть предателям! Смерть негодяям!"
        Боже, подумал я, а ведь когда-то я был поэт…
        Окровавленные чайки: надо же…
        - Веркау, - сказал я очень тихо. - У вас есть последняя возможность искупить вину перед Отечеством. Унтершарфюрер, верните ему оружие.
        - Что происходит, Веркау?! - завизжал из-под потолка Зеботтендорф, но Филя поднял ствол "шмайсера" и разнес динамик в мелкую пыль. Грохот очереди всех вдохновил.:Мы неслись по коридорам, обрастая новыми воруженными людьми.
        Воодушевленный Веркау, у которого даже из-под толстого слоя солидола на лице проступал нездоровый лиловый румянец, бежал впереди. Я незаметно замедлял шаг, позволяя обгонять себя, покуда мы с Филей не оказались в арьергарде.
        - Налево, - сквозь зубы сказал я ему.
        Неосвещеная штольня уходила слегка вниз. Шагах в тридцати от входа она была перегорожена легким щитом с калиткой. Я отворил ее потихоньку, и мы вошли в темное холодное пространство.
        Лучи фонарей уперлись в матовую черную стену.
        Наверное, так крот воспринимает штык лопаты, вонзившейся в почву и перегородивший спасительный туннель.
        - Тупичок, - сказал Филя. - Надо бы назад выгребаться, командир.
        - Покурим сначала, - сказал я. - Дадим кризису развиться.
        - Если что, - сказал Филя, - можно и как в замке Норенберг. Главное - чтобы за спиной никого живого не оставалось…
        - Посмотрим, - сказал я, доставая портсигар.
        Вдали ударили выстрелы, а через несколько секунд у входа в туннель послышались возбужденные голоса и отрывистые команды.
        - Покурили, - сказал Филя и щелкнул зажигалкой. В две затяжки он всосал в себя "верблюдину" и взялся за автомат. - Главное, командир - никого за спиной…
        И тут именно за спиной раздалось негромкое покашливание.
        Мы разом обернулись. Ледяная корочка, покрывавшая нижнюю часть базальтовой стены, трескалась и осыпалась. Над полом загорелась и начала расширяться яркая полоска…
        Кто-то медленно вынимал лопату.
        Было уже совсем не до голосов по ту сторону калитки. Происходило нечто: Я почему-то ощутил себя куском стекла, по краю которого водили смычком.
        Задвижка поднялась до половины нашего человеческого роста. Свет из-под нее казался металлическим, ртутным.
        - Холодно там, - сказал Филя.
        Только сейчас я почувствовал студеность - но не ту, полярную, которую всю жизнь ненавидел, а запредельную, то ли космическую, то ли хтоническую, подобную той, что дышала из бездны, над которой мы проходили в ритуале посвящения.
        Я присел и чуть не упал. По ту сторону расстилалась чужая земля! Не то чтобы какая-то деталь говорила об этом - нет, здесь все было совершенно нечеловеческое. Черный мох под ногами. Неимоверно контрастные скалы с чудовищно острыми гранями, ранящими взгляд, нависали, падали, грозили раздавить, расплющить. Яркий, холодный, не дающий пощады свет бил сверху.
        И лишь через несколько секунд что-то сдвинулось в моих глазах, и я увидел все это иначе: треугольного сечения коридор уходил вперед, мох был ковром, заползающим немного на стены, а скалы нарисованы были на светящихся панелях: Перед нами же стоял толстый четырехгранный столб со сложным многоглазым навершием.
        Позади завозились с калиткой, и мы бросились вперед, в адски холодное, но не морозящее почему-то, не обжигающее пространство.
        - Сюда! - прошипел Филя и толкнул меня в расселину между нарисованных скал.
        Я не увидел, а вот он как-то умудрился рассмотреть узкий - боком протиснуться - ход. Шага через два ход поворачивал и расширялся немного. Дальше было квадратное помещение с двумя продолговатыми дырами в полу.
        - Сортир, - уверенно сказал Филя.
        - Тихо…
        Приглушенные мягким ковром, приближались множественные шаги. Негромкий разговор доносился отрывочно.
        -:группенфюрер в юбке::ерунда, Герман. Фюрер доказал, что::мою очередь в бордель отдал этому несчастному Штрому, ты представляешь? Что он будет делать в борделе::если не занята с мальчиком из "ани"::творя полный половой разврат. Всех отвели и поставили к стенке::не верю. С козой, с собакой, но с пингвинихой::все как у бабы, зато молчит::все равно не понимаю, куда смотрит железный::так вот где начальство баб держит!..
        Радостный вопль и удаляющийся топот.
        - Степаныч, - прошептал Филя, - давай-ка выбираться. Не нравится мне…
        Мне тоже не нравилось. Забавы у Зеботтендорфа могли быть самые разные.
        И тут началась стрельба. И новые крики - уже не радости, а ужаса. Визг. Мужской визг.
        Я почти протиснулся через узкий ход, когда мимо пронесся солдат со снесенным начисто подбородком. Рухнул, разметав руки - будто налетел на невидимую веревку. Филя жарко дышал мне в шею. Та же невидимая веревка вдруг потянула солдата обратно. Он слабо цеплялся за ковер.
        - Командир, - Филя через плечо подал мне две связанные противотанковые гранаты. Сам он их, понятно, бросить не мог.
        Я выдернул чеку и, не высовываясь, послал связку налево - туда, где происходило что-то страшное. Последние звуки, которые я слышал, пока не оглох от взрыва - чавканье и хруст костей…
        Совершенно не помню, как мы бежали к выходу. Черная заслонка медленно опускалась. Мы прокатились под ней, и я краем глаза успел заметить приближающуюся к нам чудовищную бабу с исполинскими грудями и руками, достающими до земли. Она была совершенно голая, и складчатая кожа ее отливала металлом.
        Как долго потом я видел ее в кошмарах…
        Заслонка опустилась, и мы остались в темноте.
        - Нет, командир, - сказал Филя, медленно вставая и отряхиваясь, - не для себя немцы эту войну начали…
        Я счел за лучшее промолчать.
        :Пять или шесть эсэсовцев и с ними кто-то гражданский, но с автоматом, били вдоль коридора, и им оттуда отвечали трассирующими выстрелами. В два ствола - в спину - мы срезали их всех.
        - Эй! - крикнул я. - Флеминг, это вы?
        - Да, Ник! - долетело оттуда.
        Филя деловито собирал рожки с патронами. Я смотрел, как бы кто не подобрался к нам сзади. Но, видимо, наверху шел серьезный бой…
        Их осталось четверо: сам Флеминг, сержант Грейнджерфорд и двое рядовых.
        Все были ранены, закопчены и страшно возбуждены. Сержант опирался, как на посох, на "MG-18".
        - Черт возьми, Ян, почему вы ушли из бункера?
        - Заработала эта ведьмина бочка, Бонд. Теперь там…
        - Как это - заработала?
        - Вы мне не поверите, но один из убитых воскрес. Немцы как раз штурмовали главный вход, выбили взрывом дверь, и нам было не до тыла. Он добрался до одной из бочек и что-то сделал с ней - и она начала раскаляться. Сейчас там озеро расплавленного металла…
        - А тот парень?
        - Сгорел. Его невозможно было оторвать от бочки…
        - Значит, раскаляется…
        - Да. Минут за пять раскалилась добела, потом начала плавиться. Жар все сильнее и сильнее…
        Я посмотрел на индикатор, который дал мне М. Кристалл не светился.
        - Надо выбираться наверх. Наши явно высадили десант. Кроме того, лупят из орудий…
        - Это все так, Ян. Но, видите ли, мы нашли место хранения настоящего оружия возмездия.
        - Еще одного? - спросил он с ужасом. - Другого?
        Я кивнул.
        - Что же это? Газы, бактерии? Чума?
        - Железные солдаты. Оживленные. Я не думал, что у них это получится…
        - Что же делать?
        - Будем надеяться, что эти чертовы бочки достаточно могучи, чтобы прикончить тут все - и живое, и железное…
        - Сзади пожар, сэр, - негромко сказал Филя.
        - Вижу…
        Дальний конец коридора багрово светился.
        Судя по плану подземелья, вернуться на поверхность тем же путем, каким пришли, мы уже не могли. Но где-то невдалеке находилась еще одна выходящая наверх шахта…
        То, что нас не перестреляли на выходе, было самым большим чудом этого дня.
        - Майор Бонд, мне приказано немедленно сопроводить вас к командиру, - сержант морпехов был бледен, как масхалат.
        - Нет, - решительно пресек я его речь. - Взрывчатку, мины - в руки и вниз! Еще не все сделано…
        Короткое замешательство. Взрывчатка где-то в другом месте, мин нет.
        Ощутимое тепло из жерла шахты. Трупы в блекло-серых маскостюмах навалены волной. Никому не охота идти вниз, в крысиную темь. Оттуда выбираются по одному, по два сине-бледные люди, стоят, подняв руки. Их торопливо отводят в сторону. Наконец приносят взрывчатку. Я иду первым, расшвыривая встречных.
        Две пули засели в левом плече, они дадут о себе знать, но потом. Пока не больно. Мертвые эсэсовцы под ногами. Жар гонит на поверхность всех. Поворот, еще поворот. Флеминг хромает рядом, говорит что-то, я отвечаю - и тут же забываю и реплику, и ответ. Все уже кончено. Если стреляют, то в себя. Как здесь, например: и здесь. Ведут кого-то страшно знакомого, только потом понимаю: Гитлер. Какие-то бледные девки с черными кругами вокруг глаз. Еще поворот. Вот этот коридор и штольня. Морпехи обгоняют. Не только жар, но и дым, едкий дым. Противогазы. Резина обжимает лицо. Здесь.
        Боюсь открыть калитку.
        Открываю.
        Темнота. Никто не стоит и не ждет.
        Закладываем фугас, шнур в коридор - займется от огня. Бегом наверх.
        Обжигает шею. Воздух полон огня. Горящие бумаги под потолком - навстречу.
        Поворот.
        Сюда!
        Кто-то проскакивает и мечется теперь в дыму.
        Сюда, солдат!
        Бежим нестройной толпой.
        Резина раскалена. Не выдерживаю, срываю маску.
        Дым с запахом горящего камня.
        Падаем на снег.
        Взрыв, и взрыв, и взрыв под землей. Огонь и дым вылетают оттуда, где мы только что были. Раскат - земля трясется всерьез.
        Мы отползаем, или нас оттаскивают. Рев.
        Черно-дымный ком вылетает из жерла шахты и катится по снегу, не желая остановиться. Автомобиль, маленький "хорьх"-амфибия. Из него выпадает ком поменьше и катается по снегу. Пламя гаснет на нем, и черный закопченный человечек приподнимается на четвереньки…
        Я почему-то заранее знаю, что это Зеботтендорф.
        Дым бьет из шахты подобно черному опрокинутому водопаду. На небольшой высоте ветер перехватывает его и, распластывая, несет в море.
        В море наш корабль, осевший на корму.
        И вдали - высокие дымы эскадры…
        Дальше был новый бег, по леднику, хватая ртом воздух. Зеботтендорф продолжал кричать: "Уходите! Уходите как можно дальше!" Он кричал это по - немецки, по-французски и по-английски, и - странное дело - ему как-то сразу поверили.
        И потом, когда за спиной с грохотом армейского склада боеприпасов встала земля вперемешку со льдом и в небо ударил поток белого огня, мы были уже достаточно далеко, чтобы уцелеть.
        Лед подбросил меня, как гимнастический трамплин, и я, распластавшись в воздухе, долго летел, пока не поймал руками снег. Потом меня катило вперед, и я оказался в куче многих немецких и американских тел, задержавшихся в выемке под застругом.
        Было во всем этом что-то от штурма Шамбалы…
        Потом с неба стали падать камни.
        И мы бежали дальше под этим каменным градом, молясь, чтобы - миновало…
        Кровавые ошметья оставались от человека, если его молитва не была услышана.
        Наконец, кончилось и это.
        Главное, дальше было некуда бежать: все мы, правые и виноватые, сгрудились на тупом, как сундук, обрубке ледяного мыса. Серые волны накатывались и ударяли в него своими свинцовыми головами, и то ли от этого, то ли от бушующего позади катаклизма лед вздрагивал и томительно стонал. "Грант" качался в полумиле от нас - далекий, как Марс. К нему подплывали несколько шлюпок и плотов: часть десанта - та, что осаждала главный вход - успела погрузиться.
        Я подошел к барону. Он был красный, как вареный рак. Шкура, опаленная местами дочерна, свисала с него лоскутами. Тем не менее барон твердо стоял на широко расставленных ногах, как старый боцман в зыбь. Кто-то сердобольно накинул по него поверх сгоревшей формы огромную шинель рядового. Рядом хлопотал санитар. Вокруг бродили солдаты - большинство без оружия, но кое-кто автоматов не бросил. Уцелевшие моряки и морпехи поглядывали на них настороженно.
        - Безнадежен, бригадефюрер, - сказал мне с тоской санитар. - Ожоговый шок.
        Боюсь, что он ничего не понимает…
        - Все я понимаю, - зло и сипло сказал Зеботтендорф. - Что вы сделали с "горячей Гретхен", Николас?
        Похоже, что удивить его своим появлением здесь не смог бы и сам царь Ашока.
        - Гретхен у меня не было ни одной, - сказал я. - Тут я чист.
        - Я имею в виду термические бомбы. Как вам удалось разбудить их?
        - Не знаю, - сказал я. - Похоже, мы не добили кого-то из обслуги.
        Он посмотрел на меня, понял, что я не вру, и заплакал.
        - Предусмотрели все, - сказал он. - Все, кроме этого…
        - Не расстраивайтесь так, барон, - сказал я. - Сами виноваты. Дался вам тогда этот тетраграмматон…
        - Дался! - гордо смахнув слезы, сказал барон. - Все-таки дался. Арийский гений возобладал.
        - Гений, - я поежился, вспомнив кошмарную железную леди. - Кто у вас делал эти фигуры?
        - А вы что, видели?
        - Видел.
        - И как, понравилось?
        - Именно так я и представлял себе валькирий.
        - Мой эскиз! - с гордостью сказал Зеботтендорф. - Вот, не желаете ли - сувенир: - он похлопал себя по карману - вернее, по тому месту, где должен быть нагрудный карман. - Пропал: ах, Олаф, Олаф! Такой славный викинг!..
        - Был и карманный экземпляр?
        - Да, очень милая игрушка…
        - Слушайте, барон. Велели бы вы своим людям сдаться. Война действительно окончена, стоит ли усугублять страдания?
        - Война не кончается никогда, вы это знаете не хуже меня: Солдаты и офицеры! - внезапно закричал он, и я приготовился стрелять, если он выкинет что-то не то. - Приказываю вам не оказывать сопротивления неприятелю. Мы не потерпели поражения! Мы всего лишь отложили время нашего возмездия! Я благодарю вас за службу! Родина не забудет вас, герои последнего шага! Луна и рассвет!
        Он обернулся ко мне. Рот его исказила судорожная улыбка.
        - Вам уже приходилось умирать, Николас? - спросил он.
        - Да, конечно.
        - Мне тоже. После десятого раза становится скучно. Величайшее приключение превращается в процедуру вроде вырывания гланд…
        Нас ощутимо тряхнуло. Настолько ощутимо, что барон упал.
        Жар, исходящий от новорожденного вулкана, иссушал лица. Лед оплывал тонкой водяной слизью.
        - Что это за бомбы такие? - спросил я. Приходилось почти кричать.
        - Не дождетесь! - барон поднял обугленый указательный палец и энергично помахал им перед моим носом. - Это вам не атомные пфукалки, которые годятся разве что для производства моментальных фотографий! Это солидные немецкие бомбы, каждая из которых способна за три часа сжечь дотла Москву или Нью-Йорк!
        - Ник, - подошел и встал рядом Флеминг. - Вы знаете этого человека?
        - Имел удовольствие быть представленным, - сказал я. - Рекомендую: барон Рудольф фон Зеботтендорф - Ян Флеминг.
        - Флеминг? - спросил барон. - Какой Флеминг? Который пенициллин?
        - Нет, - сказал Флеминг и стиснул зубы. - Который свинцовые пломбы: Ник, вы знаете, что этот человек руководил лабораторией в замке Ружмон?
        - Увы, знаю, - сказал я.
        - И после этого вы спокойно беседуете с ним?
        - В свое время я беседовал с дьяволом, - сказал я. - Разумеется, тогда я был много моложе и наверняка глупее. А вам не приходилось беседовать с дьяволом, Ян?
        - В нашей службе эту тематику не разрабатывали, - сказал Ян.
        - Еще бы, - хмыкнул Зеботтендорф. - Англичане - известные материалисты.
        - Ну, не скажите, барон: - я наклонился и почесал занывший после сегодняшних приключений шрам, заработанный в доме доктора Ди.
        И тут раздался вопль.
        Кричал Филя на партизанском наречии…
        - Командир, этот пидор соленый своих мудозвонов заколдовал, как ты тогда! У них глаза снулые, что у пьяных налимов!
        С предупреждением Филя запоздал, как доктор Зорге. Под его многоэтажный мат трое эсэсовцев подошли к краю обрыва и шагнули в пустоту…
        Я развернулся и дал барону по морде. Под кулаком что-то хрустнуло. Но это уже ничего не могло изменить.
        Попытки образумить или напугать "черных рыцарей" такой мелочью, как стрельба поверх голов, были тщетны. Только потом, когда уже добрая половина из них отправилась, распевая "Оду к радости", на дно, морпехи догадались валить недавних противиков на лед и связывать чем попало. Но слишком неравны были силы. Удержать при жизни удалось тридцать шесть человек из всего гарнизона. Среди них был, конечно, Зеботтендорф, которого к обрыву вовсе не тянуло, и четыре Гитлера, причем один из них говорил только по - венгерски…
        - Интересно, барон, - сказал я, - а если вам привязать к ногам колосник горелый и ржавый, да утопить в глубоком месте - тоже воскреснете?
        - Так ведь веревка-то перегниет, - сказал барон. - Рано или поздно. Топили. Не один вы такой мудрый.
        - Мистер Флеминг так сердит на вас, что наверняка изыскал бы какой-нибудь способ. Рудольф, а вас бросали в расплавленный металл?
        - Мистер Флеминг не станет рисковать своей карьерой, - резонно заметил барон.
        - За меня с него снимут шкурку, набьют чучело и будут сжигать каждый год за компанию с Гаем Фоксом…
        Дверь адмиральской каюты распахнулась, как от удара, и появился М. Таким я его не видел никогда. Так мог бы выглядеть доведенный до белого каления Будда.
        - Прошу вас, джентльмены, - проговорил он медленно. - Ник, я хотел бы потом поговорить с вами еще раз. Ян, а вы можете заняться своими текущими делами.
        - Да, сэр, - Ян с трудом поднялся и пошел вдоль по коридору. Филя, стоя по стойке смирно с автоматом на груди, проводил его глазами.
        - Пожалуй, Николас, мне пора в отставку, - сказал М. - Впрочем, пойдемте, адмирал ждет.
        - Он хочет поблагодарить нас за отлично проведенную операцию?
        - Он охотно бы вас расстрелял, но Конгресс его не поймет: И зачем вы только приволокли сюда эту гнилушку? - М. кивнул на барона. - Теперь американцы вытянут из него, что захотят.
        - Тянули некоторые, - мрачно сказал барон. - И где они все?
        - Привык я к нему, - сказал я. - Сколько лет в одни бирюльки играем…
        Адмирал был зол и не скрывал этого.
        Вся документация по немецкой антарктический военной базе, доставшаяся в свое время союзникам, состояла из трех полуобгоревших страниц, чудом уцелевших в груде бумажного пепла. Бумажки эти больше года пролежали где-то среди малозначащих документов Нюрнбергского трибунала, пока не попались на глаза - совершенно случайно - ребятам Донована, которые сумели извлечь из них кое-что существенное. В частности, сведения о наличии таинственного супероружия и планах его применения. Под это дело и была экстренно организована экспедиция Бирда. И вот вместо желаемой и искомой базы - след применения желаемого и искомого сверхоружия: обширный - с Онежское озеро - залив в море Росса, вода в котором все еще кипит в центре и вряд ли остынет в ближайшие несколько лет…
        - Хотите, я назову этот залив вашим именем, Бонд? - спросил адмирал сквозь зубы. - По праву, так сказать, первооткрывателя?
        Он явно ожидал, что я отвечу "нет", и я ответил…
        - Нет, сэр. Я не настолько честолюбив.
        - Отлично, - сказал он. - Тогда я назову его именем своего шурина…
        - Наверное, редкая сволочь, - сказал я, повернулся и вышел.
        10
        Не следует складывать все яйца в одну мошонку. Чак Норрис.
        Ворота закрылись. В морозной темноте подземелья дыхание было громким и искаженным - как из телефонной трубки. Луч фонаря дрожал.
        - Пойдем? - неуверенно сказал Николай Степанович.
        Гусар молча потрусил вперед. Оглянулся, оскалив зубы. И Николай Степанович вдруг понял, что Гусар идет налегке.
        Что-то мигнуло в сознании.
        Нет, вторая связка бутылок аккуратно уложена в рюкзак. А Гусар нес на спине проглота. Непонятно, как это соотносилось с грубой действительностью, но из квартиры можно было взять все: пачку любимых турецких папирос "Эльмалы", их в Москве почему-то не достать, неоткупоренную бутылку "мартеля" - и проглота, который вдруг взбесился в террариуме и без которого Гусар уходить отказался.
        И вот теперь Гусар шел налегке…
        - Ты его оставил в усыпальнице?!
        - Грр.
        - С ума сошел! Он же вымахает с кита!
        - Грр.
        - То есть ты уже все решил, да? И все понял? Что нас покупают, что мы зачем-то нужны? И даже догадался, зачем?
        - Грр.
        - А ведь, с другой стороны - разрешаются миллионы проблем. Наверняка - долой болезни, долой быструю смерть, проблемы пищи, энергии - все уходит. Что они еще там могли? Создавать новые миры, отличные от старого или такие же в точности?
        - Грр.
        - А мы, значит, гордые: Я знаешь когда вздрогнул? Когда про Шолохова услышал. Ведь мне, в сущности, предложили то же самое - только не роман гениальный, а - судьбу России переделать. Не меньше. Ведь знали, кому предлагать и что предлагать: Ч-черт! Ведь только правду говорил он, только правду!.. А сложилось все в такую приманку…
        - Грр.
        - Сами мангасы не могут дать нам свою премудрость. Не позволяет тот могучий инстинкт. Только Золотой дракон, который в сущности - что? Библиотека? Нет, больше. Средоточие премудрости, информационный снаряд: исполинский вирус: Он может делиться сведениями с кем угодно, без ограничений - потому что кто же еще, кроме Спящих, обратятся к нему, запертому вместе с ними? И тогда возникает - как бы само собой, случайно, без конкретного умысла - решение: создать новых мангасов. Из людей. У которых не будет внутреннего запрета: Их начинают отбирать - способных к роли; потом гонят по лабиринту…
        Нужна тысяча лет? Какие проблемы: И вот - финиш! И - главный приз!
        Должность господа Бога вакантна - просим, просим!..
        - Грр.
        - Вот именно. И я соблазняюсь ею и начинаю творить добро. И через меня в мир потоком идут древние знания. И мы медленно и незаметно для себя начинаем превращаться в Великих Древних: Не знаю, изменимся ли мы внешне, а уж внутренне-то - всенепременно…
        - Грр. Грр-грр…
        Они вышли к месту перехода в румы. Девять широких полукруглого сечения колонн окружало плоский камень. Николай Степанович поставил на камень связку бутылок, две свечи и две карты. Зажег свечи. Поставил карты так, чтобы тени на нужной колонне совпали…
        - Иди, - сказал он.
        Гусар нырнул в тень.
        Николай Степанович шагнул следом, доставая "узи", обернулся. Из тени все было видно, как через тонированное стекло. Он дал короткую очередь и во вспышках огня успел заметить, как брызнули в стороны кусочки стекла и непроницаемой тьмы…
        Шестое чувство (Париж, 1968, октябрь)
        - Внутри "роллс-ройс" гораздо больше, чем снаружи, уверяю вас, Ник. Дорогие машины не похожи на дешевые.
        - Вы правы, Билл. Потому что они стоят дороже.
        Маленький буксир волок по Сене огромную баржу. На барже шла своя жизнь, совершенно отдельная от береговой. Там висело белье, бегали дети и собаки.
        - Пойдемте, Билл, - сказал я. - Во-он там есть еще одно славное кафе.
        Атсон устроил мне экскурсию по Парижу моей юности. Верно сказано, никогда не следует возвращаться туда, где тебе было хорошо. Мы уже побывали и на бульваре Сен-Жермен, 68, и на рю де ля Гет, 25, и на рю Бара, 1, и на рю Бонапарт, 10, и на рю Камбон, 59. Дома казались другими, и сам себе ты казался другим, и только Париж был прежним. У Мишо подавали устриц с легким белым вином, у Жако - все ту же пулярку, а старый Бриганден, конечно, давно умер, и в его заведении хозяйничал сын - тоже старый Бриганден. А может быть - внук. И тоже старый Бриганден. Один я был молодым в этом древнем городе.
        - У французов хватило ума не устраивать драку на улицах, - сказал Атсон, когда мы двинулись вдоль набережной. Атсон был в дешевых бумажных синих штанах, в пиджаке с замшевыми заплатами и какой-то залихватской вельветовой кепчонке. Я облачился в джинсы и свитер грубой вязки. Я сейчас походил на студента Сорбонны - но не прежнего, 1909 года образца (тогда мы косили под апашей), а нынешнего, одного из тех, что в недавнем мае переворачивал машины и швырял в ажанов булыжники. Ажаны косились на меня с подозрением.
        Черный "роллс-ройс" Атсона тихонько катил следом за нами, терпеливо ожидая у дверей различных забегаловок, ни одну из которых мы старались не пропустить.
        День был ясный и тихий.
        - Никогда не представлял, что этой кислятиной можно так набраться, - сказал Атсон и полез в карман пиджачка за фляжкой, памятной мне еще с Атлантики.
        - Уберите виски, Билл, - сказал я. - Пить виски в Париже невообразимая пошлость.
        - Тогда ведите меня туда, где есть коньяк, - сказал Атсон.
        И мы пошли туда, где был коньяк, и я сказал Атсону, что настоящий "мартель" содовой отнюдь не разбавляют.
        - Учите, учите меня, - проворчал Атсон. - Будто я в Париже не бывал. Только тогда, в двадцатых, мы сами устанавливали свои порядки, потому что у нас были доллары. Представить страшно, сколько тогда можно было выпить на один - единственный доллар… Гарсон, два абсента!
        - Билл, - сказал я. - Опомнитесь. Абсент давным-давно запрещен и изъят из обращения. Ученые определили, что он вызывает необратимые изменения в мозгу.
        - Ученые ничего не понимают в выпивке, - сказал Атсон. Французский его был чудовищен, как некогда у меня.
        - Теперь нужно что-нибудь проглотить, - сказал я. - Гарсон, две foie de veau!
        - Это что за зверь? - изумился Атсон.
        - Неужели вы забыли? - ответно изумился я. - Старая добрая телячья печенка.
        Молодая.
        К печенке полагалось божоле в высоких стаканах. Заведение было недорогое и не rafinee, но очень приличное. Нас сперва даже не хотели пускать, но телохранитель Атсона пошептался с хозяином, и все устроилось.
        - Да, раньше все здесь было по-другому, - сказал Билл. - Здесь сидели художники со своими шлюхами, бандиты, поэты. Я не понимал ни слова по - французски, но чувствовал, что нахожусь среди полубогов.
        - Да, - сказал я. - Тогда можно было просидеть здесь полдня за чашкой кофе, а первый попавшийся оборванец мог прочесть тебе лекцию об искусстве Египта Второй династии.
        - А теперь тут одни разбогатевшие проходимцы вроде нас, Ник, - сказал Атсон. -
        И толкуют они исключительно о биржевых курсах, если не о методах ограбления банков. Один был настоящий мужик на всю Францию, де Голль, и того они спровадили на пенсию. И все они тут герои Сопротивления…
        Он поймал за бок проходившего мимо господинчика в серой тройке, подтянул к себе, и, наморща лоб, довольно грамотно спросил…
        - Месье - герой Сопротивления, не правда ли?
        Герой, не сопротивляясь, подтвердил свое участие в этом замечательном движении. Атсон притянул его ближе, чмокнул в лоб и милостиво отпустил.
        Месье одернул пиджак и ускоренным шагом направился к выходу.
        - Знаете, Билл, - сказал я. - В Белоруссии я сидел в болотах со своими людьми и стрелял в немцев. И сидели мы в болотах два года. Поэтому здешний Резистанс представляется мне скаутским пикником. Представьте себе - в миленький, уютный домик la belle France врывается громила, насилует хозяйку, хватает все, что ему приглянется, и, наконец, остается здесь на постой. La belle France его обихаживает, кормит телячьей печенкой, поит лучшими винами и стирает его загаженные на Восточном фронте подштанники. Кроме того, она выдает ему евреев, чтобы belle ami Фрицу лучше спалось. И вот в один прекрасный день хозяйка видит, что постоялец начал подыхать. Пена изо рта, судороги. И тогда отважная, мужественная и самоотверженная la belle France хватает сковородку и бьет его по башке. Вот и весь ихний Резистанс до копейки.
        - Не всем быть героями, Ник, - сказал Атсон и достал сигару. - Надо же кому-то и телячью печенку готовить.
        - Именно так они и подумали, Билл, - сказал я. - Хором. Все вслух. И сбылось по слову их.
        - Вы им завидуете? - спросил Атсон.
        - Да, - подумав, сказал я. - В этом есть определенная мудрость. Правда, при условии, что кто-то - кого вы не любите - будет отдуваться за вас.
        - Самостоятельные стали, - сказал Атсон. - Алжир просрали, бомбу завели. И сразу же принялись бороться за мир во всем мире.
        - Вообще-то мы здесь в гостях, Билл, - сказал я.
        Он пристально огляделся, словно бы держа в кулаке невидимую зрительную трубу.
        - Вы правы, Ник, - сказал он. - Пора сменить заведение. Янки не любят, когда им напоминают, что они в гостях, - добавил он с деланным гундосым новоанглийским акцентом.
        В следующем погребке ему было понравилось, но нарумяненный гарсон с подведенными глазками от души поздравил мистера Атсона, которому удалось подцепить такого славного мальчика (кто имелся в виду - я или телохранитель - мы выяснять не стали).
        Отплевываясь и отряхиваясь, мы отправились на площадь Контрэскарп. Люди на многочисленных автобусных остановках с удивлением разглядывали редкий в этих широтах "роллс-ройс". Кафе "На любителя" находилось на своем прежнем месте, и его так и не удосужились проветрить с тех самых пор, как мы с Рене Гилем в моменты острого безденежья хаживали сюда и проводили вечера в плотном воздухе, целиком состоявшем из табачного и винного перегара.
        Прислонившись к обитой цинком стойке, Атсон сразу же погрузился в юношеские грезы о временах сухого закона.
        - Ник, это было золотое время, - говорил он, рассматривая синий граненый стакан с толстым дном. - Мои девки недавно подсунули мне "Великого Гэтсби".
        Это все про меня, Ник, это все про меня!
        - Наверняка автор бывал у этой стойки, - сказал я. - Стоял вот здесь же, на этом самом месте…
        - Извините, месье, - сказал бармен. - Но месье Фицджеральд никогда не стоял у стойки, а сидел вон в том углу. У него были слишком короткие ноги, - добавил он, как бы извиняясь за Фицджеральда.
        - Да, - сказал я. - Для этого марафона у него были слишком короткие ноги.
        - Вообще-то за этим столиком не сидят, - сказал бармен. - Но за пятьдесят франков…
        - Старых? - спросил я. Бармен расхохотался.
        - Ну, до этого мы еще не опустились, - сказал он. - А вашему спутнику не вредно и посидеть.
        - В лучшие годы мой желудок вмещал галлон виски, - насупившись, сказал Атсон.
        Я взял его за рукав и потащил к столику, огражденному от прочих красным бархатным шнуром.
        - Дайте нам по бутылке очень сухого хереса, - сказал я, - и что-нибудь поесть - на ваше усмотрение. Мы сегодня с утра на ногах.
        - Про галлон я не соврал, - сказал Атсон.
        Его телохранитель у входа, выразительно жестикулируя, беседовал о чем-то своем, профессиональном, со здешним вышибалой.
        - Билл, а на кой черт вам телохранитель? - спросил я.
        - Таскать кошелек, - расплылся Атсон. - Ненавижу чеки. Государству ни к чему знать, с кем и за что я расплачиваюсь.
        - Вы сражались за это государство, - напомнил я.
        - Ну и что? - сказал он. - Это не повод для близкого знакомства, - он погрустнел и задумался. - Ник, может вы объясните: почему ни в одном баре, где я сидел, с посетителей не берут по пятьдесят франков просто так? А вот мы отдали - и не жалко.
        - А черт его знает, - сказал я. - Вообще-то надо бы. Одно могу сказать точно - сам Фицджеральд не имел в этом деле и одного процента.
        - Вот суки, - сказал Атсон.
        - Писатель должен жить долго, - сказал я. - Особенно в России.
        - Кстати о России, - воскликнул Атсон. - Еще во времена своей молодости я здесь же, в Париже, слышал легенду о русском коктейле, который так и назывался "молодость"… Говорят, что никто не мог устоять на катушках после одного-единственного стакана.
        - Коктейль "молодость"? - повторил я задумчиво и внимательно вслушался в звучание. - "Йорз"… А, так вы имеете в виду ерша? Есть такой коктейль. Секрет его мне известен.
        - Поделитесь?
        - Секрет за секрет. Кто хлопнул Кеннеди?
        - Тоже мне - секрет, - фыркнул Атсон. - Вся деловая Америка знает. Ник, а почему это вас интересует? Он вам тоже был должен?
        - Не он лично. Должок перешел по наследству от Рузвельта.
        - А-а, вот вы о чем… Теперь концов не найдешь. И… э-э… О таких вещах не принято говорить, Ник, но уже, наверное, все равно. Мы взрослые люди. Сколько вы ему дали?
        - Двадцать миллиардов золотом.
        Атсон откинулся на спинку стула и громко свистнул. Подскочил гарсон.
        - "Баккарди", - коротко распорядился Атсон. Гарсон упал духом.
        - Тогда водки, - сказал я. - Смирновской со льда. Пива темного, густого, лучше чешского. Нет чешского - тащите немецкое. В крайнем случае - "гиннес", опять же черный.
        - И две дюжины калифорнийских устриц, - добавил Атсон.
        - Калифорнийские недавно кончились, - нашелся гарсон. - Могу предложить португальские - они ничем не хуже.
        - Из Паломареса, - сказал я. - Разговаривают с едоком на трех языках.
        - Можно послать за остендскими…
        - Пойдемте отсюда, Ник, - заплакал Атсон. - Здесь я опять в гостях. Подумать только - в Калифорнии любой бродяга…
        - А на Волге топят печи сушеными осетрами, - добавил я.
        Видя наши поползновения встать, хозяин заведения подбежал собственнолично с извинениями и заверениями, что все требуемое доставят немедленно и сразу, а гарсон за грубость будет в присутствии заказчика кастрирован, расчленен, отлучен от церкви и уволен без выходного пособия.
        Кончилось все тем, что в дальнейший путь мы тронулись втроем с уволенным и отлученным гарсоном, заявившим во всеуслышание, что во всем Великом городе он не знает более постыдной, вонючей, паскудной, отталкивающей, претенциозной, разорительной, низкопробной, позорящей честь Франции, коллаборационистской, петеновской, буржуазно-империалистической дыры, чем кафе "На любителя", куда ни один уважающий себя Фицджеральд сроду не заходил, и даже неприхотливый Хемингуэй заглянул один раз, постоял в дверях, плюнул и ушел.
        Звали гарсона Габриэль, и к своим годам он успел послужить в Иностранном легионе, поучаствовать в салановском мятеже и поучиться в Сорбонне - впрочем, не дольше моего. В свободное от вытирания стойки время он сочинял стихи под Леконта де Лиля и даже издал за свой счет сборник под названием "Путь Кортеса". Я стал чувствовать, что Земля мне тесновата.
        Освежаясь по дороге в малозначительных, на три-четыре посетителя, забегаловках, мы просквозили узкую улицу Муфтар, прошли мимо старинной церкви Сент-Этьен-дю-Мон и лицея Анри Четвертого, веселого короля, вновь пересекли бульвар Сен-Жермен…
        По дороге Габриэль рассказывал нам о майских событиях и проблемах "нового романа". Странным образом это сплеталось воедино.
        - Вот здесь у нас стояла баррикада, - объяснял Габриэль, размахивая длинными руками. - Здесь была баррикада и в сорок четвертом, и при Коммуне, и при Реставрации, и при Второй республике, и при Первой республике, и при Фронде, а уж про Варфоломеевскую ночь и говорить нечего. И всякая заварушка в Париже сводится к тому, чтобы стащить в это место фонарные столбы, бочки, бетонные балки и старую мебель с чердаков, где она накапливается как раз для такого случая. Вы не знаете, почему революция всегда уходит в песок?
        - Не только в песок, - сказал я.
        - Значит, вы согласны с Сартром? - обрадовался он.
        - Я, страшно сказать, даже Бердяева читал, - ответил я.
        - Так давайте и зайдем прямо к Сартру! - воскликнул Габриэль. - К нему можно запросто…
        - Нет уж, - сказал Атсон. - Я простой американский империалист. Но я уже знаком с мистером Сартром. Хотите, расскажу?
        - Конечно, хотим! - хором воскликнули мы.
        - Было это незадолго до того, как Джонни неудачно съездил в Даллас, - начал Атсон. - Девицы мои ходили в застиранных джинсах с фабричными дырами на жопах и все хотели приобщить своего папочку к современности. Вот они и затащили меня в какой-то шикарный театр на Бродвее. Комедия называлась "Мухи", и это мне сразу не понравилось. В зале воняло как на плохой скотобойне, а я уже от этого отвык. Мух действительно было много - должно быть, черномазые ловили их всем Гарлемом и сдавали продюссеру по десять центов за дюжину. На сцене без всяких развешенных тряпок валялись чьи-то потроха.
        Комедианты то и дело ходили за сцену - должно быть, проблеваться. Вместе с программкой зрителям давали гигиенические пакеты. Хорошо, догадался я захватить свою старую фляжку, заделанную под молитвенник. А билеты, между прочим, были по сто двадцать долларов. И публика собралась чистая. Артур Миллер, но уже без Мэрилин, Бартон с Элизабет, Юл Бриннер с… э-э… ну, с дамой какой-то, университетские профессора и прочая сволочь. И вот дают пьесу. Смотрю и чувствую - что-то знакомое. А когда они друг друга по именам звать стали, тут-то до меня и доперло. Это же натуральная "Орестея"! Ну, думаю, не может же такого быть, чтобы Сартр все внагляк передрал! Должен же он от себя хоть что-то выдумать! Девки мои объясняют - вот он мух и выдумал.
        Ну, думаю, все. Должно быть, Бог умер, раз такого не видит. Закат Европы… С горя ушел в буфет и напился. К аплодисментам возвращаюсь в зал. Мухи как летали, так и летают. Вонять еще сильнее стало. Дамам плохо, зеленые, но держатся. Автора, кричат, автора. И выходит не Эсхил, как по совести положено, а этот самый Сартр. Посмотрел я на него, и тут же понял: я тоже так могу.
        Возьму "Ромео и Джульетту", представлю, что я на матрасах лежу и всю эту историю ребятам рассказываю. Тараканов каких-нибудь подпущу…
        - Так это же "Вестсайдская история" получится, - заметил Габриэль.
        - Что получится? - упавшим голосом спросил Атсон.
        - "Вестсайдская история", - повторил Габриэль. - Натали Вуд, музыка Бернстайна…
        - Тогда я не понимаю, кто сидит в Синг-Синге, - сказал Атсон. - Эсхила грабят, Шекспира грабят… Я и говорю - закат Европы. А заодно - и Америки. Надо выпить, ребята, душа горит.
        Литературное чутье остановило Атсона не где-нибудь, а возле кафе "Клозери де Лила".
        - Плохой писатель Хемингуэй, - сказал гарсон. - Что это за творец, у которого все понятно? Он сказал, она сказала… Он попросил, она отказала… Примитив.
        Нобелевку взять не побрезговал. А вот Сартр со своим экзистенциализмом взял и железно облажал Нобелевский комитет…
        В кафе мы вошли с важностью и степенностью артиллерийского снаряда на излете. Габриэль все объяснил своим коллегам, и нас "с великим бережением" усадили за любимый столик нелюбимого гарсоном Хемингуэя. Именно здесь, по его собственной легенде, был написан рассказ "У нас в Мичигане" и начало "Фиесты". По стенам висели автографы и наброски великих.
        Нам подали большую менажницу с холодными закусками, по большой порции палтуса в кляре и огромный графин белого вина.
        - Здешний уксус мне надоел, - сказал Атсон. - И никогда на столах нет кетчупа.
        - И тертой редьки нет, что характерно, - сказал я.
        Гарсон ничего не говорил и только шевелил челюстями, словно и не толокся целый день возле кухни. Хотя ничего удивительного…
        Я помахал рукой официанту.
        - Принесите нам водки, смирновской, со льда. И пива, темного, густого, чешского.
        Глаза официанта на мгновение увеличились, но он вышколенно кивнул и бросился выполнять заказ. Психов это кафе на своем веку повидало больше, чем Канатчикова дача.
        Секунд через шесть он вернулся, неся три рюмки и три бутылочки.
        - Вы меня плохо поняли, друг мой, - сказал я. - Когда говорят "смирновской со льда", разумеют целую бутылку, лучше литровую. Запотевшую, со слезой.
        - О-ла-ла! - обрадовался официант и добавил по-русски: - Le zapoy!
        - О нет, - сказал я. - Это еще не zapoy. Это пока еще называется guljaem!
        - Guljaem! - с еще большим восторгом воскликнул официант и пропал.
        Возвращался он, танцуя. Исполинская бутыль "столового вина №21", действительно запотевшая, была оборудована хитроумным гидравлическим устройством, позволяющим наполнять рюмки, не тревожа всего вместилища. На нас начали оглядываться.
        - Галлон, - с тихим благоговением сказал Атсон. - Как давно я не видел живого галлона!
        На лице Габриэля отразился экзистенциальный ужас. Должно быть, он понял в эту секунду, что выбор им уже сделан, и выбор этот роковой.
        - Бесподобно, друг мой! - воскликнул я. - А теперь - не найдется ли в вашем гостеприимном заведении хотя бы один стакан с семнадцатью гранями?
        Официант выронил поднос, но успел его подхватить.
        - Да, месье. Один должен быть. Но это не простой стакан. Когда месье Шаляпин демонстрировал мощь своего голоса, именно этот стакан из дюжины выдержал.
        Только не разбейте его.
        Стакан принесли в серебрянном подстаканнике. Я осторожно извлек священный сосуд из оправы и водрузил его на середину стола.
        - Друзья мои! - я встал. - Все знают, что беспричинное пьянство неизменно ведет к распаду семьи, частной собственности и государства. Но мало кто знает, какой знаменательный день сегодня не отмечает человечество. Двести лет назад в этот день великий русский ученый Михайла Васильевич Ломоносов продемонстрировал графу Шувалову первое изделие стеклолитейной мастерской - вот точно такой же русский граненый стакан. Граф Шувалов взял в руки теплый стакан, прижал его к груди и произнес исторические слова: "Сосудом сим слава Росии прирастать будет!" Прошу выпить за славу Росии!
        Мы встали и выпили - еще из тех первопринесенных маленьких рюмочек.
        - А теперь, Билл, я хочу продемонстрировать вам приготовление знаменитого коктейля "Йорз"…
        Позвольте вашу недокуренную сигарету.
        С некоторой оторопью он протянул мне дымящийся окурок. Я двумя пальцами взял этот еще теплый трупик и бросил на дно стакана. Все неотрывно смотрели на меня.
        Окурок я залил водкой. Коротко зашипело, взлетел парок.
        - Смотрите, Билл. Ровно половина объема - водка.
        - Да-да.
        - Теперь берем пиво…
        Я долил водку пивом - вровень с краем. Пенный ободок быстро истаял.
        - Вот и все, Билл. Теперь вам остается выпить это.
        - С окурком?
        - Можете его потом выплюнуть, это не возбраняется.
        - Понятно. Хм: - он оглядел публику. Публика притихла и смотрела внимательно: что же будет. - Если сегодня вы доберетесь до Сартра, заделайте ему такой же коктейль, только вместо окурка бросьте туда муху.
        Он опрокинул в себя стакан, потом деликатно нагнул голову и выплюнул окурок в горсточку.
        - Долго ждать? - спросил он.
        Я посмотрел на часы.
        - Минут десять. Потом наступает трупное окоченение.
        Атсон закурил новую сигарету и стал вместе со всеми ждать окоченения.
        - Да? - сказал Габриэль. - А сами-то вы что же?
        - Нет проблем, - сказал я, отнял у Атсона сигарету и повторил всю процедуру.
        Ксерион в организме имеет счастливое свойство сжигать алкоголь, об этом его побочном действии я не говорил Атсону, умиравшему от лучевой болезни в больнице "Маунт-Синай". Сам же Билл свою непоколебимую крепость объяснял наследием Атсона-старшего. К сожалению, весть о том, что Билл попал в плен к японцам, угробила славного старика…
        Атсон все не коченел, и Габриэль решил вступиться за честь la belle France.
        - Вот теперь можно и к Сартру, - весело сказал он, оставшись в живых.
        - К дьяволу Сартра, - сказал Атсон. - Плохой писатель, пить не умеет.
        - Фицджеральд тоже не умел пить, - сказал я.
        - А если бы умел, вы представьте, какой великий был бы писатель! - воскликнул Атсон. - Не хуже Берроуза…
        - Не хуже, - мотнул я головой. - Ну вот настолечко не хуже.
        - А Бальзак умел пить? - спросил Атсон. Габриэль поглядел на него с уважением, да и я, признаться, оторопел. Отличных дочек родила старине Биллу его легкомысленная кинозвездочка, прямо ликвидация безграмотности в Тверской губернии силами комсомолок…
        - Бальзак умел пить только кофе, - сказал Габриэль.
        - Кофе? - усомнился Атсон. - Ладно, пусть будет кофе. Зато этот парень знал о деньгах все, что нужно знать о деньгах. И что в конце концов любой Рокфеллер остается один на один со своими деньгами…
        Тут я припомнил Демидова - князя Сан-Донато - который перед смертью жрал ассигнации со сметаной, и мы решили, что ни одна чековая книжка в мире не стоит и одной строки, написанной рукой мастера. Это был, конечно, не первый разговор на такую тему в кафе "Клозери де Лила", и наверняка не последний.
        - А Питер Пэн умел пить? - сказал Атсон. - Представьте себе весь ужас жизни бедного мальчонки - тебе все время двенадцать лет, и ни одна скотина не нальет тебе хотя бы пива, боясь потерять лицензию.
        Я пустился в пространные рассуждения насчет того, что Питер Пэн и русский Кащей Бессмертный - это один и тот же трудный подросток, поскольку слово "кащей" обозначает отрока, а бессмертный - сами понимаете…
        - А вот Алиса пила непременно, и крепко пила, - сказал Атсон, все глубже впадая в детство. - Ух, как она пила! Разве трезвой девочке могла привидеться вся эта нечисть? И Гулливер пил…
        - Отнюдь! - воскликнул Габриэль, отирая пену с усов. - Гулливер, месье, принимал ЛСД. Оттого-то люди и казались ему то большими, то маленькими.
        - Может быть, и Красная Шапочка пила? - спросил я, готовя новую порцию "ерша"(окурком мы решили на этот раз пренебречь - пьют же мартини без вишенки).
        - Конечно! - воскликнул Атсон, принимая недобитый Шаляпиным стакан. - Топать через темный лес с волками - обязательно тяпнула на дорожку, и черт стал ей не брат…
        Постепенно в этот темный лес с русским именем guljaem стали втягиваться и другие литературные персонажи за компанию с авторами, а там, смотри-ка, начали появляться и люди…
        - Разве это ерш, господа! - сказал высокий худой человек со щегольскими усиками. Его французский был превосходен, но я все равно признал в нем соотечественника. - Это баловство, а не ерш. Если здесь найдется чай…
        Чай нашелся, а вот за спиртом пришлось послать в ближайшую аптеку.
        Компатриот, представившийся Виктором Платоновичем, литератором из Киева, потребовал в качестве сосуда для заварки отнюдь не традиционный пузатый чайник, но пустую консервную банку, лучше слегка заржавевшую. Я кивком подтвердил правомерность заказа. Виктор Платонович сказал, что в идеале вода должна быть вскипячена на костерке, но это было уже лютое эстетство.
        Довольно и того, что банка, как и полагается при заварке чифира, была накрыта сверху завалявшейся в кафе после ремонта рукавицей маляра - за неимением брезентовой верхонки.
        Виктор Платонович сказал, что "Эрл Грей", конечно, не то, хотя для французов сойдет.
        Когда официант притащил с плиты банку с дымящимся деготно-черным напитком, литератор из Киева взял бутылку со спиртом и стал тонкой струйкой сдабривать варево.
        - Этот ерш, господа, называется "Колымское шило", - сказал он. - После него можно трое суток не спать. Очень помогал в Сталинграде…
        Той осенью в Париже не стоило объявлять себя русским из России, но никто в кафе не посмел бы сейчас отпустить какую-нибудь реплику…
        - Вижу, что это настоящий писатель, - сказал Атсон, принимая чайную чашку с чудовищной смесью. - Человек с понятием… - он смотрел на чашку, не зная, как к ней подступиться.
        - Можно из блюдечка, - сжалился над ним Виктор Платонович и показал, как.
        - Достало, - сообщил через некоторое время Билл. Он мигом научился употреблять чай с блюдца не хуже купчихи из Зарядья. - Это получше горячего сакэ…
        Покончив с "Колымским шилом", стали пить смирновку не мудрствуя. Я поначалу тревожился за Габриэля, но бывший гарсон оказался на диво крепким, поскольку в Иностранном легионе тоже пьют, прямо скажем, не "совиньон".
        Через пятнадцать минут Виктор Платонович уже делился с Биллом фронтовыми воспоминаниями и анекдотами. Он в самом деле был очень хорошим писателем, да только не притащился ли за ним "хвост" из советского посольства? "Хвоста" я вычислил сразу, ласково ему улыбнулся и предложил полнешенький шаляпинский стакан.
        - С чего бы это, Ник? - сказал Атсон.
        - Лицо у него хорошее, - сказал я. - Открытое, честное…
        - Хорошее? - сказал Атсон. - Не знаю, не знаю. Случалось видеть и получше.
        Я не мог с ним не согласиться. Хотя глупо надеяться свалить русского одним - единственным стаканом водки.
        - Запейте "эвианом", - все так же ласково посоветовал я "хвосту" и с дьявольским коварством наполнил исторический стакан спиртом. Спирт весьма кстати был налит в бутылку из-под минералки. "Хвост" повертел стакан, что-то мучительно соображая. "Хвост" явно был любителем. Возможно, тоже литератором.
        - А где пуз-зырьки? - неуверенно спросил он.
        - Будут, будут пузырьки, - сказал я. - Это же "эвиан". Пузырьки внутри.
        Виктор Платонович внимательно следил за моими действиями. "Хвост" запил, поперхнулся и кашлял до тех пор, покуда не сомлел.
        - Вот видишь - и пузырьки появились, - сказал я.
        - За что вы так его, Ник? - спросил Атсон.
        - For the prick and for the balls! - ответил я, снимая дальнейшие вопросы.
        - Хорошо сидим, - сказал Виктор Платонович.
        Сидели мы действительно хорошо, и я думал, что теперь можно в принципе сидеть так каждый вечер, не обязательно в "Клозери де Лила" и не обязательно в Париже, тешить себя скоропреходящим опьянением и никуда не спешить, потому что спешить нынче некуда…
        - Что с вами, Ник? - сказал Атсон. - Что, черт побери, с вами стряслось за эти годы?
        - Ничего особенного, - сказал я. - Ничего, о чем стоило бы говорить в этом веселом застолье.
        Габриэль тем временем декламировал Виктору Платоновичу свои стихи, а я все равно не смог бы сейчас воспринять ни строчки.
        - И все-таки, Ник, - сказал Атсон. - У вас проблемы?
        - Удобный английский язык, - сказал я. - Тактичный язык. Понятие "проблемы" может включать в себя и землетрясение, и прыщ на лбу.
        - Так все-таки землетрясение или прыщ? - сказал Атсон.
        - Землетрясение, - сказал я.
        - Понял, - сказал Атсон. - Кто-то хочет вытрясти из вас те рузвельтовские денежки.
        - Если бы, - сказал я. - Если бы… Я бы того человека на руках носил.
        Всем вокруг было уже не до нас - и так хорошо. Виктор Платонович умело сортировал безденежных сочинителей, иным дозволял присесть ненадолго, иных мановением руки отсылал прочь. И строго следил, чтобы guljaem не переросло в le zapoy, хотя границу между этими понятиями трактовал весьма произвольно.
        - И все-таки, - сказал Атсон. - Мы друзья уже почти сорок лет. Кое-что я знаю, о многом догадываюсь. У меня свои источники информации. Не масонские балаболки, нет - серьезные люди. Что-то произошло в России. И ваши танки не для моциона проехались до Праги…
        - Не для моциона, - сказал я. - Представьте, Билл, что вы выходите, простите, из тюрьмы…
        - Очень хорошо представляю, - сказал Атсон.
        - Ну и вот, - сказал я. - Выходите из железных ворот с узелком, и первым делом видите, что вас не ждет автомобиль с надежными ребятами и шампанским.
        - Это можно пережить, - сказал Атсон. - Может, ребята и сами загорают в клеточку.
        - Слушайте дальше. Вы садитесь в такси и начинаете объезжать старых приятелей. Нигде они не загорают, только ведут себя как-то странно… Не хотят или не могут вспомнить ни ваше совместное дело, ни контрабанду виски, ни матрацы… С вами говорят, как со старым знакомым - но и только.
        - Ссучились, - понимающе кивнул Атсон.
        - Поначалу вы тоже так думаете, но потом все больше убеждаетесь, что они действительно ничего не помнят и хуже того - ведут совершенно законопослушный и благонравный образ жизни.
        - Ну и что? - сказал Атсон. - Моя старая компания и в самом деле остепенилась - кто живой остался, понятное дело. Ник, - оживился он, - да ведь копы запросто могут ославить ни в чем не повинного человека, чтобы свои его сторонились.
        Скажут, например, что в тюрьме всех закладывал…
        - И долго проживет такой ославленный человек? - сказал я.
        - Ну… разбираться будут, - неуверенно сказал Атсон.
        - Да нет, - сказал я. - Никто с вами даже разбираться не хочет… Вы для них просто знакомый, хороший парень, с которым можно поорать на бейсбольном матче, выпить, вот как мы сейчас…
        - А может, ребята просто решили зажилить мою долю, вот и валяют дурака? - сказал Атсон.
        - Нет, - сказал я. - С банковским счетом все в порядке. Более того - весь общак теперь мой.
        - Хорошо, - сказал Атсон. - Тогда я просто начну набирать новую команду.
        - Действительно просто…
        Атсон разлил смирновскую по рюмкам.
        - Ник, - сказал он. - Все пройдет. Вы сильный человек, и вылезете из любого дерьма. Если я чем-то смогу помочь…
        - Я знаю, - сказал я. - Спасибо, Билл.
        - Слушайте, Ник, - он вдруг уставился на бутылку. - Мы здесь сидим уже целый час! Такими темпами мы не обойдем Париж и за месяц!
        - Да, - сказал я грустно. - Вы правы. Надо двигаться дальше. Ребята, мы идем…
        - Идем, - согласно кивнули Габриэль и Виктор Платонович.
        - Гарсон, - подозвал я официанта, как следует расплатился, вернул ему целый и невредимый стакан, а потом, показав на спящего в неудобной позе "хвоста", добавил сверх суммы три стофранковые бумажки: - Будьте так любезны, отвезите этого месье в ближайший бордель.
        - В бордель?! - восхитился он.
        - Совершенно верно. В грязный, дешевый, с дурной репутацией бордель.
        - Да, месье! Я знаю такой!
        - Я не сомневаюсь, гарсон! Действуйте!
        - Слушаюсь!
        И мы, четверо в ряд, покинули гостеприимное кафе "Клозери де Лила", не расписавшись на стене, но ничуть об этом не сожалея. "Ролс-Ройс" пополз следом, бесшумный, как летящая сова.
        Странно: разговор мой с Атсоном так зацепил меня, что я очнулся от размышлений, лишь увидя перед собой белоснежную скатерть. Мы вчетвером сидели на полукруглом диване с высокой, выше голов, спинкой. Два официанта во фраках сервировали стол с такой скоростью и точностью, что казалось - перед тобой не живые люди, а рабочие с конвейера в чаплинском фильме…
        Меню, переплетенное в темную тисненую кожу и оттого толстое, как подарочное издание "Майн Кампф", лежало на краю стола, и Атсон смотрел на него со сложным выражением. Потом он хлопнул себя по лбу и вскинул руку, подзывая телохранителя.
        - Стив, - сказал он, - бегом в машину - и принесите-ка тот синий пакет…
        Меж тем рядом с очередной бутылью "Смирновской" возник высокий прозрачный кувшин, полный томатным соком.
        Виктор Платонович предался воспоминаниям о том, как ребенком гулял с бонной в Люксембургском саду и как его тетешкал на коленях один русский политэмигрант, раскосый и картавый - и добрый-предобрый: Габриэль же рассказывал ему, как в ранней юности ни за что ни про что убил араба, ничего при этом не испытал, вышел сухим из воды, но с тех пор чувствует себя постоянно виноватым перед всеми угнетенными нациями. Именно потому он и пошел в Иностранный легион: ты меня понимаешь? Нет, ты меня понимаешь?..
        Тем временем Стив принес пакет. Атсон прищурился.
        - Не все друзья вас забыли, Ник, - пакет он держал в поднятой руке, словно бы надеясь заставить меня поплясать. - Лет пять или шесть тому в Голливуде меня опять же затащили на премьеру - правда, это была солидная лента со стрельбой, мордобоем и бабами. Потом был банкет, и Шон Коннери познакомил меня с англичанином, который и сочинил этот фильм. То есть сочинил книжку.
        Мы разговорились про старые года, стали припоминать всякие чудные случаи…
        И вдруг оказалось, что толкуем мы об одном и том же человеке. Ясное дело, о ком. Где вас искать, он представления не имел, вот и попросил меня передать при случае…
        Я разорвал пакет. Ян Флеминг, "Живешь только дважды". И надпись на титульном листе: "Нику Великолепному, без которого не появился бы на свет агент 007". И росчерк…
        - Спасибо, Билл, - сказал я. - Жаль, что нет с нами самого Яна. Настоящий был солдат. Он умер в шестьдесят четвертом.
        - Помянем всех, кого с нами нет, - сказал Атсон. - Мне везло в жизни на людей.
        - Мне тоже, - сказал я. - Царствие им небесное.
        Мы вчетвером помянули ушедших, потом без перерыва выпили за живых.
        Негромко заиграл оркестр, и певица в черном обтягивающем платье хриплым голосом начала повествовать, как она ни о чем не жалеет.
        - Вот дьявол, - сказал Атсон, завернул рукав дешевого пиджачка и посмотрел на циферблат "Картье". - Пора, Ник, скоро начнется…
        - Господа, - я поднялся. - Не обращайте на наш уход ни малейшего внимания - духом мы с вами, но тела должны перейти в другое место. Поэтому, милейший Виктор Платонович и любезнейший Габриэль, guljaem придется за четверых.
        Надеюсь, вас никто здесь не обидит, - я выразительно поглядел на официанта.
        Мы обнялись и облобызались с нашими спутниками, словно прощались навсегда - да ведь навсегда и прощались.
        В недрах необъятного "роллс-ройса" нас ожидали строгие вечерние костюмы, для сохранности натянутые на манекены. Можно было переодеться прямо в салоне, не испытывая особенных неудобств.
        - Ну, Марти, - сказал Атсон водителю, - довольно ты ползал сегодня, как беременная бегемотиха. Гони-ка в "Олимпию"! Мисс Дитрих открывает сегодня европейские гастроли!
        Когда огни за стеклами начали сливаться в сплошные сияющие линии, я вдруг с ужасом увидел себя в зеркале: худощавого хлыща двадцати семи лет. Меньше, чем было тогда, на пароходе "Кэт оф Чешир". И когда Марлен увидит меня…
        Это было невозможно. Это было невозможнее, чем если бы у Юла Бриннера зацепился кольт.
        - Билл, - сказал я. - Некуда спешить. Что у вас там в баре?
        11
        Он побежден, какая польза в том? Александр Пушкин
        - Говори, Яков Вилимович…
        Это не укладывалось в голове. Он смотрел и все видел сам, но в голове это не укладывалось…
        Брюс, спотыкаясь, монотонно рассказывал, что буквально через полчаса после того, как Николай Степанович уехал в Москву, на дачный поселок свалилось полсотни омоновцев. Они окружили недострой и через мегафон потребовали всем выходить с поднятыми руками, а первое дело - Сереге Каину…
        Никто не думал, что Каин - выйдет. Никто за ним не доглядел…
        Но он вышел - с поднятыми руками.
        Выстрел был один, но Каину снесло полчерепа…
        И тогда взбесилось его войско. Это было как конвульсии обезглавленного тела…
        Их пытались удержать.
        Может быть, если бы не пытались, если бы сразу пропустили - не случилось бы того, что случилось…
        Кто знает?..
        Потом Брюс догадался направить всех своих уцелевших в подвал, зажег черную свечку. Он умел обращаться с этим чуть лучше, чем Николай Степанович тогда, в сорок втором…
        Их забросило под Калугу.
        Четверо остались невредимы: сам Брюс, Надежда, Тигран и Василий, молодой боец из отряда Ильи. Здорово досталось Бортовому. Илье продырявили бок какой-то пикой и раздробили кисть. Горбатый цыган Бажен от удара по голове все еще не пришел в сознание. Очень тяжело ранен был Костя: спасая Светлану, он с голыми руками бросился на что-то острое, машущее: будто в соломорезку руки сунул: И страшно пострадала сама Светлана: она пыталась творить какие-то заклинания, не отступала: не смотри, Степаныч, не надо тебе этого видеть…
        И - вынесли Коминта. Если бы не он: даже с одной рукой…
        Троих вынести не смогли. Просто нечего было выносить.
        Оба ученика Брюса, призванные им сюда специально для участия в акции (были так горды:) и племянник Ильи - остались там, в недостройке.
        Брюс рассказывал еще и о том, как везли раненых в Москву, как миновали милицейские посты и заслоны - Николай Степанович не слушал. Он смотрел на Коминта. Лицо почти не пострадало…
        Никакой ксерион не спас бы от смерти при таких ранах.
        Было как-то чересчур пусто в груди.
        Со Светланой все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо. Вводил морфий?.. хорошо. Светочка: не слышит. Да, и лицо сделается новое, и глаза.
        И Костя поправится. А Илья - вон, уже ковыляет, хоть и кособочится…
        Надежда черная и молчит.
        Ашхен еще ничего не знает: И внуки еще ничего не знают.
        Командир, подходил Тигран, командир: я понимаю, ничто не заменит: пусть я у тебя буду так же, как он?.. возьмешь?..
        Потом, Тигр, потом…
        Глупец мстит сразу, трус - никогда.
        Я - глупец.
        Шестое чувство (Красноярск, 1982, январь)
        Платье на Аннушке было изысканно-неприметным, и о том, что стоит оно пять тысяч новых франков, знали только в салоне "Шанель". Ради этого платья я не поленился съездить в Предтеченку, выйти в парижском руме, выиграть на скачках необходимую сумму: Правда, возвращаться пришлось через финскую границу натоптанными тропами питерских фарцовщиков. Проводником был всем известный Федя Беленький, прославившийся в своем кругу тем, что лет десять назад построил на даче в Комарово воздушный шар, запасся алюминиевой стружкой, щелочью - для получения необходимого водорода: Но в ночь отлета на проводинах шар этот по пьяному делу зажгли вместе с дачей. С тех пор Федя твердо стоял на земле.
        Филармония в городе была достаточно хороша для любой столицы мира.
        Акустику архитектор выверял вместе с музыкантами, над люстрами трудились лучшие мастера, а буфет не уступал буфетам императорских театров. Зала было два, и если в большом, как правило, развлекалась молодежь, то в малом звучала классическая музыка. И публика здесь подбиралась настоящая.
        Билеты на концерт Камбуровой я купил на третий ряд. Прямо перед нами два юноши студенческого вида настраивали магнитофон, шепча: "Раз-два-три, раз - два-три: " - будто намеревались закружиться в вальсе. А левее их восседал библейского вида седобородый старец Иван Маркелович, великий библиофил; трижды собирал он библиотеку и дважды терял ее - но и сейчас она оставалась самым представительным частным собранием если не в России, то уж по эту сторону Урала - наверняка. Частыми его гостями были историки, в частности Эйдельман, всяческие литературоведы и просто любознатцы. Власти взирали на это сквозь пальцы: устали, наверное. У него можно было запросто взять почитать Бердяева, Шестова, да и Гумилева Николая Степановича: Рядом с ним, склонившись и что-то шепча, сидел чернокудрый молодец с розовым лицом - один из активных читателей и сам немного писатель, автор то ли двух, то ли трех нетолстых (а у кого они сейчас толстые?) книг. Чуть дальше замерла в ожидании начала концерта моя директриса, в профиль чем-то напоминающая Гертруду Стайн. А дальше сидел дирижер симфонического оркестра, к отцу которого я
ходил исповедоваться в Болгарии незадолго до начала войны…
        Мы раскланивались со всеми, потому что здесь не было людей, с которыми я не здоровался. В какой-то мере билет на этот концерт был пропуском в общество.
        Свет в зале медленно мерк. Вспыхнула рампа. Потом софиты.
        Вышли и поклонились пианист и гитарист. Заняли свои места.
        А потом стремительным шагом, чуть наклонясь вперед, вышла темноволосая певица с широкоскулым скифским лицом и одетая тоже по-скифски: в свободный костюм из мягкой коричневой замши. Она улыбнулась, широко раскинула руки, будто обнимая зал…
        - Здравствуйте, дорогие! - голос ее был низкий, глубокий. - Я очень рада видеть вас снова…
        Собственно, ее песни песнями не были. Это были стихи, которым наконец вернули их забытую музыку…
        Стихи для песен она выбирала непростые. Как правило, тех людей, которых я имел счастье знать, а одна из них некоторое время была моей женой.
        Эх! Как все-таки правильно, что живет и поет она сейчас, а не восемьдесят лет назад. Офицеры бы стрелялись на дуэлях. гимназисты просто стрелялись, а купцы творили бы несусветные глупости - и все от безнадежности. Сейчас же - маленькие, но полные залы, букеты и небольшая кучка робких интеллигентных поклонников…
        Впрочем, первое отделение состояло из песен Окуждавы, Самойлова, Левитанского: И было понятно, что русская поэзия жива. Правда, где-то на дне сознания у меня возникал чудовищный образ пана Твардовского, который очнулся под грудой мертвых тел…
        В антракте грех было не воспользоваться благами буфета. Но по дороге к бутербродам и шампанскому нас перехватил чуть более обычного экзальтированный Гаврилов. У него уже третью неделю гостил эвенкский шаман.
        Он среди ночи начинал камлать так, что соседи стучали в потолок. Он выпил всю водку и весь одеколон. Зато его пророчества отличались чрезвычайной точностью и конкретностью - куда там Нострадамусу: Так, например, он сказал: "Как в тундре ночь наступит, главного человека в яму уронят, однако. Поминать будем!.."
        - Слушай, Степаныч, - зашептал Гаврилов, - Мой Ермолай сегодня меня опять за водкой погнал. Без нее камлать не может. А я не выспался, идти неохота, холод собачий, ну и говорю: чего, говорю, вы так много пьете? А он и отвечает: скорого, мол, из нижнего мира выйдут чудовища и всех пожрут. Так что же, насухую помирать, что ли?..
        - Придется насухую, - сказал я, - потому что в буфет мы уже не успеваем.
        - Так у меня с собой, - сказал Гаврилов. - Два "Тройных" и "Ландыш".
        Аннушка оглянулась.
        - Хорошо, что люди не слышат.
        - Моя прекрасная леди, - сказал Гаврилов, - в этой компании употребление "Тройного", а также чифиря или политуры человека не роняет. Его роняет другое.
        Мы не стали развивать тему, потому что прозвенел звонок.
        Певица переоделась. Теперь на ней было черное бархатное платье с серебряной отделкой.
        - Я хочу представить вам поэтов, чьи судьбы сложились трагически. Осип Мандельштамм…
        И она пела их, чьи судьбы сложились трагически: Осипа, Марину, раннего Владимира (хотя у раннего-то с судьбой все было в порядке; это поздний расплатился:), Сашу Черного. И вдруг: я замер. - Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, отравляющем миры. Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка…
        Я на миг перестал понимать, где я нахожусь. Всего этого просто не могло быть: но было.:Что такое темный ужас начинателя игры.
        Наверное, все в этом зале знали, чьи это стихи. И запой она "Боже, Царя храни: " - не было бы такой реакции. Нет, ничего не произошло. Никто не вскочил, не закричал, не предался рукоплесканию. Просто мы все оказались в совершенно другом мире. Пусть на минуту. Пусть огороженные стенами…
        Я развернул букет, и мы с Аннушкой поднялись на сцену. Волнение я испытывал чрезвычайное.
        - Спасибо вам: - и наклонился, чтобы поцеловать руку.
        - У вас лицо Гумилева, - тихо сказала певица.
        - Меня даже зовут так же, - ответил я.
        - А вы знаете, за что на самом деле его убили? - вдруг сказала она. - Среди чекистов было множество фанатичных поклонников Блока… "Двенадцать", "Скифы"… и они принесли Гумилева в жертву на его могиле…
        Я почувствовал, как пальцы Аннушки впиваются в мой локоть. Так что делиться своими сображениями я не стал.
        12
        Бог создал сильных людей и слабых людей, но пришел полковник Кольт и все опошлил. Конан Киммерийский
        Он ушел сразу, без обычной процедуры, и сразу увидел барона. Барон стоял на палубе небольшого катера. Небо было синее, но солнце еще не поднялось.
        Холодный ветер бил ему в лицо, раздувал полы длинного кожаного пальто, забирался под воротник. По серой реке навстречу плыли рыхлые серые льдины.
        Темные щетинистые берега: И вдали, совершенно ни к селу ни к городу - белая светящаяся башня с зубчатым венцом, похожая на шахматную ладью. Все было утрировано, повышенно четко, будто каждый предмет рассматривался через толстую лупу, которая не только увеличивает, но и искажает, искривляет, выпячивает: И башни, конечно, видно не было, но барон знал, что она там, и представлял ее себе именно так. В действительности же башня стояла посреди заросшей больным тонким подлеском пустоши, где раскиданы были какие-то ржавые бочки, железные рамы, фермы подъемных кранов, где утонули в крапиве рельсовые колеи, где только бетонную дорогу недавно обновили, набросав свежие плиты поверх раздавленных: Сама башня была железобетонным цилиндром с решетчатыми галереями в два яруса, железными лестницами меж ними, и больше всего походила на недостроенную дымовую трубу исполинской электростанции. К ней примыкало плоское приземистое здание промышленного вида без окон, с фонарями на крыше; к нему и подходила бетонка. Два не совсем обычных человека охраняли все это, но в чем состояла необычность стражей, Николай Степанович
решил не выяснять…
        Он вернулся и долго сидел молча. Потом увидел, что руки его сжаты в кулаки, и заставил себя чуть расслабиться. Мысли барона были, конечно, недоступны, но настроение улавливалось. Оно было красно-черным, мрачно-торжественным, решительным, победным. Почти физически ощущалось, что он задумал и что хотел исполнить. А зачем: но этот вопрос барон не любил.
        Успеть перехватить. Как?
        Ближайший рум - в полутора тысячах верст…
        Рука сама скользнула в карман. Карточка Коломийца. Охранное-розыскное агентство "Джин".
        - Евгена Тодосовича: Пусть позвонит по номеру: Да, немедленно.
        Звонок.
        - Коломиец, это я. Ты можешь организовать чартер в Нижневартовск? Человек на шесть. Разумеется. Прямо сейчас. Хорошо, жду: Через полтора часа?
        Устроит.
        Тигран, Брюс, Илья, Василий. Гусар. В одну машину. Василий за рулем. Водитель от Бога. На поворотах не тормозит. Коломиец уже на углу, огромный.
        Потеснимся: Опять светает. Невнятные сумерки. Дождь.
        Внуково.
        Не сюда: Ага.
        Коломиец расплачивается, расписывается. Посадка в маленький "мистраль".
        И ты с нами, Тодосович? Да.
        Пилоты не удивлены, стюардессы тоже. В Нижневартовск: богатый край, край богатых: могли бы просто купить самолет…
        Короткий разбег, взлет. Дождь ритмично вспыхивает рубином. Мгла набрякших облаков.
        Очень круто вверх.
        Все: синий войлок внизу и над ним прозрачнейшее небо тех цветов, которым нет незатасканных имен. Солнце будет навстречу.
        Круг замыкался: опять вертолет, хотя теперь тесно в салоне, тесно и жарко.
        Опять тайга внизу, но не заиндевелая, и даже темный снег лишь по обратным скатам. Чешуйчатый блеск реки - наискось - дорога, выскобленная борозда.
        Долго над дорогой, невозможно долго…
        Вот это? - показывает пилот.
        Николай Степанович смотрит.
        Да.
        Темно-зеленый крытый грузовик скрывается в распахнутых воротах приземистого здания…
        12
        Знай, я, стоящий перед тобой, был удавлен,
        расстрелян, утоплен, зарезан, даже погребен и
        вздернут на виселицу…
        Это противоестественно, невероятно! Многое
        еще остается непонятным под взирающими на нас
        планетами. Я - не живой, не мертвый; в нашем
        мире есть существа с обличием человека, однако
        не принадлежащие к человечеству.
        Мишель де Гельдерод
        Они опоздали на минуту. Может быть, на несколько минут.
        Вертолет завис над плоской битумной крышей круглой башни, и все выпрыгнули, кроме Ильи - не стоило предоставлять пилотов самим себе. Крыша была захламлена какими-то разбитыми ящиками.
        Лужи стояли, подернутые ночным ледком.
        Лестница вниз, обычная пожарка, правда, в этакой сетчатой трубе. Неимоверно ржавая. Почему-то от запаха ржавчины тошнит.
        Выстрелы снизу, пули щербят бетон совсем рядом. С крыши отвечает Тигран.
        Вопль. Больше не стреляют.
        Галерея.
        Какая дурь: лестница вниз едва ли не на противоположной стороне башни.
        Бегом, громыхая по железному настилу. Коломиец впереди…
        Вот она, лестница.
        Еще вниз…
        До следующей галереи.
        Вот по этой ходили. Часто. Металл зачищен до блеска.
        Лестница. Земля.
        Стометровка с препятствиями.
        Ворота. Очень темно.
        Женя, стой! Яков Ви!..
        Поздно. От тьмы отделяется сгусток. У него две короткие толстые ноги, две руки ниже колен, он очень сутул, голова опущена к груди. Похоже, он отлит из чугуна, отлит очень грубо, приблизительно: Коломиец в прыжке бьет его ногой и попадает под взмах длинной руки, и отлетает далеко в сторону, а монстр разворачивается, и тут все начинает происходить очень медленно. Брюс пробует творить инкантаментум, но колени его подламываются, и он медленно клонится вперед. Гусар тормозит свой бег, упав на задницу и упираясь передними лапами.
        Его заносит и валит на бок. Николай Степанович меняет магазин своего автомата, поднимает легкую игрушку на уровень глаз, но вылетает Тигран и оказывается впереди, он заслоняет командира, но теперь надо сделать шаг вправо и вновь прицелиться. Б-бу-у-у: - говорит автомат внушительно, затвор откатывается, выплывает и медленно кувыркается зеленая гильза, оставляя дымок. Затвор возвращается, а пуля долетает до груди монстра и высекает неяркую длинную искру. Б-бу-у-у: - плывет вторая гильза, мучительно напоминая цирк в невесомости. За полетом этой пули Николай Степанович следит с особым интересом. Вот она врезается в темный металл, рождая кольцевую волну, вот тонет в груди: В каждой пуле четверть грамма ксериона и грамм ртути. И сейчас мы узнаем, верны ли были предположения…
        Серебристый блеск возникает там, куда ударила пуля, пятнышко растет…
        Третья, четвертая, пятая пули попадают в цель. Им не пролететь мимо, потому что монстр уже рядом. Взмах руки: нет. Это происходит почти мгновенно: темно-серый цвет сменяется серебристым, волнисто-мерцающим, так плавится свинец, и вот уже все: огромная лужа ртути, в ней что-то дергается, старается собраться и встать - никогда.
        Коломиец, кряхтя, перекатывается через бок, поднимается на четвереньки…
        Время уже идет в прежнем темпе, и надо спешить.
        Брюс неподвижен.
        - Баро-он!!! - и эхо: онн… онн… - Барон, где вы?!
        - Ну, здесь я, - голос сверху. - Зачем шуметь-то, когда уже все?
        13
        Когда спасаешь мир в первый раз, это запоминается надолго. Джеймс Бонд.
        Если ксерион бросить в расплавленную медь, получится серебро. Если в серебро, то - золото. Если в никель, то палладий. Если в палладий, то платина…
        Из ртути получается эпи-ртуть, которая разрушает кристаллическую решетку любого металла. Природный уран становится эпи-ураном, элементом с атомным весом 333, обладающим интересной способностью: он распадается практически без излучения. Энергия ядерного распада уносится протонами, которые тормозятся в толще металла и обращают ее в тепло. Это тот самый "симпатический уголь", о котором писал Альберт Великий, что два грана его всю зиму могут отапливать келью мудреца.
        В подземелье "белой башни" собрано было триста тонн урана. Сверху, с решетчатого трапа, видно было. как там, далеко внизу, разгораются пять маленьких красных звездочек.
        - Зачем вы это сделали, барон? - потрясенно произнес Николай Степанович.
        Зеботтендорф стоял на том же трапе, шагах в пяти. С другой стороны к нему приближались Коломиец и Василий. Барон обернулся, поднял руку…
        - Ни с места! Иначе…
        Николай Степанович чуть продвинулся вперед. Рядом дышал Гусар.
        - Ни с места. И вы, Николас, тоже. Неужели вы так до сих пор ничего и не поняли в происходящем? Борьба огня и льда достигла апогея, и вот сейчас мы присутствуем при кульминации: в центре ледяной пустыни вспыхивает новое солнце! Миру карликов приходит конец, приходит простая смерть, и - рождаются гиганты! Именно они станут равны богам древности, именно они станут богами обновленного мира!..
        - Значит, бедняга Каин рубил дрова совсем для другого костра?
        - Он был наивен, как вы. Еще наивнее вас. Его можно было заставить поверить во все, что угодно.
        - Омоновцев на него вы натравили?
        - Разумеется. Если хочешь сделать что-то хорошо - пригласи специалиста. Так, кажется, говорят американцы?
        - Примерно так. А родоначальник гигантов, как я понимаю - именно вы, барон?
        - Вот это вы понимаете исключительно верно.
        - Но, насколько я знаю, вы - последний рах на планете.
        - Никогда не произносите этого мерзкого слова! Так нас звали проклятые ящерицы. Да, я единственный. Но, сгорев в этом пламени, я рассеюсь по всему миру - и тысячи подобных мне родятся, как родились воины из зубов дракона!..
        Звездочки внизу уже слились в неровное огненное пятно. Явственно ощущался жар.
        - Скажите, Рудольф, а зачем вам на самом деле был нужен тетраграмматон?
        Ведь не для того же только, чтобы оживлять железных болванов?
        - Конечно, не для того. Но вам, Николас, эти знания уже ни к чему. Через полчаса в округе будет чересчур жарко.
        - Тогда не скажете ли вы мне, дорогой барон, - голос Николая Степановича чуть подрагивал, - почему некий известный вам пергамент следовало сжечь именно в зеленом пламени?
        - Что?!
        Николай Степанович опустил руку в карман. Барон подался вперед, а за его спиной пригнулся, готовясь прыгнуть, Коломиец. И Гусар прижал уши, припал вперед и перебрал лапами, ища точку опоры.
        - Вот! - и Николай Степанович поднял над головой фальшфайер с обмотанным вокруг него пергаментом. - Именно зеленое пламя…
        - Неееет!!! - вопль Зеботтендорфа отшвырнул назад и его, и Гусара. - Неее…
        Николай Степанович рванул шнур. По-змеиному зашипел огонь.
        Звук, издаваемый бароном, уже ничем не напоминал голос человека. И лицо его преобразилось: челюсть выступила вперед, глаза сузились: Пальто лопнуло под напором бугристых плеч. Огромные лапищи - белые, будто восковые, с тугими напряженными венами - потянулись к шипящему огню. Николай Степанович отступил на шаг - и тут одновременно метнулись к вырастающему гиганту Коломиец и Гусар. Коломиец обхватил его за каменную шею, Гусар клещом повис на руке. Гигант схватил его другой лапой поперек туловища, рванул…
        Трап не выдержал тяжести. Секция его, на которой шла борьба, просела со стоном, и через секунду оборвались держащие ее стропы. Настил позади гиганта лопнул. Свободной рукой гигант успел ухватиться за поперечину еще держащейся секции. Гусар, полумертвый, не разжимал зубов. Коломиец, левой обхватив гиганта за шею, правой наносил страшные удары в висок. Гигант, не обращая на это внимания, медленно подтянулся…
        Николай Степанович успел отступить, когда лопнула еще одна пара строп. Трап закачался, заплясал, заходил ходуном. Фальшфайер догорал. Вонь сгоревшей кожи окутала все вокруг.
        Гигант вновь подтянулся…
        Маленькие глазки его, красные от напряжения, пылающие - смотрели с такой дикой злобой, что подкашивались ноги.
        Николай Степанович бросил догорающий фальшфайер вниз. Там набирало силу белое пламя.
        Второй рукой, на которой безвольно болтался Гусар, гигант ухватился за планку болтающегося настила. Но, видимо, Гусар что-то пережал, перекусил ему, потому что пальцы сгибались плохо.
        - Женя, руку!!!
        Не слышит…
        Тигран упал на настил, дотянулся до загривка Гусара. Вцепился мертво.
        - Женя!!!
        Понял, наконец. Оперся о затылок гиганта, подтянулся и встал коленями ему на плечи. Рука Коломийца впечаталась в поперечину - как раз между восковыми лапищами, маленькая, как ручка ребенка.
        - Зачем вы это сделали, Николас? - сказал гигант голосом барона. - Теперь-то уж точно никто не сможет помешать ящерам возродиться…
        - Их давно нет.
        - Это вы знаете только с их же слов: Прощайте, глупец. До очень скорой встречи.
        И он разжал пальцы.
        Но, падая, гигант схватил Коломийца за ногу.
        Миг длилось борение. Николай Степанович держал Коломийца за стальное запястье, понимая, что его слабые силы вряд ли что решают. Запрокинутое лицо висящего побагровело. Потом что-то затрещало, Коломиец заорал неслышно: а потом был какой-то провал. Долгий-долгий провал.:Коломиец лежал на настиле, огромный и черный, как выброшенный из моря кит. Рядом сидел Тигран и плакал, сжимая в руке клок белой шерсти.
        Остолбеневший Василий смотрел на них через пропасть. Из глубины поднимался дым.
        Там все было раскалено добела, но почти в самом центре обозначилось черное пятно. И оно заметно расширялось…
        - Тигр, - сказал Николай Степанович, - сделай одолжение: принеси снизу мой рюкзак.
        И Тигран побрел, не вытирая слез, исполнять поручение.
        - Женя, как ты?
        - О-ох: - Коломиец приподнялся на локте, подтянул ногу, посмотрел. Ботинок его был изодран, располосован, а вместо подошвы белел носок. - Ни хрена себе тварюшечка: где ты только таких находишь?
        - Да вот: сами приходят…
        Вернулся Тигран.
        Николай Степанович достал последние три бутылки с тьмой, вывернул из гранаты взрыватель и прикрутил его сбоку. Посмотрел вниз. Картина солнечного затмения: черный круг с пылающим венцом. Разобьются и так, но на всякий случай: Он вынул чеку, отпустил скобу предохранителя - глухо бухнул капсюль, зашипела трубка - и разрешил бутылкам падать.
        Раз: два: три…
        Будто облако закрыло картину солнечного затмения, все кончилось, и можно прятать закопченные стекла: Потом холмик тьмы вырос над жерлом шахты, опустился, растекся - осталась матово-черная лужица.
        - Все.
        Брюс стоял. Левая рука его плетью свисала вдоль туловища. За спину, распорядился он. Поднял правую руку. Колька, помогай. "Бахарма тудакаваши арма:"
        Маревом подернулась башня.":стха марва прахован:"
        Земля задрожала. Потом мерцающий свет окутал все вокруг. Башня теперь казалась миражом, чем-то чужеродным, неправильным.":ицхи ицхи стхабрахабарн:"
        Все померкло. Башня теперь будто висела в воздухе, размывалась с краев, таяла, таяла: Это было не настоящее исчезновение, но никто теперь на сумеет найти ее…
        Зубчатые силуэты елей проступили там, где была башня. Брюс вздохнул и сел на землю. У него пошла кровь носом.
        - Готово, Яков Вилимович…
        -:обуза вам…
        - Зачем ты так говоришь, неправда это.
        -:помочь: нет, как: падаль…
        Он опять упал и потерял сознание.
        Коломиец не мог идти сам, нога стремительно опухала, чернела; его вели под руки Тигран и Василий. Вертолет возвращался. Сесть он все равно не мог, надо было куда-то выбираться из хворостяного леса. На крышу Коломийцу не забраться, кожа на руках полопалась, под ногтями кровь - и это уже не говоря о Брюсе…
        - Да что мы мудрим, - сказал Василий, - вон же машина, поехали до берега…
        Так они и сделали.
        Вертолет прошел над ними низко и скрылся. Плиты дороги уложены были неровно, машину ритмично било - как на старых железных дорогах. Паровоз с медным орлом на груди, желтые и голубые вагоны, красный вокзал: запах угля и дегтя: узкий перрон, носильщики в зеленых тужурках: Царское Село…
        Дорога. Река.
        Вертолет ждал их. Илья сидел на ступеньке трапа. Увидев машину, встал, побежал навстречу. Потом оглядел всех, ничего не сказал и побрел обратно, сгорбившись…
        Шестое чувство. (Подмосковье, 1948, август)
        Он спускался по лестнице в халате, зеленом с золотом. Пистолетик-пукалка плясал в руке.
        - Кто здесь? Почему?.. - голос сорвался.
        Я встал.
        - Жданов Андрей Александрович?
        - Кто вы и что вам нужно?
        - Вы арестованы.
        Тысячу раз я видел эту сцену почти наяву, и вот сейчас, когда все свершалось, чувств я никаких не испытывал. Разве что гадливость.
        - Предъявите ордер, - сказал он сипло.
        - Ордер? Мне не нужен ордер. Неужели вы меня не узнаете?
        - Без ордера… Горюнов!
        - Можете не кричать, мы здесь одни. Охрана отдыхает. Да положите вы свой пистолет, он вам мешает думать.
        Он удивленно посмотрел на дамский "вальтер" у себя в руке и сунул его в карман.
        - Пойдемте в машину, - сказал я. - Руки примите за спину.
        - Кто вы? - еще раз спросил он.
        - Когда-то мое имя было известно каждому культурному русскому человеку, - со вздохом сказал я. - Правда, с тех пор произошло немало прискорбных событий.
        - Какой-то эмигрант… - судорожно пробормотал он. - Что? Война? Десант?
        Москва захвачена?
        - Все проще, - сказал я. - Создана Особая тройка: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святый. Мне поручено препроводить вас…
        - Ордер! Без ордера не имеете права… Я требую понятых! Я буду звонить товарищу Сталину!
        - Что он тут вопит? - сказал, входя, Великий.
        - Ордер требует, mon prince.
        - Семен Павлович?! - изумился Жданов. - Что вы здесь?..
        - Справляю обязанности, - сказал Великий. - Какая же экзекуция без медикуса?
        - Экзекуция? К-казнь? - Жданов покачнулся и начал закатывать глазки.
        - Стоять! - тихо сказал я, и Жданов замер.
        - Смотри, Колька, если он мне машину обдрищет - сам убирать будешь, - сказал Великий.
        - Не обдрищет, - уверил я его. - Вы же постараетесь удержаться, Андрей Александрович?
        Он покорно кивнул.
        И - потащился к двери.
        Он окончательно уверился, что произошел какой-то дворцовый переворот, или же сват его просто решил позабавиться…
        А если так - то это может быть и не до смерти. Попугают, а потом будут смеяться. Вот сейчас привезут его в Кунцево… или даже в машине скажут: шутили, мол…
        Но в дверях он вдруг раскорячился, как умный мальчик из сказки. Что-то последнее в нем протестовало, пыталось сопротивляться. Великий дал ему сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за крестец, а второй за сердце, толстяк вылетел на крыльцо.
        Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.
        - Мерзавцы… - просипел Жданов.
        - Что ж вы хотите, сударик мой? - отозвался Великий. - Псы.
        Филипп курил около машины. Увидев нас, бросил папиросу и критически осмотрел нашего пленника.
        - Вот этот, что ли?
        - Этот, Филя, - сказал я. - Можешь себе представить - именно этот.
        Филипп молча дождался, когда мы усядемся: Великий, Жданов, я последний, - и сел за руль.
        - Куда вы меня везете? - спросил Жданов.
        - Да вот, сударик мой, - сказал Великий, - такая незадача вышла: поспорили мы с Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия партиии пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему - врешь, брат Бурденко, в мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии самого верного сына да и посмотреть…
        - Вредитель… - ахнул Жданов. - Так вы тут все - вредители!
        - Шутки в сторону, - сказал я. - Вы, сударь, погубили мою мать, жену и дочь.
        Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично назвав ее блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого офицера. За это я, Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к смерти. Филипп, сверни в лес.
        - Понял, командир.
        Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал воздух, небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он делал какие-то сумбурные движения, будто намеревался то ли перекреститься, то ли почесаться.
        - Это он уже белых вшей с себя обирает, - сказал Филипп, глядя в зеркальце.
        - А композиторов-то за что? - добавил я. - Допустим, мне музыка тоже кажется сумбуром - но это моя беда, а не их вина.
        - Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей-то виной, - сказал Великий. "Оппель-адмирал" закачался по лесной дорожке.
        - Гумилев? - сумел-таки выговорить Жданов. - Но вас же ликвидировали…
        - Знаете, - сказал я, - не вы первый, кто мне это говорит. Заблуждения живучи.
        - Вот здесь, - сказал Филипп.
        Полянка была маленькой - как раз развернуться машине. Трава в свете фар стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким-то дрянным металлом.
        Посредине полянки темнело кострище.
        Я вышел и выпустил Жданова.
        - Могу разоблачить бериевский заговор, - быстро сказал он.
        - Чиню, паяю, примуса починяю, - в тон ему сказал Великий. - Видали мы этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте ерепениться.
        Филипп молча достал из кобуры "лахти", дослал патрон.
        - Встаньте, пожалуйста, вон туда, - показал я.
        Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.
        - Почему - меня? - закричал он шепотом. - Почему именно меня? Я что, самый главный? Как мне велели, так и… Я мог? Что я мог? А главное - ведь выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!
        Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но ты, на мой взгляд - самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за сами преступления - иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше - а за твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали, потому что им было нечего есть и потому что на них падали бомбы и снаряды, ты сгонял с себя лишний жир, играя в бомбоубежище в лаун-теннис. Тебе возили в бомбардировщиках сливки и персики…
        - На колени, - сказал я, но он уже стоял на коленях, готовый целовать наши сапоги. - Именем пославших меня, живых и мертвых, объявляю тебя, Жданов Андрей Александрович, извергом рода человеческого. Да будешь ты казнен смертью. Приговор окончательный, обжалованью не подлежит. Привести в исполнение немедленно.
        - Семью не трогайте, - сказал Жданов. - Пожалуйста, только семью не…
        Филипп подошел к нему сзади, приставил к затылку свой желтый от табака указательный палец. Жданов замер и напрягся, зажмурясь.
        Филипп несильно ударил его по затылку ребром ладони.
        Тело повалилось беззвучно и мягко.
        - Все-таки, сударик мой, обосрался, - недовольно сказал Великий.
        Он присел над телом, потрогал пульс.
        - Готов, - резюмировал он. - И теперь, господа, я попрошу вас заняться чем-либо посторонним…
        Мы с Филиппом отошли за кустики. Быть наблюдателем жутковатых вудуистских экзерсисов Великого ни мне, ни ему не хотелось.
        - Вот так-то, брат Филипп, - сказал я, закуривая. - Сбылась мечта идиота.
        - Не расстраивайся, командир, - сказал Филипп. - Ты просто месть свою пережил.
        Вот, помню, в Майями, в доках, я к такому негритянскому пойлу пристрастился, "Красный Глаз" называется. Не знаю уж, из чего они его гонят и на чем настаивают - вроде как на табаке, но не уверен. Так вот, не пьешь его дня два - и так хочется хоть глоточек, аж мочи нет. И мерещится: в хрустальной бутылке оно, холодное, пахнет как сад цветущий… А дорвешься, хлебнешь: теплое, мутное, окурками отдает - и похмелье сразу же наступает, безо всякого веселья.
        Так и здесь. Думаешь, полицаев душить сладко было? Ты его душишь, а в углу жена голосит и дитю ротишко затыкает…
        Мы молча докурили свои попиросы. Великий бормотал полуслышно, потом вскрикнул на гортанном наречии, потом еще и еще.
        - Бабка мне бесов в чулане показывала, а я не верил, дурак, - продолжал Филипп.
        - А что, командир, так о нашем отряде и не известно ничего?
        - Пока ничего, - сказал я. - Некогда их искать, да и некому. Берись, если хочешь.
        - Ну… - Филипп почесал ухо. - Почему бы нет?
        - Завтра тогда поговорим подробнее.
        Помимо всего, завтра нам с Великим предстоял разговор с Софронием.
        Фундатор не одобрил бы сегодняшней акции. Более того: нам грозило полное отстранение от дел. Орден мог давно сменить всю кремлевскую верхушку, упразднить Советы и даже восстановить монархию - технически это все было возможно. Но Софроний предвидел после переворота такие гражданские войны и смуты, в сравнении с которыми даже минувшая война показалась бы незначительным эпизодом. Правда, у Великого имелся весомый козырь: убрав вероятного преемника Сталина, мы открывали путь Лаврентию, который давно сидел у "Пятого Рима" на крючке, хотя сам еще не подозревал об этом.
        Бормотание прекратилось, потом Великий закряхтел, распрямляясь (к дождю у него по-прежнему ломило поясницу), и шагнул к нам.
        - Табачку курнуть, - сказал он. - Ох, и препроклятое это дело… прав был батюшка, когда на улицах курить не велел… себе вред, иным соблазн…
        Он со вкусом затянулся и замолчал, прислушиваясь к ощущениям.
        - А где наш подсудимый? - спросил я. - Не придет табачку просить?
        - Он уже домой побежал, - отмахнулся Великий. - Не в машине же его такого обосранного везти. Она мне как память дорога, я ее у самого Жукова в преферанс выиграл…
        - Сколько же он протянет такой? - поинтересовался Филипп.
        - От конституции, сударик мой, зависит сие, и не только от сталинской, но и от собственной органомической. Месяц, много - полтора. Потом оживет ненадолго, вспомнит все - и преставится окончательно. Тогда мы его душонку-то и выпустим. Хочешь, Колька, тебе отдам? - он протянул аптечный пузырек. В пузырьке мерцало что-то мутное.
        - Mersi, mon prince, - сказал я. - Не хочу. Распорядитесь сами.
        Промедление смерти (Москва, 1980, июль)
        Москва сегодня больше, чем когда-либо, напоминала образцовый коммунистический город, родившийся в одномерном вооражении образцвого коммунистического архитектора, которому присутствие людей на проспектах и площадях нужно единственно для масштаба. Колдуны из метеослужбы переусердствовали в учреждении хорошей погоды, и жара стояла несусветная.
        Казалось, что где-то за Медведковым или Лосиным Островом внезапно кончатся постройки и начнутся пески Калахари. Конторы московские с виду работали, но толку добиться нельзя было ни в одной. Главные начальники, как правило, высиживали свое на трибунах Олимпиады, а те, на ком все держалось, хоронили сегодня Высоцкого…
        Я не пошел. Новое поколение "красных магов", выросшее в отсутствие реального сопротивления, было бездарно, легковерно, страшно напугано рассказами ветеранов о безжалостных мозаичниках, опасалось черых кошек, кривых углов, пацифистских "лапок", непонятных слов и числа "91". Там, на Ваганьковском, их наверняка было больше, чем актеров Таганки. Они были загнаны в угол собственными страхами и потому очень опасны.
        Кроме того, с некоторых пор я стал ощущать, что после пребывания в толпе я впадаю в депрессию. Хочется то ли принять душ, то ли утопиться…
        И еще я в очередной раз подумал, как тупа и бестолкова эта власть. У нее совершенно отсутствовало чутье на своих и чужих. Что покойный Галич чужой - она еще понимала. Но что Высоцкий свой - уразуметь никак не могла. А с другой стороны, уразумей она это - и пропал бы Высоцкий: Да, прожить без врагов эта власть не умела, и единственно, что научилась при ней страна делать по - настоящему качественно - так это врагов.
        В общем, я не пошел.
        Мне и так хватало поводов для уныния.
        До семьдесят шестого оставалась надежда, что Союз Девяти восстановит связи с Трофимом Денисовичем. Но мудрецы, очевидно, решили, что материал отработан: Все-таки нелюди они, эти великие гуманисты.
        Весной этого года умер Иван Леонидович Сидериди, он же Кузнец. Умер при странных обстоятельствах: выпал из электрички, подъезжая к городку Грязовец.
        По все житейским соображениям, делать ему в тех краях было решительно нечего; тем более, что добираться электричками почти до самой Вологды - занятие не для обеспеченого пенсионера. Но в именно в Грязовце еще со времен Ивана Грозного и до начала нашего века располагалась штаб-квартира Ордена…
        Вполне возможно, что за нами все-таки следили.
        И, не исключено: у некоторых начинала оживать - робко, островками - прежняя память.
        В Академии в очередной раз вяло поинтересовались, собираюсь ли я защищать докторскую, посетовали на мою излишнюю скромность и нерасторопность, потому что тема готовая, а я, похоже, дожидаюсь, когда перемрут достйные оппоненты: Потом я заглянул к приятелям в камералку, где, несмотря на жаркий день, пили свежеразведенный спирт: поминали: Здесь, под "Коней привередливых", я поучаствовал в очередной дискуссии: какой палеолит главнее: верхний или нижний? Потом разговор шарахнулся в сторону и коснулся крылом найденных недавно в Китае терракотовых солдат: Зачем императору Циню потребовалось тащить за собой в могилу несколько тысяч глиняных болванов?
        Воевать царство мертвых? Нет, подумал я, император просто слишком рано умер, а китайские мудрецы, которых живьем закапывали в землю и чьи книги сжигались у них на головах, оказались не менее упрямы, чем рабби Лёв.:В прошлом году я встречался со стариком в Праге. Рана в его памяти - огромная, с двадцать третьего по шестьдесят пятый - постепенно зарастала чужими воспоминаниями и собственными фантазиями. Так, например, он искрене считал, что никакой Второй мировой с ее ужасами на самом деле не было, все это явилось грандиозным наваждением, которое Господь послал своему народу для острастки. Потом он, хихикая, рассказал, что Зеботтендорф время от времени, облачившись в короткие кожаные штаны, появляется на Златней уличке и в бессильной ярости колотит кулаками по стене, где для всех, кроме него, открыта дверь. Потом кто-нибудь вызывает санитаров…
        Итак, я шел по пустой Москве, дивился на изобильные прилавки, покупал мороженое себе и всяческие мелкие радости - сослуживицам по музею. С тем, что Африка в этом году мне опять не светит, следовало смириться. Хрип Высоцкого из окон заглушался непристойно-бодрыми спортивными маршами Пахмутовой, слова Добронравова: Куда же делся Гребенников, подумал я.
        Агату это наверняка бы заинтересовало: "Смерть под роялем". Или "Убийство по восходящему хроматическому ряду"…
        Меня обогнала девушка в белом - как на выпускной бал - платье и стоптанных туфельках на низком каблуке. Под мышкой она несла бумажную папку, а в руке - пластиковый пакет с чем-то объемистым и, очевидно, тяжелым. Была в ее походке какая-то отчаянная решимость - и меня вдруг окатило безотчетной тревогой. Я еще шел, пытаясь разобраться в себе - а девушка удалялась - как меня обогнали два молодых человека, одетых с подчеркнутой "иностранной" небрежностью. Один скосил на меня глаза - и зафиксировал …
        Отпустив их чуть-чуть от себя, я ускорил шаг.
        Из-за угла ГУМа навстречу девушке шагнули еще двое. Она метнулась, пытаясь обойти - те с гоготом, растопырив руки, стали ее ловить. Они старались показаться пьяными, но слишком уж старались. Те двое, что шли - бросились бегом к "месту происшествия": Сейчас будет применен обычный чекистский прием: "даме плохо". Подъедет машина, возможно, что "скорая"…
        Я давно так не бегал. Кейс мой полетел в сторону, подошвы скользили по асфальту: Я нагнал "иностранцев" в последний момент: они уже хватали девушку за плечи, у одного в руке блеснула игла: Я свел их головы с приличным усилием и услышал характерный треск. Они еще не поняли, в чем дело, и будто бы стояли, а я уже отбросил девушку в сторону и с разворота ногой разнес одному из "пьяных" челюсть. Второй умел драться разве что со связанными…
        Посторонний запах бензииа окутал нас. Я схватил девушку за руку - она упиралась. Она еще хваталась за свой брызнувший пакет с осколками стекла, за разлетевшиеся из папки листки: Страшным усилием я выдернул ее к себе, как из болота. Теперь надо было успеть подобрать кейс - там были все мои документы - и куда-то нырнуть…
        И мы успели и подобрать, и нырнуть, и уже сквозь стекло дверей бывшего "Мюра и Мерилиза" я успел увидеть подъехавшую "скорую"…
        У нас было минут десять, чтобы скрыться.
        - Ты кто? - дрожа, спросила она.
        - Дубровский, - огрызнулся я. - Молчи и не отставай.
        Я свернул на вонючую лестницу, ведущую вниз. Там были сортиры. К Играм их вычистили, но запах убить не смогли. И еще там была курилка. Пустая.
        Я открыл кейс. Футболка с медведем: козырек от солнца: помада: достаточо.
        - Переодевайся. Мигом. Я отвернусь.
        - Да кто ты такой, чтобы?.. - она задохнулась.
        - Потом я тебе все объясню. Главное - выйти отсюда.
        - Мне уже все равно не выйти…
        - Это ты брось. Так не бывает.
        - Там: там мои плакаты остались: листовки…
        - О, Господи, - сказал я. - Какая ерунда. Передевайся и пошли.
        - Ку: да?
        - Там видно будет, - я отвернулся.
        - Го: това, - буквально через секунду сказала она.
        Я оглянулся. Вместо народоволки передо мной стояла "девочка с окраины" в мини-платье (оно же макси-майка), с ярким ртом, в залихвастски надвинутой матерчатой кепочке.
        - Хорошо, - одобрил я. - Старое платье мне.
        Она послушно подала.
        Я скомкал его, унес в мужской туалет и, встав на унитаз, запихал в бачок.
        Найдут, но не сразу. Вернулся. Она ждала. На лице ее проступало недоумение.
        - Теперь слушай меня внимательно. Сейчас я беру тебя под руку, и мы медленно и очень спокойно выходим отсюда и идем туда, куда нам надо. Твоя задача - ни на кого не смотреть. Как женщина Востока. Постарайся глубоко задуматься о чем-то. Например, о том, кто я такой. Задача ясна?
        - Да, но: зачем все это?
        - Поговорим вечером. Давай руку, и пошли. Медленно и печально…
        Именно так, медленно и печально, как и полагается ходить под "серой вуалью", мы миновали спускавшихся нам навстречу двух милиционеров, с трудом понимавших, чего от них добиваются товарищи чекисты. Сами же чекисты стояли на галереях и мостиках, высматривая девушку в бальном платье и мужика, которого никто толком запомнить не сумел, но судя по итогу боя - горилла: Не забывали они при этом и принюхиваться к покупателям, отчего вид у них делался совершенно идиотский…
        В дверях их стояло человек шесть. Моя спутница напряглась, но - продолжала идти. И потом, когда и ГУМ, и здание Английского клуба остались позади, когда мы спустились в неожиданную прохладу бесконечно длинного подземного перехода, она вдруг задрожала - по-настоящему. Я обхватил ее за талию…
        - Держись, воительница. Скоро привал.
        Никем не гонимые, мы спустились в метро. Бабка-контролерша прошипела ядовито в спину…
        - Вси равно он на тебе, деушка, не женится, мышиный жеребчик…
        :История моей новой знакомой была уникальна, но проста. До нынешнего февраля семья их была по-настоящему счастливой, несмотря на частые переезды и гарнизонный уют. Отец, полковник ВДВ, брат, лейтенант тех же войск, мать, жена офицера, то есть - на все руки, и она, Аннушка. С позапрошлого года - студентка института Герцена…
        Все рухнуло в один день, когда, получив сразу два цинковых гроба, упала и больше не встала мать. Аннушка прилетела в Читу на тройные похороны и вдруг узнала, что осталась не только сиротой, но и бездомной: в квартиру уже вселялись другие…
        Она не помнила, как прожила эти полгода. Сегодня утром, проснувшись в комнате общежития, она написала десяток листовок, потом спустилась в хозяйственный магазин, купила шесть бутылок растворителя, слила их в одну банку, надела свое лучшее платье, сунула за пазуху отцовскую зажигалку "данхилл" и пошла на Красную площадь.
        Я покрутил зажигалку в пальцах. Щелкнул. Огонек был слабый. Газ почти кончился.
        В каком бы состоянии аффекта не находилась женщина, она всегда действует рационально. Именно сегодня вся московская милиция, не задействованная на Играх, занималась похоронами Высоцкого. Там же была и Лубянка…
        Только поэтому ее перехватили уже у самой цели.
        А ведь могли и не перехватить…
        Внезапно она уснула прямо на коминтовом диване: сидела и уснула. Я прикрыл ее простыней и отошел к окну - покурить. Еще долго не стемнеет: Откуда-то снизу пел Высоцкий: ":но с неба скатилась шальная звезда - прямо под сердце: " И у самого Коминта было два десятка бобин с записями. Но я не знал, как включается его допотопный магнитофон.
        14
        Историческаяя драма сыграна, и остался один еще эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их, в существе дела, заранее известно. Владимир Соловьев
        Коминта похоронили в Ехегнадзоре. За годы войны здесь научились не спрашивать об обстоятельствах явно насильственных смертей.
        На кладбище Надежда подошла к Николаю Степановичу, обняла неловко и заплакала - впервые за эти дни: Ашхен же сказала, подбоченясь и выставив вперед ногу: "Я всегда говорила, что вот этим все и кончится!" - как будто речь шла не более чем о визите в вытрезвитель. Потом она хлопотала деловито, лишь изредка замирая и наклоняя голову - будто прислушиваясь к незримому суфлеру…
        Индейцы были строги. Семен и Саша присматривали за ними со стороны, и к этому следовало привыкать. Ко многому следовало теперь привыкать: А может, и не только привыкать - если учесть взгляды, бросаемые Тиграном на Надежду.
        Как все цвело вокруг!..
        - В красивом месте будет лежать, - с завистью сказал Тигран.
        Опять Москва?..
        Опять Москва.
        Все возвращалось: да, все возвращалось. Как в потоке людей на улице все чаще попадались лица из давней позапрошлой жизни, из тринадцатого года: Он стал думать об этом - просто для того, чтобы не думать больше ни о чем. Но - не помогало: ":День Победы, День Победы, День Победы!.." - у кого-то из соседей работало радио, а здесь, на экране телевизора с выключенным звуком, Ельцин выступал на митинге, и за его спиной, перекрещенная лучами прожекторов, замерла валькирия с мечом, напомнив вдруг собой о странной балладе Отто Рана.
        Спасибо, Отто, подумал Николай Степанович, если бы не ты…
        Интересно, что напишет Бортовой? Он уже порывался обсудить кое-какие детали из жизни крысиной мафии, но его опохмелили, посадили в самолет и отправили домой.
        Ашхен постояла в двери кухни, посмотрела, вздохнула, повернулась…
        - Ашхен…
        - Сиди уж. Там Светланка плачет, боится.
        Ничего не было слышно, ничего, кроме дождя.
        - Ашхен, побудь минутку. Я.
        Он замолчал.
        - Он так хотел, - сказала Ашхен. - Что я могла сделать? Он сам так хотел. Не казни себя, Коля: Твои уже, наверное, скоро будут на месте. Поезжай.
        Час назад позвонил Атсон, сказал, что он и Блазковиц вылетают с Энни и Стефаном из Чикаго в Миннеаполис, все веселы и здоровы, соскучились: Надо встречать.
        Филю не видел сто лет…
        День Победы.
        Сволочи, Сказал Николай Степанович ящерам. Вы перебили друг друга, а потом те, кто остался, издохли в своих гробах. И все-таки вы сумели излить в мир столько яду, что он действует и до сих пор, и будет действовать еще тысячи лет…
        Как бы я хотел - просто жить. Просто жить самыми банальными заботами: вы ведь мне…
        Он не стал додумывать эту мысль: знал, что все равно не додумает до конца.
        Потому что нет его, этого конца.
        Из кармана он достал смявшуюся пачку турецких папирос, выковырял одну не самую развалившуюся, похлопал по карманам в поисках зажигалки. В плаще…
        На газовой плите - коробок спичек. "Красная книга - степной орел". Он зажег спичку, но не прикурил, а стал почему-то смотреть на огонек. Потом острожно положил спичку в пепельницу: срезанный верх сталагмита, в котором капли за многие столетия выдолбили чашеобразное углубление. Спичка догорала, и он положил в огонек еще одну. Потом еще. И еще. Крошечный костер горел среди бескрайней равнины…
        Костя, иссиня-белый, с руками, забинтованными до плеч, тихо прошел мимо Ашхен и присел за стол. Потом подошел Брюс. Потом Илья, ведя за плечи Светлану. Голова ее, руки, грудь - все было в бинтах, и до сих пор сочилась сукровица. Потом тихо пришла белая собака с черными кругами вокруг глаз - подруга Гусара. И Ашхен сделала шаг вперед…
        А потом раздался звонок в дверь.
        15 января - 23 июля 1996г.
        Красноярск.
        А. Лазарчук, М. Успенский
        Гиперборейская чума
        КАССАНДРЕ
        Я не искал в цветущие мгновенья
        Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
        Но в декабре - торжественное бденье -
        Воспоминанье мучит нас!
        И в декабре семнадцатого года
        Всё потеряли мы, любя:
        Один ограблен волею народа,
        Другой ограбил сам себя…
        Но, если эта жизнь - необходимость бреда,
        И корабельный лес - высокие дома,
        Лети, безрукая победа -
        Гиперборейская чума!
        На площади с броневиками
        Я вижу человека: он
        Волков горящими пугает головнями:
        Свобода, равенство, закон!
        Касатка, милая Кассандра,
        Ты стонешь, ты горишь - зачем
        Стояло солнце Александра
        Сто лет назад, сияло всем?
        Когда-нибудь в столице шалой,
        На скифском празднике, на берегу Невы,
        При звуках омерзительного бала
        Сорвут платок с прекрасной головы…
        Осип Мандельштам
        От авторов: отдельные персонажи и события романа являются плодом вымысла.
        У вечности ворует каждый… О. Мандельштам
        ГЛАВА 1
        В первый понедельник апреля 1998 года все пассажиры станции метро "Сокол", неподалеку от которой родился автор знаменитого душедробительного шлягера "Ласточка-птичка на белом снегу", были объяты таким волнением, словно неожиданно для себя приняли участие в съемках очередной серии похождений какого-нибудь Стреляного, Меченого, Уколотого или Ответившего-За-Козла. Если не брать в расчет именно нарочитые зрелища, то привлечь в наши дни внимание честной публики к любого рода инцидентам довольно трудно: мужчины, как более ответственные, стремительно отворачиваются, смотрят под ноги и на плафоны, устремляются без необходимости в переходы и забиваются в щели настолько узкие, что потом приходится с немалой силой раздвигать киоски, чтобы вынуть незадачливого уклониста. Женщины же, никогда не рассмотрев толком, в чем, собственно, дело, начинают нести правительство.
        Такие уж это были времена: президент воевал с парламентом, а объединившись, они воевали с народом; олигархи гоняли национально-мыслящих предпринимателей и получали в ответ; церковь ополчилась на телевидение, комсомольцы-бомбисты - на статуи; правительству велели пока сидеть в кабинетах, но быть готовым в любой момент переменить место; расходы населения неуклонно превышали его же доходы, а бедность достигла таких масштабов, что деньги вместо кошельков и бумажников привычным стало носить в картонных коробках. А были еще бомжи и чеченцы, братва и нацисты, ОМОН и РУОПП, а также какие-то таинственные, а потому невыразимо страшные "крысятники", - и кто с кем сражался на улицах и площадях, взрывал лимузины, лифты и вагоны, простой обыватель предпочитал узнавать из газет и репортажей мобильного ТВ, где среди репортерш высшим шиком считалось вести репортаж, поставив изящную ножку на голову трупа…
        Появление на платформе высокой и крепенькой девицы с рюкзаком за плечами вначале вызвало просто легкий эстетический шок.
        Представьте себе центральную фигуру с картины Питера Пауля Рубенса "Союз Земли и Воды", помолодевшую до восемнадцати лет, ростом с центровую баскетбольной команды "Уралочка", одетую в расстегнутую полушубейку из таких соболей, что даже некоторые мужчины смотрели не на рвущуюся далеко вперед грудь, а только и исключительно на шубу, не замечая грубости швов и нелепости покроя. На голове, лихо сдвинутая на затылок, чуть держалась огромная соболья же ушанка, к которой сзади пришит был кусок джинсовой ткани, явно взятый с коленки. Достаточно бесформенная юбка в крупную серо-буро-малиновую клетку казалась дикой, и лишь большой знаток распознал бы цвета клана Маклаудов - и, может быть, поостерегся. Но знатоков в толпе не случилось… Ноги девы обтягивали черные сапоги-чулки с лаковыми головками и на чудовищной платформе - ровесники сигарет "Союз - Аполлон" и песни "Арлекино". Но от статей и прелестей девушки взгляд неизбежно переползал чуть назад, на исполинский рюкзак, какого никто из живущих никогда не видел и уже не надеялся увидеть.
        Вряд ли создатель этого рюкзака рассчитывал, что его изделие будут использовать по прямому назначению - подобно тому, как мастер Андрей Чохов отливал свою Царь-пушку для вечности, как на цеховых праздниках бондари сооружали невиданные бочки, а сапожники тачали великанские сапоги. Но не только и не столько величиной поражал рюкзак. Десятки карманов и карманчиков, пистонов и клапанов покрывали его в совершеннейшем беспорядке, повсюду болтались концы ремней и шнуровок, кожаные и джинсовые заплаты украшали его, как шрамы украшают лицо бурша. В промежутках между заплатами виднелись чьи-то автографы, и вряд ли они принадлежали людям заурядным. Странная желтовато-рыжая окраска рюкзака вроде бы не бросалась в глаза сразу, но спустя какое-то время начинала вызывать нервный зуд - как будто где-то проводили по стеклу расческой. Довершало картину небольшое почерневшее весло, притороченное к рюкзаку сбоку.
        В левой руке девушка несла помятый пятилитровый алюминиевый бидон с замотанной черной изолентой горловиной, а в правой - изящную продолговатую замшевую сумочку с золотым медальоном, более уместную в сочетании с "маленьким черным платьем" и туфлями от Галлиони.
        Наверное, только полная чужеродность этого предмета и подвигла Джеймса Куку, бывшего студента Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы, а ныне воришку "на отрыв" и торчка в предпоследней стадии, второй день угорающего без дозы, на свершение неразумного поступка. Во-первых, место и время были решительно непригодны для такого рода акции. Исполнять ее следовало на воле, имея множество путей отхода, или же в толпе, коя всегда равнодушна. Здесь путь отхода был, в сущности, один: наверх. Народу же на толпу не набиралось никак. Во-вторых, намеченная жертва… Но, возможно, бедолага Джеймс видел только сумочку и не видел ее обладательницу. Он хорошо знал, что такие сумочки обычно носят вполне беспомощные особы, способные разве на пронзительный вопль. А может быть, скудеющим рассудком он верно оценил возможный вес рюкзака и решил, что никто с таким грузом за плечами его, легконогого, не догонит.
        И когда из подкатившего поезда вышли немногочисленные пассажиры и направились к лестницам, ведущим на галерею, Джеймс подскользнул к жертве, вырвал сумочку из ее руки, в два прыжка оказался на лестнице и стремительно понесся по ступенькам вверх, зная, что за его спиной уже готов живой заслон из пассажиров и через этот заслон преследователи - если кто-то бросится догонять - проберутся не сразу.
        Каков же был ужас негодяя, когда он почувствовал, что галерея под его подошвами содрогается. Предки Джеймса Куку спасались от разъяренных носорогов, взбегая с разгона на пальмы. Рудименты очнулись. Пальм не было, и Куку полез на колонну. Он даже сумел продержаться на полированном мраморе несколько мгновений, но был сорван, как фрукт.
        Девушка поставила его перед собой, двумя пальцами выщипнула сумочку из белоснежных неровных зубов и бережно стукнула дурачка в лоб. Джеймс увидел над собой побелевшее от гнева лицо богини Йемойи и, вспомнив, каким изощренным и чудовищным способом она обычно наказывает мужчин народа йоруба, утратил контроль над собой…
        Первым услыхал его визг сержант Агафонкин. Никакого сочувствия, кроме злобы, звук у него не вызвал, поскольку дежурство кончалось, а любое происшествие грозило затянуть его надолго. Дежурство и без того выдалось тяжелым. Начнем с того, что это было второе дежурство подряд, поскольку сменщиков угнали разыскивать очередную телефонную бомбу на Белорусском вокзале. Потом приезжали проверяющие из мэрии и домогались непонятно чего. Потом пришлось доставать с рельсов не то пьяного, не то припадочного. Потом цыгане в составе небольшого, но энергичного табора своротили турникет. Потом всех построили ловить неуловимого насильника и грабителя, проходившего под псевдонимом Блонд, которого будто бы видели неподалеку. Блонд в метро не полез, и всем за это попало. Потом хлынули спартаковские фанаты, от которых специально закрыли на ремонт станцию "Динамо". Не успели кое-как растолкать "мясо" по разным вагонам, как в вестибюле монах, собиравший на очередной храм, сцепился с двумя кришнаитами и с божьей помощью победил. Потом позвонил полковник Красноштан и предупредил, что сегодня бритоголовые по всей Москве
собираются бить негров и министр будет бдеть лично…
        Потом было еще много всего, так что, когда сержант Агафонкин услышал дикий африканский вопль, он пребывал в состоянии какого-то истерического полусна - состояния, в котором человек способен решительно на все: от самого благого до самого гнусного. Благая волна накатилась и ушла, надвинулась волна гнусная. Так джинн, заточенный в медном сосуде, сперва клянется озолотить освободителя, а потом - предать его лютой казни.
        - Дождались, - сказал Агафонкин. - Кто-то рожает.
        - Баба, - уверенно определил лейтенант Ситяев, только что излагавший подчиненным содержание известного боевика про американскую спецполицию "Люди в черном". Лейтенант вообще полагал необходимым постоянно повышать культурный уровень своих земляков Агафонкина, Кирдяшкина и Викулова. Все четверо генезис имели в мордовском городке Ковылкино, а с Агафонкиным будущий лейтенант вообще учился в одной школе четырьмя классами старше и неоднократно отнимал у будущего подчиненного карманные деньги. Менталитет ковылкинцев вообще более тяготел к началу уголовному, нежели к правоохранительному, что и заставило матерей Агафонкина, Кирдяшкина и Викулова обратиться к столичному новожителю Ситяеву с просьбой поскорей устроить их дембельнувшихся охломонов в милицию, пока невзначай не угодили на нары. Ситяев, как ни странно, сумел это сделать. Теперь и по службе, и по жизни Ситяев был охломонам опекун и тиран.
        - Орет, не унимается, - напомнил Агафонкин. Все поднялись и устремились в дверь.
        Дело оказалось похуже, чем внезапные роды. Полковник Красноштан накаркал. Били негра. То есть уже не били, а добивали. И не шайка бритоголовых, а один очень крупный человек. В клетчатых люберских штанах.
        - Стоять! Руки за голову! Милиция!
        - Оставь сапога, тварь!
        - Нашел место!
        Агафонкин перетянул хулигана по плечу дубинкой. Хулиган выпрямился, резко повернулся к обидчику и рюкзаком сшиб подвернувшегося Кирдяшкина с ног. Штаны превратились во взметнувшуюся юбку - а глаза у хулигана были такие, что свистнувшего кулака Агафонкин попросту не заметил…
        …Потом люди рассказывали, как на станции "Сокол" прекрасная девушка в одиночку отбивалась от целого взвода ментов-беспредельщиков, ломая им руки, ребра и челюсти, как одолели-таки поганые русскую богатырку, прыгнув ей на спину, и как внезапно получили подтверждение слухи о гигантских крокодилах, делящих московские подземелья с гигантскими же крысами. Откусили голову ментовскому генералу, не ушел тать от расплаты!..
        На самом деле никакого подкрепления к наряду не пришло. Лейтенант Ситяев и двое уцелевших бойцов, проявив истинно ковылкинскую сноровку, сумели в конце концов, ухватившись за рюкзак, опрокинуть противника навзничь. Не устоял на ногах и лейтенант, повисший на рюкзаке. И тут случилось самое жуткое. Клапан прорвался, как бумага, и из отверстия надвинулась чудовищная шипастая голова с огромной раззявленной пастью!
        Остальное довершило воображение Ситяева, воспаленное любимыми им американскими боевиками. Что он успел крикнуть на прощание - не знает никто, поскольку все звуки вместе с издающей их головой исчезли в пасти монстра.
        Очнувшийся Агафонкин увидел, что его прекрасная оскорбительница полусидит, опираясь на свой рюкзак, одной рукой прижимает к груди сумочку, а другой рукой вращает над головой бидоном, отбивая удары дубинок Кирдяшкина и Викулова. Позади девушки стоит на карачках лейтенант Ситяев, а голова у него не своя, и эта страшная голова пытается заглянуть в рюкзак. Агафонкин решил, что очнулся слишком рано, и снова закрыл глаза, не забывая, однако, прислушиваться к голосу молвы.
        - "Неотложку" вызовите!
        - Он же задохнется!
        - Всех бы их туда…
        - Все-таки маленькие головы у ментов делают…
        - Это еще кострючок! Вот белуги на Каспии…
        - Он что там, наркоту ищет?
        Когда Агафонкин услышал дикий хохот, то рассудил, что настало время приходить в себя. На воительницу уже надели наручники, а какой-то усатый доброхот из толпы швейцарским офицерским ножом одним молниеносным движением с хрустом разрезал пасть осетру. Наконец голова Ситяева с мерзким чмокающим звуком вышла на свободу.
        - Ну и рожа у тебя, лейтенант! - сказал доброхот, вытирая нож об рюкзак.
        Ситяев некоторое время хватал ртом воздух, потом закашлялся. Голова его была вся покрыта кровавой слизью.
        - Ну, сука, - сипло сказал он. - Ну, все!
        - А где сапог-то? - спохватился Кирдяшкин.
        Действительно, Джеймс Куку не стал дожидаться развития событий, а, прихватив неосмотрительно поставленный на пол кейс доброхота-освободителя, тихо-тихо смылся.
        Как ни странно, доброхот не стал поднимать шум и тоже растворился в негустой толпе.
        Когда пленницу повлекли в дежурку, сержант Агафонкин, как бы стыдясь своего неучастия в схватке, принялся разгонять народ, причем исключительно жестами, и, видя выражение его лица, люди повиновались безоговорочно.
        Потом он сходил в вестибюль к аптечному киоску (идти пришлось далеко, поскольку тот киоск, что напротив поста милиции, не работал сегодня), взял упаковку анальгина и тюбик гепариновой мази. Слухи в сильно искаженном виде уже докатились до периферии, поэтому киоскерша долго не отпускала сержанта, выпытывая подробности. Сперва он отвечал скупо, все еще жестами, но потом, чувствуя, что челюсть кое-как движется, разговорился.
        - Никакой не крокодил, - сказал он. - Осетер. И вообще не болтай. Контрабандой тут пахнет.
        Выслушав пару медицинских советов, он двинулся назад. "Разложили ребята мочалку или еще нет?" - пришло ему в голову. Он торопливо вернулся к киоску, где, краснея, ткнул пальцем в презервативы и на пальцах же сперва попросил три, а потом, подумав, целых пять. Обратно он шагал чуть быстрее. Воображение пошло вразнос - должно быть, от удара. Первым, конечно, будет Серый, думал он. А потом я. А потом ей понравится. А потом отдадим пээмгэшникам с собакой. А в бидоне, наверное, мед…
        Дверь, к его удивлению, была открыта. Мочалка, освобожденная всего лишь от рюкзака, сидела на стуле, закинув ногу на ногу. Сержанты стояли по стойке "смирно", а Серый, красный и мокрый, сидел за своим столом, выглядывая из-за половины осетровой туши, - но тоже по стойке "смирно". В руке у него была телефонная трубка.
        - Извиняйся, Васька, - пробормотал он, отводя взгляд. - Извиняйся, пока не поздно.
        В контуженном мозгу Агафонкина мелькнула было мысль, что мэр наконец-то дал приказ метелить черных, а они сдуру поступили наоборот. Потом - что напоролись на спецназовку, выполнявшую спецзадание, и тем самым сорвали спецоперацию. Потом…
        - Так мы это… Прощения просим, - сказал он. - Чтобы без обид, значит…
        И потрогал закаменевшую половину лица.
        Девушка улыбнулась.
        - Ираида, - сказала она застенчиво и протянула ладошку лодочкой.
        Затмение все не оставляло Агафонкина, и он совершенно неожиданно для себя и впервые в жизни поцеловал женщине руку.
        - Редкое у вас имя, - заискивающе подал голос из-за стола лейтенант.
        - Обыкновенное имя, - сказала воительница. - У нас каких только нет имен! Есть Препедигна. Есть Феопистия…
        Тем временем отозвался телефонный собеседник лейтенанта.
        - Да! - закричал Ситяев. - Подойдет! Ну что ты!.. За мной не заржавеет! Спасибо, Мохнатый! Спас, можно сказать!
        Он положил трубку и, расплываясь в улыбке, сказал:
        - Сейчас будет машина. По высшему разряду доставят. Вы уж Евгению Феодосьевичу про недоразумение это глупое не говорите… Рыбку вам ребята сейчас упакуют…
        Вместо ответа Ираида извлекла из-за пазухи огромный нож в шитых бисером ножнах. Агафонкин попятился было, но девушка повернулась к столу и одним махом отвалила толстенный желтый ломоть осетрины.
        - А то совсем вы тут заморенные, - пояснила она.
        - Значит, так, - сказал лейтенант. - Подойдет белый "Линкольн-Континенталь". Ребята вас проводят…
        Кирдяшкин и Викулов волоком подтащили рюкзак к столу и вставили в него осетра. Лейтенанта передернуло. Ираида поднялась, взяла со стола сумочку, изгвазданную в рыбьей слизи, сунула ее в карман рюкзака. Потом сгребла лямки в горсть и легко закинула сооружение на плечо, подхватила свободной рукой бидон и улыбнулась Агафонкину.
        - Я же вас не со зла пазгнула, а с перепугу, - сказала она. - Я живых-то негров только по телику и видала. А чтоб так - нет.
        - Бывает, - охотно согласился Агафонкин.
        Когда таинственная незнакомка удалилась со своим эскортом, скорее декоративным, сержант вопрошающе уставился на лейтенанта. - Ну, Васька, - сказал Ситяев, - не верил я в бога, а сегодня пойду и свечку поставлю. Как меня надоумило на это письмо посмотреть!
        - Какое письмо?
        - Которое в сумочке было.
        - А кто она такая? Шмара бандитская?
        - Не-ет, Вася. Что ты! Бандиты - они нормальные, понятие имеют… они ведь почти такие же, как мы, с имя завсегда можно договориться. А вот ты про… - Ситяев сглотнул, - про Коломийца слыхал?
        - Ну, - сказал Агафонкин, внутренне холодея. - Который пули не боится?
        - Так вот она - его племянница!
        - Ёпрст! - сказал Агафонкин и сел. - А я уже гондоны купил…
        И они потом долго истерически хохотали, показывая друг на друга пальцами.
        ГЛАВА 2
        В молодости зырянская колдунья нагадала царю Ивану Васильевичу, что умрет он в Москве. Из этого, к сожалению, вовсе не следовало, что в любом другом городе царь будет жить вечно. Но Москвы грозный царь, как известно, не любил и в особенно тревожные времена старался держаться от стольного града подальше.
        Видимо, именно поэтому венценосный безумец и решил перенести столицу своего государства в Вологду и даже предпринял для этого некоторые меры. Кроме того, из Вологды легче было добраться морским не замерзающим в те времена путем до самой Англии, что и было главной мечтой жизни Ивана Васильевича. Сам он себя русским человеком не считал, возводя свою родословную к римским императорам, а Британия представлялась ему прямой наследницей Рима. Царь грезил стать супругом тамошней королевы-девственницы Елизаветы, регулярно посещать театр "Глобус" и, может быть, даже познакомиться с самим сочинителем Шекспиром. Ему, владельцу и главному читателю одной из лучших библиотек тогдашнего мира, было обидно, что в Англии уже написаны "Гамлет" и "Сон в летнюю ночь", а в его державе свежими бестселлерами считались "Сказка про Ерша Ершовича, сына Щетинникова" да "Повесть о бражнике, како вниде в рай". Оттого он и лютовал над своими подданными - надеялся, видимо, что Шекспир прослышит про его злодеяния и напишет хронику "Кинг Джон оф Москоу", из которой все поймут, что Ричард Третий в сравнении с ним - пацан и хлюпик.
        Как бы то ни было, жители Вологодчины сильно встревожились царскими планами. Особенно крепко забеспокоились жители городка Грязовец, которым совсем не улыбалось разделить участь, скажем, новгородцев. Они споро собрались, погрузились на телеги и рванули в Сибирь, далеко обогнав при этом дружины Ермака Тимофеевича. Бежали они несколько лет и остановились только на Ангаре, где и осели, прельстившись красотой пейзажа, природными богатствами и отдаленностью от центра.
        Обитал ли кто-нибудь прежде в этих суровых дебрях - неизвестно. Скорее всего, обитал - иначе откуда бы взялись названия поселков Чижма, Тутуя, Пинжакет, Шилогуй, Ёкандра, Большой Кильдым и Малый Кильдым? Ведь не сами же беглецы их придумали.
        Самым большим поселением стала Чижма, а насельники ее отныне именовались чижмарями. Чижмари отличались повышенной суровостью, скопидомством и подозрительностью к чужакам, сохранившимися вплоть до наших дней. Еще где-то в середине семидесятых туда прибыли из краевого центра два чекиста с целью тряхнуть молодого местного учителя русского языка - дошли слухи, что он задает детям диктанты по текстам не то Солженицына, не то Набокова. Учитель, на его счастье, как раз именно в это время уехал в краевой центр - повез учеников на смотр художественной самодеятельности. На все расспросы угрюмые чижмари отвечали неохотно и односложно, а к вечеру оказалось, что ночевать командированным негде - странноприимного дома в поселке не имелось, в частные дома под разными предлогами не пускали. Отчаявшиеся рыцари госбезопасности решили скоротать студеную ночь в местном клубе, но там, как на грех, учинены были танцы, и местная молодежь охотно избила непрошеных гостей - не из диссидентских соображений, а просто как чужаков. Страшась позора, посланцы спустили дело на тормозах.
        Можно себе представить, какой суровости достигали нравы в прежние годы! Напоровшись на вооруженного чижмаря в тайге, не могли рассчитывать на пощаду ни беглый каторжник-варнак, ни его преследователи. Ссыльнопоселенцы, начиная с декабристов, здесь либо тихо угасали, либо совершенно очижмаривались, пускали корни и приобретали местный менталитет, ставя превыше всех кулинарных изысков омуля с душком.
        Правда, в начале века местному батюшке удалось убедить чижмарей, что грехи их вопиют к небу; в ответ на это чижмари решили посрамить всех соседей в благочестии и поставить каменную церковь. Другие на их месте наладили бы производство кирпича на месте либо сплавились за ним в самый ближний город Енисейск, но это было слишком пошло и примитивно. Чижмари отрядили представительную делегацию аж в Киев, где пилигримы приобрели необходимое количество кирпича, освятили его в Киево-Печерской лавре, прикупили роскошный колокол, отлитый в бельгийском городе Малин, и тронулись в обратный путь, занявший несколько лет, потому что Транссибирская железная дорога еще не была построена. В Чижму вернулась едва ли половина посланцев - остальные сложили головы в дороге от трудов и болезней. Зато церковью можно было гордиться - вплоть до Гражданской…
        Фамилий в Чижме было в основном три: Шипицыны, Пальгуновы и Убиенных. Шипицыны, по традиции, кормились от тайги и пушного промысла, Пальгуновы безраздельно господствовали на реке, Убиенных обеспечивали кадрами администрацию и сферу обслуживания. Троецарствие это изредка расцвечивалось за счет неустанной борьбы с врагами народа именами экзотическими: то немцы Баумгартены, то литовцы Раздевайтисы, то даже эстонец, носивший несовместимую с жизнью фамилию Педаяс. Чижма либо отторгала чужака сразу, либо растворяла его в себе без остатка.
        Именно с целью раствориться без остатка попал в эти края старший брат полковника ГРУ Евгения Коломийца, Григорий. Официально он считался подорвавшимся в лесу на мине, да так, что почти ничего не осталось; на самом же деле мальчонка был связником у бандеровцев. Повстречав однажды на лесном проселке колонну крытых "Студебеккеров", мудрый не по годам Грицько решил не возвращаться ни в схрон, ни в село, а побежал на железную дорогу и запрыгнул в первый попавшийся товарняк. Товарняк же следовал аккурат в Сибирь. Когда существование без документов стало совсем невозможным, возмужавший хохол добрался до Чижмы, покорил черными кудрями и богатырской статью одну из местных невест, в результате чего из грузчика Коломийца сделался охотником Шипицыным, потом отслужил в армии и стал совершенно вне всяких подозрений. Коломиец-младший был уверен, что старшего брата нет на свете, родители же о правде частично догадывались, но помалкивали, чтобы, не дай бог, не порушить парню военную карьеру.
        К умножению рядов Шипицыных Григорий приступил с энтузиазмом молодости, и сейчас, в свои семьдесят, вовсю уже был счастливым дедом и прадедом, потерявшим счет мелкому поголовью. Однако внучку Ираиду выделял, сызмальства брал с собой на охоту и там ставил братьям в пример за выносливость и меткость. Когда же Ираиде стукнуло восемь, дед сам собрал ее котомку, взял за руку и повел, велев молчать всю дорогу. Тропа была незнакомая и почти не пробитая - в ту сторону ходили редко. Переночевали у костра, а к вечеру следующего дня вышли на обширную поляну. Посреди поляны был прудик, обсаженный черемухой. Позади пруда прятался под кронами высоченных кедров сказочный домик, и он не походил ни на избу, ни на зимовье. Возле тропы, ведущей к домику, стояли в странном беспорядке врытые в землю черные камни. Собаки здесь не лаяли - просто обнюхали пришельцев и убежали. Из домика вышел невысокий смуглый человек в подпоясанном халате и с саблей за поясом. Он поклонился, сложив руки перед грудью, и дед поклонился в ответ.
        - Ось тут тоби и будэ пионэрський лагерь! - сказал дед Ираиде.
        …Капитан Императорской Квантунской армии барон Итиро Хираока обстоятельств своего пленения не знал, поскольку валялся с жесточайшим приступом малярии в полевом госпитале. По той же самой причине он не покончил с собой. Вражеские врачи поставили его на ноги - только для того, чтобы барон окочурился на строительстве огромного военного завода на окраине Красноярска. В капитуляцию, провозглашенную микадо, барон не поверил и потому считал, что война продолжается. Тем более что - он знал это наверняка - никакого мирного договора между СССР и Японией подписано не было. До весны он послушно трудился на хлеборезке (в силу своего благородного происхождения), но с наступлением теплых дней попросту исчез.
        Его собратья по оружию и судьбе доказали, что в филиппинских джунглях можно скрываться годами и десятилетиями. Российские каторжники доказали то же самое применительно к тайге. Барон Хираока как бы объединил два этих опыта.
        Чижмари заметили вдруг, что с огородов стала пропадать сперва репа, а потом и картошка. Своих воров, прорезавшихся при советской власти, давно извели. Сперва грешили на беглых зэков и на геологов, но варнак был уж больно какой-то застенчивый: покопавшись на грядках, он обязательно выпалывал сорняки и поправлял заплот. Свирепые, как и хозяева, чижемские собаки на него не реагировали, а чижемские интеллигенты, не столь свирепые, стали поговаривать об Урэтка - местной разновидности снежного человека. Слух достиг краевого центра, и на охоту прилетел десяток мордастых ребят с малиновыми околышами. Они самонадеянно отвергли помощь клана Шипицыных, надеясь на трофейных овчарок.
        Когда отряд не вернулся, чижмари единодушно признали огородного вора человеком, причем своего образа мыслей. Стали оставлять для него в удобных местах кое-какие съестные и охотничьи припасы, а когда собралась новая облава, не в пример более многочисленная, патриарх Ефим Шипицын, опередив ее, "скрал" пришельца ночью на тропе и утащил к себе в подполье. Облаву же две недели спустя направили по ложному следу, изобразив похищение милицейского катера. В результате этой операции в Японии навсегда пресекся род Хираока, а род Шипицыных заполучил почти дармового таежного работника. Постепенно барон отстроился и заматерел, научился чижмарской речи, белку бил в глаз, а соболя в ухо; на досуге же сочинял изысканные хайку и совершенствовал изобретенный им новый вид единоборства - кума-до, что значит "путь медведя". Путь же настоящего медведя при встрече с бароном фатальным образом пресекался, и косолапый бедняга даже не успевал понять, что с ним вытворяет этот маленький узкоглазый человечек.
        Чужим людям барона не показывали, да и своим - через одного. Но за детьми же не усмотришь! И вышло так, что со временем барон сделался пестуном шипицынской младой поросли - но не всей, а тоже с большим разбором. Чижма менялась, в нее проникали вредоносные миазмы цивилизации, и в конце концов Хираока-сан остался одним из последних настоящих чижмарей. Об этом и толковали старики, с кряхтением забравшись в беседку для чайной церемонии, а Ираида заваривала все новый и новый чай и глазела на звезды…
        Так началась ее новая жизнь. Так она узнала, что, кроме Советского Союза, где борются с пьянством, проводят ускорение и запускают самолеты в космос, существует и другая, настоящаяРоссия, о которой узнают только те, кто сумел дожить в ясном уме до преклонных лет, потаенная страна безымянных и всеведущих странников, неизвестных праведников, неведомых зверей, скрытых от мира храмов и библиотек, спящих до поры богатырей и чудовищ…
        Она научилась говорить и писать по-японски и китайски, рисовать в манере "укие-э", не бояться смерти, показывать "пустое лицо", а также владеть мечом и девятнадцатью основными приемами кума-до. Правда, до одиннадцати лет ее к медведям не подпускали…
        Школьные учителя Ираиду почему-то не любили. Причин для этого не было. Разве что вместо полноценного сочинения на тему "Нигилист ли Базаров?" она могла подать на проверку всего пять строчек:
        От робости придуманная жизнь,
        Смешной оскал - от нежности ограда.
        Лягушек, право, жаль - при чем они,
        Когда сжимает судорожно горло
        Лиловый шарф?
        Да еще преподаватель физкультуры, пытавшийся как-то зажать ее в раздевалке, был подвергнут приему "полет медведя над спящим озером" и надолго потерял трудоспособность.
        И оттого, что с учителями она была необыкновенно для Чижмы почтительна, те постоянно ждали от нее какой-нибудь изысканной гадости, а не дождавшись - злились.
        Никто не решился даже предложить ей вступить в пионеры…
        Когда советская власть приказала долго и бестолково жить, Григорий Шипицын вспомнил, что он, в сущности, Коломиец, и не худо бы найти остальных Коломийцев. Поиск он начал, естественно, с родной Черкасщины. На месте отцовской хаты дымился огромный, грязный, воняющий прокисшей мочой комбинат. Но городское кладбище было прежним - зеленым, не по-русски уютным. Два дня ему понадобилось, чтобы найти могилы родителей и сестры. Еще два дня - чтобы найти сына бывших соседей, который хоть что-то знал о судьбе остальных Коломийцев.
        Брат жил в Москве, ругал порядки, разводился с очередной фиктивной женой и строил далеко идущие планы. Оглядев его замызганную хрущевку с видом на Курский вокзал, Грицько вместо приветствия сказал: "Ото ж, братику, добрэ тебя наградылы москали за вирну службу!" Потом они пили привезенную горилку с перцем, ругали все власти, какие были, есть и будут, пели "Тэче вода каламутна" и хвастались друг перед другом панорамами жизненных путей. В конце концов братья расстались друзьями. Старший увез на память замечательный симоновский карабин с прикладом из красного дерева, а младший с тех пор регулярно получал посылки с копченой медвежатиной и калеными орехами.
        Прошло семь лет. Население Чижмы стремительно исчезало - чижмари искали новых охотничьих угодий, уже в городах. Москва считалась участком перспективным, но сложным.
        Понятно, что Ираида избрала именно ее.
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        В 1978 году я закончил Второй Московский медицинский институт и получил распределение хирургом в Грязовец, крошечный райцентр на полпути от Вологды к Великому Устюгу. Время, проведенное в этом красивейшем, но совершенно не пригодном для жизни уголке, запечатлелось в памяти как нескончаемое трехлетнее дежурство без перерывов, выходных и уж тем более праздников. Я был единственным хирургом на пятьдесят километров в округе; кроме меня, в больничке работала свирепая бабка-акушерка и анестезиолог, которого я ни разу за все три года не видел трезвым. Несколько лет спустя, прочитав "Записки молодого врача" Михаила Афанасьевича Булгакова и "Записки врача" Викентия Викентьевича Вересаева, я поразился: то, что изображалось ими как предельно суровые условия, для нас было бы сущим отдыхом. Немудрено, что по истечении срока моей трехлетней каторги (а иначе работа по распределению мною уже и не воспринималась) я воспользовался любезным предложением районного военкома и отправился в Афганистан в качестве полкового врача. Об Афганской кампании написано и сказано много и даже слишком много; я имею по этому поводу
свое скромное мнение, которое, похоже, никого не интересует. Многим эта кампания принесла ордена и звания, еще большему числу - раны телесные и душевные. Осознав последнее, я прошел курсы переподготовки и вернулся на второй срок уже военным психиатром. Однако удача отвернулась от меня: я был ранен в плечо случайным осколком реактивного снаряда, которыми моджахеды постоянно обстреливали Кабул, и, вероятно, истек бы кровью прямо на улице, если бы не своевременная помощь моего афганского коллеги Хафизуллы (я очень беспокоился о его судьбе после нашего ухода из Афганистана и падения там светского правительства, поскольку Хафизулла отличался весьма атеистическим и даже циничным мироощущением; в этом я с годами все более становлюсь похож на него; но недавно я с радостью узнал, что он выбрался из-под руин своей республики и сейчас работает в одной из лучших клиник Бомбея). Я перенес четыре операции на левом плечевом суставе и уже шел на поправку, как вдруг свалился от инфекционного гепатита, подлинного бича нашей ограниченной в своих возможностях армии. Две недели я провел в буквальном смысле на грани жизни
и смерти, пребывая в полном сознании; и еще несколько месяцев коллеги считали меня безнадежным. В ташкентский госпиталь я поступил, имея сорок один килограмм чуть живого веса. Через полгода я покинул и госпиталь, и армию, которая сочла, что я для нее непригоден более, и направился в Москву.
        Сейчас, вспоминая те события, которые изменили жизнь современного мира, я затрудняюсь отделить второстепенные детали от главных, поскольку я убедился наверное, что это лежит вне пределов человеческих возможностей.
        Не буду вдаваться в подробности, скажу только: я имел московскую прописку, не имея реального жилья. Мне предстояло на свою скудную пенсию снять угол и заняться поисками приемлемой работы. Развившаяся у меня астения не позволяла пока что трудиться в полную силу, скажем, на "Скорой" или в больнице; найти же необременительное место хирурга или невропатолога в поликлинике пока что не удавалось. Несколько ночей я провел под кровом одного из моих институтских приятелей, но долго пользоваться его любезностью было немыслимо: он жил с женой, двухлетним сыном и тещей в так называемой полуторке, и даже без такого постояльца, как я, им было тесно и нервно.
        Однажды, возвращаясь после очередной неудачной попытки устроиться, я почувствовал раздражение и жажду и зашел в грязноватый стеклянный павильон, где торговали скверным разбавленным пивом. Должен сказать, что моральное мое состояние было очень низким, и от сведения счетов с жизнью меня удерживало разве что природное упрямство. Не исключаю, что подсознательная суицидальность толкала меня блуждать ночами по темным пустынным местам и даже задирать всяческих неприятных типов; как ни парадоксально, это всегда кончалось ничем. Меня обходили стороной - или опасливо, или как бы не замечая. Вот и сейчас: я взял пол-литровую банку неприятно пахнущей буроватой жидкости и пригубил ее, не отходя от стойки, с единственным намерением сказать: "Кажется, это пиво уже кто-то пил!" - и выплеснуть дрянь в лицо продавцу, одутловатому парню в пятнистом переднике. Я чувствовал, что мне нужно получить по морде, чтобы на что-то решиться. Я уже почти размахнулся, как меня хлопнули сзади по плечу, и знакомый голос проорал:
        - Стрельцов! Иван Петрович! Какими судьбами!
        Я оглянулся. Это был доктор Колесников, бывший мой преподаватель на курсах переподготовки, пьяница и виртуозный матерщинник, но невропатолог милостью божьей, я многому научился именно у него. Сейчас я сразу обратил внимание на его руки, серые от въевшейся грязи и растрескавшиеся, - руки слесаря, а не врача.
        - Я вас не сразу и узнал, голубчик! - продолжал он. - Болеете, очевидно?
        - Здравствуйте, Николай Игнатьевич! - Я искренне обрадовался ему и сразу позабыл обо всех своих неприятных планах. - Я вообще удивляюсь, что вы меня узнали…
        - Не забываю никого, - сказал он чуть даже обиженно. - Эйдетическая память. Так что с вами стряслось? Чем занимаетесь?
        - Ищу работу по силам, - сказал я. - Полную нагрузку пока не потяну, на инвалидность не хочу, а найти что-нибудь легкое не могу. Да и угол бы где-нибудь снять не мешало…
        - Демобилизовались?
        - Вчистую.
        - Ранение, заболевание?
        - И то, и другое.
        - Ясно… Знаете, Иван Петрович, если не торопитесь, то нет ли у вас желания взять бутылочку и посидеть с большим комфортом? Я живу вон там, через пустырь…
        - С радостью бы, Николай Игнатьевич, - сказал я, - да вот беда, печенка все еще висит по самую подвздошную. Пиво туда-сюда, а крепкого не могу, сразу умирать начинаю.
        - Жаль, жаль… А знаете, Ваня, мне в голову пришла одна мысль. Не удивляйтесь, такое иной раз случается. Есть у меня один приятель, человек довольно странный, который мог бы вам помочь. Он занимается какими-то потусторонними исследованиями, и ему нужен непредвзятый психиатр. Он обратился ко мне, но я занят сейчас другими делами… Кроме того, он живет практически один в пятикомнатной квартире и вполне мог бы решить вашу жилищную проблему. Хотите познакомиться? В конце концов, вы не теряете ничего.
        - Но это же не заработок…
        - Как же не заработок? Очень даже заработок. Кроме того, он имеет какие-то связи в МВД, так что вам вполне могут вернуть погоны. Капитан?
        - Майор.
        - Тогда поехали, товарищ майор.
        - Прямо сейчас?
        - А чего тянуть?
        И мы поехали, бросив на столе недопитое пиво.
        Странный человек - звали его Кристофор Мартович Вулич - жил в районе Сухаревки, в переулке с хорошим названием Последний. Дверь парадной выходила прямо в воротную арку, и ступеньки вели не вверх, как обычно, а вниз. И лестница, и пол были дощатые. Пахло кошками. На площадке первого этажа висели почтовые ящики, многократно горевшие, - четыре штуки, - и выходила одна-единственная дверь, обитая изодранным черным дерматином. Чем исписаны стены, я в тот раз не прочитал, но впоследствии имел удовольствие многократно изучать и даже конспектировать эти граффити.
        Мой провожатый толкнул дверь, и мы вошли. На месте дверного замка зияла яма, заткнутая свернутой газетой. В прихожей было полутемно, на вешалке топорщилась груда неопределенной одежды, а из глубины квартиры доносился негромкий, но невыносимо-пронзительный скрежет, в котором я не без труда опознал звук какого-то духового инструмента. Должен сказать, что в то время я не испытывал ни малейшего почтения к джазу, а также просто не переносил громкие звуки вне зависимости от их происхождения.
        - О нет, - сказал я, но Николай Игнатьевич уже позвал:
        - Крис! Крис! Иди сюда, я привел тебе хорошего психиатра!
        Скрежет сменился всхлипом облегчения, и терзаемый инструмент замолк. Послышались быстрые легкие шаги, и откуда-то сбоку возник высокий носатый парень в просторной серой кофте, драных вельветовых штанах и босиком. Длинные прямые волосы перехватывала пестрая вязаная лента. В руках он держал альт-саксофон. Впрочем, название инструмента я узнал потом. В тот день я еще не умел отличить саксофон от кларнета…
        - А, - сказал он. - Еще и афганец. Эпическая сила! Это хорошо. Пошли, продолжим. У меня пльзеньское, бутылочное. Зачем травиться? Только вот что: я хочу сразу узнать, не имеете ли вы обыкновения в пьяном виде рвать на груди тельняшку и спрашивать, где я, сука, был, когда вы загибались под Кандагаром?
        - Наверняка вас в детстве называли Хуличем, - вполне обоснованно предположил я.
        - Как вы догадались, доктор?!
        - Посредством дедукции. Так я прав?
        - Разумеется, - пожал он плечами. - Как иначе? Но пример маршала Пстыго вдохновлял меня…
        Мой новый знакомец, Крис, действительно был личностью неординарной. С виду он казался моим ровесником - на деле же был на десять лет старше. Самим своим существованием он отвергал множество психологических и психиатрических постулатов, и к концу первой недели нашего общения (уже вечером я перебрался жить к нему в небольшую угловую комнатку) я усомнился вообще во всем, включая самое реальность окружающего мира. Сам себя он называл гиперпатом - то есть человеком с экстраординарно повышенным восприятием. Например, он не читал мыслей, но по виду, движениям, дыханию человека мог мгновенно составить о нем глубокое и достаточно точное представление - а главное, каким-то образом узнать многое из того, что человек этот пытается скрыть. При этом он не отдавал себе отчета, как именно он это делает. Все попытки пошагового самоанализа тут же приводили к утрате самой этой способности (собственно, для проведения подспудного анализа со стороны ему и потребовался психолог; скажу сразу, чтобы не возвращаться более: все достаточно длительные и упорные усилия хоть как-то объяснить, каким именно путем мой друг
приходит к тем или иным выводам, окончились ничем, и с этим мы в конце концов смирились). Он узнавал все значительные завтрашние новости, проехав две-три остановки в троллейбусе. Он находил спрятанные или потерянные предметы, просто прогуливаясь или даже сидя на скамейке в каких-то излюбленных точках: на Чистых прудах, например, или в Нескучном саду, или в скверике на Тверском, что напротив культового кафе "Лупа" (то есть "Лира", конечно) - несколькими годами позже там воздвигли "Макдональдс" с афедрональным символом на крыше; Криса, таким образом, привлекали именно людные и довольно шумные места. Иногда, в активной фазе существования, он пешком накручивал по Москве километров тридцать пять - сорок. Бывали, однако, времена, когда он не вставал с койки, пил водку из горлышка, переходил с обычной своей ханки на табак… В такие дни я старался уйти: он начинал терзать саксофон, и звуки эти могли довести до другоубийства куда более стойкую натуру, чем я тогдашний.
        Но в активные свои периоды Крис был чудесным человеком: внимательным, гостеприимным, веселым. Запас анекдотов у него был неистощим. Кажется, некоторые он придумывал сам. Кроме того, просто поражала его несокрушимая вера в то, что все люди в сущности своей хорошие, просто иногда ошибаются в выборе целей и средств. Казалось бы, при его безграничных познаниях… это до сих пор остается для меня загадкой.
        Интересно, что в вере своей он никогда - подчеркиваю: никогда! - не обманывался. Я уже упоминал, что замка в двери квартиры не было. Любой мог зайти. И заходили. Иногда собиралось до десятка самых разных, от странных, не существующих в природе людей до самых обычных вокзальных бичей и уличных попрошаек, и все вели себя… ну, скажем так: безвредно. Деньги, которые у Криса водились всегда, валялись за стеклом старинного буфета. И не скажу, чтобы "гости" испытывали перед Крисом суеверный ужас. Скорее - суеверное уважение.
        Официальный статус у Криса был очень удобный: он числился внештатным консультантом в каком-то из отделов МВД. Попал он в консультанты, как водится, по протекции: его старший брат, Альберт, пребывал в высоких генеральско-милицейских чинах и возглавлял один из закрытых НИИ. Вряд ли Криса на Петровке принимали всерьез, потому что обращались к нему нечасто, но благодаря вот этому своему положению он действительно сумел устроить меня на должность психолога-консультанта в госпиталь МВД и прикрепить к себе. Дважды в месяц я являлся за жалованьем… Н-да.
        Но такая беззаботная жизнь продолжалась недолго - года три. За это время я отъелся, чуть не женился, опубликовал несколько работ и обзавелся "частной практикой" - как раз в те годы в номенклатурной и образованческой среде стала крайне популярной чистка ауры в присутствии заказчика, и я заделался патентованным аурочистом. Крис же организовал кооператив "Магнит" (с девяносто второго - розыскное бюро "Аргус"), специализировавшийся на поиске пропавших вещей.
        Открылся этот талант у него почти случайно. Еще лет двадцать назад он оставил свою обожаемую дудку в вагоне метро. Спохватился сразу же, но поезд уже ушел. Он кинулся вдогонку, выходил на каждой станции, спрашивал дежурных - бесполезно. И вдруг он понял, что надо вернуться на одну из предыдущих станций, и пересесть, и проехать еще две. Он выскочил на перрон и увидел вдали низенькую бабку, ковыляющую куда-то с футляром… Потом Крис забывал его несколько раз в метро, автобусе, такси, его украли из раздевалки какого-то ДК - и каждый раз, побегав в панике по городу, он внезапно соображал, куда нужно идти.
        Один случай казался совсем безнадежным: лабали на свадьбе в Реутове, ночевали в шоферском общежитии, наутро голова была, як та чугуняка, а инструмент исчез. Исчез, казалось бы, навсегда: друзья-лабухи тоже ничего не помнили, водилы же просто жалели его и посылали подальше. Крис было смирился с потерей, но недели через две познакомился на каком-то сейшене с девицей и поехал провожать ее аж на Героев-Панфиловцев. Он, разумеется, навязался к девице в ее коммуналку попить кофию и уже почти склонил жертву к взаимности, но вдруг услышал родные чудовищные звуки, доносившиеся из-за стены. Девица пожаловалась, что сосед-инвалид взялся отравлять людям жизнь таким образом, а управы на него нет. Крис натянул штаны, ворвался в соседнюю комнату и с ужасом увидел мужика в инвалидном кресле, который мучил его заблудший саксофон…
        Дальше - больше: он стал находить для друзей пропавшие ключи, партбилеты, машины… Старший брат тогда только начинал свою карьеру в МВД, и Крис ему в том исподтишка способствовал, ненавязчиво подсказывая адреса притонов и приметы скупщиков краденого. Репутацию свою с годами он укрепил настолько, что в один прекрасный майский день восемьдесят девятого года к нам постучался самый настоящий иеромонах. Звался он отцом Сильвестром, служил в секретариате Патриархии и, насколько я понял из околичностей, занимался не вполне церковными делами…
        ГЛАВА 3
        Появление племянницы Ираиды верхом на белом "Линкольне" застало Коломийца в состоянии крайней взмыленности. Причин тому было немало: и застарелые, как артрит, и свежие, самые гадкие, по которым всегда нужно искать свежее решение, и из них прежде всего - две попытки нападения на охраняемые "Тимуром" объекты. Если бензоколонку пытались выпотрошить какие-то совсем уж дикие джигиты, лишь вчера упавшие с прадедовых гор, то издательство "Энигма" потрогали знающие дело хлопцы. Знающие - и ни в грош не ставящие "Тимура". Необразованные или самонадеянные. А значит, предстояло идти и долго, нудно, до оскомины объяснять, что "Тимур" - он разный. Можно сказать, двуликий. Он может старушкам огороды пропалывать и мелких Квакиных хворостинкой отгонять - а может, внезапно охромев, производить полные опустошения на обширных территориях, чтоб трава не росла…
        А может быть - вмазать сразу? Для радикального взвинчивания авторитета и движения фишки?
        Отдубасить как следует этих дурачков, покрасить голубой краской и среди бела дня выпустить голяком в скверике у Большого театра…
        Да. Но сначала нужно найти.
        Впрочем, найти - это довольно просто…
        Он потянулся к телефону.
        И вот тут возникла Ираида. То есть Коломиец не сразу понял, кто это. Он видел ее пять лет назад, и тогда это была суровая и чуть косолапая девочка в стеганых штанах. Лишь самую малость похожая на влетевшую в дверь языческую полубогиню.
        - Дядя Женя!
        Он сел, потом вскочил. Как-то узнал.
        - Ирка? Ты, ведмедко? Откуда?..
        - А прилетела, и все! Или же телеграмма не дошла?
        - Кто ее знает, ту твою телеграмму. Я дома два дня не был. Ну-ка, покажись, дивчина… да давай сюда эту дароболу…
        Рюкзак ухнул в угол, шуба отлетела черт знает куда, ой, бидон, спохватилась Ираида, это же Итиро-сан медвежью желчь два года копил, когда сказали, что у тебя нога почти по плечо оторванная, а вот и письмо, дед отписал…
        Из письма следовало, что племянницу Ираиду следовало приставить к делу. Достоинства ее были неоспоримы: стрельба, рукопашный бой, японский и китайский свободно, немецкий с напрягом, следопытство и скрадывание на ять, и вообще за девкой нужен глаз да глаз. А осенью ей в институт поступать, так, братка, сам определи, куда ей лучше: в консерваторию там или в юридический…
        Несколько дней Коломиец ошибочно считал, что Ираида есть очередное звено в цепи размножающихся проблем, но потом неожиданно для себя почувствовал, что жить стало лучше, жить стало веселее. Во-первых, со стола исчезла осточертевшая пицца. Во-вторых, дружно, с развернутыми знаменами, трубя - ушли тараканы. В-третьих, телевизор стал ловить кучу доселе неизвестных программ. В-четвертых, последняя фиктивная жена, которая ухитрялась тянуть с Коломийца совершенно реальные деньги, вдруг вернулась - но только для того, чтобы под контролем Ираиды произвести в квартире легкий текущий ремонт и гордо удалиться, не оглядываясь. В-пятых…
        А также было в-шестых, седьмых и восьмых. Коломиец чувствовал, что привычный ухабистый чумацкий шлях холостяцкой жизни превращается в более или менее ухоженное шоссе. Что же будет дальше, с оторопью думал иногда Коломиец… верно писал братка, что девку надо пристраивать к делу…
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Подписки о неразглашении отец Сильвестр с нас не взял, но, прихлебывая принесенный с собой отменный коньячок "Ани", честно предупредил, что отлучение - тоже не подарок. Ибо господу совершенно нет дела до того, ходим ли мы в церковь, а вот трепачей он не любит. Ну, просто не любит. И карает сурово.
        Дело было и вправду весьма щекотливое: во время пасхального крестного хода с груди патриарха исчезла панагия. Никто не видел, как это случилось, и сам патриарх ничего не почувствовал. Кругом были только свои…
        "Чекисты?" - хотел уточнить я, но воздержался.
        Поиск, предпринятый командой отца Сильвестра - а возможностей у нее было побольше, чем у МУРа, - не дал результатов. В загранице панагия не объявлялась, в комиссионках - тоже. Ничью блатную грудь она не украшала, и катакомбисты с зарубежниками на своих еретических сборищах не хвалились с пеной у рта таким трофеем.
        Короче, святыня пропала.
        Я спроста думал, что мы будем носиться по городу, утюжа грязные притоны, ревизуя скупщиков краденого и навещая завязавших престарелых воров в законе. Но Крис, который в качестве задатка востребовал два ящика понравившегося коньяка, никуда из дома не выходил и меня не выпускал. Ночами мы с ним поднимались на крышу и воспаряли духом. Крис стоял, обняв антенну, и читал стихи, он знал их великое множество, а я за каким-то дьяволом держал саксофон, поскольку Крис сказал, что без инструмента он никуда. Так прошло суток шесть. Мы умело поддерживали в себе среднюю степень опьянения, не опускаясь до беспамятства, но и не слишком вписываясь в реальность. На седьмой день - а правильнее сказать, ночь - Крис вдруг забеспокоился, слез с крыши и пошел ловить таксистов и покупать у них дрянную водку. Это не для нас, успокоил он взбунтовавшегося меня, это для бартера…
        Наутро пришли два бича и предложили купить "большой поповский крест - на пузе носить". Что Крис и сделал, добавив к четырем бутылкам водки две банки рыбных консервов.
        - Верно заметил классик: сами придут и сами дадут, - Крис не скрывал удовлетворения. - А теперь пойдем пожмем руку дающую…
        Крови похитителя попы вовсе не жаждали, голова их тоже не интересовала. А вот подружиться мы как-то подружились. Отец Сильвестр и определил нам постоянную, на много лет вперед, работу: разыскивать и возвращать в лоно семьи молодых людей, смущенных различными лжепророками и лжехристами. В сущности, он поймал нас на "слабо"…
        С первой и третьей стадиями процесса мы справлялись сравнительно успешно. Крис по наитию определял место нахождения искомого дурачка, я - потом - приводил его во вменяемое состояние. Но со второй стадией - собственно изъятием из секты - у нас вскоре возникли проблемы. Охрана там была что надо…
        И отец Сильвестр познакомил нас со своим бывшим сослуживцем Евгением Феодосьевичем.
        С тех пор наши дела пошли веселее. На любое дело нас сопровождали двое "тимуровцев", которые никого не били, не угрожали и даже не повышали голос - но "врази расточались яко туман ползучий". У нас была твердая такса: с тех, кто нам нравился, мы не брали ничего или почти ничего; зато на детках блатоты, банкиров, продюсеров и визажистов сильно поправляли кассу.
        В какой-то момент я поймал себя на том, что перестал подбивать уголки на одеяле. Это было началом моего падения. Необязательность, расхлябанность, инертность вскоре стали обязательными составляющими моего нынешнего образа жизни…
        Ну и козел же в погонах я был раньше!
        Впрочем, и Крис когда-то был суворовцем! Узнал я это потом, когда отмечали годовщину ихнего суворовского выпуска. Собралось народу немного, человек двадцать, зато охват был большой: глава ооновской комиссии, солист Мариинки (драматический тенор), водопроводчик, хозяин города Тюмени, автор памятника Фанни Каплан, секретный космонавт, рыбак с Дальнего Востока, начальник Иерусалимской полиции… А о дамах, которые украшали собой это сборище, я вообще промолчу, потому что никто не поверит.
        Криса они держали за большого музыканта и возмущались, чего это он не выступает, когда теперь все можно. Только один-единственный раз сыграл у Курехина в "Поп-механике", произвел фурор - и что? Крис только отругивался: пусть вам Вишняускас играет…
        Чего-то они, видно, с этим Вишняускасом не поделили.
        Ликование по поводу выпуска началось почти официально, но вскоре преобразилось в сон упоительный, магометанский рай; я уж и думать забыл, что такое возможно в действительности…
        Короче, старички дали дрозда по-суворовски: не числом, а умением.
        И убедился я, что именно предыдущее поколение, поколение пятидесятилетних, за короткий период хрущевского послабления сумело хватить и, главное, усвоить столько свободы, сколько нам и не снилось, а нынешним - так просто не нужно…
        Но это я отвлекся.
        События, которые перевернули всю нашу жизнь, начались достаточно тривиально: часа в четыре утра раздался звонок, а чуть попозже заявился и сам клиент. Был он давним Крисовым приятелем, комсомольским начальником среднего звена, и я помню, как он слезно просил Криса разыскать печать, пропавшую во время очередной комсомольской "случки". Теперь он гордо носил форменное новорусское пальто и кличку Скачок. Физиономия его, вопреки науке анатомии, увеличилась раза в два, причем прежнее задорное личико странным образом сохранилось, будучи вписанным в сизо-багровые мясистые ягодицы. И вот по этим ягодицам текли самые неподдельные слезы.
        - Крис, Крисюха… Ванька, блин… вы Коростыля помните? Ну, картины его - и у меня висят, и в этом… нефтеперегонном, как его?.. Центре Помпиду, и в галерее Гугенхейма…
        - Помним, - ответил Крис за нас обоих.
        - Опять, дурачок, сбежал из психушки. Позавчера еще сбежал, а хватились только утром вчерашним, козлы, за что я им платил, не знаю, а мне только вечером позвонить решились - не гостит ли такой у вас… он уже, считай, сутки как мертвый, а они звонят, представляешь? Он же всегда ко мне прибегал, а сейчас вот - не дошел. Он же доверчивый был, Серега… Замочили его по дороге какие-то уроды. И не просто замочили… а с выдумкой…
        - Рассказывай, - потребовал Крис, и Скачок, давясь слезами, стал рассказывать.
        С Сергеем Коростылевым они были друзья с детства, вместе лазили по чердакам и подвалам, вместе когда-то попробовали портвейн и сигареты. Уже в средних классах Серега рисовал лучше всех - и тогда же появились в нем первые признаки безумия. И то, и другое прогрессировало со страшной силой… Скачков же, пойдя сперва по комсомольской линии, а потом естественным образом перетекши в большую коммерцию, продолжал присматривать за другом - и по простой душевной склонности, и из корысти (картины Коростылева дорожали просто-таки катастрофически), и полагая не без оснований, что за деяние сие на Страшном Суде часть грехов ему спишут. И вот теперь - Серега погиб страшной смертью. Какие-то нелюди затащили его в выселенный дом в Истре, раздели, подвесили за ноги и ножом просто исполосовали. Серега истек кровью. Как сообщили Скачку знакомые менты, такого рода убийства по Москве и области случаются где-то раз в два-три месяца в течение уже лет пяти, если не больше, но резонанса не имеют, так как погибают в основном бичи и беженцы, и еще ни разу напасть на след убийц не удалось. Дела эти на ментовском жаргоне
назывались "висяк в квадрате". Предполагали, что это справляют обряды какие-то доморощенные сатанисты…
        - Крис, ты пойми, я не прокурор, мне доказательства не нужны. Ты мне их только найди, гадов этих, сатанюг долбаных, ты мне на них только пальцем укажи… Ты же в эти секты входишь, как на танке! Они же боятся тебя все! Ты же про них все знаешь! Денег не жалей, понял? Я за Серегу… я им потом сам глотки перегрызу. Менты, может, найдут кого для отмазки, чтобы народ не шумел, - а мне нужны настоящие. А если менты и настоящих поднимут - то сделай так, чтобы ты нашел раньше! Понял, Крис? Скажи, понял?
        - Понял. Но ты же знаешь, что нам по уголовке работать запрещено?
        - А что в этой стране вообще разрешено? Ты тут сам запрещен. И я тут запрещен. И Серегу вот запретили…
        Короче, мы взялись за это дело.
        Работа была в разгаре. Крис курил, лежа на козетке, и ловил носом выпущенный изо рта дым. Я прикладывался к пузатой бутылочке "Хенесси".
        - Кристофор Мартович, не забудьте: на четырнадцать часов запланирована встреча с товарищем Коломийцем, - оторвавшись от монитора, сказала старуха Хасановна, которую мы иногда между собой называли Халхинголовной. - По поводу приема нового сотрудника.
        - Секретарши, что ли? - рассеянно сказал Крис. - Так у нас уже есть секретарша.
        - Было сказано: "оперативного сотрудника"…
        - Забавно, - откликнулся Крис. - Иван, ты никого не заказывал?
        - Не помню, - сказал я. - Вроде бы был какой-то разговор…
        - Был телефонный разговор с товарищем Коломийцем о выделении вам постоянного сотрудника. Он состоялся вчера в девятнадцать сорок пять.
        Железная леди Хасановна - Дора Хасановна Шварц - происходила из небольшого прайда самаркандских немцев. Было ей восемьдесят лет, и за свою жизнь - пока не осела за столом нашего "розыскного бюро "Аргус" - она возглавляла Первые отделы по крайней мере в десятке самых секретных советских "ящиков". С последним местом работы ей немного не повезло: это была какая-то хитрая сейсмологическая лаборатория в Ленинабаде. Как множество таких же, как она, Хасановна в одночасье осталась без жилья, без пенсии и без родни. Пару месяцев она скиталась по немилостивой Москве и к нам зашла лишь для того, чтобы попросить корочку хлеба. Как раз перед этим у нас кончились секретарши - их прошло много через приемную, все они были молоды, красивы, владели языками и что-то слышали о компьютерах, - но ни одна не могла сдержать своих матримониальных позывов. Даже замужние, что вообще поразительно. Всем им хотелось окружать нас уютом, разводить растительность на наших окнах, развешивать занавески, кормить нас вкусной и обильной пищей из ближайшего ресторана…
        Так что Хасановна вошла в нашу дверь - и неожиданно для себя задержалась.
        Благодаря ей мы наконец обрели свой стиль! Она сама долго ездила по комиссионкам, разыскивая классическую конторскую мебель. Крис где-то добыл двадцатилетней давности бидон с краской буро-зеленого госпитального цвета и ею раскрасил панели. Я встроил компьютер в корпус телевизора "Радуга" - были такие, из красного дерева, их продавали только ветеранам… За какую-то неделю из нашей беспородной прихожей получился кабинет следователя ОГПУ/НКВД из голливудского фильма ужасов. Хасановна, оклемавшись немного, приоделась и теперь принимала посетителей в строгом темно-сером костюме, ослепительной белизны блузке и черном галстуке-шнурочке. Однажды она постриглась в мужской парикмахерской под ежик и анфас стала напоминать Малькольма Мак-Дауэлла, переодетого женщиной. В профиль же Хасановна была настоящим индейским вождем, только без перьев.
        Курила она так много, что мы пошли на нарушение стиля и повесили под потолком кухонный воздухоочиститель.
        Делопроизводство пришло в совершенный порядок: все документы составлялись по форме, и вечная угроза отъема лицензии, висящая над любым предприятием, подобным нашему, вдруг стала чисто теоретической. Устаканилась и бухгалтерия. Деньги от клиентов принимала Хасановна, и получить что-то на текущие расходы стало невероятно трудно… Впрочем, налоговая полиция, нагрянувшая однажды, тоже ушла несолоно хлебавши.
        В каждой комнате висели огнетушители и аптечка, а в ванной - спасательный круг.
        Ресторанная вакханалия быстро прекратилась, и даже разносчики пиццы забыли к нам дорогу. На кухне тоже воцарился порядок: в понедельник была гречневая каша с тушенкой, во вторник - перловая с тушенкой, в среду - рис с курицей, в четверг - вермишель с рыбой, в пятницу - пшенка. В субботу и воскресенье мы были балуемы макаронами по-флотски, а к чаю полагался сахар…
        Но самое большое впечатление на всех, и на нас в том числе, производил канцелярский стол. Был он размером с бильярдный, только что крытый не зеленым сукном, а черной кожей. Древесина отзывалась на постукивание звонко, почти как хрусталь. Поверхность украшали бесчисленные следы папиросных ожогов, стаканных донышек, керосиновых ламп и неосторожно брошенных кипятильников. На внутренней стороне дверцы тумбы, вместившей всю нашу картотеку, была выцарапана надпись: "Я чист перед народом и пар…" - подкрепленная парой пулевых отверстий. Круглые сутки горела лампа зеленого стекла, с бронзовым литым основанием. Пепельница размером с больничное судно была оснащена хитрым устройством, бесследно поглощающим окурки. Чернильный прибор из фальшивой китайской бронзы и настоящего нефрита изображал один из эпизодов Великого Похода. Под толстым пуленепробиваемым стеклом разложены были календари, план-графики, расписания поездов и самолетов, а также десяток фотографий, изображавших бывших мужей Хасановны в порядке поступления; морды у мужей были такие, что даже товарищ Сталин, томящийся на открытке под тем же стеклом,
чувствовал себя неуютно…
        Обстановка эта смиряла клиента и резко повышала ликвидность его капитала - но одновременно вселяла надежду.
        Ровно в четырнадцать звякнул колокольчик на входе, и, пригнувшись, вошла стильная девочка под два метра ростом в джинсах и мешковатой ветровке. За нею втиснулся Коломиец. Его-то было много по обыкновению.
        - Дора Хасановна, - робко обратился он к нашей секретарше, - я тут договаривался с вами…
        - Садитесь, - резко скомандовала она. - Заполняйте анкету. Это, что ли, оперативный работник? Хорошо! Потянулись наконец девчата к настоящему делу…
        - Хасановна, - подал голос Крис, - позвоните Коломийцу, пусть даст машину до ночи. И сам пусть приезжает. В Истру поедем…
        И мы поехали в Истру.
        Но прежде Ираида освоила последнюю пустовавшую спальню, которая до того была гостевой. И в квартире сразу стало как-то тесновато.
        - Не боишься оставлять племяшку в нашем вертепе? - подмигнул я Коломийцу.
        - Немного побаиваюсь, - признался он, - не хотелось бы мне вас потерять…
        Всеслышащая Хасановна немедленно откликнулась:
        - А как же мы на Амуре - жили все вместе в первом бараке? Отношения наши были чисты!
        - Да вы-то там урабатывались так, что силы только на храп хватало, - махнул рукой Коломиец. - Ты на этих бездельников погляди…
        - Я за моралью слежу, - обиделась Хасановна.
        - Да, у нас не забалуешь, - сказал я. - Представляешь, Женя, как на режимном предприятии: больше двух приводить нельзя…
        - И только до одиннадцати утра, - добавил Крис.
        В Истру мы приехали уже около пяти. Дом, в котором замучили художника, стоял на отшибе - старый двухэтажный насыпной восьмиквартирник. Рядом высился роскошный недострой, каких много стало в Подмосковье: то ли посадили хозяина, то ли взорвали, то ли невзначай разорился сам. По раскисшей тропе среди строительного мусора мы пробрались к цели. Между деревьями, обступающими вход, натянута была бечевка с бумажным обрывком.
        - Плохое место, - сказал Крис, ежась.
        - Чего уж хорошего, - пробормотал Коломиец. - Стадо они тут выгуливали потом, что ли…
        Он нагнулся и полез под бечевку.
        - Эй, - крикнул кто-то сзади. - Вы тут чего забыли? А ну, назад!
        К нам торопился пожилой милиционер в распахнутой шинели.
        - Участковый, капитан Петренко, - небрежно козырнул он. - Кто такие?
        - Поисковое агентство "Аргус", - представился я. - А также "Тимур". Нашего клиента убили у вас тут.
        Участковый долго и пристально рассматривал наши удостоверения и лицензии.
        - Так это вы и есть Коломиец? Слышал, слышал. Очень приятно… жаль, не предупредили меня… Слушайте, а что же он за человек такой был? Отчего хипеш? Я его шмотки перебирал - бомж в натуре…
        - Знаменитый художник он был. А что так ходил… привык, наверное. Или нравилось. Ну как, можно осмотреть место?
        - Да конечно же. Пойдемте. Только вот девушка… Я человек на что уж привычный, да и то, как снимал его с крюка, - поверите, замутило…
        Мы посмотрели на Ираиду. У нее чуть сузились глаза и подрагивали крылья носа. Она не сказала ничего.
        - Ведите, капитан, показывайте, - кивнул Коломиец. - Арестовали кого-нибудь, нет?
        - Нам, думаете, скажут? Ха, держи карман. Если позвонят когда, чтобы место это не охранять больше, и то спасибо. Что тут вчера делалось…
        - И что делалось?
        - Да, правильно если сказать - то ничего. Наехало их - откуда только взялось? - машин шесть. А толку? Что мы с Филимоном - извиняюсь, с капитаном Филимоновым, это угро наше, - что мы с ним записали, то эти передрали в свои протоколы, да нас еще и носом натыкали: чернила, понимаешь, не того цвета… Осторожно, здесь ступенька качается и притолока низкая…
        В подъезде пахло собаками и бомжами. Лестница на второй этаж была разломана, двери в квартиры крест-накрест заколочены, но никакого сомнения, что место это обитаемое или было таковым до самых недавних времен.
        - Нам сюда.
        Дверь в подвал - гнусно-коричневая, ноздреватая, будто до покраски по ней колотили ледорубом, - висела на одной петле и открывалась с жутким звуком, который не назвать было ни скрипом, ни завыванием. Коломиец включил свой мощный фонарь, осветил лестницу, и мы стали спускаться: участковый впереди, Крис за ним, потом я, потом Ираида и последним - наша главная ударная сила.
        Внизу было холодно. С тянущихся повсюду труб свисало какое-то мочало. Воняло страшно. Не в смысле: очень сильно, а в смысле: вонь внушала страх. Да, кровь, да, дерьмо, которым и лучшие из нас плотно набиты, - но было в этом букете что-то еще… что-то утонченное.
        - Ну, вот… - голос участкового зазвучал глухо. - Тут все и было. Смотрите сами.
        - Ага… - это был Крис. - Ага… Так. Погасите-ка свет. И молчите.
        Коломиец послушно щелкнул выключателем, и нас окутала тьма. Я уже довольно долго работал с Крисом, чтобы научиться различать качества тьмы. Тьма бывает легкая, тяжелая, вязкая, плотная, прозрачная, волокнистая, туманная… тьма как отсутствие света и тьма как исчезновение света… активная и пассивная, наконец. Здесь была тьма - мертвая. Труп тьмы, уже начавший разлагаться.
        Это понимание пришло, конечно, не сразу. Мы стояли, проникаясь местом. Потом я услышал, как тяжело дышит Ираида. И только потом почувствовал тьму.
        Говорят, что врачи привычны к покойникам, и вообще… Так вот - это неправда.
        Когда оказываешься замурован в разлагающемся трупе, все профессиональные навыки идут к черту. Наружу прет подкорка, и удача, если удается ее перехватить.
        Я успел, но чудом.
        - Включай, Женя, - услышал я как будто сквозь накинутый на голову мешок.
        В свете фонаря лица казались известковыми.
        - Ну, а теперь надо все глазами осмотреть…
        - Может, я вам уже не нужен? - слабо сказал участковый. - Чувствую, сейчас облюю вам тут все…
        - Хорошо, - сказал Крис. - Подышите воздухом, только далеко не уходите. Висел он там? - и Крис показал рукой куда-то в угол.
        - Да-да…
        Сопровождающий наш торопливо застучал сапогами по ступеням.
        Крис достал диктофон и, прохаживаясь по подвалу и заглядывая в углы, заговорил:
        - Итак, осмотр места преступления. Подвальное помещение, типичное для домов подобного типа. Высота около двух метров, потолок деревянный, опирается на стальные балки, возможно, рельсы. Размеры помещения приблизительно девять метров в длину и семь в ширину, пол земляной, большое количество коммуникаций. Хотя дом восьмиквартирный, вижу только три уцелевшие кладовки. Судя по следам на полу и потолке, остальные кладовки здесь были, но их сравнительно недавно разобрали - возможно, на доски. Часть досок сложена у стены - гнилые. Далее: в правом дальнем от входа углу, в боковой стене, имеется еще одна дверь, ведущая в небольшое закрытое помещение размером примерно три на четыре метра, пустое. Правее этой двери, примерно в полутора метрах от нее, имеется вбитый в потолок крюк, согнутый из ребристого арматурного прута марки "тринадцать". По показаниям участкового милиционера капитана Петренко, именно на этом крюке и висело тело убитого. Атмосфера в подвале крайне гнетущая, возникает чувство пристального злобного взгляда в затылок, нехватки воздуха…
        - Можно, я поднимусь? - спросила Ираида.
        - Конечно… - рассеянно отозвался Крис и продолжал: - Звук голосов приглушается, эха, характерного для пустых помещений, практически нет. Ощущение опасности и страха. Предметы кажутся более тяжелыми. Далее - осмотр пола. К сожалению, все следы затоптаны при официальном осмотре, но с некоторой долей уверенности можно утверждать, что следы крови под крюком несколько неадекватны действительной кровопотере, на таком утрамбованном полу лужа должна значительно превышать те шестьдесят-семьдесят сантиметров в диаметре, которые мы наблюдаем…
        Вернулась Ираида.
        - Отдышалась? - спросил я.
        - Я? Да я к дядечке милиционеру бегала. Спросила, были ли вчера здесь бабы. Следователи там или кто еще…
        - И что он сказал?
        - Не было. А следы-то - есть.
        - Крис!
        - Я слышу. Где? Покажи.
        - Вот. Вот. Вот. И вон там - целая семейка…
        - Женя, свети!
        И Крис, встав в пресловутую коленно-локтевую позу, принялся рыть носом землю. Ух ты, шипел он, уххх…
        Ираида подошла к пустой комнатке, предназначенной то ли для трансформатора, то ли для бойлера, заглянула внутрь. Для этого ей понадобилось сильно нагнуться. Потом она задумчиво постучала пальцами по косяку двери.
        - Дядя Женя! - окликнула она Коломийца. - Подойди, пожалуйста!
        - Что у тебя? Еще что-то нашла?
        - Не знаю. Странно просто. Тут все старое такое, а косяк - из сырого дерева.
        - Отсырело…
        - Да что я, не отличу? Месяц назад эта оси на еще в лесу стояла… - и для подтверждения она постучала костяшками пальцев по косяку.
        - Ну тебя, ей-богу. Оно вон черное все, а ты говоришь - месяц.
        Подошел Крис. Коснулся спорной двери. Потом как-то мучительно передернул плечами.
        - Вот она где, кровь-то вся…
        Ираида прижала к губам запястье.
        ГЛАВА 4
        - Пока мы тут балаболим, - сказал Коломиец, - на Петровке, мабуть, человек пять на этот эпизод раскололи.
        Они сидели в приемной при не бог весть каком свете зеленой лампы. Все, кроме Ираиды, чувствовали себя погано. Доктор сказал, что налицо типичный похмельный синдром без предшествующих возлияний. Думалось через "не могу".
        - Что мы имеем? - в который раз медленно проговорил Крис и стал загибать пальцы. - Кровью убитого вымазали дверь. Перед дверью все истоптано. За дверью следов мало. На полу воск. Не парафин - именно воск. Этот непонятный автобус. То ли был, то ли нет. Куча окурков. В основном "Лаки страйк", некоторые с помадой… В поселке вырубался свет, причем в разных домах в разное время. Куда-то делись бродячие собаки…
        - Крыса на дереве, - напомнила Ираида.
        - Крыса на дереве, - согласился Крис. - Дети чего-то боятся, а дети - оторви да выбрось. А главное - молоко скисло.
        - Почему главное? - спросил Коломиец.
        - Если молоко скисает, то рядом черт, - популярно объяснил доктор.
        - Ты на черта не клепли, братья коников свели, - сказал Коломиец. - Хотя… не знаю. Вот в Африке я бы такому не удивился, но чтобы у нас…
        - А ногу-то тебе кто отрывал? - спросил доктор. - И не в Африке…
        - Ну, это другое, - засомневался Коломиец.
        - Удивляюсь я твоему скептицизму, Женя, - сказал Крис, глядя в потолок. - Ты бы после того должен был или в монастырь податься, или каким-нибудь гуру заделаться. Видно, верно говорят: хохол прежде черта родился…
        - Ты не отвлекайся, - сказал Коломиец. - Дело надо делать. Воны хочуть поженуть вэлыку хвылю. У твоего же братца в министерстве неприятности будут.
        - Он-то отмажется, - сказал Крис. - Вечный заместитель. На них, падлах, все и держится… А ридна мова у тоби, товарышу Коломийцю, дуже погана, як у самого Кучмы…
        - Да с вами, москалями, повяжешься…
        Все замолчали. Из кухни вышла Хасановна с подносом. Стаканы были, конечно, граненые, с пузырьками, зато в серебряных подстаканниках. К чаю она, в честь Ираиды, подала варенье. После ритуальных прихлебываний и причмокиваний доктор задумчиво сказал:
        - Чай бывает питьевой и технический…
        - То вы на бессонницу жалуетесь, а то настоящего чаю требуете, - сказала Хасановна.
        - А-а, - оживился доктор. - Все равно нам не спать, так что и правда, заварите-ка нам, Дора Хасановна, вот именно настоящего, чтоб лом стоял…
        - Как хорошо, что девушку завели, - сказала Хасановна. - Хоть без мату пожить… При Никите вашем допустили эту антинародную привычку!
        - Я, собственно, лом только и имел в виду, - стал оправдываться доктор. - Ну, Хасановна, настоящий чай! Вы же помните, что такое - настоящий! Бессонные ночи в наркоматах и все такое…
        - Тогда людей кто попало не убивал, государственный был порядок…
        С этим она повернулась и ушла на кухню.
        - И еще одно, - сказал доктор. - Существенное. Отчего мы такие вареные? Вагоны не разгружали, кровь не сдавали… В геопатогенные зоны я не верю…
        - Возможно, придется поверить, - сказал Крис. - С наскоку нам это дело не одолеть. Придется собирать рассеянный материал, его должно быть много. Может быть, слишком много. Есть у меня такое предчувствие. На крышу бы сбегать, да сил сегодня нет…
        - А что у вас на крыше? - спросила Ираида.
        - Астральный пост, - ехидно сказал доктор.
        - Этим ученым главное - ярлык приклеить, - лениво сказал Крис. - Просто оттуда, Ирочка, всю Москву видно. А когда видно - тогда и понятно… кое-что …Завтра вместе слазим, покажу.
        - Вы лучше сразу договоритесь, за кого она замуж пойдет, - сказала мудрая Хасановна из кухни. - Пока прописку московскую не отменили - пусть все будет по закону.
        - Ага, а то я будто сюда невеститься приехала! - сказала Ираида.
        - Все леди делают это, - сказал доктор. - Женя, сколько у тебя было жен?
        - Богато, - отрезал Коломиец.
        - Да ты и родственник, - сказал доктор. - Придется нам разыгрывать девушку в орлянку, как те купцы.
        Ираида поднялась.
        - Это еще зачем? - спросила она напряженно.
        - Власти у нас странные, - объяснил Коломиец. - То нельзя, это нельзя. Хотя по Конституции все можно. Но, чтобы в конфликт не вступать, мы все делаем как бы по-ихнему. И они довольны, и мы. Ты, Ирка, главное, не беспокойся. Это называется фиктивный брак. Люди при нем иной раз только на разводе и встречаются.
        - Вот она, Москва: не душу испоганит, так паспорт! - заявила Хасановна. - А без этого нельзя?
        - Можно, - сказал Коломиец. - Но трудно. Иногда, бывает, так тормознет…
        - Вы девушку мне не тираньте, - непоследовательно сказала Хасановна. - Может, она сама хорошего человека успеет найти.
        - В Москве? - усомнился доктор.
        - А что вы имеете против Москвы? - возмутилась Хасановна. - Это сердце нашей Родины…
        - Скорее, шанкр, - сказал доктор. - И такие большие шанкры бывают только в России!
        - Дора Хасановна, - начал было Крис, - иногда вы меня просто изумляете своей нелогичностью…
        Но Хасановна вернула разговор в прежнюю колею:
        - У нас на Октябрьской площади старичок один бывает одинокий. С четырнадцатого года.
        - С четырнадцатого года одинокий? - испугалась Ираида.
        - Рождения четырнадцатого года. В наркомате средмаша был главным секретчиком. Родственников нет, я проверяла. Помрет, наверное, скоро. Квартиру партии завещал…
        - Что же вы, Дора Хасановна, сами-то ушами хлопаете? - возмутился доктор.
        - Так он же Нину Андрееву поддерживает! - в ответ возмутилась Хасановна. - Подлинный коммунист не вправе связать свою судьбу с гнусным фракционером! Я от скоропалительного брака с троцкистом Флейшманом до сих пор отмыться не могу…
        - Строго у вас, - с уважением сказал Коломиец.
        "Настоящий чай", наконец, достиг кондиции. Для полной зрелости его сдобрили добрым ирландским виски и вересковым медом.
        - Начнем с самого простого, - сказал Крис, отставив пустой стакан. - С самого примитивного. С пещерного. Не кажется ли вам, господа, что физическое наше состояние вполне укладывается в описание встречи простого обывателя с энергетическим вампиром? Только без вампира.
        - Не бывает, - сразу сказал доктор.
        - Да я знаю, что не бывает. Но описания-то существуют.
        - И что из этого? - спросил доктор.
        - А то, что неплохо бы нам собрать побольше фактов такого вампиризма и наложить их на карту умертвий.
        - Это к колдуну Митрофанову, - сказал доктор. - Он по этой части дока.
        - Возьмешь на себя? - спросил Крис.
        Доктор кивнул. Посмотрел на часы, потянулся к телефону.
        - Не поздно? - спросил Крис.
        - А он спит с четырех до семи. Один раз ночью, один раз днем… Иннокентий Михайлович? Добрый вам вечер, Стрельцов беспокоит… Здоров, вполне здоров, чего и вам желаю. Что? Нет, просто устал. Да. Вот он, здесь сидит, привет передает… да. М-м …вот это да. Хорошо. А мы и сами хотим с вами увидеться. Да, по делу. Видите, как удачно сложилось… Господи, да хоть сейчас! - Он усиленно заморгал правым глазом. - Нет, лучше мы к вам. Вдруг ваша картотека понадобится…
        Он положил трубку. Обвел всех глазами.
        - Я, конечно, могу показаться смешным, - сказал он, - но Митрофанов потерял свой "Ролекс". А я зачем-то потребовал крепкого чаю. Вам не кажется, что это судьба?
        - Ну, как решим: выдаем Ираиду за старого большевика или пустим меж себя? - вернулся к забытой проблеме Коломиец.
        - Утром разберемся, - сказал Крис. - Это требует мозговых размышлений. В отличие от текущих дел, которые лучше думать ногами.
        - Где он живет, ваш колдун? - Коломиец тяжело поднялся, с сожалением ставя на стол второй недопитый стакан.
        - В Мневниках, - сказал доктор. - Я дорогу знаю, покажу.
        Колдун Митрофанов занимал семикомнатную двухуровневую квартиру в каком-то совершенно рядовом обшарпанном доме. Все окна его квартиры были забраны фигурной ковки решетками с семилучевыми звездами в центре и стилизованными залманами в углах.
        Если бы не слава лютого бабника ("Избавляю от бесплодия по фотографии!"), Митрофанов сошел бы за евнуха: у него был скошенный подбородок, круглое доброе лицо и высокий вкрадчивый голос. Халат был соответствующий, войлочно-зеленый, с золотыми кистями и золотым орнаментом по обшлагам и полам; в таком халате его пропустили бы в любой гарем Абу-Даби… и напрасно, ох, напрасно…
        От прочих российских колдунов Митрофанов выгодно отличался биографией. До семьдесят девятого года он был вторым секретарем Пензенского обкома, но после отравления грибами и неоднократной клинической смерти осознал высшие истины, закопал в лесу партбилет и начал прорицать и врачевать. Руку он набивал на бывших товарищах по партии, поэтому даже в советские времена милиция его не трогала…
        - О-о, целая делегация! - воскликнул он, встречая гостей. - И юная красавица с вами! Позвольте представиться: Иннокентий. Для друзей Кен. Наверное, вам уже сказали, что я колдун?
        - Сказали, - кивнула Ираида, - как без этого?.. Я - Ираида. Для друзей.
        - А живых врагов у нее нет, - сказал доктор.
        - Вообще-то я колдунов видела… - протянула Ираида с сомнением.
        - Где? - живо заинтересовался Митрофанов.
        - Гусары, молчать! - торопливо сказал доктор.
        - И правда, помолчите-ка, - нагрубил всем Крис, обвязал лоб хайратником и медленно двинулся по комнатам.
        Все послушно сидели и ждали, и даже Митрофанов стал робок и тих.
        - Иннокентий Михайлович! - донеслось вдруг из дальней комнаты. - Расскажите-ка анекдот!
        - Какой? - с готовностью подскочил Митрофанов.
        - А какой в голову придет.
        - Ну… так сразу и не вспомнишь… Про колдунов или так?
        - Все равно.
        - Э-э… А как быть с дамой?
        - Вы рассказывайте, и все. С дамой потом разберемся.
        - Понял. Значит, так. Подарил грузин сыну к совершеннолетию пистолет - золотой "магнум". Через неделю спрашивает: "Гиви, ты ухаживаешь за своим оружием?" Гиви отвечает: "Он мне надоел! Я его у Дато на "Ролекс" сменял". - "Ты дурак, Гиви. Однажды ночью к тебе в дом придет человек и скажет: "Я твоего папу мотал, я твою маму мотал, я тебя самого мотать буду!" И что ты ему ответишь? Полвторого?"
        - Ага! Эпическая сила! Часы лежат на книжной полке - там где-то рядом то ли романы о Бонде, то ли видеокассеты. Вы совали руку в какую-то глубокую дыру…
        - Уп!.. - втянул воздух Митрофанов. Он торопливо побежал куда-то в прихожую, зашлепал вверх по лестнице и через две минуты вернулся сияющий, застегивая на запястье золотой браслет.
        - Может, еще чего поискать? - хмуро предложил Крис, окидывая взглядом перенасыщенное предметами жилище колдуна. - Телевизор не пропадал?
        - А, - махнул рукой Митрофанов, - плевать. Разве что юность моя пропала… - и подмигнул Ираиде. - Что я вам должен?
        - Попробуем по бартеру, - сказал Крис. - Вы энергетическим вампиризмом одно время занимались?
        - Давно это было, - вздохнул Митрофанов. - Но способность эту я по болезни утратил и потому-то и из партии ихней вышел. Какой прок?..
        - Я в другом смысле. Вы же потом защиту людям ставили…
        - Ну да, конечно. Вам тоже надо? - Пока не знаю. Но у вас ведь наверняка все эти случаи должны быть задокументированы?
        - Разумеется. С восемьдесят третьего года и до… так, дай бог памяти… последний пациент был у меня восемь дней назад. В картотеке имеется две тысячи двести сорок одна карточка! - Он улыбнулся сдержанно, но гордо.
        - И места… как бы это сказать… нападения - там тоже отмечены?
        - Ну, а как же! Место, время, обстоятельства…
        - А бывает так, чтобы… э-э …жертва имела место, а злодей - нет?
        - В трех четвертях случаев. Умелый вампир, как правило, умеет внушить донору что угодно. Проще всего - невидимость и неощутимость. Только новички прокалываются. А серьезный вампир, допустим, вообще садится себе в самолет и летит куда-нибудь до Хабаровска. Потом обратно. За два конца он насосется, как удав, на полгода вперед. А пассажиры дня через три всяко-разно оклемаются…
        - Так вот что такое "джет-шок"! - воскликнул доктор.
        - Именно! - поднял палец Митрофанов. - Ведь экипажу-то за железной дверью ни черта не делается! Предлагали мы "Аэрофлоту" наши посты на билетном контроле ставить - не разрешили: статьи, говорят, такой нет. Сами, наверное, из этих ребят…
        - Иннокентий Михайлович, - сказал Крис, - нам очень - очень! - нужно нанести эти все случаи на карту. Если мы доктора вам оставим, вы не станете возражать?
        - Лучше бы девушку, - сказал Митрофанов.
        - Нельзя, - сказал Крис. - Она у нас стажерка, а на стажерках многие горят, как мотыльки. Нам бы не хотелось вас потерять. Значит, так: братца моего мы злорадно разбудим ранним утром…
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА СТРЕЛЬЦОВА
        Всю следующую неделю мы занимались черт знает чем. Но - очень упорно. Стоит ли говорить, что карта подтвердила наши предположения, но более не дала ничего. Да, теперь мы точно знали: в тех местах, где происходили таинственные умертвия (язык уже не поворачивался назвать их "ритуальными"), некоторое время люди и звери вели себя странно и ощущали что-то необычное. В первую очередь, конечно, усталость, измотанность, бессилие, безысходность - иногда такую черную, что дело доходило до попыток самоубийства. Очень часто в это же время и там же отмечались небольшие пожары: напился, уснул с сигаретой… Спустя некоторое время людям начинали сниться яркие и сумбурные сны, которые въедливый Митрофанов пытался описывать. Я сам приходил в отчаяние: мне казалось, что жизнь моя прошла напрасно, что я бездарь, а мой друг жулик, что мы обречены на унизительную капитуляцию… и лишь большим усилием воли удавалось напомнить себе, что и мой организм соприкоснулся с тем "вампиром"… Идиотизм.
        Полный и окончательный идиотизм.
        Ираида вдруг заявила, что категорически против использования слова "вампир" и его производных, и попыталась объяснить, почему. Мы не поняли, однако же согласились. Но адекватной замены не нашли и стали использовать условный термин "Феномен-В". Трудно сказать, стало ли от этого лучше думаться…
        Крис облазил несколько окрестных дачных поселков, где в разное время находили обескровленных бомжей, провел ночь в мастерской покойного Коростылева, день - в галерее на Крымском валу, где готовились открыть выставку памяти, несколько раз проехался в электричках… Похоже было на то, что и он делает все через силу, не испытывая ни жалости к усопшему, ни желания найти и наказать злодеев, - а так, отрабатывая обязательства перед клиентом. Хотя это, наверное, и есть профессионализм…
        О гибели Скачкова мы узнали из газет.
        "Московский комсомолец" напечатал пакостную, как всегда, информацию под заголовком "Чисто мужская компания угорела в гараже". В ней рассказывалось, как сгинул по пьяному делу в своих гаражных апартаментах "новый русский" по кличке Скачок с группой шоферов и прихлебателей. При этом делались всяческие мерзкие намеки, поскольку все шестеро погибших были мужчины…
        - Вот так, - сказал Крис, складывая газету. - Получили, можно сказать, вольную. Обязательств нет, деньги есть… по совести надо бы их вернуть…
        - Кому? - спросил я.
        - Вдове.
        - Которой из них?
        Он сложил газету еще раз, потом еще.
        - Тогда что? - Он посмотрел на нас.
        - Не понимаю, - сказала Ираида.
        Вообще для стажерки она задавала слишком мало вопросов. Крис как-то возмутился: "Ты же вопросами нас изводить должна, мучить! Чтобы мы тебя на фиг посылали, а потом усталым голосам просвещали…" На что Ираида рассказала притчу о старухе, понимающей дзэн, и нетерпеливых учениках мастера Хакуина.
        - Я сам не понимаю. - Он положил свернутую донельзя газету на стол и пристукнул сверху кулаком. Что-то задребезжало. - И дело вязкое, противное, не вижу я его и не чувствую! Или боюсь, может быть… Не пил Скачок вообще! На дух не переносил! После… в общем, было у него потрясение. А с шоферами зачем ему сидеть - компании ради? Да ерунда это все! Не верю.
        - Может, совпадение? - предположил я.
        - Эпическая сила! И в совпадения я не верю!
        Он еще бушевал некоторое время, потом устало стек на диван. Над диваном висел недавно купленный Ираидой постер: цапля держит в клюве лягушку, но лягушка передними лапками сдавила цапле шею. Птица уже закатила глаза… Надпись гласила: "Никогда не сдавайся!"
        - И что ты предлагаешь? - спросил я.
        - Да ничего я не предлагаю… Давайте-ка лучше вот что. Давайте-ка выпьем.
        И мы выпили, но легче не стало.
        - Почему Скачка? - спросил Крис, мусоля ломтик лимона. - Логичнее было бы - нас…
        - А кто такие мы? - возразил я ему. - Наймиты грязные и беспринципные. Есть заказ - делаем, нет заказа - водку пьянствуем.
        - Угм. Значит, заказа нет?
        - Нет.
        - Жаль, жаль… Уж очень непонятное было дело. А главное, ясно ведь - на этом не кончится.
        - Вы и правда хотите прекратить расследование? - чуть дрожащим голосом спросила Ираида.
        - Хотим? - Крис пожал плечами. - Тут не в желании дело. Мы сейчас просто не имеем права продолжать его.
        - Мы не имели права и начинать, - напомнил я.
        - Ну… это другое. Допустим, мы нашли сволочей. И что дальше? Доказательств у нас нет, улики ни один суд не примет… разве что Страшный, но там и свои следаки имеются, нам не чета…
        - А если нанять кого-нибудь?
        Мы уставились на эту чертову дуру. Она все поняла, но попыталась защититься:
        - Когда художника Такео Окумура зарезал пьяный ренин, то Масахиро Кавамото, конюший князя Ивамото, живший в провинции Кавати, дал клятву отомстить за смерть незнакомого ему человека. Двадцать лет он разыскивал убийцу, ставшего к тому времени дайнагоном, настиг негодяя в его собственном дворце, перебил стражу и слуг и покарал ударом "падение лепестка сливы на лунную дорожку", рассекающим человека от мочки уха до подвздошья. Потом поджег дворец, а заодно и весь город…
        - Ты владеешь ударом "падение лепестка сливы"? - спросил меня Крис.
        Я оторопело покачал головой.
        - К сожалению, я тоже.
        - Ваша почтительная ученица немного знакома с этой техникой рубки, - сказала Ираида и потупила глазки.
        Как мы выяснили позже, вскрытие показало следующее: смерть всех шестерых погибших в том подвале наступила от удушья. Ни алкоголя, ни известных ядов в крови Игоря Скачкова обнаружено не было…
        Чтобы стало немного понятнее, я должен сказать, что это было не единственное дело, которым занимались мы той весной. То есть и времени не хватало катастрофически, и силы улетали, как в трубу. Более того, некоторые дела были и поинтереснее, да и повыигрышнее (во всех смыслах). Взять, например, подмену фаворита Собкора (от Соболя и Корявой) в ночь перед рысистыми бегами. Или, скажем, дело "Лаокоон" - исчезновение двух километров кабеля правительственной связи в районе поселка Малая Шушера… Не говоря уже о "фирменных" розысках сбежавших из дому подростков.
        Ираиде для разбега дали на первый взгляд простенькое дельце: установить факт супружеской неверности. Заказчицей была когда-то известная эстрадная певица Д. Мы так и не смогли понять, зачем ей это нужно и какого, собственно, результата она от нас ждет. Видимо, дамочка насмотрелась "Адвокатов Лос-Анджелеса" и решила сделать все, как у них. Но вместо фотографий и видеокассет Ираида притащила к ней живого (слегка придушенного) изменщика и вручила со словами: "Иди и не греши". Изменщик, боясь оглянуться на Ираиду, поклялся, что никогда больше не выйдет из дому, не то чтобы что…
        Гонорар за это у нас бездарно ушел на тупые розыски по делу "Кровавый косяк". Криса вдруг потянуло на дорогостоящие развлечения: театральные премьеры "для своих", хэппенинги, инсталляции и перформансы, конкурсы причесок, бюстов и задниц, росписей по живому и мертвому телу… Мы возвращались домой изумленные и потерянные. Но Ираиде нравилось. С какой-то выставки-продажи она принесла кривое вишневое деревце в горшке. Деревце сразу нашло себе место на кухне… Кажется, Ираида чувствовала себя просвещенным европейским путешественником, попавшим на праздник первого обрезания в племени бороро.
        И, видимо, в этих беспорядочных метаниях мы зацепили-таки какую-то чувствительную паутинку…
        О том, что за конторой нашей кто-то чужой стал осторожно подглядывать, нам доложила баба Фира, продающая газеты на подходах к метро. Дверь наша запиралась только на ночь, да и то не всегда, поскольку самое имя Коломийца работало лучше всяких охранников и засовов, однако система раннего оповещения у нас сложилась давно и как-то сама собой. В нее входили дворничиха Альфия, безногий гармонист Гоша, персональный пенсионер Степан Афанасьевич - заядлый доминошник, упомянутая тетя Фира, а также пара трудных подростков, брат и сестра Кулюгановы.
        Мы как раз сидели на кухне, доедая поздний завтрак.
        - Кристофор Мартович, - позвала Хасановна, - тут к вам… - но из-за ее спины уже просунулась встревоженная тетя Фира и четко доложила:
        - Значит, так. Вертится в округе типчик склизкий, вами интересуется. Будто знаком был когда-то, да поссорился, а теперь вот помириться хочет, а подойти не решается… в общем, чушь всякую плетет. На пропойцу хочет быть похожим, а ботинки хорошие носит. Но не с Лубянки, это точно. И еще баба молодая появилась, не наша, с колясочкой гуляет, а в колясочке кукла пищит, я точно говорю, кукла, потому что таких многозарядных памперсов не бывает. И еще какие-то электрики фонарь чинили, я потом позвонила в электросеть…
        - Спасибо, тетя Фира. Садитесь с нами, перекусите. Настоялись, наверное, с утра.
        - Нет, садиться я не буду. Так вот, от фонаря того - я посмотрела - вход в подъезд как на ладошке виден и три ваших окна, что во двор выходят.
        - Это понятно, с чего бы они на другой фонарь полезли… Хасановна, Ираида, ну, посодействуйте же! Надо усталого человека хоть кофеем напоить.
        - Нет-нет, пойду я. А то Кулюгановы там мне такого наторгуют - я их за себя оставила…
        Все же мы заставили тетю Фиру выпить чашечку действительно хорошего кофе, сдобренного капелькой коньяку, и после ее ухода обсудили, как жить дальше.
        В результате уже через час тихая наша квартира стала напоминать жилище простой российской семьи накануне незапланированного визита президента. Коломийцевы спецы облазали все углы в поисках жучков, проверили обе телефонные линии, показную и секретную, установили на парадной скрытый металлоискатель, а на окнах - телекамеры специальной противоснайперской системы наблюдения. Сразу же были засечены двое наблюдателей с биноклями: на чердаке дома напротив и в киоске, торгующем сигаретами; на фонаре таращила свой синий глазок маленькая телекамера. Контору, похоже, кто-то решил обложить всерьез. Машину нашу, стоявшую у подъезда, минеры быстро ощупали и осмотрели, после чего отогнали в сервис. Теперь мы могли пользоваться только машинами из гаража "Тимура". Крису было категорически запрещено выбираться на крышу. Не слушая наших возражений, старую дверь подкрепили второй, внутренней - разумеется, бронированной. Кроме этого, никто из нас не должен был покидать помещение иначе как в сопровождении двоих вооруженных охранников. Надо им размяться, мрачно сказал Коломиец, мясо вон какое накачали, а мозги        Активность возымела действие: первой исчезла девка с коляской, потом посты наблюдения с биноклями. Последним смылся "пропойца", к тому времени многократно сфотографированный. Телекамеру, привинченную к фонарю, решили пока не трогать: пусть позабавятся люди, жалко, что ли. Тем более что идущий от нее кабель - тонкий и прозрачный - глазастая Катька Кулюганова проследила до самого его пропадания все в том же сигаретном киоске. Пост тети Фиры был от этого киоска метрах в сорока, и именно там она стала покупать свои любимые "More" с ментолом.
        Короче, началась правильная война разведок.
        Честно сказать, поначалу мы уверены были, что все эти неприятности происходят из-за "Лаокоона". И ждали, что вот-вот заявится некто, желающий нас закупить на корню за большие деньги или как-то иначе, но пресечь нашу деятельность в этом направлении. Получилось, однако, иначе.
        В тот вечер Крис жаловался на вялость и леность, на боль в голове и отвращение к человечеству - короче, начиналась его обычная депрессия. Начиналась не вполне по расписанию, до полнолуния была еще неделя, но такое случалось и раньше. Все же после полуночи - Хасановна только-только улеглась - он захватил саксофон и пошел на крышу в сопровождении Ираиды и одного из охранников, Паши по прозвищу Бурчало. Буквально через минуту - я еще не успел даже расположиться перед телевизором, чтобы посмотреть что-нибудь развлекательное, - они ссыпались вниз, и Паша тут же метнулся в сортир. На лице Ираиды остались одни глаза - черные и огромные. Крис казался вялым и безучастным, но я знал, что именно так у него проявляется испуг.
        Настоящий испуг.
        - Я только не понимаю, как они это сделали? - процедил он. - Где они просочились?.. Иван, плесни-ка водки. Морду свело.
        Я налил ему полную, немного Ираиде и совсем на донышко, чтобы и запаха не было, проблевавшемуся Паше. Коломиец держал их в большой строгости и поблажек не делал никогда.
        - А я-то думаю - с чего это меня корежить начало… - Крис брезгливо посмотрел на свои руки и повернулся к кухонному крану - помыть. - Ну, скоты…
        - Что там такое? - спросил я Ираиду.
        - Там… там …Я даже не знаю, как описать…
        - Я сам, - не оборачиваясь, сказал Крис. - Павел, ты как?
        - Нормально, шеф. Я ведь не слабак какой…
        - Ничего, брат. От неподготовленного человека трудно ожидать другого. Ты еще молодец, до сортира донес… Ладно, нам тут покрякать надо в узком кругу…
        Но с кряком получилось не сразу. В конце концов, выпив и чуть успокоившись, Крис рассказал, что на крыше, как раз на его "астральном посту", кто-то очень тщательно и умело совершил "Entonnoir du sang" - тайное вудуистское действо, заставляющее и в буквальном, и в переносном смысле застывать кровь в жилах. Года два назад мы были невольными свидетелями этого обряда в тамбовских лесах - и даже меня, успевшего все-таки отвыкнуть от афганских картинок, продрало тогда насквозь. Но каким образом эти мерзавцы просочились на крышу незамеченными, как протащили несчастных кошек и почему никто не слышал, как кошки орали, - а они не могли не орать…
        - Вот, значит, кто на нас пытается наехать, - раздумчиво сказал Крис. - Как они там себя обозвали: "Шуйца Мороха"? Помнишь, мы еще долго дознаться не могли, что это за тварь такая - Морох… Я, братцы, в самом начале подумал почему-то, что "Кровавый косяк" - их ручек дело. Связи тогда не уловил… а скорее, просто запутался.
        - Ниточка у нас теперь есть, - сказал я. - Можно попробовать потянуть…
        - И выдернуть чеку, - сказала Ираида.
        Я пожал плечами:
        - Возможно. Но, думаю, за три секунды мы успеем отрыть себе окопчик.
        Крис обежал кухню каким-то отсутствующим взглядом. Он говорил, что иногда, глядя вот так, мимо всего, он ухитряется увидеть что-то под поверхностью вещей. Мне всегда хотелось узнать, что именно он видит.
        - Ребята, - сказал он наконец. - Хочу, чтоб вы прониклись. Мы - вляпались. Очень глубоко и погано. Вряд ли те ребятки простили нам первый наш наезд - и вдруг мы опять попадаемся им на глаза, нагло давим следующую мозоль… Реакция в этом случае может быть… безрассудной. Вы меня понимаете?
        - Вполне, - сказала Ираида.
        - Рано или поздно они поймут, что это, - он ткнул пальцем вверх, - не сработало. Это первое. Второе: я не думаю, что наша игра мускулами перепугала их до вечной икоты. Кроме того, я сам не очень люблю, когда на меня наезжают, да еще с применением всяческой чертовщины - третье…
        - Короче, ты пытаешься вырулить на то, что хоть не мальчик, но хочешь в Тамбов. Так?
        - Ну… да.
        - С группой здоровья?
        Он молча кивнул.
        - А ты уверен, что это на самом деле тамбовские волки, а не подстава?
        - Уверен. Такое не скопировать. Это даже не почерк - это… отпечаток, что ли. Клише.
        - А какого же черта их принесло в Москву? Думаешь, в Тамбове кончились бомжи?
        Крис потеребил нижнюю губу. Было как-то особенно тихо - той тишиной, которая усиливает далекие и гасит близкие звуки. Так бывало осенью в горах, когда небо закрыто, а луна - голубым пятном, и на фоне этого пятна с севера летят птицы. Слышно, как они тихо переговариваются меж собой.
        - Москва и без них достаточно мистический город, - проговорил Крис, - а с ними, может быть, превращается во что-то большее… - и он снова обежал кухню и нас тем же пустым взглядом. - Что это я такое сказал?..
        - Вы верите в… как бы сказать?.. - Ираида мучительно задрала одну бровь.
        Крис молчал. Сейчас его можно было бить кувалдой - он слышал только внутреннего себя.
        - Мы с Крисом несколько не совпадаем во мнениях, - сказал я. - Он уверен, что всяческая магия действительно существует в окружающем мире, но представляет собой совсем не то, что люди по этому поводу думают. Поэтому он избегает называть всякие потусторонние явления по именам, чтобы избежать стереотипного восприятия. Я же считаю, что все это размещается только в сознании людей, но когда множество людей верят во что-то несуществующее, то абсолютно не важно…
        - Это я все понимаю, - сказала Ираида. - Наподобие того, как Херай - место по ту и по эту сторону рассвета. С одной стороны, оно существует, с другой - в него веришь. Путь по лунной дорожке… Но я спрашивала немного о другом. Ведь искусство пересекать границу тени передается из поколения в поколение, и человеку, чтобы всерьез овладеть им, приходится отказываться от вещного мира и бродить меж живых людей, как меж призраков-синкире. Обучение занимает всю жизнь…
        - Ты хочешь спросить, откуда в Тамбове гаитянская грусть? Надуло ветром перестройки. Наверное, бывают периоды, когда усвоение всяческой дряни идет чертовски быстро… как у малышей.
        - О! - Крис будто очнулся и увидел нас. - Маугли.
        - Кто? Мы?
        - Да какие мы… Всякие эти …самоделы. Глупые книжки, стихийные таланты. Что-то получается… иногда. Учителей нет. И вырастают звери.
        ГЛАВА 5
        Операцию готовили в глубочайшей тайне. Крис был объявлен больным, к нему вызвали сначала участковую докторшу, а потом "Скорую". Медицинский аспект продумал Стрельцов, знавший о способах "косить" если не все, то многое, - так что Крису пришлось некоторое время помучиться, зато доктора отбыли дальше по своим сложным орбитам в полной уверенности, что имели дело с неподдельным больным. Хасановна обегала все близлежащие аптеки в поисках каких-то волшебных пилюль, а Ираида приволокла две полные авоськи ярких и потому издалека видимых апельсинов и лимонов. Клиентам - даже очень выгодным, даже тем, кому назначили прием заранее, - было отказано: вежливо и непреклонно.
        На вторую ночь "карантина" - часы пробили три - перед окнами конторы, заехав двумя колесами на узкий тротуар, остановился старый потрепанный "КАВЗ". Водитель открыл капот и, светя яркой переноской, стал ковыряться в моторе. Конечно, была какая-то дурная вероятность, что посторонний глаз заметит, как из окна выскользнули и тут же скрылись в недрах салона Крис и Ираида… но, скорее всего, этого не случилось. Было слишком контрастно для невооруженного глаза, а всяческую оптику система наблюдения засекала мгновенно.
        Через минуту переноска погасла, хлопнула водительская дверь, и автобус, свернув налево, быстро покатился по Сретенке в сторону Сухаревской и там смешался с густым в любое время суток потоком транспорта. Опять же, будь у обладателя постороннего глаза вдобавок и тонкий изощренный слух, он отметил бы, что мотор автобуса работает необычно ровно и негромко…
        Потому что восемь цилиндров - это все-таки восемь цилиндров. И триста лошадиных сил - это триста лошадиных сил. И этим лошадям, в сущности, начхать на тонну брони в конструкции кузова.
        Ираида испытывала мудрую охотничью сонливость - до зверя еще далеко. Путь был выбран почти кружной, через Рязань - там предстояло отдохнуть до света, с тем чтобы вечером миновать Моршанск и около полуночи достигнуть цели - базы отдыха "Металлист" на живописном берегу Цны. На эту базу через подставных лиц Коломиец купил восемь горящих краткосрочных путевок…
        Салон автобуса позволял разместиться достаточно комфортно: мягкие кресла раскладывались в полноценные лежанки, вместо заднего сиденья смонтированы были холодильник и микроволновая печка. Только очень тщательный обыск с применением рентгеновских аппаратов и автогенов позволил бы обнаружить между потолком и крышей тайник с оружием. Большой вес и очень хорошая регулируемая подвеска позволяли машине идти по неожиданным российским дорогам, можно сказать, плавно.
        И Крис, и Ираида перенесли не так давно контакт с "Феноменом-В", отбирающим у человека душевные и физические силы, и совсем недавно, хотя и на короткое время - с "Entonnoir du sang", оказывающим на организм примерно такое же воздействие. Как установил доктор, следующей фазой развития процесса должны были стать сны…
        Ираида дважды вздергивала себя, заставляя проснуться и не закричать, - когда огромный воняющий луком и водкой медведь навалился на нее сверху и когда молоденькие круглолицые милиционеры, ставшие вдруг почему-то очень большими, гоняли ее ногами и хоккейными клюшками по скользкому, как каток, полу. Наконец она не выдержала, встала и пошла взять из холодильника бутылку газировки. Спросонок ей показалось, что она идет очень долго. Холодильник был забит снегом, из которого торчали горлышки. Она потянула наугад. Это оказался "Дюшес", липкий и сладкий, почти голый сироп - холодный настолько, что казалось: в желудок падают льдинки. Жадно допив все до капли, Ираида бросила бутылку в мусорный контейнер и пошла обратно. Холод клубился внутри, рисуя морозные узоры. Неожиданно она поняла, что автобус пуст. На лежанках валялись сморщенные пледы - как оболочки сдувшихся воздушных шариков. Она хотела приподнять край одного, но почему-то не решилась. За окнами стремительно мелькали огни, иногда сливаясь в дрожащие полосы. Кто-то должен быть за рулем, подумала она и стала пробираться вперед по проходу,
загроможденному непонятно откуда взявшимися вещами. Сзади слышалось тихое неразборчивое бормотание.
        За рулем сидела женщина в телогрейке и платке. Набегающий ветер сдвигал платок на затылок, она время от времени поправляла его левой рукой. Правая лежала на румпеле. На фоне густо-синих - чуть только взявшихся по краям розовым - облаков лицо ее казалось меловым. Губы шевелились беззвучно. "Мама! - позвала Ираида. - Мамка, ты что, не слышишь? Куда ты правишь?"
        Впереди зияла пасть. Черный язык чуть подрагивал:
        - Сворачивай!!!
        Не свернула…
        Река оборвалась водопадом. Ираида вцепилась в медный поручень. В невозможной низи дрожала темная радуга. Автобус чуть покачивался вперед-назад, как задетые ветром качели. Мимо прошел тощий негр с несчастным лицом, оглянулся. Взгляд его был полон укора. Потом он шагнул из двери. Еще несколько минут был виден падающий крестик: раскинувший руки человек, не умеющий летать. Теперь я, подумала Ираида спокойно. Просто очень холодно, а так - даже и не страшно.
        Почему так холодно?
        Сквозняк… Со стороны водителя дверь тоже была распахнута, и в кабину, как в баню, врывался морозный пар. Что ж ты наделала, мамка… Ираида, стараясь двигаться осторожно, села на остывшее сиденье, положила руки на руль. Он был такой холодный, что кожу прихватывало. Потом она дотянулась до ключа зажигания, повернула его. Мотор заклекотал, задергался, забился. Вдруг - выровнялся. Изо всех сил откинувшись назад, Ираида выжала сцепление и включила задний ход. Плавно-плавно стала отпускать сцепление. Что-то забарахталось под колесами. Ну же! По миллиметру автобус начал отползать от края водопада. Вода бурлила вокруг. Льдинки стучали в борта.
        Ираида уже отъехала от опасного места, уже можно было разворачиваться и двигаться дальше, как вдруг показалась Льдина!
        Зеленый, синий, глубокий фиолетовый, черный - все цвета льда.
        Она надвигалась не быстро, но занимала собой всю ширину реки, все русло - она была ледовый поток и смерть.
        Ираида выбралась наружу. Вода едва доходила до колен, но густотой напоминала мед, притом мед, полный острейших игл. Ираида стояла и смотрела, как наползает ледник. Ничего нельзя было сделать, ничего…
        Вдруг все взволновалось справа - будто она смотрела на мир сквозь прозрачный холодец, и этот холодец затрясся. Потом как бы из ничего возникли две очень белые руки, вцепились в ее плечи и встряхнули, и встряхнули снова. Все вокруг внезапно расплылось и потекло вниз грязными струями; лицо Ираиды вдруг оказалось над поверхностью мира, здесь не было воздуха, но были яркие летящие звезды, туманные облака - и темное лицо, состоящее из мрака, летящих звезд и туманных облаков…
        Потом она распахнула глаза. Здесь тоже было лицо, то же самое лицо, только наоборот - светлое, почти бледное, страшное, знакомое. Проснись, проснись!.. - звуки долетали издали, теряя по дороге что-то важное. И все же они достигали сознания, и Ираида сумела ухватиться за реальность и вывернуть себя из дикого сна. Она села. Крис выдохнул облегченно.
        - Ну, старуха… крепка же ты спать!
        - Я кри… - язык был шершав и тверд. Ираида попыталась сглотнуть. - Кричала?
        - Было немного. - Крис кивнул очень серьезно, и Ираида была ему благодарна за это: сейчас малейшая усмешка могла бы погубить все. - Но это не важно. Хорошо, что ты наконец проснулась.
        - Который час? - спросила Ираида. - Уже Рязань?
        - Рязань… - сказал он странно. - Ты правда ничего не помнишь?
        - А что я должна помнить?
        - Ну… хоть что-то. Мы ведь обратно едем.
        Ираида приникла к стеклу, будто за окном могла быть подсказка. Но там была просто темнота - за толстым холодным стеклом.
        - Я… я правда … - у нее перехватило горло. - Да что же это?..
        - Хотя показала ты себя отменно, - сказал Крис. - Правда, Женя?
        Подошедший Коломиец кивнул. Он выглядел усталым и озабоченным.
        - Не журись, племяшка, - прогудел он. - Ну, с такими уж гадами мы схватились… Вырвусь в Чижму - поставлю твоему барону лучшего коньяку ящик. Так выучить - это надо талант иметь, большой талант…
        - Что, я правда что-то?.. - Ираида вдруг поняла, что давно ощущает мозжащую боль в костяшках пальцев. Она посмотрела на свои руки. Они были толсто забинтованы. - Ого!
        - Шкуру сняла, - пояснил Коломиец. - Но такого и я бы не смог. Они там охренели, как увидели…
        - Что я сделала? - спросила Ираида, холодея.
        - Сараюшку эту ихнюю разнесла - голыми руками. Любо-дорого. Неужели не помнишь?
        Ираида покачала головой.
        - Евгений Феодосьич! - позвал вдруг водитель. Голос его был напряжен. - Тут что-то не то… бредь какая-то…
        Коломиец, пыхтя, просунулся к нему. Крис тыльной стороной пальцев коснулся Ираидиного лба.
        - Ты не волнуйся, - сказал он. - Постепенно вспомнишь. Еще и не такое люди забывают…
        - Крис, подь сюда, - сказал Коломиец, не оборачиваясь. - Узнаешь местность?
        - Истра, - удивленно и встревоженно сказал Крис. - Вова, как тебя сюда занесло?
        - Да ей-же-богу, Кристофор Мартович, что я, дорог не знаю?.. Не понимаю, как сюда заехал. Не бывает такого. Да и по спидометру, сами гляньте, ну, никак мы в Истру попасть не могли! Это что-то…
        - Без паники на борту, - приказал Коломиец. - Притормози-ка вон там… Вон, где кривое дерево.
        Автобус, тяжело хрустя щебнем обочины, остановился.
        Только-только начинались утренние сумерки. Нежный тонковолокнистый туман переплывал шоссе, заполнял собой промежутки между домами и деревьями, делая пейзаж похожим на свежие декорации для фильма ужасов. Всему этому еще предстояло развалиться и сгореть - то ли под ударами теплового луча марсиан, то ли от лавы и огня проснувшегося в Подмосковье вулкана…
        - В лесу - леший, - серьезно сказал Крис. - А на дорогах кто? Трактовый?
        - Наверное. - Водитель был совершенно потерян. - Никогда со мной такого не было…
        - Все когда-то случается впервые… А что, Женя, не зря нас трактовый сюда вывел? Глянь-ка - вроде тот самый дом… Ираида, как твое мнение?
        Ираида всмотрелась.
        - Да, - сказала она глухо. - Тот самый…
        - А именно на этом месте стоял тогда автобус, - продолжал Крис. - Люди некоторое время мялись около автобуса, потом их позвали к дому. В дом. Там уже все было готово. Ну, что? Пойдем, посмотрим?
        - Таких совпадений не бывает, - сказал Коломиец.
        - А кто говорит про совпадения? - удивился Крис.
        Они вышли втроем. Потом Коломиец движением пальца призвал еще двоих - Костю и Наталью… я помню их имена, подумала Ираида почти панически, значит, я действительно где-то была, что-то ломала, это не сон… Было почти холодно - раннелетний ночной холод с намеком на солнечное дневное тепло - и сыро. Пахло как-то с намеком на подземелье и плесень…
        Недостроенный соседний дом стал похож на древние развалины. Крапива - молоденькая, крепкая - росла повсюду, даже на стенах. Светлый кирпич местами щербился.
        В старом доме уже не было ни дверей, ни оконных переплетов. И весь он будто бы скособочился и сделался совершенно черный. Запах плесени и гнили просто истекал из него.
        Коломиец достал свой фонарь, включил. За свет можно было держаться.
        - Наталья, жди здесь, - приказал Коломиец, и охранница с готовностью кивнула. - Если что…
        - Ясно, - сказала та, и Ираида не вполне поняла, что именно ей ясно и что такое "если что". Но Коломиец не обратил внимания на такую поспешность ответа. Что ж, ему лучше знать своих сотрудников…
        Он стал спускаться по противной лестнице с узкими и покатыми ступеньками. Ираида двинулась было следом, но Крис взглядом отодвинул ее за свою спину. Костя замыкал.
        В подвале было почти нечем дышать. Вонь стала плотная, хоть режь ножом. Тот изысканный оттенок сейчас довлел, уже перестав быть изысканным. Ираиде подумалось, что таким может быть запах какого-то неразборчивого в связях тропического цветка, которому решительно все равно, кто его опыляет - пчелы, мотыльки или навозные мухи. И - она могла поклясться - помещение съежилось! Она держала в голове все цифры обмеров и, будь ее воля, сейчас промерила бы заново - хотя бы для того, чтобы убедиться лишний раз в яви происходящего. Но Крис поднял руку, призывая всех молчать и замереть, и устремил взгляд в дальний угол.
        Сначала Ираиде показалось, что там лежит собака. Потом она поняла, что нет - это совсем другое…
        Существо было явно мертвое, с раздутым животом и разинутой пастью. У него была собачья - нет, скорее волчья - голова и короткая жесткая шерсть по всему туловищу. Но из этой шерсти торчали две черные скрюченные руки и две черные же ноги с длинными ступнями. Подошвы и ладошки были цвета мокрой оберточной бумаги.
        - Вы слышите? - спросил Крис.
        То, о чем он спрашивал, услышать можно было - ногами. Далекое тугое содрогание, недоступное ушам. Возможно - недоступное на поверхности земли. Внезапно Ираида поняла. Это были шаги, и они приближались.
        С потолка посыпалась земля.
        - Сюда! - крикнул Коломиец, бросаясь в маленькую комнатку за кровавой дверью. Косяки в фонарном луче засветились багрово. - Скорее!
        Он шагнул через порог и пропал.
        - Дядя Женя!!! - Ираида завопила во всю мощь легких, кинулась следом…
        В потолок будто ударили чугунным копром, в углу что-то рухнуло, все заволокло пылью. И совершенно неожиданно - земля вдруг ушла из-под ног! Ираида вскрикнула сдавленно, взмахнула руками…
        И кончиками пальцев зацепилась за что-то!
        Только секунды через две - через огромной величины промежуток времени - Ираида осознала себя висящей на одной руке. Под ногами опоры не было, и второй рукой схватиться было не за что. Почему-то был свет, яркий зоревой свет. Она вскинула взгляд - над нею было красно-черное напряженное лицо Криса. Он держал ее за пальцы. За разбитые забинтованные пальцы. И все. Под ногами опоры не было…
        - Только не бойся, - сказал он. - Я тебя вытащу. Давай вторую руку. Поднимай ее. Осторожно. Хватайся за мою…
        Она попыталась дотянуться до его руки, но почему-то не смогла.
        - Давай. Ну, еще чуть-чуть… Ногами упрись. Так. Еще. Подтягивайся…
        Не хватало сантиметра. Кончики пальцев касались… касались …и больше ничего. Ираида попыталась нащупать ногой какой-нибудь выступ, зацеп… все осыпалось.
        - Нет! Не отпускай! Держись!!! - В голосе Криса зазвучал страх. Страх. Он передался ей, окатил ледяной водой…
        Она еще раз попыталась подтянуться, ухватиться второй рукой. На это ушли последние силы. Потом пальцы разжались. Ираида почувствовала, как начинает скользить вниз, вниз, теряя вес и форму, как все меньше и дальше становится лицо над нею, как расщелина превращается в щель, в тонкую неровную полоску, как пропадает совсем…
        Холод был такой, что, падая, она замерзала насмерть.
        - Барышня, барышня! - услышала она над ухом. - Просыпайтесь, Рязань скоро…
        Ираида, все еще обмирая от потери опоры и от падения, попыталась приподняться. Тяжелая медвежья шкура прижимала ее к сиденью. Приподняв от лица край ее, Ираида вдохнула хрусткий морозный воздух. Все кругом было блеск и сияние…
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Так вот и вышло, что меня оставили на хозяйстве. Мне надлежало играть роль озабоченного и озадаченного джентльмена, ухаживающего за другим джентльменом, хватившим спицею патоки. И я честно носился по аптекам, вызывал опять же участковую (в качестве больного ей были предложены две сотенные бумажки, и это ее вполне устроило), посылал Хасановну за медом и молоком… Так прошел день, вечером же я оставил свет за жалюзи и позвонил давней знакомице Й., отношения с которой странным образом осложнились за последние недели. Й., для виду поломавшись по телефону, все же приехала - как она заявила, лишь для того, чтобы поставить меня на место.
        Из короткого рваного разговора, возникавшего в промежутках, выяснились странные подробности, на которые могли обратить внимание только женщины. Логики в ее рассуждениях не было, да и быть не могло, но зато были накал, страсть и подозрения. Я ведь не просто не знал - я и подумать не мог, что Ираида влюблена в меня, как кошка. Оказывается, ее фразы и жесты, обычные с виду, для проницательной Й. были как образец почерка для опытного графолога. Или, вернее, как чужие сны для опытного толкователя снов…
        Учитывая, что Й. видела Ираиду мельком раза два или три и не обменялась с нею ни словом, - такой итог наблюдений мог только изумлять. Воистину, женщины знают что-то, неизвестное людям.
        В третьем часу ночи - я уже подумывал, а не отвернуться ли к стенке и не поспать ли? - вякнул телефон. Не общедоступный, а второй, секретный. Мы называли его "кремлевкой".
        Звонил Альберт Мартович, он же "братец Майкрофт".
        - Алло? Иван? С Крисом я могу поговорить?
        - Вообще-то да, но вряд ли получится, - сказал я. - Он сожрал две дозы снотворного. Попробовать разбудить?
        - Нет, не надо. Как он?
        - В той же поре. Не лучше, но и не хуже. Что радует.
        - Понятно. Ладно, пусть спит. Я тебе расскажу, а там - разберетесь…
        И он поведал занятную историю. Предыдущей ночью, а вернее, уже под утро, около пяти, в Мытищах произошло столкновение между местными байкерами и какими-то пришлыми бригадистами. Причем сначала наглые чужаки накостыляли байкерам и пригрозили даже сковырнуть все эти несчастные Мытищи с того прекрасного лица, которым является Москва и Московская область, - дабы не портили портрета. Байкеры не снесли обиды и явились с подкреплением. Чужаки дрогнули и, пальнув несколько раз, удрали на трех пикапах. Байкеры гнали их по шоссе верст двадцать, потом вернулись. На месте схватки остался сбитый мотоциклом чужак с каким-то документом на имя Рудольфа Батца, а чуть позже и чуть в стороне милиция обнаружила связанного и ничего не понимающего негра. Все это было бы в порядке нынешней страшноватой повседневности, только вот… - и тут братец Майкрофт замялся. Он с полминуты тянул длинное "э-э-э…", нукал и мекал, но наконец проскочил трудное место и решился изложить странность дела именно так, как она описана была в протоколе. Побоище происходило у недостроенного гаражного комплекса. Негр был найден внутри помещения
для охраны, в прихожей. Рядом с несчастным стоял чистый эмалированный тазик с брошенной в него чистой же ковыльной побелочной кистью. А в потолок ввинчен был большой железный крюк…
        Мне понадобилось несколько долгих секунд, чтобы осмыслить сказанное. Потом я стал задавать вопросы.
        Й. велено было спать до утра. На всякий случай то же самое я повторил охранникам. Сам же, уподобясь легендарному Керенскому (легендарному, ибо реальный ничего подобного не делал), переоделся в женское платье… не в платье, конечно, потому что Й. ходила исключительно в брюках, но белый ее плащ и белую шляпу я позаимствовал, имея в виду когда-нибудь отдать. Равно как и ключи от машины. Й. на каблуках и я без каблуков получались примерно равного роста; с походкой было сложнее, но с третьего-четвертого прохода перед охранниками я заработал сдержанные аплодисменты - и совсем уже собрался выйти и уехать в чужой машине, как на лестничной площадке сработал металлоискатель!
        Эта система была отрегулирована не так, как в аэропортах - где даже золотой зуб во рту или фольга в пачке сигарет способна возбудить датчики, нервные и мелкозлобные. Нет, техники Коломийца поступили иначе: наш датчик начинал реагировать на компакт массой триста-четыреста граммов металла. Из серьезного оружия он мог пропустить разве что на две трети пластмассовый "Хеклер-Кох-70", машинку в наших широтах редчайшую.
        Ребята, конечно, тут же отвлеклись от меня и стали через мониторы рассматривать, кто же там шумит. Оказалось, это больших размеров дед с палкой. Он медленно и осторожно спустился на площадку (я, кажется, уже упоминал, что с улицы к нам нужно было спускаться - на три ступеньки). Постоял, приглядываясь. И - позвонил в наш звонок.
        Я ликвидировал маскарад. Кивнул охранникам. Сам подошел к переговорному пульту.
        - Кто?.. - самым сонным голосом.
        - Мне бы Дору Хасановну. Здесь она живет?
        - Здесь. Но она спит. Четвертый час.
        - Извините, но дело отлагательства не терпит. Скажите ей, что Финогенов пришел и что Мальчуган помирает.
        - Какой мальчуган?
        - Фамилия такая - Мальчуган. Она знает.
        - Минуту…
        И я пошел будить Хасановну.
        Она выбежала босиком, накинув пиджак поверх зеленой махровой пижамы. Бросила взгляд на монитор, велела коротко:
        - Впустить.
        - Металл… - начал было я, но Хасановна отмахнулась:
        - Это протез. Он на протезе.
        Дед Финогенов без особого удивления окинул взглядом наше хозяйство, сел на стул и сложил руки на набалдашнике своей палки. Палка была нарочито узловатая, толстая, почти черная. Резной набалдашник что-то изображал, но, что именно, рассмотреть из-под рук было трудно.
        - Дело такое, Хасановна. Егор Викторович помер вечером, при мне. Остановилось верное его сердце, замолчало… И тут же появляются двое, и оказывается, что это дочка его, которая от него отказалась, с муженьком, и намерены они на жилплощадь его лапу наложить. Понимаешь? А муженек ее - адвокат отставной, крючкотвор, и как дважды два он доказал мне и другим, которые проститься пришли, что дело наше безнадежно проигранное и в историческом аспекте, и в локальном и что квартиры покойного нам, конечно, не видать. Судись, не судись, а все по-ихнему обернется… Не знаю, обратились мы уже, конечно, к нашим товарищам в прокуратуре, но ясно, что толку не будет и из этого. Да ладно, я ведь не о том хотел сказать. Дело главное вот в чем. Когда помирал Егор Викторович, сказал: есть у него коробка с документами старыми. И вот эту коробку велел он именно вам, Дора Хасановна, передать…
        - И надо было среди ночи?.. - начала было Хасановна, но сама себя остановила и кивнула. - Ждите меня, Финогенов, я оденусь. С покойным кто-то остался?
        - Сидят, сидят старушки, как без этого…
        - Иван Петрович, вы нас не подвезете?
        Я ждал этого вопроса и просчитывал варианты.
        - Нет. Но машину я вызову. Сам побуду здесь, при больном. Мало ли что понадобится.
        - Хорошо, доктор, - кивнула Хасановна и пошла одеваться.
        Я позвонил в контору. Трубку взяли сразу.
        - Это Стрельцов. Нам нужна машина. Шофер и охранник. Срочно.
        Я дождался, когда Хасановна и дед Финогенов уедут, и снова начал переодеваться женщиной. Почему-то захотелось, чтобы и сейчас кто-нибудь помешал мне выйти из дому. Но этого не случилось, и я, изящно покачивая бедрами, проследовал к светло-бежевой, под цвет шляпки, "Мазде".
        Рука моя чуть дрожала, когда я открывал дверь и когда заводил мотор. Но взрыва не произошло ни тогда, ни потом - когда я вырулил из двора. Зато в зеркальце заднего вида я увидел подфарники тронувшейся мне вслед темной машины.
        Как пелось в одной опере про зайцев, "предчувствия его не обманули…".
        Итак, мой план оставить "Мазду" (и шляпку) на какой-нибудь автостоянке и уже в нормальном обличье взять такси - провалился. Теперь предстояло решить, за кем, собственно, слежка: за мной как за одним из сотрудников "Аргуса" - или же за Й.? И если за мной, то почему именно за мной, а не за машиной, увезшей Хасановну? Это было бы логичнее… Нет, скорее всего муж Й. нанял коллегу-детектива, дабы выследить неверную супругу. Но и с этим нужно было что-то делать.
        Я вытащил свою сканирующую "моторолу" - жульническое приспособление, позволяющее звонить с чужих номеров, - и вызвал дежурного в Коломийцевой конторе. Он выслушал меня, деловито уточнил место и время встречи, и я почти услышал, что он думает обо мне лично и об "Аргусе" в целом. Кто долго общался с Крисом, тот чуть-чуть заражался его способностями.
        Ровно восемь минут спустя я, проехав Звездный бульвар, круто свернул на Калибровскую. Темная машина последовала за мной - хотя и в некотором отдалении. У нужного мне тупичка я помигал поворотным огнем, въехал туда, метров через тридцать остановился и погасил все огни. Тут было темно, как в угольном погребе. Вскоре показался мой преследователь. Он почти уткнулся в мой бампер, коротко мигнул фарами… Я вышел, демонстративно снимая шляпу и плащ, и направился к нему. И тут же у выезда из тупичка остановился конторский "Москвич". Как и все оперативные машины Коломийца, вид он имел совершенно бомжовый.
        Теперь я рассмотрел моего преследователя - хотя бы снаружи. Это был темный "Форд-Эскорт". Ребята, сидевшие внутри, некоторое время не подавали признаков жизни. Потом стекло с тихим "шууп!" всосалось в дверцу, и оттуда высунулось лицо - размытым светлым пятном с черными провалами глаз. Я включил фонарь - хороший фонарь, яркий. Глаза тут же зажмурились, сжались, как два кулачка.
        - Убери свет… Стрельцов, это ты, что ли?
        Я отвел луч в сторону. Рядом с водителем сидел еще один человек, прикрывая лицо отвернутой ладонью.
        - Не узнаешь, доктор? Асламирзоев я! Капитан Асламирзоев! Забыл?
        - Илас? Господи, Илас… Какого черта ты тут делаешь?
        - А ты, доктор? Ты-то сам - что тут делаешь?
        - Я на работе.
        - И я на работе.
        - А ты где?
        - Детективное агентство "Буран".
        - Розыскное агентство "Аргус"… Привет, коллега. Ну, капитан, колись!
        - Доктор, шайтан тебя забери! Да дай я тебя хоть обниму! Сколько лет не виделись - и вон где встретиться пришлось!
        - Илас, только выбирайся тихо-тихо, - а то ребята из прикрытия невесть чего подумают. Мы же дело по шантажу ведем. И вы-то и есть - подозреваемые шантажисты.
        - Тогда я посижу, - сказал благоразумный Илас. - Забавно, доктор. А нас наняли для негласной охраны… Так, имен не называя: ваш клиент - баба?
        - Так точно.
        - А наш - мужик. Однако, коллизия вышла…
        - Я так и подумал. Ну ладно, хоть разобрались без мордобоя. Ты давно ее охраняешь?
        - Четвертый… - Илас загнул несколько пальцев, - день. А что?
        - Не знаю. Так просто. Надо будет завтра с клиентами беседу провести - да скоординировать работу, как ты полагаешь?
        - М-м… Пусть директор решает. Ты сам-то в каком ранге?
        - Замполит и зампотех. Ведаю литературой и потехами.
        - Созвонимся…
        Мы обменялись карточками.
        - Клиентку свою ты нам, конечно, не вернешь? - сказал Илас.
        Я развел руками:
        - Только без обид. Она под нашей охраной, в надежном месте…
        - Какие обиды, доктор… По большому счету, я тебя всю жизнь должен водкой поить. Увидимся, поговорим!
        - Возвращаетесь на старое место?
        - А что делать? Там и будем стоять, охранять. Нам за то заплачено.
        - Тогда до утра, Илас!
        Я подошел к нашим. В машине сидели двое полузнакомых охранников с помповыми "ремингтонами" наготове; за рулем пребывал сам Рифат Шувалов, зам Коломийца, бывший "вымпеловец", идеально лысый и безбровый, а потому носящий гордое прозвище Фантомас.
        - Все нормально, - сказал я. - Коллеги, по найму работают. Рифат, пусть кто-нибудь из ребят отгонит "Мазду", а нам с тобой надо будет смотаться в Мытищи.
        - Куда надо отогнать? - спросил Рифат.
        Я подумал и назвал ему адрес стоянки неподалеку от нашей конторы. "Форд" тем временем выпятился из тупика и развернулся. Видны были лицо Иласа и рука, поднятая в приветствии.
        Я еще раз прокрутил в памяти наш разговор и решил, что в своей импровизации откровенных нелепостей не допустил, как не заметил откровенного вранья у него. Впрочем, следовало сейчас же, по свежей памяти, записать все и потом спокойно обдумать каждую фразу.
        Рифат, колебавшийся некоторое время, кого же отправить на самостоятельное задание, а кого оставить при себе для мелких поручений, наконец разрешил буриданову проблему:
        - Роман, поставишь машину и топай в "Аргус", это три минуты ходьбы. Я за тобой заеду. Да, помповик не бери, по улице пойдешь…
        - Понял… - и назначенный охранник протянул ко мне руку.
        - Ключи в машине, - сказал я.
        - Понял… - повторил он.
        Я сел впереди, на нагретое им сиденье. Рифат тронул машину.
        - Куда именно в Мытищах?
        Я назвал имя. Рифат внимательно посмотрел на меня. У него был взгляд старого психиатра, столкнувшегося с Наполеоном.
        - Ты хорошо подумал?
        И я признался, что не думал вообще, настоящего плана действий у меня нет, а есть только цель: застать в живых того странного чужака, потоптанного мотоциклистами. Застать в живых - и поболтать с ним.
        Потом я включил диктофон и стал наговаривать свой диалог с Иласом.
        ГЛАВА 6
        Пожалуй, все время, которое "группа здоровья" провела в тамбовских лесах, Ираида испытывала недоверие к реальности. Сны были убедительнее и умнее. Сейчас же ей казалось иногда, что она - героиня непонятного медленного черно-белого фильма, да еще на языке, раздражающе похожем на русский - но совершенно не русском.
        Эти перемещения с места на место… Эти разговоры с неизвестными людьми…
        Запомнился обугленный сруб посреди лесной поляны - невесть откуда взявшаяся плита серого сланца с глубокой резьбой: стоящий на задних лапах крылатый пес в короне - то ли с жезлом, то ли с длинным крестом в "руках". Все здесь поросло какой-то в это время года немыслимой, гомерической крапивой; среди толстенных серых мохнатых стеблей бугрились жабьего вида строчки.
        Впрочем, сухой остаток все-таки образовался. Щепотка, правда, однако - очень нужная щепотка.
        В позапрошлом году Крис и Коломиец - разумеется, не вдвоем - выкрутили из цепкой "Шуйцы Мороха" нескольких ребятишек, - после чего дела в этой организации (которую "сектой" называли разве что по привычке, а следовало бы: "религиозное бандформирование") ни с того ни с сего пошли косо и криво: кого-то арестовали и посадили, кого-то перещелкала братва, кассу украли; на этой почве начались внутренние распри… и как-то очень быстро от наводящей ужас группировки остался пшик.
        От той операции сохранилось немало документов, в частности - разного рода списки с адресами и прочими подробностями. Много имен было зачеркнуто, но кое-кто оставался…
        И вот сейчас повезло: уже второй из найденных тогдашних сектантов, совершенно сторчавшийся "страж" Васек, подробно объяснил, где найти бывшего "серого колдуна", а ныне хозяина бензоколонки Игорешу Говоруна, по старому знакомству и из старых запасов снабжавшего Васька омнопоном. И хотя в пределах досягаемости оставались еще несколько причастных, Крис решил, что на сегодня "языков" достаточно.
        Игореша, вполне оправдывая свою фамилию, сыпал горохом, но эта болтовня лишь подчеркивала страстное желание не сказать ничего. Раскололся он лишь тогда, когда его отвели в лес, привязали к пню и начали поливать из бутылки бензином…
        Из рассказа получалось следующее: при расколе в секте выделилась группа, близкая к кощуну Семарглу, в миру - Антону Григорьевичу Ященко. Он был одним из тех, кто создавал "Шуйцу Мороха" еще в далеком семьдесят девятом. Все годы он держался близко к верхушке, но - именно близко. Скорее всего, втайне от всех полагал Игореша, на самом деле он-то и был настоящим главой, а сменявшие друг друга архиволхвы Стрибог, Ний, Марь - всего лишь глуповатые подставные. Их легко отстреляли, когда дело подошло к дележу, кощун же - остался.
        Известно про него было мало. Говор выдавал в нем северянина, знание технической терминологии - соответствующее образование. Свободно владел английским, французским и суахили. Выпив, любил намекать на вхожесть в горние сферы, едва ли не в Политбюро. При воцарении Андропова воодушевился, говорил, что пришло наконец время настоящих людей, - и был буквально раздавлен смертью бедняги. Что еще?.. Похоже, что бывал в Африке и на Гаити, причем жил там подолгу. Действительно умел оживлять - или, правильнее сказать, поднимать - мертвых и наводить порчу на живых…
        И еще: все новички проходили через его руки. Что он с ними делал, никому не известно. Но люди становились другими. Трудно объяснить, какими именно, но - другими.
        Также, по мнению Игореши (который некоторое время состоял при казначее), в последние годы через руки кощуна проходили миллионы долларов. Но - опять же, по мнению, и это Игореша подчеркнул особо, - кто-то более хитрый или сильный на богатство наложил лапу. Хитрый и сильный настолько, что зловещие умения кощуна его не испугали. Эффектная же, со стрельбой и покойниками, покража кассы была лишь инсценировкой для мелкоты. Почему Игореша считал именно так, он сказать не мог. Почему-то.
        - Антон Ященко… - проговорил Коломиец, рассматривая на просвет бутылку с бензином. - Где-то когда-то я это имечко уже слышал…
        - У меня примерно такое же чувство, - сказал Крис. - Но с прошлыми делами это имя вроде бы не связано. Нет?
        - Боюсь соврать… Ты лучше скажи, что с этим делать будем?
        - А вот не знаю. Настучит ведь.
        Несчастный колдун, уже поверивший было в свое счастье, вдруг побелел и покрылся потом.
        - Я? Настучу? Да что вы, миленькие, кому я буду стучать и с чего? Я молчать буду хуже рыбы! Я честное слово даю, пожалейте, у меня детей только своих двое…
        - А вы тех детишек жалели, которым на мозгах клейма свои выжигали? Ты хоть знаешь, что с ними стало с тех пор? - И Крис точно так же побелел и покрылся потом. - Я считал: вы не меньше сорока человек искалечили! На всю жизнь… - Он обернулся к Ираиде почти беспомощно: - Ты представляешь, уже по восемнадцать, по двадцать лет парням, а из дома их не вытащить, свет не выключают ночами… и не рассказывают ничего. Морды, как у скелетов… Эпическая сила…
        - Я ни при чем здесь! - шепотом закричал Игореша. - Это не я! С этим сам Семаргл дело имел и девка его страшенная, Сива! Когда этот аппарат привезли, я уже никто был, никто! Я бы, может…
        - Какой аппарат? - тихо спросил Крис.
        - Я не знаю! - В голосе Игореши зазвучал надрыв. - Я его видел-то раз или два. Маленький такой, в чемоданчике ободранном… Там шарик такой круглый, когда голубой, когда красный… и вроде бы светится…
        - И что же он делает? Этот шарик?
        - Я не знаю! Говорят… ну …если долго в него смотреть… что-то можно увидеть… что больше всего хочешь увидеть! А пока смотришь да любуешься, тебе можно любую лапшу на уши развешать, и ты все скушаешь за святую истину…
        - Яценко! - в один голос воскликнули Крис и Коломиец и устремили друг на друга указательные пальцы.
        - Выплыл все-таки, гад… - добавил Коломиец и посмотрел на колдуна. - Значит, так. Жить будешь, но плохо. Три часа тебе на сборы - и уматывай отсюда куда подальше. И не возвращайся… ну, хотя бы до осени. Понял? Найди себе нору и забейся. И чтоб никто-никто не знал. Сумеешь?
        Тот часто-часто закивал. Из-под сжатых век потекли слезы.
        - Никто, - повторил Коломиец как-то особенно веско.
        До конца дня Крис в сопровождении Ираиды прогуливался по городу, заходя в магазины, бедные в сравнении с московскими, и несколько раз перекусив в кафешках, в сравнении с московскими странных. Потом он купил кучу телефонных жетонов и принялся звонить, набирая похожие, но разные номера, и спрашивать какую-то Зою Владленовну. Ираида смотрела на него сбоку и - когда на границе слышимого уловила "…больше не живет…" - поразилась хищному блеску, вспыхнувшему в его глазах, обычно лишь невыразительно прищуренных.
        "А где?.. А когда?.." - пытался выспрашивать Крис, но на том конце провода отвечали нелюбезно.
        Потом он повесил трубку. Посмотрел на Ираиду. Перед ней стоял совсем другой человек. Вся его вялость и замедленность испарились мгновенно, обнажив что-то стальное и острое.
        - Что? Ну, что?!
        - Расскажу по дороге…
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Похоже, что скоро я совсем перейду на тайнопись. "Й." уже была в моем рассказе, теперь появляется "К.". Если в первом случае я прибег к инициалу по сугубо личным соображениям, то сейчас - даже не могу объяснить, почему. Лицо это известно всей стране, мало кто из газетчиков не рвал его злобно на части или не облизывал, преданно заглядывая в глаза. И все же у меня он будет К. - хотя бы потому, что я не желаю присоединяться к стаям ревнителей или хулителей этого человека. В моих глазах он не ангел и не бес, а удачливый авантюрист с умом, вывернутым как-то уж очень прихотливо; иногда в разговоре он показывает себя полным идиотом - вместе с тем авторитет его как был огромен во времена взлета, так таким и остается - даже после падения. Он же и рассказывал: якобы на его глазах японские якудзывыбросили с какого-то высокого этажа борца-сумотори. Они ему задолжали много денег и решили не платить. Борец упал на свое пузо и долго на пузе прыгал; разумеется, остался жив и отомстил. Точно так же и К. грохнулся с большой высоты - и не только уцелел, но даже получил Очень Много Денег. Не за падение, разумеется,
но по причине оного…
        Впрочем, я увлекся намеками.
        Еще в бытность свою ОДТ ("Особа, Допущенная к Телу" - его же выражение) он дважды прибегал к услугам "Аргуса". Один раз - когда Тело потеряло какой-то важный ключ, не имеющий дубликатов (ключ был старинный, семнадцатого века, от швейцарского потайного замка "Принц"), а второй - когда сам К. перепутал похожие "дипломаты", и секретные документы отправились в свободное плаванье по России и Казахстану; перехватить портфель удалось только в Талды-Кургане…
        Но почему я вдруг решил, что К. захочет мне помогать, да еще будучи разбуженным в пять утра, - этого я и сам не могу понять по сию пору. Говорю же: долгое общение с Крисом обостряет в человеке скрытые качества. Больше мне сослаться не на что.
        Самое смешное, что я не промахнулся.
        В мытищинском особняке его горел свет - почти во всех окнах. К. то ли не ложился еще, то ли уже встал. Он принял меня в халате зеленовато-войлочного цвета с золотым орнаментом на полах и обшлагах. Если верить орнаменту, это был халат старшего евнуха Бухарского хана. На знаменитом пузе К. халат сходился едва-едва.
        Я вдруг подумал, что вместе с колдуном Митрофановым они составили бы замечательную актерскую пару для индийской мелодрамы о разлученных во младенчестве близнецах…
        Как обычно в общении с чужими, К. был приторно-сладок. Челядь он бил.
        - Доктор, доктор! Как жизнь молодая? А-а? Проказничаете, наверное?
        Я честно ответил, что не без того.
        - Что интересного люди потеряли на этот раз? Иногда теряют такое… Вам нужно мое содействие? Или… консультация? - Пауза была какая-то странная.
        По дороге я склеил из имевшихся фактов краткую версию происходящего и сейчас изложил ее: как мы когда-то в поисках заблудших детей сильно обидели тамбовских язычников-вудуистов, как они теперь пытаются отмстить неразумным нам, как один из незадачливых мстителей угодил на больничную койку - и насколько мне необходимо поболтать с ним прежде, чем до него доберется карающий меч.
        К. некоторое время вдумчиво рассматривал меня, а потом предложил выпить виски.
        - Это выполнимо, - сказал он, глядя на меня поверх бокала. - Это даже не будет вам ничего стоить. Одно условие: если(он выдавил это "если", совершенно не меняя интонации, но так, что не заметить мелькнувшего острого жала было невозможно) вам в процессе поиска попадется такой весьма потертый темно-коричневый "дипломат" из фальшивого крокодила с дохлым кодовым замочком - вы доставите его мне, не открывая. Потому что есливсе обстоит именно так, как мне сейчас подумалось, он вполне может попасть вам в руки. Предупреждаю: это чрезвычайно опасная вещь.
        Уж не тот ли самый, который мы искали года три назад, хотел спросить я, но вместо этого сделал простецкую морду и смело предположил:
        - Бомба?
        Он засмеялся:
        - Бомба - чепуха. Взорвалась - и нет ее. Это другое. Гораздо, гораздо опаснее… Ну, мы договорились?
        Мне вдруг захотелось встать, сказать, что нет, не договорились, - и уйти. Искать страшный "дипломат" из кожи фальшивого крокодила… Но на этот раз я не прислушался к интуиции, а пошел по порочному пути логики, предпочтя нормального живого свидетеля.
        Как известно, от синицы в руках толку мало: в ладошку нагадит, в палец клюнет и улетит.
        Но я, подобно многим неразумным, выбрал синицу.
        Нас пропустили к травмированному: меня и Рифата. Стоящий у двери сержант словно бы не заметил нас, а врачиха, пожилая усталая тетка, буркнула: "Только недолго…"
        Палата с панелями школьно-коричневого цвета была узкая, как коридорчик в никуда. Даже у окна имелась только половинка - правда, зарешеченная. Две койки стояли вдоль стены. На той, что ближе к двери, лежал и хрипло дышал голый изможденный мужик, привязанный за руки. Седая щетина ярко проступала на лиловых щеках. Простыня под ним пропиталась мочой. Беззубый рот был приоткрыт, и по нижней губе ползала муха.
        На второй койке, ближе к окну, тоже привязанное за руки, но под одеялом, лежало наше чудо. Полголовы в бинтах, и на бинте - обильный арбузный сок. Из-под края повязки на нас таращился рубиновый глаз.
        Похоже, наше чудо ожидало увидеть кого-то другого. Оно задергалось и засучило ножкой.
        - Здравствуй, здравствуй, хрен мордастый! - радостно сказал я, подходя вплотную. - Думал, дружки подскочили? Ан нет! Я спрашиваю - ты отвечаешь. Да или нет. Поехали. Звать тебя Рудик?
        Он ножкой изобразил презрение. Собственно, к этому я был готов.
        - Слушай, ты, важный сокол. Выбирай: или ты мне сейчас выкладываешь все, что я хочу узнать, после чего мы спокойно сматываемся, а тебя потом забирают дружки. Или мы берем тебя с собой, отвозим в Истру, и там в глухом изолированном подвале с крюком в потолке я отдаю тебя двум неграм-наркоманам с плоскогубцами, ручной дрелью и автогеном. Чего ты больше хочешь?
        Классики учат нас: убивать нужно деталями. Что именно напугало его до икоты, я не знаю. Но напугало - именно до икоты. Он попытался уползти от меня, забыв и об ограниченных размерах кровати, и о привязи. Потом, отчаявшись скрыться, он выказал полное желание содействовать следствию.
        Это был диковатый допрос. Рудик мог лишь дергать коленкой в знак согласия и мотать головой в знак отрицания. Попробуйте в таком режиме не просто уточнить мнение собеседника, а вытянуть из него что-нибудь стоящее, да при этом еще не дав ему понять всю степень вашего невежества…
        Кажется, мне удалось это сделать. Хотя вместо пяти договоренных минут я убил на все про все почти час.
        Наконец, врачиха решительно потребовала нашего выметания ко всем чертям. Сделай она это на минуту позже, вся история тут же и кончилась бы.
        Итак, диспозиция. Коридор идет буквой "Г". Палата находится в самом углу: выходишь - и сразу перед тобой длинная палочка буквы, поворачиваешь голову - короткая. Впереди, шагах в двадцати, коридор расширяется, там сестринский пост и телевизор. Если еще дальше - то там будет центральная лестница и приемный покой. Направо же - запасная пожарная лестница и тоже выход, но черный - к мусорным бакам и прочему. Тогда я этого еще не знал, но очень скоро узнал…
        Мы как раз поравнялись с постом, и я засмотрелся на сестрицу - очаровательное дерзкое создание с соломенными косицами, - когда Рифат резко толкнул меня в бок, так сильно, что я отлетел к самому окну. Сам он резко развернулся и встал, опершись руками о стол сестры и туловищем перегородив полкоридора.
        - И в следующий раз подавайте заявки вовремя! - рявкнул он. - Или вообще воду отключим - навсегда! - И добавил шепотом: - Девочка, как только я уберу руки со стола - падай на пол, ясно? Иван, козыри на стол…
        Это значило: оружие на боевой взвод.
        - …но не залупаемся - до момента реальной угрозы…
        Я уже слышал частый тяжелый топот трех-четырех пар ног.
        С оружием у нас было так себе: служебный "макаров" у Рифата, два "ремингтона" остались в машине… да и (если следовать букве трусливого нашего, бандитами и для бандитов написанного, закона) применять их здесь и сейчас мы права не имели. Я же - сотрудник не охранного, а розыскного агентства! - держал при себе лишь "айсберг", снаряженный резиновыми пулями. Впрочем, точное попадание такой пулей ничем не хуже прямого удара Майка Тайсона…
        Опять же: психологически легче стрелять первым, когда знаешь, что оглушишь, но не убьешь.
        Я метнулся к стене, слегка повернул - как бы к телевизору - клеенчатый красный диванчик, раскинул, чтобы свешивалось, аккуратно свернутое на нем одеяло и нырнул за спинку. И только тогда достал револьвер и взвел курок.
        Именно в эту секунду к посту подошли пятеро. Все - в черных шапочках-масках. Я их видел только от пояса и выше и потому не мог рассмотреть оружие. Но кожаные куртки видны были хорошо…
        - Где Батц? - глухо спросил идущий первым. - Рудольф Батц? К стене, - бросил он Рифату.
        - Вы еще кто такие? - недовольно отозвался Рифат. - Что вы вообще тут делаете?! Документы попрошу…
        Пятеро. Но Рифат уже, что называется, в контакте с ними, а значит, можно сказать: толькопятеро. Они еще этого не знают…
        А интересно: кто именно эти самые "они"?.. Если менты - должны представиться. Вот сейчас…
        - Не ваше дело. Отойдите. В какой палате Батц?
        Рифат как бы неуверенно выпрямился - а вот сестричка осталась, дура, сидеть. Остолбенела, бедняжка. И если я сейчас выкачусь, как собирался, на пол - то она будет закрывать мне по крайней мере троих из пяти, и именно тех, что возле Рифата…
        Короче, вместо того чтобы появиться эффектно и в виде очень маленькой и быстро катящейся мишени, мне пришлось просто вставать, вытягивать руки и палить в голову тому гаду, который заносил автомат, чтобы садануть Рифату по почкам. И только после выстрела сестричка сложилась в колобок и укатилась под стол.
        Так прозвучал первый выстрел этой войны.
        А потом Рифат на миг стал как бы много выше ростом, и четверка, окружавшая его, разлетелась в разные стороны. На несколько секунд они про нас забудут… Движений Рифата я не уловил. Я их никогда не мог уловить, хотя на тренировках он старался прорисовывать все очень подробно.
        В два прыжка я пересек холл - и аккурат попал бы под автоматную очередь, не подсеки Рифат меня под колени. Кто-то у них оставался на подстраховке, как же иначе… Меня крутануло по полу, и задницей вперед я въехал в палату. С потолка коридора посыпались осколки стекла и куски штукатурки.
        Что меня поразило - никто не закричал.
        Я мгновенно встал в проеме двери и, почти не высовывая носа, посмотрел в обе стороны коридора. Успел заметить лишь, что стул, на котором сидел сержант, пуст. За рифленого стекла дверью, ведущей на главную лестницу, что-то шевелилось. Мне показалось, что там не один человек, а больше. И тут - погас свет.
        На несколько секунд стало безнадежно темно. Потом очень робко обозначились окна в холле… А потом кто-то из сбитых Рифатом пришел в себя - не до конца, конечно, а так. Я услышал шепелявую ругань, короткий лязг затвора - и ударила очередь!
        Все заполнили какие-то немыслимые, просто-таки голливудские полотнища пульсирующего огня. Грохот - или рев? - был неимоверный какой-то, просто чудовищный. Не знаю, почему мне так показалось. Словно раньше никогда не слышал автоматной стрельбы…
        Наверное, с испугу я пальнул прямо в эти вспышки. Даже два раза.
        И тут же бросился вслед за собственными пулями.
        Автомат я ухватил за ствол, рванул в сторону. Рукояткой револьвера саданул куда-то наугад и услышал звонкий хруст. Вырвал трофей из обмякшей руки и рванул через коридор.
        - Фантомас!
        - Здесь, не вопи… Постой-ка …
        Послышался звук волочения и сдавленная ругань.
        - Прикрывай коридор, - велел он мне.
        Лежа, я чуть высунулся. Ни на глаза, в которых все было лилово, ни на битый слух большой надежды не было, но все же какую-то грубятину я уловить наверняка мог. Так вот: грубых звуков не было. Движения будто бы тоже. Несколько секунд. А вот потом начался бедлам…
        К чести наших больных никто не выскакивал в коридор. Но как они кричали! И что они кричали! Под такой звуковой завесой к нам неуслышанной могла подъехать танковая колонна.
        На стену передо мной лег тусклый дрожащий желтый отсвет, и я догадался, что это Рифат подсвечивает себе зажигалкой.
        - Ах, вот как… - только и успел сказать он, как за нашими спинами вдребезги разлетелось стекло! И тут же с котеночьим писком в меня ткнулась сестричка.
        Все в такие секунды делается само. Уж как сложится, так сложится. Я схватил ее под мышку и бросился опять через коридор - все в ту же палату. Бежал, как во сне, как сквозь мед: медленно и вязко. Упал сам, уронил ее, оттолкнул…
        Граната разорвалась ослепительно. Хорошо, что я смотрел не в ту сторону, - и все равно на сетчатке буквально выжгло: белые стены; черный провал окна палаты - та его часть, что над белыми занавесками; белые сверкающие прутья кроватных спинок; белые лица с черными провалами ртов… Через несколько мгновений это превратилось в негатив.
        И вдруг до меня дошло, что я остался один. В смысле - без Рифата.
        Потому что сидел Рифат ближе к окну, и деться от разрыва ему было попросту некуда.
        ГЛАВА 7
        Ираида мотала на ус.
        Детство Антона Григорьевича Чирея было покрыто мраком неизвестности. Он не помнил ни места своего рождения, ни родителей, и бойцы Стального бронеавтомобильного дивизиона имени вождя восставших рабов Спартака даже несколько месяцев считали мальчика глухонемым - после того как вытащили его, совершенно невредимого, из пылающего тифозного барака. Понятно, что всяческие суеверия и бойцы, и комиссар Правдин отметали как контрреволюционные измышления, но к мальчику относились весьма уважительно, поскольку на войне везучесть ценится выше смелости, и к везучим старались льнуть. И когда мальчик внезапно заговорил, бойцы даже сочли это какой-то порчей.
        Впрочем, как раз к этому времени комиссар Правдин был отозван в Москву, чтобы продолжить важную партийно-организационную деятельность, от которой его оторвали по антиденикинской мобилизации; к мальчику же он успел привязаться… Так Антон оказался в Москве, в большой белой холодной квартире на Остоженке. Мебели почти не было, зато одна комната была почти до потолка завалена старыми книгами, которыми намеревались топить зимой голландку. Правдин неделями пропадал в Кремле, и мальчиком занималась его жена, пожилая бездетная бестужевка, и теща, непрерывно ворчащая старуха с клюкой.
        Неожиданно для себя Правдин оказался замешан в каком-то заговоре и без особой жестокости расстрелян в подвале страхового общества "Россия". Разумеется, жена его оказалась в курсе дел заговорщиков…
        Мальчика, однако, не тронули. Равно как и старуху. Равно как и запас "дров".
        В двадцать втором юное дарование, изучившее в эти голодные судорожные годы тензорное счисление, теорию относительности Эйнштейна и язык суахили, было представлено Ленину. Разговор длился часа два и касался как семейно-бытовых тем ("…папа расстрелян, а мама в чека. - Долго Ильич утешал паренька…"), так и судеб науки и человечества. О трудах самого гения революции Антон Григорьевич отозвался сухо. Дальнейшую судьбу необыкновенного ребенка партия вверила рыцарю революции железному Феликсу. Специально для Антона Григорьевича была срочно организована небольшая, на тридцать коек, колония. Равных ему не было, но все же контингент подобрался вполне приличный. В эту колонию любили водить иностранцев.
        До семнадцати лет Антон Григорьевич превзошел четыре университетских курса, потом способность его к обучению резко пошла на снижение, и в девятнадцать лет он был уже скорее туповат, чем гениален. Однако же набранный научный багаж и твердая память позволяли ему еще долго держаться на острие познания.
        В тридцать втором году он стал директором "ОКБ-9 бис", совершенно секретного предприятия, выведенного даже из-под контроля НКВД; Антон Григорьевич отчитывался только и исключительно перед Сталиным. Проблема, над которою он с подчиненными работал, была проста: "Полная и окончательная победа социализма в одной отдельно взятой стране". Догадываясь, что ни материально-технической базой, ни упразднением товарно-денежных отношений проблемы не решить, отец и гений бросил Антона Григорьевича на самый неподъемный участок: на создание Нового Человека.
        Трудно судить, насколько Чирей был близок к цели: все машины, приборы и материалы "ОКБ-9 бис" были уничтожены в тысяча девятьсот пятьдесят первом году; вместе с материалами уничтожены были и сотрудники: от завлабов и выше; чисткой руководил сам директор в рамках кампании по борьбе с кибернетикой. После чего он, посыпав голову пеплом, оформил отношения с некоей Зоей Яценко, своей сотрудницей, взял ее фамилию под предлогом неблагозвучности собственной и - исчез с горизонта.
        Но что интересно: за время разгрома ОКБ директор заметно помолодел…
        - Ты сам-то откуда все это знаешь? - спросила Ираида тоном Фомы Неверующего.
        - Да был там такой мэнээс по фамилии Вулич…
        - Твой отец?!
        - Да. В пятьдесят шестом освободился, в шестьдесят шестом умер. Как раз шел второй, окончательный, разгром кибернетики. Ну, и… Инфаркт. Рассказывал мало, боялся. Да и честный был: раз уж дал подписку не болтать - значит, болтать нельзя. А я - молодой осел - спрашивал редко. Неинтересно мне это было. Такая вот общая беда…
        - И больше про этого директора ничего не известно?
        - Как сказать… Столкнулся я с ним однажды и сам - нос к носу. Было это в семьдесят пятом. Километрах в ста севернее Сайгона - не того, который в Питере, а который Хошимин.
        - Это во Вьетнаме? - уточнила Ираида.
        - На Вьетнамщине, - строго поправил ее Крис. - Да. Выпала мне загранка. Большая редкость по тогдашним временам. Написал я довольно лажовую повесть про молодых музыкантов. А Скачок, покойник, уже тогда возле ЦК комсомола крутился и сам, представьте себе, задорные стишки писал. Он и помог мне эту лажу в "Юности" опубликовать. Спасибо покойнику… за это - да еще и за то, что устроил нам с ним да еще одному парню, Саньке, что потом песню "Ласточка-птичка на белом снегу" написал, а тогда неплохо сочинял и пел под гитару, - устроил он нам поездку в свежеосвобожденный героический и братский Вьетнам. Тебе, Ира, этого не понять… Во-первых, не стадом в двадцать голов с комсоргом в качестве козла-вожака, во-вторых, не на автобусе, где все остановки предусмотрены, а выдал нам ихний Отечественный фронт во главе с товарищем Хоанг Куок Вьетом новенький трофейный джип с шофером и переводчиком. И проехали мы по знаменитой "Дороге номер один" от Ханоя до Сайгона и обратно. Концерты устраивали для наших, которых там много было и которые сильно тосковали по родине, и я их понимаю. Привез я из той поездки и свой
"Маджестик", не успели его коммунисты утопить на барже вместе с сайгонскими проститутками и джазменами… там эти проблемы просто решали, эпическая сила… Скачок, умница, тут же оформил мне его как подарок от вьетнамского комсомола - а то провладел бы я им аккурат до советской таможни. Короче, хиляем обратно. Но облом нам по той же дороге ехать - скучно. Да и Скачка людям показать стыдно: он после Сайгона закирял со страшной силой. А ром вьетнамский - до того жуткая вещь, что от него отказывались, бывало, даже переделкинские алкаши. Короче, уговорили мы шофера нашего добираться проселками. А берло стремное - то и дело живот прихватывает…
        - Стремное - что? - испугалась Ираида.
        - Берло, девушка, это… как бы поточнее выразиться… ну, что-то вроде провианта. Еда, в общем. Да, еда. И часто приходилось нам делать неплановые остановки. И вот остановились мы в очень живописном месте: дамба метров пять высотой, по одну сторону - рисовые поля, крестьяне в тростниковых шляпах, деревушка вдали с вышками для часовых. А по другую сторону - древний храм, и какие-то люди его разбирают киркомотыгами. Разумеется, под охраной. Красивый такой храм… И вот сидим мы и пейзажем этим любуемся, и вдруг один из тех, кто с кирками, кирку эту бросает, бежит к нам и орет во весь голос: "Я - майор Дуглас Фогерти, личный номер такой-то, сообщите правительству Соединенных…" - не успел договорить, догнали его, повалили и стали избивать прикладами, а потом поволокли за ноги. А какие-то чины уже к нам бегут. Мы кое-как штаны надели, переводчик в машине спит, сморило его, и вдруг водила наш, до того по-русски ни шиша не знавший, быстро-быстро лопочет: "Вы ни слова не знаете по-английски. Повторяю: вы ни слова не знаете по-английски…" Первый раз я видел тогда бледного вьетнамца. Ужасное зрелище…
        - Я тоже один раз бледных негров видел, - сказал Коломиец. - А уж какого я сам колеру был - и представить не могу.
        - Как мне в голову стукнуло, не понимаю, но схватил я тогда скачковский ром, сам винтом высадил треть и парней заставил. Скачок тут же лег - на старые дрожжи много ли надо… В общем, продержали нас сутки в какой-то местной кутузке. Всех по отдельности. Колоть пытались на знание английского, задавая внезапно вопросы. Все, как в фильме "ЧП", которого ты тоже не помнишь…
        - Помню, - сказала Ираида. - В прошлом году показывали по НТВ.
        - Я уже кричать начинаю: "Требую встречи с советским консулом!" - и другие глупости. А кричать их ни в какой тюрьме не рекомендуется. Даже в самой что ни на есть братской. В общем, ровно через сутки прибывает белый человек с военной выправкой, свободно говорящий на русском матерном. Он меня дешево колоть не стал, а лишь на сакс посмотрел и говорит: "Да чтоб джазист английского не знал!.." Я было крутнулся: трубу в подарок корешам купил, а сам как попка-попугай: пою, а слов не понимаю. Он на меня посмотрел, как на идиота, и говорит: "Ладно, Кристофор, пойдем, я тебе настоящуюАмерику открою". И проводит в другую камеру, попросторнее. А там лежит то, что от нашего водилы осталось. Переводчик-то, пидор, вполглаза спал… - Крис сморщился, как от боли, мотнул головой. - В общем, как мы обратно в Союз попали, я просто не помню. Пили неделю и не разговаривали. Потом разошлись… Со Скачком мы еще виделись изредка, а Санька сломался, похоже: стал тексты слов писать про БАМ да про сталеваров. Забогател, обнаглел. Окуджава как-то рассказывал: в лифте с ним едут, Санька хвастается: машину поменял, на даче
бассейн построил, еще что-то. Я, говорит, возьми и спроси: деньги-то где берешь? А тот меня этак по плечу похлопал: песни писать надо… Эту …"За лебединой стаей журавлей" - тоже он написал. Н-да… А Скачка я через полгода встретил, он испуганно так говорит: пить не могу! Чуть что крепче пива - во рту превращается в этот вьетнамский ром… и такой ужас скручивает…
        - Крис Мартович, - спросила Ираида, - а вы про майора-то сообщили куда следует?
        Крис как-то длинно выдохнул. И вместо него ответил Коломиец:
        - Сообщил бы - не сидел бы здесь.
        - Объяснено нам было, - медленно сказал Крис, - что, первое, на этого майора, убийцу женщин и детей, выменяют твоего, пацан, ровесника, нашего славного парня, попавшего в засаду в каменных джунглях; второе, если америкосы про тот лагерь узнают и про того майора запрос сделают, эпическая сила, сразу будет ясно, через кого они все это получили. И еще раз на нашего шофера, беднягу, посмотреть побудили. Я потом лет десять мимо американского посольства пройти боялся и от телефонов-автоматов шарахался…
        - Так этот русский - он и был тот бывший директор?
        - Ну да.
        - А как вы узнали?
        - Он сам сказал. Вулич, говорит? Мартович? Так я с вашим папашей работал. Привет ему передавайте от Антона Григорьевича. Обязательно, говорю, передам - только, наверное, не сразу… Ну, а как приехал - матери внешность этого черта описал, в подробности встречи не вдаваясь, подтвердила - он. Только вот слишком уж хорошо выглядит, не по годам… Н-да. Я ведь потом и из Москвы уехал - в Ташкенте джаз поднимал. И… впрочем, чего уж теперь.
        - А потом? При Горбачеве?
        - Как только прозвучало слово "гласность", я встал с дивана, подошел к телефону и набрал номер… - с горьким сарказмом проговорил Крис. - Глупо. Кто мог прожить во вьетнамском плену десять лет? Да и… стыдно, главным образом. Столько трусил, а тут вдруг осмелел.
        - А можно, я сообщу? - спросила Ираида.
        - Зачем?.. - Крис отвернулся. - Впрочем, как хочешь…
        - И вот что, ребята, - сказал Коломиец задумчиво. - Не вздумайте рассказать эту байду при докторе. Может негруба получиться.
        ЭКСПОЗИЦИЯ:
        Изумленная Барыня
        В двадцати верстах от уездного города Лбова располагается имение Сосенки, Сабуровка тож. Но если спросить дорогу туда у любого окрестного мужика, то он, когда не шибко пьян, объяснит и непременно добавит: "К Изумленной Барыне, значить…"
        Господский дом поставлен на возвышенности и хорошо виден с дороги всякому путешествующему. Фасад этого величественного здания напоминает несколько фасад московского Манежа; две колонны из шести мраморные, остальные кирпичные, но снаружи раскрашены под мрамор так искусно, что увидеть разницу может только нарочитый знаток.
        Впрочем, именовать домом эту громаду в шесть десятков комнат как-то не поворачивается язык. Это подлинный дворец - во всяком случае, был таковым при первом его владельце Петре Зиновьевиче Сабурове, екатерининском вельможе, сподвижнике Суворова, истинном сыне золотого своего века, знатоке римской и эллинской античности, великом ненавистнике турок - что, впрочем, не мешало ему тягаться с оттоманским владыкою в части невольниц крепостного сераля.
        Но мы поторопились вдруг перейти к дому; сперва в массивных воротах встретят вас два бронзовых кентавра на мраморных столбах, потом коляска ваша минует стоящий посреди цветника белый огромный кумир Громовержца - точную, но все же уменьшенную копию шедевра великого Фидия, и только тогда перед вами откроется главный подъезд, увенчанный гербом, изображающим двуликого Януса под княжеской короною. Герб сей дарован был генерал-аншефу князю Сабурову самой государыней-императрицей не столько в честь, сколько в постоянное напоминание о ветрености и неверности недолгого ее фаворита.
        Когда бы вам довелось быть желанным гостем князя в эпоху его славы и могущества, вас провели бы в вестибюль, и по ступеням, обтянутым лиловым бархатом, вы поднялись бы на площадку со статуей по-суворовски тощего Марса в стенной нише, оттуда - в приемную комнату со стенами, обитыми зеленым шелком, и, миновав проходную столовую в римском стиле, вы очутились бы в малиновой гостиной. Старый князь вышел бы вам навстречу в нежданном среди прочего великолепия засаленном любимом халате и ночном колпаке, скрывающем облысевший дотла череп, с предлинным чубуком в левой руке и с флорентийской работы кубком в правой. "Ба, ба, ба! - воскликнул бы бодрый старик, отбрасывая и кубок, и чубук. - Вот уж кого не чаял видеть!" Кло-де-вужо из кубка растеклось бы по драгоценному керманшахскому ковру, а ваши плечи изведали бы крепость объятий Петра Зиновьевича. По знаку его руки с хоров грянул бы польский роговой оркестр, и вот уже накрыты столы на бог весть сколько персон, и персоны эти тут же бы объявились, и вы, робко лепеча нечто про дорожную усталость и баню, внезапно сидите, очумело глядя на пузырящиеся еще свежим
маслом пироги с самою разнообразной начинкой, на радужные звенья лосося и семги, на белужье огниво с присолом из живых щук, на купу жирной черной салфеточной икры, выполненную в виде головы арапа с выпученными глазами из крутых яиц, на стройные ряды графинов с винами всех цветов и наливками всех запахов, и невидимый и неосязаемый лакей за спиной уже вдругорядь наполняет ваш бокал, а Петр Зиновьевич самым убедительным образом доказывает, что перед банькой полагается заморить червячка, что бы там ни говорили господа медикусы, а уж после нее подкрепиться по-настоящему… И государыня-императрица, написанная воинственной Минервой, побивающей громами турок, глядела бы на полинялых своих орлов с плафона, понимающе улыбаясь полными губами… А потом, остывая после нестерпимого, пахнущего мятою пару, вы бродили бы по бесконечным парковым дорожкам, любуясь вдруг возникающими среди зарослей мраморными фавнами, нимфами и дриадами, аккуратными эллиническими руинами, черно-зеркальной поверхностью пруда с редкими покуда на ней палыми листьями клена…
        Все так и велось в Сосенках до того рокового дня, когда в имение пришло известие, что единственный сын и наследник князя, Сергей Петрович, Генерального штаба полковник, растерзан французскою картечью в деле при Аустерлице. Тело привезли в свинцовом гробу только спустя два месяца, и первым обитателем фамильного склепа, заботливо приготовленного старым князем для себя, стал молодой герой. Вскоре за ним последовала и невестка князя, веселая резвушка из младшей ветви Васильчиковых - жизнерадостная натура ее не смогла перенести внезапной утраты. Самого Петра Зиновьевича хватил удар, но старик перемогся, сочтя невозможным оставить без попечения внучку Александру Сергеевну. Ей о ту пору не было еще и году.
        Старый князь переменился совершенно; оставлены были хлебосольство, серальные утехи, многолюдные и шумные выезды в Первопрестольную и даже полевание по первой пороше. Сочинения Вольтера и Кондорсе вкупе с непристойными гравюрами Фрагонара и Ватто он из своих рук спалил в высохшем фонтане, мраморного Приапа велел закопать по пояс, зато выстроил в Сабуровке новую церковь и при ней школу; вернул к сохе своих псарей, егерей и гайдуков, при великом их неудовольствии и ворчании, но и на ворчание князь отвечал не арапником, как бывало, а кроткой улыбкою, обнажавшей разом обеззубевшие десны. Видя такие перемены, дворня и люди начали сперва поворовывать, а потом уже отчаянно воровать под присмотром сразу сделавшегося нечистым на руку немца-управляющего.
        Маленькая Александра росла тихой печальной девочкой, любившей в одиночестве бродить по парку и разговаривать с языческими кумирами на латыни и греческом. Выписывать ей французских гувернанток Петр Зиновьевич не стал, сам сделавшись на старости лет изрядным преподавателем. Да ведь и мода на все французское по известным причинам прекратилась. При известии об оставлении Москвы неприятелю старый князь снарядил на свой счет дружину ополчения, а в имении был им устроен гошпиталь. Итальянский мрамор столов окрасился русскою кровью, звуки роговой музыки сменились стонами раненых. Александра щипала корпию и слушала рассказы выздоравливающих о страшном антихристе Бонапартии, который теперь в Кремле с голодухи слопал всех ворон и даже кошек. "Нынче некогда мне, барышня, болеть - наши меня ждут город Париж воевать…"
        Александра, не будучи красавицей, имела самое привлекательное и приветливое лицо, что лучше всякой красоты. К совершенным годам она довольно уже знала по-французски и по-немецки, наизусть читала Псалтырь и Жития, знала от крепостных умельцев музыку и рисование, могла перевязать рану и выпотрошить гуся. Недоставало ей единственно светского лоску, за обретением какового она была дедом и отправлена в возрождающуюся после нашествия Москву на попечение дальней родни.
        Казалось, ничто не предвещало грядущей драмы, и Петр Зиновьевич уже присмотрел для внучки жениха из соседей - глуповатого, зато родовитого, - как вдруг темной крещенской ночью в Сосенки прикатила кибитка, и Александра Сергеевна, сопровождаемая неким рослым незнакомцем, прямо на крыльце пала деду в ноги и объявила, что вышла замуж. Проклятье чуть было не сорвалось со старческих уст, но незнакомец властно обхватил князя мужественной рукою и увлек в дом, на ходу винясь и убеждая. И князь, о диво, покорно последовал за ним!
        …Гвардии майор Кронид Платонович Панкратов был то, что англичане обыкновенно называют self made man. Происхождение его было самое мелкопоместное, едва ли не подлое. Отец его, Казанского пехотного полка капитан, умер от раны, полученной под Лейпцигом, завещав сыну разоренную деревеньку да скудный пенсион. Главный изверг рода человеческого уже угасал на скале, затерявшейся среди океана, и энергическому молодому человеку, не поспевшему понюхать наполеоновского пороху, решительно некуда было приложить свои силы. Гражданская служба ему мерзила; пусть так! Он устремился на Кавказ, где турки и персидские кизилбаши продолжали безнаказанно резать и тиранить христианские народы. Записавшись простым солдатом в Апшеронский пехотный полк, он сразу зарекомендовал себя добрым товарищем и бешеным в деле воином. Однажды во время ночного набега люди Кази-Кумыкского хана захватили жену и сына полкового командира; юный Кронид своей охотой вызвался освободить пленников. Вооруженный одним кинжалом, он подобрался к ночному биваку пленителей, двоих разбойников заколол и вывел несчастныхк своим. О подвиге юного воина
узнал сам Ермолов. Он обласкал храбреца и поздравил унтер-офицером и Георгиевским знаком отличия, положив начало его военной карьере. В тот же год, представив свидетельство о своем дворянстве, Кронид был переименован юнкером, а вскоре возвысился и до портупей-юнкера.
        За отвагу в деле при Кара-Юрте прапорщик Панкратов был представлен ко Владимиру четвертой степени с бантом, а через год дослужился и до штабс-капитана. Следующий год застал Панкратова уже в Персии в обличии немого и припадочного дервиша, имевшего привычку околачиваться вблизи крепостных укреплений. После этой безумной рекогносцировки капитана отправили пользоваться от нервической горячки на Кислые Воды. Там на балу он неосторожно перебил мазурку у славного Якубовича и, следственно, имел с ним дуэль, после чего они сошлись коротко.
        Выйдя по нездоровью в отставку майором и очень кстати получив небольшое наследство от двоюродного дядюшки, Кронид Платонович решил попытать счастья на стезе науки; Петербург показался ему не по карману, и он осел в Первопрестольной, снимая скромную трехкомнатную квартиру на Трубной. Студиозуса из него не вышло, но курс географических наук, вольно прослушанный им в университете, воспламенил его, и вчерашний кавказец всерьез вознамерился отправиться в Русскую Америку. Но судьба, которой он был вечный баловень и любовник, решила подвергнуть его еще одному приключению.
        Однажды компании его соучеников удалось затащить нашего героя на новогодний маскарад. Кронид Платонович недолго выбирал костюм: мягкие ичиги, черкеска, бурка и папаха вкупе с накладным носом и страшными ринальдовскими усами составили его. Дополнявший снаряжение огромный кинжал в серебряных ножнах казался бутафорским, но горе тому, кто осмелился бы сочинить по этому поводу пошлую эпиграмму. Глядя на своих легковетреных сверстников, Кронид Платонович вдруг показался сам себе глубоким стариком, а ведь ему не было еще и двадцати четырех. Он уже подходил к ломберным столикам, чтобы повистовать с такими же старичками, как внезапные крики в зале перебили музыку. Свеча - вечный дамоклов меч тогдашних увеселений - опрокинулась на платье юной сильфиды. Окружающие размахивали бестолково руками, отчего пламя лишь усиливалось. Нимало не медля, Кронид Платонович в два прыжка пересек залу, повалил несчастную на пол и укутал ее полами бурки.
        Одно пламя погасло - единственно для того, чтобы вспыхнуть другому!..
        История эта наделала в тогдашнем свете много шуму. Все пороки, присущие послевоенной молодежи, нашли в ней отражение свое. Но Кронид и Александра ничего этого не слышали и не могли слышать, поскольку никакие сплетни не способны были обогнать влюбленных, несшихся в кибитке и остановившихся только однажды, чтобы наспех обвенчаться в первой попавшейся сельской церквушке.
        - Басурманы, - сказал старый князь, выслушав от нежданного зятя его одиссею. В осуждении этом сквозила тайная зависть. - А коли прокляну?
        - В Калифорнию поедем, - беспечально ответствовал Кронид Платонович. - Негров разведем, померанцы затеем выращивать…
        Князь воздел очи горе. С потолка хитро щурила глаз северная Семирамида. За спиной ее пузырились паруса.
        - Наташка! - рявкнул он, тщетно скрывая дрожь в голосе. - Тащи икону!
        Явилась икона - уже в полотенцах, как положено. Писана она была еще до раскола и называлась очень кстати - Божья Матерь "Прибавление ума".
        Четыре последующих года пролетели для старика словно бы упоительный сон. Снова ожили Сосенки; балы задаваемы были каждую неделю; окрестная дворянская молодежь сделалась без ума от юной супружеской пары. Вернулись от сохи на свои места егеря и псари, немец же управляющий, жестоко высеченный за лихоимство скорым на расправу зятем, рыдая, вернулся в родимый Брауншвейг. Мужички, не дожидаясь экзекуций, как по манию волшебного жезла, вернули все недоимки.
        Каменного Приапа в парке откопали, и не зря: сперва Александра принесла двух мальчиков, нареченных Петром и Платоном, потом появился на свет Илья, а летом 1825 года - Екатерина. Счастливый прадед помолодел, выписал из Англии превосходные фарфоровые зубы, перевел крестьян на оброк и целыми днями играл с мальчишками во взятие Измаила. Отошел Петр Зиновьевич тихим августовским полуднем, задремав в любимом вольтеровском кресле с маленьким Ильей на коленях. Светлая его кончина погрузила всех обитателей Сосенок не в скорбь, а, скорее, в тихую печаль; настоящая скорбь поджидала впереди.
        Кронид Платонович за всеми хозяйственными делами продолжал внутренно лелеять мысль о Калифорнии и даже составлял военный прожект вытеснения оттудова испанцев. По этому поводу вступил он в переписку с правителем дел канцелярии Русско-американской компании, каковую должность занимал в то время один из предводителей грядущего мятежа Кондратий Федорович Рылеев. В одном из писем наш герой имел неосторожность высказать предположение о возможности учреждения Калифорнийской Республики "без королей, грандов и помещиков", и сего оказалось вполне достаточно, чтобы ему сделаться причислену к заговорщикам. Во время обыска в Сосенках было найдено также письмо его кавказского знакомца Якубовича, на вид вполне невинное и даже фривольное (речь в нем шла то ли об медвежьей охоте, то ли о походе к девкам), но, по мнению следователей, полное вопиющих аллегорий.
        Обыску, впрочем, предшествовало молодецкое избиение Кронидом Платоновичем чинов, приехавших в Сосенки для свершения ареста. Фельдъегерь и стражники с изрядно накостылеванными шеями вернулись в Петербург, откуда тут же отряжена была за злодеем полурота гренадер, возглавляемая, волею случая, боевым товарищем нашего героя штабс-капитаном Ступниковым. Панкратов сослуживцу охотно сдался, напоил штабс-капитана заодно с полуротой, попрощался небрежно с семьей и под песни и пьяные восклицания "Эвон! Эвон!" отбыл с эскортом в столицу в полной уверенности, что досадное недоразумение вскорости разрешится.
        Когда разверстывали государственных преступников по разрядам, молодой государь, дойдя до имени Панкратова, вздохнул: "Жаль молодца; а, я чай, доведись ему в тот день быть на Сенатской, то не сидеть бы мне с вами тут живу: слишком горяч! Пускай остудится!"
        Мало того, что Кронид Платонович предстал единственным из прикосновенных к делу, кто оказал сопротивление при аресте, - он к тому же наотрез отказался давать какие бы то ни было показания (поскольку не знал ничего совершенно по делу), отчего и был признан самым закоснелым в упорстве злодеем.
        Прибыв со своими товарищами по несчастью в Петровский Завод, Кронид Платонович, определенный в рудничную шахту, в первый же день крепко поучил кандалами каторжных атаманов, и те покорно согласились выполнять за благородных узников их урок; узники же, рассевшись на кучах руды, могли отныне предаваться разговорам о выспреннем и научным штудиям.
        Но об этом стало известно позже; пока же Александра Сергеевна, оставшись без всякой опоры и поддержки, могла надеяться единственно на себя. Она не устремилась в Сибирь за любимым человеком по примеру нескольких петербургских дам, о нет! Она нашла иной, парадоксальнейший выход: стала держать себя и весь дом так, словно Кронид Платонович никуда из Сосенок и не уезжал. Ежедневно ставился на стол лишний прибор; после обеда детям запрещалось шуметь, чтобы не отвлекать папеньку от занятий в кабинете; по-прежнему приходили на его имя газеты из Петербурга и Москвы; по-прежнему баллотировался мнимый Кронид Платонович на должность предводителя дворянства; по-прежнему каждым ноябрем неслась по первому снегу заячья охота, только любимый панкратовский жеребец Киргиз скакал без всадника. Власти смотрели на эту, как изволил выразиться Николай Павлович, "бабскую фронду" сквозь пальцы, а сабуровские мужички нарекли (впрочем, без злорадства, свойственного обычно русскому человеку) Александру Сергеевну "Изумленной Барыней"
        Дети вырастали в странной уверенности, что отец где-то рядом - отлучился в поля со старостой, поехал к соседу на партию в шахматы, хандрит в кабинете, откуда и взаправду вылетали клубы табачного дыма. После охоты детям выдавалось привычное лакомство - мерзлый хлеб "от зайчика". Шевельнется ли от ветра в галерее занавесь - это непременно папенька только что прошел мимо нее скорым шагом; загремят ли выстрелы в парке - это непременно папенька, паля с двух рук, безуспешно пытается выяснить преимущества славного Лепажа перед столь же славным Кухенрейтером; вскочит ли под левым глазом сабуровского кузнеца Филиппушки преогромная синяя дуля - это непременно папенька изощрял деревенского Гефеста в правилах английского кулачного боя.
        Иллюзии развеивались вместе с детством, но игра "в папеньку" оставалась неизменною. Когда в Сосенки наехали жандармы и учинили подробный обыск (с берегов далекой Ангары пришло сообщение, что ссыльнопоселенный государственный преступник Панкратов ушел на охоту и не вернулся, так не сбежал ли он в Россию?), ушлые Петруша с Платошей долгонько морочили головы посланцам Дубельта, подсовывая им то теплые еще курительные трубки, то недопитые выморозки, то свежий номер "Журналь де деба" с якобы отцовскими пометами ad marginem. Александра Сергеевна горячо молилась в домашней церкви и твердо верила, что бог сохранит ей Кронида Платоновича.
        Так оно и вышло: пространствовав в лесных дебрях без малого два года, ссыльнопоселенный государственный преступник своей волей вернулся под надзор и объяснил, что малость заплутал в незнакомых местах; а, впрочем, чувствует себя более чем превосходно. Обрадованный исправник послал в столицу подробный рапорт об этой робинзонаде - как выяснилось впоследствии, недостаточно подробный.
        Тем временем близнецам Петру Кронидовичу и Платону Кронидовичу настала пора определяться. С самого рождения сходства между ними не было ни малейшего, что не мешало им испытывать необыкновенную взаимную приязнь. Петр, унаследовавший стать и черты отца, не мог не пойти по военной части; Платоша, сохранивший в себе более материнского, тяготел, сообразно имени, к наукам. Отцовские письма к ним Александра Сергеевна перекладывала в новые конверты и пересылала сыновьям в Петербург…
        Младшенький, Илья, с самого детства представлял собой начало того исконно русского типа, про который в народе говорят: "Поваля бог кормит". Был он тих и созерцателен; полет стрекоз над прудом и купание девок были для него равно привлекательными зрелищами. Родство свое с природой он ощущал отчетливо и мог омыть слезами лягушку, попавшую под колесо мужицкой телеги. Долгие часы он проводил в разговорах с отцом Георгием, молодым сельским священником, увлеченным агрономией и севооборотом.
        Но подлинным украшением семейства была Катенька, Екатерина Кронидовна, собравшая в себе стать и красоту матери, широкий характер отца, Платошину страсть к учению, смелость и неукротимость Петра, а также Илюшину благорасположенность ко всему живому. Домашнее образование, полученное ею вполне самостоятельно, впору было столичному.
        В тот год, когда Петр Кронидович надел военные погоны и отправился в первую свою кампанию, Хивинскую экспедицию, Платон, приехав из Петербурга на вакации, привез с собой университетского товарища князя Довгелло, из обедневших Гедиминовичей, ныне преподававшего в университете исторические науки и занятого изысканиями русской старины. Фома Витольдович, так звался молодой ученый, немедленно обрел в окрестностях Сабуровки, а именно на Поповом Взлобке, развалины этрусского торгового городка Бузинец (Business), что неоспоримо доказывало славянское происхождение всех древнейших народов. Екатерина Кронидовна решительно с этим не соглашалась, Фома Витольдович настаивал; надо ли говорить, что дело решилось предложением руки и сердца. Со стороны Александры Сергеевны возражений не последовало, и Катенька стала княгиней - к посрамлению мужской части рода Панкратовых.
        Почин был положен; на следующий год и Платон Кронидович приехал испрашивать материнского благословения. Избранницей его стала Сигрида Сигурдовна Пальмгрен-Добридень, единственная дочка полтавского помещика из обрусевших шведов. Вообразите себе только малороссийскую красоту в сочетании с варяжской молчаливостью и обстоятельностью, вообразите и позавидуйте! Тем более что за невестой давали именьице в двести душ, сахарный завод да полтораста десятин лучшего в мире чернозема - правда, к этому прилагалась и давняя тяжба с соседями Энгельгардтами.
        Один Илья, подобно его былинному тезке, сидел сиднем, отдаваясь тому, что Глеб Успенский несколько лет спустя наименует властью земли. Мужики с суеверным восторгом говорили, что молодой барин-де слышит, как трава растет. В своем восхищении перед всем живущим он неизбежно пришел к выводу, что земля не может и не должна принадлежать никому. Поначалу дикая мысль ужаснула его; борясь с ужасом, он решил эту мысль приручить и скоро сделался, сам того не подозревая, социалистом самого крайнего пошиба. Возможно, сей недуг века он как-нибудь и перемог бы, то тут совсем некстати братья, возмущенные его растительным существованием, приняли на себя обязанности калик перехожих и едва ли не взашей вытолкали Илью в Петербург - привести свод своих стихийных познаний в порядок, прослушав курс в сельскохозяйственной академии.
        Увы, на пользу это ему не пошло. Вскорости нашлись ему однодумы, читавшие не только Ивана-Якова Руссо, но даже Искандера и Бакунина, и последовать бы нашему Илюше за отцом в Сибирь, но тут просвещенной Европе вздумалось вступиться за османов, изнемогавших в борьбе с неверными. Началась несчастная для России Тройственная война, вскоре получившая имя Крымской, а то и Восточной войны (справедливо ли? или по извечной "расейской" привычке готовы мы называть вослед за Европой мостовую дорогу - "шоссэ", изящную словесность - "беллетристикой", а мужика - "пейзаном"? Восточной эту войну назвать не поворачивается ни один русский язык, кроме разве что тех представителей нашего общества, что глядят на Россию из Парижа или, по последней моде, из Лондона. О да, Европа охотно наименовала эту войну Крымской - по имени того военного театра, где союзникам улыбнулась удача. Наименовала лукаво, дабы не вспоминать о Карсе, вымарать из памяти афронты свои при Гамла-Карлебю, Свеаборге и Соловецких островах и никогда и ни за что не произносить страшное для английских нежных ушей слово: Петропавловск…).
        Петр Кронидович командовал гаубичной батареей и громил супостатов под Балаклавой, а потом и с бастионов осажденного города. Илья, загоревшийся новой страстью, поспешил на выручку брату. Брата он нашел невредимым, только с почернелым от солнца и пороха лицом. Петр ругательски ругал интендантов, князя Меньшикова, военного министра, гаубицу-единорог, отлитую едва ли не Ломоносовым, государя, почившего на военных лаврах сорок восьмого года, зуавов и спаги, солонину, желудочную лихорадку, скверный греческий коньяк, доставляемый контрабандой сквозь кольцо английской блокады, лекаря Пирогова за небывалую удачливость в карточной игре, бестолковых флотских, которые только путаются под ногами у настоящих артиллеристов…
        Илья же привез из Сабуровки дары земные, из которых офицерское собрание наилучшим сочло фамильную водку, сочиненную еще Петром Зиновьевичем: для выхода четверти такой водки употреблялось не менее пуда отборной ржи.
        - Гляди, Петруша, какие у нас племянники возросли! - восклицал Илья Кронидович, демонстрируя брату дагерротипы, запечатлевшие семейное счастье Платона и Екатерины. - От земли нашей, должно быть, эта плодовитость необыкновенная!
        Если у Екатерины Кронидовны были мальчики-погодки, то супруга Платона принесла сразу тройню.
        - Врешь, все дело в мраморном Приапе заключается! - отвечал бравый майор. - В нем, брат, все дело! Оттого и скотина плодится, и жито лезет…
        - Навоза не велю жалеть - вот и лезет жито. Получается кругооборот, а земля не истощается…
        - Ты, право, совсем омужичился! Окончится кампания - женим тебя на графине, да чтобы по-русски слова не знала! Левушка, среди твоих кузин не найдется ли такой?
        - Пожалей брата, Петр! - отозвался хмурый приземистый поручик, сидевший в углу без мундира. - Я тут думаю, как бы для них зуавов наловить! - и захохотал.
        - Пушкина тебе родить? - догадался майор.
        - Пушкина не Пушкина, - задумчиво сказал поручик, - а все-таки недостает словесности нашей этакой тяжелой фигуры - все кони да офицеры…
        - А Бенедиктов? - робко возник Илья.
        Поручик повернулся к Илье всем корпусом; лавка под ним заскрипела.
        - Фетюк, - сказал поручик, неизвестно кого имея в виду.
        Петр Кронидович, спеша загасить померещившуюся ему было ссору, предложил немедленно выпить за прирастание русской словесности тяжелой артиллерией:
        - Вот ты сам бы, Левушка, взялся и описал наше здешнее прозябание! Вообрази, Илья, пишет наш поручик письма за неграмотных солдат, так рыдают над этими письмами целые деревни и даже, говорят, уезды!
        - Бестолковый это разговор, господа. Я полагаю, что музам именно здесь должно помалкивать. Давайте продолжимте давешний приятный разговор о семейных радостях. Благо наше кавалерское состояние весьма к тому располагает…
        - А ведь верно! - всплеснул пухлыми ручками Илья Кронидович. - Меня женить вознамерился, а сам до сих пор пребывает в разрешении от уз!
        Петр Кронидович смутился, а поручик ядовито улыбнулся. Весь Севастополь знал о бурном романе артиллерийского майора и отважной гречанки-контрабандистки Елены Тиндариди. Сердцами русских офицеров она играла с такой же легкостью, что и головами турецких сераскиров. Но сердце Петра Кронидовича отчего-то задержалось в ее тонких руках долее обычного. При этом прекрасная Елена не оставляла своего опасного ремесла, ее шаланда покуда оставалась невидимой для вражеских марсовых и недосягаемой для вражеских канониров, но это не могло служить утешением нашему майору.
        - Не время, Илюша, - сказал майор. - Уж коли музы помалкивают, то и амурам надобно пришипиться. Вот искупаем Европу в море…
        - Тогда уж наверное папеньке выйдет амнистия, - возмечтал Илья.
        - От каменного попа дождешься железной просфорки, - проворчал поручик Левушка и задумался. - Ах, право, от каких мелочей зависела в тот день судьба России! Осмелься кто-нибудь скомандовать "пли!"…
        - Так вы сожалеете об неудаче предприятия? - подался вперед Илья.
        - Нет проку сожалеть о том, чего не в силах изменить человек, - ответил поручик.
        - А вот если бы покойничек сходил с бубен… - ехидно ввернул цитацию Петр Кронидович.
        - Да кабы Бонапарт не промочил ноги… - в тон ему добавил поручик. - История идет подобно пиесе: сколько бы отсебятины ни несли актеры, а все одно будет антракт с буфетом.
        - А вот Гегель полагает, что история уже пришла к антракту, только без буфета, - сказал Илья и покраснел.
        - Говно ваш Гегель, - отмахнулся поручик. - Во всякое столетие находится умник объявить конец всему. Позавчера Марк Аврелий, вчера Аквинат, сегодня Гегель, завтра какой-нибудь, прости, господи, японец объявится. А река времен течет, и нет ей дела до ваших гегелей…
        - Право, господа, я словно среди петербуржских студентов нахожусь, - сказал Илья. - Совершенно одни разговоры. Должно быть, дух дня таков.
        - Чем еще прикажете заниматься на позициях? Балы здесь редки. Театр один, да и тот военных действий. А под бомбами даже обозный мерин философствует: "Господи, пронеси!" - и с этими словами поручик перекрестился.
        - А вот мне, господа, как-то больше о солдатских сухарях думается да об порохе - чтоб хватило, - подвел итог Петр Кронидович. - Недостанет того либо другого - из философов придется брустверы выкладывать.
        …Разговор этот припомнился много позже, когда для встречи Панкратова-старшего в Сабуровку съехались все члены семейства.
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Когда все кончается и когда проходят возбуждение и страх, можно объяснить себе и другим, почему ты делал то-то и то-то, побежал туда-то, затаился, лег на амбразуру или поднял руки. Я знаю, что есть люди - профи разного профиля - которые действительно полностью контролируют себя в такие минуты. Но для этого нужны либо танталовые нервы, либо очень хороший курс спецподготовки.
        Нервы мои были весьма средние, а подготовка только самая общая. Но еще в Афгане я узнал о себе кое-что интересное, а именно: в минуты опасности я безотчетно веду себя весьма рационально. Откуда что берется…
        Во всяком случае, не из головы.
        Я могу рассказать, каквсе произошло, но вряд ли сумею отчитаться, почемусделал что-то именно так, а не иначе. И еще стоит добавить: в эти минуты я все понимаю, но ничего не чувствую. Придумывать же всякие переживания мне в лом.
        Я не так уж ослеп, как мне показалось в первые секунды: темнота продолжалась очень недолго, так что и зрачки не расширились по-настоящему и ретин не выделился в достаточных для ночного видения количествах. Да еще от разрыва гранаты загорелось что-то в холле…
        Сестричку, которая попыталась было подняться и куда-то бежать, я сунул под кровать. Крикнул: всем на пол! В палате было шесть коек. В коридоре кричали, потом грохнул выстрел, и наступило молчание. Пожар разгорался. Кто-то красиво перепрыгнул через подоконник, выпрямился по ту сторону огня. Все то же: в черном и с черной шапочкой-маской на голове. Потом он стремительно лег, на спине его оказался другой, два раза быстро ударил кулаком. И - откатился куда-то под стену.
        Это был Рифат. А граната была, конечно, просто шоковым взрывпакетом - о чем говорит нам душный запах сгоревшего магния…
        Я помаячил в двери, чтобы он увидел меня. Он увидел: поднялась рука с пальцами, сомкнутыми колечком. Потом - указательный палец в сторону шума, и выкинуто - два. Возможно… Потом прямая ладонь: ждать.
        Да. Они вбегают в палаты, рассматривают больных, заглядывают под кровати - не прячется ли там какой гад вроде меня… Секунд десять - и в следующую дверь… еще десять - и в следующую…
        То есть, конечно, один вбегает в палату, другой его прикрывает.
        Дверь, дверь, еще дверь - и мы…
        Надо было не только автомат отбирать, надо было и рожок нашарить. С десяток патронов он, гаденыш, сжег.
        Я его не любил только и исключительно за то, что он сжег патроны.
        Кто-то зашевелился на полу в коридоре. Я вдруг понял, что времени прошло - чуть больше минуты. В этот миг шумно, как курица из бумажного мешка, кто-то вылетел из соседней палаты и по диагонали рванул к разбитому окну в холле, и сейчас же: "Стой, сука!!!" - и мягкие сильные удары быстрых шагов, а чертов беглец цепляется ногой и рушится в какое-то стекло и звонкое железо, разлетаются догорающие клочья…
        Вот они. Двое в черном, и оба нетипично легкие и поджарые. Автоматов в руках нет. Один бросается к беглецу, а второй принимает классическую стойку Вивера и стремительно чертит пистолетом горизонтальные полуокружности.
        И тут до меня доходит, что "айсберга" моего у меня в руках нет, и, куда я его дел, непонятно.
        Треснул того по зубам, отобрал автомат, залег… так …а потом разбилось стекло, я сгреб сестричку…
        Выходило, что револьвер мой так и валяется на полу в холле.
        Значит, надо бить из автомата. В верхнюю часть корпуса и голову, потому что где-то внизу укрывается Рифат.
        Ну, поторопил я себя. Стреляй.
        Убивай его.
        Но рука одеревенела. По-настоящему. Я понял вдруг, что убить - не смогу.
        Раньше я этого про себя не знал. Как ни странно.
        Значит, нужно делать что-то другое.
        Попробовать пальнуть по его вытянутым рукам, когда он поворачивается в профиль?..
        Ничего другого не остается. Хотя цель маленькая и очень быстрая…
        Наверное, он уловил краем глаза движение, стремительно крутнулся в мою сторону - и вдруг упал, будто запутавшись в ногах, и только потом до меня дошло, что в коридоре хлопнули два выстрела. А потом я увидел, что Рифат крутит руки последнему бандиту…
        Оказывается, уже горел свет - в концах коридора.
        Я протер автомат чьим-то полотенцем, бросил то и другое на пол и стал искать "айсберг". Нашел, сунул в карман. В конце коридора маячил, то возникая, то пропадая, сержант с пистолетом в руке. Тощий негр в серых джинсах и перепачканной зеленоватой толстовке по стеночке пробирался к окну. Поняв, что я на него смотрю, он рыбкой метнулся через подоконник. Мелькнули розовые пятки.
        - Рифат! - крикнул я и бросился следом за беглецом.
        Мы поймали его не сразу, но скоро. Интересно: он вырывался, отбивался, но не кричал. Лишь шептал: "ОМбиру, ОМбиру, ОМбиру…"
        Впрочем, вру. В тот момент я не разобрал, что именно он нашептывал, кого так проникновенно звал. Потом уже я спросил, а он ответил.
        А тогда я просто заметил на лице Рифата трудное выражение. Он сидел на корточках над поверженным негром и смотрел куда-то мимо меня.
        - Возвращаемся? - спросил он.
        - Ты с ума сошел, - сказал я. Руки начинали дрожать. - Нас же заметут, как пару окурков.
        - Я говорю: домойвозвращаемся? - уточнил он.
        - Домой. Домой - да.
        И мы огородами, огородами, вдохновляя и направляя беглеца, ушли к нашему "Москвичу", уже начавшему выделяться из ночной тени.
        Рифат сначала завез меня в нашу контору, за что я был ему страшно благодарен. Негра он тоже вручил мне. За это я благодарен не был, но отказаться не смел. Негр впал в оторопь и лишь изредка бормотал что-то.
        В конторе, окружив Хасановну, сидела вся наша экспедиция: Крис, Коломиец и Ираида. На полу громоздилась огромная серая коробка из-под телевизора, стол был завален папками - толстыми, тонкими, серыми, синими, розовыми, зелеными… Пахло старой лежалой бумагой, одновременно подмоченной и пыльной, - совершенно неповторимый запах плохих необустроенных архивов. И, конечно, плесень. Куда же без плесени?..
        Они все повернули головы и посмотрели на меня с неудовольствием и любопытством. Вроде бы: и где ты шляешься, все кино пропустил, теперь вот рассказывать тебе, что и как… Я вытащил на свет нашего то ли гостя, то ли пленника.
        - Ух ты, - сказала Ираида.
        - Не знаю, как вы, - сказал я, - а мы с добычей. Этим афроафриканцем наши друзья намеревались повторить вариант Сергея Коростылева. Прошу любить и жаловать.
        - Как ты его назвал? - переспросил Крис.
        - По правилам политкорректности - "афроафриканцем". Говорят, что "негр" - это неприличное слово. Вроде как "пидор". И отныне вместо слова "дурак" прошу употреблять выражение: "представитель интеллектуального большинства"… - Я чувствовал, что меня несет, но удержаться не мог.
        - Что-то случилось? - решил уточнить Крис.
        - Боюсь, что братца Майкрофта нам предстоит использовать на сто пятьдесят процентов…
        Раздался какой-то всхлип. Я повернул голову. Негр закатил глаза и сползал по стенке. Крис молча встал, ухватил парня под мышки, легко оттащил на кушетку. А я, время от времени начиная хихикать, поведал о своих забавных приключениях. Коломиец слушал и наливался тяжелым мраком. Зато у Ираиды начал восхищенно приоткрываться ротик. За это зрелище можно было многое отдать.
        Коломиец прихлопнул тяжелой лапой по столу:
        - Так…
        Его прервал телефонный звонок.
        - Началось, - хмыкнул Крис.
        Хасановна сняла трубку.
        - Да. Слушаю… Иван Петрович! Вас.
        Я взял трубку. Это оказался Илас.
        - Доктор, слушай. Я все еще тут неподалеку. Какой-то хрен у вас на крыше что-то делает, я не пойму, что…
        - Спасибо, братка!
        Я положил трубку и посмотрел на всех:
        - Приключения еще не кончились…
        У меня потом было много поводов улыбнуться своим словам. "Не кончились…"
        Да они только начинались!
        Впрочем, на крыше мы никого не обнаружили. Лишь к стойке антенны привязаны были какие-то длинные соломенные жгуты. Вонь от гниющих кошачьих трупиков была страшная…
        ГЛАВА 8
        Мало кому известно, что первый вариант романа Александра Беляева "Человек-амфибия" назывался "Человек с железными жабрами", героя звали не Ихтиандром, а Прохором, и рассказывалось в этом романе про базу для подготовки подводных диверсантов-разведчиков в Ялте. На следующий день после сдачи рукописи в издательство Беляева вызвали куда следует и настоятельно порекомендовали заменить железные жабры жабрами молодой акулы, исключить всякие упоминания СССР и вообще перенести действие куда-нибудь подальше. Что автор и сделал, к счастью.
        Да что Беляев! Даже прижизненный советский классик Алексей Толстой был вынужден многое изменить и в конструкции аппарата инженера Лося, и в гиперболоиде инженера Гарина, не говоря уже о подлинных целях марсианской экспедиции. Сомневающиеся могут достать берлинское издание "Аэлиты" 1926 года и сравнить с любым советским. Мало того, "Аэлита" и "Гиперболоид" задумывались как единый роман, этакий "наш ответ уэллсовским марсианам"…
        Молодая советская наука в двадцатые-тридцатые годы вытворяла такое, что и ныне представляется чудом. А молодая советская цензура (которой как бы не существовало, а был так называемый Гослит) сбивалась с ног в попытках заделать дыры в заборе. Иногда это удавалось, иногда нет. Во-первых, цензуре своевременно не докладывали, что является на сегодняшний день государственной или военной тайной. Во-вторых, в государстве тотального контроля, как ни странно, существовало множество изданий, трудноразличимых для Недреманного Ока по причине мелкости оных. Цензоры на местах были невежественны, ленивы, а зачастую - просто пьяны. За недосмотр они расплачивались постфактум. Печатная продукция изымалась, уничтожалась, помещалась в спецхран - но не могла исчезнуть полностью. Из районных и многотиражных газет сворачивали кульки для семечек и селедок, ими оклеивали стены под жалкие обои, оборачивали книги (сейчас это трудно представить), их клали в валенки как стельки… Были проблемы и другого рода. Детскую литературу, скажем, блюли жестко, но выискивали в ней лишь идеологическую крамолу, допуская утечку самых
передовых научно-технических секретов. Взять, к примеру, "Приключения Карика и Вали"…
        А всяческие справочники, путеводители, книги по краеведению и природоведению, книжки-раскраски, альбомы рисунков для аппликации и вышивки, кроссворды, ребусы, наконец, - переводные картинки!
        Так что коробка из-под телевизора, принадлежавшая усопшему секретчику Мальчугану, вмещала в себя лишь ничтожную часть запретного советского знания. В основном это были смешные мелкие секреты. Кому сейчас интересен агитационный пулемет "Красный Максим", пули которого высвистывали мелодию "Интернационала"? Кто теперь знает, что скульптурная группа Веры Мухиной "Рабочий и колхозница" должна была служить носовой фигурой исполинского самолета "СССР"? Кто из пионеров предвоенной поры вспомнит сейчас, как они заготавливали в тридцать девятом мухоморы (красные - отдельно, пантерные - отдельно)? Наконец, Юрия Гагарина и Сергея Королева знает весь мир, а кто слышал о существовании зэка по имени Исаак Ушерович Блюм?
        Газета "Котласский железнодорожник"
        от 4 ноября 1960г.
        ПЕРВЫЙ КОСМИЧЕСКИЙ РЕЙС
        В наше прекрасное время, когда стараниями партии и правительства полным ходом идет освоение космического пространства и вот-вот на орбиту вокруг нашей планеты выйдет первый спутник с человеком на борту, когда в разоблачении культа личности Сталина расставляются последние точки, настала пора рассказать, наконец, о тех великих достижениях нашей науки и техники, которые в течение многих лет от советских людей скрывались за семью печатями.
        …Инженер И. У. Блюм впервые был арестован ЧК в 1921 году. Затем аресты последовали в 1926 и 1934 годах - вначале как члена "Бунда", а потом по "делу Промпартии". Отбывать несправедливое наказание его отправили в одну из первых так называемых "шарашек": конструкторское бюро за колючей проволокой. Там, помимо исполнения спущенных сверху плановых разработок конных прожекторов для ночных кавалерийских атак, Блюм сумел не просто создать новый перспективный проект, но и заинтересовать им руководство. Год потребовался на строительство верфи и выделение необходимых фондов. Но с начала 1937 года в КБ закипела работа над совершенно новым и необычным изделием…
        Два года и девять месяцев спустя, в начале ноября 1939 года, изделие "ВНТС" заняло место на обширном пустыре, раскинувшемся рядом с лагерем. Представляло оно собой громадный аэростат, к которому вместо обычной гондолы прицеплено было нечто странное: связка четырехметровых труб, к которой сверху крепился небольшой серебристый шар.
        В ночь с четвертого на пятое ноября началось наполнение оболочки аэростата гелием.
        Ранним утром седьмого ноября инженер Блюм расположился в шаре и запер его изнутри. В кармане ватника лежали временное удостоверение личности и пропуск на право выхода за пределы зоны.
        В семь часов десять минут по московскому времени были обрублены тросы, и "ВНТС" начал медленный подъем, длившийся более четверти суток. Убедившись, что на высоте десяти с половиной километров подъем завершился, инженер Блюм сбросил вниз сигнальный фальшфайер и через минуту нажал красную кнопку на приборном щитке. Воспламенились одновременно девятнадцать ракет внешнего пояса ракетной связки!
        И ракетный корабль - а именно им и было изделие "ВНТС" - прошел сквозь оболочку аэростата и ринулся к звездам!
        Когда отгорели ракеты внешнего пояса, воспламенились ракеты второго, затем внутреннего, и в конце концов заработал центральный ракетный блок. Когда же прогорел и отстрелился он, стали вспыхивать с пятисекундным интервалом магниевые фотопакеты. Эти вспышки засекли несколько разбросанных по местности теодолитов. Было установлено, что максимальная высота подъема ракетного корабля составила сто пятьдесят девять километров!
        По международным нормам, граница космоса проходит на высоте ста километров. Таким образом, первый космический пилотируемый полет состоялся в СССР еще в 1939 году!
        …Корабль совершил мягкую посадку на лед Онежского озера. Пять часов спустя инженера Блюма подобрал один из спасательных "У-2".
        В дальнейшем И. У. Блюм принимал участие в разработках перспективных видов оружия, в частности самолетов-снарядов, пилотируемых почтовыми голубями. Но затем его привлекла железная дорога, которой он и отдает сейчас весь свой талант. Первый человек, побывавший в космосе на корабле, буквально собранном своими руками, живет на нашей земле и ходит среди нас, добавляя крупицы своего труда в общую копилку семилетки! И. Голубев
        А знаете ли вы, что в СССР были созданы несколько самолетов с атомными двигателями, и один из них совершил в 1963 году дважды кругосветный полет? В результате чего у писателя-фантаста А. Казанцева начались неприятности с Главлитом и КГБ, и ему пришлось долго объяснять, что роман "Пылающий остров" был написан: а) еще до войны и б) не только им. А вот авторам брошюрки "Крылатый атом" издательства "Вышайша школа", 1964 год, отмазываться было, наверное, нечем…
        Или взять деятельность Института экспериментальной медицины. Вот они, серые папки с аккуратными красными крестиками… но с этим пусть разбирается доктор.
        Вот тоже интересная папочка, с жирным знаком вопроса - два десятка тонких детских книжек, детская же - большого формата, но в картоне: "Экспедиция к предкам", А. Свирин… Закладка с надписью: "Слишком достоверно?"
        Или вот эта: "Кибернетика".
        Или эта: "Русский Север"…
        А вот совсем новенькие: "Чекисты шутят", "Чекисты продолжают шутить"…
        - Наробыв дидусь, - сказал Коломиец, откладывая в сторону очередную выкройку, сохранившую в себе тайну второй хибинской экспедиции академика Ферсмана. - Как он не боялся все это держать при себе?
        - А я его понимаю, - сказал Крис. - Сперва, может, и боялся - пока было что терять. А после перебоялся… Вот за что я большевиков не люблю - кроме Хасановны и Че Гевары, - так это за то, что они бездарно просрали такой колоссальный энтузиазм всей этой ученой публики. Ведь без всяких шарашек за те же хлеб и воду - только разреши! - такого бы насоздавали и наоткрывали, что Марс бы давно семнадцатой республикой стал, а Штаты - большим кукурузоводческим совхозом с джазовой самодеятельностью. Да, ребята, и какой бы это был джаз!..
        - А не надо было фракционность разводить, - сказала Хасановна. - Поумерил бы Троцкий свои амбиции… Разобрался бы Радек со своими бабами… Как ведь все хорошо начиналось! И у нас в октябре, и у вас в августе!.. "ВНТС". Слыхала я про это… Знаете, как расшифровывается?
        - Нет.
        - "Вождь народов товарищ Сталин". Строили второй экземпляр, побольше, да война помешала. Не будь войны - аккурат к юбилею вождя Луну бы освоили.
        - А какое сегодня число? - вдруг спросил Крис, поднося к глазам тоненькую серую брошюрку.
        - Годовщина расстрела июньской демонстрации, - немедленно откликнулась Хасановна.
        - Месяц я еще худо-бедно помню, - сказал Крис. - Я про число спрашиваю.
        - Седьмое, - робко предположила Ираида.
        - А тут как раз написано: "7. 06. 98. Проверить". И давно написано. Бывшими фиолетовыми чернилами.
        - Можно посмотреть? - спросила Ираида.
        - Сколько угодно, - сказал Крис.
        - "Панас Запредельный, - прочла Ираида. - "Пролетарская машина времени "Красный Янус". Популярная библиотека. Роман для детей и юношества. Выпуск четвертый. Издательство "Полярный Октябрь". Архангельск, 1928 год".
        - В Черкассах улица есть - Панаса Беспредельного, - сказал Коломиец. - Бывшая Рокоссовского. Может, это тот самый?
        - "Глава восьмая, - продолжала читать Ираида. - Гремучий бензин. Новые друзья и новые враги. Мотоциклетки в ночи. Комсомольцы есть? Освобожденный оказывается негром. Что такое "навороченный байк"?"
        - Чего? - приподнялся Крис. - Так и написано?
        Ираида показала ему страницу. Крис недоверчиво посмотрел на буквы. Потом внимательно изучил обе стороны обложки.
        - Настоящая, - сказал он. - Только вот откуда в двадцать восьмом году взяться слову "навороченный"?
        - Жаргон, как и мода, возвращается каждые двадцать пять лет, - сказала Ираида.
        - Например, глагол "бузить", - ехидно сказал Крис. - Но при чем здесь сегодняшнее число? Написанное бог знает когда?
        - Может, это и не число, а инвентарный номер, - сказала Ираида.
        - А что значит "проверить"?
        - Ну… - Ираида задумалась.
        - А вот еще одна, - сказал Коломиец, выудив из коробки точно такую же брошюру. - Выпуск первый…
        - Давай-ка высыплем все на стол, - предложил Крис. - Наверняка там еще есть…
        - Лучше я сама, - сказала Хасановна. - А то вы у меня устроите тут…
        Увы, других выпусков романа товарища Запредельного не отыскалось. Хасановна пошла заваривать чай. Крис углубился было в чтение, но тут дверь распахнулась, и на пороге возник доктор в обнимку с длинным тощим негром.
        - Ух ты, - сказала Ираида. - Освобожденный оказывается негром… - добавила она шепотом.
        - Не знаю, как вы, - с лихорадочной улыбкой во весь рот сказал доктор, - а мы с добычей. Этим афроафриканцем наши неизвестные друзья намеревались повторить вариант Сергея Коростылева. Прошу любить и жаловать.
        - Как ты его назвал? - переспросил Крис.
        - По правилам политкорректности - "афроафриканцем". Говорят, что "негр" - это неприличное слово. Вроде как "пидор". И отныне вместо слова "дурак" прошу употреблять выражение: "представитель интеллектуального большинства"…
        Ираида медленно подняла руку и наставила указательный палец в грудь гостю. Тот начал бледнеть.
        - Что-то случилось? - решил уточнить Крис у доктора.
        - И еще как, - сказал тот. - Боюсь, что братца Майкрофта нам предстоит использовать на сто пятьдесят процентов…
        Раздался какой-то всхлип. Негр закатил глаза и тихо сползал по стенке. Крис молча встал, ухватил парня под мышки и легко оттащил на кушетку для психоанализа, которая здесь, в приемной, играла роль дивана.
        - Ты его знаешь? - повернулся Крис к Ираиде.
        - Да это тот самый, который у меня хотел сумочку отнять!
        - Ага. Что-то Москва становится уж очень маленькой. Где ты его взял, Иван?
        - Где-где… В Мытищах. Где еще беглые негры водятся?
        - А как тебя занесло в Мытищи?
        Доктор набрал побольше воздуху в легкие - и начал рассказывать.
        ГЛАВА 9
        ПРОЛЕТАРСКАЯ МАШИНА ВРЕМЕНИ "КРАСНЫЙ ЯНУС"
        ВЫПУСК I
        ГЛАВА 1
        ИСПЫТАТЕЛИ. СЕКРЕТНАЯ ЛАБОРАТОРИЯ "5-ЗЕТ". ГОТОВЫ К СТАРТУ!
        Марков заехал за Терешковым на мотоциклетке. Одет он был по обыкновению в пилотское пальто-реглан, кожаный шлем и очень старые желтоватые выпуклые очки, делающие его похожим на удивленную рыбу.
        - Ты спишь слишком долго, - заявил он с порога. - Это вредно. В организме накапливаются жирные шлаки.
        - Я запасаюсь сном, - сказал Терешков. - Никто не знает, когда и как мы будем спать в следующий раз.
        Он выпил стакан кислой воды. Это был сегодня весь его завтрак. Так велел профессор Шварцкопф.
        - Неужели тебе так важно знать, когда и как мы будем спать в следующий раз? - удивился Марков. - Разве не ты, старый товарищ, обходился неделями без сна, держась в седле? Наверное, ты ослаб душой и телом.
        Терешков засмеялся. Он схватил двухпудовую гирю, шутя обмахнулся ею, потом поймал Маркова за ремень и поднял вверх на вытянутой руке.
        - Так и буду носить, пока не прекратишь брюзжать, как мелкая буржуазия! - пригрозил он. - Кстати, Маркс спал еще поболе моего!
        - Так ведь он мозгом работал. Опусти, у тебя на потолке паутина, а я боюсь пауков.
        - Знаешь, я чувствую себя необыкновенно, - заявил Терешков, ставя товарища на пол. - Такого со мной еще не было. Даже когда в первый раз я взлетел на "Сопвиче" и вся земля была подо мной, я не чувствовал такого подъема. А ведь по условиям эксперимента мы должны быть совершенно спокойны. Что же делать?
        - Сейчас мы с тобой прокатим по начинающей просыпаться Москве, и ты посмотришь на нее отрешенными глазами. Ты увидишь грязь на улицах и дома с пыльными стеклами. Ты услышишь хохот самодовольных нэпманов, которые на пьяных извозчиках возвращаются с диких оргий. Обоняешь запоздалый обоз золотарей. Осязаешь помятых девок у дверей притонов…
        - Зачем я стану их осязать? - удивился Терешков.
        - Чтобы запомнить, дубина! Возможно, ты этого больше никогда не увидишь. Помнишь, что сказал профессор?
        - Да. Не до конца выверено, вкогдамы вернемся.
        Терешков натянул шинель и суконный шлем с голубой пилотской звездой. Огляделся, вдруг с грустью прощаясь с комнатой, к которой привык. Полукружие теплой голландской печи, длинное узкое окно, койка под серым одеялом, портрет Отто Лилиенталя на стене. Когда Марков впервые увидел этот портрет, он закричал: "Какой-то белогвардеец!" И долго после смеялся над собой.
        На мотоциклетку успела лечь склизкая роса.
        Громкий звук мотора отлетал от стен. Воздух, упираясь в лицо и руки, казался наполненным иглами льда.
        Обманчив месяц апрель. Еще и снегу может подпустить.
        С Воробьевых гор окинули глазом город. Темно…
        Переглянулись:
        - Едем?
        - Едем, брат…
        Пустыми улицами без девок и извозчиков они проехали еще пять верст и оказались в месте своего назначения, перед ничем не примечательным домом с арочными воротами.
        Сторонний человек нипочем не сказал бы, что вот за этими самыми воротами (ржа со скрипом и заспанный дворник) скрывается могучая и секретная советская лаборатория. От которой (чем не шутит черт!) зависит все будущее счастье угнетенного человечества.
        - Никодимыч, отпирай! Отпирай, Никодимыч!
        - Фу, дымищу-то напустили…
        Из флигеля - ассистентка Фрида.
        - Не ждали вас так рано, зачем?..
        - Невмоготу, Фрида Абрамовна! Запускай нас внутрь и дай поглядеть на приготовления.
        Молча пошла впереди, в гулкое нутро дома. Странный флигель, никто и не поймет, что он - всего лишь нашлепка над громадным подземным залом. По лестнице, потом налево - и вот ты над круглой площадью, залитой дуговым светом.
        Посередине площади - грузовик, в кузове которого стоит как бы круглая птичья клетка из белых прутьев сравнительно больших размеров, так что две новенькие мотоциклетки "БМВ" там помещаются, дьюары с газом и коричневые баулы. И немного места остается для двоих пилотов-испытателей.
        Шестеро вокруг. Терешков знал их всех, знал и доверял. Вот старый Зосимов, спец из редких, любящий смотреть на звезды. Как флотский инженер строил подводный минный крейсер "Енисей". Вот Панкратов, тоже белая кость, но в доску свой, в революции с молодых ногтей, знал Ильича еще студентом. Легко орудует такими силами, что жутко делается, - и думаешь, зажав щепоть в кармане, что не все познано еще человеком и не все доступно ему так же легко, как бензин, электричество или пар. Но и гордость берет. Стрыйский, похожий издали на кривую растрепанную швабру, может в уме сосчитать любые числа и говорит, что никогда ничего не забывает. Бывший комиссар у Тухачевского, а крив потому, что белопольская сабля прошлась по ребрам справа, пересчитав их наново и по-своему. Манукян, электрик. Взглядом может лампочку зажечь. Проводку видит насквозь. Выводил в восемнадцатом флот из Гельсингфорса. Шпац, бывший эсер, сумевший удивить самого Эйнштейна странными трудами о парадоксах. И, наконец, Марысичка Панкратова, с которой совсем неохота расставаться…
        - Ты вздыхаешь? - спросил Марков.
        - И да, и нет, - ответил Терешков, диалектик. - Я вздыхаю, потому что очень долго мы с тобой ждали этого момента, а когда он наступил, все оказалось будничным. Но я не вздыхаю, потому что так и должно быть. Мы всегда ждем чего-то необыкновенно прекрасного и обижаемся на обыденность и думаем, что она нехороша. А вот она-то как раз и хороша. Что мы увидим там - мы ведь не знаем, правда? Но уже готовим себя к тому, что это будет - необыкновенно, прекрасно и восхитительно. Так?
        - А ты что, думаешь иначе? Ты считаешь, что будущее будет обыденным, простым и серым? Разве за это, за будни и серость, мы дрались насмерть в Гражданскую?
        - Да. Ты удивлен? Но ведь это именно так. Мы дрались не за то, чтобы превратить жизнь в безразмерный праздник, а лишь за справедливость и за наше право решать, как жить. И все. А кто думал иначе, разочаровались потом. Ты помнишь Устименко?
        - Он смалодушничал.
        - Да, конечно. Но толкнуло-то его под руку именно окончание обещанного праздника. Ему нравилось воевать, он был красив и значим. Когда его не взяли в ЧК и в Персию, он решил, что теперь окончено все.
        - Он смалодушничал, как гимназистка. Нет, будущее будет прекрасно, и ты мне можешь поверить. Оно просто не может стать другим, ведь его делают такие люди, как Панкратов и Стрыйский. Будут огромные красные дома, легкие и полупрозрачные, соединенные мостами из золота и алюминия. Сады на крышах. Легкие голубые паровозы на однорельсовых эстакадных дорогах. Огромные аэропланы, беззвучно бороздящие небеса. Утром ты встаешь, надеваешь легчайший костюм из шелка и шерсти, спускаешься в лифте сразу на станцию подземной железной дороги и стремительно едешь на завод, где работают сотни станков-пианол, и ты лишь управляешь ими, как полководец управляет армией…
        - Что такое пианоло? - спросил Терешков, морща лоб.
        - Пианола, дура. Это такой рояль, который умеет играть сам, без тапера. Заводишь пружину, и он играет. А если подвести пар или электричество, то он будет играть вечно. Представляешь: он стоит в центре огромного зала и играет Баха, сонату "Аппассионату", любимое произведение Ильича. И люди после работы приходят, и слушают, и набирают силы и энергию для нового трудового дня. Но точно такое же устройство можно использовать для того, чтобы убираться в квартире, шить одежду, нарезать болты и точить снаряды, - и это не делалось только потому, что буржуям невыгодно освобождение пролетариата…
        - Не Баха, а Шопена, - поправил Терешков товарища.
        - Нет, Баха. Я точно помню. Есть даже такая шутка: Бетховен выпил Чайковского, надел Шуберта и пошел на Гуно. Присел, и - Бах! Потом сорвал Листа и вытер Шопена. Я по ней и запоминаю композиторов.
        - Ты пошляк, Марков. И твои отношения с женщинами вызывающие.
        Они еще долго могли пикироваться так, потому что были разные во всем. Но подошла Фрида.
        - Вас просит к себе товарищ профессор Шварцкопф.
        Пошли. По жестяному коридору, к обитой пробкой двери без табличек.
        Шварцкопф был маленький и целлулоидно-блестящий. И голос его был капризный, как у немецкой куклы с мигающими глазами.
        - Вот тот день, молодые люди, наконец случился. Мы так долго его ждали, факт. Сегодня на дальнюю разведку нашего неминуемого будущего вы отправляетесь. На сто лет вперед ровно. Ваша задача побывать там и назад во что бы то ни стало возвратиться. Если все наши размышления правильны, то вы будете чувствовать себя хорошо, и поведение ваше ничем ограничено не станет быть. Но привезти какие-либо сувениры вы не сможете. Весь наш расчет на то лишь имеется, что вы увидеть и запомнить сумеете многое. Еще раз повторяю, что вся ваша задача в одном будет состоять: увидеть кое-что и назад в сохраненности вернуться. Вы лишь первыми будете, за вами другие последуют в больших партиях. Оружие у вас будет иметься обязательно, но вам его категорически применять запрещено. Вы меня понимаете?
        Испытатели дружно кивнули.
        - А теперь я буду вас гипнозу подвергать, чтобы место в памяти очистить и способности к запоминанию враз и категорически усилить. На эти диваны ложитесь и сюда безотрывностно смотрите.
        Блестящее яйцо между пальцами. Меняет блескучесть и цвет.
        Журчит-льется тихая речь.
        И что же это? Нет больше кабинета профессора. Наголо бритые и еще влажные после бани стоят испытатели в гардеробной. Чистое егерское белье перед ними, серые носки тончайшей шерсти, французские офицерские ботинки желтой кожи на высокой шнуровке, кожаные бриджи, вязаные свитера, зеленые и серые, пилотские куртки и пилотские шлемы, новенькие, блестящие от лака. Перчатки на меху с крагами, непривычно мягкие и легкие. А под белье нужно надеть еще тончайшие шелковые подштанники и шелковую же сорочку - от вшей.
        Ключи обратного хода. На пружинных браслетах приковываются к запястьям.
        В соседней комнате - оружие, патроны и деньги. Американские "кольты" образца девятьсот восьмого года в коричневых кобурах и по две запасные обоймы к ним. Отдельно - вощеного картона зеленая коробка с патронами. Аптечка - каждому: перевязочные пакеты, морфий, аспирин и стрептоцид, ляпис, йод, марганцовка. На двоих - запаянная жестяная банка кокаина. Деньги: столбики золотых "империалов", тоненькие пачки советских червонцев, английских фунтов, японских иен, североамериканских долларов.
        - А если в будущем отменят деньги?
        - Привезете обратно. Это достояние Республики.
        И еще дальше - сухой паек. Из расчета на неделю: галеты, пеммикан, сало, шоколад, спирт. И бутыль с водой закреплена в той же самой клетке.
        И вот (вещмешки за плечами!) Терешков и Марков стоят у дверей клетки, отчаянно спокойные, готовые ко всему. С завистью смотрят на них и Панкратов, и Зосимов, и Стрыйский, и Манукян, и Шпац. И Марысичка. С которой - и тут Терешков не вполне уверен - у него то ли было что-то, то ли не было. То есть он не помнит, чтобы что-то было. Но - чувствует, что было. Такая вот странность.
        - Товарищи! - и глаза Панкратова блестят. - Настал исторический миг! Человек веками подчинял себе пространство и энергию, оставаясь рабом времени. И вот теперь мы готовы сбить с себя оковы, скрутить время в бараний рог и заставить его работать на пролетариат всех стран. Простой пулемет "Максим", заброшенный к Спартаку, позволит ему разгромить рабовладельческие римские полчища и установить советскую власть в Италии на две тысячи лет раньше срока, положенного косной и неторопливой клячей-историей. Заглядывая же в будущее, мы будем узнавать обо всех кознях, которые мировая буржуазия готовит нашей Республике, и предотвращать их с неотвратимостью Немезиды! И даже, может быть, заглядывая в будущее, мы сумеем подхватывать новые прогрессивные идеи в области техники и вооружения. Что сделает нас непобедимыми на мировой арене! И вся эта блистающая перспектива станет возможной благодаря вашему успешному броску! Да здравствует мировая революция во всех временах и эпохах! Да здравствует великий Ленин! Ура, товарищи!
        - Ура!!! - хором в ответ.
        ГЛАВА 2
        ДВЕРЬ ЗАКРЫВАЕТСЯ. ЧАС ИСПЫТАНИЙ. В ТУМАНЕ. НЕ ГОРИТ! СТРОГО НА ЮГ. ГДЕ ЛЮДИ? ЧЕРНЫЙ АЭРОПЛАН, БЕЛАЯ ЗВЕЗДА. ЗАСТАВА НА ДОРОГЕ. МЫ - НОЧНЫЕ!
        Испытатели разместились в привинченных к полу клетки низких гнутых алюминиевых сиденьях. Сиденья вращались на оси. К ним нужно было пристегнуться ремнями из толстой кожи. От металлических дьюаров за спиной исходил неземной холод. Громко стучал метроном. Дрожали стрелки под стеклами приборов. Щелкали реле. Негромко взвыли и медленно утихли соленоиды.
        - Приготовились, - поднял руку Зосимов.
        Клацнули в ответ пряжки.
        - Опускай!
        Скользнул с потолка и развернулся белый шелковый тент, укрывший клетку. Марков и Терешков остались внезапно отрезанными от всего мира. И хотя слышались все звуки, сразу стало казаться, что просто где-то рядом работает очень большой хрипловатый репродуктор, доносящий за многие сотни километров звуки живых человеческих голосов.
        - Трогай!
        Зафырчал мотор грузовика, мелко задергался пол клетки. Задребезжало за спиной.
        - Плохо притачали… сапожники …
        - Кружимся, что ли?..
        - Голова кружится.
        - Да ну, голова. Дура. Все кружится.
        Клетка и правда кружилась, вызывая помутнение рассудка и желание хвататься руками за прутья.
        - Едем…
        - Куда-то едем…
        Зазуммерил телефон. Марков поднял черную трубку.
        - До отправления - три минуты, - голос Панкратова ликующий и тревожный. - Как настроение?
        - Боевое.
        - Как на каруселях.
        - Держитесь, товарищи. Самое тяжелое впереди.
        Это они знали.
        Вращение, качка. Теперь стало казаться, что они переворачиваются еще и через голову. Словно грузовик превратился в аэроплан и выписывает "мертвые петли". Вес теряется, на миг повисаешь на ремнях. Но нет - наваливается вдвойне и втройне.
        Потом возник струящийся свет.
        Белый, как дым, он вырывался из крошечных пор пространства и окутывал собой все. Терешков скосил глаза на свою руку. Свет фонтанировал из пальцев пятью тонкими нитями. Невдалеке они переплетались с десятками других и терялись из виду.
        Сквозь эти струи виделось странное.
        Он видел Маркова словно бы вывернутым наизнанку и одновременно окружающим Терешкова со всех сторон. Сам Терешков стал размером с глаз. Он и был глазом, стремительно вращающимся на стебельке. Он видел сразу все, вокруг и всегда.
        Он видел себя маленьким мальчиком, лежащим в гробу. Он видел себя рядом с комиссаром Берлахом, когда тот выменивал у петлюровцев бронепоезд "Булава народного гниву" на два ведра кокаина. Он видел себя красвоенлетом Татусевым, зажатым на сиденье упавшего в лесу "Фармана" молодыми веселыми березками (пряжкой ремня и выпадающими зубами Татусев пытался перетереть держащие его стволы…). Он видел себя на скамеечке у Чистых прудов (бритый череп, костыли и мертво торчащая нога в сером воняющем пролежнями гипсе), когда подошел к нему и сел рядом профессор Шварцкопф и заговорил, как со старым знакомым. А знаете, какая самая страшная тайна времени? Самая страшная тайна - что никакого времени-то и нет!..
        Куда же мы направляемся сейчас?..
        Кружение становилось невыносимым. И тут сквозь свет и дурноту - диким голосом взвыли пущенные на всю мощь соленоиды!
        Открылись краны, выпуская из дьюаров кислород. Успеть сделать вдох!
        Терешкову показалось, что его мгновенно вморозило в лед. Нельзя стало двинуть ни рукой, ни ногой. Даже рот застыл в полукрике. Лишь внутри что-то судорожно трепетало, гоняя крошечные глоточки воздуха.
        А сверху давило, давило, давило…
        Он пытался считать про себя, но обнаружил, что забыл нужные цифры. Что должно быть между 4 и 5? И что идет после 7?..
        Вдруг тяжесть вся исчезла и сменилась страшными толчками и подскоками.
        Потом раздался скрежет.
        Потом слетел тент…
        Терешков медленно приходил в себя. Рядом стонал и ругался Марков. Было довольно светло, но при этом совершенно ничего не видно.
        Как в тумане.
        Да это и был туман! Простой деревенский туман, пахнущий мокрой разрытой землей…
        - Как ты? - услышал Терешков голос товарища.
        - Железно… - отозвался и не узнал себя.
        - А меня будто кони топтали…
        - Гуси топчут, - сказал Терешков, разом мстя за многие обидные насмешки. - А кони кроют.
        Но Марков, наверное, не понял, что ему отомстили.
        Они приподнялись, кряхтя. Клетка стояла косо, но все же как надо - то есть на днище. Непослушными пальцами Терешков отстегнул ремень. Выпрямился. Встал.
        Все еще покачивало. Как в лодке.
        - Как ты думаешь - получилось? - спросил Марков робко.
        Марков - робко!
        - Если бы не получилось, то разве мы были бы сейчас одни? Все сбежались бы, чтобы нас осмотреть и успокоить.
        - Верно…
        - Командуй, командир, - сказал Терешков. - Выходим ли мы на грунт сразу или же когда рассеется окружающий нас туман?
        - Не знаю, как ты, - сказал Марков, - а я чувствую прежде всего легкий голод и несусветную жажду.
        - А вот что интересно, - сказал Терешков. - Если мы съедим что-то здешнее, оно из нас вывалится при нашем возвращении или останется в животе?
        - И это тоже мы должны будем проверить. А пока - где наши хлеб и мясо для первой закуски? Потому что без грубых физических сил мы не будем способны к работе.
        - А как оно будет вываливаться?
        - Не заставляй читать тебе лекцию о телесном устройстве организма.
        - Ладно. Вот наше мясо, соленые огурцы, хлеб. Бутыль с клюквенным морсом. Но я чувствую, что не проглочу ни крошки. Пока не узнаю, где мы.
        Марков молча взял провиант, развернул вощеную бумагу, расстелил розовое тонкое мясо на хлеб, сверху уложил помятые ломтики огурца. Впился зубами.
        И - со странностью в глазах отстранился.
        Потянулся к морсу. Глотнул очень осторожно, растирая языком по небу.
        - Попробуй-ка, - протянул Терешкову надъеденный бутерброд и надпитую бутылку.
        Морщась, Терешков куснул. Глотнул. И еда, и питье вкуса не имели вовсе.
        - Странно…
        - Знаешь, Терешков, а ведь это значит, что что-то произошло! Наверное, удалось! Наверное, мы действительно в будущем…
        Терешков вдруг почувствовал, что у него затряслись руки. Он завернул недоеденный бутерброд в бумагу и сунул его в карман. Потом потянулся к барашкам, запирающим дверь.
        Марков молчал.
        Терешков откинул решетку и, не останавливая движения тела, спрыгнул на землю.
        Земля была рыхлая и мягкая. Из нее часто-часто торчали пучки круглых листьев.
        Клетка стояла на картофельном поле, и картошка уже давно взошла!
        Июнь!
        - Командир, - Терешков выпрямился. - Удалось. Удалось! Мы - там.
        А через несколько секунд где-то совсем рядом заголосили птицы…
        Рассвет застал испытателей за необходимым делом: установкой клетки на колеса. Нежелательно, чтобы посторонний взгляд коснулся секретнейшей из машин. К счастью, маленькая, но густая рощица ждала неподалеку.
        Оставив пока на поле тяжелые мотоциклетки, Марков и Терешков уперлись руками в прутья, ногами взрыли мягкую землю - и покатили-покатили-покатили клетку к роще! Клетка бежала легко, без мотоциклеток весу в ней почти и не осталось - ну, пять пудов разве что. Ну, шесть.
        В роще, такой чистенькой и нарядной снаружи, было все замусорено. Валялись большие ржавые банки, витки проволоки, детали каких-то машин. С клетки снова сняли колеса, Марков затянул и законтрил временной тормоз, отключил батарею. Машина времени теперь стала просто мертвым железом. Забрали баулы и заплечные мешки, и Терешков запер дверь на секретный стальной замок.
        Испытатели переглянулись. Каждый мысленно проверял другого: не забылось ли чего. Но нет, ничего не забылось.
        - Газета, - вдруг тихо вскрикнул Марков. - Видишь?
        Под кустом лежал серый клок бумаги с крошечными буквами. По нему прошлись дожди.
        Терешков присел рядом с бумагой, осторожно, двумя пальцами, попытался приподнять листок. Тот расползся.
        - Нет, это не газета, командир. Или просто очень старая.
        - Или они тут бумагу разучились делать…
        Терешков обтер пальцы о листья, встал.
        - Поедем, командир?
        - Поедем… Терешков, ты себя нормально чувствуешь?
        - Вроде бы.
        - А я - будто свекольного самогону глотнул…
        - Так я и говорю - нормально.
        Срубив несколько кустов, забросали ветвями клетку. Оценили работу на "посредственно", махнули рукой и пошли нетерпеливо к мотоциклеткам. Туман рассеивался.
        Терешков как бывший военлет обязан был работать с компасом и планкартой. На чистом листе он поставил первую точку.
        Мотоциклетки - за рога, и покатили по пахоте.
        А вот и плотно укатанная грунтовая дорога. Ведет строго на юг.
        Счетчики пути поставлены на ноль.
        - Ну, Терешков…
        - Ну, командир…
        Две ноги дружно ударили по рычагам стартеров. Чих-чих-чих-пфф! - сказали оба недавно опробованных и замечательно отрегулированных мотора.
        Чих-чих-чих-пфф!
        Чих-чих-чих-чих-пфф…
        Что за притча?
        Взболтало бензин в баках? Пузырьками заткнуты карбюраторы?
        Продули.
        Чих-чих-чих-пфф…
        - А бензин ли это? Командир, он не пахнет ничем!..
        - И мясо без вкуса…
        Они одинаковым движением почесали: Марков - лоб, Терешков - затылок. Шлемы давно сброшены: жарко.
        - А ну…
        Ложным бензином намочен кусочек ветоши. Чирк спичкой… чирк! Чирк!
        Нет ни огня, ни дыма, ни вони серной.
        - И спички туда же…
        Но Терешков не сдается. Вывернул свечу.
        - Крутни стартер.
        Тр-р-р-р-р-р! - целый сноп искр.
        Поднес к свече ветошь.
        - Крути.
        Тр-р-р-р-р!
        Не загорается.
        Тр-р-р-р-р!
        Не загорается.
        Тр-р-р-р-р!
        Не загорается…
        - Амба, Терешков. Все, что от нас, - здесь не дышит.
        - Ты прав, командир. Что делать будем?
        - Покатим вручную. Может, у них еще бывает бензин. Может, они его делают для музея.
        - Умен был Шпац, когда советовал брать велосипеды… Постой-ка. Еще одна проверка…
        Терешков вынул "кольт", дослал патрон и пальнул в небо. Да только не пальнулось: звонко ударил боек, и все.
        - И без оружия мы, командир. Что амба, то амба.
        Стало холодно. Нутряным охваченные льдом, скрывая неуверенность, испытатели крепко взяли за рога своих железных коней и покатили их строго на юг, по компасу, но без карты.
        Что замечательно, ровно через три тысячи шестьсот сорок семь метров грунтовая дорога взобралась на широченное шоссе, залитое чем-то светло-серым, с блестками, с белым ровным пунктиром вдоль. И ведь никто из шоферов будущего не желал пользоваться этой дорогой…
        - Куда пойдем? - спросил Терешков, проводя на карте первую короткую линию и вновь отмечая по компасу свое положение относительно сторон света. - Направо или налево?
        - Направо пойдешь - коня потеряешь, - вспомнил откуда-то Марков. - Налево пойдешь - лапти отбросишь, зато конь уцелеет…
        - Это предрассудки, - заявил Терешков, и они пошли направо.
        - Смотри, дома! - сказал Марков недолго спустя.
        И правда: далеко в стороне от дороги стояли кучкой пять или шесть домиков светлого кирпича, окруженные темно-красным забором.
        - Неплохо, - сказал Терешков.
        - Это деревня! - догадался Марков. - Хутор! Здесь живут те, кто возделывает поля!
        - Несомненно, - рассеянно согласился Терешков. Уже несколько секунд он слышал какой-то далекий, но приближающийся звук. Похожий на примятый шум веялки. - Давай-ка сойдем с дороги…
        Как раз подвернулась и развилка, съезд пологий, залитый тем же светлым веществом. Испытатели отошли на два десятка метров и стали ждать.
        Оно появилось очень скоро. Черное, матовое, не похожее ни на что. Три гробоподобных корпуса: большой и длинный посередине, меньше и короче - по бокам. Серый полупрозрачный диск сверху - наверное, пропеллер.
        Ни окон, ни колес, ни крыльев.
        - Ух ты!..
        Летающее чудище поравнялось с развилкой - сбоку оно показалось даже изящным, удлиненный хвост с петлей и шпорой на конце, - вдруг затормозило почти мгновенно, задрало нос и, накренившись, развернулось в сторону испытателей! Терешков испытал потрясение: безглазое чудовище замерло в воздухе и всматривалось в него.
        Потом оно качнулось, показало бок и рубчатое брюхо - и понеслось дальше, стремительно набирая скорость.
        - Ты видел? - закричал Марков. - Ты видел?!
        - Ну…
        - На нем - белая звезда! Белая звезда!
        И тут до Терешкова тоже дошло: действительно, звезда на боку черного аэроплана была белой - в голубом круге с торчащими крылыш…
        (Две последние страницы вырваны.)
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Переварить и усвоить добытую информацию оказалось труднее, чем ее добыть. И времени на это ушло больше. Казалось бы, вот: все на бумаге. А в сознании не умещается.
        Наверное, эта немыслимая жара, сделавшая Москву похожей на громадное фигурное жаркое, так действовала. Или - соломенные жгуты на антенне…
        Не люблю колдовства. Колдунов некоторых люблю, а колдовство - нет.
        Но в конце концов все как-то улеглось и уже не вызывало отторжения. Итак, мы узнали, кто виноват в смерти художника: Чирей, он же Яценко, он же Ященко (чекисты обычно уходят на покой, слегка подправив фамилию). Что убил он его ради какого-то медицинского опыта, а может быть, не медицинского, а может быть, и не опыта уже. Здесь пахло индустрией. Убийства такого пошиба случались пять-шесть раз в год на протяжении уже многих лет, и в радиусе примерно километра от места очередного убийства посторонние люди долго ощущали смутную тоску и упадок сил.
        Нашего гостя Джеймса (мы как-то сразу стали называть его Васей, и он охотно откликался) прямо в лапы Ященке привел коричневый потрепанный кейс из кожи фальшивого крокодила, в крышку которого изнутри вмонтирован был переливающийся разными цветами шарик. Если долго на этот шарик смотреть, то можно увидеть Африку. Кейс при этом нашептывал что-то ласковое… что-то, заставившее Васю одеться потеплее и отправиться разыскивать какую-то дачу… Но вот какую и где - это из памяти его выветрилось. Запомнился только странный флюгер на крыше - в виде дельфина… Об этом же кейсе рассказывал бывший казначей "славянских вудуистов", и о нем же предупреждал меня К. Что характерно, этот самый кейс он уже однажды с нашей помощью успешно отыскал… сказав, правда, что в нем секретные документы.
        Это что же такое получается, господа?
        Далее: Вася спер кейс у какого-то типа в метро как раз во время шестиминутной Ираидо-ментовской войнушки. Ираида смутно помнила, что тип был с усами. Вася типа не помнил вообще. Может быть, по горячим следам она и опознала бы его, но прошло уже довольно много времени.
        В милицию тип не обращался. Хотя милиция была рядом. Что тоже наводит на размышления. Либо он не хотел, чтобы посторонние заглядывали под крышку, либо был уверен, что покражу вернут.
        Что, собственно, и произошло… Вопрос "как?" мы пока оставили за скобками. Как-то.
        И еще у меня создалось впечатление, что Крис имеет к Ященке свой особый интерес. Потому что, когда он произносил эту фамилию, у его голоса появлялись режущие кромки.
        Оставалась мелочь - найти усатого мерзавца Ященку, отнять у него кейс, самого допросить с пристрастием, кейс спрятать подальше…
        Очень не хотелось портить отношения с могущественным К. Но отдавать в его пухлые ручки такую машинку было бы преступлением. Как мне кажется, в свое время он ею попользовался всласть. Впрочем, это мое частное и ничем не подтвержденное мнение.
        Самое смешное, что по поводу событий в больнице ни меня, ни Рифата не побеспокоили совсем. Была заметка все в том же "МК", под названием "В районной больнице арестована банда" о том, как мытищинские милиционеры задержали втроем (?) семерых бандитов, пытавшихся выкрасть из больничной палаты важного свидетеля. И все. К. нас прикрыл, это точно.
        С Васей поработали профессионально. Я пробовал препараты, глубокий гипноз, инсулиновый шок. Наконец в стене, окружающей его память, удалось проковырять несколько дырочек. Если вы думаете, что это помогло в расследовании, то вы глубоко заблуждаетесь. Нас только запутало еще больше.
        Вася, оказывается, мечтал. Он мечтал побывать в Асгарде, жениться на живой валькирии и съесть ее. Под его водительством полки героев и ванов разгромят негодяев-асов и возьмут в плен всех их женщин - и съедят их, приготовив в земляной печи. Потом они добудут ледяного великана Имира, снимут с него шкуру, мясо мелко изрубят, добавят сорго и муравьиных личинок, зароют в глину и разведут сверху трехдневный костер; потом достанут из ямы и съедят. Потом они убьют, разделают, вымочат в пальмовом вине, изжарят на угольях и тоже съедят мирового змея Ёрмунганда - и тем спасут мир от арийской заразы… Бедный Вася так оголодал в Москве, что даже обильная кормежка добросердечной Хасановны не избавляла его от потока гастрономического подсознания…
        Зато как он был счастлив, когда узнал, что Ираида не держит на него зла и больше бить не будет!
        Плохо было только с "идентификацией Васи". Достался он нам абсолютно без документов. В "Лумумбе" сказали, что студент-четверокурсник филфака Джеймс Куку еще в прошлом году отчислен за академическую неуспеваемость и отправлен в родную Нигерию. То же самое подтвердили в нигерийском посольстве, но как-то слишком уж агрессивно. Сам Вася этого факта своей биографии не помнил, зато рассказал, что несколько раз летал в Ташкент и Алма-Ату и там глотал пластиковые колбаски с кокаином. Это был маленький, но козырь, который мы с удовольствием засунули за обшлаг до лучших времен.
        Отучать Васю от наркотиков было одно удовольствие. Видимо, эти козлы основательно расшатали Васину психику, и сейчас любое внушение входило в него, как шило в белу задницу. Правда, вот от печени бедолаги уже мало что осталось…
        Жить мы его устроили пока в маленький закуток при тимуровском гараже. Там было темно, зато нежарко и сухо - а главное, гараж очень неплохо охранялся.
        "Братец Майкрофт" пособил, чтобы побитого тамбовского вудуиста Рудика Батца перевели в медсанчасть Бутырской тюрьмы, и он за толстыми стенами залечивал теперь сломанную в четырех местах челюсть. И другие хрустнувшие кости. Хорошо бы побеседовать с ним еще разок… но пока это было нереально. Впрочем, "братец" обещал держать нас по возможности в курсе дела.
        Крис тем временем опять собрался впасть в апатию. То есть он держался, но это стоило ему большой затраты сил. Дружественный его визит в контору покойного Скачка закончился, мягко говоря, ничем. Все там смотрели друг на друга несытыми шакалами и мстить за смерть шефа не рвались абсолютно. Тем более что "наследники" охотно придерживались версии о несчастном случае - по крайней мере, вслух…
        Как на грех, у колдуна Митрофанова пропал совсем новенький чешский средневековый хрустальный шар фирмы "Яблонекс" и упорно не желал отыскиваться. Крис истоптал пол-Москвы. Митрофанов звонил раз по двадцать на дню. Впервые Крис признал свое поражение, и это тоже подействовало на него угнетающе, пока совершенно случайно - все через тот же гнусный "МК" - до нас не дошла история о том, как старушка-уборщица одного из ДК, где гастролировал Митрофанов, едва не осталась без глаз: в ее кухне произошел мощный взрыв, и тысячи стеклянных игл… Вы уже догадались, да? "МК" же задался вопросом: кому перешла дорогу старушка-одуванчик? Когда-то она работала завхозом в школе, где учился Чубайс…
        Но это было, понятно, чуть позже и как бы между прочим, а пока подавленный Крис продавливал диван, дул в дудку и чуть-чуть пил горькую. Астральный пост был осквернен, но по каким-то соображениям высшего порядка его не следовало пока приводить в порядок - хотя Ираида была готова в любой миг.
        Вместо этого бессердечный Крис погнал ее в самую жару по магазинам: купить два комплекта крутого байкерского прикида. Мотоциклы имелись в гараже Коломийца - томились там без дела.
        И вот в этот вечер к нам заглянул старый наш друг отец Сильвестр. Вернее, сначала заявилась Й., подарила мне часы с гравировкой и гордо удалилась, ступая по струнке. Тут же в дверь позвонили вновь. Я придал морде самое ледяное выражение. Отца Сильвестра оно слегка удивило…
        А потом удивляться пришлось нам.
        Под бутылочку ставшего традиционным "Ани" (причем не того, который идет на широкого, пусть и достаточно богатого потребителя, нет; этот "Ани" - из подвалов самого Вазгена, вах!..) отец Сильвестр завел речь о неких негодяях, служащих Сатане и совершающих во имя его гнусные обряды. Вот, например… - и он перечислил последние по времени случаи умертвий, в том числе и разлучение с жизнью Сережи Коростылева. И что ужасно, продолжал он, как бы не замечая наших переглядываний, иной раз удается милиции или кому-нибудь еще поймать пару-тройку исполнителей, и что? А вот совсем ничего, остервенело берут всю вину на себя, просто до самооговора дело доходит, и к стенке становятся с просветленными лицами. Никак главного своего выдать не хотят. Оно, может быть, и удастся этого главного вычислить, а - что на него есть, какие улики суду предложить? Да ни малейших… Вот и ходят тератусы на свободе, ничего не опасаясь. Ни милиции не боятся, ни КГБ - или как он там теперь? - ни церкви. Хоть киллера нанимай… А у церкви внутренние проблемы, сектанты да раскольники всяческие замучили, тут вот недавно всплыли одни - с
восемнадцатого года в миру растворились и как будто исчезли, ну а теперь решили, что пора бы им на свет явиться. "Армагеддоняне"… Остервенели в подполье совсем, говорят: раз заповедь "не убий" по счету шестая, так она и по значению шестая. И ежели пяти главнейшим исполняться мешает, то силу свою утрачивает…
        - Служение Сатане, выходит… - пробурчал Крис. - А я-то, грешным делом… "И пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках и на перекладине дверей в домах, где будут есть его…"
        Отец Сильвестр с интересом уставился на Криса.
        - "Ешьте же его так, - подхватил он, - пусть чресла ваши препоясаны, обувь ваша на ногах ваших и посохи ваши в руках ваших, и ешьте его с поспешностью…" "Исход", глава двенадцатая… Следовало ожидать, что вы знаете много. Наверное, почти все?..
        - Трудно сказать… Хотел бы я знать, кудаони вдруг все собрались…
        ГЛАВА 10
        ПРОЛЕТАРСКАЯ МАШИНА ВРЕМЕНИ "КРАСНЫЙ ЯНУС"
        Выпуск IV
        ГЛАВА 7
        ГРЕМУЧИЙ БЕНЗИН. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ И НОВЫЕ ВРАГИ. МОТОЦИКЛЕТКИ В НОЧИ. КОМСОМОЛЬЦЫ ЕСТЬ? ОСВОБОЖДЕННЫЙ ОКАЗЫВАЕТСЯ НЕГРОМ. ЧТО ТАКОЕ "КРУТОЙ НАВОРОЧЕННЫЙ БАЙК"?
        - Ты чувствуешь в себе новые силы? - спрашивал Марков с дрожью в голосе. - Или неужели тебе безразлично? Во мне все звенит и поет. Посмотри, какие звезды. Оказывается, возвращаться приятно. Я будто выпил какое-то волшебное питье. Меня распирает жажда деятельности. Здесь непочатое поле деятельности! Залежи! Целина! Как ты думаешь, какой сейчас год? До чего будут рады Стрыйский и Панкратов - их расчеты оказались безошибочны! При прыжке на сто лет ошибиться меньше чем на год! Интересно, как получилось у нас?
        - Нормально получилось, - буркнул Терешков.
        Трофейная мотоциклетка была не в пример тяжелее утраченной "БМВ", и ему совсем не хотелось трепаться впустую - хотя пьянящую новую силу он ощущал не менее Маркова. Веселье, бесшабашие, удаль, вера в себя. Легкое тело.
        Топни ногой - взлетишь.
        Но пока - всего-навсего нужно выволочь тяжелый агрегат на твердую дорогу и дальше катить на руках до первой "газпойнт"… нет, гады! И даже не до "пойнта". До "бензиновой колонки". Так, а не иначе.
        И - зачесались стесанные кулаки. И - заныла скула. И - потеплело сбоку, там, где грел "кольт".
        - Дорога!
        - Вижу, командир.
        Дорога. Мысль саднит. Какая?
        Какая-то. Рядом с "кольтом".
        Что там у меня рядом с "кольтом"? Терешков охлопал себя, запустил руку в карман. Вот она, зажигалка, подарок Виты. Ее же саму и изображает. "Будешь там у себя питонить, косячок засмочишь - и меня вспомнишь…"
        Вспомню… Он попытался засунуть зажигалку обратно, но что-то удержало руку.
        И тогда, переложив зажигалку в левую руку и отведя ее далеко от лица, он нащупал большим пальцем маленькую твердую грудку, надавил…
        Боли не было. Рука подскочила. В битом ухе вновь зазвенело на много тонов.
        - Ты что?.. - сквозь звон и плавающие пятна просунулся Марков.
        - Спокач, командир, - отозвался Терешков. - Ни в чаху склещило.
        - Набрался ты у своей шалавы словечек, что кобель блох… Что с рукой-то?
        Терешков как раз ощупывал ее. Пальцы на месте…
        - Зерно, макар… Ф-фу. И правда, что блох набрался. Повезло нам, командир. Не стали моторы заводить. Как бы оно рвануло!..
        Марков начал было что-то говорить, но вдруг резко замолчал, будто ему с маху вогнали в рот кляп. Потом он длинно присвистнул.
        - Ты молодец, - сказал он наконец. - Я не додумался бы.
        - Я тоже не додумался, - сказал Терешков. Рука начинала гореть. - Я почувствовал.
        - В тебе есть чутье, - сказал Марков. - А во мне вот нет. Надо слить этот гремучий бензин. Жаль, нет бутылок. Они пригодились бы.
        - Интересно, какой сейчас год?.. - сказал Терешков. - И что еще странно: помнишь, нам говорили, что из будущего ничего нельзя забрать. А мотоциклетка - вот она. Панкратов - ошибался? Не верю.
        - Может быть, мы не переместились?
        - А как же бензин?
        - Да, бензин… А ведь махни мы с этим бензином сразу домой - ничего бы от лаборатории не осталось. Правильно мы сделали, что задержались, - твердо сказал Марков.
        Терешков помедлил.
        - Не знаю, командир: правильно или нет. Может быть, нас следовало бы расстрелять за это. Но - кто, кроме нас? Кто еще знает, что ждет Республику в грядущем, - и способен это предотвратить? Кто?!
        - Ты прав. Но бензин придется сливать на землю. Жаль. Взрывчатка пригодилась бы.
        - Бензин. Я успел забыть про него… - Терешков потряс головой.
        Марков тем временем вынул из кармана крошечный фонарик и включил. Фонарик разразился ослепительной вспышкой и потух. Стало еще темнее.
        - Этого следовало ожидать, - сказал Марков.
        - Может быть, стоит дождаться утра, - сказал Терешков.
        - И опять позорно влипнуть? Нет, товарищ. Работать будем при свете звезд!
        И они стали работать при свете звезд. Вылит был на землю опасный гремучий бензин, выброшены подальше ставшие бешеными электрические аккумуляторные батареи. А вот патроны выкидывать не стали, прочные надежные "кольты" могли выдержать один-два сокрушительных выстрела. Самое важное дело иной раз - эти два выстрела.
        - Направо или налево?
        - Налево, командир. Посмотри: там светится небо. Значит, там город. Большой город. Светлый город.
        А буквально через минуту позади раздался звук множества стремительных моторов. И свет десятка фар плеснул по ленте шоссе, по столбикам на обочинах и по серой траве за кюветами.
        Первые мотоциклетки пролетели мимо, но несколько - затормозили.
        - Что, братаны? Искра в землю ушла?
        - Бензин клю. И батарейки слевили.
        - Ка-азлы, ну! Бензин - запросто, и прикурить дадим, но динаму крутить придется! А до заправки километра четыре!
        - Докрутим!
        - Стас, ты там с канистрой! Плесни пацанам по шкалику! Пивом потом отдадите!
        - Парни, ну и моцы у вас! Ну, я расперся! Димон, ты секи, какие моцы! Это же "Байер" двадцать седьмого года! Раритет! И - как новый! Ну, клево! Да на таком не ездить, на таком спать надо! Под подушку класть! А второй!..
        - Стас, давай скорей! Не успеем - без нас мудил истребят! Раскрошат!
        - Успеем!..
        Переливаемый бензин пахнет скоростью.
        - Козлы в натуре наших отметелили! Ну, мы им щас!..
        Клеммы на клеммы, искра. Мотоциклетка Маркова завелась с полтырка. А мотоциклетку Терешкова не нужно и тыркать: лишь поверни ключ. Теперь - крутить мотор!
        - Вперед! Вы с нами?
        - Да!
        Фары не включать, да уже и не надо: рядом тарахтят мотоциклы Стаса и Димона, и света их фар - голубоватого, резкого - хватает на всех. Впереди - перемиг красных стоп-огней.
        Теплый задувающий ветер.
        Восторг. Туманит голову.
        Сколько проехали? Пять километров? Десять?
        - Направо!
        Узкий съезд, нырок, потом в горку - и вдоль забора. Фонари на заборе и колючая проволока.
        - Стоп!!!
        Почти обрыв. Вот: это плоская крыша, как в туркестанских аулах, на нее можно войти, не заметив, что это крыша. И двор внизу, обширный двор, залитый ослепительным светом множества фар. Грохот моторов. В скрещении фар - пять автомобилей, распахнутые двери, людская суета.
        То, что доносится до слуха, лишь рваный мат. Изредка - смысловое слово.
        - …покрошу всех!.. - и в руках одного, что возле машин, появляется карабин-автомат, мечта Виты! - …дорогу, вонючие!..
        И Терешков без мысли о чем-либо достает "кольт", досылает патрон и стреляет под ноги этому безумному.
        Кажется, вновь что-то взрывается в руке. Вылет пламени на два метра. Пистолет подлетает и бьет повыше лба (синие искры под черепушкой), и тут же выплескивает на лоб горячая струя. А внизу - столбенеют на миг, и этого довольно: мотоциклетки срываются враз, разя и расшвыривая врагов.
        Но Терешков уже не видит ничего: глаза заливает липким, и он садится, обхватив голову руками и пытаясь хоть так удержать бег крови.
        Подхватили и понесли, и уложили на что-то, отняли руки, сквозь стиснутые веки розовый в прожилках свет.
        - Цела кость.
        - Так это ж голова…
        - Тащи бинт.
        - Ну, месилово мы им устроили! Теперь не сунутся, ка-азлы…
        - Самим валить надо, менты набегут…
        - Свалим. Впервой, что ли?
        - Ну у тебя и пушка, братан! Я думал, оглохну.
        - Как тот ка-азел подскочил! И про пищаль забыл…
        - Ну-ка, открой глаза. Видишь все?
        Терешков приподнялся. Заслонился от бьющего света.
        - Нормец. Ехать надо?
        - Ну. Сможешь?
        Его вдруг потянуло рассказать, как он в девятнадцатом, раненый сам, волок плавнями комиссара Берлаха, а петлюровские разъезды шастали по берегам. Тогда было труднее. Но вместо рассказа он встал, распрямился.
        - Комсомольцы есть?
        - Есть, есть. Все есть. И комсомольцы есть, и пиво найдется… Руки вытяни. Ага. Сойдет.
        - Где мой аппарат?
        - Да вот… Крутая машина, братан, слушай! Я такие только на картинке и видел. Это же вроде концепт - или уже серия пошла?
        - Это трофей, - строго сказал подошедший Марков. - Взят в бою.
        - Слушайте, парни, а сами-то вы откуда?
        - Из Москвы.
        - От Хирурга, что ли? - И - напряжение в голосе.
        - От Панкратова.
        - Не слышал…
        - Эй, - закричали снизу, - тут у них пацан какой-то связанный! Да он еще и негр!
        Терешкову ярко вспомнились рейнджеры. Затеплился бок под "кольтом". Гады.
        - Дайте ему по башке, - велел он, - и пусть лежит.
        - Ну!
        Заводятся моторы. Запах сгоревшего бензина. Муть.
        - Понеслись!
        И - понеслись! Вновь надо было крутить динамо, мотор ревел и вибрация била в руль, но Терешков был счастлив.
        Сзади слышны были сирены, похожие на полицейские, но не было ни погони, ни пальбы. И коптеры не утюжили небо, и с оверлук-сателлитов не давали подсветки…
        Короткая езда - может быть, пять минут.
        Нырнули в спящий квартал. Звук упруго отлетал от стен.
        Под арку. Неровный проезд. Переулок. Налево…
        - Стоп! Глуши!..
        Дворик - маленький, десять на двадцать. Со всех сторон - черные воротца. Стас - или Димон? - быстро отпирает одни, внутри загорается свет, там небольшой ангар, стоит на козлах мотоциклетка, что-то валяется…
        - Закатывайте!
        И Терешков закатывает горячую мотоциклетку внутрь, прислоняя к стене, набиваются другие, всего их семеро, ворота закрываются, скрежет замка…
        - Уау! Как мы им вломили!
        - Димон, чего ждем? Отпирай!
        Поднимается люк в полу, там загорается свет.
        - Пошли. Эй, придержите парня!
        Терешков понимает, что придержать нужно его, но все равно успевает упасть раньше.
        И сразу - вкус пива на языке.
        - Пьет.
        - Так ведь пиво же…
        - Слушай, в больницу, наверное, надо чувака… мозг сотрясло…
        - Ничего, товарищи, все обойдется, - голос Маркова. - Он и с поезда падал, и с аэроплана - без последствий. Привычка выработалась.
        - Каскадер, что ли?
        - Можно сказать и так… - Марков бывает порой удивительно уклончив…
        - Нормец, - повторил Терешков, не открывая глаз. - Пуржать - не стоеросить. Про. Химли загуенец держать?
        Он попытался сесть. В голове, если говорить честно, бродило.
        - Нич-че не понимаю… - прошептал кто-то с уважением.
        Терешков с трудом проморгался. Он почему-то ожидал, что свет будет невыносимо яркий, но нет: молочно-белый, оплетенный проволокой фонарь светил хорошо, в меру. Мотоциклетчики - молодые парни в расстегнутых кожанках, один с бородой, один с волосами до плеч - лежали и сидели на зеленых и серо-полосатых тюфяках, брошенных на пол. В центре между всеми стоял большой надорванный картонный ящик, из которого изумленно таращились пивные банки.
        Одну, открытую, тут же сунули Терешкову в ладонь.
        - "Миллер", - тщательно прочел он надпись на боку. - Ненавижу…
        И, запрокинув голову, стал шумно пить.
        - А его зовут Валентин, - сказал Марков. - Сейчас он вправит себе мозги и будет общителен, как я.
        Терешков втянул последние капли и кивнул.
        - Да, - сказал он. - Я могу быть общителен, как мой друг Марков. Хотя его вызывающие отношения с женщинами вызывают ненужное отношение к себе. К нему. К себе… Или?.. Да. Так что я хотел сказать? А, вот. Вспомнил. Какое число сегодня?
        - Шестое.
        - А месяц?
        - Ну так это… Июнь.
        - А год?
        - Ни хрена ты с дуба рухнул… Девяносто восьмой.
        - Я тебе говорил! - Терешков уставил палец на Маркова. - Все сходится. И еще, товарищ: что это значит: "Крутой навороченный байк"?
        ГЛАВА 8
        ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ДНЕЙ. В МОСКВУ, В МОСКВУ!.. ПЕРВЫЙ ИЗ СПИСКА. ПОЧЕМ ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА?.. ЗДРАВСТВУЙ, ЛЕНИН.
        Здесь пришлось проще, чем в две тысячи двадцать восьмом. По крайней мере, были в ходу и золото, и наличные деньги. Больше того: за деньги можно было купить все что угодно. До чего кстати оказался сверток старой, вышедшей из употребления "зеленой капусты", сунутый в последнюю минуту Дедом. Здесь "капуста" имела немалый вес… да и николаевские империалы можно было легко обменять на непривычного размера и вида рубли…
        - Вот она, мерзкая рожа капитализма! - говорил Марков, потрясая темно-красными обтрепанными паспортами с переклеенными фотографиями. - Как поживаете, Сергей Панкратьевич Козорезов, год рождения тысяча девятьсот шестьдесят четвертый? Прекрасно поживаю, отвечаешь ты мне, Федору Эдуардовичу Мелешко, рождения тысяча девятьсот шестьдесят девятого…
        - Две мерзкие рожи, - меланхолично отвечал на это когда-то Терешков, а ныне Козорезов.
        - Все продается, и все покупается!..
        - А что? Очень даже удобно.
        - Ты ренегат, Козорезов!
        - И разложенец. Давай лучше решим, командир, что делать будем. В тактическом плане у нас полное отсутствие ясности…
        - Что делать, что делать… Внедряться.
        Они внедрялись уже вторую неделю. Удачно сведенное первоначальное знакомство помогло замечательно: мотоциклетчики не выдавали тех, кого однажды сочли своими. Они и были зачатком тех самых "ночных бомбардировщиков", которые так дерзко сопротивлялись интервентам тридцать лет спустя… Но сами мотоциклетчики этого еще не знали и не подозревали ни о чем грядущем.
        Повседневная жизнь, в которую вскоре окунулись испытатели, ничем не походила на ночное приключение. Здесь - как, впрочем, и "дома", и в будущем, - есть разные миры, текущие раздельно, почти не перемешиваясь: как вода и масло…
        С помощью Димона "вписались" в маленькую облезлую - но с ванной, горячей водой и ватерклозетом - квартирку вблизи железнодорожной станции, обзавелись самыми неотложными документами (их требовалось немало, но, в отличие от будущего, тут они достаточно легко добывались); подолгу смотрели "ящик" (так назывался предшественник скрина), читали свежие газеты, вечерами вели беседы с заезжавшими на огонек мотоциклетчиками - осторожно и по касательной. Впрочем, своих чудаков и даже опасных сумасшедших на улицах хватало с избытком…
        Республика агонизировала. Коммунисты стали банкирами и заседали в парламенте. Над Москвой возвышался идиотский памятник царю Петру. Белые безнаказанно издавали толстые газеты. Харьков оказался за границей. Нищие подаяние не просили, а - требовали. Бандиты никогда не бывали в лесу.
        - Если мы уцелеем, - зло сказал Марков, - потом надо будет отскочить еще на тридцать лет и разобраться с негодяями, которые погубили революцию.
        - Для этого надо точно выяснить, кто они, - усмехнулся Терешков. - А для этого - переворошить три вагона книг и старых газет. Будет ли у нас время?
        - Мы обязаны сделать все, чтобы оно появилось.
        - Мы обязаны всего лишь вернуться и доложить…
        - Ты прав. И ты не прав. И давай не будем об этом больше. Решение принято. Верное или неверное - это уже другой вопрос. Ответ даст трибунал. Продолжим наш поиск.
        - Да, командир.
        В первый день они сделали то, чего не успели сделать в будущем: выписали запомненные имена из рассказов Деда и Артиста. Имена тех, кто был виновен во всем.
        Банкиров, губернаторов, фабрикантов, политиканов, газетчиков.
        Высоких милицейских чинов, контрразведчиков и провокаторов.
        Попов и генералов-предателей.
        И кое-кого еще…
        Потом следовало пропустить этот обширный расплывчатый список сквозь сито, чтобы ушла мелочь, ушла пена - и на решетке остались, нервно подпрыгивая, несколько крупных существ. После ликвидации которых дьявольский план осуществиться не сможет.
        Сито, однако, еще предстояло сплести.
        На это дело Марков положил три месяца. Узнавать, узнавать и узнавать. Все обо всем.
        Стояли солнечные знойные дни. Поезда, грохоча, поднимали вонючую пыль.
        - Легкие паровозы на однорельсовых эстакадах, - дразнился Терешков.
        Все было не так.
        Но к десятому дню вдруг оказалось, что вокруг - почти привычно. Ветер полощет белье на веревках, мальчишки гоняют мяч. Разве что на упаковках продуктов нерусские надписи.
        Рана на лбу Терешкова затянулась корочкой, и корочка нестерпимо чесалась.
        - Ты так усердно трешь лоб, что становишься похож на умного, - сказал Марков.
        - Надо съездить в Москву, - ответил Терешков.
        Марков, как будто ожидавший именно этого предложения, развернул на столе глянцевую кричаще-яркую карту.
        - Мы - вот здесь, - показал он за верхний правый угол. - Приезжаем на Ярославский. Дальше? В метро?
        Терешкова передернуло:
        - Без оружия?..
        - Без! Без, Терешков, и не возражай.
        - Да я не возражаю…
        - Ладно, пойдем пешком. Сначала дойдем до Мавзолея, потом посетим библиотеку, а вечером вернемся.
        - Пешая разведка.
        - Не унывай. Давай лучше озаботимся, как одеться.
        Эта мысль сверлила Терешкова. Здешняя манера ходить без подштанников и нижних рубашек нервировала. В холодном июне две тысячи двадцать восьмого года они почти не снимали свою кожаную робу. Здесь такого не получилось бы: жара подплывала под тридцать.
        В первые же дни шустрый Марков купил кое-какую одежду на маленькой толкучке на углу. Терешков влез в спортсменскую майку без рукавов и светло-серые просторные брюки, сам же Марков натянул цветастую золотисто-коричневую рубашку с мягким отложным воротничком, зеленые шелковистые штаны с лампасами и черную кепку с длинным козырьком. На плече у него болталась кожаная сумка.
        Хуже обстояло с обувью. Себе Марков купил лаковые штиблеты, Терешкову же - плетенные из ремешков сандалии. Терешков пошевелил бледными кривыми пальцами с вросшими ногтями и вздохнул.
        Было утро, начало десятого часа. День предстоял раскаленный.
        Поезда короткого следования - без буфетов и спальных полок - назывались здесь электричками. Они ходили часто, и за проезд в них брали дешево.
        Вагон был полупустой. Люди сидели скучно. Сквозь стекла окон влетали, ломались и подпрыгивали солнечные лучи.
        Остановки следовали минуты через три-четыре.
        - Ух!.. - прошептал Марков и кивком показал Терешкову, куда надо смотреть.
        На длинном сером заборе алела надпись: "Смерть американским оккупантам!!!" И - серп с молотом.
        Потом - вокзал. Жара, как в недавно затушенной топке. Нормальная привокзальная жизнь. Кипучая. Торговая.
        - Нам туда.
        Город, как ни странно, за пролетевшие обратно тридцать лет изменился мало. Разве что в небе не было коптеров-адвизоров, с крыш домов пропали "тарелки" для скринов да большая часть рекламы. И Кольцо еще не стало трехэтажным, остекленным и крытым, а повизгивало плотным разнопородным вонючим железным стадом.
        Да, прав был Димон, когда говорил, что на мотоциклетках днем сюда не сунешься…
        Марков уже нацелился было нырнуть в пешеходный туннель, как Терешков поймал его за руку.
        - Гляди!
        Свежая афиша с труднопонятным вензелем наверху. Текст был странен: "ПЕНА и ЛЁД: камер-шоу лилипутов и трансвеститов. КРЕЩЕНИЕ ЖАБЫ. А также НОЧЬ СТИХА И ВОЛХВОВАНИЯ - ЭШИГЕДЭЙ. Перформанс и инсталляция РОМАНА РОГАЧА"…
        Марков отсвистел начальные такты…
        (Три последние страницы аккуратно вырезаны ножницами.)
        ГЛАВА 11
        Вернулась вымокшая Ираида - как-то неоправданно быстро. И хрустящий пакет в ее руках был маловат для помещения туда полного байкерского облачения. Изумленными глазами скользнув по отцу Сильвестру, она подошла к Крису и выложила перед ним сложенный вчетверо желтоватый бумажный глянцевый лист.
        - Где ты это сняла? - спросил Крис, развернув его. Это была афиша.
        - Не сняла, а попросила. На Гоголевском.
        Фольклорно-готический театр "АЛМАЗ"
        К двухсотлетию со дня рождения А.С. Пушкина
        ПЕНА и ЛЁД:
        камер-шоу лилипутов и трансвеститов.
        ОБРЯД КРЕЩЕНИЯ ЖАБЫ
        в постановке
        РОМАНА РОГАЧА.
        ПОЛНОЧЬ СТИХА И ВОЛХВОВАНИЯ:
        перформанс и инсталляция
        !ЭШИГЕДЭЙ!

7, 14, 21, 28 июня
        начало: 19час.
        - Ну дела, - изумленно сказал Крис. - Кажется, и тут все сходится…
        - У нас полтора часа, - напомнила Ираида. - Сегодня как раз двадцать первое.
        - В книжке написано: прошло десять дней… - сказал доктор.
        - В какой такой книжке? - заинтересовался отец Сильвестр. Ему не ответили.
        - Тем более надо торопиться! - Ираида еле сдерживалась. - Они же запросто могут его грохнуть!
        - Кто? - тщетно вопрошал отец Сильвестр. - Кого?
        - Почему ты так решила? - нахмурился Крис.
        - Ну… мне показалось. Из контекста. Что их еще могло заинтересовать в этой афише? Только имя. А до того речь шла о каком-то списке подлежащих устранению…
        - Резонно, - сказал доктор, подумав.
        - Что ж… наверное, надо сходить… - Крис встал. Лицо его побледнело и приобрело странное мечтательно-болезненное выражение. - Отец Сильвестр, не составите нам компанию? Кажется…
        Он замолчал, уставясь на афишу.
        Все ждали.
        - А ведь это - оно…
        - Что? Что - оно?
        - То, что мы искали. То, что мы искали! Вы понимаете - это то, что мы искали!!!
        Не имело смысла спрашивать, почему он так решил…
        - Так, - он выдохнул. - У нас действительно полтора часа. Нам нужно успеть придумать что-то, какой-то абсолютный верняк, чтобы плотно познакомиться и даже подружиться с этим самым Рогачом. Принимаю любые предложения…
        И тут телефон, обычно верещавший тихонько, заорал дурным голосом. Хасановна цапнула трубку.
        - Да. Да, есть. Кто спрашивает? По какому вопросу? Что-о?! Лабать на вечеринке? Вы с ума сошли? Кристофор Мартович…
        - Секунду, Хасановна, - помахал рукой Крис. - Кто это?
        - Какой-то Кавтарадзе…
        - О-о! Жив, курилка. Я подойду, Хасановна. Сто лет чувака не слышал. Алло, Гоги! Привет. Ты знаешь, я давно… Нет, я понимаю, что такое зарез… Где? Не может быть… постой … - Крис повернулся к остальным, прикрыл трубку рукой. Лицо его выражало запредельную степень изумления. - Это мой давний кореш. Зовет сыграть сегодня в кинотеатре "Алмаз" - у них там саксофонист слег…
        - Так не бывает, - сказал доктор.
        Крис быстро кивнул.
        - Я соглашаюсь… - не то спросил, не то поставил в известность. И в трубку: - Гоги! Я буду играть. Только со мной придет еще человека три-четыре, о'кей? Нет, они играть не будут, только слушать. Х-ха. Разумеется. И что еще? Да ну, брось ты. Нет проблем, возьму такси.
        Он положил трубку и обвел всех взглядом.
        - И как это объяснить с точки зрения позитивистской науки, агент Скалли? - Он нацелил на доктора длинный кривоватый палец. - Вероятность ноль целых, ноль, ноль, ноль, ноль…
        - Это все от жары, - сказала Ираида.
        - Вот именно, - сказал доктор. - Но уже случилось, поэтому подумаем о прикиде.
        - Десять лет назад кому сказать, что на Шаболовке могут быть пробки - шайками бы закидали, - причитал таксист, прикуривая очередную сигарету от окурка. - Парализованная бабка Эсфирь Наумовна Гимлер переползала ее полчаса, и хоть бы кто сбил! А теперь, блин… довели страну… и еще эта жара!..
        К началу перформанса явно не успевали, но кто из уважающих себя людей приходит вовремя?.. Да настоящему колдуну, если честно, и часами-то пользоваться не полагается.
        Наконец обе желтые "Волги" вынырнули из железного потока на траверзе кинотеатра "Алмаз" и судорожно прижались к тротуару. Подъехать ближе было невозможно: все пространство, пригодное для парковки, занимали всяческие "Ауди", "Вольво" и "Чероки", среди которых совершеннейшими наглецами выглядели древняя номенклатурная "Чайка" и зеленая армейская вошебойка.
        - Эпическая сила… - раздумчиво произнес Крис, оглядев свое воинство.
        Сам он был одет в драный и растянутый свитер с оленем - в этом свитере он играл еще на знаменитом джем-сэйшене в Спасо-хаузе; на ногах его были огромные армейские ботинки - еще из ленд-лизовских. Вместо обычного пони-тэйла он заплел две косички с вампумами - чтобы не выделяться. Отец Сильвестр тоже не хотел выделяться, а потому набросил вместо рясы цветастое пончо. Буйную поросль головы он усмирил кожаным хайратником, пронзительные же глаза прикрыл противными черными очечками. Доктор был в своем рабочем белоснежном пиджаке с люрексом, при белом галстуке от Кардена и в белой же феске с буквами "алеф", "ламед", "мем". Ираиде велено было замаскироваться под трансвестита; поскольку ее познания в этой области были только теоретические, результат превзошел ожидания… Лишь Хасановна (сперва ее не хотели брать, но она сослалась на свой опыт ликвидации банды самаркандских тугов-душителей в тридцать третьем…) ничего не меняла в повседневном туалете - и поэтому чудесным образом вписалась в эту компанию ряженых. И только она совсем, похоже, не страдала от тухлого вечернего зноя.
        - Кристофор Мартович! - издали замахала рукой какая-то распаренная женщина. - Идите скорее сюда, мы ждем! Сюда, в служебный ход!
        В кинотеатре было прохладно! Воздух пах сандалом, воском, серой и ладаном. Где-то вдали стоял негромкий гул голосов, и кто-то меланхолически щипал струны не то ситары, не то сямисена.
        Крис коротко обнял своего приятеля Кавтарадзе, на грузина не похожего абсолютно, кивнул назад: вот эти со мной. Конечно-конечно, засуетился Кавтарадзе, они тоже будут выступать? Удивительно, что ты согласился, ты даже не представляешь, как выручил меня… Нет, сказал Крис, они выступать не будут, они будут смотреть и слушать. Проведи их в зал и покажи, где там и что…
        - Кто не сдал мобайлы, пейджеры и серебряные вещи? - вдруг заорали динамики под потолком. - Кто не сдал…
        - Серьезно у них, - сказал с уважением Крис.
        Отец Сильвестр кивнул и положил руку на грудь. А Хасановна локтем поплотнее прижала к боку сумочку, в которой таился ее именной "маузер".
        - Крис, слушай. У тебя полтора часа в начале и потом еще час после полуночи. Играй что хочешь, понял? Сейчас я тебя с ребятами познакомлю, хорошие парни, только совсем еще зеленые. Ты их, главное, заведи. Ударник кучерявый, но одеяло на себя тянет. Контрабас - твердый середнячок, надежный, как трехлинейка. Роялист, когда в ударе, просто улет, но бывает, что проседает, и тогда - все. А на кельмандаре тувинец один - ну, с ним не соскучишься…
        - Ладно, - сказал Крис. - Кто не лабал - тот не лажался. Ты мне вот что скажи - зачем жабу крестить?
        - Старинный языческий обряд, - уважительно сказал Кавтарадзе. - Да не знаю я ничего толком, лабу обеспечиваю… деньги приличные, на жмурах столько не заколотишь…
        - А Страшного Суда не страшитесь ли? - вкрадчиво спросил Сильвестр.
        - Лабухи и там нужны будут, - махнул рукой Гоги.
        Публика подобралась пестрая. Были здесь банкиры из небогатых, старые девы библиотечного вида, увечные бандиты, профессиональные тусовщики, депутаты Государственной думы, коммерсанты, молодые поэты и немолодые выцветшие панки, известные журналисты и неизвестные писатели, опасного вида подростки с испитыми подругами неопределенного возраста, религиозные неформалы с блаженными личиками, офицеры разных родов войск, но все при орденах и в темных очках, разнокалиберные и разнопородные иностранцы, а кроме того, молодые люди обоего пола, одетые небрежно, но с хорошей выправкой и сдержанными движениями…
        У стены развернули передвижной бар; впрочем, подбор напитков был изрядный. Как и цены.
        Широко разрекламированное шоу лилипутов и трансвеститов на поверку оказалось коротким, жалким и ничтожным зрелищем.
        Когда обрывки пестрой бумаги, в которую артисты были упакованы до начала действа, размели метлами по углам, на подиуме быстро смонтировали металлическую клетку высотой метра три. В клетку втащили газовый кузнечный горн, хромированную наковальню, церковную купель; под потолком клетки на длинных проволочках развесили всяческие металлические предметы: болты, обрезки труб и рельсов, кастрюльки и ложки… Рядом с клеткой монументально воздвигся брандмейстер с усами на лице и шлангом в руках.
        Жабу внесли отдельно. Жирное фиолетовое тело заполняло собой стеклянный шар аквариума.
        - А килограммов шесть вытянет… - раздумчиво сказал доктор. - Значит, окороков - два кило.
        И вздохнул.
        - Довыдрючивается бомонд, - тихо сказал Сильвестр. - То свинью нарекут Россией, а потом зарежут, то жабу окрестят…
        - Ильича в виде торта сожрали! - наябедничала Хасановна.
        - Верую в господа бога единого, в двух провозвестников, в трех святителей, в четырех евангелистов, в пять хлебов, в шесть брусьев скинии, в семь смертных грехов, в восемь дней освещения дома господня, в девять скорбящих отроковиц, в десять заповедей, в одиннадцать спартаковцев, в двенадцать первоапостолов, в тринадцать сыновей Измаила…. - Сильвестр с шипением втянул в себя окончание загиба, которое было совсем уж нецензурным.
        И тут батюшку едва не сшибло с ног что-то рыжее и бисексуальное. Оно шипело, зажимая под мышкой поврежденную конечность, а вслед ему стелился низкий голос Ираиды: "Я тебе покажу силикон!" Хасановна, будучи не вправе ограждать себя молитвой, тихонько напевала "Шумел сурово брянский лес". Один доктор чувствовал себя нормально, кому-то кивал, кому-то махал рукой либо сдувал с ладони воображаемый поцелуй.
        - Мадам, слезьте с рояля, еще не время для оргий! Раздайся, пипл языческий!
        Это шли музыканты. Их встретили пренебрежительными хлопками. При виде струнного инструмента кельмандар некоторые дамы с интересом краснели. Не обращая внимания на толпу, музыканты расположились вокруг рояля и заиграли, причем каждый свое. Опытный зритель телеигры "Угадай мелодию" мог бы услышать и "Come together", и старый добрый "Take five", и "Поэму экстаза", а "Полет валькирий" совершенно естественным образом переходил в "Полет шмеля". Кельмандарщик, сидя в позе лотоса, с непроницаемым лицом поглаживал единственную струну. Гриф инструмента торчал вперед и вверх, и всякому фрейдисту вольно было прозреть в этом скрытую фаллическую символику.
        И тем не менее минут через пять все разговоры смолкли. Саксофон Криса взвизгнул, давая сигнал, и, обрушив звук, повел тему "Stand still, Jordan". Следом, как бы неохотно отрываясь от собственных дел, потащились остальные, а вскоре зрители стали раскачиваться в такт музыке. Кто-то попробовал сплясать, но был довольно грубо одернут. Но когда ударник, толкнув локтем Криса, внезапно пробросил брейк, Крис кивнул, согнулся в три погибели, как стиляга на карикатуре в "Крокодиле", переехал в иной ритм и заиграл "Вдоль по Питерской". Толпа взвилась. Тувинец колотил в кельмандар, как в бубен. Лампы стали мигать, иногда свет пропадал вовсе, и тогда вспыхивали огоньки зажигалок.
        - Равеля потянем? - крикнул Крис роялисту. Тот радостно ощерился. Ударник показал большой палец. Контрабасист развел руками и вовремя подхватил инструмент. Тувинцу было все равно.
        И они потянули "Болеро".
        Народ не спеша, с достоинством, впадал в транс. И когда четвертьчасовая пьеса оборвалась каким-то уже совсем зверским аккордом, еще долго стояла в полной тишине полная темнота. Потом со стороны клетки, о которой все успели забыть, донесся сверлящий, вызывающий мурашки звук, а через несколько секунд там заплясал язычок пламени. Из темноты выступило сначала скуластое лицо, потом плечи и грудь. Человек, добывший живой огонь, балетным жестом перенес его к горну. Загудел горящий газ.
        Человек был молод, мускулист и обнажен - если не считать кожаного фартука на чреслах. Два луча прожекторов скрестились на нем, выдавая несообразность: лицо было азиатское, а длинные, до лопаток, волосы - соломенно-желтые. Двигался он потрясающе пластично.
        К доктору сзади тихо подошел Крис, дотронулся до плеча: на минуту. И, когда отошли к стене, зашептал на ухо:
        - Рогача сегодня нет. Он, оказывается, вообще не выступает, он сценарист, художник и постановщик, понял? Говорят, утром улетел в Прагу. Будет только на следующем действе, через неделю. Но мне уже предложили играть и на следующем…
        - Это хорошо, - сказал доктор довольно рассеянно. - Ты мне лучше скажи, какое отношение может иметь постановщик такой вот фигни к будущему развалу России?
        - А кто мог ожидать чего-то подобного от художника Шикльгрубера - с поправкой на географию?
        - М-м…
        - Да ты не спеши. Вот появятся наши комсомольцы - их и спросишь.
        Доктор заморгал.
        - Ты все-таки думаешь, что…
        - Почти уверен.
        В клетке переливался голый человек. Это почему-то завораживало настолько, что зрители, чуть наклонясь вперед, стали дышать в такт. Человек раскалял в горне железный прут, клал его на наковальню, наносил несколько медленных ударов блестящим молотком. Между основными движениями он успевал задеть и заставить звучать подвешенные предметы. Клетка постепенно превращалась в огромный металлофон. Свет прожекторов краснел. Капли пота, проступающего на коже кузнеца, казались маленькими рубинами.
        Мелодия, излучаемая металлофоном, что-то мучительно напоминала.
        Две девушки, одетые во множество тусклых колец, вынули жабу из стеклянного шара, усадили на полотенце, облили молоком. Жаба тупо пялилась в потолок, взъикивая шейным мешком.
        Раскаленный прут у кузнеца превращался в "пламенный крест".
        Сильвестр подошел к Хасановне, тихо спросил:
        - Как это вам?..
        - Страшнее видали, - презрительно скривила губы старуха. - Я два года секретарем комиссии по ликантропии была.
        - Ого, - с уважением сказал Сильвестр. - При Басманове или при Мюллере?
        - При Мюллере. Хороший был начальник, и человек порядочный, пусть и мертвый…
        - Отдаю дань вашему мужеству, Дора Хасановна… И все же - здесь что-то особенное. У меня крест нательный кипарисовый и то нагрелся…
        Готовый крест полетел в купель. Жабу на растянутом полотенце, чуть покачивая, трижды обнесли вокруг клетки - противосолонь; кузнец вытворял что-то невероятное.
        - Теперь он шило должен отковать, - сказала подошедшая Ираида.
        - Тебе откуда знать? - прищурилась Хасановна.
        - Дед рассказывал. С Черкасщины обычай - чуть к засухе валит, давай жабу крестить… Там уж, наверное, жабу-нехристя и не найдешь.
        - Сами таким не баловались? - строго спросил Сильвестр.
        - Нам-то с чего? Куда там засуха - было б лето… Да и жабы у нас не в заводе. Климат не тот.
        На них начали коситься, но шикать не решались.
        Кузнец отковал шило и тоже бросил в купель. Ассонансная мелодия, которую он создавал попутно, заставляла скрючиваться пальцы. А потом он резко оборвал звук, тронув руками висящее железо и втянув его вибрацию в себя, плеснул в лицо воображаемой водой, ладонями провел вверх по щекам, по лбу и по голове - и вдруг оказался в чем-то вроде схимнической скуфьи, только красного цвета. Лицо его тоже стало другим, узкие раскосые глаза страшно округлились и сверкали теперь, как сколы обсидиана. Глядя над собой - так смотрят слепые, - он протянул руки к жабе, взял ее с полотенца и повернулся к купели…
        Сильвестр сглотнул, но промолчал.
        - Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, крестится раб божий и нарекаем Феодо-о-ором… - пропел кузнец. Голос его был хрипловатым, но сильным. С громким плебейским плюхом жаба погрузилась в воду. - Аллилуйя! Хвалите, рабы господни, хвалите имя Господне, да будет имя Господне благословенно отныне и вове-е-ек! От восхода солнца до запада прославляемо имя Госпо-о-одне! Высок над всеми народами Господь, над небесами слава Его-о-о! Кто, как Господь, бог наш, Который, обретаясь на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю-у-у? Из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, из мерзкой твари создает цвет красоты небесной, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа сего! И жабу скользкую венчает на царство для радения над детьми Своими! Аллилуйя!..
        - Аллилуйя! Аллилуйя! - откликнулись динамики.
        Свет погас, но тут же засверкали стробоскопические лампы. Они были расположены по кругу и вспыхивали по очереди, и от этого казалось, что клетка стремительно вращается в одну сторону, а зал - в другую… Кто-то закричал, послышалось падение тела. Потом свет переменился еще раз, став желтым, мерцающим и будто бы даже коптящим - как от пылающей чаши масла, стоящей у ног кузнеца. Кузнец, широко обведя руками над собой и вокруг себя, погрузил ладони в купель - и вдруг поднял и представил публике младенца!
        Раздался общий вздох. Испуганный и ликующий одновременно. Ираида вцепилась доктору в плечо. Младенец - по виду полугодовалый - сидел на широкой ладони кузнеца и медленно обводил взглядом собравшихся. Глаза его…
        Глаза его ярко светились.
        Теперь кричали многие. Младенец поднял ручку в благословляющем жесте, и те, кто стоял перед ним, повалились на колени, ткнулись лицами в пол. Крики переходили в истошный визг…
        Все стробоскопы вспыхнули разом, и это было как взрыв, обрубивший дальнейшее. Потому что, когда распался ослепительный призрак кузнеца с ребенком на руках, когда глаза вновь обрели способность видеть - клетка оказалась пуста. Прожекторы медленно гасли, еще с полминуты видна была купель, над горном курился тонкий дымок, а железяки раскачивались под потолком тоскливо и не в такт, как маятники часов в часовой мастерской…
        Включили обычное освещение, скромное и невыразительное. Кто упал, тот поднимался смущенно, отряхивая руки и колени. Все лица казались мятыми.
        - А теперь еще послушаем музыку! - натужно распорядились динамики. - И совершенно непонятно, почему никто не пьет! Бармен уже весь в паутине от неподвижности…
        ГЛАВА 12
        Крис, закрыв глаза, выводил что-то незнакомое, медленное и негромкое. Его не слушали - да он и сам не рассчитывал, что его будут слушать.
        К доктору подскочила смутно знакомая пара: круглолицый, гладкий, но бледный мальчик в смокинге - и с ним легко разрисованная девица, которую по первому впечатлению доктор отнес было к размножившемуся за последние годы семейству грудоногих, но потом решил, что ошибся: похоже, у девицы имелись и мозги - разумеется, достаточно хорошо спрятанные.
        - Как вам показалась здешняя аура, Иван Петрович? - заговорил мальчик вечно ломающимся голосом. Ему было лет сорок, а то и больше. - Не правда ли, почти сплошной фиолет и серая кайма? А Ничке какие-то серебряные звезды мерещатся. Скажите, никаких ведь серебряных звезд?
        Доктор смотрел на него, пытаясь вспомнить.
        - Это Ираида, - сказал он наконец. - Стажерка.
        - Очень приятно. Эдик. Иван Петрович в свое время буквально спас меня от иссушения…
        - И как дела сейчас? - спросил доктор, что-то, видимо, вспоминая.
        - О, замечательно!..
        - Что такое иссушение? - спросила Ираида.
        - Меня сглазили! Я весил сорок килограммов…
        Доктор слегка сжал Ираидин локоть, другой рукой сделал отворяющий жест:
        - Не стоит говорить об этом, Эдуард. И особенно здесь… - он многозначительно понизил голос.
        - Так вы признаете, что тут очень темная аура?
        - Разумеется, - и незаметно от мальчика подмигнул его спутнице. Та двинула бровью.
        - Вы ведь знакомы с Эшигедэем? - продолжал Эдик. - Наверняка! Оттяжный мэн, а главное, он на самом деле многое умеет. Я точно знаю, что он мертвых поднимает, и они с ним говорят. Публике этого, конечно, не покажешь… И говорят …я не знаю, правда или нет, будто бы он способен дать бессмертие. Разумеется, тем, кто ему понравится. Было бы здорово, правда? Я иногда задумываюсь - и прихожу к выводу, что смерть совсем не обязательна. То есть в массе она, может быть, и нужна, но единичные случаи никого не ущемляют, ведь правда? Может быть, главное - просто как следует поверить? Ведь если не верить в шанс на бессмертие, то лучше и не жить. Правда, Ничка?
        - Эшигедэй талантлив, - сказала девушка. - Я не могу уловить, когда у него кончается механический фокус и начинается искусство. Он лучше Копперфилда. Я уже не говорю про пластику.
        - Мне показалось, что он зол и насмешлив, - сказала Ираида.
        - А как иначе? - пожала плечами девушка. - Разве сейчас можно иначе?
        - Почему же нельзя?
        - Ну, знаете… Кто пойдет смотреть, если не будет… всякого такого.
        - Ничка, будь чики, - с обидой в голосе встрял Эдуард. - Я ведь говорил не о фокусах. Эшигедэй обладает какой-то удивительной силой, совершенно необычной, и эту силу он иногда демонстрирует в узком кругу. Это рассказывал Тогоев, а я ему верю, потому что у Тогоева совсем нет фантазии. Кстати, я его не видел последние дни, и сегодня он не пришел. Когда я иссыхал, он был единственный, кто носил мне апельсины…
        - А с Рогачом ты не знаком? - спросил доктор. - Я вообще-то хотел бы именно с ним пообщаться…
        - Он скучнейший, - сказала Ничка, изобразив зевок. - С ним даже трахаться скучно, я уж не говорю о прочем. Только Эшигедэй может его построить, и тогда Ромик что-то выдавит из себя. Иногда какушку, а иногда - шедевр. Смешно. Сам он разницы между тем и тем - не видит. Смешно…
        - Он улетел в Прагу. Ставит там балет о высадке на Луну. Когда я иссыхал, он приходил и измерял меня. Просил, чтобы я такой остался. Ему нужны были ходячие кости. Так вот, о бессмертии. Тогоев говорил, что можно сладить такой хэппенинг, в котором несколько человек умрут или сильно заболеют, но один или два - обретут вечную жизнь, и не где-то и когда-то, а прямо сейчас, сразу. И будто бы Эшигедэй…
        - Простите, я невольно подслушал, - сказал, оборотясь, Сильвестр. - А что будет делать этот несчастный бессмертный в день Страшного Суда? Ведь ему все дороги будут заказаны…
        - Неужели вы еще верите в какой-то грядущий Страшный Суд? - изумился Эдик. - Все уже свершилось четырнадцать лет назад, и вот это, вокруг - лишь видимость. Думаете, для чего сухой закон вводили? Э-э!.. Сама жизнь равновелика катастрофе, концу мира. Все расползается, гаснет, опадает. В ментале заводятся черви.
        - Это ужасно, - с чувством сказал Сильвестр.
        Тем временем Крису, похоже, надоела роль скромного фонотворца, и он, подхватив прочих музыкантов, начал "What a Wonderful World".
        - Вообще не понимаю я устроителей, - с досадой сказал Эдик. - Обещали Шурy пригласить, а тут - черт знает кто…
        - Вы внукам будете рассказывать, - сурово произнесла Хасановна, - что вживую слушали Вулича. Хотя… какие у вас могут быть внуки…
        - Заводить сейчас детей - преступление, - сказал Эдик.
        - Зачем заводить, - хмыкнула Ираида, - берите тех, которые на батарейках.
        - Ничто не остановит "энерджайзер"! - подхватила Хасановна.
        Эдик смешался.
        - Правда, - сказал доктор, - давай музыку послушаем.
        - Вообще-то я выпить хотел, - сказал Эдик. - Насмотришься всякого… и как бы нельзя не выпить.
        - А вы специализируетесь тоже по ауре? - спросила Ираиду его спутница со странным полуименем Ничка. - Или…
        - Отчасти, - сказала Ираида. - Я ставлю защиту.
        - О-у! - воскликнула Ничка. - Астральную или ментальную? А мне можете поставить?
        Ираида потрогала левой рукой воздух.
        - Зачем? У вас превосходный панцирь. Потрите его немного, чтобы блестел…
        - Чем?
        - Ну… лучше чем-то спиртосодержащим…
        Обе чуть засмеялись.
        В баре мужчины взяли виски, Ничка - "Б-52", а Ираида и Хасановна - джин с тоником. Тем временем Крис, сыграв еще "Hello, Dolly", дал передышку себе, ударнику и контрабасисту; они о чем-то тихо толковали, пока роялист услаждал слух публики очень причудливой интерпретацией "Let It Be". Кельмандарщик водил ногтями по струне своего инструмента, заставляя его издавать совершенно человеческое "ой-е-е-ей!".
        Клетку разобрали и по частям утащили. Помост, на котором она стояла, покрыли черной тканью. Другой кусок ткани, нежно-белого шелка, повесили сверху, распялив на тонких лесках, так что шелк образовал что-то вроде кровли пагоды.
        - А мне больше нравится солодовое виски, - заявил Эдуард. - Не пробовали? Ну так я вам скажу…
        Какое-то легкое замешательство произошло у двери. Через минуту подошедший оттуда охранник сказал бармену:
        - Дай-ка водички, Витя. Два лося впереться хотели - я таких смешных уже не видел давно… Слушай, а мировой сакс сегодня, кто это?
        - Ты что? Это ж Вулич…
        - Витя!.. Здесь, у нас - Вулич? Врешь.
        - Ха.
        - Ничего не понимаю. Это же все равно, что… ну, не знаю: Шарон Стоун на деревенскую свадьбу залучить. Я думал, он за границей давно.
        - Все, как видишь, гораздо прозаичнее, Витя. За границей ему обломалось, там своих таких - дороги мостить можно. Ну, помыкался он, помыкался, да еще жена от него ушла с каким-то диск-жокеем…
        - Не был он за границей, - сказал доктор. - Ерунда это все, и откуда вы взяли… Его двенадцать лет продержали в маленькой частной тюрьме под Дербентом, в подвалах коньячного завода. Какие-то фанаты захватили и держали, велели играть, а сами записывали, записывали… Сорок восемь бобин профессиональных записей. И только когда чеченская война началась, он ухитрился сбежать. С тех пор коньяк просто на дух не переносит.
        Все с новым захватывающим интересом посмотрели на Криса. А он как раз вновь подносил к губам мундштук, а ударник высоко поднял палочки; широкие рукава его мешковатого пиджака скатились едва ли не до подмышек. Крис повел тему Крысиного короля из "Щелкунчика" - медленнее, чем это обычно играют, - а ударник щетками создавал эхо подземелья, а кельмандар звучал нежно и испуганно, а контрабас забился в угол, и лишь большой черный рояль топтался посреди страшных звуков, еще не понимая всего ужаса происходящего…
        И под эту музыку на черный помост под белым навесом даже не взошел - всплыл человек в черном трико с длинным белым шарфом на шее. Левая половина его лица была черной. В руках он держал большой бубен и темный узловатый жезл с навершием в виде двух змеиных голов; красные глазки змей ярко светились.
        Он дождался, когда умрет музыка, и поклонился.
        Ходящи по базальту, внемлящи металлов зову,
        гостите вы на пароме, везущем мертвых на казнь,
        льете воду в горшки с разинувшими рты цветами, -
        и хищный посвист взглядов, секущих насмерть вас,
        и ваших детей, и женщин, и кошек, и их крыс -
        вам не заменит ртуть, стекающая с крыш.
        Несчастный брошенный мальчик,
        плывущий в асфальте окон,
        весь в немоте прохожих,
        поднявших лица, - и те,
        красные, желтые, мягкие, серые в крапинку, пегие,
        лишь много позже рассмотренные глазом зелено-красным
        под круглым толстым выпуклым чуть синеватым стеклом -
        годятся в печь на растопку, годятся на небо в праздник,
        годятся на ночь в помойку, - но лишь не годятся нам.
        Дождемся же ясного крика, чтоб гордые птицы пали,
        чтобы теплые воды пели, а черт умирал в горсти.
        Любые печати из пепла, положенные на ладони,
        для нас никогда не станут призраками короны
        и ни за что не станут зарубками на бровях.
        Яд и грубые когти, сдирающие покровы,
        полные гнева чресла, готовые на все, -
        вот наша ясность земная, вот наша
        заемная карма, вот наш костер,
        наша плаха - и ярость,
        и честь пути.
        Под кистью земного безумца, пытающего свой гений,
        сбегают строки по мрамору, по черепу, по глазницам.
        Но на гравюрах древних в досмертном кругу причастий
        пытаются спорить боги кто с болью, кто с любопытством,
        кто с осознаньем, кто с кровью, кто с явью, а кто с кнутом.
        Им никогда не подняться до цели высокой, честной,
        что возглашается всеми, а ценится лишь никем.
        Пыльная тряпка позора знаменем багровеет,
        и рассыпаются двери, окованные огнем,
        и рассыпаются врата, созданные не мною.
        Главное - перед смертью. После - уже ничто.
        Он читал, и медленно гасло все освещение. В конце остался только луч, направленный из-под ног чтеца вертикально вверх. Бубен медленно колыхался, касаясь этого луча, и казалось, что он вздрагивает и постанывает от прикосновений к свету. В темноте зала родился крошечный огонек, осветил несколько рук, реющих вокруг него, подобно ночным совам, изредка попадающим в свет фонарей. Огонек распухал, превращаясь в язык пламени, который медленно, по кругу, облизывал выпуклое зеркальное дно какого-то котла…
        Чтец - парящая в пустоте видимая половинка злодея, адская маска, намекающая на скрытое существование чего-то куда более страшного, - вновь начал речь. Голос его теперь доносился сверху…
        Малиновый вельвет предвечного заката
        Тяжел и вял, как мятый занавес
        В театре старого балета, что
        На бульваре серых кленов,
        Грустящих пыльным летом
        В песчаном граде. Глупый ор
        Немудрых птиц на темных фонарях.
        Песок в Венеции, песок и злая пыль, и мутный зной.
        Полгода небо полнится звездами,
        Полгода - солнцу продано,
        Бог мой! Ты был не прав.
        Нам не достать до неба,
        Не взять тебя за бороду,
        За руку - но ты поверь своим
        Смешным твореньям, что вынуждены
        Ждать, скучать, пить воду, потеть, вонять, валяться…
        Помилосердствуй!
        Истреби!
        Несколько мягких лучей сошлись на котле, под которым кружился огонь. Над поверхностью воды в котле собирался горячий туман, предвестник кипения. Теперь четверо бронзовокожих обритых мужчин стояли по обе стороны помоста. Одеты они были в кожаные передники и большое количество черных цепей, своей массивностью производящих впечатление то ли якорных, то ли фальшивых.
        Девушки в кольцах, приносившие жабу, теперь также на полотнище, но уже белоснежном, несли большого черного кота. Кот сидел неподвижно, зажмурив глаза, прижав уши и быстро-быстро подрагивая кончиком хвоста.
        Доктор вдруг ощутил рядом с собой какую-то пустоту. Ираида исчезла. Впрочем, он тут же заметил ее вновь - она огибала кольцо зрителей, направляясь к оркестру…
        Когда успел переодеться Эшигедэй, никто не заметил. Но теперь на нем был очень легкий, развевающийся халат с диковинным орнаментом, а голову венчала высокая цилиндрическая шапка с двумя помпонами у основания.
        - Хотя до Вуди Аллена ему далеко… - начал было Сильвестр, но на него тут же зашикали, и он обиженно замолчал.
        Эшигедэй завел бубен за голову. Натянутая кожа светилась, создавая нимб. Кажется, руки его были неподвижны, но бубен издавал рокочущие звуки, перемежаемые отзвонами бубенцов. Все тело шамана, облаченное в струящийся шелк, тоже казалось струей, потоком, братом огня. Рокот нарастал, отзвоны делались чаще и тревожнее. Не сдвигаясь с места, он плыл над помостом.
        Терзаемый в зале обрывок Вселенной,
        где правит молитвой волнующий газ,
        где тело твое, человек подземельный,
        готовый на все ради горсти опилок,
        своим воссозданьем грозящий погаснуть,
        как плавленый воск, как зеленая
        скатерть, как древо без сна, разбросавшее
        листья по кругу, по кругу, по кругу дерьма…
        Величественным жестом Эшигедэй описал бубном полуокружность, а свободную руку вытянул вперед и положил на кота. Кот напрягся совсем уже судорожно, но остался сидеть на полотнище. Пальцы шамана медленно обняли кота за шею, он сделал шаг к котлу…
        - Это ты что это - варить кота собрался? - вдруг громко спросил кто-то.
        Публика возмущенно замахала на дикаря, посмевшего перебить Поэта, руками и страшно зашипела. Но тут же раздалась в стороны, и перед шаманом встала Ираида.
        - Ну?!
        Шаман замер. И, наверное, забыл слова, потому что несколько раз беззвучно открыл и закрыл рот.
        - Женщина, не мешайте артисту! Где охрана? Что за безобразие? Мы за что платили?
        - Отошли! - рявкнула Ираида и толчком ноги опрокинула котел. Кипяток хлынул на пол, пар взметнулся.
        - Губимое чадо любоговых ланей, - продолжал декламировать шаман, пытаясь еще что-то изображать из себя. - Не шире угла твой распахнутый глаз, мерцаешь, как деготь…
        Ираида дернула за край драпировки-кровли, что-то с паутинным звоном полопалось наверху, и плечи шамана накрыло белым шелком. Четверо "рабов", до того стоявшие неподвижно, бросились к Ираиде. Девушки в кольцах с визгом метнулись куда-то за помост.
        Кот, все это время ведший себя смирно, вдруг забился; шаман сунул его под мышку и обхватил голову, будто готовясь оторвать… Кот заорал.
        - Ну вот что! - закричала Ираида. - Дай сюда животное! Ты, чумазый!
        Доктор и Сильвестр пытались пробиться на крик, расталкивая плотно сбившихся зрителей, и опоздали, конечно же: раздался смачный удар, и один из "рабов", взмахнув кандалами, рухнул в толпу и повалил кого-то еще. Женщины завизжали. Эшигедэй, возвышаясь над всеми, сделал хищный руководящий знак.
        Ираида рванула черное полотнище, застилающее помост, и шаман еле удержался на ногах; фаллическая шапка свалилась с его головы, бубен брякнул возмущенно и жалко.
        Тут же над головами взметнулись кулаки.
        - Женщина, что вы себе позволяете!..
        - Ах ты тварь!..
        - Держите же ее!..
        - Ой… о-у-у!..
        - Заходи сле…
        - Отпусти-и, су-ука… эп!..
        - Ёпрст!..
        Все эти возгласы перемежались короткими тугими звуками ударов, и когда доктор пробился наконец к месту побоища, то противников Ираиды он уже не застал.
        Сама воительница, держа за шкирку спасенного кота (бедняга зажмурил глаза и поджал лапы и хвост), пританцовывала в боксерской стойке, неся правую руку на отлете. Платье ее было разорвано до пупа, и далеко не все прелести оставались доступны лишь воображению. Одним лишь взглядом она отшвыривала тех, кто не успел - а теперь уже и не стремился - вступить в бой. Поняв, что на этом фронте противников у нее не осталось, Ираида развернулась к шаману…
        Тот дернулся назад, но взял себя в руки, положил жезл на сгиб локтя - и медленно зааплодировал ей. Висящий на согнутых пальцах бубен поддакивал. И тут же аплодисменты подхватили зрители.
        - Вы великолепны, - гортанно проговорил шаман. - Вы незабываемы.
        - А ты сволочь, чумазый, - презрительно сказала Ираида. - Сам лег, чтоб не били? Ну, до следующего раза… Ваня, подержи кота, - она сунула зверя доктору и попыталась запахнуть платье. Кот тут же взлетел из докторовых рук, описал параболу, врезался в толпу - и по головам, плечам, взметнувшимся локтям умчался куда-то с визгом. Доктор скинул пиджак, набросил на Ираидины плечи и повел ее к бару.
        Ираида и у стойки, глотая большими глотками какой-то слоеный коктейль, мгновенно поданный восхищенным барменом, продолжала тихо бушевать, но тут вдруг раздался нарастающий рев мотора.
        В слегка заадреналиненном сознании доктора этот звук ассоциировался с пикирующим вертолетом, он машинально поднял голову; в эту секунду размалеванное всякой всячиной витринное стекло за спиной бармена разлетелось со звоном, и в зал бешеным носорогом вперся громадный мотоцикл! Он разнес половину стойки, полуразвернувшись, затормозил юзом перед колонной - оба мотоциклиста, водитель и седок, медленно распрямлялись, подобно ежам, - публика оторопело замерла в невозможных позах - Эшигедэй тоже замер с воздетым бубном в руках - у седока в руке вдруг появился большой пистолет - и тут свет погас! Влетевшим следом за мотоциклом тугим комом ветра высадило оставшиеся стекла: они брызнули наружу смертоносным градом осколков, наружу, а не внутрь!
        Весь кинотеатр взорвался, лопнул, как чрезмерно надутый мяч, от первого выдоха урагана, засыпав округу битым стеклом и тем самым спасши тех, кто укрывался в нем, хотя бы от этой главной опасности - но внутри пока еще ничего не поняли…
        А потом вспыхнула ярчайшая мотоциклетная фара!
        Луч презрительно скользнул по лицам и спинам и остановился на шамане. Эшигедэй стоял почти в той же позе, только бубен был у него в одной руке, а второй он как будто ловил перед собой муху.
        Ударил оглушительный сдвоенный выстрел. Шаман распластался на своем помосте, потом вроде бы вскинулся - еще раз грохнул выстрел (запах горелого пороха вдруг волной ударил в лицо и сделался тошнотворен), - но оказалось, что это летит черная тряпка, на миг ставшая похожей на шамана, а сам шаман исчез.
        А потом доктор услышал голос Криса.
        - Дурак! - кричал Крис, пересиливая какой-то рев и грохот. - Дурак, вас же повяжут! Уходим, быстро!.. За мной держись!..
        Все мгновенно переменилось, людей валило ветром, воздух ревел. Где-то рядом полыхали сварочные огни, выхватывая из темноты то силуэты, то лица. Город стремительно проваливался во тьму.
        Время вновь исчезло…
        Беззвучно рухнул огромный тополь. Сучья, похожие на руки, просунулись, дергаясь, в разбитую витрину.
        Крис кого-то куда-то волок.
        - Ира, со мной!!! И Хасановну!..
        - Здесь она!!!
        Сцепившись руками, они куда-то пробирались по фойе, ставшему вдруг немыслимо захламленным. Портьеры бились на ветру с пулеметным треском, рвались и исчезали. Какие-то коробки и банки сыпались с потолка.
        Что самое непонятное: мигом пропала вся публика. Будто выдуло ее, легкую, ветром; будто была она лишь наваждением шамана и скрылась с ним вместе…
        В найденной на ощупь раздевалке без окон, а потому и без ветра доктор щелкнул зажигалкой. Но тут же за спиной его загорелся фонарик, покрыв тенями вздрагивающие стены.
        - Я думаю, у нас есть время, - сказал Сильвестр. - В такую погоду милиция сразу делается невыездной. Дора Хасановна, позвольте…
        Он обошел доктора, задев его жезлом с двумя змеиными головами, взял из рук Хасановны фонарь и посветил на кого-то. Незнакомое лицо с точным прищуром глаз. И рядом другое, незнакомое тоже - все как бы из запчастей.
        - Я понимаю, это и есть те, кого вы ждали увидеть, Кристофор Мартович?
        - Больше некому, - сказал Крис и вздохнул.
        - Отец Сильвестр, - тихо удивился доктор, - откуда у вас эта штука?
        - Обрел, - коротко ответил тот.
        Один из чужаков - тот, который из запчастей, - вдруг чихнул. Потом еще раз.
        - А вы сами-то кто? - спросил он между чихами.
        - Мы-то ладно, - сказала вдруг Хасановна, выступая вперед. - Значит, говоришь, с Марысичкой жалко расставаться было? А я тебе, значит, Фрида Абрамовна? - и с размаху залепила ему звонкую пощечину.
        ГЛАВА 13
        - Говорить буду я, - заявил Крис, - и вы меня не сбивайте, я и сам собьюсь…
        Сидели в квартире отца Сильвестра, по счастью расположенной не так далеко от злосчастного "Алмаза". Поднятая с постели попадья, худощавая и, наверно, очень красивая в нормальной обстановке женщина, обнесла всех крепчайшим чаем, выдала Ираиде длинную шелковую кофту в цветах и драконах и удалилась, сочувственно погладив Сильвестра по плечу. После ее ухода Сильвестр извлек откуда-то плоскую дубовую фляжку и предложил желающим рому. Черный ром, как и чай, был из тех, какие давно уже не делают…
        - Значит, так: в каком-то смысле можно сказать, что дело мы завершили. Я точно знаю, что Сережу Коростылева прямо и непосредственно, своей рукой, зарезал шаман, который только что кривлялся перед нами. Я точно знаю, что к этому убийству причастен Ященко, или Яценко, или как его теперь звать… со своими вудуистами, сатанистами, хрен, перец… не разберешь. Я точно знаю, что это Ященко убил Скачка и пытался убить меня - просто так, чтобы не мельтешили. Наконец, я точно знаю, что сами по себе они ни черта не значат и работают на кого-то другого…
        Он помолчал и добавил:
        - И не за деньги, гады. И не за страх. За что-то обещанное. За что-то очень большое…
        И тут заверещал и замигал зеленым глазком телефон. Сильвестр взял трубку:
        - Слушаю. Ну… Чего надо? Обслужить? Обслуживаю: сосешь ты болт, в натуре, понял? Сеанс окончен…
        Он выключил трубку и развел руками:
        - Секс по телефону им подавай…
        Доктор оглушительно захохотал. Крис досадливо поморщился.
        - Теперь о другом, - продолжал он. - Наши гости из прошлого - и проездом из будущего - утверждают, что этот хренов шаман каким-то боком причастен к грядущему распаду России, новой гражданской войне и в итоге - иностранной оккупации. Он - и еще три десятка личностей, имена и должности которых им сообщил в две тысячи двадцать восьмом году некий аналитик из Сопротивления. Я лично не знаю, можно ли доверять этому аналитику, поскольку… Давайте сейчас пойдем спросим кого-нибудь: кто во всем виноват? Нам такого наотвечают, эпическая сила… Так и здесь: насколько этот аналитик владеет информацией, насколько способен к анализу… извините за тавтологию. Тем не менее…
        - Тут это… - встал хронолетчик с лицом из запчастей, Терешков. - Пару слов можно? Дело в том, что список-то… в общем, вы его нам и передали. Через тридцать лет.
        И сел.
        - Коллизия, - тихо сказала Хасановна.
        - Я? - не поверил Крис. Видно было, что он по-настоящему растерялся.
        - Да, - кивнул второй хронолетчик, Марков. - Ну, вы постарше выглядели, конечно. Сильно постарше. Но узнать можно. И звали вас…
        - Дедом звали, - прогудел Терешков.
        - Это надо запить, - веско сказал Сильвестр. Он встал и пошел к бару.
        - Ух ты! - вдруг подскочила Ираида. - Крис, ведь получается что? Ты из будущего отправил сам себе послание! Ребята, именно так!..
        - И чему тут радоваться? - сказал Крис. - Это ж не поздравительная открытка…
        До Ираиды дошло мгновенно. Она в ужасе прикрыла рот ладонью и съежилась.
        - Секунду, - сказал доктор. - Ребята, тот Дед, который передавал вам список, - он велел передать его нам?
        - Нет, - сказал Марков, и Терешков подтверждающе покивал.
        - А зачем это ему надо было? - вяло сказал Крис. - В смысле мне. Если знал, что они так или иначе попадут сюда…
        - Ерунда, - сказал доктор. - Если ты считаешь, что встреча была предопределена, то просто нет смысла пытаться что-то изменить. А если знаешь, что события изменяемы, - тогда примешь меры, чтобы письмо пришло по адресу.
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - Что письмо попало тебе в руки случайно.
        - Еще не попало, - напомнил Сильвестр, обнося всех коньяком.
        - Да, действительно, - сказал Крис. - Ребята, прямо сейчас - продиктуйте этот список. На всякий случай. Хасановна…
        Но Хасановна уже сама раскрыла сумочку, выложила, чтобы не мешал, свой "браунинг ь2" с серебряной пластинкой на рукояти и достала блокнот с карандашом.
        - Слушаю, - сказала она скрипучим голосом, и вдруг погас свет.
        Хасановна деловито вынула из кармана фонарик, щелкнула кнопочкой. Пятнышко света, созданное подсевшими за эту ночь батарейками, было маленькое и тускло-желтое, но писать позволяло.
        - Слушаю, - повторила она.
        - А может, не надо? - с сомнением сказал Терешков. - Мы бы сами тут… потихоньку…
        - Терешков, это тебе не диспут "Может ли комсомолка отказать товарищу?" Сами вы тут не сможете ни черта. Вы не знаете и не понимаете…
        - Есть еще одно соображение, - сказал Крис, - но я не готов его сформулировать. Впрочем, это сведется все к тому же: не сможете ни черта.
        - В конце концов, что мы теряем? - пробормотал Марков. - Ладно, Дора… - Он задержал дыхание и продолжил: - …Хасановна …пиши. Значит, номером первым идет…
        В дверь заколотили - кулаками, локтями, коленями: "Соня, Сонечка, открой скорей! Открой, это я, Макаровна! Мать помирает, надо "Скорую"!.."
        Сильвестр в два шага достиг двери. Хасановна сопроводила его дохлым лучом фонарика. Щелкнул замок. Ворвалась кругленькая растрепанная женщина в халате.
        - Ой, телефон, телефон, телефон?! Она упала, не дышит…
        - Телефон? - ахнул Сильвестр. - Так он у нас - на электричестве… где-то старый аппарат валялся…
        - Ведите к больной. - Доктор был уже у двери. - Ведите, быстро.
        Хасановна с фонарем и пистолетом бежала рядом.
        В душных нафталинно-камфорных недрах соседней квартиры слышался частый стук. У самого порога на полу растянулась крупная костистая старуха. Голова ее была откинута, грудь екала. Чем-то твердым старуха судорожно колотила по полу.
        - Что-нибудь острое, - сказал доктор. - Нож, ножницы, стамеску…
        Старухина дочь всплеснула руками и закружилась на месте.
        - Подойдет? - И Хасановна наборной рукояткой вперед протянула узкую финку.
        - Более чем… Светите сюда.
        Доктор встал на колени, приставил острие ножа чуть ниже гортани, обтянутой пергаментной кожей, ударом ладони по рукоятке ножа - пробил трахею. Повернул слегка нож. Воздух со свистом рванулся в легкие.
        - Хозяйка! Принесите заварочный чайник! - И, когда чайник на дрожащих руках прибыл: - Крис. Слушай внимательно. Аккуратно отбей носик, ополосни этот носик коньяком и принеси сюда. И еще - найдите где-нибудь пару бинтов…
        Несколько минут спустя старуха дышала через фаянсовую трубочку. Доктор одной рукой раскрыл ей рот, пальцы второй засунул поглубже и сосредоточенно там копался. Потом сказал: "Опа!" - встал и пошел в ванную.
        В тот же миг вспыхнули все лампы. Заревел, разгоняясь, холодильник.
        Старуха открыла глаза, хотела что-то сказать, не смогла и заплакала.
        - Что это было? - прерывающимся голосом спросила Ираида.
        Доктор мыл руки. Посмотрел на Ираиду, криво усмехнулся:
        - Никогда не готовь слишком вкусно. Видишь, к чему это приводит? Бабулька проглотила язык - в прямом смысле…
        И тут же, слышный отлично через все открытые двери, в квартире Сильвестра заверещал телефон.
        - Да. Ну… Что-что?! Да. Здесь…
        Появился Сильвестр с телефонной трубкой в руке:
        - Крис. Это тебя.
        Он был чем-то так ошарашен, что привычное в его устах обращение ко всем на "вы" и по имени-отчеству вдруг исчезло.
        - Слушаю… - сказал Крис. - А-а. Привет, Алик. Что-то срочное? Ясно, что не телефонный. Какой вертолет, вы что, охренели? Слушай… нет, ты меня послушай… нет, но …хорошо. Хорошо. Но я не один. Нет, Алик, вот это - железно. Что? Это уже ваши проблемы… Все, жду.
        Он выключил трубку и обвел всех странным взглядом.
        - Мой брат, - сказал Крис. - Что-то у них там произошло - экстра-супер-архи… Сейчас за нами прилетит вертолет. Так, Хасановна, ребята, - быстро набросали список. Две минуты…
        Дзинькнуло оконное стекло - и что-то шумно разлетелось в баре. Волна сильного и волнующего запаха покатилась оттуда…
        - "Бордери"… - сглотнув, произнес Сильвестр. - Тридцать седьмого года…
        Он запустил руку в освещенные недра бара, пошарил осторожно между осколками - и достал крупную остроконечную пулю. Перевел взгляд на окно. Дыра в стекле была высоко, рядом с форточкой.
        Линия, соединяющая разбитую бутылку и пробоину в стекле, упиралась в чистое небо.
        - Семь шестьдесят две, - сказал он. - Винтовочная. И кончик свинцовый, мягкий. Это что же у нас за оружие такое?..
        - Карабин "медведь", - сказала Ираида. - Или "лось".
        - А ведь точно. О промысловом-то я и забыл. Прилетела на полном излете… надо думать, километров с пяти. Если не больше. О прицельной стрельбе речи не идет… Вот что, дети мои. Завязывайте-ка вы с этим списком. Или, ради бога, отойдите от города подальше. А если в следующий раз бомбу на вас случайно уронят или вообще комета рухнет? Или землю тряхнет в двадцать четыре балла?
        - Ч-черт… - прошептал Крис. - Ведь точно…
        Донесся быстрый булькающий рокот летящего вертолета.
        Садились в яркий свет. Подбежал, придерживая фуражку, майор внутренних войск, встретил у трапа. Наверное, его не предупредили про остальных: он дождался, когда спустятся Крис и доктор, и повернулся, чтобы вести их. Появление в двери Хасановны несколько удивило его, но потом возникли Марков с Терешковым, Ираида, а за нею и Сильвестр, уже в нормальном своем облачении… Глаза майора на секунду расширились, но потом он, наверное, решил плюнуть на все. Капризы обкурившегося начальства.
        Доктор, пока пробегали под ротором, пригибался и косился вверх.
        - В Герате было! - прокричал он. - Из Москвы инспектор прилетел, генерал! Вышел из вертушки, оглядывается, фуражку снял - тут лопасть качнуло, и ему по шее - раз! И он стоит, фуражку в руках крутит, а надеть не на что!..
        - Сюда! - позвал провожатый.
        Возле площадки, за линией огней, прямо в земле открывался квадратный люк, и разумно подсвеченная лестница - дырчатые железные ступени - вела в недра.
        Дальше был коридор (трансформаторное гудение и сухой тревожный воздух), потом - перрон с обычным метрополитеновским вагоном. Одним. Машинист в черном танкистском комбинезоне…
        - Как интересно, - сказала Хасановна, когда вагон втянуло в туннель. - Я думала, эта линия давно затоплена.
        Сопровождающий майор внимательно посмотрел на нее.
        - Почему вы так решили, гражданочка?
        - Это все строил мой предпоследний муж. С сорокового по сорок девятый годы. И я помню, с какими проблемами они сталкивались. Мы ведь едем под Учинским водохранилищем?
        - Вопросы будете задавать генералу, - обиженно сказал майор и отвернулся.
        Но генералу, похожему на ученого моржа, было не до ответов на вопросы. Он жестом велел вошедшим сесть, сам же стоя рапортовал сразу по двум телефонам:
        - Так точно. Да. Лучшие силы. Уже задействованы. Так точно. Будет сделано.
        Потом он махнул рукой, выгоняя майора, и подбородком показал Крису на зеленый оружейный ящик.
        В ящике рядком стояли бутылки с виски.
        Крис провел по ним длинным тонким пальцем и вытащил "Баллантайн". Сильвестр ловко расставил бокалы.
        - Есть доложить в восемь, - закончил генерал, постоял несколько секунд с закрытыми глазами, потом опустил трубки на рычаги.
        - Альберт Мартович задерживается, - сказал генерал совсем другим голосом - не тем, которым только что отчитывался перед невидимым начальством. - Просил объяснить вам задачу. Простите, Кристофор Мартович, но… - он выразительно посмотрел на его "свиту". - Не лучше ли?..
        - Не лучше, - отрезал Крис.
        - Ладно, вам виднее… Да, забыл представиться: Щукин. Петр Васильевич. Оперативный дежурный по области. Ситуация следующая: неизвестными террористами заминирован вагон, перевозящий термит. Знаете, что такое термит? Так вот, вагон этот находится, вероятно, в черте города. Возможно, в сцепке с другими такими же вагонами. Если произойдет воспламенение, то оценить масштаб катастрофы я не берусь. Специалисты говорят, что это воспламенение всего, что горит, в радиусе километра…
        - Какой идиот впустил эти вагоны в город? - спросил доктор.
        - Тут все сложнее, - сказал генерал.
        - То есть я должен найти мину? - спросил Крис.
        - Да.
        - Известно, какого рода мина?
        - Только предположительно. Мы думаем, это термитные же шашки с электровоспламенителем. А вот относительно управления - тут ничего сказать не можем. Возможно, банальный будильник. Возможно, радио. Увы…
        - Ясно. Сколько вагонов с термитом сейчас в Москве?
        - Около ста.
        - Что?!
        - Около ста. Возможно, больше. Мы не успеваем их выводить. Да еще этот ураган… Вы найдете мину?
        - Петр Васильевич! Я не знаю, что про меня наговорил мой братец, но я не ясновидящий. Для того чтобы найти вещь, мне нужно знать о ней как можно больше. О ней - и обо всем, что вокруг нее. Рассказывайте, что происходит.
        - Ладно. Но это не для разглашения. И вообще желательно бы посторонних удалить…
        - Вы никак не поймете. Это не посторонние. Это мои помощники. Резонаторы, усилители…
        - Ну, хорошо. Значит, так. В прошлом году под Москвой были обнаружены туннели, наполненные термитом. По предварительным оценкам, там его около полутора миллионов тонн…
        Хасановна ахнула.
        - Под Москвой? - спросила она.
        - Да, под Москвой. Вы что-то знаете об этом?
        - Термит в таких количествах готовился для обогрева Северного морского пути и кардинального преображения Арктики… но в сороковом году всех разработчиков расстреляли за саботаж и подрыв обороноспособности… Может, и правильно: уже с тридцать шестого года мы фактически - не по отчетам - выплавляли алюминия больше, чем Америка и Германия, вместе взятые, а в войну вся истребительная авиация была фанерная… На этот проект пять лет работало две трети алюминиевой промышленности, ставки были чрезвычайно высоки. Под Москвой, - повторила она и задумалась. - Как странно…
        - Очевидно, Сталин намеревался повторить ловушку, устроенную Растопчиным для Наполеона, но на новом техническом уровне, - сказал генерал. - Воспламенение такого количества термита дало бы эффект, сравнимый с одновременным взрывом двух-трех десятков термоядерных боеголовок средней мощности.
        - И мы все время жили на этих бомбах?.. - почти шепотом спросил Сильвестр.
        Генерал кивнул.
        - Уже вывезли… большую часть, - генерал не то чтобы улыбнулся, но лицо его на миг разгладилось. - И обезвредили все запалы. Так что можно спать спокойно.
        - Вывезли, - сказал Крис пустым голосом. - Куда?
        - На переработку. Ценнейшее сырье. Чистый алюминий…
        - Да-да-да. Мне нужно знать, кто получатель. Кто оплачивает работу… и все остальное.
        - Сейчас вспомню. Холдинг… холдинг …зараза, как-то называется… сейчас спрошу.
        Генерал потянулся к телефону, но Крис остановил его:
        - Не надо. Свои ассоциации.
        - Да что-то с севером. Полярный… нет. Хибины… Хибины …Было там что-то про Хибины. Хибины… Арктика …и кто-то там… - Он перевел взгляд на Хасановну. - И вы ведь тоже говорили про Арктику?..
        Хасановна, листая свой блокнот, кивнула.
        - Вот, - сказала она. - "Ха-Бэ Арктик энтерпрайз холдинг". И телефоны…
        - Эпическая сила! Откуда это у тебя? - удивился Крис.
        - По делу "Лаокоон". Они оплачивали счет.
        - Точно. Я еще, помню, удивился тогда… - Кристофор Мартович! Мы не отвлекаемся от основного?..
        - Что? Ах да!.. Отец Сильвестр, налейте мне, будьте любезны, еще на два пальца… Термит упакован - или россыпью?
        - Упакован…
        - Ящики, мешки?
        - Ящики, можно сказать…
        - Какие-то необычные?
        - Ф-фу… В гробах он. В гробах из оцинкованного железа. Представляете себе эту картину? Туннель, набитый гробами… Ребята, которые обнаружили… в общем, не сразу отошли от потрясения.
        - Я представляю… Как удается соблюсти секретность? Ведь, насколько я понимаю, в деле занято множество людей?
        - По-моему, чудом. Кое-что, конечно, предпринимаем… с одной стороны, во всех операциях задействованы только офицеры, которые понимают, что к чему; с другой - заказчик обеспечивает очень неплохую оплату труда, а кому охота вылететь на хрен собачий? Вот и молчат. А от случайностей, конечно, застраховаться невозможно… плюем через плечо… Плохо плевали, наверное. - Значит, говорите, мина? - протянул Крис. - А откуда это стало известно?
        - Анонимный звонок. Кто-то подключился к нашему служебному кабелю. Очень профессионально. Засечь не удалось. Кроме того, он знал некоторые технические подробности, которые заставили нас отнестись к сообщению серьезно.
        - Но при этом вы уверены, что это не ваш человек.
        - Н-ну… не то чтобы уверен, но думаю, что он, скорее, связан с заказчиком.
        - Интуиция?
        - Можно назвать и так.
        - А не сказал ли звонивший, что предыдущая бомба сработала и так далее?
        - Нет… Была и предыдущая бомба?
        - Думаю, да. Хотя точно не знаю. Какие требования он выдвинул?
        - Хорошие требования. Пятьдесят миллионов долларов на счета каких-то фирм-однодневок… Кипр, Каймановы острова, Андорра…
        - Поджог вагона - это предупреждение, второй этап - поджог всего, что осталось внизу?
        - Да…
        - Понятно… Значит, так: мне нужны будут карты с нанесенными - слушайте: освобожденными и еще загруженными туннелями, местами, где производится погрузка вагонов, типичными маршрутами вагонов, составов - вплоть до пункта назначения. Отчеты МЧС и МПС о происшествиях за последний месяц - в стокилометровой полосе вдоль этого маршрута. Может быть, что-то не совсем обычное… не знаю. Дальше: какие-нибудь документы, пусть самые второстепенные, о контактах с этим чертовым холдингом. И… и …все пока. Да, обязательно держите вертолет наготове, хорошо?
        ГЛАВА 14
        Ираида, наверное, задремала - потому что в какой-то момент (проснувшись?) всей кожей, всем существом своим остро ощутила нелепость, чуждость, мрачность окружающей обстановки. Это было настолько похоже на те зловещие сны, что преследовали ее на пути в Тамбов, в самом Тамбове и еще несколько дней после, что она не смогла сдержать стон…
        Помещение, в котором она сидела, было огромным, перекошенным и состоящим из отдельных, не скрепленных между собой частей. Лампы в колпаках висели в темноте, опираясь на конусы света. Зловещие фигуры, две или три (невозможно понять), тоже будто бы составленные из тяжелых малоподвижных фрагментов, склонялись над массивной столешницей, свободно парящей высоко над полом. На стене, заполняя собой глухой провал, бугрился тяжелый жесткий занавес. Кажется, он частично обволакивал какую-то неподвижную фигуру - вроде бы статую…
        И, как идол с профилем индейского вождя, неподвижно сидела Хасановна, зажав зубами янтарный мундштук с погасшей покосившейся папиросой. Стон Ираиды будто бы разбудил ее…
        Она со скрежетом развернулась и сказала, еле шевеля сухими губами:
        - Коршун… Кор …шуннн…
        А Крис обхватил руками голову и опустился на корточки.
        - Рядом… Рядом …
        Ря… - отлетело от стен. - Доммм… Ря …Домммм…
        А потом - словно из жизни, как из киноленты, выхватили кусок - Крис показал на карту и сказал:
        - Где-то здесь. Петр Васильевич, направьте туда саперов, пусть ищут. Даже если и полыхнет, место не слишком людное. И вот еще что: выкуп требуют не те, кто заложил бомбу.
        - Почему вы так… - начал было генерал, но осекся. Крис не заметил этой реплики.
        - Попросите саперов, чтобы хоть какая-то часть от бомбы осталась живой, мне надо на нее посмотреть. Теперь дальше: кто ведет дела с холдингом?
        - Техотдел…
        - Любого, все равно кого - вызовите и поговорите с ним.
        - О чем?
        - Да о чем угодно. О видах на урожай, о погоде…
        - Сейчас еще утро… подождите, я подумаю. А, сообразил.
        Генерал поднял трубку:
        - Стас? Проверь, по тревоге Смоленского вызвали? Да, из техотдела. Хорошо. Пусть зайдет ко мне. Да, срочно.
        - А вот теперь мою команду надо где-то спрятать, - сказал Крис. - Есть тут подходящее укрытие?
        - Найдем, - сказал генерал.
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Про мою клаустрофобию я ничего плохого сказать не могу: она всегда вела себя более чем скромно и довольствовалась совещательным голосом. Но сейчас бедняга, похоже, решила взять реванш за все свое предыдущее бесславное прозябание… Я с огромным трудом сдерживал себя, чтобы не думать о бетонных стенах и потолках, о толще земли над головой, о давящей на все это тяжелой мутной воде… Что-то было написано на моем лице, потому что Сильвестр неспроста подливал мне виски в бокал и пытался разговорить на какую-то интересную тему… и я вроде бы поддерживал разговор, но все равно ничего не понимал из сказанного.
        Мы сидели в чем-то вроде комнаты отдыха: диван, старинная радиола, несколько кресел, на стене картина и очень кривая сабля. Я завидовал хронолетчикам: парни беззаветно спали. Хасановна разобрала свой "браунинг" и протирала детали кусочком замши. Ираида выпросила у нее блокнот и что-то рисовала там. Мне показалось, что рука ее дрожит. И смотрит она не на страницу, а сквозь нее.
        - Непросты дела твои, господи… - раздумчиво протянул Сильвестр, разглядывая бокал. - Значит, Дора Хасановна, старые это ваши знакомцы, да? И что же там дальше-то происходило, не помните?
        - Как не помнить, - Хасановна усмехнулась. - Вернулись гаврики и такой отчет написали, что вывели весь проект из-под крылышка Феликса Эдмундовича и перевели в непосредственное подчинение Рабкрину. В ОГПУ зачистку провели, всех посвященных, а Рабкрину ненужных - в распыл. Да и сам Феликс долго не зажился после этого, через полтора месяца всего заказал Шопена…
        - Молочка, говорят, несвежего выпил? - спросил, криво усмехаясь, Сильвестр.
        - Может, и молочка, деталей не знаю. Потому как именно в те дни вторую экспедицию послали, на сверку данных. Но - не долетели товарищи наши до цели, и потом Шпац со Стрыйским вычислили, что упали они где-то году в восемьдесят третьем, поздней осенью или зимой. Искать их после пытались, да не нашли. Третью экспедицию только полтора года спустя сладили, к десятой годовщине Революции приурочили - ну и отправили, понятно, в две тысячи семнадцатый год… Один только вернулся живым, да и то скоро от инфлюэнцы сгорел. Но рассказать успел, что там голод, монархия и поповское засилье. Да… Ты, Сильвестр, не обижайся, говорю как есть.
        Тот кивнул. Очень серьезно кивнул, без тени усмешки.
        - Проект, понятно, запретили и материалы по нему уничтожили, сотрудников всех в расход пустили, один только Панкратов исчез. Долго его потом искали по всей стране, но - сумел укрыться от карающих органов…
        - А сама? - тихо спросил Сильвестр.
        - Я была секретным комиссаром Рабкрина, и меня санкциям подвергнуть мог только председатель товарищ Потапкин. Пришлось, конечно, некоторое время потрудиться на бумажном фронте, не без того, но потом вновь вернулась к живому делу: техником-электриком в лабораторию спецотдела ОГПУ к товарищу Гопиусу и профессору Барченко. Необыкновенно интересная работа была ими проведена в области некробиотики. Можно сказать, экспериментально доказано было существование души…
        И тут меня будто качнуло какой-то волной.
        - Хасановна! А эти парни в своем рапорте встречу с тобой отметили?
        Она прервала на полуслове свой рассказ и посмотрела сначала на меня, потом на спящих.
        - Нет… Скрыли, значит. Они вообще не упоминали об остановке в девяносто восьмом году. Вот ведь… уклонисты скользкие…
        - Постой-постой-постой… Крис, который встречался с ними в будущем, не упомянул про все это, - я махнул рукой, как бы очерчивая круг, - они тоже не упоминают про встречу с нами… ладно, это можно объяснить какими-то конспиративными моментами, но - последняя-то экспедиция вернулась не из тогобудущего, в котором побывали они! А значит…
        - Это значит, что все меняется, - тихо и медленно проговорила Ираида. - Я тоже это поняла, да не знала, как сказать. Но перемены происходят только от каких-то непрямых действий… наверное. От тех, которые целят совсем в другую сторону…
        - Спокойно, - сказал я, помахивая руками, - спокойно…
        У меня был, наверное, идиотский вид. Но какой еще вид может быть у человека, которому показалось, что вот сейчас он все объяснит и все на свете поймет, - и показалось, и показалось, и еще раз показалось… А потом спряталось.
        - Уточним, - сказал Сильвестр.
        Он допил виски, подошел к спящим, присмотрелся к ним и тронул за плечо Маркова. Тот распахнул глаза:
        - Что?!
        - Ш-ш… - приложил палец к губам Сильвестр. - Мы тут на коллизию наткнулись. Ну-ка, ответь: вы там, в будущем, последовательность исторических событий освоили?
        - А как же. За этим и посылали нас…
        - Была в две тысячи семнадцатом году монархия с поповским засильем?
        - Да ну, что ты, батя! Нет, конечно. В семнадцатом власть была у Народного Конгресса во главе с генералом Расторгуевым… А что?
        - Все нормально, боец. Спи дальше. Похоже на то, что гражданскую войну и интервенцию вы уже предотвратили. Не знаю, правда, как…
        - Неужели просто напугав этого клоуна? - привстала Ира-ида.
        - Да какое тут может быть "спи"! - возмутился Марков. - Когда такое происходит!..
        - Ничего не происходит, - сказал я. - Умствования сплошные. Хасановна, на пару слов - приватно?
        Мы вышли в боковой коридор - кафельный, полутемный, похожий на бесконечную душевую. И пахло здесь как-то похоже: дезинфекцией, сыростью и мылом.
        - Этих ребят тоже пустили в распыл? - спросил я шепотом, поднося огонек к жуткой ее папиросе.
        Хасановна покачала головой.
        - Это они и есть - пропавшие. В восемьдесят третьем.
        - То есть - это именно ихискали тогда по баням и магазинам?
        - Да.
        - А нашли?
        - Вот этого я не знаю… - До какого года просуществовал Рабкрин?
        Она мрачно усмехнулась.
        - Можно сказать, что к сороковому он был уже безвластен. И безопасен для Кобы. Формально же - существует и по сей день… Вам лучше всего этого не знать, Иван Петрович. На всякий случай. Хотя… - перебила она себя; губы ее, и без того тонкие, поджались еще больше. - Возможно, что терять нам уже нечего.
        Тут по главному, ярко освещенному коридору мягко зазвучали шаги, и мимо нас прошли несколько мужчин в дорогих гражданских костюмах. Идущий впереди - седоватый, залысый, с мягким дрябловатым лицом - чуть прихрамывал. Двое из свиты были с портфелями, один - со сложенным зонтом. Кто-то покосился на нас, курильщиков, но так, мельком, по обязанности, без интереса. Они уже прошли, когда я почувствовал, что Хасановна изо всех сил сжимает мой локоть.
        Я посмотрел на нее и впервые увидел на ее лице страх.
        - Это же Панкратов, - прошептала она. - Сам… здесь …
        - Я восхищен! - Илья Кронидович сидел в кресле очень свободно и в то же время с достоинством, как старый дипломат на даче. - Даже не ожидал, Петр Васильевич, что вы примените столь нестандартный подход. Как-никак, лженаука парапсихология не поощряется ныне… или я ошибаюсь?
        - Не поощряется, но и не возбраняется, - сказал генерал. - Взгляды начальства стали заметно шире. Справедливости ради скажу, что и в прежние времена исследования такие велись… впрочем, результатами их мы не имели возможности пользоваться. Все уходило соседям.
        - Понятно, понятно… А вы, Кристофор Мартович, позвольте узнать - тоже через научные исследования к этому пришли или природный дар имеете?
        Крис пожал плечами:
        - Не все ли равно?
        - Кристофор Мартович имеет наилучшие рекомендации, - сказал генерал. - К его услугам прибегали… - он замолчал на секунду. - Очень многие. Я думаю, если вам понадобится что-то найти…
        - Боюсь, что потерянное мной не под силу найти никому, - сказал Илья Кронидович и встал. - Вы принимаете чеки? - спросил он Криса.
        - Да, конечно…
        - Сумму проставите сами, - он подписал чек и протянул его, глядя Крису прямо в глаза. Крис, чуть помешкав, чек взял.
        Панкратов повернулся и пошел к выходу из кабинета. У двери, уже подхваченный свитой, остановился, повернулся к Крису.
        - Бомбу вы нашли. А самих террористов искать будете?
        - Не умею, - сказал Крис. - Только неодушевленные предметы. Да и какой в этом смысл - ведь для следствия и суда мои показания только говорение слов?..
        Панкратов как-то странно усмехнулся:
        - Досадно, крайне досадно. Возможно, Петр Васильевич рассчитывал на большее?
        - Найдем сами, - сказал, не разжимая зубов, генерал. - Обычными методами.
        - Больших вам успехов, - усмешливо поклонился Панкратов и вышел наконец.
        Крис несколько секунд сидел неподвижно. А потом в кабинет буквально ворвались доктор, Хасановна и за ними - Ираида.
        - Кристофор Мартович! - почти закричала Хасановна. - Вы знаете, кто это был?
        - Знаю…
        - Панкратов!
        - Да, Хасановна. Панкратов. Сам. Илья Кронидович. Вот мы с ним, наконец, и посмотрели друг на друга. Я ему понравился, и он возжелал меня купить… Петр Васильевич, а как бы нам попасть домой? Желательно поскорее.
        - Сейчас распоряжусь… Что-то не так, Кристофор Мартович?
        - Просто устал. Нельзя ли кофе - покрепче?
        - Можно. Стас! Кофе принеси! Коньяку?
        - Желательно…
        Кофе был растворимый, но дорогой - и было его много. Жгучая коньячно-кофеиновая смесь с трудом проникала в спавшиеся извилины. Там она производила трудно предсказуемые действия.
        Сильвестр не удержался и зевнул, забыв перекрестить рот. Терешков смотрел на Хасановну, не в силах убрать с лица выражение экзистенциального ужаса. А доктор вдруг понял, что держит в своей руке руку Ираиды. Ираида старательно глядела мимо всех. Глаза ее светились, и румянец со щек уже переползал на шею.
        Знавшая о любви лишь по анекдотам да по "Гэндзи-моногатари", она только сейчас внезапно поняла, чтотакое непонятное распирало ее весь этот месяц…
        Дома их ждала очень озадаченная охрана и пространная записка от Альберта Мартовича: "тамбовский вудуист" Рудик Батц умер в изоляторе Бутырской тюрьмы от гнойного менингита, развившегося вследствие открытых проникающих переломов верхней челюсти, вовремя не распознанных. Перед смертью, несмотря на шины и бессознательное состояние, он заговорил - и наговорил целую кассету, благо магнитофон, включающийся на голос, сработал. К сожалению, понять что-либо в его речи было невозможно: Рудик изъяснялся на неизвестном науке языке.
        Такие феномены известны и даже весьма распространены. Другое дело, что, пока Рудик произносил свой монолог, с каталки в коридоре встал умерший несколько часов назад зэк, закутался в простыню, сначала пробрался в раздаточную и съел две буханки хлеба, а потом спустился к посту охраны и попросил закурить…
        Поэтому, собственно, "братец Майкрофт" и не принял участия в предутренних бдениях под Учинским водохранилищем.
        Кассета с записью прилагалась.
        Озадаченность охраны списали на этот визит. Ошибочно. Но ребята были вымуштрованные и сами с откровениями не лезли.
        - Тут это… - Марков повозил костяшками по отросшей скрипучей щетине. - Поедем мы, Дора Хасановна. Ну, то есть…
        - Мозгами помозговать нужно, - сказал Терешков и покраснел.
        - Панкратова разоблачить бы… - потер Марков уголок рта. - Говоришь, ряху сытую сделал себе? Толстые сигары курит?
        - Может, маскируется? - предположил Терешков.
        - Ты добрый, Терешков, - сказал Марков зло. - И эта твоя доброта неконструктивна.
        - Не потому, что я добрый. А потому, что… ну …надо бы потолковать с ним, разъяснить ситуацию…
        - А я не знаю - чего мы ждем? Дора Хасановна, чего мы ждем? Мы что, не знаем, где находится Панкратов? Знаем. Что, он не захочет пропустить нас к себе? Не верю. Захочет…
        - Отец Сильвестр не велел активничать, - напомнил Терешков. - Мировой катаклизм может быть.
        - Да-да. Тихой сапой. По метру в год. Эх, ученые!.. - Марков стукнул себя свертком по раскрытой ладони. - Будем тихой сапой. Ну, может, поручения какие будут, а, Дора Хасановна? Сбегать куда? Так, чтобы без больших потрясений. За керосином не надо?
        - Не за керосином, - сказал подошедший Крис. - Но - почти. В Хибины и обратно. Как вам такой маршрут?
        - На мотоциклетках? - с готовностью отозвался Терешков…
        ГЛАВА 15
        Чуть освежась коротким сном и холодным душем, Крис вызвал машину и в сопровождении одного охранника уехал зачем-то в Остров, небольшой подмосковный поселок. Вскоре после его отъезда засобирался на службу и Сильвестр.
        - Хорошо тут у вас, - сказал он с непонятной грустью. Потом вынул из-под рясы что-то продолговатое, завернутое в тряпицу, и подал доктору: - Вот. Долго сомневался, но решил вот - вам оставить. Мне-то он ни к чему. А вам… вдруг пригодится?
        - Кадуцей? - уже поняв, что к чему, все же переспросил доктор.
        - Он самый. Может, и знаете вы, да скажу: не самый добрый это символ. Видно, медики римские большими циниками были, что взяли его в покровители: означает он ключ к некоей двери: между живым и неживым, правым и неправым, добрым и злым. Прошедшим и грядущим… Бог римский Янус из кадуцея взошел. И крест, на котором Христа распяли, - тоже из кадуцея…
        Он ушел, и в ту же секунду возник Коломиец - словно сработал свой трюк артист-трансформатор.
        - Евгений Феодосьевич… - начала было Хасановна, но он плюхнулся в кресло для гостей, хлопнул по подлокотнику так, что звук в панике заметался по комнате, и велел:
        - Выкладывайте. Все.
        - Э-э… - начал доктор. - Что-то слу…
        Коломиец взглядом заткнул ему рот, но потом дернул щекой и коротко рассказал, что обнаружила утренняя смена охраны. Видимо, ночной смене досталось по полной выкладке. У одного из ребят клочьями выпадали волосы, а второй - бывший сержант-контрактник, прошедший Чечню без единой морщинки на лбу, - был вроде бы нормален, но все время куда-то искоса поглядывал, хихикая, и не замечал, что обмочился.
        Просто чудо еще, что они не взорвали дом: газ на кухне был открыт, и лишь благодаря выбитой ураганом форточке его не скопилось достаточно…
        Рассказать "ночники" не могли ничего.
        Время от времени то там, то здесь с охраной происходили необъяснимые случаи. Скажем, в прошлом году в банке "Рос-стех" охранники вынесли и отдали кому-то мешок с тремя сотнями тысяч долларов; или в позапрошлом двое ребят из маленького агентства "Гиант", охранявшие реконструируемый домик, вдруг воспылали взаимной страстью и допустили кражу японских черных лаковых стеновых панелей на какую-то чудовищную, не укладывающуюся в голове сумму…
        Теперь, похоже, пришла череда "Тимура".
        Но "Тимур", потряс толстым пальцем Коломиец, это вам не "Гиант"… это вы не на тех напоролись…
        Потом он отдышался чуть-чуть, вытер шею платком, спросил у Ираиды чего-нибудь этакого со льдом и устремил на Хасановну пристальный взор:
        - Ну, а теперь - слушаю.
        - Шварц, - покорно сказала Хасановна. - Дора Хасановна Шварц. Родилась в одна тысяча девятьсот восьмом году в Самарканде. Образование домашнее, высшее. В партии с двадцать четвертого. С января. В том же году, в феврале, прошла отбор и была зачислена в орготдел Рабкрина; в июне переведена в оперативный отдел на должность сотрудника. С декабря - комиссар оперотдела. В этом качестве с января двадцать пятого по декабрь двадцать седьмого исполняла роль лаборантки в "Лаборатории 5-зет". Затем курировала несколько программ Спецотдела ОГПУ. В тридцать четвертом году вернулась в орготдел и занималась общими вопросами обеспечения секретности перспективных исследований, а также теорией конспирации. С тридцать девятого по сорок третий находилась на нелегальном положении. В сорок третьем и сорок четвертом - в партизанах, с сорок пятого по сорок седьмой - в комиссии по реперсонализации. Затем до пятьдесят первого - секретарь комиссии по ликантропии. В пятьдесят первом осуждена по Ленинградскому делу, с этапа бежала и до пятьдесят восьмого вновь была на нелегальном положении - занималась мелиорацией в
Узбекистане. С пятьдесят восьмого по шестьдесят четвертый возглавляла Первый отдел в Ташкентском НИИ синтетического волокна - на самом деле институт занимался кибернетикой, перспективными системами связи и проблемами государственного управления. Грохнули его вместе с Хрущевым… было такое московское "ОКБ-9бис", коллеги… большую телегу накатали, три папки вот такой толщины…
        - Знакомое название, - сказала Ираида.
        - Постой, племяшка, - отставил ее Коломиец. - После. А дальше-то что было, Хасановна?
        - Дальше я недолго проработала у Королева, светлая ему память, а потом восстановили Спецотдел и вспомнили обо мне, и я туда вернулась. Но уже только на общие вопросы обеспечения секретности. И вот - до девяносто второго…
        Коломиец набычил голову.
        - Понятно. Это понятно. Вы мне вот что скажите, Дора Хасановна… вопрос непростой, но все же: вам, получается, девяносто лет. Выглядите вы на семьдесят, а здоровья - молодые позавидовать могут. Это у вас природное?
        - Вопрос поняла. Я связываю это с лекарством, которое принимала в пятьдесят седьмом после несчастного случая на рытье канала. У нас работал один ученый таджик, Мурадов, бывший зэк. Он-то и спас мне жизнь, дав несколько капсул очень сильного стимулятора - "драконьей крови". Я выздоровела, хотя врачи поставили на мне крест. И до семидесяти лет вообще не чувствовала никаких изменений в организме.
        - Вы виделись потом с этим Мурадовым?
        - Да. Он даже некоторое время работал в нашем НИИ. Где-то через год его забрали в Москву.
        - В "ОКБ-9бис", очевидно? - спросил Коломиец.
        - Почему вы так решили, Евгений Феодосьевич?
        - Потому что через несколько лет их директор необъяснимым образом помолодел…
        Установилась некоторая тишина.
        - Подождите, - вдруг задохнувшись, сказала Хасановна. - Я вспомнила. Я все думала, на кого похож этот вчерашний шаман. Если его подстричь…
        - Мурадов? - подсказал Коломиец.
        Хасановна кивнула.
        - Никого не берет время… - Ираида вопросительно побарабанила пальцами по столу. - Перечисляю: Панкратов, шаман, директор Ященко… отчасти - Дора Хасановна…
        - И я знаю еще одного, - сказал Коломиец задумчиво. - Чует мое сердце-вещун, что нам стоит с ним связаться…
        Зазвонил телефон.
        - Розыскное агентство "Аргус", - заученно произнесла Хасановна. - Говорите, пожалуйста, громче. Нет, он в отъезде. Я думаю, часа через три. По телефону? Нет, заказы мы принимаем только при личной явке. Таковы наши правила. Нет. Категорическое нет. До восьми вечера. Хорошо, я запишу…
        Она что-то черкнула в блокноте, бросила трубку.
        - Наглецы, - сказала она в пространство.
        - Дядь Жень, - Ираида была настойчива, - ты глянь, как сплетается: нестареющий Панкратов, нестареющий шаман, действующая машина времени…
        - Сплетается, племяшка, сплетается так, что уж и не разглядеть, где и что, - тяжело сказал Коломиец. - Не расплести… Вот в чем дело. Не расплести. А рубить - и боязно, и нечем.
        - Нечем? - тихо спросила Ираида.
        - Забунтовали мои тимуровцы… - Коломиец криво усмехнулся. - Не ожидал такой плюхи.
        - Выгнали тебя? - вдруг понял доктор.
        Коломиец кивнул:
        - Развод, раздел и распил имущества…
        - И …никто?..
        - Трое со мной ушли. Фантомас, Бурчало да Нинка-Впотьмах…
        - Бурчало… это Павлик? Он же дежурил сегодня! - вспомнила Ираида. - Это он облез?
        - Он самый. Но вот, видишь - решился продолжать… Зацепило его за живое. Эх, не думал я, что так меня высушат…
        - Подожди, - сказал практичный доктор. - Что же у нас остается в результате деления?
        И Коломиец дотошно и честно перечислил то, что после раздела тимуровского имущества осталось в его ведении: конспиративная квартира в Сокольниках, два не слишком новых и не слишком шикарных автомобиля и два мотоцикла в отдельном, не при штаб-квартире, гараже, кой-какое оружие, законное и не очень, приличная сумма денег - и всяческие связи. Ну и, разумеется, имущество "Аргуса"… какой-то бес-хранитель толкнул его тогда в бок и нашептал, что все оборудование, завезенное сюда, следует в бумагах провести как проданное… а это еще тридцать тонн баксов…
        - Так мы, может, поедем, а? - вновь попросил Марков. Кажется, ему не хотелось покидать этот дом.
        - Давайте сделаем так… - начал было доктор, но снова зазвонил телефон - теперь у него в кармане.
        Это был Крис. С голосом, не терпящим возражений.
        Доктор выслушал его, молча сложил телефон, сунул мимо кармана, потом еще раз, потом попал.
        - Где наш негр Вася? - спросил он Коломийца.
        - В гараже, мабуть, где ж еще? Гарный хлопец, прижился, метет, моет, протирает… А что?
        - Похоже, Крис нашел его обидчиков…
        Дача - именно старообразная дача, а не новорусский дворец в стиле "тюремок", которыми, как поганками после дождя, враз покрылось все Подмосковье, - с флюгером в виде дельфина стояла несколько в стороне от Молоковского шоссе. Мимо дачи в сторону леса проходил грейдер, и возле съезда с шоссе стоял старенький павильон автобусной остановки. Оттуда многое можно было рассмотреть… Аккуратный деревянный заборчик цвета раздавленной сливы частично скрывал от посторонних взглядов дачный участок, оставляя открытым сам дом, обширную веранду и большой серый морской контейнер, притороченный к дому сзади. Окна дома были открыты, легкий ветер развевал тюлевые - или даже марлевые - занавески от мух…
        - Буколика… - опустив бинокль, проворчал Крис и повернулся к Джеймсу-"Васе". - То место?
        Вася судорожно кивнул. Был он, бедняга, совершенно сер и покрыт мелкими росинками пота.
        - А ты что скажешь, Женя?
        - Напоремся на что-то, - уверенно сказал Коломиец. - Уж слишком беззащитно выглядит.
        - Мы тут не высидим ничего, - Ираида мотнула головой, раскинув волосы по плечам. - Надо отправить разведку. Меня.
        - Нет, - сказал доктор. - Не годится.
        - Вы же все будете поблизости, - сказала Ираида. - Так ведь, дядя Женя?
        - Поблизости - не рядом… - протянул Коломиец. - Но вообще-то мысль разумная. Под каким соусом ты там покажешься?
        - Машина сломалась. Чего проще…
        - Годится, - сказал вдруг Крис. - Женя, ты будешь в машине. Сзади, незаметно. Поместишься… Вася, ты тоже там сиди, но из машины не высовывайся даже. Не обижайся, но… ты ведь сам не знаешь, как себя поведешь? Мы с доктором засядем вон в тех кустиках, слева, а тебе, Рифат, придется дать крюка и подойти к домику с тыла. Там, я смотрю, тоже заросли… и вон еще крыши какие-то и трубы… Короче, полчаса хватит?
        - А потом что? Задача какая?
        - По обстоятельствам. Побежит кто-то из дома - хватать. Ираида заорет - бросаться. Мобильник у тебя есть? На вот мой, будут изменения - позвоню…
        - Хороший план, - с уважением сказал Рифат. - Продуманный.
        Ираида попала в калитку со второго раза - и то лишь потому, что крепко взяла себя в руки и заставляла на каждом шагу: не сворачивать… не сворачивать… прямо! Прямо!!! Ну!..
        И с немалым напряжением сил и ловкости - словно взбиралась на ледяную горку - она коснулась калитки, потянула ее на себя, потом толкнула… мир опять хотел повернуться градусов на девяносто, но она удержала его широко расставленными ногами… калитка хлябнула, и чудеса вдруг остановились. Ираида стояла на дорожке, мощенной желтым ломаным кирпичом.
        Две скамейки, справа и слева, соединенные металлическими арками, еще не обвитыми ни хмелем, ни виноградом… Путь вперед лежал под этими арками между пустых беленьких и чистых скамеек… и Ираида вдруг почувствовала, что проходить между этими скамейками нельзя. Как если бы на них дремали призраки… Не требуя от себя отчета, почему ей блазитсятак, а не иначе, она свернула на газон, стриженный давно и кое-как. Под ногами хрустнуло стекло.
        До веранды было шагов двадцать, но почему-то показалось - очень много.
        Дверь, как и окна, была открыта. Белая занавеска - старый истрепанный тюль - втянулась внутрь дома вялым пузырем. Ираида постучала по косяку двери костяшками пальцев - и вдруг отдернула руку. Сердце екнуло.
        Нет, показалось…
        Косяк был недавно покрашен - но обычной масляной краской.
        Она постучала еще раз:
        - Хозяева!
        Никто не отозвался.
        - Можно войти?
        Вроде бы какой-то звук…
        Ираида откинула занавеску и вошла - так, чтобы никто не заподозрил в ее робкой и почти просительной позе напряженного ожидания удара и готовности разить в ответ.
        Барон Хираока называл эту позу так: "Змея, обвившая ветку расцветшей мимозы".
        Ей вдруг - впервые за все московские месяцы - захотелось к барону, в его лесной дворец…
        Все внутреннее пространство дома было едино, и лишь непривычного вида кирпичная беленая печь - узкая, длинная и высокая - делила это пространство на три условные комнаты. Или на две. Или на две комнаты и кухню. Неизвестно, как это все воспринимали хозяева: сами они никак не обозначили свое понимание пространства.
        Пол был голый, два стола и диван жались к стенам, а стулья не слишком аккуратными пирамидами возвышались на них - и нормально, и кверху ножками. Так выглядит квартира, где то ли собрались белить потолок, то ли вымыли полы.
        Но полы здесь не походили на только что вымытые. Валялись цветные клочки целлофановых упаковок, раздавленные пивные банки, сальные бумажки. Несмотря на сквозняк, угадывался аромат тухловатой рыбы. Ираида, стараясь двигаться мягко, подошла к печке и остановилась. Теперь ее взгляду были доступны все уголки помещения.
        У той стены, что не была видна от входа, стояла больничного вида кушетка. На кушетке, распахнув рот и поставив одну босую ногу на пол, спал большой небритый мужчина в оранжевых боксерских трусах. Под кушеткой валялось несколько темно-зеленых бутылок с погаными лиловыми наклейками. И еще: рядом с печкой в задней стене была низенькая дверь - такие делают в парной, чтобы не улетал жар.
        На двери глубоко и тщательно вырезан был стоящий на задних лапах крылатый пес с короной на голове. В передних лапах пес сжимал кадуцей…
        Все было ясно. Ираида повернулась, чтобы уйти, - и тут заверещал телефон. Спящий пробудился, сунул руку в трусы, достал мобильник. Невидящими глазами скользнул по Ираиде.
        - Да, - сказал он совершенно трезвым голосом. - Нет, все нормально. Не звонил и не приходил. Ну, что я могу поделать - такой вот человек. Ты знаешь, и я знаю. Да. В семь? Хорошо, буду ждать…
        Он сунул телефон обратно, заодно от души почесался, троекратно зевнул.
        - Нимфа, - сказал громко, закрыл глаза и захрапел.
        - В семь? - переспросил Крис и задумался. Посмотрел на часы, потом на небо. Потом решился: - Поехали, Женя.
        - Куда?
        - Тут недалеко… Ираида, Иван, вы пока понаблюдайте за домиком, хорошо? Мало ли… К семи мы точно вернемся. Позвони Рифату, скажи, чтобы сидел пока на месте и не высовывался…
        ГЛАВА 16
        Ах, эти хитромудрые священники в штатском! Под видом сетований на падение нравов - рекомендация обратиться к NN. Потом - тихонько, незаметно опустить в карман бумажку с именем и адресом…
        Боевой епископ ордена армагеддонян Екатерина Максимовна Ткач жила в поселке Остров в очень тихом и симпатичном месте: квартальчике из двухэтажных домов с центральным двором, заросшим рябиной и сиренью, и даже с фонтаном посреди. Бабульки в платочках и с мелькающими спицами в руках чинно сидели на скамейках, малышня рылась в песочницах. Почему-то не было в поле зрения ни одной собаки - зато сытенькие и ухоженные коты и кошки чувствовали себя вольготно.
        Нужная Крису дверь - несовременная, деревянная, с большим медным номером "23" и без "глазка" - открылась после первого же звонка, и невзрачная девочка лет тринадцати с тонкой бесцветной косичкой, мазнув по Крису взглядом, обернулась и позвала:
        - Теть Кать, это к тебе! Вы проходите…
        Крис вошел. В квартире нестерпимо пахло свежей сдобой. Он проглотил слюну.
        Выглянула, держа руки по-хирургически, невысокая полненькая дама с раскрасневшимся лицом и в переднике.
        - Извините, пять минут, хорошо? Вы посидите пока… Валентина, займи человека!
        Девочка провела Криса в комнату и усадила в плетеное кресло. Сама села напротив, болтая ногой. В комнате было полутемно из-за густой листвы за окнами.
        - Они пытались Его спасти, понимаете? - сказала девочка, будто продолжая прерванный минуту назад разговор. - Они стояли на площади и кричали: "Отдай нам Вар-Авву!" - то есть: "Отдай нам Сына Отца!" Они же не знали, они же в мыслях допустить не могли, что Он у римлян значится под кличкой Назорей - Сопляк… А у Него была просто аллергия на пыльцу - пустыня цветет как раз на Пасху. Вот так и получилось…
        Крис заморгал.
        - Римляне тут же поискали по тюрьмам и нашли Вар-Равву - "Сына Учителя", если перевести. Распространенная фамилия. А звучит очень похоже. Имя то же самое: Иисус… И они его отпустили. Все по закону и по обычаю. Понимаете, да? А когда те разобрались…
        - Понимаю, - сказал Крис. - Ничего себе…
        С полотенцем в руках вошла хозяйка.
        - Валентина, организуй чаек, а мы с гостем пока поболтаем. Кристофор… простите, забыла отчество…
        - Мартович!.. - Крис закашлялся. - Откуда вы… имя-то?..
        - Я ведь не спрашиваю, каквы находите людей или предметы, - улыбнулась хозяйка. - Я вас жду уже несколько дней… Значит, вы его нашли?
        - Семаргла?
        - Да.
        - Думаю, что нашел. Девяносто пять из ста.
        - Когда и где он будет?
        - После семи - в двадцати минутах езды.
        - Отлично. Вам он нужен живым?
        Крис помолчал. Молчала и хозяйка.
        - Хотя бы на некоторое время, - сказал наконец Крис.
        - Попробуем. Это труднее, но… попробуем, - кивнула хозяйка и посмотрела на часы. - А пока есть время выпить по чашке чаю. Булочки сегодня взошли мягкие, пышные, как никогда…
        Когда губы онемели от бесконечных поцелуев, Ираида с трудом отстранилась, посмотрела через плечо доктора и подобралась мгновенно:
        - Смотри!
        Темно-синий джип съезжал на грейдер, ведущий мимо заколдованной дачи с дельфином… там, дальше, было еще много домов, но она уже знала, что остановится машина возле этого. Должно быть, действительно: те, кто долго общался с Крисом, чем-то этаким заражались (или заряжались) от него…
        - Еще нет шести, - сказал доктор, с трудом переключаясь на иную действительность.
        - Это ничего не значит…
        - Без Криса, без Жени?
        - Но ведь уйдет! В конце концов, нас четверо.
        - Ира. Я ведь не знаю Ященко в лицо. Крис его видел и дядька твой, а я - нет. Вдруг это не он, а совсем посторонняя сволочь?
        Джип между тем действительно остановился там, где положено, из него - с водительского места - вышел человек в светлом костюме и, не запирая машины, пошел быстрым шагом к дому. Его не заносило вбок, как Ираиду, и он не ерзал мелким зигзагом по участку, утыкаясь в невидимые глазу тупики.
        - Хозяин, - сказала Ираида.
        Доктор достал из кармана телефон. Набрал номер.
        - Рифат? Как ты там? Подтягивайся поближе к участку. Да-да, появился объект… По обстановке. Попробуем дождаться Криса, но если что - то сами…
        - Наши едут, - с облегчением сказала Ираида. - И еще кто-то с ними…
        По шоссе двигался маленький кортеж: "Волга" Криса впереди, а за нею бортовой "Бычок" с белоголовыми фигурками в кузове.
        Все дальнейшее произошло очень буднично: машины свернули к даче, остановились, из кузова резво попрыгали на землю тетки в почти одинаковых сарафанах, издали похожие на ансамбль народного творчества; и пока Крис и Коломиец что-то объясняли, показывая руками вперед и вверх, несколько "ансамблисток" вошли на участок и взбежали на веранду. Навстречу им выскочил мужик в красных трусах и тут же бросился обратно, но упал в дверях. Теперь уже весь ансамбль был на участке, женщины обегали дом с обеих сторон, и еще кто-то вспугнутой кошкой метнулся сбоку - и тоже упал. Одна за другой женщины скрывались в доме, потом чья-то рука сорвала занавеску, но все равно ничего не было видно. Потом из-за дома появился Рифат, а с ним кто-то еще, согнутый втрое. Внутри дома шел большой скандал, мелькнула сквозь окошко спина, пропала… Кто-то маленький, худой вылез из чердачного окна на крышу, спрыгнул на землю - его отоварили еще в воздухе, и он рухнул плашмя, взмахнув ногами.
        Не было уже никакой магической завесы при подходе - лишь судорога отвращения непонятно к чему пробежала по лицу и рукам.
        Наверное, беги доктор с Ираидой чуть быстрее или поторопись со стартом - и все кончилось бы совсем иначе. Но они несколько секунд лишь оторопело созерцали происходящее, а когда побежали, то рядом, локоть к локтю, а не наперегонки…
        Человек в светлом костюме выскочил из-под веранды стремительно, как чертик из коробочки. В руке у него был пистолет. Не медля ни мгновения, не имея цели напугать или заставить отступить, он вскинул оружие и выстрелил дважды…
        Доктор успел толкнуть Ираиду в плечо и даже бросить руку к своему "айсбергу". Но руку его отшвырнуло ударом, а самого крутануло на месте, и понадобилось долго-долго поворачивать голову, чтобы увидеть стрелявшего, а потом все загородило собой небо, сначала дневное, но стремительно ночнеющее…
        Ираида, изогнувшись на бегу, подхватила с дорожки половинку кирпича и метнула ее, как топор. Кирпич ударил человека с пистолетом в лоб и отлетел высоко вверх, оставив красный след. Человек уронил пистолет, сделал шага два и, не сгибая ног, рухнул во весь рост.
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        В который раз я родился? Можно посчитать. У мамки с папкой. Потом в возрасте пяти лет, когда свалился в строительную траншею аккурат между двумя торчащими кольями. Потом еще через год, когда перебегал пути перед поездом - Господи! с паровозом впереди! с черным маслянистым паровозом! - споткнулся, упал на рельсы, но как-то успел оттолкнуться и откатиться. И в тот же год, когда четверо идиотов постарше меня бросили в костер противотанковую мину, она долго не взрывалась, и тогда меня послали посмотреть - хорошо ли лежит. Я сходил и посмотрел. Мина лежала хорошо. Вернулся, сказал, что все нормально, и побежал по своим делам - помнится мне, на рыбалку. А минут через двадцать грохнуло… Пацанов собирали в ведра.
        В школе - как раз было мое дежурство по классу: мыть доску и полы, - обвалился потолок, но именно в этот момент я пошел менять воду в ведре.
        Потом был Афган, была Москва, где меня (и это я понял много позже) страшно тянуло покончить с собой, да только чужими руками: "…чтоб не сам, чтобы в спину ножом…" - и далее по тексту. Но об этом я уже писал.
        Свойство организма: угадывать близкую опасность и успевать среагировать, не отчитываясь перед сознанием. Наверное, так.
        Вот и сейчас - окажись мы к этому гаду чуть ближе, он убил бы меня. И Ирку. Наверное. А так - я отделался дыркой чуть выше ключицы, в том месте, где шея переходит в надплечье (счастье: на сантиметр левее - и абзац сонной артерии, на полтора - спинному мозгу…), и двумя сломанными ребрами слева. Мой верный "айсберг" меня спас хотя бы таким способом - подставив себя под пулю.
        И в первые минуты я даже радостно думал, что - обошлось…
        Конечно, было больно, противно, обидно, стыдно.
        Как физиолог я знаю: при шоке мгновенно расслабляются сфинктеры, организм мудро и предусмотрительно стремится избавиться от всего, что может осложнить течение травматического процесса: содержимого желудка, кишечника, мочевого пузыря…
        Но знаете - обоссаться в присутствии любимой девушки… это нелегко пережить. Хотя - предрассудок. Но все равно нелегко.
        Сначала, если говорить строго, сознания я не терял. Но состояние быстро стало полубредовым, как от фальшивой водки с ацетоном. А через четверть часа вообще поехала крыша. Ираида наклонялась надо мной, но я ее не узнавал. Казалось, что все вокруг обсели птицы. Странные птицы, которые одновременно и видимы, и нет. И хотя предметы и люди были отчетливы и ярки, небо оставалось черным. Зато его было видно даже потом - через потолок.
        В нем висели такие же черные звезды. Они медленно шевелились, как амебы.
        Меня несли, вертели, раздевали. Было смешно, как от щекотки. Я оглядывался по сторонам, будто что-то искал. Уперся взглядом в маленькую дверцу. Вскоре для меня перестало существовать все, кроме нее. Люди, хлопотавшие надо мной, были бестелесными призраками. Стены и потолок - условностью, придуманной специально для игры. И только дверь была подлинной, истинной. Предельно, абсолютно истинной, важной, как ничто другое.
        Я знал, что должен туда попасть.
        - Ведь с ним что-то не так? - Ираида не отпускала локоть Криса. - Скажи, не так?
        Он в ответ только молча накрыл ее руку своей.
        Вообще все шло не так. Вместо молниеносного налета с молниеносным отходом получалось что-то вроде захвата варварами города фей: изумленные блуждания по улицам, разглядывание фасадов и внезапная робость у входов в храмы…
        Захваченная дача была, по сути, только навершием немаленьких подземных хором, построенных достаточно давно. Сейчас армагеддонянки - солидные пожилые женщины, проявившие такую неожиданную силу в рукопашной схватке, - явно перебарывая страх, обследовали их, постоянно натыкаясь на следы каких-то богоосквернящих действ. Была там стена, разрисованная кровавыми знаками. Была яма, полная кошачьих черепов…
        Но была и самого современного вида то ли химическая, то ли фармакологическая лаборатория с полной телевизорной коробкой упакованных в фольгу таблеток и запаянных в пластик шприц-тюбиков. Было несколько очень неплохих компьютеров, объединенных в сеть. Было что-то вроде студии звукозаписи - тоже с отличным оборудованием. Была мастерская - противоестественная помесь чего-то высокотехнологичного (один промышленный микроскоп шестисоткратного увеличения чего стоил…) и слесарки при ЖЭКе…
        И - еще не остыла, еще излучала старое пыльное тепло массивная отражательная печь.
        Пленные, охраняемые старушками-армагеддонянками, вели себя достаточно нелепо - за исключением того, который ранил доктора и которому Ираида засветила в лоб. Он все еще валялся без сознания, хотя дышал хорошо. Время от времени у него розовели щеки и глаза начинали бегать под веками. Но даже рукопожатие Коломийца не разбудило его, а значит - приходилось ждать.
        Остальные, кажется, изо всех сил сдерживались, чтобы не начать хохотать. Все происходящее казалось им остроумной и довольно злой шуткой, которую они сами учинили над своими пленителями и которая вот-вот завершится каким-то особо смачным аккордом.
        - Неужели ты ничего не можешь придумать… ты, такой умный, такой…
        Подошел Коломиец, потоптался рядом. Вздохнул.
        - Что? - вскинулся Крис.
        - Да вот… - и Коломиец поднял руку на уровень глаз. В колечке, созданном большим и указательным пальцами, сверкала зеркальной никелевой рубашкой пуля. - Смотри, Мартович, что я выковырял. Из пистолета этого черта. Сюда гляди - видишь ободок? А вот так он - снимается… - Коломиец поскоблил пулю твердым желтым ногтем. - Фольга - не фольга, но тонкий металл и мягкий. А под ним…
        Металлическая пленка скрывала глубокую канавку, наполненную маленькими серыми игольчатыми кристаллами, похожими на мелко рубленный волос.
        - Яд, - голос Криса был потухший.
        - Наверное. Во всяком случае, не соль.
        - Что же делать? Что делать? - и в голосе Ираиды Крис впервые в жизни услышал панические нотки.
        Из-под локтя Коломийца вдруг просунулась узкая темно-коричневая рука с необыкновенно длинными пальцами.
        - Мошшна мне?
        - Держи, - Коломиец положил пулю на бледную ладонь. Вася наклонился над собственной рукой, как-то по-птичьи повернув и откинув голову. Один выпуклый глаз его устремился на пулю, второй - рассеянно блуждал.
        - Это упо-упо, - сказал наконец Вася, распрямившись. - Оживлять. Шаман. Если в мертвого вот здесь, - он приставил два пальца к груди, - разрезать в крест и вставить упо-упо, мертвый поднимается и всю любой выполнять службу. Пока еще теплый кровь, разрезает надо. Остынет - нет, не сможет. - А если в живого? - спросил Крис.
        - Нельзя, - строго сказал Вася. - Шаман… как это?.. отчислять. Да. Дембель.
        - Опять шаман, - выдохнул Крис.
        - Но пистолет-то был у этого… - Ираида подбородком указала в сторону спящего. - И он тоже шаман?
        - Ох, да не знаю я… - Крис схватился за виски. - Отупел. Устал. Песок в башке. Ты чувствуешь что-нибудь? - Он посмотрел на Ираиду беспомощно. - Будто опять… зарезали кого-то…
        - Нет, - твердо сказала она. - Тебе кажется.
        Но Крису явно не казалось. Судорожным мелким шагом он подшаркал к плетеному креслу и сгорбился на нем, раскачиваясь и что-то шепча.
        И только потом остальные услышали тонкий прерывистый свист и ритмичные удары где-то под ногами.
        ГЛАВА 17
        Для Ираиды это был как будто повторный сон: с потолка посыпалась земля.
        - Сюда! - крикнул Коломиец, бросаясь к ведущей наверх лестнице. - Все сюда! Скорее!
        Трещиной - ломаной, острой, узкой - раскрылся пол. То ли дым, то ли пыль заклубились над ее краями, подсвеченные снизу. Коломиец шагнул через трещину и пропал, оставив на миг в воздухе свой мерцающий контур.
        - Дядя Женя!!! - Ираида завопила во всю мощь легких, кинулась следом…
        В потолок будто ударили чугунным копром, в углу что-то рухнуло, все заволокло пылью. И совершенно неожиданно земля вдруг ушла из-под ног! Ираида вскрикнула сдавленно, взмахнула руками…
        На этот раз она успела удержаться. На самом краю. Под ногами вздымалось звездное тесто. Ираида стояла, совершенно застыв, в положении неустойчивого равновесия. Тело перестало быть послушным и все понимающим. Его надо было тянуть или толкать. И кто-то схватил ее за руку и рванул - испуганно и резко. Она упала, покатилась. Вокруг был смрад и скрежет.
        Непонятный сиреневый свет ясно озарял все.
        Кирпичная стена вдруг выпятилась пузырем, лопнула, открыв гнилое нутро. Оттуда шагнул мертвец. Черная кожаная куртка была распахнута на решетчатой груди. На ремне через плечо болтался незнакомый короткий автомат.
        Рядом вздулся такой же пузырь. У следующего мертвеца были длинные светлые свалявшиеся волосы и бисерная повязка вокруг пергаментного лба.
        - Сюда, сюда! - давно уже кричал кто-то над ухом.
        Ираида, не в силах оторвать глаза от ужасного зрелища, попятилась.
        Слева, как-то отдельно от всего, скорчился в кресле задумчивый Крис.
        Епископша стояла, широко расставив ножки и крепко упершись руками в невидимую дверь, которую кто-то пытался открыть. От пальцев ее разлетались бледные искры.
        И еще кто-то из армагеддонянок стоял в подобной же позе - дальше и отдельно. И еще. И еще…
        Подземелье, прежде обычное, вдруг стало похоже на крытый стадион. Стены и перегородки превратились в условность, в разметку - не на зеленом газоне, правда, а на древнем щербатом асфальте. Толстые полосы кирпичного цвета - бывшие стены; тонкие линии, белые и красные, - непонятно что. Отовсюду шли мертвецы, шли, как бы не замечая людей, не придавая им значения, но при этом сжимая кольцо. Люди, вдруг ставшие немыми и безликими, метались и падали. Иногда над кем-то вздымалось легкое спиртовое пламя, и человек мгновенно исчезал. Узкая лестница стояла, ни на что не опираясь, где-то чуть в стороне от всего происходящего, но подойти к ней мешали толстые коричневые линии…
        Что непонятно: Ираида никак не могла узнать человека, который тащил ее за руку.
        На трибунах разочарованно свистели.
        Внезапно коричневые линии разомкнулись, и обозначился прямой проход к лестнице - прямой и широкий. Ираида сделала туда шаг, но человек, который ее вел, выразил недовольство и порицание, и они побежали дальше. Оказывается, путь ее был не к спасению - а иной.
        Еще через несколько шагов они остановились.
        Здесь сходилось множество линий - как сходятся меридианы на макушке глобуса. Красные, белые, синие - во множестве; редкие зеленые и желтые; черная. Человек, который вел ее, наклонился и голой рукой быстро начертил окружность - алую, но мгновенно темнеющую.
        Она поняла, что это будет место их последнего боя. Стало проще. Ровно вошел и резко вылетел из легких воздух. Подобрался живот. Маленький внутренний Мара, живущий в каждом, начал просыпаться в своем теплом убежище. Когда он расправит члены, силы человека удесятерятся, а ум освободится…
        Человек повернулся к Ираиде лицом. Улыбнулся, сильно сощурясь и обнажив крепкие желтоватые зубы.
        Это был барон Хираока.
        - Очнись, - сказал он. - Очнись, Ирка-тян.
        Ираида очнулась. Вокруг шумели и сновали. Над головой вновь был потолок, а в окна косо врезался чуть красноватый свет низкого предзакатного солнца.
        Мимо вели пленников. "Куда вы их теперь?" - спросил кто-то (дядя Женя?) низким голосом, и какая-то женщина отозвалась сипловато: "В тюремке нашей посидят…", а негр Вася топтался рядом, пытаясь попасться на глаза Ираиде. Она его видела, но голова кружилась, и взгляд уходил. Но барон Хираока все еще был здесь, а потом сзади и сбоку воздвигся дед Григорий.
        - Сурмяж говеный, - чуть не всхлипывая, сказал дед. - Какой, однако, морок распустил! Я уж спужался малехо - ну, думаю, кондобье девчонке пришло, опоил ее аспид вонький…
        Ираида протянула руку и потрогала деда. Потом - перевела взгляд на барона.
        - Вы - здесь? - с трудом проговорила она. - Как?
        - Чудом, можно сказать, - послышался сварливый голос Хасановны. - Уезжаете внезапно, а куда - узнавай потом…
        - А Иван?
        - Здесь твой Иван, здесь, - сказал подошедший Сильвестр. Лицо его раскраснелось, глаза блестели. - Дышит - значит, живой.
        Но большой уверенности в голосе не было…
        Коломиец меж тем стоял, нависая над Ященкой, накрепко прикрученным к раскладушке. Долго всматривался. Здоровенная гуля на лбу. И это единственное изменение на лице с тех пор… сколько прошло?
        Тридцать один год.
        …Это была его первая командировка в Африку, как бы переводчиком в Тунис, а потом вдруг неожиданно - ночью в самолет, восемь часов в воздухе и посадка в шибко братском Египте, маленький аэродром и военные палатки. Учебные сборы по новым средствам ведения допроса…
        Преподаватель показывался лишь в маске, но уж слишком мал пятачок, и время от времени то в сортире, то еще где мелькало новое лицо. И фамилию как-то узнали: Яценко. Да и как не узнать: разведка…
        Допрашиваемому вкалывали под кожу из шприц-тюбика мутную белесоватую взвесь, и через несколько часов он начинал тупо отвечать на все вопросы и выполнять все требования. Главное здесь заключалось в том, чтобы правильно вопрос формулировать и правильно понимать ответ. Или давать предельно четкие задания.
        У этого метода допросов был один существенный недостаток: тот, кому делали укол, никогда больше не приходил в себя. Состояние его усугублялось, и через три-пять дней он забывал, что нужно дышать. Если сидеть рядом и напоминать: вдохни! выдохни! - то можно было бы, наверное…
        Неужели и с Иваном будет так, как с теми арабами, продавшимися израильтянам?
        Или - придумал, скользкий гад, противоядие?
        Доктор был почти мертвый. Зеркальце чуть запотевало, поднесенное к сухому рту. И это все. Коломиец видал достаточно покойников, чтобы не усомниться: это покойник.
        Присутствие нескольких тихих бабулек в платочках усугубляло это впечатление.
        Крис утверждал обратное: жив и даже как-то более жив, чем обычно. Но сделать он ничего не мог.
        Ященко, скотина…
        Убить бы, да нельзя.
        Как бы отвечая на эту мысль, лежащий вздрогнул и попытался поднять руку. Потом - распахнул глаза.
        - Ты кто? - спросил он сипло. - Курсант? Почему здесь?
        - Опыты будем делать, - мрачно сказал Коломиец. - Угадай с трех раз, над кем…
        Подошел стремительно Крис. Оскалился - сам, наверное, не замечая того.
        - Антон Григорьевич? Узнаете меня?
        - В-вулич? Как ты здесь…
        Глаза его, только что туманные, вдруг вспыхнули и округлились.
        - Хорошо, что узнаете. Будет легче объясняться. Хочу сразу сказать: мне от васничего не нужно. Мне нужны просто вы сами. Ин корпоре. Понятно, эпическая сила?
        - Не очень. Но, может быть, пойму.
        - Вы убили Сергея Коростылева?
        Антон Григорьевич несколько секунд молчал. Должно быть, вспоминал.
        - Да… в определенной мере… Да, я. Это была ошибка. Трагическая ошибка. Я готов… возместить, искупить… Что угодно. Понимаете? Что угодно.
        - Понимаю. А Скачкова что - тоже по ошибке?
        - Скачков… Он угрожал мне. И ничего другого не оставалось… Ну, поймите: он угрожал мне! Он сам хотел меня убить.
        - Деньги не взял, значит?
        - Не взял…
        - А вы его этим… чемоданчиком?
        - Каким чемоданчиком? А, вы имеете в виду "бормотало"… Нет, есть кое-что получше. Желаете ознакомиться?
        - Попозже. Лучше поговорим.
        - О чем?
        - О вас. И хочу предупредить… - Крис продемонстрировал пленнику его пистолет. И шприц-тюбик, прихваченный наугад из лаборатории в подполье.
        - Спрашивайте, - поморщился Ященко. - Только дайте в клозет сходить…
        - Может, еще девочек, самолет в Бразилию и десять миллионов баксов? В баночку пописаете.
        - Вулич, будь ты человеком. Я ж тебя не…
        - Вопрос закрыт. Жень, отвяжи ему только одну руку - да не совсем, а так, чтобы не мог пассы делать.
        - Глупость какая! Средневековье!
        - Разумеется. В "Entonnoir du sang" разумные люди тоже не верят. И в упо-упо. Дикарские обряды… Правда ведь?
        Ященко долго молчал. Возился полусвободной рукой с ширинкой, мочился в подставленную баночку…
        - Значит, вам нужно противоядие, - сказал он наконец. - Не понимаю, как я мог промазать… Я даю вам его - и мы расходимся. Идет?
        - Нет. Вы нам его все равно дадите - в ряду прочего. Даже не знаю, почему я не ставлю вам укол сразу, без болтовни. Ведь без укола вы можете наврать, а так - расскажете всю правду. Жень, твое мнение?
        - Наврет, - веско сказал Коломиец.
        - Не навру, - торопливо сказал Ященко. - Какой мне смысл врать?
        - Чтобы выкрутиться. Так вот: выкрутиться вы не сумеете.
        - Не понимаю, зачем тогда… А, впрочем, ладно. Пойму по ходу. Не будем терять времени, у нас у всех его почти не осталось. Что вы хотите узнать?
        - Все, - сказал Крис. - Но сначала - противоядие.
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Потом мне сказали, что я провел на грани жизни и смерти всего шесть часов. Наверное, извне это так и выглядело. Что - на грани. Что - шесть часов… Внутри же меня время шло по-другому: то ползло, то неслось, то возвращалось вспять.
        Подобно воннегутовскому Билли Пилигриму, я получил возможность возвращаться в любую точку своей жизни и проживать ее заново бесконечное число раз. Зачем? Трудно сказать. Но для чего-то я десять, или двадцать, или больше раз возвращался туда, на раскаленную пыльную улочку Кабула, где и когда лежал, из последних сил зажимая развороченное плечо и не позволяя крови вытекать так быстро, как ей того хочется. Я лежал и смотрел в слишком высокое небо, а мой коллега Хафизулла торопился ко мне из дуканчика наискосок, торопился медленно и безнадежно - так Ахиллес когда-то настигал черепаху… Мне почему-то казалось, что в те минуты я понял и почувствовал нечто главное, без чего вообще нет смысла жить дальше - причем это главное можно изложить в семи словах… и вот теперь я возвращался и возвращался туда, стараясь уловить в пустоте эти семь слов, но заставал только боль, смертное томление и тоску.
        Я возвращался в детство, в самые счастливые моменты, и оказывалось, что это убого, жалко, скучно и лишь иногда трогательно. А то, от чего у меня сегодняшнего захватило дух, я в детстве пропустил. Это был темный, заросший лилиями пруд. Берега его полностью скрывались за гибкими плакучими ивами. Позади ив росли огромные деревья - вязы или дубы. Казалось, что кроны их готовы сомкнуться над водой. Под деревьями стояли две белые кружевные беседки. В одной беседке сидела красивая девушка и смотрела, как мы с отцом ловим рыбу. Меня тогда не интересовало ничего, кроме поплавка в ленивой вязкой воде…
        Через месяц отец уйдет от нас к этой девушке. Еще через месяц они погибнут страшной смертью, и об этом я не буду вспоминать никогда.
        Я долго бродил туда-сюда по тропе моей жизни - и вдруг обнаружил, что от нее отходят какие-то ответвления. От них исходил запах тревоги, заставлявший отворачиваться. Но наконец любопытства ради я свернул на одно из них. Эта тропа была каменистая и неудобохоженная, вела куда-то вверх между сухих колючих зарослей, и я раза два успел пожалеть, что полез - однако любопытство гнало…
        Я оказался на плато, похожем на огромный, почти необозримый археологический раскоп - давно заброшенный, полузасыпанный песком. На дальнем его краю - в километре? больше? - громоздились какие-то постройки невнятных очертаний. На горизонте возвышалась как бы застывшая синяя волна - гора с одним пологим и одним очень крутым склонами. В небе кругами ходили белые птицы, похожие на исполинских чаек.
        Чтобы дойти до построек, следовало спрыгнуть в "раскоп". Что я и сделал. Глубина была метра два, песок подался - и под ногой я ощутил что-то твердое.
        Это был череп, похожий на ослиный (их я повидал достаточно), но с маленьким носорожьим рогом! Я потащил его из песка, и следом за черепом вытянулась желтая массивная цепь с кулоном величиной в пол-ладони. Кулон изображал круг с четырьмя короткими лопастями. В круг вписан был рельефный насупленный глаз.
        Украшение весило добрых полкило и в случае чего могло послужить нехилым оружием. Я так его и понес: петлей на запястье.
        Со дна построек не было видно, но гора оставалась хорошим ориентиром. Без нее я заблудился бы сразу.
        Метров через триста я почувствовал, что зверски устал. Даже не потому, что идти по сухому глубокому песку утомительно всегда, - нет. Что-то угнетало дополнительно - будто на плечи ложился весь вес небес…
        Когда он показался из-за поворота, я не среагировал никак. Хотя, наверное, должен был испугаться. Заорать. Или что-то еще.
        Это был человек в мохнатых штанах до колен, с чудовищными плечами и руками, которые, наверное, снятся Шварценеггеру в сладких несбыточных снах, - и с головой мамонта. Короткий хобот покачивался в такт ходьбе, лихо закрученные бивни почти заслоняли маленькие красные внимательные глазки без бровей, буйная рыжая шевелюра была расчесана на два пробора и по бокам аккуратно заплетена в толстые косы. Уши ниспадали на плечи.
        В руке мамонт держал связку пивных банок и непринужденно помахивал ею.
        - Чего, братан? - спросил он гнусаво. - Кумарит тебя? Или в лом на жмура переучиваться? Или просто сушняк? На, ороси. - Он протянул мне банку пива.
        Сначала мне показалось, что это дрянной миллеровский пивной напиток "High life", но потом я вчитался. Вместо "Miller" написано было "Millenium", а название мерцало: то "Half-life", то "Half-light".
        - Ты не думай, ты пей, - сказал мамонт. - Тут если думать станешь, враз на мозги изойдешь, пить нечем станет.
        - Тут - это где? - спросил я, не решаясь прикоснуться к напитку.
        - Тут - это тут, - веско сказал мамонт. - Где бы ты ни был, ты все равно немного тут. И кто бы ты ни был. Поэтому можно говорить не только "тут - это где", но и "тут - это кто", "тут - это что", "тут - это зачем". Понимаешь? Борхеса юзал? Так вот, тут - это сплошной Борхес. Непонятно, но здорово.
        - А что это за гора впереди?
        Мамонт оглянулся.
        - Да разве ж это впереди? - сказал он. - Это всегда. И даже уже немного позади. Это Олимп. А впереди у нас… н-да. Впереди у нас другие высоты.
        - Ничего не понимаю, - сказал я. - Вот ты - кто?
        - Ты лучше спроси, кто ты сам, - сказал мамонт. - Это куда интереснее.
        Совсем недавно я побывал - в поисках все того же ускользающего всезнания - в сумрачном сером безысходном раннем утре где-то в Москве (еще в те времена, когда по вынужденной неопытности мы принимали интоксикацию за опьянение), я сидел на шатком табурете, облокотясь о немыслимо грязный подоконник (локоть соскальзывал, но я его тупо и упрямо утверждал), и смотрел за окно, со второго или с третьего этажа, как дождь падает на гаражные трущобы, на голые тополя, на прокисшую мусорную кучу, на засаленный асфальт… да, мне опять казалось, что я вот-вот пойму что-то самое главное, но… нет. Тоска и полное, предельное опустошение. Потом вдруг задребезжал обмотанный изолентой телефон, я машинально взял трубку и услышал жизнерадостное: "Иван, это ты?" Трубку я буквально обнял и сказал: "Крис! Как хорошо, что ты позвонил. Я тут сижу и не могу понять: кто я?"
        - И кто же я?
        Мамонт расхохотался.
        - Ты хочешь узнать величайшую тайну так вот запросто? Ну ты и циник! Да только чтобы приблизиться к ней, ты должен разгадать три загадки, исполнить три задания и выпить три банки пива. Вот тогда, может быть…
        - А если не угадаю? Отчирик? - Я провел пальцем по горлу.
        Он поднял хобот тем жестом, каким учителя поднимают указательный палец, объясняя что-то ключевое.
        - Если ты угадаешь все правильно, ты будешь все правильно знать. Если ошибешься, ты будешь знать неправильно. Но при этом ты не будешь знать, правильно или неправильно ты о себе знаешь. И ложное знание приведет тебя к ложной жизни и ложной смерти. Тебе это надо?
        - Нет, - сказал я.
        - Ну так и расслабься. Не задавай лишних вопросов. Будь проще, и люди к тебе потянутся. Хи. Вон, кстати, уже кто-то идет…
        Действительно, проваливаясь по колено в песок, брел оборванный человек с катушкой провода за плечами. Разматываясь, катушка наигрывала "Soul shadows" в аранжировке Манукяна.
        - Опять этот, - вздохнул мамонт. - Звиняй, братан, пойду я. Держи краба, - он протянул мне растопыренную корявую лапу. У основания большого пальца синели якорь и надпись: "Отпускаю тебе". Рукопожатие его, однако, было небрежным и скользким.
        Человек с катушкой приблизился. На животе его, полуприкрытая лохмотьями, висела внушительных размеров кобура с длинноствольным револьвером.
        - Что он от вас хотел?
        Я подумал.
        - Да будто бы ничего. Пива предлагал.
        - "Будто бы"… - передразнил он. - Ходят тут… Точно узнавать надо. Точно!
        И он пошел дальше, всматриваясь в следы на песке. Вдруг оказалось, что следов этих множество…
        - Постойте, - сказал я. - Кто он такой?
        - Кто-кто… Мамонт без пальто.
        - Ну, это я понял…
        - А чего вам еще надо?
        - Подробности.
        - Какие у нас, на хрен, могут быть подробности… - Он плюнул, отвернулся и пошел быстрее. Потом повернулся, махнул мне рукой и встряхнул красный провод, пустив по нему волну.
        Я понял его и пошел за волной. Она бежала медленно - как раз со скоростью пешехода.
        Так я добрался до пятачка зеленой травы. Посредине стоял летний щитовой домик. Над крышей его протянуты были веревки и сушилось белье. Женщина в легком исстиранном сарафане спускалась оттуда. Она была молодая, но очень усталая.
        - Тезей понимает, что охотиться на них бесполезно, - сказала она. - Но что нам остается делать? Размахивать руками? - Она откинула волосы со лба, но они тут же упали обратно. - Я предложила бы вам воды, но нужно идти на колодец…
        И - протянула ведро.
        Колодец был рядом, шагах в сорока. Бетонное кольцо, ручной насос.
        - Только не смотрите вниз, - предупредила женщина. - Там такое можно увидеть…
        И она жеманно хихикнула.
        Разумеется, я посмотрел. Но увидел только поверхность воды, в которой отражались звезды.
        Волна на проводе, которая меня привела сюда, тихонько лежала на песке, свернувшись петлей. Вдруг показалось, что она подмигивает мне.
        - Спасибо, - сказала женщина, принимая ведро. - А вы, собственно, кто?
        - Стрельцов, - сказал я. - Иван.
        Она вдруг побледнела и отпрянула.
        - Вы… Ван? И - сын Стрельца? А я… а я …Непочтительная дрянь! - Она закатила себе пощечину.
        - Что вы делаете?!
        - Да, да… конечно …конечно… сейчас, одну секунду…
        Она скрылась в домике и действительно через одну секунду появилась вновь: уже причесанная, накрашенная, в какой-то неимоверной полупрозрачной тунике…
        - О, мой господин… - прошептала она приоткрытыми губами.
        - А вот этого не надо, - сказал я. - Руссо туристо. Облико морале.
        Похоже, она оторопела. Потом - засмеялась.
        - Не может быть, - сказала она. - Тысячу лет здесь никто "Руку" не вспоминал.
        - А что здесь вообще вспоминают?
        - Ах, да я ведь не об этом…
        - И все же?
        - Ну… не знаю. Хопитов взять - они много чего цитируют, да нормальные люди их понять не могут. А вы не из Асгарда случайно?
        - Нет.
        - У меня подруга в Асгарде. Тревожусь я за нее…
        Она посмотрела в небо. Темная суставчатая туча, выпуская впереди себя длинные крюки и когти, ползла по направлению к горе. Еще не был слышен, но предугадывался гром.
        - Вот! Вот опять. Чего неймется…
        - Я пойду. До свидания.
        - Зачем? Не надо! Будьте здесь! Тезей уходит каждый день - биться с чудовищем. А чудовище приходит ко мне…
        - Мамонт?
        - Он и мамонт, он и бык… Ой, что я сказала! Так нельзя. Он узнает, и все пропало…
        Испуг и дрожь ее были слишком театральными. Любительская сцена.
        - Я бы тоже уехала в Асгард. Правда, там славно? Эти стены… Такое чувство защищенности… ни с чем не сравнимое… А здесь? Песок…
        - Почему же вы здесь?
        - Говорите мне "ты", господин. Я должна это слышать. "Ты". Скажите же так!
        - Почему ты здесь?
        - Ангрбода зла на меня, господин. Я боюсь ее гнева. Она превратит меня в козу.
        - За что?
        - Я узнала ее мужа! Он на самом деле никакой не Локи! Он - Ешитекей!
        - Эшигедэй? - попробовал уточнить я, но женщина замахала на меня руками:
        - Не говорите вслух! Он услышит!
        - А тебя, значит, не услышит?
        - Но я же молчу.
        Я тоже замолчал - в короткой оторопи.
        - Это я понял… Скажи-ка мне лучше вот что…
        Она стремительно закивала:
        - Да-да. Змей вовсе не соблазнял Еву. Это придумали потом, в оправдание всему. Змей укусил ее, и она умерла. И Адам упросил богов пустить его в Аид, чтобы найти ее там среди теней. Но ему запретили оборачиваться, когда он поведет Еву наружу! Ева вскрикнула, когда наступила на горящий уголь, и Адам бросился к ней… это было перед самым выходом из Аида, там все медленно и жарко тлело, и раскаленные края прохода светились впереди багрово - и виден был сквозь него райский сад. Но нет - Ева не могла покинуть Аид. И тогда Адам остался с нею, чтобы в поте лица добывать хлеб свой… Когда ты увидишь женщин, танцующих на углях, знай: они готовятся пройти сквозь те врата обратно в мир живых. Но их некому выводить…
        ГЛАВА 18
        Минут через двадцать доктор уже не казался мертвецом. Он порозовел, губы увлажнились, дыхание стало ровным. Время от времени на щеке дергалась какая-то жилка.
        Ираида молча сидела возле него, держа за руку. Дед Григорий молча постоял рядом, легонько потрепал ее по затылку и отошел к брату - погутарить.
        Между тем Коломиец метался внутри себя, как зверь, обманом запертый в клетке. Как профессионал он знал, что "на спецоперациях чем дольше ждут, тем дольше потом живут в раю. Дж. Ле Карре" - такой плакатик висел в его кабинете. Подобными изречениями, вначале исполненными от руки плакатными перьями, потом - заделанными под трафарет, а в последнее время вылезшими из темной щели дорогущего цветного принтера (Коломиец попытался вспомнить, использовался ли принтер для других целей, и - не смог…), снабжал агентство его зам Всеслав Пак, московский полукореец, давний и верный помощник… предатель. С его подачи все и произошло.
        Да… Весь этот безумный вечер - сначала успокаивая и просто удерживая буйно сходивших с ума старушек, потом - обнимаясь с братом, упавшим, как снег на голову, потом - в тяжелом, тревожном, вязком ожидании непонятно чего - Коломиец не переставал думать о событиях сегодняшнего позднего утра, уже безумно далеких, но все еще очень болезненных… и чем больше он думал, тем вернее приходил к выводу, что дело нечисто.
        Никаких конкретных зацепок. Что-то в интонациях. В тягостном недоумении, которое иногда прорезывалось у того же Пака. В чем-то еще.
        Но без Криса не разобраться, наверное…
        У Криса же голова сейчас забита совсем другим. Не стоит отвлекать. Вон, сидит, слушает…
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Сфинкс был толстенной бабищей лет шестидесяти, одетой в какие-то идиотские жестяные доспехи. Она восседала на каменном троне, держа в правой руке здоровенный мушкет, а по левую руку от нее молча стоял лев.
        - Ван, сын Стрельца? - мутно ощерилась она на меня. - Наслышана о твоих подвигах… И что дальше?
        - Я хочу вернуться на свою тропу. Мне надоело здесь.
        - Хе-хе-хе-хе-хе… Может быть, я пропущу тебя, козлик. А может, и нет. Давай поиграем?
        - Ты будешь убегать, а я догонять?
        - Ты будешь догонять, если будешь догонять. А если в натуре не догоняешь, то и убегать бесполезно. Начнем?
        Не дожидаясь моего ответа, она легонько стукнула прикладом мушкета по каменному основанию трона. Звук был гулкий.
        - У кого из живущих лиц больше, чем у Януса? - провозгласила она громко и торжественно.
        - У сторожа, - сказал я.
        - Ты знал… - Она скривилась обиженно. - Ладно. Еще одна загадка. Зимой и летом одним цветом!
        - Забор. Корова. Портвейн.
        - А вот и не угадал!
        - Говно, - продолжил я логический ряд.
        Она опять расстроилась. Потом попыталась хлюздить, но я это пресек - и, что характерно, лев посмотрел на меня одобрительно и даже подмигнул.
        - Ну, все! - наконец провозгласила она. - Последняя загадка. Угадываешь - идешь, куда хочешь. Нет - остаешься, остаешься, остаешься… - она почти не двигалась, но при этом как-то ухитрилась потереть ручки. - Оно никогда не кончается, его всегда не хватает; его нельзя родить, его легко убить; где его много, оно стоит, где мало - несется вскачь; его часто крадут, но никогда не возвращают украденное…
        - Время, - сказал я.
        - Да, время… - Она кивнула, а глаза ее неожиданно погрустнели и похорошели. - Время. Жаль, ты дослушал только до середины. Нетерпеливый… Что ж. Иди. Путь свободен.
        Просить, чтобы она продолжала, было бессмысленно…
        - Могу теперь я спросить, мудрая?
        - Как хочешь.
        - Почему две змеи обвивают посох? Две, а не одна? И почему смотрят в разные стороны?
        - На самом деле ты хотел спросить не это, и потому нет смысла отвечать… Ступай. Когда поймешь, что ты хотел спросить, я встречусь тебе. Но это будет только однажды…
        Антон Григорьевич рассказывал, словно диктовал то ли доклад, то ли протокол: сухо, точно, емко. Знаком был с этим делом.
        …Именно "ОКБ-9бис" - возможно, на пару с кем-то еще; вождь не доверял никому и всегда использовал перекрестные проверки - получил доступ к огромным наработкам "Аненэрбе" в деле модификации личности: в частности, к утаенному от Нюрнбергского трибунала архиву малоизвестной "Организации Айскопфа". Организация эта формально подчинялась рейхсминистерству народного просвещения и пропаганды и имела, помимо всего прочего, небольшой детский концентрационный лагерь под Яблоницей, что неподалеку от Братиславы. Однако доктор Геббельс, скорее всего, обеспечивал лишь "крышу" этому странному предприятию…
        Всего через год Антону Григорьевичу удалось воспроизвести многие достижения немецких коллег: в частности, нехирургическим путем отключать на длительное время участки коры головного мозга, простыми светозвуковыми механизмами вызывать тотальную дезориентацию человека в пространстве, времени и собственной личности, стирать оперативную память и вводить ложные воспоминания. Кроме того, внося в партитуры и записи популярных музыкальных произведений (увертюры к "Хованщине" Мусоргского, арий князя Игоря и Кончака, "Половецких плясок" и нескольких других фрагментов из оперы Бородина, "Наталки-полтавки" Лысенко, "Полонеза" Огинского, кое-каких песен в исполнении Бунчикова и Нечаева…) некоторые тщательно выверенные искажения, удавалось подсознательно внушать слушателям те или иные ЭПС (эмоционально-поведенческие схемы): тревогу, тихую радость существования, бдительность, трудовой энтузиазм… С начала сорок седьмого года эти произведения транслировались регулярно, способствуя налаживанию мирной жизни. Но, как оказалось, далеко не все желали этого. Так, например, опера Вано Мурадели "Великая дружба" оказалась
настоящей адской машиной! Антон Григорьевич просто не мог поверить, что знаменитый заслуженный композитор способен был сам составить такой коварный план: скорый распад СССР и создание на его обломках Великой Грузии, включающей в себя республики Закавказья, Северный Кавказ, Черноморское побережье до Одессы включительно, Кубань, Дон, Астраханскую область… Композитор, ознакомившись с данными экспертизы, чуть не предался Кондратию, а оклемавшись, вспомнил, что многие из ПИ ("повелительные интенции" - так именовались характерно действующие звукосочетания) были нечувствительно навязаны ему слепым шарманщиком, буквально каждое утро играющим под окнами. На поимку шарманщика были брошены немалые силы, но его и след простыл. Свидетели утверждали, что был он худ и, скорее всего, татарин.
        Оперу, само собой, "директивные органы" тут же запретили специальным постановлением, а в секретном протоколе, доведенном до сведения руководства Союза композиторов под роспись, добавили, что две ноты: ми-диез и до-бемоль - при написании новых произведений использовать запрещается категорически; Главлит обязан был теперь следить еще и за этим…
        Три следующих года прошли весело и плодотворно: уже практически была готова к реализации новая система подготовки офицерских кадров, в которой главный упор делался на разветвленную сеть военных санаториев с обязательным лечением электросном - в действительности же это были краткие, но весьма насыщенные гипнопедические курсы адекватно русифицированного "бусидо", самурайского кодекса; начинался век телевидения, и Антон Григорьевич много внимания уделял созданию ПИ для визуального восприятия; кроме того, он широко экспериментировал с растительными алкалоидами, вызывающими расщепление восприятия, и слаботочными микроволновыми эжекторами, пытаясь создать полностью управляемые галлюцинации. Эти опыты удались лишь частично и дали не вполне объяснимый результат: добровольцы, использовавшие для "расщепления" смесь экстрактов грибов Boletus luridus Schaff, Boletus lupines Gaffe и Boletus Satanas Lenz, после облучения микроволнами зоны правополушарного гиппокампа обрели устойчивую склонность к ночному образу жизни, поеданию сырого мяса и длительному быстрому бегу на четвереньках. Если днем они находились в
несколько заторможенном, но вполне адекватном и управляемом состоянии, то с наступлением темноты рвались в лес, сбивались в стаю и травили зайцев, которых на полигоне было видимо-невидимо. Эффект не исчезал со временем, а лишь усугублялся - и, что хуже всего, начинал передаваться контрольной группе, грибков не пробовавшей и излучения не принимавшей. Это было поразительнее всего. Кончилось тем, что полтора десятка участников эксперимента сбежали с территории полигона и скрылись в лесах…
        Но эта неудача не обескуражила смелого экспериментатора, и он приступил к изучению самого интересного, что только мог вообразить: момента перехода живого в мертвое - со всеми возможными приложениями к теме. Так, например, с помощью некоторых терапевтических и физических воздействий удавалось поддерживать иллюзию жизни в совершенно обескровленном организме; если это был человек, с ним можно было даже общаться. Своевременная компенсация кровопотери иногда позволяла вернуть организм к нормальной жизни… Неожиданно для себя Антон Григорьевич, проводя эти, казалось бы, крайне полезные для дела государственной безопасности научные изыскания, наткнулся вдруг на некий невидимый и не обозначаемый, но очень плотный информационный барьер, окружающий Институт экспериментальной медицины. Когда он попытался упорствовать, ему вежливо объяснили, что тема эта уже разрабатывалась, привела к нежелательным последствиям - и вообще, неспроста же расстрельная процедура с некоторых пор унифицирована: пуля в затылок, с обязательным разрушением моста и четверохолмия…
        Такого рода намеки весьма остужают энтузиазм.
        …Слепой татарин-шарманщик, оказавшийся вовсе не слепым и не татарином, пришел сам. Буквально с порога он заявил, что является перебежчиком из "конкурирующей фирмы", работающей на этой же ниве: создании Нового Человека. По его словам, выходило, что конкуренты слишком глубоко прониклись оккультными началами Третьего рейха и лелеют нацистский заговор против советской власти. Владея технологиями модификации массового сознания (в основном через печать: очертания шрифтов, назойливое повторение звукосочетаний наподобие "ющуюс" и "вств", имеющих небольшую, но заметную при частом массированном применении силу инкантаментума, характерный стиль заголовков статей и заметок), они уже начали нагнетание антисемитских настроений - пока лишь в качестве тестовых испытаний методики. Захват власти должен произойти в пятьдесят четвертом году, в марте, ровно через год после смерти товарища Сталина. К тому времени в стране будет царить тщательно организованный хаос, небольшая поначалу война на Дальнем Востоке станет ядерной и потребует невиданного расхода сил и средств, Генеральные секретари будут сменять друг друга с
частотой пулеметной очереди… Ваша личная судьба, товарищ Яценко, печальна: вас ликвидируют сразу после смерти товарища Сталина как одного из немногих специалистов, представляющих реальную угрозу для заговорщиков. Чтобы вы не сомневались в моей личной компетентности, вот вам таблица событий на ближайшие десять дней. Через десять дней мы с вами увидимся, и если у вас останутся малейшие сомнения, можете сдать меня кому хотите…
        Эти десять дней потрясли внутренний мир Антона Григорьевича. Вначале он пытался искать рациональные объяснения, потом - отказался от этого безнадежного занятия. Совпадало все: результаты футбольных матчей и содержание дипломатических нот, прогнозы погоды и сообщения об очередном авиационном рекорде. Допустим, теоретически можно было заставить все команды сыграть именно так, как было предсказано, знать заранее лауреатов Сталинской премии, убедить Анну Зегерс именно так откликнуться на злодеяния клики Тито и даже погоду, наверное, можно было угадать или уговорить - но президент Трумэн или премьер Бидо вряд ли участвовали в этом заговоре… равно как сбитый трамваем "А" служитель культа Илья Архипович Вельяминов, отделавшийся переломом левого плеча (если бы насмерть, было бы понятно…), пионер Тимофей Забияко, вызволивший из дыма и огня девочку Наталию и ее бабушку Павлу Илларионовну Мишулькину, а главное - безымянные девочки в бантиках, вытаскивавшие пеналы с циферками, из которых составлялись номера выигрышных билетов денежно-вещевой лотереи: Антон Григорьевич специально пришел на розыгрыш, чтобы
увидеть все своими глазами. Десять номеров, написанных перебежчиком, полностью совпали…
        Пришлось наступить на горло здравому смыслу - и просто поверить. Тем более что это было только начало.
        …План, родившийся в результате почти полугодовых поисков, проверок и рассуждений, был прост и сокрушителен: поскольку никакая интрига по устранению конкурентов стопроцентного результата не обещала, а личный риск все равно оставался чрезмерно высоким, Антон Григорьевич решил уничтожить все направление как таковое. Запущенная им кампания против кибернетики была менее шумной, чем громкие вопли и заклинания адептов мичуринской агробиологии, и менее эффектной, чем прошлогодняя языкознатническая война - хотя там почти сразу применили сверхбомбу, и воевать стало не с кем, - но куда более результативной. Понимая, что просто разгоном учреждений и отдельными посадками отдельных профессоров проблемы не решить - не те люди работали в кибернетике! - он прежде всего позаботился о создании в умах высшего руководства настроений предпанических: ну, если не успеем, то все!.. В результате конкуренты - а их оказалось не один и не два, а сразу семь! - были разгромлены наголову, почти все специалисты физически уничтожены, мелкая сошка рассована по лагерям, техника демонтирована, документы сожжены. Свое детище,
"ОКБ-9бис", он на глазах у всех задушил своими руками… справедливости ради - не насмерть: "девятка" пополнилась специалистами другого профиля и занялась телеуправлением.
        Правда, в то время Антон Григорьевич был уже полноправным членом "Асгарда", полновластной и всезнающей группы, поставившей себе целью: не допустить искажения ленинского плана построения коммунистического общества и замену диктатуры пролетариата железной диктатурой партийной олигархии. Именно их агентом был татарин-шарманщик, он же перебежчик - Мурадов.
        Антон Григорьевич не слишком хорошо представлял себе масштабы этой организации. Как он подозревал, ядро ее было крошечным и хорошо законспирированным, зато число людей, прямо или косвенно, сознательно или "втемную" работающих на нее, - огромно. Фантастическое умение просчитывать близкое будущее с такой точностью, как будто в нем побывал, гарантировало полную безопасность организации; помимо этого, в ее распоряжении было чудодейственное средство под названием "драконья кровь", останавливающее процессы старения и спасающее от тяжелейших, обыкновенно смертельных ран. Антон Григорьевич получил его во время проведения своей операции - поскольку риск покушения был весьма велик - и лет двадцать спустя… но об этом потом. И вот, пожалуйста: кто скажет, что ему восемьдесят пять лет?
        Со временем Антон Григорьевич понял сам (да и другие подсказали, когда время дошло до большей откровенности), что на коммунистическое будущее "Асгарду" начхать, а вот создания мощного и реально функционирующего государственного контроля действительнонад каждым рублем и каждым человеком - он опасается. Потому что в этом случае деться ему будет некуда…
        Но все это происходило за кулисами жизни, а на виду - Зоечка Яценко, отучившаяся в Москве и проработавшая пару лет в каком-то "ящике", вернулась в родной тамбовский дом, да не одна, а с мужем, заметно старше ее, но крепким, представительным мужчиной, похожим по виду на лектора новомодного общества "Знание". Жили они не то чтобы на широкую ногу, но со столичным шиком, заводили знакомства, часто принимали гостей - при том, что ни он, ни она на работу так и не устраивались; на вопрос же управдома муж молча показал ему некую красную книжечку, подержал перед носом и спрятал. От книжечки отчетливо пахло минимум "червонцем"…
        Никто ничего не знал, но его стали считать секретным физиком на пенсии. Малочисленные давние подружки Зоечки именно на счет секретной физики отнесли тихую секретную жалобу бедняги: муж ее был полнейшим и законченнейшим импотентом…
        А в остальном, как пел Утесов, все хорошо, все хорошо. И даже более чем.
        Через год Антон Григорьевич с благословения первого секретаря и председателя облисполкома затеял строительство охотничьего домика - километрах в двадцати пяти от города, вниз по реке Цна. Домик больше напоминал поместье конца прошлого - начала нынешнего века (оно тут и стояло, чего уж… вон какой фундамент остался): с прудом, мостиком через пруд, раскидистыми ивами по берегам, немыслимыми дубами вокруг… беседки на берегу, мраморные статуи среди деревьев, дом с бельведером…
        Колхозники уверены были, что воссоздается дом-музей то ли великого химика Бутлерова, изобретателя дешевого гидролизного спирта-денатурата, то ли помещика Селифанова, что был предшественником великого Мичурина на посту основателя новой мичуринской науки: росли у Селифанова на полях виноград и ананасы, дыни вызревали маленькие, но сладкие, - а главное, в кадке выращивал он американское колючее дерево, которому ежели надрезать кору, то начинала капать водка. Вроде и не крепок был тот древесный сок, а с ног валил получше пулемета… Деды, помнившие те времена, при рассказах этих крутили усы и подмигивали друг другу.
        Так что экспедиции Антона Григорьевича, предпринятые по окрестным деревням, находили в сердцах колхозников какой-то смутный отклик. Никто не смел возразить, когда он входил в избу, наметанным глазом окидывал обстановку и показывал пальцем: "Из усадьбы стул? К завтрему чтобы вернул…" Но нет, не все он забирал, не Мамай ведь. Так, мелочи, в колхозном быту излишние. Бронзовые статуэтки купидончиков, подсвечники, напольные часы, мраморные статуи, обряженные в лохмотья и выставленные на огороды…
        Везли, возвращали. Угодное дело - музей.
        Никто, конечно, не связал постройку этого дома и тот факт, что в Тамбове время от времени стали пропадать вполне благополучные по местным меркам люди: городские служащие, врачи, учителя, офицеры. Исчезновений было немного, для каждого тут же возникала правдоподобная легенда. Тем более что вскоре грянули перемены: смерть Сталина, амнистия, арест Берии…
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Я назвал бы это песчаной воронкой - только была она громадная, больше стадиона. Дно - более или менее ровную площадку - украшал собой какой-то полузнакомый сложный символ, а в центре этого символа стояла, напружинив ноги и приподняв руки для защиты и для удара, Ираида. Сверху мне было видно, что песок то по сторонам от нее, то позади пересыпается, вздувается длинными стремительными валиками и опадает.
        Будто кто-то подземный двигался вокруг нее, опутывая паутинной нитью…
        Я бросился вниз, и песок позади меня заворчал и скрипуче запел, трогаясь с места. Я бежал, летел, тонул, переворачивался… это меньше всего было похоже на сон, но не было и явью. Скорее - воспоминание. Событие пережито сейчас, сию секунду - но никакого непосредственного восприятия нет, все пришло из памяти. И я совсем не уверен, правильно ли запомнил то, что пережил.
        Я видел, как Ираида погружается в песок. По колени, по пояс… Я схватил ее за руку в тот момент, когда над песком оставались только ее голова и плечи. Она увидела меня и успела улыбнуться. В тот же миг все из-под ног исчезло, и вместе с лавиной песка мы полетели куда-то вниз.
        Здесь нас подхватил ветер и понес, не давая коснуться земли. Было полутемно и влажно - как накануне большой грозы. Земля только что была рядом и вдруг круто оборвалась… извилистая нить реки внизу и россыпь угольков. Небо - клубилось.
        Кто-то летел, так же держась за руки, ниже и впереди нас.
        Я подтянул Ираиду к себе, обнял. Она чуть отстранилась от меня, посмотрела в глаза. От нее самой не осталось ничего, кроме огромных бездонных зрачков.
        - Та бездна или эта? - спросил кто-то сзади.
        - Эта, - сказал я.
        - Ты выбрал…
        Тема: ЧУЖОЙ
        ИСПОЛНЯЕТ СЕРЁЖА ДОВГЕЛЛО
        Индейцы совершенно правы, когда говорят про себя в третьем лице, словно речь идет о чужом человеке: "Седая Черепаха сам покарает воина ирокезов. Седая Черепаха не боится смерти". Сережа тоже ничего не боится, потому что говорит о себе словно со стороны. Племя Панкратовых и племя Довгелло заключили между собой священный союз. Но когда поблизости не бродят гуроны, можно подраться и между собой, чтобы не утратить боевых навыков. Но у союза племен нет Верховного Вождя. Предводитель гуронов Пучеглазая Собака изгнал его в дальние земли. Вообще-то так нельзя говорить о покойном Государе, но на совет не допускают болтливых женщин. А бабушка Александра не болтливая, но все равно не участвует в советах. Она только читает вслух газеты и письма Верховного Вождя. Сережа и другие воины священного союза племен садятся кругом и слушают.
        26 августа 1856 года, в день своей коронации, Государь подписал высочайший Манифест о возвращении всем осужденным по делу "декабристов" дворянства, прав состояния и возможности проживать в пределах империи, "исключая двух столиц".
        "Я намерен выехать по первому зимнему пути, - пишет Верховный Вождь Большая Сабля, - дорога предстоит мне дальняя, и надобно успеть доехать до первой весенней распутицы… Ездившие по этой дороге гонят меня, утверждая, что в середине зимы слишком уж путь сделается тяжелым. Сергей Григорьевич не хотел ждать зимы, и рассказывают, что промучился дорогой и кончил тем, что отправил вперед сына. Теперь никто, кроме меня, отсюда не собирается, и, по нашим сведениям, никто еще, кроме Батенькова, не тронулся…"
        К Рождеству все племена съехались в Сабуровку. Дядя Петр приехал не один, а с тетей Элен. Она из племени данайцев, и он ее украл. Сережа спросил, не приплывут ли теперь данайцы и не станут ли десять лет держать Сабуровку в осаде. Дядя Петр засмеялся и сказал, что против всего данайского войска можно выставить старого Филиппушку с оглоблей, и все эти Кастраки и Пропадаки разбегутся. Дядя Петр на самом деле вождь Громовая Пушка, но он об этом еще не знает, как и дядя Платон - вождь Четыре Глаза. Папенька тоже вождь Древний Свиток. Тете Элен еще не дали настоящего имени, только кухарка Татьяна сказала про нее тихонько: "Залетела ворона в барские хоромы". Но мнения сквау воины не спрашивают.
        На Рождество по всей земле стоит одна и та же погода - сперва идет мягкий снег, а потом к вечеру небо делается чистое и видно сразу все звезды. Так было и в Литве на фольварке у бабушки Ядзи, и в Малороссии на Полтавщине у деда Сигурда, и здесь, в Сабуровке. Только в Литве Рождество встречают раньше чуть не на две недели, потому что католики. А мы схизматики, говорит бабця Ядзя. В Литве этот вечер называют сыльвестр (или нет, это Новый год), в Малороссии - щедрик, а здесь коляда или кутейник. Но везде можно наряжаться в вывернутые тулупчики, надевать маски и ходить по домам со звездой. Сережу старший брат и кузены в прошлом году наряжали царем Иродом, а потом дразнились: "Ирод ты, Ирод, на что ты родился, на что не крестился?" - и понарошку отрубали голову. Маменька говорит, что детям полезно играть с простонародьем.
        Здесь, в Сабуровке, можно даже не ходить на улицу, потому что дом очень большой, и Сережа обошел до сих пор едва ли половину комнат. Кузен Денис врал, что в одном зале стоит на коне целый тевтонский рыцарь, и, если дотронуться до стремени, конь заржет, а рыцарь сделает копьем артикул. Братцы Панкратовы вообще хотят показать, что они здесь самые главные, но Сережа и Зиновий вдвоем всегда их побеждают - и в снежной крепости, и на поясах. Как и полагается князьям Гедиминовичам.
        Интересно, а в Вифлееме тогда тоже шел снег? Сережа видел картинку, как волхвы путешествуют за звездой верхом на верблюдах. Картинка нераскрашенная, называется гравюра, и непонятно, что под копытами у верблюдов: песок или все-таки снег? Дядя Петр говорит, что верблюд и по снегу идет за милую душу. И волхвы закутаны по-зимнему. Смешно: когда Сережа был совсем маленький, он говорил: "Волки со звездою путешествуют". Волхвы были волшебники, они узнали, что родится Христос, и разболтали об этом царю Ироду. Хороши волшебники! Дедушка Кронид хоть и не волшебник, да ничего не сказал царю Николаю, а бабця Ядзя говорит, что царь Николай почище любого Ирода был. Она и назвала царя Пучеглазой Собакой. Дедушка Кронид Большая Сабля едет из Сибири, он смелый, как Костюшко. Бабця Ядзя, когда была совсем маленькая, видела живого Костюшко, а Мицкевич написал ей в альбом фрашку, но Сережа прочитает ее, когда вырастет. Однажды Сережа сказал за столом, что теперь Польска будет вольна, так дядя Петр даже рассердился, и они с папенькой долго спорили. Дядя Илья - вождь Спящий Медведь - их мирил, а дядя Платон хохотал и
говорил, что в Сосенках собрался то ли фаланстер, то ли вся империя в миниатюре, и не хватает только калмыка. На маскарад можно нарядиться калмыком. Надо бы, конечно, сделать татуировки и покрыть тело боевой раскраской, как полагается, но у бабушки Александры всего лишь одна шляпа с павлиньими перьями, и на всех не хватит. Индеец - и в мундире индеец, говорит папенька. Раскраску придется отложить до лета. Кузены Платоновичи нарядятся испанцами, хотя у них один боливар на троих. Боливар иначе называется сомбреро. Кузены проникли в дедушкин кабинет и растащили весь арсенал. Сережа никому не сказал об этом, потому что это будет не по-менски. Они сами себя выдали, когда проверяли, не испортился ли порох. Доктор Гаккель сказал, что у Петра-младшего теперь порошинки застряли во лбу на всю жизнь и чудо, что остались целы глаза. А потом на совете вождей Петьке присвоили новое почетное имя - Копченый Лосось. И весь порох они старшим не выдали, припрятав его для грядущих сражений в неизвестном месте. Все-таки хорошо, что все сейчас собрались вместе, хоть кузены и вредные и всегда говорят, что их побили
нечестно. Зато когда двое Довгелло и трое Панкратовых - Петр-младший, Платон-младший и Денис - идут кататься на горку в Сабуровку, никто не дразнится. А у Петра-старшего и тети Элен детей пока нет. И у дяди Ильи нет, а то было бы еще веселее. Вот когда приедет дедушка, надо уговорить его на покорение Калифорнии. Хотя американцы ее уже давно присоединили, но это ничего не значит. Можно поднять индейцев на повстанне. Дедушка Большая Сабля пишет, что Сибирь интересней всякой Калифорнии. Отчего же тогда в Сибирь ссылают, а в Калифорнию нет?
        И когда же приедет Великий Вождь Большая Сабля? Не устроили ли бледнолицые собаки засаду на дороге?
        Бабушка Александра говорит, что Сережа - вылитый дедушка в детстве. У нее в секретере лежит медальон из черного серебра, а в медальоне портрет маленького дедушки. Дедушка там больше похож на кудрявую девчонку, чем на Сережу, но все равно все находят сходство. Значит, Сережа и должен быть старшим на совете вождей. А ты не Панкратов, возражают Петр, Платон и Денис. Ничего. Посмотрим летом, чья возьмет у Столба Пыток. Столб вожди вроют рядом с муравейником.
        Сережа часто останавливается у большого портрета дедушки в нарядном мундире и с саблей. За спиной у дедушки взрывается фугас, но Великий Вождь Большая Сабля спокоен и закручивает ус левой рукой. Правая его рука указывает воинам на вражеские укрепления, которые сейчас наверное будут взяты. Нарисовал картину свой, сабуровский художник Лукашка Пьяный. За это прапрадед Зиновий послал Лукашку в Италию учиться рисовать. Лука из Италии возвращаться не захотел, ушел в бандиты, скоро стал атаманом разбойников, награбил золота и прислал в Сабуровку письмо и выкуп за себя. Теперь его зовут Люка Пьяно - если, конечно, не схватили его папские сбиры. Так итальянцы называют своих гуронов.
        Есть и третий портрет. Он маленький, с бабушкину ладонь, и называется дагерротип. В Иркутске, оказывается, уже есть дагерротипия. Такие портреты делает не художник, а солнечный луч на серебре. Так сказал дядя Платон. Дедушку Кронида можно узнать по глазам - они одинаковые и на медальоне, и на картине, и тут. У дедушки борода до пояса, а взгляд такой, что любая засада разбежится. Настоящий Великий Вождь!
        Стекла в зимнем саду завешаны простынями, и детей туда не пускают, оскорбляя вождей недоверием. Сказали, что пустят в самый Сочельник. Перед этим Илья Спящий Медведь на целый день увозил Сережу, Зиновия и кузенов кататься на санях, а обедали у его друга отца Георгия - вождя Золотое Кадило. Можно было даже сосать обломки от мороженого молока, что дома настрого запрещается. Что там старшие мастерят в зимнем саду? Денис хвалился пробраться туда вечером и подсмотреть, но уснул, как все, едва добравшись до постели. Это катание, конечно, было подстроено нарочно. И слугам настрого запретили говорить. Молчал не только Ефим-дворецкий (папенька говорил, что по манерам Ефим - больший дворянин, чем все Панкратовы и Довгелло, вместе взятые), но и кухарка Татьяна, известная болтунья. "Нечаянная радость!" - говорила она и прижимала палец к губам. Потом всех разбудили и опять повезли в Сабуровку ко Всенощной.
        Бабушка Александра Сергеевна моложе и красивей, чем литовская и полтавская бабушки. Только она все время грустная оттого, что дедушка Кронид не поспел из Сибири к Рождеству. И еще оттого, что вокруг Сабуровки еще с осени стало неспокойно - то на путника нападут разбойники, то даже волки, а еще один неведомый человек, переходя через реку, угодил в промоину и ушел под лед, а тело так и не нашли. Все это, конечно, происки гуронов и бледнолицых собак.
        В сабуровской церкви очень красиво, еще лучше, чем в костеле, и голос у отца Георгия не чета писку ксендза Ступки. Оттого святой и равноапостольный князь Владимир и выбрал православие. И папенька, чтобы жениться на маменьке, тоже перешел в православие, поэтому бабця Ядзя не хочет его видеть. Она когда добрая, а когда очень суровая.
        Сережа спрашивал у дяди Платона, откуда взялась разница в календаре на целых двенадцать дней. Дядя Платон долго объяснял про юлианское и григорианское счисление, а потом махнул рукой и сказал, что католики, видно, на Страшный Суд торопятся, хотят и там быть первыми, но их господь в чем застанет, в том и будет судить, зато у нас, русаков, еще останется время как следует прибраться и подготовиться. Но Страшный Суд объявят еще не скоро. А пока - мир на земле и во человецех благоволение. Раньше Сережа думал, что человецы - это такие добрые гномики, но теперь знает, что это обычные люди, только на старинном языке.
        А когда вернулись из церкви в усадьбу, открылась тайна зимнего сада, и Сереже даже стало обидно, что он не догадался вперед всех, что там сооружают. Ведь бабушка Ядзя как раз на Рождество ставила на стол малюсенькую елочку и зажигала на ней малюсенькие свечки! И малюсенький ангел из серебряной бумаги висел над елочкой! Тогда с соседнего фольварка к ней приезжал в гости пан Хелмицкий, он еще поджигал в стаканах аквавиту и говорил, что это в память о героях повстання.
        Но про литовскую елочку Сережа вспомнил не сразу, потому что в зимнем саду стояла не елочка, а высокая и могучая лесная ель и даже покрытая снегом. Снег оказался ненастоящим, но сначала было очень похоже. На ветках горели свечи, их пламя отражалось в зеркальных стеклянных шарах. Серебряный ангел был не в одиночестве - десятки их подрагивали крылышками, свисая на едва заметных нитях. На таких же нитях висели длинные пестрые конфекты, позолоченные грецкие орехи, игрушечные паяцы в островерхих колпачках, бумажные китайские фонарики и даже шахматные фигурки - дядя Платон не пожалел. А если запрокинуть голову, то на верхушке можно увидеть и золотую путеводную звезду. От нее по ветвям спускаются вниз длинные и узкие бумажные ленты. Из них можно потом сплести замечательный вампум.
        Но самое интересное не на елочных ветках, а у подножия. Там лежат подарки. Папенька сказал, чтобы подходили по одному, но Вождь Громовая Пушка скомандовал: "На приступ!" - и воины пошли на приступ. Каждому достался пестрый вязаный кошелек, а в нем - полуимпериал. Каждому досталась настоящая турецкая феска. Одна феска пробита русской пулей, из-за фески, скорее всего, придется драться. Как из-за бескозырки матроса Кошки. У нее так и написано на подкладке: "Матрос Кошка". Каждому досталось по гренадерской бляхе - кому французская, кому английская. Был среди подарков даже янычарский ятаган, но все сквау подняли крик, и ятаган повесили на стену. И правильно, чтобы никому не было обидно. А снять ятаган со стены можно при помощи стремянки, когда красные мундиры окружат Сосенки.
        От новых книг всегда вкусно пахнет - не пылью, как в библиотеке, а шоколадом или сургучом. Жаль, что Атлас мира один на всех. Но ведь и в Калифорнию поедем все вместе. А вот "Робинзон в русских лесах" с картинками - папенька давно рассказывал Сереже про эту книжку. Вот "Моя жизнь среди индейцев" - эту книгу похвалил сам Пушкин. Вот совсем тоненькая тетрадка с индейцем на обложке - "Гуак, или Непреоборимая верность". Сереже больше всего понравился том под названием "Шекспир" - там на картинке человек со шпагой держит в руке череп. Наверное, про мертвецов и покойников. Полтавский дедушка читал в прошлом году вслух сказку про Вия и мертвую панночку, и Дениска прятался под кресло, а Сережа только один раз зажмурился, когда Вию стали поднимать веки. Сказку написал Гоголь, он и сам с Полтавщины, только он умер. А перед смертью сочинил книгу "Мертвые души" - такую страшную, что сам испугался и сжег, но не всю. Дядя Платон иногда дразнит Сережу и Зиновия Алкидом и Фемистоклюсом, это два мальчика из "Мертвых душ".
        Но книжки можно разобрать и днем, а вот почему этот сундук такой тяжелый? Впятером вожди еле-еле сдвинули его с места. Может быть, там трофейные английские штуцеры?
        Штуцеров, к сожалению, в сундуке не оказалось, зато… Нет, наверное, во всей России никому нынче не досталось такого подарка, разве что цесаревичу.
        Сразу же зимний сад превратился в поле сражения. Русские батареи расположились на диване - это был Малахов курган. Пехотинцы трусливого Мак-Магона укрылись за стопкой книг. Кавалерия Кардигана отважно помчалась в атаку, но была сражена смертоносным огнем майора Панкратова. Сунувшиеся было в дело зуавы позорно бежали, теряя фески. Потом Вождь Громовая Пушка вмешался в сражение и переменил всю диспозицию. Папенька попробовал возразить, и молодые вожди мигнуть не успели, как оказались оттесненными от ящика с солдатиками. Мало того, дядя Платон, дядя Илья и даже тетя Элен приняли в обороне Севастополя самое деятельное участие. Бабушка Александра смеялась до слез, чего за ней обычно не водится. Потом всех погнала из зимнего сада за стол.
        На следующий день приезжали Саблуковы, Черемисовы и Зелинские. Сашка Саблуков скоро сделается кадет и очень воображает. Говорит, что в индейцев и в солдатики играет только мелочь пузатая. А два английских кавалериста все равно куда-то пропали. Его сестра Надин говорит только по-французски, а у Сережи как раз выпал последний молочный зуб и с прононсом беда. Надин придумала за столом играть во "флирт цветов", но молодые вожди возмутились. Даже бледнолицый койот Базиль Черемисов и гуронская жаба Алексис Зелинский на этот раз поддержали вождей и разругались с сестрами. Надин, конечно, кривляка, а вот Ольга Зелинская достойна войти в вигвам воина.
        Ответных визитов не последовало, потому что испортилась погода. Старухи говорят - это потому, что между Рождеством и Крещением нечисть бесится.
        Ёлку из зимнего сада не убирают: бабушка Александра не велит, хочет, чтобы елка дождалась дедушку Кронида.
        Нечисть бесится не только во дворе, но и в доме. Скрипят половицы в пустых комнатах по ночам, во дворе воет на цепи пес Эмир. И теперь на ночь его с цепи спускают, потому что возле дома Ефим утром видел чьи-то следы, а когда вожди бросились посмотреть и определить, кому они принадлежат, следы уже замело. Платошка простыл, ему ставили банки и заставляли пить противный декокт. Небось бегал босиком ночью перепрятывать порох. А Копченый Лосось утверждает, что в окно спальни ночью кто-то подглядывал. Ну да! Эмир любому бы так наподглядывал, что мало бы не показалось.
        Дядя Платон, вождь Четыре Глаза, говорит, что нету ни бесов, ни домовых. Их запретила наука. Кто же тогда тихонько плачет поздними вечерами будто бы под полом? Или это оловянный лорд Кардиган оплакивает погибель своей легкой кавалерии?
        Все ходят рассеянные и вялые. На двор не пускают, да и по доброй воле не пойдешь. Деревья в парке трещат от мороза. Бабушка Александра совсем загорюнилась. Писем с дороги дедушка не шлет. Должно быть, пережидает непогоду на почтовой станции. Наш кучер Гришка Чирей сказал, что в такие бураны даже фельдъегеря не повез бы: своя голова дороже.
        Окна Сережиной спальни выходят на зимний сад. Сережа перед сном читал Шекспира и теперь не может заснуть. Покойников в пьесе про принца Гамлета навалом, но книжка эта не страшная и не веселая, а какая-то задумчивая, что ли. А череп, который на картинке, зовут Йорик. Воин, конечно, не боится смерти, но неужели все-таки придется умереть? И зачем Гамлет устраивал королю проверку? Ведь призрак ему все ясно растолковал. Надо было сразу подстеречь этого Клавдия в темном коридоре и заколоть, как бедного Полония. Каков подлец! Это же все равно что дядя Платон накапал бы дяде Петру в ухо яду… И отчего сошла с ума Офелия? Летом хорошо бы устроить домашний театр, как у Саблуковых, да и разыграть эту пьесу. Во времена Шекспира все роли играли мужчины.
        Сережа поднимается и подходит к окну. До зимнего сада саженей десять. Кто-то ходит вокруг елки со свечой, огонек медленно движется… Вот еще огонек, еще… Неужели кому-то вздумалось зажечь свечи на елке? Может быть, дедушка приехал в полночь, а детей решили не будить до утра?
        Нет, это не елочные свечки. Это пламя. Надо бежать к старшим, звать, кричать. Но Сережа стоит, открыв рот, и не может двинуться. Это пожар, такой же, как был осенью, когда сгорела рига.
        Надо кричать. Кто-то уже кричит. Тени мечутся в пламени. Со звоном рассыпаются стекла от жара. Пламя взметается с новой силой. Сережа, как был, в ночной рубашке и босиком выскакивает в коридор. Гулко топая, его обгоняет Ефим, потом еще кто-то из людской. Откуда под ногами вода?
        Сережа поскальзывается и с размаху летит на пол.
        Остальным сейчас не до него.
        …Сережа открывает глаза и слышит:
        - Слава те, господи, очнулся! И то хорошо, что не видал ничего…
        Сережа лежит в своей кровати. Он не плачет. Он уже знает, что бабушка Александра неведомо зачем пошла среди ночи в зимний сад, а потом там заполыхала елка. ("Жили без этих елок век, и еще бы сто лет прожили", - сквозь рыдания ругается Ефим.) Бабушка сгорела, словно бумажный ангел. В зимний сад прибежал первым какой-то мужик, он ее и вытащил, хоть и сам обгорел. Сабуровские не знают, кто это. Может, он даже разбойник и поджигатель. Сейчас мужик лежит в доме у отца Георгия. Если чудом останется живой, исправник с ним разберется. Истопник рассказывал, что к дому шли следы от зеленого флигеля, где никто не живет и печку не топят. И еще насмерть прибило Антошку, сына кучера…
        Когда бы Сережа в ту ночь пораньше подошел к окну… Нет, когда бы он встретил бабушку в коридоре и не пустил ее в зимний сад… Или она сама зашла бы к Сереже пожелать доброй ночи… Доктор Гаккель заставляет всех в доме пить какие-то капли для успокоения. Иногда доктор останавливается, бормочет что-то по-немецки. А больше в доме никто не разговаривает, только плачут и молятся. Дяди Петр и Платон заперлись с папенькой в кабинете, они тоже молчат и много курят. Дядя Илья никого не хочет видеть, его, оказывается, едва успели вынуть из петли. Маменька и остальные женщины ходят в черном. Это траур.
        Петруша говорит, что успел увидеть, как бабушку выносили на покрывале. Она была вся черная, скорченная и уже мертвая. А тот неизвестный мужик кричал, как зверь, и полз по паркету, как зверь, покуда не обеспамятел.
        Отпевали бабушку не в Сабуровской церкви, а в домашней, но провожать ее пришла вся Сабуровка. Приехали соседи. Отец Георгий пел, что бабушке теперь не будет ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная. Не надо было Сереже в эту ночь думать о смерти. Должно быть, она слышит, когда о ней думают, и приходит на думу, как медведь на овсы. Или как тигр на визг поросенка.
        Склеп - это домик в парке, вроде погреба. На крыше склепа сидит скорбящий ангел. Там лежат в гробах все Сабуровы, начиная с прапрадеда и прапрабабушки. И места еще много.
        Пели вечную память. А разве память может быть другая? Разве Сережа когда-нибудь забудет бабушку Александру, ее тихий голос и рассказы про войну с Бонапартом? Даже суровая бабця Ядзя говорила про нее: "То свента кобета". Платоша Панкратов было заспорил, кого из внуков она любила больше, но отец Георгий сказал, что отныне она с небес будет присматривать за всеми своими любимцами, и любви ее хватит на всех, как хватало при жизни.
        Дедушка Кронид приехал почти сразу после похорон. Ему все рассказали еще на станции. Он был такой же, как на дагерротипе, - с бородой, в мужицком армяке, с грозными очами. Маменька плакала у него на груди. Дедушка глядел на всех, как на чужих, и все твердил одно: "В огне началось, в огне и кончилось".
        Дедушка приехал не один, а со слугой. Слуга узкоглазый, как калмык, и белобрысый, как литвин. Имя его сразу не запомнишь и не выговоришь - Эшигедэй. Только он какой-то неправильный слуга. Он не выносил дорожных сундуков из кибитки, не пособлял дедушке скинуть армяк, не кланялся господам и даже не снимал с головы рыжий малахай. "Будто своих нехристей не хватает", - говорил дворецкий Ефим, имея в виду не то дядю Платона, не то папеньку, потому что отец Георгий зовет обоих "заблудшими овцами", которых в церковь приходится тащить силой. Кажется, этот калмыцкий литвин даже по-русски не знает. Эшигедэй Сереже сразу не понравился. Смотрит, будто он не слуга, а татарский баскак в Рязани. Только волосы до плеч, как татары не носят. Да еще прижимает к груди костяную палку, вокруг которой вьются две блестящие змеи.
        А дедушка не пожелал даже отдохнуть с дороги, как его ни упрашивали, - снова накинул армяк и пошел в склеп, а рукою показал, чтобы больше с ним никто не ходил. Доктор Гаккель сказал, что можно опасаться нервической горячки. Шутка ли - быть в разлуке без малого тридцать лет и приехать на погребение!
        Потом дедушка вернулся, и началось непонятное. Он долго молча сидел в вольтеровском кресле, и никто вокруг не смел заговорить. Потом дедушка воскликнул: "Так я же вновь спасу тебя!" - и, схватив за рукав слугу, потащил его к двери. Эшигедэй упирался и визгливо кричал что-то по-своему. Дедушка вырвал из рук слуги палку со змеями и прибавил к тому затрещину.
        "Да какой бы рассудок это выдержал", - сказал дядя Петр. Доктор Гаккель велел не перечить старику - тогда, может быть, все обойдется.
        Доктор вышел за ними на парадное крыльцо, но скоро вернулся и сказал, что Кронид Платонович со своим личардой зашли в зеленый флигель, и дедушка настрого запретил им мешать.
        Что было дальше, Сережа не знает - стало уже поздно, всех детей напоили чаем с молоком и кренделями и развели по спальням.
        Вдруг дедушка сделается теперь как деревенский дурачок Тимоня? Если Тимоне пообещать кусочек киевского сухого варенья, он запросто может съесть живую мышь - Денис Панкратов видел это наверное. Сережа изо всех сил не хотел спать, но все-таки сдался.
        Утром оказалось, что дедушка пропал. Во флигеле сидел один Эшигедэй и трясся от холода. Посреди комнаты стояли два шкапа, отодвинутые от стены, а поверх шкапов для чего-то была положена доска. Сережа сам это видел, пока папенька не прогнал его в дом.
        Добиться от слуги ничего не смогли. Дядя Петр велел сабуровским мужикам и ребятишкам искать Кронида Платоновича. Тогда молодые вожди возмутились и потребовали включить их в поисковую команду - ведь окрестности они знают лучше всяких взрослых. Разрешили, но приказали держаться вместе.
        На станции Кронид Платонович не появлялся. В деревне его не видели. Никакие следы в лес с дороги не сворачивали. Ветра уже третий день не было, снег не валил.
        Когда сани вернулись в Сосенки, Сережа не сразу пошел в дом, а зашел за угол, чтобы посмотреть на загубленный зимний сад. Под ногами трещали осколки стекла. Жар был такой сильный, что иные куски оплавились. Проклятая елка торчала, как черный рыбий остов. Чему здесь было так сильно гореть? Натти Бумпо, Кожаный Чулок, наверняка разобрался бы, в чем тут дело. Сережа носит имя Застенчивый Олень. Он, может, и застенчивый, но не Слепой Крот и не Безмозглый Тетерев. Догадался же он, что значат слова дедушки: "В огне началось, в огне и кончилось". Бабушка рассказывала о том, что случилось на ее первом балу. Но тогда она только чуть-чуть обожглась, на левой руке остался маленький рубец.
        Сережа внимательно смотрит под ноги. Настоящий следопыт ничего не должен упустить. Тем более что со времени пожара здесь никто не был. Вот зеркальный шар - совершенно целый. Вот белый шахматный король - едва потемнел. Гномик с трубкой, потерявший руку и ногу. А это что за куча? Сережа варежкой смахивает копоть и пепел. Тускло блестит металл. Под ногами застывшая оловянная лужа. Сундук! Сундук с солдатиками! Он так и стоял под елкой, потому что Севастопольскую кампанию было удобно проводить именно здесь - и просторно, и старших не беспокоишь. Солдатиков Сереже жалко, но не как пропавшую игрушку, а как человечков. Да он бы сто таких сундуков отдал, чтобы бабушка была жива. Наверное, страшно умирать в огне. Как Орлеанская Дева. Ункаса тоже пытали огнем. Какой все же сильный был жар! Бабушка была вся черная. Как будто пламя нарочито хотело именно ее спалить. Но что же ей здесь понадобилось? И откуда взялся тот мужик, которого пытаются выходить в доме отца Георгия? А это что такое?
        Варежки совсем черные. Теперь попадет. Хорошо хоть валяные сапоги на Сереже простые, деревенские, серые - на них ничего не видно. Что же это за трубка?
        Сережа выпрямляется. В руке у него такая же самая вещь, что держал давеча в руках коварный Эшигедэй. Почему коварный? Да рожа у него такая. Хотя слово "рожа" старшие не велят произносить.
        Застенчивый Олень проводит рукой. На отполированную до блеска кость нанесены узоры. Металлические змеи смотрят друг на друга, словно хотят броситься в схватку. Теперь Сережа понимает, что это такое. Это магический жезл Меркурия, кадуцей. Как на картинке в книге "Чаромутие" из прапрадедушкиной библиотеки. Эти старые книги папенька и дяди величают вздором. Как мог кадуцей попасть сюда, если дедушка унес его во флигель? Или они приходили сюда ночью? Вряд ли, в Сосенках нынче спят очень чутко, а Ефим так и вовсе не спит. И следы вокруг, если не считать Сережиных, только от лап Эмира. Надо думать, Эмиру этот Эшигедэй тоже не слишком понравился…
        Надо думать. Надо думать. Кожаный Чулок зовет на помощь Огюста Дюпена, того самого, который раскрыл убийство в улице Морг. Кожаный Чулок видит мельчайшие следы. Огюст Дюпен складывает из этих следов картину преступления…
        Нет! Это не может быть тот же самый жезл! Металл, из которого сделаны змеи, почернел и покрылся тонким слоем льда. Стало быть, кадуцей был здесь во время пожара. То есть до того, как быть ему привезену в дедушкиной кибитке… Вздор какой-то… Не было в доме никакого кадуцея… Разве что лежал где-нибудь под секретом в кабинете Кронида Платоновича? Но малые Панкратовы, кажется, все там изучили… Значит …
        И тут Сережа начинает понимать себя совсем взрослым. Все вокруг становится другим. Взрослый - это не тот, кому много лет, а тот, кто много и верно думает. Тогда все вещи, понятия и события в мире начинают друг за друга цепляться и совпадать, как картинка из немецких кубиков…
        Уже начинает темнеть. Застенчивый Олень (на совете вождей надо будет потребовать себе новое имя - Мудрый Олень) запрокидывает голову. На вершине елки в закатном солнце горит золотая звезда, не тронутая огнем.
        Сережа покидает пепелище, прижимая к себе загадочный жезл. Не наколдовать бы чего-нибудь по нечаянности…
        Он сворачивает за угол и слышит скрип шагов. Сережа останавливается, снимает шапку и осторожно выглядывает из-за угла.
        Это Эшигедэй. Пришел за своим жезлом. Сережа тихонько крадется вдоль стены. Калмыцкий литвин его не видит и, кажется, ничего здесь не ищет. Он подходит к елке и начинает негромко завывать, сложив руки чашей. В ладонях Эшигедэя возникает огонек. Дедушкин слуга надувает щеки, словно какой-нибудь Эол или Борей на морской карте. Огонек превращается в багровый шар. Колдун беззвучно смеется. Но настоящий воин не боится, потому что презирает колдовство…
        Эшигедэй с шумом выдыхает воздух. Багровый шар исчезает.
        Теперь взгляд колдуна устремлен прямо на Сережу. И столько в этом взгляде ненависти, что…
        - Сергей Фомич! Сергей Фомич! Вас уже обыскались!
        Сережа оглядывается. Это Ефим. Никогда так еще не радовался Застенчивый Олень строгому старику.
        Сережа снова поворачивается к погоревшему зимнему саду. Никакого Эшигедэя нет. Только невесть откуда взявшийся ветер кружит пепел на том месте, где он стоял.
        …После ужина (нынче даже любимое бламанже получилось каким-то пригорелым) Сережа идет к себе в комнату. Можно, конечно, рассказать обо всем другим вождям или хотя бы одному Зиньке. Но Петька и Платон с Денисом тоже считают старые магические книги вздором. Зинька кузенам поддакивает, будто и не брат. Домашний учитель, студент Преполовенский, и вовсе говорит про Сережу, что мальчик живет исключительно в воображаемом мире, а следует быть реалистом, как велит Фейербах. Студент не читал Христиана Розенкрейца. Он не верит, что из обычной золы можно получить золото…
        Хорошо еще, что Эшигедэя не садят за общий стол. Может, он и вовсе не умывается. В баню не пошел, на вопросы не отвечает. Его тоже надо отдать исправнику, чтобы тот дознался, куда девался дедушка Кронид. Куда он мог пойти? Назад в Сибирь? Зачем? И что еще говорил дедушка? "Я снова спасу тебя"? И отобрал магический жезл у Эшигедэя? И пошел… Спасать бабушку?
        Сережа выбегает в коридор.
        И мама, и тети Сигрида и Элен сидят в гостиной, разговаривая о каких-то пустяках.
        - Чего тебе, милый?
        - Мальчик весь горит! - (это тетя Элен).
        Сережа с трудом находит слова:
        - Мама, а… дедушке сказали про того мужика, который… ну, вытащил бабушку?
        Мама его не понимает.
        - Маленький, ну, при чем здесь мужик? До него ли?
        - Так говорили или нет?
        - Кажется, нет…
        Теперь Сереже становится все понятно. Если бы дедушка услышал про мужика, он бы понял, что… Хотя ведь мог и слышать, но пропустить мимо ушей, он ведь совсем другим был занят…
        - Мама, я понял, где дедушка! Скорее пойдем к нему, пока он не умер!
        ГЛАВА 19
        - Думаете, вы чего-то можете добиться такими методами? - спросил Ященко.
        Крис оторвался от созерцания далекого огненного вихря, перевел воспаленные глаза на пленного. Долго рассматривал его, будто силясь понять, что же такое важное высказал этот тип.
        - Да, конечно, - кивнул наконец и голосом совсем другого человека распорядился: - Поехали, Женя. А вы рассказывайте, Антон Григорьевич, рассказывайте…
        К концу пятидесятых годов Антону Григорьевичу пришлось на время отойти от интереснейших исследований в области человеческой "физиологии поведения" вообще и поведения в пограничной ситуации в частности и вновь вернуться к электронике и кибернетике. Случилось вот что: почувствовав слабину в руководстве, советская наука стремительно зашагала вперед. Это в чем-то было и неплохо (космос там, морское дно, новые лекарства…), но в перспективе приводило к следующему: примерно через пятнадцать лет появлялась могущественная электронная система управления хозяйством всей страны и параллельно с нею система контроля за каждым гражданином. В результате весь Советский Союз превращался в огромный концерн, чрезвычайно эффективно действующий на внешнем рынке и поддерживающий должную разумную дисциплину в своих цехах и рабочих поселках. В этой стране будущего "Асгарду" - наряду со всяческими изуверскими сектами, свободными художниками, аферистами и тунеядцами - места опять не было…
        Здесь интересы "Асгарда" неожиданно так плотно переплелись с интересами номенклатуры, что ему можно было уйти в тень, залечь - и лишь чуть-чуть придерживать и поправлять тех, кто очертя голову рвался в бой (при этом отчаянно труся). Видимо, страх перед беспощадным всеконтролирующим железом пересиливал страх перед живым всемогущим.
        Сложная интрига кончилась тем, что всемогущий отправился возделывать огород, новые правители немедленно запретили все исследования, которые не являлись копированием работ американской фирмы ИБМ, - но потребовалось еще два года напряженного труда, разносов, увольнений и даже обвинительных приговоров, чтобы обеспечить благополучие номенклатуры, с одной стороны, и будущее самого "Асгарда" - с другой.
        Впереди было пятнадцать лет, гарантированных от потрясений.
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Такое бывает, когда очень устаешь и безумно хочешь спать: знакомые места и предметы перестают быть знакомыми, в них появляется тайна. Иногда зловещая. Иногда многозначительная. Но чаще всего - просто вызывающая изумление… Я пришел в себя в своей комнате и не узнал ее. Точнее - я сразу понял, что это моя комната. Но она была абсолютно незнакомой. Но не враждебной, нет. Скорее, от нее исходило веселое возбужденное любопытство: кто это там валяется такой странный и чего от него можно ждать?
        Стены были иероглифами, означающими понятие "стены". Потолок тоже был иероглифом. С потолка на меня смотрело чье-то лицо без каких-либо черт. Просто - понятие "лицо".
        С потолка.
        Я закрыл глаза и снова открыл их. Комната поняла, что я разгадал ее уловку, и быстро преобразилась. Теперь она была почти такой, какой я привык ее воспринимать.
        За самым малым исключением: раньше в ней было не больно. А сейчас - больно.
        - Тебе больно? - тихо спросила Ираида.
        - Нет, - попробовал сказать я, но не получилось.
        Мне казалось, что вся боль собралась в старом переломе - в том, что от осколка. Он втягивал ее в себя, проклятую искрящую боль. И когда мне хотелось вздохнуть поглубже, а я не мог, и ребра хрустели слева, а все равно казалось, что боль там, в плече. Чуть пониже сустава.
        Вынырнула какая-то низенькая тетечка в белом платочке, незаметно ущипнула меня за здоровое плечо. Я скосил глаза на нее. Она выпрямилась, сверкнула маленькой иголочкой и убежала.
        - Врач? - с трудом выговорил я.
        - Да-да, - Ираида положила мне ладонь на лоб. - Очень хорошая. Сейчас будет легче, легче…
        И я, наверное, уснул. Ничего на свете не было лучше, чем эта ладонь.
        - А, это вы, - сказал Крис. - Думал, вы дождетесь утра.
        - Утро - это условность, - сказал Панкратов. - Нам нужно встретиться.
        - Хорошо. Куда ехать, вы знаете. Через… полтора часа. Идет?
        - Да.
        - До встречи.
        Крис сложил телефон и сунул в карман.
        - Продолжайте, Антон Григорьевич. Продолжайте…
        …Когда показалось, что времени впереди много, накал работы как-то спал. Антон Григорьевич продолжал работу над компактными приборами, позволяющими контролировать и направлять поведение отдельных людей, толп и народов. Успехи были, но всегда какие-то неполные. Впрочем, он понимал, что психика неисчерпаема, как атом, и что нельзя объять баобаба. Неплохо было уже то, что была отработана и внедрена методика допроса лиц, умерших до полусуток назад, и создан первый образец "бормоталы" - прибора для постгипнотического внушения. Тогда он еще был в двух вариантах: стационарный, занимающий два шкафа в комнате, и переносной, то есть снабженный шестью удобными ручками…
        Когда в шестьдесят шестом его и еще нескольких членов "Асгарда" отправили в длительную экспедицию - вначале в Африку, а потом в Индокитай, - он поначалу был недоволен, считал, что это пустая трата времени и сил, но потом увлекся; грубые, примитивные и при этом очень действенные методики колдунов и шаманов восхитили его. Он сам ощущал себя колдуном и шаманом.
        Многое удалось Антону Григорьевичу позаимствовать и для фармакологической практики.
        В шестьдесят седьмом он присутствовал в Дагомее на принесении французского летчика в жертву духам одного из местных племен. То, что духов звали Марракс и Ллени, его не смутило. Зато очень понравились танцы и общая раскованная обстановка…
        Пять лет спустя он был введен в Высший Совет "Асгарда". И приобщился Тайны.
        Как оказалось, "Асгард" не был тайным обществом, орденом или чем-то подобным. "Асгард" был Асгардом. Без кавычек.
        Конечно, не всем, не целым - а лишь частью, втиснутой в наш мир. Дверью, тамбуром…
        По ту сторону двери шла война. Страшная затяжная война. Требующая все новых и новых ресурсов. Материальных и людских.
        Было время, когда удавалось мобилизовать десятки тысяч человек в год: исчезали в туннелях эшелоны с зэками и переселенцами, которым никто не вел учета, или в какое-то прекрасное утро вновь прибывшие находили абсолютно пустой лагерь: ни контингента, ни охраны, ни даже собак… Но такие масштабные операции удавались лишь при сложном стечении обстоятельств. Как правило, вербовщики обходились партиями в десять-двадцать человек.
        Это была, так сказать, рекрутчина. Вал.
        Ценных специалистов работали штучно.
        Для постоянного снабжения Асгарда горючим, техникой и всяческими запчастями требовалось создавать и поддерживать в стране хорошо организованный бардак. Впрочем, этим занимались другие - Антон Григорьевич лишь обеспечивал их необходимой машинерией и методиками.
        Сам же он, имея в виду изменившуюся в обществе ситуацию, задумался о том, как обеспечить постоянный приток в Асгард свежей крови. Лучшим решением показалось ему: создать новую религиозную секту, члены которой навсегда исчезали бы для мира - вначале в переносном, а затем и в прямом смысле слова.
        Так и начала свое существование "Шуйца Мороха"…
        Рассвет Марков и Терешков встретили уже за Волховом. Не спалось. Водка так и качалась в бутылке, опорожненной едва на треть. За окном плыл лес, по пояс залитый туманом.
        - Да, - сказал Марков, подпрыгивая на мягкой полке и теребя простыню. - Так бы вот всегда ездить…
        - Ну! - развел руками Терешков. - А вот летать мне по-здешнему не показалось. Трамвай…
        - Зато какие девочки, - возразил Марков. - На "Сопвиче" куда бы ты девочку дел?
        - А толку? - сказал Терешков. - Видимость одна. Реальность, неданная нам в ощущениях.
        - А Питер красивый, - сказал Марков.
        - Да, Питер… Питер …
        И Терешков надолго задумался.
        В это же время на монументальном столе Хасановны противно забрякал старинный телефон.
        Трубку сразу взял Крис. У Хасановны пока были другие дела. Она делала настоящий наркомовский чай.
        - "Аргус".
        - Кристофор Мартович?
        - Да.
        - Это Панкратов. Как договаривались…
        - Я жду. Заходите.
        - Я забыл предупредить… Если те ребята… на мотоциклах…
        - Разумеется, нет. Что я, ничего не понимаю? Второй ураган мне не нужен.
        Панкратов чуть помедлил:
        - Вы страшный человек, Кристофор Мартович. Вам этого еще не говорили?
        - Мужчины - нет. Ладно, не засоряйте эфир. Жду.
        Коломиец потер свои огромные кулаки.
        - Слушай, Крис, - сказал он, понизив голос. - Как, по-твоему, у Ирки с Иваном - серьезно?
        - Что? - не понял Крис.
        - Ну, так это… любовь же у них…
        Крис пристально посмотрел на него.
        - Ты думаешь?
        - А то ты сам не видишь.
        - Н-нет… вроде бы. Я как-то…
        - Иван - хороший мужик, - сказал Коломиец. - Но ведь бабник же. Рассказывал он, как ауру-то прочищают… А Ирка - порох. Представляешь, чем все может кончиться? Я даже Григорию боюсь говорить…
        - Да, - сказал Крис. - Кончиться может… а может и не кончиться. Как повезет. Не знаю.
        Он явно думал о чем-то другом и говорил о другом.
        - За Ирку-тян не нужно беспокоиться, - негромко сказал доселе молчавший барон. - Она получила правильное воспитание.
        И все посмотрели на закрытую дверь, за которой лежал раненый доктор и сидели возле него дед с внучкой…
        - А кто бомбу-то заложил? - вспомнил вдруг Коломиец. - Или не понял?
        - Мелькнуло что-то вроде бы… но не разобрал, - сказал Крис, а сам помахал перед губами пальцем. Коломиец кивнул.
        Сработал детектор металла, и тут же позвонили в дверь: коротко и уверенно. Охранник - сейчас им был Фантомас - открыл дверь. Напарница его, Нина-Впотьмах, прозванная так за необыкновенно острое сумеречное зрение, пряталась в нише позади вешалки для одежды. В руках ее был "ремингтон", с которым она умела управляться артистически.
        Впрочем, предосторожности такого рода оказались излишни: Панкратов в дверях оглянулся, сказал: "Ждите в машине" - и шагнул в приемную, шутливо подняв руки.
        - Простите, белый флаг забыл…
        Крис вежливо поднялся, указал на мягкий "гостевой" стул:
        - Присаживайтесь, Илья Кронидович. Поудобнее.
        - Хотите сказать, что разговор будет долгий? Не хотелось бы, ей-богу. Можем вырулить не туда. Давайте лучше начнем с конца. Вы - победили. Признаю. Готов подписать акт капитуляции. С аннексиями и контрибуциями. В обмен на одного моего сотрудника, который слишком увлекся дикарской чертовщиной, и на предмет, который дорог мне как память.
        - Какой предмет? - спросил Крис.
        - Кадуцей.
        - Это такой жезл со змеями? А почему вы решили, что он у нас? Я видел его в руках Ешидегея…
        - Эшигедэя.
        - Не могу запомнить. Бесполезно. Да. А потом начался ураган… и все.
        - Та-ак… Не хочу вам не верить. Тогда: найтивы этот предмет беретесь?
        - Мы еще не договорились по первому вопросу. Я хочу, чтобы Ященко понес соразмерное наказание за свои преступления.
        - Хм. Соразмерное… Соразмерными были бы только вечные муки.
        - Допустим. И второе: то же самое относится к Еши… черт, как его там?..
        - Вообще-то он отзывается на Эда. Можете не ломать язык… Все это очень сложно. Я вас понимаю: вашего знакомого зарезали, как какую-то свинью; ваш друг, пытавшийся наказать убийц, погиб сам. Но, но, но… А если бы они погибли, перебегая железную дорогу, вы бы стали требовать наказания путевому обходчику? А если бы - в этом урагане, вызванном глупыми действиями хороших, но недалеких ребят? Виноват ли в ваших глазах обыватель, из окна которого вырвало раму - и стеклом посекло ваших друзей? Здесь примерно то же самое: их зацепило - случайно - машиной, которая запущена давно, которая трудноуправляема и которая… да, бывает временами опасна. Но ведь в этом мире опасно все. Сколько людей погибает в ваннах. Что же теперь, карать кочегаров, которые греют воду?
        - Действительно, - сказал Крис. - А кто из этих двоих - кочегар?
        - Эд, скорее. Антон - вроде отдела кадров, он вообще во все это влип по собственной глупости. Захотел помочь…
        - То есть вы считаете, что наказывать их не за что?
        - Ну как сказать… Я считаю, что есть великое множество людей, которые виноваты куда больше их.
        - Виноваты в чем?
        - Да во всем! В смертях, в горе, в падении нравов. И в том, что мы вынуждены были…
        - Бежать?
        - Ну, это не бегство, конечно. Эвакуация, скорее.
        - И как далеко?
        - На сорок шесть тысяч лет.
        - Но это вроде бы оледенение?..
        - Не совсем. Ледники уже отступают. От Кольского полуострова до Средиземноморья - райский климат. Хотите с нами?
        - Что там делать? На мамонтов я охотиться не люблю…
        - Можно на оленей. Там их - стада… Нет, кроме шуток. Обдумайте. Здесь ни вам, ни нам уже ничего не светит. Полный армагеддец, как выражается не всегда изысканный Эд. А там - новая цивилизация. На девственной земле. С учетом всех совершенных ошибок.
        - И с каким же числом людей вы намерены создавать цивилизацию?
        - Уже отправлено сорок тысяч человек. Осталось около пятисот душ. Три или четыре заброса. Самая элита. Мозг и душа.
        - Значит, нужно зарезать еще троих-четверых… и вам на это нужно наше согласие?
        Панкратов некоторое время молчал.
        - Ну, хорошо, - сказал он наконец. - А если эти четверо будут не просто бомжами, а отъявленными убийцами, насильниками, маньяками? Которые все еще живы и на свободе - лишь по вполне объяснимой снисходительности органов?
        - Ваши сотрудники? - спросил Крис участливо.
        - Скорее - псы, которых держат на цепи… на случай нападения волков.
        - Значит, это с ними нам предстоит познакомиться в ближайшее время?
        - Ну, зачем же так? Во-первых, вы - не волки. Вы - наши, даже если еще не сознаете этого. Я очень жалею, что мы с вами познакомились поздно и при отягчающих обстоятельствах. Лучше бы иметь вас на своей стороне. А во-вторых… - Панкратов непонятно усмехнулся и потер губы ладонью. - Кажется, я знаю про вас все. Кто, откуда… И все же главного понять не могу. От коговы? От Петра? Или сам…
        Он не успел договорить, кто такой "сам". Заверещал мобильник Криса.
        - Да?
        Некоторое время тянулось гулкое молчание. Потом незнакомый голос произнес: "Во имя Асмодея, Бегемота и Бельфегора, во имя Вельзевула, Левиафана и Люцифера, во имя Мамонны, Сатанаила и Неназываемого!.."
        - Кто это?! - приподнялся Панкратов.
        В телефоне раздался кашель, смешок, потом долгий изнемогающий всхлип… А потом раздался голос, в котором уже не было ничего человеческого: "Не-е-е-е-е-е-е-т!"
        И все же голос нельзя было не узнать.
        Кричал отец Сильвестр.
        Гудки отбоя…
        Крис встал. Панкратов тоже встал. Он был бледен.
        - Это не мы… Нет!
        - Псы сорвались с цепи? - бешено прошептал Крис.
        - Не знаю…
        - Вот что. Идите к дьяволу. Ященко вы не получите. И палку вашу я искать не стану. И, чтоб вы знали… А, впрочем, ладно, эпическая сила. Убирайтесь.
        Панкратов стоял, вцепившись в столешницу.
        - Зря вы так, - сказал он наконец. - Это… совпадение. Или что-то еще. Или кто-то не хочет, чтобы мы договорились.
        - Яне хочу, - сказал Крис.
        - Ах, да не в этом дело… Все - наперекос… Знаете, что вас ждет через пять лет?
        - Надеюсь, что от знакомства с вами я буду избавлен.
        - И не только от этого… Показать?
        - Слушайте, Панкратов…
        - Я спрашиваю: показать вам, что вас ждет через пять лет? Вот прямо сейчас? Показать?
        Он наклонился вперед, и Крис тоже наклонился, взъерошив невидимые перья; стол разделял их…
        Вошла Хасановна с подносом. Легко позванивали стаканы в парадных подстаканниках.
        - Вы опять со своими фокусами, Илья Кронидович? Не надоело ли еще? Стыдно, не молоденький…
        Панкратов застыл, глядя на идущую старуху, как на привидение с мечом или с косой. Рот его приоткрылся…
        - До …ра?
        - Смотри-ка, узнал… А гордый стал, как лебедь, по сторонам не смотрит… он весь порыв, он весь отважен. Сколько заварки? Сердчишко не подводит еще?
        Панкратов бессильно опустился на стул, перевел взгляд на Криса, на молчащих Коломийца и барона - будто ища подмоги.
        Не нашел…
        - Хасановна, - сказал Крис тоже как-то бессильно. - Кажется, Сильвестра убили. Только что.
        Хасановна поставила поднос на край столешницы, перекрестилась.
        - Царствие божие… А почему "кажется"?
        - Действительно… - Крис дернулся лицом. - Да что же я… Трубу! Нет, все, не надо… сейчас …
        Он набычился, напрягся так, что вены на шее вздулись толстенными веревками, лицо побагровело, покрылось испариной. Руки делали какие-то движения…
        Коломиец за его спиной медленно вставал.
        - Поехали! - закричал Крис. - Ты с нами, горилл возьми, но на удалении, - пальцем в грудь Панкратову. - Рифат, Нина - не пускать никого. Мы скоро.
        - Не гориллы, а секьюрити… - обиженно сказал Панкратов, но уже в пустоту.
        Полет по рассветным улицам был страшен. Оранжевые цистерны как будто специально лезли поперек…
        Почти успели. Еще мелькнули какие-то серые спины меж гаражей-ракушек.
        Распахнута дверь. Запах дыма и чада. Кто-то из соседей высовывается - будто только что проснулся. Будто можно было спать под тот вой: "Не-е-е-е-е-т!!!"
        Баррикада в прихожей: стол, тумбочка. Опрокинуты. Не пускал…
        В зале - перевернуто все. Догорающий костер посередине ковра.
        Кровавая перевернутая звезда на стене. На звезде распят головой вниз голый мужчина. Кровь сочится из десятков ран, покрывающих грудь и плечи.
        Лицо его почти сожжено - сплошной пузырь, черные лохмотья, красное мясо, кость.
        Как ни странно, снятый, он говорит:
        - Счастье какое… Сонюшка-то приревновала меня, ушла… Кристофор?.. Женя? Руку дай. Попа бы. Ах, черт… не успеть. Смеху-то, а? Столько лет в рясе, а креститься не сподобился. Хасановна… словечко потом замолвишь за меня? Уже не больно. Как выследили, не понял. Навел кто-то. Катерина-то жива? Вроде не нашли… - барон, стоящий в дверях спальни, покачал головой. - Катерина… эх, подвел …Хасановна, сбегай за попом, в четвертой квартире, Илларионом…
        Сильвестр всхлипнул прерывисто и замолчал. Голова с костяным стуком откинулась, рот приоткрылся.
        Крис отпустил его руку, встал. Панкратов мялся в дверях, опасаясь войти.
        - Позвоните в милицию, - сказал ему Крис.
        - А… я адрес …и кто…
        Крис зажмурился, стиснул зубы.
        - Да-да. Сейчас узнаю. Сейчас…
        ГЛАВА 20
        Ираида оказалась тюремщицей дисциплинированной и жестокой. Антон Григорьевич ни на миг не оставался вне ее поля зрения. При визитах в туалет она не обращала ни малейшего внимания на его просящее мычание и короткие жесты связанными руками. Пить позволяла только через соломинку, вставляемую в дырочку в пластыре. И на предложение деда запереть негодяя в чулане, а самой чуток отдохнуть ответила коротким яростным фырканьем.
        Сколько же прошло дней с той поры, когда она выпросила у хмурого недоопохмеленного мужика в фартуке новенькую желтоватую афишу? Она попыталась посчитать дни - и сбилась. Потом еще раз - и опять сбилась…
        Выходило, что - двое суток!
        Бред. Не меньше недели…
        Она нашла календарь (с какой-то голой коровой) и стала считать, водя пальцем по цифрам. Но и здесь получалось - двое суток.
        Время растянулось, как аккордеон…
        Иван изредка просыпался, вздрагивал, засыпал опять. Дед трогал его лоб, хмурился, ворчал.
        Беспокойно стучали часы на стене.
        Около девяти пленник начал проявлять беспокойство. Он мычал, страшно водил глазами и пытался что-то показать на пальцах. Ираида не выдержала - взялась за уголок пластыря, потянула. Пленник напряг лицо.
        - Смотри: заорешь…
        Сделал страшные глаза: нет!
        Пластырь оторвался, обнажив краснющую кожу в разводах клея.
        - О-о-омм…
        - Что хотел сказать? Не тяни.
        - Ф-фуу… Хааа …Слушайте, девушка. Давайте сюда вашего главного идиота. Надо же, такой умный и так ни черта не соображает…
        - Можешь сказать мне. Я передам.
        - Да что бы ты понимала…
        Дед Григорий, не вставая, отвесил ему увесистый подзатыльник. Пленник лязгнул зубами и прикусил язык.
        - Ну што ш вы шрашу - по гоове-то…
        - Дывысь, Ираидо: срака сракою, а як гарно блэкоче… Чого тильки в ций Москви нэ побачиш.
        Пленник пошипел еще, более робко, потом попросил воды. Напившись, откинулся назад, оперся затылком в стену - и вздохнул протяжно, почти завыл…
        В дверь тут же заглянул Джеймс-Вася. Он караулил снаружи, держа в руках милицейскую резиновую дубинку.
        - Не надо ротом говорит ему, - предупредил Вася Ираиду испуганно. - Большой колдун-шаман, духов зовет, знает как.
        - Эх, - сказал пленник, - маху я с тобой дал, Симбо. Мало что шустрый - так еще и везучий какой оказался…
        - Зачем вы вс… это делали? - спросила Ираида мрачно.
        - Заа-чеммм… - протянул пленник. - Иначе не получалось. Этот узколицый баран… по-другому он, понимаете ли, не мог. Не возбуждался до должного уровня гениальности.
        - Ну и что?
        - Ну и все. Ха-ха. Как в анекдотце. "А ты еще кто? - Твоя смерть. - Ну и что? - Ну и все!"
        - Здорово, - сказала Ираида очень серьезно. - Жизненный анекдотец. Это все, что хотел сообщить? Заклеиваем?
        - А, черт… да нет же. Слушайте, как вас зовут-то? А то неловко…
        - Дальше, - велела Ираида.
        - Ну… что вы вообще намерены со мной делать?
        - Сначала с твоей помощью мы найдем шамана. Потом… посмотрим. Лично я просто утопила бы вас обоих. Без затей.
        - Значит, могут быть варианты…
        - Наверное.
        - Послушайте. Вот вы, оба. И попробуйте понять. Шамана этого должен убить я. Только я - и никто другой. Это… это самое главное. Даже не знаю, можно ли объяснить… Я должен его убить, вот и все. Это… это святое.
        - Кто же мешал?
        - Было не время… Нет. Такое нужно делать, когда… когда …когда все вот-вот кончится. Когда он будет готов торжествовать. И убивать надо не исподтишка. Чтобы - глаза его видеть. Только так.
        - Здорово, - повторила Ираида. - Жаль, не получится.
        - Почему?
        - Потому что я вас просто утоплю. Обоих. И все.
        - Девочка… Ты просто не представляешь, с кем имеешь дело. Сюда приедут двадцать отморозков, с оружием… да они даже не будут возиться с дверью и с охраной вашей жалкой - шмальнут в окошко из огнемета, и все. Ну и все! - ты по-няла?
        - А как ты думаешь, почему ты все еще живой? - спросила в ответ Ираида. - Вот на этот самый случай.
        - Вряд ли поможет.
        - Значит, будем помирать вместе. Всего-то делов.
        Пленник зашипел.
        - Слушайте. Я не знаю, как доказать… Все, что мне надо, - это дождаться нужного момента и убить Эшигедэя. И это все! Вообще все! Я жизнь на это положил… Хотите два миллиона долларов и бразильские паспорта? Прямо сейчас?
        - З рукава? - спросил дед Григорий.
        - Позвоню - и привезут.
        - Правду у нас кажуть, що в Москви грошей куры не клюють. Не встыг прыихаты, а вже два мильйоны долларив пропонують, - як з конопель…
        - Дед, вот ты смеешься, - сказала Ираида, - а он всерьез. С ума сойти.
        Вновь приоткрылась дверь, и появился Вася.
        - Ира, госпожа. На телефон, бжалста. Эмерикан посолство.
        - Вот видишь, голубь, - сказал дед на чисто русском. - А ты - Бразилия, Бразилия…
        И воткнул в приоткрывшийся рот пленника аккуратно свернутое кухонное полотенце с фальшивым вышитым петухом.
        Рифат сидел за пультом и внимательно смотрел на круглый зеленый экранчик - видимо, контролировал, не подслушивает ли кто.
        - Из посольства, - сказал он негромко. - Без лажи.
        Ираида взяла трубку.
        - Слушаю…
        - Здравствуйте, госпожа Шипицына, - сказали на том конце провода приятным голосом с легким и тоже приятным акцентом. - Ираида Павловна. Меня зовут Джо Линденлауб, я третий секретарь посольства США в вашей стране. Я имею приятную возможность сообщить вам, что майор Дуглас Фогерти жив и желает встречи с вами, чтобы лично засвидетельствовать уважение и безмерную благодарность. Я также передаю вам личную благодарность Президента Соединенных Штатов за важное участие в деле освобождения военнопленных. И передаю приглашение на прием, который состоится двадцать шестого июня в семь часов вечера в загородной резиденции посла. Очень скоро вы получите отпечатанное приглашение на два лица с указанием маршрута и адреса, но за вами, разумеется, будет прислан персональный автомобиль. Я прошу не отказать господину послу в этом приглашении. До скорой встречи.
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        От слов "…два миллиона долларов и бразильские паспорта" я очнулся, и секунд тридцать чувствовал себя нормально. Очень болела шея, чуть меньше - ребра, но в голове вдруг оказался полный порядок.
        Чуть расщелив веки, я смотрел через комнату на связанного человека, который несколько веков назад пытался убить меня, и не испытывал к нему никаких чувств. Он сидел на моем любимом зеленом диване, под картиной, купленной на Арбате за двести долларов и изображающей старинный корабль: обросший каким-то темно-зеленым, с прозолотью, мочалом - в свете полной луны. Пока я лежал и считал, сколько таких картин можно купить на два миллиона, дед Грицько заткнул Ященке рот полотенцем, а потом, когда Ираида вышла, обронил:
        Де два, там и пять. Пизнише обговоримо.
        На меня будто полили из горячего чайника. Но надо было стерпеть, не заорать и даже не шевельнуться. Что я и смог - кое-как…
        А потом опять накатила волна мутного киселя, в котором я захлебнулся.
        Все время, пока в квартире покойного Сильвестра шел осмотр места происшествия, пока обмеряли и рисовали комнаты, фотографировали трупы - самого Сильвестра и епископа-армагеддонянки Екатерины, - пока все посыпали черным порошком в поисках необычных следов и отпечатков, - барон Хираока провел в состоянии полного расслабления, и поэтому на него не обращали никакого внимания. Несколько раз занятые милиционеры будто бы натыкались на что-то, всматривались с недоумением - и бежали дальше, тут же забывая обо всем, что ухитрялись заметить…
        Он ровно смотрел на убитых, на живых, в окна, залитые внезапным дождем, на ветви рябины, вздрагивающие под ударами крупных капель. Сами собой приходили стихи.
        Летней бабочки след
        Повис над цветком.
        Не кончается миг…
        Барон редко записывал свои стихи, а последние годы все чаще забывал те, что держал в памяти. Стоило ли жалеть? Деление бытия на земное и возвышенное все меньше волновало его. Предпринятая им и Грицьком экспедиция, возможно, так ничем и не кончится, лишь путь домой - а домом барон по-настоящему считал Чижму и свой лесной дворец на тайной поляне - окажется длиннее остатка жизни. Что делать…
        Грицько пришел к нему, взволнованный, месяц назад. Оказывается, чижмарский колдун Святослав Логинович, не сказавшись никому, по первоводью уплыл к потаенной деревушке Предтеченке, которую какие-то беззаконные сожгли дотла два года назад. Вернулся же колдун в большом недоумении, потому что из найденных под кузнею записных книг узнал, что собирались предтеченцы именно в нынешнем году, осенью, отправиться наконец в Беловодье, страну справедливости и счастья. Но для того им предстояло прибыть зачем-то в Москву, одолеть в сражении легионы Сатаны, а уж затем следовать на север, к великим лесам, озерам и пещерам…
        Грицьку - теперь уже атаману Грицьку - понадобилось немного дней, чтобы сманить в Беловодье полтора десятка охотников, заскучавших новыми малоосмысленными временами, и с ними немалый обоз. Пока основные силы готовились (исполняя в основном приятный, но утомительный обряд "проводины"), сам атаман и барон отправились в дозор и разведку. И вот - сразу, без особых поисков, попали на место, отмеченное когтем Сатаны.
        Это немедленное попадание было знаком, тайю, свидетельствующим, что пока все делалось и делается правильно - и нужно только не останавливаться, не застревать мыслью и делом на деталях и частностях, а продолжать начатое однажды движение…
        Барон последние дни довольно часто видел Сатану во сне. Сатана представал в образе лоснящейся краснокожей мускулистой женщины с необъятной задницей, огромными витыми рогами на голове, мужским удом причудливой винтообразной формы, да еще стоящей на четырехпалых когтистых птичьих ногах. Барон пытался анализировать свой сон по "Чжуан-цзы" и по Фрейду, но к определенному выводу так и не пришел. Более всего смущала четырехпалость - вместо обязательной для птиц трехпалости…
        Он так глубоко погрузился в размышления, что чуть было не остался заперт в квартире. В последнюю минуту, проскользнув между людьми, одетыми в одежду странно-синего, не встречающегося в природе цвета, он бегом спустился вниз - и успел придержать дверь автомобиля, в котором приехал сюда.
        - Ох, простите! - воскликнула Хасановна. - Мы и забыли про вас…
        Барон широко улыбнулся ей и вежливо кивнул.
        - Я думаю, они просто идут по следу кадуцея, - сказал Панкратов. - Видимо, этот священник брал его в руки. Боюсь, что нынешние владельцы кадуцея подвергают себя огромной опасности. Огромной.
        - Про этих псов вы говорили… тогда? - спросил Крис, не оборачиваясь.
        - Во всяком случае, подобных. Антон в предпоследние годы стал… как бы сказать… избыточен.
        - Из-за этого вы его и прикрыли?
        - Да. Неконтролируемый рост опасен. Особенно когда речь идет о таких материях, как управление массовым сознанием…
        - Интересно, а он знает, что расправа с "Шуйцей" - вашей десницы дело?
        - Знает, конечно. Он просто не знает, что все предыдущее - тоже наших рук… Ну, что? Вы меня отпускаете?
        - Конечно. Вы же парламентер.
        - Мое предложение остается в силе. Рекомендую воспользоваться. Настоятельно. Мало того, что вы никогда не пожалеете об этом…
        - Послушайте, Панкратов! - Крис наконец обернулся. - Я знаю, что у вас очень много денег. Безумно много. Я знаю, что у вас в руках огромная и изощренная власть. Но я знаю еще и то, что с вами на одном гектаре я срать не сяду. Вы меня поняли?
        Панкратов коротко кивнул. Потом полез в карман. Достал малиновое кожаное портмоне.
        - Возьмите вот это, - сказал он. - Как пользоваться, разберетесь. Дора научит. Потом еще поговорим. Ну, и… В общем, я хотел бы получить Ященко… хотя бы к утру. Можно мертвого. Мне все равно. Остановите вон там…
        - А по частям? - мрачно спросил Коломиец.
        Панкратов не ответил.
        Когда секьюрити подобрали своего принципала и тяжелый серый джип резко ушел на левый поворот, подрезав встречный поток машин, Крис вдруг издал негромкий, сдержанный, но от этого не менее торжествующий вопль.
        - Есть! - И лицо его обрело выражение, которого окружающие давно не видели: это был Крис, Настигающий Добычу. - Женя, гони на Чистые пруды! Ха-ха! Наверное, придется подраться, но совсем чуть-чуть…
        Крис ошибся: драться не пришлось вообще.
        Вход со двора, неряшливое здание, вход с вертушкой и пустой застекленной будкой вахтера, где разложены для продажи кувалда, шарнир для дивана-кровати, дверной засов, домкрат, ступа и пестик. Пустой и гулкий холл, воняет непонятно чем, соляркой? Лестница, залитая чем-то липким. Хода на второй этаж нет, дверь вообще забита накрест. На третьем - ряд одинаковых железных дверей, где продажа видеокассет оптом, кухонная мебель, обои и кафель, ремонт телевизоров и видеомагнитофонов…
        Крис бежит впереди всех большими шагами и, наверное, не замечает, как сам показывает себе дорогу пальцем.
        Дверь вообще без вывески.
        Комнатка об одном окне, да еще разделена пополам полуперегородкой. Два молодых человека - один чем-то похож на исхудавшего Пьера Ришара в ранней юности, а второй - типичный крутоплечий качок, шеи нет, короткая стрижка и маленькие внимательные глазки, - нависают над столом, на котором разложены части какого-то устройства. Крис отстраняет их легким жестом - и они повинуются! - и проходит к окну. На подоконнике лежит потертый кейс…
        Качок будто бы хочет достать что-то из-за пояса, но оседает под пристальным взглядом Коломийца. Крис, зажав кейс под мышкой, выходит… а Коломиец, воровато на него оглянувшись, быстро и коротко стукает молодых людей лбами и опускает на стулья. Обратным движением руки выдирает несколько проводов из того, что разложено на столе, сует их в карман и выходит следом. Крис отошел всего лишь шагов на пять.
        На лестнице им попадается навстречу еще один качок - с картонной упаковкой пивных бутылочек в руке. Он даже (в несвойственной людям подобного типа манере) уступает дорогу и некоторое время смотрит вслед диковинной компании. Потом - идет дальше…
        Зеленому "БМВ", возникшему за эти три минуты у входа, барон кинжалом прорезает оба передних колеса. Поднимает вой сирена.
        Плевать.
        "Волга", за рулем которой Коломиец, выкатывается из двора на бульвар, вливается в железный поток - и несется в сторону Покровки, налево - а-ля джип Панкратова, подрезав с визгом встречный ряд, - по Покровке, еще раз налево…
        - Кристофор Мартович, - подала голос Хасановна. - Позвольте посмотреть, что вам Панкратов сунул.
        - Да-да, - вспомнил Крис. - Где оно?.. А, вот.
        Хасановна осторожно взяла портмоне, взвесила в руках, поднесла к лицу, то ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь…
        - С ума сойти, - сказал она и раскрыла портмоне. - Просто не могу поверить.
        - Что это? - спросил Крис.
        - С помощью этой штучки Панкратов заглядывал в будущее, - сказала Хасановна. - Самая ценная вещь, которая у него была. И он ее отдал. Просто так. Не понимаю.
        - Что значит - заглядывал?
        - Вот сюда - видите, внутри тут зеркальце вклеено? - надо смотреть одним глазом. Через какое-то время… в общем, становится понятно, что будет с каким-то местом, или человеком, или… Он говорил, что с помощью этого зеркальца во время Гражданской избежал десятка расстрелов. Во время нэпа деньги добывал: лотерей тогда было множество…
        - Действительно, странно, - сказал Крис. - А вы этим зеркальцем пользовались, Хасановна?
        - Выезжала несколько раз по заданию… - Хасановна поджала губы. - Либо эта вещь ему уже не нужна, либо…
        - Либо он уверен, что вместе с нею заполучит и нас, - закончил мысль Крис. - Хасановна, а что бы вы сказали по этому поводу? Принять нам его предложение?
        - Я так и не поняла до конца, в чем оно состоит, - вздохнула Хасановна.
        - Отправиться в далекое доисторическое прошлое и зажить там новой жизнью.
        - И все?
        - Это не так уж мало.
        - Я о другом. Мне не верится, что Панкратов способен так резко изменить себе. Что он стремится всего лишь тихо жить где-то вдали от цивилизации. Нет. Тут что-то большее.
        - Мне тоже так показалось, - тихо сказал барон. - Скажите, Дора Хасановна-сан, он оченьвластолюбив?
        - Не думаю. Власть для него - один из инструментов, вот и все. Он умеет пользоваться этим инструментом, заботится о нем… И то же самое касается денег.
        - А в чем вы видите его настоящую цель?
        - Я задаю себе этот вопрос уже семьдесят лет…
        - Послушайте, - подал голос Коломиец. - Ведь если он создал что-то в далеком прошлом - то хоть что-то должно остаться? На раскопках там…
        - Конечно, осталось, - сказал Крис рассеянно. - Вся мифология, например. Боги, титаны, асы, ваны… герои, чтоб им пусто было. Огонь дарили, огнем жгли…
        - Так этот наш Илья Кронидович, он что, получается - Илья-пророк, что ли? - с каким-то быстрым ужасом в глазах взглянул на Криса Коломиец. - С гранатометом?..
        Крис помедлил. Потом пожал плечами. Потом кивнул. И снова пожал плечами.
        - То есть они и есть - боги? Такие?.. А впрочем… - Коломиец с шипением втянул воздух через уголок рта. - Гады.
        ГЛАВА 21
        Альберт Мартович, он же "братец Майкрофт", появился собственной персоной вечером, где-то в начале седьмого. Такой же поджарый, как Крис, но сутуловатый, по-генеральски коротко стриженный, с морщинистым лбом и тяжелыми воспаленными веками, он казался старше моложавого Криса не на шесть, а на все тридцать шесть лет.
        Возможно, обстановка в квартире, где он бывал нечасто (но иногда задерживался надолго) и где он привык видеть абсолютную расслабленность и необязательность, удивила его - однако виду он не подал. В конце концов, что такого особенного в плотном запахе кофе, табака, виски (Коломиец смахнул локтем на кафельный пол плохо стоявшую бутылку) и ружейного масла? В скоплении знакомых между собой людей - пусть даже вооруженных? В общем состоянии тревоги, ожидания и взвинченности - в наше-то забавное время?
        Словом, Альберт Мартович не моргнул глазом, поприветствовал всех, а потом попытался увлечь Криса на пару слов тет-а-тет… и оказалось, что уединиться практически негде.
        В комнате Ираиды лежали, ошеломленные случившимся, Даша, племянница епископа Екатерины Максимовны, и овдовевшая попадья Софья Сергеевна - о них вспомнил и за ними слетал Коломиец. В комнате Криса отдыхали перед ночным бдением Рифат и Павлик, за минувшую ночь облысевший абсолютно, вплоть до бровей и ресниц (на что Рифат, проведя лапой по собственной бритой голове, заметил: "Меня передразнивает…"). Железная женщина Хасановна не выдержала в конце концов такого напряжения и теперь тоже спала, успев лишь переодеться в свою пижаму, но уже не в силах расстелить постель - а потому поверх покрывала. На кухне курили Коломиец, молодая женщина в камуфляже, негр Вася и низенький, но широкий в кости японец. В комнату доктора Ираида даже заглянуть не пустила…
        - Ладно, - усмехнулся наконец Альберт, усаживаясь на стул Хасановны за широкий ее стол и жестом предлагая Крису занять гостевое кресло. - Поговорим, брат…
        - Что случилось? - почти равнодушно спросил Крис.
        А случилось плохое. Сегодня Альберта Мартовича вызвал министр и тихо и приватно объяснил, что, даже прекрасно относясь к Альберту Мартовичу и ценя его вклад в криминалистическую теорию и практику, ценя достижения Кристофора Мартовича в деле раскрытия нескольких преступлений и предупреждения еще большего их числа, он, министр, уже больше не в состоянии покрывать очевидные нарушения законности работниками агентства "Аргус" - и кое-что было тут же перечислено, а кое-что другое, видимо, лежало в большой красной папке, по которой министр поколачивал костяшками пальцев, - и потому министр вынужден, просто-таки принужден к тому, что он в последний, ну, в самый наипоследнейший раз закрывает глаза на шалости известного лица, а там - все, и даже простой переход улицы на красный свет светофора повлечет самые тяжкие последствия, самые… вы меня поняли?
        - И мы его поняли? - спросил Крис.
        - Поняли, - сказал Альберт. - Написал я рапорт, бросил на стол и ушел. Так что…
        - Зря, - сказал Крис.
        - Наверное. Жалеть буду. Все равно… Но во всем есть свои плюсы. Теперь вот - ручки-то развязаны! - и Альберт действительно показал свои развязанные руки.
        - И что ты ими будешь делать?
        - Систематизировать. Ребята вы тут хорошие, но работать не умеете ни хрена.
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Было по-настоящему темно, когда я проснулся и почувствовал, что могу встать. То ли во сне, то ли в какой-то полудреме я проанализировал свое состояние как бы со стороны - пригласив себя-врача к себе-раненому - и решил, что тяжесть обусловлена не столько самим ранением, относящимся к легким с кратковременной потерей боеспособности (до семи дней), сколько с отравлением неизвестным ядом с выраженным психотомиметическим действием. Возможно, действие яда прекратилось. Возможно, помог антидот, введенный вовремя. Во всяком случае, я чувствовал, что вынырнул из какой-то глупой мутной депрессии.
        И - мог - наконец - встать!
        Впрочем, как человек осторожный, я сначала спустил ноги с кровати и сел. Было больно, однако без эксцессов. Теперь следовало привыкнуть к темноте. Когда просыпаешься, видишь почти так же плохо, как если бы вошел в темную комнату из светлой…
        Ираида спала в кресле, свернувшись уютно, но вряд ли слишком удобно. Дед ее храпел на полу. В темноте он казался особенно громаден. Диван занимал колдун… Я стал всматриваться - и вдруг понял, что это не лежащий человек, а всего лишь скомканное покрывало!
        Так… Я тронул Ираиду за руку - она проснулась мгновенно и бесшумно - и приложил палец к губам. Потом показал на диван.
        - Ваня, - сказала она тихо, - как ты меня напугал…
        - А … - но я уже все понял.
        - Черт с ним. Тебе лучше?
        - Мне уже почти хорошо. Вот ты здесь - и мне хорошо. Ладно, если все в порядке, то ты спи, а я пока поброжу. Ложись нормально, в кресле разве сон?
        - Да у меня там… беженцы …
        - Ложись на мою.
        - Ваня, что подумают…
        - Что подумают, то и подумают… Как честная девушка, ты должна будешь выйти за меня замуж. Всего-то делов.
        - Убедил, - сказала Ираида, на четвереньках, но с пантерьей грацией перешагнула с кресла на кровать, растянулась у стенки, переливчато вздохнула и засопела носом.
        В приемной сидели четверо: Крис, Коломиец, "братец Майкрофт" и Ященко, по-прежнему связанный, но уже без пластыря на морде.
        - …не волнуйся, - говорил братец по телефону. - Не пропадем. Ты понимаешь, я вдруг понял, что работать под настолько неблагодарными людьми - просто опасно. Вот и все. И больше ничего. Никаких демаршей. А ты подумала… Ну, я понимаю. Нет, тебе показалось. Да вот сидим с ним, как раз именно это все и обсуждаем. Да-да. Хорошо. Спокойной ночи. Я тебе говорю: обойдется. Конечно.
        Он положил трубку и кивнул мне, приглашая присоединиться. У Альберта была славная черта: где бы он ни появлялся, всем сразу делалось понятно, что здесь он главный. Даже на конкурсе поваров.
        - И дальше, - сказал он, водя карандашом над картой - той, которую составляла Ираида по материалам колдуна Митрофанова. - Вы этого знать не могли, потому что пожарные имеют приказ: все данные секретить. Насколько мне известно, почти десять процентов пожаров от якобы курения в постели - это случаи самовозгорания. Непонятно? Люди загораются. Вспыхивают. Иногда просто ожоги получают, иногда - только пепел остается… Не объясненный наукой феномен. Поэтому - держать в тайне. Все, что не объяснено наукой, на всякий случай держится в тайне… Так вот, я - совершенно случайно - знаю доподлинно, что все отмеченные вами пожары относятся именно к этим случаям.
        - Оп-па… - сказал Коломиец и посмотрел на Ященко. Тот замотал головой, не издавая ни звука. Видимо, звук ему запретили.
        Это все было интересно и важно, но меня ждали насущные дела в другом месте.
        А кроме того - вспомнилось сквозь бессознанность, сквозь бред, как предлагал Ираидин дед кое-что Ященко… где два, там и пять… - и теперь надо было решить, что мне с этим воспоминанием делать…
        Разобравшись с нуждами организма, я даже затеял его помывку - после чего усталый, но обновленный выбрался обратно. Альберт рассказывал колдуну про случай в тюремном изоляторе и демонстрировал кассету с записью последних слов Рудика Батца.
        - …то есть мы вас просто убьем, а потом поставим эту кассету - что вы будете делать? Как я понимаю, мозг не должен быть разрушен, поэтому придется душить… Вот доктор подскажет: как нам убить товарища полковника с наименьшими повреждениями мозговой ткани?
        - Он еще и товарищ полковник?
        - Разумеется, давно выбыл из рядов по причине естественной смерти… в каком году? В восемьдесят четвертом?
        Колдун закивал. Кажется, он уже плавал в собственном ужасе.
        - Цепляли на них погоны - будто марки на конверт клеили, - сказал Альберт с досадой. - Вон, таскается у нас один - всего-то и умеет, что Алена Делона вызывать, а уже генерал… Так какие ваши рекомендации, доктор?
        - Покопаюсь в аптечке, - сказал я. - Подберем что-нибудь… А если просто кровь выпустить? Он же именно это практиковал?
        - Да, наверное, - прищурился Альберт. - Так сказать, подобное подобным…
        - Панкратов говорил, что возьмет его любым, живым или мертвым - все равно. Судя по всему, подобного рода смерть для них не значит ни черта. Равна простуде. Я ведь прав? - Крис посмотрел на Ященко. Тот сумрачно кивнул. - Так что будем делать?
        На кухне вдруг засмеялись, Альберт досадливо поморщился. Потом из кухни появился какой-то совершенно лишенный растительности человек с кейсом - похоже, тем самым, который мы вылавливали еще в Талды-Кургане. Человек приветливо мне кивнул, и я вдруг узнал в нем охранника Пашу…
        - Вот, - сказал он. - Можно опробовать.
        - А смех почему?
        - Предыдущие записи слушаем. Там такое…
        - Отставить. Отмотать на начало, скопировать, оригинал и копию мне. Ясно?
        - Так точно. Разрешите идти?
        - Идите.
        Паша четко повернулся налево кругом и скрылся.
        Альберт положил руку на кейс и стал смотреть на Ященко. А у того лицо вдруг как-то обмякло и растеклось. Заблестели слезы. Губы зашевелились.
        - Я ведь тебя… - и сглотнул. Коломиец приподнялся было, но Альберт движением пальца показал: не надо. - Я тебя… маленького, вот такого… а потом? считай, до генерала и довел…
        - Я знаю, - сказал Альберт.
        - Алик, - сказал Крис, - давай: только я. Меня он до генерала не доводил, мне проще.
        - Тебе я жизнь спас… эти обезьянки из тебя такое бы фрикасе сделали…
        - А я иной раз думаю: на хрена? Лучше бы меня замочили тогда. Баллада о неизвестном джазисте… Куда бы приличнее стал сюжет, чем то, что получилось. Ты мне жизнь спас, ты ее и обгадил всю. Живу, как пидор… вон, перед Иваном стыдно…
        - Это вы о чем? - спросил я.
        - Хлопцы, не нужно, - быстро сказал Коломиец. - Он специально вас на тему завел.
        - Да ладно, теперь уж чего… Тем более нашелся тот майор. Так и так Иван бы все узнал…
        - Какой майор?
        Это спросили одновременно и я, и Ященко. Но Ященко тут же понял, а я, конечно же, нет. Но он понял. И сказал с ужасом:
        - Этого не может быть…
        Крис убито пожал плечами:
        - Здесь что-то нечисто…
        Крис усмехнулся - очень даже сардонически.
        - О чем вообще речь? - встрял я.
        Коломиец замычал, как от зубной боли. Даже за щеку взялся.
        Крис тоже поморщился, но как-то по-другому. И начал:
        - Это было в семьдесят пятом году…
        Марков посветил фонарем:
        - И здесь тоже…
        Он спрыгнул вниз, Терешков подхватил его, удержал от падения.
        - По крайней мере три вагона с гробами, - сказал Марков. - Наверняка и остальные…
        - Теперь бы найти место, где спрятаться, - сказал Терешков.
        - Разве что на платформе, под брезентом. - Марков был непреклонен.
        - Еще есть время поискать что-то получше…
        Он оказался и прав, и не прав. Дверь одного из вагонов оказалась незапертой, но гробы - штабель под потолок - хранили в себе такой мощный запас подземного холода, что уже через полчаса Марков начал стучать зубами. Он хотел выскочить наружу и погреться, но по телу поезда пробежала громыхающая волна, и вагон тронулся…
        - Дурак ты, Крис, - сказал доктор. - Хорошо же ты обо мне думал…
        - Дурак, - с легкостью согласился Крис.
        - Как будто я отморозок упертый и ни черта не понимаю.
        - Ну… вот.
        - Проехали тему, - сказал Альберт. - Антон Григорьевич, твое последнее слово.
        - Последнее?
        - Да.
        - Мое?
        - Не тяни резину.
        - Я бы… полезным …мог…
        Он замолчал, и никто не захотел перебить это молчание.
        - Ладно. Я ничего не прошу. Я… только ясамзнаю, чего заслужил. И вы не знаете, и никто не знает. Много на мне грехов. Чрезвычайно. Не о прощении прошу. А прошу о милости великой: будете казнить шамана - вспомните обо мне. Как будто я это делаю. Хорошо?
        - Хорошо, - сказал Альберт.
        И он раскрыл кейс так, чтобы Ященко смотрел в открывшееся мерцающее нутро.
        - Все, ребята. Теперь отойдем… на кухню, что ли. Покурим…
        Казалось, говорить просто не о чем. Хорошо, что нижние чины в присутствии начальников вели себя отменно. То есть догадались налить.
        Первым нарушил по-настоящему долгое молчание барон Хираока:
        - Однажды мастер меча Сета Миура отправился на легкой лодке кэга вверх по реке Агано, вытекающей из озера Инавасиро. Он плыл два дня, а на третий день ему встретилось страшное чудовище иссэро, целиком состоящее из дерьма. Чудовище сказало: "Давно я охочусь за тобой, Сета Миура! Вот ты и попался. Сейчас я съем тебя". Но мастер меча расхохотался ему в ответ: "Нет, иссэро, это я тебя съем!" И съел.
        - У него не было меча? - спросил Крис.
        - Был. Но поедание - это единственный способ осилить чудовище иссэро, - ответил барон.
        - Грустно…
        - Да. Эта история имеет еще более грустное продолжение, но я не стану его рассказывать, потому что оно совсем о другом.
        - Он вернулся в деревню, где его ждала невеста, и оказалось, что уже прошло пятьдесят лет? - спросил доктор. - Ираида рассказывала, - пояснил он удивленно поднявшему бровь барону.
        - Ирка-тян - мудрая женщина, - сказал барон. - Но продолжение было другим… Иван Петрович, я знаю, что ты любишь ее, а она любит тебя. Бери ее в жены. Ты будешь счастлив на весь свой век. Но учти главное: она ценнее всего, что ты можешь себе вообразить. Все, что у тебя было и есть, - ничто в сравнении с нею. И тебе предстоит постоянно доказывать себе, что ты достоин ее. Это тяжелая работа. Но нет другой работы, за которую ты получишь такую награду.
        Доктор, и без того очень бледный, стал даже синеватым, но на скулах заполыхал румянец.
        - Так это правда, Иван? - спросил Крис чуть растерянно.
        Доктор, наверное, хотел кивнуть, но лишь сморщился от боли.
        - Ффф… у-у …Да. Правда. Правда.
        - Ну, что ж… Поздравляю. Прими… ну …сам понимаешь…
        - Ребята, - сказал доктор. - Мужики. Барон… Я сам не ожидал, честное слово. Не думал даже, не понимал… и вдруг …Я сам от себя не ожидал. Юноша бледный… Смешно, правда? Но я - счастлив. Женя, я тебе клянусь - что, ну… ну не знаю …Барон точно сказал: ничего не было ценнее… Да вы меня понимаете…
        - Да понимаем, ты уж так не переживай, - похлопал его по руке Коломиец. - Дурнив нэма, уси женились…
        - Теперь надо найти способ выбраться из всей этой катавасии без потерь, - сказал Альберт.
        - А ты разве еще не нашел? - спросил Крис.
        - Гладко было на бумаге… Пойдемте, наверное, уже поспело.
        Ященко сидел очень прямо - и плакал. По лицу его бродили сиреневые отсветы.
        - Здравствуй, Антон, - сказал Альберт. - Ты хорошо подумал о своем поведении?
        - Я не Антон, дяденька. - Ященко всхлипнул и потянул носом; голос его был взрослый, низкий, но с мальчишескими интонациями. - Вы меня опять путаете. Я ведь Сережа. Вы что, не узнаете меня? Забыли? Сережа Довгелло. Вы приезжали к нам на Рождество…
        Контртема: Эдем
        ИСПОЛНЯЕТ КРОНИД ПЛАТОНОВИЧ
        Да, родные мои, не знаю, что бы я сейчас и делал, когда бы не Сереженька. Помереть бы мне отец Георгий не дал, да и не так-то просто меня теперь свести на тот свет. А вот исправник моих бредовых речей и слушать бы не стал: отправил бы назад в Сибирь в кандалах по этапу, яко Ивана, родства не помнящего, да еще и по зубам бы настучал. Детское воображение, для которого не существует преград и условностей вашей позитивистской науки, помогло младенцу проглаголить истину. Ах, ведь предупреждали меня, что в скудных временных пределах изменить судьбы невозможно! Бедная Сашенька! Ведь и прочие попытки не удались! Это же все я пытался добраться до усадьбы в ледостав, это на меня нападали волки… Но всякий раз меня возвращало в исходный пункт.
        Бедная моя Сашенька! Господу угодно было наказать меня ее гибелью за мое окаянство и блуд. Но расскажу все по порядку, а вы слушайте, слушайте внимательно, какою бы невероятною ни показалась бы вам моя повесть.
        Местом поселения мне было определено село Усть-Курлюк, стоящее на берегу соименной селу реки. Я нанял простую крестьянскую избу, не убоявшись того, что прежних ее обитателей унесла черная оспа - нередкий гость из монгольских степей в тех местах. За прислугу у меня была престарелая вдова известного в Прибайкалье варнака Ивана Губы, Прасковья Федотовна. Варнак значит беглый каторжник, и нету в тайге зверя более опасного. Даже легендарный бабр, чье изображение красуется на гербе города Иркутска, не может быть столь свиреп. С Иваном мы в каторжных работах были накоротке - и сие было лучшей моей рекомендацией для здешних обитателей. Вряд ли кто из них рискнул бы донести на меня в случае моих противуправных действий.
        Впрочем, я таковых и не предполагал. Несчастным совпадением случайностей оказался я причастен мятежу, оттого и не хотел усугублять своего и вашего положения. Я не разделял мстительных замыслов бедного Лунина, не лелеял вместе с безумными поляками мысль о сибирском бунте. Разумеется, Сибири я предпочел бы знакомый Кавказ - но уж сие было не в моей воле. Почти ни с кем из своих товарищей по несчастью не сделался я близок, да и не прилагал к тому усилий; хотя, впрочем, слыл добрым малым, ведь иначе в этих краях и выжить невозможно.
        "Сибирь ведь тоже Русская земля", - поется в одной каторжной песне. По-персидски жаркое лето - и лютая, бесконечная зима, когда вой пурги способен поколебать даже самый могучий рассудок. Дикость и нищета рудничных поселений здесь соседствуют с опрятностью и достатком казачьих станиц, грязные ругательства вдруг перемежаются изысканным бонмо из уст какого-нибудь варшавского карточного шулера. Да, впрочем, все это вы знаете из моих писем. А ваши письма живили меня, понуждая сохранять человеческий облик. Многие, многие мои соузники так и погибли здесь, сраженные отчаянием, болезнями и вином, на которое денег всегда доставало, поскольку припасы в Сибири чрезвычайно дешевы.
        Государь-император по милости своей постепенно смягчал условия нашего содержания. Доступно стало выписывать книги и хороший табак. Стараниями Сашеньки я ни в чем не нуждался. Нужно было лишь найти себе достойное дело, чтобы не прозябать в ничтожестве.
        Знания, полученные мною в армии и в университете, вкупе с астрономическими приборами позволили мне составлять подробные карты окрестностей. Обратился я и с просьбой на Высочайшее имя дозволить мне провешить маршрут железной дороги чрез всю Сибирь к Тихому океану - все равно ведь необходимость в ней рано или поздно возникнет - и тем самым облегчить труды потомкам. Прошение мое оставлено было без внимания, равно как и все прочие, касающиеся рудничного дела или заготовки корабельного леса, за который та же Англия платила бы червонным золотом.
        Не было ремесла, которого я там не освоил бы; не было науки, основ которой я бы не изучил. От сельской знахарки узнавал я названия и свойства целебных трав; странствующий буддийский монах в благодарность за спасение из полыньи дал мне скопировать карту, на которой проложен был путь к запретной земле Шамбала; старообрядческий начетчик раскрывал передо мной переплеты книг, которых касалась рука Грозного Иоанна.
        Велика, велика Русь потаенная!..
        Старообрядцы на всякое историческое событие имеют свой особенный взгляд и уж, наверное, ни в чем не согласились бы ни с Карамзиным, ни даже с Татищевым. Петра Великого почитают они Антихристом. Один из старообрядческих анекдотов о нем показался мне забавным: якобы однажды Государь, упившись до белой горячки, выехал верхом на берег Невы; водяные валы, поднятые на реке ветром, померещились ему толпою, рвущейся на приступ. Петр погнал было коня прямо в воду, где, несомненно, и погиб бы, но змея запутала конские ноги и удержала сумасбродного всадника, так что Фальконетов монумент поставлен, в сущности, в честь змеи…
        Вообще народными сказаниями, легендами и песнями заинтересовался я чрезвычайно. Видимо, лавры Казака Луганского и Кирши Данилова не давали мне покоя. Я обращался и к переселенцам, и к туземцам, исправно посещал свадьбы и похороны, церковные праздники и языческие обряды, с помощью хлебного вина и восхитительной здешней медовухистарики становились разговорчивей, молодые - бойчее. Да и надо же было мне хоть к чему-то приложить свои нерастраченные энергические усилия! Кроме того, начал я также изучать туземные языки и наречия и скоро сделался прямой полиглот, то есть с бурятом изъяснялся по-бурятски, с тунгусом - по-тунгусски и т.д. Должно заметить, что языки сии отличаются необычайной выразительностию и дышат дикой поэзией.
        Так, от старообрядца Селивана Ерохина удалось мне записать былину "Добрыня Никитич и Фулюганище" и новый извод славной песни про разбойника Чуркина; от Прасковьи Федотовны узнал я заговоры от черевного трясения, сердечной лихорадки и множества других болезней; тунгусский охотник Кутыгир в течение пяти ночей напел мне сказание "Даламдя-кургуз и Тыктыгин-бобок", чрезвычайно напоминающее Шекспировых Ромео и Юлию. Вообразите Меркуция в оленьей парке, пораженного ударом пальмы (род туземного копья с широким лезвием)!
        Несмотря на все усилия православных миссионеров, вдохновленных подвигами епископа Иннокентия, распространившего слово божье до самой Русской Америки, языческие суеверия здесь еще весьма сильны. Лекарей очень мало или нету вовсе; тунгусских больных пользуют шаманы или камы - род жрецов. Во время камланийсвоих последние кружатся до исступления наподобие персидских дервишей, после чего распевают, оборотившись лицом к северу, волшебные свои песни. Нередко случается, что больные после того выздоравливают. Позже и мне самому пришлось испытать целебную силу колдовских заклятий. Кроме лекарских обязанностей, камы также являются хранителями и носителями туземной истории и словесности.
        Продолжая штудии свои в течение нескольких лет, внимание мое привлекли сказки о небольшом загадочном племени, именуемом нимуланы. Сей народ, в отличие от тунгусов, тубаларов или кето, не кочует по тайге, ища все новых охотничьих либо рыболовных угодий, но живет постоянно на одном месте, и место это представляется простодушным нашим язычникам совершенно недоступным. Земля нимуланов есть некое подобие Елисейских Полей или, лучше сказать, Островов Блаженных. Там не бывает зимы, непогоды, ужасных таежных пожаров, когда все живое, гонимое огнем, устремляется к рекам и водоемам, там нет болезней и печали, охота в этой земле неизменно удачна, а люди веселы и благожелательны. Чужаку прийти туда своей волей никак невозможно; но бывает, что, уснув на таежной елани, охотник просыпался вдруг совсем в ином месте. К счастливцу подходили прекрасные девушки-нимуланки, чьи круглые лица испещрены были самой искусной татуировкой (так называемые "шитые лица") и увлекали его в Каменный Чум, представить своей владычице Ултын-хотон, сиречь славной Золотой Бабе, о которой упоминал еще Татищев, помещавший ее, правда,
где-то в устье Оби. Пришельцу предлагали принять участие в вечном празднике, царящем в земле нимуланов. Вдоволь напировавшись, наплясавшись и насладившись дарами Венеры, охотник снова засыпал, пробуждаясь на прежней елани. Тут, однако же, ждала его судьба незавидная - бедняга либо превращался в глубокого старика, либо оказывалось, что во внешнем мире прошло уже много лет, и соплеменники его давно умерли, потомки хранят лишь память об исчезнувшем. Дары же, полученные от Золотой Бабы, неизменно превращались в труху и козий помет.
        Но хуже всего было тем, кто просыпался, не потеряв ни своих, ни чужих лет, - его ждала внезапная и ужасная смерть: гость нимуланов спустя день, месяц, год или несколько лет вдруг делался испепелен во мгновение ока, причем одежда и обувь несчастного оставались совершенно целыми.
        Всякий образованный человек сейчас увидит в досужих этих россказнях прямое сходство с британскими легендами о Королеве Фей и одноименной поэмой Спенсера, что говорит в пользу единого происхождения всех людей. Романтическое воображение, впрочем, легко может представить себе судьбу некоего англичанина, мореплавателя, занесенного неверной судьбою в Сибирь - мало ли сыновей Альбиона, ищущих Северного морского пути вокруг Азии, нашли последнее пристанище на суровых сибирских побережьях еще со времен Ивана Третьего. Сей предположительный англичанин вполне мог поделиться с приютившими его туземцами легендами своего отечества…
        Впрочем, старый шаман Почогир, которого мне удалось излечить от несварения с помощью щепотки английской соли, самым горячим образом уверял меня, что ему удалось побывать в блаженной земле нимуланов, отделавшись лишь внезапным старением, кое было истолковано членами его рода как чудо, вследствие которого он и сделался шаманом. Подробности пребывания, сообщенные им, были настолько правдоподобны и выразительны, что навряд ли могли быть лишь порождением тунгусской фантазии. Кроме того, на груди любезного моего Почогира обнаружил я знак, совершенно неуместный для обитателя сибирской тайги: грубое, но несомненное изображение римского двуликого Януса… Тунгусы, кроме того, татуировками себя не украшают. По словам шамана, сим клеймом отметила его сама Ултын-хотон.
        С той поры земля нимуланов сделалась для меня неотвязным наваждением; я начал стремиться к ней с горячностью, какой не ведал и в юности - своего рода безумие или мания. Напрасно старался я отвлечь себя картографическими изысканиями или наблюдениями за погодою, починкою сбруи или пчеловодством, чтением Данте или Гете - напротив, последний устами Фауста и адского его искусителя лишь распалял мое стремление. Должно быть, именно с таким чувством конквистадоры Кортеца и Писарро искали в трущобах Амазонки страну Эльдорадо.
        Добрый кам долго и безуспешно отговаривал меня от сего предприятия. "Белый Царь простит - свой чум поедешь, будешь с детьми и внуками Питембур аргишить", - говорил он, полагая семейственность главною добродетелью. Я же был убежден, что лукавый Почогир знает о нимуланах гораздо больше, нежели рассказал мне, и побывал там более одного раза. Так, понемногу я вытянул из старика сведения о том, что нимуланы иногда покидают свою блаженную обитель и странствуют по тайге для развлечения и удовольствия, а понравившегося им человека запросто могут увести к себе. Но надеяться попасть в такой случай можно и до конца жизни - надобен верный и надежный способ. А жизнь свою я и без того полагал пропащею: в отличие от тунгусского шамана, я не слишком-то уповал на Государево милосердие. Слухи в ссылке, несмотря на дикость и "дистанции огромного размера", распространяются шибче, чем именные указы с фельдъегерями; я уже знал о страшной гибели храброго Лунина в Акатуйской каторге, о вымышленном шпионами заговоре бедного Ентальцева в Ялуторовске (надо же - нашли в конюшне пушечный лафет чуть ли не Ермака Тимофеича
времен!), о зверской расправе над мятежными поляками на Кругобайкальской дороге. Видимо, медвежья болезнь у Николая Павловича приобрела хронический характер, но не строчить же на Высочайшее имя письма, исполненные восторга и покаяния, подобно барону Штейнгейлю!
        А с вами была Сашенька, и я был спокоен за вашу будущность. Истинная Христова любовь, дети, не заключается в истерическом и публичном лобызании супружних кандалов…
        Словом, противу бельгийского ружья и пяти фунтов пороху старик не устоял.
        Для властей я считался отправившимся на охоту: как раз потянулись в теплые края дикие гуси. А бросаться в побег на зиму глядя может лишь безумец. Бдительность наших Церберов обостряется лишь весною, которую сибирские каторжане уважительно величают зеленым прокурором. Потом можно благодушествовать до следующей весны. В сезон побегов образ мысли переселенцев делается чрезвычайно противуречив: они то выставляют по ночам для беглых кринки с молоком и караваи хлеба, то дружно ловят и выдают варнаков, лицемерно не забывая при этом именовать их несчастными. Вообще за годы каторги и ссылки я немало понял о русском характере…
        …Старик шаман еще раз честно предупредил меня о возможных опасностях, главными из которых были опрокинуться на порогах либо вмерзнуть в лед, поскольку ожидалась ранняя зима. Я не внимал этому, положившись, как магометанин, на кисмет. Тоскливо кричали гуси, пролетавшие на недоступной для выстрела высоте. Осень сибирская по живописности едва ли не ярче лета. Угрюмые пихты и ели кажутся черными на золоте листьев, а небеса прозрачно-лазурны.
        Утлая ладья, в которой предстояло мне отправиться в сие, возможно, последнее в жизни странствие, зовется по-сибирски оморочкою. Я погрузил в нее нехитрый мой припас. Почогир подал мне березовый туес, наполненный колдовским настоем. Мне должно выпить эту тошнотворную жгучую влагу как раз в том месте, где Курлюк впадает в Ангару, после чего следует улечься поудобнее на днище, скрестить руки на груди и закрыть глаза. Невольно припоминается погребальный обряд наших предков-варягов…
        …Очнулся я, когда суденышко мое ткнулось бортом об сваю. Ее вынесло на берег сабуровского пруда. Знакомая аллея уходила вдаль. По аллее бежала мне навстречу моя Сашенька - по-прежнему молодая и прекрасная, но почему-то в черном платье. "Вот и ты, - сказала она. - Как вовремя! Дети и внуки как раз собрались плясать ехорье!" "Откуда бы Сашеньке знать название тунгусской пляски?" - подумал я и вышел из оморочки. В глубине парка гулко бил бубен. Сверху валил снег, но до земли не долетал, пропадая на высоте человеческого роста. "Как ты смогла сохранить себя перед годами разлуки?" - спросил я Сашеньку, и она отвечала: "Это все олений жир!" Мысли мои смешались, но я последовал за супругой.
        На поляне вокруг каменного Приапа множество детей водили тунгусский хоровод, распевая ангельскими голосами: "Ёхорь, ехорь, ехорье!" "Которые же из них наши?" - воскликнул я. "Все наши, - сказала Сашенька. - Тут и дети, и внуки, и правнуки!"
        Я подошел ближе. Все дети обряжены были в тунгусские одежды, но не из мехов, а из европейских тканей, все дети были на одно лицо, и я не мог даже отличить мальчиков от девочек.
        Посреди хоровода, бесстыдно лаская Приапа, корчился кузнец Филиппушка; лицо его было испещрено узорами.
        "Скоро наши потомки наследуют всю землю, - сказала Сашенька. - Мы дали начало новому человечеству". Я нимало не удивлялся сим странным рассуждениям.
        "Дети! - воскликнула наконец любезная моя супруга. - Ваш отец вернулся от духов Нижнего Мира! Теперь вам должно растерзать его плоть, чтобы сделаться бессмертными!"
        Пляска тотчас же прекратилась, и вся орава набросилась на меня и повалила на землю, выламывая суставы… Я попытался вскочить…
        "Лежи, бойе, - сказал мне женский - не Сашенькин - голос. - Совсем мороз, совсем руки-ноги потеряй…"
        Потом я узнал, что оморочку мою вынесло все-таки к надлежащему берегу. Сколько дней плыл я в беспамятстве по Ангаре, я не ведал; а должно быть, немало, если дело дошло до морозов.
        Но когда у меня достало сил доползти до порога большого чума и откинуть пестрый полог, я увидел, что снаружи царит ранняя осень или, вернее сказать, бабье лето. Нимуланы действительно навсегда определили пору для своего житья, когда в тайге обилен гриб, жирен зверь, а воздух тих и ласков.
        Они не удивились и не обрадовались моему появлению, а восприняли его как нечто предреченное.
        Изъяснялся я с ними на тунгусском наречии, но у нимуланов имел быть и собственный язык, нисколько не похожий на известные мне туземные.
        Первые дни настой Почогира еще мутил временами мое сознание, но постепенно я начал понимать, что все окружающее меня существует на самом деле.
        Образ жизни нимуланов почти не отличался от такового у прочих сибирских туземцев, за исключением того, что счастливцы не знали ни непогоды, ни природных катаклизмов, ни болезней, поскольку преуспели в искусстве врачевания: на всякую хворобу находилось у них приличное ей зелье. Отличались они от тунгусского типа и внешне, поскольку имели оливковую кожу и тонкие носы, характерные скорее для жителей Египта или некоторых кавказских племен, если не считать татуировки, в изобилии покрывавшей их лица и тела.
        На празднике, устроенном в мою честь, открыл я для себя и тайну Золотой Бабы Ултын-хотон, хотя здесь она звалась Аглиак и была чем-то наподобие шаманки. То была даже по европейским меркам прямая красавица - высокая, стройная, с гордо посаженной головой… На том празднике я впервые и увидел ее…
        Она вышла к вечернему костру в совершенно натуральном виде, держа в руках отливающие золотом кожаные одежды; когда кожа нагрелась, Аглиак с помощью двух женщин влезла в свое одеяние, представлявшее собой род короткой куртки и длинных штанов; остывая, кожа облегла ее тело, превратив в некую золотую статую. Аглиак низким голосом затянула песню на все еще неведомом мне языке, ударяя в бубен вот этим самым жезлом. Скоро все присутствующие, кроме меня, пришли в совершенное исступление и предались самой разнузданной языческой пляске, рассказывать о деталях которой у меня недостанет ни стыда, ни охоты… Может быть, только на исповеди…
        Нимуланы были полными язычниками - тем удивительнее, что в язычество они впали после единобожия. Я записывал их предания в переводе на тунгусский, в коем явно недоставало для того слов и понятий.
        Неудачный творец нимуланов звался, как и у многих северных племен, богом-Сиротой; возникнув из ниоткуда, он скоро наскучил таким существованием и предпринял поползновения к сотворению мира из собственной слюны, ногтей и даже неудобопроизносимых продуктов; бог-Сирота разрывал свое тело, надеясь претворить мясо в землю, а кровь - в воду. Не преуспев, он скончался в страшных муках, но сумел все же напоследок вымолвить слова, ставшие своеобразным credo нимуланской религии: "Бог один не может. Нельзя теперь, чтобы бог один. Все равно бог один не может ни черта". После чего боги, духи и воплощенные понятия посыпались как горох из мешка, и не замедлили образоваться и твердь, и вода, и луна, и звезды, и всякая крупная и мелкая тварь на свете.
        Но кровь бога-Сироты продолжала вытекать из безжизненного тела. Воплощаться ей было уже не во что, все вакансии успели разобрать, и бесконечно точащаяся кровь Единого стала Временем. Время потекло сквозь все прочие сущности, понуждая их стареть и изнашиваться, как изнашивается мельничное колесо под действием потока (это уже, конечно, мой образ). И чем более будет возникать сущностей, тем слабее станет это действие. В конце концов время исчезнет вовсе, как вода в песке…
        Когда бы я был поэт…
        Нимуланы стали избранниками судьбы, научившись - вернее, будучи наученными - пропускать поток времени мимо себя и, более того, странствовать по этому потоку, как ловец форели ходит взад-вперед по ручью. Природа этого явления выше людского разумения, поэтому примите его a priori.
        Я попытался проследить происхождение нимуланов, расспрашивая стариков о преданиях минувшего. Одна из сказок привлекла мое внимание. Она, конечно, не передает всей сути повествования, поскольку опирается на мои невзыскательные переводы с тунгусских понятий.
        "Раньше нимулан-муй шибко плохо жили. В плену жили у Белого Царя в Белой Стране. Рыбы наловят, птицы набьют - все Белому Царю отдавали. Им Белый Царь "спасибо" никогда не говорил, всегда "мало" говорил.
        Когда совсем плохо стало, один парень взялся. Откуда взялся - не говорил. Его Мусей-талатун зовут. У него змеиный посох в руке. Он к Белому Царю пришел:
        - Отпусти нимулан-муй. Они тут сидеть не хотят, аргишить хотят. Иначе все помрут.
        Белый Царь рассердился, весь красный стал:
        - Шибко плохие слова говоришь! Унеси их отсюда! Никому больше их не говори!
        Мусей-талатун снова говорит:
        - Если не отпустишь, Белому Царству совсем кимульдык придет!
        Белый Царь отвечает:
        - О-о, естарча багай! Какой упрямый! Вот велю тебя к диким оленям привязать и в сендуху-тундру гнать!
        Мусей-талатун смеется:
        - Чаптыга тилин! Завтра увидим!
        Его в земляную яму сунули до утра.
        Утром встает Белый Царь, выходит из Белого Чума и видит: в реке вместо воды каляка течет. Белый Царь разгневался:
        - Пить хочу! Зачем каляка в реке?
        А парень из ямы кричит:
        - Скоро еще не то будет! Отпусти нимулан-муй!
        Царь вытащил из мешка рыбу-чир, взял нож, начал строгать - хочет сагудай делать. А стружки все в червей обращаются и прочь изо рта уползают.
        - Есть хочу! - кричит Царь. - Почему еда балуется?
        - Почему нимулан-муй не отпускаешь? - спрашивает парень из ямы.
        - Кто шесты от чума таскать будет? Не пущу! - говорит Царь.
        Тут и шесты от всех чумов превратились в огромных змей, а змеи обвили царского старшего сына и задавили насмерть, ему совсем кимульдык стал.
        - Бяк, бяк, бяк! - заплакал Белый Царь: сын хоть и глупый, а все равно жалко! И кричит: - Привяжите Мусей-талатуна ко хвосту дикого оленя, я оленю под хвост уголек за-суну!
        Тут потемнело в тундре. Так темно, что даже пламени не видно. Царь сунул руку в костер, весь обжегся. Страшно ему, кричит:
        - Русскому исправнику пожалуюсь!
        - Найди его раньше в темноте! - насмехается парень.
        Делать Белому Царю нечего.
        Заплакал он и говорит:
        - Забирай нимулан-муй, уводи куда хочешь, только сына верни и воду в реке…
        Мусей-талатун, видно, большой шаман был - потекла в реке вместо каляки вода, шесты в чумах восставились, глупый царский первенец ожил - только еще поглупел, правда.
        Взял Мусей-талатун нимуланов, спрятал в мешок, побежал.
        Белый Царь маленько пожил без нимуланов - ему жалко стало, закричал:
        - Догоните, верните нимулан-муй!
        Стражники сели на нарты, Царя посадили - поехали.
        Мусей-талатун быстро бежит, но не шибче оленя. Скоро Белый Царь его догонять стал:
        - Отдавай нимулан-муй!
        А парень уже до Соленой Воды добежал. Видит, что дело плохо, махнул змеиным посохом - сделался перед ним изо льда мост. Перебежал Мусей-талатун на другой конец Соленой воды, стоит, дразнится.
        Помчались царские нарты по ледяному мосту, да мост под ними растаял, и ушли нарты в воду вместе с Царем.
        А Мусей-талатун вытряхнул нимуланов из мешка:
        - Однако, тут жить будете.
        Правда, живем".
        Показалось мне очевидным, что таким образом нимуланы перелицевали книгу Исход, рассказанную им каким-то миссионером - по всей видимости, бедняга не вернулся из своего странствия.
        Но потом, по прошествии времени, я задумался: а так ли это? Может быть, передо мной вовсе не уроженцы здешних мест, а пришельцы издалека? Ведь весь их облик говорит именно об этом. Не являются ли они одним из пропавших колен Израилевых, а именно - коленом Узииловым? Отчего именно Узииловым, я и до сих пор не знаю - так постановил тогда мой бедный разум…
        ГЛАВА 22
        - Не спи! - говорил Терешков и бил кулаком. Марков вскидывал голову. Потом голова опять падала, и Терешков снова бил и снова говорил: - Не спи!
        В пространстве между гробами и потолком можно было только сидеть на корточках, при этом Терешкову приходилось все время пригибать голову. Наверное, путь давно не ремонтировали, вагон мотало. Ехали медленно. Невыносимо медленно.
        Все равно - потолком в кровь исшоркало весь затылок…
        Сквозь окошко, слишком маленькое и низкое, видна была лишь насыпь. Раза три влетал жесткий свет прожекторов, наведенных в упор, доносился невнятный механический голос - но тем все и кончалось, вагон мотало дальше, дальше…
        И лишь когда стало казаться, что путешествие никогда не кончится, колеса застучали по стрелкам: одной, другой, третьей, четвертой, - и завизжали тормоза!
        - Не спи! Приехали!
        Откатить дверь изнутри оказалось труднее, чем снаружи. Был даже момент паники, когда показалось, что все. Что они навсегда останутся в этой передвижной холодной могиле.
        Но нет - дверь подалась. Еще несколько рывков - и в образовавшуюся щель можно стало протиснуться.
        Было почти темно: сплошной слой серой мокрой ваты почти касался голов. Редколесная горка невдалеке уверенно прятала вершину в облаках - словно какой-нибудь Казбек.
        Насыпь осклизла от недавнего дождя и креозота, и вряд ли снаружи было теплее, чем в вагоне (от дыхания валил густой пар), но казалось, что почти жарко.
        Поезд стоял возле невысокого забора из бетонных плит. Правда, по верху его шла еще нитка колючей проволоки, местами светились фонари, а на темно-сером фоне неба вырисовывалась решетчатая вышка с будкой наверху - но все это производило впечатление сделанного без необходимости, а просто по привычке. Хотя бы потому, что шагах в тридцати забор наклонился наружу, как будто на него с этой стороны что-то когда-то навалилось - большое и тяжелое. Плиты разошлись, и сквозь щель можно было пролезть достаточно легко…
        - Почему это мы все время выползаем и выползаем? - шепотом спросил Марков, отряхиваясь.
        - Потому что идиоты, - сказал Терешков.
        - Что?! - сказал Марков, озираясь.
        - Идиоты, - повторил Терешков. - Пригнитесь. Теперь лезьте. Смелее, смелее…
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Когда мы передали вполне спокойного Ященко - снова такого же Ященко Антона Григорьевича, какого добыли в честном бою, - с рук на руки панкратовским гориллам, получив еще один (правда, на этот раз заполненный, но заполненный очень щедро) чек и письменную просьбу заняться поиском кадуцея, дед Григорий хмыкнул сокрушенно: "Эх, не выйшла в мэнэ комэрция, а бодай ты пропав…" - и поделился своим настолько примитивным, простодушным и чудовищным планом, что мы с Крисом только раскрыли рты, а Коломиец помрачнел и сказал:
        - От же ж бандера недобитая…
        Потом они долго ворчали и препирались.
        А я тихонько пробрался в свою комнату (Ираида спала), достал из ящика стола завернутый в газету кадуцей и вернулся.
        - Вот, ребята, - сказал я, - если вы почему-то думаете, что на этом проблемы наши кончились, так ведь нет… - и развернул сверток.
        Крис наклонился над жезлом, странно вывернув голову и скосив глаза. Потом тронул его пальцем.
        - Это дерево или кость? - спросил он.
        - Судя по весу, камень. Или окаменевшее дерево. Я видел примерно такое. Похожее. Только то было хрупкое, а это не очень…
        - Да, вон какие-то зарубки… похоже, им не стеснялись лупить по чему-то… по кому-то …Сильвестр презентовал?
        - Он.
        - Это здорово… Это по-настоящему здорово!
        Он выхватил мобильник, стремительно набрал номер. Пальцы его лихорадочно тряслись. Но голос, которым он заговорил, когда на том конце отозвались, был сухой и скучный:
        - Илья Кронидович? Это Вулич. Я тут подумал немного и решил, что буду искать вашу вещь. Да. Мне потребуется несколько фотографий и желательно человек, который за эту вещь сколько-то времени держался. Рукой, рукой, я имею в виду. Ну, подумайте… Давайте часов в одиннадцать. В час? Ладно, буду ждать в час… - И, чуть не подпрыгивая от возбуждения: - Алик, ты пока прикинь, как можно в случае чего остановить псов, - а я на крышу. Ну, наконец хоть что-то. Иван, хватай трубу!
        Уже почти рассвело, и мы стояли на мокрой после короткого дождя крыше, похожие черт знает на кого. Крис сначала просто держался за свой сакс, а потом вдруг начал тихонько наигрывать - чего на моей памяти не делал никогда.
        Вдруг стали слетаться птицы: воробьи, голуби. Они обсели все вокруг, радостно вереща.
        А потом Крис оборвал мелодию, достал из кармана малиновое портмоне и протянул мне. Потом полез наверх, на конек.
        - Что это? - не понял я.
        - Открой. Там зеркальце. Смотри одним глазом в него, а вторым - на меня.
        - Опять какая-то ворожба…
        Тем не менее я так и сделал. Сначала я видел просто Криса: как он стоит, в одной руке держит саксофон, а второй придерживается за антенну. В зеркальце - тусклом и маленьком, в форме сектора (кто-то взял и разрезал на четыре части карманное круглое) если что-то и отражалось, то лишь темные глубины моего правого глаза. Но вдруг что-то стало происходить… нет, Крис не то чтобы раздвоился, но я его увидел и так, как он был, и еще как-то иначе: голый по пояс, он стоял на краю обрыва и играл неистово и самозабвенно. Облака плыли вровень с ним, а ниже расстилалась уступами обширная зеленая долина…
        - Что ты видел? - спросил он, вернувшись, а когда я рассказал, помрачнел: - Не говори никому…
        - Вставай, Ирка-тян…
        Это был барон. Ираида немедленно вскочила, поклонилась.
        - Иди, готовь себя. У тебя будет большой день. Мы решили выдать тебя замуж. Иван - настоящий бусии будет тебе хорошим мужем. А вечером тебя ждет американский посол.
        - Спасибо, учитель.
        Она стояла под ледяными струями душа и пела.
        Потом ей рассказали то - как оказалось, многое, - что она проспала. Дослушав, она закусила губу.
        - Но ведь… Ященко - убийца. А вы его отпустили. И этот Эшигедэй. Мы будем его ловить? Или уже нет? А если поймаем - то тоже отпустим?
        - Поймать и покарать - это не одно и то же, - поучительно произнес Альберт.
        - А получилось вообще: поймать - это отпустить, - с досадой пробурчала Хасановна.
        - Я думаю, мы все правильно сделали, - сказал Крис. - Вернули крысиного волка в нору.
        - Может, и миг наивысшего блаженства шаману мы должны обеспечить? - спросила Ираида. - Чтобы у этого Монте-Кристо из Сабуровки контакт, наконец, замкнулся?
        - Так мстят корейцы, - презрительно сказал барон. - Могут всю жизнь выжидать нужного момента, а обидчик вдруг раз - и помер. Ха! Буси должен мстить сразу. Пока не остыла кровь.
        - Ну, здесь-то не приходилось опасаться преждевременной смерти обидчика, - криво усмехнулся Крис.
        - Все равно я этого не понимаю, - сказала Хасановна и пошла в приемную: там что-то происходило.
        - Вот мы и открыли очередную матрешку, - мрачно сказал Крис. - Ставлю бутылку "Агдама", что это даже не предпоследняя.
        - Где ты найдешь "Агдам"? - спросил доктор.
        Крис пробежал пальцами по столу.
        - Не знаю… Что меня теперь по-настоящему тревожит - так это упомянутые старички, возлюбившие Илью нашего Кронидовича. Есть в них что-то зловещее.
        - Да, - сказал Коломиец. - Чего хотел Довгелло - я могу понять. С трудом, но могу. А вот чего те деды для себя добивались… все эти омоложения, все эти деньги, золото… Что - просто так? Не верю. Чего-то же они от этого хотели поиметь? Потому и думаю: хорошо бы найти и спросить.
        Вернулась Хасановна с ослепительно-белым конвертом. В конверте было приглашение Ираиде и сопровождающему ее лицу на торжественный ужин к американскому послу. Имелась также схема пути с примечанием, что автомобиль номер такой-то прибудет за гостями в шесть часов вечера…
        - Найти дедов… - Крис пососал губу. - Зацепки нет. А так бы - да, неплохо, неплохо бы…
        Альберт издал какой-то неясный звук, все посмотрели на него: он вроде бы за долю секунды постарел еще больше.
        - Зацепка, наверное, есть…
        - Но?
        - Но-о… черт, не хотел я об этом говорить, думал, так и помрет это все со мной вместе…
        - Что папочка-покойник стучал в КГБ?
        - Не стучал, а работал у них… постой! Ты-то откуда знаешь?
        - Ященко рассказал - давно. В первую еще нашу незабываемую встречу.
        - Опаньки… А я-то тебя щадил, думал: как бы не травмировать нежную натуру… а ты уже все знал. И мне не говорил.
        - Нежную натуру нашел. На жмурах лабать - знаешь, какие нервы становятся? Как арматурный прут на шестнадцать… Вот сказал. Теперь разобрались. Так что там - по существу?
        По существу было следующее: когда Альберт - еще молодой офицер МВД, - разбирая дело "безвинно осужденного" отца, пришел к выводу о его тайной работе на органы, то вначале испытал глубокий этический шок (от которого треть века пытался оберечь младшего брата…), а затем заинтересовался некоторыми второстепенными деталями - и со временем, изучив немало документов и поговорив со многими людьми, пришел к странному выводу: отец вовсе не был заурядным стукачом-конъюнктурщиком, каких во множестве, мириадами, плодила страшная, лживая, трусливая и подлая жизнь; напротив, он действительно был резидентом-контрразведчиком, нацеленным на поиск каких-то реальных, хотя и не вполне определимых врагов. Уже не из документов, а из приватных, под виски и коньячок, бесед с отставниками-гэбэшниками (среди которых встречались весьма неординарные люди), Альберт выяснил кое-что и об отце, и о его кураторе, Максиме Адриановиче Вебере, про которого все, без исключения, отставники говорили так: гений, но идиот - никогда не понимал, чтонужно начальству. И многие добавляли: ах, если бы Макс был председателем… но такие люди не
растут…И кое-кто: не по-нашенски честен. И уже самые отчаянные: чудо, что жив остался, - слишком глубоко рыл.
        С сорок седьмого по восемьдесят третий (вышел в отставку по инвалидности) Вебер возглавлял один и тот же отдел, "спецотдел Д", никогда не насчитывавший в своем штате более тридцати сотрудников. Названия отдела менялись и даже менялась подчиненность: он отходил то к контрразведке, то к охране, то - вдруг - к внешней разведке. Похоже, от него все пытались отделаться… Кому охота иметь дело с психом, утверждающим, что настала пора развернуть всю мощь компетентного органа то ли против космических пришельцев, то ли против посланцев Сатаны - в самом прямом, а ничуть не переносном смысле…
        - Подожди, - сказал Крис. - "Вебер" - это "ткач". По-немецки. Максим… Где девочка?
        - Я здесь. - И только тут все увидели Дашу. Она стояла у подоконника и внимательно слушала. - Вы хотите поехать к дедушке? Я провожу.
        - Иван, - Крис поднялся, с ненавистью посмотрел на часы. - Если я вдруг не вернусь до часу… ты знаешь, мы условились с Панкратовым: в час. Так вот, если меня не будет, а просто кто-то из его "шестерок" привезет вещи - то вещи оставляй, а "шестерку" выпроваживай. Но если приедет сам Панкратов - во что бы то ни стало задержи его до моего возвращения, причем желательно… как бы сказать… пусть он будет злой и раздраженный. Сможешь?
        - Еще как, - сказал доктор.
        - Но в рамках законности.
        - Попробую удержаться…
        Когда Крис, Альберт, девочка и Рифат отправились на вылазку, командование крепостью перешло к Коломийцу. Чутье подсказывало ему, что опасность не только не миновала, но даже и приблизилась, но вот откуда и в каком виде последует удар - он предположить не брался. Ничего не могла сказать и Хасановна, которую он попытался назначить начальником штаба. Она побродила по квартире, прикладывая к глазу малиновое портмоне, но ничего определенного не сказала.
        - Забыла я, наверное, как этим паскудством пользоваться. А может, испортилось оно. Потому-то и отдал, что негоже стало…
        - Ничего ты не забыла, старая, говорить не хочешь… Плохо дело, да?
        - Никак. Не плохо и не хорошо. Просто никак.
        - А подробнее?
        Но подробностей Коломиец не добился. Сработал детектор на площадке. У двери топтались двое в военной форме, нагруженные металлом…
        После долгих выяснений их все-таки впустили. Посланцы генерала Щукина принесли обещанную бомбу.
        - Ну вы и психи, - сказал один из них, прапорщик, вытирая усы после достойной рюмки водки и бутерброда с икрой и лимоном. - Живете, как в танке, неба не видите… Платят-то хоть нормально?
        Коломиец только крякнул и не нашелся, что сказать.
        Между тем барон вел обстоятельную беседу с Софьей Сергеевной. Несчастная женщина, пораженная едва не до помешательства всем случившимся, еще даже не осознавшая до конца, что главное здесь - это самая смерть Сильвестра, а вовсе не запредельные обстоятельства ее и не позорящее обрамление, - повторяла одно: "Да как он мог! Боже. Как он только мог. Двадцать пять лет в сентябре. Бабу привел. Как он…"
        - София-сан, - барон проводил ее к дивану, усадил, сел напротив. - Посмотрите на меня. Я старик. Мне незачем врать, потому что самая малая ложь оскверняет перерождение. А мне оно предстоит очень скоро. Поэтому можете верить всему, что я скажу. Вы увидели то, что вам хотели показать враги. В действительности было другое. Я приведу только один довод, но мне он кажется простым и убедительным. Предположим, что они действительно любовники. В дом рвутся враги. Мужчина сооружает баррикаду, сражается. Неужели женщина будет все это время голой лежать в постели и ждать? Поставьте себя на ее место. Разумеется, она оденется. Но она наверняка не станет в такой нервный момент надевать корсет - а лишь белье и верхнюю одежду…
        - Зачем вы это рассказываете?.. И при чем здесь корсет?
        - Слушайте. Эта женщина носила корсет. Вероятно, у нее болела спина. Ее нашли лежащей голой в постели. И вам, и мне понятно, что такое поведение неестественно. Но, допустим, она наспех оделась, а потом ее убили, раздели и уложили в постель. Как тогда будет сложена ее одежда? Корсет внизу, поверх него верхнее платье, потом белье. Но лежало так: верхнее платье, корсет, потом белье. Что это значит? Что она не была раздета, когда в дверь начали ломиться. Она была полностью одета. И то, что застали мы, а потом милиция - было создано самими негодяями.
        - Подождите… ох, извините, не знаю вашего имени…
        - Итиро Онович.
        - Итиро Онович, вы говорите, что это все было подстроено?
        - Я в этом не сомневаюсь ни одной секунды. Ваш муж был настоящий буси и умер в бою. Я не знаю, утешает ли это вас, но наверняка утешало его.
        - Ах, да господи… Зачем же они подстраивали все это? Чтобы мне причинить боль?
        - Да, и это тоже. Но больше всего они хотели нанести удар своим врагам - армагеддонянам. Обесчестить их предводительницу. И я боюсь, что им это удастся сделать. Но хотя бы вы - не верьте им. Верьте ему. Басе сказал:
        Всю боль, всю печаль
        Твоего бедного сердца
        Гибкой иве отдай.
        Это значит…
        - Я понимаю. Конечно. Я понимаю. Спасибо вам…
        ГЛАВА 23
        - И вновь я посетил…
        Тот же дворик в Острове, только другой дом - наискосок, мимо скамеечек и фонтана. И ни одной бабульки, только однажды краем глаза Крис заметил шевельнувшуюся в окне занавеску.
        Девочка Даша шла, нагнув голову, будто что-то высматривала под ногами.
        Дверь - на первом этаже, обитая дерматином добротно, но уже давно по сгибам осыпается… и ручка замка висит косо, разболталась…
        Даша открыла дверь, вошла. Крис и Альберт шагнули следом. Сильный запах табака и лекарств.
        - Дедушка!
        Молчание.
        - Ты где?
        Ничего в ответ.
        Альберт достал пистолет, быстро передернул затвор. Шагнул из кургузой прихожей в комнату. Остановился.
        Крис жестом отстранил девочку, вошел следом.
        Полки с книгами - во всю стену. Заваленный бумагами стол, древняя пишущая машинка с еще заправленной страницей. Диван, две подушки. Комод, зеркало на комоде. Вешалка и куча одежды под нею. Два десятка фотографий на стене…
        - Руки за голову. Не шевелиться. Брось пистолет.
        - Он на взводе.
        - Выбрось обойму и разряди. Одной рукой.
        - Дедушка, это…
        - Дарья, в сторону. А вы - повернитесь медленно. Кто такие есть?
        Куча одежды оказалась стариком в инвалидном кресле. В руках он держал короткий двуствольный обрез.
        - Вы - Максим Адрианович Ткач, он же Вебер. Так? - спросил Альберт. - Тогда фамилия Вулич вам должна что-то говорить…
        - Вулич? А ну-ка ты, с пистолетом, встань в профиль. Дети, что ли?
        - Да. Дети.
        - Бог ты мой! Как улетает время… Дарья, кинь чего-нибудь на стол - что найдешь… Катеньку помянуть надо…
        Старик сказал это так надтреснуто и стеклянно, что показалось: сейчас он рассыплется мелкими мутными кубиками, как перекаленное стекло. Но нет, он лишь положил свой обрез на колени, обхватил руками ободья колес - кисти у него были несоразмерно большие, пятнистые, узловатые - и выкатил кресло на середину комнаты.
        - За диваном, внизу - выключатель, - сказал он Крису. - Щелкните им.
        - Там еще какая-то лампочка горит, - сообщил Крис, перегнувшись. - Так надо?
        - Ее и надо выключить. Ну, что вы там возитесь?
        - Уже все. А что это такое?
        - Вам не говорили, что бывает с теми, кто слишком много знает? Посмотрите на меня…
        Пришла девочка, поставила на стол открытую бутылку, четыре рюмки, блюдце с кусочками черного хлеба. Налила всем, даже себе - на донышко.
        - Прощай, Катюха, - сказал дед. - Ну да ничего, скоро увидимся… А что до убийц твоих - так на то Мишка окаянный есть, они у него на этом свете не задержатся. Засветила ты их, Катька, умница, золото мое, и пометила… теперь им не уйти. Спи, спи спокойно.
        - В общем, мое мнение такое, - подытожил Терешков-старый. - Делать вам тут сейчас, в сущности, нечего. Конечно, можно сказать так: почему бы не погулять по минному полю, раз погоды позволяют? Васильки потоптать? Но лучше не рисковать зря. Поэтому - медленно, на цыпочках, ничего не трогая, никого не задевая…
        - Обидно, - сказал Терешков-молодой, рассматривая потолок землянки. Он лежал на брезентовой раскладушке, закинув руки за голову. - Ну что ж. Позиционная война - тоже война. Да, было бы наивно думать, что можно так: за три дня создать лучшее будущее, а потом вернуться в Республику и заняться другими делами: строить, испытывать…
        - Писать книжки, - подсказал Марков.
        Он все еще не мог согреться, сидел под двумя одеялами и легким овчинным кожушком, пил горячий чай с медом и ромом, но все равно время от времени начинал стучать зубами.
        - Хотя бы и книжки, - согласился Терешков. - Только мне это не по зубам, наверное… Но я о другом. Да, надо понять, что дело это будет долгим и трудным, требующим тебя всего и навсегда. Как… просто как жизнь. Да. Надо понять и принять. Я прав?
        - Не знаю, - сказал Терешков-старый. - Моя бы воля, плюнул бы на все… а впрочем, нет, не знаю. Никто ж за шивороток не тянул… да сами все поймете. Вот: хотел бы, может, выбраться из всего этого, а - шалишь… держит. Не отпускает. И волен я тут что-то переменить или нет - уже и не разобрать. Так-то.
        - Ну вот сейчас - что ты делаешь? - спросил Марков. - Сидишь здесь третий месяц…
        - Жду, когда они кольцо начнут замыкать. Сейчас гробы расставлены такими маленькими группками, с промежутками - чтобы огонь, если вдруг почему-то загорится, на соседние не перекинулся. Разумная мера… Но я думаю, что вот-вот они решат отправлять все добро, потому что уже не помещается. Эх, ребята, не увидите вы, сколько здесь всего собрано…
        - Ну, почему же не увидят? - вдруг спросил кто-то, и брезент, прикрывающий вход, отлетел в сторону. Три ствола уставились немигающими глазками, а поверх возникла круглая веселая розовая рожа с вывернутыми губами, и еще два ничем не примечательных лица сзади и по бокам… - Кое-что успеют увидеть. Обувайся, пошли. Глупостей не делать, больнее будет.
        "Спецотдел Д" достался Максиму Адриановичу почти случайно, возможно даже, что волей каких-то неизвестных писарей. Может быть, сыграла роль и немецкая фамилия. Так или иначе, но исчезнувший во время прогулки под парусом (так решил Центр) молодой шведский инженер-электрик воскрес не в виде аналитика этого самого Центра, как предполагалось, и не в виде преподавателя высших разведывательных курсов, на что он втайне рассчитывал сам, а начальником "спецотстойника" и "дурдома" - так между собой называли "Д" даже его сотрудники; кадровик успокоил Вебера: это ненадолго, месяц-два, заткнуть дыру, потом найдем замену…
        Уже через год Максим Адрианович перестал напоминать руководству о переводе; через три - был убежден, что ничем более интересным и важным не занимался и заниматься не будет; через десять - впал в отчаяние, ибо нет ничего тяжелее полного знания и понимания происходящего с одновременной абсолютной немотой и скованностью по руками и ногам. Потом и это прошло: Максим Адрианович смотрел в неминуемое будущее с прохладным спокойствием стоика.
        Как предсказаниям Кассандры никто не верил до самой последней минуты - так и все выкладки "дурдома" априори считались безумными…
        Ну, скажите, кому из начальства, сколько-нибудь ценящего удобное мягкое кресло и наличие в нем собственной задницы, придет на ум выделять силы и средства для поиска среди двухсот с лишним миллионов советских граждан нескольких десятков - а может быть, и просто нескольких - лиц, живущих непозволительно долго? Тем более что такая продолжительность жизни (а имелось в виду: сто пятьдесят и более лет) противоречит данным науки. Следовательно, тот, кто утверждает, что такое может быть, на самом-то деле делает что? Совершенно верно: льет воду на мельницу антинаучного мракобесия. И, прекрасно понимая это, старички - очень молодые и бодрые - почти не скрываются…
        Влияние их было колоссальным. Вебер точно знал, что именно они стоят за разгромом генетики, кибернетики и неразумного марровского языкознания. Их небольшие аккуратные следы появлялись то в Институте экспериментальной медицины, то на ядерных полигонах. Кто-то из них курировал создание небольшой колонии людей-волков в Тамбовской области и неадекватно засекреченные программы переселений на Дальний Восток, в Среднюю Азию, Казахстан, при которых бесследно исчезали иной раз до десяти процентов переселенцев. На их совести были преждевременные смерти Королева, Харузина, Гагарина, Иоффе; за мальчиком-феноменом Юрой Глызиным в течение двух лет шла настоящая охота, и в конце концов его убило сорвавшейся книжной полкой. Максим Адрианович видел, как чьи-то умелые руки аккуратно перекрывают дороги, ведущие в будущее, - причем делают это неторопливо и уверенно; так зрячий обкрадывал бы слепых…
        Вначале ему доносили о феноменальных прогностиках, будто бы полуидиотах, собранных в каком-то черноморском санатории и работающих на "старичков" с результатами, близкими к стопроцентным. Но потом кто-то из его аналитиков предположил, что немецкий "вергангенхейтаусзугер" вполне можно как бы вывернуть наизнанку и использовать не для имеющих сомнительную пользу пошарок в далеком прошлом, а для очень практичных разведок в близком будущем…
        Все встало на свои места. Чуть расширив сферу своих интересов, Вебер узнал о советских "Красном Янусе" и "Изделии-44", американском "Проекте "Дакота"", немецком VAZ, французском RUMM - и двух десятках других, менее масштабных и авантажных… Более того, повседневная жизнь просто пестрела всяческими перемещениями в прошлое и будущее, совершаемыми обычными людьми - как от сильной радости или сильного испуга, так и под действием алкоголя или наркотиков. Что интересно: все эти "бытовые" перемещения никогда не имели ни малейших последствий, а научные проекты с какой-то фатальной неизбежностью стремительно дискредитировались и засыхали, погибали - почти без следа…
        И все же Вебера не покидало ощущение, что "машина времени" где-то рядом, за углом: существует и действует.
        Двенадцать лет понадобилось ему и его команде, чтобы выйти на этот проект. Двенадцать лет и четыре похоронки…
        Любое изделие прошлых лет: и "Красный Янус", и "Дакота", и RUMM - при всем совершенстве методики - страдало одним общим недостатком: при длительном существовании коллектива, сколько-нибудь посвященного в происходящее, всегда неизбежно у кого-то из сотрудников проявлялось несогласие с целями и методами проекта. И сотрудник этот рано или поздно обязательнопользовался изделием для того, чтобы прекратить существование самого проекта. Это срабатывало с монотонностью смены дня и ночи.
        Спасти проект могла только глубочайшая конспирация. Как сказал один из инженеров, работавших на Вебера втемную, но о многом догадывавшийся, "идеальная машина - эта та, которой вообще нет, а работа происходит сама собой…".
        Так, собственно, и было. Никакой "машины", воплощенной в бронзу и слоновую кость, попросту не существовало: была дверь, через которую мог пройти любой человек. И попасть - то ли в прошлое, то ли в будущее: этой подробности Вебер выяснить не сумел. То есть это он так считал: что перемещение осуществлялось во времени. Команда, обслуживающая переход, верила, что человек уходит в Асгард, в иной мир, в высшие сферы. А помогали им, обеспечивая шикарную "дымовую завесу", вообще полные отморозки: то какое-то спецподразделение МВД, то язычники, то слуги Сатаны…
        "Д" неспроста называли "дурдомом". Команда Вебера состояла из полных психов. Самый здравомыслящий человек за две-три недели заражался царящим в отделе безумием.
        Где еще можно было найти досье на Локи (он же Гермес, он же Эйшма, он же Элохим)? Или прочесть докладную записку "О подготовительных мероприятиях к повороту временного вектора" - каковой неизбежно произойдет, когда расширяющаяся Вселенная начнет спадаться, и это будет сопровождаться, в числе всего прочего, полной остановкой всякого рода движения и падением температуры нижеабсолютного нуля (авторы доклада предлагали спасти хотя бы Москву: прорыть под землей туннели, наполнить их термитом и в преддверии остановки времени термит поджечь; выделившегося тепла, по мысли ученых, хватило бы на то, чтобы пережить катастрофическое похолодание и остаться единственным островком коммунизма в обновленной Вселенной) … Здесь было также немало материалов о деятельности различных оккультных и магических организаций как на территории СССР, так и за ее пределами. Наконец, только здесь могла быть написана (и издана тиражом 12 экземпляров!!!) монография "Время как психофизиологический феномен"…
        Отталкиваясь от работ Джорджа Беркли и Дэвида Юма, авторы монографии (числом шесть человек, включая начальника отдела; его поставили не только из обычая и лести, но и за то, что он, рискуя многим, первым пробовал на себе ту или иную дьявольскую смесь…) утверждали, что времени - как такового - человек никогда не замечает. Все, что нам кажется прожитым, является лишь развернутой аберрацией, логически исправленным слепком с так называемого настоящего, которое тоже, в свою очередь, представляет собой коллективно-субъективное объяснение сложившегося положения вещей; прошлое изменяется гораздо интенсивнее, чем настоящее, но эти перемены не фиксируются - вернее, точки фиксации тоже являются галлюцинациями, своеобразными плодами воображения. А поскольку физическое, "мертвое" время имеет, скорее всего, циклическую природу, то и так называемые "прошлое" и "будущее" постоянно присутствуют не просто где-то рядом, а являютсянастоящим. Тривиальный пример: Александр Македонский, Юлий Цезарь, Фридрих Барбаросса, Сулейман Великолепный, Карл XII, Фридрих Великий, Наполеон, Гитлер - это не просто цепочка переселения
душ, это просто Один И Тот Же Человек - лишь отраженный в своеобразных психических зеркалах; так полдюжины осколков цветных стеклышек, отражаясь в трех зеркальных полосках, создают бесчисленное множество неповторимых узоров… Заметные люди, знаковые события, западающие в память, взаимоотношения - все это отражается в зеркалах, приобретая иной раз совершенно невообразимый облик. И можно либо расслабиться и любоваться волшебными узорами, либо стиснуть зубы и отсекать все лишнее, заведомо зная, что в конечном итоге (в абсолютном будущем) останутся шесть цветных стеклышек и три мутных зеркальца.
        Каин и Авель - Полидевк (иными словами, ходок) и Кастор - братья Гракхи - Рем и Ромул - Арудж и Хайратдин - Саша и Володя…
        Отражения, отражения.
        Или более изощренный вариант: Ли Бо, Авраам Линкольн и Петр Столыпин (во власть попал чудом, развивал сельское хозяйство путем переселения безземельных, подготовил или развязал гражданскую войну, отменил крепостное право для всех, кроме евреев, за что они и застрелили его в театре…) - слишком плотное созвездие отражений, фигура, характерная для одной эпохи, не прослеживается в других, где нет для нее условий…
        Некоторые линии образов замирают, почти сходя на нет. Некоторые - расширяются и торжествуют. Большинство - неритмично пульсирует.
        И так далее…
        Если следовать логике авторов, то любой человек может переключить себяв прошлое или будущее. Перейти в другой образный ряд галлюцинаций - и самому сделаться не воспринимаемым бывшими современниками. Поскольку замечают человека - и не только человека - потому, что он заставляет других делать это. Подавая соответствующие сигналы. Как правило, неосознанно. Но если понять, как это делается, освоить методику - то можно достаточно легко либо становиться невидимым для окружающих, либо казаться не тем, кто ты есть. То и другое, в общем-то, вполне доступно людям, хотя распространено не слишком широко…
        С другой стороны, человеческое время (которого вроде бы и не существует), в полном соответствии принципу подобия, подчиняется разного рода законам. Согласно одним, которые можно отнести к разряду едва ли не юридических, человек не имеет права покидать свое время (которого вроде бы не существует), во-первых; а во-вторых, если же, паче чаянья, он покинет его, то обязательно должен соблюдать довольно жесткие правила поведения: так, например, следует быть крайне осторожным при посещении прошлого и ни в коем случае не допускать нечаянных или намеренных изменений настоящего - никаких изменений все равно не произойдет, а дело может закончиться гибелью безумца. В будущем можно вести себя более чем свободно - там ничто не может угрожать твоей безопасности, и кара небес постигнет того, кто на тебя покусится. Как это сопрягается с тезисом о том, что будущее неизменно, а прошлое есть лишь проекция настоящего, Вебер понять не мог. Хотя ему долго объясняли, что только так и может быть, и даже стучали кулаком по лбу… Согласно другим законам, псевдофизическим, время (которого вроде бы не существует) - как вода:
его можно вычерпывать, разливать в бутылки, возводить на нем плотины, перекачивать по трубам, замораживать и испарять, а также продавать за деньги. Наконец, есть третья группа законов, очень малочисленная. Собственно, в ней только один закон. Он звучит примерно так: "Если какой-то дурак думает, что он использует время - то лишь потому, что время использует его самого…"
        Хронос, как известно, ужинал своими детишками.
        Дураки же находились - и в изобилии. Их неизменно плачевные судьбы мало интересовали Вебера, разве только поначалу, когда он был молод, полон энтузиазма и уверенности, что стоит бросить все ресурсы "Конторы" на поиск и нейтрализацию настоящих врагов - и сразу все будет хорошо.
        Настоящими врагами он считал зловещих долгоживущих старичков, виновных во всем.
        И однажды такой старичок попался. Запутался в сети, расставленной совсем другим отделом и совсем на другую - мелкую, ненужную - дичь.
        Шел жаркий август шестьдесят восьмого. Только по крупным городам было задержано несколько сот граждан, выражавших внутреннее несогласие с рейдом на Прагу. С ними проводили беседы, а затем сортировали: кого-то домой с пожизненным испугом, кого-то привлечь за хулиганство, кого-то попытаться вылечить… Среди задержанных был и резидент отдела "Д" Игорь Махов, за которым Веберу пришлось ехать лично через пол-Москвы ("дурдом" располагался на окраине, в столетнем когда-то загородном особняке). Махов и обратил внимание шефа на неказистого редковолосого старичка: "Интересно излагает…" Не без труда старичок был изъят из общей очереди и переведен в ведение "Д".
        - Наверное, уже поздно, - сказал старичок в машине, равнодушно глядя на тающие от жары городские пейзажи. - Да и бессмысленно. Но я тоже человек, и мне надоело. Задумано тупо и неоригинально: так, чтобы игра велась в одни ворота. И чтобы у вас не было ни шанса. Бог с тем, что это несправедливо, - просто неправильно… Начнут развиваться комплексы, а это куда опаснее. Луны вам уже не достичь, это пройденное, но остается Марс. Да, кто владеет Луной, тот владеет океанами, - но кто владеет Марсом, тот непобедим на суше. Главное, не увлечься Венерой, вам будут буквально подсовывать Венеру… но вы не получите ни любви, ни философии - потому что ведь никто по-настоящему не знает, чем на самом деле ведала Венера… В Праге нет ни старого кольца, ни старого гонга - это пример пустого перевода, непонятого пророчества. И оккупация уже ничего не даст. Поздно - и вновь бессмысленно. Как избиение младенцев. Вы меня понимаете?
        - Да, - сказал Вебер.
        - Доказать ничего нельзя. Все давно запаролено. На ключевые понятия включается недоверие - и конец. Человеку можно целыми днями в оба уха кричать правду, чистую правду и ничего, кроме правды, - и все равно он будет считать, что настоящей правды не узнает никогда…
        За неделю бесед со старичком (идущим по делу как Спартак Илларионович Кружно) Вебер сумел получить представление о многом, что составляет так называемые "тайны истории". Старички заботились прежде всего о том, чтобы человечество в целом не погибло, а местами бы даже и процветало. При этом судьбой отдельных людей, племен, стран и даже континентов они вполне могли и пренебречь.
        По их логике, поскольку нарастающее противоборство сверхдержав грозит всеобщей гибелью, то просто необходимо это противоборство прекратить - хотя бы ценой гибели одной из сторон. Если же удастся сделать эту гибель и не кровавой гибелью вовсе, а так - распадом, разложением, тлением, - то это будет победа вдвойне.
        Ошибкой последних двух-трех столетий был, по мнению Спартака Илларионовича, слишком далекий отход от первоначальных принципов герметичности - что вело к чрезмерному расширению круга посвященных, с одной стороны, и снижению сакральности процесса, этакому всеобщему переходу (если не по существу, то хотя бы в умах) от чистой магии через алхимию к технологии - с другой. Маг - каждый! - был уникальным и избранным; алхимик - нечеловечески упорным; технологов можно было печь, как блины, не слишком заботясь о качестве каждого…
        Тайные знания расползались по миру и попадали в руки людей, не верящих до конца в то, что судьбами мира действительно можно распорядиться, причем не лучшим образом - и необратимо. Их близорукость и самоуверенность поражали.
        Взять эту авантюру с переселением в неопределенное прошлое и устройством там Золотого Века, мифической Гипербореи. (Спартак Илларионович в свое время столкнул с горы один из первых камешков этого обвала, завербовав для своих узких целей Илью Кронидовича Панкратова. Оба преследовали свои цели; оба не догадывались, к чему это все приведет…) Помимо того, что тратятся колоссальные средства, материальные и людские, что намеренно создается обстановка, в которой эти траты легко спрятать, - так ведь еще туда, в это самое неопределенное прошлое, перекачивается такое немыслимое количество Времени (отбираемого у всех!), что очень скоро нехватка его станет ощущаться, как нехватка воздуха, а где-то на рубеже веков появятся первые прорехи на времени, и в них будут проваливаться не только отдельные люди, а города и края… это будет расширяющаяся воронка, которая через несколько десятков лет затянет в себя всю цивилизацию, и счастье людей в том лишь, что они, находясь внутри катаклизма, не поймут и почти не заметят происходящего…
        А потом со Спартаком Илларионовичем что-то произошло. Вечером начался довольно сильный жар, озноб, и, сидя на диване, он кутался в плед, поглядывал на потолок и вопросительно подставлял ладонь как бы под капли дождя. Аспирин помог, он уснул - а утром проснулся немного другим. Он долго извинялся за то, что вводил органы в заблуждение, каялся, собирался что-то писать - все это с глазами человека, потерявшего опору под ногами… Он не то чтобы забыл все, о чем говорил, - нет. Он просто больше не верил в это.
        Будь на месте Вебера кто-то другой… но на месте Вебера был сам Вебер.
        Он все-таки заставил старичка (Спартак Илларионович вдруг как-то сразу постарел) составить список имен и должностей хотя бы тех лиц, которые были упомянуты в разговорах. Но это же бред, мой бред, протестовал старичок, я их выдумал, откуда-то взял… я не знаю, зачем я все это сочинил и сам почти поверил, но ничего такого… я болею, отстаньте от меня… Вебер настоял - и правильно сделал. Воспоминания Спартака Илларионовича испарялись с каждым часом.
        Проверка списка показала, что все значащиеся в нем люди существуют в действительности. Три четверти из них находятся сейчас за границами Советского Союза в длительных командировках. Ни с кем из них Спартак Илларионович Кружно не мог в этой жизни иметь профессиональных, бытовых или прочих контактов; о существовании многих он вообще не мог знать…
        Через два дня так и стало. Он перестал знать все. Теперь это был пенсионер, бывший конторский работник, человек одинокий. Разумеется, от одиночества он и придумал всю эту мистерию…
        Так решил бы любой, но не Вебер.
        Он проверил тех из списка, кто не был за границей. Как на подбор, это все были скромные, одинокие, серые, ничем не примечательные старички…
        Кто-то решительно стряхнул кого-то с хвоста. Замел следы. Обрубил все концы.
        Но у Вебера была бульдожья хватка и бездна терпения…
        Через десять лет он пришел к выводу: если хочешь чего-то добиться - добивайся только сам. Хитри, подличай, нарушай все законы. Жертвуй людьми, которые пришли к тебе за спасением…
        Но рассказывать об этом Максим Адрианович не стал. Лишь стиснул кулаки - до посинения громадных бугристых костяшек.
        …Когда на одной из тайных операций - Вебер попытался воспользоваться паникой и неразберихой, возникшей после воцарения Андропова, - он получил тяжелую контузию позвоночника и у него катастрофически быстро стали отказывать ноги, его единственной дочери Катьке было двадцать три года, и она заканчивала с отличием педагогический имени Крупской…
        Контрапункт: Сумерки Эдема
        ИСПОЛНЯЕТ КРОНИД ПЛАТОНОВИЧ
        Власти у нимуланов никакой не было вовсе; правда, мужчины в этом племени во всем полагались на женщин, поскольку именно они (вернее, группа избранных, возглавляемая Аглиак) владели искусством хождения по времени как в ту, так и в другую сторону. Они же поддерживали существование нимулан-муй на блаженной сей земле.
        - Время - что тайга, - говорили они. - Мужик тайга ходи, как свой чум, жена время ходи.
        По их понятиям, как в тайге опытный охотник всегда может вернуться на прежнее место, примечая примятый мох, сломанную ветку либо след от медвежьих когтей на коре дерева, так и, живя во времени, в любой момент можно поворотить вспять, хорошенько припомнив несколько событий из прежней жизни, - нужно только знать, какие именно события следует почитать достойными. Здешним Хроносом была Мнемозина.
        Много позже, из настойчивых моих расспросов и уклончивых их намеков я, как мне кажется, понял, в чем заключалась метода хождения по времени этих странных и, о чем будет сказано позже, несчастных женщин. У всякого человека случаются мгновения - то, что французы называют deja vu, - когда ему кажется, что он уже был однажды в каком-либо заведомо незнакомом месте, попадал уже в такую ситуацию, говорил уже такие слова. Со мной и с вами это было не единожды - но попробуйте-ка припомнить с ходу хотя бы десяток таковых за всю жизнь в точности! Туземные жрицы знают наверное, какие из сих моментов должно полагать ложными, а какие - истинными. Истинные и являются путеводными знаками, которые следует воспроизвести в памяти с большой достоверностью. Для укрепления памяти используются различные ароматические вещества. Во время прихода очередного deja vu жрица нюхает зашитую в мешочек траву - нечто вроде саше - и после в любое время способна восстановить в памяти тогдашнее ощущение. Искусству сему избранных девочек обучают с малолетства и в большой тайне от мужчин - которые, впрочем, не слишком-то и стремятся к
познанию, наслаждаясь охотой, пляской и питием браги из березового сока и меда, сбирая все цветы удовольствия.
        В долгих беседах ясными неизменно вечерами мало-помалу постигал я природу Времени. Способов странствия по нему существует множество; можно двигаться по вышеупомянутым тропинкам, а можно и напрямик, как бы прорубая заросли, - но для этого требуется гораздо больше усилий; можно плыть по рекам - ежели знаешь, где они протекают; можно, наконец, очутиться над временем, словно воспарив на монгольфьере. Простейшим же способом является создание Ворот - недаром у всех народов ворота являются священным символом, но при этом следует либо принести кровавую жертву, либо тут же, экспромтом, создать единовременное заклинание, для чего требуется истинный поэтический дар. Но нимуланы чураются пролития крови, хотя в кротости их я невдолге усомнился…
        Дети у нимуланов рождаются чрезвычайно редко - должно быть, безмятежная жизнь не требует большой плодовитости. И тем более я поражен был, узнав, что младенцев мужеска пола, рождаемых нимуланскими жрицами Мнемозины, с дьявольскою жестокостью умерщвляют, бросая в реку помещенными в своеобразную плавучую колыбель, и навряд ли хоть один из этих дикарских Моисеев попал в благодетельные руки дочери какого-нибудь тубаларского фараона. На мой вопрос, для чего такое зверство, Аглиак отвечала, что из мужчины, рожденного жрицею, может вырасти так называемый Грядущий Кам, который способен уничтожить весь мир.
        Аглиак… Вы, вероятно, уже догадались, что для меня она стала более чем спасительницей. Увы, человек слаб. Почти все мои товарищи по несчастью обзавелись в Сибири подругами - большею частью из простонародья. Что делать? Я грешен, и я сполна уже расплатился за свой грех.
        Когда Эшигедэй издал свой первый крик, я решительно заявил Аглиак, что не дам погубить младенца; я потребовал, чтобы она выбирала между его жизнью и моей. Скрытая под золотой жреческой кожей женская натура, подкрепленная мужской решительностью, все же превозмогла жестокий обычай: отныне мальчиков более не истребляли.
        Шли годы. Я продолжал свои штудии и достиг уже известных успехов. В тайге трудно судить о времени; но, ежели вдруг очутишься легко одетым среди снежного сугроба, то враз поймешь, что затея удалась. Невозможно было только определить, прошедшая это зима или грядущая. Для того и существовал вот этот жезл - после я объясню, как им пользоваться. Подрастающий Эшигедэй начал помогать мне в изысканиях и скоро оставил меня далеко позади. Его поэтические волхвования оказались столь сильны, что, пройдя через наспех смастеренные ворота, окропленные кровью рябчика, мы внезапно оказывались то в Аравийской пустыне, то на окраине средневекового Парижа, а то и в местах совсем загадочных, где над нашими изумленными головами высились каменные башни, сверкающие разноцветными огнями, а в небе проплывали с великим грохотом стальные механизмы. И всякий раз благодаря искусству и дару этого мальчика мы вновь возвращались на вечную стоянку нимуланов, ставшую для нас единственным маяком в бесконечном океане Времени, перемешанного с Пространством. Я даже сумел составить несколько карт этого океана.
        У меня захватывало дух при мысли о возможностях моего открытия; но для этого сперва надобно было вернуться в цивилизованный мир. Как ни прекрасна жизнь на Елисейских Полях, но моей деятельной натуре оставаться здесь стало невмочь.
        Уйти нам с Эшигедэем не представляло труда. О том, что станется с Аглиак и другими нимуланами, я старался не думать. Ведь священный жезл применялся ими лишь изредка, когда для сохранения нимуланского status-quo требовалось решительное вмешательство…
        Каким образом Аглиак обо всем догадалась? Вероятно, таким же, как и все остальные женщины. Взять ее с собой я, разумеется, не мог, да она и не пошла бы…
        В тот злосчастный вечер она была со мной любезнее обычного. После утомительной пляски, в которой приняло участие все племя, она поднесла мне выдолбленную из камня чашу, наполненную жидкостью, издававшей запах хорошего рома; это означало, что она признает меня высшим себя существом и вручает мне первенство в племени. Подав чашу, Аглиак низко поклонилась и стремительно исчезла в своем чуме или вигваме. Остальные нимуланы, стоя кружком, одобрительными возгласами понуждали меня осушить ритуальный сосуд…
        Внезапно из толпы вырвался Эшигедэй; грубо выхватив чашу из рук моих, он метнул ее вслед своей матери; чаша пролетела сквозь легкий полог, и тотчас все строение сделалось объято пламенем. Я бросился было туда, но Эшигедэй силой удержал меня, шепнув притом несколько слов.
        Будучи уже печально знаком с некоторыми свойствами веществ, перемещаемых из прошлого в будущее и наоборот, я сразу догадался об участи, которую приуготовила мне нимуланская Медея. Содержимое чаши должно было сжечь меня изнутри; участь Эшигедэя в таком случае тоже была бы незавидной: при самом благоприятном раскладе он стал бы всего лишь бесприютным странником во времени, не имеющим необходимых знаний и покровителей. Наши с ним жизни сделались величайшей ценностью для человечества, и было бы преступлением рисковать ими. Аглиак же, в конце концов, пала жертвою собственного коварства. Да и весь этот погрязший в праздности и разврате народец заслуживал хорошего урока.
        Когда мы вышли к людям, оказалось, что отсутствовал я неполных два года…
        Дети мои! Дорогие, родные мои! Вы все отныне мои дети, а все мы - большая семья, которая должна принести России, а потом и всему миру избавление от оков Времени, подобно тому как молодой государь готовит разрешение от рабских уз доброго нашего крестьянства. Мы с Эшигедэем - а он брат ваш, не забывайте! - обучим вас всему, что познали сами. Польза, которую мы принесем, будет неисчислима. А в начале лета мы все отправимся в первое свое большое путешествие. Мы своими глазами увидим, какой могучей, свободной, славной, богатой и благородной станет держава наша через пятьдесят-шестьдесят лет…
        ГЛАВА 24
        - Мма-ать моя… - протянул Терешков на глубоком вдохе.
        Их вели по виадуку, и видно было, как от железнодорожных путей и до горизонта ровными рядами стоят танки. Танков были тысячи. Многие тысячи. Точно так же, рядами, стояли крытые грузовики, грузовики-цистерны, прицепы, трактора… огромные горы то ящиков, то чего-то сыпучего под брезентом… а дальше - ангары из гофрированного алюминия, а дальше - серебристые шары-газгольдеры, а еще дальше - серые корпуса с высокими трубами…
        - Шагай-шагай, - ткнули его в спину. - Насмотришься еще.
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Теперь я знаю о времени гораздо больше, чем хотел бы знать, и поэтому думаю, что нам тогда почему-то достался настоящий день - не из тех, разумеется, которые имел в виду один из демократов минувшего века (у них-то, дурачков, все дни были настоящие, крепенькие, еще не выеденные изнутри всяческими гнусными тварями…) - достался в подарок, или как взятка, или просто по капризу Панкратова; но этот день не кончался, вот и все. Но он и не тянулся, он просто был. Мне этот день помнится огромным, как месяц.
        Происходили всякие события. Они умудрялись начаться и кончиться сегодня, хотя обычно на такое отводится природой гораздо больший срок. Особенно в Москве.
        Моя рана загноилась, подскочила температура, и даже начался бред. Охранница Нина прежде была фельдшером. Она вычистила мне все, что нужно, и перевязала заново. У охранников и бандитов есть свои методы лечения огнестрельных ран - чтобы не обращаться к врачам. Я даже и названий этих лекарств не слышал… а с другой стороны, к военной медицине подобное просто не могло иметь отношения: лечение такими способами десятка-другого раненых сожрало бы весь военный бюджет… Нина взяла деньги, сходила в аптеку, вернулась с таблетками и ампулами. От уколов я впал в некоторую задумчивость. Потом все прошло. Часа через три она сменила мне повязку - рана уже была чистой.
        Крис не вернулся к назначенному сроку, только позвонил, отметился. Но и Панкратов сам не приехал, прислал с пакетом посыльную, этакую кубышечку в кепке и с хвостиком. В пакете были фотографии Эшигедэя - примерно в том обличии, что мы видели его на перформансе. Он и кадуцей. Кадуцей и он. И, наконец, просто кадуцей. Зажатый в смуглом кулаке.
        Ираида была рядом со мной. Все решилось как-то слишком просто, само собой… даже не верилось.
        Она была сантиметров на пять выше меня, и это почему-то больше всего нервировало.
        Когда вернулись очень задумчивые Крис и Альберт, барон велел на время оставить все дела и посторонние разговоры. Сам он сказал:
        - Человек не в силах отменить течение времени или старость, но он легко может продлить молодость и исключить ожидание. Нет смысла откладывать то, что неизбежно случится в будущем, - хотя множество глупцов поступают именно так, потому что так велит обычай, созданный ими же. Иван, Ирка-тян, подойдите ко мне…
        Он вынул из кармана и бережно поставил на пол какую-то маленькую статуэтку-нецкэ, рядом с нею пристроил цветочный горшок с маленьким кривым вишневым деревцем, потом взял нас с Ираидой за руки, обвел вокруг деревца и нецкэ - и сказал, что теперь мы муж и жена. Я должен любить ее и заботиться о ней, а она - любить меня, почитать и слушаться. А потом барон предложил устроить праздничный пир.
        Мы устроили праздничный пир - правда, бутербродами.
        Все это походило на цветной сказочный сон. И только Софья Сергеевна, вдова Сильвестра, была черно-белой…
        И очень нескоро мы - кто из нас? не помню… - заметили, что нигде нет нашего Васи. Он вроде бы не выходил из квартиры… дверь заперта, окна под мониторингом, подземные ходы не прорыты… Тем не менее Вася отсутствовал категорически.
        А чуть позже - просто не пришло в голову посмотреть сразу - обнаружилась пропажа кадуцея.
        Джеймс Куку весь этот день испытывал мучительнейшую раздвоенность. Во сне к нему явилась богиня Йемойя, уже не такая похожая на госпожу Ираиду, как ему показалось когда-то, но оттого не менее грозная и величественная. Просто госпожа Ираида оказалась очень славной девушкой, о какой ему не приходилось и мечтать. Но он все равно мечтал. И вот явилась Йемойя. Ей не нужно было ничего говорить, чтобы Джеймс понял. Госпоже Ираиде угрожала опасность, большая опасность, исходящая от злых и неумелых колдунов. Нужно было кое-что сделать. И он уже примерно знал, что.
        Это было неприятно и немного опасно. Но не опаснее и не противнее, чем глотать презервативы, набитые кокаином и смазанные бараньим салом.
        Тихо взять Змеиный Жезл было делом минуты. Но потом нужно было найти угол, в котором тебя никто не заметит.
        Он нашел такой угол и встал в него, как наказанный ученик. Змеиный Жезл тянул его к себе и в себя, как если бы Джеймс был клочками бумаги, а Жезл - пылесосом. Нельзя было позволить ему по-настоящему сделать это - но в то же время следовало обмануть и показать, что вроде бы поддаешься. Но вовремя отдернуть себя.
        Самое странное - Джеймс не знал, откуда ему это известно. Когда его лечил доктор Иван… когда он погружался в голубое сияние чудесного шепчущего чемоданчика… когда над ним колдовал одноглазый йорумба Суа, отправляя в очередной рейд с грузом презервативов в желудке… или еще раньше, когда его, городского мальчика из приличной семьи, привезли в небольшую деревню и оставили там на попечение двоюродного дядьки-колдуна… он много вынес тогда - и смешного, и такого, о чем никому не расскажешь. Но все чаще он жалел, что нельзя вернуться в ту деревню и поговорить с дядькой…
        Потом Джеймс понял, что уже находится на улице. Ярко светило солнце, но ему казалось, что где-то перед ним, пусть еще скрытая от глаз, зияет холодная черная пещера.
        Он не узнавал мест, в которых оказался, они были совершенно безличные, но минут через десять быстрой ходьбы увидел впереди знакомое мрачное здание за забором, а значит - еще немного пройти вперед, повернуть направо - и будет угловой пятиэтажный дом, розовый с серым, на третьем этаже которого снимает квартиру Суа и где всегда есть кто-то из его людей…
        Дверь была заперта, как ей и положено, и Джеймс понял, что почему-то ожидал - и опасался - увидеть ее приоткрытой. Он постучал условным стуком.
        Открывшая дверь женщина была из какой-то позапрошлой жизни. Однако она узнала Джеймса и втащила в квартиру. Он смотрел на нее и пытался узнать в ответ.
        Здесь Суа не было, и денег женщина Джеймсу тоже не могла дать. Сидели двое незнакомых Джеймсу нигерийцев, играли в нарды. Они не замечали Джеймса, и Джеймс не замечал их. Так было принято. Женщина могла только накормить его, но он был сыт. Однако поел плохо приготовленной маисовой каши с рыбной подливкой, чтобы не вызвать подозрений. Потом ушел, сказав, что придет вечером.
        Уже выходя из подъезда, он вспомнил ее. Когда-то он даже хотел на ней жениться. Хотя она совсем не умела готовить.
        Приближение опасности он почувствовал спиной. Не оглядываясь, нырнул за угол. Убегая, слышал, как тормозят у подъезда большие тяжелые джипы.
        Главная база Суа располагалась в получасе бега. Это была маленькая станция автосервиса. Несколько машин, стоящих во дворе, никто никогда не чинил. Они служили для прикрытия.
        Здесь тоже были несколько человек, которые помнили Джеймса, а он их почти не помнил. Но рассказу, как он улизнул в последнюю секунду из разбомбленной хазы, поверили возбужденно и сразу. Кто-то из русских уже пытался наезжать на Суа. Поэтому на базе и было так много народу - почти сорок человек - и кой-какое оружие.
        Потом Джеймс предстал перед одноглазым Суа в его вагончике.
        - Откуда у тебя это? - показал Суа на Змеиный Жезл.
        - Нес к тебе, - сказал Джеймс. - Показать. Ты понимаешь в этом толк.
        - Где ты его взял?
        - Украл. У тех, кто хотел украсть меня.
        - Тебя хотели украсть? - Суа прищурил единственный глаз. - Кому ты нужен, обезьяна?
        - Меня хотели украсть, да! Меня хотели принести в жертву здешним богам. Но я убежал и даже украл эту вещь. Ты видел такие?
        Суа присмотрелся. Потрогал.
        - Я видел похожие, но сделанные из черного дерева. Наверное, это очень древняя вещь. Я дам тебе за нее пятьдесят долларов. Не сейчас, немного позже. И работу. Ты готов для работы?
        - Конечно, - сказал Джеймс. - Конечно, я готов…
        Снаружи ударили выстрелы.
        - Ты навел их! - крикнул Суа.
        - Кого? - поднял руки Джеймс. - Зачем? Если я - то почему я здесь?
        Суа секунду помедлил. Глаз его мерцал сумрачно.
        - Если ты умрешь, - сказал он, - тебе ничего не будет. Но если сбежишь…
        Джеймс боялся вовсе не его. Но сделал вид, что боится - его.
        Суа бросил Змеиный Жезл в железный ящик, заменяющий сейф, взял оттуда пистолет и шагнул к двери. И тут же попятился на судорожно распрямленных ногах. Пистолет его упал на пол и выстрелил. Джеймс не почувствовал боли, а - будто гвоздем рвануло штанину. Он даже не обратил на это внимания, потому что видел только острые черные когти, торчащие из спины Суа. Если бы когтя было три, он понял бы: это пришел демон Йего-йего, чтобы покарать неправильного колдуна. Но когтя было четыре…
        Вслед за пронзенным Суа вошел русский - с круглой бритой головой и странно приоткрытым ртом. Казалось, что глаза у него совсем белые, без радужки - только белок и точка зрачка. Он передернул плечом, и Суа стек на пол вагончика, как полужидкое существо, и стал дергать ногой и что-то слепо нашаривать рукой на себе. В руке у русского были остро отточенные вилы на коротком черенке. С зубьев вил капала кровь Суа. Кровь была красная.
        Он лгал и в этом…
        Скользнув взглядом по Джеймсу, русский подошел к железному ящику и уверенно сунул руку внутрь. План Джеймса умер, и теперь нужно было только не умереть вместе с планом. Он бросился бежать - вылетел из вагончика и метнулся, пригнувшись, налево, к тем самым декоративным битым машинам. Одна стояла возле забора, и если вскочить на нее, оттолкнуться от крыши, - то забор не окажется слишком высоким…
        Он сумел бы убежать. У налетчиков было много другой работы. Оторопевшие в первые секунды, негры вдруг решились на отпор. В нападавших полетели бутылки, кирпичи, сварочные электроды - страшное оружие, если им владеешь. Кто-то явно владел, потому что уже двое налетчиков лежали неподвижно, а еще один полз на трех точках, обхватив рукой торчащий из груди железный оконечник. Но у Джеймса вдруг подогнулась нога, и он упал на ржавое железо. Попытался вскочить - нога в колене изогнулась под необычным углом и отказалась держать тело. Тогда он пополз, уже понимая, что мертв. Он заполз под машину - холод и темнота на миг окутали тело - и тут же почувствовал, как его вытаскивают наружу. Лица двух перевернутых людей склонились над ним. В небе звенело.
        - Это тот самый, - сказал один из перевернутых. - Которого не успели состряпать. Я кишкой чуял, что он нам все равно попадется.
        - Как ты его узнал? - удивился второй.
        - По запаху.
        - И куда теперь?
        - Да никуда. Зачем он нужен?
        Даже перевернутые, лица их никак не могли быть людскими. Слишком светлые глаза и длинные собачьи зубы.
        И Джеймс с ужасом понял, что означала пещера, близость которой он чувствовал все это время.
        Пасть. Пасть зверя…
        Белый "Линкольн" уже ждал, а Ираида еще не решила, как будет выглядеть. Эпатировать малопочтенную публику не хотелось, а приобрести что-то по-настоящему дорогое и элегантное она просто не успела. Не дошли руки. И, плюнув на условности, она надела просторную белую блузку и черные шелковые брюки с высокой талией.
        Мужчины между тем тихо препирались. Приглашение было на двоих, и место спутника Ираиды не оспаривалось - но Коломиец, дед и барон настаивали на том, что нужно организовать сопровождение; Крис считал, что с похищением кадуцея существовавшая угроза отдалилась, а новая еще не сформировалась; Альберт вообще был уверен лишь в том, что угадать следующий ход противника нельзя, а потому нельзя и дробить силы…
        - Ладно, - сказал наконец Крис. - Отправим еще одну машину: поедут Женя и те, кого он возьмет. Проводить до шлагбаума или что у них там, дождаться… ну, понятно. А мы тут пока поколдуем… Хасановна, будьте добры, скажите этому посольскому шоферу, что следом за ним поедет "Волга" с охраной - пусть не пугается и не лихачит зря.
        Около "Линкольна" стоял высокий молодой человек в строгом костюме и поглядывал на часы.
        - Как вы, русские, любите опаздывать, - сказал он и очень формально улыбнулся.
        - Я немка, - сказала Хасановна. - Но я тоже люблю злить напыщенных пижонов. Дело вот в чем… - и она объяснила про охрану.
        Молодой человек явно встревожился, хотя постарался не подать виду.
        - Это совершенно излишне, - сказал он. - Абсолютно. Или вы считаете, что ваша охрана может быть лучше морской пехоты Соединенных Штатов?
        Тут взгляд его скользнул куда-то мимо Хасановны и напряженно запульсировал. Хасановна оглянулась. Из двери вышел Коломиец и направился во двор, где стояла его "Волга".
        Хасановна одарила молодого человека своей лучшей улыбкой и повернулась, чтобы идти обратно. Краем глаза она заметила четверку милиционеров, появившуюся на углу. Они шли совершенно расхристанно, расхлябанно, двое даже были без головных уборов.
        - Вот таким доверена безопасность честных граждан… - пробурчала она себе под нос.
        Навстречу ей вышла сияющая Ираида под руку с Иваном. Иван все еще был бледный и двигался скованно, но вряд ли замечал это сам.
        Ситяев, Агафонкин, Кирдяшкин и Викулов направлялись в сторону Сухаревской в поисках торта, поскольку на Цветном бульваре, где они поднялись на поверхность, счастье им не улыбнулось. А торт, хороший торт, нужен был просто позарез: Кирдяшкин познакомился с образованной девушкой и был приглашен на день рождения! Всю последнюю неделю Ситяев наводил глянец на подчиненного - и вот сегодня, приняв последний экзамен, наконец почти одобрил то, что получилось. Во всяком случае, удовлетворение мастера читалось на его веснушчатом плоском лице…
        Они топали по Трубной, когда в одном из переулков Агафонкин заметил роскошный белый лимузин с полосатым флажком на капоте.
        - О! - сказал он. - Серега, глянь - бандиты, а под американским флагом.
        - Ясен пень, - хмыкнул Ситяев. - Да только посольские тоже на таких шлангах катаются. Не одни бандиты. Потому и флажок повесили, чтобы отличали.
        - Пошли поглядим, - сказал Кирдяшкин. - Все равно же нам в ту сторону.
        И они пошли глядеть.
        ГЛАВА 25
        Помещение, куда их притолкали взашей, напоминало большую кочегарку, наспех оборудованную под контору. Тут заправляла непонятных лет женщина, похожая на сталевара в дешевом театральном парике с узлом на затылке.
        Минут двадцать Марков и оба Терешкова стояли возле тяжелой печной заслонки под серьезной охраной, пока женщина вела какие-то разговоры по телефону, потом рылась в бумагах, потом что-то писала в толстой черной книге. Наконец она махнула рукой:
        - Подведите! - и, когда подвели: - Кто такие?
        - Это… - розовомордый шагнул вперед, но она остановила его жестом:
        - Я знаю, что ты знаешь. Пусть сами назовутся.
        - Я Марков, - сказал Марков. - А это Терешковы.
        - Оба?
        - Ну… оба.
        - Понятно… А где второй Марков?
        Терешков-старый поднял руку - охрана рефлекторно дернулась - и почесал ухо.
        - Я не видел его уже месяца четыре, - сказал он осторожно. - Или по крайней мере три. Да, скорее три. А что?
        - Эти бомбы - его рук дело?
        - А чьих же еще? Его, ясно. Кто еще мог так облажаться?
        Марков посмотрел на него свирепо и получил в ответ совершенно безмятежный взгляд.
        - Зачем? - спросила женщина пристально. - Зачем вы это делаете?
        - Смешной вопрос, - сказал Терешков. - Я - вам - должен объяснять, почему мы хотим помешать самой грандиозной краже в истории? Когда у страны украдены последние надежды, когда у всего человечества почти украдено будущее… я это должен объяснять, да? Ну, если такое нужно объяснять, то можно не стараться - бесполезно…
        Женщина несколько раз провела ладонью по столу - словно раскатывала невидимое тесто.
        - Это не кража, - сказала она твердо. - Это эвакуация. Спасение того, что можно спасти. Какое будущее, о чем вы…
        - Мы там были, - сказал Марков. - Оно не слишком приятное, но оно есть.
        Она отмахнулась:
        - Вы не понимаете ничего. Когда время повернет вспять… не останется никого. А это будет уже скоро. Через двадцать лет или через сто - какая разница? Все равно - очень скоро. Поэтому надо успеть… а вы мешаете. Препятствуете грабежу? Комики. Полицейская академия. Спасательным работам вы препятствуете. И за это вас надо бы…
        - Расстрелять, - подсказал Терешков-старый.
        - Наподобие. Просто - оставить за чертой. Но и так будет слишком много темных пророков, зачем еще и вы? Отправитесь в Гиперборею - но без комфорта. В трюме. В товарном вагоне. Сюда-то вы в нем и прибыли? Ну вот… Стас, к грузчикам их, - кивнула она розовомордому. - И распорядись: пусть начинают таскать гробы. Еще два эшелона - и отправляемся…
        Стретта: До могилы!
        ИСПОЛНЯЕТ СЕРЕЖА ДОВГЕЛЛО
        Он с презрением смотрит на любые часы: ходики с кукушкой, брегеты с репетиром, солнечные в саду, каминные с изображением знаменитого мореплавателя Дюмон-Дюрвиля, напольные, от боя которых дрожит вся усадьба. Сережа знает, что никакого времени на самом-то деле не существует!
        Так что поэт Батюшков вовсе не был безумцем, когда на вопрос: "Который час?" - отвечал: "Вечность…"
        Вечность, господа. И более ничего.
        Неверморррр…
        Воронов в Сабуровке нет, но во множестве летают серые вороны. Они мельче, но ничуть не менее зловещие.
        Дядя Илья привез из Петербурга черного котенка. Он говорит, что к следующему Рождеству из него вырастет огромный котофей. У кота желтые глаза и белое пятнышко на горле.
        Лед на пруду сошел, но вода остается неподвижной, и не хочется, как прошлым летом, пробежаться по горячим доскам купальни и плюхнуться туда, хотя кузены делают это с прежним удовольствием.
        Отражение дома в пруду кажется более отчетливым, чем сам дом.
        Кузены ищут клады, изучая какой-то обрывок козлиной кожи, найденный на чердаке. Это детское занятие, недостойное настоящего сыщика. В промежутках между поисками кладов они еще играют в индейцев.
        Огюст Дюпен - вот единственный, кто нам сейчас по-настоящему нужен. Потому что в Сабуровке свершилось преступление!
        Дюпену было хорошо. У него был свой негр Юпитер, а у Сережи - только кобыла Аврора. От нее мало помощи в расследовании.
        Дюпен, Дюпен… Или хотя бы аббат Фариа. Не нужно быть гениальным. Но - просто очень внимательным. Все события произошли, все злодеи и герои здесь, перед нами (кроме бабушки!) - и ничего не происходит.
        Как доказать, как? Ведь Сережа все знает.
        Но на этот раз ему не поверят. Потому что подумают: он говорит так, потому что не любит Эшигедэя. Да, не любит. Ну и что? Настоящий сыщик никогда не обвинит невиновного только оттого, что не любит его.
        А за что его любить? Во-первых, он притащил с собой призраки. Раньше можно было с кузенами дурачиться и пугать друг друга, наверное зная, что никаких призраков нет, а теперь…
        Вдруг из-за угла высунется такое…
        Во-вторых, он пугает горничных. Они все боятся его до икоты, но ничего не могут объяснить, хотя дедушка спрашивал добром.
        А главное, он убил Эмира. Никто не знает, что Эмир умер не просто от старости. То есть от старости, но не просто.
        Собаки ненавидели Эшигедэя, а кошки любили. Стоило ему подойти к псарне, как начиналось хоровое вытье. Псарь Никита шугнул однажды калмыка из своей вотчины, и тогда тот сделал так, что вышло, что Никита украл щенков Лизетки и пропил их. А никаких щенков у Лизетки не было!
        Кузенам Эшигедэй нравится. Они считают, что таким и должен быть настоящий индеец. А он боится запечных тараканов. И серебра. Специально для него ставят стальной прибор на стол. А еще он разговаривает с мышами.
        А Эмиру он что-то налил в миску с водой. Сначала он пытался бросать ему косточки и куски мяса, но Эмир от него не брал. А с водой - не разобрался. И стал стариться, стариться, седеть. Глаза у него выцвели и выпали зубы. И Никита увел его в лес и там застрелил.
        Потом Никиту ни за что выпороли. Но это я знаю, что ни за что, а даже сам Никита думает, что за щенков. Которых не было сроду.
        Эшигедэй умеет показать то, чего не было.
        И только Сережа знает, что он чисто говорит по-русски. С ним, с Сережей. Но говорит такие ужасные вещи, что их не рассказать даже отцу Георгию…
        Нет, он не признался, что убил бабушку. Но Сережа знает, что это он. Он сделал что-то такое же, как и с Эмиром. Только другое. И бабушка не состарилась, а сгорела.
        Как и тунгусская царица. Его мать.
        Если бы бабушка осталась жива, она просто не пустила бы Эшигедэя на порог. То же подтверждает и вся дворня: "Да ежели бы Александра Сергеевна жива была, да разве ж такую образину пустила б на порог?" Как говорили древние римляне: "Хочешь знать, кто виноват, - ищи, кому выгодно". А теперь он потребует и наследство…
        "Он теперь и баричей изведет…" - это Сережа слышал от Никиты.
        Как Яго. Так его теперь Сережа и будет звать про себя. Эшигедэй - Яго-бабай. Звучит почти одинаково.
        Все несчастья происходят не просто так…
        …И у него была возможность это сделать! Он мог прийти в раньшее время и налить под елку петролея, принесенного из будущего. Или чего-то еще. И обвести елку особым кругом, который нельзя пересекать…
        А Сережа-то грешил на порох, спрятанный кузенами!
        Еще он может выдувать огонь прямо из ладони.
        И менять лицо. На несколько секунд можно видеть кого угодно. Так играли: Эшигедэй, покажи исправника! И он показывал.
        Когда-то мы играли.
        Его спальня рядом с Сережиной, и ночами слышно, как он воет на разные голоса.
        Когда он уходит при луне, Сережа крадется за ним. Иногда удается не выпустить его из виду. Но он всего лишь кричит в лесу на своем тунгусском языке.
        Когда-нибудь Сережа его убьет.
        Купались тогда - еще до Ивана Купалы, папенька возражал, но дед сказал: "Можно…" Потом взрослые расселись в купальне, а кузены, Яга-бабай и Сережа - полезли в воду опять. И вдруг Яга-бабай закричал: "А-а! Сережка-то девка, у Сережка-то ниче нету-ка!" Сережа посмотрел. Действительно, ничего не было. И все посмотрели и увидели, что ничего нет…
        Я его убью.
        ГЛАВА 26
        - Смотри! - вдруг обрадованно воскликнул Викулов. - Знакомая!..
        Агафонкин вздрогнул.
        Из-под арки выходила та самая высокая девушка с необыкновенными глазами. Под руку с ней двигался какой-то немолодой бледный перекошенный хрен, которого Агафонкин мгновенно возненавидел. Впрочем, он вполне мог быть ее папашей…
        - Пошли поздороваемся, - распорядился Ситяев.
        Агафонкин уже шел сам, без команды. Эти глаза… сейчас она увидит его и…
        Она увидела его - и улыбнулась! Притормозила своего кавалера, подняла руку - и приветствуя, и поправляя упавшую на лоб прядь. Пижон, наклонившийся, чтобы распахнуть дверь лимузинного салона, быстро выпрямился.
        - Здра…йте … - Агафонкин сглотнул и почувствовал, что краснеет. - А мы тут… вот, идем …торт ищем…
        - Садитесь, пожалуйста, - сказал пижон девушке - Ираиде, радостно вспомнил Агафонкин, ее зовут Ираида!
        Голос пижона тревожно вибрировал, и Агафонкина со товарищи пижон не видел в упор.
        - Какая встреча! - объявил Ситяев за спиной Агафонкина.
        - Проходите, - сказал пижон. - Не задерживайте леди.
        - Служивый, - голос Ситяева опасно треснул. - Не забывайся. Ты что, не понимаешь, с кем говоришь?
        - Простите… - Ираида положила руку на плечо пижону, как бы пытаясь примирить его с неизбежностью еще одной маленькой задержки, но он вдруг резко обернулся и присел, а из машины высунулась чья-то рука и ухватила девушку за локоть. Агафонкин крикнул: "Стой!" - и лапнул себя за бок, где должен был быть служебный пистолет, но пистолета, разумеется, не было, зато пижон вдруг взвился высоко в небо и оттуда, сверху, нанес слепящий удар твердым каблуком. Белая вспышка затмила мир, и больше Агафонкин никогда ничего не видел.
        Друзья пережили старшего сержанта меньше чем на минуту. Страшный пижон, упав на четвереньки, подкатился под Ситяева и, пока тот летел мордой на асфальт и потом вставал, дотянулся носком туфли до Викулова, до самого нежного места - а когда Викулов согнулся, ткнул его открытой ладонью в темя - вроде бы тихонечко… Викулов сломался сразу весь и упал так мягко, как будто в нем вообще не осталось костей. Кирдяшкин, хороший драчун и чемпион роты по рукопашному бою, успел принять стойку и даже нанести удар - но противник легко ускользнул и оказался совсем рядом - Кирдяшкин внезапно оцепенел: в упор на него - и сквозь него - смотрели нечеловеческие глаза: без радужки - красноватый, в сетке сосудов, белок и провал зрачка… Страшный этот нечеловек мягко и требовательно положил руку на грудь Кирдяшкину - и сердце его, дернувшись раза два, остановилось. Но Кирдяшкин еще стоял несколько секунд на ногах и меркнущим взором видел, как убивший его нечеловек медленно подходит к окровавленному лейтенанту, что-то делает с ним - лейтенант резко подогнул ноги и раскинул руки, словно собрался пройтись вприсядку, - а потом
хлещет лейтенанта наотмашь расслабленной кистью - и идет дальше, к машине, в которую вталкивают и втаскивают ту высокую девушку, а ее кавалер стоит на четвереньках и блюет на тротуар, а голова лейтенанта как-то странно запрокидывается - и вдруг из горла вверх бьет высокая черная струя…
        Потом - почти в полной темноте - машина трогается с места, кавалер, цепляясь за что-то, волочится следом, а на повороте катится куда-то, но куда - Кирдяшкин не видит, потому что самого его уже нет…
        ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
        Помню боль, помню дикую ярость. Помню узкое надменное лицо шамана. Потом - оцепление, сирены, допросы… Выручили, конечно, Альберт и Коломиец. Альберту верили, Коломиец вообще был живой легендой. У него похитили племянницу - этого было, в общем-то, достаточно для снятия с нас всяческих подозрений.
        Уже потом, пробиваясь сквозь туман, я решил, что с нами тогда разговаривал настоящийследак-фанатик, не из тех обыкновенных, для которых предел амбиций - передать дело в суд и которые судорожно стараются не расширить, не дай бог, створ захвата… я их не виню, я все понимаю, но все же…
        От него мы и услышали о сражении между неизвестными бандитами и нигерийскими торговцами наркотиками. Почерк убийств очень схож; вероятно, орудовал один и тот же преступник.
        Следак этот… как же его звали? забыл… сопоставил многое: "Лаокоон", гибель Скачка, Сильвестра, пожар на даче у Молоковского шоссе с многочисленными жертвами, эту разборку, привлечение Криса на поиск чего-то настолько секретного, что всей московской прокуратуре просто покрутили пальцем у виска: вы что, парни?.. Во всяком случае, у следака хватило мозгов хотя бы на то, чтобы сказать: здесь что-то нечисто. И не просто нечисто. А с каким-то хитрым подвывертом…
        Но это я все вспомнил и сообразил потом; тогда же лишь что-то отвечал: машинально, односложно.
        Поздно ночью нас как бы оставили в покое. Нинка-Впотьмах произвела беглый осмотр окрестностей и сказала, что оставлено по крайней мере три поста наблюдения.
        К телефонам нашим тоже подключились - ясно, взят заложник, похитители будут требовать выкуп или что там еще… на этот счет у нас не было ни малейших иллюзий.
        Крис заперся в своей комнате и никого не пускал. Оттуда доносились скрежещущие звуки.
        А под утро он поднял меня с дивана, где я сидел в нелепом оцепенении, и поволок за собой. Пол в кухне был разворочен, зияла черная щель. Из щели несло, как из старой могилы.
        - Быстрей, - сказал Крис.
        Я спустился. Мелькали фонарные пятна.
        - Можно пролезть, - я узнал голос Коломийца. - Грицько уже там.
        - Да, Женя, - отозвался Крис. - Иди тоже, подгоняйте машину. Барон, посветите сюда… Ага. А где большая сумка? Вот, нашел…
        - Куда мы? - спросил я.
        - Я их засек. Они опять кого-то зарезали. Совсем недалеко.
        Я так и не понял, куда мы приехали. Было еще темно. Часа четыре. Забор, раскрытые ворота, низкие крыши, стоящие прямо на земле, одинокий фонарь вдали. Пахло все той же старой разрытой могилой. И тянуло холодом - не обычным предутренним, а подземным.
        - Поздно, - сказал Крис. - Уже никого…
        Мы бежали куда-то вниз, потом по какому-то коридору из низких дощатых стен, достающих едва ли до плеч, потом еще вниз, в короткий бетонный бокс…
        Покойник еще покачивался. Душно воняло кровью.
        - Не успели, - повторил Крис. - Ну…
        В голосе его было что-то отчаянное. Казалось, он на что-то решается.
        - Ждите меня здесь!
        Мы остались: оба Коломийца, барон и я. Только сейчас я понял, что мы вооружены до зубов, - и вспомнил, как и когда распределяли оружие. В частности, у Коломийца был тот зловещий гипнотизирующий чемоданчик, а у меня - трофейный ященковский пистолет с теми самымипулями и маленький магнитофон с кассетой, где записано заклинание, ненадолго поднимающее и позволяющее допрашивать мертвецов…
        Здесь мы собирались драться всерьез - но не успели.
        Совсем немного не успели.
        Вернулся Крис. С саксофоном в руках.
        - Я попробую, - сказал он. - Ее вели здесь, это точно. Если получится…
        Он больше ничего не сказал. Было страшно тихо. Потом он заиграл.
        Мелодия была незнакомая - и такая пронзительная, что меня затрясло. А Крис играл. Что-то происходило - со мной или вокруг меня - не знаю. Но что-то происходило.
        Он играл. Звук заполнял все.
        В конце концов, ничего не осталось, кроме музыки. Жуткой, нечеловеческой, гениальной музыки.
        Ничего не осталось.
        Ничего…
        Лишь один звук, тянущийся вечно. Под таким напором не устояли бы и стены.
        И дверь открылась. Непонятно было, почему я это понял - вроде бы ничто не изменилось. Но я понял, и Крис понял, и остальные поняли тоже.
        Он опустил саксофон.
        - Пошли…
        Первым шагнул барон, за ним Коломиец. Они остановились по ту сторону и оглянулись. Казалось, что они стоят за чуть вибрирующей стеклянной стеной. Или ледяной. Или нет - за сплошной тонкой пленкой льющейся воды.
        Дед Грицько подхватил пулемет и шагнул следом. За ним - я.
        Это было действительно похоже на проход сквозь завесу из множества льющихся струй…
        Марков растолкал Терешковых:
        - Пора…
        Общежитие - длинное неряшливое пятиэтажное здание с темными коридорами и облезлыми дверями - вроде бы спало. Хотя как эти люди отличают день от ночи?.. Пасмурно, светло, ветер лупит в окна крупными холодными каплями дождя…
        На выходе их никто не остановил. Охрана, должно быть, делала дело скверно: во всяком случае, откуда-то доносились шальные пьяные разговоры. Там, наверное, хватали друг друга за грудки, жарко дышали в лицо…
        Под небом было пронзительно холодно. Странно, что до земли долетала вода, не лед.
        Туда, показал рукой Терешков-старый.
        По деревянным мосткам, местами раздавленным тракторами или грузовиками, местами заваленным то какой-то белесоватой дрянью, то тускло-серыми, в выбоинах, слитками, - они пробирались в жутком лабиринте, больше всего напоминающем затоваренный порт. На морскую тематику намекали и разноцветные контейнеры, расставленные в два и в три этажа, а также сваленные в огромную кучу якоря и якорные цепи…
        Иногда они утыкались в тупики, но методично возвращались и продолжали путь.
        Примерно через час таких блужданий, обогнув исполинский штабель готовых рельсовых сборок, они оказались у зеленого щитового домика под острой ярко-оранжевой, пылающей на общем фоне крышей. За домиком стоял курносый зеленый вертолет.
        - Ну вот, - тихо сказал Терешков-старый. - Я знал…
        Пригибаясь, как под обстрелом, они пересекли открытое место и залегли под тощим вертолетным брюшком, почти прикрытые мокрой травой. Выждали. Тишину ничто не нарушало. Потом Терешков-старый осторожно поднялся и стал возиться с дверью. Щелкнул замок…
        В салоне пахло бензином и было еще холоднее. Марков и Терешков-молодой устроились сзади, на мягком и даже почти удобном сиденье. Бензину полбака, это хорошо, а вот полоса короткая, бормотал Терешков-старый, бодро щелкая тумблерами, ну что, попробуем с места… и сначала что-то негромко загудело впереди, а потом гортанно заклекотало сзади, и лопасти винта медленно пошли по кругу. Раздались пофыркивания, кашель, глухие выстрелы - машину затрясло, лопасти понеслись быстро, быстро, еще быстрее - и слились в сплошной прозрачный круг, мотор прокашлялся и ревел теперь ровно и мощно, трава вокруг легла и только дергалась под ударами вихря. А потом Марков увидел, что из домика выбегает голый по пояс человек с автоматом в руках.
        Марков ткнул пилота в плечо: смотри!
        Полуголый был сколько-то секунд растерян, но потом сориентировался: упал на колено и поднял автомат к плечу.
        До него было метров пятьдесят. С такого расстояния промахнуться невозможно. А тонкие стенки кабины не спасут от остроносых пуль со стальным сердечником…
        И - не двинуться. Не нырнуть в кусты, не зарыться в землю. Марков ощутил себя распятым.
        Терешков-старый двинул какой-то рычаг, вертолет подпрыгнул, повернулся градусов на девяносто и снова бухнулся на колеса. Полуголый дал первую короткую очередь нарочито мимо, но, когда вертолет вновь приподнялся над землей, открыл огонь на поражение.
        Марков увидел, как вокруг дула образуется светлый цветок с черным кружком в центре - летящей к нему пулей. Ничего себе, подумал он, я это вижу, она летит в меня - медленно-медленно… почти плывет… и не уйти. Как странно…
        И в этот немыслимо растянувшийся миг впервые в истории и пока в одном только месте - кончилось время.
        Реальность, словно корабль, слепо и неостановимо несущийся по все более мелкому, сохнущему руслу, - налетела на камень, задрожала от удара, но, подчиняясь своей колоссальной инерции, понеслась дальше, унося в днище пробоину - может быть, даже смертельную…
        Вертолет подкинуло высоко в небо и закружило, сначала плавно, а потом в совершенно сумасшедшем, немыслимом темпе, перевернуло вверх колесами, еще раз, еще… выровняло, бросило вниз…
        Вершины елей жестко шаркнули по брюху, схватились за колеса - но отпустили. Машину вновь подкинуло вверх - до облаков и в облака.
        И Терешков-старый, поняв намек, повел машину вверх.
        У облаков не было верхнего края. Казалось, они достают до звезд. Если в этом небе могут быть звезды.
        Когда болтанка чуть ослабла, он сбавил обороты и стал осторожно снижаться: сначала пятнадцать метров в секунду, потом десять, потом пять. Стекла кабины заливало дождем.
        Он вынырнул из облаков почти над самой железнодорожной веткой. Посмотрел на компас - и полетел назад, на северо-восток.
        Через три минуты железная дорога уперлась в гору. Гору с крутым черным поблескивающим скалистым склоном и плоской вершиной, поросшей густым нездешним лесом.
        - Все понятно… - пробормотал Терешков-старый, развернул вертолет и полетел обратно. Бензина кое-как хватит до железки Мурманск - Петербург… впрочем, про дальнейший путь думать будем потом. Пока главное - где-нибудь сесть…
        Если бы Крис не стал укладывать саксофон в кофр, он бы успел. Но - подумал, что так будет надежнее. Десять секунд…
        Они решили все.
        Земля не то чтобы дрогнула - она на миг исчезла из-под ног и тут же вернулась. Но тончайшая завеса, отделяющая его от ушедших, потемнела, помутнела, стала немыслимо толстой… фигуры по ту сторону удалились и вдруг сделались недостижимы. А потом завеса исчезла, превратившись в пустую тьму.
        Пахло кровью. И висел мертвец…
        Крис играл еще несколько часов. Зная прекрасно, что такему второй раз не сыграть и что мир изменился.
        Наконец он уехал. Домой. Там были другие, кто его ждал.
        ФИНАЛ
        Пресные хлебы…
        Княгиня Довгелло уже не плакала, но отец Георгий продолжал держать ее за руку.
        - Бог даст, все обойдется, - говорил он. - Ах, чада мои, ведь предостерегал я вас, умолял, упрашивал…
        - Кто же знал, батюшка, что оно все так получится? - вздохнул Кронид Платонович. Венгерка его была прожжена в нескольких местах, голова перебинтована. - Ведь всего за пять лет до того Петруша побывал в рекогносцировке и ничего угрожающего не заметил…
        Петр Кронидович, сидя в обнимку с беременной Элен на диване, со страдальческим видом лелеял поврежденную руку.
        - Да, - сказал он. - Положение дел было отменным. Порядок в стране. Порядок в войсках. Везде порядок. Меня первым делом доставили в участок, и я не воспринял это за обиду. Так и должно быть - нечего шляться подозрительным личностям без документов. Я читал тогдашние газеты, в конце концов. Попытка бунта в девятьсот пятом году была успешно подавлена. Господа социалисты, - он выразительно посмотрел на Илью Кронидовича и его супругу Марысичку, урожденную Мордмиллович, - господа социалисты поджали хвост. А кризису на Балканах я не придал значения - когда там не было кризиса?
        - Да мы тоже хороши, - сказал Платон Кронидович. - Собрались как на пикник - мит киндерен унд бебехен. Только что охотничьих собак не захватили. Мы там, отец Георгий, были как цыганский табор среди эскимосов. Как можно было ошибиться на целых пять лет? Эшигедэй, ты куда смотрел?
        - А я вас, братец, не просил трогать жезл и заниматься вашей дурацкой калибровкой, - прошипел Эшигедэй. Левая сторона лица у него вздулась.
        - Сереженька, - сказала Екатерина Кронидовна и вновь зарыдала.
        Трое младших Панкратовых и Зиновий Довгелло сидели притихшие: искали, искали приключений и вот нашли!
        - Господа, - сказал Фома Витольдович. - Не время искать виноватого. За Сергеем не уследил я, да и как тут было уследить… Совершенно правильно мальчик сделал, что убежал. Мало ли что могло нас ждать?
        - Дочка, уведи княгиню, - обратился о. Георгий к Элен. - Да и тебе, чаю, ни к чему переживать все сызнова. Ступайте, поплачьте, помолитесь…
        - Нет, но матросы-то каковы! - воскликнул Петр Кронидович. - Только и умеют ведь, что собственные флоты затоплять, а туда же - буревестники! Недаром я, видно, с покойником Нахимовым вечно собачился насчет дисциплины…
        Когда женщины ушли, отец Георгий жестом приказал Ефиму разлить по бокалам финьшампань и спросил:
        - А откудова же там китайцы взялись? Их ведь в Орловской губернии сроду не было.
        - Оттудова, откудова и мадьяры! - отвечал Петр Кронидович. - Интернационалка. Нашествие языцей. Крушение империи. Их вот такие, - он снова кивнул на Илью, - в Россию призвали.
        - Позволь, брат, это поклеп! - тонко вскрикнул Илья. - Любую идею легко опошлить. Если власть так легко пала - стало быть, прогнила…
        - Поторопился… вернее, поторопится государь с освобождением, - сказал Кронид Платонович. - Мне бы рапорт на Высочайшее имя представить, да кто ж ему поверит, такому рапорту… Ах, пережалели мы мужичка, не допороли…
        - И мадьяр в свое время не добили, - мрачно добавил Петр. - Вот они нас чуть и не расстреляли.
        - А комиссар Хомяков, - сказал Кронид Платонович, - между прочим, отец Георгий, нашему Филиппушке родной правнук!
        - Непостижимо, - сказал отец Георгий и перекрестился. - Ведь у Филиппушки и внучата покуда малые…
        - Вот и перерезать, покуда малые, - сказал Петр.
        - Новый Ирод отыскался, - сказал отец Георгий.
        - А кабы вы, батюшка, видели, что они с вашим преемником в Сабуровской церкви сделали, так по-другому бы запели, - сказал Фома Витольдович. - Они его к олтажу гвоздями приколотили… Молоденький совсем хлопец, только из бурсы.
        - Слава Христу, не доживу, не увижу… - отец Георгий скрыл лицо в ладонях. - Так ведь и преподобный Серафим о том же пророчествовал…
        - Вот в этой зале, - Фома Витольдович повел рукой, - все говном покрыто было… Будет.
        - А орудия у них хороши, - неожиданно сказал Петр. - Вообще артиллерия превосходная.
        Фома Витольдович подошел к стене.
        - Во-от тут меня пулька минует… Ставили меня к стенке, пшепрашем, как польского шпиона. В засранной зале. Нет, панове, такой ценой мне и вольности польской не надо. Они и Польшу сожрут, не заметят.
        Илья сидел с виноватым видом, словно лично был повинен в грядущих безобразиях. Появление Марысички его в семействе было встречено, разумеется, без всякого удовольствия.
        - Такой расцвет наук, - сказал Платон Кронидович. - И такое падение нравов…
        - Не о том говорите, чада мои, - сказал отец Георгий. - Как будем Сереженьку выручать?
        - Теперь уж никак, - тяжело вздохнул Кронид Платонович. - Точно угадать сумеет только Эшигедэй, да и то вряд ли, да и Сереженька на одном месте ждать не будет. Видели, сколько мальцов бессемейных бегает? Тысячи! Но Сережа сильный, умный мальчик, и мы его в конце концов найдем. Все мои уроки он должен помнить и, надеюсь, сумеет переместиться в более благоприятные времена…
        - Чем же Россия так господа прогневила? - сказал Петр.
        - Гордыней, - неожиданно сказал отец Георгий. - Гордыней да завистью.
        - Это нонсенс, - сказал Платон Кронидович. - Совершенно противоположные качества.
        - Отнюдь, - сказал отец Георгий. - Сумма отдельных завистей составляет общую гордыню. Но зависть - гниль для костей, а потому спотыкнется гордыня и упадет…
        - Так ведь и у товарищей комиссаров та же гордыня! - воскликнул Петр. - Они, представьте, мировой революцией грезят! А колье с шеи у Элен содрали, не постеснялись. И жидов там, батюшка, больше, чем во всем Ветхом Завете. Ораторы! Пророки! Товарись Суркис! Сто, товарись Миркис? - передразнил он грядущих иудеев.
        - Добровольцы тоже не лучше, - заметил Платон Кронидович. - Пьют, нюхают какую-то гадость… В основном студенты-недоучки…
        - Э, брат, врешь! - сказал Петр. - На добровольцев-то как раз и вся надежда у той смятенной России. Они с мужичками не церемонятся, даже военно-полевых судов не устраивают. Если бы не эскадрон этого самозваного графа Кудрявцева, нам бы и вовсе не воротиться. Нет, отец Георгий, там еще не все потеряно…
        - А по-моему, безнадежно, - сказал Довгелло. - Варвары вошли в Рим, и победы редких Аэциев дела не решат. Да и для ваших добровольцев мы все равно были кучкой сумасшедших в маскарадных одеждах. Представьте себе, батюшка, эти комиссары нас приняли за театральную труппу и потребовали представить шиллеровских "Разбойников"…
        - Редкий негодяй был этот Макар Хомяков, - сказал Кронид Платонович. - Но даже и у такого не стал бы я вырезать звезды на спине…
        - Какие звезды? - ужаснулся отец Георгий.
        - Видите ли, святой отец, у этих мятежников нечто вроде символа - пятиконечная звезда…
        - Так что же вы хотите, - сказал священник. - Они даже не скрываются. А кто эти звезды вырезал?
        - Офицеры русские, - вздохнул Петр. - Спасители наши. Ну да и те их тоже не милуют. Я на втором бастионе даже в самый горячий день столько трупов не видывал, сколько эти красные пленных расстреляли. Свои - своих! Не турок, не башибузуков - своих! Русских!
        - Значит, не такие уж мы свои нашим мужичкам, - сказал Платон. - Давайте-ка выпьем, мать их перечницу…
        - Охти, ведь дети тут! - встревожился отец Георгий.
        - Эти дети, батюшка, уже такого насмотрелись и наслушались, - махнул рукой Петр. - Я и то старше был, когда при мне человека шашкой располовинили… Ничего, злее будут. - Он сжал поднятый кулак. - Вот так это зверье станем держать! Школы им? Докторов им? Банник им в казенную часть по самые гланды!
        Отец Георгий задумчиво выпил, занюхал ржаной корочкой.
        - Вот многие помещики и не бывали в грядущем, а в точности так же думают, - сказал он. - Зреют, как сказано, гроздья гнева, и урожай… М-да …А все же нет иного выхода, разве как в любви и смирении. Не дело вымещать на предках грехи потомков, стыдитесь, Петр Кронидович… И незачем было в грядущее заглядывать, сказано же: "Ворожеи не оставляй в живых". Но что же ты, Илюша, душа моя, помалкиваешь?
        - А у него идеалы рухнули, - злорадно сказал Платон. - Как услышал песенку: "Пароход идет прямо к пристани, будем рыбу кормить…" Э-э …Как их, дьяволов…
        - Коммунистами, papa, - подсказал Платон-младший.
        - Вот-вот. А те, в свою очередь, тоже музицируют: "Пароход плывет, волны кольцами, будем рыбу кормить добровольцами". Танцуют все!
        - А ты, брат, - бледный Илья поднялся с дивана, - а ты разве не разочаровался в своей науке? Слышал кашель того штабс-капитана, который газов наглотался?
        - Брось, наука тут ни при чем. Что дубина, что газ - все едино.
        - А с чего все началось? - не унимался Илья. - С войны! Вот такие, как наш Петруша, в штабах засиделись, силушку почувствовали…
        Младшим Панкратовым-Довгелло в конце концов надоели разговоры взрослых, они переглянулись и, спросившись у дедушки, помчались в Сабуровку - лупить впрок еще ничего не подозревающих внуков кузнеца Филиппушки.
        - А парни наши все-таки молодцом там держались, - самодовольно сказал Платон. - И Серж не пропадет. Как он этому солдатику песку-то в глаза кинул!
        - Чувствую, что не увижу его больше, - сказал Фома Витольдович.
        Тем временем отец Георгий пересел поближе к Крониду Платоновичу.
        - …Значит, вы и в той будущей Сабуровке были?
        - Были, отче.
        - А не спрашивали у местных о судьбах своих потомков?
        - Не до того было, батюшка, впрочем… Какой, однако, у вас живой ум, отец Георгий! Ведь и в самом деле! Этот варнак Хомяков учинил мне форменный допрос не хуже Николая Павловича. Но я и государю не лгал, не стал и хама обманывать. Кто таков? Бывший государственный преступник второго разряда Кронид Платонов Панкратов, говорю. Комиссар мой в смех: Кронид Панкратов? Декабрист? Да как ты, гнида дворянская, смеешь светлое имя поганить? Мы ему памятник здесь воздвигнем после победы мировой революции, а тебя расстреляем. У нас, мол, в Сабуровке все знают, что сразу после отмены крепостного рабства все Панкратовы со слугами, чадами и домочадцами уехали за море, в Калифорнию…
        - Стало быть, вам суждено уехать, - сказал отец Георгий.
        - Мы и уедем, батюшка. Только не в Калифорнию.
        "Раньше в Сосенках только одна Изумленная Барыня жила, а теперь все господа спятили!" - рассказывали сабуровские мужички, приезжая в город. Но там и без них уже знали, что в Сабуровке что-то затевается невиданное и неслыханное. Из Москвы, из Петербурга то и дело тянулись в имение тяжело груженные фуры, приезжали какие-то неведомые люди, а потом туда пригнали даже целый табун рысаков с завода графа Орлова.
        Огромный дворец старика Сабурова наконец-то был заселен целиком - Кронид Платонович выписал к себе и литовскую, и малороссийскую родню, и даже двое братьев снохи-гречанки прибыли, а уж о родственниках Марысички Мордмиллович и говорить не приходится. Приезжала в основном молодежь - всякие двоюродные и внучатые племянники, о которых в другое время навряд ли бы вспомнили. Сейчас все шли в дело. Гости не шатались праздно - молодые люди обучались джигитовке и рубке лозы под руководством старого вахмистра, знакомца Петра Кронидовича со времен Хивинского похода, девушки перенимали у деревенских мастериц умение прясть и ткать, сеять и обрабатывать лен, ухаживать за больными и заготавливать провизию.
        Петр Кронидович пошел в ученики к Филиппушке и, сказывали подмастерья кузнеца, дошел в ремесле до совершенства - правда, ковал он по большей части холодное оружие.
        Сыновья Платона Кронидовича и вовсе чудили - соорудили двухколесный экипаж, править которым можно только стоя, и раскатывали на паре коней по лугам - Петруша правил, а Платоша стрелял из лука по тыквам. Дениса же Панкратова с Зиновием Довгеллой неоднократно видели бегавшими в рогатых шлемах.
        "Деньги-то некуда девать - вот и бесятся", - говорили мужички, хотя, по их, мужичков, расчетам, деньги уже давно должны были кончиться, даже если все заложить и перезаложить.
        Окрестные помещики полагали, что большое панкратовское гнездо попросту готовится к переменам, должным наступить после эмансипации крестьян, и желает завести передовое европейское хозяйство, для чего и выписано из Голландии стадо коров, из Англии - отара тонкорунных овец, а откуда-то из Греции даже козы, как будто своих не хватает.
        Мужики это поняли по-своему: дескать, в Сибири было Крониду Платоновичу откровение, что грядет новый Всемирный Потоп, вот он и вознамерился построить ковчег, а теперь собирает всякой твари по паре. Мужики, норовя заработать на водку, тащили в имение пойманных зайцев, белок, перепелов и очень удивлялись, когда их вместе с живностью отправляли в известном всякому русскому человеку направлении.
        Но самые серьезные, основательные сабуровские землепашцы языками зря не мололи, но справляли всякую работу, заданную барином, потому что за нее барин, о диво, платил, и можно было скопить денег на будущий выкуп земли. А болтунов били - тоже серьезно и основательно.
        Разумеется, странные приготовления в Сабуровке не могли не привлечь внимания начальства, учитывая прошлое Кронида Платоновича. Начальству было объяснено, что Панкратовы желают основать русскую колонию на одном из островов Тихого океана, а поскольку остров сей населен лишь дикими племенами, то и придется туда завозить все - от гвоздя до ружья. Подобных прожектов в России было к тому времени множество: кто-то собирался покорять Абиссинию, кто-то - Египет, да и времена военных авантюр Черняева и Скобелева были уже на подходе. И неясным оставалось в свете новых веяний, что дозволено, а что нет. Российская энергичность бушевала, как река, взломавшая лед. Так что власти вскоре перестали обращать внимание на полоумных утопистов.
        А проходивший через Сабуровку странник уверенно заявил, что господа собрались в Беловодье.
        Сам Кронид Платонович весной выходил в поле пахать, обряженный в одну длиннополую рубаху. Солнце играло на его лысине, обрамленной серебряным венчиком волос, зычный голос, выводивший какие-то незнакомые молитвы, разносился далеко вокруг.
        Илья Кронидович находился поблизости и пытался передать молодежи свое особое понимание земли; он же ведал закупкой и сортировкой семян для будущих урожаев. Илья уже дважды стал отцом, а шурин его, Ицик Мордмиллович, занимаясь в далеком Петербурге биржевой игрой, обеспечивал финансовое могущество предприятия. О даре предвидения у Ицика в деловых кругах рассказывали легенды.
        Платон Кронидович выписывал из-за границы самые дорогие научные приборы; во флигеле, занятом им под штудии, то и дело что-то ревело и взрывалось, сверкали молнии. А однажды над Сабуровкой поднялся, совсем как на ярмарке, воздушный шар, на котором намалеван был огромный глаз, и ученый муж пущал свои молнии прямо из корзины.
        Молодежь, кроме того, по утрам занималась обязательной атлетической гимнастикой по учебнику профессора Брюхнера, а также метанием диска, бросанием копья и прочими старинными ристальными играми.
        По зимам эта бурная деятельность не замирала, но попросту в особо лютые морозы перемещалась под крышу.
        Фома Витольдович и Эшигедэй (про которого в Сабуровке говорили, что он и есть тот самый Белый Арап) целый год провели в экспедиции где-то на севере, у лопарей и самоедов. Вообще таинственные и долгие отлучки были среди обитателей Сосенок не редкостью - и, странное дело, мог человек пропасть на месяц, хотя никто не видел его покидающим имение. После своего путешествия Фома Витольдович сделал в Историческом обществе доклад и был оглушительно освистан.
        От женщин, вопреки обыкновению, узнать было ничего нельзя - помалкивали и благородные дамы, и дворня. Даже известная своей языкастостью кухарка Татьяна. У нее только появилась странная привычка называть сабуровских своих ухажеров пигмеями. Мстительные ухажеры тут же связали ее имя со старым барином…
        Один отец Георгий не принимал участие во всем этом. Сабуровский батюшка как-то враз постарел, осунулся и улыбался только детям - да и то лишь когда замечал их. Иногда он приходил к Крониду Платоновичу, и они подолгу спорили - после чего священник казался еще более подавленным. Попадья под большим секретом рассказала товаркам, что однажды ночью батюшка внезапно воскликнул: "Да какое же я право имею благовествовать до Христа?" - после чего поднялся и молился до рассвета…
        ЭПИЛОГ
        Прошло больше месяца. Крис постарел и ссутулился. Он перестал бриться, и щетина перла седая. Хасановна пыталась его воспитывать, но у нее ничего не получилось.
        Он знал, что лучше бы пить - но пить не мог и даже почти не курил, целыми днями бродя по бульварам. У него появилось новое любимое местечко: на Страстном. Там можно было сидеть подолгу на белом пластмассовом стуле, за белым пластмассовым, уже надломанным с краю столом, понемножку пить пиво, заедать чипсами - и даже не глазеть по сторонам.
        Люди медленно и легковесно пролетали мимо, совершенно ненужные и пустые.
        Впервые в жизни он перестал их чувствовать. Это было как внезапная глухота. Поначалу - даже не страшно…
        Он сидел там, когда зазвонил телефон. Лень было лезть в карман - лень и противно.
        - Дядя, - сказала девочка, доедающая сосиску, - у тебя тамагочи обкакался.
        Но это была Хасановна.
        - Приходите, - сказала она, и голос был испуганный и обрадованный одновременно.
        - Что такое?
        - Гости.
        - Клиенты? Я не принимаю. Гоните в шею.
        - Гости. Настоящие…
        Крис оставил недопитое пиво, подмигнул девочке и пошел вниз по бульвару.
        За месяц квартира опустела: Альберт снял под офис "Аргуса" один из кабинетов своего бывшего НИИ, перевез туда технику; в том же направлении укатились Рифат и Нинка-Впотьмах; из старой команды лишь Паша Бурчало, переименованный за полное отсутствие растительности в Ёжика, заходил, пил чай с Хасановной и мечтал попасть к Крису в обучение. Но и он понимал, что если это и произойдет, то не скоро.
        Дверь вновь не запиралась…
        Слышались голоса.
        На кухне сидели трое, уже вполне навеселе: Панкратов - в джинсах и не слишком свежей белой майке с плейбоевским кроликом на груди, и Марков с Терешковым - оба в безрукавых тельняшках, Терешков дочерна загорелый, плечи пятнистые, Марков не по-летнему бледный. Оба казались значительно, на многие годы старше, чем месяц назад… впрочем, Крис ни в чем не был решительно уверен. На столе возвышалась двухлитровая бутыль "Чивас Ригал" - культового виски чикагских мафиози.
        Панкратов остался сидеть, а эти двое вдруг полезли обниматься, чего Крис вообще-то не любил, но тут вдруг - подкатило к горлу.
        Они не видели его очень давно, очень давно… Сколько лет? Это смотря как считать. Туда-сюда-обратно…
        - Да, - сказал Крис, когда объятия поутихли, а бутыль только наклонила горло к граненым стаканам, набитым льдом. - Пока не увлеклись…
        Он сходил в бывшую приемную и выудил из ящика стола брошюрки, уже весьма помятые и захватанные. "Пролетарская машина времени…"
        - Автограф, пожалуйста. Сами-то видели?
        Марков и Терешков переглянулись.
        - Ты первый.
        - Нет, ты.
        - Ты старше.
        - Зато ты был начальник.
        - Ну, ладно…
        Они расписались: Марков изысканно, Терешков криво.
        - А полный комплект хотите? - хитро спросил Марков.
        - Ксерокопию, правда, - Терешков подпортил эффект. - В "дурке" был, его потом Ткач домой забрал… Но можно попросить.
        - А чем все кончается? - спросил Крис.
        - Наши победили, - засмеялся Марков, - как же иначе… Ну что, за встречу?
        - Может быть, Дору Хасановну дождемся? - предложил Панкратов. - А то отправили женщину за закуской, а сами…
        - Да мы ей отдельно нальем…
        - Все равно нехорошо.
        Возникла неловкость.
        - Милиционер народился, - сказал Марков.
        - Да… - Крис покивал. - Взамен убывших… Про наших что-нибудь слышно? Про Ираиду, про Ивана? Нашлись они?..
        - Ну, Кристофор Мартович! - Панкратов раскинул руки. - В десятках томов сие описано, а вы вопросы задаете…
        - И все же? Хочу прямой ответ, не в метафорах.
        - Нашлись, конечно. Без осложнений, разумеется, не обошлось…
        - Но вернуться не смогли? Или… не захотели?
        Панкратов уставился на свой стакан.
        - Мне - отсюда - трудно судить об этом, - сказал он наконец. - Там… захватывает. И очень трудно потом захотеть… или смочь. Понимаете?
        - Наверное, - сказал Крис. - А почему вы все еще здесь?
        - Вы еще спросите, не еврей ли я, - сказал Панкратов. - Убирайся в свой Израиль… Нет?
        Крис неохотно засмеялся:
        - Почти да. Какого черта, Панкратов? Вы ведь, в сущности, разорили Россию… а я тут с вами пью. И почему-то без отвращения. Кстати, плесните-ка… Чем вы это объясните?
        - Я? Разорил? Сильно сказано… Хотя …Надо будет посчитать. Но, конечно, отщипнули порядочно. Спорить не буду. Да только и без нас… - Он вдруг задумался. - Черт его знает, что стало бы без нас. Не столько в том наша вина, что хапали себе, сколько в том, что других хапать учили.
        - Чтобы спрятать мертвый лист, он сажает мертвый лес? - спросил Крис.
        Панкратов продолжительным взглядом посмотрел на него, потом несколько раз кивнул - уже думая, похоже, о другом.
        - Вот и Хасановна! - вдруг обрадовался Марков.
        Он вскочил и побежал помогать.
        - Если честно, то мне это так надоело… - сказал Панкратов. - Достали они меня, паразиты, как сорок тысяч братьев достать не могут… Ладно, когда жратву им туда, коньяк и лопаты посылаешь, а когда еще и танки… нет. Не желаю участвовать. Асы, ваны, пандавы, кауравы, титаны… надоели. И все.
        - А чем там все кончилось у Сережи с Эши… с этим …с Эдом?
        - Ничем хорошим, как вы понимаете. Не хочу об этом. Сережа… я чувствую, что виноват перед ним. Не нашел сразу, не узнал… моя вина. А потом, когда узнал, где он и кто он… надо было более настойчиво пробиваться к его памяти, к той, забытой личности. То есть я старался, но вижу, что недостаточно. Испугался, что у него начнется раздвоение. Он и без того… - Панкратов пошевелил пальцами у виска. - С проблемами. Вот я и решил тогда: буду поддерживать исподтишка… Он ведь и Эшигедэя не узнал, когда тот к нему пришел.
        - Узнал, - сказал Крис.
        - Нет. Он его возненавидел - не сразу, постепенно, - но сам не знал, почему…
        Шумно вернулся Марков, принялся раскладывать по столу какие-то свертки, банки… Хасановна, взяв предложенный стакан, прищурилась на Панкратова:
        - Ну, что, Илья Кронидович? Ваша карта бита? Рухнула вековая мечта о мировом господстве?
        Панкратов встал.
        - Я хочу выпить за то, - сказал он, - чтобы наши мечты всегда оставались мечтами. Так они гораздо красивее. Особенно когда видишь все это с изнанки.
        Брякнули кубики льда.
        - Зато никому не поклонялись так охотно, как неведомому богу, - сказал Крис. - И этим можно утешаться.
        - Богу-снабженцу, - проворчал Панкратов и снова потянулся к бутылке. - Говорила мне Марысичка: если бы ты застрелил генерал-губернатора, то твоим именем по крайней мере назвали бы детский сад…
        - Все революции погибли из-за людского тщеславия, - мудро сказала Хасановна. - Подлинные вожди и герои существуют в безвестности.
        - И боги, - добавил Крис.
        - Памятник неизвестному богу, - сказал Терешков. - Пионеры, вечный огонь, венки от правительства…
        - Или павшему ангелу, - добавил Марков.
        - Типун вам на язык! - испугалась Хасановна.
        - Ой, - сказал Терешков, - и правда, чего это я…
        - Все это ерунда, - сказал Панкратов. - Уже столько всего наболтали, что можно ничего не бояться. Ребята! Дора Хасановна! Объясните дураку: почему всем от меня было что-то нужно - деньги, бессмертие, билет до Гипербореи, - а вам ничего? Что вы - другие? Или это вы нормальные, а те…
        - Брось, - сказал Марков. - Все это плешь. Вот лед кончился - это да. Это плохо. Не люблю я виски без льда. Особенно в жару.
        - Лед - кончился… А вы знаете хоть, почему кончился лед? Когда вы швырнули эту базу…
        - Мы тут ни при чем. Ты нам хоть это не шей.
        - Без вас так или иначе не обошлось - хотели вы того или нет… Так вот - в ледники улетела чертова уйма термита. Больше тридцати тысяч тонн. Плюс энергетический потенциал этих шестидесяти тысяч лет… Вот вам и конец ледникового периода. Дора Хасановна, если я правильно помню, первоначально этот термит для чего предназначался?..
        - Правильно я товарищу Бокию тебя расстрелять предлагала! - сварливо сказала Хасановна.
        - Ничего не правильно. Для чего предназначался, на те цели и был израсходован. Обогрев Арктики. В чем состав преступления? Вон, Гольфстрим до сих пор функционирует исправно…
        - А кого он обслуживает, этот твой Гольфстрим? То-то и оно! Пригрели Европу…
        - Кстати, о Европе. Хасановна, ребята! Только не перебивайте меня, ладно? Мы все примерно в одном положении: одинокие и потерянные в этом времени людишки. И в ближайшем будущем нам ничего не светит. Так? Значит, мы можем что? Сидеть в переходе и играть на трубе, или забивать козла, или писать мемуары… Так делают почти все. Это тривиально. Крис, ведь вам найти какую-нибудь вещь - несложно. У меня помойка денег. Ребятам тоже хватит поезда под откос пущать - война кончилась…
        - Ну?
        - Значит, так. Началась эта история в Иерусалиме в тридцать третьем году от Рождества Христова, а оборвалась в сорок четвертом - уже нашего века - где-то в Арденнах…
        - Машину не дам, - сразу заявил Марков.
        - А я и не прошу, - отмахнулся Панкратов. - Ты лучше за стаканами следи, чтоб не высыхали. Так вот: в сорок четвертом, зимой, в Арденнах шли тяжелые бои…
        Красноярск, январь - май 1999
        И. Адронати, А. Лазарчук,М. Успенский
        Марш экклезиастов
        Не будем цепляться за жизнь,
        Забудем о слове "пощада",
        И рифмы не будем искать
        Для жизни: ей рифмы не надо.
        Мириться устала душа,
        Пружинить устала рессора.
        Не всякая жизнь хороша.
        Да здравствует добрая ссора!
        Когда назревает разрыв,
        Не станем молить об отсрочке.
        Соблазн многоточий забыв,
        Поймём преимущество точки,
        Падения праздничный взлёт
        И гордого люмпена навык.
        Увидит - сама приползёт.
        Но лучше без этих поправок.
        Довольно! Прославим отказ
        От муторной, мусорной тяжбы,
        Похерить которую раз
        Почётней, чем выиграть дважды!
        Довольно мирить полюса,
        Не станем искать компромисса -
        Улисс был большая лиса,
        Но Гектор был лучше Улисса.
        И если за нами придут,
        Не станем спасаться в подвале -
        Довольно мы прятались тут,
        Пока нас ещё не искали.
        Посмеем однажды посметь.
        Пускай оборвётся цепочка:
        Наш выбор - красивая смерть
        И смерть некрасивая. Точка.
        Не стоит смущаться душе
        Легендой про выси и дали.
        Что будет - всё было уже.
        Чего мы ещё не видали?
        Нам нечего здесь прославлять,
        Помимо цветов или пташек,
        Нам некого здесь оставлять,
        Помимо мучителей наших.
        Не будем цепляться за жизнь,
        Когда на неё замахнутся,
        И рифмы не будем искать
        Для жизни: и так обойдутся.
        Пока же расставлена снедь
        И лампа в бутылку глядится -
        Не будем цепляться за смерть.
        Она нам ещё пригодится.
        Дмитрий Быков
        В фильме должно быть начало, середина и конец - но необязательно именно в этом порядке. Жан Люк Годар
        - Чепуха, - отрезала леди Мод. - Чтобы лев тебя не тронул, надо только не показывать испуга и смотреть ему прямо в глаза. Том Шарп "Блотт в помощь"
        Долгая жизнь имеет свои преимущества. Так, например, я выяснила, что помимо экзистенциального ужаса и экзистенциального отчаяния существуют экзистенциальное веселье и экзистенциальная отвага. Д. Х. Шварц "По следу орла"
        ПРОЛОГ
        Всё случилось так внезапно, банально и буднично, что никто ничего не понял, а когда понял, всё уже случилось, и было поздно что-то менять, отменять, начинать заново - просто потому, что ничего нового теперь никогда не будет и вообще ничего не будет, и разве что только из расчёта на чудо можно попытаться спасти то ничтожно малое, что нуждается в спасении.
        Ему уже приходилось - страшно давно, в какой-то другой, забытой, неведомой жизни, - вот так же кого-то откуда-то выводить, стены горели, глаза выедал дым. Он забыл, кого он выводил и чем кончилось тогда. Ему приходилось и по-другому: бросать своих в руках врагов и бежать за помощью. Опять же - трудно было вспомнить, кого он бросал и кто были враги. Прошло много тысяч лет и несколько разных жизней.
        Бугристое буро-лоснящееся небо стремительно валилось вниз, и казалось, что только сотни вибрирующих от немыслимого напряжения молний, как колонны, поддерживают его запредельную тяжесть, и что вот-вот они подломятся, и тогда настанет конец всему. А в центре неба, как раз над вершиной холма, в небе намечалось какое-то розовое сияние, будто сферы горние раскалились от этих молний и просвечивали сквозь мглу.
        Наверное, всё это гремело, ревело и скрежетало, но почему-то главным звуком мира был странный слабый шелест или шорох, от которого сводило скулы и вставала дыбом вдоль хребта отсутствующая шерсть. И что-то странное происходило с глазами: не было ни тумана, ни дыма, и предметы вдали вырисовывались вполне отчётливо, - но вот то, что вблизи, казалось бесформенным, мутным, неясным. Чем ближе, тем мутнее.
        Он не знал, что видели глаза спасаемых. Женщина время от времени робко и слабо дёргалась, мужчина шёл спокойно.
        Так же спокойно - ничего не заметив? - они перешагнули через мертвеца. Кажется, это был кто-то из крылатых стражей, сбитых молниями с неба. Труп был изломан и опалён чудовищно.
        Стены домов старого города осыпались, разваливались, ползли, словно сложены были из мокрого песка. Вероятно, та сила, что поддерживала их невероятное кружевное плетение, утрачивала себя, то ли погибая, то ли вытесняясь какой-то иной, невыносимой, чужеродной силой - центром которой было то самое светящееся пятно в бугристом небе…
        Он уже видел впереди контур городских ворот, когда эта сила обратила свой взгляд на бегущих. На таких маленьких бегущих.
        Земля качнулась.
        Земля качнулась, и по ней зазмеились трещины. Каждый кусок мостовой стал маленьким плотом, плывущим по добела раскалённой лаве. Нужно было прыгать с плота на плот, удерживая в руках спасаемых - которые, похоже, всего этого не видели ни черта.
        Улица, которая и прежде-то уже походила на проход среди мусорных куч, превратилась в проход среди пылающих мусорных куч - только пламя было необычным: серым, серо-синим, местами чёрным. Земля качнулась вновь, и узкая дорожка начала скручиваться, как скручивается в огне кожаная подмётка.
        И он вдруг впервые испугался, что может не дойти.
        Чёрное пламя обжигало. Какая-то горячая труха сыпалась сверху, резала глаза. Дышать стало нечем.
        Он оглянулся. Розовое пятно стало багровым, выпятилось - теперь оно скорее походило на готовый прорваться гнойник. Гнойник в небе.
        Когда он снова посмотрел вперёд, то чуть не закричал: проход исчез. Не было ни улочки, ни огня, ни ворот - была распахнутая дыра в ничто. Дыра, обрамлённая какой-то жуткой трясиной.
        И только потом он увидел тропинку - узкую, в ладонь. Она вилась как раз между дырой и краем трясины.
        Ну, ёшкин кот…
        Он рывком забросил женщину на плечо, мужчину сунул подмышку. Они возмущённо брыкались, женщина вдобавок царапалась. Тропинка плясала под ногами, как слабо натянутый канат.
        За спиной развернулся дикий сполох - и всё вокруг сделалось жёлтым и чёрным. Он не рискнул обернуться, но мир начал сам проворачиваться под ногами.
        Нужно было бы найти зацепку взгляду, точку на горизонте, к которой стоит стремиться - однако всё рушилось, сползало, растекалось. Трясины рая, подумал он. Что ж вы наделали, мудрецы недалёкие, маму вашу грэць…
        Ворота появились мгновенно, чёрное чугунное кружево. Только что не было ничего. За воротами тоже клубились тучи, но это были обыкновенные тучи. Обыкновенные грозовые. Из них будет лить дождь или бить град.
        Он боялся, что ворота окажутся закрыты и тогда всё напрасно, но нет: кто-то из стражей успел - до того, как умереть (он уже не сомневался, что умерли все или почти все) - снять с ворот заклятное слово. Многотонная створка отъехала, когда он просто нажал на неё плечом.
        За воротами начиналась дорога, мощённая гранитными плитами. По сторонам дороги штормило ковыли - высокие, человеку по плечо. Дикий свет, прилетающий из-за стен, делал ковыли жуткими - цвета морских глубин.
        Туда, на дорогу, к ковылям - он и выбросил спасаемых. Они тряслись от унижения и страха, маленькие, почти голые - носители божественной искры… Из-за пазухи он выудил чашу и, размахнувшись изо всех сил, зафитилил ею куда-то далеко, подальше отсюда, к самому горизонту.
        Потом повернулся.
        Город как стоял, так и стоял на своём месте, но теперь это был мёртвый город, из которого заживо выдрали душу. Мерцающие стены домов оказались просто стенами, в хрусталях окон плясали отблески серого пламени. Деревья уронили листья и превратились в уголь и медь. Пляшущие камни замерли в диких позах, ручьи-тротуары остекленели. Дворец на холме горел, и самые высокие его башни таяли и оплывали, как свечи.
        А над всем этим, прикрываясь клочками дыма и обрывками туч, плавало что-то бесформенное: то ли комок змей, то ли медуза со щупальцами, то ли гнездо длинных плотных смерчей… Ну, подумал он, иди сюда, иди, жираф ты в жопу изысканный!..
        …И опять какая-то хрень происходила со зрением, глаза застилало, и что угодно можно было принять за что угодно…
        Он вынул из ножен огненный меч, взмахнул им в воздухе несколько раз, чтобы как следует прогреть - и встал в воротах.
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        1
        Лошадь посередине неудобна, а по краям опасна. Ян Флеминг
        - Мы поднимаемся?
        - Нет! Напротив! Мы опускаемся!
        - Хуже - мы падаем!
        - Попробуйте посильнее нажать кнопку!
        - Там что-то происходит!
        - Вроде бы пошли вверх?
        - Нет!
        - Это же волна! Идёт волна!
        - Сейчас накроет!
        - Смотрите: море отступает!
        Всё покрыл властный голос:
        - Заткните дыру! Мне мешает ветер!..
        Эти слова слышались на высоте четвёртого этажа барселонского отеля "Каса дель Соло" 18 мая 2004 года, около одиннадцати часов дня.
        Все, разумеется, помнят жестокую бурю, разразившуюся в том году накануне годовщины искушения Блаженного Августина. Барометр упал до 700 миллиметров, а термометр - до нуля, а временами и ниже. Страшный норд-вест дул, не утихая, с 18 по 26 мая. Он произвел невиданные опустошения в Европе, Африке и Азии, на полосе в тысячу восемьсот километров - во Франции, Испании, Марокко, Ливии, Египте, Израиле, Саудовской Аравии, Йемене и Ираке. Разрушенные города, вырванные с корнем леса, берега, опустошенные нахлынувшими горами воды, сотни кораблей, выброшенных на берег, целые области, разорённые смерчем, всё сметавшим на своём пути, тысячи людей, раздавленных на суше или поглощенных водой, - вот последствия этого неистовствовавшего урагана. Даже для привыкших ко всему обитателей взбесившейся планеты Земля это было немного чересчур…
        Но вернёмся в кабину лифта, застрявшего на высоте четвёртого этажа. Лифт был не из тех, что носятся стремглав меж этажами, подобно челноку исполинской ткацкой машины - а из тех, что как бы ползают неторопливо по стенам зданий, обычно не слишком высоких. Весь из прозрачного пластика, он являл собой ненадёжную защиту шести своим пассажирам. Градины величиной с хороший булыжник неслись горизонтально и разрывались на стенах, как гранаты; немногие уцелевшие окна время от времени добавляли в общий оркестр бури фиоритуры разлетающегося стекла. Молнии хлестали над крышами; гром ревел непрерывно, подобный артиллерийской канонаде. Тучи, кружась, спускались всё ниже, грозя раздавить собой хрупкие здания. Не было видно земли, а только невнятное шевеление тьмы, происходившее где-то внизу. Со стороны моря, плохо видимого за ливнем и ураганной мглой, исходила какая-то чудовищная угроза, перед которой люди замирали и немели, уподобляясь мягким съедобным тварям под взглядом беспощадного хищника. Вдруг сделалось светлее: низкие стремительные тучи пролетели, и над побережьем воздвигся исполинский купол, как бы
подсвеченный сверху; это сияние не освещало ничего, кроме самого купола, - напротив, сгустив тьму над землёй. Кажется, полетел снег. Гром, наверное, стих - но то, что пришло ему на смену, было ещё страшнее. Это был невыносимый звон, будто облачный купол являл собой исполинский колокол…
        - Заткните же наконец дыру! И дайте другую зажигалку!..
        …А ведь начиналось всё очень мирно! Чертовски мирно для места, где, по утверждениям жёлтой прессы, сконцентрировались нынче все тёмные силы Вселенной, вся мировая закулиса. Заявленные антиглобалисты, к разочарованию полицейских, на митинг так и не сползлись - надо полагать, не решились. Или приходили в себя после вчерашнего шабаша с ведьмами…
        Короче говоря, четвёртый день работы Первого Всемирного Конгресса Тайных обществ не предвещал ничего сверхъестественного. Были объявлены доклады по секциям: хранителей утерянного Грааля, истинных кабаллистов, "Трёх волхвов", новых храмовников, алхимиков, "общества Рагнарёк", - а также семинары историков-оккультистов, конспирологов-теоретиков и укротителей джиннов. Потом предстоял обед, после обеда - итоговая пресс-конференция, свободное время, а затем праздничный банкет, на котором ожидалось что-то такое, о чём никто толком не знал, а предсказатели закатывали глаза и отмалчивались. По слухам, Папа Римский в прямом эфире собирался принести ведьмам извинения за былые эксцессы…
        Похоже было на то, что основная масса конгрессменов проманкирует всеми мероприятиями, предшествующими банкету: после вчерашнего шабаша сил ни на что конструктивное не осталось. Собственно, и с пляжа, где в ночь состоялось центральное событие Конгресса, вернулись пока ещё далеко не все…
        Шутки шутками, но не только для журналистов, а и для подлинных организаторов Конгресса ночной шабаш был главной сферой приложения сил. Эффектные фокусы, невразумительные умствования и скандальные заявления никого, в сущности, не интересовали - а вот в невольном разгуле, при всей его неловкости и несуразности, подчас проявлялись стихийные таланты, - и, чем чёрт не шутит, могли по неосторожности засветиться те, кто тёмными силами себя не называл, но - являлся.
        В общем, должно было произойти то, ради чего, собственно, и заваривалась вообще вся эта потусторонняя густая барселонско-гурьевская кашка.
        Брюс нутром чувствовал неладное - недаром же третью ночь проводил на местном кладбище, блуждая в лабиринтах древних захоронений. На него вроде бы уже перестали обращать внимание, а сначала вышел конфуз: горланящего в полночь на кладбище дикие песни старого кощуна препроводили в полицейский участок, а он возьми да и окажись миллиардером и генеральным спонсором Конгресса…
        На вопросы Николая Степановича Брюс отвечал рассеянно, туманно, по преимуществу цитатами из старых мудрецов, и смотрел куда-то мимо.
        К завтраку он не вышел, зато на его имя приволокли счёт за покупку на коммерческой основе десяти литров консервированной крови. Костя, слегка офигев, но не дёрнув ни мускулом лица, счёт оплатил…
        За столом в почти пустом зале собрались сам Николай Степанович, Аннушка, Костя, сильно обгоревший под испанским солнцем, и индеец Армен, которому солнце было нипочём. Костя вышел уже в малые таинники и кастеляны ордена "Пятый Рим" и сделался правой рукой Николая Степановича, великого таинника и маршала оного ордена. Армен и его оставшийся в Москве брат-близнец Пётр, несмотря на младые года, уже вот-вот перестанут ходить в учениках - дела им достались такие, что в пору опытным бойцам былых времён…
        - Как я понимаю, опять пустые бдения? - констатировал Николай Степанович.
        - Ну… - Костя описал вилкой плавный зигзаг. - В общем, да. Всякие мелочи - ничего нового и ничего необычного.
        - Я бы даже сказал - подозрительно мало всего, - медленно проговорил Армен, разглядывая салат с мидиями. - Как будто всё интересное специально убрали. И, дядя Коля… может быть, это мой глюк - но мне всё время мерещится взгляд в спину. Причём не прямой, а как бы издалека и искоса. Но, может быть, это из-за того, что вообще тревожно…
        - Ты знаешь, Арменчик, - сказала Аннушка, - а мне ведь тоже мерещится такой вот взгляд.
        Все посмотрели на неё. Всем было известно, что супруга маршала начисто лишена каких-либо сверхчувственных и прочих подобных способностей. Многолетние попытки научить её хотя бы гадать на картах так ни к чему и не привели. Непробиваемое здравомыслие, вздыхал Николай Степанович. Аннушка досадовала, хотя и не подавала виду. Для Ордена, впрочем, такой человек был достаточно полезен: будучи полностью в курсе всех дел, но получая информацию о событиях в мире исключительно по обычным каналам, она служила своего рода детектором, измерительным прибором, этаким кронштадтским Ординаром… Когда мы начнём сходить с ума и нести околесицу, ты нам скажешь, говорил Николай Степанович, - и вот тогда мы поймём, что нащупали что-то.
        - Ну, это может быть и просто от напряжения… - он неуверенно посмотрел на жену. - Ты же знаешь, люди часто… Я вот вообще ничего не чувствую. А должен бы… - он почувствовал рванувшееся вдруг изнутри пузырящееся раздражение и замолчал. - В общем, коллеги, есть мнение, что мы действительно оглохли и ослепли, сами того не заметив. Или почти оглохли. А?
        - Как вариант, - кивнул Костя.
        - Наши действия?
        - Я бы дождался, что скажет Яков Вилимович, - и Костя потёр пальцем свою щегольскую "бразильскую ленточку", что у него было признаком лютой неуверенности в себе.
        - Я бы тоже, - согласился Армен.
        - Допустим, он тоже ни черта не чувствует и не понимает. Тогда?
        - Но ведь вы сами запретили все активные акции, - напомнил Костя.
        - Да. Хотя, честно говоря, я просто не ожидал такого афронта… а то… Нет, отставить. Что мы можем сделать, не прибегая к активным мерам? Как нам убедиться, что у нас не вата в ушах и не шапка на глаза съехала?
        - Отъехать чуть в сторону, - сказала Аннушка.
        - Плюнуть на всё и вернуться, - сказал Армен. - Всё равно один только вечер остался. Что мы успеем? А там Светлана разберётся, что с нами и как…
        - Есть у меня человечек на примете, - продолжая сандалить бородку, задумчиво сказал Костя. - Надо только сплести ему подходящую историю…
        - Что за человечек?
        - Инквизитор-расстрига. Хуан-Пабло его звать. Вчера с ним на пляже пива попили. Он как бы сам по себе, турист. Но любопытствует чертовски. И, мне кажется, он довольно сильный душегляд. Я не рискнул лезть глубоко, однако…
        - Забавно, - сказал Николай Степанович. - Инквизитырь… А что, если лучших предложений нет, давайте познакомимся с инквизитырем Хуаном-Пабло. В конце концов, работаем в одной области: надзор за исполнением планов Господних… М-да.
        И все поняли, что значит это "м-да".
        Уже давно, но последние годы всё гуще и гуще на человечество валились какие-то неуместные беды: то зимнее наводнение, смывшее пол-Парижа, то чудовищная засуха в Голландии, то нашествие тли и божьих коровок на Лондон. Берлин стал самым грязным городом мира: ветра устойчиво поменялись так, что вся европейская летучая дрянь, прежде уносимая в океан, выливалась, как в воронку, на его крыши; дождливых дней здесь стало триста пятьдесят в году; в Берлине же затопило метро, да так, что уже четвёртый год воду не могли откачать. Непонятным образом американские Великие озёра стали горько-солёными. В Сан-Франциско, Мехико, Лиссабоне и Москве взрывалось всё, что только могло взорваться: бензоколонки, газовые резервуары и просто баллоны, какие-то подземные ёмкости, о которых никто не знал или просто забыл, гаражи, автомобили, дома, заводы, склады и даже свалки; люди жили, как в осаждённых обстреливаемых городах. По Сибирской лесостепи стаями гуляли смерчи, каких сроду не видывали даже в штате Теннеси. Западную и Центральную Африку непрерывно трясло, там образовывались новые вулканы, и даже старичок Килиманджаро
начал извергаться. Юг Австралии встряхнуло один раз, но так, что второго и не требовалось: Канберра ушла под воду. Гольфстрим дышал на ладан; Европа в ужасе замерла, ожидая, что будет после.
        И так далее. Список бесконечен.
        Это, если можно так выразиться, рядовые события.
        Каждое из них вполне могло быть объяснено естественными причинами; пугали только их густота и интенсивность.
        А вот чем объяснить появление в Полесских болотах громадных ядовитых змей - а то и чего-то похуже змей, потому что так растерзать человека не в состоянии ни одна змея? Равно как и нашествие на Японию громадных - полуметровых - крыс, наглых, не боящихся никого и ничего? Почему вдруг странно и жутко принялись мутировать тараканы - после пятидесяти миллионов лет абсолютной генетической неизменности? Почему в центре Ашхабада огромный памятник Отцу Всех Туркмен среди бела дня взял да и осел на землю грудой размягчившегося зернистого металла и ставшего вдруг песком гранита - при этом бронза была ледяной и даже заиндевела? В Индийском океане с самолёта видели двух китов длиной не менее полукилометра каждый - чего, понятно, быть не может, но вот поди ж ты. И, наконец, куда делся давний сибирский купеческий городок Ошеров в устье одного из притоков Ангары? - Николай Степанович не раз бывал в нём по пути в Предтеченку, а теперь вот не то что самого города нет, но и со старых карт он исчез, и местные жители о нём не помнят, и вообще ерунда полная…
        Однако и это, можно сказать, укладывалось в рамки здравого смысла. В рамки, основательно расширенные и дополненные - но тем не менее.
        Кое-что не помещалось даже в них.
        В Лувре старела Мона Лиза. Даме на холсте было уже явно за сорок - и становилось всё больше.
        Напротив, множество людей - счёт шёл на сотни тысяч - начали постепенно молодеть. Пока что они этому радовались…
        В некоторых районах Монголии и Китая стала гореть вода. Любую воду, зачерпнув в неглубокую посуду, можно было поджечь зажигалкой или спичкой. Большие объёмы пока ещё не горели… Во всех отношениях это была обычная вода. Если её вывозили в другое место, она переставала гореть. И наоборот - многократно проверенная и туда ввезённая негорючая вода немедленно обретала свойство горючести.
        Сотни миллионов людей обращались к врачам с жалобами на то, что ничего не успевают сделать: вот только что было утро - а вот уже сразу следующее. Врачи говорили слова, прописывали лекарства, а сами отмечали, что совсем недавно успевали принять по пятьдесят человек за день, а теперь - едва ли по двадцать.
        С другим феноменом приходилось иметь дело гражданским властям: в дом входил незнакомый человек и говорил: теперь я буду Имярек - и, что характерно, он был Имярек во всём, кроме внешности и ещё того, что у него сохранялась память о предыдущей жизни, из которой какая-то неведомая сила вырвала его и послала играть другую роль. Бывший же Имярек мог быть найден в другом месте и даже в другой стране… а мог и не быть.
        Потому что некоторые люди превращались в камни. Это было жуткое зрелище - валун, сохранивший какие-то черты человека. Мало кто видел, как это происходило: человек, поражённый "каменной болезнью", стремился забиться в какое-нибудь наибезлюднейшее место, - но, похоже, превращение было мучительным.
        В книгохранилищах отмечали: из старых книг стали исчезать тексты. Чернила и типографская краска испарялись прямо на глазах.
        И во множестве рождались младенцы с жабрами…
        При этом люди изо всех сил стремились жить так, как раньше - закрыв глаза, заткнув уши, пряча руки в карманы, дабы не наткнуться на что-то странное. Это истерическое желание не замечать казалось самым жутким отклонением от нормы из всех известных, а может быть, и не известных.
        Казалось бы, самое время появляться всяческим адептам и проповедникам - ничего подобного, даже уже имевшиеся вдруг в массовом порядке отрекались от былых заблуждений, каялись во лжи и просили прощения у паствы, иногда даже раздавая неправедно нажитое имущество…
        Пятый Рим - а именно Брюс, Николай Степанович и Костя - сформулировали, что имеют дело с прямой явной угрозой роду человеческому, 29 декабря 2003 года на предновогодней предикации; никто не предполагал серьёзного разговора, но он случился сам собой, когда по телевизору, только что весело трындевшему, начали показывать Злату Прагу, по шею залитую потоками тёмной мутной воды - и то, как эта вода ломает и опрокидывает Карлов мост. На голове чудом уцелевшей статуи святого Варфоломея сидел, прижавшись всем телом, вцепившись в мрамор крыльями, как руками, остекленевший от ужаса голубь…
        Забыв о подготовке к празднованию, триумвират углубился в соображения и подсчёты - и пришёл к выводу, что, во-первых, число несчастий, валящихся на людей, возросло как-то уж слишком, во-вторых, все они так или иначе описаны в разных пророческих книгах - и в-третьих, очень странно, что и Брюс, и Николай Степанович, предпринимавшие время от времени "траление эфира", не отмечали ни малейшего нарастания угрозы - а напротив, какое-то общее смягчение, умиротворение и успокоенность.
        В общем, Новый год получился скомканный.
        Месяца три ушло на сбор информации. В конце марта Орден постановил: если тенденция не изменится, лет через десять - пятнадцать цивилизация прекратит своё существование, а та часть человечества, которая при этом уцелеет, вернётся в состояние дикости. И, очень похоже, этот процесс идёт не сам собой, а направляется кем-то умным и злонамеренным.
        Попытки вычислить супостата успехом не увенчались. Тогда Брюс предложил провести несколько разнокалиберных мероприятий, которые по сути своей стали бы приманкой для врага. Казалось, что время терпит.
        Первым из запланированных крупных действ стал Международный Конгресс тайных обществ, широко разрекламированный в прессе…
        И вот Конгресс подошёл к завершению, а враг так и не объявился. Наживка осталась невостребованной.
        Надо было смотать эту удочку и идти готовить следующую. А там, глядишь, дело дойдёт до частого невода и динамита…
        Но, как это часто водится у рыбаков, решили посидеть ещё немного - а вдруг клюнет?
        Уже не говоря о делах, а только ведя нарочито беспечную застольную беседу, а именно: привычно ругая испанскую безнадёжную (ей уже ничто не поможет) кухню, - позавтракали; и тут в ресторане появился Шаддам.
        Он появился рядом как всегда неслышно, к этому давно привыкли; что было необычно, так это его появление в том месте, где люди едят. Для Шаддама всё, так или иначе связанное с едой, было… ну, не то чтобы отвратительно… хотя чего уж там - именно отвратительно, просто он старался не показывать виду.
        Одет он был так, словно отсюда направлялся на неофициальный приём у королевской четы: строгий шёлковый костюм тёмного серо-синего цвета без искры, а скорее с каким-то глубоким таинственным мерцанием, шёлковая же сорочка - белая, но с едва уловимым оттенком слоновой кости, - и галстук в виде шнурка с кисточками на концах; на ногах были изысканные туфли из змеиной кожи. Впрочем, Шаддам всегда так одевался. Высокий, стройный, удивительно гибкий, с лицом безвозрастным, смуглым и тонким, с замечательными грустными глазами, он должен был бы пользоваться исключительным вниманием дам всех возрастов и повадок - но вот почему-то не пользовался. Мимо него беспечно пробегали, вешаясь на шеи каких-то совершеннейших уродов и замухрышек…
        Его как будто нет или он страшно далеко, - в незапамятные уже времена, когда все только-только собирались вместе, когда из руин и пепла возникал обновлённый Пятый Рим ("Пятый с половиной", - сарказничал Брюс), сказала о Шаддаме цыганка Светлана. Шаддам всегда существовал, словно отделённый от остального человечества тонким непробиваемым стеклом.
        Он пришёл тогда, девятого мая полузабытого уже девяносто шестого года, как посланник от побеждённых ящеров-мангасов - с правом подписать безоговорочную капитуляцию и, на выбор победителя, вассальный или союзный договор. При этом он решительно не походил на тех ящеров, что попались под руку Николая Степановича со товарищи за время короткой, не замеченной миром, но беспощадной войны. Более того - к нему как-то сразу все прониклись симпатией. Он был изысканно интеллигентен…
        В общем, Шаддам пришёл - и остался.
        Беседуя с ним, Николай Степанович постепенно заполнял лакуны в картине мира, которая сложилась у него после встречи с Золотым Драконом, хранителем всех знаний сверхдревней исчезнувшей цивилизации ящеров. Золотой Дракон не лгал и не утаивал ничего, просто он отвечал на вопросы, которые человек задал или хотел задать; на вопросы, которые никто задавать не собирался, он не отвечал; могло ли быть иначе?
        Цивилизация ящеров погибла в ходе тысячелетней междоусобной войны; некоторые расы её исчезли без следа, но три - постарались уцелеть. Раса Ассартов, создателей исполинских подземных сооружений, скрылась в них навсегда, и какова её судьба, до сих пор неизвестно. А враждебные друг другу народы Сор и Дево, решив пережить созданные их же руками ледниковые эпохи, скрылись в специальных усыпальницах, оставив охранять их искусственных существ, своего рода биороботов - мангасов. Мангасы были пластичны, могли принимать почти любое обличие - в рамках размеров, разумеется, - обладали отменным интеллектом, но подчинялись одной маниакальной сверхидее: содержать в порядке усыпальницы и вообще готовить мир к возвращению своих создателей. Над ними поставлены были тоже искусственные, но более самостоятельные в решениях существа, наделённые полной свободой воли и свободой выбора - эронхаи. И если мангасы имели долгий, но ограниченный срок жизни, вылупляясь из яиц и потом умирая, то эронхаи были практически бессмертны; всё, что им требовалось, это перерождаться время от времени, как бы сбрасывая старую кожу.
Перерождения помогали эронхаям и более тонко мимикрировать…
        Когда выяснилось, что вся затея с усыпальницами блистательно провалилась - и Сор, и Дево втайне друг от друга подкинули в кладки яиц мангасов-хранителей яйца мангасов-диверсантов, которые, вылупившись, уничтожили оба спящих народа, - эронхаи решили, что их больше не обременяет никакой долг перед предками - и пустились во все тяжкие. Они исследовали Землю, Луну, планеты Солнечной системы и добрались до ближайших звёзд. Они проникли в самые глубокие тайны материи. Они научились управлять временем - вернее, управлять собой в потоке времени - и плыть туда, куда им надо, а не куда несёт течение. Многие следили за усилиями несчастных мангасов возродить былую цивилизацию или создать хотя бы заменитель её; впрочем, усилия эти в конечном итоге привели к появлению человека, причём - к неоднократному появлению человека… Некоторые из этих попыток эронхаи пресекли жёстко и даже жестоко.
        Пресытившись и этим, большая группа эронхаев решилась на какой-то не слишком внятный, но мегаломанический проект - чуть ли не сотворить Вселенную заново. Шаддам участия не принимал: он как раз накануне ушёл в перерождение, а когда переродился, ничего не мог и почти ничего не знал; перерождение вообще вещь тяжелая, способности что-то делать возвращаются потом десятилетиями, а старая память - и столетиями. То есть Шаддам был уверен, что когда-нибудь вспомнит, что именно замышляли деятельные эронхаи. Он не знает, сложись иначе - принял ли бы он участие в этом деянии - или восстал бы на большинство (как выяснилось, были и такие). Однако получилось так, как получилось: более или менее придя в себя и заново знакомясь с миром, Шаддам понял, что кое-что важное в мире переменилось. А именно: то, что люди называли волшебством или магией и что на самом деле было просто умениями эронхаев, не то чтобы исчезло - но оказалось страшно обкорнанным, ограниченным и почти бесполезным… Он больше не мог ни летать, ни просачиваться в поры пространства, переходя в иные миры, ни превращать одним усилием воли песок пустыни
в камень и хрусталь городов. Он стал почти обычным нестареющим человеком с памятью о небывалом. И, наконец, из мира совершенно, начисто, без следа исчезли сами эронхаи… В общем, Шаддам оказался примерно в положении Николая Степановича, когда тот, вернувшись в шестьдесят восьмом из Конго, обнаружил, что все его прежние соратники по Пятому Риму ничего не помнят и ничего не умеют. Как и Николай Степанович, Шаддам превозмог отчаяние и занялся мангасами, пытаясь спасти хотя бы то, что можно спасти. Мангасы исчезали с лица земли, люди и крысы уничтожали кладки их яиц. Многие мангасы - обычно это были те, кто охранял хранилища яиц, - начисто утратили былой интеллект, сравнявшись с животными; некоторые рабски служили каким-то силам, о природе которых даже не догадывались. Ему удалось сколотить в Бухаре небольшую колонию мангасов - человек в сорок. Ему удалось вернуть им волю к жизни. Потом к ним прибились ещё трое эронхаев, немного позже него прошедших перерождение и тоже не знающих, куда делись остальные. Когда пришли эти трое, он вспомнил, что у эронхаев, как и у мангасов, есть деление на начальников и
подчинённых. Он, Шаддам, просто по рождению сейчас был самым главным, но среди исчезнувших были те, кто главнее его…
        Потом пришёл хан Чингиз, и почти все мангасы, и "младшие" эронхаи, и сам Шаддам - все пошли с Чингизом. Гулять так гулять…
        2
        Никогда не делайте ничего простого и практичного, если есть способ сделать это сложным и прекрасным. Пако Рабанн
        - Доброе утро, - сказал Шаддам. - Мне не хочется огорчать вас, но Нойда пропала.
        - Как - пропала? - не поняла Аннушка. - Как Нойда может пропасть?
        - Мы гуляли, - сказал Шаддам. - Она бросилась к незнакомому мне человеку, когда он сворачивал за угол в переулок. Я думал, она вернётся, но она не вернулась, в переулке её тоже не было… В общем, я искал её два часа, но не нашёл. Боюсь, что её заманили в ловушку.
        - Ну, Нойду-то я найду… - уверенно сказал Костя, приподнимаясь из-за стола. - Уж Нойду-то не найти…
        - Что за человек? - остановил его жестом Николай Степанович.
        - Высокий. Одно плечо выше другого, хромает. С тростью. Похоже, что весьма стар. Но я видел его только со спины…
        - Опаньки… - Николай Степанович уставился перед собой. - Сегодня под утро мне приснился Отто Ран с белой собакой - похоже, что именно с Нойдой… В какой-то маленькой комнатке с окошком под потолком… Хм. Судя по описанию вида со спины, это вполне мог быть он. Так. И что это нам даёт, коллеги? Если он к нам, то почему не пришёл сразу? Вряд ли он не догадывается, где мы расположились. Если же почему-то прячется от нас… мы его всё равно не найдём. Это лучшее, что он умеет, - прятаться.
        - Но Нойда…
        - Да, Костя. Бросай свои кубики.
        - Они у меня в номере. Я сейчас…
        И Костя исчез.
        - С вашего позволения, - сказал Шаддам, - я посижу около бассейна?
        - Да, конечно… - и Николай Степанович проводил его рассеянным взглядом.
        Что-то сдвинулось, наконец? Или просто ещё один старый колдун решил стряхнуть пыль с чемоданов и посмотреть на давно надоевшие физиономии прежних друзей-противников? И почему так повела себя Нойда? Эти воспитанные Брюсом как-бы-собаки по интеллекту вполне сравнимы с человеком, а по интуиции далеко впереди… Нойда очень осторожна. Значит, опасности не ощущала… Все мы опасности не ощущаем, просто знаем, что она есть. Но не ощущаем.
        Проклятье…
        - Хорошо, - он посмотрел на часы. - Через десять минут собираемся у бассейна. Я тоже поднимусь в номер. Армен, со мной.
        Было двадцать минут одиннадцатого.
        В номере Николай Степанович быстро переоделся "по-военному" - сменил сандалии на кроссовки и поверх футболки с вышитыми рунными оберегами на груди и спине надел сетчатый рыбацкий жилет со множеством кармашков. В одном из кармашков, в частности, лежал ввезённый контрабандой пластмассовый пистолетик "Пеликан" с двумя запасными обоймами. Другой пистолет, армейскую "Беретту", он выдал Армену, который тут же заправил её за пояс джинсов, покрутился - действительно, было совершенно не заметно.
        - Вперёд? - предложил Николай Степанович.
        - Волшебным словом и пистолетом вы добьётесь большего, чем просто волшебным словом, - сказал Армен, выходя в коридор.
        - В первоисточнике было "Божьим словом", - поправил Николай Степанович. - Это сказал Кортес капеллану Диего де Ланда. А потом фразу переиначил по-своему Аль Капоне… Да, кстати? А как звучит твое волшебное слово?
        - Пожа-алуйста… - жалобно протянул Армен, и оба засмеялись.
        - Пожа-алуйста… - эхом отозвался кто-то сзади. - Николай Степанович…
        - Что? - Армен уже стоял, полуприкрывая маршала плечом, рука отведена назад - можно бить, можно выхватывать оружие…
        - Постой, мальчик, постой. - Николай Степанович положил ему руку на плечо. - Это, можно сказать, свои…
        От стены отделился человек, которого он в последнюю очередь ожидал встретить здесь. Человек походил на страшно усталого, обносившегося и постаревшего Шаддама - и не имел ни малейшего отношения ни к древним расам, ни к Конгрессу, ни к Испании. Это был бригадир таджиков-строителей, которые в прошлом году ремонтировали Николаю Степановичу дачу. Его звали Идиятулла, обычно просто Толик. Когда-то он был авиационным инженером. Дачу отремонтировали хорошо, но за окончательным расчётом Толик почему-то не пришёл, а бригада не решилась взять его пай - сказали, пусть пока деньги полежат…
        - О, господи… - Армен тоже узнал его. - Толик? Что вы здесь?..
        - Если можно, - сказал Толик, - что-нибудь съесть…
        У входа в ресторан подпрыгивал Костя и смущённо переминался Шаддам.
        - Нойда нашлась, - сказал Костя. - Идёт сюда.
        - Хорошо, - сказал Николай Степанович. - Значит, никуда пока не идём, ждите нас у бассейна, позовите сюда Аннушку.
        - А Стёпа тоже здесь? - спросил Толик.
        - Нет, он на хозяйстве… Так. Вы сколько не ели?
        - Четыре… пять дней. Да, пять.
        - Тогда чего-нибудь лёгкого и немного, понимаете? Нужно постепенно.
        - Я знаю, Николай Степанович. Мне приходилось голодать…
        Стало неловко.
        - Сыр, - сказал Николай Степанович Армену. - Три ломтика ветчины, оливки. Чай. С сахаром?
        Толик кивнул.
        Армен ушёл к столу с закусками, а Николай Степанович повернулся к Толику.
        - Так что случилось? Куда вы тогда исчезли? Откуда сейчас?
        - Из Португалии…
        - Понял. Документы хоть какие-нибудь есть?
        - Нет.
        - И как же вас угораздило?
        - Шайтан помог.
        Они помолчали. Вернулся Армен с подносом. Толик, с трудом сдерживаясь, проглотил ломтик сыра, потом другой. Подошла Аннушка, всплеснула руками. И Толика прорвало.
        …не жадность это. Неправда. Когда детей надо кормить - это не жадность. Говорят тебе: все бросай срочно, такая работа редко кому выпадает, зато в конце - деньги, много, больше, чем надеялся, так, чтобы не только кормить детей, но и чтоб школа, чтоб уехать, чтобы жизнь - а не всю жизнь выхаживать виноград, который всегда не твой, а хозяйский… Разве жадность - поехать за деньгами, которые дадут детям нормальную жизнь?
        Только ехать надо было прямо с места - иначе не успеть, иначе не возьмут, потому что уже улетает самолёт, уходит автобус, и не успеешь вскочить на подножку, даже если задержишься всего лишь позвонить. Вот он только и успел - дать вербовщикам адрес Николая Степановича и попросить, чтобы передали односельчанам в бригаде: заберите деньги, передайте семье, пусть не беспокоятся, придёт время - отец вернётся. С большими деньгами. Толик зарычал горлом - наверное, это был смех.
        Тогда, прямо на строительном складе, куда он приехал отблагодарить хороших людей за хороший товар, его и подрядили строить особняк в Португалии для нефтяного магната, которому моря по колено, а Памир по плечо. И последнему дураку, последнему авиационному инженеру было ясно, что такую удачу выпускать нельзя. Документы? Паспорт по сегодняшним порядкам у любого человека восточной внешности с собой даже ночью, визу рабочую - сделают прямо на границе, нефтяным магнатам ведь не законы писаны, а дыры в этих самых законах…
        Самолёт до Москвы. Самолёт на Кипр. Ещё самолёт - маленький, набитый под завязку, без стюардесс, но со смешливыми пилотами. Жарко, тесно, зато по рядам гуляют, из рук в руки, большие бутыли со сладковатым кипрским питьём. Собирают паспорта. Скоро приземляемся. Приземлились. У трапа трое в форме. Автобус. Провал.
        Вонь и земляная полутьма, в которых он очнулся, сразу объяснили всё то, о чём давным-давно должен был догадаться разумный человек с высшим образованием, в пятом классе читавший и "Хижину дяди Тома", и "Пятнадцатилетнего капитана". Объяснение было настолько всеобъемлющим и всеподавляющим, что ни вопросов, ни воли к борьбе у Толика попросту не осталось. Единственное, что, по странной прихоти воображения, мучило его на протяжении нескольких дней, - не досада на собственную - жадность? глупость? недогадливость? невезучесть? - нет: он никак не мог понять, зачем их усыпили по дороге, если потом пришлось возиться с выгрузкой спящих тел из автобуса. Ответ пришёл с лёгкостью - когда самого Толика погнали выгружать из знакомого автобуса следующую партию "счастливчиков".
        Вместе их держали недолго. По одному, по два, по три человека их продавали местным фермерам, строителям - в общем, хозяевам. Очередной изгиб Толиковой памяти заставлял называть их бауэрами - тоже, видимо, читал что-то в детстве. Запугивать рабов не пришлось: сгорбленные плечи, обвисшие длинные натруженные руки, въевшаяся в кожу земля, обесцветившая глаза покорность удостоверяли личность для вербовщиков куда лучше, чем навеки пропавшие паспорта. Толику хватило ума скрыть от хозяев и высшее образование, и способность худо-бедно ориентироваться в словах незнакомого, но всё же романского языка.
        Рассказывать о своей жизни в рабстве Толик не стал. Начал было, но в горле опять заклокотало, руки мелко задрожали, и после паузы он коротко объяснил, что про Барселонский Конгресс прочитал в газете, которая просто валялась на стройплощадке. Занесло ветром. Да, он умеет читать и по-португальски, и по-испански, говорить - нет, а читать - вполне. И тогда он просто взял и пошёл в Барселону. Почему он знал, что найдет здесь Николая Степановича? Просто знал. Что-то тогда подслушал нечаянно на даче, фамилия знакомая в заметке попалась… Да и не нашёл если бы, то хуже бы не было… Он шёл пешком и ехал на попутках. Это оказалось легко. Много легче, чем решиться на такое.
        Вот и всё. Он здесь.
        - Да-а… - протянул Николай Степанович. - Какие будут соображения, народ?
        - Какие тут могут быть соображения! - возмутилась Аннушка. - Никаких тут не может быть других соображений!
        - Не надо думать, надо трясти, - покивал согласно Николай Степанович. - Даю вводную. В Испании действующих румов нет. Ближайшие - под Лиссабоном, в Марселе и в Касабланке. Через границу, даже эту несерьёзную, без паспорта - рискованно…
        - Команди-ир!.. - укоризненно протянул Армен.
        - Я знаю, и в крайнем случае так и поступим. Но крайний случай ещё не наступил. Я предлагаю вызвать Илью, и он через цыган всё организует. А?
        - Можно и без Ильи, - сказал Армен. - Мы с Костей…
        - Можно, - согласился Николай Степанович. - Но Илья это сделает надёжнее. Теперь: надо будет Толика на эти дни, пока Илья не прилетел, где-то разместить. Вот это ты и организуешь, хорошо? Потому что в этой гостинице без паспорта…
        - Ага… - Армен задумался. - Ага… Понял. Есть пара вариантов, прокачаю. Не проблема.
        - Отлично, - сказал Николай Степанович. - Детали обсудим после. Идиятулла, по-моему, вы спите.
        - А? - очнулся Толик. - Разве?..
        - Армен, отведи его к себе, дай помыться с дороги - и в койку. Будем считать, что сегодняшний день по этому делу мы распланировали. А завтра…
        - Илье вы сами позвоните?
        - Да, сам. Что?
        Рядом стоял Шаддам.
        - Николай Степанович, Нойда вернулась. В ошейнике записка…
        Лист бумаги, неровно выдранный из ежедневника. И - мелкими готическими буквами!..
        Отто, ну почему вы не пишете рунами? - Тогда мне не сослаться на дурной почерк…
        "Дорогой Николас! События крайней важности требуют нашей немедленной встречи. Жду вас как можно скорее - сегодня, разумеется - по адресу …" - и вот тут уж точно неразборчиво, потому что Отто испанское название изобразил стандартной латиницей. Carders, что ли? Или просто carrer, что значит "улица", или вообще c. Argenteria…
        Ладно, не страшно, Нойда покажет дорогу.
        Да нет, можно проще. В номере лежит подробная карта города. Сейчас всё поймём…
        - Командир, - Костя поднял палец. - Можно мысль скажу?
        - Угм.
        - А может, мы усложняем? Есть яхта Якова Вилимовича. Грузимся на неё всем табором и отплываем. Богатую яхту если и будут досматривать, то так, мельком. Так что нашего друга мы прикроем вуалью - и вуаля.
        - Не исключено, что всё так и получится, - терпеливо сказал Николай Степанович. - Хотя сейчас, после тех взрывов, и погранцы, и жандармерия залиты скипидаром под пробку. И как они будут досматривать яхту, я не знаю. Тут бостонского приятеля моего, безногого инвалида, при каждой посадке в самолёт раздевали догола - шесть раз подряд… Очень свободный и насмерть перепуганный мир. А вы хотите, чтобы яхту, битком набитую русскими бандитами…
        - Почему бандитами?
        - Потому что они нас так видят. И с этим следует считаться…
        Николай Степанович вдруг резко выдохнул, даже кашлянул. По позвоночнику продёрнуло морозцем: чувство близкой опасности проснулось внезапно - и было долгожданно и желанно, как порыв ветра в бесконечно долгий душный, затхлый и тусклый день.
        - Командир, ну вы шаман!..
        От стойки портье к дверям ресторана шли двое. Они были видны пока только через двойную прозрачную стену-аквариум, где плавали маленькие декоративные акулы. Рядом с акулами эти двое смотрелись особенно уместно. Их было не спутать ни с кем: одинаковые (ну, почти одинаковые: всё-таки один был просто брит наголо, а другой - стрижен под ёжик) круглые головы с прижатыми ушами, одинаковые солнцезащитные очки по двадцать пять долларов пара, купленные ими со скидкой за восемьсот, шеи толщиной в ляжку и цепи толщиной в руку, расстегнутые до пупа рубашки, колышущиеся животики и вообще низкий центр тяжести, обеспечивающий непотопляемость - в общем, явные и безоговорочные соотечественники… Николай Степанович уловил испуг, брызнувший от Толика, и ободряюще кивнул ему.
        Впрочем, он ещё не решил, что будет делать. Снова накатывала апатия…
        Было без четверти одиннадцать.
        Говорят, что бандиты не имеют национальности. Именно поэтому знаменитая "русская мафия" состоит прежде всего из чечен, хохлов, чухны, армян, азерботов, цыган, жидов и грузин - и нормальному русскому человеку сделать в ней карьеру трудно, почти невозможно, затирают. Взять, к примеру, Шпака и Шандыбу - им уже по тридцать семь, не мальчики, а всё ходят в быках, - а вот бригадиром у них Ираклий, а над Ираклием стоит Муса. Вопросы есть? Вопросов нет. Русофобия (Шпак слово просто помнил, а Шандыба ещё и знал, что оно означает).
        И даже не в деньгах дело, хотя и в деньгах тоже. Но перед пацанами неловко, домой хоть не показывайся. Да и свои пацаны-девчонки уже подрастают. И начинается. А почему, папочка?.. (Типа, почему это он тебе приказывает, и ты среди ночи куда-то несёшься?) Приходится выкручиваться, даже врать иногда. Последнее дело - детишкам врать. А что делать?
        В этот раз, правда, и не торопились, и вообще расслабон полный получился. Беглый таджик, можно сказать, большими буквами на стене написал, где его искать. В смысле, остался кусок газеты, в котором он от усердия головкой спички наподчёркивал всё: и город, и название отеля, и дату. Вот они туда сразу и рванули, зная почти наверняка, что успеют раньше.
        Четыре дня они просто сидели в арендованном катере и в толстый бинокль пялились на нужный отель. И, когда появился таджик, причалили к пляжу и пошли таджика брать. По опыту они знали: это совсем просто. Умный Шандыба говорил, что они даже испытывают облегчение, когда их берут. Потому что не приспособлены к свободе - и в этом смысле они даже не люди. Вот мы с тобой люди, любил он рассуждать под хороший вискарь со льдом (пил он мало, но когда пил, всегда рассуждал), потому что необходимость свободы нами осознанна и выстрадана, мы с тобой как древние греки-эллины, понимаешь? - а вот все эти - они варвары и потому самой природой предназначены нам в рабы. Шпаку ничего не оставалось, как соглашаться. Кто же в здравом уме не станет считать себя эллином?
        Они вошли в ресторан. Таджик, похоже, только что влип во что-то горячее, потому что стоял позади столика вытянувшись, будто снасть проглотил, а парнишка - похоже, из местных - придерживал его за локоть. За столом сидела парочка туристов, он и она, средних таких лет, он постарше, она помладше, и Шпак подумал: англичане, - а Шандыба: шведы. Напротив шведоангличан сидел явный латинoс, а рядом чуть ли не по стойке "смирно" торчал лощёный, как сиятельная выхухоль, араб. Ну прям ассамблея ООН, подумал Шандыба. Интересно, что этот лох спёр? Наверное, какой-нибудь объедок. И за этот объедок его готовы удавить. Эх, Европа, мать вашу в закат…
        Широко улыбаясь специально для иностранцев и даже расставив руки как бы для объятий, они зашагали к таджику, Шандыба даже заготовил какую-то корявую, но всё объясняющую фразу на испанском - и даже начал её говорить. Латинoс, поморщась, приподнялся со стула. Наверное, он не любил, когда так говорили по-испански. Шандыба начал снова, стараясь вспомнить, как правильно. Пока он вспоминал, он забыл, что именно хотел сказать. Ну и ладно, он махнул рукой, и тут Шпак его за эту руку поймал. Шандыба посмотрел на Шпака; тот моргал и что-то пытался из себя выдавить, но не мог - заело. Потом Шандыба понял сам. Они уже давно должны были поравняться со столиком, обойти его и подхватить остолбеневшего таджика в объятия. Но стол почему-то не стал ближе - зато он стал больше. И те, кто сидел за столом и стоял рядом, тоже стали больше. Шпак и Шандыба ростом стали вровень с сидящими. Не успев ничего понять, Шандыба по инерции сделал ещё шаг вперёд - и понял, что уменьшился ещё немного. Нет! - пискнул Шпак. Он тянул Шандыбу назад. А Шандыба вдруг упёрся. Что-то неведомое, страшное, но невыносимо притягательное
оказалось вдруг там, под столом, у правой дальней ножки, его невозможно было отсюда рассмотреть, но - страшно хотелось. Он шагнул ещё и ещё раз, волоча Шпака за собой, и тот уже тоненько, по-котёночьи, ныл: не-е-ет!
        Большие вогнутые лица нависли сверху. На лицах угадывалось опрокинутое любопытство.
        Было без десяти одиннадцать.
        - Очень неплохо, Костя, очень неплохо, - сказал Николай Степанович. - Однако нам пора.
        Ещё раз скользнув взглядом по застывшим на четвереньках бандитам, все направились к лифту.
        Лифт был битком набит голыми немцами. Они радостно высыпали из кабинки и тяжелой першероньей рысцой устремились по направлению к пляжу, приплясывая на успевшей разогреться плитке дорожек. Более этически продвинутые шли по траве.
        Вероятно, проснулось наконец и решило предъявить себя миру тайное общество адамитов.
        - Я предлагаю… - начал было Николай Степанович, входя вслед за Аннушкой в лифт - и тут грохотнуло в первый раз.
        Было без пяти одиннадцать.
        3
        Жизнь параноика опасна и одинока, потому что, если его на самом деле преследуют, он может рассчитывать только на себя. Д. Х. Шварц "По следу орла"
        - Что это было? - пробормотал Шпак, с кряхтением распрямляясь. - Рванули опять кого, что ли?
        - Ложись, дура, - сказал Шандыба. - Стеклом посечёт.
        - Да не…
        Шандыба дёрнул его за ногу. Друзья сели на пол плечо к плечу, готовые при малейшей опасности нырнуть под стол. Стол, надо сказать, не самая худшая из защит при всякого рода взрывах и прочих землетрясениях…
        - А до этого…
        - Не знаю, братан. И… давай-ка делать ноги. Конгресс тайных обществ, ага. Колдуны какие-то, не дай Господь. Ну их к бесам. На колдунов не подписывались.
        - А таджик?
        - Ну что таджик? Поздно. Схарчили парня, ясен пень, некроманты херовы. Ты же видел, как его уводили…
        Новый порыв ветра, не в пример сильнее предыдущего, тугим комом врезался в фасад здания. Брызнули первые стёкла. Громко заорали сигнализацией машины на стоянке. И тут же стало почти темно: массивная чёрная туча смяла солнце и покатилась дальше…
        Громыхнул гром.
        - Ураган, - удивлённо сказал Шандыба. - Как тогда, в Майами.
        - Тогда-то за сутки предупредили, - сказал Шпак.
        - Может, мы прослушали, - сказал Шандыба. - А может…
        Шарахнуло так, что распёрло уши - словно после разрыва гранаты. И с оттяжкой, медленно, чинно - посыпалась стеклянная стена, отделяющая зал ресторана от прогулочной дорожки, за которой начинался пляж и дальше - море.
        На пляже начиналась паника.
        Потемнело и похолодало буквально за считанные секунды. Едва Пятый Рим и примкнувший к ним Толик, прикрываясь руками от секущего ветра, загрузились в лифт, едва закрылась дверь и прозрачная банка с людьми начала своё медленное движение вверх, крупными и в первые секунды единичными каплями ударил дождь. Капли были размером со стакан: они разбивались о землю с тяжёлым затяжным плеском. Потом вода обрушилась водопадом.
        И это был не простой водопад. Наверное, так выглядит нижний бьеф Ниагары или Виктории - водяная лавина сверху, водяной вулкан снизу, всё в густом свирепом мечущемся тумане, и слышен только сокрушительный рёв…
        В лифте загорелись лампы: наверное, на внезапную темноту сработал фотоэлемент. Сразу стало плохо видно, что делается по ту сторону стекла. Но так продолжалось недолго: чуть миновав четвёртый этаж (заказан был пятый), лампы погасли, а лифт мёртво стал.
        Костя стукнул основанием ладони по клавише с цифрой "4" - вероятно, в надежде, что в проводах осталось ещё немного электричества и на несколько-то сантиметров пути вниз - не вверх же даже, а вниз! - его хватит. Но электричества не осталось - наверное, оно всё ушло в небо.
        Потому что там началось невероятное.
        Несколько раз лифт ощутимо тряхнуло: наверное, молнии ударили в здание. Залитый потоками воды прозрачный пластик вспыхивал так, будто взрывался сам; просто зажмурить глаза было ничто, и даже сквозь ладони, кажется, эти вспышки прожигали до мозга. Страшные упругие и хлёсткие удары грома отсушили вдруг всё: руки, ноги, органы равновесия, эмоции, мысли; во всяком случае, Николай Степанович ощутил себя парящим в пустоте над бездной…
        Неизвестно, сколько это длилось. Кажется, в верхнем этаже отеля возник пожар, но его быстро залило и задуло. В какой-то момент стало ясно, что прекратился дождь, стена лифта стала почти прозрачной. Уж лучше бы дождь продолжался… Внутренний дворик и пляж стали неузнаваемыми: на пляже не осталось ничего абсолютно, и только пирс, выступающий в море, ещё держался, хотя и стал вполовину короче, а настил его загнулся, как крышка шпротной банки; двор же превратился в чудовищную свалку всего: строительного мусора, битого стекла, опрокинутых автомобилей; посередине медленно вращалась, стоя на одном углу и не падая, весёленькая жёлтенькая крыша какого-то павильончика.
        Николай Степанович успел заметить по крайней мере десять - двенадцать лежащих: мёртвых или потерявших сознание. Кто-то испуганно показался в окне второго этажа и пропал. Куда делись остальные люди, было совершенно непонятно…
        Потом молнии обрушились на центр двора - огненно-дымно разлетелась во все стороны весёленькая крыша, - и тут же снова ударил ветер и начался град.
        Словно в замедленном кино - видно было, как, сверкая отражённым светом молний, сверху и со стороны моря плотным ровным строем несутся градины.
        Особенно страшен был первый удар - лифт затрясло, и в одном месте, сбоку, пластик не выдержал и лопнул. Дыра, образовавшаяся как раз над невысокими никелированными перильцами, была небольшой, едва ли пройдёт кулак, - но в неё сразу ворвался такой свирепый холод, такой ветер и такой вой, что все невольно закричали…
        Шпак и Шандыба, прикрываясь стойкой портье, ползли к выходу. Вообще-то выход теперь был практически со всех сторон, стеклянные стены вынесло начисто, но в той стороне с потолка хотя бы ничего не падало - в отличие от холла. Что там разбивалось звонко и сокрушительно, они так и не поняли - но и не горели ни малейшим желанием узнать.
        Было холодно, как на том свете. Ветер свистел и орал на все голоса, и Шпак видел, как просто по воздуху несло, крутя, как бумеранг, в море какого-то парня.
        Потом Шандыба рванул Шпака за ногу, показал: за мной! - и в два прыжка оказался на лестнице, ведущей вниз, в подвал - а вернее, в бильярдную и тренажёрный зал. Шпак последовал за ним, с ужасом глядя на длинный пожарный автомобиль, катящийся кувырком и вприпрыжку по направлению к отелю. Он врезался в угол, колонна подломилась, потолок обрушился. Но за миг до этого Шпак слетел с лестницы и растянулся во весь рост.
        Вдогонку его окатило пылью штукатурки. Большой круглый светильник, похожий на блестящий обод колеса, прокатился вокруг него и, подребезжав, лёг.
        - Ну, бля… - протянул Шпак - и вдруг услышал себя.
        Рёв и грохот продолжались, но как бы за углом. Он опасливо посмотрел вверх на четырёхугольник входа. Там что-то громоздилось - вроде бы куски арматуры, - но выход оставался. И свет кой-какой оттуда сюда просачивался…
        - Кажись… - начал Шандыба, но что именно "кажись", так и осталось неизвестным: землю выдернули из-под ног.
        Костя дёрнул Николая Степановича за руку, указывая влево и вниз. Там - как раз возле ресторана, из которого вечность назад они вышли - вдруг расселась земля, и из трещины полыхнуло дымно и багрово. Вдруг оказалось, что весь внутренний дворик заметён грязным снегом. Кабина лифта тряслась так, словно её столкнули вниз с уступчатой пирамиды.
        - Это землетрясение! - прокричал Костя в ухо Николаю Степановичу.
        - Да! - заорал в ответ тот.
        - Упадём!
        Вместо ответа Николай Степанович тряхнул его за плечо. Действительно, нужно было по-настоящему что-то делать.
        "Дорожный набор" - в левом кармане… карты, подставка для карт, стальной пенальчик с тремя чёрными свечами, подсвечничек, спички… Так, что у нас тут со сторонами света?.. Единственная непрозрачная стена - это дверь лифта, и обращена она… обращена она… примерно на юго-восток. Нет, даже представить не берусь, куда попадём. Должно быть место с какой-то вертикальной плоскостью, хотя бы с толстым деревом, а значит - суша…
        Поехали.
        Он ободряюще подмигнул Аннушке. Она всё поняла и побледнела. Перед всеми этими древними заморочками у неё был бессознательный непреодолимый страх - примерно так же другие женщины боятся змей, мышей и пауков.
        Николай Степанович пристроил свечку на подсвечнике, напоминающем канцелярскую кнопку, в подставке-зажиме закрепил карту - любимую свою трефовую девятку; потом прокричал Косте на ухо:
        - Когда откроется дверь… - и дальше жестами: Армен - первый, Нойда - вторая, Шаддам - третий, Толик - четвёртый, ты - пятый, Аннушка - шестая, я - замыкаю.
        Спорить не стали. Некогда было спорить.
        Тряхнуло снова. Левое крыло здания - то, над рестораном - заметно перекосилось; из трещины в земле вдруг вымахнул огромный столб огня - почти до крыши. Он продержался несколько секунд, почти не склоняясь под порывами ветра, потом нехотя рассеялся.
        Лифт ощутимо сдвинулся и накренился.
        - Мы поднимаемся?
        - Нет! Напротив! Мы опускаемся!
        - Хуже - мы падаем!
        Коробок со спичками вылетел из руки, спички рассыпались. Николай Степанович полез в карман за зажигалкой…
        Когда стена бильярдной рухнула и стало светло, Шандыба в первый момент обрадовался, потом сообразил: они же под землёй! Откуда тут свет?.. И тут же страшно запахло тухлятиной - так, что он задохнулся и сел на пол.
        - Это ад, - тихо сказал над ухом Шпак.
        Но Шандыба уже и сам видел: там, где только что была стена, раскрылась пропасть. Она раскрылась до самого верху, оттуда и дневной свет. Но она раскрылась и до самого низу… и откуда Шандыба это знал, он не сказал бы ни за что. Просто такова она была, эта пропасть. Бездна без дна.
        Полыхнуло огнём, и снова стало чем дышать.
        Пол - отличный пробковый пол - дрожал. Всё сильнее и сильнее.
        Они заползли за бильярдный стол и частично даже под него. Под правую руку Шандыбе подвернулся кий. Это немного успокоило - как будто возвращаются прежние добрые времена, когда ещё не было в свободном владении бейсбольных бит, и он пользовался для дел обломанным кием.
        Кии, обрезы двустволок, арматурные прутья… Молодость. Молодость, чёрт бы её побрал…
        Они лежали, пытаясь отдышаться. Вверху глухо рвануло, и, как ни странно, на секунду зажглись лампочки. Потом померкли, но продолжали чуть-чуть светиться. Этот свет смешивался с тем серым дневным, что просачивался сквозь щель, и с теми красными отсветами, которые бродили по потолку - получалось что-то немыслимо жуткое. Но глаза постепенно привыкали хоть к такому свету…
        - Ты смотри… - прохрипел вдруг Шпак. - Ты только смотри…
        Шандыба и сам не собирался высовываться.
        Шпак лежал слева, и ему было видно то, что от Шандыбы загораживал маленький перевёрнутый пул. А там, за пулом, вдруг послышалась какая-то возня - и раздался свирепый исчезающий визг!
        Потом заскребло по полу, раздалось внятное электрическое гудение - и наконец Шандыба увидел всё. Увидел то, что Шпак видел раньше него, отчего и лежал сейчас рядом тугой абсолютно неподвижной замороженной глыбой…
        То, что выползло в проход, в первые секунды похоже было на игрушку. Суставчатое тело на вытянутых гусеницах, торчащий вверх и тоже суставчатый хвост с клешнёй на конце. Почему-то Шандыба понял, что дьявольский механизм пятится… и верно: вот показалась шея, и вместо головы - проклятье! - покачивал вверх-вниз укороченным хоботом "Кольт-Браунинг" пятидесятого калибра! Коробка с патронами висела снизу, как зоб у пеликана. А по сторонам "головы" таращились на всё вокруг множеством глазков-объективчиков видеокамеры - наверное, чуть ли не кругового обзора…
        Но, может быть, они всё-таки смотрят не сюда?..
        Тварь ещё дёрнулась назад - и выволокла из-за пула отчаянно цепляющегося за воздух пацана-коридорного. Она держала его передними клешнями за обе ноги, но он продолжал как-то брыкаться.
        Ствол пулемёта в задумчивости опустился, уставился на паренька, затем задрался к потолку, и из-под "зоба" стало выползать-выбираться что-то ещё - надо полагать, калибром поменьше или вообще колюще-пилящее…
        Точно. Круглая пила.
        Мысли Шандыбы, как всегда на крутых разборках, потекли медленно и плавно. Правда, потом он не смог вспомнить ни одной. Было в них что-то про лесопилку в Бендерах и про лягушек. Как это увязывалось с тем, что он сделал, Шандыба не знал.
        Он встал и опрокинул на тварь тот бильярдный стол, под которым сидел. Стол был хороший, центнера в два точно. Тварь успела среагировать, отпрыгнула, отпустив мальчишку, но всё-таки углом стола ей вмазало по той высунувшейся хреновине с пилой и по одной из видеокамер. Вторую камеру Шандыба разнёс кием. Потом он вручную выломал из хвоста твари ту клешню, оказавшуюся кусачками, и перехватил пару кабелей, идущих к пулемёту. Ослепшая тварь дёргалась туда-сюда, пытаясь сбросить невесть откуда взявшегося укротителя, потом мёртво стала.
        Пацан лежал без сознания, Шпак осмотрел его на скорую руку, махнул рукой: на вид страшно, но ничего серьёзного.
        Они поколдовали над пулемётом. Нормальная гашетка отсутствовала, но если вот этот и этот провод соединить, то получается электроспуск. Шпак зачистил концы, и они опробовали трофей, пальнув разок в сторону разлома.
        И оттуда вылезла вторая тварь.
        Аннушка наклонилась к самому уху, но Николай Степанович даже не расслышал, а догадался: "Брюс!"
        Он развёл руками: сейчас ничего не сделать! Вот выберемся - сразу начнём искать!
        Аннушка показала рукой: пометить! Оставить знак!
        Николай Степанович кивнул, вытащил нож и на пластиковой облицовке двери нацарапал руну "Гар", которую иногда использовал как одно из своих факсимиле. Теперь, если Брюс сюда доберётся, он будет знать точно, что они были здесь, и прикинет направление, в котором они могли скрыться. Заодно Николай Степанович на полу сделал несколько глубоких царапин там, где стояла карта, и поковырял глубоко, как мог, там, где стояла свеча.
        Дом встряхнуло ещё раз. Потом по небу со стороны моря пронеслось что-то огненное - и рухнуло невдалеке. Почему-то зажёгся свет, но тут же погас.
        Армен и Толик, как могли, затыкали дыру, но ветер влезал чёрт знает в какие щели. Снаружи началась настоящая метель.
        Зажигалка Николая Степановича давала слишком короткий огонёк, свеча никак не хотела заниматься.
        Армен что-то объяснял Толику, тот кивал.
        - Закройте как следует эту дыру! И дайте мне другую зажигалку!
        Вторая тварь чем-то отличалась от пленённой, но вникать в эти отличия было некогда: пока та пыталась разобраться в ситуации, к которой, скорее всего, не была подготовлена, Шандыба навёл на неё ствол, а Шпак соединил провода. Два десятка пуль весом по шестьдесят три грамма каждая покинули ствол со скоростью пятьсот метров в секунду. Поскольку до мишени было метров двенадцать, все они хоть во что-то, да попали.
        Когда-то в небе над Германией точно такие же очереди точно таких же "Кольтов-Браунингов" разбирали на части очень крепкие самолёты "Фокке-Вульф-190". О более хрупких "Мессершмиттах" и говорить не приходилось.
        В общем, от проклятой твари осталась одна гусеница и половина корпуса, всё остальное куда-то делось. Гусеница стремительно нарезала круги, пробка из-под неё так и летела…
        Но из провала лезла следующая тварь.
        Теперь всё получилось. Свеча горела на полу, свеча горела… был день, но за стеклом бушевала свинцовая темень, летел снег, всё тряслось и содрогалось, а здесь горстка людей как зачарованные смотрели на странный, какой-то неживой огонь. Тень от свечи легла на сероватый, под металл, пластик двери… секунда, другая - и тень стала как будто плотнее, словно вдвинулась вглубь стены. Николай Степанович указал на Костю: пошёл!..
        Это было как сброс парашютистов: пошёл! пошёл! пошёл!..
        Он перенял дыру у Армена: пошёл!
        Аннушка: быссстро!..
        Сам: отпустить дыру - и, опережая порыв ветра, метнуться к открывшейся куда-то двери, успеть прыгнуть…
        И - медленное кино: во внутренний дворик на заметённый снегом холм хлама взбирается боевой робот, разворачивая свой четырёхствольный гранатомёт сюда, в сторону застрявшего лифта. Ещё один такой же робот выпрыгивает из окна второго этажа, Николай Степанович следит за ним в его замедленном полёте. Море отступило далеко, но через чудесную какую-то трубу, в которой нет ни тумана, ни снега, Николай Степанович видит высунувшуюся из воды драконью голову, украшенную золотой гривой. Дракон тоже видит Николая Степановича…
        Ещё что-то важное, жизненно важное он замечает, пролетая сквозь дверь за сплющенный миг до того, как ворвавшийся ветер задувает свечу - но тут же удар головой, искры, мягко, темно.
        Через двое суток к посту жандармерии из зоны бедствия выбрались трое. Все находились в полубессознательном состоянии. Они ехали на куске кровельного пластика, который волок один из этих неизвестно откуда взявшихся боевых роботов - правда, вместо оторванной пушки у него был белый флаг. Люди кутались в зелёное сукно. Молодой человек, коридорный из отеля "Каса дель Соло", был в сознании, но мучался от множества воспалившихся ран на обеих ногах. Более взрослые его товарищи оказались в состоянии психического шока - что и неудивительно. На посту их согрели, одели - и отправили в близлежащий госпиталь. Как ни странно, прибыл туда только коридорный. Но ни он, ни водитель санитарного фургона не могли ничего сказать про двух других - да и были ли они вообще? Может быть, их отправили другой машиной?.. Поскольку пострадавших в зоне бедствия были сотни тысяч, и каждый день сотни людей куда-то исчезали, а тысячи возникали ниоткуда, то на этот случай просто махнули рукой. Ошибка учёта…
        В ожидании парабеллума
        Отец меня убьёт, а маменька ещё добавит…
        Хотя я сделал всё, что мог. И пусть тот, кто может, сделает больше.
        Я позвонил домой. Занято. Поганец опять забыл нажать на трубке кнопку отбоя. Это происходит так часто, что похоже на саботаж.
        Я позвонил соседке Миле Вадимовне, чтобы она стукнула в дверь, чтобы этот поганец взял трубку. Но соседки не оказалось дома.
        Больше звонить было некуда.
        В общем, засада.
        Оставалось набрать номер службы спасения и попросить меня спасти… но как им объяснить, как найти единственно верные пронзительные слова?!.
        В общем, ситуация была безнадёжной.
        С последнего урока, с истории, я хотел было отпроситься (и меня бы отпустили, понятное дело, чего зря сидеть?) - но тут вдруг оказалось, что как раз на сегодня назначено чествование. Победителей олимпиад, турниров - и аза, грешного. Потому что приехали телевизионщики из Москвы и хотят это снять на пленку для показа по всей стране.
        Отец был прав - незачем срамиться. Нефиг.
        Но мне хотелось славы и фанфар.
        Вот я и получил фанфарой. По третьей чакре.
        Историю я просидел как на иголках бешеного дикобраза. И почему-то думал: а вот будет смешно, если выпускные я не сдам, а в МГИМО меня уже зачислили. И что тогда?
        Думаю, высокие договаривающиеся стороны - договорятся. Им не впервой. Дали же как-то аттестат Любке Смирницкой, матери двоих детей…
        А потом был торжественный акт.
        Меня придержали на сладкое. И вот чтобы я не убёг, пока подавали остальных, директор Борис Матвеевич сидел рядом, придерживая меня за локоток. Он не поверил моему слову! Не ожидал. Я привык относиться к этому человеку с уважением.
        А он придерживал меня за локоток…
        Потом так же за локоток повлёк на сцену. Вот, мол, вам наша гордость, умница и умник, чествуйте, жрите, глумитесь, и плевать вам, что мне уже два часа как надо быть дома, а то отец меня убьёт, а маменька добавит!..
        На сцене же меня разобрал смех. Я вдруг одновременно представил себе, как бы повёл себя на моём месте поганец, - и особую соль моей фантазии добавило то, что под кличкой "поганец" вынужден существовать доктор исторических наук, поэт, бывший депутат облсовета и Кнессета, почётный член двух десятков научных обществ, зампред комиссии ООН по растлению малолетних, а также владелец, всенародно избранный президент и единственный гражданин островного государства Утопия (у берегов Марокко), названного так потому, что в прилив оно утопает на фиг. Он говорит, что выменял его на две литровые бутылки джина "Бифитер". Так вот, этот доктор, этот пи-эйч-ди и прочее, сейчас вырвался бы из лап директора, подскочил к телекамере и заверещал: "Тётенька, а этот педофил меня за попу трогал!"
        И всем бы сделалось гораздо веселее.
        А я вместо этого встал, как зайчик, на задние лапки, уши прижаты, взгляд робкий (не дай бог, подумают, что загордился), получил поздравления, получил ваучер, который они у меня же перед тем и отобрали, потом ещё один ваучер, который тоже заранее отобрали, потом документы о зачислении… Потом пошли подарки от спонсорья школы, спонсорья телевидения и просто примазавшихся. Больше всего мне понравился набор косметики для подтяжки лица. Это как раз то, что мне так отчаянно, просто до зарезу, нужно в этой жизни.
        Потом я выступил с ответным словом. Вернее, с шестнадцатью. Я поблагодарил учителя истории, директора, весь коллектив школы, всех одноклассников, маму и папу - и пообещал учиться ещё лучше.
        Борис Матвеевич был в восторге. Он хотел было, чтоб я продолжил, но я быстро застеснялся и удрал от микрофона подальше.
        Позвонил. Телефон был занят.
        Наверняка поганец придумал какое-то новое изощрённое поганство…
        Все свои мобилки поганец исправно терял, топил в унитазах или разбирал на запчасти. Так ему было удобнее поганствовать.
        …Наконец на какой-то совсем уж мажорной ноте торжественный акт завершился. Я приготовился к финишному спурту, но тут меня взяли в кольцо девчонки из "Клуба Z-24/7". Это такое тайное общество. Никто не знает, что означает его название, а если и знает, то не скажет. Всё, что известно непосвящённым - то, что они слушают Земфиру двадцать четыре часа семь дней в неделю. А в остальном девчонки нормальные. Стихи читают. На гитарах умеют. Даже готовят неплохо - тортики там…
        В общем, тортик они и заготовили. В мою, трах-тибидох, честь. Белый такой тортик. С буквами. И воткнули в него вместо свечек бенгальские огни. Чтоб красивше.
        Пока горели, получилось ничего себе. Только потом тортик стал серым в чёрную крапинку. И пока они на него таращились, осознавая масштаб катастрофы, я трусливо сбежал.
        И даже сбёг.
        Подарки Борис Матвеевич позволил оставить в его кабинете, и я налегке побежал ловить машину. Потому что трястись полчаса на автобусе или сорок минут на трамвае я позволить себе не мог. Говоря высоким штилем, у меня кровь стыла в жилах.
        У школьных ворот стоял какой-то высокий кривой старик в светлом длинном плаще и каскетке. Я почему-то не то чтобы испугался, но… не знаю. То есть видно было, что он здесь не просто внука дожидается. Да и вид у него был… не наш. Отец говорил, что раньше иностранца легко было по одежде отличить. Вот и этот чем-то выделялся - не нашим. Но чем, не знаю. А может, мне это показалось, потому что я понял - он неотрывно на меня смотрит. Просто прожигает взглядом.
        Но я, конечно, всё равно побежал вперёд, мимо него, мне надо было торопиться. Добежал - и почему-то остановился. Почти остановился. Ноги стали какие-то медленные. А он взял меня за локоть - дался им сегодня мой локоть! - и спросил: "Стефан Никольяевитч?"
        И я как-то не сразу понял, что это он - меня.
        - Стефан Никольяевитч? - повторил старик.
        - Я… - меня в первый момент хватило только на это. - Ну да. Йа.
        - Карашо, - он как-то странно передёрнулся. - Мы ехаем к ваш отетс. Бисстро.
        - Можно по-немецки, - сказал я по-немецки.
        - О, это очень любезно с вашей стороны, - обрадовался он. - Я хотел срочно увидеться сегодня с герром доктором, но дверь мне не открыли.
        - Родители в Испании, - сказал я.
        - О, мой бог! - воскликнул он. - Неужели на этом… - и он сказал какое-то длинное слово, которого я не понял. - В Барселоне? - уточнил он, видя мое недоумение.
        - Вы совершенно правы, в Барселоне. Герр?..
        Мой вопрос он проигнорировал, сильно задумавшись. Я ещё никогда не видел, чтобы человек мог так сморщить лоб.
        - Герр доктор, - я решил, что с "доктором" уж точно не промажу, в Германии все доктора. - Простите меня великодушно, но я страшно тороплюсь. Могу я для вас что-то сделать?
        Только бисстро! - добавил я про себя по-русски.
        - Да-да-да… - он всё ещё был задумчив. - Если я прилечу туда завтра… Не будете ли так любезны на всякий случай сохранить моё письмо для вашего отца? На случай, если мы с ним разминёмся?
        - Конечно, с радостью, - сказал я.
        Он вручил мне небольшой конверт из какой-то очень плотной тёмно-зелёной бумаги, уже основательно потёртый на сгибах.
        - Мне хотелось бы, чтобы Николас ознакомился с содержанием письма сразу, как только вернётся, - старик очень близко придвинулся ко мне. На какой-то миг мне показалось, что глаза у него с вертикальными зрачками - как у кошки. Пахло от него странно и знакомо, но я не мог вспомнить этот запах. Потом он выпрямился, приложил палец к каскетке и улыбнулся - приблизительно как Кристина Ричи в "Семейке Аддамсов". - Тем не менее я постараюсь как можно скорее встретиться с ним лично, так что не будем терять времени… - он повернулся и зашагал к поджидавшему его такси.
        А я побежал ловить машину - в досаде, что это я, оказывается, задерживал его, а не совсем наоборот - и уже понимая, что можно не торопиться, потому что я всё равно безнадёжно опоздал.
        Машина не ловилась, а потом подошла маршрутка, и я поехал на маршрутке.
        В общем, получилось так, что к дому я подошёл почти одновременно с президиумом "Клуба Z" - они неслись мне навстречу, размахивая запасным тортиком. Оказывается, я их пригласил к себе! Оказывается, мы будем пить чай! Интересно, в каком беспамятстве, в каком умопомешательстве, в какой чёрной коме я находился, когда сделал это?..
        Я так и не смог сообразить, как отмазаться от этого полдника с чаем, а поэтому организм сработал штатно: он вежливо распахнул дверь подъезда и кивком пригласил дам следовать внутрь. Инстинкт самосохранения у меня, вероятно, так и пребывал в чёрной коме, иначе я устремился бы в мировое пространство лестничных маршей с равномерным и весьма существенным ускорением. Вместо этого пришлось подниматься наверх плотной хихикающей группой, но - наконец! наконец-то! - я, производя побольше брякающих звуков, стал отпирать новенькие замки, к которым ещё не привык. Пришлось поменять старые на эти, которые нельзя было открыть изнутри без ключа.
        М-маленький поганец…
        А ведь я так и не придумал, какими словами буду извиняться перед Поппи Меринс (то есть на самом-то деле Леночкой) за то, что продержал её под замком лишних три часа.
        Вот.
        Я отпер последний замок, и тут дверь как бы взорвалась. Меня отбросило, девчонок расшвыряло, и на площадку вылетела обмотанная портьерой, зарёванная и в метёлку растрёпанная Леночка! Она набросилась на меня, молотя кулаками, завывая-рыдая, но при этом чётко произнося слова, которых няни-сиделицы-с-маленькими-детьми попросту не должны знать.
        Как джентльмен я не видел другого выхода из положения: я её обнял. Портьера свалилась. Как вы уже, наверное, догадались, ничего, кроме самой Леночки, под портьерой не оказалось. Тем не менее я не дрогнул и продолжал прижимать её к себе, осторожно поглаживая по голове.
        Это подействовало странно. Танька, которая держала тортик, со всего маху влепила этим тортиком в пол и со словами: "Подлец!", грохоча сапогами, замаршировала вниз по лестнице. Людка завизжала: "Я знала, что тебе нельзя доверять!" - и тоже смылась. А Томка меня просто убила. Скривила какую - то неимоверную рожу, зачем-то долго разглядывала Леночкин тыл, а под занавес объявила: "Теперь между нами всё кончено!"
        То есть помочь мне в моём безвыходном положении никто не вызвался.
        Для начала я попытался завести Леночку обратно в квартиру. Она упёрлась, я нажал, она стала отбиваться, а потом вдруг села на пол.
        - Я сюда больше ни ногой, - уверенно заявила она.
        И тут произошла первая счастливая случайность за весь этот кошмарный день. Этажом выше распахнулась дверь, послышались шаги. Леночка ойкнула и метнулась в прихожую. Я заскочил следом, благословляя знаменитую женскую непоследовательность.
        В прихожей выяснилось следующее. Что таких сволочей надо топить в унитазе, кастрировать прямо в роддоме, травить, как тараканов, гонять голышом посреди пасеки и сажать на кол. Всё это я знал и был с Леночкой совершенно солидарен. А вот чего я не знал, того я не знал!..
        За время моего отсутствия поганец: а) утопил Леночкину одежду в ванне, б) соблазнил саму Леночку, в) записал это мероприятие через веб-камеру прямиком на какой-то сайт, и г) объявил несчастной жертве, что теперь, если она не будет выполнять все-все-все его прихоти, сделает ролик открытым для общего доступа.
        Теперь я его точно убью, понял я. Я буду убивать его долго, мучительно и неприглядно. А потом он у меня слижет тортик с площадки.
        Я вошёл в его комнату медленно и дымно, как старинный броненосец. Он стоял, гордо распрямившись во весь свой метровый рост, в шортах задом наперед, и держал палец над клавиатурой. Он явно чувствовал себя хозяином положения. Он уже предвкушал своё торжество. Он мысленно перебирал открывающиеся перед ним перспективы. Он готовил уничтожающую меня речь, долженствующую доказать его несравненное интеллектуальное превосходство.
        Поганец ещё не знал, что я оборвал сетевой кабель.
        …Так что тортик он у меня всё-таки слизал!
        Известно, что все большие неприятности начинаются с тихого пошкрябывания в дверь - как правило, часа в четыре ночи. Спокон веков так ведется: стучат в дверь, иногда - тараном. В нашем случае таран заменила простодушная трель дверного звонка. Произведённая нажатием на кнопку заскорузлым указательным пальцем с обгрызенным до основания чёрным ногтем.
        Отец ещё не ложился, а я уже лёг, но читал - "Записки Бонапарта" так просто не закроешь. Звонок повторился, я слышал, как отец спросил "Кто?" Потом там завозились, и я пошёл смотреть.
        Отец отбивался от грязно-белой многорукой гориллы, облапившей его со всех сторон и повторявшей шёпотом, от которого не то что какая-то там кровь застывала в жилах, а даже ток в проводах задумывался: а туда ли он идёт? (Это я к тому, что свет несколько раз мигнул):
        - Это страшные люди… Это страшные люди… Они способны на всё!..
        - Пан депутат? - отец, кажется, начал его узнавать.
        - Т-с-с!.. - горилла в ужасе огляделась, но никого страшнее меня не увидела. - Не говорите ничего… вы меня не видели и не знаете… я буду ваш племянник из Саратова… тьфу, из Житомира…
        - Фамилия вам будет Мышлаевский, - твердо сказал отец, отступил на шаг, оценил степень повреждения и показал: - Ванна - там, бурку - на пол. В ней ещё кто-нибудь живёт, кроме вас?
        - Не знаю, - прошептал всё в том же ужасе Мышлаевский.
        - Думаю, её надо сжечь, - отец посмотрел на меня. Я попятился.
        - Сжечь, сжечь! - подхватил Мышлаевский. - Именно сжечь!
        - И пепел развеять по ветру… - пробурчал я и пошёл одеваться.
        (Перечитал и вижу: что-то из разговора я пропустил. Но что именно, не могу вспомнить. В общем, на будущее: я не ручаюсь за то, что описываю всё, что было. Я ручаюсь только, что не пишу того, чего не было.)
        Когда я - через час! проклятая шкура шипела, обугливалась, коробилась и пыталась отползти, но гореть не желала, я извёл на нее две большие бутылки уайт-спирита, заготовленные для ремонта, - вернулся, отец и внезапный гость сидели на кухне. Гость был багров, наголо брит и невозможно пучеглаз. На нем был слишком маленький для него лиловый банный халат, из-под которого во все стороны торчали длинные узловатые ноги.
        - Готово, - сказал я.
        - Отлично, кадет, - сказал отец. - Теперь освежите пол - и отбой.
        - "Собакам и нижним чинам…" - проворчал я. - Как геноцидом заниматься, так военный марш звучит, а как разговоры разговаривать - так Стёпа то и Стёпа сё, со Стёпой знаться стыд…
        И пошёл, естественно, "освежать пол".
        Пока я возил шваброй по паркету, проснулась маменька. То есть она, может быть, проснулась давно, но вышла только сейчас.
        - Коля! - услышал я. - Почему ты мне не говоришь, что у нас гости?
        - Это не гости, - мрачно сказал отец.
        Колдун, однако. Как в воду глядел…
        …В общем, оказалось, что ночной наш "не-гость" - один из тех, кто помогал отцу выручать "Девочку-Ирочку" (почему-то иначе её никто и не звал) в девяносто шестом на Южном берегу Крыма. С тех пор Девочка-Ирочка подросла и стала своим в доску парнем, а Лев Кимович Мышлаевский - будем уж называть его так, как велел отец, а вообще-то настоящей его фамилии я и не знаю, - так вот, он прошёл такой боевой путь, что теперь его разыскивало и американское ФБР, и украинские бандиты, и израильский "Шин-Бет", и немцы, и швейцарская прокуратура, и ирландцы, и чеченцы, и арабы, и крымские татары - в общем, имя им Легион. Да, и ещё Интерпол. Лев Кимович развернул какой-то феноменальный проект переустройства общества, развил бурную деятельность, сумел набрать совершенно немыслимые кредиты, но однажды по дороге на пляж потерял их все. И теперь вынужден скрываться, прибегая к мнимым смертям и коротким перебежкам по сильно пересечённой местности…
        Отец несколько дней куда-то звонил, что-то выяснял - и наконец решил, что Льву действительно угрожает опасность и что просто так спрятать его невозможно нигде, нагонят и в Аргентине, и в Антарктиде. Тогда он ещё несколько дней думал. Я полагаю, то, что он решил сделать, придумалось ему сразу же, но отец сомневался и колебался. Потом рассказал мне. И я, идиот, эту мысль одобрил.
        Значит, так: сейчас Льву Кимовичу сорок пять. И ещё сорок пять лет его не оставят в покое. Потом, может быть, и оставят, решат, что помер… А вот если ему станет восемнадцать, никто в здравом уме не заподозрит, что это тот же самый человек. Даже полный параноик не заподозрит. А если и заподозрит, так кто ж ему поверит?
        Словом, прятать надо там, где никогда не станут искать.
        О процедуре омоложения я знал. Отец рассказывал. И то, что это штука зверски муторная, я тоже знал. Отец рассказывал. Но даже по его рассказам я не мог до конца представить себе, что это такое: "ЗВЕРСКИ МУТОРНАЯ".
        Отец рассказывал… Он всё-таки очень сдержанный человек.
        Льву выделили комнатку, в которой раньше жил проглот. Проглота я вспоминал с нежностью. Милейшая скотинка… и убирать за ней не надо было…
        За Львом убирать пришлось.
        Двадцать шесть дней.
        Сначала с него слезла шкура, волосы, повыпадали зубы и ногти. Потом он стал уменьшаться в размерах… и всё то, на что он, согласно закону сохранения веществ, убывал, тут же прибывало рядом. Притом, что аппетит у него был неимоверный и прихотливый, а давать ему можно было отнюдь не всякий корм.
        Маменька же в поварском искусстве никогда сильна не была…
        В общем, как я с ним натерпелся - никому не пожелаю. Злейшего врага пристрелю из жалости, а на такую работу не выпущу.
        Но вот наконец, как писал классик, "прошло месяц".
        Лёвочка подолгу торчал в ванной, не в силах налюбоваться на собственное помолодевшее тело. Хотя, на мой взгляд, любоваться там было не на что: из рыхлого и большого получилось что-то типа фитиля - тонкое и хлипкое. Морда стала узкой, пучеглазость зашкалила, а губы, раньше вроде бы нормальные, стали совсем негритянскими. Из всего этого безобразия торчало огромное дыхательное устройство, которое немецкие подводники называли шнорхелем.
        Отец и маменька накупили ему кучу шмотья, но он упорно таскал мои футболки.
        Но больше всего меня бесило, когда он в задумчивости начинал давить на подбородке свои прыщи.
        Специально для него завели ещё один компьютер, и с тех пор к нам стало не дозвониться: Лёвочка проводил в Интернете всё то время, когда он не жрал и не спал. Вернее, так: он жрал, спал, сидел в Интернете - и ещё часа по два в день донимал отца насильственными диспутами о влиянии этрусской цивилизации на осёдлых скифов, или о древнем племени укров, от которых произошли, кажется, все, кроме индейцев, или о том, что на самом деле неандертальцы были неграми, а кроманьонцы - цивилизованными белыми людьми… А главное, этот шпендрик считался гостем, а поэтому я обязан был продолжать его обслуживать!..
        Я уже не чаял дождаться, когда же ему сделают новые документы… и что? В армию сдадут? Загонят в ПТУ? Сошлют в английскую закрытую школу для мальчиков? Я мысленно потирал руки…
        Соседи жаловались на его наглость и невоспитанность. В музее он затеял безобразный скандал - шерстистый носорог, видите ли, неправильно обволошен. В библиотеке успел устроить даже три скандала - по поводу бедности фондов, плохого состояния книг и недопустимости в храме знаний сдавать углы под коммерческие киоски. Я вынужден был везде ходить с ним, потому что одного его отпускать было просто нельзя.
        При этом он постоянно учил меня жить, остерегая, какие все сволочи. Во всём он видел педофильскую подоплёку. Он меня просто выматывал своими советами и наставлениями бывалого борца с растлением малолетних. А его манера говорить, полуобняв собеседника и побрызгивая на него слюной…
        И вот наконец настал день, когда отец торжественно вручил ему новый поддельный паспорт, неотличимый от настоящего. Лёвочка на радостях усвистал в ночной клуб. Я сделал глубокий вдох, затем глубокий выдох - и вернулся к "Запискам Бонапарта".
        Заявился наш милый гость глубокой ночью. Правильнее сказать, эта грязная свинья приплелась под утро, ввалилась в мою комнату и прямо в одежде, в кроссовках и в помаде плюхнулась на мою постель.
        Гостей из дому выбрасывать не полагается. Я встал, расшнуровал ему обувь, как дисциплинированная древнегреческая женщина, стянул с него джинсы, вытащил из-под него одеяло, чтобы укрыть, а он немедленно заворочался, устраиваясь поудобнее…
        На подушке оказалась какая-то грязь. Я нагнулся посмотреть - в чём это он вывалялся. Я даже включил свет, потому что не сразу поверил своим глазам. Это были волосы. Много. Они вылезали клоками, целыми прядями, от одного только прикосновения к наволочке; я вытянул несколько волосков, не почувствовав ни малейшего сопротивления - точь-в-точь так же, как это было в начале моей месячной вахты над омолаживающимся страдальцем…
        Всё-таки отца пришлось разбудить.
        Состоялось следствие - с самыми неутешительными результатами. Хотя и не совсем внятными. Поганец утверждал, что всего-навсего искал презервативы. А нашёл бутылочку с витаминами - ну и сожрал парочку драже для поднятия сил. Ну ладно, горсточку. Исключительно для поднятия сил. Но ксерион по дому не валяется, он у отца в кабинете в специальном сейфе, до этого сейфа ещё докопаться надо, а уж потом открывать… Бутылочка с витаминами лежала там, где Лёвочка показал, ксериона в ней не было, разумеется. И быть не могло. Или могло?.. Отец тёр лоб, но вслух не высказывался.
        Впрочем, какая разница? Нас - меня - ждал ещё один цикл омоложения этого… этого…
        Ну, вы меня поняли.
        Скажу честно: было чуть проще и чуть короче. Не четыре недели, а три. И ворочать беспомощную тушку стало легче, потому что тушка была поменьше. А потом она сделалась ещё меньше, и ещё, и ещё, и я уже начал втайне надеяться, что дело идёт наконец к естественному финишу… но увы: процесс завершился примерно на уровне десятилетнего.
        И вот тогда я понял, что настоящего страху иудейску ещё не знал…
        Видите ли, мой отец может всё.
        Нет, не так. Он, конечно, не всемогущ, поймите меня правильно. Но я ни разу в жизни не видел, чтобы он решил "я это сделаю" - и не сделал. На пустяки такое не разменивают - опять же поймите меня правильно. Ну, знаете наверняка, типичная ситуация для беллетристики: какой-нибудь супер-пупер-чародей (вариант: супер-пупер-мэн) путём древних магических ритуалов (новейших технологических разработок) сотворяет немыслимой мощи сгусток управляемой энергии, мегафайрбол, допустим, или трёхкварковый мезопрокалыватель пространства, пробивает с его помощью навылет множество вполне себе населённых миров, одну реальность за другой, прошивает ткань вселенной - и вытаскивает из одному ему известного места пару бутылок холодного (допускаю, что очень хорошего) пива!.. В общем, по большому счёту, это даже не смешно. Это неприлично.
        Так вот, я впервые увидел, как отец чего-то не смог. Он лично, в течение нескольких дней пытался вбить в помолодевшую Лёвочкину голову, что тому надо вести себя в соответствии со статусом малолетнего ребёнка, и это в его же, Лёвочки, интересах. Потому что если он доиграется до психушки, то навсегда останется золотым материалом для диссертаций по шизофрении.
        Но Лёвочка мёртво стоял на том, что он доктор исторических наук, поэт, бывший депутат облсовета и Кнессета, почётный член, зампред, а также владелец и всенародно избранный президент. Повторное омоложение подчистило в этом списке строчку "несостоятельный должник, состоящий в международном розыске". Это какой-то психический феномен: когда Лёвочке об этом подробно рассказывали, он ненадолго притихал и пугался… а затем что-то в маленькой его башке перещёлкивало, и неприятная информация с тихим шипением испарялась из памяти.
        Отец тёр лоб и бормотал что-то о неисследованных побочных эффектах. В ответ на моё предложение поставить на Лёвочке ещё один эксперимент и посмотреть, чем дело кончится - благо, материала не жалко, - он посмотрел как-то нехорошо, и я заткнулся.
        Признаюсь, он меня не убедил. Но и у меня достойных аргументов не было. Я был пристрастен, каюсь, должен с прискорбием согласиться… и всё-таки человеколюбие не должно быть абстрактным, таково моё глубокое убеждение. Оно должно иметь вменяемые и чётко очерченные границы. Оно не должно идти во вред другим людям. И так далее.
        Итак, нам пришлось придумывать новую легенду при полном отсутствии понимания со стороны наиболее заинтересованного лица. Племянник из Житомира превратился в своего же младшего брата, причём сильно травмированного скандальным разводом родителей. Я предложил было заменить на "трагическую гибель", но, едва закрыв рот, понял, что предложил глупость: такими словами попусту не разбрасываются. А ещё мгновением позже пришла шкурная - и тем огорчившая меня - мысль: а хорошо, что отцу моя идея не понравилась, к сиротке, чего доброго, соседи начнут относиться с сочувствием…
        Ситуацию, в которой нашего подопечного могли увидеть не только соседи, я себе представлять в то время отказывался. А шкурность и мерзопакостность отдельных червячков, заводящихся в моей несчастной голове, надеюсь, вы согласитесь извинить. Я был начисто выбит из колеи и несколько переутомлён.
        Единственное, что нас пока спасало от коллективного помешательства, - это то, что Лёвочку удалось подсадить на "Спокойной ночи, малыши". Подсадить в том смысле, что при звуках финальной песенки он начинал зевать, а через минуту засыпал - и спал абсолютно беспробудно до девяти утра. Как, каким чудом этот постгипнотический комплекс прополз в его подкорку и там закрепился, ни я, ни отец не знали: все прочие попытки загипнотизировать его проваливались, а ведь отец по этой части мастер не из последних…
        Так мы и жили до середины апреля, всё больше приходя в тихое отчаяние от безвыходности ситуации - тем более что дела отца всё отчаяннее требовали его присутствия в других местах, а он никак не решался бросить меня наедине с этой проблемой. Я видел, как его буквально разрывает на части.
        И всё же именно в мою надтреснутую башку пришла первая по-настоящему светлая идея. Этакая полномасштабная эврика. Сатори. Как у Ньютона с яблоком. Я полез за чем-то на книжный стеллаж, и сверху мне на темечко упала картонная коробка с фотографиями. Фотографии разлетелись, но при этом всё прочее встало на свои места. Я поднял пару из них - почти наугад - и принёс отцу. Он сидел с несчастным видом над какими-то таблицами. Я отдал фотографии и сказал: "Илья". Он посмотрел на фотки, на меня, и я понял, что у него тоже наступило просветление.
        Этой же ночью Лёвочку украли цыгане: зашли к нам и вышли обратно с большой дорожной сумкой, которую цинично сунули в багажник своего белого "ауди". В сумке дрых Лёвочка.
        У нас с родителями договор: я не лезу в их дела, как бы ни исходил любопытством. Моё дело - закончить школу и вообще впихнуть в себя максимум всяческих знаний, большая часть которых мне никогда не пригодится. Вернее, так: я впихиваю в себя то, что пригодится наверняка, то, что пригодится с долей вероятности - и то, что пригодится при каких-то чрезвычайно безумных обстоятельствах. При этом все понимают, что я не бездонный кувшин… Так вот, притом, что я не лезу в родительские дела и даже не задаю наводящих вопросов, я о многом догадываюсь. Да и кто бы не проявил догадливость после той нашумевшей истории с ящерами? Да что там истории - вполне себе полномасштабной войны! Но отец тогда - и много раз потом - велел: набивай голову новыми знаниями, а не чужими и устаревшими выводами. И потом немного откомментировал эту сентенцию: у людей моего возраста и аналогичного склада ума часто бывает так, что сложившиеся мнения по тому или иному поводу застревают в сознании надолго - и вскоре начинают влиять на восприятие, причём довольно радикально: то есть те вещи, которые не вписываются в картину мира, эти люди
просто не замечают. А мы занимаемся такими делами, сказал отец, что не имеем права отбрасывать ни крупицы нового знания, каким бы диким оно ни казалось…
        Какими делами они занимаются, я тоже примерно представлял. Но именно "примерно" - и старался не пускаться в спекуляции, потому что знал: моё меня не минует. Возможно, посвящение произойдёт после выпускного. Возможно, чуть позже. Взять, например, Петьку и Армена: они старше меня всего на два года, а уже посвящены.
        В общем, я не торопился и не комплексовал.
        Когда отец сказал, что раз проблема Лёвочки решена, то они с маменькой в начале мая едут к Брюсу в Австрию, оттуда вместе с ним - в Испанию, потом, вероятно (но не обязательно) - в Ирландию, и уж только потом возвращаются домой, а моё дело - спокойно сидеть на попе и готовиться к экзаменам, я только кивнул. Ни Австрия, ни Испания, ни тем более Ирландия не занимали верхних строчек в списках особо опасных стран, у нас тоже было пока тихо, если не считать зимне-весенней чудовищной самоубийственной миграции северных оленей из Эвенкии в Хакасию, их пытались подкармливать даже с вертолётов, но всё равно все олени передохли, - так что я мог со спокойной душой родителей отпустить - и заняться делами. Запущенная учёба, то, сё…
        Катастрофа произошла, когда все билеты были взяты и все встречи, которые отец собирался провести, распланированы.
        Значит, так: живём мы в Академгородке, и это район, от города весьма изолированный. И во многом отличающийся. Строили его в шестидесятые, поэтому дома с виду те же "хрущёвки", а планировка района такая, что без карты и компаса блуждать можно долго. Проще найти проводника из местных… Так вот, дома только с виду обычные, а внутри там очень даже ничего себе: и комнаты просторные, и кухни, и комнат в квартире может быть много - скажем, восемь. У нас комнат всего четыре, но зато - три балкона. Да и комнаты - это настоящие комнаты, зал - в два окна, не то что чуланчики в стандартных квартирках. Плохо, что потолки низкие… И, естественно, всё это стоит в лесу, зелени полно, бегают жадные белки.
        И вот представьте себе: к такой вот "хрущёвке" подъезжают довольно поздней ночью с десяток самых навороченных тачек, разворачиваются и как бы ждут (чувствуется, что за всеми окнами все как бы присели и затаили дыхание). Последним появляется белый "ламборджино", останавливается у нашего подъезда, открывается дверь - сначала выходят парни в коже, встают "смирно"; потом выходит Илья, ставит на землю чемодан; и наконец появляется маленький мальчик в чёрном дорогущем костюме, с каким-то умопомрачительным галстуком - и в шляпе. Парни в коже берут чемодан и ведут мальчика к нам. Сдают с рук на руки, сдержанно прощаются, садятся в машину - и всё это в обратном порядке, то есть "ламборджино" первым, остальная ватага за ним - уезжают.
        Двор засыпает.
        Мы - нет.
        На следующий день отец встречался с Ильёй, но о чём они говорили и чем именно Лёвочка достал цыган, я так и не узнал. Вероятно, это было слишком чудовищно…
        На следующий день отец сказал мне:
        - Кадет, я дам вам парабеллум. Но не сейчас, а когда вернусь…
        Маменька всплакнула у меня на плече.
        Изменить нельзя было ничего. Поезд ушёл. В смысле: самолёт улетел. В смысле: это не значит, что нельзя сдать билеты - просто отец уже обещал.
        Я остался ждать парабеллум.
        Как ни странно, первые дни наедине с Лёвочкой прошли более или менее спокойно.
        К числу моих бесспорных достижений относится следующее:
        1.Поганец смирился с тем, что я не буду звать его по имени-отчеству.
        2.Поганец смирился с тем, что он не будет выходить из квартиры без сопровождения.
        3.Поганец смирился с тем, что есть он будет то, что дают, а не то, что дают в ресторане.
        4.Поганец смирился с тем, что я сильнее.
        5.Я не завалил ни одной контрольной.
        Мои бесспорные поражения:
        1.Поганец гнусным образом звал меня только по имени-отчеству, добавляя всяческие титулы, начиная от "прекрасный сэр" и кончая чёрт знает чем.
        2.Пришлось сменить замки.
        3.Пельмени. Пельмени. Пельмени. Сосиски. Пельмени. Пельмени…
        4.Пришлось запираться на ночь.
        5.Пришлось нанять "бэби-ситтера, имеющего опыт работы с особо сложными детьми"…
        Парадоксы, которые я не могу объяснить:
        1.Его страшно любили старушки, собиравшиеся на лавочке у подъезда. Им он не хамил, а напротив: подолгу и с выражением декламировал свои стихи. Феерическое зрелище…
        2.Он не разу не попытался обвинить меня в педофилии или в жестоком обращении с малолетними.
        3.Каждый день ровно два часа он посвящал научной работе, хотя ему было строго-настрого сказано: пока не вырастет - никаких симпозиумов.
        4.Я сохранил сравнительную ясность рассудка.
        5.Несмотря ни на что, я продолжал ждать обещанный парабеллум…
        Так было, пока не наступил тот самый день.
        Пока поганец слизывал тортик, я восстановил соединение, залез на нужный порносайт и, воспользовавшись паролями поганца, снёс к чёртовой бабушке компрометирующий ролик. Откуда у меня пароли поганца? Есть такая шпионская программка, которая записывает все нажатия клавиш. Это элементарно, Ватсон.
        Далее: нужно было решать, что делать с Леночкой. Она порывалась сбежать хоть во всём мокром, хоть в шторе, хоть без шторы… Сначала я её уговорил отсидеться в моей комнате, которая запирается изнутри. Вот видишь: запирается. И только ты можешь открыть… Я дал ей с собой пузырёк валерьянки и чаю. Чуть разрядив таким образом обстановку, я стал думать, как жить дальше. И ничего не оставалось, как звать на помощь. Сначала я попытался дозвониться до Светланы, но дома её не оказалось, а при звонке на мобильник обиженный робот сказал мне, что этот абонент более не обслуживается. Ничего не оставалось, как позвонить Девочке-Ирочке. Она бросила всё (слышно было, как там что-то упало) - и примчалась. Благо, тут у нас минут пятнадцать ходу - так что она управилась за пять.
        С Девочкой-Ирочкой нас связывают давние и прочные отношения. Это в её спасении участвовал поганец в бытность свою поэтом и депутатом. Это из-за неё началась война с ящерами. И если бы на той войне давали награды и знаки отличия, мы с ней носили бы по нашивке за боевые ранения: меня тогда вроде как отравили, а сломанную в нескольких местах руку Девочке-Ирочке потом чинили ещё почти год. После войны Девочку-Ирочку мне поручили. Дело в том, что она очень долго боялась всего на свете. Машин, мышей, собак, темноты, толстых тёток, проволоки, электрических лампочек… Сначала её пытались лечить у врачей, но становилось только хуже, Ирочкина мама решилась пойти к знакомой цыганке - к Светлане, а Светлана действительно помогла: она сказала, что заговорить страх, конечно, можно, но это значит, что он просто затаится и вылезет наружу в какой-то жуткой форме и в самый неподходящий момент. Страх нужно побороть самому.
        И Девочка-Ирочка стала убивать свои страхи, подкарауливая их по одному. А я страховал. Знаете, я крепко зауважал её после этого. Представляете: спичка с косичками, коленки подкашиваются, кулачки сжаты, уже пятую толстую тётку пропускаем, потому что Ирочка с места сдвинуться не может, наконец начинает шагать, подходит прямо к очередной тётке и выпаливает: "Скажите, пожалуйста, который час?" - и так она это произносит, такой у неё при этом вид, что тётка роняет сумку и убегает…
        В общем, много чего было.
        И много чего стало потом, когда отец и Шаддам свозили её в Армению, в Ехегнадзор, где похоронен дядя Коминт, вытащивший Ирочку из того подвала в Крыму. Она в него вцепилась тогда и долго не отпускала от себя, а потом он погиб.
        Наверное, там, в той поездке, отец или Шаддам ощутили в ней что-то особенное. Сначала для неё пригласили учителей рисования и лепки, потом устроили в художественное училище - так сказать, вольнослушателем. Главное, что Девочка-Ирочка могла возиться в их мастерских хоть сутками, хоть неделями…
        У неё привычка такая: что бы ни подвернулось под руку - лист бумаги, соломинка для коктейля, штора, веточка, носовой платок - начинает вертеть и что-то из этого делать. Когда бумага, то это называется "оригами", а когда шнурки для ботинок - то я не знаю, как и назвать. А ей по барабану. Она говорит, я просто узелки завязываю.
        Барабаны она, кстати, тоже делала…
        Но главное не это. Главное, что если на кого можно положиться во всём, то это на неё. Несмотря на спичковидность и раннюю молодость.
        Вот оцените: прибежала, поняла, что у меня на руках голая полоумная женщина - и никаких вам швыряний тортами, мексиканских воплей и прочего; оценила примерно размерчик, побежала и принесла подходящую одёжку. Потом они сидели, запершись и шушукаясь, и в результате: да, полная комната всяческого бумажного зверья, да, занавески завязаны в розочку, - зато Леночка одета и причёсана, о происшедшем практически забыла, а когда потом будет вспоминать, то просто с лёгким нервным смехом. Да, Девочка-Ирочка - это вам не "Клуб? - 24/7"…
        Где-то в половине девятого они засобирались, Леночку надо было проводить домой, платье и бельё её не высохли (я просто забыл про это, а уж она и подавно забыла), идти в принесённых Ирочкой вещах ей было впадлу - но представьте себе: два-три взмаха ножницами, два-три взмаха иглой, метр толстого кручёного шнура, старая цветастая маменькина шаль - и на Леночке уже не дачная байковая ковбойка и растянутые до невозможности джинсы, а что-то вполне "от-кутюр", этакий авангард, немного смело, но почему нет?
        Итак, они ушли, и тогда из добровольного заточения выбрался поганец. Он был тих и подавлен - и всё, чего хотел, это посмотреть телевизор. Он потом объяснит…
        Я почему-то не сомневался, что объяснения будут исчерпывающими. Например, что это был эксперимент по совращению малолетних, поставленный поганцем на себе - как оно и подобает настоящему учёному… Но сейчас мне не хотелось ни объяснений, ни разглагольствований. Я молча включил ящик.
        И окаменел.
        Барселону, где сейчас были родители, практически снесло с лица земли. Чудовищный ураган, несколько подземных толчков, падение метеорита… число жертв неизвестно, но наверняка исчисляется тысячами… территория оцеплена силами… команды спасателей прибывают… размещение беженцев… есть и россияне… всяческая помощь оказывается…
        Почти ни черта не показывали: ну, развалины издалека и с большой высоты, ну, пожар; страшно испуганные люди среди какого-то барахла; ряды палаток, вертолёты, полевые кухни; кто-то что-то говорит в камеру… в общем, обычные и как бы взаимозаменяемые съёмки, они словно бы кочуют из репортажей об одной катастрофе в репортаж о другой. Я сидел и смотрел, а потом встал и куда-то пошёл. О поганца я споткнулся, но он этого не заметил. Я пришёл к телефонному аппарату и набрал какой-то номер. Набрал не сразу, потому что восьмёрка долго была занята. Наконец отозвался знакомый голос тёти Ашхен:
        - Нет! Я сто раз тебе говорила и двести раз скажу…
        - Тётя Ашхен, - позвал я.
        - Стёпа? Мальчик мой! Во-первых, не волнуйся: Петька сказал, что с Арменчиком всё в порядке, жив-здоров, а значит, и твои тоже. Не знаю, где они сейчас…
        - Спасибо, - сказал я. - Я попозже перезвоню.
        И сел на пол.
        Дело вот в чём: Петька и Армен - близнецы. Это внуки Коминта. Говорят, у многих близнецов есть это умение - чувствовать друг друга на расстоянии. А им, после посвящения в Орден, отец и Брюс это умение подраскачали. Так что раз Петька говорит, что с Арменом всё в порядке, - значит, так оно и есть.
        Жаль, что я так не умею… По большому счёту, ничего я не умею. И, наверное, впервые в жизни я не то чтобы разозлился, но раздосадовался на отца: ну что ж ты, не мог родного сына чему-то полезному научить…
        Ладно. Придётся обходиться тем, что есть.
        Две недели прошли как в тяжёлом чаду. Тяжёлый чад, говорил отец - это август на озере Чад. А всё остальное - так… подчадок. Возможно, он и прав, не знаю.
        Итак, я исправно звонил в Москву, говорил и с тётей Ашхен, и с самим Петькой, но результат был примерно тот же самый: Армен жив, страха или тревоги не испытывает, голода - тоже. Много спит. Плохо то, что Петька не может взять пеленг. Это и раньше получалось не всегда, но теперь - полная засада…
        На двенадцатый день имена родителей появились в списках пропавших без вести, которые испанское правительство вывешивало на специально созданном сайте.
        Без вести пропавших было почти двадцать тысяч. И семьдесят пять тысяч было погибших. И больше двухсот тысяч раненых.
        Территория была мёртво оцеплена, и внутрь никого не пускали. Говорили, что это защита от мародёров.
        Поганец вёл себя тише воды ниже травы. Бывали дни, когда я о нём просто забывал.
        Не поверите: я зубрил алгебру. Целыми днями я зубрил эту чёртову алгебру… Я в ней ничего не понимал.
        Я даже сдал какой-то экзамен. Кажется, это было сочинение.
        Ирочка бывала часто, но не назойливо. Зато почему-то проявлял участие директор Борис Матвеевич…
        Ну да. Конечно, я ещё формально несовершеннолетний. Но это не значит, что можно приходить, расспрашивать, на чём-то настаивать… Нет, я знаю, что родители живы, просто не могут выбраться. Да, я знаю это точно, мне сообщили знакомые. Когда там всё более или менее утрясётся… Нет, не нужно никаких официальных запросов. Я вполне справлюсь сам. Вы же видите: я справляюсь…
        Седьмого июня в ванне обнаружилась дохлая крыса. Она прогрызла пластмассовую решёточку, вылезла - и умерла. Не знаю, от чего. Крысу нашла Ирочка, и ей стало плохо. Я постарался её отвлечь, увести, а поганец тем временем, наверное, делал крысе искусственное дыхание. Потом он пришёл совершенно обалдевший.
        В общем, на крысе был ошейничек. Или галстучек. Из свёрнутой в трубочку тонкой кожи. Не то чтобы пергамента, но очень тонкой. На коже угадывались странные буквы…
        Вот так это выглядело:
        Всё понятно? Объяснений не требуется?
        В общем, я взвыл - но неслышно, про себя…
        4
        Если вы хотите, чтобы Бог рассмеялся, расскажите ему о своих планах. Вуди Аллен
        - Собственно… - Николай Степанович отнял от брови аннушкин носовой платочек, пропитанный коньяком из арменовой фляжки; кровь, можно сказать, остановилась. - Собственно, где это мы? Костя, ты выяснил?
        - Нет. Я пока вообще ничего не пойму. Но я далеко не отходил…
        - Это я просил пока никого никуда не ходить, - сказал Шаддам. - Мне очень не нравится здесь. Я… не понимаю…
        - Да уж…
        Куда же это нас вынесло, подумал Николай Степанович. Уходили мы куда-то на юго-восток… почти в полдень… А сейчас, похоже, время сразу после заката. Этакие светлые сумерки при низкой облачности. Допустим, девять-десять часов разницы… это у нас что? Какая-нибудь Индия? Индонезия? Не похоже… но очень, очень странное место!
        Он сидел, прислонившись спиной и затылком к прохладной стене, на тротуаре, мощённом ромбической плиткой с изысканным неярким узором. Тротуар опоясывал небольшую пятиугольную площадь с неработающим фонтаном посередине. Во всяком случае, это сооружение - бронзовое дерево с каменными листочками, окружённое невысоким резным бордюром - напоминало именно фонтан…
        Аннушка перестала суетиться и вроде бы спокойно присела на краешек тротуара, теребя ремешок сумочки. Армен и Толик бродили по площади и озирались по сторонам - но, как и просил Шаддам, далеко не отходили. Сам Шаддам, заложив руки за спину и прикрыв глаза, чуть покачивался вперёд-назад, что означало у него усиленную работу мысли. А Костя сидел по-турецки рядом с Николаем Степановичем и ждал, когда тот всё объяснит…
        И только Нойда просто лежала, положив голову на лапы и закрыв глаза.
        Мне здесь тоже не нравится, подумал Николай Степанович. Не знаю, почему, но… Ладно, сейчас уйдём. Надо только сориентироваться по сторонам света.
        Он встал, его качнуло, Аннушка вскочила - поддержать…
        - Во что же я вписался так неудачно?
        Костя тоже встал, хотел ответить, но как-то замялся.
        - Похоже, дверь сюда была yже, чем обычно, - сказал Шаддам. - Я задел края обоими плечами, хотя обычно прохожу очень свободно. Армен ушиб ключицу…
        - А я ободрала колено, - сказала Аннушка. - Но тебе досталось больше всех.
        - Должно быть, дверь уже начала закрываться, - сказал Шаддам.
        - Она с самого начала была очень узкой, - сказал Костя. - Я еле протиснулся. Она была значительно уже, чем тень на стене.
        - Вот так даже?.. - Николай Степанович оглянулся на стену, из которой они вышли, как будто стена могла что-то подсказать. - Никогда ни о чём подобном даже не слышал… Так всё-таки? Куда нас могло занести? Какие соображения?
        - Никаких, - сказал Костя и посмотрел на Шаддама; тот согласно кивнул. - Ясно одно: в этом городе никто не живёт. По крайней мере, в этой части города, - поправил он себя.
        - Я пытаюсь вспомнить всё, что знал про архитектуру, - сказал Шаддам. - Где и когда строили так. Но, боюсь, пока не могу сказать ничего определённого.
        Дома, окружающие площадь, выглядели непривычно. Первые этажи их не имели окон, а только ложные арки и портики; дверей тоже не было. Отделка стен отличалась от всего, что Николай Степанович видел раньше: это была комбинация тёмных мозаик и очень тонкой резьбы по серо-зелёному камню. Вторые и третьи этажи отделаны были скромнее, но состояли почти сплошь из окон - без единого стекла. А сквозь окна третьих этажей видно было, что на домах нет крыш…
        - Декорация, - предположил Костя. - Какой-нибудь Бомбей…
        Аннушка положила руку на стену, провела по вырезанному орнаменту: переплетённые густые ветви, склонившиеся под тяжестью всевозможных плодов.
        - Тогда был бы пластик, - сказала она. - Или гипс. Но это не гипс.
        Николай Степанович наклонился к узору, всмотрелся. Камень был с намёком на полупрозрачность; внутри угадывались микроскопические золотые искорки.
        - А что же это?
        Аннушка вдруг хихикнула:
        - Боюсь, Коля, я так и не научилась разбираться в драгоценных камнях… Издержки конспирации, ты уж извини.
        - Вряд ли драгоценных, - сказал Шаддам. - Это напоминает мне какой-то самоцвет, я просто не могу вспомнить название.
        - В общем, не пластик и не гипс, - сказал Николай Степанович. - То есть - не Бомбей. Ладно, всё это спекуляции. По-моему, у Армена был компас. Армен!
        Голос прозвучал как-то не по-настоящему. Словно они действительно находились среди мягких и пыльных декораций… Он вопросительно посмотрел на Аннушку.
        - Здесь нет эха, - сказала Аннушка. - И шагов почти не слышно. Знаешь… - она задумалась. - Это действительно похоже на декорацию, но не киношную. У меня что-то вертится в голове, но я не могу поймать…
        Подошёл Армен. Толик-инженер с отрешённым видом стоял у него за плечом.
        - Да, дядя Коля?
        - Что говорит твой компас?
        - Молчит.
        - Не понял?
        Армен отстегнул браслет и подал Николаю Степановичу часы, в которые хитромудрые японцы вмонтировали, помимо радиоприёмника и дозиметра, ещё барометр и компасы: магнитный и гироскопический.
        - Я не уверен, что они вообще ходят, - мрачно сказал Армен. - То есть когда на них смотришь, цифры меняются, а когда не смотришь - нет… По крайней мере, мне так кажется, - добавил он. - Дядя Коля, я уже проверил: сотовые здесь не работают, джи-пи-эс не работает, часы - непонятно. Компас показывает куда угодно, что один, что другой… Может быть такое, что мы не на Земле?
        Николай Степанович внимательно посмотрел на Армена, потом перевёл взгляд на Шаддама. Внезапно Шаддам начал расплываться, потом раздвоился… Усилием воли Николай Степанович вернул ему нормальный вид.
        - Я не знаю, - сказал Шаддам. - Но, если я правильно помню, этот способ перехода работает только в системе румов или вблизи от неё, то есть - только на Земле… О другом мне просто ничего не известно. Но здесь явно земной воздух, земная сила тяжести…
        - Рум… - сказал Николай Степанович и задумался. Голову тут же наполнили толчки боли, пока не слишком сильной. - Рум, говорите…
        О системе румов известно было мало. Созданная в незапамятные времена одной из рас ящеров, позже исчезнувшей, она сохранилась и была даже используема некоторыми тайными орденами - в частности, "Пятым Римом". Но очень многое говорило за то, что использовалась только малая часть её - просто никто не понимал, как всё это работает и как проникать на другие уровни. Считалось, что это всего лишь сеть коммуникаций, своего рода "мгновенное метро", станции которого располагаются во многих крупных городах - но почему-то иногда и в пустынях, и в деревушках, и Бог знает где ещё. Николай Степанович в своё время догадался, как проникнуть на уровень ниже - там он повстречался с Золотым Драконом…
        Логично ли предположить, что уровней может быть и больше двух?
        Но для прохода к Дракону требовалась, так сказать, двойная тень: от двух свечей и двух карт. Здесь же всё было как обычно: одна свеча, одна карта, одна стена…
        …на которой он нацарапал руну "Гар"!
        И что? Могло это нас забросить куда-то не туда?
        Когда взаимодействуют разностильные магии, возможно всё. Даже то, что совершенно невозможно…
        Руна "Гар", символ центра мира, мирового ясеня Игдрасиля и одновременно - копья Одина. Своего рода усилитель магии любого направления…
        Допустим. И что это нам даёт? Нас занесло в центр мира? К мировому ясеню? Не похоже.
        Но всё равно что-то в этом есть. Если бы не разламывалась так голова…
        - Коля!
        Нет-нет. Всё в порядке, всё пройдёт, вот я же стою на ногах…
        Давно он не чувствовал себя настолько погано.
        Люди Севера
        (Царское Село, 1893 год, октябрь)
        Если кто не знает: конец сентября и начало октября в Царском Селе - самое красивое время года. Деревья в парках подобраны так, что все цвета осени, от серебристого до багрового, и все оттенки главного из них, жёлтого - от солнечного до тёмного бронзового - вы видите одновременно, но это не пестрядь загородной рощи (что тоже прекрасно, но иначе) - а картина великих мастеров; или храм; и можно понять кельтов, которые молились деревьям…
        В воскресенье мы пошли гулять втроём: маменька, Митя и я. Ушли далеко, когда вдруг налетел дождь и порывами холодный ветер. Домой мы добрались промокшие, тут же стали пить чай с малиной, но малина, этот чудодейственный аспирин моего детства, не спасла: уже вечером я слёг с жаром и кашлем.
        Как обыкновенно, в постель я прихватил книгу; на этот раз ею оказался "Капитан Гаттерас"…
        …В первый раз, услыхав свист, матросы переглянулись. Они были одни на палубе и тревожно переговаривались. Посторонних - ни души, а между тем свист повторялся несколько раз.
        Первым встревожился Клифтон.
        - Слышите? - сказал он. - Посмотрите-ка, как прыгает собака, заслышав свист.
        - Просто не верится! - ответил Гриппер.
        - Конечно! - крикнул Пэн. - Я дальше не пойду!
        - Пэн прав, - заметил Брентон. - Это значило бы испытывать судьбу.
        - Испытывать чёрта! - сказал Клифтон. - Пусть я потеряю все свои заработки, если я сделаю хоть шаг вперёд.
        - Нет, видно, нам не вернуться назад… - уныло промолвил Болтон.
        Экипаж был вконец деморализован.
        - Ни шагу вперёд! - крикнул Уолстен. - Верно я говорю, ребята?
        - Да, да! Ни шагу! - подхватили матросы.
        - Ну, так пойдём к Шандону, - заявил Болтон. - Я поговорю с ним.
        И матросы толпой двинулись на ют. "Форвард" входил в это время в обширный бассейн, имевший в поперечнике около восьмисот футов; бассейн со всех сторон был окружён льдами и за исключением прохода, которым шёл бриг, другого выхода не имел.
        Шандон понял, что по собственной вине попал в тиски льдов. Но что же оставалось делать? Как вернуться назад? Он сознавал всю тяжесть лежавшей на нём ответственности, и рука его судорожно сжимала подзорную трубу.
        Доктор, скрестив на груди руки, молча наблюдал; он смотрел на ледяные стены в триста футов вышиной. Над бездной висел полог густого тумана.
        Внезапно Болтон обратился к помощнику капитана.
        - Мистер Шандон, - взволнованным голосом проговорил он, - дальше идти мы не можем!
        - Что такое? - спросил Шандон, которому кровь бросилась в лицо.
        - Я говорю, - продолжал Болтон, - что мы уже достаточно послужили капитану-невидимке, а потому решили дальше не идти.
        - Решили?.. - воскликнул Шандон. - И вы осмеливаетесь это говорить, Болтон? Берегитесь!
        - Угрозы ни к чему не поведут, - буркнул Пэн. - Всё равно дальше мы не пойдём!
        Шандон шагнул было к возмутившимся матросам, но в этот момент к нему подошёл Джонсон и сказал вполголоса:
        - Нельзя терять ни минуты, если хотите выбраться отсюда. К каналу приближается айсберг. Он может закрыть единственный выход и запереть нас здесь, как в тюрьме.
        Шандон сразу понял всю опасность положения.
        - Я рассчитаюсь с вами потом, голубчики, - крикнул он бунтарям, - а теперь - слушай команду!
        Матросы бросились по местам. "Форвард" быстро переменил направление. Набросали полную топку угля, чтобы усилить давление пара и опередить плавучую гору. Бриг состязался с айсбергом: корабль мчался к югу, чтобы пройти по каналу, а ледяная гора неслась навстречу, угрожая закрыть проход.
        - Прибавить пару! - кричал Шандон. - Полный ход! Слышите, Брентон!
        "Форвард" птицей нёсся среди льдин, дробя их своим форштевнем; корпус судна сотрясался от быстрого вращения винта; манометр показывал огромное давление паров, избыток которых со свистом вырывался из предохранительных клапанов.
        - Нагрузите клапаны! - крикнул Шандон.
        Механик повиновался, подвергая судно опасности взлететь на воздух.
        Но его отчаянные усилия остались бесплодными; айсберг, увлекаемый подводным течением, стремительно приближался к каналу. Бриг находился ещё в трёх кабельтовых от устья канала, как вдруг гора, точно клин, врезалась в свободный проход, плотно примкнула к своим соседям и закрыла единственный выход из канала.
        - Мы погибли! - невольно вырвалось у Шандона.
        - Погибли! - как эхо, повторили матросы.
        - Спасайся кто может! - вопили одни.
        - Спустить шлюпки! - говорили другие.
        - В вахтер-люк! - орал Пэн. - Если уж суждено утонуть, то утонем в джине!
        Матросы вышли из повиновения, смятение достигло крайних пределов. Шандон чувствовал, что у него почва уходит из-под ног; он хотел командовать, но в нерешительности только бессвязно бормотал; казалось, он лишился дара слова. Доктор взволнованно шагал по палубе. Джонсон стоически молчал, скрестив руки на груди.
        Вдруг раздался чей-то громовой, энергичный, повелительный голос:
        - Все по местам! Право руля!
        Джонсон вздрогнул и бессознательно начал вращать колесо штурвала.
        И как раз в пору: бриг, шедший полным ходом, готов был разбиться в щепы о ледяные стены своей тюрьмы.
        Джонсон инстинктивно повиновался. Шандон, Клоубонни и весь экипаж, вплоть до кочегара Уорена, оставившего топку, и негра Стронга, бросившего плиту, собрались на палубе и вдруг увидели, как из каюты капитана, ключ от которой находился только у него, вышел человек.
        Это был матрос Гарри.
        - Что, что такое, сударь! - воскликнул, бледнея, Шандон. - Гарри… это вы… По какому праву распоряжаетесь вы здесь?
        - Дэк! - крикнул Гарри, и тут же раздался свист, так удивлявший экипаж.
        Услыхав свою настоящую кличку, собака одним прыжком вскочила на рубку и спокойно улеглась у ног своего хозяина.
        Экипаж молчал. Ключ, который мог находиться только у капитана, собака, присланная им и, так сказать удостоверявшая его личность, повелительный тон, который сам говорил за себя, - всё это произвело сильное впечатление на матросов и утвердило авторитет Гарри.
        Впрочем, Гарри нельзя было узнать: он сбрил густые бакенбарды, обрамлявшие его лицо, и от этого оно приняло ещё более энергичное, холодное и повелительное выражение. Он успел переодеться в каюте и явился перед экипажем во всеоружии капитанской власти.
        И матросы, охваченные внезапным порывом, в один голос крикнули:
        - Ура! Ура! Да здравствует капитан!..
        …и вдруг в какой-то момент я провалился в книгу. Это не было обычным бредом; во всяком случае, это не было бредом, подобный которому повторился бы. Мне приходилось бредить: и в Париже, когда я, молодой идиот, нализался цианистого калия, и в шестнадцатом в госпитале, когда я двое суток был на волосок от смерти - запущенная пневмония; а уж какие видения были у меня на ферме старого Атсона, где я отлёживался со сломанным позвоночником… Я пробовал и опиум, и гашиш, и коку. Всё это не то и не так.
        Сначала страницы стали жидкими, а буквы по ним плавали, как ряска по поверхности пруда. Я раздвинул их. Открылась чистая глубина, тёплая и приветливая. Я опустил в неё руку, потом погрузился весь.
        Я вошёл в книгу. Но не в роман.
        Потому что я был теперь кораблём на верфи. Ещё недостроенным, но таким, которым все восхищались. Знаменитые инженеры приезжали издалека, чтобы на меня посмотреть и покачать головой в восхищении. Мне было неловко, потому что я понимал: моё совершенство - это совсем не моя заслуга. Тот, кто меня спроектировал и создаёт, уже много лет не встаёт из кресла, он болен и стар, и я - его последняя надежда, его лебединая песня. Я долго и со всеми подробностями наблюдал, как мне монтируют машину и котлы, проводят трубопроводы и испытывают их давлением. Как вручную шлифуют и полируют многотонный трилистник главного винта. Как подгоняют на посадочные болты откованный из лучшей сибирской стали форштевень. Как вгоняют неимоверно ловкими ударами на места раскалённые заклёпки и тут же плющат их, намертво пришивая стальную обшивку к массивным шпангоутам, стрингерам и несокрушимому килю. Как проверяют на ломкость сталь, замораживая листы её в жидком воздухе, а потом изгибая в специальном прессе, а после устраивая выволочку закупщику. Как ставят мачты и трубы. Как обшивают палубу лиственичными досками, а каюты -
красным деревом. Как собирают рояль в кают-компании, поскольку целиком его туда пронести оказалось невозможно…
        Это заняло год. Шли споры о названии, поэтому борта мои были чисты, но на носу расправил крылья золотой двуглавый орёл.
        Наконец мне придумали название, и я стал "Огненной стрелой".
        Потом меня спустили на воду. Странная горбоносая девушка в тёмном, но явно не траурном, платье разбила о форштевень бутылку шампанского. Я под крики "ура!" заскользил по намыленным слегам кормой вперёд и тяжело, но прочно вошёл в воду.
        В тот же день на борт поднялась вся команда, сто матросов и тридцать пять офицеров во главе с седоусым капитаном Крузенштерном - но не тем, знаменитым, а потомком или однофамильцем. Я долго стоял под погрузкой: уголь, провиант, пресная вода, - а потом отправился на ходовые испытания.
        Я очень легко, не напрягая котлов, обогнал сопутствующие мне миноносцы, сильно смутив их.
        Выявились какие-то мелкие погрешности: недорабатывала рулевая машина, вибрировали два вентилятора, лопнули колосники в третьей топке, и её пришлось заглушить. Это были действительно мелочи, их можно было исправить прямо в море силами команды. Но нам всё равно нужно было вернуться в гавань…
        (Всё, что я рассказываю сейчас, я переживал именно так: день за днём и месяц за месяцем. Напомню: мне было неполных восемь лет. Много лет спустя в разговоре с Бурденко я рассказал про этот случай, будто бы произошедший со знакомым. Бурденко сказал, что такое изменение хода внутреннего, субъективного времени говорит об очень тяжёлых и необратимых повреждениях мозга; наверняка мой знакомый сейчас либо в доме скорби, либо разбит параличом. Я сказал, что он прошёл две войны и чувствует себя вполне сносно. Бурденко выразил надежду с ним познакомиться, но тут события пошли вскачь, и мы просто забыли про этот разговор, а вскоре Бурденко не стало. Не знаю, пересилил бы он желание вскрыть мою бедную черепушку и проверить пальцем, всё ли на месте?..)
        С началом весны началась и подготовка к экспедиции. Мы должны были пройти мимо Новой Земли и потом как можно дальше до Северного полюса; там я оставался ждать, а четырнадцать человек на собачьих упряжках пойдут дальше, чтобы водрузить русский флаг на высочайшей точке планеты. Руководил экспедицией лейтенант флота Колчак.
        (Клянусь! Когда в девятьсот пятом году я прочёл в газетах, что лейтенант флота Колчак награждён Золотой медалью Географического общества за выдающиеся заслуги в полярных исследованиях, мне стало не по себе; показалось, что сквозь летний зной проступил жестокий полярный холод; он откинул этот зной и это лето, как сквозняк откидывает шторы, - и будто именно холод, твёрдый снег, чёрная отшлифованная поверхность льда над бездной, режущий ветер, улетающая в никуда позёмка - это и есть настоящее, - а лето, дачный стол под грушей и чай из самовара - только вытканный рисунок на шторе…)
        На меня грузили так много, что я перестал за этим следить - и занялся знакомством с собаками. Это были сибирские и поморские лайки, некрупные и молчаливые. Их держали в клетках по девять, и в каждой клетке был вожак. Их звали Пират, Буря, Ропак, Клык, Малахай, Улан и Жираф. Буря был абсолютно белый с розовым носом и красными глазами, а Жираф - жёлтый и пятнистый. Они грызли сушёную рыбу и негромко переговаривались. Я понял, что лай у собак - это только для общения с человеком; между собой они разговаривают совсем иначе.
        Лейтенант торопился и нервничал; мы опаздывали с отходом. Наконец приготовления закончились, и ранним утром девятнадцатого апреля под звуки оркестра я отошёл от причала…
        Мы ещё ненадолго, на два дня, задержались в Копенгагене - потребовалось сменить забарахлившую помпу. Весь путь вокруг Скандинавского полуострова к Шпицбергену (взяли запас угля) и дальше к Новой Земле протекал безукоризненно.
        Я чувствовал, как холоднее и холоднее делается вода. Плавучие льдины попадались всё чаще и чаще; потом начались ледяные поля.
        Капитан и штурман помогали мне найти места, где лёд тоньше, чтобы я пробился как можно дальше на север.
        Мы достигли восемьдесят второй параллели, когда мой стальной форштевень уже не мог более раскалывать лёд. Здесь экспедицию лейтенанта Колчака сгрузили на лёд. Семь собачьих упряжек, семь нарт, которые при необходимости можно быстро превратить в каяки, и четырнадцать отважных моряков, поморов и казаков - отправились туда, где в полночь оказывалось солнце.
        Мы, все остальные, должны были ждать их здесь - по расчётам, два месяца. Но все в команде знали, и я тоже знал, что ждать будем столько, сколько это вообще возможно.
        И ожидание началось.
        Я дремал. Топки мои были погашены почти все - горели по одной при каждом котле, чтобы не слишком стыла вода, - да отдельная отопительная кочегарка. Офицеры, свободные от вахты, играли в преферанс и новомодный американский покер, а разминали мышцы подъёмом гирь и лыжными пробежками - матросы же бестолково и азартно гоняли по гладкому фирну надувной мяч.
        Нас всех, вместе с футбольным полем, медленно относило в сторону Гренландии.
        Такая безмятежность длилась больше месяца - но однажды барометр, казалось, намертво заклепавший свою стрелку, вдруг пошёл вниз. Вскоре небо заволокло тучами, повалил снег. Ветер крепчал; заметно и сильно похолодало. Был, между тем, конец июня…
        Ледяное поле, в которое я вмёрз, вначале раскололось - а потом стало сжиматься, сминаясь торосами.
        Не могу сказать, что я был спокоен - скорее, меня обуял полнейший фатализм. Я знал, что корпус мой нов и крепок, что суда гораздо менее стойкие, чем я, успешно проходили испытание подвижками льда. Но бывало и иначе…
        В общем, оставалось положиться на судьбу или на любовь Создателя.
        Настал момент, когда капитан Крузенштерн приказал поднимать пары. Далеко на западе видна была чистая вода, и можно было попытаться дойти до неё. Тем более, что ветер улёгся и льды успокоились.
        Я прошёл половину пути, когда испытал сильнейшую боль в винте. Меня затрясло, и даже без обследования было ясно: отлетела одна из лопастей главного винта. Тем не менее под корму спустился водолаз, который и подтвердил первоначальное предположение: лопасть срезало у самой ступицы; скорее всего, там изначально была скрытая раковина, которую не сумели обнаружить…
        Оставалось два малых боковых винта, предназначенных не столько для хода, сколько для лучшего маневрирования. Машины, вращающие их, были слабосильны. По чистой воде я бы медленно - пять-шесть узлов, не более, - добрался бы до порта, но здесь, во льдах…
        Надежда была теперь только на то, что меня рано или поздно с дрейфом льдов вынесет в чистое море.
        Эта надежда продержалась несколько дней. Непогода возобновилась, вскоре перейдя в страшный шторм. Мои борта трещали, но пока что выдерживали напор льда…
        Так прошёл июль и почти весь август. Я был завален снегом. Шторма налетали один за одним, иногда настолько сильные, что даже обращали дрейф льда вспять.
        И однажды ночью - по хронометру, разумеется; штурман, острослов, так и говорил: "Время суток - метель", - я испытал вдруг сильнейший подводный удар. Клин многолетнего чёрного пакового льда, как будто сорвавшись откуда-то, прошёл под тонким льдом замёрзшей полыньи и врезался мне в борт посередине между миделем и кормой. Такого удара не выдержал бы и броненосец…
        Открылась течь. Что плохо - заливало сразу три отсека, из них два - котельные. Вскоре топки пришлось погасить, людей вывести, переборки задраить. Я уповал на то, что носового котла хватит, чтобы запустить помпы, но время работало против нас: котёл не успевал прогреться и дать нужное давление… Вскоре капитан приказал команде начинать высадку на лёд.
        Я пытался помочь им изо всех сил…
        Наконец начали работать помпы, и погружение прекратилось, но корма погрузилась вся. Установилось подобие равновесия: откачивать удавалось ровно столько, сколько воды поступало в пробоины. Рано или поздно уголь кончится…
        Уголь!
        Если перебросить уголь из кормовых ям в носовые, то корма сделается много легче - и, может быть, даже приподнимется настолько, что пробоины окажутся над водой.
        Как назло, становилось теплее, снег мешался с дождём, образуя чудовищную наледь. На мне повисали тонны, десятки тонн льда, его не успевали обкалывать.
        И в этой жуткой метели началась перегрузка угля: мешками, на спинах, по обледеневающей палубе. Сам капитан таскал уголь.
        Через двенадцать часов этого аврала дифферент исчез, корма встала ровно. Ещё немного - и она начнёт подниматься…
        В этот момент сдохла помпа - та самая, которую заменяли в Копенгагене. Теперь я был обречён.
        На лёд сбрасывали всё, что только можно; спускали шлюпки; выгружали припасы. Кто знает, сколько команде придётся провести времени здесь, под меркнущим полярным солнцем…
        Капитана свели с мостика за руки. Он плакал.
        А я, цепляясь бортами за лёд, погружался в бездну. Я не хотел тонуть, я боролся изо всех сил… но как раз сил уже и не было. Всё моё существо протестовало против такого исхода. Вот корма стала уходить под воду… вот сорвались со станин котлы и машины… Я бессильно запрокидывался на спину, задрав из воды могучий, но совершенно бесполезный сейчас форштевень. Сорвался горячий носовой котёл; вырвавшийся пар вытолкнул часть воды из трюма, и я будто бы совершил последнюю попытку выпрыгнуть из жадной чёрной воды…
        И тут же, потратив все силы, вертикально, кормой вперёд, стремительно ушёл под лёд. Последнее, что я видел, это мою команду, из последних сил стоящую смирно, и капитана, отдающего мне честь.
        Потом короткий миг я видел сквозь мириады воздушных пузырей сверкающую полынью. И - настал мрак.
        Он длился долго, очень долго, небывало долго. Возможно, я летел сквозь него. Или тонул в нём. Или просто лежал. Не знаю.
        Потом с другой стороны этого мрака стало проступать что-то: часть руки, часть лица… Нянюшка Мавра обтирала меня остро пахнущей жидкостью - и долго же потом при одном только запахе водки память немедленно возвращала меня в тот бесконечный мучительный мрак…
        Я вязко, уже без всяких беспамятств и бредов, но никак не желая выздоравливать, проболел ещё с месяц, и тогда родители забрали меня из гимназии - из приготовительного класса - и пригласили домашнего учителя, Баграпия Ивановича.
        (Наверное, он был замечательный учитель. Во всяком случае, всё, чему он меня научил, а именно: таблицу умножения, теорему Пифагора, законы сохранения вещества и энергии, - я помню. Что я пытался усвоить в этих отраслях знаний позже - куда-то делось.)
        На Рождество нам с Митей подарили по настольному театру. Это были картонные фигурки, которые нужно было вырезать, приклеивать к пробковым подставкам - и потом на столе в картонных же декорациях разыгрывать пьесы. Тогда таких игрушек было множество - мой гимназический приятель Баженов, например, коллекционировал Шекспира, и у него было то ли двенадцать, то ли пятнадцать коробок - от "Виндзорских насмешниц" до "Ромео и Юлии"… Так вот, Мите подарили "Путешествия Синдбада-морехода", а мне - "Приключения капитана Гаттераса". Наверное, брат что-то прочёл в моей физиономии, потому что тут же сам предложил поменяться.
        Потом, несколько лет спустя, я попытался избавиться от моих страхов каким-то интуитивно-фрейдистским способом, написав рассказ о корабле, затёртом и раздавленном льдами. Рассказ я написал и даже опубликовал в гимназическом журнале, но страхи все остались на месте.
        Нет, не зря советская психиатрия с таким яростным негодованием отвергала учение доктора Фрейда…
        5
        А что, если наша Земля - ад какой-то другой планеты? Олдос Хаксли
        Когда Николай Степанович очнулся, был ясный солнечный день. Голова его лежала на коленях Аннушки, её прохладная рука тихонько гладила его лоб, старательно обходя рассечённую бровь. Она почувствовала, что он уже не в обмороке и не спит, и наклонилась, заглядывая ему в лицо. Волосы её светились…
        - О-ох… - Николай Степанович улыбнулся. - Вы не меня ждёте, девушка?
        Аннушка приложила палец к губам и кивнула куда-то влево. Николай Степанович приподнялся и посмотрел. Половина маленького отряда его спала: Армен на боку, под стеной дома, Костя - рядом с ним, сидя. Инженер Толик тоже спал, но около фонтана, облокотившись о бордюр и уронив голову на руку.
        - Шаддам и Нойда пошли поискать воды, - прошептала Аннушка. - Обещали далеко не отходить.
        Николай Степанович кивнул и начал вставать. Это оказалось непросто: тело ныло, как после хорошей драки, суставы не хотели ни сгибаться, ни разгибаться. Все же он встал, подал Аннушке руку, помог подняться. Видно было, что она тоже страшно устала.
        - Долго я?..
        - Минут сорок… кажется. Часы ни у кого не ходят… Ты в порядке? Ты выглядишь лучше.
        - Да вроде бы в порядке. Может быть, теперь ты отдохнёшь?
        - Нет. Мне почему-то не хочется… Потом. Давай лучше разомнём ноги.
        Николай Степанович подставил руку, Аннушка оперлась (он снова почувствовал, как ей тяжело двигаться) - и они пошли вокруг фонтана. Плитка под ногами была твёрдая, но шаги не отдавались - как будто ноги ступали по настоящему ковру.
        Фонтан - похоже, что это действительно был именно фонтан, вот и трубки торчат, из которых должны бить струи, - при ближайшем рассмотрении оказался ещё сложнее и ещё прекраснее. Бронзовый ствол, сучья и ветки наверняка не копировали какое-то конкретное живое дерево, а как бы создавали дерево заново, как будто в мире ещё никогда не было деревьев. Вначале это было трудно понять, но теперь каждая чешуйка коры, каждый изгиб ветви притягивали взгляд. Листья, среди которых не было двух одинаковых, вырезанные из разноцветных камней, висели на тёмных серебряных кольцах. Бассейн фонтана был не круглый, а скорее сердцевидный, и на дне его в кажущемся беспорядке лежали крупные речные окатыши…
        - Поразительно, - прошептал Николай Степанович. - Такая драгоценность - и просто на площади. Может быть, это площадь дворца?
        Аннушка кивнула.
        - Подожди… - сказал Николай Степанович. - Солнце. Был рассвет?
        - Нет, - сказала Аннушка. - Просто рассеялась дымка, и оно уже было на небе.
        - Так-так. Значит, с расчётом времени я просто ошибся. Мы гораздо ближе к Испании. Марокко, Ливия, Тунис? Возможно… Но почему же нет связи?
        - И стоят часы.
        - Вся электроника могла навернуться во время грозы, а твои "Тиссо" - намагнититься. Это вполне вероятно. Но если это Африка, должна быть страшная жара…
        Аннушка задумчиво посмотрела на него.
        - Ты знаешь, Коля… Мне почему-то кажется, что стоит именно страшная жара. Просто мы её не ощущаем. Вот посмотри туда…
        Она показала рукой вдоль узкой улочки, одна сторона которой была залита солнечным светом. Воздух дрожал и струился. Метрах в ста, а может, и меньше, мостовая словно расслоилась, приподнялась и разлилась медленным широким ручьём.
        - Да… - протянул Николай Степанович. - Похоже, что так. Ну, одной загадкой больше… Всё равно. Главное сейчас - это определиться со сторонами света. Солнце уже не слишком высоко, утра быть не может, значит, скоро вечер. Мы в тропиках, вторая половина мая - оно сядет практически на западе. Так?
        - Ну, исходя из школьной географии - да.
        - Значит, остаётся дождаться заката…
        Аннушка посмотрела на него с сомнением.
        Он почему-то и сам уже не верил, что всё будет так просто.
        Из-за угла показались экспедиция: Нойда и Шаддам. Аннушка помахала рукой, и экспедиционеры направились к ним.
        - Мне кажется, можно расположиться в доме, - сказал Шаддам. - Мы зашли в два - там есть что-то вроде мебели. Будет гораздо удобнее. Кроме того, там есть отдельные комнаты и, главное, запирающиеся двери. Я не думаю, что здесь могут быть какие-то хищники, но на всякий случай лучше жить за дверью… - и он грустно улыбнулся.
        - Жить? - наклонила голову Аннушка. - Что-то мне не хочется тут надолго задерживаться…
        - Согласен, - сказал Шаддам. - Мне тоже. Но я… Николай Степанович, вы чувствуете жажду? А вы, Анна Владимировна?
        - Нет, - сказала Аннушка и посмотрела на мужа. Тот молча покачал головой.
        - Вот и я тоже, - сказал Шаддам. - И мне это очень не нравится… Ничего конкретного, - он сделал характерный жест, которым извинялся за то, что начал отвечать на незаданный вопрос. - Просто - так не должно быть. А оно почему-то есть. И это вселяет тревогу и неуверенность.
        - Шаддам, - сказал Николай Степанович. - А в ваших воспоминаниях всё это ни с чем не ассос… циируется?
        Язык ворочался плохо. Он будто бы онемел с одной стороны.
        Шаддам помолчал.
        - В целом - нет, - сказал он наконец. - Многие детали - да. Но я ещё не готов к выводам.
        - Даже предварительным?
        Шаддам опять задумался.
        - Я боюсь, что если прерву размышления и займусь предварительными выводами, то сам себя пущу по ложному пути. Это неприятная особенность моего мышления. Искренне прошу меня простить.
        - Понимаю, - сказал Николай Степанович. - У нас в таких случаях говорили: "Дураку полработы не показывают". Это шутка, Шаддам.
        - Я догадался, - кивнул тот. - Так вот, возвращаясь к прежней теме: не перебраться ли нам всем с открытого места в один из домов?
        Нойда, до сих пор молчавшая, тихо кашлянула.
        И они отправились будить спящих.
        6
        Человечество стоит на распутье между безысходным отчаянием и полным вымиранием. Попросим же Господа, чтобы он даровал нам мудрость сделать правильный выбор. Вуди Аллен
        Выбранный Шаддамом дом находился в глубине переулка шагах в ста от площади. Вход в него - и, вероятно, в другие дома - был своеобразен: через низкую арку, где нужно сгибаться и наклонять голову, попадаешь как бы на дно колодца, через который видно небо; дальше идёт узкая пологая, но расширяющаяся веером лестница, выводящая на второй этаж сразу на середину обширного зала. Люк в полу, сейчас распахнутый, закрывался подобием ставней, снабжённых массивным засовом.
        Комнат, похоже, было немало, но только некоторые из них имели двери - по большей части дверные проёмы перегораживались портьерами. Выцветшие, пыльные, но всё ещё вполне крепкие, они висели на толстых кольцах, зацепленных за костыли, вбитые прямо в стены. Похоже, до изобретения карнизов инженерная мысль здесь ещё не дошла…
        Мебели во всех комнатах набралось до странного мало: овальный мозаичный стол, очень низкий, не выше колена; несколько сидений, напоминающих козетки, без ножек. Наверное, роль основной мебели играли ковры и подушки, сваленные горой в углу. Но к ним страшно было прикасаться.
        В потолке зияли грубые дыры, словно пробитые падавшими с неба камнями. Но сами камни куда-то делись.
        Найти спуск на первый этаж пока не удалось.
        Николай Степанович собрал военный совет. Он опасался, что вот-вот опять поплывёт, и потому торопился. Сейчас голова была лихорадочно-ясной, это не могло продолжаться долго.
        - Господа, - сказал он. - Я не знаю, куда мы попали. И я не знаю, почему мы сюда попали. Весь мой предыдущий опыт говорит, что такого быть не может… значит, этот опыт никуда не годится. Дальше: это откровенно странное место, которое мы напрасно пытаемся привязать к привычной нам реальности. Итак: у кого есть интересные наблюдения и нетривиальные выводы?
        - Наблюдения… - протянул Армен. - Во-первых, всё время хочется спать. Не хочется пить и есть… ну и… наоборот. Да, и курить не хочется. Николай Степанович, может быть, плюнуть на точную ориентировку - да и рвануть куда глаза глядят? В общем направлении на север…
        - Уже думал. А вдруг мы угодим куда-то… в ещё более странное место? А у меня осталось только две свечи. Я думаю, этот вариант мы попридержим как запасной - если не найдём ничего более внятного.
        - Николай Степанович… - поднял руку, как школьник, Идиятулла. - Извините, могу я высказываться на ваших… советах?..
        - Пожалуйста.
        - Я несколько раз слышал рассказы о городах, брошенных людьми в пустынях. Вроде бы даже в Каракумах есть… но чаще рассказывали об Йемене. И ещё про остров - тоже где-то у Йемена. И там есть город…
        - Да, Толя, - сказал Николай Степанович. - Таких преданий очень много. К сожалению, все они не объясняют нам одного: как нам выбраться отсюда?
        - Можно попробовать просто по земле. Здесь есть дерево и металл. Есть ткань. Построим песчаную яхту. Когда-то у моего друга была такая…
        Все посмотрели на Толика, и он вдруг смутился.
        - А ведь отличная идея, - сказал Армен. Видно было, что он уже загорелся идеей пересечь пустыню под парусом. Не важно, какую пустыню. Просто пустыню.
        - Неплохая, - согласился Николай Степанович. - Правда, это потребует хорошей проработки… а главное - мы должны будем найти выход из города. Это тоже может оказаться проблемой - если верить тем преданиям…
        Все помолчали.
        - Про нежелание пить и есть… и вообще такую своеобразную остановку метаболизма… - медленно сказал Костя. - Помню, что-то такое я читал… давно. Кажется, это побочный эффект проклятия на соль. Нет?
        Шаддам кивнул головой. Николай Степанович тоже.
        Костя был прав, и это не сулило ничего хорошего. Проклятие на соль - это страшное неснимаемое проклятие, которое только называется так простенько и нестрашно - "на соль". На самом деле оно распространяется на множество областей как человеческой деятельности, так и природных явлений, где прямо или косвенно участвует соль. Оно очень древнее, секрет его считался утерянным по крайней мере полторы тысячи лет назад. И вот оно, похоже, во всей своей красе…
        - А дыры в потолке - проклятие на кров? - предположил Николай Степанович.
        Все посмотрели на потолок. Небо вновь заволокло ровным слоем облаков.
        - Мне это очень не нравится, - сказал Шаддам. - Традиционно звучали три проклятия.
        - На воду? - предположил Костя. - Воды мы тут пока не видели.
        - Если уже наложено на соль, то на воду просто не имеет смысла, - сказал Шаддам.
        - Ой… - сказала Аннушка.
        Она сидела чуть в стороне от всех и пока только слушала. Сейчас в руке у неё была зажигалка, и она крутила колёсико.
        - Не работает? - спросил Николай Степанович и полез в карман за "дорожным набором".
        Курящий Армен и курящий Толик тоже достали свои зажигалки и начали ими щёлкать.
        Не было не то что пламени - даже искры не вылетали из-под кремней.
        Николай Степанович достал одну зажигалку, вторую, коробок спичек. Перепробовал всё. Спичку можно было искрошить, но не появлялось ни дымка, ни запаха.
        - Вот и третье, - сказал Шаддам подчёркнуто спокойно. - Проклятие на огонь. На соль, на кров и на огонь. Я знаю, где мы, Николай Степанович. Это Ирэм.
        - Ирэм?
        - Я не сомневаюсь. Почти не сомневаюсь.
        - Ну, ребята… - Николай Степанович обвёл взглядом отряд. Похоже, ещё никто ничего не понял. - Мы влипли, и влипли так капитально…
        - Я расскажу, - предложил Шаддам.
        Он текучим движением поднялся на ноги, перешёл к окну, остановился. Остальные ждали, хотя пауза затягивалась - как-то слишком напряжённо. Шаддам пробежал рукой по краю оконного проёма - и здесь резьба, - опёрся о стену, подался вперёд, прищурившись. В окнах дома на противоположной стороне улицы что-то мелькало. Туманный смерчик. Шатнулся вправо, влево, вправо, перехлестнулся через подоконник, вывалился наружу и рассеялся, не достигнув земли. Вместе с ним исчезло смутное чувство узнавания.
        - Извините, - Шаддам покачал головой. - Я надеялся, что вспомню что-то ещё, но…
        Он снова пересёк комнату, опустился на колени на прежнее место, склонил голову. Взгляд его сосредоточился теперь на руках - он плотно прижал ладони к столешнице. Пальцы чуть заметно подрагивали.
        - Я расскажу не так много, как мне хотелось бы, - начал он. - Для простоты, - он оглянулся на Аннушку, - мы возьмём в качестве опорной точки Атлантиду. Всем известно, что это исчезнувшая цивилизация. Древняя. Непредставимо - для людей - могущественная. Погибшая или уничтоженная. Но далеко не единственная.
        - И мы попали в такой же древний город, как Атлантида? Погибший или уничтоженный? - спросила Аннушка.
        - Ирэм куда древнее Атлантиды. Для тех, кто жил здесь, атланты были внуками, а то и правнуками, - почему-то Шаддам рассказывал всё именно ей, словно они остались в комнате наедине. Голос его звучал приглушённо, чуть-чуть напевно, раздумчиво. - Забавный парадокс: в вашем языке имя этой страны сохранилось, и даже продолжает звучать, и довольно часто, а вот истинное знание о её существовании стёрто почти добела. Вернее, дочерна. Подумать только: именем прекраснейшей страны вы называете придуманное место, где мучаются те, кого вы называете грешниками.
        - Но это… - удивилась Аннушка.
        - Ад. Великое государство Ад, не знавшее равных, не ведавшее бед, постигшее все тайны мироздания. Здесь, в самом сердце Ада был воздвигнут - а может быть, выращен, а может быть, сотворён - теперь уже никто не может сказать наверняка - прекраснейший из городов мира: многоколонный Ирэм.
        - Между прочим, как раз колонн мы здесь и не видели, - педантично поправил Костя. - Так что - ещё ничего не доказано.
        - Я не знаю, что точнее - боюсь или надеюсь на это… Видишь ли, Костя, я знаю великое множество уничтоженных городов. Они уходили на дно океана, тонули в огне лавы, сгорали в огне небесном, рушились в пропасть, выкашивались чумой, разносились по камешку, разравнивались с землёй и посыпались солью, вырезались до последнего младенца, пожирались джунглями или песками… Но только один город был обречён пережить свою страну, в семь дней превращённую в мёртвую пустыню, пережить её - только чтобы пасть под тремя проклятиями, каждого из которых - слишком много даже за самый страшный проступок. А на Ирэме вины нет!
        - Не понимаю, - Костя был несколько смущён этой небывалой вспышкой, но он действительно искренне не понимал. - За что-то ведь его прокляли?
        Шаддам снова осел на пятки, глаза перестали сверкать.
        - Никто не знает, за что проклят Ирэм. Никто не знает, кто его проклял. У вас, людей, есть только сказки, которые вы сочиняли сами - ваш род слишком юн, чтобы обладать знанием, - голос его звучал всё глуше. - А во мне это знание дремлет слишком глубоко…
        - Но позвольте, Шаддам! - Костя был задет. Чувство дурацкое, вредное - и вполне объяснимое. При всей интеллигентности Шаддам одним своим существованием обесценивал бoльшую часть накопленных Костей знаний. - "Некрономикон" я видел своими глазами. Не скажу - читал. Но видел же! И полагаю, доказано, что рукопись "Некрономикона" Аль-Хазред, по крайней мере частично, вынес именно из Ирэма. Что-то он, возможно, переписывал - или дорабатывал - сам, но…
        - А кто такой Аль-Хазред? - спросила Аннушка. - Я вроде бы слышала…
        - Меджнун, - ответил Толик-Идиятулла.
        - Безумный Поэт, - ответил Костя.
        - Очень занятный сумасшедший, - улыбнулся Шаддам.
        "Псих", - сказал про себя Армен, которому не по чину было выказывать эрудицию в присутствии старших, и он об этом всё время помнил (если, конечно, не забывал).
        Все четыре ответа родились одновременно.
        Николай же Степанович с ответом запоздал. Он внимательно посмотрел на жену, чуть заметно покачал головой и сказал задумчиво:
        - Аль-Хазред - это человек, который когда-то нашёл Ирэм… а затем - выбрался из него.
        - Что? - спросила Аннушка, наклоняясь.
        - Аль-Хазред - это человек, который когда-то нашёл Ирэм…
        Он уже сам понял, что не говорит, а только шевелит немеющими губами. Потом свет медленно померк.
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама первая
        Сперва он сказал:
        - Только шайтан не спит в полдень!
        Потом он сказал:
        - В сахре не слышны шаги ни друга, ни врага, их похищает песок; отчего же я проснулся, словно ко мне приближается войско безумных барабанщиков?
        Наконец он сказал:
        - Нет, это не шайтан, потому что голову его венчает сияние, как если бы он нёс на ней маленький круглый серебряный поднос!
        Сулейман Абу Талиб, Отец Учащегося, выбрался из-под навеса и встал. Да какой там навес! Так, старая драная аба и посох.
        Тот, вдали, тоже опирался на посох. Двигался он не спеша, то и дело отдыхая. Наконец до Абу Талиба донеслись некие звуки.
        - О, святые шейхи Шарахия и Барахия! Да он поёт! Да он масихи! Да он славит расула Ису, которого масихи по темноте своей считают богом!
        Действительно, незнакомец распевал "Те деум лауданум" - Абу Талибу был знаком этот напев.
        - Как же у него глотка не пересохла? - задумчиво спросил себя Отец Учащегося.
        Визгливый голос незнакомца никак не соглашался с его видом, ибо перед Абу Талибом предстал муж как бы составленный из шаров различной величины, покрытых бурым тряпьём и препоясанных простой верёвкой. Нос незнакомца также был шаровиден и плохо различим между пухлыми чисто выбритыми щеками. Глазки певца казались двумя лёгкими отметинами, сделанными угольком или двумя семечками в алой мякоти арбуза. Слава Аллаху, они не были синими - а, значит, злодейскими и колдовскими! Верно заметил мудрец, сочинивший "Послание о квадратности и округлости": "Чудесно то, что тебе дано, диковинно то, что тебе даровано; поистине мы никогда не видели такого сухопарого с таким толстым пузом, такого стройного с такой необъятной талией".
        Никакого маленького круглого серебряного подноса у него на голове, к великому сожалению, не было. Но и лысина, обрамлённая венчиком светлых волос, со своим делом справлялась неплохо. Солнцу не стыдно было туда смотреться.
        Впервые в жизни Сулейману Абу Талибу встретился человек, который был во всём противоположен ему самому - высокому, тощему, бородатому, увенчанному высокой шапкой дервиша и уж, во всяком случае, не такому дураку, чтобы шляться по сахре в полдень!
        Отец Учащегося показал глупому ференги все свои прекрасные зубы и произнес салам.
        Глупый ференги тоже обнаружил свой частокол, в котором смерть ещё не успела проделать ни одной лазейки, и ответил на салам как положено, джуабом - что высоко ценится на Востоке, если исходит от иноверца.
        - Прошу вас быть гостем моей убогой макамы - сказал Абу Талиб, поскольку так полагалось по правилам арабского гостеприимства. Вся макама его состояла из пёстрого и некогда дорогого хорасанского платка, на котором сиротствовали обгрызенная лепёшка и жменя фиников.
        - Смиренно принимаю ваш щедрый дар, - ответил незнакомец, извлекая из тощего заплечного мешка кожаную флягу.
        Сулейман Абу Талиб непроизвольно сглотнул. Последнюю свою воду он выпил ещё перед рассветом. Незнакомец всё понял и протянул флягу.
        Большого труда стоило Абу Талибу сделать всего пару деликатных глотков.
        Шарообразный путник отломил крошечный кусок лепёшки и отделил от комка один финик. Эта скудная пища, казалось, успела испариться, не достигнув рта.
        Оба знали обычаи. Теперь никто из них не мог причинить вреда другому - по крайней мере, на этой стоянке.
        Следовало представиться, но, поскольку оба были примерно одного неопределённого возраста, возникла заминка; наконец Отец Учащегося сообразил, что он ведь хозяин, и сказал:
        - Я бедный дервиш Сулейман Абу Талиб из Куртубы, что в далёком Аль-Андалусе. Я шёл в Багдад и заблудился.
        - Мы почти земляки, - расплылся в улыбке шаровидный. - Ты ведь, считай, испанец. А меня зовут брат Маркольфо, бенедиктинец из Абруццо. Я тоже заблудился, хотя шёл в Иерусалим…
        - Это говорит лишь о том, что люди самонадеянны, ничтожны и бестолковы! - с горечью воскликнул Сулейман. - Один Аллах всегда при делах! Но захочет ли он когда-нибудь наставить нас на истинный путь?
        - Всё в руце Божьей, - брат Маркольфо потупил небольшие свои глазки и стал перебирать толстенькими пальцами янтарные чётки.
        Отец Учащегося мигом забыл о жажде и воскликнул:
        - Коли Аллах подвигнул нас встретиться здесь и сейчас, в сердце смертоносной сахры, в самый разгар жары, он, несомненно, имел в виду какое-нибудь наше совместное действие, да такое лихое, что впоследствии это место, которое никому не известно, назовут "Мардж-аль-Бахрайн", то есть "Встреча двух морей". Не сыграть ли нам в фияль?
        - Не пристало слугам Божиим, - сказал брат Маркольфо и лукаво скатил шар головы набок. - Я знаю нарды, шатрандж, "пьяный ёжик", "занзибар", "решётку блаженного Августина" и много чего ещё, но мне ни разу не приходилось играть в фияль. Впрочем, в другие игры тоже: ведь нам, слугам Господним, они известны лишь по названию…
        - Игра дервишу не впрок, и я никакой не игрок, - развёл руками Сулейман Абу Талиб. - Лишь иногда, в трудный час - вот как сейчас, когда ангел смерти над нами размахался крылами, дело мужей - не плакать и не смеяться, но игре предаваться! Ангел нашу храбрость увидит, уважит и не обидит. Вот почему я тебе сыграть предлагаю и единственное своё сокровище выставляю! Против твоих чёток.
        Сокровищем оказался золотой на вид перстенёк с мутным камешком.
        Брат Маркольфо покрутил перстенёк и выкатил нижнюю губу, как бы давая понять, что и золото не золото, и камешек взят из-под ноги.
        - А мои чётки, - сказал он, - освящены самим папой Никанором. - Коли я их проиграю, то по смерти отправлюсь прямёхонько в ад. Да и там надо мною черти станут потешаться. Не лучше ли в преддверии неизбежного конца прибегнуть к молитве?
        - Нет, любезный мой друг-садык, брат-шакык. У меня без обмана - это перстень самого царя Сулеймана! С внешней и внутренней стороны хитрые еврейские знаки видны. Кто их поймёт, тот и прочтёт: "Всё проходит, и это пройдёт". Тотчас отринет он заботы земные, ибо придут к нему иные, высшие, не связанные ни с водою, ни с пищею. Сбудутся все желания, мечтания и упования. И потому станет понятен ему язык зверей, песни рыб в глубине морей. От него не смогут скрыть ничего ни трескучие цикады, ни ползучие гады. Если кто и рискует, то именно я, ибо чётки твои, не стоят, прости, Аллах…
        - Ни слова более! - гневно вскричал брат Маркольфо. - Да знаешь ли ты, басурманин, что камень, из коего сделаны мои чётки, обладает многими волшебными свойствами? Если потереть его шерстью, то он тут же начнёт притягивать к себе всякие мелкие вещи - пыль, волоски, обрывки ткани…
        - Без которых нам не обойтись, как ни колотись, - усмехнулся Отец Учащегося. - Я же с тобой, бестолковым кафиром, рискую властью над целым миром!
        - Отчего же твой перстень твоего тёзки не выведет тебя из пустыни? - поинтересовался брат Маркольфо.
        - Вчера я слишком многого у него просил, - сказал Абу Талиб. - А сегодня он набирается сил.
        Монах из Абруццо тоненько засмеялся.
        - Да, это незадача! А в моих чётках есть одно зерно, совсем уж драгоценное… Вот, погляди-ка на свет!
        Абу Талиб поглядел, но не воодушевился:
        - Разве я так годами мал, что даже мух не видал?
        - Это не простая муха. Это первая муха на земле. Посмотри внимательнее! Разве ты не видишь, что это та самая муха, которая укусила праотца нашего Адама? Недаром он, изгнанный из рая, сокрушался о грехе, совершённом с женою: "И какая муха меня укусила?" А вот она тут и есть.
        - Ага, стало быть, хвала ей и честь. Не будь того греха, не было бы на земле ни царя, ни пастуха. Воистину сокровище! Ну так что, играем?
        - Так я же правил не знаю…
        - Да их и не надо знать! - обрадовался Абу Талиб. - Надо только играть. Не нужно нам ни тавлей, ни досок, а нужен один песок. Смотри на мои ручки! Делаю из песка три кучки. А перстень только в одной - угадай какой? Угадаешь - над миром возобладаешь…
        - Руки за спину убери, - велел кафирский монах.
        - Да я чего? Я ничего.
        Брат Маркольфо не только указал пальцем на кучку посередине, но и выудил этим пальцем драгоценный перстень.
        И тут же, молниеносно, спрятал его в глубины своего тряпья.
        - Ты сам угадать не мог - шайтан тебе помог! - взвыл Сулейман Отец Учащегося. Правда, убивался он по бесценному перстеньку недолго, быстро утешился и предложил следующую ставку - небольшую медную монетку.
        Монах задумчиво покрутил тусклый кружок.
        - Мараведи… - сказал он. - Кажется, настоящий. Неужели ты его с самой Кордовы таскаешь?
        - Это память о доме отчем и всём таком прочем, - вздохнул Абу Талиб. - Как на него глянешь, так юность свою помянешь. О, судьба, мать коршунов, меня вела ты от Ишбилийи до Гарнаты. Под окнами гаремов Балянсийи то и дело моя кысара семиструнная звенела… Редкий альков Туляджтулы был не знаком с Ишбилийским озорником… И я обнял её, как "алиф" обнимает "лам", и чернила стал извергать мой калам…
        …Позабыв о голоде и жажде, они продолжали игру в фияль до самой темноты. Перстень, монетка, чётки, фляга, обрывок лепёшки и последний финик переходили из рук в руки, а небеса за весь день не дождались ни коротенького патерностера, ни простенького салята…
        …Судьба, судьба - мать коршунов!
        В ожидании парабеллума
        Бывает так: вас мучает какой-то хмурый вязкий войлочный сон, вы понимаете, что это сон, но проснуться не можете, а он тянется и тянется, и вы устаёте просто до чёртиков, а потом вы, может быть, и просыпаетесь, но это тоже сон, и вы начинаете понимать, что это сон, и ещё больше устаёте… а потом просыпаетесь по-настоящему - скажем, от звонка в дверь. И начинается новая жизнь - настоящая жизнь. Хотя она может быть и страшнее…
        С того момента, как мы развернули влажный кожаный лоскуток, я чувствовал себя именно проснувшимся. Уставшим от чертовски долгого вязкого войлочного сна. Но - проснувшимся.
        Итак, что мы получили? Обрывок текста, написанного явно от руки ивритскими буквами. Всё расплылось, хотя многие буквы вполне читались. Кроме того, кожа была вся в маленьких дырочках - как будто её покусали другие крысы.
        Лёвушка повёл себя наилучшим образом: он, как только врубился в ситуацию - то есть почти сразу, - растопырил локти, велел нам с Ирочкой отойти подальше и дышать через раз, нашёл в кладовке прижимные стёкла от старого широкоформатного фотоувеличителя - и аккуратнейшим образом, орудуя только деревянными зубочистками, распластал на одном из них записку - буквами к стеклу, потом положил кусок фильтровальной бумаги так, чтобы бумага за край стекла выходила - и прижал другим стеклом. Теперь пергамент постепенно просохнет, но не покоробится. После он несколько раз сфотографировал записку с разными светофильтрами и при разном освещении. А потом взял лупу и стал делать копию от руки…
        А мы с Ирочкой сидели рядом, как испуганные грозой хомячки, и крепко держались за руки. Он внезапно стал взрослым, а мы - чуть ли не первоклашками.
        И ещё: я думал. Голова превратилась в какую-то мыслящую турбину, которая всё раскручивалась и раскручивалась…
        Итак: это послание от отца. Его принесла крыса. Отец не любил крыс, но всячески отдавал им должное. Как крыса нашла нас? Ну, есть разные способы объяснить этим умнющим зверькам, чего мы от них хотим. Другое дело, что дальнейшее от вас уже почти не зависит. Крысы никогда не подчиняются приказам, их нельзя заставить - только упросить, или нанять, или они сочтут вас своим другом. Отец умел найти убедительные слова…
        Вот и теперь, похоже - сумел.
        Я знаю, что записка от отца, потому что её принесла крыса. Так. Почему записка именно такая? Не на чем больше было писать? Возможно. Или потому, что это был единственный не размокающий материал. Но текст всё равно размылся. Нет, так не должно быть. Отец сообразил бы, как на водостойком материале написать водостойкими чернилами. Или чем-нибудь ещё. Выжечь, наконец. Раскалённой иглой. Тогда уже ничем не смыть. Он этого не сделал - значит, в таком виде это послание мы и должны были получить. Я должен был получить.
        При этом отец прекрасно знает, что древнееврейский я учить ещё по-настоящему и не начинал. Так… освоил только буквы и общие заморочки.
        Значит, он писал из расчёта, что под рукой будет Лёвушка. Этот человек феерически образован. Точнее, фейерверически. Никогда не знаешь, что из него вылетит в следующий момент.
        Ладно, прочитать текст - это ещё впереди.
        Идём дальше. Почему крыса? Почему не обычная почта, не телефон, не мыло и не почтовый голубь? Ответ простой: он находится там, откуда не вылетают голуби и куда не проведён телефон. Таких мест много, и далеко не все они известны. Взять те же румы… Теоретически я могу сконструировать ситуацию, как там можно застрять.
        Правда, я с трудом представляю себе, как застревает где-то в румах отец, но - раз в год и метла стреляет…
        Ладно. Если он в руме, то, значит, в записке координаты этого рума. Значит, туда можно будет проникнуть и вывести наших. Прекрасно.
        С румами вообще далеко не всё ясно. Это очень старая система, созданная когда-то очень давно ящерами-мангасами. Транспортные узлы разбросаны по всей Земле; часто они находятся в больших городах или рядом с ними - что говорит нам: некоторые города возникают отнюдь не в случайных местах. Скажем, в Рио узел есть, а в Бразилиа - отнюдь. Есть в Стамбуле, Афинах и Измире, а более в окрестностях - нигде; поэтому отец считает, что на самом деле Троя стояла ни в каком не Казанлыке, а там, где сейчас Измир. Но есть и такие узлы, которые ни к чему на поверхности не привязаны - на Чукотке, на Ангаре, на Кольском полуострове, на Аляске, в Гренландии. Должно быть, раньше там действительно был другой климат… Это сеть, так сказать, первого уровня - она имеет связь с поверхностью земли (если, конечно, выходы узлов не завалены; например, в Вашингтоне над румом насыпан холм, а на холме стоит здание ихнего Конгресса). Но есть и более… глубокая, что ли, сеть - в неё можно проникнуть только из обычного рума, с землёй она не сообщается. И отец говорил, что, возможно, есть и более глубокие уровни, но как в них
проникнуть, он пока не знает. И, вероятно, уже не знает никто.
        Однако в Барселоне рума нет…
        Ураган там был странный. Даже на фоне всего того, что происходит сейчас в мире, он очень странный.
        Не забросило ли наших этим ураганом - как девочку Дороти? В какую-нибудь страну Оз?
        Откуда пробраться наружу может только крыса…
        " - Ой, пчёлка! - Я не пчёлка, я добрая фея из Страны Ос".
        Забросило… забросило…
        Почему-то это слово меня беспокоило. Будоражило. Можно сказать, оно пыталось повыше подпрыгнуть и помахать рукой.
        Да. Отец говорил, что есть рискованный способ быстро смыться из любого места, любой точки - но при этом попадаешь чёрт знает куда. Именно так во время войны он вывел из окружения свой партизанский отряд - да не куда-нибудь, а в Аргентину. То есть он мог, спасаясь от урагана (а может быть, там был не только и не столько ураган? может быть, ураган был только для маскировки?), использовать этот способ…
        И попасть туда, откуда может выбраться только крыса?
        Ладно. Прочитает Лёвушка записку - будем хоть что-то знать.
        Вот. Так я примерно думал и думал, и всё это быстро крутилось по разным орбитам внутри моей тесной черепушки, жужжа и сталкиваясь, и я вдруг подумал, что это очень похоже на внутренность кухонного процессора. Скоро внутри у меня образуется невнятный серый мусс…
        При этом я рассказывал Ирочке о древних языках - этрусском, древнееврейском, арамейском. А она мне - о технике суми-ё, которую недавно начала осваивать. Со стороны мы, должно быть, казались полнейшими придурками.
        7
        Время есть, время было, но времени больше не будет. Джеймс Джойс, "Портрет художника в юности"
        Понять, сколько прошло времени, было невозможно. Сон подкрадывался незаметно, к каждому порознь, и был неодолим. Он не приносил ни отдыха, ни облегчения - как будто спали в душной жаркой комнате. Сны не запоминались. Возможно, так оно и к лучшему…
        Условные здешние сутки складывались из четырёх частей: "днём" солнце описывало в небе четверть круга, "утром" и "вечером" небо затягивала плотная дымка, а на улицы спускался туман; "ночью" же в антрацитовом небе горели все звёзды разом: и северного полушария, и южного. Они были какие-то не настоящие, а как в планетарии.
        Удалось разобраться, где север. Ну и что?
        Апатия наваливалась так же глухо, периодически и неотвратимо, как туман…
        Поначалу принявший бразды правления Костя требовал от всех соблюдения предельной осторожности, но постепенно все убедились: прямой физической опасности здесь не существует. Никто не шастал по ночам с громким топотом, не выл на задворках, не шелестел по разрушенным крышам, не подкрадывался к спящим, не караулил у выхода…
        Определенные плюсы у проклятия на соль наличествовали: людям не требовалось ни еды, ни питья. Это откладывало трагическую развязку на какой-то срок. Но и только. Всё равно нужно было чем-то заняться - правильной разведкой, картографированием, обустройством - чем угодно, лишь бы подгонять шевеление извилин, заставлять тело двигаться, напоминать сердцу, что надо стучать не реже и реже, а в прежнем ритме.
        Считать "дни" взялся Армен - и тут же столкнулся с ещё одной проблемой. Он попытался делать отметки в карманном календарике - и обнаружил, что ни ручки, ни карандаш не оставляют на бумаге никаких следов. Точно так же не получалось делать отметки на стене: нож в общем-то оставлял борозды на мягком, похожем на гипс, камне - но при этом не удавалось выцарапать ни букв, ни цифр, ни каких-нибудь других внятных знаков. Костя и Шаддам долго ломали головы над феноменом и наконец сошлись на том, что это побочный эффект всё того же проклятия на соль; как известно, соль входит в состав чернил…
        Армен нашёл некий промежуточный выход в том, что набрал несколько горстей гальки и каждый раз, когда просыпался и убеждался в том, что за туманным периодом следует световой, а не тёмный, выкладывал очередной камешек под стену. Кроме того, Армен сам назначил себя запоминателем всего необходимого и нового.
        Благо, пока что и нового, и необходимого было совсем мало.
        Толик озаботился благоустройством дома: мёл, протирал, перебирал вещи в поисках того, что можно использовать - как инструменты, как детали, как материалы. В доме завелась нелепая, но прочная мебель, грубая, но пригодная к носке сменная одежда. Осмелев, Толик даже принялся перекраивать здешние интерьеры под привычные мерки, но тут его осадили - скорее от досады, чем по каким-то другим причинам, - и он ограничился своей комнатой.
        Шаддам и Костя каждый "день" предпринимали по две-три короткие - тысяча шагов, не более, - вылазки на разведку. Иногда с ними увязывался Армен. Экспедиционеры приносили отвалившиеся от стен керамические плитки, цветные камешки, какие-то мелкие предметы из домов. Особенно много было медных и бронзовых ламп.
        Один раз Шаддам нашёл обломанную окаменевшую ветку дерева - и тоже принёс.
        Николай Степанович большую часть времени спал - похоже, удар был сильнее, чем казалось поначалу. Сон был тяжёлый, неподвижный, страшный; набрякшие веки не смыкались до конца, между ними оставалась белёсая полоска; в уголках рта выступала густая пена. Аннушка сидела рядом, вытирала ему лицо кусочками ткани. С ним ничего не может случиться, говорила она себе. С ним ничего не может случиться… с ним ничего не может… не может…
        Вот так и превращаются в соляной столп, говорила она себе же чуть позже.
        Если бы здесь были мухи, она отгоняла бы мух. Она почти бесилась от того, что здесь не было мух.
        Просыпался Николай Степанович ненадолго и чувствовал себя очень скверно. Попытки его поучаствовать в разговорах и обсуждениях неизменно и быстро заканчивались кромешной усталостью и головной болью, с которой он, обессиленный, и засыпал.
        Иногда он начинал бредить. Аннушка прислушивалась к неразборчивому бормотанию, но улавливала только отдельные слова. Огонь, огонь, удавалось уловить ей, или: крысы, крысы…
        И когда в вечерних сумерках вдоль стены пробежала серая крыса, Аннушка просто не поверила глазам. При такой неподвижности и безжизненности всего вокруг рано или поздно увидишь хоть крысу, хоть чёрта лысого…
        Как и всех, её временами намертво сваливал сон. Но она спала меньше всех: засыпала в "утренних" сумерках и в них же и просыпалась.
        А на седьмой день Николай Степанович вдруг глубоко, со всхлипом, вздохнул, перевернулся на спину и сел, озираясь по сторонам так, словно впервые всё это видит. Он наконец чувствовал себя так, как привык за долгую, полную событий жизнь: свежим, решительным и мыслящим ясно. "Драконья кровь" в очередной раз доказала свою чудодейственную силу…
        Прикосновение
        (1928 год, апрель)
        Одной из самых сложных задач в бытность мою малым таинником Ордена всегда оставалось - не привлекать к себе внимания. Точнее - вести себя как все. В юности мне казалось, что это одно и то же. Отнюдь: в городе Лондоне проще всего смешаться с толпой, демонстрируя безукоризненные манеры и слегка экстравагантный стиль одежды. А уж монокль в глазу или леопард на поводке просто гарантируют невмешательство в вашу личную жизнь.
        Я находился в Лондоне в качестве корреспондента австралийской газеты "Кенгуру либерти", что, по мнению учредителей (Якова Вилимовича Брюса, если вы ещё не догадались), означало "Свободу кенгуру". Дело в том, что в Австралии кенгуру начали вытеснять с исконных мест обитания. Прогрессивная австралийская общественность не могла оставить этот факт без внимания, а поскольку сами кенгуру выпускать газеты не имеют права, то она, общественность, взвалила этот тяжкий груз на себя. Тираж газеты в первый же месяц зашкалил за пятьдесят тысяч - по австралийским меркам, это астрономическая цифра.
        Мне предстояло взять интервью у лорда Керзона: что сей государственный муж думает о проблеме и не грозит ли Австралии та же ситуация, что имела место в Англии времён "огораживания", когда вытесняли с насиженных мест крестьян, освобождая от них земли для овец?..
        Разумеется, всё это было чистой воды тухтой - если пользоваться современным совдеповским языком. Тухта - это некая работа, выполняемая только на словах. В нынешней России, по многому судя, стремительно осваивали это искусство: забивание тухты.
        Истинная же моя миссия была иная. Мне предстояло разобраться, что произошло с английским переводом - а вернее, где спрятан английский перевод - "Некрономикона".
        Здесь, наверное, нужно дать пояснения, потому что ситуация вокруг этой книги чрезвычайно - и намеренно - запутанная. На самом деле книга, конечно, называется "Аль-Азиф", и авторство её приписывается древнему арабскому поэту Абдулле Аль-Хазреду, жившему в седьмом веке по Рождестве Христове; о книге ходят самые мрачные слухи: якобы с её помощью можно вызывать демонов, проникать в ад и чуть ли не бросать вызов самому Аллаху. Выяснить, так ли это, очень трудно: дело в том, что никто не знает, какой из немалочисленных арабских списков книги являлся истинным, а также - насколько точен латинский перевод (якобы сохранивший, в силу сакральности латыни, все магические свойства оригинала), выполненный секретарём неистового Торквемады доминиканским монахом-многознатцем Олавом Вормием, что значит Червь. Не очень понятно, зачем Великому инквизитору потребовался сей труд; известно только, что, ознакомившись с ним, он впал в длительное неистовство, а потом до конца жизни озабочен был тем, что искал и уничтожал все творения Аль-Хазреда. Более того - ещё лет двести после его кончины поиск арабских манускриптов был
вторым по значимости занятием доминиканцев…
        Что решительно неизвестно, так это то, пользовался ли Вормий исключительно арабским оригиналом (а он совершенно точно имелся в его распоряжении) - или же заглядывал и в греческий текст, который переводом назвать трудно; скорее это был политический антиисламский памфлет, уличающий арабов в поклонении Сатане. Изучать предмет по этому источнику - равносильно тому, что приобщаться христианской благодати по еврейской "Повести о повешенном".
        Стараниями инквизиции арабский текст "Аль-Азифа" из оборота исчез. По крайней мере, за последние двести лет никто из заслуживающих доверия исследователей не мог похвастаться тем, что держал его в руках. Конечно, существует множество подделок, некоторые из них достаточно искусны, но это или стилизация, более или менее успешная, или обратные переводы с латыни. Следовательно, вопрос смысловой идентичности остаётся неразрешённым.
        Греческий памфлет (от него, кстати, и пошло это название: "Некрономикон", что значит либо "Имена мёртвых", либо "Обычаи мёртвых") тоже исчез, тут уже подсуетились турки. Сохранился только своего рода подробный конспект на староболгарском, "Мёртвобожие", он хранился в библиотеке Священного Синода и был аккуратно изъят оттуда Брюсом. Впрочем, никакой ценности, кроме букинистической, эта книга собой не представляет.
        Таким образом, нас просто-таки вынуждают считать, что латинский перевод Вормия - это единственный (и единственно достоверный) источник тайных знаний. Не верите - вам же хуже. Сам Вормий вскоре после окончания работы получил обычную для носителя тайны награду: смерть; в его случае - на костре, за сатанизм. С ним были сожжены его книги…
        Теперь уже понятно, что - не все. И крайне низка вероятность, что эта утечка случилась самопроизвольно. У Торквемады вообще ничто самопроизвольно не случалось.
        С латинским переводом имели дело многие тайнознатцы, но мало кто принимал его всерьёз - из-за исходящего от него сильного запаха псины. Ибо "псы Господни" и просто псы пахнут примерно одинаково.
        А потом на сцене появился доктор Ди, астролог Её Величества королевы Елизаветы Английской.
        Имя его известно широко, а вот жизнь - несмотря на то, что был он богат, знаменит, принят многими монархами Европы и так далее, - жизнь его оказалась достаточно хорошо (и продуманно) закрыта от постороннего глаза. Или, вернее, так: он настолько тщательно отцензурировал собственную биографию, что лишил возможных исследователей всяческих зацепок для спекуляций. Вот вам всё в готовом виде, а более ничего. И это в елизаветинской Англии, страшной стране, где на каждый чих составлялась бумажка - и все эти бумажки потом хранились! Бессрочно! Хотите знать, сколько стоил кинжал, которым закололи Марло? Идите в архив. Ага, вот - двенадцать пенсов. Стоил кинжал. То есть какая-то дешёвая железка, чесалка для пяток. А они им - Марло…
        (Вот в случае Марло есть о чём поразмышлять и позадавать вопросы - и, что интересно, получить ответы. В случае доктора Джона Ди на любой вопрос заранее готов любой ответ. Метафизическая личность.)
        Однако отвлеклись. Доктор Ди брался за перевод дважды. Первый раз - ещё совсем молодым. Перевёл и бросил, сказав, что результат не стоил чернил. Но, похоже, червячок (дух спалённого Вормия?) подгрызал его изнутри.
        Надо полагать, доктор, используя свои очень разветвлённые связи, развернул поиски оригинала по всей Ойкумене. И вот в 1585 году ему пришло письмо из Праги от одного грека-букиниста…
        Говорят, это распродавали ту часть библиотеки Иоанна Грозного, которая пропала в Твери. Так или нет - уже никто не скажет.
        Через год помощник доктора, Эдвард Келли, привёз из этой самой Праги в Лондон целый баул старых книг. И доктор снова засел за перевод - почти на пять лет. С перерывами, разумеется: общественность в те дни неистово ожидала немедленного конца света, и надо было как-то соответствовать моменту.
        Спросим: с какого языка он переводил? С латыни, которую знал лучше Вергилия? Тогда почему - пять лет? Тем более, что один раз он с этим текстом уже работал… Значит, не с латыни. Или не с латыни тоже.
        Закончив сей opus magnum, он передал рукопись Оксфордскому университету, а сам, представьте себе, занялся каталогизацией существ, населяющих иные пласты реальности. И больше никому и никогда не составлял гороскопов. Даже королеве, хотя его очень просили.
        Но королева на него, представьте себе, не сердилась. А чего сердиться? Пять лет переводил доктор старинный манускрипт, и за эти пять лет - прекратились землетрясения и засухи, сама собой пошла на убыль чума, улеглись народные волнения, - а главное, очень кстати налетевший ураган разметал Непобедимую Армаду, положив конец владычеству Испании на морях. Согласитесь, не такой уж незначительный результат…
        Перевод, хранящийся в Оксфорде, многократно копировали, но никому больше не удалось добиться подобного эффекта.
        Капитул Пятого Рима обратил внимание на все эти (и многие другие, которые я не упоминаю просто потому, что это, как говорят итальянцы passato remoto, оно же perfetto storico - "давным-давно прошедшее в давно прошедшей истории". Кто вспомнит сейчас Джерома Боуза - человека странного и вздорного, но замеченного рядом с двумя великими государями, Иоанном Васильевичем Грозным и Елизаветой Английской, незадолго до их смерти, - притом, что картина умирания у обоих уж очень похожа? Почти достоверно известно, что Боуз был агентом Эссекса, принимал участие в заговоре, но королева его простила и даже приблизила… То есть мы можем выстроить целую (и вполне логичную) цепь подозрений, подтверждённых косвенными уликами, но доказать?..) странности давно - собственно, с того момента, как они начали проявляться; во времена Алексея Михайловича даже удалось заполучить "в личное пользование" доктора Ди-младшего; однако результата это не принесло, природа на Артуре славно отдохнула… Постепенно выяснилась ещё одна неприятная особенность дела: все обещающие результат попытки хоть чуть-чуть прояснить ситуацию, получить
ясные ответы хотя бы на некоторые вопросы - немедленно приводили к каким-то нелепым, необъяснимым и тяжким осложнениям где-то в других местах, с другими людьми - но неизменно и накрепко препятствующих исполнению задачи…
        Так, вояж в Лондон "московского денди" князя Михаила Елецкого странным образом совпал с трагедией в Угличе, что заставило князя прервать миссию и стремительно возвращаться на родину; приглашение самого доктора Ди ко двору Фёдора Иоанновича сорвалось из-за безвременной смерти царя; ну а обустройство в Англии Купечественного Архангелогородского дома (доктору Джону Ди сделали предложение, от которого он был не в силах отказаться: дом выделял средства на полярную экспедицию) вызвало небывалую трёхгодичную засуху по всей России, голод, смерть Годунова (отравлен Шуйским?) - и в конечном итоге начало Смутного времени. Надо ли говорить, что "купечественный дом" закрылся, так толком и не начав работу?
        Что это - случайные совпадения? Их слишком много. Или же - действие охранительной магии?
        Нет ответа.
        Та же самая канитель и с английским текстом "Некрономикона". Следует ли считать хотя бы косвенным доказательством эффективности данного труда чудесную гибель пяти Армад? Как известно, если кирпич падает на голову один раз - это случайность, два раза - тенденция, три раза - традиция… Но чтобы пять раз подряд? Тем более что - повторюсь - данная методика работала исключительно в руках автора.
        Подозреваю, что Пятый Рим вернулся к этой теме не только потому, что в мире вызревало что-то очень гнусное и надо было хоть вслепую, но что-то делать, - но ещё и в тайной надежде, что отдача придётся на советскую власть, и ей это не понравится…
        Мы ещё не знали подлинного коварства проклятой книги.
        Никогда бы не подумал я, что этому дому почти пятьсот лет. В Петербурге, да и в Царском Селе, приходилось мне видеть дома несравненно более древние. Впрочем, вряд ли многое сохранилось от исходного строения: дом нёс на себе следы многократных перестроек и достроек, причём сделанных чисто утилитарно, без попыток сохранить стиль. Вероятно, действительно старыми были только первый этаж и полуподвал; впрочем, именно они меня и интересовали…
        Операция подготовлена была… как бы это сказать… средне. Я знал, что дом пуст и не охраняется, и только раз в день местный констебль проверяет целостность дверей и окон; у меня были планы дома с обозначенными на них предполагаемыми местами тайников; у меня были ключи от двери. И, в общем, это всё. Далее мне предлагалось проявить инициативу, смекалку и выучку.
        Да, забыл сказать: хозяева пребывали как раз в Австралии, и я якобы исполнял их поручение… ну, скажем, забрать что-то из кладовой. А поскольку эта версия не выдерживала никакой критики, то у меня было готово чистосердечное признание: я прослышал о страшных чудесах, творящихся в этом доме, и воспламенился сделать сенсационный материал. Угнетённые кенгуру, как вы понимаете, жить не могут без сенсаций такого рода…
        Итак, целью моей было разыскать в доме тайники, попытаться их вскрыть - и сбежать с добычей. Готовивший меня маршал Фархад, как человек военный, более всего интересовался мистическим чёрным зеркалом, в котором можно было увидеть что угодно - и на любом расстоянии.
        Мечта шпиона.
        На самом деле с этими зеркалами тоже всё достаточно запутано. Известно по крайней мере шесть зеркал, подпадающих под описание: овальные, из чёрного блестящего материала, с резной ручкой из слоновой кости. Одно из них, антрацитовое, хранится в запасниках Британского музея, другое - обсидиановое - на аукционе купили североамериканские масоны, ещё одно хранится у Брюса. Толку в этих зеркалах нет ни малейшего - перед ними даже не побриться толком. Ещё три абсолютно похожих зеркала хранятся в Индии, в храмах Вишвамитры, Васиштхи и Кашьяпы, и добыть их оттуда - дело малореальное. Брюс полагал, что либо это фальшивки, либо для дальнеглядства используются два зеркала; то есть создаётся известный всем с детства "коридор зеркал".
        В общем, если мне где-нибудь в углу попадётся чёрное зеркало, затянутое паутиной, я не должен пренебрегать находкой.
        Но всё равно главным, что интересовало нас, были рукописи. И именно для поиска рукописей я был подготовлен и экипирован…
        Что сказать ещё? Лондон в апреле вообще мерзок, а этот апрель выдался вдобавок неимоверно холодным. Поэтому я купил длиннополое, похожее на кавалерийскую шинель, чёрное кожаное пальто размера на два больше, чем нужно, и пододевал под него овчинный жилет. Передвигался я по городу исключительно на такси…
        Итак, я стоял перед нужным мне домом. Дождь пополам с серым мокрым снегом молотил по зонту. Лужайка перед домом была неухоженной, но парадоксально-зелёной, и только под изгородью топорщилась серая сухая прошлогодняя крапива. Позади меня громоздилась тёмная, вся в строительных лесах, церковь; ни ремонтников, ни сторожей я не заметил. Вообще для центра города и для не слишком позднего вечера здесь было удивительно малолюдно.
        То есть - ни души.
        Я грел в кармане ключи. Стоял под дождём, мёрз - и грел ключи.
        Мне не хотелось входить. Хотелось повернуться, плюнуть через плечо, вернуться в Москву, сказать, что миссия провалена, поставить на себе крест… и пусть посылают другого. Пусть посылают Рыбака, он давний специалист по инкунабулам, или Великого…
        Собственно, я ведь абсолютно точно знал, что никогда этого не сделаю. Умру, но не сделаю. Но вот почему-то постоять так под дождём мне сейчас очень хотелось. И - выкурить последнюю папироску.
        Я полез было за серебряным портсигаром, добытым в какой-то прошлой жизни в Абиссинии, и… В общем, мне стало совсем уж не по себе. Потому что выкуривать последнюю папиросу я не собирался. Ни сейчас, ни когда-либо ещё. Это было не моё желание и даже не моя мысль.
        Дом защищался.
        Тогда какого чёрта я стою тут под обстрелом?
        Решительно я взбежал на невысокое крыльцо под навесом и сунул ключ в замочную скважину. Замок открылся неохотно, однако же - открылся.
        Внутри, как во всех лондонских домах, пахло сыростью. Но здесь на этот запах накладывался ещё и сладковатый аромат мертвечины…
        По самым общим соображениям, надо было уносить ноги. Я этого не сделал. Наверное, подумал, что это ещё один вольт здешних демонов. На самом деле, не помню, что я подумал. Что-то. Просто запер за собой дверь, включил немецкий синий потайной фонарь - и, не тратя больше драгоценное время, приступил к осмотру.
        Первый этаж представлял собой обширное помещение, перегороженное лёгкими дощатыми стенками. Согласно схеме, здесь тайник мог находиться только под лестницей или в правом дальнем углу, где нарушалась общая симметрия - не было окна, а стена, похоже, была чуть толще. Несомненно, эти места были миллион раз прощупаны, простуканы и прослушаны. Но это не значит, что там ничего нет.
        Ещё при жизни доктора Ди в доме возник пожар. Говорили о поджоге. Тогда сильно пострадали второй этаж и башня, где располагалась обсерватория. Башню потом даже не стали восстанавливать…
        Говорили, что в пламени тогда погибло всё: труды самого доктора, зеркальная мастерская, зеркальная комната для провидения будущего, а также огромная библиотека.
        Но в этих каменных метровой толщины стенах рукописи могли уцелеть и при пожаре…
        Для поисков такого рода можно подготовить практически любого человека тонкой нервной организации. Но потребуется минимум месяц поста и медитаций на один сеанс поиска, причём невозможно предсказать, когда необходимое состояние наступит и как долго сеанс продлится - пять минут или хотя бы пару часов. Потом требуется долгий отдых где-нибудь на водах… Для того чтобы научиться входить в нужное состояние быстро, мне понадобилось полгода очень жестоких тренировок: в частности, однажды я заснул - и проснулся в гробу глубоко под землёй… И вот наконец наступил момент, к которому я так долго и трудно готовился.
        Сначала нужно было найти в этом доме своё место. Я погасил фонарь и закрыл глаза. Через какое-то время я стал видеть контуры предметов просто сквозь веки. Потом предметы сделались более плотными, хотя и более размытыми - и появился пол. Он казался сплетённым или сотканным из разлохмаченной бечевы, причём это было не обычное тканьё - нити вдоль и нити поперёк, - а что-то сложное и словами описуемое трудно. Ближе всего к этой конструкции паутина… но уровень сложности совсем иной. Паутина с жаккардовым рисунком, украшенная вышивкой ришелье… Где-то ткань была плотнее, где-то совсем протёртая. Мне требовалось найти место, где сходятся - или откуда расходятся - бечёвки, образующие основу этой странной ткани.
        Я его нашёл. Сел на пол. Потом лёг. Времени больше не существовало…
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама вторая
        Сперва солнце падает за окоём.
        Потом звёзды выбегают на свои места.
        Наконец песок сахры перестаёт обжигать ноги, совсем остывает и становится чем-то вроде нетающего мелкого снега.
        - Так холодно у нас бывает только на горных перевалах, - сказал брат Маркольфо и содрогнулся. - Вот если бы дневное тепло можно было запасать впрок! В мешках там или в бурдюках…
        - Зато не изнываешь от зноя и пройдёшь больше втрое! - ответил Абу Талиб. - Аллах всё устроил мудро: шагай, пока не наступит утро. Тогда не сломит тебя жара. Но не хвали ночной переход до утра!
        - Почтенный Сулейман, отчего ты то и дело вставляешь в речь свою созвучные слова?
        - Для того, шакык, чтоб не засох язык. Три вида речи назначено нам, человече. Первая "наср", "рассыпанная", зовётся, она любому с детства даётся. Вторая будет потруднее, я сейчас пользуюсь именно ею. Это "садж" благородный, с воркованием голубиным сходный. "Назм" - "нанизанная" - именуется третья, но она-то главная и есть на свете. Кто преуспевает в искусстве этом, того и зовут поэтом…
        - Разве ты поэт? - искренне удивился бенедиктинский монах, поскольку спутник его походил скорее на разбойника.
        - Да ещё какой, мой садык дорогой! Слава Абу Талиба аль-Куртуби гремит на весь мир, ведь он великий шаир! Когда звучат мои бейты, стихают лютни и флейты, женщины рыдают, старцы молодость вспоминают, юноши саблями в воздухе потрясают, зрелые мужи винную лавку посещают. Одарён я без меры, ведомы мне все формы и размеры. Подвластны мне и тавиль, и басит, и мадид, никто меня в состязании не победит! Знают Магриб и Машрик, как сладкозвучны мои мутакариб и мутадарик! Красавицы слушают до зари, как льются сари и мудари! Даже с кладбища прогонят печаль мои хазадж, раджаз и рамаль! И в час, когда…
        - Смилуйся, почтенный Сулейман! - возопил брат Маркольфо и остановился, обвиснув на своём посохе. - Разве мыслимое дело для бедного инока постичь зараз вашу науку стихосложения? Скажи лучше, куда мы идём? В твой Багдад или в мой Иерусалим?
        - Не мы идём - Аллах ведёт, а он никогда не подведёт. Мы сами, увы, его подводим, когда ложными путями ходим…
        Брат Маркольфо уселся на песок с самым решительным видом.
        Абу Талиб попробовал его поднять, причём весьма грубо, но жидковат был Отец Учащегося для монаха из Абруццо. Бенедиктинец ухватил поэта за пояс и посадил рядом с собой.
        - Друг мой, отдохни и водомёт своего красноречья заткни… Господи! Ты видишь - я уже и говорить начал, как этот басурманин-сулейманин! Ведь мы не переживём завтрашнего дня, коли не встретим жильё или караван!
        - Не переживём! - бодро согласился Абу Талиб. - Но смерть не страшна поэту, он сто раз написал про это. Она давно знакома со мной, потому и обходит стороной. Аллах дал жажду - даст и колодец… - тут горло его окончательно осипло.
        Они сидели и молчали, слушая сахру - ведь сама сахра никогда не молчит. Она состоит из такого множества песчинок, что они, соприкасаясь, способны соединяться самым причудливым образом и создавать в воздухе самые разнообразные звуки - и кашель шакалов, и бряцанье верблюжьих поводьев, и боевой клич воинов, устремившихся в тайный набег, и крики матросов, увидевших берег, и стрёкот цикад в садах Ишбилийи, и песню пастухов в Абруццо…
        …И жуткий, запредельный, душу вынимающий вой!
        Так мог бы завывать ветер, но ветра как раз и не было. Были тоска и ужас души, заблудившейся между пятью стихиями, между небом и землёй, между землёй и морем, между морем и пламенем, между пламенем и временем… Поделом тебе, душа: для чего не сидела на месте, для чего влекла тело в такую даль, торопила его, не давала покоя, теперь получай, облетай все семь земель Земли, в каждую загляни!
        И первая из них - ар-Рамка, что висит над бесплотным прозрачным ветром на семидесяти тысячах верёвок, и каждую верёвку держат семьдесят тысяч ангелов. Именно там погибло племя ад, чей царь основал Ирем Многоколонный! Твари, населяющие эту землю, именуются бушам, и пожирает их коршун.
        Вторая земля, Халда, есть обиталище ветра и место пыток для проклятых - аль-амис зовутся они, пожирают они собственную плоть, запивая собственной кровью.
        Третью землю, Арка, населяют огромные скорпионы и звери аль-фис - у них человечьи лица и пасть собак, людские руки и бычьи ноги, козьи уши и баранья шерсть. Когда на нашей земле наступает день, у них ночь.
        На четвёртой земле, аль-Харба, живут огромные, как горы, змеи, а клыки у них величиной с пальму, и стерегут они рудники серы, питающей огонь джаханнама. Тут же бегают зверьки аль-джилла - нет у них ни ног, ни рук, ни глаз, только крылья вроде как у куропатки.
        Пятая земля зовется Малса, её змеи и скорпионы пожирают обречённых Аллахом. Здесь неверные носят на шеях тяжёлые глыбы серы, а бесчисленные твари аль-хаджда едят друг друга поедом.
        Сиджжилн имя шестой земли, она хранит записи и акты на все дела и поступки людей и злых духов. Здесь летают без крыльев голые птицы аль-кутаит.
        Седьмая земля, Аджиба - вотчина самого Иблиса, чьё логово окружено рвом, полным яда и ещё рвом, полным льда. Чёрные карлики аль-хутули защищают его от восставших джиннов и спятивших ифритов…
        Всякий бледен при луне, но не до такой же степени!
        Нечаянные спутники сперва в страхе прижались друг к другу, потом отпрянули - мертвец смотрел чёрными провалами глаз на Абу Талиба, мертвец отвечал таким же чёрным взглядом брату Маркольфо.
        Брат Маркольфо выхватил из своего посоха клинок; в руке Абу Талиба оказалась кривая джамбия.
        Левой рукой брат Маркольфо ухватился за наперсный крест; Абу Талиб тоже зажал в левом кулаке некий нагрудный талисман.
        - Наваждение диавольское, - выдохнул брат Маркольфо.
        - Морок Иблиса, - прохрипел Абу Талиб. - Мы близки к цели. Это аль-азиф, вой полуночных джиннов…
        - Я знаю… Я читал… Наставник рассказывал… - тут монах опомнился, вернул своему лицу краснорожесть и спросил самым сладким голосом:
        - О какой цели говорит уважаемый Сулейман из Кордовы?
        Вернулся в себя и Отец Учащегося. Привычная улыбка обозначилась меж бородой и усами:
        - Цель всякого правоверного - достойная, праведная жизнь… Разве Иса учил вас не тому же?
        - Воистину так! Помрачение охватило нас обоих, и я, да простит меня Господь, едва не осиротил учащегося… Кстати, друг, а где проводит штудии ваш отпрыск?
        - Шайтан его ведает! - беззаботно сказал Сулейман. - Отпрысков у меня должно быть великое множество; хоть один из них наверняка где-нибудь да учится. Но не слишком ли боек ты для монаха?
        - Монахи - те же дервиши, - скромно потупился брат Маркольфо. - А в дороге всякое бывает. Но надо поскорее убираться из этого неприятного места.
        - Да, пора идти…
        Оба поднялись и стали напряжённо озирать чёрно-белые под луной барханы, словно стараясь запомнить место своей стоянки. Но разве бывают в сахре приметы, если всякий след человеческий исчезает, как только ступня оторвётся от песка?
        Они шли долго и молча, покуда хватало сил, и каждый дивился выносливости другого. Разве бывают такие монахи и такие поэты? Разве такие бывают поэты и монахи?
        Абу Талиб вдруг спросил:
        - Играешь ты хорошо, по песку идёшь, что верблюд. А вот умеешь ли ты лаять?
        - Лаять? - вскинулся бенедиктинец. - То есть как лаять?
        Сулейман Абу Талиб аль-Куртуби - да назовут его отцом все учащиеся на свете - встал на четвереньки, обратил голову к луне, коротенько взвыл для затравки - да и разразился таким отчаянным пёсьим брёхом, словно целая собачья свадьба объявилась внезапно в сердце остывшей сахры.
        - Господи Иисусе сладчайший, - сказал монах. - Я не прошу тебя просветить и обратить этого магометанина. Тут уж не до хорошего. Я всего лишь прошу вернуть ему разум!
        Сулейман из Кордовы услышал, но не обиделся и с карачек не встал:
        - Ты, дорогой брат, хоть в игре и ловок, но не знаешь здешних уловок. Давай, рядом вставай, да погромче лай, мне помогай.
        - Зачем? - выкатил глаза брат Маркольфо, невольно опускаясь на четвереньки.
        - Затем, что пёс и жильё охраняет, и караван сопровождает. Если поблизости есть жильё, а при нём собака - мы услышим её. То есть она нас услышит сперва, понял, кафирская голова? Она откликнется, а ты знай иди на её лай…
        - Никогда бы не додумался, - сказал монах и не тоненько залаял, но нежданно густым басищем провещился, подражая замечательным псам из обители святого Бернара, откуда до Абруццо - два перевала.
        …Судьба, судьба - жернов либо веретено!
        8
        Это очень опасный склон, но если вы всё-таки сорвётесь, не забудьте посмотреть направо: редкой красоты вид открывается… Д. Х. Шварц "По следу орла"
        - Нойда, Нойдушка, - сказала Аннушка где-то рядом. - Девочка моя, да ты и вправду шаманка…
        Николай Степанович огляделся. Вверху было небо, справа и слева - ветхие, но оттого не менее драгоценные ковры. В головах - стена, на которой с трудом угадывалась какая-то декоративная роспись. Со стороны ног пространство замыкал синий в звёздах занавес.
        - Аня, - позвал Николай Степанович.
        Занавес отодвинулся, возникло Аннушкино лицо - осунувшееся, но радостное.
        - Ой! - воскликнула она. - Ты проснулся. Ты наконец проснулся, я уже замучилась ждать… Как ты себя чувствуешь?
        - По-моему, всё как надо, - сказал Николай Степанович. - Я что, долго?..
        - Долго, - кивнула Аннушка, на мгновение омрачившись, и Николай Степанович почти физически почувствовал, как она загоняет внутрь тревогу и страх. Которые уже, наверное, перестали быть актуальны, но всё же, всё же… - Я боялась, - призналась она. - Ты был совсем… совсем тяжёлый.
        - Ну, не два же года, нет? Надеюсь, вы тут не стали подыскивать подходящий мавзолей? - спросил он, не в силах сдержать дурашливость.
        Аннушка покачала головой.
        - Неделю, - сказала она. - Думаю, что это была неделя.
        - Понял… - Николай Степанович потёр подбородок. Подбородок был почти гладок. Обычно он брился на ночь, так что к обеду - то есть к обеду неделю назад! - кожа обретала некоторую шершавость. - И что у нас нового за эту неделю?
        - Ребята всё расскажут. Но ничего принципиально нового. А вот Нойда принесла - так принесла! Можно сказать, уела всех.
        - Что принесла?
        - Смотри!
        И она подала Николаю Степановичу то, что держала в руке.
        Это был свиток. Самый настоящий папирусный свиток. И, хотя папирус был пепельно-серого цвета - как будто многие годы пролежал на полке в грязной чадной кухне, впитывая жир и покрываясь пылью, - но Николай Степанович от прикосновения к нему почувствовал будто бы лёгкий удар током. Нойда сидела и, наклонив голову, смотрела на него. Рот её был приоткрыт, бледно-розовый язык дразнился. Нойда выражала радость. Она походила сейчас на полярную панду: вся белая, и ярко-голубые глаза в чёрных очках.
        Папирус был ветхим, но не настолько, чтобы крошиться под пальцами. И вообще это был не вполне папирус. Похож, да, но явно из какого-то другого растения.
        Николай Степанович долго всматривался в текст, потом - перевернул папирус…
        - Я никогда в жизни не видел этого алфавита, - сказал он наконец. - Там есть и другие книги? - спросил он Нойду.
        Та кивнула.
        Первая экспедиция сорвалась: Аннушка, спускаясь по лестнице, подвернула ногу. Перелома вроде бы не было, но ходить она не могла. Если бы дело происходило дома, Николай Степанович не стал бы беспокоиться: через два-три дня ксерион сделал бы своё дело, затянув даже и небольшой перелом. Как пойдут дела здесь, в месте, заклятом на соль, он просто не знал; сам он, выходит, провалялся неделю, просто стукнувшись головой. Но, может быть, не просто стукнувшись, а разбередив довоенную ещё, но практически смертельную травму, с которой даже он пролежал в неподвижности полных два года? Опять ничего нельзя было сказать наверняка; это раздражало; так или иначе, требовалось накапливать и накапливать опыт пребывания здесь.
        На следующий день отправились втроём: сам Николай Степанович, Костя и Шаддам. Армен и Толик оставлены были на охране, причём Армену строго-настрого запрещалось отходить от дома больше чем на десять шагов…
        - И, что характерно, нигде нет эха, - сказал Костя.
        Николай Степанович для проверки хлопнул в ладоши. Да. Хлопок был отчётлив, хотя, может быть, и глуховат - но звук обратно не вернулся. Хотя в таком месте не вернуться просто не мог.
        Это было первое помещение здесь, в котором не просвечивало небо. Высокие, метров шесть-семь, сводчатые потолки из плотно подогнанных каменных блоков оказались, должно быть, сильнее заклятия. Возможно, роль сыграло и то, что это был полуподвал: из арочного нефа, обычного в этом городе входа в дома, лестница вела не вверх, а вниз - двадцать шесть ступеней; сверху же стояли ещё два этажа. А может быть, потому, что в верхушках сводов и так были проделаны отверстия, световые колодцы, в которые проникал рассеянный мягкий свет.
        Помещение имело в длину не меньше тридцати метров, в ширину - наверное, пять. Вдоль стен рядами стояли деревянные шкафы в два человеческих роста, закрытые и распахнутые. Весь пол усеян был свитками, инкунабулами, просто смятыми исписанными листами. По обе стороны лестницы громоздились огромные кучи книг…
        Прикосновение
        (1928 год, апрель)
        Есть такой простой способ вскрывать сейфы с номерными замками: берёте мелкий напильник и стачиваете себе на кончиках пальцев руки - всю кожу. Совсем, начисто. И этой рукой как бы слушаете замок. Малейший щелчок механизма, не уловимый никаким стетоскопом, отдаётся в обнажённых нервных окончаниях вспышкой боли.
        Вот и я, лежащий посреди пустого дома и прислушивающийся к дрожанию и теплоте его стен и перекрытий, к звукам и запахам распада кошачьего трупика в подвале, к шагам тараканов и чиханию мышат, был сейчас обнажённым нервным окончанием. Поэтому звук шагов по лестнице - ещё, наверное, с третьего этажа на второй - стал для меня ударом штыка.
        Не думаю, что я заорал - но не заорал я только потому, что мой собственный голос меня бы добил, я это знал - и испугался. Надо было быстро скинуть с себя состояние сверхвосприимчивости, вернуться в нормальный мир громких голосов и славных дел…
        Я не успел.
        Шаги грохотали уже со второго этажа сюда, когда в замок со скрежетом врезался ключ и стал проворачиваться, как барабан камнедробилки. Шаги замерли, я услышал запалённое, с привсхлипом дыхание - и задохнулся от волны запахов: влажное не слишком добротное сукно, кипрский одеколон "№17", вонь усталого потного немытого тела, затхлость и пыль. И ещё: ружейная щёлочь и масло.
        Я словно бы рвал, комкал и стряхивал с себя паутину окружающего мира, его основу, подоплёку, чтобы оказаться лицом к лицу с теми, кто производил шум и грохот, но не успевал, не успевал…
        Дверь распахнулась. Что-то огромное, жирное, колышущееся - шагнуло внутрь дома. Оно, это огромное, производило массу звуков и издавало запах дорогого борделя после визита офицеров оккупационной армии, - но двигалось тем не менее быстро и уверенно. Без фонаря. Практически в темноте. Но не задевая и не роняя ничего.
        Оно шло туда, где был спуск в подвал - и, так сказать, поближе к лестнице, где засел другой. Тот, пахнущий мокрым сукном и револьвером.
        Всё остальное заняло секунды. Не уверен, что я увидел всё, что было, и понял всё, что увидел.
        С лестницы ударил луч прожектора. То есть это, разумеется, был луч карманного фонаря, но для меня он был лучом морского прожектора. Луч был направлен вроде бы в сторону того, кто вошёл в дом - но в то же мгновение от вошедшего навстречу лучу метнулась тень, очень быстрая и плотная тень. И луч, столкнувшись с ней, изогнулся. Я видел именно это: изогнутый световой луч. Неуверенно потыкавшись в стены, потолок, углы - луч вдруг упёрся прямо мне в лицо. Это было подобно удару в солнечное сплетение. Я не то чтобы перестал видеть - я перестал дышать. Даже сквозь закрытые веки, даже сквозь ладонь я ощущал невыносимость света. Почти одновременно впереди и справа что-то взорвалось, меня толкнуло и бросило на колени. Защищаясь от света, я загородился обоими локтями. Алистер, бросайте оружие! - кричал кто-то сорванным фальцетом. Потом я, будто катясь с горы, повалился на бок. Боли я ещё не чувствовал, просто вся правая нога вдруг стала не моей. Отбросьте его в сторону! - продолжал вбиваться мне в уши дикий фальцет. Я отвернул голову от света и показал пустые руки. Плотная тень, та, которая изогнула луч, вдруг
выпустила щупальце и потянулась ко мне. А может быть, это было не щупальце, а глаз - на хоботке, как у рака. Потому что я ощутил взгляд. Одновременно презрительный - и запоминающий. А потом щупальце убралось, втянулось, и толстяк, распластавшись по стене и прикрываясь этой тенью, сделал несколько очень ловких шагов ко входу в подвал. Луч фонаря надвинулся на меня, свет бил в лицо, как вода из шланга. Боже, это не он! - взвизгнул фальцет…
        Потом, когда меня грузили в машину - с наскоро и не очень умело наложенным турникетом, с бесчисленными извинениями и заверениями, что виновник понесёт и так далее, я вдруг снова ощутил на себе тот взгляд - презрительный, холодный, внимательный, торжествующий - навсегда сочленившийся в моей памяти с вонью мёртвой кошки. Наверное, носитель странной тени подошёл полюбопытствовать, как тут я - но обломившиеся на мне агенты "Интеллидженс сервис" его почему-то не заметили.
        На другой день у меня прошла раневая лихорадка - а через неделю я сменил врача, госпиталь, а заодно и страну, дабы не выделяться на общем фоне (поскольку уже ни леопард, ни монокль, ни даже муравьед на поводке не смогли бы скомпенсировать профессионально-хищный врачебный интерес).
        Впрочем, хромота продержалась почти год.
        И тот взгляд - он временами возвращался, редко, потом совсем редко, но никогда не позволял о себе забыть… хотя забыть мне очень хотелось.
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама третья
        Сперва они услышали ответный лай.
        Потом они увидели огонь.
        Наконец перед ними вырос целый дом, окружённый высокой крепкой белой стеной. Над стеной торчали верхушки пальм, уже освещённые первыми лучами светила.
        - Кто бы это мог здесь поселиться, в такой глуши укорениться? - озадачился Абу Талиб. - Либо атаман разбойников, либо чернокнижник какой-нибудь из Магриба, но и за то спасибо…
        - Какая разница, - вздохнул брат Маркольфо. - Кто бы ни был, лишь бы не дал нам сдохнуть у порога. Господи, - монах неуверенно поглядел вверх. - Да ты никак услышал мои молитвы! Ну ты даёшь!
        - Аллах всегда даёт, - наставительно сказал Сулейман из Кордовы и двинулся вдоль стены, ища ворота.
        Ворота, конечно, нашлись - высоки они были и окованы толстыми листами хорасанского железа с великолепной узорной чеканкой.
        - А иначе в наших краях нельзя - не враги нападут, так друзья, - вздохнул Отец Учащегося и, ухватившись за нарочитое кольцо, принялся колотить им по створке.
        - Гости нечасто здесь бывают, - заметил бенедиктинец. - Кольцо-то, прямо скажем, совсем не блестит от людских прикосновений.
        Тут в больших воротах вровень с человеческим лицом приоткрылись воротца малые, а оттуда высунулись огромные глаз и нос. Второй глаз, видно, не поместился.
        - Кто такие? - спросили глаз и нос.
        - Мы - безвредные путники бедные, - бодро и привычно заплакал Сулейман из Кордовы. - Шли в Мекку, как положено всякому доброму человеку. Так совершить хотелось хадж - на заду не сиделось аж! Но напали на нас злодеи, язычники либо иудеи, схватили нас, отобрали припас и сделали с нами в ярости дикой то, чего даже Умама не делала с Атикой!
        Нос и глаз тут же исчезли - видимо, носу понадобилось задумчивое почёсывание. Малые воротца захлопнулись.
        - Только бы сперва дали воды, - сказал монах из Абруццо. - А, кстати, что произошло между Умамой и Атикой?
        Абу Талиб охотно рассказал эту чудовищную историю, но повторять её лишний раз не следует, ибо и без того слишком много зла и соблазна в мире. История выдалась не только чудовищная, но и длинная - и всё это время владелец дома решал судьбу несчастных странников.
        Наконец снова отворились малые воротца, и было сказано:
        - Хозяин всегда рад образованным людям. Он у нас и сам словечка в простоте не скажет, поэтому пожалуйте…
        В больших воротах обнаружилась невидимая дотоле дверь, такая узкая, что странники сумели проскользнуть в неё только по одному, да и то монах мало не застрял. Если бы они были разбойниками, даже целой шайкой, то и шайке бы не поздоровилось: столько было во дворе вооружённых слуг. Аллах свидетель, им было что стеречь!
        - Так, должно быть, и выглядел райский сад! - воскликнул брат Маркольфо.
        - Не пригород ли Ирема перед нами? - восхитился Отец Учащегося.
        - Ты прав, почтенный путник! - раздался звучный довольный голос. - Моё жилище так и зовут в народе - Маленький Ирем!
        Навстречу странникам спускался с крыльца изысканный господин в белоснежной чалме и длиннополых шёлковых одеждах. Насурмлённые глаза его были подобны глазированным в сахаре зёрнам миндаля, щёки румянились, зубы свидетельствовали о несокрушимом долголетии, а волоски усов и бороды были уложены каждый своим, отличным от других, завитком.
        - Друзья мои, приветствует вас прославленный Абу Факас!
        - Ещё один прославленный словоблуд, - пробормотал про себя монах из Абруццо. - Господи, не многовато ли для меня?
        Но ему пришлось всё-таки насладиться голубиным воркованием хозяина по самую тонзуру.
        - Это мой дом, - продолжал великолепный Абу Факас. - Сколько, думаете, я за это окно заплатил? Я потратился сверх всех своих сил! Вы когда-нибудь видывали такое - тонко отделанное, резное? Полюбуйтесь на линии закруглённые, словно циркулем проведённые! Когда эту дверь открываешь, она скрипит, когда постучишь - она звенит. А кто её изготовил, друзья мои? Изготовил её Абу Исхак ибн Мухаммед аль-Басари, а это человек спокойный, пристойный, мастер достойный, руки его ловки, в работе легки…
        Странники переглянулись - Отец Учащегося выразил глазами великое удивление, а монах-ференги - торжествующее ехидство: ну-ка, басурманин, побывай в моей шкуре!
        - А видите это дверное кольцо? - продолжал Абу Факас. - Я его на базаре у мастера Имрана купил, три динара полновесных заплатил. А сколько в нём, друзья, меди - целых шесть ратлей, оно поворачивается пружиной тайной, необнаружимой…
        Гости уже вошли в сени, когда хозяин воскликнул:
        - О жилище моё! Пусть Аллах твою жизнь продлит и стены твои укрепит! Как основа твоя прочна! Как опора твоя сильна! Посмотрите, как покои в нём убраны и ухожены, где входы и выходы расположены. Ну, скорее спросите меня: как ты его заполучил, сколько хитростей ты употребил, чтобы закрепить его за собой? Был у меня в Багдаде сосед по имени Ахмед…
        Монах и поэт, не сговариваясь, упали в голодный обморок, продолжая, впрочем, держаться на ногах - а это великое искусство ведомо лишь опытным бродягам и воинам. Они не слышали, на своё счастье, историю обогащения Абу Факаса - наверняка самую подлую и грязную. Время от времени сознание возвращалось к странникам, тогда они улавливали обрывки разукрашенной речи.
        - Однако, настал обеда черёд - ведь время уже к полудню идёт! Эй, мальчик, подай таз и воду!
        - О шейхи Шарахия и Барахия, кажется, радость приближается и выход из затруднения облегчается! - шёпотом воскликнул Абу Талиб.
        Но не тут-то было. Пришёл слуга с тазом. Тут бы и руки помыть, но…
        - Видите этого слугу? Он румиец родом, а вырос в Ираке. Подойди, мальчик, голову обнажи, подол подыми, ноги свои покажи!
        Страдальцы с отвращением посмотрели на достоинства прекрасного мальчика и беззвучно зашипели от ненависти.
        - А знаете, кто его купил? Купил его Абу-ль-Аббас, а продал ему Наххас. Мальчик, поставь таз и подай кувшин!
        Хозяин взял таз, перевернул его, обвёл взглядом, постучал по нему и сказал:
        - Посмотрите на эту медь - она как уголь пылает, как червонное золото сияет. Это медь дамасская, а работа ширазская, не на свалке я его подобрал - этот таз в царских покоях побывал. Спросите же, наконец, когда я его купил! Я в голодный год его купил и до вашего прихода хранил…
        - Ага, - печально сказал Сулейман из Кордовы. - Представляю, как голодный халиф плетётся с последним медным тазом к скупщику цветных металлов…
        А хозяин уже пел хвалу каменному кувшину:
        - Он выточен из цельного куска! Посмотришь и скажешь сразу: этот кувшин подходит только к этому тазу, ну а таз сочетается ловко со всей обстановкой, обстановка подходит только к этому дому и ни к какому другому, дом же хорош только с этими гостями!
        - Мальчик, воду подай скорей, на руки гостям полей! Видите эту воду? Она голубая, словно глаза котёнка, чистая, словно слеза ребёнка…
        Монах и поэт вернулись в обморочное состояние. Глаза их закатились, но лица продолжали выражать самое почтительное внимание, а руки - совершать необходимое омовение.
        - А это полотенце - из ткани джурджанской, выделки арраджанской. Я его в сундуке до сих пор держал…
        Очнулись бедолаги, только когда перед ними возник наконец стол.
        - Полюбуйтесь, какая на нём доска, насколько прочна она и легка, и какой красивой формы…
        Наконец Абу Талиб сел на корточки и рявкнул:
        - Стол, конечно, изрядный, да, но где же на нём еда?
        Абу Факас отозвался:
        - Сейчас! Поторопись, мальчик, принеси кушанье. Но обратите внимание: стол и его ножки - всё сделано из одного куска!
        Абу Талиб не уступал:
        - Ещё осталось поведать, перед тем как обедать, как и где этот хлеб выпекали, какую посуду брали, где пшеницу для него покупали, где носильщика для неё нанимали; молоть возили в какое место, в какой квашне творили тесто, какую печь разжигали, какого пекаря взяли! Ты ещё не сказал о дровах: откуда их доставляли, в какие поленицы клали, как сушили, как убирали. Остались также невоспетыми пекарь и его восхваление, подмастерье и его изображение, мука и её описание, тесто и его закисание, соль и тонкость её помола! Ещё мы про овощи не узнали, в каком огороде они произрастали, на какой рынок попали, как их мыли и очищали! Мы пока не слыхали, как мясо выбирали, как воду в котёл наливали, какие приправы клали! Поистине, горе это будет нагромождаться и дело до бесконечности продолжаться!
        Тут он встал, поднимая монаха, а удивлённый хозяин спросил:
        - Куда вы?
        - По нужде! - гордо ответил за двоих поэт.
        - Друзья мои! - обрадовался Абу Факас. - Не хотите ли пройти в отхожее место, которое убранством своим посрамит весенний дворец эмира и осенний дворец вазира? В нем гипсом покрыта верхняя часть, извёсткой нижняя часть, крыша плоская, а пол одет мрамором, так что муха на нём подскользнётся, а муравей со стены там сорвётся. Дверь туда - из дерева садж, с отделкой из слоновой кости. Коли зайдут туда гости, обратно они уж нейдут и ждут, когда им туда обед подадут!
        Отхожее место действительно соответствовало хозяйскому описанию и, пожалуй, превосходило его.
        - Здесь даже плюнуть страшно, - сказал бенедиктинец, задирая рясу.
        - Жалко мне, что мы давно не ели и не можем осквернить такого великолепия плодами большой нужды - к примеру, начертать на этой девственной стене нравоучительный бейт о скромности и тщеславии, - сказал Сулейман из Кордовы. - Слушай, садык, что у вас во Франгистане делают с такими людьми, каков наш хозяин?
        - Я природный ломбардец, - сказал монах. - И я слуга Божий. Но такому человеку я бы с молитвой и удовольствием нанёс громадный ущерб. А на стене этой начертал бы целомудренно неупомянутым тобой веществом "мене, текел, фарес".
        - Воистину монах и дервиш - братья! - воскликнул Отец Учащегося. - Я сам о том же думаю!
        Они пошептались - но не на арабском: вдруг слуги подслушивают?
        …Когда обед - действительно стоящий большой кучи добрых слов - был закончен, Сулейман из Кордовы воскликнул:
        - Дорогой наш хозяин, ты воистину эмир всех гостеприимцев, ты сокровище для проходимцев! Хотелось бы отплатить тебе достойно, но люди мы бедные, а спутник мой к тому же ещё и неверный. Хочешь, мы познакомим тебя с некой игрой, в океане сахры рождённой и по степени азарта непревзойдённой? Правила её столь же просты, сколь помыслы наши чисты. Прикажи слугам мешок песку нагрести и сюда принести…
        …Судьба, судьба - смерч в сахре!
        В ожидании парабеллума
        Не понимаю, как это в книгах у писателей получается описывать дорогу куда-то. На мой взгляд, это самое скучное (и одновременно нервное) занятие. Самое лучшее - это когда ты сквозь какую-то дверь проходишь, и уже там, где надо.
        Близок к идеалу самолёт, но Ирочка не может летать на самолётах. Это у неё не тот испуг работает, а просто что-то неправильное в организме: страшно болит голова и идёт кровь из носа и ушей. Поэтому мы поехали поездом. Двенадцать часов простояли за Новосибирском, ждали, когда починят пути. Самих смерчей я не видел. А когда мы должны были уже приехать, поезд начал шмыгать короткими перебежками - то вперёд, то назад - по каким-то объездным путям мимо платформ с названиями "Наливной", "Земляной" или "Хр. уч. №306"; весь пейзаж состоял то из болот, то из свалок. Висел сырой туман, пахло прелью. Наконец, так и не довезя до Москвы, вечером нас высадили в Рязани и сказали, что подадут автобусы. Мы переночевали на вокзале, автобусы почему-то ушли без нас, Лёвушка хотел было обличить начальника станции в педофилии, но я сумел его удержать. Мы были уже почти у цели, имело смысл поберечь цветы наших селезёнок.
        Электрички были набиты так, как это показывали в фильмах про гражданскую войну. Разве что на крышах никто не ехал, потому что вдоль вагонов висели растяжки: "Стой, дурак! Там 5 000 вольт!!!"
        Короче, мы поехали на перекладных. Главное было не произносить страшного слова "Москва". А так - Луховицы, Коломна… В Коломне мы, правда, голосовали довольно долго - часа три. Машин в сторону Москвы шло много, но никто не хотел останавливаться. Из Москвы они тоже шли - и многие были обвешаны и завалены всяческим скарбом…
        Наконец нас подобрал дальнобойщик. Наверное, он просто заскучал, а тут - мы. Типа туристы. Так мы и выглядели, в общем-то: рюкзачки, ветровки. На всякий случай он спросил, есть ли у нас документы, а то и нас тормознут, и ему неприятности, - но документы у нас были. Ха, у нас было полно документов. Навалом. И мы поехали. Лёвушка стремительно навязал шофёру своё общество, и я смог немного отключиться. Потому что разговоры о политике меня достают. Меня мало чем можно достать… но вот - есть ахиллесова пята.
        Ирочка тоже страшно устала, и мы с ней молчали, прекрасно понимая друг друга.
        Уговорить её маму, Лидию Петровну, отпустить дочку съездить попутешествовать - оказалось несложно. У неё ко мне полное доверие, а перед родителями она вообще замирает с большими глазами. По-моему, люди себя так вести не должны. Но у неё явно проблемы с этой жизнью.
        Потом мы оказались в пробке, да такой, что проще было выйти и топать пешком - что мы и сделали. Шофёр, похоже, расстроился. Лёвушка только начал чинить ему мозги и обращать взор, и вот облом. Пешком мы преодолели два милицейских заслона: документы у нас были - вкупе с билетами до Москвы, - и нас не задержали и вообще не докапывались, только на втором заслоне прапорщик (даже не класса "супермышь", а "суперхомяк") сказал: зря вы, ребята, ломитесь в эту Москву, дули бы себе обратно, вот ей-богу же… Глаза у него были совсем человеческие.
        Справа, совсем недалеко от нас, один за другим садились тяжелые самолёты.
        Машинное стадо вдруг закончилось, оборвалось. Впереди стояли многоэтажки, а над многоэтажками расползалось чёрное, подсвеченное снизу оранжевым, облако дыма. Конечно, надо было ещё идти, идти и идти, и мы шли. Лёвушка громко орал что-то на иврите на мотив "Бандеры россы".
        Мы нашли, где останавливаются маршрутки, там нашли, какая идёт до метро. Да они почти все шли до метро. В маршрутке нам сказали, что горит нефтезавод, дороги перекрыты, поэтому поедем огородами. Нам было всё равно. Через час мы уже спускались под землю, а ещё через час - звонили в двери тёти Ашхен.
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама четвёртая
        Сперва они ехали важным, степенным шагом, громко при этом отрыгивая, чтобы показать Абу-Факасу своё удовольствие от расстанного угощения.
        Потом они, послав прощальные улыбки, слегка ударили верблюдов пятками, дабы ускорить движение.
        Наконец они помчались, не оглядываясь уж более и не убеждаясь в отсутствии погони. Как сказал поэт Ибн Юнус, и неплохо сказал:
        По сахре, по тропе караванной, где шагают верблюды из Каира в Багдад,
        Мы бежали с тобою к свободе желанной, о которой в зинданах удальцы говорят!
        - Велик Аллах! - резонно заметил Отец Учащегося. - Вчера мы были жалкими нищими, а нынче подобны двум кувейтским эмирам, выехавшим пострелять джейранов. И заметь, я даже не взял с тебя джизью - налог на иноверцев! Жаль только, что нельзя было засыпать песком весь дом, а рядом нагромоздить ещё две кучи - так было бы лучше! Очень жаль! Вот это был бы фияль! Мы бы так и остались там жить, а хвастливый Абу Факас - смиренно нам служить!
        - Господь велик! - откликнулся монах из Абруццо. - Если, конечно, вовремя остановиться. Я был глубоко прав, проиграв нашему хозяину всю мебель, всю утварь, всех слуг и часть денег. Как ни святы законы игры в вашем басурманском мире, а живыми нас он бы не выпустил. Теперь же бедняга пребывает в искренней радости от того, что его не пустили совсем по миру. Нам стоило бы какое-то время поработать в паре…
        Брат Маркольфо надел поверх роскошной белоснежной галябии своё рубище - как ни протестовал Сулейман Аль-Кордуби. Зато поэт вырядился безукоризненно, отобрав из сундуков Абу Факаса самое лучшее.
        - Но, садык, - возразил Абу Талиб, - как же я стану работать в паре с тобой, когда никак не могу в тебе разобраться? Кафирских монахов я повидал - ни один столь искусно в фияль не играл. И я чуть было не окосел, видя, как ловко ты на верблюда сел.
        - Под моими обильными телесами, - важно сказал бенедиктинец, - скрывается стройный, изящный и прекрасный принц. Такое у нас бывает сплошь и рядом. И мне ещё повезло, что колдунья не превратила меня в лягушонка. В любом римском болоте полным-полно таких принцев.
        - Я понял, - сказал поэт. - Значит, мы оба дети Сасана.
        - Увы, - вздохнул монах. - Имени моего батюшки я вовсе не знаю. Какого такого Сасана прочишь ты мне в отцы?
        - Ха! Не знаешь! - воскликнул Абу Талиб. - Сасан являлся величайшим и благороднейшим из владык земных. Царь Сулейман не достоин был бы служить у него даже золотарём. А потомство Сасана было обманом изгнано из царства и лишено наследства. С тех пор мы и скитаемся по земле, добывая себе скудное пропитание, испрашивая добровольное даяние… О нас даже касыда сложена:
        Мы дети Сасана. От Саны и до Хорасана -
        Гуляют повсюду печальные дети Сасана.
        Судьбина нас гонит по свету сквозь все границы,
        Опухли от слёз наши лица, ввалились глазницы.
        Мы жаркое лето проводим на горных вершинах,
        А лютую зиму живём в плодородных долинах.
        От Балха до Синда, от Рея до Табаристана,
        От Фарса до Коньи, от Чага до Хамадана,
        От волн Абескуна до Горного Бадахшана,
        От Маверранахра, где древняя спит Согдиана,
        До синих степей Таласа, до идолов Бамиана,
        От ледников Кашгара и до песков Хотана,
        От пристаней Халеба до выжженного Кермана,
        От ласковой Ферганы до мелочного Джурджана,
        От острова Киш до златоносного Зеравшана,
        От славного Рея до цветущего Так-и-Бустана
        Бредут и бредут неуклонно и неустанно
        Весёлые, гордые, вольные дети Сасана!
        Но от снегов Булгара и до пустынь Магриба
        Дети Сасана странствуют вовсе не за спасибо.
        Стонут тихонько купцы под нашей ласковой дланью:
        В мире любую кубышку мы облагаем данью.
        Коль мы лишились когда-то родимой своей страны -
        Все нам должны на свете, только мы никому не должны…
        Да, мы принимаем чужие даянья - но гордо.
        В избранье своём мы уверены свято и твёрдо.
        По финику с каждой лавки, по фильсу с динара,
        Сбирают дети Сасана - цари базара.
        Пускай у купцов почернеют от жадности лица -
        Дешевле от нас откупиться, чем враз разориться…
        Выслушав жалостную касыду до конца, монах из Абруццо опустил голову на воротник размышления и молвил:
        - Брат, я ведь и сам такой. Правда, в наших краях не слыхивали о детях Сасана, зато называют нас и рыцарями сумы, и вагабондами, и братьями дороги, и сватами нужды, и шуринами праха, и деверями помоек, и пасынками надежды, и погонщиками собак, и укротителями кошек, а кое-где вообще принимают за цыган. А мы просто Божьи люди, взыскующие Божьей справедливости. Господь делиться наказал!
        - Аллах всегда при делах - он вашему богу эти слова подсказал! - воскликнул Абу Талиб. - Нас тоже именуют по-всякому. Дервишами, суфиями, айярами, кличками новыми и старыми. А ещё нас зовут - стражи Ирема… Да чего ты, садык, вздрагиваешь всё время, когда заходит речь об Иреме? Конечно, любой увидеть бы рад многоколонный Ирем Зат-аль-Имад. Но пусть твоё сердце успокоится: город сей тебе не откроется. Нелепо думать, что Сокровище Мира предстанет перед глазами кафира… Ты, конечно, не обижайся, надейся и мужайся, но…
        - Да мне всё равно, - снова сказал в лад брат Маркольфо. - Но как же вы его, Ирем этот ваш, сторожите, коли никто его найти не может?
        - В том-то и дело! Я же сказать хочу, что лишь такая работа нам по плечу! Обратится некто к супругам престарелым, спросит: "А сын ваш каким занимается делом? В поле пашет или в кузнице молотом машет? Скажите по-свойски: может, он сотник в халифовом войске? Или кувшины искусно лепит? Или над бумагами в диване слепнет? Или проворно ткёт полотно? Что за уменье ему дано?" Тут, значит, матушка непременно заплачет, а отец глаза от стыдобы спрячет и дряхлой рукою махнёт: "Отпрыск наш непутёвый Ирем стережёт"…
        - А-а! Собак гоняет, ветер пинает! - догадался бенедиктинец. - Воистину, мир везде одинаков! Но ведь, согласись, без нас тоже нельзя!
        - Никак нельзя! - радостно воскликнул Отец Учащегося. - Мы соль земли, мы Вселенной корабли, мы свету отрада, мы взыскуем Града!
        - Так ведь блаженный Августин о том же говорит! - воскликнул брат Маркольфо. - О взыскующих Града Небесного!
        - В небесах нет никакого Града, - возразил Сулейман из Кордовы. - Там, знаешь ли, только сады, где внизу текут реки… Аллах обещал всем правоверным эти сады! Но это - нам, а вам - огненный Джаханнам!
        - Увы, мой друг, это ты с плачем и скрежетом зубовным последуешь в самое пекло… Спаситель, конечно, огорчится, но как-нибудь переживёт: он уже один раз за нас претерпел. Вдругорядь на крест не пойдёт!
        - Да не был наш расул Иса ни на каком кресте! - воскликнул Абу Талиб столь яростно, что оба верблюда вскинули головы посмотреть, не началась ли между всадниками поножовщина - ведь тогда им тоже придётся воевать. - Сказано же пророком: "Они не убили его и не распяли, но это только представлялось им; и, поистине, те, которые разногласят об этом, - в сомнении о нём; нет у них об этом никакого знания, кроме следования за предположением".
        Поножовщины не случилось, зато случился прежестокий богословский спор, особенно касательно обрезания, поскольку тут главный аргумент, в отличие от теологических трактатов, всегда под рукой. Наконец Сулейман проворчал примирительно:
        - Учёные - это те, чьи речи лучше их поступков, а мудрые - это те, чьи поступки лучше их речей… Хотя я преуспел, обучаясь фальсафийе в пору моей юности!
        - Философия есть всего лишь служанка богословия, - наставительно сказал бенедиктинец. - Преуспел, говоришь? Отчего же ты ещё не советник при халифе Харуне?
        - Вазирами становятся льстецы и подлецы, - гордо ответил Абу Талиб. - А я - вольный шаир. За стихи меня и вышибли из города…
        - Что же это за стихи такие страшные?
        - Так, баловство, ничем-ничего… Вот сам посуди:
        О Мухаммад, ты изобрёл Аллаха
        Не для корысти и не ради страха,
        А так, спроста, как юный сирота
        Врёт сверстникам про папу-падишаха.
        Тут даже привычные ко всему верблюды разом остановились.
        - Да, - сказал брат Маркольфо. - И ты ещё меня в свою веру тянешь? Да за такие вирши…
        - Именно, - вздохнул Сулейман аль-Куртуби. - Клянусь Тем, кто конец руки на пять разделил и этой пятёрке осязание подарил, я правоверный до самых корней сердца. Но ведь настоящему шаиру полагается вольнодумничать! Невежественные улемы из Михны хотели казнить меня за богохульство, да я не стал дожидаться…
        - Что такое - Михна? - вскинулся монах. Успокоенные верблюды тронулись дальше.
        - Ну, такие… Ну, за чистотой веры следят, - тут Отец Учащегося даже оглянулся: не следят ли его гонители за чистотой веры и здесь, в безлюдных песках.
        - Святая Инквизиция, - догадался брат Маркольфо. - Куда же без неё? Нет, у меня всё проще. Был за мной грех: я тоже сложил виршу, но, боюсь, не поймёшь ты её - она на классической латыни…
        - Как-нибудь разберу, - пообещал хитроумный сын Сасана.
        Разбирать особенно было нечего: вирша по большей части состояла из одного-единственного латинского глагола, зато уж спрягался этот глагол по-всякому: и так, и этак, и вот этак, и сверху, и снизу, и сбоку, и туда, и сюда, и даже эвон куда… С преступной помощью этого глагола последовательно осквернялись ангелы и архангелы, короли и шуты, графини и герцогини, дворяне и земледельцы, монахи и монашенки, епископы и ремесленники со всеми членами семей и даже животные. Слегка повезло только майскому жуку, которому всего-навсего вставили соломинку…
        Добродетельные верблюды остановились так резко, что всадники чуть не полетели на песок.
        - Да-а… - сказал наконец Абу Талиб. - С такими стихами, садык, даже в зиндан не возьмут… Не доведут до зиндана…
        - Но теперь я остепенился, - поспешил заверить его монах-бродяга. - Похабщины не пишу, а размышляю о вечном.
        - Могу представить… - усомнился Сулейман.
        - Не веришь? Так послушай:
        Был я праздным и лихим -
        Знать, таким родился.
        Сильной жаждою томим,
        Я в кабак стремился.
        Но, узрев огонь и дым,
        Страшно удивился:
        Шестикрылый серафим
        Предо мной явился!
        "Я затем явился здесь
        Весь в грозе и буре,
        Что Господь не в силах снесть
        Твоей буйной дури.
        Приказал Всевышний днесь,
        Грозно брови хмуря,
        Измененья произвесть
        Мне в твоей натуре!"
        В ухо мне ударил он
        Тяжкою десницей,
        Как селянину барон
        Стальной рукавицей.
        Полетел я, поражён,
        Бестолковой птицей
        В мир, что был мне отворён
        Новою страницей.
        Слышу я, как в облаках
        Ангелы летают,
        Как снега и льды в горах
        Потихоньку тают,
        Как в миланских кабаках
        Кьянти разливают,
        Как сквозь всякий тлен и прах
        Травы прорастают.
        Снова слышу трубный глас:
        "Ах ты сын собаки!
        Ты в грехе сплошном погряз,
        Это скажет всякий!"
        И крылом - да прямо в глаз,
        Как в кабацкой драке!
        Я фонарь обрёл тотчас,
        Чтобы зреть во мраке.
        Тьма была - хоть глаз коли,
        Но необъяснимо
        Я увидел край земли
        Оком пилигрима:
        Как в лазоревой дали
        Мимо храмов Рима
        Проплывают корабли
        До Иерусалима.
        Обратившись к небесам,
        Господа я славил…
        …Серафим же по зубам
        Малость мне добавил!
        Научил меня азам
        Красноречья правил
        И пророчествовать сам,
        Лично, в мир отправил.
        И тотчас же я предстал
        Цицероном новым:
        Серафима я назвал
        Нехорошим словом,
        Далеко его послал -
        Аж к первоосновам, -
        И беспечно зашагал
        С именем Христовым.
        И с минуты самой той
        В жизни тяжкой, тленной
        Всё открыто предо мной
        В нынешней Вселенной.
        Лишь один вопрос простой
        Мучит, неизменный:
        То ль угодник я святой,
        То ли червь презренный?
        - А ещё я перелагаю в стихи медицинские рецепты против геморроя и водянки…
        - Так ты ещё и табиб?
        - Всего помаленьку, - скромно сказал монах. - Немного бродяга, немного лекарь, немного пиита…
        - Немного мошенник, - подхватил Абу Талиб. - Истинный сын Сасана, страж Ирема! Будет у нас ещё время посостязаться, как приедем в Багдад…
        - Или Иерусалим…
        - Верно, или Иерусалим. Куда-нибудь верблюды нас привезут. И вот тогда ты увидишь, каков на деле Сулейман Абу Талиб аль-Куртуби! В поэзии рядом со мной не стой, это само собой, но и в искусстве обмана я первый среди детей Сасана! Правда, толкуют ныне о некоем Наср-ад-Дине - это самый тот, что в Бухаре живёт. Коли он дорогу мне перейдёт, он этот день проклянёт. Ведь я провёл самого Абу Наиби, шайтан его зашиби! Был он первый гад на весь Багдад, а повстречался со мной - сразу стал только второй… Не нарушая наших сасанских правил, я его в фияль трижды обставил и без языка оставил… Поверишь едва ли, но мы на усечение языка играли!
        - Постой, брат, - сказал монах. - Если только не подводят меня глаза, впереди кто-то идёт…
        - Ну вот, - недовольно, как все внезапно разбогатевшие, скривился Отец Учащегося. - Будем теперь сочувствовать всякому нищеброду, тратить на него воду…
        - Господу - что нашему, что вашему - угодно милосердие, - сказал монах и придавил верблюжьи бока пятками.
        - Надеюсь, это мирадж… Аллах, пусть это будет мирадж!
        Но не был это мирадж, а был это гнусный вонючий бродяга, до самых линялых бровей заросший щетиной. По сравнению с тряпьём бродяги даже рубище брата Маркольфо казалось царским облачением. А глаза у него были прямо-таки бирюзовые, самые колдовские. Его бы хлыстом по этим самым глазам, но смиренный монах сказал:
        - Кто ты, добрый человек? Куда идёшь? Почему терпишь нужду?
        В ответ бродяга забормотал что-то невнятное, такое невнятное, что не только монах, но и эмир языка Сулейман не смог разобрать. Тем не менее брат Маркольфо протянул бедняге свою верную баклагу.
        …Судьба, судьба - и наковальня, и молот!
        9
        Жизнь всё время отвлекает наше внимание; и мы даже не успеваем заметить, от чего именно. Франц Кафка
        - И этого языка я тоже не знаю… - сокрушённо сказал Шаддам. - Никогда не предполагал, что могу оказаться в таком положении.
        Уже несколько сот свитков валялись просмотренными и отброшенными за ненадобностью, когда Николай Степанович вдруг встал и начал озираться - будто увидел всё это впервые. Костя и Шаддам немедленно прекратили разбор завала и сделали по полшага к маршалу - вдруг, не дай бог, у него опять потеря памяти или там ориентации…
        - Ребята, - Николай Степанович поднял палец, как бы призывая к ещё большей тишине. - А вам не кажется, что эту кучу здесь свалили не просто так? Кому-то они и до нас оказались не по зубам? А?
        - Ну, точно! - сказал Костя. - Тоже искали что-нибудь знакомое. Так. Брали вот из этих шкафов… вот там, под светом, читали, сюда откидывали. Потом стали таскать по лестнице и бросать сверху… насыпать кучу…
        - Попробуем заглянуть в дальние шкафы? - предложил Шаддам. Нойда молча вильнула хвостом и устремилась в указанном направлении.
        В этот момент стемнело. Солнце ушло с небесного круга, уступив место облачной пелене.
        - Ёшкин кот, - в сердцах сказал Костя. - Только-только начнёшь получать от работы удовольствие…
        - Ничего, - сказал Николай Степанович. - Боюсь тебя огорчить, Костя, но у нас впереди вечность.
        Туман и раньше появлялся на улицах с наступлением сумерек, но сейчас он как-то по-особому сгустился. Переулок, по которому они шли, странно расширился, верхние этажи домов подтаивали в дымке. Впервые за всё время - если вообще можно говорить о времени здесь - возникло эхо: звуки шагов звонко отлетали от стен. Поэтому казалось, что идут не три человека и бесшумная собака, а по крайней мере десяток, и с ними целая собачья упряжка.
        Вперёд видно было шагов на тридцать, дальше всё как-то смазывалось.
        - Мы не прошли поворот? - спросил осторожный Костя.
        Шаддам покачал головой. Николай Степанович, считавший шаги, вздрогнул и стал оглядываться. Все остановились.
        - Нойда, мы правильно идём?
        Нойда не слишком уверенно кивнула. Немножко отошла и стала прислушиваться, подняв одно ухо вверх.
        А потом там, впереди, раздались шаги. И в тени и тумане появилась чья-то фигура.
        Нет, понял Николай Степанович через секунду. Там пустота, игра теней, не более: фигура разделилась, и то, что выше пояса, потекло наискось вправо, а ноги сделали ещё несколько медленных шажков. Остановились и с некоторым сомнением исчезли.
        Но - звук шагов приближался. Теперь это были шаги кого-то большого, больше человека… обманчиво-медленного…
        И снова появилась туманная фигура: волк, поднявшийся на задние лапы и достающий головой до окон второго этажа.
        Нойда попятилась, зарычала. Хвост её встопорщился - как и шерсть на загривке.
        Шаддам встал рядом с нею, погладил между ушами. Нойда повела лопатками, чуть расслабилась.
        - Николай Степанович, Костя, - позвал Шаддам, не оборачиваясь. - Я думаю, нам всем лучше укрыться в доме. Впереди действительно что-то есть.
        - Да, - сказал Николай Степанович, опускаясь рядом с Нойдой на колено. - В смысле, нет. Девочка, найдёшь дорогу? Вот сейчас, немедленно?
        Нойда уставилась в землю, закрыла глаза. Николаю Степановичу послышалось, что она скрипнула зубами.
        Шаги приближались.
        Нойда кивнула - и бросилась назад, туда, откуда они пришли, прижимаясь к самым стенам домов. Николай Степанович кивком головы отправил вслед за ней Шаддама. Костя, он это знал, не отойдёт ни на шаг.
        Туманный волк тоже расплылся бесформенными пятнами.
        - Так я почему-то и подумал. - Костя сглотнул.
        - Что-то есть - там, дальше, - сказал Николай Степанович. - Бегом.
        Они догнали Нойду и Шаддама в момент, когда те сворачивали в глубокую арку - совершенно такую же, какие здесь во всех домах. Но эта вела не внутрь дома - за нею начинался переулок. Тот самый, по которому они сюда пришли. Из-за этой чёртовой арки они в тумане попросту проскочили поворот…
        - Тихо… - сказал Шаддам. - Пожалуйста…
        Все затаили дыхание.
        Шаги приближались.
        - Нет, показалось, - сказал Шаддам. - Извините. Пойдёмте…
        И в этот момент на улице, с которой они ушли, что-то произошло: будто бы сдвинулся тяжёлый камень, будто бы что-то стремительно протянулось по облицовочной плитке, потом что-то упало, мягко и в то же время ломко, и всё накрыл плотный звук удара. Потом снова короткое быстрое волочение, и сдвинувшийся камень встал на место.
        Не говоря ни слова, все повернулись и быстро пошли, почти побежали к дому. К своему дому.
        - Что-то случилось? - выглянула навстречу Аннушка.
        - Да вроде бы нет, - сказал Николай Степанович и посмотрел на своих. - Вроде бы ничего не случилось.
        - Во всяком случае, мы не поняли, - сказал Шаддам.
        Откуда-то незаметно, но совсем рядом оказался Толик. В руках у него был каменный молоток.
        - Крысы, - сказал он Николаю Степановичу на ухо. - Вот такие, - он показал руками. Крысы получались с овчарку. - Боялся, что наверх полезут.
        - Но не полезли?
        - Нет, Николай Степанович. Прошли вон туда. И пропали. Я подошёл, посмотрел - никакой такой норы-дыры. Как сквозь стену.
        - Что коты проходят сквозь стену, я слышал, - сказал Николай Степанович. - Почему бы и крысам не освоить? Полезное свойство…
        Они поднялись домой. Здесь было гораздо темнее, чем на улице, но это была добрая темнота.
        - Ты как? - тихо спросила Аннушка.
        - Нормально, - сказал Николай Степанович. - Думаю, прокачался.
        - Это хорошо, - сказала Аннушка, отворачиваясь. - Это очень хорошо. Я боюсь, что без тебя мы погибнем.
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама пятая
        …Сперва Абу Талиб затянул какую-то грустную песню, но неразборчиво, так что угадать можно было всего три слова: "безумец, дитя, слепой".
        Потом он воззвал к Пророку.
        Наконец он сказал:
        - Поистине Аллах сводит и разводит, и он первый среди разводящих. Так уж звёзды сошлись, что пути наши разошлись. Прости, брат, но нынче ты стал богат, наделён казной, едой и водой, а верблюд под тобой крепкий и молодой. Теперь ты сам, своим Исою храним, прибудешь в желанный Иерусалим. А мне с тобою нельзя, у меня другая стезя: бедный безумец наш один никуда не дойдёт, в песках пропадёт. Аллах не велит мне бросать его, несчастное существо…
        Брат Маркольфо сильно удивился:
        - Подожди, достойный Отец Учащегося! Не ты ли всего минуту назад жалел для парня воды? Отчего же вдруг воспылал ты сочувствием и благочестием? Уж в чём - в чём, а в добродетели настоящий христианин тебе не уступит. Вместе бедовали, вместе богатели - вместе и поедем. Что же касается Иерусалима, то он ждал меня многие тысячи лет. Значит, подождёт ещё немного Святая Земля… Ведь церковь Христова не в брёвнах, а в рёбрах. Ладно, проводим убогого до Багдада…
        - А может, ему в Багдад и вовсе не надо? - горячо воскликнул Сулейман Абу Талиб. - Вдруг из-за него, как из-за меня, где-то убивается вся родня? А сам он не бродяга безродный, но сын шейха благородный? Хоть он ноги переставляет с трудом, но видно же - тянет беднягу в отчий дом! Постой! Я, кажется, знаю, кто он такой! О Аллах! Где-то там, в песках, отец его в горе, а мать в слезах, взывают: вернись, юный Кайс ибн аль-Мулаввах!
        Бродяга при этих словах насторожился и устремил на Абу Талиба бессмысленный, но всё-таки взгляд.
        - Не такой уж он юный, - заметил монах из Абруццо. - Постарше нас будет.
        - Пусть он оборван, бородат и не юн, но я узнал его: это Маджнун! От любви он безумным стал, мыться и бриться перестал - и стенаниями своими весь мир достал! С тех пор уж много лет прошло, имя его все города обошло, а также во всяких местах земли знают имя его Лейли! Одна она лишь его кумир. А разве шаиру не поможет другой шаир? О, скажи мне, путник, ведь ты тот, кого молва Маджнуном зовёт? Ты сбежал из Маристана - дома скорби?
        Бродяга яростно замотал грязными патлами и неожиданно бодро помчался по песку, да так, что корабли пустыни еле за ним поспевали.
        - Вот видишь: он помнит имя своё! Значит, помнит и дорогу домой. А его дом в оазисе под шатром… Брат мой ференги! Зачем тебе давать крюка из-за этого бедняка? Шейхи сахры бедны, грязны, вашей веры не любят и наверняка тебя погубят! Аллах с ним! Отправляйся в Иерусалим! Я один ради певца любви рискну добраться до диких бадави…
        - Э, Отец Учащегося, с бедуинами я уже встречался, - сказал брат Маркольфо. - Ограбить случайного путника они могут, это да; но нипочём не тронут того, кто привёл к ним пропавшего сына. Напротив, окружат его всевозможным почётом. И добру его ничего не грозит. Более того, они ещё и проводят благодетеля туда, куда ему надо, и не дадут волосу упасть с его головы. Так что я заодно и охрану себе поимею…
        - Вижу, садык, что не первый год бродишь ты по Дар-уль-Исламу… - вздохнул Сулейман из Кордовы. - А ну как не Маджнун это? Кому известны приметы поэта? Бессмысленные звуки издаёт, а песни любовные не поёт…
        - Кто бы он ни был, а Христос воздаст нам за него сторицей, - сказал монах, давая понять, что от него никому и ни за что не отделаться.
        - Брат, давай без затей, - сказал аль-Куртуби. - Сахра выпустила тебя живым из когтей. Пытать судьбу - что лежать в гробу. Верблюд сам как-нибудь выйдет на караванный путь. Доберёшься легко: Багдад, видно, недалеко…
        - Темнила ты, а не пиита, - сказал толстяк. - Но я, как ты сказал, тоже дитя Сасана и чую, чем дело пахнет. А может, мне просто страшно остаться одному в ваших окаянных песках? Ты бы тоже вряд ли захотел очутиться одинёшенек в наших окаянных горах, да ещё в метель. Там никакой верблюд не пройдёт.
        - Аллах не простит мне твоей гибели! - и Отец Учащегося воздел руки.
        - А Спаситель мне - твоей, - не растерялся монах. - Мало ли куда может завести сумасшедший! С товарищем надёжнее…
        Между тем сумасшедший бежал куда-то вверх, по склону бархана. Луна освещала его жалкую фигурку, и на белом песке, на косом гребне казался он последним человеком на земле, убегающим от неведомой смерти, успевшей скосить всех остальных живущих.
        И таких барханов было множество - даже верблюды устали.
        И уже перед самым рассветом безумец издал дикий вопль.
        - Вот он, многоколонный… - прошептал Абу Талиб, но монах всё равно услышал.
        …Судьба, судьба - холодные руки!
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        10
        - Теперь попробуем на минуту представить себе, насколько это в наших силах, что являет собой эта обитель отверженных, созданная правосудием разгневанного Бога для вечной кары грешников. Ад - это тесная, мрачная, смрадная темница, обитель дьяволов и погибших душ, охваченная пламенем и дымом. Бог создал эту темницу тесной в наказание тем, кто не желал подчиниться Его законам. В земных тюрьмах бедному узнику остаётся, по крайней мере, свобода движений, будь то в четырех стенах камеры или в мрачном тюремном дворе. Совсем не то в преисподней. Там такое огромное скопище осужденных, что узники стиснуты в этой ужасной темнице, толщина стен коей достигает четырёх тысяч миль, и они стиснуты так крепко и так беспомощны, что, как говорит блаженный святой, святой Ансельм, в книге о подобиях, они даже не могут вынуть червей, гложущих их глаза.
        - Они лежат во тьме внешней. Ибо, не забудьте, огонь преисподней не даёт света. Как, по велению Божию, огонь печи Вавилонской потерял свой жар, сохранив свет, так, по велению Божию, огонь преисподней, сохраняя всю силу жара, пылает в вечной тьме. Это вечно свирепствующая буря тьмы, темного пламени и темного дыма, горящей серы, где тела, нагромождённые друг на друга, лишены малейшего доступа воздуха. Из всех кар, которыми поразил Господь землю Фараонову, поистине ужаснейшей считалась тьма. Как же тогда определить тьму преисподней, которая будет длиться не три дня, но веки вечные?
        - Ужас этой тесной и тёмной тюрьмы усиливается ещё от её чудовищного смрада. Сказано, что вся грязь земная, все нечистоты и отбросы мира устремятся туда, словно в огромную сточную яму, когда истребляющий огонь последнего дня зажжёт мир своим очистительным пламенем. А чудовищная масса серы, горящая там, наполняет всю преисподнюю невыносимым смрадом, и самые тела осуждённых распространяют такое ядовитое зловоние, что даже единого из них, говорит святой Бонавентура, достаточно для того, чтобы отравить весь мир. Самый воздух нашей вселенной, эта чистейшая стихия, становится смрадным и удушливым, когда слишком долго нет в нем движения. Представьте себе, какой должен быть смрад в преисподней! Вообразите себе зловонный и разложившийся труп, который лежит и гниёт в могиле, превращаясь в липкую, гнойную жижу. И представьте себе, что этот труп становится добычей пламени, пожираемый огнём горящей серы и распространяющий кругом густой, удушливый, омерзительно тошнотворный смрад. Вообразите себе этот омерзительный смрад, усиленный в миллионы миллионов раз несчётным количеством зловонных трупов, скученных в
смрадной тьме, - огромный смрадный человеческий гнойник. Вообразите себе все это, и вы получите некоторое представление о смраде преисподней.
        - Но как ни ужасен этот смрад, это ещё не самая тяжкая из телесных мук, на которую обречены осуждённые. Пытка огнём - величайшая пытка, которой тираны подвергали своих подданных. Поднесите на одно мгновение палец к пламени свечи - и вы поймете, что значит пытка огнем. Но наш земной огонь создан Богом на благо человеку, для поддержания в нём искры жизни и на помощь ему в трудах его, тогда как огонь преисподней совсем другого свойства и создан Богом для мучения и кары нераскаявшихся грешников. Наш земной огонь сравнительно быстро пожирает свою жертву, особенно если предмет, на который он направлен, обладает высокой степенью горючести. И человек с его изобретательностью сумел создать химические средства, способные ослабить или задержать процесс горения. Но ядовитая сера, которая горит в преисподней, - вещество, предназначенное для того, чтобы гореть вечно, гореть с неослабевающей яростью. Более того, наш земной огонь, сжигая, разрушает, и чем сильнее он горит, тем скорее затихает, но огонь преисподней жжёт не истребляя, и, хотя он пылает с неистовой силой, он пылает вечно.
        - Наш земной огонь, как бы огромно и свирепо ни было его пламя, всегда имеет пределы, но огненное озеро преисподней безгранично, безбрежно и бездонно. Известно, что сам сатана на вопрос некоего воина ответил, что, если бы целую громадную гору низвергли в пылающий океан преисподней, она сгорела бы в одно мгновение, как капля воска. И этот чудовищный огонь терзает тела осуждённых не только извне! Каждая обречённая душа превращается в свой собственный ад, и необъятное пламя бушует в её недрах. О, как ужасен удел этих погибших созданий! Кровь кипит и клокочет в венах, плавится мозг в черепе, сердце пылает и разрывается в груди; внутренности - докрасна раскаленная масса горящей плоти, глаза, эта нежная ткань, пылают как расплавленные ядра.
        - Но всё, что я говорил о ярости, свойствах и беспредельности этого пламени, - ничто по сравнению с мощью, присущей ему как орудию божественной воли, карающей душу и тело. Этот огонь, порождённый гневом Божьим, действует не сам по себе, но как орудие божественного возмездия. Как вода крещения очищает душу вместе с телом, так и карающий огонь истязает дух вместе с плотью. Каждое из чувств телесных подвергается мучениям, и вместе с ними страдает и душа. Зрение казнится абсолютной непроницаемой тьмой, обоняние - гнуснейшим смрадом, слух - воем, стенаниями и проклятиями, вкус - зловонной, трупной гнилью, неописуемой зловонной грязью, осязание - раскаленными гвоздями и прутьями, беспощадными языками пламени. И среди всех этих мучений плоти бессмертная душа в самом естестве своём подвергается вечному мучению неисчислимыми языками пламени, зажжённого в пропасти разгневанным величием Всемогущего Бога и раздуваемого гневом Его дыхания в вечно разъярённое, в вечно усиливающееся пламя.
        - Вспомните также, что мучения в этой адской темнице усиливаются соседством других осуждённых. Близость зла на земле столь опасна, что даже растения как бы инстинктивно растут поодаль от того, что для них гибельно и вредно. В аду все законы нарушены, там нет понятия семьи, родины, дружеских, родственных отношений. Осуждённые воют и вопят, и мучения и ярость их усугубляются близостью других осуждённых, которые, подобно им, испытывают мучения и неистовствуют. Всякое чувство человечности предано забвению, вопли страждущих грешников проникают в отдалённейшие углы необъятной бездны. С уст осуждённых срываются слова хулы против Бога, слова ненависти к окружающим их грешникам, проклятий против всех сообщников по греху. В древние времена существовал закон, по которому отцеубийцу, человека, поднявшего преступную руку на отца, зашивали в мешок с петухом, обезьяной и змеей и бросали в море. Смысл этого закона, кажущегося нам таким жестоким, в том, чтобы покарать преступника соседством злобных, вредоносных тварей. Но что ярость бессловесных тварей по сравнению с яростью проклятий, которые извергаются из
пересохших ртов и горящих глоток, когда грешники в преисподней узнают в других страдальцах тех, кто помогал им и поощрял их во грехе, тех, чьи слова заронили в их сознание первые семена дурных мыслей и дурных поступков, тех, чьи бесстыдные наущения привели их ко греху, тех, чьи глаза соблазняли и совращали их со стези добродетели, и тогда они обращают всю ярость на своих сообщников, поносят и проклинают их. Но неоткуда ждать им помощи, и нет для них надежды. Раскаиваться поздно.
        - И наконец представьте себе, какие ужасные мучения доставляет погибшим душам - и соблазнителям и соблазнённым - соседство с бесами. Бесы эти мучают осуждённых вдвойне: своим присутствием и своими упреками. Мы не в состоянии представить себе, как ужасны эти бесы. Святая Екатерина Сиенская, которая однажды видела беса, пишет, что предпочла бы до конца своей жизни идти по раскалённым угольям, нежели взглянуть ещё один-единственный раз на это страшное чудовище. Бесы эти, некогда прекрасные ангелы, сделались столь же уродливы и мерзки, сколь прежде были прекрасны. Они издеваются и глумятся над погибшими душами, которых сами же увлекли к погибели. И они, эти гнусные демоны, заменяют в преисподней голос совести. Зачем ты грешил? Зачем внимал соблазну друзей? Зачем уклонялся от благочестивой жизни и добрых дел? Зачем не сторонился греха? Зачем не избегал дурного знакомства? Зачем не боролся со своим распутством, со своей развращённостью? Зачем не слушал советов духовного отца? Зачем, согрешив в первый, во второй, в третий, в четвертый и в сотый раз, ты не раскаялся в своих дурных поступках и не обратился
к Богу, который только и ждал раскаяния, чтобы отпустить тебе грехи? Но теперь время раскаяния прошло. Время есть, время было, но больше времени не будет. Было время грешить тайком, предаваться гордыне и лени, наслаждаться беззаконием, уступать прихотям своей низменной природы, жить, подобно зверям полевым, нет, хуже их! Потому что у тех, по крайней мере, нет разума, который направлял бы их. Было время, но больше времени не будет. Бог говорил с тобой бесчисленными голосами, но ты не хотел слушать. Ты не одолел гордыни и злобы в сердце своем, не возвратил добро, в беззаконии нажитое, не повиновался заветам святой церкви, пренебрегал обрядами, не расстался с бесчестными сообщниками, не избегал соблазнов. Таковы речи этих дьявольских мучителей, речи глумления и упреков, ненависти и отвращения. Да, отвращения, потому что даже они, сами бесы, согрешившие, но согрешившие грехом, единственно совместимым с их ангельской природой - бунтом разума, - даже они, мерзкие бесы, отвернутся с отвращением и гадливостью от зрелища этих неслыханных грехов, которыми жалкий человек оскверняет и оскорбляет храм Духа
Святого, оскверняет и бесчестит самого себя…
        Джеймс Джойс "Портрет художника в юности"
        Ничего даже отдалённо похожего на всё это Брюс в Царстве мёртвых не обнаружил.
        В ожидании парабеллума
        Попасть в руки тёти Ашхен - это испытание не для слабых. Особенно когда ты попадаешь в эти маленькие ручки сильно уставши - а следовательно, притупивши бдительность. Которая и без того притуплена, иззубрена, истощена и замордована, потому что Лёвушка.
        В общем, тётя Ашхен взяла меня - нас, нас! - тёпленькими, как щенят.
        И дальше нам осталось только сдаться на милость.
        В итоге Лёвушка раздулся, как мячик, и задрёмывал, роняя ручки на пузико. Ирочка тоже задрёмывала, но как-то иначе - задумчиво, что ли. А я чувствовал себя мухой, которая медленно тонет в очень вкусном варенье.
        Что было на свете - вечер, ночь, утро раннее, - я не знал. Снова была какая-то курочка, зажаренная до хруста, и орехи в меду.
        Петька вроде бы заглядывал: ещё когда я мылся под душем с дороги. Но, не дождавшись меня, умчался: кого-то ему надо было поймать и убедить. Если бы не это его нетоварищеское свинство (уж он-то свою бабушку знает), я, может быть, и не обожрался бы до такого безобразия…
        Ладно, всё это лирика из достопамятного альманаха "Сопли в сиропе". Сначала нужно было срочно спасти детей, стоптавших сто железных сапог и сглодавших сто железных хлебов. Дела начались некоторое время спустя, медленно и солидно.
        Во-первых, приехал Тигран, теперешний Петько-Арменовский отчим. Он тоже когда-то спасал Ирочку. (Много людей, однако, спасало Ирочку…) Тигран стал похож на банкира, двигался неторопливо, обнять его не удалось, руки не сомкнулись. Пахло от него коллекционными сигарами и музейными коньяками. Он ездил на "Ламборджини", а часы его стоили ещё дороже, чем машина. Но очень быстро галстук его сдвинулся в сторону, сорочка чуть разошлась на груди, и из-под неё проглянула десантная тельняшка!
        Наши люди.
        Во-вторых, Тигран привёз дзеда Пилипа!!! Я чуть не пробил головой потолок. Дзед Пилип, он же дон Фелипе - это у него мы гостили в Аргентине (жалко, что недолго - но очень насыщенно). Он друг отца ещё с войны. И после войны - громили фашистскую базу в Антарктиде. И потом всякие дела делали, о многом даже я не знаю.
        Я уже говорил: хотя в дела отца принципиально не лезу (надо будет - позовут), срабатывает пресловутый "закон огурца": огурец, засунутый в рассол, становится солёным вне зависимости от его желания. Поэтому об отце и его службе я знаю гораздо больше, чем мне самому иногда хотелось бы. Но не всё, далеко не всё.
        Так вот, дзед Пилип - это человек-гора, глыбища и матёрый человечище. Про него даже есть культовая компьютерная игра - где он в одиночку громит секретную нацистскую лабораторию. Там он, правда, работает под псевдонимом.
        И с ними приехал ещё один мэн, страшно интересный. Представьте себе Леннона, дожившего до шестидесяти. Правда, без очков. Но в какой-то дикой вязаной кофте и вельветовых штанах с пузырями на коленках. Он ходил так, будто вся комната была заставлена невидимой мебелью, и на всё это невидимое при ходьбе облокачивался или опирался.
        О видимую мебель - тоже.
        Когда мои восторги от встречи с доном Фелипе улеглись, нас с "Ленноном" представили. Мужика звали Кристофор Мартович, по-простому Крис, и был он, оказывается, известнейшим розыскником - наверное, лучшим в мире. А ещё, как оказалось, у них с отцом был общий друг Коломиец - тот, что пропал четыре года назад…
        - Работаем! - велела тётя Ашхен. - Арменчик и Коля с Аннушкой уже сколько времени где попало. И вот наконец мы собрались что-то сделать! Давайте сразу решать - и поехали. Тигран, что ты молчишь?
        - Мама… - сказал Тигран и развёл руками.
        - Если разрешите, попробую я, - поднял руку Крис. - Коротко: что мы имеем? В Барселоне произошёл катаклизм, где пропало огромное число людей. Погибло. Но по косвенным данным мы пришли к выводу, что несколько человек - интересующих нас - уцелели. Но при этом куда-то делись. Связаться с нами они не могут, и вот этот документ - единственная удавшаяся попытка… Которая только подтверждает, что место, куда они попали - очень странное место. Кстати, где оригинал записки?
        - Минуту… - я приподнялся, чтобы принести; всё так же зажатая между стёклами записка лежала в нераспакованном ещё рюкзаке.
        - Попозже. Сейчас немного о другом.
        - Крис, ты расскажи… - прогудел дон Фелипе.
        - Да-да, я и собираюсь… В общем, так: в той же самой Барселоне пропал ещё один непростой человек, который вообще-то умеет выкарабкиваться… ну - откуда угодно. За час до катастрофы он позвонил Филу и сказал, что у него всё в порядке и вот-вот состоится встреча с вашим отцом, Степан. И больше на связь не выходил. Вот Фил и забеспокоился - позвонил мне, прилетел… В идеале нам следовало бы отправиться в Барселону, но сейчас и в обозримом будущем это… мягко говоря, нереально. Так, Фил?
        Дон Фелипе кивнул.
        - Ну вот. И тут я узнаю о крысиной почте. В общем, начинает складываться какая-то картинка… И если этот человек встретился с Николаем Степановичем, то, вполне вероятно, находятся они где-то в одном и том же месте. Надеюсь, при тщательном изучении записки мы сумеем это место локализовать.
        - Подождите, - сказал я. - Подождите. Пропавший человек - это?.. - я посмотрел на дзеда Пилипа.
        - Отто, - сказал он, не глядя на меня.
        - Отто Ран, - согласно кивнул Крис. - Давний знакомец Фила и сравнительно недавний - мой. Совершенно сумасшедший…
        - Не сумасшедший, а с придурью, - поправил его дзед Пилип.
        - Хрен, перец… - махнул рукой Крис. - Важно другое…
        - Подождите! - ещё раз уже почти закричал я. - Он ко мне приезжал!
        Все развернулись на мой вопль.
        - Когда? - спросил Крис.
        И я сглотнул. Потому что начинался бред.
        - Восемнадцатого мая. В день… этого… катаклизма.
        - Во сколько? - Крис ещё сохранял хладнокровие, а я уже паниковал.
        - Так… около двух, это в Москве десять…
        - А в Барселоне семь, - кивнул Крис. - То есть, чтобы добраться, назначить встречу и позвонить, у него было четыре часа. Фил, ты уверен, что он звонил именно из Барселоны?
        - Только с его слов. С другой стороны, на хрена ему врать?
        - Не во вранье дело… Э-э… Степан, а…
        - Он хотел встретиться с отцом. Расстроился, что не застал, удивился, что отец махнул в Барселону на это мероприятие - как-то он его обозвал, я не запомнил… и оставил письмо.
        - Несклепица, - сказал дон Фелипе.
        - Да, и он сказал, что полетит в Барселону и будет там утром… ну, то есть на следующий день…
        - Но не полетел… - медленно протянул Крис. - Где письмо?
        - Там же…
        И тут я облился холодным потом. Потому что я забыл, где письмо. Забыл намертво. Просто забыл о его существовании, ни разу не вспомнил о нём - и никуда не убирал и уж точно не брал с собой! Разве что…
        Стараясь делать вид, что всё в порядке, я пошёл в комнату, которую тётя Ашхен отвела нам с Лёвушкой. Он дрых. Даже закрытые его глазки казались выпученными. Я полез в рюкзак…
        Да. Спасён.
        Восемнадцатого мая в наших краях жарко не бывает, в школу я ходил в лёгкой ветровке. И её же на автопилоте я прихватил с собой в дорогу - мало ли какие осадки? Всё это время письмо пролежало во внутреннем кармане… толстый же, однако, конверт!.. и не вспомнил я о нём, не вспомнил. Раздолбай вы, Степан Николаевич, и уши у вас холодные.
        Итак, гора упала с плеч. Совершенно случайно я не допустил роковой ошибки.
        Прихватив заодно и стёкла с зажатой между ними запиской, я вернулся. В зале обсуждали странности Отто Рана - и странности жизни как таковые.
        Тётя Ашхен напомнила, что однажды на её глазах вот просто из стены вышел не по погоде одетый человек, впоследствии оказавшийся Яковом Вилимовичем. То есть она, как простая с многолетним стажем ассистентка метателя томагавков, ни на чём не осмеливается настаивать, но напоминает: возможность такая есть. Взять и шагнуть через всю Европу. (То, что сама тётя Ашхен неоднократно шастала из рума в рум, ей почему-то не вспомнилось; видимо, то, что обыденно происходит с тобой, кажется не таким важным, как то, что ты видишь впервые - даже если и со стороны.) Дзед Пилип покачал головой: нет, Отто таким трюкам не обучен, а будь он обучен, от него вообще спасування бы не было. Что умеет? Во-первых, провидеть. Редко, но метко. Во-вторых, прятать и прятаться. И хрен его найдёшь.
        Двойники? Не исключено. Но похоже, что действуют они, не зная друг о друге. Но давайте же на время оставим растекание мысью (то бишь белкой) по древу - и посмотрим пристально на письма…
        Крис вскрыл зелёный конверт. В нём был другой, чёрный - и сложенная пополам записка на какой-то экзотической бумаге, похожей на обёрточную, но явно очень дорогой. Глаза Криса некоторое время бегали по строчкам, лицо выражало недоумение. Потом он молча протянул письмо мне.
        Ага. Готические буквы. Отец при мне неоднократно поминал Отто Рана незлым тихим словом, разбирая его жуткую тайнопись. А всего-то и надо: готические буквы и скверный почерк. Я набрал побольше воздуху…
        "Дорогой Николас! Надеюсь, вы меня ещё помните. Я счёл не лишним передать в Ваши руки заметки, которые делал от случая к случаю в разные годы. Мне не хотелось их систематизировать, но вы, возможно, найдёте в них нечто полезное.
        Думаю, что Вы, как и Ваш покорный слуга, обратили внимание на то, что мир наш претерпевает изменения рокового характера. Долгое время я не придавал этому особого значения, поскольку думал, что мы имеем дело с обычной вероятностной флюктуацией, и скоро нарастание сменится убыванием. Однако же этого не происходило - и тогда, просто чтобы исключить подозрения, я решился проведать известный Вам Предмет в месте его упокоения. Представьте себе моё возмущение, когда вместо Предмета я обнаружил его гнусную пластмассовую имитацию - с фабричным клеймом на донышке и наклеенным ярлыком "Made in China"! Кто и каким способом сумел пробраться туда, куда пробраться я считал в принципе невозможным, не имею ни малейшего представления. Я даже не могу понять, когда это произошло. Во всяком случае, последний раз я имел возможность доподлинно удостовериться, что Предмет на своём месте, двенадцать лет назад.
        Я оказался никуда не годным хранителем, Николас.
        Собственно, я не могу и сказать прямо, что Предмет был похищен, попал в чужие руки и так далее. Не исключено, что он уплыл, как делал это неоднократно и раньше, оставив на своём месте, подобно каракатице, чернильное облако. Где его искать теперь, я не знаю, поскольку в современных магических (ненавижу это слово, но адекватной замены ему не нахожу) бурях деяния Предмета совершенно неразличимы.
        Если только сами эти бури не являются ими.
        Как никогда раньше, мне необходим Ваш совет. И Ваша помощь, Николас.
        Искренне Ваш: О.Р.
        Прилагаю некоторые заметки, которые, может быть, натолкнут Вас на какие-либо соображения".
        - Эп-пическая сила… - пробормотал Крис, запуская пальцы в шевелюру. - Уплыл, значит. Как каракатица, значит… Ну-ну. Старый пень. Борозды он не испортит… И что теперь делать? Что нам всем теперь делать? - он обвёл нас совершенно безумными глазами. - Ведь это, можно сказать, была последняя надежда…
        - Крис, - позвал его дзед Пилип. - Кри-ис! Ты не пузырись. Ты лучше скажи, вот по этим бумажкам можно понять: жив он или нет?
        - А? - Крис посмотрел на него. - Да… в общем, да. Наверное, можно.
        - Ну?
        - Ну… сейчас… Сейчас.
        Какое-то время он просто смотрел в стол. Потом взял записку, конверт, положил на ладонь, другой погладил сверху… Не выпуская их из рук, встал, подошёл к окну. Не оборачиваясь, позвал:
        - Степан…
        - Да?
        - Помнишь, как вы с ним разговаривали?
        - Помню.
        - Вот ещё раз представь это себе… не напрягайся, а наоборот, расслабься, у тебя всё это в памяти есть…
        - Я умею.
        - Отлично. Жду.
        - Готов.
        - Кто идёт справа?
        Я даже вздрогнул - как будто ко мне действительно кто-то подкрался. А это всего-навсего прошла наша физичка в гнусно-синем плаще. Она меня, с одной стороны, недолюбливала, а с другой - не гнобила. И я отвечал ей взаимностью.
        - Физ… - только и успел сказать я - и Крис отбросил бумаги. Они словно обожгли ему руки.
        - Не понимаю! - сказал он. - Фил! Я точно знаю, что он погиб! Но он - и живой где-то…
        - Как Ленин какой-нибудь? - поцокала языком тётя Ашхен.
        - Ребята, не смейтесь! - Крис сжал руки. - У меня сейчас все нервы наружу! Я не знаю, как… Вот бывают близнецы - это два человека. А эти, погибший и живой - один. Понимаете?
        - Нет, - сказал дон Фелипе. - Но на него такое похоже…
        - Э-э… Крис, - позвал я. - А вы можете определить, где он сейчас находится? Тот, который живой? И где находится отец?
        - Вообще могу, - сказал Крис, и при этом его перекорёжило; он постарался не показать этого, но я засёк. - Сию минуту - нет. Это касается и Отто, и ваших родных, Степан. Даже вашего внука, уважаемая Ашхен…
        - Что нужно? - спросил Тигран. Наверное, ему показалось, что Крис накручивает цену.
        - Мне понадобится какое-то время… несколько дней, скорее всего - и я даже не скажу, сколько. Непредсказуемо. Иногда это удаётся быстро, иногда - не слишком. Если бы… - он задумался, закусив губу; все ждали. - Ашхен Айвазовна, я могу здесь… ну… поподробнее осмотреться?
        - Да ради бога! - закричала тётя Ашхен. - Осмотреться, обтереться, обнюхаться, хоть спалить всё это к чертям собачьим! Всё, что нужно - только скажите!
        - Да если б я знал, что нужно…
        Теперь он выглядел совсем серым и несчастным.
        - Крис, - вдруг догадался Тигран. - А не мешаем ли мы тебе?
        - Мешаете, - с облегчением сказал Крис. - Вы погуляйте, что ли…
        - А ребятишки там спят?.. - показала на дверь Ашхен.
        - Не страшно. Пусть спят.
        - Про записку вы не забыли? - спросил я.
        Крис покачал головой: нет, не забыл.
        - Знаете что… Тигран… - он стал рыться в карманах, что-то искать - и не находил. Наконец вытащил кожаный брелок с ключом. - Вы не сгоняете ко мне домой - за дудкой? Если Хасановна на месте, скажете ей, она даст, а если заперто - так дудка… - он задумался. - Как бы объяснить… По коридору направо, комната открыта, сакс или в футляре, или на кровати лежит… Хотя там же наверняка кто-то из охранников, чего это я…
        - Не в форме, не в форме Крис, - сказал дзед Пилип, подпихивая меня на заднее сиденье Тигранового пепелаца. - Мается чем-то. Какой он в Бельгии был - и что с ним сегодня…
        - А что вы с ним в Бельгии делали? - неосторожно спросил я.
        - А чуть не покрошили друг дружку, палабра де кохонес веллудас де папа романо, - махнул рукой дзед. - Та ещё катавасия была…
        ИЗ РАССКАЗОВ ДЗЕДА ПИЛИПА
        Вот дай тебе бог, Стёпка, чтоб ты так в жизни не влипал!.. Лучше сейчас перебесись на всю катушку, а уж потом - ни-ни. Ирочка у тебя хорошая, правильная, ты её не обижай, она тебе во как пригодится. Пусть ничего не знает. Погоди. У тебя вообще-то баба была? Да? А училки? Тоже… Ну, ладно, всему своё время, как учил нас товарищ Экклезиаст.
        В общем, дело было так.
        Решили в нашей вёске муви снимать. Во-первых, в Аргентине снимать дешевле, а во-вторых, эта долбанная Маконда, про которую речь, в наших местах и отиралась. Теперь вроде как от него только призрак остался, муви так и называться должно было: "Призрак Маконды". Что? Какой город, у нас городов сроду не было. Хм… смотри-ка. Я думал, это гигантская анаконда такая, типа Годзиллы. Анаконд тоже не было, но это же литературное допущение, я ж понимаю. И сюжет несложный: чингают друг дружку всю дорогу - брат, сестра, сват, деверь - не смотрят. И с именами несложно, всех зовут одинаково. С утра режиссёр развод проводит: Хосе Аркадио направо, Аврелиано - налево, остальные - прямо - шагом марш!
        Режиссёр у них такой представительный мужик, француз, где-то я его видел, нос у него такой… поморский. Типа уточка. Актёров он не бил даже, они сами падали, он только глянет косо, и карачун. Думал очень много. Отойдёт в сторонку и что-то сам с собой показывает, а они издалека смотрят. Ещё он на мотоцикле любил гонять - когда один, когда с пацанами нашими наперегонки…
        Актёры как-то напополам были: поляки да французы. А остальные вообще не пойми кто. Цыган не было… вроде бы.
        Вино наше изругал, так я его слёзкой угостил. Он проникся. Говорю же, правильный мужик. Ну, мне уже и роль написали, и костюм красивый справили, полковничий. Жаль, роль без слов: сиди за столом и писем жди.
        Но мне сказали, так труднее, а со словами любой дурак сыграет.
        В общем, ничего худого я не ждал, беды не чуял. Расслабился, бдительность утратил. В Варшаве памятник уснувшим часовым видел? Так вот это мне памятник…
        Из Варшавы она и была. Ружена. Рыженькая такая, с веснушками, а глаза, Стёпка, не поверишь, - золотые и тоже с веснушками…
        Ф-фу…
        Любовь, Стёпка - она как язва желудка. Ходишь, ничего о себе не знаешь, а потом вдруг раз - и заорал посреди застолья.
        Привезли её уже в разгар съёмок, потому что главную актёрку, Катажину, умыкнули индейцы. Она всё какого-то дона Хуана просила ей показать. Ну, они и показали ей дона Хуана…
        Так что пришлось срочно искать замену. И привезли Руженку. Рыженькую такую… Повторяюсь? Ну, извини.
        Да. Привезли её, значит… то есть ещё не привезли. Из Буэнос-Айреса она позвонила, что садится в нанятый для неё самолёт, - и тут началось. В смысле, вдруг подвалила погода. У нас солнце, а в горах гроза - красотища! И вот на фоне этой красотищи у них должен ангел летать, а кран, который ангела таскает, то работает, то нет, то ещё чего похуже. Подбегает ко мне помрежка, Лизка, вся в скипидаре: так, мол, и так, дон алькальд, надо встретить, а все механики наши и все мы тут…
        Говорю: да. Роль у меня такая, без слов.
        Взял фотокарточку, плакатик соорудил: встречаю, мол. Старушку свою подтянул, разогрел, заправил чем-то - поехали.
        Ну, аэродром-то наш ты хоть помнишь или нет? Оба раза ты через него летел - и оба раза спал, как чубакабара, да что ты башкой мотаешь, я же сам тебя на руках нёс. Он от нашей вёски через реку - и там часа три ещё ехать, правда, дорога хорошая, немцы для себя мостили…
        Паромщика еле нашёл. Говорю: тебе бы Хароном работать. Ну, он даже отбиваться не стал, знает, собака, что от меня не отобьёшься.
        Ещё туда ехал, думал про себя: надо успевать быстро. Если грозой на обратном пути накроет, то и потонуть можно, грозы-то наши ты видел: та же Ниагара, разве что повыше да пошире. А главное, что даже пройди ливень мимо, река всё равно вздуется, а значит, парому уже никакого, потому что его ежели не выволокут на берег, то снесёт этот плот и побьёт о камни, ниже у нас там пороги, что твоя щеподробилка.
        То есть до вечера надо успевать - просто кровь из носу.
        Ну, приехал. Ветер, чулок полосатый вьётся, по полосе ходит лама. Диспетчер спит, а больше никого нет.
        И заходит на посадку самолётик. Лама на него пялится и хоть бы хны. Я бегу и ламу утаскиваю. Упирается, дура, но идёт по шажочку. Аж взмок.
        Самолётик садится.
        Волоку к нему лесенку - из арматурин сваренную. Лама опять же помогает.
        И выходит из самолётика пассажирка с сумочкой через плечо… Я её узнал сразу, а сказать ничего не могу, язык к нёбу прилип. Наконец ляпнул: велкам! Сообразил, что не то, говорю: виллкоммен! Опять не то, вижу…
        В общем, взял себя в руки, встряхнулся - и на чистом польско-бульбашском рапортую: пани Ружена, по поручению таких-то и таких-то обеспечиваю вашу встречу и подорожку до цели, бежим шибко-шибко, а то сейчас тут всё зальёт по самую покровку, и никуда мы не попадём, кроме как в тремендо болло, докладывает алькальд Нуэво-Уэски Филипп Пансков, весь в вашем распоряжении!
        Она так растерянно: вализа, пшепрашем…
        Выдернул я кое-как из самолётика чемодан (чемодан большой, надо сказать, а самолётик маленький, тесный, как он не развалился, не понимаю), саму её чуть ли не подмышку сгрёб, до старушки добежали, сели… Тут диспетчер проснулся, к нам бежит, журналом машет: мол, кто самолёт посадил и во сколько? Не стал я ему помогать, рукой махнул - и по газам.
        А на полнеба - фиолетовый занавес, и молнии наискось хлещут…
        Ну, что дальше? Не успели мы. Просто на какие-то десять минут не успели. Уже немецкие дома - вот они, за последним поворотом, крыши черепичные да яблоньки - появились, как с неба - а-ахх!!! И мы не едем, а плывём, и не дорога под нами, а горная речка.
        Между нами: перепугался я. Не за себя, мне-то чего бояться? - а вот за неё сильно. Мы ж в дороге… ну… да нет, я тогда ещё сам себя не понимал. В общем, рулю это я своей старушкой, которая в подводную лодку превратилась, и соображаю, что сейчас налево будет подъём - коротенький, но крутой, и там домишко Отто… но надо вырулить туда и не промахнуться, а то быть нам в кювете. Это при том, что не видно ни черта.
        Помолился я всем машинным богам, сказал: выноси, старая! - и по газам. И не подвела старушка. Выла, орала, а выволокла нас наверх, на ровное место, под навес. Стоим, дымимся… а Руженка, она умная, она всё понимает, - за плечо меня трогает, шепчет: цихо, цихо. Это да, думаю я, теперь уж точно бояться нечего…
        Заходим мы в дом, а Отто нету. Где уж его тогда черти носили… Ладно, не впервой. У нас же запросто, двери не запирает никто. Всё, говорю, будем теперь тут жить… Руженка сначала не поняла, я и объяснил: пока дождь, нам отсюда хода нет. А дождь не меньше чем на неделю. Позвонить я попытался - в эфире молчок: наверное, опять антенну повалило. Несчастливая у нас антенна, её то молнией расшибёт, то ветром повалит. А проводной телефон Отто к себе не протянул, он телефонами брезговал почему-то. Вроде как не верил он ничему, что ему говорили не в лицо…
        Еда была, еды полно, шнапса яблочного целый бочонок, Отто сам не пил, однако любил угощать. Но - четыре стены, за окнами потоп, гром, молнии, можно сказать, в одну слились. И дёрнул меня чёрт…
        В общем, я знал, что у Отто есть дачка. Она такая специальная, запросто в неё не войдёшь, ходы знать надо. Ну… так вышло, что один ход я знал. Из этого вот домика. Батька твой из Арденнского леса вход знает, а я - из деревни. И ещё третий вход - где-то в Альпах. Это через него Отто в то место попал когда-то давно и потом ещё долго им пользовался, пока там австрияки фуникулёр некстати не поставили.
        А само место непонятно где, но погода - всегда хорошая. Я Руженке говорю: ничему не удивляйся, это сейчас будет такое местное колдовство. И повёл её.
        Ну, и привёл.
        Ты на той дачке не был? Нет? А чего так? Ага, ладно, тогда рассказываю…
        Дом такой представительный, каменный. Кто там раньше жил, Отто так и не выяснил до сих пор. Нашёл себе пустой дом, обставил, обжил… Ну, это его дело, не моё. Так вот, говорю, дом…
        Он, понимаешь, так стоит, что толком и не поймёшь, где. В какой стране, в какой местности… Лес вокруг. Солнышко ходит. Олени - тоже ходят, лоси, и вообще, живности всякой много, непуганой. К дачке только не все подходят, только знакомые. И - никого и ничего больше. Отто говорил, что это и есть настоящий Арденнский лес, а тот, который в Бельгии, так - просто в его честь назван. Ну, не знаю, не знаю. Всё может быть, и это тоже…
        Ладно; главное, что есть у Отто укромное местечко, где его уж точно не найдут. Даже если и прознают про то местечко, толпой не вломятся. Туда - как бревном с разгону в игольное ушко, которое в профиль. Он ведь многим хвосты поприщемлял, Отто наш, да…
        Я так краешком думал, что застанем мы старика на дачке. Нет, дом закрытый, дверь подпёрта - от оленей как раз, они когда яблок захочут - наглеют чисто обезьяны, снег лежит (как раз декабрь, канун Рождества) - и никаких вокруг следов. И так, знаешь, не жарко. С того места, где снег начинается, до дачки ещё топать. Какое топать - бегом бежать. Я хоть на Руженку зипунчик и накинул, а всё одно. Она и удивляется, и хохочет, я впереди дорожку торю - недалеко, а снег по колено. Она ещё снежками затеяла кидаться… Ну, добежали, конечно.
        Камин чем хорош? Дрова разжёг, и уже тепло, грейся. А у Отто, немчуры практичной, вообще всё было: и голландка, и камин, и в подвале даже котёл, а посуды - мама дорогая, ни у одной хозяюшки нашей не видел, хоть в вёске нашей, хоть где. И-эх, сидим мы перед камином, дрова трещат. Позади голландка гудит, что твой вентилятор. И так нам хорошо… так спокойно… вспоминать жутко, до чего спокойно было.
        Как перед войной.
        Не, не перед нашей. Перед польской. Пан Твардовский рассказывал: никогда такого лета не было, благодать и покой. То есть кто-то, кому положено, и ждал войну, и накликал (всякие поляки были, даже и с Гитлером против нас воевать хотели… да Бог им судья) - но на нормальных людей всё так внезапно обрушилось… Что-то я про это Руженке рассказываю, а она мне своё, умная девочка, и вдруг я слышу, что прадед и прабабка её познакомились в сорок первом в городке Влодаве, когда наши его в самом начале войны захватили и немчуру там нохратили в хвост и в гриву! А не могу же я ей сказать, что это я, я и нохратил, я! Но извернулся, говорю, мол, батька же мой в той Влодаве!.. и мы этих немцев так, так и так! Если б Минск не сдали, мы б там ещё сколько держались! Вот, она кричит, вот, а мне никто не верил! А я кричу: да конечно, да разве эти пидорасы когда-нибудь нормальным людям верят! (Я ещё не сказал, что мы из бочонка в бутыль шнапса отлили и с собой взяли? - так вот, теперь говорю. Сидим перед камином и бутыль друг дружке передаём. А закуски с собой только сыр.) И начинается у нас извечная русско-польская
полемика за Вторую мировую, а чего вы? - а вы сами-то хороши! - ваш Риббентроп! - какой он наш, он из Риги! - и прочее безобразие.
        В общем, дошло до того, что она меня уже бьёт. Вот так вот, кулачками… ну, ни в какие ворота… Я её легонечко сгрёб, поприжал, успокаиваю, баюкаю. И так она у меня на руках и уснула, представляешь?
        Сижу, дыхнуть лишний раз боюсь. Камин погас, зато печка разогрелась, теплынь. С потолка капнуло пару раз.
        Сижу. Ночь, наверное, уже.
        Отнёс я её в спаленку, на кровать положил, перинкой укрыл. Она сказала что-то, я не разобрал. Совсем дитё. И так мне грустно стало отчего-то…
        От грусти пошёл по дому бродить. Котёл разжёг, чтобы вода горячая была, цветы полил. Сна ни в одном глазу. Наоборот, всё крутится внутри, вот тут, и сердце колотится, и голова не своя. Зашёл к Отто в кабинет, книжки у него полистал, ничего не понял. На диванчик лёг и уснул.
        Ну, какой там может быть сон - на диванчике… да и мерещилась хрень всякая. Уже брезжило за окнами, когда уснул - как пропал.
        И вот снится мне, что я лампочку зажечь пытаюсь. Спичками чиркаю, чиркаю, уже коробок в хлам исчиркал, всю тёрку стёр, коробок бросил, схватил зажигалку, стал стекло в пламени греть, и вроде уже на нити первые искорки появились, и тут вдруг она с хлопком как рванула - руки мне посекло мелко, губы, морду, и под сердцем засосало холодно, ну думаю, крупный осколок вошёл, теперь мне свет уже без надобности…
        Еле зенки разлепил. Дышу, дышу - и вдруг дошло: сон это, морок, фигня такая на кукурузном масле, а за стенкой-то Руженка спит, чудо какое, а я-то, дурак, в сны пялюсь ровно в твой телевизор. Морду в кадушку с водой макнул, побулькал там, растёрся и бегом. Ещё дверь открывал…
        …О, чёрт, заболтался я тут не по делу… Давай дела сначала, а после я дорасскажу.
        11
        Блотт положил трубку. Стоять на ушах. Какой же он красочный, этот английский язык. Стоять на ушах. Том Шарп "Блотт в помощь"
        Да, это была очень странная библиотека. Даже Шаддам, обычно невозмутимый, выглядел - не просто был, а именно выглядел - озадаченным. Во всяком случае, галстук он снял, а рукава пиджака подвернул.
        Большую часть содержимого шкафов составляли свитки материала, который поначалу Николай Степанович и принял за папирус - за просаленный и пропылённый папирус. Но нет, при более внимательном рассмотрении оказалось, что серый цвет - всё-таки не от грязи, он был равномерен, а краска (вероятно, охра), которой выведены были иероглифы, хорошо и приятно для глаз на этом сером смотрелась; другое дело, что иероглифы от этого не становились понятнее.
        Были в шкафах и переплетённые книги со страницами из плотного шёлка, из деревянного шпона и даже из тончайших металлических - похоже, серебряных - пластин. Были своего рода папки с вложенными листами, похожими на проклеенные и спрессованные циновки. Были, наконец, книги и просто бумажные - то ли из рисовой соломы, то ли из хлопка…
        Николай Степанович насчитал девять различных азбук, Шаддам - одиннадцать, Костя - пятнадцать. Ни одна из них не была известна науке.
        - Вот эти, по-моему, атлантские, - сказал однажды Шаддам, поглаживая переплёт серебряной книги. - Что-то мне такое вспоминается…
        - Может быть, прорежется? - спросил Костя непонятным голосом.
        - Может быть, - согласился Шаддам. - Но я не знаю, когда.
        - А эронхайских книг нет? - спросил Николай Степанович.
        - У эронхаев не было книг, - сказал Шаддам грустно. - Они пользовались подобием компьютеров - вернее, компьютерной сети. В любой момент каждый из них мог получить любую информацию… - Он помолчал. - Не было ни книг, ни даже письменности. То есть письменность, может быть, когда-то и была… Я не застал.
        - Понятно… - Николай Степанович открыл пухлую, но лёгкую бумажную книгу. Чуть прозрачные, очень приятные на ощупь листы, чёткие буквы, которые он принял бы за выведенные тончайшей кисточкой - если бы не абсолютная схожесть одинаковых знаков. Книги были печатные, это точно, а про свитки сказать трудно: схожие иероглифы почти не попадались…
        Он пролистнул несколько страниц и уже хотел было книгу отложить, как вдруг - нащупал? увидел? каким-то седьмым-восьмым-девятым чувством уловил - понял, что в книге что-то есть. Он поставил полураскрытую книгу на стол, страницы распахнулись - и из середины выпала закладка.
        Закладка лежала в книге там, где изображена была карта!
        Но не карта привлекла особое внимание Николая Степановича - а сама закладка. Во-первых, это был пергамент, более или менее привычный руке и глазу. Лист, размером с тетрадный, сложенный вдоль и со следом перегиба поперёк. Во-вторых, в углу его украшало бледное - а когда-то, наверное, золотое тиснение, и тиснение это изображало семисвечник, менору!..
        - Ребята… - сдавленным голосом позвал Николай Степанович. Они уже и так стояли позади, заглядывая через плечи.
        Николай Степанович развернул лист. Он был украшен причудливым колонтитулом - и заполнен знакомыми - знакомыми, наконец!!! практически родными!!! - еврейскими буквами!
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама шестая
        …Сперва брат Маркольфо сказал:
        - Да, воистину небогата родня синьора Маджнуна…
        Потом он поспешно добавил:
        - Но ведь мы подвизаемся не корысти ради.
        Наконец он завопил:
        - Иисусе сладчайший! Это же просто разбойники! Будь проклято всякое милосердие!
        И был, к несчастью, прав.
        Хорошо вооружённые оборванцы - добрый десяток - стащили их с верблюдов, повалили на песок и долго пинали - правда, босыми ногами.
        Но невдолге и сами недавние богачи сделались босы, наги и крепко связаны. Брат Маркольфо не успел извлечь клинок из посоха, Сулейман первым делом лишился своей кривой джамбии.
        Оборванцы потрошили вьюки, потрясали полнёшенькими бурдюками, звенели золотыми динарами.
        Только несчастный Маджнун ничего не потрошил, ничем не потрясал и не звенел. Он склонился над Отцом Учащегося, открыл гнилозубую пасть и ткнул в неё пальцем. Потом повернулся и пошёл прочь, дико хохоча.
        - Аллах милосердный, - возрыдал Сулейман из Кордовы, забыв об украшательствах речи. - Ты воистину наказываешь всякую скверну и гордыню… Зачем ты потащился за мной, бедный ференги! Зачем я поверил в ложное знамение! Ведь это не вожатый и, уж конечно, не Маджнун, а проклятый Абу Наиби! Лишённый мною возможности обманывать правоверных, он обрёл своё место в этой гнусной шайке!
        - Постой, - сказал толстяк. - Какой такой вожатый? Ты, видно, сам запутался в собственной лжи, пиита! Кроме того, резать мерзавцу язык было нехристианским поступком. Выпустил бы гаду кишки - и вся недолга. Ведь любой пастух из Абруццо…
        - Да не трогал я ему язык, он сам его отчекрыжил, - сказал Абу Талиб. - Таковы были условия игры… Бадави жестоки с городскими арабами - представляешь, что они со мной сделают? Тебе хорошо, тебя просто продадут в рабство… Ну, оскопят там, не без этого… Но гарем всё-таки не галера! А меня растянут мокрыми ремнями на солнце и отрежут веки! Или напялят на голову шапочку из верблюжьего мяса, после чего я и сам стану маджнуном бегать по сахре, лишённый разума от боли… Аллах, поменяй меня местами с этим ференги!
        - Господи, прислушайся к этому басурманину! - вздохнул монах. - Дай мне хоть перед лютой смертью почувствовать себя лёгким и стройным, лишённым избытков плоти! Избави, кстати, и от рабства, и от гарема! Ведь оскоплённый лишается всякой возможности стать Папой, а иначе какого дьявола я уже который месяц подвизаюсь на этой сковородке?
        - Я преклоняюсь перед мужеством твоим, садык, - сказал Абу Талиб. - Верю, что ты не оставил меня из чувства товарищества, а не из чего иного…
        - А чего иного? - удивился монах. - Не надо было темнить. Вожатый, безумец, дитя, слепой… Будто у нас в Абруццо одни дураки живут!
        Брат Маркольфо обиделся и повернулся бы спиной к Отцу Учащегося, но они и без того были связаны спинами друг к другу и видели разное.
        - Что они там делают, садык? - примирительно спросил поэт.
        - Пировать собираются, - ответил монах. - Как бы верблюдов наших не зарезали… Жалко скотину…
        - Ты лучше нас пожалей, а верблюдов они не тронут. Они таких красавцев в жизни не видели… А этот, немой, чем занят?
        - Напялил твою одежду и бреется твоим кинжалом.
        - Чтоб он горло себе перехватил! А ещё что?
        - А ещё они костёр собираются разводить, только я не пойму, из чего…
        - Костёр? Из чего?
        - Иисусе многомилостивый! Куда мы попали? Что это за место?
        - Аллах милосердный! Да ведь это…
        Только сейчас бедные пленники огляделись как следует. Сахра, она повсюду одинаковая, но здесь…
        Вокруг них там и сям валялись полузасыпанные морские раковины и рыбьи скелеты разной величины. Длинные ленты сухих водорослей по цвету не отличались уже от песка, а сам песок был белым от соли. Топорщились утратившие яркость, но не форму, коралловые кусты. Аркой, ведущей в небытие, торчала громадная акулья челюсть. И пахло здесь как-то по-другому, словно море, плескавшееся над барханами, ушло отсюда примерно с месяц назад, но забыло вернуться.
        Море, настоящее море! И даже с кораблём! Правда, судно было переломлено пополам, но в тени его высоких бортов как раз и пристроились их пленители, чтобы затеять пир победителей…
        - Давай, садык, развернёмся, я гляну в твою сторону…
        С великим кряхтением они стали подгребать связанными ногами.
        - Да, это был боевой гураб, - сказал Абу Талиб. - Чудны дела всевышнего! Бывает, конечно, что смерч переносит морскую воду на большие расстояния, бывают и дожди из рыбы, но чтобы целую галеру… Да ещё и с людьми… К мачте привязан скелет! Бедняга надеялся, что его не смоет…
        - Вздор, - отозвался монах. - Никакой это не смерч. Как же смерч мог выворотить кораллы? Нет, мы на морском дне. На бывшем дне. Уж я по Леванту поскитался! Ага, значит, вот откуда они растопку берут - корабельные доски рубят… И давно, видно, рубят, место им знакомое. Ох, никак твой супостат идёт…
        Действительно, принарядившийся Абу Наиби в компании другого разбойника подошёл к пленникам и стал их развязывать - вернее, сперва отвязывать друг от друга. Потом освободили брата Маркольфо совсем, а Отца Учащегося сволокли к кораблю и примотали к обломленному и уткнувшемуся в песок куску мачты - поближе к скелету.
        - Друзья мои, это недоразумение, - ласково заторопился монах. - Я тут ни при чём. Сам я здесь чужой. Попал в больницу города Халеба, подорожные грамоты украли, помогите, чем можете!
        Немой на это ничего не ответил, а напарник его ответил, но как-то уж так по-своему, что брат Маркольфо ничего не понял.
        - Они хотят, чтобы ты им виночерпием служил на пиру, - угрюмо перевёл Сулейман из Кордовы. - А меня этот обманщик всё-таки боится!
        - Не я выбрал себе участь, - облегчённо развёл свободными руками толстяк.
        - Только ты не радуйся: с виночерпиями у нас знаешь как поступают, когда напьются?
        - Так ведь я не юный отрок, - с надеждой предположил бенедиктинец.
        - А когда сильно напьются? - злорадно сказал поэт.
        Но разбойников, видно, не шибко радовал вид монашьих телес - ему даже бросили колом стоящую рясу, чтобы не портил трапезы.
        Сами же злодеи напялили на себя всю выигранную у Абу Факаса одежду, что была в тюках, причём было видно, что дети пустыни ничего такого сроду не носили, и поэтому стали являть собой зрелище, в иных обстоятельствах смехотворное. Один Абу Наиби выглядел прилично в китайских шелках и венецианском бархате.
        Но брат Маркольфо и отрепьям был рад: суетился, подобно каплуну, вокруг разбойничьей макамы, раздавал золотые чаши, предварительно протерев каждую рукавом грязной рясы, мастерски запрокидывал бурдюки, безошибочно попадая струёй багровой влаги в драгоценные вместилища, раскладывал на серебряных блюдах сладости, именуемые арабами "халявой". На костре шипел молодой барашек, которого недавние богачи собирались зарезать и слопать на первом же привале, но не успели…
        Вот только самому виночерпию ничего не досталось - ни кусочка, ни глоточка…
        Раздобрившийся Абу Наиби взял полную вина чашу и подошёл к связанному сопернику.
        - Не надо - ему Пророк не велит! - закричал монах. - Не пей, добрый синьор Сулейман, потом жажда замучит!
        Подбежавший разбойник двинул его по толстой роже, потом подумал - и снова привязал накрепко к спине Абу Талиба и к тому же обломку мачты. Видимо, услуги виночерпия стали шайке в тягость.
        Тем временем немой поднёс чашу к потрескавшимся губам поэта, поводил её краем туда-сюда, а потом расхохотался, самолично опростал вместительный сосуд, плюнул Абу Талибу в лицо и пошёл пировать.
        С глубокой завистью глядели на пир злосчастные дети Сасана. Через некоторое время, прошедшее в чавканьи и рыганьи, Абу Наиби встал, словно собираясь сказать здравицу, но, видимо, вспомнил, что нечем, покачался-покачался да и рухнул прямо в костёр лицом. Полетели искры, но сотрапезники не торопились помочь своему товарищу - нет, пожалуй, предводителю.
        - Во набрались-то, - восхищённо сказал бенедиктинец. - Его же и басурмане приемлют, несмотря на запрет… Разморило их на солнышке…
        - Что-то здесь не так, - сказал совершенно осипший Сулейман аль-Куртуби и потянул носом.
        К дивному аромату барашка примешались запахи горящей ткани и менее лакомой, чем барашек, плоти.
        - Не завидую я его пробуждению, - сказал брат Маркольфо. - И без того рожа была неказистая…
        Солнце пошло на закат, когда Абу Талиб воскликнул:
        - Я понял! Они никогда не проснутся! Коварный Абу Факас отравил вино! Скоро его слуги придут по нашим следам, чтобы забрать верблюдов и золото… Аллах, если мы не освободимся, они нас, не мудря, зарежут… О, как справедлив всевышний! Мы отомщены, но не спасены…
        - Да, - вздохнул монах. - Скрутили нас на славу, а снасти корабельные, недавно просмолённые, крепкие… Плавали, знаем!
        - Больше всего на свете ненавижу отравителей! - крикнул поэт. - Я поклялся убивать всякого отравителя, что встретится на моём пути, пусть он даже окажется враг моих врагов! Первое, что я сделаю, коли буду жив - доберусь до Абу Факаса!
        - При чём тут Абу Факас, - монах мотнул головой и произнес несколько слов на ломбардском наречии.
        …Судьба, судьба - и цепь, и крылья!
        В ожидании парабеллума
        Из разговоров я решил ошибочно, что Крис живёт в каком-то охраняемом посёлке повышенной мажорности. Оказалось: с точностью до наоборот: это был дом хоть и в центре, можно сказать, но повышенной не мажорности, а обшарпанности… в общем, верно говорят: Москва - город контрастов.
        Наверное, дом этот даже врос в землю, потому что из парадной на площадку пришлось спускаться.
        Дверь, впрочем, производила впечатление. Правда, не тогда, когда я на нее смотрел, а когда она открывалась. Беззвучно и тяжело, как бронированная…
        Ни заявленной охраны, ни домработницы на месте не оказалось. Мы вошли, отперев дверь ключом.
        В квартире пахло многослойно и сложно. И вообще квартира была ещё та. Булгакову бы её показать.
        Прихожая огромная, как полноценная комната, только без окон. Рядом с входной дверью стоял высоченный, до потолка, платяной шкаф - с виду двухсотлетний, не меньше. За шкафом прихожую наполовину перегораживал канцелярский стол с водружённым на него допотопным телевизором. Налево виднелась довольно тёмная кухня (оттуда пахло съедобно, но эта была не та пища, о которой мечтаешь), а дальше шёл коридор - налево и направо, - с дверями, и все были закрыты, кроме одной.
        Саксофон действительно лежал поперёк старого продавленного кожаного дивана, и при виде инструмента Тигран присвистнул. Я ни черта не понимаю в музыкальных инструментах, но этот действительно был настоящий. Вот не знаю, чем он отличался от прочих… но отличался.
        - Дайте-ка я, люди, - кашлянул Тигран и отстранил нас с дзедом. Он поднял с пола старый истёртый до белизны футляр и, шоркнув ладонями о штаны, тихонько положил в мягкое синее суконное нутро саксофон - будто боялся разбудить его. Потом он взял футляр…
        - Стоять, - негромко сказали из коридора. Я оглянулся. Смерть смотрела на нас внимательными неприятными близко посаженными глазками двенадцатого калибра. Ниже глазок была длинная синяя юбка и широко расставленные ноги в тяжёлых скинхедовских ботинках. - Руки вверх.
        Тигран помотал головой и покрепче прижал футляр к груди. Мне нечего было прижимать, поэтому я руки приподнял - невысоко, а так, будто ушки показываю. Дзед Пилип же руки развёл широко-широко и расплылся в неполнозубой улыбке:
        - Дора Хасановна! Ну вот и встретились наконец! Я тут вовсю соскучиться успел!..
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама седьмая
        …Сперва они изо всех сил старались освободиться, дотянуться зубами до верёвок, обломить окончательно мачту, взывали даже к верблюдам, но те, при всём своём уме, не могли понять, что от них требуется.
        Потом они долго молились, обнаружив при этом глубокие познания в вопросах своих единственно правильных вер.
        Наконец Абу Талиб сказал:
        - Это наша последняя ночь… О, шейх Барахия, сколько раз я говорил эти слова андалусским красавицам, а теперь вынужден обращаться к упрямому иноверцу!
        Бенедиктинец, вообще-то от природы не склонный к унынию, добавил:
        - Да, в такой переплёт я не попадал даже в обители Санта-Клара. Кстати, там меня тоже собирались оскопить, но одна юная послушница… Господи, ну договорись ты с ихним Магометом! Хрена ли делить? К дьяволу юную послушницу со стилетом! Я согласен даже на старуху с тупым ножиком, лишь бы не с острой косой…
        На чёрное небо сахры высыпали все звёзды, сколько их было в загашнике у мироздания - какие из любопытства, а какие хотели милосердно попрощаться с обречёнными странниками. Явились и Дракон, и Кайкавус, и Лающие, и Чаша Нищих, и Обладательница Трона, и Коленопреклонённый, и Большой Конь, и Прикованная Женщина. Только луна выказывала всем своим светом совершенное равнодушие.
        - Может, опять полаять? - безнадёжно предположил монах.
        Но тут с другой стороны корабля раздались и тявканье, и конское ржанье, и верблюжий рёв.
        - Шакалы пришли, - равнодушно сказал Сулейман.
        - Не погрызли бы они наших верблюдиков!
        - Не бойся за благородных животных, - сказал Абу Талиб. - Они наверняка не привязаны, как и разбойничьи кони, - отобьются копытами. У шакалов и без них нынче добычи полно…
        - Отчего же они не ушли?
        - Наши кони и верблюды верны хозяевам, иначе нельзя…
        - Интересно, кони-то хоть стоящие?
        Потом иссякли даже пустопорожние слова, с помощью которых дети Сасана пытались отогнать страх неминуемой гибели - скорой, если с рассветом придут убийцы с подворья гнусного Абу Факаса, или мучительно долгой, если не придёт никто.
        - У нас перед смертью принято исповедоваться, - сказал брат Маркольфо. - Я имею право принять твою исповедь… Э, да кабы у меня были руки свободны, я бы запросто тебя окрестил, исповедовал и соборовал, хоть и без святых даров! Странствующим и путешествующим можно. Чуть не повезло тебе: мог бы с оказией в рай попасть, да со связанными руками не больно-то окрестишь…
        - Бабушку свою окрести, - огрызнулся аль-Куртуби. - Аллах свидетель, обидно пропадать, оказавшись у самой цели… Разве что рядом с нами вдруг забьют из песка священные источники Земзем и Сальсабиль…
        - Достаточно лживых недомолвок, - устало сказал брат Маркольфо. - Не будем позориться перед небесами. Есть у испанцев, которых изгнали вы из прекрасной Андалусии, такое выражение - momento de verdad, "момент истины". Считай, что он настал. Поговорим теперь о затерянном городе…
        …Что можно сказать о затерянном городе?
        Сперва ты услышишь о нём - или из материнской колыбельной, или от рассказчика на базаре, или на бедуинской макаме, или в диване мудрецов, или умирающий путник на пороге твоего шатра прошепчет, прощаясь с этим миром:
        - О Ирем Зат-аль-Имад! О Град Многоколонный!
        Потом он всего лишь на мгновение покажется тебе на самом окоёме сахры, но ты до мельчайших подробностей увидишь, услышишь и запомнишь сахарный мрамор столпов его, тёплые плиты мостовых его, фонтаны его, бьющие выше колонн, обвитых плющом, розовые сады его, струнные переливы музыкантов его, тонкие голоса дев его, негромкие речи мудрецов его, огненные полёты ифритов его…
        Наконец он овладеет всем существом твоим, и ты забудешь обо всём, и отправишься в путь, который может оборваться только со взмахом крыла Азраила над безумной твоей головой…
        О Град, основанный сказочным царём Шаддадом из рода бану Ад! Все слышали о тебе, но только самые смелые видели тебя, только немногие вступили на площади твои, только избранным удалось вернуться и рассказать миру о чуде твоём.
        Лучшие искали тебя и не находили.
        Ибн-Рушд, всё постигший, и Аль-Фараби, мудрейший, называли тебя аль-Мадина аль-Фадиля - Добродетельный Град…
        Чистые Братья, чающие прихода Махди, стремились в аль-Мадина аль-Руханийя - Духовный Град…
        Ибн-Сина, Исцелитель, считал, что это аль-Мадина аль-Адиля - Справедливый Град…
        Ибн-Баджа, Серебряный, говорил, что Многоколонный Ирем есть аль-Мадина аль-Камиля - Град Совершенный…
        Был в городе Сане один поэт, таинственно сгинувший Аль-Хазред. Он сам в Иреме побывал и касыду о том написал:
        С тех самых пор, как стали дороги тянуться к моим ногам,
        Населённую четверть мира я обошёл, упрям,
        Пока не услышал песню у развалин Афрасиаба,
        Которую провыл мне сам преславный Скрытый Имам:
        "Попутчика не пробуй искать - никто с тобой не пойдёт.
        Продай астролябию моряку - он с руками её оторвёт.
        Карту порви, чтобы впредь она никого уже не смутила.
        Пожалей, отпусти верблюда - он домой дорогу найдёт.
        Теперь ты можешь свинину жрать, можешь лакать вино -
        Тому, кто взялся Ирем искать, ничего не запрещено.
        Или ты отрёкся от мира, или мир от тебя отрёкся -
        Ты услышал огненных демонов, а другим того не дано.
        Не думая, не колеблясь, устремляйся на этот вой,
        Проруби себе дорогу в толпе, стену пробей головой -
        Только тогда, быть может, перед тобой предстанут
        Трое вожатых на выбор - безумец, дитя, слепой.
        Трое вожатых, но к цели выведет лишь один.
        Сегодня это ребёнок, завтра - слюнявый кретин,
        Послезавтра поверь слепому, а если не угадаешь -
        Самум твоё дыхание выпьет, высушит плоть хамсин.
        Но, допустим, тебе повезло, и ты стоишь, поражён,
        И видишь, как из бархана прорезается к небу он -
        Город, где тысяче шейхов служат тысяча джиннов
        И тысяча пери кружатся меж тысячи колонн.
        Но воздержись от движенья, не торопись шагнуть:
        Тысяча стражей незримых тебе преграждают путь.
        И, если в душе твоей скрыто хоть пол-кирата страха -
        Полюбуйся, рыдая, вернись домой и всё поскорей забудь.
        Но если твоё желанье любого страха сильней,
        Скорей прикоснись рукою к плоти священных камней.
        Пусть уничтожит сразу, а если не уничтожит -
        Вселенная пред тобою. Действуй, бери, владей…
        - Да, - сказал бенедиктинец, выслушав сбивчивые и вдохновенные речи спутника. - Один армянский купец (звали его Эдуардо, сын Геворка) в Константинополе рассказывал мне об этом чуде, которому не стоится на одном месте. Там, мол, исполняются любые людские желания. Ты туда как - за вдохновением стремишься или сильно разбогатеть собрался?
        - Как можно! - возмутился Отец Учащегося. - Разве не сказал тебе твой глупый армянин, разве не разъяснил поэт, что войти в Ирем дано лишь тем, чьи помыслы свободны от корысти и тщеславия? Есть, конечно, пословица - "Одна щепка из Ирема стоит дороже каравана с чёрным деревом", но ведь это иносказание. Сокровища Ирема не в золоте и самоцветах…
        - А я вообще дал обет нищеты, - брат Маркольфо пожал плечами, как уж в путах получилось. - И с тщеславием у нас в ордене ох как строго… Что же тебе, истинному сыну Сасана, там понадобилось? И считается ли там за порок простое любопытство?
        - Любопытство там не порок, но всего лишь большое свинство. А моя цель воистину возвышенна и благородна. Я хочу воскресить одного человека…
        - Кого? Небось красавицу какую?
        - Не угадал. Великого табиба. Это долгая история…
        - Так ведь перед нами вся жизнь, до самого конца! - пугающе бодро воскликнул монах.
        …Судьба, судьба - дитя на болотной тропе!
        В ожидании парабеллума
        В жизни время идёт совсем не так, как в кино. Или даже в романах. Там события должны происходить постепенно, чтобы зритель или читатель мог их смену уловить и всё понять; паузы же делаются небольшими, а то и вовсе не делаются. Ну, так принято. Условность искусства. Как художники - пишут на плоском холсте, а потом говорят о глубине картины.
        В жизни всё навыворот. Скажем, бывают такие совпадения, которые ни один уважающий себя писатель в книжку не вставит, а если вставит, то тут же и получит пятoк горячих. Потом, в произведениях всё должно быть как-то смыслово нагружено, а в жизни с этим как-то туго; вот я многозначительно иду за мороженым и долго выбираю из ста, потому что Ирочка любит фруктовые, но без шоколада, а Лёвушка - чтобы размер был покрупнее; и что бы это значило? Наконец, события в жизни - в отличие от событий в кино - склонны идти косяком: то их слишком много, то вообще нет. В общем, Бог - отвратительный драматург.
        Я это к чему? К тому, что мы уже неделю сидим на попе. Примчались, можно сказать, пешим драпом и сильно разогревшись от трения об воздух, тут же, как с куста, спикировали на нас Крис с доном Фелипе, я думал, сейчас мы возьмём с какого-нибудь тайного склада волшебный компас, волшебный ключ и волшебный отбойный молоток - и пойдём вызволять из темницы родителей и присных.
        И что? Вот уже неделю сидим на попе.
        Правда, дзед, который успел послужить и в американской морской пехоте, говорит, что вся армейская жизнь укладывается в девиз: "Run&Wait" - "Беги и жди". А жизнь сейчас почти армейская. Мы прибежали, теперь ждём. Я согласен, да, такова жизнь.
        Но такая - она раздражает.
        Поганец опять принялся за записку. Я забыл сказать: он её перевёл. В первый же день. С иврита. Звучало это так:
        С РАДОСТЬЮ ВЕЛИКОЙ ПОЛУЧИЛ ИЗВЕСТИЕ О РОЖДЕНИИ СЫНА ТВОЕГО ЧТО ОН ЗДОРОВ И ЦЕЛ..
        … И СЛАВА ГОРОДА ЭМАУСА И ВСЕЙ ИУДЕИ. Я ЖЕЛАЮ ИМ БОГАТСТВА И СЧА…
        ЭТУ ВЕСТЬ ДОБРУЮ УСЛЫШАЛ ОТ ФИНОГЕНА ВРАЧА ГРЕЧЕСКОГО …
        ЖИВЕМ В ЭПОХУ ИНТЕРЕСНУЮ НАИБОЛЕЕ ПОЭТОМУ НЕ ПОВРЕДИТ СПРОСИТЬ, ЧТО ДУМАЮТ О НАС…
        … ДЕНЬ РОДИЛИСЬ ПРОРОК ОДИН И ПРАВЕДНИК ОДИН!
        У ПРОРОКА НЕТ ДОМА В ОТЕЧЕСТВЕ). ИНОГДА ОН ПОХОЖ НА КУСТАРНИК НА ОДИНОКОЙ ГОРЕ, И…
        ИНОГДА ОН ЯВЛЯЕТСЯ КАК ДЕМОН С ТРЕМЯ РТАМИ, ИСПУСКАЮЩИМИ ОГОНЬ
        …СОЛНЦЕ И АНГЕЛ ЛИКА ЛУНЫ. ПО ОДНОЙ ПЫЛИНКЕ ОН ВОССОЗДАСТ ВЕСЬ ЭТОТ…
        …ОКЕАН. ОН ГОТОВ ПРОЙТИ ГРЯЗЬ И ПЫТКИ ЧТОБЫ СПАСТИ ЭТОТ ВЕСЬ…
        …ОКО АНГЕЛА НЕ УСЛЕДИТ ЗА НИМ. И ДАЖЕ ТЫСЯЧИ МУДРЕЦОВ И ТОЛКОВАТЕЛЕЙ НЕ СМ…
        ЕСТЬ ЛИ СЕГОДНЯ КТО-НИБУДЬ, КТО ДОСТИГ ВЫСОТЫ ТАКОЙ ЖЕ? СУЩЕСТВОВАЛ ЛИ В ПРОШЛОМ?
        ПРАВЕДНИК ПОХОЖ НА СВЕТЛОЕ ЗЕРКАЛО, КРАСОТА И УРОДСТВО РАЗДЕЛЯЮТСЯ САМИ РЯДОМ С НИМ. ВЕСЬ МИР…
        …САМ ОТКРЫТ ВСЕМ. НЕ ОГРАНИЧИВАЕТ СЕБЯ НИЧЕМ И КАЖДОЕ МГНОВЕНИЕ ПРЕОДОЛЕВАЕТ…
        …И ВСЕГДА ЗАСТАВЛЯЮТ ЛЮДЕЙ ТЕРЯТЬ ПОКОЙ ЖИЗНИ. НО СКАЖИ МНЕ КУДА УХОДИЛИ ДРЕВНИЕ…
        КОГДА МЕЧ СВЕРКАЮЩИЙ В РУКЕ ТВОЕЙ ТЫ КАРАЕШЬ ИЛИ ДАРУЕШЬ ЖИЗНЬ НЕ ПО ЖЕЛАНИЮ ЖЕЛЕЗА НО ПО…
        …УХОДИТ И В ЖИЗНИ ОТКРОЕШЬ СМЕРТЬ И В СМЕРТИ НАЙДЁШЬ ЖИЗНЬ. НО КОГДА ПОПАЛ В ЭТО…
        Теперь поганец присмотрелся к буковкам и говорит, что это не древний иврит, а вовсе даже арамейский. У этих языков один и тот же шрифт, только арамейские буковки ещё и со всякими там точечками над и по сторонам, с добавочными крючочками и вообще. Если учесть, что ни в том, ни в другом языке не пишут гласных, а эти древние ещё вдобавок не разделяли слов пробелами (видимо, экономя дорогой пергамент) - то один и тот же набор значков можно прочитать сорока шестью различными способами. Если учесть, что все строки оборваны примерно на середине - количество вариантов прочтения возрастает до ста сорока шести. А если учесть ещё, что многие буквы полустёрты, и непонятно, есть у них крючочки и точечки или нет - то добавьте к ста сорока шести ещё нолик. Сзади. Пять из них поганец уже сварганил и тужится над шестым.
        Я уже говорил, что считаю библиологию в частности и историографию вообще разновидностью гадания на кофейной гуще (причём кофе берётся, как правило, желудёвый)? Если не говорил, то вот - говорю.
        Продолжаю ломать голову. Почему отец отправил именно эту записку? В ней обозначено место, где он находится? Я пытаюсь донести эту мысль до поганца, он отмахивается. У него уже девять теорий того, что произошло, и вот-вот появится десятая, самая гениальная.
        Везде, как вы понимаете, разоблачается сионистский заговор.
        Не с кем посоветоваться, не с кем. Советуюсь с Ирочкой. Толку - ноль. Ходим с ней гулять.
        В Москве нехорошо. Что ни день, то пожары и даже взрывы - причём это не диверсии, каждый день выступают московские менты и пожарные и твердят, твердят: не диверсии, не теракты, возгорание такое-то и такое-то вызвано естественными причинами (или природными, или по неосторожности, или как-то ещё), без паники - и будьте аккуратными, будьте бдительными… Но при этом "все жандармы на углах, все войска на ногах, а нет покоя ни в светлый день, ни в тёмную ночь". Кроме шуток: иногда мне кажется, что сюда согнали всех ментов по крайней мере с европейской части России. Их больше, чем нормальных людей.
        Они боятся. Они знают что-то такое, чего не знаем мы все - и боятся.
        Дора Хасановна - старуха страшная, модная и умная. У неё седые волосы, стянутые сзади в стильную косичку: от темени к шее, - серьга в ухе и кожаные галифе, в которых она гоняет на зелёном "сузуки", похожем на хищного кузнечика. Я таких старух ещё не видел и, надеюсь, больше не увижу. Дзед от неё в восторге. Так вот, Хасановна сказала, что несколько лет назад из-под Москвы вывезли какую-то чёртову прорву - несколько сот эшелонов! - термита, заложенного там ещё при Сталине. Чтобы, когда подойдёт Гитлер, спалить его вместе с Москвой на хрен (это не она сказала, это я сам придумал; если кто не понял, то это сарказм). И слухи об этом в ментовские круги наверняка просочились, по дороге деформировавшись, и теперь они да, каждого окурка боятся…
        Но я сам видел, как парень бросил окурок в урну, и она сразу полыхнула огнём; и видел, как дама села в машину, повернула, наверное, ключ зажигания - и под капотом взорвалось, не так чтобы сильно, но крышку сорвало, и всё вокруг сразу покрылось жирной копотью, дама успела выскочить, но машину не смогли погасить, она сгорела дотла. А у тёти Ашхен в руках почти взорвалась сковородка. В общем, дела обстояли неважно…
        Я попытался найти что-нибудь полезное в бумагах Отто Рана, но потерпел оглушительное фиаско. Двадцать часов работы. Пять листов подробнейшего описания ничтожности и никчемности человека как объекта, субъекта, личности и вещи в себе. От безумия меня спасло последнее, если можно так выразиться пятистишие:
        Так что - кланяйся, ползай на чреве,
        Глотай пыль и птичий помёт -
        Или встань, выпрямись вровень с богами,
        Смотри им в глаза…
        Как они мне надоели!
        Надо полагать, у достопочтенного Отто были веские основания не любить тех, кого он считал богами. Сам-то я, как вы понимаете, агностик, но выражаться так категорично не стал бы.
        Дзед где-то рыскал по своим секретным делам, но изредка присоединялся к нашим прогулкам.
        ИЗ РАССКАЗОВ ДЗЕДА ПИЛИПА
        (продолжение)
        Я тебе, Стёпка, про холеру говорил уже? В смысле, про язву. Вот она и приключилась. Ну, не в прямом смысле… только в прямом мне ещё и не хватало…
        Любовь, сынка, это не совсем такая штука, что о ней думают. И уж точно совсем не такая, что говорят. То есть в молодости дотумкать трудно, сравнивать не с чем, а когда поживёшь подольше, оно как-то виднее… хотя не сразу. Сильно не сразу. Потом. После…
        А сначала - я сидел и смотрел. У нее кудряшки не кудряшки, нет, не кудряшки, рыжий такой одуванчик, дунешь - разлетается, прижмёшь - пружинки такие в ладонь упираются, упрямятся, но это уж потом - потом, да не после… Эх, Стёпка, какую жизнь прожил, а такого не было со мной, вот те крест, вот те нолик. Правнуки мои сейчас в крестики-нолики режутся, Стёпка, правнуки, а прадед ихний, как одуванчик нетроганный, сидит и смотрит, как рыжие пружинки по подушке катаются-перепрыгивают. Не поверят, говоришь? Так я и не говорил никому. Старый, конечно, дурень, но из ума не выжил, только решился. Ума в смысле решился, ты не подсказывай, а то по затылку съезжу и сам себе рассказывай… Да ладно, я не обиделся. Если повезёт, и с тобой случится - сам поймёшь.
        В общем, сижу я, не дышать стараюсь, потому что она-то уже и дышит по-другому - вот-вот проснётся. Реснички рыжие подрагивают. Прыг - и из-под ресниц глазищи её огромные. Прямо в меня. Навылет. И…
        Да тьфу на тебя! Начитался романчики. Кабы чего доброго… Запоминай: если женщина просыпается неожиданно, а ты к ней с букетом - ты как есть дурак. У умного будет горячий завтрак, горячая ванна и во что переодеться. Чистое! И как у вас потом не сложится, она тебя за это всегда с уважением вспомнит.
        Правда, с женской рухлядью у Отто хуже некуда. Я у него рубашечку потоньше, помягше да подлиньше подыскал, поясочек, потом плед у него был царский, так я из него полушалочек сделал и вроде юбку.
        И вот смех и грех, по дому шарю, консерву нашёл, сухари, масло топлёное… Из наших - ну, кто войну пережил - ни один без запасу себя не мыслит, НЗ - это столько должно быть: чтобы за две недели небольшой отряд отожраться мог и в себя прийти с голодухи. И вдруг чувствую - а за пазухой что-то такое забытое и нехорошее ворочается: трофеи! Трофеи я ищу. И глаз уже другой - а где тут наша немчура чего спрятала… Как я это понял, плюнул, прости господи, и ходу. Прощения у Отто попросил - мысленно, конечно. Я ж знаю, Отто святой человек, так зачем его во искушение вводить и про мои мысли дурацкие рассказывать.
        Ну вот. Теперь дальше. Намылась она у меня, прихорошилась, наелась и давай по дому шастать. Там ведь забавностей много, штуковин всяких, какие и не увидишь теперь. Одних салфеточек на два музея хватит. Каких салфеточек? Кружевных. Уж и не знаю, сам Отто их из философических размышлений вяжет или от бабки своей сберёг, а то и прабабки… Ох Стёпка, зажились мы, похоже, всё пра - да пра-… И подлость ведь какая, с виду я - дед, годов мне - ещё больше, а внутри-то я вполне себе… мужчина в возрасте. Во-во, в самом расцвете сил. Гляди, пацан - а такие хорошие выражения знаешь.
        И Руженка моя - щебечет, прыгает, опять в снежки потащила, потом оленей-лосей кормить… Чуток только поспорили, когда я у ней мобильник отобрал. Звонить он там всё равно не звонит, а фотографировать без спросу нехорошо. Она пообижалась немного, да и замёрзла. Я её в охапку, бегом домой, отогревать, оттаивать. На пальчики ей дышу - а сам дышать боюсь, догадается ведь.
        И верно, догадалась. Руки вдруг отняла, к груди прижала - вроде как молится, а потом спрашивает: сколько нам здесь быть? Я честно отвечаю: считай, неделя, никак не меньше. Можем в тот дом вернуться, но легче не станет. Дождь у нас - это Дождь. Завтречка сбегаю сам, позвонить попробую, еды достану, а ты с лосями дружи, где тебе ещё такой Диснейленд. Не хочу, говорит, с лосями - и на меня смотрит. И я, дурак, смотрю. Она ручку свою протягивает и мне волосы ерошит. Какие, говорит, мягкие, белые, лучше снега…
        Тут, Стёпка, вся моя стойкость и закончилась. Про остальное я тебе говорить не буду, сам, когда надо, разберёшься. Ну там, каждое утро, пока Руженка нежилась, бегал я обратно, смотрел: идёт ли дождь. И каждый раз радовался: дождь лил так, будто ангелы небесные против ада диверсию запустили, все котлы затушить хотят… и значит, ещё сутки у нас. Ещё одни сутки. Да, в одну такую вылазку я дозвонился-таки до наших, сказал, что к чему. То есть просто сказал, что застрял по эту сторону речки и тихо спокойно жду, когда смогу перебраться. Ну, они там тоже по домам сидят, нос высунуть не могут… режиссёр слёзку пьёт и свой мотоцикл то разбирает, то собирает, то разбирает, то собирает… А-а, моё дело отчитаться: мол, все живы, скоро ждите. Потом немножко грабил холодильник Отто и возвращался на дачку. Как раз успевал, чтобы она мне со сна улыбнулась. И пружинками своими мне в ладони…
        В общем, так: встречать её я поехал в понедельник. А в воскресенье побёг я отмечаться - а дождя-то и нету. То есть водой ещё сыплет, но это уже, почитай, для умывания. Часов несколько - и дороги будут езжие. И телефон как сбесился - где ж вы застряли, мы уж камеры расчехляем, режиссёр штаны чистые надел, без машинного масла и бензина чтобы, с новой актёркой знакомиться. Дороги ждём, отвечаю, не извольте беспокоиться, сей момент как сможем - вихрем доставлю, боец Пансков связь закончил. Повернулся кругом, честь отдал, даром что голова пустее парашюта. Всё, думаю, теперь как Руженка решит, так оно и будет.
        Она спала ещё.
        Я кофе сварил, гренки пожарил. Вру, кофе сбежал, гренки пожёг. Руки до ниже пола опускаются. Первый раз пропустил, как она глаза открывает. Она уж и прибежала, а я не слышу ничего. На морду мою глянула - и поняла. Дождь кончился? - спрашивает. Надо собираться?
        Я не дышу. Она, ручки опять к груди прижала, грустно-грустно так вздохнула и говорит: украли у нас один день из нашей недели. Жалко, говорит.
        Я опять не дышу. Уже в глазах мутнеет, а я не дышу. Ты расстроен? - говорит. Не надо, Филипп, не расстраивайся. Это была очень хорошая неделя. Я тебя никогда не забуду. Это как "Римские каникулы". Ты не знаешь? Это такой фильм. Я тебе подарю.
        И пошла собираться.
        Я дышать пытаюсь, а не выходит. Насилу вспомнил, как это делается. Она ж без меня отсюда не выберется ни черта, а Отто - он ещё когда появится, старый пень.
        Перешли из зимы в лето, под ногами чавкает, жарко, Руженка притихла. Загрузились в мою старушку. Довёз. Встречали нас - как будто мы из индейского плену выбрались. Руженка со всеми перезнакомилась, перецеловалась, всё меня нахваливает, как я её спас да как заботился. Белорусским богатырём называет. При всех поцеловала, "дзенькую", говорит, и для остальных ещё "гранмерси". Выпили все за моё здоровье - и вмиг забыли. Одна Маконда у них на уме. Пока простаивали, у режиссёра ихнего идей много появилось, все попробовать надо…
        Поглядел я, как моя рыжая белочка по площадке скачет, и убрёл. На дачку вернулся. Сел на диванчик на кухне. Сижу, по сторонам смотрю. Думаю вроде.
        Потом дверь открывается, и входит Отто. Раненько он заявился, ещё не рассвело даже.
        Ну, поздоровались. Обниматься не стали, он этого не понимал. Говорит: я так и думал, что это ты. Я, мол, в среду домой за тележкою забегал и заметил, что кто-то сидел на моём стуле… И тут он видит две тарелочки на столе, две чашки, два стаканчика, полушалочек через спинку стула, уже с оборочками и пуговкой - и резко подбирает зоб.
        А я руками развёл, давай, говорю, сходим с тобой, друг Отто, за яблочным шнапсом, выпьем на помин последней моей любви.
        И ведь ты мне смеялся, а Отто и правда святой человек. У него просто характер гнусный - так будешь тут с гнусным характером, при такой жизни. Но за шнапсом он сам пошёл. И вопросов не задавал.
        Слушай, а чегой-то я заболтался так, а? Ну-ка, давай делом займёмся, и уши подбери, чего им по полу валяться?..
        12
        Только один человек меня понял. Да и тот меня понял превратно. Георг Вильгельм Фридрих Гегель
        - Я, кажется, кое-что понял, но похоже, что без словаря… - Николай Степанович опустил листок и огляделся, как бы ища подсказки на стенах. Чем-то это напомнило ему гимназический экзамен по геометрии… - В общем, я ни в чём не уверен.
        - Может быть, попробую я? - предложил Шаддам, и Николай Степанович с готовностью протянул ему пергамент. Шаддам несколько минут всматривался в буквы, потом сказал: - Понятно. Это частью древний иврит, отчасти арамеит. Так тогда часто писали. Явно письмо…
        Он прикрыл глаза и начал читать - негромко и почти без выражения. Сначала все слушали гортанную древнюю речь, потом - мягкую русскую.
        Иосиф, сладость и свет моего изболевшегося сердца!
        С радостью, не знающей границ, услышал я чудесную весть о рождении твоего сына и о том, что он здоров и ясен, и что здорова твоя молодая жена, цвет славного города Еммауса и цвет всей Иудеи, и желаю я им счастья и процветания под сенью твоего могучего крова на две тысячи лет.
        Весть эту благую принёс мне греческий врач Финоген третьего дня, и я тут же заглянул в свои книги. Ты знаешь, что мы живём в интересное время, и никогда не вредно спросить, что думают о нас звёзды и что нашёптывает вода в колодце.
        В тот день в мире родились один пророк и один праведник!
        Пророк в отечестве не имеет пристанища. Иногда он подобен буйной поросли на вершине одинокой горы, иногда он наг и празден среди городской суеты. Порой он является как разъярённый демон с тремя огнедышащими пастями. Порой он излучает безмерное сострадание, как ангел солнечного лика и ангел лунного лика. По одной пылинке он воссоздаёт все горы мира, а по одной капле - океаны. Он даст ввергнуть себя в грязь и муки, дабы спасти всех живущих. Если он вдруг воспарит в небеса, то и око ангела не уследит за ним. И пусть явятся хоть тысячи учителей веры - всё равно они будут отстоять от него на тысячи стадий.
        Есть ли кто-нибудь в мире, кто этого достиг? Был ли?
        Праведник же подобен светлому зеркалу, красота и уродство рядом с ним разделяются сами собой. Весь мир не вместит его: он же открыт для всех. Он ничем не связывает себя и всякий миг сам себя превозмогает. В речах он всегда беспристрастен - и всюду лишает людей покоя жизни. Но скажи мне: куда уходили древние, дабы пребывать в покое?
        Держа в руке сияющий меч, казнишь или даришь жизнь не по прихоти железа, а по воле Всевышнего. Род приходит и род уходит, и в смерти откроешь ты жизнь, а в жизни отыщешь смерть. Но когда ты достигаешь этого, как тебе быть дальше? Без глаза, проницающего все препоны, и не имея опоры в пустоте, не будешь знать, что делать. Но кем ты станешь, обретя глаз, проницающий все препоны, и опору там, где нет опоры? Я много раз спрашивал себя об этом, находил ответ - и пугался ответа.
        Будь безмятежен, ни за что не держись, и на медной смоковнице распустятся цветы. Есть ли что-нибудь в том, что есть? Твой друг Иосиф из Римафаима
        Шаддам закончил чтение и обвёл слушавших медленным слегка затуманенным взглядом.
        - Вот и я тоже обалдел, - признался Николай Степанович.
        - Но как это письмо попало сюда? - спросила Аннушка. - Судя по всему, оно на много тысяч лет моложе всего остального.
        - На сотни тысяч лет, - сказал Шаддам всё так же задумчиво. - Самое малое - на сотни…
        - Римафаим - ведь это то же самое, что Аримафея? - как-то очень осторожно спросил Костя.
        Армен похлопал его по плечу:
        - Всё так, как ты подумал, да! И Иосиф - это Иосиф. Это не просто Иосиф, а - Иосиф. Теперь понял?
        - Так всё-таки, - настаивала Аннушка, - откуда оно взялось в книге?
        - Кто-то положил, - сказал Николай Степанович. - Как закладку. А потом забыл.
        - То есть тут бывали другие люди?
        - Наверняка. Но давно.
        - Но если тут можно жить вечно… а мы никого не встретили до сих пор…
        - Значит, плохо искали! - сказал Костя. - Я предлагаю…
        - Подождите, - сказал Николай Степанович. - Помимо письма, мы ещё кое-что нашли, не забыли?
        Как оказалось, забыли.
        Николай Степанович вынул из позаимствованной в библиотеке папки сложенный ввосьмеро лист волокнистой бумаги. Развернул его.
        И в этот момент закончился день.
        - Да провалиться!.. - в сердцах вскочил Костя.
        - Тихо-тихо-тихо… - сказал молчавший доселе Толик. - Нас тут слышат. И могут исполнить, что сказано. То, что пожелаем в сердцах.
        Все дружно развернулись в его сторону.
        - Ты кого-то видел? - спросил Костя.
        - Глазами - нет…
        Чтоб тебе жить в эпоху перемен - так, да? Ерунда. Перемена перемене рознь. Время, когда рушат дома - дома, где живут живые люди, - прoклятое время…
        Когда разрушают твой дом, выбор у тебя невелик. Можешь плакать и умирать, можешь плакать и бежать, можешь плакать и жаловаться, а можешь - плакать и строить. Есть ещё те, что не плачут, и те, что плачут потом, и те, что потом убивают. Они - другие, про них не знаю.
        Я - строю.
        Раньше не умел - теперь всё могу. Глаз другой стал, руки другие. И память, да. Ну и храбрость другая. Мало её стало совсем, и не стыдно этого. Если на свой хребет слишком много взвалишь, сломается - а на мне только своих пятеро.
        Нельзя отвлекаться. Некогда слова выкрикивать, жалеть себя. Лить в песок воду. Нельзя.
        Кто раз через это прошёл, навсегда научается главному: как себя расходовать, как и на что. И никогда не повторять: "Этого не может быть". Во времена, когда рушат дома, может быть всё. Видишь глазами - верь. Болит сердце - работай. Очень всё просто. Работай. Работай. Не отвлекайся.
        Больше всего Идиятулла страдал от отсутствия дела. Работы. От ощущения, что всё замкнулось в круг, и каждое утро начинается с уже бывшего в употреблении. Отсюда затхлость. Своего рода "День сурка", но - ничего нельзя изменить. Хотя вроде бы каждый день что-то новое и вообще делай что хочешь, но внутри отчётливое понимание, что это только видимость, иллюзия. Игла гигантского патефона каждый раз попадает в одну и ту же бороздку, и так уже много тысяч лет.
        Видишь глазами - верь. Вот камень. Почему же накатывает так властно, что там, в камне, свой мир, куда более живой, чем по эту сторону? Почему краем зрения всё время цепляешь какое-то шевеление, исчезновение или появление мелочей, в других обстоятельствах внимания не стоящих? Почему, наконец, всё время кажется, что нас здесь больше, чем шестеро? Особенно когда кто-то уходит бродить по городу - и начинаешь считать, сколько людей здесь и сколько ушло, и получается семь! Получается восемь! И я не знаю, как это получается…
        - Странно, - сказал Николай Степанович, - а мне всё время кажется, что кого-то не хватает…
        Он вздохнул и посмотрел по сторонам.
        - Да. Определённо - кого-то не хватает.
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама восьмая
        - Сперва скажу тебе его главное прозвище - Ибн-Баджа, что значит "серебро".
        Потом назову другое прозвище - Ибн-ас-Саиг, что значит "сын ювелира".
        Наконец ты услышишь полное его имя - Абу Бакр Мухаммад ибн Яхья Ибн-ас-Санга Ибн-Баджа, Серебряный, светоч разума и милосердия.
        Он мой земляк - родился в Аль-Андалусе, жил и в Гарнате, и в Ишбилийе, где стал славен делами своими и где до сих пор благословенно его имя.
        Во многих науках преуспел Ибн-Баджа, не в пример мне и тебе - изучил он в Куртубе и фальсафийю, и калам богословский, и фикх - учение о справедливом суде, и науку о растениях - набат, и мистический марифат. Какое-то время, как ни странно, подвизался вазиром у халифа Абд-ар-Рахмана! Но всю жизнь был он милосердия вазиром, служил несчастным и сирым, ибо избрал ремесло табиба. С бедных не брал он платы, а с тех, что богаты, - брал, людей возлюбя, отнюдь не для себя: для обретения редкого целебного растения, драгоценного минерала, струи бобра и марала - далее перечислять не хочу, понял сам - того, что нужно врачу.
        Но всякий мастер неудачу знает, у всякого табиба бывает, что больной умирает, а врач вместе с ним страдает.
        На великую дерзость, на явную ересь решился Ибн-Баджа, Серебряный. И ему, ему одному, открыл Аллах - да будет он всегда при делах! - тайну отмогильного зелья. У греков оно панакейей звалось, да никому из врачей не далось.
        Но не хотел Ибн-Баджа в одиночку его получить: решил к тому других мудрецов подключить, чтобы не заподозрили в нём корыстного интереса. Потому и поехал он к лекарям города Феса, пересёк, нам на горе, Бахр-ар-Рум - Срединное море.
        А фесские табибы, знаете сами, лучшие во всем Дар-уль-Исламе. Но крепко хранят они знание тайное, и всякий собрат должен у них пройти испытание.
        Необычно оно, древнего зла полно. Приглядятся они к новичку, составят хорошее мнение - и шлют приглашение. Устраивают пышный обед, ставят на скатерть шербет, и яства, что берутся одной рукой, и те, что не съешь без участья руки другой, чёрный кавияр из Ирана, красный кавияр из Турана, даже из кусайи кавияр, всякое мясо - и даан, и бакар, и даже хинзир, если ты неверный кафир, и простой кебаб, и шиш - не во всякий день себе такое разрешишь, и рыбу сальмун из порта Дильмун, наливают и хамр, и набиз, что пламенем падает вниз - всякое вино, хоть и запретно оно. Подносят и мёд, и халяву - угощают на славу, согласно мусульманскому праву… Только в одно из блюд добавляют отраву, яд смертельный кладут! Старейшина об этом честно предупреждает, одного новичок не знает - откуда, от какого блюда придёт напасть…
        Иные, не желая пропасть, спешат к дверям в объятиях страха, поминая всуе Аллаха. Другой вроде смело садится, ан тело страшится, глотка пересыхает, кусок назад изо рта поспешает. Бегут робкие неофиты, позором покрыты.
        Смелому же после обеда предлагается беседа. Беседа здешняя, сам знаешь, неспешная - о погоде, о родной природе, о рыбной ловле, о хлебной торговле, о заморской тревоге, о морской дороге, о здоровье родителей…
        А потом старейшина табибов-вредителей произносит название яда и прочее, что надо: как составляли, куда наливали, какие заклинания напевали. Спокойным пребудешь едва ли! Что ни говори, а жить тебе лишь до вечерней зари, и твое спасенье - в твоем разуменье. Или противоядие составишь, или мир от себя опростаешь. Или эти люди тебя уважат и скажут: "Вылитый табиб!" - или ты погиб!
        Наш Абу Бакр, узнав о возможном конце, не дрогнул и жилкою на лице, в движеньях не изменился, учтиво всем поклонился и в караван-сарай удалился, где с дороги остановился.
        Куда ему торопиться - он сразу понял, как излечиться: взять кират мандрагоры толчёной, добавить рог вахида измельчённый, щепотку агар-агара, пиалу кокнара, семена хурмы, напёрсток сурьмы, насыпать пеплу от сожжённого савана - и можно жить заново!
        Но тут - слышит Ибн-Баджа, что его зовут. Кричат: "Беда!" Он сразу туда. Видит отчаявшегося молодца, куртубского купца. Издалека тот возвращался домой с женой молодой, и настал час ей родить. Такое нельзя ни предвидеть, ни предупредить! Безжалостен рок: младенец пошёл поперёк! Табиб о себе забыл, сундучок с инструментом открыл. Проходит за часом час, последний луч солнца погас, увенчались успехом его дела - и роженица не умерла, и младенца он спас.
        Но так Ибн-Баджа, Серебряный, людей любил, что не заметил, как себя убил. Увы, теперь поздно ему смешивать мандрагору и сурьму. Еле-еле добрался до своей кельи. Яд во все члены его проник, упал он грудью на груду книг, тут и подхватил его Азраил, и с душою его в рай поспешил.
        Купец кричит: "Бегите к другому врачу! Спасёт табиба - озолочу!" Ну, тут, как волки из леса, сбежались все лекари Феса. Закусили они палец удивления, стали составлять общее мнение. Говорят друг дружке: "Увы, ходжа! Не прошёл испытания Ибн-Баджа!" - "Нет, гордыня его обуяла - хотел показать, что времени не бывает мало!"
        А слуга Абу Бакра купцу - счастливому отцу - в великой печали сказал, что, верно, главный табиб хозяину ложный состав яда назвал - такой лютой завистью к сопернику воспылал! Ведь если бы он публично свою панакейю составил - всех бы табибов без работы оставил!
        Может, оно и так, может, бред - а только Серебряный оставил сей свет, оттого-то мне и покоя нет!
        Брат Маркольфо выслушал поэта и сказал после долгого молчания, то и дело стуча зубами:
        - Грустный рассказ! Если бы твой Ибн-Баджа исповедовал Христа, то ходить бы ему в блаженных, а то и в святых! А ты, синьор Сулейман, слишком близко к сердцу всё принимаешь…
        - Да как ты не понимаешь?! Ведь тот купец был мой отец! И не забыть мне вовек, какой из-за меня погиб человек! Стоила ли того жизнь моя - нет, даже сотни таких, как я? Рассказать ли тебе, как в моей родной Куртубе люди мне вслед плевались и между собой шептались так: "Никчемный сопляк! Негож к ремеслу, негоден к науке - дырявая башка, дырявые руки! Нашёл время рождаться, шайтаново семя! Большое ему спасибо за смерть такого табиба! Да если бы Ибн-Бадже повезло - гробовщик забыл бы своё ремесло…" Ну и всё такое. Вот и нет мне покоя. Оттого и поклялся я на Коране найти Ирем, чтоб исполнилось мое желанье - Ибн-Баджу воскресить, прощенья его попросить…
        - Да разве ты в том виноват, синьор Отец Учащегося? Разве в этом стоит тебе каяться? Вот я, по сравнению с тобой, - великий, непрощаемый грешник, и то надеюсь… Ладно, расскажу и я тебе свою историю, только сперва следует помолиться - в родном монастыре уже, поди, хвалитны поют, а я и перекреститься не могу…
        С этими словами монах изловчился, перевернулся и утвердился в песке на коленях, а Сулейман из Кордовы остался притороченным к широкой его спине. Брат Маркольфо забубнил псалом Давидов, то и дело тыкаясь лицом в песок. Поэт же чувствовал себя как похищенная красавица, перекинутая через горб резвого верблюда.
        Через какое-то время то ли все псалмы вышли, то ли сила монаха иссякла, и он с облегченным "Аминь!" откинулся на спину, едва не покалечив напарника.
        - Смотри-ка - согрелся маленько! - обрадовался брат Маркольфо. - Воистину, за Иисусом молитва не пропадает!
        Вдохновлённый такими словами, Абу Талиб вскричал:
        - О Аллах! Неужто уступлю я этому неверному в благочестии? Дай мне силы хотя бы на один ракат!
        Если для монаха из Абруццо недавняя молитва далась великим трудом, то для поэта каждый его ракат стал подлинно нечеловеческим подвигом. Жалобно стеная и завывая от напряжения, он вытолкнул тушу спутника наверх и тоже стал отбивать полагающиеся поклоны. Со словами, правда, было труднее - из надсаженной впалой груди лишь изредка вырывалось: "ля… илляхи… ля… илляхи…"
        - А ты про себя произноси! - помог ему брат Маркольфо. - "Умная молитва" называется. Если от сердца - услышана будет!
        Сулеймана хватило ненадолго, но бенедиктинец вовремя повалился набок, чтобы не придавить обессилевшего товарища.
        - Воистину прав пророк: один час размышлений дороже шестидесяти молитв, - прошептал измученный поэт.
        …Бедные богомольцы лежали молча, расслабив натруженные верёвками тела. Вдруг монах поёрзал-поёрзал и сказал:
        - Ха! Смотри-ка ты! А ведь не зря мы молились, брат мой во Сасане! Глядишь, к утру и вовсе…
        - Не зря! - перебил его шаир. - Начинай-ка лаять, как в тот раз! Аллах не допустит, чтобы то ехал Абу Факас!
        …Судьба, судьба - печальный свиток!
        В ожидании парабеллума
        Крис бродил то вместе с нами, то сам по себе, то как-то раз вышел на балкон и устроил настоящий концерт… Время от времени он впадал всё в ту же депрессию и начинал извиняться, что он-де не в форме и вот раньше у него всё получалось куда быстрее… Что меня радовало всерьёз: Лёвочка от него балдел. Становился мягким и податливым. С ним можно было делать всё что угодно. Хоть раскатывать в блин и класть под ковёр. Ты не понимаешь, шипел он мне, ты ничего не понимаешь…
        Я действительно не понимал.
        Кроме того, я стал переводить бумаги Отто Рана. Отец про него рассказывал, но не слишком много. Отто Ран был поэтом и суровым нитцшеанцем (никак я не могу понять, что они все находили в этом Нитцше? - пламенный зануда), стал членом общества Туле, нацистом, потом от них сбежал - пошёл искать Грааль; отдельная тема: искать Грааль в Европе в сорок втором - сорок третьем; он его нашёл. "Бороться и искать, найти и перепрятать" - было начертано на его щите.
        Отто Ран Грааль перепрятал.
        Увы, близкое знакомство с Граалем поразило его в самое темечко. Он обрёл способность с высокой точностью провидеть будущее - но не тогда, когда хотел этого сам, а спонтанно, - и начисто утратил способность внятно излагать свои мысли. Когда-то что-то подобное (и по той же причине!) произошло с Мишелем де Нотр-Дамом.
        Но кое-что я всё-таки понял.
        Грааль, согласно Отто Рану, не был ни чашей, из которой причащался Иисус, ни чашей, в которую наливали его кровь. Это был действительно предмет из чего-то, по виду напоминающего яшму, в форме чаши - а вернее, в форме выеденного яйца (так в тексте!), - пришедший из дочеловеческой эпохи и обладающий многими свойствами, из которых основное - свойство преображать реальность, в которой он существует. Он делает это не сразу, а постепенно - люди же быстро привыкают к чудесам. Отто Ран нашёл Грааль в Восточной Пруссии - а до этого он проявлял себя в Ирландии, до Ирландии - в Бельгии, до неё - во Франции, до Франции - в Чехии, в Греции, в Иудее, в Междуречье, в Южном Китае, в Индии, в Аравии, в Центральной Африке… Его перевозили люди, но, согласно Отто Рану, людей на это подвигала сама чаша - и каталась по миру, куда желала.
        Некоторые деяния Грааля достаточно хорошо известны, хотя и не приписываются ему - весь этот ирландский малый народец, существовавший реально, или Жеводанский зверь во Франции, или пророки и чудотворцы в Иудее… в общем, много чего. Опять же нельзя валить всё в одну кучу, надо как-то различать чудеса реальные и чудеса, придуманные позже по мотивам этих реальных. Кроме того, многие люди, просто поотиравшиеся рядом с Граалем, подержавшие его в руках - как бы намагничивались от него и некоторое время потом были способны на многое; тот же Мерлин, например, или Кроули, был такой чёрный маг - совсем недавно… Наконец, бывают и просто чудеса, не связанные с Граалем - просто в его присутствии они происходят охотнее и мощнее.
        Такое вот "выеденное яйцо"…
        Кстати говоря, всё это - моя "интертрепация", как говорит Ирочка, потому что это слово она может выговорить только так. Ибо, повторяю, Отто Ран писал такими околичностями (и таким дурным почерком…), что я даже не сочувствую несчастному поганцу, вынужденному разбираться с древнеарамейскими буковками с точечками и крючочками по бокам.
        Каждому своё.
        "…кроме Предмета Вам понадобятся не четыре, а пять стихий и некоторое мужество. Очевидно лишним является время. Примитивный здравый смысл и поэзия - это две руки, а не рука и посох. В остальном не смею навязывать Вам свою точку зрения. Да, последнее: крайне важно соблюсти эту последовательность: Предмет, отсутствие времени и наличие места. Впрочем, возможно, Вы уже это поняли…"
        Поняли. Просто - кристально - ясно.
        Поэзия.
        Палабра де кохонес веллудас де папа романо!..
        ИЗ РАССКАЗОВ ДЗЕДА ПИЛИПА
        Так я к чему это всё рассказываю…
        Значит, в понедельник я её встречать поехал, в воскресенье отвёз, в понедельник Отто вернулся. Или во вторник. Тут я неточно помню. У меня так получается: я пришёл, сел, потом Отто пришёл, поздоровались, он за шнапсом сходил, но много не дал - видать, потому что шнапс как-то выдохся, или спирт из него вышел, потом меня Отто в душ погнал, а пока я под горячей водой стоял, порядок в доме навёл. Тут я, конечно, свиньёй себя показал, потому как у Отто всегда идеально, как у муттерхен его, наверно, было, а я так даже стараюсь - не выходит, а мне и не до старанья было…
        В общем, когда я в исподнем на кухню выполз, глаза протирая, Отто уж продукты по шкафчикам раскладывал. Он человек обстоятельный, за едой с тележкой ходит, и готовить ему не лень. Вот сколько его знаю - столько и удивляюсь. Живёт один, всю жизнь бобылём, в доме ни соринки, всё по струночке, зубы начищены, ногти отполированы, два раза в день горячее - ну, если не занят чем. И не пьёт. Понятно, что мозги набекрень.
        Один раз только было, что он так сильно задумался, чтобы не стричься, не бриться и маникюр не делать - не на дачке своей, а в пещере, неподалёку от Паленке, деревушка там у нас индейская, сильно хитрая. Это не то Паленке в Мексике, которое всё раскапывают да раскопать не могут, а - настоящее. Ну, типа как Китеж - и Китеж. Или Салем - и Салем, штат Мичиган… То ли озарение какое на Отто снизошло, то ли тоже с каким Дон Хуаном встретился, только прилёг наш друг на песочек и лежит себе. Индейцы вокруг курения курят, цветы носят, песни поют, а Отто хоть бы хны. Ложе ему сделали, черепами убрали, аккуратненько переложили, храм вокруг строить начали. Лежит себе. Но вот когда экскурсию привели, это они погорячились. Был у деревушки живой бог, а тут встал, плюнул и ушёл. Но тихо ушёл, не заругался. Я бы на его месте…
        Ладно, пока что я на своём. Есть на Оттиной кухне у меня любимая табуреточка. Вот я на ней сижу, на стол пялюсь, а Отто на столе тесто раскатывает. Тоненько так - залюбуешься. Работает и объясняет, почему без женщин лучше. Ну, каково оно без женщин - это он, конечно, знаток, каких мало. А вот про вторую сторону этого дела у него знания чисто теоретические. Но всё равно занятно выходит. Я наконец узнал, зачем непьющему Отто столько всяких разных рюмок. Он сначала самым большим фужером из теста кругляшков наделал… или это не фужер? - короче, рюмки у него пяти рабочих диаметров… он ими одинаковое количество кругляшков наделал, на каждом кругляшке разрезы по бокам, вроде как лепестки, а потом - ну точно, угадал я - собрал по пять кругляшков в цветочки. На плитке кастрюлю с маслом разогнал, туда свои цветочки кидает, и они прям действительно распускаются, и даже не такие страшные становятся. Он их вылавливает и ситечком небольшим помахивает - пудрой сахарной посыпает. Ах ты, думаю, Отто, немецкая ты душа, и для всего у тебя отдельное ситечко…
        И ещё он при этом стихи читает! Я этот стих его на всю жизнь запомнил… такое только на ночь читать…
        "Черны, черны твои глаза,
        Прекрасная Эсмеральда.
        Черны твои волосы, черны,
        Словно леса Шварцвальда!"
        "Господь милосерд, - сказал прелат,
        Седые брови сдвинув. -
        Грех будет прощён, когда убьёшь
        Тысячу сарацинов!"
        "Добро, епископ Эммерих,
        Утешен я в этом мире, -
        Отвечает барон Гуго фон Децл. -
        Но скинь хоть сотни четыре!"
        "Добро и тебе, кровавый барон, -
        Отвечает старик сурово, -
        Но я не из тех, кто всякий час
        Меняет данное слово".
        И вот уже барон фон Децл
        Въезжает в Чернолесье.
        Как ни тяжки его грехи,
        А песни летят в поднебесье:
        "Черны, черны твои глаза,
        Прекрасная Эсмеральда.
        Черны твои волосы, черны,
        Словно леса Шварцвальда!"
        Он едет день и едет два
        Дорогой известной, древней.
        Но что за диво - на пути
        Ни замка, ни деревни!
        Ни встречного, ни попутного -
        Черт знает что такое!
        На прошлой неделе вот тут стоял
        Дом герцога Гогенлое!
        Ведь барону фон Децл с младых ногтей
        Здесь все наизусть знакомо!
        Однако поди ж ты - нет как нет
        Ни герцога, ни дома.
        А лес шумит с обеих сторон,
        Но не крикнут ни зверь, ни птица…
        И со страху барон Гуго фон Децл
        Едва не начал молиться!
        Он уже, о ужас, хотел повернуть
        И махнуть на всё рукою,
        Когда пасмурным днём встал перед ним
        Мост над чёрной рекою.
        Навстречу барону по мосту
        Всадник поспешает,
        К небу подбрасывает копьё
        И громко распевает:
        "Черны, черны твои глаза,
        Прекрасная Эсмеральда.
        Черны твои волосы, черны,
        Словно леса Шварцвальда!"
        "Постой, незнакомец! - воскликнул барон, -
        Назови мне имя своё!
        Отчего бы нам на этом мосту
        Не преломить копьё?"
        "Зовусь я барон Гуго фон Децл, -
        Отвечает всадник встречный, -
        Совсем недавно, лишь год назад,
        Оставил я Город Вечный.
        Весьма неплохо я воевал,
        И, право, видит небо,
        Имя мое прославилось
        От Яффы до Халеба.
        Мой меч пощады не давал
        Ни румянцу и ни сединам.
        Награда за голову мою
        Назначена Саладином.
        И в пышных дворцах дамасских владык,
        И в драных шатрах бедуинов
        Все знали, что я поклялся избить
        Тысячу сарацинов.
        Но последний, тысячный сарацин
        Так и не был сражен, ибо
        Оказался он, на несчастье моё,
        Чернокнижником из Магриба.
        Напрасно меч мой рассекал
        Преступную плоть злодея…
        "Отправляйся назад, - сказал колдун, -
        Отправляйся назад скорее!"
        И конь мой внезапно повернул,
        И помчался напропалую
        Через Аравию и Левант
        В Саксонию родную.
        Ты счастлив - ведь тебя впереди
        Слава ждёт боевая,
        А я-то еду куда и зачем?
        Не вижу, не помню, не знаю!"
        Гуго фон Децл захохотал:
        "Да, милый, о том и речь!
        Очень скоро тебе предстоит
        Замок родной поджечь.
        Что мне с того, что ты герой?
        Да хоть бы и так - что ж,
        Если на Пасху ты в спину ножом
        Родного отца убьёшь?
        Что значат тысяча сарацин
        Со всей боевою славой,
        Если завтра ты чёрной косой
        Оботрёшь свой меч кровавый?"
        Тут грянул гром, и рухнул мост
        В бурные чёрные воды,
        И оба всадника обрели
        Подобие свободы…
        "Черны, черны твои глаза,
        Прекрасная Эсмеральда.
        Черны твои волосы, черны,
        Словно леса Шварцвальда!"
        И тут дверь наша распахивается, и вваливаются две гориллы с "узи". Следом патлатый парень с саксофоном наперевес. За ним представительный такой мужик, седой и лысый, руки свободны, и это самое подозрительное. А за его спиной Дора Хасановна с маузером - на страховке. То есть я тогда не знал, что Дора Хасановна, но теперь-то знаю.
        У меня уже тоже "люгер" в лапах, под столом прячу, а откуда взял - ни сном ни духом. Отто пока только глаза переводит: один, второй, третий не в счёт, четвёртый… считает что-то себе внутри, и мне уже заранее нехорошо делается. Парень свой сакс к груди прижал, вид у него одновременно дурной, счастливый и ошалелый. Простите за беспокойство, говорит, вы не из сорок четвёртого года будете?
        Я смотрю, у Отто глаза уже белые. И тут вдруг Дора Хасановна кладёт на пол свою пушку, подскакивает к плите, сдёргивает кастрюлю, отнимает у Отто ложку с дырочками и давай эти поджарки вытаскивать, уже почти чёрные. Ах, говорит, wie ich liebe meine kleinen nichtanschaulichen geliebten Rosen, говорит, einfach bis zu dem Wahnsinn, говорит. А я, говорит, для верхнего лепестка тесто замешиваю с чуть-чуть корицы. Замешивала то есть, когда меня meine alte wertlose Grossmutter готовить учила. Давайте, говорит, я тут быстренько с хозяйством разберусь, а потом мы сядем, попьём чайку и поговорим как цивилизованные люди…
        ЛЮДИ СЕВЕРА
        Летом семнадцатого, в июле - начале августа, в Париже стоял африканский зной. Даже зуавы, подчищающие город от гуляк и дезертиров, казались измождёнными, что же говорить о простых европейцах? А тем более о выходцах из дикой северной теперь уже республики?
        Мы не просто сходили с ума. Мы сходили с ума изощрённо. И в то же время расчётливо, как это ни покажется смешным. Расчётливые русские образца семнадцатого года.
        Жизнь передвинулась на ночь. Цеппелины уже не летали, но затемнение оставалось: время от времени лёгкие двухмоторные "готты" проверяли бдительность зенитчиков. Прохожих на абсолютно тёмных улицах было великое множество, многим не досталось фосфоресцирующих брошей или жужжащих фонариков, поэтому на улицах то и дело слышался сухой стук, как при игре на бильярде, и сдавленное "que diantre, pardonnez-moi!" чередовалось с "que le diable vous emporte, mille excuses!"
        Зато ночь напролёт открытыми стояли все заведения, расположенные под крышей. Самое весёлое время - раннее утро, за час до рассвета.
        Служба моя была никчёмной и постыдной. Я утешал себя только тем, что, окажись снова в окопах, через две недели окочурился бы от воспаления лёгких без всякой пользы для Отечества. Говорят, я производил впечатление человека, пережившего газовую атаку: иззелена-бледное лицо и круги вокруг глаз. Чрезвычайно романтично…
        Так вот, реальных дел по службе у меня не было никаких. Комиссар Временного правительства, господин Рапп Евгений, если я правильно помню, Иванович (при котором я состоял офицером для особых поручений) - был человек, наверное, неплохой, но абсолютно бессмысленный. Он страдал своего рода дальтонизмом: неумением отличать дела нужные от пустячных. И тем и другим он предавался со страстью, граничащей с помешательством, потом так же бросал… я не хотел бы быть несправедливым и вешать на него всех собак, и всё же - наибольшая часть вины за злосчастный бунт 1-й бригады Экспедиционного корпуса, когда дело дошло до артиллерийской пальбы и кровопролития - лежит на нём. При полной его благонамеренности…
        Временное правительство вообще было чрезвычайно благонамеренно и бескорыстно.
        Короче, весь тот безумный июль и начало августа делами службы я занимался, дай Бог, неделю. Всё остальное время…
        Ах да. Ещё и Леночка Дюбуше, девушка с газельими глазами… Мне давно не было так отчаянно хорошо и больно. Хотя нет, больно было уже потом.
        Но как мне писалось в те дни!..
        Если не путаю, двенадцатого августа - как раз было назначено "Поэтическое утро" в Доме Русского солдата, мне предстояло выступать, - примчался взмыленный унтер-офицер Галушко и вызвал меня прямо из зала. Я зачем-то срочно и немедленно понадобился комиссару…
        Евгений Иванович выбежал из кабинета мне навстречу, сюртук был расстёгнут, болталось брюшко; пенсне перекосилось, - и сорванным шёпотом прокричал, что необходимо срочно и конфиденциально (выговаривая это слово, он срывался на дикое заикание) передать срочный и конфиденциальный пакет адмиралу Колчаку, который сейчас находится в Лондоне, но вот-вот его покинет, и если пакет не передать или он попадёт в руки врагов, невиданные бедствия обрушатся на Россию…
        Куда уж невиданнее, наивно подумал я.
        В Лондон мне хотелось - там было прохладнее; и не хотелось: там не было Леночки. Впрочем, миссия обещала быть скоротечной.
        Я принял пакет, пообещал честным словом, что сохраню, вручу из рук в руки и не позволю врагам прочесть ни полбуквы, - и, не заходя домой, отправился на вокзал.
        Поезда шли переполненные. Помню, что в ресторан я попал в шестую очередь. Замученные потные официантки хамствовали - можете себе такое представить?
        От Гавра до Портсмута меня перебросили на попутном русском миноносце, только что вышедшем из ремонта и проходящем испытания машин. Посреди пролива у него сдали два котла из трёх…
        (Помню, много позже Блюмкин всерьёз доказывал - разумеется, в своей тональности, - что февральскую революцию организовала Англия. Своего мнения у меня по этому вопросу нет, возражений тоже нет. Допускаю. Исходя из множества мелочей - да, вполне возможно.)
        Так или иначе, ранним утром, ещё до рассвета, я был в Портсмуте. Мне очень помог каплей Константинов, помощник русского военно-морского представителя. Сделав несколько телефонных звонков, он сказал, что сегодня можно перехватить контр-адмирала на пути из Лондона в Плимут, где он должен посетить какой-то военный завод.
        Я понёсся наперехват…
        Колчак ехал в обычном поезде, хотя и в отдельном салон-вагоне, предоставленном ему морским министерством. Сначала меня не хотели пускать к нему, господин адмирал изволил отдыхать, пришлось прибегнуть к не вполне честному способу проникновения.
        В конце концов обо мне доложили. Я вошёл.
        Мы встречались последней предвоенной весной в Географическом обществе: по какому-то поводу чествовали профессора Тураева, и меня пригласили с просьбой сделать небольшой публичный доклад об Абиссинии; Александр же Васильевич, пришедший в штатском, без орденов, а только с Золотой медалью Общества, проводил открытую беседу о предстоящей экспедиции по Северному морскому пути; суда экспедиции, "Вайгач" и "Таймыр", ремонтировались долго, трудно, и нынешний летний сезон для плаванья как бы не оказался потерян… Как обычно, вопросы задавались одни и те же: кто был первым, Кук или Пири, что случилось с Седовым, почему птицы летят на север и когда же будет открыта наконец Земля Санникова? Добрейший Борис Александрович попытался нас познакомить и подружить, но мы ухитрились с первого взгляда не понравиться друг другу. Я был убеждён, что до настоящих тайн невозможно добраться, сжигая десятки тонн угля и гремя котельным железом; полярный же капитан наверняка представлял Африку как нечто среднее между Суэцем, Танжером и Кейптауном - плюс дюжина жирафов слоняются где-то по пустыне…
        Но тем не менее мы оказались представлены, что сегодня позволило обойтись без непременной официальной части.
        Первым делом я вручил пакет, он разорвал конверт, прочитал письмо - явно не слишком длинное, - поморщился или усмехнулся, сунул письмо обратно в конверт, бросил конверт на стол.
        - Барыня сказала, ответа не будет, - процитировал он что-то полузнакомое. - Вы-то в курсе этой авантюры?
        - Полагаю, что нет, - сказал я. - Хотя точно не знаю. Секреты у нас не держатся.
        - Господа политики похожи на институток: те тоже умеют хранить тайны только сообща. Мне, можно сказать, официально предложено стать диктатором. Не знали?
        - Н-нет… Но сама мысль мне нравится.
        - Вы как давно из России, Николай… э-э… не надо, сам вспомню!.. Степанович. Как давно?
        - Уехал в середине мая. Хотел на Салоникский фронт, однако же - застрял в глубоких тылах. Постигаю балет. Дягилев сейчас в Париже…
        - А я - буквально только что. Две недели назад… Это агония, Гумилёв, это агония. Всё гибнет так стремительно, что в это даже не верится. Что так стремительно может гибнуть флот, армия, страна, нация… Я не знаю, что будет. Все предают всех. Предают и продают. Причём так дёшево… Я сравниваю с Англией. Моряку простительно быть англоманом… Я сравниваю. Они воюют. У них мины с кабельным подрывом и гидропланы с торпедами. Я посмотрел в Глазго… А мне взорвали "Марию". За деньги. Говорят, за шестьсот рублей… Ну, как тут воевать?
        - Расстрелять зачинщиков, - сказал я (я всё ещё верил в действенность мер).
        Колчак посмотрел на меня, как на ребёнка в слишком тесной матроске.
        - С какого-то момента это перестаёт помогать… Какие у вас дальнейшие планы?
        - На сегодня?
        - Конечно.
        - Вернуться во Францию.
        - Тогда вы едете со мной до Плимута - возможно, там будет оказия…
        И мы ехали до Плимута. Я читал стихи - большей частью свои, хотя и переводы тоже. Иногда мы вставали и подходили к окну покурить. Это какая-то особенность поездов: даже в салон-вагоне курить хочется, стоя у окна. За окном шли то пустоши, то огромные заводские или станционные постройки из красного кирпича - более светлого и другого оттенка, чем тот, к которому мы в России привыкли. По негласной договорённости тему гибели России больше не трогали.
        Он рассказывал о Севере. Это была не страсть, нет - зрелая любовь всей жизни. От этой любви можно уехать на войну, можно возглавить переворот и стать диктатором - но потом вернёшься с неизбежностью. Такая любовь чем-то похожа на смерть…
        - Обязательно побывайте на Севере, - сказал он. - Я не знаю, как там Африка, Индия, Аравия… не знаю, не был, не тянуло никогда. Но я точно знаю, чем Север отличается от них - и от всего другого. Юг, Восток - лукавы. На Севере - нельзя врать. Ты должен быть смел, иногда отчаянно смел - и предельно, абсолютно честен. Попробуйте. Вы уже никогда от этого не оторвётесь…
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама девятая
        Сперва-то дети Сасана обрадовались.
        Потом-то дети Сасана удивились.
        И наконец дети Сасана сообразили, что живыми-то они останутся, а вот богатыми…
        Но всё по порядку.
        Караван, растянувшийся, казалось, на полсахры, никак не мог принадлежать коварному отравителю Абу Факасу с конвоем его головорезов - ну разве что негодяй решил переехать куда-нибудь со всем хозяйством. Именно что со всем хозяйством: верблюды тащили длинные балки, прямые и гнутые, связки тёмных досок, необъятные тюки с различной поклажей.
        Впереди на белом жеребце ехал темнолицый и крючконосый муж в белоснежной чалме, увенчанной пышным павлиньим пером. Перо крепилось с помощью застёжки с огромной, в кулак, розовой жемчужиной в золотой оправе. Правда, в седле он держался как-то неуверенно…
        - Мы уже умерли и видим сейчас самого царя Соломона во всей силе и славе своей! - догадался брат Маркольфо. - Он, видно, едет в гости к царице Савской - может, и нас захватит по милосердию своему…
        Но Абу Талиб, хоть и поэт, в такое не поверил:
        - Нет, это принц из далекого Занзибара по своей воле, сам, принял ислам и решил, наконец, совершить хадж… Молодец!
        Молодец тем временем неловко спешился и подошёл к бедным пленникам. Его спутники, не теряя времени, принялись поить разбойничьих коней и выигранных верблюдов.
        Вода в серебряной фляге занзибарского принца была на удивление холодной и вкусной.
        - Кто ты, наш нежданный спаситель? - Отец Учащегося протянул к темнолицему освобождённые руки. - Кто ты, от гибели избавитель? Были мы злодеями связаны, а ныне тебе жизнью обязаны! Ты ведь лучший на земле человек, нам не расплатиться с тобою вовек!
        А монах промолчал…
        - Вот уж нет, - сказал спаситель, не произнеся даже салам. - Прямо сейчас и расплатитесь. Считай, уже расплатились, так что между нами нет и тени неблагодарности…
        Слуги занзибарского принца меж тем проверяли содержимое тюков на верблюдах, и сопровождалась проверка восторженными воплями, звоном монет и дорогой посуды.
        - Смотри, нахуда, что я нашёл!
        Принц сразу потерял всякий интерес к спасённым и устремился к новообретённой добыче.
        - Что делает в сахре нахуда-судовладелец? - удивился брат Маркольфо и несколько раз подпрыгнул, чтобы привести в порядок затёкшие ноги.
        - Этот не просто нахуда, - сказал Сулейман с некоторой даже гордостью. - Это сам Синдбад аль-Баххар, эмир мореплавателей. Вовремя они нам подвернулись, теперь мы, считай, с того света вернулись!
        - Не вовремя, - тяжко вздохнул брат Маркольфо. - Ведь путы наши от страстных молитв ослабли настолько, что мы могли бы и сами…
        - Что ж ты молчал, ишак? - взвился поэт.
        - От осла слышу, - буркнул бенедиктинец. - Я ж тебе толковал, а ты: "Полаем, полаем!" Вот и гавкнулось наше добро… Хотя… Может, я воззову к его совести? Может, устыдится меня, чужеземца?
        Он решительно поднялся и твёрдым шагом направился к тому, кого поэт наименовал Синдбадом. Сам же обнажённый Отец Учащегося поспешил следом и стал яростно требовать у слуг хотя бы свою дорогую одежду. Один всё же над ним сжалился и предложил впромен свою - заурядную, походную, но ещё добрую.
        - Чего тебе, бедолага? - соизволил наконец прославленный мореход обернуться к брату Маркольфо, неистово колотившему его в спину.
        - Синьор капитан, это не по-божески! - воскликнул монах. - Господь, конечно, воздаст вам за наше избавление, но не в таком же размере! Мы обрели своё добро с великим трудом, то и дело рискуя жизнью, а теперь вы решили нас в одночасье ограбить! Разве сие по закону? Чем вы лучше пирата, в таком случае?
        - Самое дорогое у человека - это жизнь, гяур! - наставительно сказал Синдбад и ткнул пальцем в тусклый оловянный крест, видневшийся под рубищем. - Вот если бы я ничего не взял, сие было бы не по закону. Ибо существует морское право, фикх аль-бахр, и оно предписывает всякому честному моряку, спасшему терпящих кораблекрушение, забирать в награду весь груз спасённого корабля до последней трюмной крысы включительно. И ференги в Срединном море поступают так же… А пиратов-грабителей я и сам ненавижу, и утопил их столько, что это даже сказалось на уровне океана!
        - Так это в море! - закричал брат Маркольфо. - Это в море! А в сахре несчитово! Ткни меня носом хотя бы в одну солёную лужу в радиусе десяти переходов, и я соглашусь с тобой… Брат Сулейман, ступай сюда!
        Приодетый Абу Талиб подошёл, повторил в своём цветистом стиле сказанное собратом, но легче от этого не стало.
        - Судите сами, - развёл руками Синдбад аль-Баххар. - Во-первых, нашёл я вас рядом с останками корабля, да ещё привязанными к мизан-мачте. Несомненно, вы хотели спастись от ярости шторма! Во-вторых, повсюду мы видим явные следы отлива, хоть бедные морские чудовища и успели высохнуть. В-третьих, вы жадно набросились на пресную воду, ибо морскую пить невозможно. Всё это охотно подтвердит моя команда - и муаллим-шкипер, и тандиль-боцман, и суккангир-рулевой, и панджари-вперёдсмотрящий, и бхандари-кладовщик, и все харвахи-матросы… Кстати, все они дети разных народов и поклоняются разным богам - ведь в море все равны. А вы, вместо того чтобы радоваться нежданному спасению, печётесь о презренных богатствах!
        Харвахи, споро разбиравшие высохший корабль по досточкам, издали ещё один восторженный вопль: в трюме обнаружилось немало добра, поскольку околевшие разбойники хранили там награбленное.
        Дети Сасана вздохнули с каким-то даже завыванием - ведь всё это могло бы принадлежать им!
        Синдбад, напротив, помягчел к бедолагам и велел по такому случаю устроить здесь макаму, поставить шатёр, но прежде оттащить подальше покойников.
        - Представляете, как мучительно было бы вам умирать, вдыхая запах разложения! - воскликнул милосердный нахуда.
        - Только не трогайте еду и вино мёртвых! - воскликнул Абу Талиб. - Они отравлены!
        Тут бенедиктинец снарядил в небеса какое-то страшное ломбардское ругательство.
        - Они бы и сами догадались, - тихонько прошипел поэт. - Но если бы кто-нибудь отравился… И нельзя же платить злом за добро!
        Смертоносные объедки и недопитое вино с проклятиями выбросили.
        - Кстати, что случилось с вашими обидчиками? - спросил Синдбад, когда трапеза - пусть не такая роскошная, как у разбойников, но зато более полезная - была закончена.
        Дети Сасана были настолько пришиблены судьбой, что не сумели даже сплести приличную байку, отчего скакунам их ответов пришлось вплотную приблизиться к коновязи правды.
        Аль-Баххар выслушал, но поверил или нет - сказать было трудно.
        - Знавал я когда-то Абу Факаса, - сказал он. - Подлости бы у него хватило, а вот ума… Он ведь глуп, как Тити-белильщик и Дауд-давильщик вместе взятые. Всё это очень странно, и я не советовал бы вам в Багдаде искать правосудия у тамошних факихов и кази. Ведь недаром я почитаюсь в Городе Мира правдивейшим из правдивых, чьи слова не подлежат сомнению, благодаря рассказам о семи моих странствиях! Кроме того, этот медный таз я совершенно точно видел у халифа в бане… Если начнут дознаваться, как он к вам попал, то познакомитесь с клопами следственного зиндана, и это ещё не самое худшее… И не вздумайте предложить мне сыграть в фияль!
        - Прости, достойнейший из моряков, - сказал насытившийся Абу Талиб. - Видит Аллах, наш нрав не таков. Доведи сирот до Багдада, а большего нам и не надо. Оставь нам несколько динаров и кое-что из товаров…
        - Посох верните, синьор капитан, - мрачно сказал бенедиктинец. - Что за паломник без посоха?
        - У городских ворот получите и посох, и джамбию, - сказал Синдбад. - Оружие - это святое. Жаль, что не встретились вы мне раньше. Таких лихих молодцов я бы охотно взял в команду, но увы, ухожу на покой…
        - У мореходов обычай такой, - охотно подхватил Абу Талиб. - Когда пресытятся они морскими путями, то кончают с делами, корабль свой на части разбирают, а из этих частей в Багдаде дома воздвигают! Таких там целый квартал, я в нём бывал! Мореходы живут как вельможи - ведь у нас дерево камня и глины намного дороже…
        - Постойте! - воскликнул брат Маркольфо. - Пусть я не моряк, но в чертежах земных немного понимаю. Если синьор капитан разбирал своё судно в доках, значит, мы находимся как раз на пути из Басры в Багдад!
        - Разве что пришлось свернуть чуть в сторону из-за ваших воплей, - усмехнулся мореход. - А вот дом у меня будет теперь побольше задуманного - благодаря вам…
        - Но почему же тогда никто не нашёл этого злосчастного судна раньше? - не унимался монах. - И как же разбойники осмелились промышлять на такой людной дороге?
        Синдбад аль-Баххар задумался и сказал:
        - Видно, чудеса не только за морями встречаются! Говорят же, например, что Ирем был когда-то портовым городом… Не его ли нашли мы приметы? Последний самум сорвал бархан, и открылось нам сокровенное… Я, пожалуй, как обустроюсь, рискну поискать Град Многоколонный. Недаром слова "сахр" и "бахр" созвучны, и зовут сахру "песчаным морем". Если поставить корабль на колёса…
        - Тягостна эта тема - ведь нет на земле никакого Ирема! - перебил поэт. - Поиск напрасен, нет толку в том. Пресловутый Ирем есть мирадж, а по-латыни - "фантом". В сказках и побасках постоянно поминают, к примеру, долину Нувана. Но знает и последняя скотина, что вымышлена эта долина!
        Брат Маркольфо захохотал, но смолчал.
        Синдбад глянул на спасённых подозрительно и продолжил:
        - Вот в птицу Рух тоже сперва никто не верил, а мой верблюд везёт на горбу её коготь - в посрамление багдадским алимам. И здоровенный кусок скорлупы её яйца, так что всякий геометр по кривизне без труда вычислит размеры этого яйца. И вилочную кость этой птицы…
        - А по кости восстановят и саму птицу Рух, - насмешливо сказал Отец Учащегося.
        - И восстановят когда-нибудь, - уверенно заявил мореход, не обратив внимания на поэтову наглость. - Ладно, чтобы скоротать время до вечера, расскажу я вам о своём первом выходе в море, когда не было у меня ещё своего судна…
        Тотчас в шатре стало не протолкнуться от моряков.
        - Да вы же сто раз про это слышали! - с шутливым возмущением воскликнул Синдбад. - Ну да что с вами делать? Слушайте и не говорите, что не слышали. Стало быть, играл я с прочими мальчишками в мяч, и вдруг прошла мимо толпа купцов, на которых были видны следы путешествия. И тут душа моя подговорила меня пойти в море и посмотреть на чужие страны…
        И я сбежал из дома, не надеясь на отцовское согласие, и нанялся поварёнком на судно, капитан которого как раз набирал команду, чтобы отправиться на сказочный остров Сокотру.
        И вот однажды, после тяжкой работы, захотелось мне освежить свою гортань мякотью крепкого яблока, и я спустился в трюм, но бочка с яблоками была уже почти пуста, так что мне пришлось залезть внутрь её. И услышал я голоса боцмана и кладовщика…
        - Э-э, знаю я уже эту историю, - тихонько сказал брат Маркольфо. - Но ты посмотри, какой хороший яд-то получился! Крепкий какой!
        - Какой яд? - тихонько же испугался шаир.
        - Да тот, которым нас Абу Факас отравить хотел. Когда немой злодей тебе в лицо вином плюнул, то и попал как раз в лоб. Едкая отрава отбелила твою кожу, и теперь у тебя на лбу белый знак, похожий на букву "даль".
        Абу Талиб полез за пояс, но вспомнил, что джамбию, в лезвие которой он мыслил поглядеться, ещё не вернули.
        - Это нехорошо, - сказал он. - Нам, детям Сасана, приметы ни к чему. Ну да ладно, потом настоем ореха замажу, а для вхождения в Багдад так даже и лучше…
        …Судьба, судьба - глухая старуха!
        В ожидании парабеллума
        Как в воду глядел: теперь события понеслись таким аллюром, что за всем просто не уследить. Это как, говорят, с перенасыщенным раствором или переохлаждённой водой: песчинку бросил, и перед тобой - бабах! - уже гора соли или льда.
        Песчинкой стала Хасановна. Она упала в наш раствор, и всё волшебно переменилось. Её слушается даже тётя Ашхен…
        Нам с Ирочкой выправили загранпаспорта. Поганцу все документы сделали заново, теперь он считается сыном Тиграна. Тигран, оказывается, его сразу опознал как своего давнего командира, но виду не подал: надо так надо. Тигран человек адаптивный, он уже всякого насмотрелся. Это я охренел, когда до меня дошло наконец, что Тигран всё понял давным-давно и даже глазом не моргнул.
        Письмо подвергли каким-то сложным экспертизам и сказали, что это новодел: возраст никак не больше восьмисот - тысячи лет. В Средние века, дескать, был налажен нехилый бизнес по созданию подобных артефактов, которые за большие деньги использовались как амулеты или талисманы.
        Текст перевели ещё раз. Получилось ровно то, что в первом варианте поганца. Он раздулся, как рыба фугу, хотя вариантов настрогал уже штук тридцать, один другого безумней. Хасановна каждый день хвалила его за трудолюбие. Теперь он всё отрицает, твердит, что с самого начала был прав, и больше того - мы все всё неправильно поняли. Мы пытались истолковать текст, а вопрос следовало ставить иначе: почему именно этот текст нам прислали. Уже ясно, что написать нам ничего не могли, пришлось выбирать из существующего, и выбрали именно этот огрызок. Почему? Потому что в нём есть нужная информация. Где? Разумеется, там, где проходит линия отрыва. То есть в самом начале и в самом конце. Остальное - балласт.
        Определённая логика в его идее была - если не заглядывать в текст. "Когда меч сверкающий в руке твоей ты караешь или даруешь жизнь не по желанию железа но по… …уходит и в жизни откроешь смерть и в смерти найдешь жизнь. Но когда попал в это…" Впрочем, поганца ничто не смутило. Это, торжественно объявил он, собрав нас всех в комнате после сотни загадочных взглядов и намёков, и есть координаты. Отец находится в Эдеме, и кто-то с огненным мечом его оттуда не выпускает. Я поинтересовался, каким же хитрым способом укладывается в его гипотезу первая фраза: "С радостью великой получил известие о рождении сына твоего что он здоров и цел.." Ведь полезной информации в ней ровно ноль. Разве что - "здоров и цел", если это относится к отцу. К моему удивлению, поганец смутился и сказал, что над этим он ещё работает.
        Соврал. Он уже тогда всё продумал и затем под большим секретом поведал свою гениальную теорию по очереди всем, кроме меня. Видимо, понял, что на этот раз я его просто убью.
        Лёвочка считал, что отец требует меня для ритуального жертвоприношения.
        Ну и кто он после этого?
        Да, вот что существенно: когда Тигран возил письмо на экспертизу, там его (письмо) из-под стекла на секунду извлекли, полосочку с края отрезали и снова письмо под стекло засунули, сказали: молодцы, всё правильно делаете, но так оно у вас ещё две недели будет сохнуть, а вдруг стекло разобьётся, а вдруг плесень, давайте лучше мы его вам в вакууме высушим - и быстро будет, и безопасно. Тигран тогда сказал: посоветуюсь. Посоветовался. Лёвушка исцарапал подбородок, но решил наконец - а давай. Хуже не будет.
        Сушить письмо повезли мы с Хасановной. Уже заранее обо всём договорились, так что и ждать не пришлось. Заняло это всё с полчаса: пергамент наш заморозили жидким азотом под стеклянным колпаком, потом из-под колпака газ откачали, потом впустили снова, сухой и тёплый. Наконец-то я сам взял в руки это письмо…
        Ребята, которые это нам устроили, сказали, что держать его лучше всего в какой-нибудь картонной папке или завёрнутым в кальку, но ни в коем случае не в пластик. Пергамент должен дышать.
        Мне показалось, что шрифт после просушки стал более чётким, и даже там, где чернила (или тушь - чем тогда писали?) стёрлись, заметен след пера.
        А на обороте записки изображена была - вернее, вытиснена - менора, семисвечник. И я вдруг подумал, а не ради ли этого рисунка отец и отправил записку? Может, мы её всё это время не с той стороны читали?
        Но самое забавное произошло уже дома. Записку взяла Ирочка и посмотрела на просвет. Она сказала, что сегодня видела её, эту записку, во сне - в виде огромного ковра, - и на ней стояли и горели свечи, много маленьких чёрных свечек. Так вот, на просвет стало видно, что под некоторыми буквами проколоты маленькие дырочки…
        Вот так это выглядело:
        Человеку свойственно осложнять себе жизнь. Я положил записку между толстыми рыхлыми картонками, где ей теперь предстояло жить, и спрятал в кожаную папочку… впрочем, это мог быть и бумажник… не знаю. (Что-то как раз нужного размера, очень солидное и стоившее четыреста долларов. Хасановна расплатилась платиновой "Визой" с презрительным шиком…) И стал ждать эксперта. Это вместо того, чтобы самому… Дело в том, что, когда мы с Хасановной возвращались, её перехватил взъерошенный сверх обычного поганец; по телевизору только что сообщили, что давно объявленный и широко разрекламированный (ни разу не слышали) "народный аукцион" в пользу борьбы с пожарами Москвы (или восстановления после пожаров, не помню) перенесён на сегодня, на четыре часа (с какой даты и какого времени, Лёвушка не знал). Так вот, когда показывали выставленные для продажи предметы (которые принёс тот же самый народ, который должен будет их покупать; похоже, что изобретён и проходит испытания вечный двигатель третьего рода) - когда показывали предметы, Лёвушка узрел среди них яшмовую чашу в форме выеденного яйца…
        13
        Любая, даже самая сложная проблема обязательно имеет простое, лёгкое для понимания, неправильное решение. Д. Х. Шварц "По следу орла"
        - И всё-таки это именно карта, - сказал Шаддам. - Ирэм с высоты птичьего полёта. Если мне не изменяет моё чувство пространства, мы находимся вот здесь…
        - М-да… - покачал головой Николай Степанович. - Большой город.
        - Да, это был большой город, - протянул Шаддам с чуть уловимой тоской в голосе. - Даже сейчас он произвёл бы впечатление…
        Карта была выполнена странно и непривычно: в ракурсе три четверти и с гипертрофированной деталировкой, из-за чего при взгляде издалека всё сливалось в муаровый фон, а при взгляде вблизи внимание концентрировалось именно на деталях, неуловимо знакомых, а потому привлекательно-загадочных. Время выцветило рисунок, линии истончились и обессмыслились, но всё-таки при сильном напряжении глаз и восприятия можно было - на время, на несколько секунд, - поймать и задержать общий план, смысловой каркас изображённого, что-то успеть понять…
        Ирэм имел вид оперённой стрелы, перечёркнутой в нескольких местах более или менее короткими (в сравнении с длиной древка) перекладинами, и с наконечником, более всего напоминающим вычурное навершие какого-то варварского знамени. Не менее замысловатым было и оперение: несколько концентрических полуокружностей, соединённых истончённым хвостовиком. Вот где-то здесь, где заканчивался хвостовик, вот в этом крохотном колечке, что ли, они и "высадились"?..
        Шаддам утверждал, что да.
        - И сколько же километров?..
        - Я думаю, не меньше восьмидесяти, - сказал Шаддам. - Если пойду один я, то всего за день…
        - Нет, Шаддам. Нет. Не будем разделяться. Торопиться нам, сами понимаете, особо некуда…
        - Костя тоже очень прилично ориентируется здесь.
        - Дело не только в моём топографическом идиотизме… - Николай Степанович потеребил ухо. - Вам не кажется, что мы - здесь - все, каждый - лишились какой-то существенной части личности? И только все вместе мы сколько-нибудь полны? Я не знаю, это свойство места или что-то ещё…
        Шаддам надолго задумался.
        - Да, - кивнул он и встал. - Я действительно что-то подобное чувствовал, но не мог сформулировать. Я - только часть самого себя… И это не самая лучшая часть. Интересно, где всё остальное?
        - Вот и я хотел бы знать… Пойдёмте в сад.
        Садом почему-то стали звать центральное помещение, где "робинзоны" собирались, когда не спали и не уходили в экспедиции. Наверное, раньше, при живом городе, здесь действительно был сад; сейчас же - просто скопище нескольких десятков каменных кадок и горшков, набитых спёкшейся в бетон землёй; растения рассыпались в прах. Между кадками и горшками стояли массивные скамейки, похожие скорее на причудливо обкатанный прибоем плавник - они казались природным творением, но сидеть на них было исключительно удобно.
        Там уже сидели почти все - кроме Армена, у которого заканчивался сон. Эту напасть - неодолимый сон в определённое "время" - пока ещё никто не смог осилить, кроме Нойды - её, похоже, многое из здешнего просто не коснулось.
        - Пользуясь тем, что я здесь самый старший по положению, - начал Николай Степанович, - я принял волевое решение. Мы попытаемся дойти до ворот города, а затем - пересечь пустыню. Согласно преданию, считается, что это невозможно сделать. Попробуем. И ещё: есть опасения, что город будет пытаться разлучить нас, пустить по разным дорогам. Так вот: на провокации не поддаваться, идти сплошной группой. На всякий случай - в связке. Как на известной картине Брейгеля…
        Появился заспанный Армен. Лицо его было отёкшее, кожа - сероватая.
        - Я пропустил что-то важное? - спросил он.
        - Нет, - сказал Костя. - Просто выходим в поход.
        - Ага. Сейчас?
        Все посмотрели на Николая Степановича.
        - Нет, - сказал он. - Надо чуть-чуть подготовиться. Завтра. Идиятулла, у меня к вам пара вопросов…
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама десятая
        Сперва шаир, впервые пришедший в столицу халифа, слагает стихи "фи махд" - в похвалу Багдаду.
        Потом шаир, непременно избитый и ограбленный, слагает стихи "фи замм" - в порицание Багдаду.
        Наконец, шаир, освоившись, просто начинает жить в Багдаде, а стихи слагает либо по случаю, либо по вдохновению.
        Аллах велик - и Багдад велик! И всё в нём есть! Пока осмотришь все его чудеса, ан жизнь и кончится!
        Но сначала нужно войти в Багдад, а это не такой город, чтобы пускать туда всякого.
        Синдбад аль-Баххар - не всякий: он без барыша не возвращается, и стражники у ворот, несомненно, от этого барыша что-нибудь да получат.
        Поэтому караван капитана приветствовали громко, цветисто и от чистого сердца. Моряки скалили в ответ зубы и поражали нарядностью одежд. Скромнее всех выглядели брат Маркольфо и Сулейман Абу Талиб - да они и не хотели привлекать к себе внимание. Довольно и того, что великодушный мореплаватель вернул им оружие и добавил достаточную - о, вполне достаточную - сумму. Хватит на первое время!
        Они и держались скромно, плелись в самом хвосте каравана. На них и внимания почти никто не обратил бы - ведь случалось Синдбаду приводить в столицу и псоглавцев, и громадных обезьян, и медных птиц - неужели не пройти за компанию двум простым мошенникам? Они бы и прошли…
        - Э, постой! - воскликнул вдруг юный сотник (поистине, юные сотники самые бдительные). - Ты, ты, в высокой шапке!
        - О Аллах! - шёпотом взвыл Абу Талиб. - Столько лет прошло! Откуда бы мальчишке знать великого…
        Юный сотник меж тем уже разворачивал свиток:
        - Всё в точности! - воскликнул он. - "На лбу разбойника имеется белое пятно, видом своим напоминающее как бы букву "даль"… Он! Хватайте злодея! Давно мы его поджидаем!
        Поэт, ни мгновенья не медля, смахнул с головы приметную шапку дервиша и вонзился в толпу.
        Брата Маркольфо к тому никто не нудил - скорее всего, в свитке о нём вообще ничего не говорилось, - но он тоже весь как-то съёжился и устремился вслед за спутником, не отставая ни на шаг.
        - Держите их! - вопили стражники.
        Жители Багдада ничем не отличаются от жителей иных городов: коли стражники ловят кого-то, значит, это хорошие люди! Потому что плохих никто не ловит, они сидят себе спокойно во дворцах, в казармах и в лавках. Наоборот, стражникам норовят подставить ногу, указать ложное направление, а то и пинка отвесят при случае - поди угадай потом оскорбителя! Но и то сказать: сами виноваты. Вот если бы стражники были едины со всем народом, тогда другое дело. Тогда бы народ сам, своими народными вот этими руками…
        К счастью, на земле нет такого города, где стражники едины с народом. Разве что в Иреме, да кто ж его видел!
        Великодушному мореплавателю пришлось объясняться с вредным юнцом: кого это он привёл в священный город халифа Харуна, и только им двоим ведомо, во сколько динаров обошлось ему объяснение. Тоже правильно, не жадничай - ведь Аллах всегда при делах.
        Где скрыться скромному проходимцу в великом городе? Правильно, в лучшем караван-сарае, среди приличных людей.
        … - Ловко я морячка-то с хвоста скинул! - необоснованно хвалился Абу Талиб. - Будет с него заморских открытий! Ещё мы в Иреме его не видели! Нечего ему там делать!
        Брат Маркольфо, возлежавший на ковре, держал надо ртом громадную гроздь винограда и ощипывал её губами, как птичка. Виноград он поглощал вместе с кожурой, как делают все ференги.
        - А вот отстроится синьор капитан, справит новоселье - и затоскует! - сказал он. - Знаю я эту морскую породу. С его возможностями и упорством он, чего доброго, и вправду поставит судно на колёса и будет гонять туда-сюда по сахре, покуда не врежется в стену Ирема!
        - У Ирема нет никаких стен, - вздохнул Сулейман аль-Куртуби. - Пора бы уж понять.
        - А по мне, так лучше бы понять, как это мы столько дней толклись рядом с главной дорогой, а думали, что пребываем в сердце сахры, - сказал бенедиктинец. Свою рваную рясу он в бане постирал самолично, никому не доверив лохмотья, словно в них были зашиты алмазы и самоцветы, голову обрил наголо и прикрыл афганской шапкой. И, что интересно, вовсе не торопился обниматься с единоверцами, каковых в Багдаде хватало.
        - Это-то и есть главное доказательство, что Ирем недалеко! Если бы мы сразу договорились об общности цели, то больше бы преуспели!
        - А самое странное, - продолжал монах, - так это то, что стражники знали твою свежую примету! Между тем свиток-то был затёртый…
        - Экий ты внимательный! - похвалил его поэт. Свою налобную тамгу он первым делом скрыл за повязкой с какими-то подходящими к случаю словами Пророка. - Я-то, наоборот, считал, что с новой приметой мне будет легче пройти - ведь и суток не прошло с тех пор, как заклеймил меня презренный вор ядовитой своей слюной, а вышел расклад совсем иной. Выходит, Ирем с нами рядом, хоть и не узришь взглядом. Не зря говорят, что в Иреме останавливается само Время, как люди бродят джинны и пери, и в Ничто отворяются двери… Есть в науке такое понятье - "фана", то есть отрицательная величина, а у вас "аннигиляцией" зовётся она…
        - Ясное дело, - пожал плечами брат Маркольфо. - Аннигиляция, что ж ещё. Чему ж там и быть? Войдёт в Ирем человек с корыстными мыслями - тут и фана ему. Очень просто. Как в Царствии Небесном.
        И, покончив с виноградом, принялся за фаршированные баклажаны.
        - Дивлюсь я твоей грамотности, кафир, - вздохнул поэт. - Да ты поистине знаний эмир! К чему они простому паломнику, святому уголовнику?
        - Насчёт уголовника это ты зря, - сказал бенедиктинец. - Защищаться, конечно, приходилось, хулителей Христовых на место ставить… Но чтобы так просто - ни-ни! Коли в Ирем собрался - сердце чистым должно быть! Как у тебя, к примеру.
        - Или как у тебя. Ты ведь хочешь стать халифом гяуров, христиан повелителем, правоверных гонителем - нет ли корысти в том?
        - Ни капельки, - сказал монах и потряс в доказательство пустой кувшин. - Ведь при мне-то всем хорошо будет - и католикам, и басурманам, даже язычникам - они-то в чём виноваты?
        - Ну ты прямо аль-Фараби! - воскликнул Сулейман из Кордовы.
        - Доводилось читать, - скромно сказал брат Маркольфо. - Только он всё у нашего блаженного Августина списал, причём внаглую. Да и Алькоран-то ваш, если разобраться…
        - Ни слова более! - вскричал шаир. - Известно, что всякое о вере прение вскорости переходит во взаимное избиение. Таково общее мнение. А ведь мы ещё даже не знаем, избавились ли от стражи! Затеем возвышенный диспут - а нас тут как раз и притиснут. Ясно, что мы с тобой вдвоём до цели быстрее дойдём. В поисках ты, вижу, тоже мастак и учён, как древний мятежник Маздак. А раз так, то вряд ли обойтись нам без крепкой взаимной клятвы, да такой, от которой Земля содрогнётся и Небо в трубочку совьётся, половина облаков устремится на Север, а другая - на Юг, как перед Последним Судом. Понял, друг? Пусть клятва будет страшной и невозвратимой, как день вчерашний. Пусть, нарушив её, не только мы исчезнем в пасти у Тьмы, но и место, где один из нас другого предаст, проклято станет навеки, чтобы не навещали его ни звери, ни человеки, чтобы не знало оно ни крыши, ни свода, ни купола, ни крова иного, чтобы соль там пресною стала а огниво искры не давало!
        Бенедиктинца аж передёрнуло.
        - Ну давай, - сказал он без всякого удовольствия. - Что там надо - нашу кровь, живую собаку, хлеб, клинок?
        …Судьба, судьба - конь, скачущий по могильным плитам!
        В ожидании парабеллума
        Сейчас мне придётся описывать то, чего я сам почти не видел, но без описания чего просто не обойтись. Ну, вы меня поймёте. А поняв, простите. Когда имеешь дело с тем, с чем мы связались…
        Впрочем, ладно. К делу.
        Я уже сказал, что Лёвушка, прихватив Хасановну, понёсся на аукцион, где должны были, в числе прочего, продавать Грааль. Ну, или что-то, похожее на Грааль. Я не видел. Я про него столько прочитал, что должен был, наверное, видеть его во сне и опознавать издалека по запаху - так вот, фиг вам. У меня в тот момент не было никакого охотничьего азарта, и всё, о чём я думал - как расшифровать записку. Вернее - как, по каким критериям, выбрать из уже десятка вариантов расшифровки правильный?..
        И вот сидели мы с Ирочкой на очень такой кухонной кухне тёти Ашхен, грызли сырные палочки и рассуждали на эту тему, и у неё тоже не было готового решения, а подходила она с другой стороны: если я пытался размышлять и вычислять что-то логическое, то она считала, что правильное решение должно быть гармоничным и тёплым.
        Что такое кухонная кухня? Ну, это такая довольно тесная кухня, где тётя Ашхен царствует и правит, а именно - ну оч-чень вкусно готовит. Причём, что характерно - на этой кухне не едят. Она даже сама для себя, когда внуков нет, накрывает в столовой. А уж когда дядя Коминт был жив… Так вот, на этой кухне среди гирлянд лука и чеснока, связок перца и мешочков со всякой ароматной всячиной, и всё это развешано так, чтобы легко было тянуться от "станка" - так тётя Ашхен называла массивный кухонный стол, дубовый с мраморной столешницей, о которую посуда разбивалась с дивной лёгкостью, - на этой кухне было необыкновенно уютно сидеть. На табуретках, облокотясь о широкий подоконник, на котором в горшках росли помидорные деревья. Но это можно было только тогда, когда тётя Ашхен не работала на станке.
        Сейчас она не работала, убежала за покупками, потому что дверь холодильника перестала распахиваться от напора еды изнутри, и мы с Ирочкой сидели у подоконника, хрустя сырными палочками и рассуждая о резонах, которыми мог руководствоваться отец, отправляя записку, и я зачем-то взял пультик засунутого под потолок чёрненького телевизора с таким выпуклым экраном, что он казался линзой, и что-то нажал, и сразу попал на скандал - на очень громкий скандал, так уж был выставлен звук.
        Шёл какой-то документальный репортаж, показывали наскипидаренную толпу, все чего-то хотели, оператор с камерой куда-то пробивался, его толкали - и орали, орали и орали, непонятно, но чертовски выразительно. И наконец он пробился к сцене, или подиуму, или как это ещё назвать, в общем, такое возвышение, помост, на котором стоял стол с криво сдёрнутой зелёной скатертью, на скатерти стоял самовар и какие-то подсвечники, и что-то ещё, и парень в расстёгнутом фраке и вывалившейся из брюк сорочке, пытаясь перекричать общий галдёж, что-то объяснял, показывая руками, как то ли он кого-то хватал, то ли его хватали…
        В общем, нормальный репортаж с места события: ни черта не понять.
        А было вот что:
        Лёвушка и Хасановна подъехали к Манежу (это там происходил аукцион третьего рода), Хасановна припарковала мотоцикл у самого входа, послала охранника за билетами, потому что бесплатно на аукцион никого не пускали, даже Чубайс платил, а ведь мог бы просто припугнуть, - и пока охранник ходил, Лёвушка всё подпрыгивал, будто ему сильно хотелось в туалет, а на самом деле он просто опасался, что Грааль вот сейчас, пока они тут теряют время, купят другие, или что у Хасановны на карточке не окажется денег, потому что она всё прокутила этой ночью, или что карточки не принимают, - в общем, проявлял здоровое беспокойство. Наконец им принесли билеты, и концессионеры вбежали в зал…
        Торговали здесь встоячка - чтобы рассадить такое число людей, понадобилось бы помещение побольше Манежа. А так - покупатели сгрудились вокруг помоста и торговались, поднимая над собой такие сердечки на палочках с номерами; аукционист повышал и повышал цену, сердечек поднималось всё меньше, и наконец оставалось одно. Этот-то обладатель самого крепкого сердца и получал всё. Правда, за деньги.
        Когда наши вошли, как раз заканчивалась продажа пары бронзовых канделябров, которыми когда-то, согласно легенде, били, заподозрив в нечестной игре, изобретателя жанра мужских причитаний поэта Некрасова. Хасановна и Лёвушка вооружились сердечками на палочках (их ещё некоторое количество торчало из больших плетёных корзин) - и присоединились к толпе соискателей Грааля (и сопутствующих товаров).
        Лёвушкины опасения едва не подтвердились; опоздай они минут на двадцать, и вся история человечества пошла бы по-другому.
        - Лот номер одиннадцать! - выкрикнул жеманный аукционист. - "Пасхальное яйцо", чаша из поделочного камня на металлической подставке, работа неизвестного мастера, семнадцатый век, начальная цена - десять тысяч рублей! Ну же, девчонки!..
        Взметнулось десять тысяч розовых, белых, синих и жёлтых сердец.
        - Пятнадцать тысяч!
        Поднялось ещё больше.
        - Хасановна… - в ужасе сказал Лёвушка. - Они ж его купят…
        - Купилка у них ещё не выросла… - сурово процедила Хасановна.
        Через шестнадцать тактов повышения цены над головами реяло только алое сердце Доры Хасановны.
        - Продано! - воскликнул аукционист, вытирая пот. - Продано за двести пятьдесят тысяч рублей!!! Подходите, подходите сюда поближе! Господа, пропустите товарищей!..
        И, хотя никто пропускать их не собирался, Лёвушка уже ввинтился в толпу; Хасановна пошла медленно и солидно, как броненосец "Потёмкин" сквозь смущённую эскадру. Её алое сердце трепетало над головой, подобно мятежному флагу.
        Хасановна почти дошла до помоста, когда Лёвушка на этот помост взобрался и направился к столу. Аукционист, держа микрофон в вытянутой руке, попытался заступить ему путь:
        - Мальчик, мальчик, тебе сюда нельзя…
        Лёвушка остановился и хмуро всмотрелся в него.
        - Педофил… - прошептал он, склонясь к микрофону. - Граждане, остановите педофила! Он меня потрогать хотел!
        - Да ты…
        - А-а-а-а!
        - Отойди от мальца, вредитель! - Хасановна поднималась по ступенькам. - А то я тебя так щас потрогаю, сам на Соловки побежишь!
        - Успокойтесь, бабуля…
        - Какая я тебе бабуля, положенец? На себя посмотри! Лучше добром скажи, куда тут деньги в кассу платить, пока я не…
        - Уверяю, сударыня…
        - Поздняк метаться. Где - касса - быстро?!
        - Вот здесь, сюда, пожа… пожа… - аукционист, лебезя, пятился к ширме позади стола с лотами. Из-за стола медленно, как перископ, поднялась круглая головка Лёвушки. И - многие, несмотря на тугой гвалт толпы, услышали этот вопль.
        И не спалось им ночью…
        - Хаса-а-а-новна-а-а!!! Смотрите, спёрли!!! Я что говорил!!! Спёрли!!! Ворьё!!! Педофилы и ворьё!!!
        Он ещё что-то орал, но уже неразборчиво, захлёбываясь словами - не хватало дыхания.
        Аукционист подлетел к столу, схватил чашу. Чаша оказалась явно легче, чем он рассчитывал, - схваченная, она подпрыгнула, выпорхнула у него из рук и по крутой параболе полетела в толпу. Из толпы навстречу ей вытянулись руки и поймали. Руки принадлежали здоровенному наголо бритому мужику в шёлковой красно-синей спортивной рубашке. На груди у него было написано: "Сибнефть".
        Он покрутил чашу, поднёс поближе к глазам.
        - Так и дурят нашего брата, - сказал он громко. - Пластмасса! Во, и написано: маде ин чина! Чина, да? Двести пятьдесят тысяч за чинскую побрякушку взяли? Да пошли вы с такой аэробикой! - и он запустил пластмассовый Грааль в аукциониста. Чаша чиркнула того по плечу и улетела за ширму.
        Следом в несчастного полетели голосовательные сердца на палочках и мобильные телефоны.
        - Господа, господа! - пытался тот возразить. - Что вы делаете, господа!
        Но его не слушали. Кидали и кидали.
        Из-за ширмы выскочили два охранника с дубьём и растерялись. Долг велел им бросаться на толпу, но почему-то очень не хотелось.
        - Вы звери, господа… - сказал поникший аукционист и заплакал.
        На помост уже лезли. Охранники шевелились вяло.
        - Вон он! - вдруг завизжал Лёвушка. - Он убегает! Держите вора!
        Все оглянулись, но мало кто что-то увидел. А там в странном мерцающем мареве, повисшем внутри Манежа (можете представить себе перламутровый дым? - вот что-то подобное и повисло, а потом рассеялось), бежал, быстро-быстро перебирая ножками, коротенький человечек в синем костюме. И хотя Лёвушка видел его только со спины, понятно было, что человечек прижимает к груди что-то тяжёлое и неудобное.
        Так убегают от грозы с ребёнком на руках.
        Прошла долгая секунда, и человечек исчез в проёме двери.
        - Уйдёт! - завопил Лёвушка и прыгнул в толпу. Хасановна прыгнула следом.
        Они протолкались наружу, выбив, как пробку, попавшихся им в дверях тележурналистов с камерой.
        (Через минуту те уже снимали, и мы именно это и увидели. Но главные события теперь развёртывались вне Манежа.)
        Солнце слепило так, что Хасановна и Лёвушка, выскочив наружу, в первые несколько секунд только жмурились и тупо озирались, будучи не в силах ориентироваться в этом расплавленном воздухе. Здесь тоже клубился перламутровый дым, быстро редея…
        - Туда! - крикнула Хасановна, пробивая дым тонкой прямой рукой с вытянутым пальцем. От её руки потянулась цепочка холодных блёсток, проскользнула между прохожими - и упёрлась в спину маленькому улепётывающему человечку. Как бы почувствовав прикосновение, он обернулся на миг, в кого-то врезался, взвизгнул. Сделалась видна половинка его скуластого лица, квадратные очёчки и оскаленные, не по росту огромные жёлтые зубы… Преследователи бросились вдогон, пугая людей своей нечеловеческой устремлённостью; от них шарахались, сталкиваясь и даже иногда падая, но не замечая того, а лишь завороженно глядя погоне вслед; перламутровый дым висел над головами, и в нём отображалось вихревое движение. - Держи японца!
        Но японца не держали, привыкши робко пропускать иностранцев вперёд и проявлять вежливость; только два футбольных болельщика ЦСКА бросились было на него с двух сторон, естественно, не рассчитали и врезались друг в дружку, тут же образовав кучу-малу. Лёвушке пришлось обегать так некстати возникшее препятствие, Хасановна же - перепрыгнула.
        Японец уходил теперь налево, мимо подземного универмага, мимо водяного рва с уточками и прочими мирными зверушками, которые вдруг в перламутровом этом дыму зашевелились и обзавелись ненужными подробностями, а некоторые стали откровенно скабрёзны, - и скатился по лестнице вниз. Погоня отставала от него уже всего-то шагов на десять…
        Когда Лёвушка и Хасановна влетели в несвежую прохладу трёхэтажного подземелья, свет вдруг начал мерцать, меркнуть, мигать - и скоро погас совсем. Помещение наполнилось криками. И, хотя от стеклянных потолков должно было исходить достаточно света, чтобы видеть всё, вдруг внезапно сгустилась тьма. Лёвушка посмотрел вверх. Там грозно и стремительно клубилась налетевшая откуда-то туча, похожая на водопад. Полыхнуло белым огнём, и тут же всё затряслось и заходило ходуном от тысячетонного удара небесного молота. В этот момент Лёвушку сильно толкнули, он отлетел и вскрикнул: мимо него маленьким злым вихрем пронёсся точь-в-точь такой же, как тот, который украл чашу, человечек в костюме, но - дико визжа и занеся над головой, как меч, длинный зонтик. Говорить стало совсем невозможно, уши забило насмерть. Хасановна! - вскрикнул Лёвушка и сам себя не услышал, но Хасановна или услышала, или просто поняла: она перестала озираться в поисках как в воду канувшего похитителя - и побежала вслед его двойнику…
        Снова полыхнула близкая молния, снова моментально, без задержки, ударил гром - на этот раз звонкий и сухой; тьма вдруг сделалась страшно прозрачной. Лёвушка налетел на перила, разбил локоть и коленку, застыл на миг: ему показалось, что из мира исчезло всё, кроме какого-то грубого проволочного каркаса. Он стоял на краю округлого провала, держась за символическое ограждение. Провал внизу расширялся в кишащие людьми пещеры, и нижние этажи пещер обагрены были невидимым пока пламенем.
        В отблесках этого пламени видны становились повсюду перламутровые переливы и изгибы…
        Лёвушка потерял Хасановну из виду и теперь со страхом ждал приближения панических толп. Он знал, что надо бы исчезнуть с их пути заранее, но - куда? Его поманил вдруг вход в одну из пещер, обвешанных изнутри мягкими шкурами. Обычная обитательница пещеры, девушка-моль, молча билась, запутавшись в невидимой паутине. Но, увидев Лёвушку, она из паутины высвободилась и коварно бросилась на него, выставив окровавлённые когти. Это была не девушка-моль, а мотылёк-оборотень. Лёвушка рванул вниз шкуры, висящие на стене, они обрушились, накрыв и на миг задержав чудовище, а Лёвушка уже нёсся вглубь пещер, вопя что было сил и размахивая руками.
        Новая вспышка молнии настигла его в тот момент, когда наш герой вжался в холодную скользкую стену, пропуская мимо себя авангард грядущих хамов. А когда они промчались, перед ним обозначился глубокий, но узкий закуток, из которого на Лёвушку в упор смотрели огромные от ужаса глаза. Пониже глаз слабо мерцала вожделенная яшмовая чаша…
        Лёвушка вытянул руки и, взвизгнув, бросился к находке.
        14
        Над человеком всего сильнее властвуют опасности настоящего момента, а потому часто представляется чрезвычайно отважным тот поступок, который в конечном счёте является единственным путём к спасению и, следовательно, поступком наиболее осмотрительным. Карл Клаузевиц
        Возможно, самоё их решение вопреки всему предпринять хоть что-то - вызвало изменения в этом мумифицированном, высохшем, застойном, проклятом мирке. А возможно, просто совпало…
        Николай Степанович проснулся, когда было темно. Это было внове для него - прежде он просыпался только в светлую пору. Аннушка лежала рядом, прижавшись и мелко дрожа. Ей снилось что-то напряжённое и плохое. Николай Степанович погладил Аннушку по голове, взял за руки, подышал на пальцы. Он знал, что это не поможет: сон тут был не сон, а чистое странствие души; тело не знало ничего.
        Но сейчас Аннушка отозвалась: она с длинным вздохом перевернулась на другой бок, подложила сложенные ладони под щёку и сонно улыбнулась.
        Николай Степанович приподнялся на локте. Было тихо, как в доме, засыпанном по самую крышу снегом. Он встал на ноги, чувствуя своё тело как-то иначе. И как-то иначе было с рассудком. Будто мягкая паутина, облепившая мысли, в одном-двух местах надорвалась и ослабла…
        Хотелось умыться.
        Все спали - даже Армен, которому непонятный жребий назначил "ночные дежурства". Он уснул сидя, неудобно опершись спиной о фонтанную чашу. Николай Степанович положил его на пол, подсунул под голову свёрток портьерных тряпок; такие свёртки использовались как подушки. Можно было спать без подушек; можно было оставить Армена в той жуткой позе, в которой он уснул: тело всё равно не реагировало на такие пустяки - и, проснувшись, каждый чувствовал только вялость и заторможенность, но не более. Нельзя было отлежать руку или ногу - скорее всего потому, что здесь кровь бежала по жилам лишь в силу привычки, а на самом деле от неё ничего не зависело. Возможно, в этом городе даже нельзя умереть…
        Это какая-то злая карикатура на нас, подумал Николай Степанович. Гротескное отображение, доведение до абсурда… Ксерион давал ему и его близким и друзьям долгую (а при желании хоть вечную) жизнь без болезней, восстановление при тяжелейших травмах, молодость или моложавость. Но он что-то и отнимал, и понимание этого пришло сравнительно недавно. Обособленность, отгороженность от мира - существующая несмотря на то, что её почти невозможно определить и прочувствовать. Своего рода одиночество - одиночество даже не в толпе, а среди своих, каждый из которых одинок не менее…
        И ещё, возможно, подумал он - бесцельность. Хотя бы потому, что цель должна быть точкой или хотя бы кружочком, а для нас она уже давно размылась до размеров всего окружающего пространства.
        Он спустился по лестнице и присел на нижнюю ступеньку. Завтра мы уйдём, и тогда что-то изменится… хотя бы внешне.
        Хотелось курить.
        Как же нас занесло сюда?..
        Он в тысячный раз попытался вспомнить то, что мелькнуло у него перед глазами (или перед мысленным взором? или он дополнил картинку моментальной догадкой?) в тот миг, когда он метнулся сквозь готовые исчезнуть врата. И сейчас, пользуясь внезапной ясностью мысли (хотя бы сравнительной, сравнительной…), он вновь вернулся туда, в точку начала кошмара. Ведь было же что-то, ещё тогда наполнившее его чувством совершённой непоправимой ошибки.
        (И - замедленное кино: во внутренний дворик на заметённый снегом холм хлама взбирается боевой робот, разворачивая свой четырёхствольный гранатомёт сюда, в сторону застрявшего лифта. Ещё один такой же робот выпрыгивает из окна второго этажа, Николай Степанович видит его в полёте. Море отступило далеко, но через чудесную какую-то трубу, в которой нет ни тумана, ни снега, Николай Степанович видит высунувшуюся из воды драконью голову, украшенную золотой гривой. Дракон тоже видит Николая Степановича…
        Взгляд его затягивает, как водоворот. Трудно отвести глаза, но надо смотреть туда, куда стремишься, куда летишь, потому что ты уже летишь, прыжок совершён, надо приземлиться, но взгляд изумрудного глаза с вертикальным зрачком не даёт повернуть голову, ты летишь спиной вперёд. Между тобой и драконом туннель, увеличивающая волшебная труба, прямая связь. Что-то важное за спиной, и что-то важное ниже линии взгляда. Надо посмотреть туда, думал он, стараясь пересилить страшную притягательную силу вертикального зрачка, посмотреть туда, посмотреть… Потом он как будто разделился, отбросил часть себя, как ящерица отбрасывает хвост, он уже не был прикован так прочно, так жёстко к изумрудному глазу и вертикальному зрачку, он сумел разорвать эту связь, прикрыться от неё, как прикрываются ладонью от солнца, теперь главное - не поддаться искушению и не посмотреть туда… ниже, ниже! - перила, хромированная планка перил, ещё ниже - хромированная решётка, зеркальные вертикальные прутья её, и в каждом чуть отражается растрёпанный ветром огонёк свечи… семь прутьев, семь! - это отчего-то страшно важно, что их именно
семь, да, конечно, теперь понятно всё, теперь только не забыть…)
        Николай Степанович поднял голову и прерывисто вздохнул. Можно было догадаться и раньше, подумал он, можно было вычислить… это всегда так: то, что не подпирает, то, что не страшно забыть, отложить, перенести - забывается, откладывается и переносится. А потом мы опять не готовы…
        Нет, просто не пришло в голову - ставить эти опыты. Да и запас чёрных свечей был хоть и не мал, но ограничен. А ведь получается логично: тень от одной свечи - вход в румы первого уровня; от двух - второго. Это проверено. Наверняка: от трёх - вход в какой-то уровень третий, от четырёх - в четвёртый; там никто не бывал из тех, кого он знал; но не факт, что там не бывал вообще никто. Где-то ведь прячется весь Союз Девяти с царём Ашокой во главе… Вот теперь мы знаем хотя бы одно: тень от семи источников - это Ирэм. Отсюда и семь свечей в священной меноре, и сама форма меноры, намекающей на форму тех улиц и той площади Ирэма, куда попадут пришельцы.
        Как обычно: подсказка лежит на виду и срабатывает только после того, как узнаёшь ответ…
        Он услышал сзади лёгкие шаги, подвинулся, оглянулся - но там никого не было. Шаги прошли рядом и растаяли. Потом как-то отовсюду донеслись еле слышные голоса. Голоса были весёлые и беззаботные. Говор был неизвестен ему и потому непонятен, но смех звучит одинаково на любом языке…
        Самурай Катаоки Цунэхару брёл куда глаза глядят, понурив голову. Он оказался в совершенно неизвестной ему части громадного тёмного города, - в той самой части, которая у всех городов одна, общая, и только в силу тайного сговора богов считается принадлежностью каждого города по отдельности. Сегодняшняя неудача не обескуражила его, поскольку его ничто не могло обескуражить, но - привела его дух в самое сумрачное состояние.
        Небо впереди было нечистого фиолетового цвета, а позади - чёрно-оранжевого.
        Цунэхару остановился, созерцая мрачный, но по-своему прекрасный пейзаж. Высокая железнодорожная насыпь прерывалась строгой фермой моста. Справа на полнеба чернели три могучих дерева с маслянистыми кронами. Из-за насыпи выглядывала часть не то заброшенного, не то просто неухоженного индустриального здания с бездонными провалами окон. Было неясно, есть ли в них стёкла…
        По ту сторону насыпи нарастало сияние.
        А потом снизу, из-под моста, хлынул поток огней. Рёв моторов налетел, как налетает ночной тёплый шквал; Цунэхару смотрел, затаив от восторга дыхание, как на него и мимо него лавой несутся мотоциклисты; так, с горящими факелами в руках, когда-то летели в ночную атаку в битве при Ити-но-тани всадники-умаюми князя Сигэхира,
        Сменив перед смертью
        Китайского шёлка наряд,
        Что смочен слезами…
        Цунэхару, сложив руки перед грудью, поклонился летящим всадникам.
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама одиннадцатая
        Сперва их чертили веткою на песке.
        Потом их наносили кистью на дорогой пергамент.
        Наконец прославленный полководец Кутайба разбил на далёкой реке Талас войско царя страны Чин, и взял с той страны необычную дань - секрет изготовления дешёвой бумаги из тряпок… И помчались тростниковые каламы по свиткам!
        - Только тут, в логовище книжном, по-настоящему понимаешь, что во многой мудрости и печаль немалая! - ворчал брат Маркольфо, откладывая очередной свиток. - То ли дело наши монастырские скриптории! Два десятка томов - уже библиотека, сто книг - великое сокровище! Да в подвалах Ватикана этих книг, поди, не более тысячи. Зато нет среди них сочинений пустопорожних и языческих! Будет ли бедный монах, потея, переписывать светские похабные вирши? Они в народной памяти живут. У нас всё строго - и посты, и шрифты. Писец кладёт букву к букве, словно строитель - кирпичи. И, заметь, как положено - слева направо…
        - А как зовётся тот, кто за левым плечом живёт? - возразил живо Абу Талиб. - Довольно странно выводить свою мысль от шайтана…
        - Слаб человек, - сказал бенедиктинец. - Сатана его мутит - пальцы крючит, голова после вчерашнего трещит, а он, себя преодолевая, движет рукою вправо, ко Господу! А вы - наоборот! С небес - да в нужник!
        - Бессмысленный спор, - махнул рукой шаир. - Пойми мысль такую: ведь я о прекрасном толкую! Буквы ваши постылы, унылы, пишутся через силу. Верно ты их с кирпичами сравнил - ведь тяжкий труд никому не мил. Еле-еле плетутся они, измученной пехоте сродни. О, знаки латыни скушные, к содержанию равнодушные! То ли дело у нас - тут даже сам почерк поможет понять, чего автор хочет. Вот дивани и магриби степенные, плавные - они как шатры военные. Историку подобают они, что выстраивает в ряд минувшие дни. А почерк талик схож с караваном, и он к лицу трактатам и романам, ибо приводит их к логическому концу. А сколь хорош насталик удивительный, стремительный, словно конница, где слово за словом гонится, где цепляется редиф за редиф и даже неграмотный угадает стиха мотив!
        Бенедиктинец нахмурился и молвил:
        - Зато латынь по праву называют языком воинов и мудрецов! Взять хоть бы неизменные её эпитеты - она и чеканная, она и кованая, она и литая, она же и гремящая, она же и медная, она же и звонкая!
        Тотчас нашёлся Отец Учащегося:
        - Она же и мёртвая, ибо язык, на котором не говорит народ, обречён… Сами звуки латыни грубы, словно вставили тебе стальные зубы… Зато сколь сладостны родимой сахры наречия - оплот мудрости и красноречия! Язык гибкий, живой - не говоришь, а лакомишься халвой! Не натешишься нашим словом, как не наешься бухарским пловом! Наш язык словно в сахре родник, однажды приник - и не оторваться, не наболтаться, не начитаться, не написаться!
        Брат Маркольфо завистливо посопел, плюнул и сказал:
        - А зато вы Александрийскую библиотеку сожгли!
        Аль-Куртуби даже с места подскочил:
        - Ложь для тёмной толпы! Это ваши попы с язычеством боролись ещё при Кунстантине. Угодил тогда в огненные недра Афлатун - автор "Пира" и "Федра", вторично убили вы и Сукрата, чернью отравленного когда-то, не пощадили и Лукмана-мудреца, всей логики отца! Спалили сгоряча труды великого Букрота-врача! А потом заголосили, как бабы - мол, виною всему арабы! Да арабы в ту пору ещё с верблюда не слезли!
        Бенедиктинец настаивал на своём:
        - А как же быть с халифом Омаром? Не он ли сказал: "Если эти книги повторяют Алькоран, то они бесполезны, а если противоречат ему - вредны"?
        Абу Талиб несколько смутился, но ненадолго.
        - Мало ли что сказал праведный халиф? Да и сказал он это для виду, чтобы скрыть страшную правду…
        Брат Маркольфо всем своим видом выразил полнейшую готовность немедленно услышать любую правду, сколь бы страшной она ни была.
        - Видишь сам, брат, как тщательно обыскивают нас каждый раз, как приходим мы в Дом Мудрости, - сказал Абу Талиб.
        - Это и мне странно, - кивнул монах. - Ладно бы на выходе…
        - В том-то всё и дело! Праведной вере вопреки существуют еретики, их у нас тут зиндиками зовут. И вот они в оные ещё дни выдумали нечто противное уму - тауль-аль-китаб, или книжную чуму…
        - Плесень, что ли? - сказал монах. - Надо послушников чаще пороть, тогда и плесени не будет…
        - О друже, тут всё гораздо хуже. Жил в давние года сочинитель аль-Дада. Ни хорош, ни плох, ни ах, ни ох, из средних наисреднейший, из серых наисерейший. Дожил до немалых лет, а славы всё нет и нет. И решил аль-Дада наконец написать такое, чего не поймёт ни один мудрец. Но какой же мудрец признает, что чего-то не понимает? Такого в помине нет. И вот явилась на свет очень странная книга без конца и начала, и якобы все тайны она в себе заключала. Был аль-Дада большим хитрецом, свиток он попросту склеил кольцом, да ещё и вывернул другим концом. Как ни крути, а исписанная сторона и бесконечна, и всего одна. Адибы и алимы во всех концах земли только руками развели: то ли курьёз, то ли всерьёз, то ли диковина, то ли фиговина.
        Повертели сей труд, покрутили, посмеялись да и забыли. Но зиндики тут как тут - чудо-книгу они крадут, свои заклинанья поют, душу Иблису продают, кольцо на полоски рвут. И когда кусочек бумаги той соприкоснётся с обычной, простой, то начертанные на ней знаки сворачиваются, словно в засуху злаки, разительно изменяются да ещё и местами меняются. О, время потерь! И неважно теперь, что было у свитка внутри - то ли стихи аль-Маари, то ли трактат про тарикат, то ли рецепты Ибн-Сино - уж теперь всё равно, содержанье у всех одно, и вы знаете, как пахнет оно. И средство одно дано - книги сожги больные, чтобы спасти остальные…
        Монах пожал плечами:
        - Никогда о таком не слыхал. У книги в мире и без того врагов предостаточно…
        За время, проведённое в Доме Мудрости, бенедиктинец даже несколько похудел - не до состояния юного принца, но всё-таки. Чтобы не терять драгоценного времени, дети Сасана посылали за едой на базар, да и заказывали что-нибудь лёгкое, чтобы не отрываться от занятий.
        Служители библиотеки поражались быстроте, с которой напарники расправлялись с сочинениями аль-Масуди, Ибн-Хордабеха, Ибн-Фадлана, Бузург-ибн-Шахрияра и других великих географов и путешественников. Вслед за учёными в ход пошли труды баснословов - всяческие "Чудеса и диковины".
        - Эх, кабы можно было по одному-единственному слову находить нужный свиток! - возмечтал брат Маркольфо. - Сколько времени бы сберегли!
        Слово это было, разумеется - Ирем.
        - Когда книги, что мудростью переперчены, полностью исчерпаны, - подвёл итог Абу Талиб, - что делает тогда человек благородный? Обращается к мудрости народной.
        Тут, кстати, и деньги все вышли.
        Деньги можно проиграть. Можно пропить-прогулять.
        А можно, оказывается, и ПРОЧИТАТЬ.
        …Судьба, судьба - разбитое зеркало!
        15
        Я готов ко встрече с Творцом. Другое дело, готов ли Творец к такому тяжкому испытанию, как встреча со мной? Уинстон Черчилль
        Брюс уже бывал раньше в Царстве мёртвых, но никогда не задерживался так надолго. И тем более не совершал таких длительных переходов…
        В тот роковой майский день он, прихватив некоторый запасец консервированной крови (есть и другие способы расположить к себе души усопших - но все они куда более сложные и этически неоднозначные; Брюс же с довольно давних пор решил вести жизнь если и не праведную, то нестыдную; просто так решил, для себя), спустился в Царство через одному ему известный склеп на том старейшем и преисполненном тайн погосте; но не успел он привыкнуть к невнятному полусумраку Аида, как сзади повалили толпы свежеприбранных, смущённых и растерянных душ, среди которых он с немалым изумлением узнал и давнего своего австрийского знакомца Отто Рана!
        Покойный поэт был жутко раздосадован произошедшим. Смерть застала его в самый неподходящий для этого момент, когда он только-только собирался поделиться соображениями о происходящих в мире событиях не с кем иным, как с наперсником своим Николаем Степановичем! И вот ведь незадача…
        Когда же Брюс в простых выражениях объяснил ему, что для досады причин нет и что далеко не всё потеряно, Отто Ран прямо-таки воспламенился. Да, он слышал, что возрождение - вещь довольно-таки болезненная, куда болезненнее смерти, но ведь там, наверху, осталось так много важных и незавершённых дел!..
        Поскольку Отто был покойником совершенно свежим и кадавр его, слабоповреждённый, даже не начал остывать, запас крови у Брюса облегчился незначительно, - так примерно на одну шестую часть. С этим Брюс и остался, - а наверху Отто Ран, лежащий без сна в темном душном номере дешёвой барселонской гостиницы, вдруг ощутил неприятное посасывание в груди, встал и вышел на крошечный балкончик. Была душная ночь - как перед грозой. Над самой водой висела, подрагивая всем телом, исполинская луна неприятного цвета - белая в центре и красноватая по краям, похожая на оскальпированный череп. Надо лететь к Гумилёву, подумал вдруг Отто Ран, нет смысла ждать его здесь, вряд ли он приедет на это жалкое профаническое действо… При этом где-то в глубине сознания он понимал, что не так давно был мёртв, и кто-то его правильно, умно оживил; при правильном оживлении душа возвращается в тело за некоторое время до смерти и уводит тело с гибельной траектории; за это придётся расплатиться болью - тогда, когда душе было (или будет?) предначертано с телом расстаться; но этот момент ещё не пришёл…
        Он оделся, побросал вещи в чемодан и стал спускаться вниз, а Брюс, стряхнув с ладоней пепел, подхватил на плечо сумку-холодильник с оставшимися флаконами - и пошёл дальше. Бесплотные души обтекали его с обеих сторон, не замечая; они никак не могли смириться с внезапностью своей единственной смерти - и предавались панике и скорби.
        Стенания душ, пусть даже и тихие, как шёпот, заполоняли собой всё вокруг и проникали глубоко в череп; это было подобно беззвучному шелесту крыльев ночного мотылька, залетевшего в ухо. Брюс знал по опыту, что может продержаться в этом шёпоте несколько часов, потом подкрадывается одержимость и следом безумие. Спасти его могло только то, что и в Царстве, как во всяких других мирах, есть места малопосещаемые…
        Здесь всё вокруг похоже было на пыльную, без растительности и камней, равнину, окаймлённую чем-то туманным - возможно, горами. Небо, или каменный свод, или что-то ещё - то, что над головой - было равномерно-серым, чуть темнее в зените и светлее к краям. Даже бесплотные души сумели пробить на равнине своего рода дорогу - по крайней мере, видно было, что здесь пыль темнее и прибитее, чем по сторонам.
        Пока что - он знал - от душ ему не отвязаться. Они будут слоняться рядом и стенать, и плакать. Там, дальше, когда кончится равнина, когда начнётся какое-то подобие устроения, - можно будет поискать уединения и отдыха. Ещё дальше - и поспрашивать кого-нибудь о чём надобно.
        Он шёл и шёл, тупо вздымая пыль и думая, что уже стал стар и перестал чему бы то ни было удивляться.
        Потом он начал петь, стремясь заглушить пронзительные шепоточки под черепом. Он пел немецкие солдатские песни, русские матросские, шотландские любовные и ирландские за жизнь. Некоторые песни он подцепил вообще неизвестно где. Например, эту:
        Есть у нас один закон на море,
        Жизнью он проверенный не раз:
        Никогда моряк не скажет "кОмпас",
        Но всегда он скажет, что "компАс".
        Есть на Тихом океане песня,
        Чей напев печален и суров,
        Но её всегда поют на рейде
        Одного с Антильских островов.
        Есть одна в Карибском море шхуна.
        Правит ей суровый капитан.
        За него назначили награду
        Адмиралы всех прибрежных стран.
        Эта шхуна плЫла вне закона:
        Многие матросы иногда
        Под пиратским неподкупным флагом
        Грабили проезжие суда.
        Там была отважная команда
        Лучших на воде и под водой.
        Но из всей команды всех отважней
        Был один лишь боцман молодой.
        Голова под алою банданой,
        На груди серебряный свисток…
        Всей командой был он уважаем,
        Но к врагу немыслимо жесток!
        Тяжело без женщины на море:
        В кубрике и в рубке тяжело,
        Тяжело на мостике, на баке,
        Даже в трюме очень тяжело.
        И любой моряк, старпом иль юнга,
        После вахты, где тяжёл штурвал,
        Начитавшись Юнга или Фрейда,
        О прекрасном боцмане мечтал.
        От его танцующей походки
        Набегала горькая слеза.
        На лице у боцмана сияли
        Бирюзово-карие глаза.
        Но никто ничто тут не добился,
        Если этот боцман с юных лет
        Русским словом и английской сталью
        Заслужил себе авторитет.
        …Как-то раз осенней южной ночью,
        Когда спал беспечно экипаж,
        Шхуна вдруг попала в окруженье,
        И враги пошли на абордаж!
        То и дело пушки грохотали,
        Изо всех сторон пальба неслась.
        Палуба у шхуны по колено
        Вражескою кровью залилась.
        Но увидеть полную победу
        Боцману уже не довелось:
        Сбило пулей алую бандану,
        Обнаживши золото волос!
        С мостика ужасный крик раздался,
        Как из глаз упала пелена:
        Капитан угрюмый догадался -
        Этот боцман дочь его была!
        Напоследок из груди пробитой
        Вырвался едва неслышный стон,
        И воскликнул капитан угрюмый:
        "Ты дралась как леди Гамильтон!"
        …Есть один закон у нас на море,
        Он гласит, что в самый трудный час
        Никогда моряк не скажет "кОмпас",
        Но всегда он скажет, что "компАс"!
        Вот так, хрипя уже пересохшей глоткой, Брюс добрался до мест, где души - по странному капризу подземных владык - получали какую-то видимость и плотность…
        В ожидании парабеллума
        Дальнейшее в памяти Лёвушки смешалось. Он помнил, как перед ним сомкнулись железные стены - и тут же его смяла и отбросила набежавшая визжащая потная толпа. Потом Хасановна волокла его за руку, он отбивался и рвался назад и вниз, там уже клубился багровый (с перламутровым отсветом) дым, рядом бежал японец с зонтом, волоча кого-то бессильного за воротник, воняло так страшно, что многие падали только от вони, навстречу неслись огромные двуногие носороги, волочившие гигантских змей, и один из них бросил свою змею, схватил Хасановну, японца и Лёвушку одной рукой и швырнул их в небо, полное чёрных ошмёток и кровавых брызг…
        Потом он нёсся куда-то, вцепившись в бока Хасановны, на заднем седле мотоцикла. Ветер немного привёл его в чувство.
        Было светло и темно одновременно.
        Потом оказалось, что он стоит на каком-то возвышении в свете множества фар; пространство полно копоти и треска моторов; - но в его руках мегафон! И он может перекричать моторы!! И он перекрикивает их!!!
        Я много раз просил его воспроизвести хотя бы часть той зажигательной - во многих смыслах - речи, которую он произнёс перед байкерами. Но он не помнил ничего. Просто не помнил. А придумывать я не хочу, потому что так, как надо, я не придумаю. Хасановна сказала просто: "Хорошо выступил товарищ Лев. Педофилов критиковал…" В общем, Лёвушку вы уже, наверное, представляете себе достаточно. Вот заодно представьте, как он критиковал педофилов, если после этой его речи полторы тысячи грубых русских байкеров, собравшихся в тот день на какой-то традиционный слёт то ли в Люберцах, то ли в Мытищах (забыл), встали на колесо и строем пошли на Москву…
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        16
        В процессе достижения успеха тактичность и ум могут только мешать. Уинстон Черчилль
        Что мы знаем про Швейцарию? Альпы; любил бывать Штирлиц; понтовые часы и беспонтовые ножики; сладкий белёсый шоколад; банки, полные банковских тайн. Так вот: за последние пару десятков лет с банками в Швейцарии становится всё хилее и хилее, банковскую тайну не держат и готовы предоставить её по первому-второму запросу какого-то там Интерпола. Последний бастион старых порядков - это швейцарские частные клиники, где тебя будут лечить от чего угодно (хоть от острого отравления большим количеством свинца), не спрашивая документов и не интересуясь ни историей жизни (anamnesis vitae), ни предыдущими заболеваниями (anamnesis morbi) - просто плати бабки, и всё. И никакой полиции на территорию клиники ходу нет. Санаторий, cum dis volentibus…
        Так или примерно так беседовали Шпак и Шандыба, сидя на открытой веранде в шезлонгах, попыхивая дорогими сигарами и прикладываясь к бокалам с аперитивами. Тихая размеренная жизнь клиники их устраивала. После барселонских потрясений их тянуло на лень, скуку и невинные капризы. У хладнокровнейшего Шпака сдали нервы, он подпрыгивал и дёргался при малейшем шорохе за спиной; Шандыба оставался вроде бы спокойным, но у него одна за другой образовывались язвы: в желудке, в кишках, на запястьях и лодыжках - ну и в разных других жизненно важных местах…
        В общем, они испросили отпуска - и начальство, поизмывавшись некоторое время (так, не зло, а для порядка), отпустило их, велев оставаться на связи.
        В клинике "Pax vobiscum", что в пригороде Базеля, Шандыба уже лечился и дорогу туда знал. Шпак с удовольствием выслушал описание достоинств этого места и со всем согласился. Правда, потом оказалось, что у него немного перемкнуло в памяти: когда-то он слышал краем уха, что Базель-Базель - это где-то на водах и там всеевропейское средоточие игорного бизнеса. Вышел небольшой конфуз…
        Так что в итоге они поселились в филиале этой же клиники, но расположенной в горах в городке Монтана-Вермала. Во избежание недоразумений Шандыба объяснил другу, что это не та Монтана, которая в Америке, а совсем другая Монтана. И не джинсы. А просто так. Деревня и деревня. Вон, на Урале Париж есть… но мы туда не поедем. Шпак только пожал плечами: ну, не поедем, и не надо.
        Но, в общем, здесь всё было великолепно. Разве что еда подкачала по части оригинальности. Привыкший к французскому и итальянскому разнообразию, немецкой (особенно баварской) своеобычности и португальской кухонной вдохновенности, Шпак был разочарован до глубины души простотой и безыскусностью кормёжки. То есть всё было качественно и по-своему вкусно, но такое он уже ел, и много раз. Шандыба, который оказался прикован к диете, как каторжник к пушечному ядру, сочувствовал другу слабо. Несколько раз он повторил: "Скажи спасибо, что мы не в Англии", - после чего просто перестал реагировать на сетования.
        Шпак постепенно нашёл способ замещать бедность вкусовых ощущений: он ловил по телевизору русские каналы и смотрел напропалую все кулинарные передачи. Вот же, говорил он несчастным голосом, вот, смотри - всё так просто, а этим-то заразам кто мешает?..
        Прошло дней шестнадцать-семнадцать. Однажды Шпак включил телевизор несколько раньше обычного. Шёл репортаж о каких-то очередных беспорядках в Москве. Кто-то стоял на трибуне и горячо толкал речь. Шпак насторожился: этот кто-то смутно напоминал кого-то ещё. Он присмотрелся и для верности позвал Шандыбу.
        - Помнишь, в прошлом году лоха одного искали? - спросил Шпак. - Ну, который двести девяносто два зелёных лимона прибрал?
        Шандыба присмотрелся.
        - Да не, - сказал он. - Похож, да. Но тот вроде постарше был.
        Теперь присмотрелся Шпак.
        - Ну, постарше, да. А может, это его внук?
        Снова присмотрелся Шандыба.
        - Может, и внук. Внуки на дедов знаешь как похожи?
        Картинка погасла, мелькнула новостная заставка (типа, конец, уже всё) - и началась реклама.
        - Если внук, - сказал Шандыба, - надо его брать. По внуку и на деда выйдем…
        На лохе, прибравшем без малого триста зелёных лимонов, можно было неплохо подняться. И, поозиравшись и повздыхав про себя, Шандыба стал звонить бригадиру Ираклию…
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама двенадцатая
        Сперва ты пробуешь продать что-нибудь ненужное: колечко царя Сулеймана, четки Адама, хорасанский платок…
        Потом ты пытаешься объяснить состоятельному прохожему, что испытываешь временные денежные затруднения.
        Наконец ты начинаешь мошенничать, воровать и грабить, поскольку ну не работать же!
        - А говорил, что дети Сасана везде заодно! - ругался бенедиктинец. - Врал, что ты едва ли не ночной халиф… Первый аферист на весь Багдад… А ты днём ото всех рыло прячешь!
        - Потому и прячу, - оправдывался аль-Куртуби, - что первый. Первому все завидуют. А дети Сасана тоже всякие бывают, и обид они обычно не забывают… Надо сперва убедиться, что меня тут никто уже не помнит…
        - Убеждайся быстрее, пока мы не околели с голодухи, - сказал монах. - Не хотелось бы мне единоверцев тревожить…
        …На жалкие последние фильсы Отец Учащегося купил лист хорошей бумаги - калам и чернильница были свои. Купленный лист он тщательно разделил на равные части джамбией.
        Потом на ближайшем базаре подыскал свободное местечко, утвердился там и принялся кричать:
        - Правоверные! Пусть услышит всяк - здесь продаётся аль-сифр, чудесный знак! Три тысячи лет искали его неустанно мудрецы далёкого Хиндустана: тысячу лет постились, тысячу лет молились, тысячу лет трудились, но своего добились! Спали на гвоздях и на битом стекле, забыв об еде, питье и тепле! Ноги тощие заплетали, а секреты тонкие расплетали. За усердье в трудах ниспослал им Аллах откровение, как дать богатству приумножение!
        Два-три человека остановились.
        - Знак сей прост, но оттягивает во весь рост! - продолжал между тем Сулейман из Кордовы. - С ним даже обычная единица может существенно измениться! Поставь мой аль-сифр после любого числа - и увидишь, что сумма вдесятеро возросла!
        Заинтересовавшихся стало побольше.
        - А купишь два аль-сифра - убедишься, что сумма возросла разиков в сто! Если же разоришься на три, то смотри, как богатство у нас увеличится ровно в тысячу раз!
        Тут подошел даже амиль - сборщик налогов. Значит, дело стоящее!
        - Хоть на бумагу нанести, хоть на камне высечь - будут у нас и десять тысяч, и сто тысяч! Подумай, целый аль-сифр за один динар - богатства прибудет на мальюн, на мильяр!
        Тут брат Маркольфо с великим удивлением увидел, что к другу стало прямо-таки не пробиться!
        Он всё понял и устремился за новой бумагой.
        … -Тут, главное - вовремя остановиться, - выдохнул поэт, когда оба оказались в тихом садике, оставив далеко позади базарную толпу, которая ещё толком не сообразила, что произошло, и не налилась ещё негодующим рёвом.
        - Подумать только - за простой нуллюс! - восхищался монах, пересчитывая монеты.
        - Нельзя знаком аль-сифр торговать каждый день, увы - не то останешься без головы. Выждать надобно три недели, чтобы люди обиду забыть успели. Да и базар лучше выбрать другой…
        Думаете, мошенничество - выгодное дело? Как бы не так! А новая одежда? А подложные бумаги? А взятки?
        Не прошло и недели, как верный сын Сасана, славный шаир и мошенник, Отец выдающегося Учащегося, заголосил:
        - Правоверные, молвите, Аллаха ради, что без меня произошло в Багдаде? Порядки словно в разбойничьей шайке, лихоимствуют все - от попрошайки до почтенного кади. Не видали такого ни Хафиз, ни Саади! Появилась монета - отдай её дяде, а дядя берёт не глядя! В кудрях моих появились седые пряди! Ну сам убедись: выклянчил - делись, барыш получил - делись, унаследовал - делись, с земли подобрал - делись, воздух продал - делись, будто честные люди вовсе перевелись! Несчастен нынче багдадский вор - он, словно эмир, кормит целый двор! Висят на нём, на бедняге, и фальшивые заёмные бумаги, и продвижение хабара и дел в судах, и передвижение товара и тел на судах, он меняет терьяк афганский на коньяк армянский, на нём и гурии лёгкого поведения, и святой мечети возведение, и чужих соперников устранение - зарезание, утопление, отравление, и - даже - придворных должностей продажа, и таможенные поборы - всё тащат на себе честные воры! А что делает халифский чиновник, безобразий этих виновник? Да он торгует, но не драным халатом, не прокисшим обратом, не зельем проклятым, не ишаком горбатым, а родным халифатом!
        Поэты нежные люди, и Абу Талиб зарыдал.
        - Да ты, никак, патриот? - участливо отозвался брат Маркольфо. - Это ничего, это бывает. В Риме вон тоже всем торгуют - вплоть до спасения души. И ничего, живём! Меня другое тревожит и гнетёт - дни идут, а мы в погоне за грошовой выгодой совсем забыли о нашей цели! Лишь бы день прожить!
        Сулейман аль-Куртуби только махнул рукой.
        - Ах, - сказал он. - Вот так среди земной суеты умирают юношеские мечты. Тяжкое бремя - грезить об Иреме. Не пора ль мне остепениться, к земной жизни прилепиться? Воровать спокойно, мошенничать достойно, вымогать умело, глотки резать со знанием дела? Были дети Сасана свободы певцами, а сделались при казне цепными псами. Скажи на милость, что произошло - искусство наше корыстью поросло и в ремесло превратилось!
        - Преувеличиваешь, братец, - сказал монах. - Они, то есть мы, всегда такие были. Просто тебе по молодости всё казалось очень лихо и благородно, и сам ты был справедливый разбойник, сирот утешал… Одной рукой утешал, а другой плодил…
        - Рукой? - ужаснулся шаир.
        - Мой арабский несовершенен, - вздохнул бенедиктинец. - Я просто хочу сказать, что ты не о пороках Багдада сожалеешь, а юность свою оплакиваешь.
        Они сидели на плоской крыше брошенного дома вокруг привычной макамы - только лепёшки на старом хорасанском платке были посвежее да фиников побольше, да во фляге монаха не вода плескалась.
        Наступало нежное утро, когда воздух ещё сладок от песен, пропетых ночью.
        - И ещё об одном попросил бы я там, в Иреме, - сказал после долгого раздумья Абу Талиб.
        - О чём же?
        - Я хотел бы стать… то есть быть… Словом, друг мой, вернёмся к первоосновам. Вначале, когда ещё никого не зачали, качалась Земля на волнах - то туда, то сюда. Что за ерунда? И вот тогда повелел Аллах заняться ею румяному ангелу, что прочих поздоровее. Взвалил тот ангел Землю на плечи, а своё-то тело поддержать нечем. "Ладно, пособлю уж тебе, дубина", - сказал Аллах и поставил ангела на скалу из зелёного рубина. Скалу кубическую приказал он высечь и проделать в ней отверстий семь тысяч, и чтобы в каждом безмерное море плескалось и тем самым сила волн погашалась.
        - Основательно, - согласился с Аллахом бенедиктинец.
        - А уж чтобы утвердиться наверняка, скалу пришлось водрузить на быка. Бык вышел довольно здоров - имел он сорок тысяч голов, столько же ртов, вдвое того глаз и рогов и вчетверо - ног. Видимо, чтобы шайтан сосчитать не смог. А попробуй нечистый смоги, когда от одной до другой ноги пешего ходу пять лет! Ты бы счёл? И я нет. И никто бы не смог. Даже ваш христианский бог на этом бы месте почил от трудов. Но Аллах не таков! Он учит нас то и дело, что не может быть совершенству предела! Берёт он быка за рога, за бока, за все места - и ставит на кита!
        - Откуда же взялся кит? - не поверил монах.
        - Так ведь ему же Всевышний взяться велит! - искусно парировал Отец Учащегося. - И разве кит возразит? Он такого сроду не вообразит. Кита зовут Аль-Бахмут. Волны его и не всколыхнут.
        - А волны-то на чём? - ехидно спросил брат Маркольфо. Уж он-то богословских диспутов наслушался в своём монастыре!
        Абу Талиб долго глядел на спутника - и только что ишаком не назвал.
        - На воздухе, - сказал он наконец.
        Бенедиктинец в качестве аргумента молча взял свою баклагу и перевернул её.
        Последняя капля, ясно, не подумала задержаться "на воздухе", но и не пропала зря, пропитав собой последнюю крошку от последней лепёшки.
        - Воздух-то там не простой, - поспешно сказал поэт. - Он, понятно, густой, словно кисель, ибо переходит он в Сумерки Земель…
        Брат Маркольфо понял, что дальнейшее проникновение в басурманскую космогонию чревато либо высоким безумием, либо низкой дракой.
        - Ладно, - сказал он. - А ты-то к мирозданию каким боком?
        - Напрасно ты перебил меня, брат, - вздохнул Абу Талиб. - Хотя я и сам виноват. Словом, этот самый кит Аль-Бахмут по натуре оказался баламут, решил однажды на всё хвостом махнуть и поглубже в море нырнуть. Не посмел, но даже от мысли одной побежали вокруг волна за волной, покачнулся бык на многих ногах, дрогнула скала на его рогах, ангел румяный зашатался как пьяный. И тогда пали во прах всей Земли города, где были долины - стали вершины. И наоборот. Правда, кое-где остался народ. Милостив и милосерден Аллах, не попустил обратить всё живое во прах. А чтобы предотвратить подобное наверняка, создал совсем небольшого зверька. И направил зверюшку ту с особым заданием в ноздрю киту. Зверёк был толков, по мере сил добрался до мозгов, с краешка прикусил: смотри, Аль-Бахмут, не дури - я тут! С тех пор так внутри кита и живёт, мировой покой стережёт…
        - Всё равно не понял, - сказал бенедиктинец. - Не Вселенная, а бестиарий какой-то, сиречь зверинец…
        - И этот человек ещё слагает вирши на своей колченогой латыни! - воскликнул возмущённый аль-Куртуби. - Все мы - Аллаха рабы, но, согласись, нет выше судьбы безвестно царить и незримо, выше Мекки моей и твоего Рима, ничего ни для кого не означать, но за всё отвечать, не знать, что мирская есть суета, жить внутри кита, считаться странной зверушкой безымянной и понимать до сладостной боли, что мир зависит от твоей воли!
        Настал черёд монаха задуматься. И поглядел он на товарища с некоторым страхом:
        - Не зверёк ты, синьор Сулейман, и даже не Зверь Из Бездны! Да ведь по сравнению с твоей гордыней сам Люцифер - не более, чем римский лаццарони!
        Отец Учащегося торжественно молчал, осознавая, чего нагородил.
        Бенедиктинец милосердно попробовал вывести поэта из тяжкого этого состояния:
        - А ведь тем временем синьор Синдбад, управив свои домостроительные дела, заказал корабелам в Басре песчаное судно на семи колёсиках! Мне верные люди донесли! Если и достигнем мы с тобой Ирема, то там уж точно не останется ни щепки дерева, ни клочка ткани!
        …Судьба, судьба - нерадивая нянька!
        В ожидании парабеллума
        Утром нас с Ирочкой разбудил Крис и велел составить ему компанию. Его наконец "подхватило и понесло" - так он выразился. Мы коротко пробежались по переулкам, прокатились на метро, постояли на набережной, глазея на исполинского бронзового истукана за рулём - и Крис сказал, что теперь точно знает, где чаша. Она в Женеве. Была ли она в Москве ещё вчера? Нет, вот этого он сказать не может. А вот что она в Женеве сейчас, сию минуту - это абсолютно точно. Он даже знает, где именно в Женеве… то есть он видит эту картинку…
        И - позвонил Тиграну.
        После обеда тётя Ашхен и дзед Фелипе сходили в милицию и забрали наших революционеров. Ночь, проведённая в битком набитом "обезьяннике", только добавила им гордости и энтузиазма, они строили планы по захвату власти и рациональному переустройству общества и государства. Немедленно. В крайнем случае завтра.
        Но вечером приехал Тигран…
        Он был мрачен и очень сдержан. Он говорил подчёркнуто вежливо, но глядя мимо Лёвушки в угол. Суть дела состояла в том, что кто-то как-то Лёвушку опознал. И теперь бывшему Тигранову командиру грозила опасность. Большая опасность. Очень большая опасность. И не только ему. А и всем нам, имевшим неосторожность.
        В общем, мы срочно отбывали из Москвы. А поскольку так или иначе кому-то из нас надлежало ехать (лететь) в Женеву, то он, Тигран, решил, что этим кем-то будем мы все. Весь табор. Да, и без разговоров. Пять минут на сборы.
        Про пять минут он пошутил - у нас оказалось добрых полчаса. А за полчаса, как известно, можно выиграть даже безнадёжно проигранное сражение. Как Наполеон под Мессиной.
        Но мы успели только собрать вещи.
        Как всегда при очень быстрых сборах, вещей оказалось в два с половиной раза больше, чем нужно.
        Отряд наш выглядел так: Тигран - командир, его жена Надежда - начальник штаба, тётя Ашхен - комиссар, Петька - адъютант, Крис - разведка, мы с Ирочкой - пехота, рядовые-необученные, дзед и Хасановна - секретное зачехлённое оружие… и Лёвушка.
        Помните, я говорил, что Ирочка не выносит самолёты? Тиграну мы об этом сказать сначала забыли, а в последний момент я хотел, но она мне заткнула пасть. И мы полетели. Правда, самолёт оказался маленький, на двенадцать мест всего, и перенесла полёт Ирочка почти хорошо - ну, то есть просто лежала и делала вид, что дремлет. Кровь из носу не шла. Может быть, потому, что летели мы не слишком высоко.
        Нам пришлось сесть для дозаправки в Братиславе. Была чёрная-пречёрная ночь, накрапывал дождь. Сказали, что задержимся мы тут часа на три, по маршруту грозовой фронт. Большая часть нашего табора укатила в здание вокзала, а я и дзед остались при Ирочке (её решили не дёргать). Ещё остался один из пилотов, Гарик. Мы стояли возле самолёта и смотрели, как далеко в стороне, освещённые прожекторами, загружаются огромные транспортники. У них были запрокинуты вверх носы, и в образовавшиеся туннели краны и тягачи упихивали контейнеры.
        - Во техника… - вздохнул дзед. - А мы, бывало, на планёрах… рейки да парусина, представляешь?
        - Ага, - сказал я и незаметно наступил дзеду на ногу. Но Гарик вроде бы на нас не обращал внимания: покурил и полез обратно, в кабину.
        Аэродром производил совершенно инопланетное впечатление. Ещё потому, что сыпал очень мелкий тёплый дождь, и возникало такое необычное сияние - светлый купол - надо всем.
        Под утро нам разрешили лететь дальше.
        17
        Настоящий рай - потерянный рай. Марсель Пруст
        Первый переход - наверное, с отвычки - оказался совсем коротким. Шаддам с Нойдой шли впереди, налегке. Остальные несли небольшой груз: свёртки ткани из дома (на всякий случай, вдруг больше нигде такого нет?) и несколько книг. Кроме того, Толик нашёл по углам и чуланам бухточку верёвки, несколько бронзовых гвоздей и бронзовый же молоток (без ручки).
        Если верить карте, преодолели отрезок, соединяющий два полукольца "оперения стрелы" - самое последнее и предпоследнее. Если промежуток между перекрёстками был отчётливо прямым проспектом с разделительной аллеей посередине и отстоящими довольно далеко от тротуаров крупными светлокаменными домами, напоминающими египетские зиккураты: этакие усечённые пирамиды с башенками по углам и с уже привычными входами в виде арок; у некоторых по сторонам арок и над козырьками их стояли, летели или возлежали фигуры, чьё несходство с человеческими сразу настораживало, но далеко не сразу открывалось, - то сами перекрёстки представляли собой настоящие лабиринты очень узких - троим не разойтись - переулков; стены домов, образующих эти переулки, почти всегда были глухими, без дверей и окон, с огромным количеством ниш непонятного назначения; над головой стены почти смыкались, а во многих местах соединялись мостиками. Что хоть как-то спасало - так это то, что все углы поворотов были прямые, и можно было хоть и не без труда, но соблюдать направление.
        Когда миновали второй такой лабиринт, все выдохлись так, будто долго лезли в гору. Даже Нойда еле волокла лапы. Более или менее свежими оставались только Шаддам и Аннушка. Но Аннушка, может быть, просто бодрилась.
        - Мы пойдём поищем ночлег, - сказала она, кивнув Шаддаму. - Правильно же?
        - Если не найдёте сразу, возвращайтесь, - сказал Николай Степанович. - Можно разбить лагерь прямо здесь.
        Шаддам потёр лоб тыльной стороной кисти. На лице его отразилось усталое отчаяние: он в который раз почти вспомнил что-то важное… почти - но не вспомнил.
        - Можно, - сказал он. - Но лучше найдём дом. Не знаю, почему.
        - Хорошо, - кивнул Николай Степанович, и квартирьеры удалились.
        - Командир, - спросил Костя, садясь поудобнее под стеной, - а вы здесь видели сны? Хоть раз?
        - Нет, - сказал Николай Степанович. - При таком глубоком сне вряд ли что-то можно увидеть.
        - Вот и я - долго ничего. А для меня это нехарактерно, я же всегда - спать лёг, как в кино пошёл… Так вот, вчера у меня как пробку выбило - наверстал упущенное.
        - Что-то связное?
        - Не сказал бы… Да я не об этом. Если вдруг появились сны - значит, что-то меняется?
        - Возможно…
        - А я снов не видел, - сказал Армен, - но всё равно знаю: спал как-то совсем не так, как раньше. Ага: мне было неудобно спать, жёстко. Я почувствовал…
        - А я детей видел, - сказал Толик. - Всех моих, даже Джафика.
        - Почему "даже"? - осторожно спросил Николай Степанович.
        - Умер он - полугодовалый. А тут, смотрю - вырос. Только меня не узнал, другие сыновья ему сказали: смотри, мол - отец. А я мимо еду, им машу… - он замолчал и нахмурился. - На верблюде еду на белом, и за мной караван…
        - Хороший сон, - неуверенно сказал Костя.
        - Не знаю, - покачал головой Толик. - Наверное, хороший.
        В ожидании парабеллума
        Я всегда думал, что Швейцария - это такая настоящая срединная Европа, метёные дорожки, стриженые кустики и коровы в чепчиках. То есть, наверное, стриженые кустики были… когда-то. Вчера.
        Да, и ещё я думал, что сверху будет видна россыпь огней. Как над Францией, например. Мы с отцом несколько лет назад летали ночью над Францией на маленьком самолёте, нас катал его друг. А здесь огней было мало, и горели они как-то робко. Как бы по сторонам от чего-то очень тёмного.
        Аэропорты ни Женевы, ни Берна не принимали, и нас отправили в Цюрих, но на полпути Цюрих сообщил, что вообще никого не принимает. Пилоты забеспокоились, тем более что выяснилось: через границы нас не пустят - ни в Германию, ни во Францию. Италия пока вроде бы помалкивала…
        Вскоре выяснилось, что до Италии мы не дотянем. То есть до самой Италии - вполне, но не до ближайшего подходящего аэродрома.
        Потом наши пилоты поймали приводной маячок какого-то маленького аэродромчика местных линий. Или спортивного, не знаю. Он был на берегу реки и с воздуха еле различался.
        Мы всё-таки сели - как сказал потом Гарик, "обрезав полосу". Это был всё-таки не настоящий аэропорт, а так - что-то вроде поля для сельхозавиации. Полоса, например, была грунтовая, на ней росла трава. Дзед почему-то развеселился. Здание порта, или служб, или чего-то там - походило на две картонные коробки, побольше и поменьше, поставленных одна на другую, причём большая оказалась сверху. Не было ни света, ни людей. На полосе (потому мы и садились поперёк) стоял, покосившись, небольшой двухмоторный самолёт. Ни в нём, ни около него тоже никого не было.
        Тигран нервничал, хотел, чтобы мы поскорее летели, но лётчики сказали, что раз керосина всё равно не хватит никуда и надо заправляться, то для этого - попытаться сориентироваться, что тут творится, и заодно этот керосин найти. По радио передавали всё время какую-то пургу. Мы внимательно послушали эту пургу. Более всего похоже было на то, что в стране произошёл переворот.
        Передавали какие-то воззвания "революционного комитета" и "сил по поддержанию порядка", какие-то сводки о передвижении войск, призывы к оружию и к спокойствию… Говорили в основном по-немецки, но как-то не совсем правильно, и это напоминало старые фильмы о сорок первом. "Йа вас будет немного вешать…"
        В общем, лётчики пошли искать заправщик, потому что, если честно, было жутко. Как-то на такое мы не рассчитывали.
        Заправщик нашёлся. Лётчики подкатили его, Тигран с Крисом и Петькой стали помогать им тянуть шланг и всё такое, а дзед решил всё-таки проверить, что творится в здании - ведь работал же здесь какой-то передатчик. С дзедом увязался Лёвушка. Тётя Ашхен и Надежда Коминтовна решили на скорую руку приготовить что-нибудь горячее - благо, на самолёте имелась электропечка, а продуктов мы с собой везли - ну, двухнедельный запас-то уж точно.
        Солнце ещё не взошло, но было достаточно светло от яркого синего неба в полосках "кошачьих когтей" и от заснеженных гор.
        Ирочка взобралась на крыло и села, свесив ноги. Я подошёл и встал рядом. Она сказала:
        - Что-то не сходится. Какой-то кубик не встаёт…
        Она мне когда-то пыталась объяснить, что воспринимает мир как своего рода "кубик Рубика", который, предоставленный сам себе, тут же раскручивается, а она должна его каждый раз собирать заново, и собирать, и собирать… Как правило, всё вставало на места очень быстро, но иногда ей приходилось возиться долго, всерьёз, - и чтобы мир сошёлся, она просто выбивалась из сил - физически, я видел, каких сил ей стоила её работа. А изредка получалось так, что кубик не собирался вообще, напрягайся ты или не напрягайся. Вот как сейчас, например.
        То есть мир был испорчен неисправимо. И что с этим делать, Ирочка не знала.
        Мы ещё о чём-то поговорили, а потом первыми увидели вот что: от аэродромных построек к нам шли двое не наших, крупные такие мужики, один бритый наголо, другой с ёжиком на голове. "Ёжик" тащил за шею Лёвушку. А дзеда с ними не было!
        Ирочка зашипела и сползла с крыла. Она вдруг сделалась очень бледной - наверное, то, что происходило, и было неправильным кубиком, а она столкновения с такими неправильностями воспринимала страшно болезненно. А я… даже не знаю, как сказать правильно. Вот то, что называется "остолбенел". Я вроде бы всё сразу понял и в теории знал, что нужно делать, но вместо этого стоял и молча ждал, когда они подойдут.
        Да, а чтобы было понятно - наши: пилоты, Тигран и Крис, - возились на другом крыле, там была горловина бака (или как эта штука называется у самолётов?), а Хасановна оказывала им моральную поддержку. Так что именно мы с Ирочкой встретили бандитов (а кто ещё мог так волочь ребёнка?) лицом к лицу.
        - Ваш самолёт? - спросил "ёжик" - тот, который держал Лёвушку.
        Я кивнул.
        - Да вы не ссыте, - сказал лысый. - Ничего мы вам плохого не сделаем. Кто у вас тут старший?
        Он говорил не громко и не зло, но казалось, что у него по пистолету в каждой руке.
        Я хотел что-то сказать, но вместо этого просто сделал движение, как будто мёл метлой пол: проходите, мол, вон туда, там всё начальство. И тут оглянулась Хасановна.
        - Та-ак, - грозно произнесла она. - Это что тут за марлезонский балет?
        - Я говорю: всё нормально! - помахал рукой лысый. - Миром разойдёмся. Мы вам парнишку, вы нам аэроплан, и ага. Мы ж русские, мы ж друг другу помогать должны!
        Наверное, именно эта беспримерная наглость заставила Хасановну онеметь. Тут из-за её спины вышел Тигран, за ним Петька. Долгую секунду наш командир оценивал обстановку.
        В общем-то, перевес был на нашей стороне. Я знал, что где-то в самолёте есть оружие. Да и без оружия Тигран мог этих двоих сильно удивить - даже без помощи Петьки, меня, Хасановны, Криса и пилотов, которые все вместе могли бы сойти за одного полноценного бойца. Но, прикинув вероятность потерь на этом самом первом отрезке нашей экспедиции, он принял решение в ненужный бой не ввязываться и всё решить путём переговоров. Что вполне соответствует духу всяческих там восточных боевых искусств: если тебе удалось избежать схватки - ты выиграл схватку.
        - Парнишку… - протянул он и долгим взглядом посмотрел на Лёвушку, как будто это он во всём виноват. - Про парнишку я подумаю. Дед где?
        - Живой ваш дед, - сказал лысый, - мы ж не звери какие. Связанный он. Там - в холодке отдыхает.
        Лёвушка, несмотря на то, что ему зажимали рот, утвердительно закивал. Поскольку голова его была прочно зафиксирована, кивал он своим болтающимся тельцем.
        - А куда вы собираетесь лететь? - спросил Тигран. - Франция и Германия к себе не впускают…
        - Нам или в Португалию, или уж сразу в Россию.
        - До Португалии керосину не хватит, - сказал Тигран. - Разве что до Милана или до Турина, там заправиться - и дальше.
        - Можно и так, - сказал лысый. Похоже, он был за главного.
        - Ладно, - сказал Тигран, - лезьте в машину. Где дед-то лежит?
        - Да там, в домике. Вы это - вещички-то заберите свои, нам чужого не надо…
        - Зачем? Сядем все и полетим, мест хватит.
        - Не, не… - лысый помахал рукой. - Не пойдёт. Если б напрямую, ещё туда-сюда, а через Италию… ни за что. У них там погранцы сумасшедшие. Кто-нибудь из вас им мигнёт, и нас повяжут. Посуди сам, ара: оно нам надо?
        - Пожалуй, что нет, - подумав, сказал Тигран.
        - Ну вот! Ты меня понимаешь, я тебя понимаю! Так и надо жить. Давайте, десять минут вам на всё про всё…
        Половина из этих десяти минут ушла на то, чтобы успокоить тётю Ашхен, которая ничего не успела приготовить.
        Наконец мы остались стоять возле груды чемоданов, пилоты заняли свои места, а бандиты стали прощаться. Лысый отдал Тиграну два ключа с брелоками:
        - Ну, чтоб без обид: это от машины, она вон там на стоянке, а это от номера в санатории… а, вот, - он вытащил из кармана ещё и визитку, Тигран на неё глянул, и правый глаз у него открылся широко - про такое говорят "выпал". - Ещё на две недели вперёд уплочено, скажете там, что от нас, вас пустят, у них тут всё по-честному.
        - Места полно, три комнаты, вы все поместитесь, - сказал второй. Он стоял на верхней ступеньке трапа у самого люка, всё ещё удерживая Лёвушку, но уже не так железно, как в начале. По крайней мере, Лёвушка тоже стоял на ногах, а не болтался.
        - Может, вы этого с собой заберёте? - спросил Тигран, показывая на Лёвушку. - Я бы приплатил даже…
        Бандиты синхронно посмотрели сначала на поганца, потом на Тиграна.
        - Не, - сказал лысый. - Сами им пользуйтесь… А чё, правда, что ли, что в Москве золото партии откопали? Тут перед тем, как телик отрубили, сюжет по евроньюсам гнали, но непонятно всё было, да и оборвалось на самом интересном…
        Теперь мы переглянулись, и Тигран как бы по поручению коллектива пожал плечами.
        - Ну, не скучайте тут… - сказал лысый доброжелательно.
        - Не соскучатся, - сказал второй, отпуская Лёвушку и придавая ему лёгкое ускорение шлепком по заднице. Лёвушка слетел на землю, разминувшись с лысым, который очень быстро и легко впрыгнул в люк, и крышка его (она же трап) закрылась.
        Лёвушка, одной рукой придерживая тощую ягодицу, другой - показывал самолёту вытянутый средний палец, при этом неразборчиво шипя и посвистывая. Двигатели меж тем зажужжали, потянуло керосиновой вонью, и мы отбежали подальше (я - волоча за шкирку поганца, увлечённого непристойной жестикуляцией), чтобы нас не поджарило и не сдуло.
        Самолёт отъехал, постоял немного, упираясь и ревя, - и наконец взлетел, уйдя круто вверх. А мы остались, подобно робинзонам, высаженным пиратами на необитаемом острове. "Семья швейцарских робинзонов" - кажется, так назывался древний детский роман. У нас получалась какая-то дикая выворотка этого сюжета… А может, я что-то путаю.
        Петька с Крисом бегом бросились к зданию: выручать дзеда. А я зачем-то полез в свой рюкзак - но когда открыл его, понял, что забыл, зачем в него полез. Иногда бывает такое - и даже не такое. Заклинивает.
        - Что там нам предложили в качестве жилья? - спросила Надежда.
        Тигран протянул ей визитку.
        - "Клиника "Пакс вобискум", нервные и психические расстройства", - прочитала Надежда и пожала плечами. - Пожалуй, самое время… А что такое "Пакс вобискум"?
        - То же, что "Шолом алейхем", только по-латыни, - сказала Ирочка.
        - А по-русски нельзя?
        - "Мир вам", - Ирочка шмыгнула носом.
        - Ах, как в масть! - хохотнула Надежда; мне показалось, что она вот-вот сорвётся, и Тиграну это тоже показалось, он её сгрёб и прижал. - Я бы воспользовалась! Сколько там? Две недели?
        - Не получится, Надь, - сказала тётя Ашхен. - Вон - уже едут какие-то…
        И действительно - в промежутке между посадками деревьев мелькнули один за другим два бронетранспортёра, окрашенные в весёленький ярко-зимний белый цвет…
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама тринадцатая
        Сперва он вышел за стены Круглого города ненадолго - поспешил назад после первой же переклички стражи.
        Потом он прошатался по городским притонам до рассвета.
        Наконец ночные хождения в народ сделались у багдадского халифа Харуна привычкой.
        Недолго пребывали в неведении горожане: мудрено не заметить в винной лавке оборванца, чьи лохмотья благоухают розовым маслом и чей спутник - вылитый великий вазир Джафар Бармаки, разве что поскромнее одетый. Наконец, для самых тупых, завершал небольшую свиту безымянного гуляки обнажённый до пояса палач Масрур - Князь Гнева, носивший за спиной тяжеленный кривой мушрафийский клинок, а под мышкой нат - кожаный коврик для казней. Уж Масрура-то знали даже малые дети - его именем багдадцев пугали с пелёнок..
        Дабы не огорчать владыку правоверных, горожане старательно делали вид, что не узнают его, и даже запросто прозвали Мустафой из Кермана. Иные для убедительности принимались ругательски ругать халифа, но тут требовалось тончайшее чувство меры - едва преступалась невидимая и неощутимая грань, как плеча ругателя касалась весьма ощутимая длань. "Позвольте, достопочтенный", - говорил Князь Гнева, гостеприимно расстилая на глиняном полу заскорузлый коврик.
        Халиф совершенно обоснованно гордился перед своими знатными гостями, что досконально знает все думы и чаяния правоверных, что ведомо ему всякое зло, творящееся в городе, что ни одна несправедливость не остаётся безнаказанной. И в самом деле, на дворцовой площади в день суда Харун поражал простаков своей осведомлённостью, разбирая очередную драку между Даудом-давильщиком и Тити-белильщиком.
        Рассказы о справедливом халифе расходились по всему Леванту, достигали Царьграда и Франгистана. Придворные франкских королей и князей наперебой советовали своим владыкам следовать примеру багдадского чудака - это было чрезвычайно удобно для всякого рода заговоров. Но князья и короли были не дураки - они хорошо знали, что в богатом Багдаде и ночью светло, как днём, а в Аахене и в сумерки запросто зарежут у родимой калитки.
        Кроме того, халифа незримо охраняла тайная стража, оцеплявшая все близлежащие к посещённому притону кварталы. Это позволяло лихим городским молодцам бесчинствовать в других концах города, и было им хорошо.
        Владельцы винных лавок, игорных и прочих заведений наперебой распускали слухи о том, как у них крепки водки, как высоки ставки и как толсты девки. Слухи достигали ушей Мустафы из Кермана, и было хозяевам хорошо.
        Нехорошо поначалу было вазиру Джафару, который привык спать по ночам, но постепенно и он придумал проводить отбор простых горожан для общения с халифом. Отбор стоил денег, и хороших, зато появлялась возможность разобрать своё дело быстро и по совести. Неслучайные счастливцы не забывали в своих жалобах лицемерно приговаривать: "Аллаха боюсь, когда лгу, халифа - когда говорю правду!"
        Даже палачу Масруру то и дело перепадали кошельки с динарами от родни приговорённых, чтобы качественней рубил головы, и простак Масрур дары принимал, не понимая, что тем самым ставит под сомнение своё мастерство. Но у Князя Гнева было множество детей - он по мере сил старался удерживать народонаселение в равновесии.
        Постепенно власть в Багдаде разделилась на дневную и ночную, причём ночная была подлинной властью, при которой всё продавалось и всё покупалось в небрезгливом и без того Багдаде.
        Сам халиф с последствиями своих похождений сталкивался редко - когда, например, обнаруживал в своём собственном гареме вместо новенькой юной гурии немолодую страстную крокодилицу. Просто родители крокодилицы расстарались и пристроили дочку за хорошие деньги в хорошее место.
        Вот что происходило в Городе Мира, пока Абу Талиб странствовал по Магрибу, вот какие перемены произошли, вот как вредно власти быть слишком близкой к народу, вот какие хорошие деньги.
        А в последнее время появилось у владыки правоверных новое развлечение - "халиф на час".
        В чём оно заключается, знает каждый. На ночной улице в первой же канаве подбирают пьяного и несут во дворец, моют, переодевают и уверяют наутро, что он и есть халиф. Получается очень смешно. Настоящий Харун умирает от хохота за занавеской в обществе придворных. За другими занавесками тихонечко хихикают богатые горожане, которых за хорошие деньги провёл во дворец великий вазир Джафар. А что делать, если Пророк запретил мусульманам зрелище, именуемое во Франгистане мистерией?
        Пророк и вино заповедовал, но пить в Багдаде стали гораздо больше - так, чтобы до дому не дойти, чтобы кулём свалиться, чтобы подвернуться Мустафе из Кермана под весёлую руку. Но ведь подвернуться может один, а напиваются тысячи. Да и один-то подвернётся не просто так, а, сами понимаете, за хорошие деньги. Которые нужно окупить.
        Умный человек и за час сумеет так нахалифить, что Большому Дивану Мудрецов за год не разобрать. Но ведь "на час" - это так, иносказание…
        За то время, пока над тобой издеваются, величая солнцеликим и луноподобным, можно приказать продать настенные ковры, золотые блюда и кувшины, а вырученные деньги отнести туда-то и туда-то. И ведь выполнят! Правда, большая часть денег отойдёт Джафару Бармаки и ненасытной его родне.
        Можно пожелать, чтобы дочь придворного ювелира прекрасную Хурейру отдали замуж за сына купца Рахима - и ведь отдадут, благородный Рахим, за твоего сыночка! Вот вернёшься, пинком выкинутый из волшебного сна - а сон и сбылся за хорошие деньги!
        …А ещё может пожелать щедрый удачник, чтобы собрали в личной библиотеке халифа всё, что касается Града Многоколонного…
        …Судьба, судьба - безумец, машущий клинком в толпе!
        18
        Покорнейше прошу поздравить меня с днём ангела. Жека Из письма в редакцию радиопередач
        Самолёт Шпаку и Шандыбе определённо понравился. Он был небольшой, но вместительный и удобный. Главное, что кресла оказались широкие, в них можно было по-настоящему развалиться и откинуться. Кресла стояли лицом друг к другу, а между ними стоял столик - именно так, по мнению друзей, и следовало бы делать все самолёты. В задней части салона имелся холодильник, а в холодильнике - две упаковки пива "Ханфблютебир" с коноплёй. То есть конопля там присутствовала символически, что Шпак не преминул изругать, однако Шандыба друга не поддержал: пиво должно быть пивом, а косяк - косяком, и смешивать их не подобает. А то так можно далеко уйти. Они стали фантазировать, куда можно уйти: коктейль водка-селёдка, виски с крэком, пирог с кокаином. Нет, фантазии не хватало. Ненормальная суета последних двух дней полностью отсушила мозги.
        - А прикольная та бабка была, - хмыкнул Шпак, сминая пустую банку и швыряя её под стол.
        - Которая? В смысле, из двух?
        - Которая с косичкой. Лох цепенеет!
        - А-а. Да. Ей бы ещё в руки косу дать - и верхом на белого коня посадить. И всё.
        - На бледного.
        - Ну, пусть на бледного, - согласился Шандыба. - Хотя белый там тоже был… На какую-то она артистку похожа.
        - Может быть.
        - В смысле - я её где-то видел. Недавно.
        - Может быть. Я вроде тоже видел. Да по телику наверняка.
        - Ну да. В кино-то мы с тобой не ходили.
        - Вот ещё в кино нам с тобой ходить… за ручки держаться…
        Шандыба потянулся к предпоследней банке пива, и вдруг рука его замерла.
        - По телику, да? - сказал он. - А маугли тебе знакомым не показался?
        Шпак как раз запрокинул голову, вытряхивая из своей банки последние капли - и закашлялся. Он кашлял так долго, что побагровел.
        - Да ну, не может быть, - пропыхтел он, переводя дыхание. - Откуда им там взяться?
        Но и ему уже стало понятно, откуда: да вот из этого самого самолётика. Сошли по трапу…
        Шандыба поднялся и, переваливаясь, как медведь, шагнул к кабине пилотов, стукнул в дверь. Дверь открылась - она тут не запиралась. Пилоты одновременно повернули головы, зафиксировали факт вторжения, снова вернулись к созерцанию чего-то, пока не замеченного Шандыбой или не понятого им. Он нагнулся и по пояс просунулся в кабину.
        - Разворачиваем, ребята, - сказал Шандыба. - На тот же аэродром.
        - Не получится, командир, - сказал один из пилотов - тот, который сидел слева. - Граница уже закрыта. Да и вообще нас сажают…
        - Вон, - сказал другой и ткнул большим пальцем вбок.
        Шандыба просунулся ещё чуть-чуть и теперь увидел то, на что так пристально смотрели лётчики. Совсем рядом с их самолётом держался другой, с хищно вытянутым носом и красно-бело-зелёным кругом на борту.
        - Та-ак… - протянул Шандыба. - А связь у вас есть? Мне надо…
        - Какая там связь! - сказал первый пилот. - Велели молчать в тряпочку. И не вздумайте по мобильнику. Тут же завалят. Им-то что - только повод дай по размерной цели пострелять.
        Шандыба, вдруг остро ощутив себя размерной целью и тихо матерясь по этому поводу, вернулся в салон. Отдёрнул шторку с окна. С этого бока тоже держался истребитель.
        - Суки, - сказал Шандыба. - Обложили. Вохра.
        Шпак посмотрел, покачал головой и вскрыл последнюю банку.
        - А может, это и не тот маугли, - сказал он. - Даже и не похож. Бабка похожа, но это же ни о чём не говорит, правда?
        Когда самолётик приземлился на длинной широкой полосе итальянской авиабазы, друзья уже почти убедили друг друга в том, что никакой чудесной встречи не было, поскольку таких совпадений просто не бывает, а что бабка похожа - так ведь почти все люди на кого-то похожи, aliquo pacto?
        В ожидании парабеллума
        Наверное, всему тому, что с нами происходило, имелось объяснение. Равно как вообще всему тому, что происходило на отдельно взятой планете Земля. Но я этого объяснения не знал.
        Ещё позавчера в Швейцарии всё было просто, тихо и спокойно. По крайней мере, никто во внешнем мире не знал ни о каких переворотах, революционных комитетах, банковских охранных отрядах, кантонских трибуналах, вольных стрелках и чёрных гвардейцах… Сегодня же всё выглядело так, словно за эти два дня (а я подозреваю, что всё-таки за один) в стране прошёл минимум год, и за это время власть раз пятьдесят перешла из рук в руки, все склады и все закрома опустели, и чего осталось в изобилии, так это тупого усталого раздражения - и патронов.
        И не в переносном смысле я говорил о том, что прошёл год. Вернее, не только в переносном. Потому что иначе - откуда взялись миротворцы, когда бы это их успели сформировать и ввести? И почему этим миротворцам всё происходящее уже до такой степени обрыдло? Подобное настроение я чувствовал у московских милиционеров и пожарных, но те боролись с диким огнём уже много месяцев подряд, зная лучше всех прочих, что пожары происходят всё чаще и чаще…
        В общем, ещё на аэродроме нас как-то сразу очень неприветливо начали заталкивать в грузовик. Нам при этом не говорили ни слова, изъясняясь жестами прикладов; между собой солдаты перебрасывались словами на очень знакомом, но совершенно непонятном языке; ни моего немецкого, ни изысканно-оксфордского английского Ирочки они не понимали вовсе. Тигран попробовал армянский, а тётя Ашхен и Хасановна - русский, но и это ни к чему не привело. Нас не понимали или, скорее, не хотели понимать.
        Плохо было то, что никак не удавалось понять, кто же здесь командует. Все были в одинаковой форме без знаков различия, только на касках по трафарету нарисованы были буквы SPUF. Тигран показывал всем визитку клиники, требуя, чтобы нас вернули туда обратно, потому что самолёт, который должен был нас увезти отсюда, увёз не нас, а кого-то другого. Наконец визитку у него отобрали, и Тигран успокоился.
        Он ещё больше успокоился, когда у нас у всех отобрали телефоны, паспорта и наличные деньги. Карточки и чековые книжки брать не стали.
        Наверное, наша компания в тот момент производила достаточно нелепое впечатление.
        Что-то из вещей мы погрузили сами, что-то нам в кузов позакидывали солдаты. Пара маленьких чемоданов после так и не обнаружилась…
        Я видел, как Тигран, уже забираясь в кузов, сронил с руки на землю оба брелока с ключами. Потом я на них наступил и слегка вмял в землю. Я сидел у заднего борта, когда мы отъезжали; я не видел, чтобы кто-то из оставшихся солдат за ними нагнулся.
        Нас везли долго - больше двух часов. Напротив меня сидел толстый солдат с бабьим личиком и непропорционально маленьким автоматиком в руках. С моего места видно было только светлое, как будто металлизированное, покрытие шоссе - да изредка, когда ветром откидывало клапан брезентового тента, что-то на обочине. Так, я видел разрушенные дома, дома заколоченные - но и вполне обитаемые, с распахнутыми окнами и белыми занавесочками. Несколько раз в поле моего зрения попадали какие-то вооружённые люди в полувоенной-полугражданской одежде; похоже было на то, что они что-то охраняют или перекрывают какие-то улицы, проезды, дороги.
        В общем, я мало что видел - и ничего по-настоящему не понял.
        Ах, да. Нас завезли-таки к той клинике "Pax vobiscum", и тот, кто нас вёз, некоторое время пытался сбыть нас с рук на руки; но ему отказали, я расслышал громкое "Die Quarantane, hier die Quarantane!!!" И мы поехали дальше.
        Я почему-то думал, что карантин - это когда не выпускают, но впустить вполне могут. Должно быть, клиника объявила карантин в окружающем мире и никого в себя оттуда не выпускала. Не могу сказать, что такая позиция показалась мне неразумной.
        В конечном итоге (меня уже почти укачало; Ирочка вообще спала, склонясь к Надежде Коминтовне; Тигран сидел абсолютно неподвижно, одной рукой придерживая жену, другой - тёщу; и только Хасановна не дремала, искоса и зорко наблюдая за нашим конвоиром и строя смелые планы побега) за нами закрылись железные, шарового цвета, ворота.
        Над воротами была решётка, на которой прикреплены были буквы. Понятно, что надпись я видел с изнанки. "LEFTPIG EGGINNOCIENT RED". Только сквозь сон это можно прочитать так: "Потерянносвинный невиннояйцевый индеец". Знаю, что неправильно. Повторяю: меня укачало, я почти спал, да ещё бензином основательно пованивало… Тем не менее я долго пытался понять, куда же это нас занесло - а главное, зачем?..
        "LEFPIG EGINNOS RED"… Да ёшкин кот! Это же "Der Sonnige Gipfel"! "Солнечная вершина"! Тоже какая-нибудь лечебница…
        Тут нас пригласили на выход (с помощью всё той же очень понятной жестикуляции прикладами) - и на некоторое время я забыл об этом моём казусе восприятия. Ну, буквально до ночи.
        Нас встретила дама, прекрасно говорившая по-немецки, и уже через несколько минут мы знали всё: что нас привезли в лагерь для интернированных, места ещё есть, скоро ужин, постель получить вон там, а по блокхаузам нас сейчас разведут дежурные добровольцы, не желаем ли вступить в добровольческий корпус, нет? - жаль, жаль, всё равно придётся. Хорошо, завтра. Завтра.
        Воняло горелой резиной…
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама четырнадцатая
        Сперва Абу Талиб и сам считал свой план безумным.
        Потом, к удивлению брата Маркольфо, стал помаленьку налаживать старые связи с ночным народом Багдада, с теми, кто не забыл ещё законы, по которым должно жить детям Сасана, со знаменитым Али Зибаком и Зейнаб-сводницей, с тремя сыновьями цирюльника, с Маруфом-башмачником и Айюбом-чеканщиком…
        Наконец чем он рисковал, выдавая себя за человека, одержимого детской мечтой о сказочном городе?
        Разве судят за предание, преследуют за вымысел, казнят за сказку? Разве существование птицы Рух - государственная тайна? При самом несчастном исходе халиф просто поднял бы очередного беднягу на смех. При счастливом - мог бы и помочь. Ведь халифы и сами горазды искать спрятанные сокровища и готовы для этого разобрать по камешку даже пирамиды в стране Миср. Искали ведь они и сокровища Хосроев, и те клады, что зарыли джинны между Сурой и Хиллой, и пещеру, в которой семь отроков проспали триста лет, и Великую Стену, воздвигнутую Искандаром Двурогим от страшных Яджуджей м Маджуджей. А Моссалама ибн Абд-аль-Малик, так тот лично добрался до Пещеры Тьмы, где скрыт источник вечной молодости, но только факел в руке халифа внезапно погас, владыка струсил и вернулся…
        Да ведь целыми толпами выходили на поиски скрытых сокровищ, надеясь, что в толпе окажется счастливец, которому звёзды откроют охраняемый джинном клад. Один раз даже чуть-чуть не открыли. Дело было у развалин Хиджана в священный день Ташрик. Народу собралось чуть ли не тысяча, и не зря, ибо из ниоткуда раздался голос:
        - О Абуль Фарадж!
        Чудо - среди искателей оказался человек с таким именем и откликнулся!
        Но голос продолжал:
        - О Абуль Фарадж аль-Маафи!
        - Он самый я и есть! - в восторге вскричал счастливец.
        Голосу и этого было недостаточно:
        - О Абуль Фарадж аль-Маафи ибн Захария ан-Нахрвани!
        - Да я это, я!
        - Ты, наверное, из восточной части Нахрвана? - уточнил джинн.
        - Из восточной, из восточной! - приплясывал избранник звёзд.
        - А-а… Нет, нужен тот, что из западной части, - огорчился голос и навсегда замолк.
        Потом нарочно искали такого человека, но не было у бедняги Абуль Фараджа никакого тёзки в западной части Нахрвана - видно, джинн решил попросту зажилить порученные ему сокровища.
        Да, неплохо было бы заручиться помощью государства - всё равно ведь Многоколонный пропустит лишь тех, кому положено…
        …Услышав от мнимого халифа само слово "Ирем", халиф настоящий немедленно вышел из своего укрытия и собственной рукой заткнул Абу Талибу рот. Поражённый поэт с ужасом глядел, как внезапно переменился праздный гуляка Харун-ар-Рашид. Из тщедушного капризули превратился он в грозного льва, мучимого глистами. Владыка пинками разогнал спрятанных зрителей - законных и незаконных, сбил с Джафара чалму и чуть не удушил ею, потом отдал Отца Учащегося в руки Князя Гнева:
        - Пусть расскажет, кто послал, кто надоумил его искать Град Многоколонный! Назовёт имя - получит легкую смерть… Имя! Всего лишь одно имя!
        …Когда рождается на земле поэт - да не такой, какие сотнями толпятся у тронов и в домах вельмож, а подлинный шаир, - в разных концах земли просыпаются две птицы.
        Одна зовётся Маджд - слава, другая Маут - смерть.
        Птица-слава похожа расцветкою на павлина, тучностью же - на индюка или каплуна. Крылья у неё кургузые, ноги толстые и короткие. Неторопливо, вперевалочку отправляется она искать предназначенного ей поэта. Иногда подпрыгивает и даже дерзко пробует пролететь несколько шагов. Направление, правда, держит верное, но и только.
        К сожалению, птица Маджд не только толстая и ленивая - она ещё и бестолковая. Часто бывает так, что прибивается она ни с того ни с сего к заурядному стихотворцу, что попался на пути, и начинают все говорить только о нём, и ласкают его, и осыпают дарами за напрасно.
        Не такова птица-смерть. Чёрные крылья её раскинуты так широко, что может она бесконечно и неустанно бороздить небо, ни на минуту не присев для отдыха, а уж промахнуться она никогда не промахивается. Это всякий знает.
        Поэтому птица Маут почти всегда и поспевает к певцу первой.
        Лишь иногда, редко-редко, судьба - мать коршунов решит вмешаться в это состязание, посланцы её отгоняют птицу Маут подальше и поторапливают птицу Маджд к заждавшемуся и зажившемуся шаиру.
        Но Абу Талиб аль-Куртуби не дождался ни той, ни другой.
        Он не назвал палачу имени и не умер.
        Он сошёл с ума. Он стал зверьком, живущим в голове кита Аль-Бахмута и хранящим наш мир от разрушения.
        Безумцев же в те времена не казнили.
        Безумец уходил из нашего мира и был уже не подвластен его законам.
        Тот, кому посчастливилось сойти с ума в Багдаде, отправлялся в Маристан - обитель одержимых.
        Дервиши ордена Саадийя самонадеянно именовали себя врачевателями безумия, что впоследствии было справедливо сочтено ересью - Аллах излечивает через табибов только телесные недуги. Дервиши ордена Саадийя не стригли волосы, носили чалмы жёлтого цвета и беспрекословно подчинялись своему шейху - Саададу-Дин-Джабави.
        Время от времени шейх проверял своих учеников на верность. Для этого он укладывал их в ряд, садился на коня и ехал прямо по спинам. Те, кто отказывался, шевелился, проявлял словесное недовольство, объявлялись безумцами и переходили из врачей в больные. Но подобное случалось редко.
        О том, как и чем лечат в Маристане, даже слухов не водилось.
        Бывало и такое, что глупый деревенский разбойник, спасаясь от неминуемого правосудия, прикрывался потерей рассудка. Саадиты быстро выводили хитреца на чистую воду.
        Но любой из детей Сасана, очутившись между зинданом и Маристаном, уверенно выбирал зиндан.
        …Судьба, судьба - слепой в лабиринте!
        19
        Между красками и пистолетами больше общего, чем я прежде думал. И краски, и пистолеты навевают владельцам мысли о странных, а возможно, замечательных вещах, которые с их помощью можно сделать. Курт Воннегут
        На четвёртый день экспедиция, если план не врал, прошла первую треть пути. При этом что-то ощутимо менялось не только вокруг, но и внутри. Армен не жаловался на жажду, но видно было, что он нервен, беспокоен и поминутно, забывшись, облизывает сухие губы. Аннушка, похоже, сбила ноги - хотя тоже не жаловалась и старалась не подавать виду. У Толика просто иссякли силы, он плёлся позади всех, с огромным трудом стараясь держаться прямо; у него тактично отобрали всю ношу, он нашёл длинную палку и ковылял, опираясь на неё, и всё равно было видно, до чего же он истощён и измождён - как будто год рабства и сверхнапряжение побега, законсервированные было, вдруг начали сказываться…
        Николай Степанович боялся, что это - только начало.
        Этого же опасался и Костя.
        - Ну, хорошо, - сказал он как-то, когда их никто не слышал. - А что мы будем делать, если вдруг захочется есть, пить?
        - Ты хочешь услышать от меня ответ?
        - Да нет… А может, и хочу. Николай Степанович, ведь вы среди нас - самый опытный, что ли…
        - Не я. Шаддам.
        - Но он же ни черта не помнит.
        - Надеюсь, что у него начнёт восстанавливаться память. И что это произойдёт… ну, хотя бы не позже, чем нам понадобится вода.
        - А если нет?
        - Тогда мы погибнем, я думаю. Или вернёмся туда, откуда пришли. Если сможем. Но это, на мой взгляд, равносильные варианты. Иначе там толпилась бы тьма народу…
        - Точно… - Костя сглотнул. - Знаете, мне ведь так и казалось: что там толпится тьма народу. В тот момент, когда просыпался… я их почти видел. А потом забывал. Вот ведь… А сейчас вспомнил, когда заговорили.
        - Ну что ж, - сказал Николай Степанович. - Как в одном старом анекдоте: запишите, фельдшер: "память восстановилась"… Костя, я не могу тебе сказать: ничего не бойся. Или там: всё будет в порядке. Я не знаю. Я никогда не имел дела с проклятиями такой силы. Возможно, тут погибли люди поумней и посильней меня. Но, но, но… У нас перед ними есть одно преимущество: мы всё ещё живы, сильны и в здравом уме. Теперь бы нам сохранить эти качества…
        - Родная мать не могла бы утешить меня лучше, сэр! - выпалил Костя Филино присловье, и Николай Степанович захохотал.
        Надо сказать, путь был скучен и чем-то труден. Шлось с напряжением и физических, и моральных сил: так ходят при гололёде или слякоти. Огромный широкий проспект съедал пространство, расстояния были неопределимы на глаз - и всегда в реальности оказывались больше, чем предполагались. Дома стали другими, уже с вертикальными, а не заваленными, стенами, широкими проёмами окон, лепными балконами и карнизами. Видно было, что когда-то на балконах были разбиты сады - сейчас там стояли каменные скелетики деревьев. Кое-где скелеты деревьев виднелись на крышах. Изменились и входы в дома: теперь это были не арки, а широкие пандусы, ведущие на вторые этажи - либо к воротам с фигурами стоящих на хвостах дельфинов, либо выводящие на широкие террасы, откуда уже открывались входы вглубь домов. Все дома были сложены из крупных каменных блоков - светло-серого или серо-жёлтого цвета. Лишь один из домов, расположенный немного в глубине квартала, был тёмно-фиолетовым, с узкими и очень высокими окнами, забранными фигурными решётками, с высокой проваленной крышей - и входными дверями привычного типа, высокими и
двустворчатыми, но выходящими на обычное крыльцо о пяти ступенях.
        - Что это может быть? - спросил Николай Степанович Шаддама. - Необычная архитектура…
        - Это строили не эронхаи, - сказал Шаддам. - Наверное - уже после нас. Люди.
        - Разве такое могло быть? Ведь Ирэм - город скрытый…
        - Недостаточно скрытый. И, кажется, некоторое время, очень недолго, он был… как бы это сказать поточнее… почти обычным местом. Если не обычным, то хотя бы привычным. Но потом опять что-то случилось… Хотя, когда речь идёт об Ирэме, понятия "потом" или "до того" - и вообще летосчисления - теряют смысл. Например, я не знаю, в какое время мы можем попасть, если выберемся отсюда. Подозреваю, что в любое.
        - Да, мне это тоже приходило в голову… Ладно, до этих проблем нам ещё нужно дожить.
        Оба замолчали. Впереди, в далёкой перспективе, где сходились прямые линии, составляющие абрис дороги и фасадов домов, обозначила себя светлая дымка; тени на мостовой заняли положение "половина одиннадцатого" - то есть солнце висело за правым плечом. Скоро настанут туманные сумерки, а значит, пора искать ночлег.
        Подошла Нойда и потёрлась о колено.
        Они стояли втроём и ждали, когда подойдёт приотставший отряд. И вдруг где-то на краю поля зрения обозначилось неясное движение - будто что-то там обмякло, расплавилось, перетекло в другую форму и снова застыло. Николай Степанович вздрогнул и резко развернулся в ту сторону. Нет, ничего нового и внятного глаз не различил. Что там могло шевелиться? Стена, облицованная блёклой плиткой с едва различимым узором, скелеты двух высохших деревцев, отбрасывающие на эту стену скрюченные тени, неожиданно похожие на готовых броситься в драку бойцов: одного в высокой шапке, другого - с занесённой над головой саблей. Это напоминало некоторые картины Дали, когда фигуры или лица образованы были облаками, деревьями, тенями… Он некоторое время рассматривал тени, удивляясь прихотливой игре природы, хотел уже отвернуться - и вдруг фигуры на стене шевельнулись. Они шевельнулись так, будто между ними и наблюдателем проплыла идеально прозрачная, но всё-таки преломляющая свет огромная медуза…
        - Шаддам! - сказал Николай Степанович, но Шаддам уже и сам смотрел в ту сторону. - Что это может быть?
        Шаддам напряжённо молчал. Нойда тяжело задышала и наклонила голову; шерсть её вдоль хребта и на воротнике чуть шевельнулась, будто над ней провели наэлектризованной эбонитовой палочкой. И сам Николай Степанович ощутил вдруг приближение то ли чего-то нагретого, то ли заряженного электричеством, то ли притягивающего к себе, как магнит железку…
        - Не понимаю… - прошептал Шаддам.
        Чем-то тронуло волосы.
        Ничего не происходило. Было страшно тихо, и не сразу Николай Степанович понял, что задержал дыхание. Дышать здесь было, в общем-то, не обязательно, все дышали просто по привычке. Отставшие были уже недалеко, Аннушка приветливо помахивала рукой. Николай Степанович хотел махнуть им, чтобы остановились, но почему-то замер, будто от его жеста или голоса что-то могло сорваться - как обвал… Тут это невидимое желе медленно прошло перед отставшими - и Николаю Степановичу показалось, что призрак, невидимка, медуза - имеет форму верблюда… а может быть, верблюда и всадника.
        Снова тронуло волосы, тронуло лицо, и раздалось слабое потрескивание - действительно похожее на то, которое раздаётся, например, при расчёсывании кошки. Запахло - едва-едва, на грани восприятия - озоном.
        Потом всё пропало: не стало ни тепла, ни электризации, ни потрескивания. А через несколько секунд Николай Степанович ощутил пронзительный, бурящий, раскалённый взгляд в спину, в шею, в затылок… медленно слабеющий, удаляющийся, презрительный через плечо взгляд.
        На этот раз он не стал оборачиваться. Просто медленно пошёл навстречу своим.
        Люди севера
        (1918, апрель)
        - Литвинов мне даже понравился, - сказал Гарднер, передавая мне мою часть бумаг. - Вот, главное, эту не потеряйте, тут его подписи и печати… Читал вас, обожает, приглашал на обед, на ужин…
        - Много чести, - сказал я. - Наверняка бывший лавочник. Когда у нас пароход?
        - Через четыре дня.
        - Понятно…
        Англия нас выставляла за дверь - грубо и довольно настойчиво. Нас, офицеров державы, предавшей союзников. Ведущей переговоры с врагом о сепаратном мире (и это уже давно не было тайной).
        Не скажу, что нам это бросали в лицо. Но, в общем, не утаивали.
        Что ж. И это следовало подержать во рту и проглотить - как рыбий жир. Потому что где были вы, господа офицеры, когда большевички брали власть?
        - Там ещё мне один интересный господин встретился, Вильский, а имя-отчество я запамятовал. Уговаривал Литвинова купить у англичан ледовую шхуну для республики. И тоже вам кланялся, сказал, что непременно найдёт, у него какое-то страшно важное дело.
        - Вильский… - Фамилия была очень знакома, я попробовал вспомнить - и всплыла Одесса. - Такой большой, круглолицый, нос пятачком? Антон Антонович?
        - Да, именно. Знаете его?
        - Вряд ли кто-то может сказать, что знает его… Но знаком.
        …Это был благословенный одиннадцатый год, я возвращался из Африки, меня ждала Аннушка… а может, и не ждала. Нет, наверное, всё-таки ждала. Хотя на причале её не оказалось.
        Лил противный мокрый сероватый дождь, превращающий всё вокруг в студень. Я подумал, что Аннушка не пришла из-за дождя. Но она просто осталась в Царском. Это я узнал позже.
        Зато на причале с букетом мокрых лилий меня встречала (держа под отдельным зонтом плакатик "Встречаем Н. С. Гумилёва") незнакомая мне чета: маленькая худощавая чёрненькая, похожая на испанку, женщина - и большой, розовый и чудовищно подвижный её муж: Юлия Михайловна и Антон Антонович Вильские, какие-то дальние родственники Сверчковых, то есть мои сводные. Поначалу я пришёл в отчаяние, поскольку в ту пору терпеть не мог проявлений родственной любви и родственного же гостеприимства, - но вскоре понял, что здесь имеет место серьёзное исключение из правил.
        Жюли была поэт; это можно сказать твёрдо. Она писала очень мало, но то, что она показала мне, было попросту хорошо. Главное, она не подражала никому. Чувствовались своё дыхание и своя рука. Я велел ей готовить книжку; рукопись она мне, однако, так и не послала, а на напоминания (редкие, к сожалению) отделывалась вздорными отговорками. Потом началась война…
        Антуан же всему предпочитал паруса, имел яхту и звал меня в путешествия. У него был прожект - пробиться к Северному полюсу под парусами на этаком специальном буере, который по чистой воде мог плыть. Поскольку я начал считаться путешественником с серьёзным авторитетом (среди своих, разумеется) - то мне было поручено отвезти в Е.И.В. Академию наук соответствующий документ с обоснованиями. Я согласился, но документ нужно было ещё готовить, а меня ждала Аннушка… Мы договорились, что Антуан пришлёт мне всё необходимое почтой или же с оказией, а я уже передам в тёплые руки.
        Надо ли говорить, что никаких документов я не получил. Потом началась война…
        Теперь вот война подходила к концу - или по крайней мере к завершению. И появляется Антуан - можно сказать, ниоткуда. В Лондоне. Требуя у большевиков ледовую шхуну.
        И желая со мной встретиться.
        Желал ли я? Не знаю. Боюсь, что нет.
        У меня только что погибла родина. От меня, скорее всего, уходит - или уже ушла - жена, которую я любил и люблю, но с которой совершенно не могу ужиться. Девушка, в которую я влюбился, как последний гимназист, выходит замуж за американского клерка с пуговичными глазками (последнее меня убивало наповал). Что ещё нужно для полноты ощущений?
        Мимолётный товарищ из далёкого прошлого?
        …Он настиг меня на перроне. Я садился в поезд до Саутгемптона.
        - Николя!
        Он бежал ко мне, страшно топая сапогами; огромное клетчатое пальто развевалось за его плечами, как черкесская бурка.
        - Антуан…
        - Вадим сказал мне, где вы! Фу, как я рад, что успел!
        Я вдруг почувствовал, что тоже рад.
        Те десять минут, которые мы проговорили на перроне у открытых дверей вагона, под звон вокзального колокола и ароматы горящего угля и креозота, чуть было не изменили всю мою жизнь.
        Антуан начал брать быка за рога ещё при Керенском, но по-настоящему это стало получаться только после Рождества. Новая власть оказалась ещё более сумасбродной и безалаберной, чем я думал. На открывание новой обитаемой земли, расположенной между Шпицбергеном, Новой Землёй и Северным полюсом - и уже названной Революционарией, - были выделены средства, а главное - дано поручение… Так что теперь у Антуана будет шхуна, будет экипаж, будут собаки, будет снаряжение. И он действительно верил, что где-то среди льдов существует тёплая, подогреваемая подземным теплом, земля - ведь летят же куда-то на север птицы…
        (Много позже то же самое я слышал от Отто Юльевича Шмидта; правда, он, как человек знающий и понимающий всё, говорил, что птицы, скорее всего, просто теряют ориентировку от магнитных бурь и полярного дня - и летят не туда, и просто погибают во льдах… Но и он позволял себе чуть-чуть верить в неоткрытые земли.)
        Мы договорились, что я по приезде в Россию произведу необходимые приготовления, а Антуан, в свою очередь, вызовет меня в Мурманск или Архангельск - куда приведёт шхуну. Вот просто сразу. День в день…
        Мой поезд отправлялся, и уже из тамбура я крикнул ему:
        - А как поживает Жюли?
        Он улыбнулся ещё шире, чем обычно. Поезд дёрнул и медленно покатился, и Антуан пошёл следом.
        - Слава Богу, Николя, она умерла! Ещё до того, как всё это началось! В мае четырнадцатого! Представляете? Всё цвело, белые акации, я возил её по бульвару в кресле, она уже не могла ходить, но она была так счастлива!..
        В Париж я съездил зря.
        Уже в Мурманске я начал готовиться к экспедиции: в частности, купил оленью доху. Как она мне потом пригодилась!..
        Антуан ничего о себе не сообщил. Только два года спустя я узнал, что он оказался одной из первых жертв испанки - как это тогда называлось, спылал на борту шхуны по пути в Архангельск.
        Его похоронили в Баренцевом море.
        20
        Если у человека талант, это ещё не значит, что ему надо непременно найти применение. Сестра Курта Воннегута
        Ночью он сидел неподвижно, обняв колено, и пытался думать. Вероятно, думанье здесь было так же ненужно и бесполезно, как и дыхание, а потому быстро превращалось из необходимости в привычку. И уже как привычка - привыкало крутиться по накатанному, всё медленнее и медленнее. И вот теперь что-то происходило, а мыслей всё равно не было. То есть они были, но вялые, ленивые и привычные, похожие на мышей в винном погребе…
        Мысли были только про мысли, про то, почему нет настоящих мыслей.
        Всё остальное по-прежнему не вызывало ни восторга понимания, ни ужаса отторжения, ни желания вникать. Текло - и пусть течёт, стояло - и стоять будет…
        Ещё когда отсиживались в том доме возле библиотеки, не зная, что делать дальше, Николай Степанович попытался применить некоторые доступные здесь методики стимуляции разума - но тщетно. Удавалось держаться над сонной одурью на уровне простого бодрствования, обыденного существования - без озарений и взлётов. И это даже не выводило из себя…
        И сейчас, сидя без сна в звёздной ночи проклятого, зачарованного города, Николай Степанович решил попробовать ещё раз. Он лёг свободно, выбрал в небе звезду и стал думать ни о чём, выкидывая из сознания ленивых мышей, а с неба - лишние звёзды. Надо было добиться того, чтобы в голове образовалась великолепная пустота в тот самый момент, когда на небе останется одна последняя звезда.
        Когда возникнет пустота, придёт постижение всего.
        Сначала он долго и тщательно убирал мысли осознанные, привычные, которые день за днём мотались кругами - так навязчиво, что он давно перестал на них реагировать. Потом, немного расчистив пространство, стал выкидывать другие, тёмные и неосознанные, каждая из которых могла бы быть гениальной, если бы не исходящий от них запах затхлости. Это заняло сколько-то времени и отняло сколько-то сил. Число звёзд в небе уменьшилось раза в два. Потом он стал выкидывать мусор, всяческие обрывки и обломки, - их накопилось немало. И, наконец, принялся просто за пыль и грязь…
        В небе оставалось четыре или пять звёзд, когда снаружи пришёл странный треск.
        В ожидании парабеллума
        Лагерь…
        Я вот думаю: а надо ли про всё это рассказывать? Не потому, что нам тут было как-то особенно плохо… тогда бы как раз стоило рассказать. Просто здесь было никак. Вот никак, и всё. Ни жарко, ни холодно. Не то чтобы очень скучно, но и не весело. Никак.
        Ладно, скажу пару фраз, потому что выделять это наше "приключение" даже таким способом, как не говоря ничего, оставляя дыру, - это оказывать ему слишком много чести.
        Ну, представьте себе: пятнадцать домиков, одна половина - нормальные, стационарные, под черепичными крышами, другая половина - щитовые, двухэтажные, окна закрыты наглухо и не открываются. В каждом щитовом доме двадцать четыре комнаты, в каждой комнате - шесть двухэтажных коек. Почти все койки заняты. Тиграна и Надежду Коминтовну поселили в старом доме, в маленькой (так примерно с железнодорожное купе), зато отдельной каморке, тётю Ашхен и Хасановну - в бараке, но в комнатке полупустой, там с ними была только одна пожилая леди из Турции, нас же с Петькой развели не только по разным комнатам, но и по разным баракам, хотя в Петькиной комнате была пустая койка; когда же мы стали просить и требовать, чтоб нас поселили вместе, нам ответили: нельзя, вы будете доминировать. Дескать, русские - они такие, всегда норовят доминировать. Это при том, что до нас русских в лагере не было. Откуда у них такой печальный опыт?..
        Ирочку загнали вообще на другой конец лагеря, в самый крайний барак.
        Ладно. Мы заселились, поужинали (жратва была пресной, никакой, но все успели проголодаться) - и пошли смотреть телевизор. Телевизоров было по одному на барак. По каким-то причудам администрации переключать их было нельзя, каждый ящик показывал только один канал. Мы почти всей нашей толпой (без Ирочки и без тёти Ашхен - они отговорились усталостью и пошли спать) стали искать новости, чтобы хоть как-то разобраться в царящем вокруг бардаке. И нашли.
        Это был канал "Аль Джазира" на немецком - вернее, с немецким синхроном. Я довольно долго не мог приладиться к строю речи, к структуре фраз; но постепенно начало получаться. Впрочем, сюжет "К событиям в Швейцарии" и сам по себе был краток и непонятен - наверное, следовало знать историю вопроса, потому что кто такой Йоханн Акстельмейер и чем опасно его появление на слёте активистов кантонистского движения, я не имел ни малейшего представления. Но я теперь хоть знал, что противоборствующие стороны называются "банкисты" и "кантонисты". Швейцарский вопрос рассматривается в ПАСЕ, гуманитарная помощь поступает из, вопрос о применении силы отнесён в компетенцию, "Врачи без границ" требуют, а им отвечают, и наконец правительство Швейцарии в изгнании (Лондон) объявило неправоспособным правительство Швейцарии в изгнании (Вена), на что правительство Швейцарии в изгнании (Оттава) направило ноту…
        Репортаж из Москвы был не в пример занимательнее. Помните, бандит спрашивал нас о золоте партии? Так вот, обнаружилось окаянное. Из него Церетели изваял своего Петра с рулём и поставил на берегу Москва-реки, лишь слегка прикрыв золото сусальной бронзой. Недаром, ох недаром хитрый новономенклатурный скульптор хотел вывести статую за границу под предлогом, что это Колумб! Но теперь, после пожара на близлежащем химкомбинате, прошли какие надо дожди, бронзовая облатка превратилась в облупку, и нахищенное за десятилетия репрессий и ГУЛАГа золото вновь стало доступно глазу простого народа. А что доступно глазу, бывает доступно и ножовке…
        Показали: по опутанной какими-то сетями статуе, как муравьи, ползают трудящиеся и пилят, пилят, пилят. Чем-то это напоминало Клондайк в разрезе, только навыворот: там золото было вокруг, а люди, забравшись в толщу его, выгрызали ходы.
        Омон бесновался вокруг, потому что его на статую не пускали.
        …Потом, когда я уже собрался ложиться спать, ко мне привязались соседи - то ли братья, то ли просто земляки, потом я узнал, что они албанцы. Один был немного помладше меня, другой - постарше. Чего они хотели, я тоже сначала не понял. Постепенно выяснилось, что хотели они доминировать. Я удивился, почему нам с Петькой доминировать было нельзя, а им - можно. Я решил спросить об этом тётку, которая нас распределяла по комнатам, а заодно - перевязать руки, потому что ободрал я их довольно сильно. Но тётка уже ушла, а дежурный медбрат, Адриан, который обрабатывал мне ссадины и порватости, сказал, что с албанцами администрация старается не связываться и ночевать мне лучше где-то в другом месте. Например, здесь. Сам он был из Голландии, человек широких взглядов, предложил мне травки и не обиделся, когда я отказался. Мы с ним сыграли партий пять в шахматы, он спросил, смотрел ли я "Бойцовский клуб" - а когда я сказал, что смотрел, но не в восхищении, он с оценкой согласился, но объяснил, что по его мнению тут, в Швейцарии, произошло что-то подобное, ведь всё началось, можно сказать, с ролевой игры (сам он
ролевик, классический толкинист и на самом деле не голландец, а итилиэнец, а потому знает, что говорит), которая вдруг вышла из-под контроля. У них тут и серьёзная армия существовала по типу ролёвки: собрались, неделю по горам полазали, постреляли - и разбежались по домам, да и оружие с собой прихватили; вот в пандан этим настоящим полкам и дивизиям завелись полки игровые, по той же схеме организованные, только оружие пневмо - ну и не платили им за сборы, они сами всё за свои деньги делали. Разделились они, чтобы было с кем воевать, на две армии: городских и деревенских, "банкистов" и "кантонистов". А многие люди и в настоящей армии служили при этом, и в этих игрушечных войнах участвовали. И вот в какой-то момент пошла путаница… Когда это было? Ну, трудно сказать, всё постепенно произошло, размазанно. Пожалуй, что прошлым летом ещё такого беспредела не было… А власть то у одних, то у других, договориться не могут ни между собой, ни с заграницей - в общем, бардак. НАТО вроде бы поддерживает городских, потому что кантонистов изредка бомбят, когда они сильно наглеют, но и банкистов кто-то бомбит - может,
и по ошибке, а может, для острастки… Когда я сказал, что ещё вчера в окружающем мире ни о чём не знали, он только махнул рукой: да знали, только никому никакого дела до этого не было. И, в общем, я даже на какое-то время в это поверил, хотя внутри себя точно знал: ещё вчера в Швейцарии было спокойно.
        Потом Адриана позвали, кто-то на что-то жаловался, а я улёгся прямо на перевязочный стол и уснул. Мне снилось, что гудят самолёты, земля содрогается от ударов тяжёлых бомб, а Лёвушка с броневика произносит речь, бросающую визжащих чёрных собак на штурм зверофермы… норки и песцы метались в панике в своих вольерах, а над воротами написано было огромными железными гремящими на ветру буквами: "Потерянносвинный невиннояйцевый индеец"…
        И почему-то во время этой атаки я понял, где мы допустили ошибку при расшифровке записки и что на самом-то деле всё очень просто, но у меня не было сил проснуться.
        Неправильно. Я хоть и не проснулся, но поднялся со стола; я был как зомби. Я знал, что мне нужно что-то взять и что-то с этим чем-то сделать. Я взял пульт от телевизора и ткнул какую-то кнопку. И стал ждать, что получится.
        Йоханн Акстельмейер появился наконец на слёте кантонистов и объяснил, что во всём виноваты гнойные вонючие педофилы. Он был в чёрной кожанке и чёрном берете, из-под которого широко торчали уши. Швейцарская революция попала в надёжные руки. Я выключил телевизор, снова забрался на перевязочный стол и наконец уснул без пальбы и драки.
        21
        Необычайные случаи обычно повторяются. Карел Чапек
        Маленький отель "Капри" на рю Бас, в "нижнем городе" Женевы, давно специализировался на японских туристах, и весь персонал очень неплохо изъяснялся на языке страны сакуры, гейш, хайку, оригами и сэппуку. Сегодня отель внезапно оказался переполнен, поскольку новая группа туристов прибыла, а та, на место которой она должна была поселиться, в аэропорт не выехала - ибо аэропорт уже был закрыт. То есть аэропорт впускал, но уже не выпускал. Причём как-то так получалось, что та часть аэропорта, которая впускает, ничего не знала о другой его части, которая не выпускает. Их как будто разделили невидимой, но непрозрачной стенкой, через которую не проходили ни телефонные звонки, ни курьеры, ни просто спешащие по делам служащие.
        В общем, спокойно прибывшая из Москвы группа в составе двенадцати туристов обнаружила в отеле раздражённых и напуганных соотечественников, которые объяснили им, что в стране переворот, власть непонятно у кого, с крыш стреляют, в озере тонут, в ресторане кормят неохотно - и вообще надо что-то делать, а консульство бессильно, поскольку их всех арестовали. Туристов просили от отеля не отходить: в университетском городке, совсем рядом, шли митинги и демонстрации; кроме того, утром перестали работать JPS…
        Нельзя сказать, что места для вновь прибывших (и очень обескураженных подробностями бытия) не нашлось. Место нашлось. Японцы очень покладистые и неприхотливые люди, а любой одноместный номер легко переоборудовать в двухместный…
        Волею судеб Цунэхару и Итиро Симидзу как раз и оказались в таком номере, расположенном на верхнем третьем этаже и обставленном в традиционном стиле: ширма, циновки на полу, квадратный столик с чайным сервизом, ниша с неканонической, но свежей и запоминающейся композицией в стиле морибана… На стене висело длинное узкое зеркало, а напротив него - простая и лаконичная акварель: горизонт, два почти параллельных, но всё же расходящихся стебля тростника - и маленькая пёстрая птичка с расправленными крылышками.
        Почти такая же акварель висела рядом с входной дверью, только там была ночь, горизонт угадывался, а стебли тростника подсвечивал летящий светлячок…
        Как рудимент европеизма, в номере был камин, но его непросто было заметить за ширмой классической раскраски. Очень узкая дверь выводила на крошечный полукруглый балкон.
        Согласно официальным, хоть и фальшивым, документам, Катаоки Цунэхару был на год младше соседа, поэтому он уступил ему очередь в душ. Им позвонили и сказали, что горячая вода может вот-вот закончиться, потому что и электричество, и газ в отель подают с перебоями. Слушая шум воды, Цунэхару рассматривал акварели. Они были чисты, трогательны и наивны, но, скорее всего, вышли из-под печатного станка где-нибудь в южном Китае. Одновременно он размышлял о том, как исполнить свой замысел. Главное, не совершать глупых действий и этими глупыми действиями не навлекать на себя неудачу.
        Он никогда в жизни ещё не был так близок к цели…
        ИЗ РАССКАЗОВ ДЗЕДА ПИЛИПА
        (уже потом)
        Прямо скажем: обделался я в тот раз по самые уши, стыдобища, ме каго ен ля тапа дель органо и ме ревуэлко енсима де ля миерда! И на старуху нисходит проруха, а уж когда на старика…
        А с другой стороны - любому можно дать сзади по башке - и, пока он тихо дремлет в отключке, связать его чем-нибудь подходящим. Меня вот связали телефонным проводом. Крепкая на разрыв вещь оказалась, я раньше-то думал - так, тьфу…
        Короче, валяюсь я, в ум пришедши, придумал уже, как буду провод перетирать о железную дверку приоткрытую, как вваливаются Лёва наш и с ним Крис - и успокаивают, что-де можно не торопиться, самолёт у нас тю-тю, свистнули у нас самолёт, будем прорываться куда нам надо пешим строем. И я понимаю, что это у меня на роду так написано: заместо лететь ходить пешком, а то и на брюхе, подобно змию. А вы говорите: десант, десант…
        Ладно. Пока меня размотали, пока я башку на место поставил (на этот случай у меня завсегда с собой в заднем кармане) - прошло какое-то время. Лёвушка меня торопит куда-то, Крис, однако же, наоборот: осторожнее, говорит, Филя, осторожнее. Да я и сам стараюсь не рыпаться, поскольку гуля на темечке горячая, размером с детский кулачок - и всё растёт. Но до двери добрался. И вот мне её открыть надо, а я, как та ворона, что, на молоке обжегшись, в любой куст гранату кидает, - я дверь тихонечко приоткрываю и с корточек в щёлку одним глазом…
        И вижу солдатскую жопу во весь экран.
        И то ли от этой гули на темечке, то ли ещё от чего - но так я взбеленился, что ещё немножко дверь приоткрыл и солдата скрал. Дал легонько по кумполу, внутрь заволок, дверь закрыл. Что там снаружи - не знаю. Крис на меня с удовольствием смотрит, сам же винторез подобрал и в изучение углубился. А я руки-ноги языку проводом стянул, как положено, и хлебнуть глоточек дал. Тот и глаза открыл. Ну, говорю, парень, а теперь объясняй - быстро…
        На каком языке спросил? А хрен его знает. На каком-то понятном. В общем, он-то сразу понял. И запшепрашел со всей предельной откровенностью.
        Ну да, по-польски. Зовут его Стефан - тёзка одного нашего, и даже похож с лица: тощий, и нос бугорком. Они тут, оказывается, все поляки. Уже давно. Объединённые силы по поддержанию мира в Швейцарии. Или как-то наподобие. Полк такой-то, личный номер такой-то (я помнил поначалу, а потом забыл за ненадобностью). Выполняют задачу по перехвату запломбированного самолёта из России, который должен был ввезти в страну группу особо опасных агентов КГБ, специалистов по городской партизанской войне.
        Перехватили, спрашиваю?
        Нет, говорит, самолёт из-под самого носа улетел, видимо, почуяли гады исходящую от нас, смиренных миротворцев, опасность.
        Да, говорю, бывает.
        Много ещё чего он порассказал полезного - а тут и Крис подключился, и Лёва со своими вопросами, - в общем, стало нам понятно, что ничего не понятно - ну то есть абсолютно. Кто, кого, за что, по какому праву…
        Что существенно: узнали, что на аэродроме он один оставлен был, и сменят его часа через четыре. Вернее, оставлено-то их, конечно, двое, он и капрал, но капрал дождался, когда отбудет поручник, и на мотоцикле поехал к бабе, тут рядом. Обещал на обратном пути купить водки, есть такой кабачок, где ещё можно купить водки - если предъявить ствол.
        Порасспросил я его и про этот кабачок…
        В общем, оставили мы паренька прохлаждаться в тенёчке, а сами отправились искать счастья. И почти сразу нашли. То есть это Лёва острым глазом засёк, что в траве поблескивает какая-то хрень, и оказалось, что это два брелочка с ключами… Крис тут же в них вцепился, в ладонях греет, на морде идиотское счастливое выражение проступило. Говорит: ну, всё, знаю я, где наши, поехали.
        Поехали так поехали. Из нас троих только я машину и умел водить - то есть Лёва тоже умел, но до педалей ногами не доставал. Сели мы, запустил я движок - потом повернулся к бойцам моим и говорю: а в курсе ли вы, хлопцы, что доедем мы самое дальнее до первого блокпоста? Потому что паспорта наши все остались у Тиграна… И призадумались бойцы, мудрость пытаются в ход пустить. А я предлагаю: давай-ка, Лёва, ты самый быстроногий - смотайся за винторезом. Он: есть! - и побежал. Крис говорит: Филя, нас же за этот винторез порешат, как морковку. Я говорю: нас и без винтореза порешат, найдут за что, а с винторезом мы, глядишь, и просочимся, куда надо. Ну, Крису следует должное отдать: в этом деле ты, говорит, главный.
        В общем, сидим мы в машине и ждём, а огольца всё нет… Пять минут нет, десять…
        Эх. Вдавил я педаль в пол, ограждение снёс - такие пластмассовые пирамидки, ну, ты их везде тут видел, типа, проезд закрыт - и к этим постройкам аэродромным подруливаю, Крис ещё на ходу выскочил, я думал, он за парнишкой побежал так резво, так нет, его полоскать начало… потом уже объяснил: будто ухнули мы с машиной с высокой-высокой горы и не то что падаем, а - скользим всё быстрей и быстрей; а я - ничего не почувствовал; ну опять же: кто Крис и кто - Филя, каждому своё. Меня, по-моему, только один раз на все эти чудные дела пробило - когда мы с твоим батькой познакомились, в городе Шамбале. И с тех пор - ни-ни.
        Отвлёкся. Забегаю я в диспетчерскую (второй раз, учёный, забегаю правильно) - а там пусто. Ни винтореза, ни солдатика связанного, ни Лёвы. Я было обратно, но краем глаза какое-то пятно яркое засёк. Смотрю: а на пульте лежат два паспорта и записка: "Ухожу в революцию!"
        Взял я паспорта, посмотрел - а это наши с Крисом. Под паспортами бумага синяя плотная лежит, почти картон, на ней написано что-то и огромная красная печать проставлена.
        Ну, и одно словечко знакомое я рассмотрел: Ausweis. Ладно, думаю. А что "ладно"… это ж у них тут родной язык, всю жизнь с аусвайсами живут. И ещё по-французски они как-то… не помню. Но вот поди ж ты: внутри вдруг всё запахнулось.
        Вышел. Крис уже просто бледный, не блюёт. Показал ему все находки, пожал плечами. Он тоже плечами пожал, посидел недолго, потом говорит: нет, Филя, думать после будем, а пока давай куда-нибудь двигать - отсюда подальше…
        22
        Иегова, сотворив мир, сказал, что это хорошо. Что бы он сказал теперь? Джордж Бернард Шоу
        По мере продвижения вперёд с городом определённо что-то происходило, но слово "оживать", которое попытался применить Костя, явно не годилось. Это было что угодно, только не жизнь.
        Призрачные фигуры стали попадаться едва ли не на каждом шагу, часто группами; особенно они любили туманные сумерки, "утренние" и "вечерние". Слышны были и голоса, и гомон толпы - не всегда, а как бы приливами.
        Двигаться, сохраняя если не рассудок в полном смысле слова, то способность не дёргаться и не шарахаться поминутно, можно было только по какой-то оптической оси, не всегда совпадавшей с серединой мостовой. Отклонившись же от оси на два-три шага, человек начинал ощущать себя рядом с какой-то сложной линзой: дома, к которым приближался, стремительно вырастали в размерах, изгибались и запрокидывались на тебя; а те, от которых удалялся, ещё более стремительно уменьшались и почти пропадали… Происходило это только "днём" - а потому движению очень мешало.
        В сумерках торопливо искали ночлег.
        Судя по всякого рода приметам, шёл восьмой, или девятый, или десятый день пути. Все сбились со счёта, кто вёл счёт - а кто не вёл (например, сам Николай Степанович), сказал бы, что идут они бесконечно и что конца этому не будет…
        Там, где на плане отмечено было пересечение древка стрелы с последней на их пути, то есть с ближайшей к наконечнику перекладиной, то есть перекрёсток широких проспектов, обнаружился водоём - первый на их пути. То есть было множество фонтанов, бассейнов и декоративных арыков, высохших до кондиций, достойных великих пустынь.
        Здесь же - была вода…
        Самоё пересечение проспектов было выполнено как пологий арочный крестообразный мост без единой опоры, приподнятый над исполинской чашей. Поперечник чаши был шагов сто, не меньше; глубину на глаз взять было сложно, особенно учитывая всякие местные особенности рефракции (или чего-то ещё) - но похоже было, что девятиэтажный дом в ней скроется.
        В центре чаши, в самом низком месте её дна, чернела лужица - маленькая по сравнению со всей чашей, но, наверное, побольше всех тех фонтанов и бассейнов, что попадались раньше.
        - Странно… - пробормотал Шаддам, переводя взгляд с карты на пейзаж. - Не отображено… и не помню я ничего такого…
        - Ты же вообще ничего не помнишь, - сказал Костя, не оборачиваясь. Он стоял у самого края моста, глядя вниз. Ограждение моста было совсем никаким - по колено.
        - Да, - сказал Шаддам. - Но, как правило, когда я вижу то, что видел прежде - я это вспоминаю. Свойство бесполезное, но меня успокаивает. А это я вспомнить не могу, и мне тревожно. Очень тревожно. Пойдёмте отсюда скорее.
        - Придётся дождаться… - Костя кивнул на арьергард.
        Последними ещё даже не вступили на мост Толик и Аннушка; рядом с ними шла Нойда, оказывая моральную поддержку. Увы, все попытки найти хоть что-то, из чего можно было бы сделать тележку, результата пока не принесли…
        Николай Степанович гнал от себя мысль, что и весь поход - впустую. Но, но, но… Шаддам - подозревал? был уверен? надеялся? - что там, вблизи ворот, где сосредоточены были университеты с их лабораториями и полигонами, можно будет найти пару подходящих железок. Хотелось бы, чтобы он оказался прав.
        Подошёл Армен, уронил под ноги свёртки, вытер со лба несуществующий пот.
        - Оживаем, Николай Степанович? - вопрос звучал как утверждение.
        - Тяжело?
        - Не то слово…
        - Надо держаться. Сократим дневные переходы… может, всё-таки изобретём колесо. Или поймаем верблюда.
        Костя, опустившись на корточки, вглядывался во что-то там, далеко внизу.
        - Забавно… - пробормотал он. Вытянул руку и помахал ею. Подождал чего-то, помахал ещё. - На редкость забавно…
        - Что там? - спросил Шаддам.
        - Отражение… Да посмотри сам. Оно запаздывает.
        - Действительно…
        Николай Степанович смотрел не на них, а на Аннушку. Она шла с таким трудом, словно уже пересекла пустыню. Таким же пустынником выглядел Толик… но он хотя бы не скрывал своего изнеможения; Аннушка же пыталась изобразить походкой лёгкость и непринуждённость. Наверное, это отнимало ещё какие-то - совсем уже последние - силы…
        И нельзя было ни в коем случае показать, что ты видишь её насквозь, а наоборот - следовало поддерживать игру, даже когда тебя полосовало ножом по сердцу. А игра заключалась всего-навсего в том, что бодрая Аннушка опекает приболевшего друга.
        Он ждал, когда они наконец подойдут. И краем глаза увидел, что Армен протягивает руку и что-то роняет вниз, а Шаддам вдруг вскрикивает и пытается его остановить - и исчезает мгновенно, как будто его здесь не было никогда…
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама пятнадцатая
        Сперва Абу Талибу показалось, что он действительно сошёл с ума.
        Потом он подумал, что обознался.
        Наконец он понял, что по коридору действительно идёт толстомордый бенедиктинец в жёлтой чалме. И даже не идёт - неторопливо движется, заглядывая в каждую нишу-каморку, где томится на цепи очередной одержимый.
        Воистину, скажет Аллах о чём-нибудь: "Будь!" - и оно бывает!
        - Брат Сулейман, сейчас я возложу руки тебе на обритую голову, а ты веди себя как вёл, - прошептал брат Маркольфо.
        - Как ты сюда проник, садык?
        - Тщеславием здешнего шейха, как же ещё? - монах говорил так, словно бубнил молитву. - Ну и ещё немножко денег. У тебя и вправду остались верные друзья, а саадитов ненавидит весь Багдад. Здесь полным-полно здоровых людей! Один мешает наследникам, другой слишком честно судит, третий явный еретик, но в жилах его - кровь вашего пророка… Я пришёл открыто, под своим именем, как верный ученик медицинской школы в Салерно, и униженно молил шейха о науке. Сволочь этот Саадад! Он и вправду по живым людям на коне ездит! Ну да у меня спина крепкая. Теперь я здесь вроде послушника - горшки за вами выношу. Недолго тебе оковы терпеть: добрую сталь делают у вас в Андалусии! К ночи и покинем сию юдоль скорби… Я и кинжал твой захватил!
        - Подожди! - Абу Талиб схватил его за руку. - Кажется, мы нашли то, что искали!
        Глаза поэта в полумраке искрились.
        - Иисусе сладчайший! - вырвал руку бенедиктинец. - Да ты и впрямь тронулся от пыток! Нашёл Ирем в преисподней!
        - Здесь я встретился с тем, кто видел Ирем! - воскликнул Отец Учащегося. - Много лет он томится тут - тот, кого Маджнуном зовут!
        - Ну вот, - вздохнул брат Маркольфо. - Опять Маджнун. Не многовато ли? Вроде только недавно от одного избавились… Ну, ладно. Ну, безумец. А почему, к примеру, не слепец?
        - Он лишён зрения, - и как бы в доказательство Сулейман аль-Куртуби закрыл глаза руками.
        - Хорошо, - кивнул монах - ведь с умалишёнными следует во всём соглашаться. - Может, он ещё и дитя?
        - Конечно, дитя! - едва не крикнул Абу Талиб. - Ведь всякий настоящий шаир - до смерти дитя! Так что всё сошлось, всё сбылось, всё насквозь пересеклось - так пронзает экватор земная ось!
        - Хорошо, - сказал монах. - Стало быть, прихватим и его. Глупостью больше, глупостью меньше… О! К нам приближается отец-настоятель!
        Шейх Саадад всем своим видом словно бы намеревался показать человечеству, что оно, человечество, слишком много жрёт, пьёт и предаётся мирским удовольствиям, тогда как он, шейх Саадад, занят исключительно его, человечества, исцелением. Назвать его просто аскетом было всё равно что назвать палача Масрура озорником.
        - Что ты скажешь, кафир, об этом пациенте? - голос шейха подобен был шороху старого пергамента или высохшей змеиной шкурки.
        Брат Маркольфо отнял руки от выбритого черепа и почтительно сложил их перед грудью:
        - Скажу, о муаллим, что бедняга вообразил себя крошечным тушканчиком или ему подобным грызуном. Мы с вами кажемся ему чудовищными великанами. Смотрите, как он грозно выставляет вперёд обломки передних зубов, словно готовясь к смертельной схватке. Недуг этого рода, согласно "Канону врачебной науки", лечится настоем паслёна и прохладными обтираниями. Дней через десять он у нас будет нормальным…
        - Знай же, о невежественный франк, что нормальных людей в мире нет - один Аллах нормален, и он нормальнейший из нормальных!
        - Всяк по-своему с ума сходит, муаллим! - почтительнейше согласился монах. - У нас таких не лечат вообще, а просто следят, чтобы не натворили беды. Это оттого что мы в Европе скудны знаниями и скованы схоластикой. Вот я и решил стать первым в своём роде, потому и смиренно прошу права испить из сияющего источника вашей мудрости…
        Вот уж по части лести шейх аскетом не был - мог поглощать её в неограниченных количествах.
        - Согласитесь, муаллим, что безумие не минует даже членов богатейших семейств, а это сулит и возможности богатые…
        Желтолицый старик неприятно рассмеялся.
        - Мне по душе, кафир, что ты не притворяешься бескорыстным табибом вроде Ибн-Баджи, ибо всякое знание и умение должно быть оплачено…
        - Даром только птички поют, - вздохнул брат Маркольфо. - А у нас, бывает, и короли чудят. Если же излечу я от меланхолии принца Тарталью, то стану обеспеченным по гроб жизни. Присмотрел я уже себе один виноградничек…
        - Десять лет, - сказал шейх.
        - Не понял?
        - Десять лет ты проведёшь в стенах благородного Маристана, не гнушаясь самой чёрной работой - тогда, возможно, я посвящу тебя в тайны помрачённого рассудка. Ещё десять годов уйдут на обучение. Если суждено тебе вернуться во Франгистан, ты будешь уже немолод…
        Монах развёл руками:
        - Да я и не ожидал, муаллим, что немедленно получу из ваших рук кувшин с чудесным зельем. Царство Божие трудом берётся. Зато потом получу кафедру в Болонье или в Салерно… Ещё бы - ученик великого Саадада-Дин-Джабави! Я даже придумал название своей грядущей профессии - психотерапевт!
        - Кроме того, тебе предстоит принять истинную веру! - шейх многозначительно поднял палец.
        - Ради страждущих я готов на всё! - поклонился бенедиктинец. - Разве может стать между истинным врачевателем и болящими презренный клочок кожи, взятый к тому же не с самого благочестивого места! Да ведь и пророк допускает такию - сокрытие своей подлинной веры! О том, что я стал правоверным, даже сам Папа Никанор не узнает. Кроме того, я же не собираюсь здесь двадцать лет платить налог на иноверцев!
        Шейх как-то странно на него поглядел, но продолжал:
        - Ни тени подозрения в ереси не должно пасть на наш орден!
        Монах по-солдатски вытянулся:
        - Не падёт, муаллим! Но всё-таки разрешите мне заняться именно этим больным - уж очень интересный случай!
        Шейх долго и тревожно молчал.
        - Хорошо, - сказал он наконец. - Будут тебе и наука, и слава, и кафедра в вашей тупой салернской школе. Всё будет. Причём сразу. Только скажи мне… Назови имя, одно имя - кто тебя сюда послал? Кто послал тебя и твоего якобы безумного друга? Кого вы называете Наставником?
        Абу Талиб вскинулся, загремев цепью.
        - Не понимаю, - сказал брат Маркольфо. - Моим наставником, например, был фра Джованни Баптиста Арколе. Гнусный, доложу я вам, старикашка, еле от него отбился. Видимо, это у вас профессиональное, муаллим.
        - Ну, двадцать лет мы ждать не будем, - сказал шейх и вцепился монаху в ворот рясы. - Ты сейчас же назовёшь мне имя, и мы покончим со всем. Быстро и безболезненно. На Маристан не распространяются никакие права и законы. Сопляк, кого ты надеялся провести? Да здесь открываются такие тайны, распахиваются такие бездны, о которых ты представления не имеешь. Как и о методах извлечения этих тайн из слабых человеческих тел. Масрур, Князь Гнева - простой мясник. Вы будете умирать долго… Хотя нет! Ты проживёшь подольше, чем твой сообщник. А ему, - он похлопал Абу Талиба по бритой голове, - искуснейший джяррах с помощью зубчатой круглой пилки срежет верхнюю часть черепа, и череп раскроется, словно горшок с шурпой. И я буду вонзать в эти якобы безумные мозги медные иглы, пока не найду место, ответственное за правдивость…
        - Да уж, подлинный табиб, - сказал бенедиктинец. - Полные шальвары милосердия.
        - …или пока это место не заработает у тебя, - продолжал шейх. Из краешка сизых губ старика побежала струйка слюны, но он не замечал. - Потом придёт и твоя очередь…
        - Брат, - сказал Абу Талиб на латыни. - Задуши его. Я сейчас дёрну дедушку за ноги…
        - …и сбежится стража! - торжествующе прошипел шейх Саадад на латыни же. - Ты силён, но у меня молодцы покрепче…
        Брат Маркольфо стряхнул с себя шейха без всякого труда - высохшая рука, державшая мёртвой хваткой, разом разжалась.
        - И столь же крепок их сон, - сказал он. - Иисусе сладчайший, как ладно ты устроил, что во всех монашеских орденах трапезы совместные! И что везде стоят чаши для омовения пальцев! И что здесь без ложек обходятся!
        Абу Талиб вскочил на ноги - сколько позволила цепь.
        - Ты что - отравил их всех? - задыхаясь, воскликнул он.
        - Очухаются, - сказал монах. - А вот вам, муаллим, этого не обещаю. Он, представляешь, Соломон, жрать ничего не жрал, а только пил из этой чашки в знак скромности и самоуничижения… Если ты начальник, то и нечего скромничать! Вот стану Папой - ни за что не буду нищим на Пасху ноги мыть и воду пить, отменю этот обычай. Он многим жизни стоил…
        Шейх ничего не отвечал, только хрипел и показывал пальцами на рот - видно, требовал противоядия.
        - Можно, - согласился брат Маркольфо. - В обмен на тайны и бездны. Ишь чего выдумал - назови им наставника! И у тебя, небось, того же требовали?
        Поэт не отвечал, только раскачивался на цепи из стороны в сторону.
        - Ты невежда, муаллим, - безжалостно сказал монах. - Тебе не противоядие нужно, тебе ванна горячая нужна, покуда кровь не застыла совсем. Но до ванны ты не дойдёшь, а я тебя не понесу. Мне цепь нужно распилить, хоть я и не так искусен, как твой джяррах. Кстати, не забыть бы ему перед уходом все пальцы переломать. А ты, муаллим, если бы внимательно читал труды презираемого тобой Ибн-Баджи, воистину Серебряного, то знал бы, что мозговое вещество нечувствительно к боли. Проклинаешь? Знал бы ты, насколько я проклят!
        …Судьба, судьба - скоморох небес!
        23
        Только кровавая беспощадная месть утешит разбитое сердце самурая. Д. Х. Шварц "По следу орла"
        Катаоки Цунэхару и Итиро Симидзу уже на второй день почти подружились - как иногда могут подружиться два чопорных викторианских англичанина, оказавшихся на оккупированной бурами территории: то есть накрепко и очень близко, но только до перехода через линию фронта. Цунэхару отрекомендовался историком, преподавателем провинциального актёрского колледжа; это был очень удобный образ, он позволял объяснять все свои чудачества любовью к профессии. Итиро Симидзу был средней руки чиновником в министерстве транспорта. Кроме того, он был членом фан-клуба Эдогавы Рампо. Кто такой Эдогава Рампо, простой деревенский самурай Цунэхару не знал. В чемодане у Симидзу нашлись два двухлитровых кувшина сакэ "Красный журавль", баночка маринованных слив и коробка сыра. Цунэхару выставил купленное в Москве острое сушёное мясо, которое следовало нарезать тонкими полупрозрачными ломтиками, и приобретённый уже здесь, в аэропорту, швейцарский нож - как раз для нарезания этих ломтиков. Оба сочли, что в походных и даже осадных условиях ничего лучшего просто не придумать.
        На балконе как раз нашлось место для двоих. Они сидели, пили из маленьких фарфоровых чашечек сакэ, смотрели вниз на пустую и замусоренную рю Бас с закрытыми витринами магазинов, и разговаривали о нелепой сущности человечества. Человечество никогда не понимало себя, а когда ему начинало казаться, что оно приближается к пониманию, незамедлительно что-то случалось…
        Потом этот разговор плавно перетёк на нелепую судьбу самого Итиро Симидзу. Он трижды пытался жениться на хорошеньких девушках, но как только он делал предложение, обязательно что-то случалось. Одну девушку увёз новозеландский миллионер, другая приняла католичество и постриглась в монахини, третья, самая красивая, сменила пол и стала мальчиком. Итиро должен сказать по секрету: у него вообще не было женщины. Никогда. В юности он следовал даётэ, а значит, блюл воздержание в целях внутреннего совершенствования; а с годами у него развилась непомерная застенчивость. Да, он очень застенчив с женщинами, потому что у него вот здесь, на плече, родимое пятно в виде иероглифа "тогу". Цунэхару не знал, что такое "даётэ" и как простой иероглиф способствует застенчивости, но выяснять ничего не стал, полагая это праздным любопытством.
        Он постепенно, шаг за шагом, подталкивал своего нового друга пооткровенничать о странном того поведении в Москве - что именно подвигло его на похищение древней яшмовой чаши? И с удивлением выяснил, что Итиро воспринимает чашу как неотъемлемую данность, как свою руку, как воздух. Да, он её взял там, на столе, но как он её мог не взять?.. нет, это было бы невозможно… Не тяжкий долг, который заставлял действовать самого Цунэхару, а что-то более естественное, поскольку неосознаваемое, инстинктивное, почти животное - двигало Итиро. И Цунэхару подумал, что его друг Итиро Симидзу - всего лишь раб чаши, тогда как он, Цунэхару - её страж и спаситель.
        Ему сразу стало легко.
        ИЗ РАССКАЗОВ ДЗЕДА ПИЛИПА
        (продолжение)
        - …Не, Стёпка, за такой аусвайс какой-нибудь контрабандист здешний полцарства бы отдал, не задумываясь - и Луну в придачу. То есть тормозили нас, естественно, на каждом блокпосту - а их понатыкано было на каждом перекрёстке, - но стоило солдатикам этот картон увидеть, как сразу вытягивались, честь отдавали и иной раз даже паспорта не смотрели, я уже вообще молчу про багажник. Так что ехали мы легко, хотя и не быстро - потому что на этих блокпостах на всех очереди, и пока мы не обнаглели вконец, то стояли, ждали, когда перед нами бедолаг местных проверят, досмотрят, обыщут… Что? Зачем мне Луна? А я бы на ней оффшор основал и фирмы бы там регистрировал… зачем? Деньги бы завелись немалые… зачем? Ну… муви я хочу поставить такое… как бы сказать… да ладно, как ни скажи, а всё одно не получится как надо. А для муви надо много денег, это я усвоил себе накрепко. В общем, Луна, если её правильно по назначению использовать, немалые бабки принести может…
        Да, так я отвлёкся. У этих чаперос… ну, у миротворцев, мать их, - у них развлекуха была отвязная: если кто им слово поперёк скажет, его тут же к стенке, на голову часы ставят, в зубы шоколадку суют - и по часам палят. Вильгельма Телля показывают. Ну, часы-то, правда, как правило, большие… Да, прямо при нас они так развлекались - а чего им бояться-то? Европе совсем не до них…
        Ладно. Кое-как - однако едем. Подъезжаем к повороту очередному, указатель стоит: клиника "Пакс вобискум". И тут Крис мне говорит: Филя, давай постоим немного. Вот так пальцы в виски упёр, голову опустил и глаза закрыл. Думает, значит.
        И я думаю. Мотор заглушил. Думаю: как там наши, в вёске-то? Так мне тревожно за них стало, ты не поверишь - аж дыхание перебило. Сижу, руль скребу когтями…
        Колонна нам навстречу миротворческая - машины три грузовых крытых, БТР… Крис вдруг подпрыгнул, на грузовики уставился - а они притормозили, поворачивая, - и говорит: так это ж наших везут. Я было к ключу зажигания тянусь, а он говорит: постой, постой. Нашим сейчас ничего не угрожает, их поселят, накормят… а поехали-ка мы с тобой в Женеву, потому что вокруг той штуки - а Крис никогда Грааль по имени не называл, - вокруг неё что-то такое клубится… да и вообще. Чую я, говорит, что самое главное сейчас будет именно там.
        И как в воду глядел, шаман…
        В ожидании парабеллума
        Ночью, пока я спал, албанцы поставили на уши весь лагерь - искали меня на предмет пожурить, - и утром администрация - та самая тётка - поставила меня под ясны очи, объяснила, что это я во всём виноват, и назначила трое суток карцера. Вернее, изолятора, потому что было там просто скучно, а так - ничего. Да и трёх суток я не просидел: правый кулак распух, разболелся, - в общем, решили меня везти под усиленным конвоем в больничку. Конвой состоял из четверых мрачных усатых албанцев с дубинками. Я пытался протестовать, но у меня был только один мой слабый голос против их четырёх - так что демократия в очередной раз победила.
        Я так и не придумал, как об отъезде дать знать Тиграну…
        Ехали в кургузом джипе, отдалённо похожем на "ниву", с красным крестом на капоте и дверцах. Меня зажали на заднем сиденье с обеих сторон; от моих конвоиров сильно пахло табаком и мокрой шерстью. Я был уверен, что до больнички меня не довезут, но нет - довезли. Там мне сделали рентген, оказалось, что у меня два перелома, - перевязали, наложили гипс, вогнали уколы от столбняка и ещё чего-то, дали с собой каких-то таблеток (я их потерял, так что не знаю, каких именно) - и отправили назад.
        На обратном пути меня и попытались убить. Наверное, когда мы ехали в больничку, это козырное место было занято. Или нужно было, чтобы меня видели и записали в больничке. Не знаю.
        Короче, примерно на половине дороги машина съехала с дороги куда-то вниз, крутнулась пару раз и остановилась. Меня выволокли наружу. Это была круглая полянка, со всех сторон окружённая зарослями. Наверное, мне в больничке вкатили что-то такое, что я воспринимал происходящее как что-то, не имеющее ко мне ни малейшего отношения. Удары были безболезненными, я их и не чувствовал вовсе, просто меня носило с места на место. А потом это кончилось, двое албанцев лежали, двое - стояли с поднятыми руками. Из кустов вышли несколько мужиков в джинсовых комбинезонах и каскетках, с автоматами в руках.
        24
        Отсутствие выбора замечательно проясняет ум. Генри Киссинджер
        Всё произошло в сотые доли секунды: вот на краю моста стояли трое, а вот - их уже двое, причём один на коленях, перегнувшись через низкий парапет… Следующая сотая доля - и Николай Степанович совсем рядом с Костей. Он видит - сбоку и почему-то чуть снизу - багровое лицо и вздутые от напряжения вены на шее, глаза закрыты, губа страшно закушена. Правая согнутая рука вибрирует, упираясь в парапет, левая - протянута вниз, и на руке, обхватив тонкое запястье, висит Шаддам! Следующая сотая: Николай Степанович обегает Костю, чтобы лечь слева от него. Следующая: ложится, нет, падает грудью на парапет, протягивает руку вниз, дотягивается. Обхватывает запястье Шаддама - в момент, когда пальцы того начинают разжиматься…
        Костя в свою очередь чуть разворачивает руку - и теперь тоже может держать Шаддама. Шаддам чуть раскачивается. Собирается с силами, поднимает вторую руку и сам хватает Николая Степановича за запястье.
        Фиксированная позиция. Шаддам держится довольно крепко, но вытянуть его на мост нет возможности: не опереться, уж очень неудобно. Но тут сверху перегибается Армен и спускает вниз ремень. Ремень качается перед лицом Шаддама, замирает - и наконец Шаддам вцепляется в него зубами. И Армен, упираясь в парапет ногой, начинает понемногу тянуть Шаддама, принимает постепенно на себя его вес, и наконец Костя и Николай Степанович, переглянувшись и друг другу кивнув, упираются покрепче - и с воплем "э-э-эхххх!" распрямляются, вот они стоят на коленях, упираясь свободными руками в парапет, и теперь можно одну ногу осторожно передвинуть вперёд, перенести на неё свой вес, снова переглянуться, кивнуть, и - "э-э-э-эхххх!!!" - откинуться назад и встать, и Шаддам, обдирая о край моста свой доселе безупречный костюм, переваливает через парапет и почти падает ничком, жадно хватая ртом воздух…
        Сколько прошло времени - если здесь вообще может идти речь о времени? Аннушка и Толик приблизились шагов на двадцать; Нойда преодолела половину пути. Они двигались так медленно, словно плыли в меду.
        А потом что-то переменилось, и Нойда полетела стрелой - зная, что опаздывает, но всё же торопясь…
        Шаддам же, тряхнув головой, развернулся и снова перегнулся через парапет.
        - Нет, - сказал он; в голосе было отчаяние.
        Николай Степанович тоже посмотрел вниз. По чёрной глади расходились круги.
        - Что это?
        - Уходим, - сказал Шаддам. Он снова посмотрел вниз, потом на отставших, потом снова вниз. - Уходим быстро…
        Нойда, пролетевшая по инерции несколько лишних метров, первой метнулась назад, за ней - Шаддам и Николай Степанович, не медля ни мгновения, не размышляя, не зная даже, что будут делать в следующее мгновение. Костя и Армен отстали на пару шагов.
        Нойда схватила Аннушку за руку и поволокла - но не назад, откуда шли, не с моста, а - через мост. И - зная, что времени на споры и даже на осмысление происходящего нет, Николай Степанович просто подхватил жену на плечо и побежал, тяжело ступая, туда, куда вела подпрыгивающая от напряжения белая псина.
        Сзади он слышал, как остальные волокут Толика. Тот вроде бы пытался протестовать…
        Мост, доселе каменный, глухой - вдруг стал звучать и отдаваться под ногами, словно ажурный, железный. Марева поднимались справа и слева.
        Они почти миновали перекрёсток, когда прошёл первый удар.
        Удар был беззвучен, но потрясающ; нет, это был не гром, не близкий разрыв и не землетрясение; как человеческое ухо не в силах воспринять инфразвук, а воспринимает его всё тело - так и здесь не ноги и не тело восприняли удар, а нечто большее: душа? На миг Николай Степанович воспринял себя и товарищей своих как вереничку мышат, пересекающих гигантский барабан-тунгу, на обтяжку которого идёт цельная шкура зебры…
        После удара настала пустота.
        В этой пустоте и бесцельности они пробежали перекрёсток и даже чуть удалились от него…
        В ожидании парабеллума
        Так я попал в партизанский отряд имени Драгана Чорного. Драган, если кто не знает - это такое сербское имя, которое по одним источникам означает "друг", а по другим - "дракон". Думаю, не надо объяснять, какое толкование мне понравилось больше.
        А, впрочем, понравились оба.
        Кстати, кто такой этот Драган Чорный, я так и не выяснил.
        Отряд был небольшой, человек двадцать, все сербы и все - автослесари. Они ещё не решили, что им делать: то ли пробиваться с боями через Италию, Словению и Хорватию домой, то ли побродить по здешним горам. То есть им одновременно хотелось и того, и другого. Командовала ими, что характерно, довольно молодая женщина, звали её Ангaра, и была она цыганка и бывший главный бухгалтер.
        Я рассказал им, что мой дед (на самом деле, конечно, отец, но если сказать правду, то потом надо долго и трудно объяснять, почему правда именно такова; в общем, иногда проще сгладить углы) был в войну партизанским командиром в Белоруссии и звался "батька Конан". И у меня есть тётка-цыганка (на самом-то деле племянница, но это же тоже надо объяснять…), кандидат наук, сейчас пишет докторскую…
        В общем, меня приняли, как своего.
        Партизанская жизнь мне понравилась. Отряд базировался в трёх больших трейлерах, припаркованных на задах бензозаправки. В нашем распоряжении был ручей и пруд, где водилась форель, и маленький, скудный, но всё же магазинчик при той самой заправке. Миротворцы в расположение отряда соваться боялись, а бойцы противоборствующих армий вообще в наших краях не показывались. Ребята говорили, что ближайший пост банкистов стоит где-то на подъездах к Женеве, от нас километрах в сорока на запад, а кантонистов - километрах в двадцати на восток, на полпути к туннелю, ведущему в Италию. То есть мы пожинали все прелести жизни на нейтральной полосе.
        Питались мы однообразно, но сытно и необременительно: консервами. Как раз в этих трейлерах их куда-то и везли, когда началась революция. Понятно, что трейлеры сразу стали ничьи, а следовательно, партизанские.
        У миротворцев на консервы выменивали муку и картошку, а также патроны к "калашниковым".
        На пятый день гипс я снял и выкинул. Переломы срослись. За это время я перевёл несколько стихотворений Отто Рана. Я наконец врубился в его желчную, изрядно раздражённую поэзию.
        Воевали мы с албанцами, которые контролировали все автозаправки, кроме нашей (нашу держали китайцы), и с турками-строителями. Я был в трёх боях и не могу сказать, что хоть что-то понял. Или почувствовал. Всё, что я чувствовал - это неловкость. Наверное, мы победили… Потом я как-то у костра рассказал Ангаре о Тигране, о том, что он имеет хороший опыт войны в горах и городах - и вообще я соскучился по своим. И Ангара решила, что имеет смысл с Тиграном поговорить, попросить его поделиться опытом, то, сё…
        Брать лагерь силой мы не собирались, пошла разведка: сама Ангара, её муж Костан и я. Вернее, не пошла, а поехала. На том самом джипе, на котором меня возили в больницу. Только красные кресты мы стёрли, заменив их красными звёздами…
        25
        Если есть у тебя вулкан, заткни его. Дай отдохнуть и вулкану. Маленький принц, из записных книжек
        Шпак и Шандыба провели день на военно-воздушной базе и потом ещё три во вполне благоустроенной, но всё же тюремной камере в Неаполе; потом им вернули паспорта и объяснили, что вот сию минуту Итальянская Республика ничего против них не имеет, но уже завтра может начать иметь, причём spectantibus omnibus; компренэ? Шпак ответил, что potior visa est periculosa libertas quieto servitio, после чего они взяли такси и поехали в аэропорт - ловить попутный борт до Лиссабона, поскольку их собственный трофей оставался под арестом всё на той же авиабазе…
        В Лиссабоне начальство разровняло их тонким слоем. Оно уже знало, что искомый пацан отбыл именно в Швейцарию; более того, оно знало, что Шпак и Шандыба прибыли в Италию на том самом самолёте, на котором пацан из России улетел. Слава богу, никому и в голову не пришло, что пацан некоторое время был в самом буквальном смысле слова в руках Шандыбы - а почему-то решили, что группы просто немного разминулись в пространстве-времени. В общем, Шпаку и Шандыбе в вину ставилось то, что они не проявили должной выдержки и предусмотрительности - и поторопились из этой дурной Швейцарии смыться…
        Разумеется, никто не стал начальство разуверять в этом невинном заблуждении.
        Короче, друзьям велено было быть в любую минуту под рукой и не расслабляться. Они сняли небольшой домик на берегу, вызвали из надёжного агентства девок - и стали смиренно ждать, когда пропоёт труба.
        ИЗ РАССКАЗОВ ДЗЕДА ПИЛИПА
        (продолжение)
        Ну, не знаю, не знаю… Мне эта Женева вообще не показалась. Там, может, жить в добрые времена и неплохо, а смотреть-то нечего. Ну, дома. Дома как дома. Трамваи мимо рельс стоят со стёклами перебитыми. Мусор - вот такими мешками, да и просто кучами… собаки роются. Лето, солнце, а как-то не тепло. Однако едем…
        Крис мой опять в меланхолию ушёл. То есть чувствую я, что ему вообще руки на себя наложить охота, представляешь себе такое? Пальцами вот так перебирает, будто клапана давит… глаза закрытые, и дышит страшно, как бы не через раз. Два раза вдохнёт подряд, два раза выдохнет. Второе дыхание Чейн-Стокса, так он потом сказал. Про первое-то я хорошо помню… ну и второе подстать оказалось.
        Потом говорит: давай спать. И носом клюнул.
        Я по сторонам, туда-сюда, вижу: отель. Подъехал: занято. Я к другому, к третьему, потом кемпинг - не, не пускают. А Крису всё хреновее становится. Наконец вижу: отель "Капри". Я туда, мне прямо от двери машут: нет, мол, мест, - а я уже осатанел. Аусвайс вытаскиваю…
        Что ты думаешь? Сразу номер нашёлся. Тёмненький, правда, под самой крышей - потолок скошенный, - но мне и так ладно. Криса завести помогли, уложили, спрашивают: болен, мол? - нет, говорю, устал смертельно… да и я тоже. Но сам притом чувствую, что силы откуда-то берутся. Мало, но берутся.
        Пошёл вниз: пить кофе. Не, говорят, кончился благородный напиток, есть только какао, то бишь горячий шоколад, но без сахара; варить? Варите, говорю, варите, кабалла кандела вам пор ель куло!
        А сам сел и по сторонам лыблюсь. Наверное, по затылку мне сильнее приложили, чем поначалу думал, потому что всё вокруг такое странное: будто сквозь дым перламутровый смотрю…
        26
        "Как правильно уложить парашют?" Пособие. Издание 2-е, исправленное
        День, в который Катаоки Цунэхару задумал отнять у друга яшмовую чашу, назывался четверг.
        Он проснулся рано, на рассвете, и задумался: в каком костюме приличнее всего будет совершить задуманное? Обычно таким вопросом он не задавался, выбор осуществлялся сам собой, отражая в себе действительное положение вещей и течение событий. Сейчас же этого почему-то не произошло, что могло означать только одно: ситуация складывалась уникальная. А значит, от правильного выбора костюма зависел правильный образ действий, а следовательно - и успех всего дела.
        Дело осложнялось ещё и тем, что выбор вещей был невелик. У Цунэхару был стандартный европейский костюм-двойка из недорогой и практичной гладкой ткани чёрного цвета (пиджак с накладными карманами, на двух пуговицах, узкие лацканы; брюки с двумя защипами, слегка сужены книзу), но, к сожалению, обе рубашки, гармонирующие с ним (светло-палевая и светло-бежевая в тонкую полоску), в московской гостинице испортили: их накрахмалили до фанерной жёсткости. Да и сомнительно было идти на самое важное в жизни самурая дело в чёрном европейском костюме…
        Точно так же с сомнением он отнёсся к идее надеть голубые джинсы "Мустанг", в которых проводил большую часть поездки, и одну из футболок - именно в силу того, что это была слишком затасканная, слишком обыденная одежда, не соответствующая уникальности момента.
        Выбор оставался крайне скудный: либо зелёная шёлковая пижама с иероглифом "ван" на спине, купленная весной в Гонконге и предназначенная скорее для подарка неизвестному другу, чем для собственной надобности (пакет всё ещё был запечатан), либо шорты-бермуды с пальмами впереди и обезьяньей улыбкой сзади, а к ним - просторная рубаха из набивного хлопка со вставками тонкой джинсовой ткани и алого атласа.
        Пожалуй, да… Жаль, что нет никакой возможности сделать нормальную причёску: вот уже почти пятьдесят лет Цунэхару стригся коротко, оставляя только жёсткий полуседой ёжик. Но ещё только прилетев в Москву, он очень удачно приобрёл в сувенирном киоске шейный платок тёмно-красного цвета с разбросанными по полю золотыми абрисами, обозначавшими, скорее всего, характерные крыши русских храмов; но в перевёрнутом виде они представляли собой не что иное, как стилизованное изображение яшмовой чаши. Сложив платок по диагонали, Цунэхару сделал на редкость удачную головную повязку-кубидоси, очень точно соответствующую полноте момента.
        Обременять руки оружием он счёл излишним… Впрочем, и оружия-то всего: боевой нож хамидаси работы мастера Куро, который невоспитанные таможенники принимали за модную игрушку. Кстати! - подумал Цунэхару. Если придётся быстро исчезать по направлению к родным островам, то негоже оставлять такую вещь варварам. Он сунул в карман бермудов бумажник (деньги в этом больном мире решают всё) и открыл чемодан…
        Хамидаси на месте не было.
        27
        Результаты опытов на добровольцах существенно отличаются от результатов опытов над теми, кто кричит и вырывается. Д. Х. Шварц "По следу орла"
        На каждый шаг мост реагировал, будто был живым и нервным. Каменная шкура с небольшим запозданием реакции сжималась, вздрагивала и напрягалась под стопой, как вздрагивает и напрягается усталая наболевшая мышца от укола или короткого точечного удара. Шаги при этом были не слышны, хотя остальные звуки доносились: свист собственного дыхания, осторожные протесты Аннушки, неразборчивые голоса сзади… но казалось, что звуковая картина создана либо не слишком умелым, либо эстетствующим оператором - причём на плохо настроенной аппаратуре. Звуки не имели объёма…
        Шаги давались с трудом, как по рыхлому снегу.
        Стремительно холодало.
        В какой-то момент, моргнув, Николай Степанович обнаружил себя не на странном мосту в проклятом полупризрачном городе, а в пронзительной пустоте на чёрном льду. Воздух был пуст. Ветер свистел вокруг, но не касался кожи. Чёрная позёмка неслась по льду, намёрзшему над непроглядной бездной; никто не знал, толст этот лёд или тонок…
        Николай Степанович встряхнул головой, прогоняя морок. Надо было идти, бежать, стремиться. Но холод овладевал телом.
        Тогда он стал считать шаги.
        Десять.
        …кашель кашель сдавил горло чаю чай красный с золотом солнце лимона спасибо друг легко там вас домогается одна синематограф ладно давайте дома прочту…
        Ещё десять.
        …по грудь нет не бросать воскобойников помоги цыгану утонет цыган проклятый костыль снова летит левее левее затаились ждём лёд который день лёд…
        И ещё.
        …север это наше всё и смотрит в окно на чёрные когда-то красные дома трубы дымят много английских труб север снег чистота всегда боялся утонуть адмирал смешно тонкая в зубах папироса тонул в полынье казак выволок в бот а сам чуть не утоп север ах север полынья ангарский тонок лёд…
        И снова…
        Он упал только тогда, когда мост перестал колыхаться и дёргаться. Аннушка тяжело дышала в плечо. Остальные лежали рядом, хрипели. Бег на три тысячи вёрст… Николай Степанович осторожно приподнялся, посмотрел через плечо назад.
        Перекрёсток мостов тонул в мутноватом мареве - сотни невидимых змей скользили там, свиваясь и развиваясь, поднимаясь к небу и снова падая… и чей-то свирепый взгляд скользил над лежащими, как луч морского прожектора над одинокой шлюпкой, и надо было вжаться в землю, в небо, в море, чтобы уйти, спрятаться, переждать… взгляд был почти осязаем, и каждый откуда-то знал, что прикосновение его будет страшнее самой страшной смерти.
        Запах дохлой кошки нахлынул из глубин памяти, из подвалов дома доктора Ди, - и затопил всё…
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама шестнадцатая
        Сперва человек полагает, что всё в мире творится по его, человека, воле и с его, человека, соизволения, что он движет событиями и повелевает происшествиями, а всякому следствию предшествует причина.
        Потом он начинает замечать, что все события и происшествия - не более чем случаи, а причина опережает следствие далеко не всегда.
        Наконец он понимает, что всё в мире, даже самая мелочь, происходит не по людской воле, а по заведённому порядку, в котором нет места ни причине, ни следствию.
        Временами Абу Талибу казалось, что перед ним глубокий старец, иногда - что выпускник медресе.
        Невозможно было поверить, что глубокие и сияющие очи Абдуллы Аль-Хазреда слепы.
        И уж точно понял Абу Талиб, что сам он - никакой не поэт, а так - стихотворец.
        - Принесите мою лампу, - сказал Аль-Хазред.
        Вокруг потихоньку разбегался Маристан. Здоровые больные переодевались в одежды стражников и санитаров, норовя при этом изрядно покалечить своих спящих недавних хозяев. Брат Маркольфо и ахнуть не успел, как пальцы хирургу-джярраху не то что сломали - повыдергали. Да и не до того было бенедиктинцу: он дарил обречённым подопытным лёгкую смерть, ибо помочь уже не мог.
        Какой-то порядок сохраняли только настоящие сумасшедшие: они добросовестно лаяли, визжали, читали суры и аяты, проповедовали всеобщее счастье и то и дело звенели снятыми цепями.
        - Лампу! - напомнил Аль-Хазред.
        Абу Талиб, почтительно поклонившись, направился без раздумий в покои шейха, где обнаружил и кривую свою джамбию, и кучу ненужного теперь золота, и старую медную лампу.
        Когда огонёк её отразился в глазах Аль-Хазреда, старый поэт сказал:
        - Да ты совсем молод, шаир из Куртубы! Может быть, хоть мне ты назовёшь имя того, кто послал тебя искать Град Многоколонный?
        Абу Талиб нервно дёрнул плечом:
        - Почтенный, разве сам ты не по доброй воле искал Ирем?
        - Я должен был быть последним, - сказал Аль-Хазред. - А за мной - ещё один с Посланием. Остальные и близко были не должны подойти к Ирему.
        - А мой спутник-ференги? Или он тоже с Посланием?
        - Значит, нас трое… Это плохо… Впрочем, Ирем сам решит, кто войдёт в его пределы. И если ваш Наставник именно тот, о ком я думаю…
        - Что вам всем дался этот Наставник? - воскликнул бенедиктинец. - Надо поскорей убираться отсюда. В городе скоро узнают обо всём и прибежит стража. Сейчас самое время затеряться в толпе…
        - О! - сказал Аль-Хазред. - Все думают, что Ирем Зат-аль-Имад есть строение нечеловеческое, могущественное и всесильное, а он на самом деле нежен и трепетен, как росток в первый день творенья. Он потому и защищается столь решительно, и таится в сахре, что страшится стать добычей скрытого зла…
        - Да какое же в нас зло? - удивился Абу Талиб.
        - Человек до самого смертного конца не знает, сколько таится в нём зла и какого рода это зло…
        - Пойдём, пойдём, - торопил брат Маркольфо. - До Ирема ли теперь? Отсидимся с недельку у лавочника Мусы, а потом и на поиски… Ведь стража вот-вот оцепит башню! Муха не пролетит!
        - У Маристана есть другая защита, - сказал безумный Аль-Хазред.
        - Вокруг Маристана, - закричал монах, - нет ничего, кроме безымянных могил! А вооружённые люди не побоятся мертвецов!
        - Как знать, - вздохнул Абдулла Аль-Хазред и вдруг сел на пол, приняв позу голого индустанского мудреца. Бездонные очи его закрылись.
        - А вот я тебя в охапочку! - крякнул монах, но, сколько ни старался, не смог даже приподнять Аль-Хазреда, словно был легендарный поэт сделан из камня или свинца.
        - Нельзя его трогать! - воскликнул Отец Учащегося. - Он медитирует!
        Бенедиктинец оставил свои усилия и подбежал к окну.
        Через пустырь к башне действительно поспешала едва ли не вся городская стража, на ходу отлавливая припозднившихся или престарелых беглецов. Конные сотники выкрикивали команды, веля воинам окружать башню.
        - Ну вот, - сказал брат Маркольфо. - Дорассуждались. Теперь держись…
        Аль-Хазред открыл глаза, выбросил руки к потолку и заговорил. Страшные звуки шёпота полетели по страшному коридору, стены башни задрожали…
        Скончавшийся в месяце мухаррам - вставай, вставай, вставай!
        Хватай живого, грызи живого, жизни ему не давай!
        Скончавшийся в месяце сафар - вставай, вставай, вставай!
        Завидуй живому и мсти живому, кровь его глотай!
        Скончавшийся в месяце раби-аль-авваль - вставай, вставай, вставай!
        Лови живых, пугай живых, к мёртвым их причисляй!
        Скончавшийся в месяце раби-аль-ахар - вставай, вставай, вставай!
        Устанавливай справедливость - сердца живых вырывай!
        …Брат Маркольфо, чьё тело тоже стало каменным или свинцовым, глядел, как навстречу стражникам поднимаются из могил останки - обветшавшие или совсем недавние, как пальцы костяные рвут сталь кольчуг, как ломаются о рёбра дамасские сабли, как впиваются редкие жёлтые зубы в конские шеи, слышал, как истошно кричат люди и лошади, увидел, как бьётся в объятиях скелета бдительный юный сотник…
        - Что ты делаешь, проклятый колдун?! - заорал монах, превозмог тяготивший его страх и бросился к волхвующему Аль-Хазреду, но так и не добежал…
        Скончавшийся в месяце зу-ль-када - вставай, вставай, вставай!
        Слишком много в нынешнем мире живых - карать их не уставай!
        Скончавшийся в месяце зу-ль-хиджа - вставай, вставай, вставай!
        Твори свой собственный Страшный Суд, но следа не оставляй!
        Колдун замолчал, потому что все месяцы вышли.
        Шатаясь, брат Маркольфо вернулся к окну и какое-то время стоял, закрыв глаза. А когда открыл, то не увидел ничего. Могильные плиты, окружавшие башню Маристана, как стояли, так и стояли на нетронутой почве. Ни одно мёртвое тело не оскверняло землю Багдада. Ни единой косточки не валялось. Да и живых не наблюдалось - ни пеших, ни конных.
        Бенедиктинец пустыми глазами поглядел на поэтов.
        - Не бойся, садык! - воскликнул Сулейман аль-Куртуби. - Ведь в конце концов - не было никаких мертвецов! Волшебник наш учинил мирадж, который пугает, но не убивает. Такое сплошь и рядом бывает. Стражники, небось, уже устроили давку, ломясь то в одёжную, то в винную лавку - кто страх избывать, кто стыдливо шальвары менять. Невеликий вред нанёс мудрый Аль-Хазред. А мог ведь он, никого не спросив, прочитать полностью свой "Китаб-аль-азиф", по-латыни - "Некрономикон". Тогда б изо всех - душа вон! Уж такое уменье ему дано. Но всё равно нынче никто в Багдаде, даже халифа ради, ни мудрый храбрец, ни бесстрашный мудрец к Маристану не подойдут, не рискнут, смотри, дня два, а то и все три…
        - Не сподобился я его перекрестить, - проворчал бенедиктинец, а о том, что рука не поднялась и пальцы не складывались, - умолчал. - Ну, а как мы сами отсюда будем выбираться? Подойти, может, не подойдут, да ведь и нам выйти не дадут!
        - Уже получается! - похвалил Абу Талиб стихотворца-ференги. - Но в самом деле, не сидеть же нам тут три недели - власти ведь будут бдеть! Ох и влипли мы - обалдеть! А Синдбад между тем отыщет Ирем! Такие дела, муаллим Абдулла… Но Аллах нам поможет отбросить страх, по сравнению с целью все опасности - прах, пойдём вперёд, а судьба разберёт…
        - Никуда не нужно идти, юный шаир, - отозвался наконец безумный узник Маристана и высоко поднял свою лампу. - Никуда не нужно идти, потому что Ирем - рядом…
        - Как так - рядом?
        - Он всегда рядом, - сказал Аль-Хазред и показал рукой на стену.
        Абу Талиб и брат Маркольфо поглядели в ту сторону и увидели, что Ирем действительно рядом - белоснежные дворцы, бесчисленные колонны из цветного мрамора, огненные шары…
        Отец Учащегося бесстрашно шагнул вперёд и устремился в желанный город.
        Монах тотчас же рванулся за ним.
        Абу Талиб, забыв обо всём, летел навстречу мечте.
        Бенедиктинец всё же оглянулся - и увидел, как несчастный Аль-Хазред с искажённым лицом колотит в невидимую стену сухими коричневыми кулаками и беззвучно кричит, а из лампы, стиснутой в руке, вылетают капли горящего масла и чертят огненные дорожки…
        …Судьба, судьба - судья неизбранный, неназначенный!
        28
        Никаких крыльев нет. Просто умираешь - и всё. Гусеница
        Самурай Катаоки Цунэхару осторожно вышел из своего номера и осторожно стал спускаться на первый этаж. Драгоценную чашу он нёс в простой тёмно-серой нейлоновой сумке на ремне. Он надеялся, что вид человека с небольшой сумкой не насторожит бдительных охранников. Тем более что многие постояльцы постоянно носили ценные вещи с собой, не доверяя дверям и замкам.
        Итиро Симидзу (и на это Цунэхару очень надеялся) не успел его заметить, так что, когда несчастный раб чаши придёт в себя и освободится от пут, то не сможет утверждать, что грабителем был именно Цунэхару. Тем более что и сам Цунэхару пострадал от воров…
        Навстречу самураю поднимался давешний русский: очень крупный и очень крепкий мужчина возраста позднего расцвета. Ещё вчера и позавчера при встречах с ним Цунэхару отметил про себя некоторое несоответствие между его простоватым и сравнительно моложавым внешним видом - и глубокой мудростью, облагороженной громадным опытом и поддерживаемой спонтанностью и импульсивностью. Русский был очень похож на Гетана, великого мастера дзэн из храма Сёиндзи, в котором когда-то был пострижен сам просветлённый Хакуин и где он потом некоторое время был настоятелем. Русский улыбнулся и кивнул Цунэхару, как старому знакомому (они провели два вечера в баре, хорошо понимая друг друга, при этом Цунэхару не знал ни слова по-русски, а русский, соответственно, по-японски).
        Они разминулись на узкой лестнице, предупредительно уступая дорогу друг другу - и в этот момент из коридора второго этажа раздался пронзительный крик. Кричала женщина…
        В ожидании парабеллума
        Мы не доехали до лагеря метров сто. На обочине стоял один грузовик, а другой - перегораживал нам дорогу. Рядом с грузовиками раздолбанно слонялись бойцы, одетые пёстро - но в кантонистских беретах и с кантонистскими белыми повязками на рукавах.
        По идее, нам их опасаться не следовало, это были почти наши люди, но любая революция тем и характерна, что свои и чужие слишком часто меняются ролями…
        Был поздний вечер, шёл мелкий липкий дождь, светили фары. Мы вышли из машины. Навстречу нам от грузовика шагнули трое, облитые в чёрную кожу; первый был маленький и тощий, но уже почти не похожий на себя.
        - Герр Йоханн Акстельмейер, как я понимаю? - кивнул я головой. - Позвольте представить…
        - Некогда трепаться, - сказал герр Йоханн Акстельмейер. - У нас на всё про всё минут двадцать. И не называй меня этой дурацкой кличкой.
        - Лев Давы… тьфу, Лев Кимыч, - сказал один из его клевретов. - Давай я объясню по-быстрому?
        - Давай, Терешков, - нетерпеливо махнул рукой теперь уже бывший герр Йоханн Акстельмейер. - Только действительно по-быстрому!
        - Степан, слушай внимательно и ребятам своим основное переводи, надо, чтобы и они понимали, - начал Терешков; он был жилистый, скуластый и лысый. - Действительно, минут через двадцать - ну, через полчаса - вся эта замять швейцарская кончится. И сейчас от нас зависит, как именно она кончится: или всё вернётся примерно к началу, или завертится уже так, что отсюда не выберется ни одна собака. Надо, чтобы ты прошёл в лагерь и быстро вывел оттуда всех наших…
        В общем, как я понял тогда и достроил всё потом, именно эти ребята, Терешков и второй, Марков, устроили в Швейцарии отвязный хэппенинг. Они думали, что получится весело. У них была машина времени (вот не вру: настоящая машина времени!) и какие-то давние личные счёты с маленькой альпийской республикой. Поскольку они могли сновать из прошлого в будущее и обратно, то смогли вычислить, где, как и что нужно подкрутить в прошлом, чтобы в итоге произошло то, чего они добивались. То есть: революция и гражданская война ("Чтобы этим падлам не в струю было пломбировать всякие там вагоны…") - возможно, с последующим распадом конфедерации на отдельные кантоны.
        Они сделали это. А потом что-то пошло не так.
        Машина времени иногда отказывалась перемещаться сама - вместо этого она непредсказуемо и неравномерно ускоряла и тормозила время вокруг себя. А может, не только время, потому что и с географией творилось что-то невероятное… Потом машину они вроде бы отладили, но работала она всё равно не слишком надёжно. Они, конечно, стали считать, разбираться, что же произошло - и получалось так, что вся та ерунда началась тик в тик тогда, когда наша экспедиция ступила на травку лётного поля - и её тут же раскидало по разным временам и пространствам.
        Да, и ещё: выяснилось, что Марков и Терешков - давние кореша Хасановны, Криса и дзеда. Что лишний раз подтвердило непременную истину: мир тесен.
        Тем временем в лагере наши - то есть тётя Ашхен, Хасановна и Тигран во главе, остальные обеспечивали огневую поддержку, - обеспокоенные моим долгим отсутствием, взяли власть, захватили тётку из администрации и потребовали моего немедленного возвращения, а поскольку она не имела ни малейшей возможности меня им предоставить - то и посадили её саму под арест, туда же напихали албанцев… в общем, получилось весело. Через пару часов весь лагерь был осаждённой крепостью. Польские миротворцы налетели - и откатились, унося своих контуженых; в качестве утешительного приза им вручили часы с маятником.
        Так вот, согласно тому, что разведали в будущем Марков и Терешков: если мы сейчас быстро смотаемся из страны, тут всё придёт в относительную норму, швейцарцы покрутят головами, пожмут плечами, хлопнут валерьянки по пятьдесят кубиков - и заживут более или менее нормальной жизнью. Если же мы смыться не захотим или не сумеем - то тут начнётся что-то непостижимое, трудно описуемое (но это бы и чёрт с ним, мы не Беккеты и не Ионески), а главное - закапсулированное. Ни попасть в эту Швейцарию извне, ни выйти из неё уже никто не сможет - очень долго или, может быть, никогда. Для Швейцарии исчезнет внешний мир, а во внешнем мире все немедленно забудут, что где-то была какая-то Швейцария…
        Они подъехали сюда пять минут назад, попытались вызвать Тиграна, или Хасановну, или саму тётю Ашхен, но получили ответ, что командиры спят и пусть спят дальше, нет такой беды, которая не подождала бы до утра.
        Я сказал: понял. И побежал к воротам. В лицо мне светило два прожектора, я почти ничего не видел…
        29
        Мафусаил жил девятьсот шестьдесят девять лет. Вы, дорогие мальчики и девочки, в следующие десять лет увидите больше, чем видел Мафусаил за всю свою жизнь. Марк Твен
        Самурай Катаоки Цунэхару порицал себя: если бы он был чуть расторопнее, если бы он забрал яшму пятью минутами раньше, то он успел бы покинуть отель до того, как охрана (состоящая почти всецело из добровольцев!) перекрыла ходы и выходы. А так - ему пришлось осесть в ресторане за дальним угловым столиком и делать вид, что всё происходящее его не касается.
        Между тем вскрывалось странное.
        До того момента, как прибыла полиция и прекратила распространение слухов, Цунэхару узнал, что в шести номерах отеля в каминах были обнаружены трупы обнажённых девушек, изломанные и с чудовищной, нечеловеческой силой засунутые в дымоходы. Кроме того, в трёх номерах нашлись постояльцы, оглушённые и связанные по руками и ногам. Сейчас полиция повторно обходила отель на тот случай, если что-то пропустили при первичном осмотре?
        И ещё одна страшная, но необъяснимая подробность: горла всех девушек были не то что перерезаны, а перерублены просто-таки чудовищными ударами; однако куда делась кровь?..
        Шёл третий час изоляции; Цунэхару успокоился и проголодался. В ресторане подавали только китайскую лапшу. Он взял две порции китайской лапши и принялся за обед.
        Итиро Симидзу лежал в номере с перевязанной головой и в полнейшей прострации. Его яшмовая чаша пропала! Цунэхару как мог сочувствовал горю товарища. Он не лицемерил: как неподдельно было горе Итиро, так неподдельно было сочувствие Цунэхару. Тот факт, что это именно он стал причиной горя, лежал совсем в другой этической плоскости…
        Вскоре появились двое русских варваров: старый знакомец Цунэхару и с ним его товарищ, похожий на сильно постаревшего и раздавшегося в плечах Леннона. Катаоки Цунэхару помахал им рукой. Они сели за его столик, подозвали официанта. Старший русский сказал несколько приветливых слов, младший поморщился. Он всё ещё выглядел больным. Им принесли какой-то странный суп в маленьких чашках…
        ИЗ РАССКАЗОВ ДЗЕДА ПИЛИПА
        (продолжение)
        …Ну, чудеса - они за чудесами бегут и чудесами погоняют. И не сказать, чтоб мне это нравилось. Сам себе думаю: а чего это ты, Филя, всё норовишь в какое-мать чудо вступить? Ботинок не жалко?
        Однако же вот - вступаю и вступаю. Планида такая.
        …Говорил мне кто-то как-то, что бацилла существует - планидомонада называется. Никакой её антибиотик не берёт и даже чистый спирт не берёт, хуже мандавошек - а занимается она тем, что заражает человека его непростой судьбой. Ну и передаётся хитрожопым путём. У кого же я её подхватил?..
        Наська? - ещё до войны была у меня такая комсомолочка, её потом в министры культуры прочили вместо Фурцевой, а она взяла и подалась в молокане… Или Менгэ, бурятка, про неё вообще не рассказать, это целый "Наследник из Калькутты" получится… мадам Вонг, может, слышал? - так это она и есть, только уже после, много после.
        Да ладно, какая разница? Я ведь, если по делу, то не о том. Меня всё Крис тревожил.
        Ночами он орал и плакал.
        В конце концов сумел я его поднять, взбодрить и повести за собой.
        Заинтересовался он, конечно, ночными событиями, но вяло так, нежизненно. А мне возьми да стукни в башку, что последний раз он жрал ещё в Братиславе - там мы с ним и с Хасановной навернули по пицце. Я ему это сказал, а он и удивился даже: как же так, вроде бы даже сыт… А потом сел, задумался. Говорит: а ведь давно у меня такого не было, вот как доктор с Ираидой пропали - с тех пор. И начал мне рассказывать историю про то, как его корешок и помощник Ваня и девушка Ираида друг друга полюбили, решили пожениться - и прямо из-под загса её похитил злой колдун Эшигедей, а Ваня бросился выручать и тоже пропал, а вот он, Крис, в ворота пройти не успел, они перед ним навсегда закрылись… Рассказывает и просительно на меня смотрит, будто я могу ему что-то подсказать. Понял, что мимо, махнул рукой, объяснил: до этой истории у него такие периоды были, когда он про еду забывал совсем, а потом как рукой отрезало, зато и проницательность у него до тех времён была одна, а после - совсем другая, хилая, можно сказать. Так вот: сейчас он, кажется, всё понял, объяснить ничего не может, а просьба у него ко мне такая:
если он что-то делает и говорит как бы не то, что надо - всё равно его поддерживать и подыгрывать ему, ну или хотя бы не мешать, эпическая сила, потому что именно сейчас, сегодня - многое должно решиться, все пути в одну точку сходятся…
        Всё: глаза живые у человека, и морда, хоть и впавшая внутрь себя, но тоже живая. Вот теперь, говорит, можно и пожрать.
        И пошли мы в ресторан. По дороге он меня ещё раз расспросил, что я видел сам и что слышал от других. Я рассказал: ещё когда утром шёл с завтрака (какао и два сухаря) - услышал, как женщина завопила. И с самурайчиком, который тут же рядом со мной оказался, мы в комнату вломились. А это горничная - убиралась, сунулась в камин (холодный, понятное дело, поскольку лето) и обнаружила в камине голую девку с перерезанным горлом. То есть что горло перерезанное, это мы потом поняли, когда выволокли бедолагу из трубы.
        Охранники отеля кое-как дозвонились до полиции. Приехал один - бывший банковский сторож. Убедился, что все подозреваемые в сборе, велел продолжать в том же духе: то есть никого не впускать и не выпускать, - а сам начал осматривать помещения. Нашёл ещё несколько голых девок в каминах. Впал в неистовство. Охранники его связали и послали за следующим. Вот пока едет…
        Почти все подозреваемые - то бишь постояльцы - так в ресторане и сидели, поскольку их никто не отпускал. Вот взять немцев и японцев: у тех и у других дисциплина в крови. Но немцы за границей с себя это скидывают - а японцев иной раз как заусит!.. готовы строем ходить и в ногу. Особенно когда их большая компания.
        И вот что забавно: за одним столом с моим знакомым самурайчиком никого нет, хотя все прочие места заняты. Поздоровались мы, сели. Спросили какао. Нету, говорят, какао, кончился продукт, есть только кофе. Но желудёвый. Будете? Что делать, говорю, будем.
        Приносят. В чашечках кипяток, а в кипятке плавают по три жёлудя. Я сам быстро закипать начинаю, и тут меня Крис за штаны ловит и говорит: Филя. Филя, очень спокойно. За мордой своей следи. Я рассказываю тебе забавный анекдот, понял? Ну, говорю, понял, рассказывай. Филя, говорит он, та штука, за которой мы сюда притаранились, лежит вот в этой сумке на полу…
        Я, Стёпка, ведь только с виду дурной. Если что-то всерьёз идёт, я схватываю моментально. Поэтому во всю морду улыбаюсь и Криса хлопаю по плечу: мол, ну ты и отмочил! И так же с улыбой спрашиваю: брать будем сейчас или погодя?
        Ни в коем случае, он смеётся в ответ, даже не вздумай к ней прикоснуться, только следим и держимся вблизи! Потом, говорит, подробно объясню, а пока просто зарубку поставь: не прикасаться…
        И тут вдруг тощий крашеный в блондина япошка, который за соседним столиком вполоборота к нам сидел, к самурайчику нашему подлетает и на басах с ним начинает объясняться, в нашу сторону грозно позыркивая. И самурайчик вскакивает, сумку с пола хватает, прижимает к груди и нам что-то такое выразительное кричит высоким голосом! А блондин переводит - коряво, слова путает, но общий смысл понять можно. Дескать, никому не позволено воровать имущество подданных императора! Господин Цунэхару возмущён вероломством. Он, блондин, наш разговор слышал и господину Цунэхару пересказал…
        Крис делает умное и очень задумчивое лицо, пальцем в воздухе водит, будто буквы рисует, потом сам себе кивает, блондина спрашивает: милостивый государь готов заложиться, что он размовляет по-русски? Тот моргает, и видно, как у него в глазах крестики-нолики прыгают: переводит сам себе и пытается уяснить. А Крис уже мне: дывысь, Филя, найкращий пример пустоложества. И к блондину: я рассказал другу анекдот, основанный на игре слов; не будем к нему возвращаться, но переведите, допустим, это: як це кляти москали наше сало называють? - як же ж? - це-ллю-лиит! - повбывав бы усих! Вы въехали? Ни-и? Тогда почему вы позволяете себе, не понимая ничего из сказанного, базлать полную пургу и стремать честных людей?
        Блондин уже с лица бордовый и вот-вот упадёт. А Крис встал, плечи величественно развернул и раскатисто требует: переведите же господину Цунэхару, что нам с товарищем стыдно за вас! Что мы приносим господину Цунэхару извинения за вашу гнусную выходку!
        И сел.
        Блондинчик что-то пробормотал и боком-боком - исчез. На своё место вернулся и стал совсем маленьким. Самурай на него даже не посмотрел, но словно обгадил на лету, а нам поклонился и снова сел - после того, как сел Крис. И оба они с Крисом друг другу раскланивались и делали какие-то жесты, как бы говоря: моя твоя не понимай, но всё одно - зашибись.
        Однако сумку с Граалем самурай на пол уже не ставил, а держал на коленях…
        И тут приехал ещё один полицейский.
        В ожидании парабеллума
        Что и как происходило в лагере, я помню не очень хорошо. Не знаю, почему. Сумбур. Или, как сказал бы отец, сумбур вместо музыки. Наверное, я просто перенервничал… Хорошо, что мне сразу нашли Хасановну, я в три слова ей что-то объяснил, она распорядилась тащить сюда Лёвушку с клевретами, - в общем, дело попало в надёжные руки.
        Я знаю, что это глюк, аберрация памяти - но меня как будто на самом деле, физически, передавали с рук на руки, не ставя на землю; все вокруг были огромные, страшные и усатые, опоясанные пулемётными лентами, с винтовками за плечами. Горели прожектора и шарили повсюду гибкими лучами…
        И единственное, что выпадает из этого бреда, - как будто я вдруг оказался в тёплый солнечный день на даче, и всё было понятно и соразмерно, и никуда не летело, и я никуда не торопился… я не говорил ещё, какая у нас дача? - очень старый бревенчатый двухэтажный дом на берегу Енисея, на довольно крутом склоне, и вокруг дома лес: сосны и берёзы… - вот примерно так я и ощутил себя, когда вбежал в корпус, где жила Ирочка.
        Не знаю, добивались ли древние легендарные китайцы со своим фэншуем того эффекта, которого добивается Ирочка чисто интуитивно? Не уверен. Что нынешние ни фига похожего не умеют, это точно.
        Я только вбежал в дверь, а меня уже охватила любовь ко всему человечеству в целом и вот к этой маленькой его части, которая тихо радовалась жизни тут, в четырёх пенопластовых, обшитых гофрированным алюминием, стенах. Мне сразу захотелось сделать им что-то приятное, полезное, даже ненужное, но чтобы от души. Вообще-то я к этим её шалостям адаптирован, у меня на них иммунитет. Но тут и меня шарахнуло.
        Устоял.
        А многие, похоже, не устояли…
        Входишь и попадаешь в холл. Из холла четыре двери в комнаты - и лестница на второй этаж. Всё до крайности утилитарно, как в вагоне. Так вот: пол в холле был устлан ковром, стоял посередине столик с телефонным аппаратом и широкой вазой, полной апельсинов, стояли кресла - лёгкие, складные, но кресла, - стоял большой плоский телевизор, на стенах висели картинки, картины, маленькие пластилиново-бумажно-тряпичные барельефчики, с потолка на нитках свисали странные птицы и ангелы… Я видел, что из этого сделала Ирочка (она называла свои рукоделия "узелками" - будь то картинки или какие-нибудь сооружения из соломинок для коктейля) - ну, примерно десятую часть, затравку. Всё остальное делали или приносили другие… В общем, уходить отсюда не хотелось. Особенно - идти обратно, к дождю и винтовкам.
        Я постучал к Ирочке, она уже спала, её не хотели будить, она устала, потом поняли, что надо. Она увидела меня и заревела. Я велел ей собираться. Я сам чуть не ревел.
        30
        Самый подходящий момент наступает в самое неподходящее время. Е. Т. Коломиец, из наблюдений
        Цунэхару старался успокоиться. В происходящем была своя гармония, и её необходимо было суметь постичь. Мешало прежде всего то, что он оказался на грани потери лица, в затмении сердца доверившись полуграмотному соотечественнику. Прав был настоятель Гетан: неполное знание - это лишь сумма чужих заблуждений; а знание без просветления не может быть полным… И Цунэхару испытывал жгучий стыд, когда вспоминал себя, вскочившего с обличениями, невежу и дурака.
        Это несколько мешало ему воспринимать происходящее. Даже тогда, когда полицейский через переводчика объявил, что найдено орудие преступления, и продемонстрировал хамидаси работы мастера Куро, Цунэхару не сразу понял, что это как-то касается его лично; только потом, когда почтенный пожилой горожанин, присмотревшись к клинку, высказал сомнения, поскольку эта вещь редчайшей работы стоила, скорее всего, очень, очень дорого! - а в высшем смысле она просто бесценна, - лишь тогда самурай Цунэхару постарался стряхнуть с себя пелену вины и возвратиться в текущую реальность. К него была цель. Вернее, Цель. Возможно, для достижения Цели ему придётся этих варваров убить или даже обмануть. Он готов. Цунэхару ещё раз проверил себя изнутри и подтвердил: готов.
        Возможно, он как-то особенно посмотрел на русских, потому что "Леннон" чуть усмехнулся и подмигнул ему.
        ИЗ РАССКАЗОВ ДЗЕДА ПИЛИПА
        (продолжение)
        Ну, Стёпка, много я в жизни маразмов видел, но такое мне бы и в голову не пришло! Полный распад.
        Я уже говорил, что первый полицейский банковским сторожем был? Второй - вообще библиотекарем оказался. Чем-то на нашего Криса похож, дылда такая - только подстрижен сильно по моде. И, кажется, пидор. Не знаю, почему мне так показалось, но вот…
        Ну и чинганутый на всю голову, конечно. Тут, как говорится, однозначно.
        Он, видишь ли, решил для себя так: поскольку в литературе и в кино все способы совершения преступлений уже описаны, нового абсолютно ничего давным-давно не придумывается, значит, главное - подобрать из книжек самое точно описание того, что произошло, и посмотреть, кто в книжке убийца. Ну, например, труп обнаруживают двое свидетелей, один из них посторонняя девочка, на столе недоеденная яичница с маленькими грибочками и кофе без сахара, время смерти - около девяти утра, время обнаружения - одиннадцать двадцать, на пальце след от снятого кольца, значит, убийца - соседка из квартиры напротив. Почему? А потому, что в романе "Гибель мёртвого трупа" писателя Джона Ф. Шита именно это преступление описано, и там убийца - соседка из квартиры напротив. Всё понятно?
        А далее - революционный трибунал…
        Но в нашем случае у него сбойнуло. Во-первых, потому, что в чистом виде подобное преступление описывалось, да - но только с одним трупом. А семь - это уже какой-то Джек Потрошитель получается; случай, кстати, так и не раскрытый. Во-вторых, все семь голых девок были совершенно одинаковые во всём, даже отпечатки пальцев, я уж молчу о прочем. В-третьих, непонятно было, где их замочили, поскольку кровопролитию полагалось быть чудовищному, а тогда - почему ни капли не капнуло? А главное, орудие убийства по цене в полмиллиона… это у бедняги просто в голове не укладывалось. Зачем резать девок такой дорогой вещью, если можно взять простой офицерский нож за пятнадцать франков? Наконец, из зоопарка, куда он сразу позвонил, ни один павиан или там гамадрил не сбегал уже сто двадцать лет…
        Да, и ещё: трое постояльцев, кем-то оглушённые ударом по голове сзади и связанные полотенцами - это-то как пришить к делу? А почему из цветочного магазина, несмотря ни на какую революцию, привезли несметное число дорогущих орхидей - заставили весь холл и даже не спросили, чей заказ и оплачен ли он вообще? А откуда на бильярдном столе взялось пять аккуратно разложенных кучек, каждая из пяти зёрнышек апельсина? Кто избил двух детективов отеля, связал их и оставил в запертой комнате, предварительно вколов сыворотку правды? По следам получалось, что метелили и связывали друг друга они сами: комната была заперта на засов изнутри. Ко всему прочему все часы в отеле остановились ровно в полночь, а курительная комната, душевые для персонала и шведская стенка в спортзальчике оказались выкрашены в красный цвет.
        Короче, следствие зашло в тупик.
        И вот так за всеми этими маразмами прошёл целый день. Никого за пределы гостиницы не выпускали и никого не впускали снаружи, так что к вечеру кончилась даже китайская лапша…
        31
        Мышь - это животное, путь которого усеян упавшими в обморок женщинами. Лана Собакина, из страшных воспоминаний
        В тот день Толик нашёл два колеса, а чуть позже Нойда принесла в зубах живую крысу.
        …После страшного приключения на мосту как-то совершенно без обсуждений решено было остановиться. Да, отдых не приносил облегчения, сбитые ноги не заживали, а разбредшиеся мысли не собирались воедино, но что-то внутри, глубоко, объясняло организму: это тупое движение нужно прервать - и тогда, может быть, прервётся какая-то другая цепь событий…
        Место нашли укромное, в небольшом саду каменных и медных деревьев, перегороженном декоративными стенами из грубого камня, светло-серого, жёлтого и бордового. Наверное, когда-то эти стены обвивал плющ, а по выдолбленным желобкам сверху текла журчащая вода. Удобные скамейки стояли в разных местах…
        Все были угнетены. Николай Степанович долго не мог сформулировать природы этого угнетения, пока не сказал Толик: "Вот так мы себя и чувствовали, когда поняли, что нас продали живьём…"
        Да. Бессилие, унижение, обида.
        Почему? Обида - на кого?
        Но даже в этом не хотелось разбираться. Всё внутри стало черным-черно.
        Похоже, что хуже всех пришлось Шаддаму. На него страшно было смотреть.
        Более или менее стойко держались только Толик и Нойда. Они уходили и приходили, Толик приносил какие-то вещи невнятного назначения, складывал в кучу. Армен однажды подошёл к этой куче, присел на корточки, вяло поковырялся, отошёл, лёг. Этим весь интерес к деятельности Толика был исчерпан. Никто его ни о чём не спрашивал…
        Счёт времени снова пропал.
        Но однажды Толик принёс два колеса. То есть, наверное, никто никогда не помышлял использовать эти предметы в качестве колёс, но - они были достаточно большие, с полметра в диаметре, круглые и с отверстиями посередине. Толщиной примерно в два пальца, мутновато-прозрачные, но с множеством разноцветных или металлически поблёскивающих точечных вкраплений, они вызывали в памяти смутные ассоциации с детскими игрушками… что-то такое для бассейна, для пляжа…
        Увидев их, наконец-то поднялся на ноги Шаддам. Да, никто никогда не видел Шаддама таким. У него был порван и помят костюм. Тяжело волоча ноги, он подошёл к Толику и жестом попросил одно из колёс. Держа на одной ладони прозрачную пластину, он другой рукой долго по ней водил, как будто стирая пыль. Потом отдал её Толику, повернулся и так же нога за ногу вернулся на своё место, не сказав ни слова. Но не лёг, отвернувшись от всего на свете, а всё-таки сел. Да, сгорбившись, да, спрятав лицо в ладони…
        Костя и Николай Степанович, не сговариваясь, подошли к нему с разных сторон и сели рядом.
        Шаддам убрал руки с лица и откинулся назад, не открывая глаз.
        - Тяжело… - сказал он. - Тяжело, когда… Такой вот осколок прежнего мира - в пыли под ногами…
        - Ты что-то вспомнил? - спросил Костя.
        Шаддам кивнул:
        - Слишком многое… Ещё тогда, на мосту. Но мне трудно объяснить, это касается той, прежней жизни. Представьте: просто развалины дома - и развалины дома, где жила ваша любимая… Я многое вспомнил, но это всё бесполезно для нас, а просто умножает горе.
        Николай Степанович легонько похлопал Шаддама по руке. Некоторое время все молчали.
        - Да, - сказал наконец Шаддам. - Наверное, я всё больше становлюсь человеком… вдруг ощущаешь, какая у тебя тонкая шкура. Тонкая, непрочная…
        Подошла Нойда, подошла Аннушка, сели. Последними подошли Армен и Толик.
        - Эти диски - детали системы, с помощью которой во всяческие изделия можно было вдохнуть жизнь, смысл и иллюзию. В медные деревья, в дома, в мостовые… Всё сразу становилось другим. Этого больше нет - и не будет никогда…
        Он посмотрел на Толика.
        - Они крепкие. Выдержат любую нагрузку. Твёрдые очень - будет трясти…
        Толик только пожал плечами.
        - Я боюсь, - продолжал Шаддам. - Мне очень страшно. То, от чего мы сумели убежать и спрятаться, было… сторожевым псом, не более. То, что спит впереди… мы его чувствуем. Отсюда тоска. Оно тоже чувствует нас…
        - И что же делать? - спросила Аннушка.
        - Всё равно - только идти. Но дальше будет ещё хуже…
        - А - кто это? Или что это?
        Шаддам задумался.
        - Я не уверен, что смогу объяснить правильно, - сказал он наконец. - В языках людей просто нет тех понятий… Если я буду… неточен… неточен, груб, примитивен - извините меня. Многое придётся описывать, а не называть…
        Бог ещё не создал глину, и вся земля была камнем. Каменные деревья росли на каменных холмах, каменные цветы распускались в гротах и каменные звери гуляли и охотились в каменных лесах. Гулко и холодно было на Земле. И жил колдовской зверь Сор, наделённый злым умом, и братья его: Шар, Ассарт, Хобб, Дево, Йрт и Фтах. Рождены они были от чёрной жабы, вышедшей в незапамятные времена из жёлтого моря яда и совокупившейся с чёрным каменным великаном, оставленным Богом на берегу этого моря, дабы никто не мог покуситься на жёлтый яд…
        Сор имел хвост и был колдовской зверь, и хитрость его, коварство и злоба не знали предела. Шар был как огромная каменная черепаха и был самый сильный среди них всех. Ассарт умел рыть ходы до огненного ада и ледяного ада, и рыл он так быстро, что земля не успевала вскрикнуть. Дево ползал на брюхе, потому что не имел ног, но знал ход звёзд и лун на все времена. Хобб был самый маленький из братьев, зато умел делать так, что находился в тысяче мест сразу. Йрт, одноглазый, однорукий и одноногий, владел настоящим огнём. Фтах же, похожий на огромную голову, мог сделать новый мир, такой же, как прежде, или другой…
        Фтах создал новый мир взамен погибшего - и, может быть, не один; Сор и Дево создали эронхаев и мангасов; мангасы с позволения эронхаев создали людей… Но кто был тот Бог, который создал чёрного великана и море жёлтого яда? Мир - это Земля или мир - это Вселенная? Осталось ли что-то от первомира, разбившегося на малые осколки? И было ли что-то ещё раньше? А что такое "раньше"? А если было, то как и где?
        Многими вопросами задавались эронхаи, полные восторга и радости познания. Они добрались до многих звёзд, но нигде не нашли равных себе; они проникли в глубины материи и убедились, что там, где кончается самое простое, начинается самое сложное; и то же самое со временем: там, где кончается запредельное прошлое, начинается запредельное будущее, но время при этом не замкнуто, и нельзя, описав петлю, попасть туда, откуда вышел. Время вообще оказалось очень интересной и не до конца понятной субстанцией…
        В каком-то смысле наш мир, наше пространство - это просто взгляд на время изнутри времени.
        Да-да-да, до своего перерождения Шаддам занимался именно этими исследованиями…
        Так вот, как исследователь он в общих чертах знал, что где-то когда-то ещё одна группа наткнулась на некий временной пузырь - похожий на тот, в котором бок о бок с эронхаями жил занятный народ людей, бежавших от будущего, но только гораздо большего размера, - в котором обитало нечто, по свойствам своим напоминающее то, что отвечало понятию "Бог". По крайней мере, оно могло делать мёртвое живым и живое - мёртвым.
        И сразу в воздухе повисла мысль: а нельзя ли это если не подчинить, то хотя бы исследовать, а потом использовать полученные знания? Поскольку последнее, что осталось недоступным эронхаям, - это подлинный смысл жизни…
        Те исследователи доставили в Ирэм крошечную часть этого - каменную чашу, напоминающую половинку яйца. Возможно, что чаша и была на самом деле половинкой яйца.
        Что случилось потом, Шаддам просто не знает. Он ушёл в перерождение…
        Никто не заметил, как Нойда исчезла. Она появилась, когда слушатели расходились.
        Аннушка вскрикнула, но сдержала себя. В зубах Нойда держала дёргающую хвостом небольшую серую крысу.
        В ожидании парабеллума
        …Потом Хасановна подошла к Лёвушке, внимательно в него всмотрелась и процедила: "Географ…" Лёвушка оправдывался: "Я не географ, я историк!"
        Но дело было сделано.
        Повторилась воспетая в песне (и, я думаю, типичная для всех харизматических лидеров) ситуация: "Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону"… Вместо того, чтобы въехать в туннель, ведущий прямиком в Италию (туннель был железнодорожный, но ездили по нему на машинах, поезда же не ходили давным-давно), мы оказались (наверняка миновав нечувствительно десяток блокпостов) на улицах Женевы, в самой цитадели банкистов. Лёвушка же, напоминаю на всякий случай, был вождём кантонистов Йоханном Акстельмейером, мы ехали на грузовиках с кантонистскими белыми звёздами на бортах, и бойцы, сопровождавшие нас, одеты были по-кантонистски (то есть во что попало). А тут ещё партизанский джип - Ангара ехала с нами, чтобы Лёвушка познакомил её с командирами, охраняющими подходы к туннелю…
        Надо было что-то делать. Лёвушка, страшно сопя, посовещался с Тиграном, с Ангарой, потом по рации вызвал свой штаб - и двинул на Женеву прикорнувшие в тёплых деревнях войска. К утру гражданская война была выиграна…
        Да, вот ещё что: пока мы ехали, я рассказал Лёвушке, что прочёл наконец записку.
        Я её всё-таки прочёл.
        Лёвушка пошипел немного, сказал, что я прочёл неправильно, потому что вот здесь не та буква и здесь тоже, но потом махнул рукой и почти согласился…
        Я в последней битве не участвовал. Формально - я охранял наших, фактически - проспал остаток ночи на полу в коридоре какого-то переполненного отеля. Помню, как через меня перешагивали…
        Утром я столкнулся нос к носу с дзедом. Удивляться не имело смысла. Всё тонуло в перламутровом дыму…
        32
        Сегодня он пьёт человеческую кровь, а завтра начнёт курить! Мардж Симпсон
        Цунэхару довольно скоро и непонятно почему ощутил, что ситуация начинает меняться в глупую сторону. Это началось ещё в ресторане, когда побуревший от непривычных умственных действий полицейский решил провести следственный эксперимент, для чего стал отбирать девушек, похожих по параметрам на жертв. Его наконец связали, заперли в одном чулане с первым - и стали вызванивать следующего. Под шумок Цунэхару вернул на положенное место (подменив дешёвой сувенирной подделкой) боевой нож хамидаси работы мастера Куро, что жил и творил в конце эпохи Муромати, на исходе сёгуната Ёсиаки Асикага, последнего главы своего дома… Потом оказалось, что у многих в ресторане точно такие же, как у Цунэхару, тёмно-серые сумки, которые носят на плече. В некоторых сумках угадывалось что-то округлое и тяжёлое. Русские варвары долго не хотели отпускать его, даже увели в свой номер под самой крышей отеля и налили водки. Цунэхару вежливо пил, пока водка не кончилась, наконец поблагодарил и попытался уйти, его пошли провожать - и в это время на улице началась стрельба. Прильнули к окнам. По небу медленно плыли трассирующие пули.
Под окнами туда-сюда сновали мотоциклисты. Проехал, громыхая волочащимся железом, странный (похоже, что самодельный) танк.
        Чуть позже у отеля затормозили грузовики, и в холле началась возня: как выяснилось, охрана попыталась не пустить партизан, мотивируя это тем, что здесь "зона преступления"; но среди партизан, как назло, оказался полицейский следователь…
        В третий раз начался опрос свидетелей, Цунэхару стал шуметь, его отпустили. В конце концов, в его номере не убивали голую девушку и не заволакивали её в камин, а всего лишь оглушили и связали полотенцами немолодого и недовысокопоставленного чиновника.
        Притворяясь сильно пьяным, Цунэхару попытался выйти из отеля, это у него почти получилось, но тут опять рядом оказался пожилой русский, привлёкший всеобщее внимание безобразной выходкой: он бросился обнимать самурая, что-то громко объясняя собравшимся. Охрана, естественно, заинтересовалась. А через полминуты в холл вломилась безумная орда: тощий коротышка в чёрных очках, чёрном берете и чёрном развевающемся плаще, с ним несколько громил в кожаных куртках, с ног до головы увешанных оружием, две старухи, одна обычная, а одна очень пугающая, чем-то напоминающая богомола, девочка с необычным взглядом больших медленных глаз, очень яркая женщина с узким лицом и горбатым тонким носом, лопоухий несколько нескладный юноша…
        Русский варвар страшно закричал и, бросив Цунэхару, обнял их всех.
        Целую неделю Шпак и Шандыба занимались всякой ерундой, от которой успели отвыкнуть: в частности, пришлось навестить португеза, от которого сбежал таджик и который вдруг залупился и предъявил; на первый раз ему негромко, не пуская в ход аргументы, объяснили, что вообще-то таджиков много, а он, португез, один; и если с ним самим что-то случится, то что он будет делать? А таджика так или иначе придётся списать, пропал он в несчастной Барселоне ad patres…
        Потом им позвонил Ираклий, вызвал к себе и, жуя сигару, процедил, что упущенного ими пацана надёжные заинтересованные люди видели в Мексике, вот теперь сами летите и разбирайтесь на месте…
        Шпак кивнул: у него в Мексике были хорошие связи личного характера. Шандыба скривился с неудовольствием: от мексиканской жратвы (или от воды?) его пучило.
        Тем не менее надо было лететь…
        В ожидании парабеллума
        …Если буквы, надколотые сверху, читать, а наколотые снизу полагать за разделители слов… Получается вот что:
        "СОС. Граал. В. Ир`м. Требуем. Вход. Менора. Хил. Ибахтв. Кцис. Отхо. Ран. В. Крсе. Проклят. На. Огон. Сол."
        - Не "отхо", конечно, а Отто, - сказал дзед. - "Отто Ран в курсе". Конечно, в курсе. Чтоб он не был в курсе… Знать бы, где он сам…
        - Зачем менора? - возмутился Лёвушка. - Зачем нормальному человеку может понадобиться менора?!
        Я перевернул записку. На обороте оттиск меноры всё ещё читался. Возможно, отец посылал именно его - в расчёте, что мы и так догадаемся, а весь текст - вспомогателен.
        - Семисвечник, - сказал я. - Конечно. Вход с помощью семи свечей!!! Я понял! Нужно семь свечей…
        У меня было две.
        Мы ехали поездом в Марсель. Революционная Швейцария рассеивалась и таяла за спиной, как дурной сон…
        …Тигран хотел, чтобы ему всё-таки дали повоевать, но Надежда крепко взяла его за здесь, и он передумал. Марков и Терешков вернулись за своей испорченной машиной времени, сказав, что догонят нас в Марселе. Японец, имени которого я никак не мог запомнить, явно пытался что-то сообщить всем, послать послание стране и миру, но его никак не могли понять, а дзед придерживал бедолагу за плечо, чтоб тот не слишком буйствовал. Крис в тамбуре учил Хасановну танцевать чучу. Ирочка сказала, что у меня отверждение указующего перста и что с этим надо что-то делать; я офигел и не знал, что ответить, поэтому просто сбежал.
        Лёвушка где-то спал, я слышал его свист.
        Мы занимали два купе, и нас принимали за цыган. Во всяком случае, тётя Ашхен кому-то яростно гадала на картах, я видел это сам, своими глазами.
        Мир сходил с ума. Чем мы-то хуже?
        Я читал наизусть Отто Рана.
        Боги несчастны.
        Боги наги и несчастны, а также убоги.
        Именно так: убоги -
        Хотя за убогость извечно корят человека.
        Отсюда следует вывод:
        Боги в убожестве их - лицемеры
        (Как будто и прочего мало).
        Но все же сосредоточусь на главном.
        Боги несчастны,
        Несчастны, наги и убоги,
        Но не с рожденья -
        Рождаются боги мгновенно,
        После - живут,
        И живут они тягостно долго…
        Может быть, этим всё объясняется?
        Знал я людей
        Из тех, кто живет необдуманно долго.
        В них человеческого
        Почти не осталось,
        А мудрость сродни любопытству злого ребёнка,
        Обрывающего насекомые ножки.
        Впрочем, во мне самом
        Тоже не так уж много этого самого человеческого сохранилось.
        Трудно судить.
        Боги живут непомерно и горестно долго,
        Но не взрослеют, избавив себя от докуки
        Сей - как докучной и необязательной.
        Может быть, этим всё объясняется?
        Боги всегда правы - поэтому боги несчастны.
        Боги правы и тогда, когда позабыты, -
        Мир своей правотой отравляя, -
        Поэтому мы несчастны.
        Но нам до богов далеко: мы живём короче,
        И наши несчастья короче тысячекрат.
        А боги несчастны вечно, убого и долго,
        Поскольку чрезмерно долго живут в несчастье.
        И главное - как же всё-таки долго,
        Долго, мучительно, мстительно, злобно, бессильно и жалко
        Они умирают.
        Кто-то из них сказал: по делам и воздастся.
        Он тоже был прав.
        ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
        33
        Есть ли смысл жизни? Смотря когда. Давид Самойлов
        С проклятым маугли в Мексике вышла накладка. То есть маугли был, но не тот. Другой. Хотя похожий. Но стопудово другой…
        Но очень похожий. Соблазн был. Однако люди отговорили.
        Тем не менее Шпаку и Шандыбе велено было пока сидеть в Мехико, поводить там жалом, а заодно ознакомиться с творчеством и биографией художника Диего Риверы. Смысла в этом друзья не видели никакого, но сочли за благо не залупаться. Non licent in bello bis peccare, как не без оснований полагал Шпак.
        Они сходили в музей и с удивлением узнали, что у Риверы в близких корешах ходил Лев Троцкий. Про Троцкого обоим известно было мало, разве что он еврей - и вдобавок несколько народных пословиц и поговорок, в которых субъект представал человеком достаточно неприятным. Впрочем, и тот факт, что Троцкий тянул жену Риверы чуть ли не в присутствии мужа, как-то не добавлял симпатий к персонажу. Жена эта, Фрида, была женщина хромая и на лицо ужасная, но картины рисовала будь здоров, куда там тому захудалому Ривере. В общем, понять этих людей искусства было непросто…
        Заодно Шпак пополнил свою коллекцию ножей несколькими новыми удачными клинками. Особенно ему нравилось мачете с рукояткой, обтянутой акульей кожей.
        Потом им сообщили, что маугли видели одновременно в Порт-о-Пренсе и в Кингстоне, на Ямайке. Шпак знал: и то, и другое - жуткие беспонтовые дыры, но Шандыба вдруг взбреднул Ямайкой. Рейсовые самолёты летали что туда, что туда в две недели раз, поэтому друзья просто наняли лёгкий джет. Он был хуже того, который пришлось бросить в Италии, раз в сорок, и в воздухе держался, дребезжа, - однако выбирать не приходилось. Сговорились за девятьсот зелёных до Кингстона и обратно плюс по триста за каждые сутки ожидания в порту.
        Вылет назначили на завтра, на семь утра, и вечер друзья решили скоротать с недорогими девушками за гильзочкой-другой текилы. Оба текилу не жаловали, но трудно было противостоять общественному мнению…
        Проснувшись в четыре утра от жуткого сушняка и не найдя ни бумажников, ни дорогих телефонов, оба даже не слишком расстроились, потому что ухудшить настроение им уже ничто не могло.
        А потом Шпак сообразил, что ведь паспорта-то и основные деньги хранились в сейфе отеля! Настроение даже немного поднялось, чему весьма поспособствовало холодное пиво. С тем друзья и покинули отель…
        Чтобы уже никогда в него не вернуться.
        В ожидании парабеллума
        В Марселе Тигран, не мелочась, снял небольшую виллу. Нам всем хотелось отдохнуть от революционных неудобств.
        К марсельскому Хранителю ключа, мсье д`Арсуа, я взял Ирочку. Это было наитие. Думаю, не будь её - или будь на её месте хоть кто-то другой - ничего бы у меня не вышло. А так…
        Ну, промучились мы часа четыре, это да. Мсье оказался крепким орешком. Однако в конце концов он нам поверил. Тому, что мы имеем право войти в рум…
        Ирочку я оставил снаружи - такие вот закрытые пространства она тоже довольно плохо переносила. Конечно, зря я это сделал, но задним умом мы все крепки. В конце-то концов, ясный день, тихий район. Сидит себе девочка на скамейке…
        Мне повезло сразу: никуда не переходя, сразу же - я нашёл одиннадцать свечек. Две оставил на месте, остальные взял.
        Никто не знает - ни отец, ни Брюс, - откуда в румах берутся эти свечки. Будто кто-то невидимый изредка обходит помещения и пополняет запас. Например, в лампах всегда есть масло - и даже если их оставить горящими и спуститься в рум через год, они будут гореть…
        Кроме свечек, я взял две гранулы ксериона (из трёх, что лежали в ящике) и два карабина с патронами (после Швейцарии мне было как-то неловко без оружия - словно в людном месте без штанов). И ещё я прихватил - наконец-то! - парабеллум…
        Упаковал карабины в длинную картонную коробку из-под какого-то компьютерно-музыкального прибамбаса (по дороге к входу в рум я подобрал её на улице - был уверен, что пригодится) и только собрался подняться наверх, как вдруг на лестнице зазвучали шаги.
        Появились: Ирочка впереди и наш японец (никак не могу запомнить его имя!) сзади. Японец держал Ирочку поперёк груди одной рукой, а другой - прижимал к её шее нож.
        На плече японца болталась сумка с Граалем.
        Он стал кричать что-то - с жалобными интонациями и, кажется, на ломаном английском. Но я его честно не понимал - а Ирочка, похоже, просто ни на что не реагировала. Опять возвращалась та дрянь, из которой я её так упорно выковыривал…
        Я был очень зол на японца. Медленно сказал: не понимаю. Повторил по-английски - ещё медленнее. Раз, другой, третий. Кажется, до него дошло. Он понял, что словами ничего не добьётся, надо показать пальцем. А все пальцы были заняты…
        Потом я сообразил, что в руке у меня парабеллум. Я показал, что осторожно кладу его на пол и отпихиваю к стене.
        В полумраке могло показаться, что так я и сделал. На самом же деле я засунул пистолет за пояс сзади.
        Увы, когда я встал, он провалился в штаны. Так что все мои ухищрения оказались бессмысленными. Последний штрих испортил всю картину…
        Японец убрал нож от горла Ирочки. Но не ослабил хватку. Он неприятно пыхтел и потел. Подталкивая Ирочку сзади, подошёл к столу. Стал рассматривать пометки, по-птичьи наклонив голову.
        Во всех румах посередине комнаты стоит стол, обычно круглый, обычно с каменной столешницей. В центр стола, на небольшое возвышение, ставят свечку - там всегда есть след от сгоревших. А дальше надо определиться, куда тебе надо - то есть либо по карте (готовых карт не существует, в своё время Брюс, отец и Костя составляли их сами), либо по меткам на стенах, либо - по меткам на столе. На столах же всегда изображён круг с нанесёнными сторонами света и с непривычным делением окружности на сорок восемь секторов…
        Отец говорил, что оставлять свои пометки не принято - по каким-то скрытым причинам. Но, наверное, эта традиция, этот обычай возник в сравнительно памятные времена, потому что на некоторых столах (я случайно подслушал тот разговор отца и Брюса, клянусь!) - на некоторых столах отметки всё же были, причём очень старые. Древние. Нанесённые каким-то таинственным способом. Абсолютно непонятные и неизвестно на что указывающие.
        Так вот: на этом столе их было шесть. Два я определил: на Северную Америку, скорее всего, на Провиденс, - и на Касабланку. Остальные вели непонятно куда.
        Японец кончиком ножа показал на восточную часть круга и медленно-медленно, чтобы я понял, протянул: Ки-оо-то, Ки-оо-то…
        Киото, задумался я.
        В Японии было два рума: один действительно в Киото, вернее, в пригородном селении Оцу, другой - на Хоккайдо, рядом с горной деревней, название которой я забыл. Был наверняка ещё и третий, но из него невозможно было выйти, дверь не открывалась. Скорее всего, её завалило…
        Киото - это примерно тридцать пятая параллель, а Марсель - сорок третья. Казалось бы, всё просто - на восток и самую малость на юг, - но геометрия пространства румов несколько сложнее. Как сказал отец, когда спускаешься в рум, земля становится плоской, бесконечной и слегка закрученной по часовой стрелке пологой спиралью. То есть, чтобы попасть отсюда в Киото, надо целиться значительно южнее - примерно на двадцать градусов, а чтобы сказать точнее, нужно сесть и посчитать на бумажке.
        Но!
        Вот именно что на восток и чуть-чуть на юг указывала тёмная стрелка, и рядом с нею угадывался значок: что-то вроде латинской L, к которой слева приставлены были три косых палочки (короткая вверху, длинная внизу) с завитками на концах, и лично я опознал бы в этом значке левую половинку разрезанной вдоль ёлки, а человек восточный - левую половинку пагоды.
        Я вдруг понял, что у меня основательно плывёт в глазах. Казалось, всё вокруг наполняет перламутровый дым, и звучит что-то странное, неслышная музыка, нет, множество шёпотов, сливающихся в один…
        Очень тяжело было думать и понимать. Решать - ещё тяжелее. Мозги обложило мягкой ватой.
        Киото, думал я, Киото.
        И - ёлка… ёлка… ёлка… ёлка…
        В то же время каким-то уцелевшим, твёрдым, если можно так выразиться, кусочком мозга я понимал, что этот старый хрен беззастенчиво Ирку лапает и сопит при этом!
        - Ки-о-то! - показал я на ёлку. - Альте кАпитэл.
        - А-а! - завопил самурай. - Я-аа!
        И взмахом ножа показал, что именно туда ему и надо.
        Я, производя гипнотически-успокаивающие помавания руками, установил возле отметки игральную карту, поставил в центр стола дрожащую свечечку, потом медленно-медленно полез в карман за спичками. Японец сделал два крабьих шажка туда, где должна будет открыться дверь. Я спичкой показал на Ирочку; японец осклабился. Я понял, что он ждёт момента, когда появится проход в другой рум. В общем-то, он мог нас просто убить и сделать всё сам, но почему-то не убивал. Наверное, не хотел портить карму.
        Похоже, мы с ним прекрасно понимали друг друга…
        Перламутровый дым в свете масляной лампы, стелясь тонкими слоями, создавал там, куда не смотришь, странные неуловимые картины.
        СТРАЖИ ИРЕМА
        Макама последняя
        Сперва Абу Талиб пошевелил языком и понял, что зубы его, выбитые кулаками стражников, вернулись на место, и жажда прошла, и пропала боль в рёбрах и суставах, и его спутник-ференги таинственным образом переменился, представ суровым воином Христа в чёрно-белом плаще, и они пошли в глубь заветного города, красоту которого не в силах были передать ни звонкая латынь, ни роскошный араби, и пламенные ифриты подлетали вплотную к ним, но не опаляли, а расступались в последний миг, а мудрые шейхи приветствовали пришельцев, усаживали с собой за трапезу и открывали перед Отцом Учащегося и бенедиктинцем все тайны мироздания и отвечали на все вопросы, и яства не отягощали желудков, и знания не отягощали мозгов, и прекрасные гурии развлекали гостей Ирема танцами и ласками, и невидимые музыканты услаждали их слух, и становились ведомы им и понятны все обобщения и все частности в мире нашем и в иных мирах, и продолжалось всё это десятки дней, а может, и сотни лет, а может - и тысячи веков.
        И блуждали они под звёздами, размышляя и сожалея о непостижимом, и вышли однажды ко главным вратам Ирема, где толпился люд, глядя на представление. И не сразу заметили они некую странность. И гибкие юноши, строившие из тел своих башни и пирамиды, и нежные отроки, бросавшие друг другу огненные шары и цветы, и певцы, и поэты, и ряженые, и танцоры - все обращали дары свои словно бы стене, зрители же теснились за спинами их, довольствуясь крохами и подбирая объедки сего пиршества глаз. На стене высечен был во весь рост и во всю её немалую высоту, телом наполовину выступая из камня, человек, или великан, или вправду архангел, взметнувший над головою обломок пламенного меча. Сурово смотрел он на представлявших, смотрел, как кружатся дервиши, слушал, как шутят жонглёры, следил, как звенят мечи в поединках. И каменные глаза его заблестели, каменные губы осветились улыбкой. Радостно завопила толпа, люди кланялись и расходились, поздравляя друг друга и хлопая ладонями по плечам, и вскорости брат Маркольфо и Абу Талиб остались на площади одни, зачарованно глядя, как опускается на лицо каменного великана
печаль веков.
        Потом оба спутника поняли, что подлинная цель их странствия, главное чудо Ирема Многоколонного, всё ещё таится от них в глубине города, и дойти до него, сокрытого, не менее сложно, чем дойти до самого Ирема, и что понадобятся для этого им все новообретённые знания, потому что прежние знания бесполезны, и начали они разбираться в расположении колонн, в чередовании помещений и в направлениях коридоров, и в сочетаниях знаков, начертанных на стенах и колоннах на ставших понятными умерших языках, и они перестали нуждаться и в науках, и в советах, и в питье, и в пище, и в гуриях, и догадались они, что достичь главного чуда, на котором и держится Ирем, может всё-таки только один избранный.
        Наконец, когда встали они на пороге, отделяющем поместилище главного чуда от остального Ирема, Абу Талиб выхватил из-за пояса свою кривую джамбию и вонзил её в грудь брата Маркольфо.
        Бенедиктинец не закричал, не исказился лицом, а рассмеялся:
        - Бедный мой поэт! Да ведь и в твоём теле уже действует смертельный яд! Неужели бы я допустил, чтобы враг истинной веры достиг своей преступной цели, неужели предал бы я своего Наставника?
        Отвечал ему Абу Талиб, чьи конечности уже начали неметь:
        - Не зря ненавидел я всю жизнь отравителей, недаром запомнил все советы моего Наставника, не допущу я неверного к сокрытому сокровищу, пусть и ценой жизни!
        И друзья обнялись, чувствуя, как жизнь покидает понемногу земные тела, и сказал монах из Абруццо:
        - Иисусе сладчайший! Ты послал мне лучшего друга на свете, а я своей рукой ради Тебя бросил в чашу его отраву, от которой нет противоядия! Для чего Ты испытывал меня?
        Отозвался шаир из Андалусии:
        - О Аллах, милостивый и милосердный! Впервые в жизни свёл Ты меня с настоящим человеком, а я своей рукой ради Тебя причинил ему смертельную рану, которую не излечит даже панакейя Ибн-Баджи! Для чего Ты испытывал меня?
        Но они не услышали или не поняли ответа, и сказал Абу Талиб:
        - Вот для чего учил Наставник: "Ты должен сотворить Добро из Зла…"
        - …"потому что его не из чего больше сотворить!" - подхватил брат Маркольфо.
        И знание, полученное ими в Иреме, позволило понять странникам, что Наставник у них был один, а учеников множество, и достичь Ирема должен был только один, но по-иному распорядилась Судьба, и теперь этот её поворот никому уже не отменить, не исправить, как не отменить уже опрометчивую клятву, не отменить проклятия, падающего по их вине на Град Многоколонный.
        И успел ещё услышать бенедиктинец последние слова проходимца-поэта:
        - Слышишь, Наставник! Ты обманул нас! Нельзя сотворить Добро из Зла, как нельзя испечь хлеб из дерьма…
        …Судьба, судьба - с чем ни сравни, всё будешь прав…
        34
        ЗАПИШИСЬ ПЕРЕД ДВЕРЬЮ! Бен Блазковиц
        - Название "Кингстон" мне что-то напоминает, - сказал Шандыба, глядя вниз; джунгли с высоты похожи были на страшную зелёную резиновую губку. Почему-то в детстве он боялся зелёной резиновой губки, а пацаны и воспитательницы в детдоме ему всегда её подсовывали. - Но не могу вспомнить…
        Местами, где губку содрали, земля была кирпично-красного цвета. Справа такие пролысины попадались чаще - это были лысые лбы невысоких крутых горок. За этими горками начинались другие, голые, выбеленные солнцем.
        - Это морское, - сказал Шпак, открывая очередную баночку пива. - Такая затычка в днище корабля. Чтобы легче было его топить.
        - А-а, - вспомнил Шандыба. - Точно. "Открыть кингстон"… Вот и мы летим - открывать Кингстон… Для себя, - поправился он, посмотрев на поперхнувшегося друга. - Ну, говорят же: "Открыть для себя". Он открыл для себя новое пиво… ну, типа того.
        - На, - протянул ему Шпак жёлтую баночку. - Такого ты ещё не пил.
        Шандыба открыл пиво. Оно отчётливо отдавало спелой грушей.
        - Тьфу, дрянь, - сказал Шандыба. Он не одобрял эту извращённую и гнилую европейскую привычку - добавлять в пиво сироп. Пиво должно быть пивом и пахнуть как пиво.
        Он встал, стукнулся темечком о плафон, оплетённый проволочной сеткой, и шагнул в игрушечный сортир, спроектированный и построенный для циркачей-лилипутов, которых можно таскать в чемоданах. Вылил пиво в унитаз, потом подумал, с трудом развернулся, закрыл дверь, снял штаны и попытался сесть на толчок. Это почему-то не получилось. Сначала Шандыба думал, что застрял, но потом понял, что ноги его не стоят на полу, а задираются к двери. Он хотел возмутиться, но тут самолёт жутко завыл и затрясся, и Шандыбу приложило затылком о трубу, а спиной об унитаз. Встать было невозможно, сверху что-то наваливалось и наваливалось, как невидимый слон. Кое-как, схватившись за ручки, торчащие из стен, Шандыба выдернул себя из дикой позы, попутно выбив ногой хлипкую дверь - как раз для того, чтобы увидеть через стекло кабины летящую растопыренными когтями на самолёт гигантскую птицу.
        Крылья её застилали всё небо, глаза горели.
        Потом раздался жуткий с хрустом удар, Шандыбу вышибло из сортира и швырнуло вперёд…
        В ожидании парабеллума
        Правильно ли сказать, что всё было как во сне? Не знаю. Если во сне, то в каком-то дурацком - когда вдруг оказываешься посреди города голый.
        Как и в тех давних уже боях с албанцами, я не чувствовал сейчас ничего, кроме неловкости…
        Хотелось, чтобы всё скорее кончилось.
        Я зажёг спичку. Начал подносить её к свече, но свеча вдруг загорелась сама. У неё было неприятное мертвенно-сиреневое пламя. Этот свет странным образом погружал всё не то чтобы в темноту, но в сумерки. Пламя лампы, например, уже ничего не освещало…
        На стене - там, куда падала тень от карты - образовалась дверь. Проход. Японец стоял совсем рядом с нею. Дверь была маленькая и узкая. Он с сомнением оглянулся на дверь, посмотрел на меня, на Ирочку…
        Я по-дурацки поднял руку и покачал ладонью: попрощался. Улыбаясь во весь рот.
        Перламутровый дым вдруг дёрнулся и насторожился.
        Японец неохотно Ирочку отпустил и, придерживая сумку, задом - показывая мне при этом нож - шагнул в дверь… шагнул, шагнул, шагнул…
        Исчез.
        Я понял, что он был смертельно опасен.
        И - махнул рукой по свече, но она погасла сама за долю секунды до удара. Сразу очень ярко и весело вспыхнула лампа.
        Дверь исчезла почти мгновенно.
        И следом, тут же, мгновенно - прошло оцепенение, прошла дурацкая неловкость, прошло всё. Я стал как тот огонёк лампы: нормальный и правильный.
        Успел подхватить Ирочку, сел рядом с ней на пол, погладил по голове. Кажется, её шок проходил. Но тогда она сейчас заревёт… Я держал её изо всех сил, чтобы она не заревела.
        А потом… потом…
        Грааль стоял под столом, в глубине, почти в темноте. Я бы его и не заметил, если бы перламутровый дым, втягиваясь внутрь чаши, не переливался в случайном лучике света лампы так ярко и яростно…
        35
        Всех ожидает одна и та же ночь. Гораций
        - Что вы делаете, Николай Степанович? - Костя подошёл и сел на корточки. Вблизи было видно, что и его лицо, как и лица всех остальных (Шаддама - чуть в меньшей степени, Толика - чуть в большей), приобрело странный серебристо-пепельный оттенок. И глаза будто бы полиняли… - Если не секрет, конечно.
        - Не секрет, - сказал Николай Степанович. - Какие у нас уже могут быть секреты? Другое дело, что надежды на этот прожект… - он махнул рукой. - У крысы сточены зубы. Она как-то попала сюда из… - он поискал слово, - из настоящего мира. Где каждый что-то грызёт. Видимо, она знает дорогу. Крысы вообще много чего знают… или знали… Скорее, знали, прошедшее время, их цивилизация погибла, остались варвары. Да… о чём это я? А, конечно. Хочу попросить нашу крыску отнести записку. И вот - эту записку изготовляю…
        Он поднял на уровень глаз давешнее письмо Иосифа Аримафейского.
        - Старым тюремным способом. Накалываю буковки…
        Костя нахмурился, пытаясь сконцентрироваться. Да, ни ручки, ни карандаши тут не писали…
        - А если выцарапывать?
        - Пробовал. Получается что угодно, только не буквы… Вот, видишь?
        Костя присмотрелся. Да, буквы это не напоминало ничуть.
        - Мой отец, помню, незадолго до смерти вот так же писать разучился, - продолжал Николай Степанович. - Я сейчас даже, грешным делом, испугался слегка… Но потом понял: это всё то самое проклятие на соль. И даже вспомнил, где я похожее читал: в Париже накануне войны познакомили меня с поэтом-алжирцем, звали его Раймон Бен Башир, на несколько лет меня младше был, он пошёл потом в лётчики и погиб над Верденом… Мы с ним очень хорошо подружились, он очень много знал о старых народах, о потерянных в пустынях городах… Была у него повесть, "Стражи Ирэма", в семнадцати макамах, представь себе, я её перевёл и в "Аполлон" отдал, но так почему-то и не напечатали, а куда французская рукопись делась, я уже и не помню. Сгорела где-нибудь. У меня три раза архивы горели… Кажется, там я в первый раз про все эти древние проклятия и прочитал. А когда переводил, ещё всяких уточнений требовал… Жалко, не дожил парень. Был бы тогда он наш.
        Костя кивал, слушал внимательно и строго. Так пьяные люди иногда берут себя в руки и стараются выглядеть, как трезвые, и совершать трезвые поступки. Николай Степанович знал, что мысли и у Кости тоже - плывут и разлетаются.
        Очень ненадёжная штука - разум.
        Хуже всего, подумал Николай Степанович, что я до сих пор не уверен, что у меня получается осмысленный текст. Что я прокалываю там, где надо. Что буквы на самом деле звучат так, как мне это представляется. Что слова там будут означать то, что мне мерещится здесь…
        Наверное, мы всё-таки умрём. Или развоплотимся, будем как тени. Кажется, этот бесплотный мир уже совсем рядом. Кто-то гуляет по улицам, слышится речь и смех.
        Костя встал и медленно побрёл прочь. Все лежали или сидели порознь. На миг Николаю Степановичу показалось, что сквозь тело малого таинника просвечивают медные деревья впереди - но нет, это была просто тень от ветвей…
        Крыса и Нойда лежали на каменных плитах нос к носу - и, наверное, беседовали.
        Итак, на чём мы остановились? Ага, вот. И где у нас дальше буква ламед?..
        36
        Интуицией называют способность некоторых людей за какие-то доли секунды ошибочно оценить ситуацию. Фридрих Дюрренматт
        Самурай Катаоки Цунэхару, прижимая к груди сумку с бесценной яшмовой чашей, шагнул за дверь - и вдруг застыл, поражённый скверным предчувствием. Он знал по опыту, что выход из колдовских подземных туннелей - тот, который у селения Оцу - находится недалеко от берега озера - и, когда покидаешь подземелья, то озеро тебе открывается во всей красе… но вода не могла быть настолько близко. Сейчас же она буквально ревела под ногами!
        Дверь уже закрылась за ним - он почувствовал её обеими лопатками, когда попытался сделать шаг назад.
        Проклятый мальчишка отправил его не туда. Эта страшная мысль пришла, и Цунэхару принял её со спокойным, подобным луне, сердцем. Что ж, следовало понять, где же он теперь находится и как далеко отсюда до родных островов…
        Он стоял на крошечном и голом, десять шагов поперёк, островке. Справа и слева ревела и крутила водовороты река. Может быть, и не широкая, но совершенно непреодолимая. Даже если бы Цунэхару и умел плавать…
        Он так и не научился плавать с того самого дня, когда не помня себя от горя прыгнул в кипящие волны залива Модзи за госпожой Ниидоно и сияющим императором Антоку и с открытыми глазами устремился в пучину, желая лишь одного - перед смертью коснуться священной яшмы. Он коснулся её тогда - и она ускользнула, вынеся его на поверхность - и отправив в бесконечные скитания.
        Берега, и правый, и левый, были дики и круты, почти отвесны. Правый был поближе: из воды вздымался чёрный каменный скол, увенчанный поверху кустарником и тревожными соснами; чуть выше по течению угадывались - или это так жестоко обманывал глаз? - крыши! - но странные, как будто поросшие мохом и тем же кустарником. На левом берегу, находившемся заметно дальше, прямо от воды рос густой тёмный лес. Он вздымался выше, выше, выше, карабкаясь по склонам гор, похожих на боевые стальные шлемы монономари-кабуто. Казалось, что смотришь в спину воинам, стоящим по горло в земле плотным, плечо к плечу, строем.
        Потом Цунэхару понял, что здесь ещё и очень холодно…
        Необходимо было что-то делать. В сумке, оберегая чашу, лежал ещё и пиджак злосчастного раба чаши Итиро Симидзу; Цунэхару осторожно вытащил его и хотел было надеть, но что-то его остановило. Он осмотрелся по сторонам - а потом, не веря себе, дотронулся до бока чаши.
        Бок был скользкий, жирноватый - и неприятно тёплый. Прикосновение ничем не походило на прикосновение к благородной яшме.
        Боясь поверить себе, он извлёк чашу из разверстого нутра сумки и поднёс к глазам. Конечно! Проклятый мальчишка сумел подменить её! В руках у Цунэхару дрожала жалкая сувенирная поделка, такие он видел в цветочном магазине в аэропорту! Цунэхару перевернул чашу: дно подставки было полым, глубоко втянутым внутрь. На этой внутренней поверхности, уже ничем не напоминающей яшму, золотился приклеенный фольговый квадратик с надписью: "HOLY GREIL. MADE IN CHINA".
        В ожидании парабеллума
        Вот что не давало покоя: "Хил. Ибахсв. Кцис". Надо было идти, надо было лететь и спасать - а мне не давали покоя жалких три слова, и я всех тормозил…
        - Слушай! - вдруг подскочил Лёвушка. - Конечно! А вдруг эта "хэт", мы её так прочитали, - а твой отец принял её за "тав", одинаково же написано, смотри, вот и вот! Тогда здесь не "хил" читается, а "тел" с точкой! Что значит "телефон"!!! Так, а ну-ка… "Йод" у нас - это десять, "бет" - два, "алеф" - один, "хэй" - пять, "тэт" - девять, "вав" - шесть… "Куф" - сто, "цадэ" - девяносто, "йод" - опять десять, "шин" - триста… или это "син"?.. чёрт, не разобрать… Итак: 10-2-1-5-9-6, семизначный, по умолчанию - Москва, нет? А дальше - 100-90-10-300… что-то нелепое… ладно, потом… номер счёта, что ли?
        Он уже набирал номер. Я не мешал. Ещё один нетривиальный способ истолкования письма… Почему я медлю? Все кубики головоломки поставлены на свои места. Почти все. Нужно только… что?
        Я не знал.
        Телефон в руках Лёвушки пискнул, давая понять, что вступил в таинственные сношения с каким-то далёким аппаратом. Тут же - несколько секунд спустя - из соседней комнаты донеслись начальные такты "Love is all around", голос Криса произнёс "алло-у" - и опять же через пару секунд это характерное "алло-у" вылезло из Лёвушкиного аппарата - и повисло над ним, покачиваясь.
        - То есть это не сто-девяносто-и-так-далее, - сказал я, с некоторым удовольствием глядя на Лёвушку, который не мог сообразить, кому отвечать. - Это "Крис". Видимо, отец просто перепутал букву.
        С какого момента получилось, что командую я? Не знаю. Но именно так и получилось. Наверное, меня признала Хасановна…
        Во-первых, сказал я, вдруг осознав себя главным, дальше пойдут не все. Хотя бы потому, что свечка горит недолго, и пройти через дверь успеют пятеро - ну, шестеро. Дзед говорил, что в войну у них в отряде оказалась такая свечка, что весь отряд пройти смог… Не знаю, всё может быть. Тем более в войну. Но те свечи, которые достались мне, были совсем маленькие, длиной со спичку и чуть её толще. Они сгорают за несколько секунд.
        Итак, дальше шёл я, шла Ирочка как хранитель Грааля, шёл Лёвушка, шёл Крис, и замыкали отряд Хасановна и Филя. Остальные, а именно Тигран с семейством, должны были сидеть здесь и твёрдо ждать нас - а заодно пропавших безвестно Терешкова с Марковым. Ведя при этом посильные поиски Отто Рана и Брюса.
        Мы экипировались как для минимум недельной экспедиции: обвесились флягами, подсумками, за плечами у всех, кроме Ирочки, плотно сидели армейские рюкзаки. Хасановна вооружилась помповым дробовиком, нам с Филей Тигран приволок откуда-то два здоровенных "кольта". Как он сказал, с оружием в Марселе всё было отменно - а если брать у арабов, так ещё и дёшево.
        …Накануне, всех прогнав и от всех закрывшись, я попытался понять наконец - а в какую же сторону идти-то? Может быть, это и не важно совсем - иначе отец наверняка прислал бы указание? А может быть, указание где-то есть? А может быть, знает Крис - а иначе зачем нам его телефон? Но Крис не знал. Он пытался, он честно пытался "взять пеленг" - но пеленга не было, рация молчала…
        Я подошёл к делу тупо. Взял карту Барселоны, нашёл нужный отель… и застопорился. Родители и ребята уходили впопыхах, когда катастрофа уже начиналась. Где они могли взять менору? Да у любого каббалиста, прибывшего на конгресс. Ну, и?..
        И всё. Цепочка рассуждений прерывалась.
        Я скачал из сети пару изображений отеля - и наконец сообразил одну вещь. Уйти можно только через непрозрачную стену. Значит, направление на юго-восток, куда выходит фасад, отпадает: фасад стеклянный. Остаются северо-восток и северо-запад - и юго-запад. Ирэм, Ирем, Ирам, Ярем - по-разному пишется, по-разному звучит - лежит, по преданию, среди пустыни.
        Среди жаркой пустыни.
        Идём на юго-запад. В Сахару, наверное…
        Если это вообще имеет значение, куда идти. Поскольку отнюдь не в Рим ведут все пути…
        Вот и всё. Сказав речь и выслушав напутственное послание от тёти Ашхен, я стал выставлять свет - пока с обычными свечками. Лёвушка, поскольку это именно он приволок откуда-то серебряный семисвечник, помогал советом, и я пожалел, что "кольт" не заряжен солью. Я не знал, как правильно, и действовал почти наугад: семь свечей, семь карт на пути света - так, чтобы тени ложились на одно место. Потом поставил в чашечки подсвечников чёрные свечи. Зажигать их взялась тётя Ашхен: ей, бывшей простой ассистентке метателя ножей и томагавков, было не привыкать к работе, требующей недрожания, быстроты и чёткости. Мы выстроились гуськом перед тем местом, где должна была открыться дверь.
        Тётя Ашхен чиркнула сразу двумя спичками и с обеих рук, по-македонски…
        37
        У неопытных девушек можно многому научиться. Казанова
        Шпак и Шандыба пришли в себя почти одновременно и сначала решили, что мертвы - такая непроглядная темень царила вокруг. Однако потом оказалось, что над головой всё-таки проглядывают плотные, чёрные, но облака.
        Друг друга они нашли по голосам, спотыкаясь об обломки деревьев и самолёта.
        Потом хлынул дождь, похожий на водопад. Он продолжался пять минут, после чего стало ослепительно светло. Солнце стояло в зените, и туча, уходя, пылала своим изломанным краем.
        - Во примочки, - сказал Шандыба. Шпак промолчал. Потом Шандыба обнаружил, что у него пропали штаны.
        Здесь вообще-то можно было обойтись и без штанов - земля, похожая на мыло, не родила травы. Из неё торчали только гладкие, словно и без коры вовсе, стволы - довольно далеко друг от друга. Но потом Шандыба решил, что со штанами всё-таки как-то надёжнее, и они пошли искать чемоданы.
        И, что забавно, нашли. Чемоданы, правда, расколотило о землю, и вещи повылетали, но ничего - собирать их было легко. Подходящие штаны - хаки с восемью карманами - нашлись быстро, а заодно и мягкие мокасины. Шпаку в этом смысле пришлось хуже - он признавал только итальянские туфли на тонкой гладкой подошве; для леса они подходили так себе.
        Телефоны - дешёвенькие, купленные в аэропорту просто в силу привычки, - уцелели, просто здесь не было покрытия сети. Глушь. Джунгли.
        - Слушай, - сказал Шандыба, - а где летуны, как ты думаешь?
        Шпак задумчиво исследовал языком верхние зубы. Зубы пошатывались, но держались; правда, один обкололся с краю и царапал губу.
        - Думаю, вон там, - сказал он, прифыпётывая, и показал рукой.
        Действительно, между деревьев валялись два крыла, почти целые, просто отстегнувшиеся. А дальше по мыльной земле, по небольшому уклону вниз - тянулся вдавленный след с неглубокой царапиной по правому краю.
        - Может, у них рация уцелела? - предположил Шандыба.
        Шпак пожал плечами. Говорить ему не хотелось.
        Они прихватили по две банки пива (слава богу, без сиропа), по ножу из шпаковой коллекции - и пошли по следу.
        Часа через два Шпак забеспокоился. След так и тянулся, чудом огибая стволы деревьев и крупные камни, которые с какого-то момента стали попадаться на склоне. Появилась и трава, пока пучками. Он знал, что там, где трава, будут и кусучие насекомые, будут и змеи.
        Он жутко боялся змей.
        Но ничего не оставалось делать, как продолжать движение. Ибо fatum immutabile.
        Стемнело мгновенно. Они переночевали под высоким деревом. Было тепло, но мокро - как в компрессе.
        38
        Хвост скрылся. Джеймс Джойс "Улисс"
        Николаю Степановичу оставалось только надеяться, что он всё сотворил как надо. Заклинание, делающее каждого зверя, даже крысу, твоим лучшим, пламенным, преданным другом, он произнёс вроде бы без ошибок; две капельки крови - своей и Аннушкиной - укажут на одного-единственного человека, ошибки быть не может; инструкцию дал чёткую, понятную; крыс, которого прозвали Собакин, реагировал будто бы правильно: честно смотрел в глаза и кивал при каждом слове; жёсткий воротничок мешал, но Собакин только поправлял его лапками, не пытаясь сбросить. Наконец Собакин в последний раз кивнул, встряхнулся, пошёл медленно, оглянулся через плечо, - и потрусил небыстро, но уверенно, как опытный стайер. Он добежал до стены дома, принюхался, повернул налево, побежал под стеной - и вдруг исчез. Его тень ещё несколько секунд продолжала бежать…
        - Ну, вот… - Николай Степанович подошёл к своим. Они стояли странной разобщённой группой, напоминая памятник "Граждане Кале". - Теперь мы можем только ждать. Или не ждать.
        Все молча повернулись и побрели к очередным арочным воротам - на этот раз угадывающегося гранатового цвета; наверное, когда-то они были неимоверно красивы. Николай Степанович подхватил оглоблю коляски, на которой ехала Аннушка, кивнул Толику: отдохни. Возможно, её зря посадили на коляску и везли - пока она шла, она была примерно такая же, как все; когда необходимость идти отпала, силы покинули её - все. Теперь она не то чтобы спала постоянно, но как будто находилась под действием сильнейших транквилизаторов: глаза её постоянно оставались полуприкрыты, взор не фиксировался, речь была невнятна. Но снять её с коляски и заставить просто идти ногами - уже не получалось…
        Шаддам, прошедший под аркой первым, вдруг застыл, и все, кто подходил к нему, застывали так же.
        В этой неподвижности не было изумления или тревоги, а было одно благоговение.
        Николай Степанович прошёл под аркой и замер вместе со всеми.
        39
        Бедный Йорик! Вильям Шекспир, "Гамлет"
        Увы, бедный Вильям. Джеймс Джойс "Портрет художника в юности"
        Бедный Джеймс! Джеймс Джойс "Дублинцы"
        Бедный Джеймс… Джейн Остин "Нортенгернское аббатство"
        Бедная Джейн! Йорик О`Нил, "Эпитафии"
        Однажды, лет двадцать назад, Брюс посмотрел фильм "Касабланка" - и поразился. Те, кто делал этот фильм - оператор, режиссёр, художник? - определённо бывали Здесь - хотя бы во сне. Бывают такие сны…
        Здесь не существовало цветов; Здесь не было даже чёрного и белого - только миллионы оттенков серого. Только в небе иногда проступало что-то розовое, или зелёное, или фиолетовое; но это было не часто.
        Это место в принципе имело имя, но использовать его считалось почти непристойным. Говорили "Здесь", или "Тут", или "У нас" - всё с нажимом, как бы с большой буквы. С большой и писали, если хотели писать.
        Здесь было жарко днём и зябко ночью, но Брюс - да и многие из душ - понимали, что понятия тепла и холода Здесь - такая же условность, как и стены домов, или мощённые плиткой тротуары, или фонтаны, бьющие тёмной водой, не оставляющей пятен на одежде. Иногда, если отвлечься или задуматься, можно было как бы забыть про окружающие иллюзии и увидеть этот мир таким, как он есть: ледяной бесконечной пустыней, по которой абсолютно пустой призрачный ветер носит туда и сюда дрожащие частицы пепла.
        Но это - только если суметь по-настоящему отвлечься. Если же внимать окружающему миру, то глаз видел узкие переулки с коленцами крутыми и кривыми, дома где в два, а где в пять этажей, но все страшно узкие, в два окна самое большее; балкончики противустоящих домов иногда смыкались над головами; иногда открывались входы во дворы, заваленные бог знает чем; из подворотен следили глаза недобрых. Широкие бульвары тоже встречались, усаженные коренастыми, толстыми в комле деревьями с тонкими и прямыми, как розги, ветвями; листья их были чёрные, жёсткие, блестящие, похожие на жучиные надкрылья. По бульварам ездили на рикшах, - или, как они назывались Здесь, на рикисях. Вавилонское проклятие Здесь не действовало, все души говорили на каком-то странноватом едином общем языке - но как не понимали ближних своих раньше, так не понимали и сейчас…
        Жалкая светская жизнь Здесь сосредоточена была на набережной Леты, в видимости моста. Такого фантастического нагромождения театров, вертепов, игорных и боксёрских домов, кабаре и прочего, и прочего Брюс не видел больше никогда и нигде, даже в Лас-Вегасе, до которого одно время был большой охотник. Да и сама набережная постоянно была запружена народом, как при больших гуляньях. Окна и вывески горели, над крышами распускались настоящие и фальшивые фейерверки - а на скамеечках сидели компании по пять-шесть-семь душ и, вырывая друг у друга бинокли, смотрели пристально и жадно, кто это там идёт по мосту, весь такой уставший, разочарованный и печальный.
        Туман, сырые испарения Леты действовали как лёгкое веселящее зелье, поэтому на набережной не стихал глуповатый смех.
        Брюс, поглядывая сверху вниз с самой верхней террасы набережной, дошёл до нужного ему открытого ресторана "Золотой якорь". Здесь, он знал, собирались контрабандисты, доставляющие некоторые капризные души не на Поля, а на Остров-Которого-Нет, место мифическое и легендарное, обиталище переставших быть богов и героев. Цену контрабандисты заламывали несусветную, и никто не был уверен, что они довозят пассажиров до места, однако Брюс знал точно: ему достаточно войти в ладью, и всё. Дальше он может править и сам. Нужна только палуба под ногами, парус и руль.
        А лоции Леты не существует, что бы там ни говорили…
        Подбежал знакомый половой Коля, раскланялся, подал меню. Брюс заказал коктейль "Грёзы адмирала" - тем самым подав условный знак, кого он тут ждёт. Пока же ему взбивали коктейль, пока несли, пока Брюс сидел, как бы думая, с какой бы стороны приступить к употреблению пинты тёмного высокоградусного рома, горки взбитых сливок, посыпанных коричневым сахаром и корицей, и малой толики воды из Леты, - он осматривался и мотал на ус.
        Предметы Здесь казались даже более вещественными, чем в мире живых. На стену можно было опереться и разглядеть в известковом шве между тёсаными блоками ракушечника окаменевшую креветку; на стул - не просто сесть, а грохнуться с маху; столешница казалась грубо выструганной из дубовых палубных досок, пропитанных океанской солью до костяной твёрдости. Чем дольше Здесь задерживались души, тем более они становились похожи на обычных людей - мирных и буйных, кривых и красавцев, честных и сволочей, на женщин, детей и мужчин… Сегодня Здесь оказалось очень много полупризрачных душ, всё ещё ошеломлённых и даже возмущённых тем, что видимое вокруг совершенно не совпадает с их точными знаниями о том, как это должно быть на самом деле. Какой-то баклан, прости-господи, собрал вокруг себя довольно большую толпу полупрозрачных и кричал, что их всех обманывают и он идёт добиваться справедливости, а кто хочет - пусть идёт с ним!
        Идти отсюда можно было только в одном направлении - на Мост.
        Мост дальним концом пропадал в вечном тумане, и никто никогда не видел противоположного берега Леты. Брюс дошёл однажды до середины моста, но дальше идти не решился и с полпути повернул обратно. Было это давно, ещё при Анне Иоанновне, императрице дельной, но оболганной. Как сейчас помнил Брюс тоску, которая охватила его… и дивное пение, которое доносилось с проступившего в тумане берега. Долго потом душа томилась по тем неземным звукам…
        С дальнего берега, из Элизиума, с Полей, ещё никто никогда не возвращался - ни мёртвые, ни живые. Там пропал неугомонный посвящённый Амброзий Бирс, бросившийся выручать друзей. Туда ушла и не вернулась Четвёртая Стальная имени Баруха Спинозы отдельная сотня Еврейского казачьего войска, увлёкшаяся преследованием барона Унгерна… Теперь вот Брюс сидел за столиком, смотрел на тающий в дали мост - и заставлял сердце не биться так отчаянно.
        Нет. Рано ещё, рано идти по мосту. Рано… вато…
        Есть у нас ещё дома дела…
        - Любуетесь пейзажем, граф? - раздался за спиной приятный, с хрипотцой, голос. - Может быть, закажете даме шампанского?
        Брюс оглянулся и встал.
        По легендам, из-за этой женщины когда-то разразилась Троянская война. А на самом деле - из-за неё перессорились тогдашние боги.
        - Рад видеть вас, Прекрасная, - сказал Брюс, кланяясь. - Какое именно шампанское вы предпочитаете?
        - У них тут всё равно не шампанское, а газированный уксус, - махнула рукой в перчатке Елена Тиндариди, или Синдириди, или Прекрасная - её знали под разными именами. Ещё - Смуглая богиня, Смуглая леди, Леда… - Закажите мне лучше метаксу.
        И Брюс повернулся, подзывая полового…
        В ожидании парабеллума
        Уже днём мы поняли, что попали всё-таки не туда. Во-первых, так сказал Крис. Что отца тут никогда не было, и вообще. Во-вторых, в небе, довольно далеко в стороне, но всё же вполне отчётливые, виднелись следы пролетавших реактивных самолётов. В-третьих, здесь, куда попали мы, лет триста как минимум нога человека не ступала. Это можно было понять, даже не будучи таким крутым специалистом по древним цивилизациям, как Лёвушка…
        Хотя бы потому, что такая находка стала бы мировой сенсацией покруче Копана и Мачу-Пикчу вместе взятых, и здесь было бы полным-полно археологов, солдат охраны, гробокопателей, секьюрити и тележурналистов. Почти сохранный древний город, скрытый от взглядов сверху широкими плотными кронами каких-то высоких деревьев с удивительно гладкой корой.
        Зуб даю: это не был город майя или тольтеков. Совершенно другой стиль. Никаких пирамид и уступов, никакой тяжёлой распластанности. Дома-дворики, много колонн, арок, куполов. Общая планировка, по первому впечатлению, напоминала веер или павлиний хвост: три расходящихся лучами проспекта. Все проспекты шли по склону вниз; нас выкинуло на маленькой круглой площади, откуда они и расходились. Я бы сказал, что это напоминало скорее ранне-арабский стиль, хотя тот факт, что мы на Юкатане, сомнений не вызывал: дзедов JPS несколько раз включался, показывал наши координаты и снова умирал.
        Ладно, всё это было бы интересно и здорово - если бы только я знал, что делать дальше.
        Я даже не мог снова зарядить менору: свечек осталось только шесть…
        40
        Интересная особенность: негры традиционно лидируют в беге, а белые - в стрельбе. Полковник Род
        Передняя часть самолёта остановила свой бег на каменистой россыпи в двух шагах от невысокого, в два человеческих роста, обрыва, под которым катилась речка. Судя по следам, пилоты перекусили каким-то бортовым запасом, потом надули спасательную лодку (чехол остался на берегу) и уплыли вниз по течению. Шандыба долго с тоской смотрел им вслед, пока Шпак обшаривал салон и кабину на предмет чего-то фундаментально полезного. И то: нашлась лопатка, ломик, пожарный топор, верёвочная лестница, два сухих пайка, спиннинг, большой моток проволоки и пустая канистра без пробки.
        Рация не работала. Зато у переднего стекла болталась на нитке куколка: ангелочек с огромной елдой. Шпак дал ему лёгкого, чтоб не убить, щелбана, ангелок покрутился на своей нитке и снова застыл, покачиваясь, в том же положении - елдой на север. Тогда Шпак догадался, что это компас.
        Более ценной находкой был бы разве что другой самолёт…
        Он вспомнил пионерское детство, ночёвки у костра - и приступил к ориентированию на местности.
        Итак, они летели с запада на восток. Справа, то есть на юге, были горы, слева, то есть на севере - равнина и дальше - море. Вот эта река течёт почему-то на юг - значит, скорее всего, делает петлю и потом всё равно будет течь на север. Водятся ли в этих речках аллигаторы и пираньи?.. стоп, это не по теме.
        Можно попытаться срубить плот и последовать за пилотами. Шпак посмотрел на деревья. Самое тонкое из них предстояло рубить неделю, не меньше. Без сна и отдыха, посменно, пожарным топориком. А потом ещё разделывать… Можно, конечно, попробовать сделать пирогу. Из коры. Всё в том же голожопом детстве Шпак делал пирогу из листа фанеры. Но сейчас он вряд ли смог бы повторить столь давний - omnia fert aetas! - трудовой подвиг…
        Можно попытаться идти по реке вниз. Так, он помнил, выбирались из джунглей герои разных фильмов. Но река всё равно течёт вниз, то есть на север. Не проще ли идти по компасу?
        Он поделился сомнениями с Шандыбой. Тот поразмышлял и согласился. Во-первых, имеет смысл вернуться к месту приземления и прихватить часть вещей. Во-вторых, река петляет, это ясно. В-третьих, всё равно подыхать.
        И они пошли обратно по следу самолёта, набрав в канистру воды и прихватив еду, спиннинг, проволоку и инструмент. Верёвочную лестницу решили пока оставить.
        Идти обратно было нелегко - пологий спуск обернулся утомительным подъёмом. Привалы делали часто - и во время одного из них Шпак, отвернувшись, чтобы поссать, увидел вдали среди деревьев освещённую солнцем белую стену с высоким окном!
        41
        Молодые люди не знают, чего хотят, но полны решимости добиться этого. Федерико Феллини
        Самурай никогда не признаёт себя побеждённым.
        Это закон жизни.
        Чем бы ни казался исход битвы - на самом деле это победа самурая. Даже смерть - это его победа.
        Враги могут об этом и не догадываться…
        Вода за эти несколько часов прибыла, и довольно сильно. Можно сказать, она уже плескалась у самых ног. Цунэхару вновь повернулся лицом ко входу в подземелья и посмотрел на замОк. В нём кто-то оставил ключ: серебряный осьмиконечный крест, а вернее, зерцало Вайрочаны, Белого Будды. Не настоящее, конечно, зерцало - просто ключ такой формы. Человек, имевший право входить, вошёл - а тот, кто должен был ключ забрать, почему-то не пришёл за ним.
        Разлилась река? Может быть.
        Но почему-то казалось - тут другое.
        Деревья, выросшие на крышах…
        В любом случае - Цунэхару не был уверен, что ключ и замок примут его за своего. Он никогда прежде не касался этого ключа и не переступал через этот порог… а значит, мог и не переступить.
        Подземелья не жаловали тех, кто пытался проникнуть в них не по праву. С тонкостями здешнего этикета Цунэхару так до конца и не разобрался, но хорошо знал: если ты чем-то не понравишься ключу или порогу, они могут сотворить с тобой что-то ужасное. Например, превратить в свинью.
        Он глубоко вздохнул, низко поклонился двери, прижимая к груди уже ненужную сумку с фальшивой яшмой, поприветствовал дверь сердечными словами, вежливо испросил разрешения войти - и коснулся ключа.
        Белая вспышка порвала небо…
        42
        Не бывает безвыходных ситуаций. Бывают ситуации, выход из которых тебя не устраивает. Моисей
        Головы всех контрабандистов обмотаны были многими слоями мешковины, и тяжело было узнать, кто есть кто, а ещё труднее - что-то сказать или услышать. Надо полагать, испарения Леты всё равно пробирались в лёгкие, иначе с чего бы Брюсу перестать понимать, сколько прошло времени? Сколько раз скрипнули вёсла и заполоскал при фордевиндах парус? И когда под тяжёлым форштевнем загрохотали камни, и ладья, приподняв нос и припав слегка на левый борт, замерла наконец, прервав бесконечное движение, внутри просто что-то оборвалось, словно закончился важный этап жизни.
        Было почти темно, особенно над самой головой. По краям серело небо, сзади - туманно и размыто, впереди - подчёркнутое снизу резко, размашисто и изящно.
        Души принялись разматывать мешковину с голов; первой избавилась от неё Елена. Встряхнула волнистой чёрной гривой. Хотела что-то сказать, но закашлялась.
        - Проводишь меня немного, Прекрасная? - спросил Брюс, отбрасывая свою провонявшую дыханием тряпку и вытирая лицо чистым платом.
        - Ждите меня, - бросила Елена подчинённым.
        Они прошли сотню шагов молча и остановились под невысоким раскидистым деревом. Брюс открыл сумку. Глаза Смуглой богини сверкнули, лицо напряглось.
        - Мог бы - отдал бы всё тебе, - сказал Брюс с сожалением. - Но надо приберечь…
        Он вынул три пластиковых флакона, потом подумал и добавил четвёртый. Остатка должно было хватить. Руки богини заметно вздрагивали, когда она прижала к груди эту драгоценность…
        - Посидим на дорожку, - он сел сам и похлопал по толстому выпирающему из земли корню. - Ты мне так и не сказала…
        - Я долго думала, - богиня присела рядом. - Боюсь, что я не придумала для тебя ничего. Всё случилось так внезапно… Дайте закурить.
        - У меня только трубка…
        Она глянула на него так, что руки Брюса сами торопливо принялись трубку прочищать, набивать, подносить огонь…
        - Так вот, - богиня затянулась глубоко, глаза её полузакрылись, тело пробрала мгновенная дрожь. - Ох, хорошо… Так вот: я боюсь, граф, что вам полезна будет одна только Аматэрасу, она продержалась дольше всех - и, может быть, хоть что-то поняла. Аматэрасу, она же Ираида… высокая такая. Спросите, покажут. Ладно, мне пора. Приплыть за вами?
        - Попробую выйти прямо отсюда. Если же не получится… Ну, дам знать. Разожгу костёр. Трубку оставьте, оставьте. Вот ещё и табачок…
        - Спасибо.
        - Вам спасибо, Прекрасная. Может статься, вы только что спасли мир. Вы ведь можете это… как бы сказать… предвидеть?
        - Могу, - кивнула Леда, аккуратно помещая трубку в декольте. Чашечка смотрела вперёд, как удивлённый глаз. - Но не хочу. Не обессудьте.
        Брюс вскинул на плечо сумку, встал. Подал руку богине, помог подняться. Наклонился, поцеловал в щёку. Ушёл быстро, не оглядываясь.
        Она смотрела ему вслед. Потом пожала плечами и, гордо вздёрнув подбородок, зашагала к ладье.
        В ожидании парабеллума
        Случилось так: Крис печально играл на саксе, закрыв глаза и чуть пританцовывая то вперёд, то назад. С ним осталась Ирочка, а я, дзед, Хасановна и Лёвушка решили подняться немного вверх по склону - вдруг там откроется какой-то вид? Я про себя уже решил, что мы проведём здесь день, дождёмся темноты - и, если ничего не найдём, используем одну свечку и смоемся отсюда в общем направлении на север. На севере есть дядя Атсон, может быть, он что-то умное посоветует. И вообще…
        Не знаю, как другим, а мне тут было здорово не по себе. Я даже не знаю, почему. Но я постоянно испытывал (и Ирочка потом это же самое говорила) - испытывали мы что-то похожее на то, что должны бы, по идее, испытывать даже самые тупые герои самых тупых фильмов ужасов: они ничего не понимают, делают то, что для любого нормального человека является очевидной глупостью, - а за углом уже… в общем, что-то уже происходит за углом.
        И, надо сказать, чем выше мы поднимались, тем больше мне казалось… вот это самое. Но я, как самый тупой дебил, пёр и пёр на рожон.
        Деревья вскоре действительно стали помельче, кроны их сделались реже и ниже, а потом - Хасановна как раз сказала: давайте передохнём! - впереди показалась голая скала.
        - Вы отдыхайте! - крикнул Лёвушка и метнулся вперёд, чтобы я его не успел поймать. - Я сейчас смотаюсь наверх и посмотрю! Я быстро!
        43
        Нет такой чистой и светлой мысли, которую бы русский человек не смог бы выразить в грязной матерной форме. Иван Барков
        - Слышишь теперь? - спросил Шпак.
        - Слышу, - согласился Шандыба.
        - Называется "эолова арфа", - сказал Шпак. - Я на Памире такие слушал. Часами, знаешь… И не надоедало.
        - А чего ты делал на Памире?
        - Да у нас там тёрки с местными были. Давно, при Союзе ещё. Хотя нет, вру, уже кончился Союз. Помню, в гостинице мы в какой-то жили - шесть человек на шести этажах…
        Они наконец обошли этот непонятный и страшноватый мёртвый город по окраине и оказались на небольшой плоской площадке. Отсюда открывалось зелёное волнистое море по одну сторону и красновато-серые, выбеленные, линялые склоны и осыпи - по другую. Горы были недостаточно высоки, чтобы иметь снежные шапки, но кое-где вершины их окутывали облака.
        Пива осталось по последней банке. Они сидели, пили его маленькими глотками и смотрели вниз. Несомненно, вон там протекает река. Если идти напрямик… ну, это займёт день. Здешние джунгли как-то не слишком похожи были на те, которые описывали в старых приключенческих книжках и через которые приходилось бы прорубаться в самом прямом и грубом смысле слова. Может быть, ниже будет хуже.
        Вещмешки сделали из шандыбиных штанов. Шпак усмехнулся. Рюкзаки из натурального шёлка от Версаче…
        Он приподнялся, кряхтя, и в этот момент из-под обрыва шустро выкарабкался тощий лопоухий маугли с огромным шнобелем.
        Он был одет во всё чёрное, и на ногах его были высокие, чуть не до колен, шнурованные ботинки.
        - Ё-о! - только и смог сказать Шандыба - и потянулся к мачете.
        44
        Внимание! Объекты на самом деле значительно меньше и безопаснее, чем кажутся! Надпись на микроскопе
        Пожалуй, это можно было бы назвать центральной площадью, или форумом, или стадионом. Николай Степанович уже достаточно видел всего в этом городе, чтобы уметь отличить исконную эронхайскую архитектуру от позднейших построек и нагромождений. Как раз здесь, на этой обширной площади-стадионе, новоделов было больше всего: трибуны, ограды, лёгкие галереи и павильоны, прилепившиеся к древней стене…
        Древними были ворота, древнею была стена - и барельефно выступающая из стены фигура: здоровенный мужик с обломком меча в руке, запечатлённый в момент прыжка. Вообще-то манера изображения была самая передовая: детально высечены были только часть лица с широким выпуклым лбом, бугристое плечо, занесённая рука, колено - всё остальное угадывалось в волнах и изгибах каменной кладки. В исторические времена такой изобразительной техники не существовало и существовать не могло; значит, барельеф принадлежал к временам доисторическим, эронхайским - и предназначался не для человеческого глаза.
        Перед фигурой располагалась небольшая площадка, посыпанная песком. Левее фигуры - так, что дорога к ним проходила позади трибун - зияли ворота. А правее и ближе к отряду, совсем рядом, рукой подать - возвышался спиралевидный холм, весь усаженный серебряными деревьями; на вершине же его стояло дерево кривое, обломанное и абсолютно чёрное.
        - Я так понимаю, это прообраз Вавилонской башни? - сказал Армен.
        - Чертовски похоже, - сказал Костя.
        - Это Ирэмский сад, - сказал Шаддам, морща лоб. - Место для… медитации, концентрации… просветления… Если пользоваться приблизительными понятиями, - добавил он. - А вон те ворота - это ворота из города.
        - В пустыню?
        - В пустыню.
        - Тогда надо найти место для привала…
        45
        Прости меня, Ньютон! Альберт Эйнштейн
        Самурай Катаоки Цунэхару пришёл в себя от плавного покачивания. Над ним было небо, подёрнутое белёсыми полосатыми облаками, и медленно плывущие лапы гигантских деревьев. Солнце, похоже, садилось. Он пошевелился и попытался приподняться, но оказалось, что руки его крепко связаны за спиной. Но тем не менее кто-то, уловив его движения, приподнял ему голову и что-то подоткнул под плечи. Теперь Цунэхару понял, что лежит на дне лодки, запелёнатый в шкуры, и смотрит в безучастное немолодое узкое лицо человека с веслом. Лицо - наконец-то! - было нормальным, а не надоевшим европейским. Сам человек одет был в простую, без украшений и орнаментов, кожаную накидку с капюшоном.
        Поняв, что пленник очнулся, человек с веслом кивнул ему.
        - Япониса, - сказал он, показывая на Цунэхару палочкой для отпугивания злых духов. - Нимулана, - показал он этой же палочкой на себя. - Нимулана хороший. Япониса?
        - Хороший, - сказал Цунэхару.
        - Неправильный ответ! - сказал человек, уже не коверкая язык, и расхохотался.
        Цунэхару задёргался, даже и не пытаясь освободиться, а чтобы показать несмирение; тогда его сзади несильно стукнули по темечку.
        46
        Многие бумеранги не возвращаются. Они выбирают свободу. Вождь Белый Ягуар "Мемуары"
        Маугли оглянулся, помахал рукой, а потом вроде бы попытался прыгнуть вниз, но не прыгнул: наверное, было высоко. Шпак подходил к нему справа, Шандыба - слева.
        - Давай без глупостей, - сказал Шпак, и голос у него сорвался. - Нам вилы не по теме, тебе не по теме…
        Вдруг мгновенно потемнело, взметнулся вихрь пыли, сухой травы и даже мелких камешков - и в следующий миг пацан уже летел, растопырив ноги и руки, в когтях у гигантского орла. Орёл медленно описал дугу над лесом, развернулся - и, мускулисто гребя крыльями, стал набирать высоту, целя крючковидным клювом в сторону вершины. Он снова пролетел над площадкой, где стояли, задрав головы, Шпак и Шандыба, ритуально на них погадил с высоты, но не попал. Через несколько секунд он исчез за выступом скалы.
        Шпак и Шандыба, не глядя друг на друга, подобрали импровизированные рюкзаки, инструмент, спиннинг, канистру - и пошли отсюда.
        - Всё равно никто не поверит, - сказал Шандыба пять минут спустя. Шпак промолчал.
        Слова Шандыбы услышала Хасановна, бегущая вслед орлу, не поняла, откуда они донеслись, и решила, что это просто кровь шумит в ушах. Тем более что кровь действительно шумела изрядно…
        К концу четвёртого дня пути Шпак и Шандыба, пооборвавшиеся и полусъеденные какими-то летучими мелкими тварями, вышли к реке - и решили идти вниз по течению. Через месяц их подобрали индейцы. Три года спустя Шандыба стал вождём по имени Белый Ягуар, а Шпак - верховным жрецом с именем настолько тайным и страшным, что его никто не решался произнести. Оба обзавелись шикарными гаремами из некрупных индейских девушек, похожих на загорелых голых буряток. Войдя в союз с окрестными маленькими и слабыми племенами, они вышибли с Юкатана пытавшихся обосноваться здесь сендеристов. По этой причине их неоднократно пыталось взять под своё мягкое душное крыло ЦРУ, но Белый Ягуар охотно брал подношения, после чего вдруг оказывалось, что агенты-связники пренебрегли каким-то сакральным ритуалом - и пусть будут довольны, что отделались так легко, жопа для того и жопа: поболит, но заживёт…
        В общем, и Шпак, и Шандыба были счастливы. Ностальгия их не терзала. Зимой они поднимались высоко в горы и там играли в снежки.
        В ожидании парабеллума
        Если вы знаете более безнадёжное дело, чем гоняться по горам за орлом - сообщите мне.
        Тем не менее мы гнались. Горка, которая смотрелась такой пологой и ровной снизу, оказалась настоящим скальным лабиринтом, причём иногда приходилось карабкаться просто на четвереньках. Я уже думал, что мы потеряли эту летающую тварь - когда вдруг Хасановна закричала и показала рукой, а потом начала целиться из своего дробовика, и дзед опять сумел её отговорить от пальбы наудачу…
        Не знаю уж, как это получилось, но мы по земле почти догнали эту летающую тварь. Отстав метров на сто, а то и меньше.
        Правда, это были сто метров по вертикали.
        Такая скала, выступающая из склона, называется "жандарм". А здесь она выступала не просто из склона - а из гигантской осыпи. Я представить себе боялся, что будет, если эту осыпь тронуть. То есть понятно что - она поползёт…
        Отсюда, где мы стояли, никаких обходных путей видно не было.
        Орёл описал круг и ещё круг над "жандармом", недовольно клекоча - а потом вдруг стал снижаться, как-то несолидно трепеща крылышками, не на площадку на верхушке скалы, где наверняка и было гнездо, а почему-то к подножию. Что там, у подножия, мы тоже не видели - но туда-то мы могли добежать за минуту… за пять минут… в общем, быстро.
        И мы побежали. Хасановна впереди, с дробовиком на отлёте.
        Я воображал, что увижу: орёл, распластав Лёвушку на камнях, готовится начать терзать ему печень. Хасановна кричит: "Брось каку!" - и целится из ружья, орёл недовольно оглядывается на неё через плечо…
        На самом деле оказалось так: стоя перед зевом пещеры, какой-то здоровенный мужик Лёвушку обнимал, тот обнимал здоровенного мужика, - а орёл очень озадаченно лапой чесал себе шею. Голова его была низко опущена, клюв приоткрыт, тонкий язык мелко дрожал.
        Хасановна всё равно целилась из ружья - но очень неуверенно, явно не зная, кто тут главный злодей.
        Орёл перестал чесаться, встал на обе ноги, встряхнулся, нехорошо посмотрел на нас - и, пробежав несколько шагов, взлетел. Хасановна, тяжело дыша, опустилась на землю.
        - Я прям как знал, - сказал здоровенный мужик, постепенно оказываясь Брюсом. - Думаю: надо ещё посидеть, сами сюда придут…
        Подбежал дзед.
        Лёвушка наконец отлип от Якова Вилимовича, обернулся. Морда у него была мокрая.
        Через два часа, отдохнув, основательно подкрепившись и более или менее переварив то, что рассказал Брюс, мы изготовились к последнему броску. Но тут Крис, который вообще был последнее время рассеян, неконтактен, молчалив и задумчив, а сегодня в особенности, вдруг встал и сказал:
        - Ребята! Я вот всё думал, что меня сюда привело… Искать? Так дуру эту, Грааль, и без меня нашли. ("Она не дура", - тихонько прошептала Ирочка, но её услышал только я.) А тем более - вот сюда - зачем? Так вот, я понял. Яков Вилимович, вы с Ираидой у выхода у этого простились?
        Брюс долго и внимательно рассматривал Криса. Я только сейчас разглядел, что они очень похожи чем-то - делаем поправку на эпохи, на привычки, на разницу в возрасте… Очень похожи. Думаю, они поняли друг друга ещё до того, как прозвучали слова.
        - Одна бутыль крови осталась только, - сказал Брюс. - Этого страшно мало.
        - Но попробовать можно?
        - Попробовать - можно…
        - Тогда уж вы дальше - без меня.
        - Не заплутаешь в темноте?
        - Не должен…
        - Но ты понимаешь, что если и вернёшься, то не сюда и не сейчас? - тихо спросил Брюс. - А туда, к ней?
        Крис рассеянно кивнул, сначала ему, потом нам всем, достал из футляра свой бесценный саксофон, помахал им зачем-то перед собой - и, не оглядываясь, пошёл к пещере. Теперь, особенно в свете костра, видно было, что нижняя часть скалы имеет форму и все черты черепа; пещера - это провал его безгубого рта. От лба уходила в небо корона из перьев. Крис вошёл в пещеру и мгновенно исчез. Через несколько минут донеслись первые ноты…
        47
        Даже идеи марксизма-ленинизма выглядят вполне безобидно, если их рассказывать где-нибудь в Арканзасе, со сцены, на киргизском языке и под музыку. Д. Х. Шварц "По следу орла"
        - …пей, японовская твоя душа, пей! Вижу, вижу, ты в печали. И я в печали. Только у тебя украли Её подарок, да и не тебе этот подарок был сделан, что я, не знаю? - а у меня Её саму украли, ты понимаешь? Ты чувствуешь разницу? Разницу между нами? А, где там…
        Цунэхару и его спаситель, или похититель, или вообще непонятно кто, именем Эшигедэй - сидели в просторном чуме у камелька. Товарищ Эшигедея, при ближайшем рассмотрении оказавшийся стриженой девкой, был молчалив, зато сам Эшигедэй сыпал словами часто и много, что неприлично мужчине. Его извиняло то, что он был пьян и погружён в глубокое горе.
        - Вот ты был кто? - простой деревенский самурай. А стал кто? - просто никто, пустой мешок, жулик, охотник за сокровищем, Вечный Японец. А я - кто? Вечный Нимулан, охотник за сокровищем, жулик, убийца, просмешник. Одно мы с тобой, одно и то же говно тёплое. А был я? - а был я богом, понимаешь ты, просяная душонка, богом! Локи меня звали, Гермес меня звали… и что? И где оно всё? Не-ту-ти! Кончилось! Распалось! Сожрали-с! выгрызли изнутри, как яйцо… Э-эх… пустотелые… наливай! Последнюю жизнь доживаем, так чего теперь?!.
        В гнусную пластмассовую чашу ухнул поток густого тёмного вина, Эшигедэй взболтнул его, отхлебнул, передал самураю…
        Эта ночь имела все шансы никогда не кончиться.
        48
        По свету ходит чудовищное количество лживых домыслов, а самое страшное, что половина из них - чистая правда. Уинстон Черчилль
        Наверное, никогда за всю свою долгую (и совершенно не утомительную) жизнь Брюс не испытывал бОльших сомнений, чем сейчас. Он по-настоящему даже не мог сказать, чем сомнения вызваны - поскольку привык к тому, что точные знания о предмете дают и точные руководства к дальнейшим действиям. А теперь…
        Похоже было на то, что он - как и вся Вселенная, впрочем, - столкнулся с проблемой, для которой даже теоретически не было решения. Более того, неясно было - а стоит ли её решать?
        Или, как сформулировал Иосиф Аримафейский, "всемогущий Господь сотворил-таки камень, который не смог поднять".
        …С Иосифом и Ираидой они проговорили долго, ночь напролёт, и проговорили бы ещё, давно у Брюса не было столь чудесных собеседников, - но тут сгустились тучи, и стало ясно: наверху что-то происходит, вернее, вот-вот начнёт происходить. Беседу пришлось прервать на проблемах, не переходя к приятностям.
        Брюс ушёл.
        Суть дела, если коротко, заключалась в следующем: кто-то неторопливо и методично, из века в век, истреблял богов, зачастую переодеваясь в их шкуры. Похоже было на то, что сейчас он сожрал последних.
        Сами боги долго не замечали этого - или не хотели замечать. Они существовали разобщённо, враждовали между собой, ревновали сами и раздували ревность в людях. И когда кто-то из них исчезал, или терял силу и влияние, или как-то странно, подчас глумливо менялся - другие это принимали, тайно злорадствуя. Так продолжалось долго, очень долго…
        Нет, кто-то пытался привлечь к этому общее внимание, даже организовать что-то вроде сопротивления - но безуспешно. Более того, для них это плохо кончалось: что для Иблиса, что для Сатанаила-Прометея, что для Пана… Пан ещё легко отделался - ссылкой. Остальные получили по максимуму - от своих же.
        Неведомый враг ликовал.
        Мудрый Ньёрд на свой страх и риск проник в узилище Тхулку, чрезвычайно могущественного, но совершенно безумного старика-эронхая, вообразившего себя тысячеруким кальмаром; Ньёрд имел веские основания подозревать, что всё происходящее - дело рук (мыслей, снов, чар, магии) именно этого "хозяина бездны"; но оказалось, что старик давным-давно мёртв, а его следы оставляет кто-то другой…
        Вскоре после этого Ньёрд проснулся в царстве мёртвых, так и не поняв, что с ним произошло.
        Многим казалось, что повторяется история с Вишну: неизвестный пришелец покоряет некую область обитания, никогда не показываясь в своём истинном обличии и скрываясь за тысячью имён. Но про Вишну хотя бы было известно, что он существует - этот же паразит старательно делал вид, что его нет, просто нет, а что делается - делается само собой.
        Больше всего это походило на чуму.
        Бессмертные боги вымирали - целыми пантеонами.
        Шанс уцелеть был только у тех, чья осторожность граничила с паранойей, кто сам притворялся невидимым или даже несуществующим. Но про них тем более нельзя было сказать, живы ли они - поскольку их и без того никто не видел уже много веков.
        Судя же по тому, что происходит на Земле…
        Ладно, мысленно махнул рукой Брюс, будем последовательны. Сначала вытащим оттуда Кольку… Голова хорошо, а полторы лучше. Что-нибудь спотрошим.
        В его собственном "дорожном наборе" было пятнадцать чёрных свечек, в том числе три вечные. Мало ли что - понадобится оставить дверь открытой…
        Но это не сейчас.
        Он расставил свечки, расставил спасательный отряд - эх… гвардия народная, молоко с песочком… - ещё раз на всякий случай сверился с картой, чтобы не вышло, как у Стёпки (не виноват парнишка, рассуждал правильно, кто ж мог знать, что существует ещё один Ирэм - или как его, вот этот, вниз по склону, называется? - не заклятый, а просто брошенный) - нет, всё верно, на пути только океан и дальше уже пустыни, пустыни, пустыни…
        Не паникуй, успокоил он сам себя, даже если и промахнёмся - свечек хватит ещё на две попытки.
        Он щёлкнул зажигалкой - и замер, настигнутый какой-то мыслью. Потом хлопнул себя по лбу.
        - Идиот я старый, вот что! А ну, пошли вниз! Вниз, в город. Пошли, пошли…
        - Зачем? - спросил Стёпка, прикрывая ладонью рот Лёвушке.
        - Да затем, что это как в румах - из подобного в подобное! - Брюс уже сгрёб свечи, карты, сунул за пазуху, в обширный внутренний карман поношенной джинсовой куртки. - Если с семизубца войдём - окажемся вот, в центре мишени… - он пальцем изобразил что-то в воздухе, но и так было понятно. - Что, Колька сидеть по стойке смирно будет? Да нет, конечно, и искать его надо уже где-то в воротах. Тогда с одной свечечки…
        - Понял, - сказал Стёпка. - И кажется, я эти ворота видел…
        49
        Самая же главная истина состоит в том, что Господь не фраер. Е. Т. Коломиец
        - А план был хорош, Николай Степанович, - вздохнул Толик. - План был изящен…
        Николай Степанович пожал плечами. Что толку от самых блестящих планов, если они невыполнимы в принципе?
        Да, можно построить песчаную яхту. Можно. Нашлись и подходящие колёса, нашлись и прочные жерди для рамы и для мачты, нашлась неимоверной прочности ткань для паруса…
        Пустыня лежала ровным белым столом, звала.
        Но Армен сделал за ворота только несколько шагов - и упал, его быстро втащили обратно (молодец Шаддам, сообразил про страховочную верёвку!), и вот теперь он лежал, не приходя в сознание, высохший почти до мумиеподобного состояния.
        Выход за ворота был им заказан. Надо полагать, навсегда.
        - И ты не сможешь? - тихонько спросил Николай Степанович Шаддама; тот покачал головой. Плоть есть плоть…
        А сколько продержусь я, подумал Николай Степанович. Да ни черта я не продержусь, Армен тоже принимал ксерион, как и все прочие наши. Живы мы только в городских стенах… если это можно назвать жизнью, конечно.
        Интересно, а дошёл ли до цели крыс Собакин?..
        Николай Степанович стоял в проёме ворот, один. Остальные ушли, спрятались в тень. Последнее время всё острее чувствовалась дневная жара и ночной холод.
        Над пустыней дрожало марево, и потому пустыня временами становилась похожа на текущую воду.
        Ворота открыты. Иди.
        Наверняка вот здесь, за воротами, песок перемешан с костями людей и животных. Он стал смотреть, и показалось, что в волнах и изгибах проступают очертания черепов и рёбер.
        Так можно увидеть вообще что угодно.
        Поэтому на слабое блёклое движение где-то вдали он поначалу просто не обратил внимания. Маленький медленный песчаный вихрь.
        Потом там возник отблеск. И ещё один отблеск.
        И вдруг как-то сразу - прозрение, серендипити - Николай Степанович увидел, что это человек. Маленький сгорбленный человек в белой одежде - и с фонарём в вытянутой руке. Он был недалеко, шагах в ста.
        - Эй! - закричал Николай Степанович и замахал руками. - Э-э-эй!!! Сюда!!!
        Человек поднял фонарь повыше и стал озираться. Он был в темноте, и свет его жалкого фонаря не доставал до стен города и до ворот.
        - Сюда!!! Сюда!!!
        Залитый ослепительным солнцем, человек не видел ничего вокруг. Потом… потом он пошёл вроде бы на звук, но заколебался, повернулся…
        - Сюда!!! Идите сюда!!! Тут ворота!!!
        Он высоко поднял фонарь - и, словно рассмотрев что-то наконец, пошёл быстро, почти побежал, влево от ворот.
        - Мы здесь!!! - прокричал Николай Степанович, голос вдруг сел, дальше шло лишь сипение и клёкот.
        Человек, пробегая совсем недалеко, отмахнулся от него - и скрылся из виду, преследуя что-то куда более важное, чем заблудившиеся путники…
        Николай Степанович долго стоял, уронив руки. Такой досады от несбывшегося, от обмана - он не мог припомнить. Наверное, было что-нибудь. Но давно. Успел забыть…
        Он повернулся и пошёл, из последних сил волоча себя, в тень под трибунами. Навстречу ему бежал, раскинув руки и что-то неслышно вопя, Стёпка. За Стёпкой шёл, так же раскинув руки, Филя. Ну вот, подумал Николай Степанович, наверное, это конец. Он ничего не чувствовал, кроме безумной жажды.
        В ожидании парабеллума
        Отец упал прямо на меня, я еле успел подхватить его, а меня подхватил Филя, и вот таким сложным способом мы не покалечились. И ещё все должны благодарить Хасановну, потому что она орала: не давайте им много пить! Не давайте много пить! И, как потом оказалось, этим спасла всех. Оказывается, как голодного убьёт миска каши, так и иссохшего убьёт стакан воды.
        Мы с Ирочкой бегали и этим чёртовым Граалем таскали воду из фонтана, чтобы просто обливать наших, лежащих кто почти без, а кто и просто без сознания.
        Шаддам просто заполз в этот фонтан и там лежал. Вода была дико холодная, но он только скалил зубы.
        Хуже всего было маменьке и Армену, и хорошо, что Петька остался в Марселе, а уж тем более тётя Ашхен. А то бы они тут извелись.
        Честно говоря, не было даже минутки, чтобы посмотреть по сторонам…
        50
        - Доктор Ливингстон, я полагаю? Генри Стенли
        Никто не заметил, как стена пошла трещинами. Как напружинилось выступавшее из камня плечо, как набычилась шея. И только когда каменная кладка подалась и начала обрушиваться, люди - те, кто в этот момент не лежал под трибунами, а носил воду, то есть Стёпка и Хасановна, - посмотрели в ту сторону.
        Из стены выходил человек.
        Он был довольно высок - но в росте нормален, не запределен. Что поражало, так это ширина и мощь. Он ступал так, что площадь вздрагивала, а устилавший её песок шёл волнами. Человек кутался в обгорелые лохмотья - наверное, он ещё долго будет избавляться от каменного холода. Осмотревшись, он направился к замершему столбом Стёпке. Хасановна тут же потянула из-за спины дробовик.
        Человек помахал перед собой огромной ладонью, как бы говоря: не стоит. Громко кашлянул, ещё раз, сплюнул - но всё равно ничего сказать не смог. Потом пальцем показал на Грааль в руках Стёпки и сделал жест: выкини это, выкини! Стёпка прижал чашу к себе. Человек грозно шагнул к нему…
        - Евгений Тодосович! - звонко рявкнула Хасановна, передёргивая затвор. - Я знаю, вас это не убьёт, но больно вам будет очень!
        Человек остановился так резко, что всё вокруг опять вздрогнуло.
        - Кха!.. Сановна! Дора! Кха! Сановна! Афродита! Психея!..
        В ожидании парабеллума
        Описывать дальнейшее мне сложно: хотя бы уже потому, что мне не всё говорили, а сам я не всё понимал. Я не обижаюсь, нет, не об этом речь. Просто кое-что от меня ускользнуло, а спросить теперь уже… скажем так: надо прикладывать усилия.
        Поэтому я расскажу то, что понял, и так, как понял. А если где-то что-то не то и не так, то…
        В конце концов, я в самом начале предупреждал: могу ошибаться. Могу не знать. Ведь я-то не бог.
        Кроме того, у меня как раз, в отличие от многих, было ощущение завершения дела, - поэтому я расслабился. А расслабившийся человек становится глупым и не слишком внимательным.
        Кроме того, город… Город меня потряс. Не только меня, конечно. Но я уже как-то с трудом сосредотачивался на делах.
        К Шаддаму вернулась память. Если не вся, то очень большой кусок. По его словам, вот этот спиральный холм, усаженный деревьями, и есть тот самый райский сад, из которого выгнали Адама и Еву. А дерево на его вершине и есть дерево познания. Но познание происходит не методом примитивного поедания яблок (которых там и нет вовсе, поскольку это ясень) - а довольно сложным путём. На дереве надо повисеть. Кому-то хватает дня, а кому-то - нужна неделя. Например, Одину. Главное, чтобы тебя успели вовремя снять…
        (Это чем-то напоминает учение дона Фелипе, именуемое "дзед-буддизм". Заключается оно в том, что каждый человек от природы знает и понимает всё, но чтобы он это принял, в это поверил и этим проникся, ему необходимо дозированно засветить по чакре. Будут искры - будет и сатори.)
        Проклятия с города сползают постепенно, как медленно стягиваемая маска. Мы здесь уже три дня, но нормальными пока можно назвать лишь ворота, площадь перед ними да пять-шесть примыкающих кварталов. Границу видно чётко: по ту сторону всё пыльное и мёртвое. Пересекать границу можно. Но неприятно. Сразу начинаешь чувствовать себя как в бумажном мешке.
        Не представляю, как родители и ребята так долго прожили там!
        В ожившей части города появляются Шаддамовы единоплеменники. Они говорят, что в момент катаклизма находились или в подземельях, или где-то не здесь, в других мирах - а потом уже не могли выйти. И ещё говорят, что сейчас они слабы, но вот окрепнут - и пойдут искать мерзавца, который это всё устроил, чтобы порвать его пополам наискось. Шаддам их пока сдерживает, говорит, что нужно копить силы.
        Коломиец - тот мужик, что выбрался из стены - тоже довольно многое помнит. Они с отцом когда-то лазали по Африке, а потом воевали с ящерами. Теперь Коломиец рассказывает, что случилось здесь, а Брюс сопоставляет это с тем, что он узнал от мёртвых. А отец слушает - и молчит.
        Больше всего мне не нравится, как он молчит. Он молчит так, будто уже всё решил. А это значит, мне опять не найдётся места рядом с ним…
        - Почему ты? - спросил я его как-то. - Почему как что - так сразу ты?
        - Ну… - начал он и задумался.
        - Только не говори, что всё равно кому-то надо.
        - Так ведь действительно: всё равно кому-то надо.
        - Но почему обязательно тебе?
        Он так и не смог ответить.
        В другой раз я слышал, как его отговаривал Коломиец:
        - Ну я - понятно, у меня там должок неоплаченный - и уже такие проценты по тому должку наросли, что дай-те боже мой. А ты зачем? Семья, дети…
        - Вот о них я и должен позаботиться.
        - Вот и заботься!
        - Я и забочусь… Да нет, Тодосович, это всё так, отговорки, несерьёзно. Понимаешь, какое дело… Вот если бы кости твоих родителей выкопали и, скажем, потащили на аукцион - ты бы что сделал? Или понаделали из них свистулек…
        - Хм… Много чего бы я мог сделать. Всё сразу и не придумать.
        - Вот примерно так я себя сейчас чувствую. Мне, лично мне - нанесено оскорбление. Страшное, несмываемое. Так какое мне дело, что тот, кто это оскорбление нанёс, мнит себя каким-то там богом?..
        Я не расслышал, что ответил Коломиец. Потому что подошла маменька.
        - Не пытайся его отговаривать, - сказала она. - У тебя ничего не получится, а ему будет только больнее.
        И я понял, что она уже пыталась это сделать.
        Время шло как-то нелепо. Наверное, его было слишком много.
        Лёвушку долго и безуспешно пытались снять с древа познания, куда он залез в поисках истины. Потом он захотел жрать и слез сам.
        Откуда-то возникли Марков и Терешков, приволокли машину времени. Отец подумал - и отправил их с Шаддамом на глубокую разведку в прошлое.
        В тот день, задолго до объявленного затмения, начала сгущаться тьма. Это трудно объяснить, это надо видеть и чувствовать: когда палящее солнце и светлые стены, а тени густые. И небо тёмно-синее, как в горах.
        - Иди, - сказал отец и подтолкнул меня в плечо. - Иди. И не бросай мать, слышишь? Ни при каких обстоятельствах не бросай мать.
        Брюс сделал постоянный проход до Марселя, и мы ушли: я, маменька, Ирочка, Хасановна, Петька и Армен (рано вам ещё, Диоскуры, сказал отец, готовьтесь, зубрите матчасть…), и шесть человек эронхаев, их прикомандировал к нам Шаддам - на всякий нехороший случай. А навстречу нам пробрался Отто Ран. Он довольно высокопарно высказался на тему, что рыцарь - хранитель Грааля не может остаться в стороне, когда последняя битва и так далее.
        Что меня удивило - с отцом остался Толик, и никакие попытки наставить его на путь истинный успеха не имели. Он упёрся, как классический среднеазиатский ишак, всеми четырьмя копытами: да, дети, да, тяжело - но если этот мир оставить таким, каков он есть, то лучше бы тем детям было на свет не появляться. Нет, нет и нет. А хороший инженер надобен в любой войне…
        И ещё страшно хотел остаться Лёвушка. Коломиец его собирался даже пристрелить, так он всех достал, но Лёвушка сам кого хочешь пристрелит. Он сказал: в каждом мифе должен быть трикстер. Так пусть уж это буду я: культурный, образованный…
        Но его всё-таки не оставили.
        Уходя, я оглянулся последний раз. Отец стоял, подняв руку. Рядом сидела Нойда. За ними поднимался спиральный холм, на вершине холма чернело проклятое древо познания, а над всем этим разворачивался огненный клин набирающих высоту эронхаев…
        Ирочка взяла Грааль с собой: во-первых, так распорядился отец, во-вторых, к Граалю очень подозрительно относился Коломиец: то есть ничего конкретного, но он ему не доверял: дескать, как только эта гнусная чашка появилась, так всё пошло наперекосяк. Но когда мы уже выбрались, Ирочка посмотрела внимательнее…
        В общем, это была точная копия. Из прекрасной яшмы. Если всматриваться, можно было рассмотреть море, Фудзияму, летящего аиста, тонущий корабль и изящно склонённые стебли камыша. Но на подставке, снизу, я сначала нащупал, а потом рассмотрел вырезанные иероглифы:
        Они шли полукругом. Я их переписал, потом долго сидел над словарём. Перевод звучал так: "Лошадь, которая обрела редкостное мужество, но была назначена пристяжной"… Поначалу я принял это на свой счёт.
        Так я и ломал бы голову над очередной загадкой Грааля до сих пор, но в какой-то момент просто от отчаянья я взял и назвал эти иероглифы вслух.
        Получилось: "Ма дэ ин чай на"…
        Он посмеялся над нами!
        (Я как-то спросил Ирочку: "А по-твоему, что такое этот Грааль?" Она сказала: "А ты что, сам ещё не понял?" Я сказал, что примерно вроде бы понял, но… Она захихикала, щёлкнула меня по носу и убежала. Тоже своего рода дзед-буддизм: ты и без объяснений уже знаешь всё, и даже больше, чем надо…)
        ЭПИЛОГ
        Время вроде бы идёт как надо. Я учусь в МГИМО, Петька и Армен - в Бауманке. Ирочка пока уехала к матери, но обещала в следующем году вернуться, тоже куда-то поступать по своей художественной части. Маменька живёт на два города, ей не хочется оставлять надолго меня - и нужно следить за квартирой, чтобы, когда появится отец, дом был в полном порядке. И это правильно.
        Жизнь постепенно налаживается, но заметно становится, только если помнить, куда нужно смотреть. В Москве пожары не то что прекратились вовсе, но стали нормальными, что ли. Из новостей ушли сообщения о невиданных зверях и горящей воде. Торнадо остались только в Америке. Ну и так далее.
        Особенно забавно было, когда я заявился в институт - с опозданием на четыре дня. И когда стал объяснять, что задержался из-за событий в Швейцарии, меня спросили: каких таких событий? А потом вспомнили: а, да, там что-то случилось на военных учениях…
        Лёвочку увнучерила Хасановна. Тигран был счастлив. Поганец через Интернет сварганил "Партию свободных радикалов" и готовится к президентским выборам две тысячи сорокового года.
        Время от времени от отца приходят весточки. Самые разные: облака на небе, птицы на проводах, обрывки старых газет… Весточки короткие: жив, здоров.
        И это, согласитесь, самое главное.
        Красноярск - Санкт-Петербург,
        декабрь 2004 - май 2006
        Примечания
        Барселона - город в Испании. Приблизительные координаты: 41 градус 20 минут северной широты и 2 градуса 10 минут восточной долготы.
        Аль-Хазред - безумный араб. Родился давно. Побывал в Ирэме. Написал "Некрономикон". Исчез при подозрительных обстоятельствах и большом стечении народа. Долгое время жил в Конотопе. В настоящий момент место и время пребывания неизвестны.
        Брюс, Яков Вилимович (род. 1670) - ближайший сподвижник Петра Великого, президент Берг - и Мануфактур-коллегий. Алхимик, колдун и прорицатель.
        Чингиз, или Чингисхан, или Тэмучжин (1155 -1227) - создатель и устроитель монгольской империи. Феноменально харизматическая личность.
        Отто Ран (род. 1904) - поэт, писатель, историк. Автор исторического романа "Крестоносцы против Грааля" (1933). В 1936г. вступил в орден СС, служил в дивизии "Мёртвая голова". В феврале 1939г. без объяснения причин уволился из СС и вскоре бесследно исчез. После войны его неоднократно встречали как в Европе, так и в Южной Америке. Не путать с Отто Ранком, этнографом и психологом, последователем Юнга.
        Ланда, Диего де (1524 -1579) - испанский хронист, член ордена францисканцев. В 1573г. епископ Юкатана (область на одноимённом полуострове, главным образом в Мексике). Изучил язык народа майя, ввёл инквизицию, сжёг все старинные рукописи майя, которые сумел добыть. Предварительно некоторые скопировал.
        "Умники и умницы" - телепередача, позволяющая поступить в МГИМО вне конкурса.
        Кристина Ричи - киноактриса, обладательница весьма своеобразной улыбки. Кто увидит, никогда не забудет.
        "Семейка Аддамсов" - очень милые люди.
        Наполеон I, Наполеон Бонапарт (1769 -1821), французский государственный деятель и полководец, первый консул Французской республики, император. Автор собственных "Записок", "Заметок" и "Очерков". Умер на острове Святой Елены при несколько странноватых обстоятельствах.
        Мышлаевский - персонаж романа и пьесы М.А. Булгакова "Белая гвардия" и, соответственно, "Дни Турбиных".
        Компас - прибор.
        Вормий, Олав - секретарь Торквемады. Тоже умер при странных обстоятельствах.
        Торквемада Томас (1420 -1498) - монах-доминиканец, затем приор монастыря в Сеговии, затем духовник королевы Изабеллы, с 1483-го великий инквизитор Кастилии и Арагона, с 1486-го - Валенсии и Каталонии. Разработал кодекс инквизиторов, процедуру инквизиционного суда, организационную структуру органов инквизиции. Изгнал из Испании мавров и евреев, а кого не изгнал, сжёг вместе с попавшимися под руку еретиками, чем благополучно похоронил "золотой век" испанской цивилизации.
        Доктор Ди (Джон Ди) (1527 -1608) - алхимик, оккультист, придворный маг Елизаветы I. Умер при довольно подозрительных обстоятельствах.
        "Некрономикон" - книга, авторство которой приписывается Аль-Хазреду; скорее всего, однако, он лишь свёл воедино разрозненные тексты. Формально эта книга представляет собой руководство по некромантике, однако содержит большое количество нарочитых ошибок, губительно действующих на неопытного некроманта, а тем более на простого любопытствующего. Окружена массой легенд и домыслов. В СССР издана в конце 1936 года тиражом 99 экземпляров, из которых в настоящее время уцелело только четыре.
        Марло, Кристофер (1564 -1593) - английский поэт, драматург, разведчик и контрразведчик. Погиб в результате "несчастного случая", т.е. при весьма подозрительных обстоятельствах.
        Иван IV Грозный (1530 -1584), великий князь московский и Всея Руси (с 1533), первый русский царь (с 1547) из династии Рюриковичей. См. для начала школьный учебник истории. Умер при крайне подозрительных обстоятельствах.
        Келли, Эдуард (Тэлбот) (1555 -1597) - шарлатан, вошедший в доверие к Джону Ди. Умер в пражской тюрьме, посаженный туда менее доверчивым Рудольфом II. Тут всё прозрачно.
        Пансков, Филипп - он же Бен Блазковиц, он же Беня Блашкович, он же алькальд дон Пелипе. См. роман "Посмотри в глаза чудовищ" или классическую компьютерную игру 1992 года "Вольфенштайн 3D". Римейки не рассматриваются.
        Депардье, Жерар (р. 1948) - французский киноактёр, кинорежиссёр, кинопродюсер и мотоциклист. Внесён в "Книгу рекордов Гиннеса": нет такого французского фильма, в котором не играл бы Жерар Депардье.
        Дон Хуан - см. Качора.
        Качора - великий шаман мексиканских индейцев яки, изобретатель "точки сборки", добрый знакомый Карлоса Кастанеды.
        Кастанеда, Карлос (1925 -1998) - если вы его не знаете, значит, вам оно и не надо.
        "Точка сборки" - ровно то же самое, что про Кастанеду, только без дат рождения и смерти.
        Твардовский, пан - легендарная личность, т.е. персонаж легенд. Своего рода польский Фауст. Пани же Твардовская отличалась таким скверным нравом, что её боялись даже черти.
        "Римские каникулы" - художественный фильм Уильяма Уайлера (1953г.); в главных ролях Одри Хёпберн и Грегори Пек. Если не смотрели - посмотрите.
        Ницше, Фридрих (1844 -1900) - немецкий философ, представитель иррационализма и волюнтаризма, поэт.
        Нотр-Дам, Мишель (1503 -1566) - французский врач и астролог, лейб-медик Карла IX. Больше известен как Нострадамус. Никто не знает, при каких обстоятельствах он умер.
        Жеводанский зверь - несчастное животное, отстаньте вы от него.
        Дюбуше, Елена - "Синяя звезда" Николая Степановича Гумилёва.
        Колчак, Александр Васильевич (1873 -1920) - военачальник, полярный исследователь, адмирал (1918). Участник крупных морских экспедиций, включая Полярную экспедицию 1900-02 Э. В. Толля, поход вдоль побережья Сибири и экспедицию к Беринговому проливу. Один из организаторов Белого движения. Расстрелян без суда по приговору ревкома. Глаза перед казнью завязать отказался.
        Синдбад аль-Баххар - более известен как Синдбад-Мореход.
        Рух - вероятно, птица.
        Брейгель, Питер, Старший (ок. 1525/1530-1569) - нидерландский живописец и рисовальщик.
        Ити-но-тани - лучше, чем Ацумори, мы не скажем:
        У Ити-но-Тани прибоем о берег столетья,
        Безмолвствуют горы, весна превращается в лето.
        У Ити-но-Тани звучит одинокая флейта
        У тёмного моря в часы перед тихим рассветом.
        Меняется власть, забываются битвы и даты,
        Все вещи меняют свои имена и названья,
        А здесь вековечные сосны стоят как солдаты,
        Храня вечный сон славных воинов Ити-но-Тани.
        Здесь время замедлило бег у холодного моря,
        У давнего горя, которому восемь столетий
        Поёт одинокая флейта и ветер ей вторит,
        А может быть, это колдует один только ветер.
        Усталое море года разбивает о берег,
        Давно всё равно небесам, кто герой, кто злодей там.
        А люди сложили легенду и люди ей верят,
        У Ити-но-Тани звучит одинокая флейта.
        Сигэхира - князь Тайра, был взят в плен и казнён в 1185 году по причине отсутствия другого выхода из положения.
        Дали, Сальвадор (1904 -1989) - испано-американский живописец. Один из основоположников сюрреализма.
        Церетели, Зураб Константинович (род. в 1934г.) - очень неплохой скульптор-миниатюрист.
        Морибана - одно из двух основных направлений икэбаны школы Охара. Устраивается в низких вазах: широкие чаши, плоское блюдо, поднос, мелкая миска и любая подобная вещь, в которой могла бы содержаться вода. Для расстановки растений в подобной посуде требуется специальный держатель: металлические наколки (кензан) или тяжелые металлические держатели с открытыми гнездами (сиппо).
        Охара, Унсин (1861 -1916) - основатель нового стиля икэбаны.
        Эдогава Рампо - см. Таро Хирои.
        Таро Хирои (1894 -1965) - родоначальник японской детективной литературы. Псевдоним выбрал по созвучию составляющих его иероглифов с именем Эдгара Алана По.
        Драган Чорный - наверняка герой сопротивления. Больше ничего о нём наверняка не известно.
        Хамидаси - Танто, имеющий рудиментарную цубу в виде валика.
        Танто - традиционный японский нож или кинжал, с односторонним, иногда обоюдоострым клинком и длиной от 15 до 30см (менее одного сяку). Иногда считается, что танто, вакидзаси и катана это фактически "один и тот же меч разного размера". Танто отличается от двух других тем, что является в основном колющим оружием, хотя может быть использован также и как режущее. Первые танто появились в эпоху Хэйан и были лишены каких-либо признаков художественности. В раннюю эпоху Камакура начали появляться высококачественные, искусно выполненные образцы, созданные, например, знаменитым Ёсимицу (самым известным мастером, который делал танто). Танто куются обычно в стиле хирадзукури, то есть плоскими, без ребра жёсткости. Некоторые танто, имевшие толстый трёхгранный клинок, назывались ёроидоси и были предназначены для протыкания доспехов в ближнем бою.
        Цуба - гарда.
        Беккет, Сэмюэль (1906 -1989) - ирландский драматург. Писал на французском и английском языках. Один из основоположников драмы абсурда. На гэльском не писал. На нём вообще мало кто пишет.
        Ионеско, Эжен (1912 -1994) - французский драматург. Выходец из Румынии. Один из основателей модернистского "театра абсурда".
        Леннон, Джон (1940 -1980) - английский рок-музыкант, певец, композитор, поэт. Организовал в 1956-м группу, с 1961-го известную как "Ливерпульская четвёрка", позднее "Битлз". Супруг японки Йоко Оно. Убит при идиотских обстоятельствах.
        Ривера, Диего (1886 -1957) - мексиканский живописец. Один из основателей мексиканской школы монументальной живописи.
        Троцкий (Бронштейн), Лев Давыдович (1879 -1940) - политический деятель, автор теории "перманентной революции". Умер при обстоятельствах, получивших широчайшую известность.
        Антоку (годы правления 1180 -1185) - император-ребёнок; последний японский император, владевший всеми тремя священными реликвиями.
        Нимуланы - автохтонный народ, живущий в верховьях одного из притоков Ангары.
        Трикстер - тип мифологического героя; не имеет собственной позиции по отношению к добру и злу, зато чертовски осложняет жизнь всем остальным героям.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к