Дом проклятых душ Елена Арсеньева
        Оказывается, сон - опасная штука! Маша Миронова узнала это на собственном опыте. Благодаря сну она влюбилась в какого-то загадочного типа по имени Иван Горностай. Благодаря сну отправилась в заброшенную родную деревушку. Заброшенная-то она заброшенная, однако там запросто можно встретиться с ведьмами и призраками, явившимися из прошлого, а также с бывшим другом детства, который тоже ищет Ивана Горностая - однако не для того, чтобы спасти его, а чтобы убить. Ну иМашу заодно…
        Елена Арсеньевна Арсеньева
        Дом проклятых душ
        Полон воздух забытой отравы,
        Не известной ни миру, ни нам.
        Через купол ползучие травы,
        Словно слезы, бегут по стенам… Юрий Кузнецов
        
        Пролог
        …Черная козочка захворала, и захворала нешуточно: это было ясно даже Маше, которая не понимала вообще ничего ни в какой деревенской животине. Козочка лежала на полу возле лавки, крепко зажмурившись и бессильно свесив голову; дышала неровно, слабо вздымая бока, и видно было, какие у нее сухие ноздри.
        «Ах, бедняжка, ишь как жаром пышет!» - с неожиданной жалостью подумала Маша.
        - Забить надо, пока не сдохла, слышь, Ефимовна! - пробормотал кто-то сзади.
        Маша хотела оглянуться, но в эту минуту невысокая немолодая женщина вышла из темных сеней с деревянной бадейкой, наполненной водой, и понесла ее к печи.
        Маша озадаченно нахмурилась. Такие раритетные бадейки она видела только в кино про старинную жизнь. А что, эмалированные и цинковые ведра здесь уже в дефиците?
        Похоже, здесь не только ведра в дефиците, но и нормальная одежда. С чего вдруг женщина напялила на себя какой-то синий сарафан, перехваченный под грудью, и рубаху с пышными рукавами? Почему голова ее так странно повязана платком, как будто обвита им? Старинное слово «повойник» пришло на ум, иМаша растерянно хлопнула глазами.
        Сарафан, повойник, бадейка… А вид этой закопченной кухоньки? А неуклюжая, из камня сложенная печь, на которой исходит паром большой горшок?..
        Ефимовна… где-то Маша слышала это отчество, причем недавно!
        - Тебе лишь бы кого-нибудь забить, Донжа, - буркнула Ефимовна, обращаясь к тому, кто подал ей столь угрюмый и жестокий совет, но не поворачиваясь к нему. - Неужто не назабивался еще?
        Донжа! Маша схватилась за сердце. Колдун, убийца, о котором говорили Горностай иМарусенька!
        Хотела посмотреть на него, но оглядываться было страшно. А вдруг он ее заметит?! Вспомнила, что в деревне Завитой ее никто не видит, и стало немного полегче.
        - Поговори мне! - пригрозил Донжа из темноты, но Ефимовна только отмахнулась.
        Она выкатила из-за печи булыжник и, открыв дверку печи, сунула камень в огонь. После этого вбежала в горницу и вернулась оттуда с лоскутным одеялом, порядком вылинявшим. Затем из кухонного ларя был извлечен мешочек соли, со стола небрежно сдвинута посуда и снята потертая, невесть когда сотканная скатерка.
        Ефимовна укутала козочку скатеркой, а потом натерла ей уши и морду солью. Коза лежала безучастно, вроде бы даже не дышала.
        - Забить бы! - уже с откровенной злобой прошелестело из темноты.
        Хозяйка показала в ту сторону кукиш, а потом взяла большой железный совок и веник. Прутья веника мигом затлели, когда она вытаскивала из печи булыжник, закатывала его на совок, а затем плюхнула в ведро.
        Оттуда мигом повалил пар.
        Ефимовна затоптала задымившийся веник, подхватила ведро и поставила рядом с козочкой. Прилегла к больной животине и с головой накрылась одеялом.
        - Вот ведь зараза упрямая! - вызверился Донжа, а потом зашаркали удаляющиеся шаги и хлопнула дверь сеней.
        Убрался, колдун, убийца. Слава богу! Пусть он не видит Машу, но само его присутствие в ужас кого угодно приведет!
        Маша неотрывно смотрела на одеяло, из-под которого виднелись копытца козочки и босые ноги Ефимовны. Той, конечно, приходилось нелегко: дыхание Ефимовны было громким и надсадным, она иногда ворочалась и на миг сдвигала одеяло, чтобы сделать глоточек свежего воздуха, а козочка по-прежнему лежала недвижимая и безучастная ко всему.
        «Хоть бы ожила!» - вдруг страстно возмечтала Маша, хотя прекрасно понимала, насколько нелепым было здесь, в этом доме, в этой деревне, ее желание. И тем не менее она продолжала, замерев от волнения, следить за лежащими под одеялом Ефимовной и козой.
        Наконец женщина резким движением сбросила одеяло и с надеждой уставилась на козочку.
        Та все еще лежала неподвижно, и большие черные глаза ее то открывались, то слипались, как у сонного дитяти.
        Черные глаза!
        Маша невольно схватилась за сердце.
        Неужели все-таки?..
        - Умучилась, конечно, - пробормотала Ефимовна. - Как тут не умучиться? Но оживешь, никуда не денешься!
        Хозяйка проворно поднялась и налила в глубокую обливную миску молока из старого горшка, стоящего на печи подальше от огня. Козочка потянулась к молоку, подергала ноздрями, глотнула разок, другой, а потом поднялась на еще подгибающиеся ножки.
        Ефимовна заботливо поддержала ее. Козочка качалась из стороны в сторону на дрожащих ногах, но пила не отрываясь. Хозяйка подлила еще молока. Козочка вылакала и его - и вдруг запрыгала по кухне: конечно, пошатываясь, но все-таки держа хвост свечкой.
        - Ожила! - хором сказали Маша иЕфимовна.
        В ту же секунду Маша вспомнила, как замыкать рот, и проделала это движение. Неуклюже получилось, но все же, видимо, подействовало: хозяйка ее не услышала.
        - Ох какая же ты шустрая да быстрая, милая моя! - приговаривала Ефимовна, обнимая козочку и целуя ее в голову, на которой красиво завивалась черная шерсть. - Ох ты милая!
        У Маши даже слезы навернулись на глаза.
        - Надо же, а я думала, что все уже выплакала! - пробурчала она, немедленно спохватилась и снова сотворила замок около рта.
        Обошлось и на этот раз!
        Коза между тем приподняла голову и внимательно взглянула своими черными глазами на Машу.
        - Кого ты там углядела, Марусенька? - удивилась Ефимовна, иМаша невольно схватилась за сердце.
        Она бы закричала, да губы онемели от страха.
        Марусенька?! Черные глаза… Значит, все-таки она!
        Коза с лукавым видом повернула голову кЕфимовне, и та принялась обтирать сухой тряпицей ее вспотевшие бока.
        Маша больше не могла здесь оставаться! Зажимая одной рукой бешено колотящееся сердце, а другой - рот, чтобы не издать ни звука, она попятилась, толкнула дверь спиной и ступила за порог, не имея ни малейшего представления, где окажется теперь и где искать Горностая.
        Вся эта история началась одним летним вечером, когда Маша Миронова возвращалась домой и мысленно клялась сама себе, что никогда и ни за что в жизни больше не поведется на фотки в соцсетях и нежные письма в мессенджере. Но иногда вдруг припадала такая охота сходить замуж (хотя бы ненадолго, чтобы избавиться наконец от клейма засидевшейся одиночки, поскольку в женском сознании, которое, конечно, воспринимает действительность весьма своеобразно, лучше быть разведенкой и даже брошенкой, чем никому не нужной холостячкой), что она снова и снова пускалась на поиски счастья или хотя бы его подобия.
        Порой она поругивала себя за то, что во время одной давней, еще институтской любовной истории так берегла свое девичество, что потеряла парня и не приобрела того жизненного опыта, который придал бы (как казалось Маше) ей особый лоск. Когда простилась со своим девичеством, желая во что бы то ни стало привязать к себе любимого парня. Но прошлого не вернешь, что же касается настоящего… Оно было печальным!
        Будь Маша социологом, она уже могла бы написать вполне достойное исследование на тему «Чего хочет мужчина от женщины на первом свидании и чего хочет от него женщина» идаже опубликовать его в тех же не к ночи будь помянутых соцсетях, однако она была корректором одной из местных газет, а не социологом, поэтому просто сунула очередную неудачу в копилку памяти и в очередной раз дала себе слово оставить попытки найти друга жизни через интернет. Ходили, правда, слухи о каких-то счастливых браках, устроенных с помощью электронных свах, однако Маша считала эти слухи таким же враньем, как любое другое рекламное вранье.
        А может быть, она сама виновата? Может быть, привыкнув опытным взором выискивать ошибки в текстах, она продолжает их выискивать и в тех мужчинах, с которыми встречается с радостной надеждой на что-то необыкновенное, невероятное, ошеломляющее, но все же, наверное, возможное (если кто не знает, эта штука называется «любовь с первого взгляда»), а уходит с перманентным разочарованием?..
        Как вечно нечего надеть, так же не в кого и влюбиться. Общеизвестно, что все приличные мужики уже расхватаны и прикованы к семейным очагам, а неприличные, в любой момент готовые от упомянутого очага отковаться (конечно, ненадолго, ибо оный очаг свят, в него можно только изредка поплевывать, но не более того!), Машу не интересовали.
        Глобальную печаль этого вечера усугубляло то, что редакторша Ниночка Селезнева днем случайно (ага, конечно!) глянула Маше через плечо, когда та отвечала согласием на предложение красавчика Толика Терентьева (впечатляющая фотка прилагалась) встретиться нынче в новом кафе на улице Рождественской и наконец познакомиться, так сказать, воочию.
        - Ну надо же, без ошибок пишет! - восхитилась Ниночка. - Грамматика безупречна, а что с запятыми проблемы, так у кого нет проблем с запятыми?! Такого соискателя надо брать, Капитанская дочка!
        Разумеется, для Маши имела огромное значение грамотность «соискателя», однако при встрече выяснилось, что если над внешностью Толика поработал фотошоп, то о его правописании, конечно, позаботился вордовский правщик. Но он не смог прибавить «соискателю» элементарной образованности.
        Буквально через несколько минут после знакомства Толик вдруг возьми да и спроси, отчего на форуме «Любовь и флирт» (на этом форуме они нашли друг друга) Машин ник - Капитанская дочка: унее отец капитан, что ли? А какого рода войск?.. И это при том, что ему уже были известны ее имя (Мария), отчество (Ивановна) и фамилия (Миронова). После этого вопроса Маша выкинула очередные мечты из головы, встала, положила на столик пятисотку (за заказанный, но так и не выпитый ею кофе и заказанное, но так и не скушанное пирожное) - и ушла по-английски, то есть не сказав Толику на прощание ни единого слова.
        Страшно представить, что с этим болваном надо вечер провести, а уж ночь-то… а уж жизнь-то…
        Нет. Нет и нет!
        Так вот о глобальной печали. Разумеется, Ниночка Селезнева, которая решительно неспособна была хранить чужие секреты (она и свои-то не хранила!), непременно разболтает всему редакционному коллективу об очередном «соискателе» руки Капитанской дочки и, предвидя шквал вопросов и сочувственных либо осуждающих восклицаний, которые завтра обрушит на нее родимый коллектив (на девяносто процентов женский), Маша почувствовала, что ей отчаянно хочется, чтобы завтра не настало никогда.
        Ей даже домой неохота было спешить, потому что кот Маська непременно полезет на руки, будет лизаться, ластиться - и в очередной раз напомнит Маше Мироновой, что из всего мужского населения планеты Земля любит ее один только Маська - кот, да и тот кастрированный, да и тот в преклонных годах…
        Впрочем, собаки ее тоже любили, но собаки уМаши не было, тут за Маськой оставалось право первенства, и нервировать его таким экстремальным соседством хозяйка не решалась.
        Рождественка была по позднему времени совершенно безлюдна, но все же худо-бедно отвлекала от печальных мыслей своей безусловной купеческо-мещанской красотой.
        Маша нарочно тащилась еле-еле, разглядывая в медленно сгущающихся сумерках, которые в июне тянулись чуть ли не до полуночи, старательно и умело отреставрированные дома. Да, фасады сияли в лучах заката восстановленным шиком-блеском, но стоило шагнуть под арки, которые вели во внутренние дворики, картина резко менялась. Там отнюдь не сияло, а все еще зияло то самое вечно живущее дно, которое было некогда живописано Горьким.
        Впрочем, в последнее время кое-что и во дворах начали латать-подлатывать, но все же много оставалось мест, даже подходить к которым было страшновато, и не потому, что существовала опасность столкнуться с татями ночными, зажившимися здесь со времен приснопамятных девяностых, а потому, что запросто можно было оказаться погребенным под развалинами внезапно рухнувшего памятника архитектуры.
        Вместе с сумерками подступала вечерняя прохлада, иМаша озябла в своей легонькой белой кофточке, накинутой поверх платья. Она ускорила шаги, жалея, что трамвай по Рождественской больше не ходит, поэтому придется подниматься на Ильинку пешком, причем в крутую гору, и уже свернула было на Почтовый съезд, чтобы немного сократить путь, как вдруг наперерез ей из какой-то подворотни напротив дома, окруженного строительными лесами, выскочила тоненькая невысокая девушка с распущенными черными волосами, одетая столь причудливо, что Маша не могла не изумиться.
        На девушке была надета самая настоящая домотканая юбка и тонкая льняная рубашка, перепоясанная домотканым же разноцветным кушаком. На ногах козловые - во всяком случае, Маша так подумала - башмаки, явно пошитые вручную и сочетавшие в себе те изящество и небрежность, которые выдают вкус и мастерство. Шею оплетала грубая веревка, на которой болтался позеленевший от времени медный бубенчик.
        Бубенец здесь был явно лишним, все остальное - выше всяких похвал!
        Надо сказать, что Маша очень любила этнографические мотивы в одежде, но сама наряжаться в таком духе стеснялась. А сейчас она упрекнула себя за это и представила, как замечательно сама выглядела бы в такой юбке и такой рубашке… хотя нет, она никогда не решилась бы появиться без бюстгальтера (четвертый номер - это вам не кот начихал!), а бюстгальтер, конечно, нарушил бы этнографизм облика. Черноволосая же девушка образ блюла и нижнего белья не носила, поэтому при взгляде на нее Маша - филологическое образование наложило на нее неизгладимую печать! - немедленно вспомнила «Поднятую целину» Шолохова и описание распутной бабенки Лушки Нагульновой: «В разрезе рубахи дрогнули ее смуглые твердые груди, торчавшие, как у козы, вниз и врозь».
        - Ваня! Ване-ечка, ты где-е! - неожиданно закричала девушка, озираясь, и голос ее сорвался на рыдания.
        Маша ужаснулась. Неужели эта этнографическая лахудра потеряла ребенка в зарождественских дворах?! Вверх по косогорам расползались, поднимаясь кИльинке, старые сады, местами заросшие до состояния джунглей, и хоть сейчас, в июне, их можно было назвать еще только полуджунглями, все равно: малышу заблудиться в полыни или крапиве раз плюнуть.
        Ну да, уМаши Мироновой не было детей, однако не надо обладать богатым воображением, чтобы понять, как это страшно: потерять ребенка!
        - В какую сторону он побежал? - решительно спросила Маша, готовая броситься на поиски, даже если придется лезть не только в полынь, но и в крапиву. - Какого он роста? Выше травы или совсем маленький? Сколько ему годиков?
        Девушка повернулась кМаше и уставилась на нее чуть раскосыми желтыми, ну прямо-таки янтарными глазами.
        - Чего ты поре-ешь? - пробормотала она, странно протягивая «е». - Какая трава? Какие годики? У меня паре-ень пропал, а не ре-ебенок!
        У Маши отлегло от сердца.
        - Ох, а я-то подумала… Ну, извини. Парень вернется, а не вернется, так и…
        - Что ты понимаешь? - взвизгнула девушка. - Верне-ется! С ним что-то случилось! Мы шли ко мне-е, я там живу. - Она махнула в сторону Ильинки. - А вон там стоит какой-то разрушенный дом. Сколько помню, я все-егда мимо не-его ходила, там короткая дорогая, ну и ниче-его, стоит дом и стоит, никому не ме-ешает. Ну, мы идем сВане-ечкой, и вдруг мужик какой-то заорал, будто его ре-езали! Как раз в том доме!
        Она махнула в сторону подворотни, иМаша разглядела в глубине ее стену какого-то жестоко обшарпанного, можно сказать, изъеденного временем строения: практически обвалившаяся штукатурка, дверь, висящая на одной петле, разрушенные ступени крылечка, окна кое-где без стекол, а кое-где и вовсе проемы без рам.
        - И опять как заорет! - продолжала между тем девушка. - Ну будто челове-ека живьем на части ре-ежут! Ванька говорит: «Подожди, Ирочка…»
        Девушка перевела дыхание и пояснила, как будто это нуждалось в пояснениях:
        - Ме-еня это… Ирочкой зовут. Ну вот, Ваня говорит: «Подожди, Ирочка, я посмотрю, може-ет, надо помочь!» И побе-ежал туда. Я кричу: «Не-е ходи, не-е надо!», да он не-е послушался. Я слышала е-его шаги, потом раздался еще один вопль. И все стихло. Я ждала, ждала… Но он не ве-ернулся. Я бе-егаю, кричу, зову - никого. Хоте-ела в этот дом зайти - но так страшно стало… Страшно! Пойдем со мной посмотрим, что там, а?
        Ирочка умолкла, не сводя сМаши своих янтарных, чуть косящих глаз, умоляюще стиснув руки.
        Маша, конечно, была человеком отзывчивым, но не до такой степени. Кроме того, она воспитывалась в традиционной семье и никаким подобием феминизма заражена не была.
        Чтобы девушки полезли невесть в какую развалюху, где, вполне возможно, невесть какие бандиты затаились, да зачем?! Спасать парня?! С этими предложениями к носителям европейских ценностей, пожалуйста! Они вас поддержат. АМаша Миронова - нет.
        Она подумала, вглядываясь в хорошенькое перепуганное личико Ирочки, и сказала:
        - Тут практически рядом, угол Нижневолжской набережной и переулка Вахитова, отделение полиции. Если хочешь, можешь сходить туда. Или вызови полицию. Слушай! - вдруг осенило ее. - Ты позвони этому Ванечке своему! Вдруг ответит?
        - Позвонить? - повторила Ирочка, хлопнув желтыми глазами, и зачем-то потрясла бубенчик, висевший на ее шее. - А это… ну… он разве услышит?
        - Этот не услышит! - оценила юмор Маша. - По телефону позвони! Номер знаешь?
        - Номе-ер? - снова повторила Ирочка. - Чего?
        - Телефона, - терпеливо пояснила Маша. - Не квартиры же!
        Понятно, почему девица такая стильно-этнографичная. Наверняка из какой-нибудь глухой деревни, где, вполне возможно, с мобильными напряженка. Представить это Маше было трудно, однако уж очень откровенно девушка тупила, чтобы можно было эту тупость объяснить иначе.
        - Фамилию его ты знаешь? - спросила Маша, доставая телефон из сумочки. - Визитка его у тебя есть?
        Желтые глаза растерянно моргнули. Бубенец звякнул.
        - Визитка, - пояснила Маша, показывая на пальцах и с трудом сдерживая смех. - Это такая бумажка, на которой написаны имя, фамилия и номер телефона. Иногда на ней указано также место работы.
        Ну, товарищи! Маша выросла в деревне, ее семья перебралась в город, когда девушка уже закончила школу, уже в юношеские годы, поэтому она никогда не относилась к жителям области с тем высокомерием, которое обычно свойственно обитателям областного центра. При этом сии обитатели забывают, что для москвичей, к примеру, они всего лишь презренные замкадыши и вообще лимита, так что все на свете относительно. Все это так, но эта этнодевка просто нарывалась на презрение, настолько она была тупа! Или у них там, на краю областной географии, «визитка» - неприличное слово?
        Но вот луч света мелькнул в темном царстве почти неприличной задумчивости девицы, и ее взгляд скользнул к земле, где валялся аккуратный белый прямоугольничек с ровными строчками букв.
        - Во-во! - воскликнула Маша, успев поймать взглядом слово «Иван», но в следующую минуту девица кинулась на визитку, как на врага народа, сцапала ее и швырнула куда-то в траву.
        - Пропади он пропадом вме-есте-е со своей визит-кой! - прорыдала она и резво зашагала своими прекрасными козловыми башмаками вверх по крутому Почтовому съезду, так громко всхлипывая при этом, что Маше стало ее жалко.
        Все-таки женская солидарность иногда дает себя знать!
        - Слушай, а может, тебе все же сходить в полицию? - крикнула она вслед безутешной Ирочке. - Ты же говорила, там кто-то кричал, в доме…
        - Да провались они все-е! - выкрикнула девушка через плечо. - Не-е моя забота!
        Так, ясно: девичья гордость одержала в душе Ирочки верх над всеми другими чувствами, в том числе пылкими и нежными.
        - Ну, как скажешь, - проскрипела Маша, отворачиваясь.
        Ситуация ясна как день! Как апельсин!
        Видимо, уникально достала неведомого Ванечку желтоглазая красотка, если он бросился спасаться от нее в этакое жуткое строение.
        Маша постояла еще немного, вглядываясь в очертания странного дома, уже почти размытые сумерками.
        Однако парень не без фантазии! Это вам не Подколесин, который вульгарно выскочил в окошко. Ванечка обставил свой побег от Ирочки с максимальным драматизмом!
        Вообще-то не слишком удивительно. Уж больно тормозная девка оказалась!
        Вспомнилась дурацкая рожа Толика, оставшегося за столом. Он тоже был тормозной, только в другом смысле.
        Маша сбежала от Толика, а какой-то Ванечка сбежал от этой этнографичной Ирочки. Не зря говорят, что все в природе должно быть уравновешено…
        Тишина стояла, тишина над Волгой, видной в просветах переулков, а на ней сияло лазорево-ало-золотое небо, на которое наплывала лиловая туча в виде не то головы дракона, не то причудливо изогнувшейся таксы.
        Кричал в развалюхе кто-то или не кричал? Сбежал Ванечка от Ирочки - или самоотверженно бросился кому-то на помощь и…
        И что? Героически пал в схватке?
        Чушь.
        Кстати, Ирочка вполне могла этот крик выдумать, чтобы выглядеть не совсем уж классической брошенкой.
        Ну и ладно. Если все случившееся не ее забота, то уж точно и не Машина. Значит, и думать об этом не стоит, а вот о чем стоит, так это о том, как завтра отбрехаться от любопытствующих коллег, которые, конечно, запытают ее вопросами о нынешнем свидании!
        Последняя страница дневника Василия Жукова… неизвестно где, неизвестно когда
        Хотелось бы мне знать, который теперь год. Когда вошел в дом с покосившимся петушком на коньке крыши, в дом, который я так долго искал и в который так отчаянно стремился, на календаре значился 1936-й. Но не ведаю, сколько блуждаю здесь - блуждаю, не ведая ни голода, ни жажды, ни усталости, словно я уже не человек, а один из тех безучастных и бестелесных призраков, что порою проносятся мимо, не видя и не слыша ничего, не отвечая на мои вопросы, не слыша моих криков и стенаний… Наверное, они все еще надеются найти выход.
        Сколько лет или столетий ищут они его? Найдут ли когда-нибудь? И где окажутся, если найдут? В том ли месте, дне и часе, откуда их занесло в этот дом? Теперь я понимаю, что войти в него можно отнюдь не только там, где вошел я вЗавитoй. И выйти не только в ту дверь, из которой я выглянул на миг, чтобы увидеть то, что увидел… Думаю иногда: ачто было бы, если бы я тогда не шарахнулся испуганно обратно? Если бы набрался храбрости сойти с крыльца и заговорить с теми людьми, которых так испугался?
        Не нахожу ответа!
        Вот что меня еще отличает от бессмысленно блуждающей тени: умение ставить вопросы и искать ответы на них, умение думать и вспоминать. Хотя кто их знает, этих призраков: может быть, и они тоже погружены в свои воспоминания, которые или отягощают, или облегчают их существование здесь?..
        Впрочем, для меня это не имеет никакого значения.

* * *
        Вечер выдался морально утомительным, поэтому, едва придя домой, Маша сразу легла в постель.
        Маська, который привык, что хозяйка перед сном всегда пялится в какой-то светящийся и бубнящий на разные голоса ящик, обрадовался возможности провести вечер в тишине: походил немного по Маше, потыкался влажным кожаным носиком ей в лицо и, исполнив эти ритуальные танцы, завалился под хозяйский бочок. Его громкое мурлыканье действовало безотказно - Маша уснула мгновенно, спала крепко, но под утро приснилось ей что-то весьма странное.
        Снилось Маше, будто идет она деревенской улицей, причем улица эта чем-то ей очень знакома. Ночь на дворе, луна едва из-за облаков брезжит, ни звездочки не мелькнет, однако Маше почему-то все отчетливо видно. Улица кончается, вот уже и околица рядом, как вдруг слышит она торопливые шаги за спиной, дыхание чье-то запыхавшееся, и обгоняет ее высокий человек в красной рубахе распояскою. В руке у него странное какое-то оружие с длинным стволом, похожее на пистолет, но побольше и в то же время покороче обреза. Пробежал незнакомец вплотную кМаше, даже слегка задев ее плечом так, что она покачнулась, однако не извинился и вообще словно не заметил этого, как и ее возмущенного восклицания не услышал. Пробежав еще несколько шагов, незнакомец приостановился, оглянулся через плечо, махнул кому-то и крикнул громким шепотом:
        - Не отставайте, ребята!
        Обращался он явно не кМаше, хотя смотрел прямо на нее, и она видела его темные прищуренные глаза - видела так отчетливо, словно на дворе белый день стоял, а не почти непроглядная ночь. Видела она также хищный горбатый нос и взвихренные пряди волос надо лбом, а в левом ухе его блеснула круглая золотая серьга.
        Маша растерянно оглянулась, но никаких «ребят» не обнаружила. Улица была совершенно пуста! А впрочем, нет… На перекрестке обнаружилась какая-то женщина в черном платке, низко надвинутом на лоб, одетая в бесформенную, словно бы донельзя растянутую и заношенную кофту не кофту, блузу на блузу и такую же нелепую юбку. Но что-то в ее фигуре, осанке и движениях наводило на мысль, что она молода. Из-под юбки виднелись стройные ноги, причем Маше показалось, что женщина обута в какие-то странные туфли: на каблуках, но почему-то с раздвоенными носами! А на ногах у нее - черные чулки.
        Внезапно, словно кто-то нажал zoom in на экране смартфона, желая, чтобы Маша все могла разглядеть как можно отчетливей, стопы женщины увеличились в размерах, иМаша ясно увидела, что у нее не обычные человеческие пальцы, а копыта… причем не круглые, будто конские или коровьи, а с двумя большими «пальцами» спереди и двумя маленькими с боков, отчего и казалось, будто женщина стоит на каблуках. Козьи, что ли, копыта?! Ноги же незнакомки оказались поросшими черной густой шерсткой, а вовсе не чулками обтянуты!
        В ту же секунду неведомой волею сделался zoom out, и пугающие конечности странной женщины от Маши как бы отъехали и утонули в пыли.
        От страха нашу героиню ознобом пробрало - потому что наблюдала она нечто поистине диковинное! Женщина вскинула руки над головой - и, словно повинуясь этому движению, разошлись затянувшие луну облака.
        Откуда ни возьмись, в ее руках появились две палки, которые она то держала крестом, глядя на луну, то опускала и начинала чертить что-то на земле. А потом она резко взмахнула своими палками и направила их в спину человеку в красной рубахе, который отошел уже довольно далеко и приближался к приземистому бревенчатому дому, стоявшему чуть в стороне от дороги.
        Маша отчетливо разглядела покосившуюся, облупленную от дождей и времени фигурку деревянного петуха, каких в старину часто ставили на крышах - чтобы уберег от удара молнии. Все окна дома были затворены ставнями, кроме одного, распахнутого настежь.
        - Иван Горностай! - страстным, звучным, молодым голосом крикнула женщина с козьими ногами.
        В то же мгновение в открытом окне что-то сверкнуло, а потом громыхнуло. Почему-то Маша при этом подумала о том, что скорость света и впрямь превышает скорость звука. Однако тут же вся физика вылетела у нее из головы, потому что человек в красной рубашке схватился за грудь и навзничь рухнул на дорогу, в пыль.
        Женщина отбросила свои палки, двинулась к нему, тоже пройдя вплотную кМаше (настолько близко, что та различила странный, сырой, гнилостный, как бы болотный запах, исходящий от нее). Приблизилась к упавшему, наклонилась, повернула набок его голову - и замерла, только видно было, как у нее руки дрожат.
        Потом оглянулась на окно, откуда ударило огнем, иМаше стало видно, что оттуда торжествующе машет какой-то чернобородый, звероватого вида человек.
        От всего этого Маше сделалось так страшно, что она перекрестилась, после чего, как и положено, страшное видение исчезло, а осталась только пустая деревенская улица. Маша огляделась, всмотрелась в очертания изб, ахнула при виде раскидистой березы, нависшей над крышей одной из них, - и проснулась, испуганная и изумленная.
        В стародавние времена
        В стародавние времена в одной деревне жила многодетная семья Богдановых. Любили отец и мать что друг друга, что детушек своих, однако одной любовью сыт не будешь. А никакой другой спорины[1 - Спорина - удача (старин.).] им в жизни не было. Вроде бы и рукаст, и мастеровит был отец, а за что ни примется, все неудачей кончится. На всякую работу был он способен, что печку сложить, что колодезь вырыть, что избу срубить, что сети на реке поставить, однако печь эта вскоре непременно развалится, изба перекосится, в колодезе вода иссякнет, а рыба из сети уйдет.
        Постепенно озлобились против него все в округе и ни в одну артель его больше не брали. Вот только что милостью господней да мирской милостыней жила семья! Над ними даже смеялись: Богдановы, мол, божьими даяниями живут!
        Муж да жена знали, кого винить за такие бедствия! В свое время была эта женщина, Дарьюшка, сговорена за двоюродного брата своего нынешнего мужа, Аксена Чадаева, да отказала ему чуть ли не на пороге церкви и сбежала с другим, с этим самым Богдановым, за него вскоре и вышла.
        Но прежний жених ее был человек непростой. Ходили слухи, что он еще мальцом несмышленым, когда бабка его помирала, подошел к ней сдуру да и взялся за руку, которую она к нему тянула. А бабка-то ведьмой была! Вот она свой дар ему и передала.
        Известно, что всякая ведьма и всякий колдун перед смертью стараются навязать кому-нибудь свою злую чародейную силу, иначе ей или ему придется долго мучиться, да и мать сыра земля его не примет. Поэтому люди знающие да осторожные ни за что не возьмут у злодейки или злодея из рук какую-нибудь вещь. Даже сами родные стараются держаться подальше и, если умирающий попросит пить, не дают ковшик из своих рук: поставят его так, чтобы ведьма или колдун сами могли до воды дотянуться.
        Если же те перед смертью не передадут никому своего дара, то ох как намучаются, умирая! Но в конце концов придет перед последним вздохом умирающего черт, сдерет с него кожу, одну ее только и оставив в доме, а тело утащит в преисподнюю. Ну и душу на вечные мучения - это уж само собой!
        Вообще считается, что ведьма непременно должна какую-то вещь передать, чтобы взявшего заколдовать, но на самом деле вовсе не так: довольно и руки коснуться. Оттого и ковшик с водой родичи сами не дают, чтобы умирающий до неосторожного милостивца не дотронулся!
        Малыш, конечно, этого не знал, взял бабку за руку, ведьма померла - а он перенял ее силу.
        Знать, это суждено было. Все вышло по пословице: ловит волк роковую овцу! Не зря в фамилии Чадаев слышится слово «ад». А что такое ад? Обиталище сатанинское!
        Однако, поскольку был мальчик еще душой невинной, его удалось вовремя в церкви отчитать. Но сила адская настолько велика, что она рано или поздно себя проявит. Со временем, подрастая, начал Аксен лицом темнеть, и волосы его, прежде белесые, сделались черными, да и голубые прежде глаза почернели. С тех пор и привязалось к нему прозвище Черномазый. И никто при этом не вспомнил, что это одно из имен врага рода человеческого, который за этим мальчиком, как и за всяким посвященным ему, приглядывал и знал: стоит такому человеку пожелать зла другому - тут вся его невинность и пропадет, а враг рода человеческого при нем окажется!
        И вот невеста Аксена к другому ушла. Он проклял и ее, и мужа ее, и всю семью, не зная, что его устами глаголет сатана. А может, и зная, но это его не остановило: дурное дело начать нехитро, а вот бросить мудрено.
        Шло время, и однажды Богданова на пожаре бревном придавило, да так, что лежал при смерти. И мало того что никто семье помочь не хотел - еще и винили бедолагу: мол, уж не его ли небрежением пожар содеялся? А может, он и поджог совершил? Не за это ли его Бог покарал?..
        И вот дело дошло до того, что чуть ли не соборовать надо несчастного. Жена его от горя света белого не видит, как вдруг входит в их бедный дом Аксен Черномазый.
        От страха Дарьюшка едва на месте не умерла: стала детей руками прикрывать, как наседка крыльями цыплят прикрывает от внезапно налетевшего коршуна, - однако Аксен отдал ей поясной поклон и сказал, что пришел повиниться в грехе своем и взять назад свое проклятие.
        - С завтрашнего дня, - сказал он, - все зло, которое я вам пожелал, от вас отойдет. Будете жить-поживать да добра наживать, будто в сказке! Удача к вам вернется, да и деньжат я оставлю, чтобы голодать-холодать больше не пришлось. А взамен отдай мне, Дарьюшка, одного из своих сыновей. Я, вишь, бездетным живу, таким, видно, и помру, а хочется иметь рядом с собой родимую душу. Я тебя, Дарьюшка, по сей день люблю - и сына твоего буду любить как родного! Ну а откажешь мне - повернусь и уйду, слова не скажу, только уж тогда проклятье мое с вами останется.
        Ну, когда в семье семеро по лавкам сидят да муж при смерти лежит, вряд ли станет женщина долго думать. Конечно, грех детьми торговать, но лучше одному пропасть, чем всем.
        - Которого возьмешь? - спросила бедняжка, заливаясь слезами.
        - А того, кто мне первым громовую стрелу принесет, - отвечал Черномазый.
        - Так вот же она! - воскликнул второй сын, Антипка, и вынул из кармана своих дырявых штанов громовую стрелку. - Вчера после грозы на бережку нашел!
        Что такое громовая стрелка, знает каждый. Ударит молния в песок во время грозы - тот и спекается камнем. Некоторые говорят, что это Илья-громовник в беса метил, да промахнулся, а иные, наоборот, уверены, что это черт забавлялся да и тыкал молнией в землю. Не зря громовую стрелку еще чертовым пальцем называют… Аксен Черномазый, сатанинский слуга, искал себе того из мальчиков, на кого черт своим пальцем указал. Таковым оказался Антипка - его Черномазый и забрал, оставив своей прежней невесте немалую мошну.
        Да вот ведь беда какая: чуть не все деньги ушли на похороны хозяина, потому что чуть только ступил Черномазый за порог, уведя за собой Антипа, так Богданов дух испустил. Что ж, обещал колдун проклятие только с завтрашнего дня снять - и снял! А что хозяин нынче помер, так, знать, ведь судьба его такая…
        Но и в самом деле: стех пор зажила семья если не в счастье, то в кое-каком довольстве.

* * *
        Испуг Машин объяснялся понятно - кого не напугали бы этакие страсти?! А удивлена она была потому, что сообразила: сон перенес ее вЗавитую - деревню ее детства, где некогда жили ее дед с бабкой. После их смерти прошло уже много лет, Маша вЗавитую давным-давно и носа не казала, однако воспоминания детства живут в нас на диво крепко! Пусть и затаятся они порою, сглаженные новыми впечатлениями, однако рано или поздно зазвучит в памяти наш детский голосок, засияет наша улыбка, исполненная радостью перед картиной мира, а то и прольется слеза первой, незабываемой обиды, или сожмется сердце от необъяснимого страха, или займется оно от неведомого прежде восторга, нежности и любви. Все разом эти впечатления и воспоминания нахлынули вдруг на Машу - удивительно яркие, свежие, словно бы только вчера испытанные.
        Есть такое выражение - «когда деревья были большими», а для Маши давность тех лет обозначалась словами «когда береза еще не сгорела». На дворе у ее деда и бабки росла огромная, в два ствола, старая береза, под сенью которой выросли и мама, и тетя Машина, и сама Маша, и ее друзья… Но в березу ударило молнией, дерево загорелось, потом и двор, и дом, на пожаре надорвался и вскоре умер дед, бабушку забрала к себе тетя Юля, жившая с семьей в уральской деревне: вгород, где жили Маша и ее родители, бабушка не захотела ехать нипочем, она городскую жизнь ненавидела… Потом бабушка умерла, потом Машины родители погибли в автомобильной катастрофе - так она и осталась одна.
        Дела ее тетки сложились более благополучно: унее была хорошая семья, их фермерское хозяйство крепко стояло на ногах, однако навещать родные места она нипочем не хотела, отговариваясь непрестанными хлопотами и заботами. Впрочем, и сама Маша родную Завитую не часто вспоминала, потому что мы для чистого самосохранения всегда спешим забыть тягостное и мучительное, - а теперь вот вспомнила.
        Вот только приземистого дома у околицы - дома с покосившимся деревянным петухом на коньке крыши, она совершенно не помнила, - хотя каждый дом, каждый проулок в деревне своего детства знала отлично.
        А впрочем, ведь это был всего лишь сон…
        Невероятная все-таки каша ей приснилась! Этот человек в красной рубашке, с золотой серьгой и со странным оружием, которое почему-то хотелось назвать пистолью, словно бы явился из какого-нибудь XVIII или даже XVII века. Интересно, это его звали Иван Горностай или женщина с козьими ногами подала сигнал кому-то другому, носившему это имя? А она, конечно, была типичной ведьмой, из тех, что существуют во всякие времена, вернее, вне времени. Однако при этом деревня, за исключением дома с петухом, выглядела почти так же, как выглядела во времена счастливого, счастливейшего Машиного детства…
        Ранний июньский рассвет уже не давал Маше уснуть: она лежала, смежив веки, с нежностью вспоминала те далекие дни, ругательски ругая себя за то, что ни разу за все минувшие годы не собралась навестить родные места, и испытывая не просто острую, но небывало острую тоску по тем временам и тем местам. Захотелось хотя бы фотографии старые посмотреть. Такие фотографии вообще-то оставались, однако сейчас их уМаши не было. Примерно год назад уМаши их забрал Жyка, как всю жизнь звали Пашку Жукова - земляка, друга детства.
        Раньше они сМашей и сГалкой Чатушкиной, их соседкой, были неразлейвода. Но взрослая жизнь разводит людей, у каждого появляются свои заботы, которые важнее детской дружбы. Родители Пашкины уехали вНижний Новгород и его увезли, потом иЧатушкины, иМироновы туда перебрались. Пашка женился на Галке, Маша гуляла у них на свадьбе, сначала весело приятельствовала с молодой семьей, однако у городской жизни свои законы, и как-то само собой оказалось возможным не только не видеться целый год, но даже и не перезваниваться.
        Помнится, Жука забрал старые снимки для того, чтобы их оцифровать, однако как в воду канул с ними вместе. Маша решила сегодня же непременно сЖукой созвониться и снимки у него забрать, оцифрованы они или нет. Конечно, не совсем удобно возобновлять прежние дружеские отношения под таким незначительным предлогом, однако Маша вспомнила, что уГалочки Жуковой, бывшей Чатушкиной, вчера-сегодня-завтра день рождения - то ли он был, то ли есть, то ли вот-вот настанет.
        Весьма приличный предлог нагрянуть к приятелям и как бы между делом спросить о фотографиях.
        Конечно, в наше время всеобщей мобильной связи в гости без предупреждения ходят только соседки по подъезду, и то лишь самые замшелые, поэтому Маша сначала позвонила Жуке. Однако в ответ услышала: «Ваш номер заблокирован».
        Вот те на! С какого бы это перепугу?!
        Ответ мог быть только один: Жука что-то перепутал и заблокировал подружку детских лет вместо кого-то другого. А может, телефон сам такую пакость учинил: уМаши случилась однажды такая неприятная история с номером Ниночки Селезневой, и убедить Ниночку в том, что Машин «Самсунг» почему-то сам по себе невзлюбил абонента Селезневу, без всякого участия хозяйки, было очень сложно. Поэтому Маша ничуть не обиделась, пожалела, что у нее нет номера телефона Галочки, - и решила, раз так, навестить Жуковых без предупреждения, вынужденно наплевав на политес.
        Воспоминаниями о сне и предвкушением встречи сЖукой Маша была настолько занята, что начисто забыла о вчерашнем провалившемся свидании сТоликом и необходимости о нем отчитываться, тем паче что Ниночка Селезнева, оказывается, вчера простудилась под кондиционером и с утра пораньше ушла на больничный, не успев распустить сплетни по их женскому коллективу, до сплетен, понятное дело, весьма охочему. Так что Маша спокойно вычитала необходимые тексты и сразу после работы отправилась кЖуковым, прихватив в ближайшем магазине хорошенький шоколадный тортик и бутылку отличного белого инкерманского вина: сам Бог велел, поскольку Крым наш.
        Из дневника Василия Жукова, 1930 год
        От многих прежних привычек удалось мне избавиться, заметая следы былого ради спасения жизни нынешней! Ногти у меня вечно обломанные и грязные, клочковатая, неопрятная борода наросла на лице, волосы стригу сам ужасными ножницами в какую-то патриархальную скобку, да и к одежде, которую только лапотиной в былые времена и назвал бы, уже отношусь без малейшей брезгливости. Последнюю привычку сохранил из жизни прежней: вести дневник.
        Впрочем, настоящим дневником его не назовешь: это раньше я исправно марал бумагу ежедневно, записывая самую незначительную малость, а теперь мне не до того. Времени жизнь нынешняя мало оставляет на досужие занятия. И все же я считаю своим долгом записать все, что происходило со мной с тех пор, как я приехал вЗавитую и постарался здесь прижиться.
        Прижиться, раствориться, потеряться… В той жизни, которую я оставил, вернее, которую у меня отняли, это называлось мимикрия. Теперь мне этих слов лучше не употреблять. Тот скромный счетовод сельского совета, которым я стал, их знать не может!
        Он небритый, усталый, в поношенной косоворотке, в стоптанных, грубо заплатанных сапогах.
        Старенький пиджак болтается на его некогда широких, а сейчас худых, поникших плечах.
        Он или сидит в конторе, считая трудодни, или, заменяя прихворнувшего бригадира (а тот прихварывает часто, едва ли не каждый день посылает своего мальчонку в сельсовет - мол, занедужил тятька, не придет!), соскочит с постели, едва забрезжит рассвет, и побежит по домам: звать баб просо полоть или сено сгребать…
        А их не дозовешься, на полях не дождешься! Отказываются выходить по наряду, хоть режь их! У большинства мужья на «железке» работают, там деньги неплохие платят. Каждая хозяйка своим огородом занята.
        Бригадир Лаврентьич тоже «хворает» не просто так: он против слова жены пикнуть боится, а ей собственные две черные козы дороже всего на свете. Вот и он их то пасет, то корм на зиму для них заготавливает, то сарайчик ладит, чтобы не замерзли его красавицы. И ничем его не убедишь, ничем не застращаешь!
        Однако ссориться с этой властной бабой я не решался. Честно признаюсь, по меркантильным соображениям. Она пекла такие пироги… Даже с лебедой и крапивой, ей-богу, приходилось мне едать, и все было вкусно. А уж с земляникой-то!..
        Словом, на Лаврентьича я не слишком нажимал.
        Постепенно ко мне вообще перешли бригадирские обязанности, и вечерами я до поздней ночи засиживался за бумагами, подсчетами трудодней и перенесением сведений в отчетные документы. Та только радость, что есть у меня бумага - вести мои записки, да и в химических карандашах нехватки не чувствую.
        Впрочем, и в бригадирской моей работе нет худа без добра. Благодаря ей сделался я вхож в каждый дом. Хозяева меня привечают, хотя о сторожевых псах этого сказать нельзя. Отчего-то они меня терпеть не могут.
        Особенно усердствует один - правда, не сторожевой, а бродячий, ничейный. Он то убежит из Завитой, то снова в ней появится. Летом небось давит в лесу мелкое зверье. Зимой ютится в стогах сена, живет, как говорится, мирским подаянием.
        В самом деле, почему-то в деревне его почти все подкармливают, особенно Лаврентьич старается - бригадир. Как-то раз я видел, как он пса кормит да бормочет:
        - Ты уж прости, голубчик, на двор тебя взять не могу, заколет Глашка рогами, она на тебя ох лютует, неведомо почему. Но не горюй, я тебя не покину, завсегда накормлю-напою.
        Я так понял, что Глашка - это какая-нибудь животина, вернее всего, одна из двух черных козочек, о которых так пеклась жена Лаврентьича. Потом я понял, что угадал верно…
        К слову добавлю, что пес этот и в будущие годы то появлялся вЗавитой, то пропадал, но вечно цеплялся ко мне. Самое странное, что, когда появились у меня дети, он их тоже гонял… удивительный пес, нестареющий какой-то, неподыхающий, хотя ему, наверное, уже много лет было.
        Ну что ж, вЗавитой столько удивительного мне открылось, что псом больше, псом меньше - не важно.
        Вернусь, однако, к своим отношениям с сельчанами…

* * *
        В подъезде Маша нос к носу столкнулась с какой-то Жукиной соседкой, которая вела на прогулку золотистого ретривера. При виде Маши ретривер немедленно рассиропился, ткнулся мордой в ее колени и забил хвостом так, что по подъезду даже некий звон пошел.
        - Ну и ну! - изумилась его хозяйка. - Вот это я понимаю! Можно подумать, вы с моим Карлушей друзья детства!
        - Меня почему-то все собаки любят, - с извиняющейся улыбкой пояснила Маша.
        Это была сущая правда, а извиняющаяся улыбка объяснялась тем, что владельцы псов, как правило, ревнивы. Впрочем, соседка оказалась, на счастье, вполне адекватной и даже рассказала, что ее покойный отец обладал вот такой же удивительной притягательностью для четвероногих, которые признавали в нем безусловно высшее существо и лечились у него (а отец ее был ветеринаром) с огромным удовольствием.
        - Мне так странно, когда люди говорят, что собак не любят или боятся! - воскликнула Жукина соседка. - У нас в пятнадцатой квартире живет некий Павел Григорьевич, так у них сКарлушей такая антипатия, ну просто словами не описать!
        - Что вы говорите! - сделала большие глаза Маша, стесняясь признать, что сейчас идет к нему в гости, к этому самому Павлу Григорьевичу по фамилии Жуков, что он друг ее детства и даже в те давние детские годы на него рычала или норовила если не укусить, то сердито клацнуть зубами всякая собака из Завитой.
        Собственно, отчасти из-за этого Жукины родители и уехали из деревни раньше остальных и больше туда не возвращались даже на каникулы или в отпуска.
        Наконец Карлуша отклеился от Машиных колен и, поминутно оборачиваясь и прощально поскуливая, потащился вслед за хозяйкой на прогулку, аМаша позвонила вЖукину дверь, причем в ту минуту, когда звонок издал первую трель, она вдруг не то что испугалась неизвестно чего, но некую смутную тревогу ощутила, и поэтому очень захотелось ей повернуться - и быстренько сбежать из этого дома, но было поздно, поздно: дверь уже распахнулась, и перед Машей возник друг старинный Жука с вытаращенными от изумления голубыми глазами. И еще какое-то странное выражение… что-то вроде испуга… мелькнуло на его лице, но Маша решила не вникать в детали. Жизнь успела научить ее, что надо людей принимать не такими, какие они есть на самом деле, а такими, какими они хотят казаться, и она решила не отступать от этой заповеди.
        Ну, натурально, выяснилось, что номера ее телефона Жука не блокировал: это его айфон, этот подлый иностранный агент, сам по себе устроил ему такую пакость, причем Маша оказалась одной из многих от его происков пострадавших. Ну, натурально, последовало спонтанное застолье, причем иЖука, иГалочка бурно радовались Машиному визиту, потому что исповедовали такое правило: на свои дни рождения никого не приглашать, ибо истинные друзья эти святые для них даты бережно хранят в памяти и приходят без приглашения!
        Предполагалось, видимо, что эти истинные друзья обеспечивают и выпивку-закуску, потому что ели только Машин тортик и пили только принесенное ею инкерманское винцо.
        - Ну, за встречу старых друзей! - провозгласил Жука.
        Выпили.
        - А теперь за Галочку! - провозгласила Маша. - С днем рождения! Всего тебе самого радостного!
        Выпили.
        - А теперь за любовь! - провозгласил Жука, поднимаясь, поднося бокал к губам и особенным образом оттопыривая локоть. Кто-то когда-то сказал ему, что именно так оттопыривали локти гусары, когда пили: чтобы боевой конь не совался в рюмку.
        Выпили.
        - Слушай, Машка, - сказал Жука, отковыривая ложечкой шоколадный крем с очередного куска тортика и отдавая его Галочке: она очень любила такой крем, аЖука любил бисквит, пропитанный коньяком. - Слушай, Машка, а твоя личная жизнь как? Ты все принца ждешь?
        - Нет, - качнула Маша головой. - Принца я уже не жду…
        И замолчала, прикусив язык, с которого так и рвалось: «…а жду Ивана Горностая». Вслед за этим понадобилось бы объяснять слишком многое, после чего Жука иГалочка приняли бы ее за ненормальную.
        А между тем Жука смотрел на нее с каким-то непонятным интересом.
        - Это значит - что? - спросил он. - Ты уже кого-то дождалась? Или все еще хранишь свою хрустальную невинность?
        - А тебе какое дело, Жука? - рассердилась Галочка. - Такие вопросы задавать нетактично!
        - Да брось, дорогуша! - ухмыльнулся Жука. - Как будто тебе самой не интересно узнать, допрыгнул ли кто-то до верхнего венца терема, в который заточила себя наша Царевна-Несмеяна-Недотрога!
        - Маш. А правда, ты все еще одна или… - не скрыла любопытства Галочка.
        Маше просто ничего не оставалось, как многозначительно подмигнуть:
        - Успокойтесь, друзья, у меня все тип-топ!
        Вот так. Тип-топ - и отвалите, и пусть каждый понимает вещи согласно своей испорченности.
        - Молодец, Машка! - дружно сказали супруги. - Так держать! Тогда еще раз за любовь!
        Выпили.
        Несмотря на «нетактичные вопросы», вечерок все равно выдался приятный, милый, веселый, болтливый, причем настолько, что Маша лишь часа через два спохватилась, что пришла вообще-то не просто так застольничать (или обсуждать свою личную жизнь), а собиралась забрать старые фотографии.
        Услышав это, Жука, только что сиявший, болтавший и хохотавший, приуныл, опустил глаза и сообщил, что снимков у него нет.
        - Что, неужели еще не оцифровали? - удивилась Маша, после чего Жука окончательно скис и признался, что специалист, которому он отдавал фотографии, их просто-напросто потерял, не успев даже начать работу, аЖука не мог набраться храбрости позвонить Маше и сообщить об этом, потому что боялся, что она ему голову оторвет.
        «А ведь, пожалуй, не своевольный айфон, а ты сам именно поэтому мой номер заблокировал!» - проницательно подумала Маша, но Жука имел такой несчастный вид, что она только вздохнула, а голову отрывать ему не стала.
        - Мне почему-то ужасно хочется нашу Завитую повидать, - призналась Маша, не упоминая, впрочем, о сне, за который, конечно, была бы поднята Жукой иГалочкой на громкий и долгий смех. - Придется съездить и хотя бы такой ее поснимать, какой она теперь стала. Может быть, хоть что-то из старых времен там найдется.
        - Ничего там не найдется, - мрачно буркнул Жука. - Деревни нашей больше нет! Не поверишь, когда я узнал, что наши фотографии пропали - а ведь я этому уроду и свои старые снимки отдал, и у родителей взял все, что сохранилось, - то и сам решил туда съездить и хоть остатки былого поснимать. И увидел: деревня стоит пустая, ни единой души, все оттуда выехали, в огородах травища выше человеческого роста, дома все паутиной заплело, крыши проломаны, окна побиты… одна только ваша старая береза над забором по-прежнему возвышается, скоро до неба дорастет!
        Сообщив это, Жука повесил было нос, но в это время зазвонил телефон: одне рождения Галочки вспомнила ее сестра, которая жила вПитере, да и время было уже позднее, поэтому Маша простилась и отправилась домой, чтобы не мешать людям общаться с родней. Кроме того, она не любила, когда ей врали в глаза так явно, как это сделал Жука, а про свою поездку в деревню он бесстыже наврал. Старая-то береза сгорела еще когда-а, больше десяти лет назад, а он ляпнул, будто она по-прежнему возвышается и скоро до неба дорастет. Но ведь нечему там расти, вот какая история!
        А вдруг он и про фотографии соврал? Вдруг сам их потерял или вообще засунул куда-то, начисто забыв отдать на оцифровку?..
        Однако дались же ей эти фотографии! Вот вынь да положь - припало, как говорится, на них посмотреть!
        Маша взглянула на часы. Уже десять. Значит, вЕкатеринбурге, где живет тетя Юля, полночь. Нижегородцам Маша ни за что не стала бы звонить в такое время: здесь все рано ложатся и рано встают, большинство местных жителей - жаворонки, однако тетя Юля - сова из сов, раньше двух часов ночи к постели даже не подойдет. Поэтому Маша без всякого зазрения совести набрала по благословенному ватсапу теткин телефон - и облегченно вздохнула, услышав ее бодрый и ничуточки не сонный голос.
        Начались, понятное дело, ахи-охи, радостные восклицания, смешанные с попреками, что давно не звонила, даже на бабкину годину.
        - Теть Юль, ты извини, - покаялась Маша, - я в церковь сходила, свечку за упокой бабулиной души поставила, тебе позвонить хотела, да как-то… из головы вон… прости! Ты не представляешь, как я скучаю. Воспоминания о детстве одолели, оЗавитой… Это уже старость, да?
        - Какой тактичный вопрос! - расхохоталась ее пятидесятилетняя тетка. - Я себя старухой еще совершенно не считаю, однако съездить вЗавитую мне тоже охота. Очень по ней тоскую!
        - Я сегодня Жуку видела - помнишь его? - продолжала Маша. - Так он сказал, что Завитая совершенно заброшена, люди все оттуда переселились куда-то, травища выше крыш - словом, картина отчаянная. Только на фотках можно прошлое увидеть, да Жука, представляешь, мои фотографии отдал цифровать какому-то олуху, который их потерял. А у тебя после бабушки ничего не осталось с видами Завитой?
        - Вот же гад этот Жука! - воскликнула Машина непосредственная и скорая на приговор тетка. - Как же можно такие бесценные вещи отдавать кому попало?! У меня остались, конечно, кое-какие старые снимки, но с видом деревни только один. На нем та наша береза - помнишь ее?
        - Еще бы не помнить! - вздохнула Маша. - Как же я ее любила!
        - Бабушка твоя ее тоже любила, она над этим снимком прямо тряслась, говорила, что это последнее сокровище ее памяти. Я даже хотела это фото с ней в гроб положить, да ведь это единственная память о прошлом, оЗавитой. Хороший снимок, я его тоже отдала на оцифровку, но приличным людям, не то что Жука, олух этот!
        - А ты мне его можешь перекинуть? - с замиранием сердца, сама удивляясь своему трепетному нетерпению, спросила Маша.
        - Конечно, - усмехнулась тетя Юля. - Он у меня в телефоне есть. Лови!
        Звякнуло извещение о приходе сообщения, иМаша с трудом дождалась конца разговора. Нет, она была очень рада пообщаться с тетей, но нетерпеливое желание взглянуть на снимок не просто подгрызало, но буквально загрызало ее!
        Маська занудно шлялся вокруг, уныло подмяукивал и всячески намекал, что ему пора ложиться спать под хозяйкиным боком.
        Зря старался!
        Маша отправила фото на большой компьютер, сначала полюбовалась им на экране, а затем распечатала в максимальном формате и насладилась наконец погружением в прошлое.
        В стародавние времена
        Привез Черномазый Антипку вЗавитую - так называлась деревня, в которой он жил, - поселил в своем доме, что стоял неподалеку от околицы (была его крыша деревянным петухом украшена - в насмешку над петушиным криком, которого всем колдунам, ведьмам и чертям бояться должно!), и велел называть себя дядькою, а мальчика звал племяшом.
        Ну а мальчишке что? Хоть горшком назови, только напои да накорми.
        Грех жаловаться - жил он у дядьки не в пример сытнее, чем дома. В избе всегда чистота невиданная, еда в печи стоит приготовлена, скотина напоена-накормлена, огород прополот… Рассыплет, бывало, Антипка соль (а у него руки не тем концом были вставлены!) - дядька не бранится: только мигнет - и соль опять в коробе лежит, по одной солинке собранная…
        Но вот кто все это делал?! Кто соль собирал, кто за хозяйством смотрел?!
        Антипка сначала не знал, что Аксену Черномазому черти-бесы служили. Таков уж обычай - к колдуну на всю жизнь его приставляются для услуг мелкие бойкие бесенята. Они не только вмиг исполняют все поручения, но даже надоедают, требуя для себя все новой и новой работы. Что ни придумает колдун - всё бесам нипочем, всё только забава. Но беда, коли работы нет - тогда начинают они Аксена мучить, да так, что его всего скорежит, коленками так и притянет к груди!
        - Что с тобой, дядька? - испугается, бывало, Антипка, но Аксен молчит, мается. Наконец однажды не выдержал и признался, кто его терзает, прося их делом занять.
        Пожаловался: какой работы он только для бесов не придумывал! Возьмет, к примеру сказать, пшена да льняного семени, ссыплет все в один мешок да велит разбирать. Они всё это сделают в полчаса и опять подступают неотвязно. Пошлет он их на елке иголки-хвоинки считать, да это им плевое дело. На осину посылает за тем же. Ну, тут подольше возятся: хоть листьев на осине меньше, чем иголок на елке, однако ветром их сгибает и шевелит, сбиться немудрено. А сбился - начинай сначала.
        - Уж замаялся, - жалуется Черномазый Антипке, - работу для них придумывать!
        - А ты, дядька, пошли их пересчитать листья на всех осинах, что в большом лесу растут, - посоветовал мальчишка.
        - Хорошо удумал, - одобрил Черномазый, - да только больше двух суток они возиться не станут: бросят это дело да вернутся опять ко мне.
        - Ну хоть на двое суток дух переведешь, - говорит Антипка. - А там еще чего-нибудь удумаем.
        И в самом деле - на двое суток передохнули. Когда бесы вернулись, Антипка дал новый совет дядьке. Тот пошел да и вбил в озере близ берега кол, гораздо выше уровня воды, и велел бесам заливать его решетом.
        Те и стараются, стараются, ну а как смикитят, что вовек им кол не залить, вернутся. Тогда Черномазый отрубит от бревна чурбанчик маленький и велит бесам растянуть его так, чтобы ему в рост сделался. А рост у него был немалый, ох немалый! Пока бесы тужатся, Черномазый сАнтипкой передышку получают.
        Хорошо удавалось также избавиться от бесов, поручив им вить веревки из песка. Те аж из кожи вон лезут! Так и вьется по берегу песок, а люд крещеный диву дается: что за притча - буря бурей на берегу, а ни волна в реке не шелохнется! Ну, надолго терпения у бесов и тут не хватало, возвращались к колдуну за новым делом!
        Одно хорошо: руки-то у бесов были не в меру проворные, а вот умишком бесенята не вышли, не помнили ничего, оттого можно им было прежние задания сызнова давать. Ну и, конечно, использовали их что Черномазый, что Антипка для домашних дел, однако тут за ними нужен был глаз да глаз!
        Как-то заставили их в предовинье рожь молотить. Известно, что в овине свежесжатое зерно крестьяне сушили, а в предовинье либо на открытом гумне потом молотили цепами. Ну, велеть-то велели, да и позабыли об этом. А бесы взялись за работу ночью, да так расстарались, так все измолотили, что и солому собирать не надо было: все в мякину превратили, да и сам овин в щепу истолкли.
        Тут уж терпение Черномазого лопнуло! Решил он лучше сам все делать, только бы от бесов отвязаться раз и навсегда. Послал Антипку в церкви палку освятить (самому-то нельзя было и подойти к божьему храму, ибо душа сатане запродана!), а потом приказал бесам за нее взяться и держаться, пока их кто-нибудь не отпустит. А потом отнес палку на кресты: на росстани, на перекресток дорог, значит, - да там и бросил.
        Ну что ж, в достатке они жили и без всяких бесов. Черномазого вЗавитой боялись, оттого и старались его заранее задобрить всяким добром: то мукой, то мясом, то звонкой монетою.

* * *
        Вот она, старая береза! Живехонька-здоровехонька, осеняет своими ветвями дворик; вот и незабвенная развилка меж двумя стволами хорошо видна - этот капитанский мостик детства. Рядом с березой стоят дед с бабушкой, и как же они молоды на этом снимке! Всегда казались невероятно старыми, однако здесь им явно не больше пятидесяти. Значит, Маша едва-едва родилась. Бабушкины еще темные, еще не седые волосы гладко зачесаны назад и собраны в большой тяжелый узел, и на этом фото она как никогда похожа на Аксинью из старого фильма «Тихий Дон», а дед крутит ус совершенно как Гришка Мелехов. Не зря это был их любимый фильм, любимейший!
        Наглядевшись на родные лица, тихо плача оттого, что нельзя ничего, ничего вернуть, невозможно произнести нежные слова, безнадежно, навсегда опоздавшие, Маша вдруг заметила странную тень, лежащую на песочке, которым был посыпан двор. Это была тень женщины в платке и какой-то длинной одежде. Солнце стояло в полудне: тени деда, бабушки и березы были коротенькими, как и положено в это время, тени фотографа вообще не было видно, она лежала у него под ногами за пределами снимка… каким же образом эта женщина отбрасывала такую длинную тень, как будто солнце находилось на востоке или на западе?!
        Маша ломала голову до тех пор, пока ей не пришла в голову простейшая отгадка: да это никакая не тень! Это всего-навсего дефект старой пленки и старого фото, который даже оцифровка не смогла устранить!
        Она положила листок на тумбочку рядом с кроватью, погасила свет, погладила Маську, который со счастливым мурлыканьем занял свое место и выключил моторчик, ибо немедленно уснул, - и закрыла глаза.
        К Маше сон, впрочем, подступил не сразу. Сначала она размышляла о том, что вообще-то вЗавитую можно и в заброшенную съездить! Электричкой до Киселихи, потом через лес три версты или километра, кому как больше нравится, дорогу она отлично помнит. Замечательная прогулка может получиться!
        С этой мыслью Маша уснула - и немедленно на нее глянули черные, провалившиеся, окруженные тенями, измученные глаза человека в красной рубахе, потемневшей на груди от крови, шевельнулись его бледные, сухие губы, изронив чуть слышный шепот:
        - Меня зовут Иван Горностай. Помоги! Только ты меня спасти можешь. Только ты!
        Она немедленно проснулась с тоской, жалостью - и в то же время со странным чувством восторга. Никто и никогда не говорил Маше Мироновой - мол, только ты… Жаль, что это было во сне, вдобавок посвященном какому-то далекому-предалекому прошлому!
        Еще больше было жаль, что проснулась. Кто знает, вдруг она бы и в самом деле спасла загадочного Ивана Горностая и он еще что-нибудь сказал бы Маше - такое же хорошее и книжно-романтичное…
        Убеждение в том, что девушке спасать мужчину неприлично, улетучилось в неведомые дали. Сейчас Маша о своих прежних принципах даже не вспомнила!
        Забегая вперед, следует сказать, что и не вспоминала больше никогда…
        Она крепко стиснула веки - и снова уснула, правда, виделась все какая-то серая муть, и лишь под утро приснилась ей та самая фотография деда и бабки, которую она рассматривала перед сном: фотография со странным пятном.
        Однако на сей раз это было никакое не пятно, а в самом деле тень женщины, причем она вдруг поднялась с земли, усмехнулась Маше серым лицом из-под низко надвинутого серого платка, проворчала сердито: «Ты везде пройдешь, ты кого хошь спасешь, дури у тебя хватит!» - и снова распростерлась на земле: тень не тень, пятно не пятно…
        Жутковато это выглядело, жутковато, прямо скажем, однако Маша подскочила в постели, чувствуя не страх, а такую тревогу, какой никогда в жизни не испытывала.
        - Глупости, - безапелляционно выпалила она, глядя в зеркало на свою невыспавшуюся, блеклую физиономию и всклокоченные волосы. - Глу-пос-ти! Это только сон, причем совершенно не осознанный! И нечего мне тут «Вечное сияние чистого разума»[2 - Осознанное сновидение - некое пограничное состояние сознания, когда человек понимает, что видит сон, и может так или иначе управлять его содержанием. «Вечное сияние чистого разума» - художественный фильм, герой которого управляет своим сновидением.] устраивать!
        Сияние не сияние, чистого разума или грязного, осознанное это было сновидение или нет, не суть важно: Маша не могла не признать, что жизнь ее благодаря трем этим снам наполнилась новым смыслом. Они как бы вырвали ее из скучного бытовизма, а уж желание съездить вЗавитую теперь не давало ей покоя.
        «Может быть, родовая память пробудилась? - размышляла Маша. - Какая же я была дура, что ни о чем не расспрашивала ни бабушку, ни деда, ни маму с папой: жила одним днем, будто цветок, который при дороге вырос и в любую минуту может быть сорван ветром и унесен невесть куда!»
        Самоедство такого рода всегда оказывало на нее благотворное влияние, вот и сейчас решение отправиться вЗавитую окончательно окрепло.
        Завтра суббота, выходной день. Электрички идут в нужном Маше направлении каждый час. До Линды ехать около часа, потом час на дорогу.
        Добраться вЗавитую - если в деревне и правда полная разруха, вздохнуть с сожалением, перекусить и топать обратно.
        Если жизнь в деревне все же теплится, а сплошные заросли травищи существуют только вЖукином буйном воображении (почему-то Машу не оставляло ощущение, что друг детства все же поднаврал!), можно и задержаться. Поговорить с какой-нибудь старушечкой, которая помнит бабку с дедом, а может, и родителей Машиных, а может, и ее саму! Конечно, сделать побольше снимков. И, соприкоснувшись с историческими корнями, отправиться в обратный путь, чтобы вечером же позвонить тете Юле и рассказать ей о поездке на родимую сторонку!
        Из дневника Василия Жукова, 1930 год
        Отношения с жителями Завитой постепенно установились у меня хорошие, добрые, никто с порога меня не гнал, как поначалу было, а совсем наоборот: норовили угостить и рассказать про свою тяжелую жизнь, взывая к моей жалости. Мол, ну когда тут на колхозные поля, на пастбища или на косьбу идти, когда свой огород зарос выше плетня, а скотина хиреет?
        Что ж, я понимаю здешних жителей. Незабываемы времена, когда смертельным вихрем пронесся по Поволжью свирепый голод!
        Я в это время вМоскве пытался выжить, подрабатывал в разных местах. Пайки там были хоть и совсем скудные, но все же их худо-бедно давали совслужащим, а крестьянам не на кого было рассчитывать, ничьей помощи они не ждали: продотряды вывозили все подчистую, обрекая целые волости на голодную смерть… вывозили, чтобы кормить войско и город. И меня, значит, вМоскве.
        Я чувствую себя перед ними виноватым, перед моими теперешними односельчанами, оттого сверх меры не усердствую.
        О том, что пережито было в ту пору, они говорить не любят, вот только историю про Глафиру да Марусеньку некоторое время спустя поведал мне тот же Лаврентьич. Эта история убедила меня в том, что Тимофей Свирин правду говорил: он ведь тоже вспоминал двух этих сестричек, еще как вспоминал, и крепла во мне надежда, что, коли он про них не соврал, то и остальное окажется правдой.
        Бабы молотят языками, а я знай мотаю на ус каждое слово, по крупицам собирая все обмолвки и намеки на то, что я ищу. А ищу я то, о чем мне, умирая, рассказал Тимофей Свирин, денщик мой фронтовой.
        Его любимая поговорка была: «С понедельника - на всю неделю». То есть как неделя началась, так она и пройдет, так и кончится. Удивительным образом слова эти постоянно сбывались. И я уже готовился к неприятностям, если они случались в понедельник. Можно сказать, ждал их. Оттого, небось, они происходили, почуяв мое горячее желание их встретить! А впрочем, может быть, то время, когда Тимофей находился со мной рядом, было как раз таким временем, когда неприятности нас преследовали постоянно, с утра и до вечера и во все дни недели.
        Эти годы вспомнить страшно, 1914-й и последующие… а в ноябре 17-го Тимофей был убит своими же однополчанами, непременно желавшими зарыть штык в землю и бежать домой, делить помещичьи угодья, ибо теперь «земля - крестьянам».
        Мне удалось спастись каким-то чудом небесным; может быть, как раз потому, что я ожидал беды и успел скрыться. Я отсиделся в кустах, я смотрел, как толпа бьет насмерть моего единственного друга, но выйти и разделить его судьбу не нашел смелости. Потом, когда убийцы разошлись - не то радуясь тому, что совершили, не то стыдясь того, что совершили, не то боясь совершенного, - я вернулся к его телу, намереваясь похоронить по-людски.
        Это было невероятно, однако Тимофей оказался еще жив!
        Меня к тому времени уже трудно было чем-то пронять, но я все же залился слезами, как мальчишка, иТимофей с трудом выговорил: он еще не умер потому, что ждал меня, знал, что я вернусь, а как расскажет мне все, так и отойдет. И поведал он мне нечто, во что я, конечно, сразу не поверил: решил, что это предсмертный бред. Чтобы найти это, я должен был поехать в захолустную деревеньку нижегородской губернии, в деревеньку, которая называется Завитaя. Тимофей поначалу надеялся, что мы после войны поедем туда вместе, он мне все покажет и разделит со мной то, что мы найдем, но, раз ему не судьба, придется мне отправиться одному.
        - Прекрати ерунду городить, Тимоша, - сказал я, отирая смертный пот с его лица. - Все балагуришь, нашел время!
        И прикусил язык от этих неосторожных слов про время…
        - Ну уж нет, не ерунда это, - пробормотал он, с трудом исторгая из себя слова. - Перед кончиной языком попусту молоть не стану, каждый миг на счету!
        Я тогда не знал, верить в это или нет, скорее, нет, вообще не верил, настолько дико звучало то, что он рассказал мне. И все же приехал вЗавитую, потому что последовать советам Тимофея - это была единственная для меня надежда вырваться из той жуткой жизни, которую я обречен вести при Советах! А для этого следовало найти то, что было спрятано в каморке некоего дома вЗавитой примерно двести лет тому назад[3 - Для Василия Жукова это начало XVIIIв.].

* * *
        С вечера Маша купила хорошей колбаски и сыру, чтобы наделать бутербродов в дорогу, будильник включать не стала, решила хорошенько выспаться и только тогда пуститься на вокзал.
        Однако выспаться не удалось. Под утро Маша в своих туманных сновидениях снова набрела на Ивана Горностая, который лежал в какой-то полутемной обшарпанной комнатушке - уже чуть живой, бледный, со связанными руками, слабо шевелил пересохшими губами, но ничего сказать не был в силах - только смотрел на Машу со смертной тоской, как бы прощаясь с ней уже навеки. Потом скрипнула дверь… кто-то вошел, но Маша не видела, кто: проснулась опять совершенно не в себе.
        Пришли его палачи? Или спасители? Или спасительница?
        Бог знает почему, Маша вдруг страшно возревновала к этой спасительнице, но потом немного успокоилась. Сказал же Горностай в прошлом сне: «Только ты…»
        Часы показывали пять, иМаська, разбуженный слишком рано, ворчал, а не мурлыкал, однако его хозяйка больше не стала ложиться, а спрыгнула с постели, вскочила в душевую кабину, мигом из нее выскочила, мгновенно наделала бутербродов, намыла яблок, налила в термос чаю, сунула все это в рюкзачок (сумкам она предпочитала маленькие легонькие рюкзачки из спортивного магазина «Декатлон»), насыпала Маське его любимый корм, сама решив позавтракать в поезде, оделась по-походному: джинсы, кроссовки, маечка и легкая курточка (с утра еще прохладно, только после одиннадцати начнет припекать!), шагнула было уже за дверь, но с порога, не переступая его (а то пути не будет!), потянулась к вешалке и сдернула с нее легкий шарфик. Идти придется по лесу, а там мало ли что по деревьям ползает! Один раз, еще в детстве, Маше в лесочке свалилась на голову с дерева гусеница и, постепенно спустившись на шею, подползла к лицу. Маша ее не чувствовала, потому что шея ее была закрыта водолазкой, но внезапно повернуть голову и встретиться глазами с гусеницей - это было для нее слишком сильное впечатление!
        Примерно так же она орала бы, если бы наступила на змею, честное слово!
        Путь ее пролегал мимо Театрального сквера, прилегавшего к дому, в котором жил Жука, иМаше попались на глаза ранние пташки - Карлуша и его хозяйка. Оба, похоже, ничего не имели против возобновления знакомства, однако Маша только помахала им издали рукой, крикнула, что опаздывает на электричку, и побежала дальше к остановке маршруток.
        В поезде она перекусила, а потом вдруг так разморилась после почти бессонной ночи, что задремала и, сколько ни вслушивалась в объявления о приближающихся станциях, Киселиху благополучно проспала и вскинулась, только услышав:
        - Станция Линда. Следующая станция Кеза.
        Маша едва успела выскочить на платформу: двери вагона даже умудрились прищемить развевающийся шарфик, который, на счастье, оказался достаточно легок и сам собой выскользнул из сомкнувшихся створок, избавив Машу от трагической участи Айседоры Дункан.
        Айседора Дункан Маше никогда не нравилась, финал ее жизни не нравился еще больше, поэтому она - от греха подальше! - убрала шарфик в карман.
        Однако что же ей теперь делать? Встречную электричку ждать?
        А вот и она как раз уходит…
        Маша посмотрела вслед электричке, пожала плечами и - без особой печали - решила смириться с судьбой и пойти к деревне другой дорогой. Завитая находилась между Киселихой иЛиндой, поближе кКиселихе, подальше от Линды, но ненамного, километра на два, на три, это Маша по старым временам помнила.
        Погода стояла чудесная, дорога лесная оказалась вполне приличной, однако, когда Маша повернула на тропу, ведущую к деревне, она поняла, что Жука, похоже, не слишком соврал: вЗавитой и впрямь вполне может быть все заброшено, потому что тропа имела такой вид, словно по ней уже давным-давно никто не хаживал, не езживал.
        Хорошо, что Маша надела джинсы, а не шорты, иначе ее ногам очень плохо пришлось бы! Даже джинсы мигом промокли от росы чуть ли не до бедер, на них нацеплялись какие-то колючки, травинки, разноцветные лепестки цветов, которые Маша сначала как-то берегла, старалась обходить, а потом махнула на все рукой и перла напролом, будто какой-нибудь первопроходец Ерофей Хабаров, догадываясь, что не сошла с тропы, только потому, что заросла эта тропа всего лишь травищей и цветищами, а не деревьищами.
        Она шла и шла, ругая себя за непонятное упорство, и, по всем приметам, до Завитой оставалось минут пять-десять ходу, когда в ближних зарослях вдруг раздался треск - и буквально кМашиным ногам вывалилось что-то огромное, серое и четвероногое.
        Ужаснулась было - волк?! - однако существо громко залаяло и прижалось остроухой головой кМашиным коленям.
        Так это пес! Ну, с псом-то она поладит! Однако где же его держали, откуда он удрал, сорвавшись с цепи, вернее, с привязи? На шее болтается обрывок довольно толстой веревки - верный признак злобного хозяина, нос сухой - верный признак жажды, ребра подвело - верный признак голода… Маша мигом утоптала траву поблизости, сбросила на эту импровизированную полянку рюкзачок, достала бутерброды, налила воды в широкую кружку от термоса…
        Пес взглянул недоверчиво, словно бы даже глаза вытаращив, а потом припал к еде и питью, лопал за обе щеки, изредка вскидывал голову, смотрел на Машу, издавал какой-то странный звук, не то благодарственное урчание, не то сдавленное рыдание, вернее, скуление.
        - Ешь, ешь, - ласково приговаривала Маша, ужасно злясь при мысли о том, что кто-то, тварь какая-то довела несчастного пса до такого состояния. Главное, красавец, хоть и явно беспородный, вернее, множество пород в нем намешано. Даже на меделяна[4 - Меделян - вымершая древнерусская порода собак.] немного похож этой жесткой шерстью, словно бы наморщенной мордой и обвисшими ушами. Хотя, кажется, этой породы уже не существует, она чуть ли не в середине XIX века вымерла, когда вРоссии запретили псовую травлю медведей.
        Да, вообразите, и тогда заботились о сохранении редких видов, и еще как заботились! Маша знала о меделянах потому, что дед ее был великий собачник, собравший множество книг о породах собак (все они, к несчастью, сгорели вместе с домом). Маша в детстве их с удовольствием читала.
        Каких только породистых и беспородных псов у деда не побывало! Очень может быть, что эта псина - потомок каких-нибудь Найды, Сильвы, Букета или Джульбарса, которые некогда бегали по дедову двору под знаменитой березой. Вдруг в нем тоже пробудилась родовая память, и он узнал Машу, хоть даже и не видел ее никогда, потому и бросился к ней так восторженно?
        Нет, глупости, пес просто оголодал до невозможности, умирал от жажды. Может быть, он к кому угодно с таким пылом кинулся бы!
        Может быть. А может, и нет…
        Впрочем, нет смысла гадать о его прошлом, лучше подумать о будущем. Что же с новым знакомцем теперь делать? Ладно, пока Маша возьмет его в деревню, а дальше видно будет.
        Между тем пес наелся, и его с голодухи так же разморило, как Машу недавно в поезде: он уткнулся мордой в лапы, закрыл глаза, засопел - ну еще чуть-чуть, и замурлычет, как Маська!
        Маша собрала посуду, покачала головой, сообразив, что чай пить ей придется прямо из термоса: из крышки-то хлебал пес.
        - Эй, родимый! - легонько потрепала его по загривку Маша. - Не спи, замерзнешь! Пора идти.
        То ли пес испугался, что замерзнет, то ли решительно не желал идти вЗавитую, но он подскочил как ужаленный и встал поперек тропы, слегка оскалившись.
        Бывает, что собаки скалятся в«улыбке», но улыбку это мало напоминало! Он рычал, показывал зубы, бился головой вМашины коленки, однако не так, как это делал вчера ласковый Карлуша, а ожесточенно, яростно, и она наконец поняла, что пес не просто не хочет идти вЗавитую, а очень сильно, ну просто страшно не хочет.
        Видимо, именно вЗавитой ему досталось от кого-то из тамошних жителей, именно там его кто-то посадил на привязь и морил голодом и жаждой, догадалась Маша. Что же за злодеи там обитают? Надо надеяться, впрочем, отыщутся там не только злодеи, а даже если и только, это прежде всего значит, что Жука все-таки нагло наврал насчет заброшенной деревни.
        - Ничего, братец, - сказала Маша ласково. - Я тебя в обиду не дам! Если хочешь, пристегну свой ремень от джинсов к твоему ошейнику, и ты пойдешь по команде «рядом», как порядочный пес.
        Мало шансов было, что пес поймет, но он, во всяком случае, старался: смотрел на Машу внимательно и как бы даже одобрительно, однако когда она принялась расстегивать ремень, задрожал, припал к земле, прижал уши, поджал хвост.
        - Все с тобой ясно, - пробормотала Маша. - Тебя били ремнем. Но успокойся, это уже в прошлом, забудь! Я просто пристегну ремень, просто при-стег-ну!
        Однако некоторые тяжелые впечатления, видимо, остаются, незыблемыми не только у людей, но и у животных, поэтому Маше пришлось потратить немалое время, прежде чем удалось взять пса на поводок.
        И тут выяснилась одна интересная вещь.
        Пес не просто решительно не хотел идти вЗавитую. Еще более решительно он не хотел, чтобы туда шла Маша! И твердо вознамерился ее туда не пускать.
        Он вырвался из Машиных рук и, волоча за собой ремень, принялся ее переубеждать всеми доступными ему способами. Ложился поперек дороги, поднимался на задние лапы, толкая передними Машу в грудь, причем изрядно выпачкал ее куртку и майку, злобно и отчаянно лаял…
        Неведомо, чем бы все это кончилось, если бы пес не зацепился концом ремня за какой-то сук обширного куста, за которым Маша пыталась скрыться, и не застрял накрепко.
        Рвался, метался, рычал, выл, лаял, даже пытался дотянуться до ремня зубами и перегрызть его, однако ветки мешали.
        - Угомонись, - сказала Маша с жалостью. - Только себе навредишь, а меня все равно не переубедишь. Я только взгляну на Завитую одним глазочком, сделаю несколько фоток - и назад. Хотела потом вернуться короткой дорогой, кКиселихе, но ладно, приду за тобой. Так что потерпи часок. Все, я пошла, до встречи. Не дергайся и береги голос!
        Впрочем, вряд ли пес слышал эти благие советы, потому что лаял, выл, визжал - неистовствовал, словом, и долго еще до Маши долетали эти полные горя и отчаяния звуки, заставляя ее ускорять шаги, чтобы обернуться туда-сюда поскорей и не заставлять бедную псину надрываться.
        Вопрос, что она будет делать с приблудной и такой симпатичной собакой дальше, учитывая неоспоримые права Маськи, елозил в сознании все назойливей, но его удавалось пока задвигать в дальний угол.
        Все проблемы надо решать по мере поступления и по степени их актуальности, а в данный момент самой актуальной проблемой сделался туман, который вдруг начал наползать на тропу, словно бы исходил из-под корней огромного старого дуба с узловатыми ветвями.
        В стародавние времена
        Прошло сколько-то лет, Антип подрос, и подросла в его душе зависть к дядьке. Задумал он сам стать колдуном, но как это сделать?! Черномазый обещал свои секреты открыть, когда Антип повзрослеет, да сколь уж взрослеть-то можно? Сколько можно ждать? Этак до старости доживешь, а ничего не получишь!
        Долго не думая, пошел Антип в полночь на кресты, отыскал ту палку, которую Черномазый туда некогда забросил, да и взялся за нее. Немедля появились замученные бездельем бесы и стали просить, чтобы он их отпустил, чтобы велел перестать за палку держаться.
        - Ладно, отпущу, - говорит Антип, - а что мне за это будет?
        - Станем служить тебе по гроб жизни, как настоящему колдуну! - запищали бесы.
        Ну, Антип хорошо знал, как своей службой бесы и в самом деле в гроб загнать человека могут, но сделал вид, что согласен.
        - Хорошо, я вас отпущу, - говорит, - только научите меня, как колдуном сделаться.
        - Это просто, - отвечают бесы. - Надо подождать, пока твой дядька помирать станет, да и взять у него у умирающего что-нибудь из рук. Так его волшебная сила к тебе и перейдет.
        Выслушал Антип этот совет, размахнулся да и забросил палку вместе с бесами снова туда, где она лежала. А сам пошел домой.
        Но Антипу ничуть не хотелось ждать, пока Черномазый помрет своей смертью. Может, ему веку сто лет отмерено, чай, не переждешь! Да, парень терпению был не обучен…
        И решил Антип убить дядьку. Нет, отомстить за отца у него и мыслей никогда не было, он про семью свою родную и не вспоминал никогда! Прикончить Черномазого захотел, чтобы поскорей его место занять.
        А было дело, тот обмолвился: убить-де колдуна или ведьму можно, только ударив его тележной осью по спине. Правда, потом что-то заюлил, стал бормотать, дескать, никто ничего толком не знает… Но Антип решил все-таки попытать удачу. Взял тележную ось (на всякий случай еще и ножичек заточил повострей!) и пришел со своими орудиями домой, надеясь застать дядьку врасплох.
        А надо сказать, что колдуны узнают о своем смертном часе еще за три дня до того, как он настанет. Узнал об этом иЧерномазый. А еще - с тех самых пор, когда только поверстался[5 - Здесь: определился (старин.).] в колдуны! - было ему ведомо, что убьет его человек из проклятой им семьи, ибо злое слово не только на проклинаемого падет, но и на проклинающего обернется. Для того он Антипа при себе и держал, чтобы подготовиться к смерти, да и отомстить заранее своему убийце, который ни в чем отказу при нем не знал и которого он из нищеты и голода вырвал. Все-таки брала его горькая обида за неблагодарность Антипову, и знал он, что рано или поздно страстное желание стать колдуном непременно «племяшу» боком выйдет! И еще каким боком!
        Поэтому Черномазый зачаровал страшным, последним, предсмертным чародейством свой красный кушак, пожелав, чтобы уАнтипа ни в чем довольства не было, чтобы вся кровь, которую он в жизни прольет (а ведь единожды начавши лить ее, уже не остановишься, коли не покаешься, но к чему-чему, а к покаянию Антип не был склонен!), против него обратилась, чтобы мечтал он о смерти, как о спасении, и чтобы получил ее от рук своего же потомка, как Черномазый от рук Антипа получил. Хоть тот не был ему родным, но колдун к мальчишке относился как к родному, не зря же племяшом кликал!
        Вот пришел Антип домой, видит - Черномазый спиной к нему стоит. Собрался с духом - да и ударил его поперек спины тележной осью!
        Тот рухнул и начал помирать. А поскольку колдун, как уже было сказано, просто так помереть не может, кричал Черномазый в голос, да так, что стены ходуном ходили. Это в первый раз слышал Антип крик и стон предсмертный, в то время это ему еще в новинку было, потом-то попривыкнет, еще не единожды наслушавшись! Наклонился он к дядьке и говорит:
        - Дай мне что-нибудь свое да помирай поскорей!
        Тут Черномазый сунул ему в руку зачарованный красный кушак, а потом испустил дух свой грешный и коварный.

* * *
        Не то чтобы это был такой серьезнейший, непрогляднейший туманище, какие часто случались на Волге, когда к толпе дачников, ожидавших посадки на каком-нибудь дебаркадере, вдруг, после мощного рычания и хлюпанья, вываливался из сплошной белой завесы «Метеор», словно диковинный водоплавающий зверь.
        Сейчас перед Машей реяла блеклая, тусклая, почти прозрачная, словно бы сильно прореженная кисея, мотающаяся под ветром, как слабо натянутая паутина, и девушка брезгливо сторонилась, когда ощущала ее влажное и скользкое прикосновение.
        В этом было что-то мерзкое, что-то наводящее на мысль о смерти…
        В газете, в которой работала Маша, был раздел «Страшилки-ужастики». Известное дело, чем благополучней люди живут, тем с большим удовольствием навешивают на свое сознание всякие пугающие девайсы. То им власть не во власть, то цены не в цены, то радужные сны не в сны - непременно охота, чтобы кошмары снились!
        Вот для этих любителей вонючей говядинки, как некогда характеризовала подобных, не удовлетворенных простым человеческим спокойствием особей Машина бабушка, и существовал в газете вышеназванный раздел. Само собой, материалы его тонким вкусом не отличались, редакторы над ними особо не измудрялись, а черпали из всеядного интернета. Маше, понятное дело, как корректору, приходилось все эти надрывные фантазии читать не просто внимательно, а очень внимательно, дабы не пропустить ни одной ошибки. И вот сейчас ей в голову невесть почему вдруг нагло втиснулась какая-то жуткая байка о какой-то девушке, которая сняла приличную квартиру - ну всем себе приличную, вот только под ванной что-то порою неприятно шебуршало.
        Девушка решила, что это крысы резвятся, купила крысиной отравы и насыпала ее под ванну. Ночью ее сон ничто не тревожило, и утром она спокойно ушла на работу, однако, воротясь поздним вечером, наклонилась над ванной, чтобы умыться, - и вдруг что-то сырое, липкое схватило ее за щиколотку.
        Глянула - а из-под ванны ползет блеклый редкий туман, из которого высунулась осклизлая, с облезшей кожей, костлявая рука и держит девицу за ногу поистине мертвой хваткой! Насилу, бедняжка, вырвалась!
        Потом выяснилось, что хозяйка квартиры когда-то давно не поладила с мужем - да и убила его обушком топорика, потом лезвием того же топорика изрубила спутника жизни на кусочки и замуровала под ванной, объявив его ушедшим от жены и невернувшимся. Ну бывает же, господа, такое, чтобы надоела жена!.. Однако расчлененный покойник оказался беспокойным, пытался хоть частично выбраться на волю, вот его руке это и удалось!
        Легко вообразить, как чувствовала себя несчастная девица, когда ее коснулась мертвая длань Схожие ощущения возникли и уМаши, когда сырая, блеклая паутина тумана прильнула к ее лицу! Ее словно бы судорогой всю свело, от сердца до мозга, от кончиков волос до самой последней жилочки и поджилочки, суставчика и подсуставчика, ежели вспомнить лексику русских заговоров!
        Но в следующий миг это ощущение исчезло, и сквозь туман до Маши донеслись звуки вполне живой жизни: тарахтел мотор трактора, кудахтали куры, мычала корова, раздавался детский смех, вяло перебранивались какие-то женщины, скрипел колодезный ворот…
        Раньше, когда Маша жила вЗавитой, она и не замечала, как звучит деревенская жизнь, как празднично и весело она звучит! Страх исчез, будто его и не бывало. Маша стояла и растерянно улыбалась, вслушиваясь и вглядываясь, пытаясь хоть что-то разглядеть в редеющем тумане.
        Ну иЖука! Ну и жук! Ну и жучара! Зачем, зачем, зачем он так гнусно наврал? С какой целью?
        - Почему он так не хотел, чтобы я сюда попала? - пробормотала Маша - была у нее такая привычка, которую рано или поздно приобретают все одинокие люди: говорить сама с собой.
        И вдруг, будто в ответ, раздался издевательский, протяжный, словно бы мемекающий женский хохот.
        Маша так и подскочила! Принялась испуганно озираться. Бросила взгляд на землю и увидела какие-то странные отпечатки копыт. Не коровьих, не конских, а незнакомых… нет, чем-то знакомых, она вроде бы уже видела что-то подобное… или нет?
        Тут сзади зашуршала трава, затрещали кусты, и с громким лаем буквально на Машу вывалился тот самый пес, которого она полчаса, ну, максимум минут сорок назад оставила вроде бы прочно застрявшим в кустах. Однако прочность ремня не устояла против натиска песьего характера и его желания во что бы то ни стало преградить Маше путь в деревню! Он опять начал было исполнять свою обязательную программу, но вдруг отскочил от девушки и громко залаял, устремив весь пыл своей ярости на черную козу, которая стремительно прорвала завесу тумана и замерла, нагнув голову и постукивая копытцами о землю. Вот на них-то, на эти копытца, забыв обо всем на свете, и уставилась Маша.
        Во-первых, именно их отпечатки она только что видела на земле, а во?вторых, именно такими копытцами заканчивались ноги той страшной женщины, которая недавно явилась Маше во сне и которая погубила Ивана Горностая!
        Воспоминание об этом чарующем имени, словно порыв ветра, пронеслось вокруг Маши, закружило ее, и она вдруг с отчетливым ошеломлением поняла то, в чем даже себе не признавалась: искусило ее идти вЗавитую, сделало это желание неодолимым не столько вдруг проснувшаяся память детства и ностальгия по прошлому, а имя Ивана Горностая, стремление помочь ему!
        Поступившись, напомним, укоренившимися принципами!
        Коза между тем неприятно замекала, угрюмо глядя на Машу продолговатыми черными глазами.
        Маша удивилась. Не то чтобы она в козах хорошо разбиралась, но черноглазых коз видеть ей еще не приходилось.
        - Чего тебе? - опасливо спросила она, и ответом было мемеканье погромче, которое звучало довольно угрожающе.
        Пес залаял.
        Это напоминало диалог - не понятный дословно, но вполне ясный по смыслу. Происходило выяснение отношений или шел поиск ответа на вопрос, кто здесь круче.
        Наконец коза как-то странно покачала головой, такое впечатление, обреченно, смиряясь, - и, развернувшись, потрусила в деревню, виляя куцым хвостиком и оставляя в пыли следы, однако они мгновенно исчезали.
        Коза была, а следов не было!
        Пес отклеился от Машиных колен и посмотрел на нее снизу вверх с таким выражением, словно хотел сказать: «А ведь я тебя предупреждал! Я тебе именно об этом лаял!»
        И честное слово, если бы не имя Ивана Горностая, которое продолжало дурманить Машину голову, она сейчас обязательно прислушалась бы к псовым предупреждениям!
        Но (как говорил дед, откидывая задний борт грузовика, на котором он работал) назвался груздем - полезай в кузов! И держись крепче!
        Вслед за этим он подхватывал внучку и забрасывали ее в грузовик. Маша долго потом размышляла, почему она все-таки груздь, и по сей день эта пословица имела для нее именно такое значение: неведомо, почему она груздь, однако дед посадил ее в кузов своей машины, а значит, деваться некуда! Надо храбриться и делать вид, что ей страшно нравится сидеть в кузове скачущей по ухабам древней «полуторки»!
        И держаться крепче за борта…
        Сейчас никаких бортов в обозримом пространстве не имелось, поэтому она положила руку на голову псу и сказала:
        - Делать нечего, брат, мне нужно вЗавитую, а ты для себя все решай сам.
        Пес мученически завел глаза, тяжело вздохнул и поплелся рядом сМашей, изредка касаясь теплым боком ее ноги, то ли у нее черпая бодрость этим прикосновением, то ли бодрость вселяя в нее.
        Правда, иногда Маше казалось, что он просто-напросто вдыхает аромат шарфика, торчащего из кармана курточки. Ну что сказать, желтые «Барберри викэнд» - отличные духи!
        Из дневника Василия Жукова, 1930 год
        Тимофей уверял, что я найду то, о чем он говорил, в доме с покосившимся петухом на коньке крыши. Но беда в том, что такого дома я вЗавитой не обнаружил, хотя не раз обошел каждый и осмотрел - с земли, понятно, - все крыши. И никто мне не мог рассказать об этом доме, потому что никто о нем не слышал и никто его не видел никогда. Расспрашивать приходилось очень осторожно, потому что после пары прямых вопросов на меня стали поглядывать с опаской, как на сумасшедшего. Но Тимофей уверял, что дом этот чуть ли не у околицы стоит, окна у него такие… низкие, со ставнями. В угловой каморке того дома должен находиться сундук, а в нем лежат сокровища, которые полицейский унтер-офицер Иван Горностай намеревался отнять у атамана разбойничьей шайки Антипа Донжи и арестовать его, однако ни то, ни другое сделать ему не удалось: он сам попал в руки Донжи и был убит, после чего Донжа золото спрятал, однако заставил голову Горностая сундук охранять, что голова по сей день и делает. Сам Донжа исчез, и дочери его приемные, по слухам, помогавшие Донже в его грабительском промысле, тоже исчезли. Говорят, они были не
просто девки, а оборотни!
        Звучит, конечно, странно, сумасшедше даже… Но якобы Донжа еще в юные годы душу сатане продал, тот его и наделил колдовским даром. А для колдуна заставить мертвеца его волю исполнить - дело хоть и трудное, но возможное. Да и оборотней на свет произвести, конечно, тоже мог.
        Предок Тимофея был одним из помощников Горностая, которые с ним вместе отправились вЗавитую - Донжу имать, как выразился Тимофей. Со слов этого предка и рассказывалась у них в семье такая история.
        …Добрались полицейские до Завитой. Шел Горностай впереди, за ним следовали его подчиненные. Они уже добрались почти до околицы, уже близко был тот дом, где обосновался и творил свои злодеяния колдун и разбойник Донжа, как вдруг появляется на перекрестке не то девка, не то баба, платком принакрытая. И при виде ее у полицейских, которые следовали за Горностаем, словно бы ноги отнялись! Горностай идет вперед, зовет их, они его видят, зов его слышат, а сами за ним шагу шагнуть не могут. А эта, в платке которая, на перекрестке взмахивает двумя палками против луны и кричит: «Иван Горностай!»
        Тут стемнело в глазах у полицейских, и так стояли они, ничего не видя и не в силах ни рукой, ни ногой шевельнуть, пока не наступило утро. Слышалось им только козье мемеканье в два голоса: один звучал жалобно, другой насмешливо… Но вместе с солнечным светом вернулись к ним силы, кинулись они в дом злодея Донжи, начали по комнатам шнырять, шарить по углам, да ничего не нашли. Все вверх дном перевернули, но ни монетки, ни камушка - ничего из награбленного добра не сыскали! И никого в тех комнатах тоже не нашли… Ни Горностая, ни Донжи, ни дочек его приемных, Глашеньки да Марусеньки, не обнаружилось, да и козочек, что мемекали на перекрестке, тоже не было нигде.
        Полицейские разгневались и уже решили было в ярости поджечь воровское гнездо, да вошли в какую-то каморку и увидали там запертый сундук. Сорвали замок, подняли крышку - а внутри лежит на белой холстине отрубленная голова с буйными черными кудрями да золотой серьгой в левом ухе!
        Горностая голова! Ивана Горностая!
        Обомлели полицейские, это понятно. Обомлели, пролили слезы над гибелью своего храброго вожака…
        Глядели они на него, глядели, крестились, крестились, да наконец нашелся среди них кто-то или слишком храбрый, или слишком любопытный: решился приподнять холстину. Блеснуло золото, горой в сундуке наваленное… и немедленно этот человек пал мертвым рядом с сундуком! Еще кто-то сунулся узнать, что ж он там такое увидел, - да и он рухнул мертвым, только взглянув на золото. Отшатнулись двое оставшихся полицейских от сундука, переглянулись - и наконец увидели на стене надпись, сделанную чем-то красным, не иначе - кровью, да еще не понять, на каком нечеловеческом языке.
        Грамоте оба хожалых[6 - Старинное название низших полицейских чинов.] не шибко разумели, а уж если слова какими-то тарабарскими буквами написаны, то им вовсе было сего ни в жизнь не прочитать. Одно они поняли - если надпись кровавая - значит, заклято сокровище! На погибель заклято! А голова Горностая положена его охранять.
        Известно: тайно зарыть клад в неприметном месте или где-то его спрятать - еще полдела. Чтобы никто не смог откопать сокровище, его непременно надо было заклясть.
        Обычно клад прятали, убив при этом несколько человек. Их головы закапывали в землю вместе с сокровищами, чтобы с этого момента призраки убитых крепко стерегли схороненное богатство. И добраться до него, независимо от давности лет, удастся только прикончив на этом месте столько же невинных людей, сколько отрезанных голов лежит в земле над кладом.
        Сверху сокровища в сундуке Донжи лежала одна голова - Ивана Горностая. Но, судя по тому, что желающие взглянуть на золото пали мертвыми, еще сколько-то людей предстояло убить, чтобы взять сокровище.
        А сколько?! И где это узнать?!
        Словом, бросились полицейские прочь. Страху на них увиденное нагнало такого, что бежали они и от дома, и от Завитой сломя голову и не чуя ног, а вслед им неслось злорадное козье мемеканье.
        Один из полицейских накрепко завязал язык, ну а другой со временем начал болтать. Неведомо, находились ли еще охотники поискать заклятое сокровище, однако чужих вЗавитой больше не видели. Да и местные жители в тот дом не совались, потому что каждому, кто только собирался это сделать, являлись на пути две черные козочки и преграждали путь рогами. И тогда храбрецы поворачивали обратно, сами страху натерпевшись и другим свой страх передавая…
        Вот что рассказал мне Тимофей перед смертью, завещав мне найти дом Донжи и прочитать то, что на стене было написано кровавыми загадочными буквами. Тимофей не сомневался, что там и значатся верные указания. А буквы, небось, самые обычные, неграмотным полицейским со страху тарабарская грамота померещилась.
        Но как же прочесть эту надпись, если дом пропал, словно никогда и не стоял близ околицы? И никто вЗавитой не имел никакого представления о том, как и когда он исчез. Да и про Ивана Горностая никто здесь теперь и слыхом не слыхал. Это событие словно стерлось из памяти каждого! А мне, бывшему штабс-капитану Василию Жукову, эту память предстояло восстановить.
        …Перечитываю эти строки - и диву даюсь сам себе. Как можно было поверить во все это?!
        Я бы и не поверил - если бы не сказал мне это Тимофей перед смертью, в тот страшный миг, когда душа его отлетала. А потом он побожился с последним вздохом… А в этот миг, да еще с именем Бога на устах, люди не лгут.

* * *
        Завитая по-прежнему звенела звуками и голосами, однако ни одного человека Маша пока не видела, и холодок страха опять пробежал по спине, но вот мелькнул в огородах один обширный бабий зад, другой - шла прополка, зазвенели ведра - шла поливка, долетел сладкий аромат - где-то варили земляничное варенье, - иМаше стало поспокойней.
        Деревня жива!
        Появилась молодая женщина в ситцевом линялом сарафане, несшая на коромысле ведра. Маша хотела было заговорить с ней, однако ведра были еще пустые, поэтому наша героиня сочла за благо придержать шаги, и молодка, не обратив на нее внимания, свернула к колодцу.
        Пройдя несколько шагов по пустынной главной улице: вот клуб, а вдали старое здание начальной школы (как ни странно, и клуб выглядел гораздо лучше, чем прежде, и школу подновили, жаль только, деревянные тротуары зачем-то сняли, должно быть, они вовсе разрушились), Маша свернула в знакомый проулок, так разволновавшись при этом, что пришлось прижать руку к сердцу и провести соответствующую психологическую обработку.
        Сейчас она увидит развалины, обугленные развалины, сплошь заросшие одеревеневшим уже будыльем. Она знала, что ее ждет печальное зрелище, и мысленно готовилась к этому, однако вся подготовка пошла прахом, потому что вместо трагической картины, так мучительно уязвлявшей ее воспоминания, она увидела целый-целехонький бабушкин дом и двор, чисто выметенный, посыпанный песочком, а главное, любимую березу, ту самую, в два ствола! И сладко пахло земляникой - наверное, хозяева варили варенье. И, может быть, пекли пирожки с ягодой… Как бабушка.
        И стекло, стекло на веранде целое! Сколько Маша себя помнила, оно было треснувшее, заклеенное синей полоской изоленты, и мама его таким же помнила, а дед рассказывал, что лет за пять до войны, когда дед еще мальцом был, приехал на побывку его дядька, красный командир. После веселой ночки вышел на крыльцо, нетвердо держась на ногах, покачнулся - да и шарахнул локтем в стекло. А в те времена вот так, сразу, стекло новое достать в деревне было невозможно, будь ты даже красный командир, да и подумаешь, не на фасаде же стекло разбилось, в сенцах всего-навсего, так стоит ли особо суетиться! Про изоленту в те годы еще и слыхом не слыхали. Наклеили газетную полоску на мучной клейстер, да и ладно, а уже потом, в50-х, когда полегче стало жить, разжились изолентой и заклеили стекло «насовсем», ибо вРоссии нет ничего более постоянного, чем временные сооружения!
        Вопрос такой: почему стекло сейчас не разбито, почему дом стоит целехонек и береза еще не сгорела?
        Со времен пожара прошло двадцать лет. Конечно, за это время можно было отстроить новый дом, и вставить новые стекла, и даже березу посадить у калитки, но как сделать так, чтобы новый дом оказался точной копией старого и чтобы береза уже вымахала выше крыши да точно так же раздалась в два необъятных ствола?!
        Не сводя глаз с этой удивительной картины, Маша приникла к калитке, постоянно чувствуя ногой теплое тело пса.
        - Как же мне тебя называть, дружище? - пробормотала она, как будто это было самым важным вопросом, решить который нужно было непременно сейчас.
        Пес задрал голову и тихо сказал:
        - Гав!
        - Отлично, - обрадовалась Маша, - если одного из трех первобытных робяток, которые боролись за огонь, можно было называть Гавом, то почему нельзя так назвать пса? Как бы сам Бог велел. Только давай договоримся - без команды не стрелять, под ноги не соваться, без моего разрешения в бой не ввязываться.
        В эту минуту дверь из сеней распахнулась и на крыльцо, позевывая, вышел кряжистый бритоголовый человек в гимнастерке.
        Маша уставилась на него удивленно - гимнастерка показалась ей какой-то странной. Она топорщилась, воротник у нее был какой-то не такой, и вообще… Не то чтобы наша героиня была таким уж специалистом по военной форме, то есть вообще никаким специалистом она не была, и все же что-то насторожило ее.
        Мужчина смотрел прямо на Машу и теоретически вполне мог бы поздороваться, да и она могла бы это сделать, но почему-то молчала, и так они молча созерцали друг друга, причем уМаши внезапно возникло неприятное ощущение, что этот человек ее не замечает: смотрит как бы сквозь нее.
        «Может, он с такого бодуна, что ничего перед собой не видит? - насмешливо подумала Маша. - Но все-таки, что такое с его гимнастеркой?»
        В эту самую минуту незнакомец повернулся, качнулся, взмахнул рукой, попытался удержаться на ногах, но, хоть равновесие и поймал, также поймал локтем окошко сеней. Раздался звон, на стекле появилась извилистая трещина, послышался крепкий матерок, и человек в гимнастерке ушел в дом, потирая локоть, над которым Маша увидела две нашивки на рукаве.
        Нашивки на рукаве! Погон на плечах нет! На воротнике гимнастерки какие-то полосочки, и сама гимнастерка не приталенная, а чем-то похожа на распашонку… почудилось, где-то на задворках памяти кто-то произнес казенным голосом: «Малиновые канты на воротнике - пехота!»
        Помнится, был у них в газете материал о том, когда появились погоны на советской военной форме и что значили предшествующие им петлицы и нашивки. С тех пор и запомнилось.
        Может, это артист? Может, вЗавитой появился театральный кружок?!
        У Маши сначала перехватило горло, но она прокашлялась и только приготовилась крикнуть: «Извините, погодите, можно вас спросить?» - как за спиной раздалось сердитое бормотание:
        - Не вздумай заговорить тут с кем-нибудь. Домой никогда не воротишься, если рот не замкнешь! Гляди как!
        Маша резко повернулась. Перед ней стояла черная коза, за которой влачилась тень, но это была не тень животного, а тень женщины в длинной юбке, бесформенной блузе и низко надвинутом платке.
        Та самая серая тень, которую Маша видела на старой фотографии и которую приняла за брак пленки!
        Внезапно тень поднялась с земли, соединила указательный и большой пальцы левой руки, сделав такое движение, словно надела это колечко на выпяченные губы, и в то же мгновение сжала пальцы в кулак.
        В глазах уМаши помутилось, но женский голос продолжал звучать:
        - Берегись съесть чего или выпить воды не из заброшенного колодца! ИГлафиры берегись, сестрицы моей. Она вроде меня, только глаза желтые!
        Маша тряхнула головой, в глазах прояснилось, и она увидела черную козу, за которой не влачилось никакой тени, а только серое бесформенное пятно.
        Но где же та тень, которая показывала Маше, как замыкать рот на замок?!
        Ого, сколько таких вопросов уже можно назадавать! И не получить на них ответа…
        Между тем человек в гимнастерке снова появился на крыльце, сердито посмотрел на треснувшее стекло, сбежал по ступенькам и пошел со двора через калитку, рядом с которой замерли Маша иГав. Он прошагал между ними, чуть ли не сквозь них, как если бы они оба были бесплотны, иМаша прижала одну руку ко рту, чтобы удержаться от восклицания, а другой стиснула морду Гава, чтобы удержать его от рычания.
        Впрочем, похоже, пес все понимал правильно, а потому молчал мертво, хотя и дрожал частой дорожью, изредка поглядывая на Машу с тем же укоряющим выражением: «А ведь я тебе лаял! Я ведь тебя предупреждал!»
        Маша только кивнула. Сейчас ей больше всего на свете хотелось броситься отсюда наутек. Но как же Иван Горностай?!
        Она уже не размышляла о том, почему это имя столь неодолимо властно над ней. Она сейчас вообще ни о чем не размышляла, ничего не пыталась понять. Так человек, в разгар солнечного дня попавший под дождь, не тратит времени на осмысление того, откуда подул ветер и с какого края земли принесло тучу: он просто пытается не промокнуть - или хотя бы промокнуть как можно меньше. Он просто-напросто приспосабливается к обстановке.
        Вот так же пыталась поступить иМаша.
        Кстати, поведение Гава тоже вдруг изменилось. Если раньше он пытался остеречь Машу, то теперь явно побуждал ее к каким-то действиям. И как побуждал! Вцепился в ее брючину зубами и потянул куда-то с такой решимостью, что Маша вынуждена была подчиниться, чтобы не остаться в рваных джинсах или вовсе без оных.
        При этом она изо всех сил пыталась понять, что здесь происходит. Пока ясно одно - смешалась связь времен, как говорил Гамлет. Или он как-то не так говорил?.. Да не суть важно! Судя по виду этого дядьки, расколотившего стекло на террасе, судя по воспоминаниям деда о том, когда было разбито стекло, местное время - незадолго до Великой Отечественной войны.
        Но при чем здесь Иван Горностай с его доисторической пистолью?
        При чем здесь ведьма-коза?!
        А кстати о козах. Черная и черноглазая коза то и дело мелькала поблизости…
        Гав тем временем решительно свернул в проулочек (Маша вспомнила, что именно этой тропкой между двумя высокими заборами, затянутыми вьюнками и хмелем, словно зеленой благоухающей паутиной, она когда-то добегала до Жукиного дома, а потом они вместе мчались кГалочке, которая жила за школой… память детства воскресала, будто сбрызнутая живой водой!), но тотчас рухнул поперек дороги, невообразимо быстрым и выразительным взглядом дав понять Маше, что она должна поступить так же.
        Девушка послушно присела, скорчилась, потом осторожно приподняла голову, выглянула - и увидела, что по улице, по этой пыльной деревенской улице, не принадлежавшей никакому времени или, в крайнем случае, принадлежащей безнадежно минувшему прошлому, едет джип.
        В стародавние времена
        Стал Антип жить колдуном. Народ его, конечно, боялся, особенно когда люди заметили, что подпоясывается он кушаком Черномазого, но все же не обрел Антип того могущества, о котором мечтал!
        Порчу кое-как навести у него получалось, однако любой другой колдун мог ее снять.
        Попытается свадебный поезд зачаровать - позовут доку[7 - Дока - знаток. умелец; одно из названий колдуна или знахаря (старин.).] из соседней деревни, тот наговор снимет, а потом поезжане самого Антипа дубьем угостят… И бесов на помощь не призовешь - той палки, к которой они были причарованы и которая была на росстанях выброшена, Антип отыскать так и не смог!
        Пожалел он, что дядьку убил, но не потому, что пожалел его или свершенного греха убоялся, а потому, что ничему от него научиться так и не успел! Надо было, конечно, смирить себя да подождать еще, но уж все, сделанного не воротишь!
        Стал он думать: как быть, кого бы на подмогу себе позвать, у кого мастерство перенять? И надумал попросить помощи у одной ведьмы, которая жила верстах в десяти от Завитой. Звали ее Маврой.
        Эту ведьму даже покойный Черномазый побаивался, такая она была сильная. Прозвище уМавры было - Молочная ведьма. Так называют тех колдовок, которые умеют молоко отдаивать у коров, когда роса на траве лежит «молочная» - накануне Егорья-вешнего[8 - День св. Георгия - 6мая по новому стилю, 23апреля по старому.].
        Вся округа знала: если у кого корова не доится или болеет, это непременно Мавра натворила. Сколько раз хозяйки зазывали Черномазого, чтобы оберег коров от пагубы! Известно, что в канун этого дня в обычае у ведьм бродить по крестьянским дворам, отворять ворота, срезать с них стружки и варить в подойниках. Это отнимает у коров молоко, ведьме же передает. Вот и просили хозяйки колдуна осмотреть ворота и, если увидит оставленные ведьмами нарезки, замазать их грязью, набранной у воротной притолоки.
        Это лишает ведьмины старания их злой силы. Известно, что хоть колдуны и ведьмы одному хозяину служат, то есть сатане их души запроданы, все же они между собой вечно тягаются, силой меряются и норовят друг другу навредить, а также по возможности «испортить» каждому порчу.
        Надумать-то Антон мог что угодно, да только как надуманное исполнить? За Маврой не больно-то уследишь в ее вредностях! Она иной раз не станет стружки с ворот срезать, а выйдет в ночь сЛукова дня[9 - Луков день - день св. Луки, 22апреля - 5мая.] на луга, расстелет на траве белую тонкую холстину. Как намокнут холсты, напитаются росою, так и сделаются пагубными для коров. Тогда заберется ведьма в коровник, накроет таким холстом скотину - тут к ней вся лихая болесть и привяжется! И никакой колдун не поможет - надолго корова захворает.
        Или разозлится Мавра на какую-нибудь хозяйку, возьмет да и перевяжет вымя у ее коровы своим волоском - и буренка не станет уже доиться.
        Больше того! Мавра могла даже близко к корове не подходить: воткнет нож в соху да цедит из нее молоко, а хозяйская корова его теряет. Оттого Мавра была всегда красивая да гладкая, что не знала в молоке недостатка: ипила его, и умывалась им, и даже купалась в нем.
        Черномазый завидовал Мавре, ее силе. Рассказывал Антипу, что она, как всякая ведьма, все свое добро в себе хранит, а ведьмам дана сила «держать обилие», то есть заключать в себе и хранить огромные запасы денег, жита и прочего. А вот если ее прикончить, то все добро из нее исторгнется, и забрать его сможет тот, кто ее убил.
        У Антипа, когда он это услышал, глаза разгорелись!
        - Что ж ты, дядька, - говорит, - ее не убьешь? Каково бы мы разжились-то?
        Черномазый тогда речь на другое перевел, но Антип прилип к нему как банный лист и, воспользовавшись случаем, когда дядька крепко выпил, узнал от него, что просто так человеку ведьму не убить - ну вот только если весь мир крещеный на нее ополчится, тогда ее можно взять и утопить либо сжечь живьем. А в одиночку ничего не получится, если только не подстеречь тот миг, когда ведьма черным животным обернется. Она ведь тоже оборотень. Может вселиться в черную сороку, свинью, собаку, а особенно - в черную кошку. Но если увидишь черное животное, в которое вселилась ведьма, его бесполезно бить палкою, кочергою или дубинкой до той поры, пока не запоют петухи: все удары будут отскакивать. Вообще же наверняка ведьму и колдуна можно убить только тележной осью, и не иначе, как повторяя при каждом ударе слово «раз». А сказать «два» - значит себя сгубить, так как тележная ось сломается, а потом и ведьма либо колдун человека, на них напавшего, изломают!
        Антип тогда был совсем еще юнец, оттого и напугался. Зато потом, когда бесы его надоумили, как дядьку извести, он понял, почему тот не хотел про тележную ось рассказывать… Понимал, конечно, Черномазый, какую змею вскормил, вспоил и на груди пригрел, да что делать - от судьбы не уйдешь!

* * *
        Это был не просто какой-то джип, а хорошо Маше знакомый Жукин джип! И, натурально, со сдвинутой крышей: Жука любил пофорсить.
        А я сяду, так сказать, в кабриолет и поеду куда-нибудь! Вот он сел и поехал - за рулем находился Жука собственной персоной.
        Неведомо почему это произвело на Машу еще более потрясающее впечатление, чем говорящая коза, тень женщины, влачащаяся за ней, черная старуха, дающая магические советы, военный в гимнастерке и прочая фантастическая атрибутика этой невероятности, в которой она вдруг очутилась.
        Появление реального Жуки в нереальной обстановке довело ее почти до обморока!
        Автомобиль между тем миновал проулок и неспешно двигался по улице. Маша, кое-как собравшаяся с силами, и пытающийся прикрывать ее Гав осторожно высунулись из-за угла.
        Никто из немногочисленных прохожих не обращал на джип никакого внимания: все проходили рядом, не делая ни малейшей попытки убраться из-под колес, которые порой наезжали им на ноги. Это явно нервировало Жуку: он то и дело дергался, словно пытался затормозить, но, впрочем, продолжал свой путь, проезжая мимо людей, через людей, сквозь людей, иМаша поняла, что сЖукой не раз это происходило, что для него это дело вполне привычное, хоть и очень раздражающее.
        Не вполне понимая почему, Маша продолжала остерегаться попасться ему на глаза, иГав остерегался, иМаше стало ясно, что пес уже видел здесь Жуку.
        А может быть, именно Жука держал беднягу на привязи и мучил голодом и жаждой? С его ненавистью к собакам этого вполне можно ожидать!
        Да, похоже, от друга детства надо продолжать держаться подальше!
        Но что Жука делает здесь? А вдруг ищет ее? Но откуда он мог узнать, что Маша вЗавитой?.. Да оттуда! Запросто могла Карлушина хозяйка, Жукина соседка, ляпнуть невзначай, что видела любимую женщину Карлуши бегущей на электричку. А если вспомнить вчерашние разговоры, Жука мог легко угадать, куда эта электричка направится.
        В эту минуту джип затормозил посреди улицы, и старенький трактор протрюхал прямо сквозь него и сквозь Жуку.
        Маша зажала рот ладонью, глуша крик, но Жука только головой покачал и небрежно отмахнулся от трактора и тракториста. Выскочил из автомобиля и достал с заднего сиденья большой пластиковый пакет, из которого торчало горлышко пластиковой бутылки с водой и громоздились какие-то свертки.
        А еще Жука выхватил из машины обрез и вдруг, бросив пакет с продуктами на дорогу, принялся палить из него по идущим мимо прохожим. Выстрелы гремели, порохом пахло, дробь пронизывала тела, однако люди шли себе и шли… это было невероятно, это было невозможно, но это было именно так!
        Жука, настрелявшись и провожая злобным взглядом «изрешеченную» его дробью молодую женщину, сплюнул и крикнул:
        - Вот же сволочи, ну ничем их не возьмешь!
        Женщина, которая только что не обращала ни малейшего внимания на пролетавшие сквозь нее кусочки металла, резко вздрогнула, оглянулась и ошеломленно уставилась на Жуку, однако тот, словно спохватившись, соединил указательный и большой палец левой руки, сделав такое движение, словно надел это колечко на выпяченные губы, и в то же мгновение сжал пальцы в кулак.
        Откуда он знает то, что показала Маше старуха? Кто его научил? Та же старуха? Кто-то другой?!
        Лицо женщины немедленно сделалось спокойным и равнодушным, она отмахнулась от Жуки, словно от пустого морока, и пошла своей дорогой, аЖука вздохнул с явным облегчением, зарядил обрез, доставая патроны из карманов джинсов, сунул оружие под мышку и, подняв с земли пакет с бутылками и продуктами, пошел по дороге дальше, по направлению к околице.
        Маша так и осталась сидеть на корточках в проулке. Она уже не в силах была ни удивляться, ни бояться - хотелось только смыться отсюда поскорей. Если бы умела водить машину, то без зазрения совести угнала бы Жукин джип. Но она не умела, к тому же опасалась попасться Жуке на глаза.
        Однако, просидев в таком скукоженном положении несколько минут, Маша с изумлением обнаружила, что любопытство ее пересиливает страх. Оказывается, ей все еще хочется узнать, зачем сюда приехал Жука и какого лешего он морочил ей голову, пытаясь отбить охоту наведаться вЗавитую.
        Она распрямилась и сделала несколько осторожных шажков.
        В эту минуту Гав, доселе трусливо дрожащий в пыли, вдруг опередил ее и обернулся, клацнув зубами. При этом глаза его скосились на влачившийся за ним ремень с таким выражением, что Маша мигом все поняла и поспешно отстегнула ремень от его ошейника.
        Гав, избавившись от помехи, одобрительно кивнул (ну вот честное слово - кивнул одобрительно!) и вновь потрусил вслед за Жукой.
        Через несколько шагов он оглянулся, сделал странное движение головой (и это сущая правда!), словно призывал Машу идти за ним, - и она, стиснув зубы, разрываемая то страхом, то любопытством, потащилась следом, не в силах поверить, что на нее никто из прохожих не просто не обращает внимания, но и натурально в упор ее не видит.
        А вот интересно, зачем Жука тащит эту сумку с продуктами? Может быть, и ему кто-то дал совет ничего не есть и не пить в этой странной деревне, и он этот совет воспринял всерьез, вот и запасся провиантом?
        И кто же дал этот совет? Уж не та ли же самая персона, что иМашу предостерегла и теперь плетется по улице?..
        Загадочно!
        Постепенно Маша все основательней применялась к обстановке и обнаружила странную вещь: если обитатели Завитой-второй (Маша наотрез отказывалась признавать ее своей родной деревней, но от поразительного сходства деваться было некуда, поэтому и решила считать ее дублем) и не ощущали внешних воздействий, например, стрельбы в упор, и не видели ни ее, ни Жуки, они в то же время отнюдь не призраки бесплотные.
        Выяснилось это эмпирическим путем.
        Жука довольно часто оглядывался, и, хоть Маша к этому немного приспособилась и привыкла скрываться то за кустом, то за углом дома, то за деревом, то за выступом крыльца, но однажды зазевалась и, за неимением лучшего укрытия, метнулась за какого-то ражего мужика, который волок за собой выкорчеванный вместе с комлем ствол березы.
        Жука ее маневра не заметил, и теперь Маша уже смелее использовала редких прохожих в качестве укрытий, накрепко стиснув зубы и едва удерживая так и рвущиеся «извините», «простите» идаже «пардон».
        Конечно, нормальный человек посчитал бы, что она спятила, если приняла всерьез предупреждение черной козы, сделанное то ли через тень женщины, то ли через какую-то старуху, однако, как это ни странно, доверие ее к той или другой, а может, к ним обеим окрепло.
        Вот как это вышло.
        Маша заметила, что черная коза тоже опасается Жуки! Стоило ему только начать поворачивать голову, чтобы оглянуться, как животина ложилась куда-нибудь под изгородь, проворно перекатывалась с боку на бок и мигом становилась не загадочной и пугающей, а самой обычной, чумазой, серой от пыли деревенской козой.
        Внезапно Жука свернул к приземистому бревенчатому дому, стоявшему почти у околицы.
        Он показался чем-то знакомым Маше, однако она не сразу сообразила, что это тот самый дом, который она видела в первом сне и откуда стреляли по Ивану Горностаю. Вот и наглухо затворенные ставни, вот и покосившийся, почерневший от дождей петух на крыше, который скрипел под ветром точно так же, как скрипел во сне.
        Но Маша по-прежнему была убеждена, что этого дома вЗавитой-первой, вЗавитой ее детства, не существовало!
        Тем временем Жука поднялся на крыльцо и оглянулся так резко, что Маша иГав едва успели кинуться под забор, при этом уверенные, впрочем, что Жука их заметил. То есть Маша была в этом уверена, ну а обсуждать эту тему сГавом времени не имелось.
        И тут случилось нечто странное. Черная коза, которая до сей минуты маскировалась на местности с ловкостью бывалого спецназовца (даже ее предательская женская тень при надобности укорачивалась до такой степени, что напоминала некое куцее пятно), теперь неуклюже (настолько неуклюже, что Маше показалось, будто коза сделала это нарочно!) улеглась прямо посреди улицы, где не заметить ее мог только слепой.
        Ну аЖука слепым отнюдь не был. Он уставился на козу сначала изумленно, потом торжествующе - и радостно заорал:
        - Марусенька! Неужели ты?! Ну так и знал, что рано или поздно появишься!
        Коза поднялась, смерила Жуку долгим взором своих косых черных глазок, дернула носом, подскочила, плюхнулась на землю - и пыль вокруг взвилась столбом, а когда через миг улеглась, то вместо козы на дороге стояла высокая худая старуха в бесформенной одежде.
        Та самая, которую Маша уже видела в образе тени!
        Вся разница, что тенью она была серой, а теперь оказалась облачена во все черное.
        Как ни странно, Маша не очень удивилась. В конце концов, в русских сказках герои то и дело ударяются оземь (проще говоря, с размаху бьются телом о землю, что и проделала только что черная коза) и кем-нибудь да оборачиваются: или ясен сокол да серый волк добрым молодцем, или добрый молодец ясным соколом да серым волком, а то и злой колдун кем-тем, кто-что ему на данный момент в голову взбредет.
        Конечно, в сказках чего только не бывает, но, насколько помнила Маша из курса древнерусской литературы (у нашей героини было, кстати сказать, высшее филологическое образование), не пренебрегали превращениями и герои былинные, то есть максимально сближенные с реальностью (Волх Всеславлич, к примеру, только этим и занимался!), ну а про князя Игоря, то есть персонажа подлинно исторического, и говорить нечего, стоит лишь вспомнить божественно прекрасный перевод «Слова о полку Игореве», сделанный Заболоцким:
        В горностая-белку обратясь…
        (В горностая, заметьте себе!)
        В горностая-белку обратясь,
        К тростникам помчался Игорь-князь
        И поплыл, как гоголь, по волне,
        Полетел, как ветер, на коне.
        Конь упал, и князь с коня долой,
        Серым волком скачет он домой,
        Словно сокол, вьется в облака,
        Увидав Донец издалека.
        Без дорог летит и без путей,
        Бьет к обеду уток-лебедей…
        Маша, скорее, удивилась тому, что в этой перекошенной, нереальной реальности, в которой она оказалась и где смешались места и времена, требовалось еще и проделывать какие-то ритуальные телодвижения, чтобы свершилось очередное превращение. Казалось, все должно само собой происходить!
        Так или иначе, коза обернулась мрачной черноглазой старухой и угрюмо буркнула, исподлобья косясь на Жуку:
        - А ты что за спрос?
        - Диву я тебе даюсь, Марусенька! - с прежней фамильярностью воскликнул Жука. - Неужели до сих пор не поняла, что я не позволю тебе добраться до этого парня? Раньше надо было думать, когда ты Ивана Горностая под вражью пулю подвела. А теперь все, шабаш, старуха, теперь ты к нему не подберешься, теперь я его охраняю.
        Марусенька пренебрежительно бросила:
        - Мели, Емеля, твоя неделя! - и, вызывающе подбоченясь, встала перед крыльцом.
        Жука смотрел на нее с нескрываемой ненавистью, аМаша иГав изумленно переглянулись.
        Неведомо чему изумлялся пес, аМаша - тому, что все ее выводы насчет Жуки перевернулись с ног на голову. Или наоборот, не суть важно! Важно, что она совершенно клинически ошибалась, решив, что Жука какой-то злодей и опасный тип. Все вышло совершенно наоборот! Он никого не преследует - он старается защитить Ивана Горностая. А ведьма с таким милым и ласковым именем Марусенька - ведьма она и есть!
        Стоп. Но ведь Маша видела Горностая во сне! Разве он существовал когда-нибудь на самом деле? Или Жука тоже стал жертвой какого-то сна?!
        Так, кажется, вопросы, на которых не найти ответов, уже пора в столбик записывать… Или подряд, в строчку, а то бумаги не хватит: они налетали один за одним!
        Интересно, Жука пытался Машу вЗавитую не пустить только потому, что о ней беспокоился, или потому, что вспомнил, как ее бабушка некогда внучку Марусенькой называла?.. Однако всей прочей семье это имя казалось слишком старомодным и простецким, никто, кроме бабушки, Машу так не называл, да и сама бабушка в конце концов отступилась.
        Да ну, глупости, имя - это не причина. Наверное, Жука и впрямь за подругу детства боялся: как бы не попала в беду, окажись в этой перевернуто-вывернутой Завитой!
        А интересно, как сам Жука сюда попал и почему никаким здешним причудам не удивляется?
        И еще интересно, почему он так же, как оМаше, не беспокоился о любом грибнике-ягоднике-дачнике, который вполне мог забрести вЗавитую? Она ведь не окружена частоколом, обтянутым проволокой, по которой пропущен ток высокой частоты, и запрещающие знаки там и сям не расставлены, не развешаны! Кто угодно мог, выражаясь языком фантастических романов, которые Маша, к слову сказать, терпеть не могла, провалиться в эту дыру то ли времени, то ли места, то ли места-времени! Или… всем путь сюда, в эту Завитую, заказан, кроме Жуки иМаши?
        Но почему? За какие такие заслуги или прегрешения?!
        Господи боже, да что ж за путаница, что за чушь творится? И вообще, откуда Жуке знать, что Марусенька некогда подвела под пулю Ивана Горностая?
        Они сМашей что, видели один и тот же сон?!
        Так, про это она уже спрашивала невесть кого и не получила ответа. Все вернулось на круги своя. И из этого заколдованного круга непоняток никак не выбраться!
        Сон, сон, сон… Но их Маша видела несколько. И в одном из них Марусенька сообщила, что она, Маша Миронова, везде пройдет и кого угодно спасет, дури у нее хватит.
        Ведьма что, хотела, чтобы Маша спасла Ивана Горностая? Или не хотела?! И как быть с ее предупреждением, уже отнюдь не приснившимся, что здесь ни есть, ни пить, ни словом ни с кем обмолвиться нельзя? И, на минуточку, откуда это ощущение, будто черная коза нарочно дала Жуке себя обнаружить, чтобы он не заметил зазевавшихся Машу иГава?..
        Ох, нет, сил больше нет обо всем этом думать, разбираться во всех этих противоречиях! Но как быть с вычурной фразочкой, которую с вызовом бросил Жука: мол, он теперь охраняет Ивана Горностая? Он что, хочет сказать, будто своим бандитским обрезом преграждает Марусеньке путь кИвану Горностаю? То есть баснословный герой Машиных снов и в самом деле где-то здесь, в этом доме? И продукты в пластиковом пакете Жука привез для него?!
        Маша зажмурилась.
        Есть такое выражение: усталость металла. Оно вполне применимо к мозгу. В том смысле, что любое количество извилин имеет предел вместимости. Вот как раз в этом состоянии и находился Машин мозг, и ее попытки осмыслить происходящее напоминали жалкие трепыхания тонущего в вязким болоте человека, уже смирившегося с тем, что на твердую землю ему не выбраться, однако все еще бессмысленно шевелящего руками и ногами.
        Каким образом Иван Горностай, темноволосый и темноглазый красавец - в красной рубашоночке, хорошенький такой! - подстреленный невесть в каком веке, по наводке, так сказать, молодой ведьмы Марусеньки, из окна некоего деревенского дома, оказался в том же доме, но предположительно в30-х годах XX века, под охраной Жуки, Павла Жукова, 1990года рождения? А вышеназванный Жука пытается спасти Горностая от старой ведьмы Марусеньки…
        Голова Маши от этих мыслей отяжелела до того, что шее невмоготу было ее держать, она поникла, и девушка тупо пялилась в уличную пыль, по-прежнему сидя на корточках под каким-то забором.
        Внезапно раздались два звука, которые заставили ее встрепенуться. Это были два коротких, но яростных рыка. Изд?ли их хором Гав и черная коза, в которую уже успела вновь обратиться Марусенька.
        Ударялась ли она при этом оземь, Маша не успела зафиксировать. Однако коза зло щерилась и сверкала черными своими глазками, ее женская тень махала сжатыми кулаками, грозя ими Маше, аГав вцепился в джинсовую брючину и тянул девушку куда-то. Они вдвоем (или втроем, если принять во внимание также тень, которая жила как бы своей отдельной личной жизнью) изо всех сил старались обратить Машино внимание на то, что Жуки на крыльце уже нет, он вошел в дом, и эти двое (или все же трое?) требовали, чтобы Маша последовала за ним.
        Впрочем, ее не нужно было уговаривать. Это вполне совпадало с ее замыслами, тем паче что, как недавно выяснилось, опасаться Жуки не было повода!
        Не без труда распрямив замлевшие колени, она неуклюже метнулась к крыльцу. Взбежала по осевшим ступенькам, спохватилась, что рюкзачок остался валяться в пыли, но общеизвестно, что возвращаться - плохая примета, иМаша решила не возвращаться.
        Рванула дверь и, пробежав через темные сени, очутилась в пустой холодной комнате, на стенах которой были там и сям наклеены листы пожелтевшей бумаги, на которой кое-где мелькали неразборчивые строчки, а кое-где они то ли стерлись от времени, то ли их кто оборвал. Маша вспомнила, что в былые времена, когда обои были только бумажными, стены сначала оклеивали газетами, да она и сама помогала бабушке оклеивать стены газетами! А здесь как-то беспорядочно налепили старые листки…
        Впрочем, какая разница, чем здесь оклеены стены? Ей нужны не стены, а дверь!
        В комнате была одна обшарпанная, некогда окрашенная охрой, а теперь почти до древесины облупленная дверь.
        Маша подскочила к ней, мельком глянула на стену рядом с ней… бросилось в глаза какое-то нелепое буквосочетание, накорябанное красной краской на покоробленном, выгоревшем листке бумаги: «?q?оvо? о????н», пожала плечами, даже не пытаясь постигнуть смысла сей бессмыслицы, рванула дверь, бросилась вперед, но запнулась на пороге, да так, что головой вперед пробежала несколько шагов, врезалась еще в какую-то дверь, толкнула ее - и…
        И заорала диким голосом, обнаружив, что стоит на покосившемся крыльце полуразвалившегося дома, окруженного зарослями полыни и крапивы, опутанными повиликой… сзади шарахнула о косяк дверь, в которую она только что выбежала, а перед ней, озаренная лазурно-ало-золотистым закатом, на который наплывает фиолетовое облако, напоминающее чрезмерно длинного кота, круто спускается в одну сторону и так же круто поднимается в другую кривая улочка.
        На противоположном доме, окруженном лесами, виднеется табличка «Почтовый съезд»… это Нижний Новгород, а не Завитая!
        Завитая пропала невесть куда!
        Осталась там… где?! В доме? За домом?
        Уточнять Маша не стала. Страх, прежде неведомый, погнал ее прочь от этого места, и гнал весьма ретиво!
        Из дневника Василия Жукова, 1930 год
        Жил я одиноко, холостяковал и, конечно, тосковал временами от одиночества своего очень сильно. Я имею в виду тоску мужчины по женщине.
        В деревне были и вдовушки молодые, и девки на выданье, и перестарки, однако мне и в голову не приходила мысль о браке с которой-нибудь из них. Вольные же отношения мне всегда претили - я был в этом смысле чистоплюем, как называли меня еще гимназические приятели, которые в выпускном классе свели меня к девкам в такой же притон, как описал господин Куприн в«Яме». Напоминал я кадета Колю Гладышева - дурачок неопытный, однако, в отличие от него, меня к объятиям этих женщин больше уже не потянуло: бежал я оттуда, едва сдерживая рвотные спазмы.
        После того первого опыта случились у меня три встречи с лазаретной сестричкой Верочкой, это уже в войну. Возможно, я бы на ней женился, когда бы судьба свела нас сВерочкой вновь. Не свела, и об участи ее я ничего не знаю.
        Когда квартировал вМоскве, ходила ко мне одна пишбарышня[10 - Так в эпоху «военного коммунизма» инэпа называли машинисток.], из «бывших», как и я сам, однако положение свое прежнее она очень быстро забыла и раньше меня начала приспосабливаться к советской жизни и ее законам. Кончилось все тем, что она вступила вСРГПиДР, а потом вышла замуж то ли за оснавовца, то ли за фабзайца[11 - Аббревиатуры описываемого Жуковым времени: СРГПиДР - Союз рабочих городских предприятий и домашних работниц, оснавовец - член ОСНАВ, Общества спасения на водах; фабзаец - учащийся школы фабрично-заводского обучения.], то ли еще за какого-то нового человека, называемого столь же несуразно.
        Словом, с тем, что теперь вСССР называют «личной жизнью», мне не слишком везло.
        Когда я был занят спасением своей жизни вообще, меня это мало тревожило: не до радостей любви, когда над головой вечно качается навостренный дамоклов меч. Но вот я немножко прижился в деревне и, частенько наблюдая девок и баб, которые выбегали ко мне как к бригадиру, едва продрав глаза и даже не успев надеть юбку поверх рубахи, не затрудняясь прикрыть вольно колышущиеся груди и голые ноги, стал все острее ощущать свое одиночество.
        А женский пол, признаюсь, меня очень отличал! Какие взгляды я перехватывал! Хорошенькая и бойкая Наташа Скворцова мне только что на шею не кидалась… но, повторяю, никаких похабных мыслей и возможности таковых отношений я для себя не допускал, а стоило мне представить, что сказала бы моя покойная матушка по поводу мезальянса, то есть вздумай я жениться на ком-нибудь здесь, хотя бы на той же Наташе, как мысли об этом вылетали из моей головы надолго.
        И все же я был молодым еще мужчиной, над которым властвуют законы плоти, и порою плотская тоска овладевала мною непомерно. Тогда я выходил из избы, где снимал комнатенку, и шел шататься при закатном солнышке или на рассвете, пока быстрой ходьбой не истомлял себя почти до изнеможения. Но томительные желания на время улетучивались, что да, то да!
        И вот однажды, возвращаясь после такой прогулки, я сел на берегу речушки Завитинки, пробегавшей по краю деревни и недалеко от моей избы. Закатные лучи расцветили небеса в такие тона, каких никакому художнику не добиться смешением красок своей палитры! Душа моя была спокойна, взор мой наслаждался, а душа успокаивалась, как вдруг раздалось поблизости вкрадчивое мемеканье, и я увидел одну из черных козочек, над которыми так тряслась жена бывшего бригадира Лаврентьича.
        Стоит и пялится на меня. Морда хитрая, лукавая, косит желтыми глазами исподлобья, копытца в стороны.
        Удивился я - почему это она на ночь глядя гулять отправилась? А козы не любят темноты, это я уже усвоил благодаря деревенской жизни.
        - Чего загуляла? - говорю я. - Иди домой, там, небось, хозяйка беспокоится.
        А она на меня смотрит и мемекает. И тут у меня будто в голове помутилось: почудилось, будто говорит она человеческим голосом:
        - Ко мне-е иди, ко мне-е, ко мне-е…
        Ясное дело, чудится!
        И в ту же минуту она поворачивается ко мне спиной, передние ноги сгибает и поднимает хвост. И трясет им из стороны в сторону, а голову клонит и косится на меня, и опять тянет своим противным голоском:
        - Иди ко мне-е… ко мне-е…
        Я обомлел. Помню, видел: козел какую-то козу покрывал. Она стояла как обычно стоит, а козел сзади взгромоздился. А эта… ну как шлюха в том борделе, где я побывал в ранней юности, и косой взгляд у нее не как у животного, а как у распутной бабы!
        - Господи помилуй, - бормочу я совершенно ошеломленно, - Боже святый, Боже крепкий… Отче наш иже еси на небесех…
        Молитвы все перезабыл, но все же молился. И даже перекрестился, хотя давно этого не делал и имени Божьего не поминал и всуе, и не всуе. А потом схватил какой-то сук, который валялся под ногами, и замахнулся на поганую козу. Еще минута - и прибил бы эту тварь, вот Господом Богом клянусь!
        Коза как взмекнет, а мне почудилось:
        - Мне-е сме-е-ешно! - и поскакала прочь, виляя задом.
        Стою как дурак, таращусь ей вслед, вгорячах размахиваю своей палкой - и не знаю, что думать. Померещилось, аки святому Антонию? Бесово наваждение? Или что?!
        Но вот удивительно: кругом темнеет, а я отчетливо вижу, как бежит эта черная коза и на меня насмешливо косится то одним, то другим глазом. Дом Лаврентьича далеко-далеко, а я совершенно ясно видел все до последней минуты и видел, как она вбежала в приотворенную калитку.
        И тут слышу шаги - идет ко мне кто-то по дороге. Ожгло стыдом - а вдруг какой-то человек видел эту безумную сцену?!
        Оборачиваюсь, чувствуя себя необычайно глупо, - и вижу какую-то женщину, что ли, которая ко мне приближается.
        Какого черта… не женщина это, а еще одна коза, только идущая на задних ногах, а на туловище кофта и юбка наверчены, на голове платок!
        Я стою и смотрю на нее как дурак, палка в руках ходуном ходит. Размахиваюсь, а руки вялые-вялые… А коза, стоя на задних ногах, говорит:
        - Если увидишь черное животное, в которое вселилась ведьма, его бесполезно бить палкой до той минуты, как пропоет курицын сын. Все удары будут отскакивать. Но если воткнешь гвоздь в след ведьмы, она на месте останется, и тогда делай с ней что хочешь.
        И тут все помутилось перед моими глазами. Кажется, я потерял сознание… во всяком случае, очнулся я, лежа на траве.
        Уже сияли звезды и светила луна. Рядом со мной сидела старая женщина в черном, участливо смотрела мне в лицо черными глазами и укоризненно покачивала головой. Увидев, что я пришел в себя, она сказала со вздохом:
        - Напугала тебя Глафира, вижу, чуть ли не до смерти. Ты с ней поосторожней. Лучше не шастай по ночам, а коли пошел, крест надень. Здоровей будешь.
        Я пошарил по груди, с раскаянием вспоминая, что креста давно не ношу. Рискованно в этой обезумевшей безбожной России! Сначала, сняв его, держал в тайнике, потом и вовсе потерял.
        Старуха молчала, и почему-то понял, что она тревожится за меня… Это ощущение наполнило меня доверием к ее словам. Я пошарил по земле, нашел какую-то ветку, сломил две палочки и сложил крестом перед собой.
        Старуха как бы отпрянула, я испугался, что она уйдет, но она только вздохнула:
        - Вот так и я… две палки крестом сложила, да и погубила Горностая, вину вековечную на себе ношу. Ну ладно, хоть это веревочкой свяжи да при себе держи до поры до времени. А про то, на что Глафира сМарусенькой способны, у людей поспрашивай. У тех, кто продразверстку помнит. Узнаешь, что с ними поосторожней надо быть, с сестричками-то!
        Поднялась с земли, повернулась и ушла. И чем дальше она от меня отходила, тем все более отчетливо видел я не спокойную старуху, а козу, одетую какими-то тряпками, а потом и вовсе козу… черную козу…
        Стыдно вспомнить, как я дошел до дома. Не дошел, а бегом трусливо добежал!

* * *
        Ночь. Родная квартира, родная постель, Маська под боком. О том, чтобы позвонить тете Юле, и мысли нет. Все мысли о другом! Недавно истек тот день, утром которого Маша села на электричку и отправилась вЗавитую, оказалась вЗавитой-второй, примерно в полдень покинула ее и вернулась вНижний поздно вечером, сделав всего несколько шагов по старому дому. Стоит об этом подумать, как становится понятно, почему наша героиня, лежа в постели, периодически осеняет себя крестом, благодаря Всевышнего за то, что вернул ее в знакомую реальность и примерно в то же время. А ведь вполне могло случиться, что, угодив в30-е годы XX века, Маша могла бы потом еще более надежно затеряться в хроно, извините за выражение, лабиринтах и сделаться попаданкой-пропаданкой. Воленс-ноленс приходится употреблять термины ненавидимой ею фантастики!
        Правда, в качестве налога за снисходительность фортуны Маша оставила вЗавитой-второй рюкзачок с телефоном, кошельком и ключами от квартиры. И шарфик невесть где выпал из кармана курточки!
        Шарфик, конечно, ужасно жаль, но, шарфиков у нее было несколько, денег в кошельке оставалось не столь уж много, чтобы страдать по этому поводу, карту банковскую Маша с собой не брала, ноги молодые, не столь уж и далеко от Почтового съезда до улицы Дунаева, можно пешочком пробежаться, запасные ключи хранились у соседки, ну а старый телефон с еще действующей симкой и неистраченным балансом валялся в ящике письменного стола. Маша совсем недавно заменила усталую от долгого труда, но еще вполне живую «Нокию» на «Самсунг», вот сия «Нокия» теперь пригодится вновь. И если наша героиня всю ночь тряслась от страха, то проваливаясь в сон, то вырываясь из него, это было связано отнюдь не с материальными потерями, а с тем внутренним раздраем, в котором она находилась.
        Маська тоже тревожился: то вскочит, то уляжется, даже не мурлыкал, кожаным носиком в шею не тыкался… Наконец Маша окончательно оставила попытки уснуть и попыталась осмыслить случившееся.
        Итак, она или сошла с ума, или в самом деле, войдя в какой-то деревенский дом вЗавитой-второй, вышла из него на Почтовом съезде, напротив дома, окруженного строительными лесами… Причем вЗавитой, повторимся, в эту пору стоял белый день, а выскочила она в великолепный лазорево-ало-золотистый закат.
        Вдруг Маша насторожилась. Воспоминание об этом сверкании над Волгой что-то напомнило ей… Точно так же летел над рекой лиловый зверь, только тогда это был не кот, а дракон или такса…
        Когда это было? Да тем вечером, когда она бросила в кафе «соискателя» по имени Толик и шла по Рождественской, потом свернула вПочтовый съезд, и тут навстречу ей выскочила плачущая Ирочка, от которой сбежал «соискатель» по имени Ванечка. Вошел оный Ванечка в какой-то дом - да и словно провалился там куда-то!
        Согласно Ирочкиному благому пожеланию, кстати.
        Теперь Маша вспомнила - это был тот же самый дом, из которого вывалилась она самолично.
        Ванечка провалился, а она вывалилась. И если она вывалилась из Завитой-второй, то не туда ли провалился Ванечка? А не ему ли нес пластиковый пакет с едой Жука?.. Но почему он говорил Марусеньке, что теперь Иван Горностай под его защитой? Или Ванечка Ирочкин тоже Горностай?!
        Какие-то совпадения вовсе немыслимые…
        Вдруг возникла в памяти картинка: вкрапиву и полынь летит белый прямоугольник, в сердцах вышвырнутый Ирочкой.
        Визитка.
        Маша видела на ней имя «Иван». Наверняка это визитка беглого Ванечки. На ней обязательно должна быть еще и его фамилия!
        Какая фамилия?
        Неужели?!..
        Машу так и снедало нетерпение. Конечно, надо все же попытаться уснуть или хотя бы продремать до утра. А уж потом, если дурацкое любопытство будет снова донимать, можно от нечего делать прогуляться до Почтового съезда. Посмотреть - и успокоиться, если он Иванов-Петров-Сидоров. Пожать плечами и постараться забыть случившееся. А если он Горностай, то…
        То что?!
        И, на минуточку, как быть с забытым вЗавитой-второй имуществом? Рюкзачок - один, кошелек - один, денежных купюр достоинством сто рублей - пять штук, мелочь - неизвестное количество, ключи от квартиры - одна связка, телефон мобильный фирмы «Самсунг» - один, зеркальце - одно, расческа - одна, пачка бумажных носовых платочков - одна, початая… И шарфик шелковый, натуральный, бледно-розовый!
        Где теперь все это искать? Снова садиться на электричку, доезжать до Линды и идти уже известной тропой вЗавитую-вторую? А если проход туда уже закрыт?
        Маша сжалась в комок, заткнула пальцами уши и принялась биться головой в подушку. Она бы побилась об стену, однако боялась разбудить соседей.
        Безумие, сущее безумие!
        Биение в подушку помогло. Теперь расслабиться, лечь на спину, закрыть глаза и начать считать черных коз… то есть овец, овец, белых овец!
        Между тем начал брезжить рассвет. Ранний, невыносимо ранний июньский рассвет! А шторы Маша забыла закрыть. Но с этими постепенно наглеющими солнечными лучами ни за что не уснуть!
        Она встала, подошла к окну и взялась за тяжелую синюю штору, которая гарантировала хотя бы подобие продления ночной темноты. Штору немного заедало, и пока Маша пыталась ее сдвинуть, она услышала рокот подъехавшего и остановившегося за углом автомобиля. Потом в наступившей тишине хлопнула дверца, пискнул пульт, включивший сигнализацию, послышались быстрые шаги - и вдруг… вдруг Маша увидела Жуку, входящего в ее двор! На плече у него - о боже! - болтался Машин рюкзачок, забытый вЗавитой-второй.
        В стародавние времена
        Антип, впрочем, со временем несколько поумнел, а потому решил: сначала он уМавры мастерство переймет, а уж потом убьет. Зачем ему соперница, да такая сильная? То ли дело - стать одним колдуном на всю округу! Тогда денежки к нему рекой потекут!
        Как известно, ведьмы набираются силы в ночь на Ивана Купалу, в чародейную ночь ведьм, оборотней, колдунов и прочей нечисти. Тогда они отправляются на Лысую гору на свой шабаш и встречу со своим хозяином - сатаной.
        Очень хотел Антип попасть на Лысую гору и мечтал, чтобы Мавра его с собой взяла. Оттого засел еще вечером в кустах рядом с ее избой и стал ждать, когда она к сатане отправится.
        Известное дело - летают туда ведьмы на своих метлах. Ходили слухи, что человек проворный может ухватиться незаметно за прутья помела и, сделавшись невидимым для ведьмы, полететь вместе с ней на шабаш.
        Ждал-ждал Антип, когда ведьма вылетит, уже дремать начал от усталости и вдруг увидел, что изба Мавры словно бы пламенем изнутри занялась. Вылез из кустов, подкрался к окну и заглянул.
        Мавра, в одной только белой рубахе, распустив свои длинные черные волосы, стояла перед печкой и метлой мешала в большом горшке какое-то варево.
        Ох, как она была красива, как приманчива! Как взыграла кровь уАнтипа, как разъярилась его плоть на эту красоту и приманчивость!
        Но тут Мавра принялась выкрикивать, да так громко, что Антип все отлично расслышал:
        - Ты, пепел, варись! Ты, тирлич-трава, варись! Ты, кошка черная, на перекрестке убитая, варись! Кумара! Них, них, запалам, бада! Эшехомо, лаваса, шиббода! Кумага! Жунжан!
        От этих ужасных и непонятных слов уАнтипа едва разум не отнялся. В глазах помутилось, но он все же разглядел, как Мавра плюнула в печь, отчего огонь мгновенно погас и подернулся холодным серым пеплом, а затем вытащила из горшка метлу, вскочила на нее - и влетев на ней в устье печи, тут же выпорхнула из трубы.
        Антип при этом зрелище так перепугался, что заорал дурным голосом. Где там за прутья хвататься!
        Мавра от его крика вздрогнула, резко повернула, врезалась в трубу - метла и сломалась.
        Ведьма рухнула на землю рядом сАнтипом и только открыла рот, чтоб его проклясть самым крепким проклятием, как он пал ей в ноги и взмолился о прощении.
        А надо сказать, что был Антип собою очень пригляден, да только горделив и заносчив. Многие девки да бабы на него смотрели с восхищением. Ни на одну деревенскую девку и не косился - все они для него слишком просты были. С бабами гулеванил - что да, то да, но лишь бы плоть потешить. Тех женок особенно жаловал, у кого мужья в отхожий промысел недалеко отправлялись да порою домой наведывались. Тогда, если зачреватеет сударушка Антипа невзначай, всегда можно его приплод выдать за дитятко законное. Никаких свар, никаких скандалов, никаких разозленных мужей, которые начнут за неудачливым колдуном с кольем и дубьем гоняться…
        Но таких роскошных красавиц, как Мавра, он в жизни не видал! Страх его унялся, а естество снова разгорелось. Пустил он руки в ход, лапнул ведьму покрепче, словно простую бабу. Мавра сначала удивилась, хотела его оттолкнуть, однако передумала.
        - Ну что ж, - говорит с улыбкой, - собою ты пригляден, уд у тебя, вижу, удался - отчего бы не пошуровать в моей печурке твой кочережкой?
        Мавра задрала свою рубаху, плюхнулась на траву - и ноги врозь. Антип мотузок[12 - Мотузок - веревочка, шнурок, которым в старину завязывали портки.] от своих портов распустил быстренько - и пошло да распошло меж ними дело плотское!..
        Но, хоть Антип с одного раза не унялся, Мавра его больше к себе не подпустила.
        - Дело сладкое, хмельное, да время не ждет, - сказала она строго. - Пора мне на Лысую гору лететь.
        - Возьми меня с собой! - взмолился Антип.
        Посмотрела на него Мавра задумчиво.
        - Из-за тебя метла моя сломалась. А встречу с господином нашим я никак не могу пропустить… Значит, ты мне поможешь до него добраться.
        - Как это? - удивился Антип.
        - Сейчас узнаешь! - засмеялась Мавра, схватила обломок своей метлы, тряхнула помелом над Антипом, обрызгав его зловонными обжигающими каплями, а потом с необыкновенным проворством вскочила ему на спину.
        Антип и ахнуть не успел, как ноги его оторвались от земли и неведомая сила подняла его в высоту. Он с перепугу шевелил руками и ногами, как будто плыл в большой и неизмеримо глубокой воде.
        Покосившись вниз, он увидел под собой заросли травы, а потом сверкнул какой-то ручей, и не сразу понял Антип, что это не трава, а лес, не ручей, а река. Потом реки, леса, озера - они казались с высоты не больше луж! - замелькали с необыкновенной быстротой. Звезды на небе сливались в один поток, лунный свет казался сплошной белой пеленой. Ветер бил Антипу в лицо, вышибая слезы…
        Он не знал, сколько длился чародейный полет. Помнил только, как сжимали его спину ноги Мавры да как охаживала она его помелом, которое по-прежнему сыпало вокруг капли раскаленного ведьминского варева.
        И вот наконец повлекло Антипа вниз, и плюхнулся он в густую траву. Перед ним возвышалась гора, на которой не росло ни одной травинки, ни одного куста, ни одного дерева. Вспомнил он рассказы, будто сам Илья-громовник мечет молнии в места скопления нечистой силы, оттого и выжгло поверхность этого холма так, что она напоминала лысину. Оттого и название - Лысая гора - взялось.
        Ох, что там творилось! Кто-то огромный, рогатый и козлоногий восседал на самой макушке горы на каменном троне, а вокруг горели костры, освещая пляшущих мужчин и женщин. Были они совершенно нагие. Вот иМавра, сорвав с себя сорочку, отшвырнула ее и, оставшись в чем мать родила, кинулась в толпу.
        Антип хотел было последовать за ней, однако Маврина сорочка, коснувшись его тела, сделала его недвижимым, поэтому он мог только смотреть на дьяволобесие, которое перед ним творилось, глазам своим не веря, потому что этакое бессоромство наблюдал впервые в жизни.
        То и дело падали в траву ведьмы и колдуны, сношаясь между собой почем зря, однако несколько женщин не участвовали в этом свальном грехе, а смиренно преклонили колени пред троном сатаны. Он долго рассматривал каждую из них, а потом поманил к себе одну. Антип узнал Мавру! Сатана взгромоздил ее себе на колени и слюбился с ней столь бурно, что она принялась громко кричать и вопить то ли от боли, то ли от наслаждения.
        Наконец сатана отпустил ее и сделал знак остальным женщинам, желающим его ласки, разойтись. Они разбежались в разные стороны и скоро нашли утешение в объятиях других участников шабаша. АМавра, поцеловав мохнатые ноги сатаны, побрела, шатаясь и едва не падая, кАнтипу.
        Знать, хорош кочегар оказался сатана!
        Сдернула она сАнтипа свою сорочку, надела ее и, с видимым трудом оседлав своего летучего «коня», хлестнула его помелом и пустилась в обратный путь, вЗавитую.
        К концу Антип был до того измучен, что на землю не опустился, а свалился мешком. Мавра рассердилась:
        - Что ж ты хилый такой? Только бабу горазд валять, а колдовское дело делать - кишка тонка? Иди отсюда, пока цел, пока я не рассерчала да не обратила тебя в мешок с отрубями! Только потому и щажу, что ты мне еще пригодишься.
        С этими словами она подобрала обломки метлы, плюнула сердито в сторону Антипа и ушла к себе в избу, да еще дверь изнутри засовом заложила. Антип хотел было в окно заглянуть, однако Мавра, видать, своим ведьмовством дом оградила, потому что и близко Антип подойти не смог - его какая-то сила прочь отбрасывала.
        Делать нечего - поплелся восвояси. Целые сутки брел эти несчастные десять верст, так был измучен! Да еще двое суток в лежку лежал, очухивался. С тех пор он кМавре и подступить боялся.
        Опять пришлось Антипу только на себя, на свои невеликие силенки полагаться.

* * *
        Теоретически Маша должна была высунуться в окно и радостно помахать Жуке, но вместо этого она почему-то от окна отшатнулась и встала за шторой так, чтобы заметить ее с улицы было нельзя.
        Такой грандиозной любезности, как возвращение с доставкой на дом ее рюкзачка, потерянного, будем честны перед собой, в другой реальности, она никак не могла ждать от Жуки. Ну ладно, нашел он Машин рюкзачок, ну ладно, понял, что она побывала вЗавитой-второй, ну ладно, решил вернуть рюкзак по принадлежности и заодно обсудить сМашей сложившуюся ситуацию - но не в три же часа утра!
        Вот как, интересно, Жука объяснит свое появление, позвонив в домофон?
        Однако звонка не было и не было, но в абсолютной рассветной тишине Маша услышала: домофон пискнул, как если бы к нему приложили ключ, а потом хлопнула дверь подъезда.
        Видимо, Жука сообразил, что явился, мягко говоря, рановато, и решил не будить Машу истошным воплем домофона. Сейчас он поднимется на третий этаж и деликатно тренькнет квартирным звонком. Ну а как иначе, не станет же он среди ночи де-юре (неважно, что де-факто уже утро!) открывать чужую дверь ключами! На такую наглость даже Жука не способен!
        Убеждая себя в этом, Маша неведомо почему метнулась к двери и неслышно задвинула тяжелую щеколду, на которую всегда забывала запереться.
        А через миг она услышала вкрадчивый скрежет ключа в замке наружной двери, негромки щелчок и легкий скрип - дверь открылась, и уже другой ключ осторожно вдвинулся во внутренний замок.
        В полусвете, царившем в прихожей, Маша смутно видела головку этого ключа, который осторожно поворачивался в скважине… вот он повернулся… Жука слегка толкнул дверь, иМаша мысленно вознесла жаркую благодарность маме, которая некогда поставила щеколду, хотя была за это жестоко осмеяна легкомысленной дочерью.
        Нет, но что происходит? Что происходит?! Какого черта Жука ломится в ее дверь? Он что, хочет украдкой подложить Маше рюкзак и исчезнуть? Пусть, дескать, подруга детства потом бьется в догадках, пытаясь понять, как ее имущество вернулось! А попозже Жука ей позвонит и проорет: «Сюрприз!»?
        Или он не рюкзачок хотел ей подложить а себя подложить вМашину постель? То-то так интересовался ее личной жизнью!
        Нет, глупости, наверное, Жука просто хотел выяснить, дома ли Маша. Если ее нет, значит, стоит начать беспокоиться. Сейчас уже понял, что она дома, позвонит в дверь…
        Или надо окликнуть его самой?
        «Не надо!» - прошамкал вдруг в ухо голос, показавшийся Маше знакомым. Он звучал до того реально, что наша героиня даже обернулась, хотя и знала, что одна в квартире. Но ведь именно этот голос она слышала вЗавитой-второй! Это был голос Марусеньки, которая дала ей там некий полезный совет. И снова сделала это!
        Маша на миг впала в некий ступор, вспоминая встречу с загадочной особой по имени Марусенька, а в это время Жука начал осторожно запирать дверь.
        То есть он собирается уйти, так и не поговорив сМашей? Но почему? Что это значит?!
        Решительно нахмурившись, Маша на цыпочках пролетела в комнату и схватила «Нокию», которая стояла на зарядке. Набрала номер «Самсунга». Она была уверена, что сейчас за дверью, где теоретически находился в рюкзачке оный «Самсунг», раздастся оглушительный трезвон. Рингтон у смартфона был вызывающий и будоражащий - джазовая версия «Тореадора».
        Интересно знать, что сделает Жука? Бросится наутек? Или ответит?.. И что потом?
        А никакого «потом» не случилось, ничего не произошло. «Тореадора» Маша не услышала.
        Возможно, телефон разрядился? Или Жука отключил звук?
        Неведомо.
        Звонить в дверь он не стал. И тихо-тихо, осторожно-осторожно начал запирать дверь - еще тише и еще осторожней, чем отпирал.
        Что, фокус не удался? Решил не орать: «Сюрприз!»?
        Маша стояла, безотчетно прижимая к уху «Нокию», как вдруг гудки прекратились. Кто-то нажал кнопку ответа на «Самсунге»!
        Ну кто-кто, Жука, конечно. Нажал на кнопку ответа, но молчит, только дышит тихо, словно таится от кого-то. Кстати, этот номер в памяти «Самсунга» обозначен как «Я вМТС?2». Ни имени, ни фамилии. Поди знай, кто такая я! Может, поэтому Жука не отвечает?
        Маша с трудом подавила нелепое желание самой проорать в трубку: «Сюрприз!»
        А впрочем, непохоже, что ее телефон в руках уЖуки, что это он ответил на звонок. Жука занят тем, что осторожненько запирает дверь, придерживая ее, чтобы не хлопнула, не стукнула, он не может держать мобильник, ибо третьей руки у человека нет, это всем известно с детства. Если бы Жука все же как-то умудрился держать телефон, до Маши донеслось бы тихое щелканье замка, а она слышала только затаенное дыхание, словно человек боялся выдать свое присутствие.
        Кому-то там, неведомо где, было страшно. Очень страшно…
        Маше тоже стало страшно, и она нажала на сброс.
        Тем временем до нее донеслись негромкие торопливые шаги. Жука запер дверь и теперь спускался по лестнице.
        Маша кинулась к окну и проследила, спрятавшись за шторой, как Жука вышел из подъезда, повернул за угол… донесся писк сигнализации, потом хлопнула дверь, зафырчал мотор, удалился рокот двигателя…
        Наша героиня с трудом перевела дыхание, и в это мгновение из-под кровати выполз - буквально по-пластунски! - Маська. Посмотрел снизу осуждающим и в то же время испуганным взором…
        - Ничего не говори, - пробормотала Маша. - Я сама ничего не понимаю.
        В это время раздался медлительный, четкий джазовый перепев «Хабанеры» - звонок «Нокии». Маша любила джазовые обработки классических мелодий! А вот если бы у нее был третий мобильник, интересно, что она поставила бы как рингтон? «Серенаду» Шуберта или «Адажио» Альбинони? Впрочем, «Адажио» звучит мрачновато. Лучше «Танец маленьких лебедей», он всегда вызывает улыбки на лицах тех, кто его слышит…
        Маша стояла, размышляя о всякой такой ерунде и тупо глядя на надпись, появившуюся на дисплее «Нокии»: «Я вМТС?1».
        Ей звонили с ее собственного «Самсунга»!
        Кто? Жука? Или тот, чье затаенное дыхание она слышала, когда позвонила сама себе?
        Ответить? Промолчать?
        Маша нажала на зеленую пульсирующую полоску:
        - Алло?
        Собственный голос, слабый, прерывистый, показался ей чужим. А прозвучавший в ответ - эхом ее собственного голоса, потому что он был таким же слабым и прерывистым:
        - Помоги… Деревня… Меня зовут Иван…
        Связь прервалась.
        Маша с трудом перевела дыхание, оглянулась.
        Маська, по-прежнему лежа плашмя на полу, смотрел на нее настороженными желтыми глазищами.
        - Слушай, - нерешительно пробормотала его хозяйка, - ты извини, но я тебя ненадолго оставлю. Скоро вернусь, честно!
        Взор Маськи принял обреченное выражение. Если бы кот мог говорить, он пробурчал бы сейчас: «Ври больше!»
        Буквально через несколько минут Маша, одетая, с очередным рюкзачком за спиной (чего-то так спешила, что даже делать бутерброды не стала, сунула в рюкзак полбатончика «Московской», булочку, пару яблок и перочинный ножик), бросила в почтовый ящик соседки ключи от своей квартиры, завернутые в записку, в которой просила присмотреть за Маськой, - и зачастила вниз по ступеням.
        Она знала, что Жука уехал, но все-таки сначала выглянула и хорошенько осмотрелась, прежде чем вышла из двора. По пути постоянно озиралась. Трамваи еще не ходили, однако промелькнуло такси, иМаша махнула ему.
        Через пять минут она вышла из машины на углу Рождественской иПочтового съезда. На счастье, водитель так устал после ночного рейса и так хотел спать, что не мог слова сказать, не рискуя сломать челюсть зевотой, поэтому обошлось без досужей болтовни и неудобных вопросов.
        Маша взбежала по крутому подъему и свернула в подворотню к известному дому. Полуразвалившиеся ступеньки вели к двери, из которой она вчера выскочила в полубессознательном от ужаса состоянии.
        Маша глянула на нее мельком, чтобы опять страха не набраться, а потом повернулась к зарослям крапивы и полыни, сомкнувших ряды вокруг дома. И вздохнула обреченно, увидев маленький белый прямоугольник, провалившийся - хорошо постаралась мстительная Ирочка! - в самую гущу крапивных стеблей.
        Снова вздохнула, обмотала руку курткой и бесстрашно опустила ее в крапиву.
        Прямоугольничек удалось подцепить сразу, спасибо и на том! Да, это была визитка…
        Маша повернула ее лицевой стороной и прочла: «Иван Горностай. ООО«Клад». Геологические изыскания». Ну и номер телефона.
        Телефон, слово «Клад» игеологические изыскания - все это Машу не интересовало, но… но имя!
        Иван Горностай!
        Все-таки Иван Горностай.
        Собственно, она даже не удивилась, только плечами пожала.
        Итак, Ванечка тоже Иван Горностай, что и требовалось доказать.
        Но что это доказывало, Маша представления не имела.
        Что-нибудь стало понятнее? Да ничего! И тем не менее - вот дом, вот крыльцо, вот дверь…
        Маша сунула визитку в карман куртки, перекрестилась - и поднялась по ступенькам к двери.
        Осторожно толкнула ее… потом нажала сильнее…
        Да, та же самая комната, облепленная листами бумаги, испещренной какими-то потертыми строчками. Та самая комната, в которую она вошла вЗавитой-второй.
        Точно, та же самая! Вот и красная перевернутая надпись на стене у самой двери - на единственном желтом старом листке: «?q?оvо? о????н».
        Маша тупо смотрела на эти слова, зачем-то изо всех сил стараясь их прочесть. За стараниями она прятала свой страх.
        Только сейчас заметила, что бумага на стене рядом с этими словами оборвана аж до облупленной штукатурки.
        Почему оборвана бумага? Просто так? Или чтобы скрыть часть надписи?
        И внезапно Маша разгадала эти слова, только что казавшиеся непонятными!
        «На дв? его головы» - вот что там было написано.
        На какие еще головы?! Чьи?! И почему именно на две? Что за тип с двумя головами?! И почему красным написано, как будто кровью? И эта буква ять в слове «две»… Это что, еще до 1918года, до большевистской реформы русского правописания, отменившей ять, написано?!
        Маша передернулась в ознобе ужаса.
        Лучше бы не читала, честное слово!
        Стало еще страшней и захотелось бежать отсюда, но вернуться домой она уже не могла, поэтому снова перекрестилась, подскочила к другой двери и рванула ее за ручку.
        Зря старалась! Дверь даже не дрогнула.
        Из дневника Василия Жукова, 1930 год
        Не сразу, но все же улегся страх после той ночной встречи, а немного погодя нашел я человека, который решился рассказать мне подробней про Глафиру иМарусеньку. Был этим человеком, как я уже упоминал, Лаврентьич, но пришлось мне его крепко подпоить, чтобы он развязал язык. Купил я четверть[13 - Четверть исчисляется от объема ведра (12 литров) - то есть в четверти около трех литров.] самогона у своей хозяйки ну и взялся за бывшего бригадира. И вот что Лаврентьич мне поведал.
        В восемнадцатом году, во время начинающегося голода, нагрянул вЗавитую отряд продразверстки, и совместно с комбедом[14 - Комбед - комитет бедноты: вгоды «военного коммунизма» орган Советской власти в селах и деревнях.] взялись они выметать из закромов последние запасы хлеба. Ну, понятное дело, те, кто поумнее, зарывали мешки в землю и вообще прятали кто где может. Ведь пришлые мели все подчистую, плевать продотрядовцам было, что семьи с детьми помрут! И вот явились они в один дом, где жили сестры-сироты: Глафира иМарусенька.
        Когда уполномоченные пришли, девки хлебы пекли. И продотрядовцы взяли все восемь свежевыпеченных караваев да и подались восвояси. Девки за ними, по двору бегут, так просят вернуть и этак. Куда там! Глафира и говорит:
        - Так-то ты, голубчик, поступаешь? Ладно! Ну, попомнишь меня…
        Взяла горсть земли да и бросила в спину начальника отряда. ИМарусенька то же самое сделала, только недобросила немного.
        А он до плетня дошел, да и ноги подкосились… упал, вздохнуть не может, так и помер где упал!
        Большевики глаза вылупили.
        - Ведьма, - кричит кто-то. - Ведьма его испортила!
        А другой его в бок тычет:
        - Ты что опиум для народа распространяешь? Ведьм отменили вместе с богом!
        Стоят пришлые, косятся друг на друга: видели своими глазами, что девка их председателя испортила, а не возьмешь: начнешь говорить про порчу - пережитком старого мира прослывешь.
        - Ладно, - сказал кто-то, бывший поумней прочих. - Пошли прочь отсюда.
        И ушли. Караваи девкам забрать позволили, а потом и почти все зерно вернули, которое реквизировали. Сильно их сестрички перепугали!
        - А где теперь эти Глафира сМарусенькой? - спрашиваю я осторожно. - Я что-то таких не видал, не слыхал о них.
        Заюлил глазами Лаврентьич:
        - Да бес их знает, где они. Видать, побоялись, что их за того продотрядовца заарестуют, вот и подались прочь из Завитой. Да и все мы боялись, что другим разом придут солдаты, чтобы нас грабить, но никто больше сюда не совался. Хоть и отменили ведьм вместе с богом, а все ж и того, и другого боялись по-старому, как будто неотмененных!
        - Стало быть, зря девки в побег ударились? - говорю.
        - Стало быть, зря, - кивает Лаврентьич.
        - А может, они и не сбежали никуда? Может, в деревне скрываются? - спрашиваю.
        - Да кто ж их знает, - разводит руками Лаврентьич и поднимается со словами: - Ну, спасибо тебе, Василий Лексеич, за угощение, а мне пора и честь знать.
        - Посиди еще, Лаврентьич, - начинаю уговаривать, наливая ему еще. И этак невинно роняю: - А правда, что ведьмы умеют всяким зверьем прикидываться? Кошками, лошадьми, свиньями, а то и козами?..
        Лаврентьич едва самогонкой не подавился. Сделал огромный глоток, заткнул рот соленым огурцом и сидит, жует, ничего не говорит, будто огурец ему мешает ответить.
        Долго жевал, наконец сподобился вымолвить:
        - Кто про то ведает! Небось и могут! А то и нет. Ну, спасибо, Лексеич, пора мне, не то баба прибьет.
        И дал деру, ни на какие уговоры мои не поддаваясь. Хоть за рукав его хватай да к лавке привязывай!
        Ну, ушел он. А я сижу за столом и думаю: ачто, если эти две сестрички, которые начальника продотряда до гроба довели чистым ведьмовством, превратились в двух черных коз?
        Испугались мести большевиков, да и сокрылись под звериной личиной? И с тех пор живут вЗавитой под приглядом жены Лаврентьича?
        Что, если та, которая меня пакостным образом искушала, это и есть Глафира? Недаром я видел, как она в бригадиров двор вбежала!
        Ну ладно, аМарусенька тогда кто? Старуха, которая меня от нее предостерегала? Она ведь тоже козой обернулась? Стало быть, если бы первая коза, желтоглазая Глафира то есть, человечий образ приняла, она тоже старухой выглядела бы?..
        Вспомнил, как бабка на прощанье сказала: «С ними поосторожней надо быть, с сестричками-то!» Так ли она сказала? Или вот так: «С нами поосторожней надо быть, с сестричками-то!»
        Не могу вспомнить, что именно прозвучало!
        Сижу, размышляю, а сам машинально глот да глот из стакана с самогонкой, глот да глот. И не пойму уже, до каких мыслей сам додумался, а до каких самогон меня додумал.
        Но удивительно, кумекаю, вот же как удивительно: ввосемнадцатом году они обе еще девки, а мне Марусенька древней старухой является…
        А может, то вовсе и не Марусенька, а просто какая-то еще одна ведьма? Конечно, что-то больно много ведьм получается, для одной-то захолустной деревеньки, да ведь чего только не бывает на свете! Небось те сестрицы, Донжины приемные дочери, которые помогали ему путников грабить, тоже не простыми девками были, если смогли исчезнуть бесследно.
        Стоп, сам себе говорю, это до чего же я доразмышлялся?! Если и двести лет назад были черные козы и сестры Глафира сМарусенькой, и в1918году были, и сейчас они есть, это значит что? Это значит, что это те самые черные козы и те самые сестры? Те самые Глафира сМарусенькой?!
        Помню, эта догадка настолько меня изумила своей невероятностью и в то же время так напугала своей возможностью, что я выхлестал последний стакан самогонки, рухнул головой на столешницу - да и заснул столь крепко, что и не заметил, как с лавки свалился на пол. Так до утра и валялся, покуда не проснулся с такой головной болью, что на пару дней не только о черных козах и страшноватых сестрах забыл, но и самого себя не помнил, даже на работу не выходил!
        А когда вернулась к мне способность соображать и рассуждать, решил я побродить по деревне и поискать ту старуху, которая учила меня уму-разуму и заставила сделать спасительный крест.
        Вдруг это обычная старуха? Пусть и ведьма, ну в которой же русской деревне без ведьмы и колдуна, но все же человек, а не коза?!

* * *
        Еще бы она дрогнула? эта дверь, забитая огромными гвоздищами! Вдобавок они были загнуты на косяк, чтоб держались крепче!
        Маша тупо смотрела на гвозди. Она отчетливо помнила, как шарахнула эта самая дверь об этот самый косяк вчера за ее спиной. А сегодня…
        Дверь не открыть и даже филенку не выбить: она тоже испещрена шляпками гвоздей.
        Кто ж это так постарался? Может быть, какой-нибудь ремонтник из тех, кто трудится над домом напротив, сунулся сюда невзначай, открыл дверь из пустого, праздного любопытства - и так чего-то испугался, что решил вход намертво заколотить, обезопасив себя и все человечество от…
        От кого? Ну от кого… небось там стояла Марусенька во всей своей красе - черная коза с серой женской тенью!
        Не исключено. Но тогда получается, что работяга испугался Марусеньки, дверь прикрыл, сбегал за гвоздями, приволок их и лишь потом дверь заколотил? Но где логика? Пока он туда-сюда мотался, любое чудище уже пять или шесть раз из Завитой-второй в наш мир могло проникнуть, особенно шустрая Марусенька.
        Вариант с испуганным работягой не убеждает. Но кто еще мог забить дверь? Жука? Зачем? Чтобы Маша туда не сунулась? Не подвергала себя опасности? Предположим, он знает, что она вышла из Завитой-второй через этот дом, через эту дверь, вот и решил отрезать ей все пути в жуткое и непонятное место. Говорил же ей - нечего делать вЗавитой! Но она, видимо, русского языка не понимает. Значит, надо действовать на подругу детства другими методами: весомыми, грубыми, зримыми.
        Это возможно. Вполне. Хотя Жука должен понимать: если Маша прошла вЗавитую-вторую через лес один раз, то и другой раз пройти может. Тропу-то лесную гвоздями не забьешь!
        Но предположим…
        Но предположим, что войти в деревню можно через лес, а выйти - только через эту дверь? Тогда Жука забил ее не для того, чтобы кто-то туда не вошел, а чтобы никто не вышел. Кто? Опять же Марусенька?
        Или… или дело не вМарусеньке? В ком-то другом? В ком-то другом из того мира, кто может вернуться в мир этот! Даже Маше с ее ненавистью к фантастике понятно, что здесь находится какой-то переход, тоннель между двумя мирами…
        «И мы стоим миров двух между, несем туда огнем надежду», - прошелестел где-то на обочине памяти ныне бестелесный Велимир Хлебников.
        Нет, Хлебников тут ни при чем, даром что тоже фантастику писал. Забил дверь, конечно, не Хлебников, аЖука: судя по тому, что Маша видела, он хорошо знает тот мир, его законы, он там со всеми, даже с ведьмами, даже с выходцами из прошлого, запросто. Вот и решил обезопасить нашу реальность от выходцев оттуда.
        Внезапно Маше представилась Ирочка, которая, всхлипывая и мстительно щурясь, заколачивает дверь, чтобы обманщик Ванечка никогда оттуда не вышел.
        Маша подавилась нервическим смешком. В этом случае предполагается, чтобы Ирочка знала точно: Ванечка именно там, по ту сторону двери. Откуда ей это знать? Она небось уверена, что парень от нее просто сбежал. Ну и хоть говорят, что месть - это блюдо, которое надо есть остывшим, в данной ситуации оно уже реально прокисло. Ведь пропал Ванечка дня два-три назад, аИрочке приспичило забивать дверь только минувшим вечером или даже ночью.
        Стоп… А может быть, Ванечка - Иван Горностай?2! - уже вырвался из заточения без Машиной помощи? Ну и яростно заколотил проклятый переход… нет, портал, вот как надо говорить! - чтоб другим неповадно было?
        Хорошо… Тогда кто отвечал на Машин звонок и говорил с ней умирающим голосом?
        - О господи, силы небесные, - пробормотала Маша любимую поговорку бабушки, в очередной раз отчаявшись хоть что-то понять в сложившейся ситуации.
        Домой, что ли, пойти? Или, пользуясь тем, что в четыре утра (а было именно столько времени!) даже вНижнем еще не начинаются строительные работы, украдкой сбегать к ремонтируемому дому напротив и поискать там что-нибудь, чем можно выковырять гвозди из двери? Или уж сразу отправиться на вокзал и первой же электричкой махнуть вЗавитую-вторую, разбираться на месте?
        Маша сокрушенно покачала головой, сама себе дивясь, своему упорству изумляясь, - ослиному, прямо скажем, упрямству. Она даже попыталась пустить в ход перочинный ножик, но сразу поняла, что это бессмысленно, и снова убрала его в рюкзак, чтобы не сломать и не остаться вообще без оружия.
        Странно - она впервые подумала об этом субтильном ножике как об оружии. Что ждет ее за дверью, даже если ее удастся открыть? Что ждет ее вЗавитой-второй, даже если туда удастся попасть? Не лучше ли подняться на Ильинку и в самом деле чесануть домой, досыпать…
        …чтобы снова увидеть во сне Ивана Горностая с этими его измученными черными глазами, окруженными темными тенями, и слышать уже почти неслышный голос:
        - Спаси меня… Только ты!
        Нет, Маша не уйдет домой. Она лучше…
        И она замерла, вдруг расслышав приближающийся рокот мотора.
        Да мало ли кто мог ехать мимо! Да мало ли что и кому могло понадобиться в закоулках Почтового съезда в ранний час!
        Совершенно верно. И все же Маша вылетела на крыльцо, скатилась по корявым ступенькам и затаилась в ближайших зарослях полыни. Кое-где они перемежались крапивой, но Машу так колотило страхом, что крапивные укусы казались сущей ерундой, она их даже не замечала.
        Почему стало так страшно? Неведомо.
        Нет, ведомо…
        Потому что по щебенке, которой был усыпан съезд, скрипели чьи-то быстрые шаги. Потому что шаги свернули в подворотню, за которой стоял загадочный дом. Потому что Маша увидела человека, который шагал сюда. Он держал в руках что-то вроде металлического молотка со странной, раздвоенной на конце рукояткой.
        Маша видела такую штуку у деда. Штука называлась гвоздодер… а человек назывался Жука.
        Маша вжалась в землю, слилась с травищей всем существом своим и даже попыталась вообразить себя крапивой или полынью. В данный момент ей было безразлично, чем стать, только бы Жука ее не заметил!
        Он не заметил. Весьма целеустремленно прошел в дом, оставив за собой дверь открытой, и оттуда немедленно послышался отчетливый скрип и скрежет. Легко было догадаться, что Жука выдергивает гвозди. Потом он вышел на крыльцо и швырнул в траву что-то тяжелое. Швырнул, как нарочно, вМашину сторону!
        Девушка облилась холодным потом, однако вышвырнутое ее не задело - упало рядом, аЖука сразу ушел в дом.
        Маша присмотрелась. Это был ее серенький рюкзачок - тот самый, забытый вчера вЗавитой-второй! - который Жука нагло присвоил и в который сейчас сунул гвоздодер. Но железяка оказалась длиннее рюкзачка, раздвоенные зубья ее торчали, как хищные зубы какого-то зверюги, иМаша шарахнулась от собственного рюкзачка, как от чужого и враждебного.
        Потом, правда, набралась храбрости и ощупала его карманы. Рюкзачок был обчищен, но не совсем: ни кошелька, ни ключей, это да, зато в боковом карманчике нашлись пачка одноразовых платков, зеркальце и помада.
        И на том спасибо!
        Маша перегрузила найденное имущество в другой рюкзачок, висевший на ее плече, еще немного посидела в траве; потом, ободренная тишиной, воцарившейся в доме, решилась подойти к двери и заглянуть в нее.
        Первая комната оказалась пуста; гвозди аккуратной кучкой лежали у второй двери, и ее слегка шевелило сквозняком.
        Маша постояла, припав к щели ухом. За дверью полная тишина. Вроде Жука не притаился там и никого не подкарауливает. В частности ее.
        Ну что ж… Маша вернулась к первой двери и заботливо ее прикрыла, чтобы не занесло сюда какого-нибудь досужего любопытного, которого этот странный дом уведет невесть в какие странствия. Взглянула на безумную фразу «?q?оvо? о????н», тяжело вздохнула и, пробормотав: «Ну, на две так на две!», с силой дернула дверь, в которой зияли дыры от гвоздей.
        В стародавние времена
        Прошел месяц-другой, и до смерти надоело Антипу его бедняцкое и убогое существование, надоело, что все окрестные колдуны зажиточно живут, а над ним смеются! Тогда стал он молиться сатане, как добрые люди богу молятся. Устроил в одной из каморок своего дома кумирню и ежедневно кадил там ладаном, греховодник, и наконец до того замучил врага рода человеческого своими неустанными приставаниями, что однажды тот, черный да рогатый, дыша пламенем и серой, явился к нему в каморку, прожегши стену.
        - Ох и надоел ты же мне, нерадивый! - рявкнул сатана. - Не за свое дело взялся, чего ж ты хочешь от меня? Говори, да побыстрей!
        Антип от неожиданности совсем растерялся: бекает-мекает что-то несвязное да пальцами шевелит, будто деньги считает. Ну а сатана, известное дело, множеством дел занят, некогда ему ждать, когда Антип очухается да язык развяжет. Опять же, не по нраву диаволу было, что Антип колдуна, верно ему служившего, убил, чтобы его место занять. Он и говорит:
        - Так и быть, исполню я твои желания, коли душу ты мне продашь! Денег хочешь - добудешь столько, сколько пожелаешь, но раз начавши руки кровью багрить, так и продолжишь. Много ее прольешь, только знай: однажды уйдешь вслед за своими жертвами на вековые блуждания! Только пламень тебя и освободит. Согласен ли?
        Антип стоит, глазами хлопает. Понял только, что уйдет вслед за теми, кого убьет, а потом вместе с ними в огне сгорит.
        «Ну что ж, - рассудил он, - все мы смертны, все когда-нибудь уйдем блуждать по тому свету и гореть в адских кострах!»
        И решительно кивнул.
        Сатана ухмыльнулся, чиркнул по руке Антипа когтем, а когда показалась кровь, велел обмакнуть в кровь палец и написать его имя на листе старого пергамента, который взялся невесть откуда. А надо сказать, что Антип знал грамоту: его дядька научил. Поставил он запродажную подпись, и сатана довольно сказал:
        - Смотри же, приюти отродий наших и пекись о них неустанно, не то испепелишься в тот же миг, как от них отвернешься!
        И он отправился в свое огненное царство, начадив на прощанье серою и оставив в стене дыру, в которую заглянуть было страшно, ибо там что-то темнело, свистело, кипело и дышало, будто ужасное живое существо, а иной раз шелестело, словно берестой или страницами какой-то огромной книги. Бездонная, словом, бездна там образовалась!
        И что уж вовсе непонятно: сулицы поглядеть - это просто стена, стена бревенчатая. А в ней - бездна!
        Антип долго стоял ни жив ни мертв, долго в себя прийти не мог. Со страху половина того, что говорил ему сатана, из головы вылетела! Ну, кое-как очухался и взялся жить дальше. Но слава дурная о нем уже пошла, а потому никто к нему ни за помощью, ни за злодейством не обращался и деньги колдовством своим он по-прежнему добыть не мог. Однако наконец вспомнил слова сатаны, что прольет много человеческой крови, - и только теперь смекнул, что это совет такой был ему дан. Тут решил он заняться разбоем.
        Набрал себе шайку - ну что ж, немало народу готово поживиться чужим добром! Кого Антип уговорил, кого застращал, и противиться ему было трудно.
        Здесь, на Нижегородчине, в ходу такое словечко - сдонжить: одолеть, надоесть, утомить, умаять, уболтать… заставить, в общем! Вот Антип якобы и был таким: кого хочешь мог заставить себе служить и помогать. Небось и сатану сдонжил, коли тот к нему наконец явился, в кумирню его! Словом, прозвали Антипа Донжей, и скоро настоящего его имени никто уже не помнил.
        Конечно, Донжа не только языком молол: он стращал людей, а осмелившихся не подчиниться убивал без всякой жалости.

* * *
        По идее, Маша должна была очутиться в темных сенях, однако очутилась еще в одной комнате, оклеенной кое-где листками бумаги, схожей с первой настолько, что она даже оглянулась и поискала взглядом красную надпись вверх ногами, чтобы убедиться, что снова не оказалась там же.
        Нет, другая комната. Надписи у двери нет, а листки на стенах такие же старые, все пожелтели. Отсюда куда-то ведет еще одна дверь. Такое ощущение, что за ней пустота - слышно только, как гулко дует ветер. Порывы его рвутся снизу и перекатывают по полу комья многолетней пыли. Среди них носилась какая-то скомканная бумажка… кажется, или в самом деле на ней написано что-то красным?
        Маша нагнулась поднять ее, но в это мгновение из-за той двери, откуда несло сквозняком, раздались голоса. Женский и мужской. Оба эти голоса были чем-то знакомы Маше, но она пока не могла вспомнить, откуда их знает, где их слышала. И между ними шел такой разговор, что бумажка была мигом забыта. А потом ее унесло куда-то новым порывом сквозняка.
        Маша приникла к двери.
        - Я помогу тебе, - говорила женщина. - Я все исправлю, все как раньше сделаю. Покажу, как отсюда выйти, если только ты…
        Голос у нее сел, она шумно перевела дыхание, но ее собеседник не стал ждать, пока она снова соберется с силами, а зло спросил:
        - Что - я? Что тебе от меня надо? Ты меня под пулю привела! Я-то тебе верил! Уйди. Не хочу тебя видеть.
        - Ты меня не кори! - воскликнула женщина, и в ее голосе послышались слезы. - Я только хотела еще одно средство… чтобы ты… - Она с трудом подавила рыдание.
        - Неужто не поняла еще, что я не веретено, на которое ты какую хочешь пряжу накрутишь? - невесело усмехнулся мужчина.
        - Поняла уже, - с болью в голосе согласилась женщина. - Поняла! А ведь как я только не ворожила на тебя! Какими только зельями не потчевала! И соль наговоренную в ворот рубахи тебе зашивала, и кошку черную вываривала, чтобы косточку-невидимку добыть и тебя мертво приворожить! И кровь свою месячную тебе в вино добавляла! Но что я от всего этого получила, что?! Тело твое на одну ночь? Глаза твои пустые, что мимо меня пялились? Руки неласковые, холодные? Шаги твои уходящие… да, уходил ты, даже не оглянувшись, вмиг меня позабыв и более не вспоминая! Мне нужно было, чтобы твое сердце от любви ко мне дрожало, а ты… Ты даже не помнишь! Ты даже не помнишь ничего, меня, ночей наших не помнишь! И вернуть тебя невозможно было никакой ворожбой. Тебе не я была нужна - тебе Донжа был нужен! С моей помощью ты хотел до него добраться! И я ради тебя, ради твоей любви тебе помогала! ЯДонжу выдала тебе, я ему злом за добро заплатила, а ведь он нас с сестрой приютил, он нам помог людьми стать!
        - А какой ценой? - с ненавистью спросил мужчина. - Ну, молчишь? Убийцами этот колдун проклятый помог вам стать, а не людьми. Сам убийца, и вас такими сделал. Да и чего ты бьешься-колотишься, чем каешься? Помню, сама же ты рассказывала, что он и тебя бы зарезал, когда бы не Ефимовна.
        - Дай ей бог здоровья, из века в век ее добро помнить буду! - пробормотала женщина. - Пока жива!
        - Зачем ты от нее ушла, когда выздоровела?
        - Сестра уже уДонжи была, она меня к нему и сманила. Кем бы я была, коли не ушла бы от Ефимовны? Так и осталась бы навеки… - Она громко, горестно вздохнула. - А уДонжи… Донжа нас…
        - Говоришь, ты ему злом за добро заплатила? - перебил мужчина. - А то, что я твоей милостью тут лежу и смерти жду, - разве не об этом Донжа мечтал? Добром ты ему заплатила! Добром! Ты не его мне - ты меня ему выдала. Только тебе от моей смерти чем будет сладко? Местью потешишься? Или будешь мое мертвое тело оживлять, чтобы оно твою живую плоть тешило? Так ведь мертвое сердце никогда от любви не задрожит! Чего ж ты добилась, скажи?
        - Я не выдавала тебя Донже! - воскликнула женщина. - Не выдавала, вот те…
        Она осеклась, словно подавилась словами.
        - Ага, ты еще Христом-богом поклянись, - невесело усмехнулся мужчина. - Давай, клянись, тогда я, может, тебе поверю. Но ведь не поклянешься! Для тебя и для твоей породы это смерть.
        - Пусть смерть, - страстно прошептала женщина. - На все готова, только бы ты хоть раз на меня с любовью взглянул! От того и крест перед луной складывала!
        - Брось, не томи ни себя, ни меня, - после некоторого молчания ответил мужчина, и в его голосе уже не было злости и ненависти, а только печаль звучала. - Не будет этого. Сама знаешь - другая у меня есть. Хоть опои меня своей травой до смерти, преврати в игрушку свою, тешься телом моим, бесчувственным или мертвым, - а я той, другой, любимой, верен сердцем и душой был - и вечно верен останусь!
        - Нет, нет! - в голос зарыдала женщина - и вдруг умолкла, даже дышать, чудилось, перестала.
        Тишина воцарилась, и в этой тишине Маша отчетливо различила чьи-то легкие, крадущиеся шаги.
        Страшно стало, невыносимо страшно!
        Кто идет? Жука? Ну, это бы еще полбеды, а если…
        Нет, вдруг поняла Маша - неизвестно почему она это ощутила всем существом своим! - никакое «если» для нее сейчас не страшнее появления Жуки.
        Жуки - с его странным и, возможно, опасным враньем. Жуки - с его ночным тайным визитом. Жуки с его гвоздями и гвоздодером, Жуки, распоряжающегося странными переходами между двух миров, как своей собственностью…
        Маша в панике принялась озираться, пытаясь найти хоть какое-то укрытие, но ничего не обнаружила. Из-за одной двери доносятся приближающиеся Жукины шаги, за другой умолкла, словно подавившись проклятием, отвергнутая женщина. Потом донесся легкий перестук… вроде бы перебор тоненьких каблучков. Как будто женщина подбежала к двери, но из нее не вышла. Осталась в комнате.
        Из двух зол надо было выбирать меньшее. Логически мысля, меньшим злом был Жука, но логика спасовала перед инстинктом самосохранения. Подчинившись ему, Маша рванула ручку той двери, около которой подслушивала, пролепетала до невозможности глупым голосом: «Извините, я не хотела!» - да так и замерла, ничего не видя в полумраке, в котором очутилась.
        Это был странный полумрак… в нем вдруг зарябили, замельтешили светлые пятна, а потом воцарился полусвет, в котором Маша довольно отчетливо смогла рассмотреть комнату.
        Огляделась.
        Никакой женщины, которая только что выкрикивала мольбы о любви! Куда она могла подеваться? В комнате спрятаться негде, ни шкафа, ни лавки, ни сундука. Другой двери нет… В окошко выпрыгнула? Но окно заперто изнутри на древние шпингалеты с облупившейся краской.
        В самом дальнем углу лежит в неловкой, не то согнутой, не то вывернутой позе мужчина.
        Маша шагнула было к этому человеку, пытаясь его разглядеть получше, но за дверью громче зазвучали шаги, и ее словно ледяной водой окатило. Заметалась взглядом по комнате, ища, куда бы спрятаться. Но комната была пуста, никакой мебели, укрыться было негде, разве что в окно в самом деле выпрыгнуть… нет, не успеть, да и неведомо, куда попадешь через это окно! Лучше за дверью встать. Жука войдет, иМаша вполне успеет выскользнуть… если повезет, если Жука не повернется, чтобы закрыть дверь плотнее!
        Вот она приоткрылась. Маша вжалась в стену. Жука стоял на пороге, придерживая створку, иМаша отчетливо видела пальцы его правой руки с ссадинами на костяшках.
        Дрался с кем-то, что ли?
        Впервые она заметила, что запястья и пальцы Жуки покрыты темными волосками, и тошнота подкатила к горлу, да так сильно, что Маша едва сдержала рвотный спазм.
        Не время расслабляться. Сейчас Жука сделает шаг вперед, в это мгновение надо умудриться выскользнуть и…
        Так, стоп, а человек, который лежит в углу? Она что, бросит его без помощи?
        Эта мысль заставила Машу замешкаться, и если бы Жука сейчас вошел в комнату, она не успела бы выскользнуть, но тот всего лишь всмотрелся в полумрак-полусвет, царивший в комнате, буркнув:
        - Ну что, подыхаешь? Как раздумаешь подыхать, дай знать, красавчик. Понял? Только свистни - я тут как тут.
        После этих слов дверь закрылась, иМаша расслышала неспешные удаляющиеся шаги Жуки. Потом шаги стихли, иМаша перевела дыхание. И все же ей не сразу удалось отклеиться от стены, а потом пришлось подождать, пока ноги перестанут трястись.
        Наконец она сдвинулась с места и доковыляла до лежащего в углу человека.
        Рядом с ним стояла пластиковая бутылка с водой - руку протяни и дотянешься… У нее была свинчена крышечка - наверное, чтобы этому человеку удобнее было пить. Вот только руки его были связаны за спиной…
        Связаны были и ноги, а шею перехватывала веревочная петля, привязанная к крюку, вбитому в стену. Крюк был новый, поблескивающий сталью… очень возможно, купленный и вбитый в стену нарочно для того, чтобы мучить этого связанного человека. Для того чтобы он лежал в такой вот вывернутой позе и не имел ни малейшего шанса дотянуться до воды.
        Откуда-то из давних филологических лет выглянул Франсуа Вийон и его бессмертное «От жажды умираю над ручьем».
        Вот уж воистину! И это сделал Жука?..
        Если бы Маша сама не слышала его слова: «Ну что, подыхаешь? Как раздумаешь подыхать, дай знать, красавчик. Понял? Только свистни - я тут как тут», - она ни за что не поверила бы в такое. Но своим ушам и своим глазам не верить было нельзя…
        Маша заглянула в лицо лежащего.
        Это был Иван Горностай. Тот самый Иван Горностай, которого она видела во сне!
        Правда, на нем не окровавленная красная рубаха, а некогда белая, грязная, но тоже со следами крови, грязные джинсы. На ногах только носки - некогда серые, теперь почерневшие от грязи. Ах да, и золотой серьги в ухе нет…
        А знаешь, почему он одет иначе и почему нет серьги? Да потому что это другой Горностай! Горностай-второй! Тот, который от Ирочки сбежал!
        Нет, не сбежал, а в самом деле кинулся в дом и…
        И куда попал? Кто его связал? Кто избивал? Лицо в синяках и кровоподтеках.
        Вспомнились ссадины на пальцах Жуки. Это что, Жука бил его? Но за что?!
        Это было непостижимо уму: зачем держит в плену, зачем морит голодом и жаждой, подвергая поистине танталовым мукам и такому свирепому унижению - заставив несколько дней лежать связанным?
        Запах грязного, немытого тела ударил в ноздри, а в сердце ударила жалость, которая пересилила брезгливость, - жалость, которой Маша в жизни никогда не испытывала.
        Она плеснула воды в ладонь и обтерла лицо Горностая. Потом смочила его губы, и они шевельнулись. Тогда Маша поднесла к его рту горлышко бутылки, и он начал пить - жадно, взахлеб, не только губами и иссохшим ртом, но словно бы всем измученным существом своим.
        Маша смотрела, как он пьет, поддерживала его голову и наклоняла бутылку так, чтобы Горностай не захлебнулся. Мысли не было ни одной, даже привычной: «Этогонеможетбыть». Вернее, только это ощущение и владело ею сейчас. Но вот в сознание снова начали пробиваться вопросы: «А все-таки - где та женщина, с которой он говорил несколько минут назад? Или это говорил не он, а тот, другой Иван Горностай? Но с кем он говорил? Под пулю его подвела Марусенька - ведьма, для которой, надо думать, изготовить приворотное зелье - плевое дело, пусть для этого даже кошку черную придется сварить заживо!.. Нет, опомнись, это другой Горностай! Пропавший Ванечка! Как он угодил вЖукины лапы? Что-то Жука хотел от него узнать, но что?!»
        Можно думать тысячу лет, но так и не найти ответов на эти вопросы. И нет уМаши в запасе этой тысячи лет. Надо уходить отсюда, возвращаться на Почтовый съезд. И уводить отсюда Ивана Горностая - Ванечку.
        Тот наконец оторвался от бутылки, лег, чуть повернувшись, и из-под него выскользнул… Машин «Самсунг»!
        Не веря глазам, Маша подняла его, осмотрела. На кожаном футляре какие-то ровные вмятины - да это следы зубов! Но не человечьих. Какого-то животного. Собаки? Козы?! Ну да, Марусенька в образе козы проникла сюда, принесла Ивану мобильник, а потом стала ему рассказывать, как варила любовные напитки, чтобы его в свою постель залучить!
        Маша отмахнулась от очередной несообразности времени и пространства. Ладно, пусть это будут зубы Гава. Допустим, это пес притащил выпавший из рюкзачка Машин телефон Ивану Горностаю - Ванечке, который знает, как им пользоваться, ибо ответил на звонок Маши, а потом перезвонил ей. Звонил ли он куда-то еще, звал ли еще кого-то на помощь? Может, брошенную Ирочку звал?!
        Этого пока не узнать - телефон не включается, явно разряжен. А может быть, отсюда с него можно было дозвониться только до Маши?..
        Да, это еще один вопрос, на который, возможно, никогда не найти ответа. Однако Гав сейчас очень бы пригодился. Например, он мог бы перегрызть веревки, которыми связан Горностай… Может, умнейший пес где-нибудь под окошком лежит?
        Маша подскочила к окну, глянула - и отшатнулась, увидев не улицу деревенскую, а точно такую же обшарпанную комнату с непременными беспорядочно накленными листами бумаги на стенах.
        Как-то все это… странно! И пугает сильней и сильней! Надо спешить. Для начала развязать Горностая. А для этого Гав не нужен. Как могла Маша забыть: унее ведь ножик есть!
        Достала свой перочинный ножик и принялась пилить веревки. Это продолжалось невыносимо долго, и пальцы она смозолила и стерла, и ножик затупился, уж очень хороши были веревки… новенькие, будто только что из магазина! - но все же наконец удалось освободить от них Горностая.
        Тот с наслаждением потянулся, приоткрыл затуманенные глаза, посмотрел на Машу, слабо улыбнулся и снова впал в забытье.
        Ой нет, не время спать!
        Кое-как Маше удалось растолкать его. Еще с большим трудом удалось поднять на ноги и заставить сделать несколько шагов. Может быть, Горностай и не вполне соображал, что делает, что происходит, однако все же пытался идти самостоятельно.
        Они выбрались за дверь - и тут Маша обмерла.
        Куда они попали, ради Господа Бога? Этой комнаты она не видела раньше. Не через нее проходила! Бревенчатые стены с повылезшей из пазов паклей, выбитое окно, впереди дверь, которая держится на одной петле и постоянно хлопает…
        Возвращаться? Идти вперед?
        Ну, потащились вперед. Внезапно ужасным порывом невесть откуда налетевшего сквозняка дверь сорвало с петель, и если бы Маша поспешила или Горностай шел более резво, их сбило бы с ног. Откуда-то донесся хлопок, а потом звон разбитого стекла. Это в той комнате, которая теперь открылась перед ними. Опять кое-как оклеенные бумагой стены. И еще одна дверь, до которой они добрели и в которую вошли.
        Впереди появились полутемные дощатые сени, и уМаши дрогнуло сердце: аведь именно через такие же сени она прошла когда-то из Завитой-второй в комнату, через которую потом выбралась на Почтовый съезд! Оглянулась - да, в конце сеней еще одна дверь. Наверное, сейчас надо идти туда! Наверное, там выход!
        Горностай передвигался все медленней, вести его становилось все тяжелей.
        - Еще чуточку, - прошептала Маша не то ему, не то себе. - Еще два шага - и мы дойдем до нормальной жизни.
        Она толкнула дверь - и обмерла.
        Ничего себе нормальная жизнь!
        Деревенская комната с нештукатуренными бревенчатыми стенами. Большая печь, на ней пышет паром огромная кастрюля. На полу ведро с водой, ковшик в ней плавает, в углу лавка, над ней висит на гвоздике потертая телогрейка. Рядом в стену вбиты еще гвозди, на них еще какая-то одежда.
        Маша обессиленно опустила Горностая на лавку, помогла прилечь.
        Надо отдохнуть. Надо попить и собраться с мыслями.
        - Воды дай… - прошелестел Горностай, иМаша метнулась к ведру. Зачерпнула в ковшик воды - да так и замерла.
        Почудилось, кто-то вкрадчиво шепнул в уши: «Не вздумай заговорить тут с кем-нибудь, съесть чего или выпить воды не из заброшенного колодца! Домой никогда не воротишься, затеряешься навеки, если рот не замкнешь!»
        Да, лучше остеречься.
        Маша уронила ковшик, достала из рюкзака бутылочку воды - «Святой источник», это хорошо, защита святых небесных сил не помешает! - глотнула разочек, потом поднесла к губам Горностая:
        - Вот эта бутылка и еще чай в термосе - все, что у нас есть. Придется экономить, пока я не найду, как отсюда выбраться. Черт, вот же дура, как я могла забыть ту бутылку, которая рядом с тобой стояла?! Дура и есть…
        Горностай сделал глоток, открыл глаза, прошептал горячечно:
        - Откуда ты взялась? - и снова смежил ресницы.
        Маша покачала головой: хороший вопрос! Знать бы самой, откуда она взялась!
        А еще бы знать, куда попала…
        Достала из кармана рюкзака патрончик губной помады и переложила его в куртку. Не исключено, что, прежде чем она найдет выход, придется немного поблуждать. Или не немного… Надо будет делать какие-то пометки на стенах, чтобы разобраться в лабиринте, в который вдруг превратился этот дом.
        Горностай обхватил себя руками - его бил озноб.
        Маша сняла с вешалки телогрейку. Ее правый карман что-то сильно оттягивало. Сунула туда руку - и не поверила глазам, увидев пистолет.
        Нет, это был револьвер - вот у него барабан, заряженный семью патронами. Свободных гнезд в барабане нет. Из револьверов Маше был известен по книгам только легендарный наган - ладно, пусть это будет наган. Черный ствол, коричневая рубчатая рукоятка, около нее по металлу выгравирована звезда и цифры: 1932.
        Образца 1932года, значит.
        Маша смотрела на оружие как завороженная. Впервые в жизни она держала в руках пистолет - ну ладно, револьвер. Как удобно рукоять ложится в ладонь, как легко палец скользит на спусковой крючок…
        Странные звуки из-за двери. Приближающиеся шаги!
        Она уже слышала эти шаги и узнала их сразу.
        Опять Жука. Опять Жука! Не скрыться от него. А если…
        Маша вскинула наган, навела его на дверь, ужаснулась сама себе, оглянулась испуганно - и сунула наган в карман телогрейки, а ею поспешно накрыла Горностая, причем так, чтобы карман с оружием оказался по другую сторону лавки. Следующим, столь же стремительным движением выдернула из рюкзака другой свой телефон - запасную «Нокию» - и опустила ее в другой карман телогрейки.
        Отпрянула от Горностая - и вовремя! Дверь открылась…
        Из дневника Василия Жукова, 1930 год
        Да, искать мне ту старуху пришлось долгонько! Я бы, наверное, даже бросил, убедив себя, будто все, что со мной случилось, было лишь видением, порожденным возбужденной плотью, однако не только обмолвочка «с нами» или «с ними» заставляла меня упорствовать.
        Я поначалу забыл, за многими-то впечатлениями, а потом вспомнил: ведь старуха упомянула, что это она Ивана Горностая погубила! Немедленно воскрес в памяти рассказ Тимофея про то, как полицейские приехали вЗавитую «Донжу имать». Полицейский унтер-офицер Горностай шел впереди, за ним, на некотором отдалении, следовали его подчиненные. Они уже почти добрались до того дома, где обитал Донжа, как вдруг увидели на перекрестке женщину в платке. Она крикнула: «Иван Горностай!», после чего раздался выстрел.
        Но это было, сколь я понимал, где-то в30 -40-х годах позапрошлого века[15 - Для автора дневника это восемнадцатый век.], когда отделения полиции начали появляться в губернских городах. Старуха же рассказала мне о случившемся несколько дней назад. Удивительно ли, что я среди живых людей ее сыскать не мог!
        Тогда что - получается, мне явился призрак?
        Признаюсь честно: мне не раз казалось, будто я начал с ума сходить, обуреваемый целью непременно разыскать сокровище, о котором рассказал мне Тимофей Свирин. Ведь это был мой последний шанс, более того - единственный шанс выбраться из того убогого, ужасного существования, которое я влачил уже который год, к которому привыкло мое тело, но не могла привыкнуть моя душа. И надежда на этот шанс стала моей навязчивой идеей. Ну а разве сумасшествие не есть преданность некоей навязчивой идее?!
        Словом, отчаявшись отыскать старуху, я начал внимательней присматриваться к козочкам. Они на первый взгляд были неразличимы, однако, привыкнув к ним и присмотревшись внимательней, я вскоре начал находить большую разницу если не во внешнем виде их, так и в повадках. Одна вечно мельтешила, суетилась, переступала с ноги на ногу, вздымала пыль копытцами и вертела хвостом. Морда у нее была лукавая и недобрая, глаза желтые. Вторая, черноглазая, имела вид угрюмый, хмурый. И хоть тоже смотрела на меня исподлобья, но во взгляде ее чудилась мне искренняя жалость.
        Первая не раз норовила повторить передо мной свое пакостное представление, но я начал носить с собой большой гвоздь и как-то раз, после особенно гадкой ее выходки, постарался забить этот гвоздь в ее след немалым дрыном, чтобы потом, приковав ведьму к месту, этим же дрыном ее отвозить.
        Никогда не видел такой испуганной козы! Кажется, совет старухи оказался истинной правдой. С тех пор коза меня избегала, чему я отчасти радовался, а отчасти опасался, не перегнул ли палку: ведь если это и правда Глафира, она могла меня запросто прикончить, как прикончила того парня из продразверстки. Однако постепенно у меня создалось впечатление, что либо Глафира в образе козы не может причинить мне никакого вреда, либо Марусенька (призвав на память логику, следовало признать, что вторая коза - это именно вторая сестра, тоже ведьма и, вполне возможно, та самая старуха, которая давала мне благие советы) ее сдерживала.
        Потом у меня создалось впечатление, что черноглазая коза испытывала ко мне нечто вроде сочувствия, поскольку однажды, когда я, по своей привычке, сиживал на берегу Завитинки, козы сначала паслись неподалеку, потом куда-то подевались, а потом вдруг зашуршали кусты за моей спиной - и я увидел ту самую старуху, которую так долго искал.
        В первую минуту я откровенно оторопел, а потом постарался взять себя в руки и не показать ей своего замешательства. Кто ее знает, может, все мои домыслы - сущая ерунда, ну вот скажи старому человеку, что она - коза?! Никогда она больше со мной и словом не обмолвится!
        Словом, некое раздвоение моего мышления и моего мировосприятия уже тогда достигло если не апогея своего, то достаточно высокой точки.
        - Здравствуйте! - прохрипел я максимально любезно. - Я вас искал, да не нашел. Вы вЗавитой живете или где-то поблизости?
        Она взглянула на меня из-под низко надвинутого платка. Черные глаза блеснули, морщинистое лицо осветилось потаенной усмешкой.
        «Можно подумать, ты не знаешь, где я живу!» - чудилось, хотела сказать она, однако ответила:
        - В Завитой, голубчик. ВЗавитой - вот уж сколько годков!
        - Значит, давно? - насторожился я.
        - Давненько, давненько! - закивала она.
        - А сильно изменилась деревня за это время? - начал я издалека.
        - Да что ж, как все, небось, меняются, - так иЗавитая, - пожала она плечами. - Какой овин сгорел, какой амбар рухнул, какой дом перестроили, какой вовсе снесли…
        Я насторожился. Что, если тот дом, который я ищу, и в самом деле просто-напросто снесли? А никто о нем не вспоминает, потому что это произошло не на памяти нынешнего даже самого старшего поколения, а гораздо, гораздо раньше? Никаких древних стариков вЗавитой не было, ну а эта бабуля… если я все правильно угадал, она должна знавать еще более старые времена, чем можно вообразить!
        - Тогда, может быть, вы помните… почти у околицы некогда стоял дом. У него на коньке был покосившийся петух, окна со ставнями… - сбиваясь, затараторил я, но почти сразу умолк, испугавшись того, как резко помрачнело лицо старухи.
        Она ничего не отвечала, и я боялся слово сказать. Наконец она тяжело вздохнула и произнесла:
        - Ты про тот дом речь ведешь, где Ивана Горностая убили?

* * *
        Маша молча уставилась на входящего Жуку. В руках - обрез. На лице издевательская улыбка, которая взбесила Машу до дрожи зубовной.
        «Ах, какая я дура, зачем убрала револьвер! Посмел бы он так улыбаться, если бы у меня было оружие?!» - яростно спросила сама себя - и тут же услышала ответ: не то свой, не то чужой, кого-то другого, более умного, вернее, мудрого и осторожного: «А вдруг бы он, увидев оружие, выпалил прямо тебе в лицо, тогда как?!»
        - Так и знал, что ты снова сюда влезешь, как дура последняя, - пробормотал Жука, и ухмылка его преобразилась в угрюмый оскал. - А ведь я тебя предупреждал! Предупреждал или нет?
        - Предупреждал, - пискнула Маша, щурясь и скрывая ненавидящий блеск глаз.
        Сейчас нельзя злить Жуку. Надо понять, что ему нужно. Надо вообще попытаться хоть что-то понять!
        - Предупреждал, а ты не послушалась. Не послушалась?
        - Нет, - еще тише пискнула Маша, глядя на дуло обреза.
        - Ладно, больше я к твоему разуму взывать не буду, - сказал Жука. - Пошли отсюда. Потом все объясню.
        - А он?! - оглянулась Маша на Горностая.
        - Ты сделала для него все, что могла, - хмыкнул Жука. - Так и быть, не трону его, если ты спокойно со мной уйдешь. Если нет - прямо сейчас прострелю его тупую и упрямую башку!
        - Почему мы не можем взять его с собой? - воскликнула Маша.
        - Понравился, да? - осклабился Жука. - Ну еще бы! По нему бабы как начали годков триста назад с ума сходить, так до сих пор остановиться не могут. А что грязноват малость красавчик, - Жука брезгливо повел носом, - так его и в баньке попарят, и спинку ему потрут. Банька уже натоплена, кстати. Я сам постарался. Здесь мыться - одно удовольствие, особенно когда Фирочка за банщицу…
        Маша отвела взгляд, буркнула с проблеском издевки:
        - Вроде бы твою жену Галиной зовут.
        - Здесь другая жизнь, и я другой, - спокойно сообщил Жука. - И женщины у меня другие. Словом, о твоем Горностае есть кому позаботиться! К следующей нашей встрече будет как новенький, здоровенький, готовенький к дальнейшему сопротивлению. Рада?
        - Да мне все равно, что с ним будет, - пробормотала Маша с внезапным приступом ненависти, не вполне понимая, к кому эту ненависть испытывает: кЖуке или кИвану Горностаю, которого будет намыливать в бане какая-то Фирочка. - Увидела, что человек чуть жив, вот и решила ему помочь.
        - Человек? - ухмыльнулся Жука. - Да разве он человек? Он же…
        - Памятник? - съехидничала Маша, вспомнив классику советского кино.
        - В некотором роде, - проговорил Жука задумчиво. - Хотя я бы точнее выразился: он не памятник, он артефакт.
        И он расхохотался, захлебываясь от какой-то лишь ему понятной радости.
        Именно тогда впервые и мелькнула уМаши мысль, что Жука ненормальный…
        Однако в следующую минуту он оборвал смех, и голос его зазвучал вполне обыденно, хотя говорил он о чем-то совершенно несообразном!
        - Только не спрашивай сейчас ни о чем - потом все расскажу, - сказал Жука, пропуская Машу первой в сени, плотно прикрывая за собой дверь, а потом снова проходя первым. - Это долгая история, а время поджимает. Ты еще мало о здешних местах знаешь, а войти сюда и выйти отсюда не всегда можно. Промедлишь - потом сутки здесь ждать придется, и неведомо, что с тобой за эти сутки случиться может, куда тебя здешними сквозняками занесет. Поверь: ночевать в этом доме - последнее удовольствие. Мотаются тут всякие… заблудившиеся в пустотах! Дорогу назад ищут, да только черта с два ее найдешь!
        «Пугает, - твердо сказала себе Маша. - Он меня просто пугает!»
        Однако слова о том, что дороги назад не найдешь, заставили ее вспомнить про помаду.
        Выдернула ее из кармана куртки, привычным движением сорвала крышечку и чиркнула темно-красным стерженьком по стене рядом с дверью, к которой направлялся Жука. Помада была мягкая, Маша подумала, что надо бы полегче на нее налегать, иначе надолго не хватит, но тут Жука обернулся и насмешливо покачал головой:
        - Зря стараешься. Это бесполезно. Посмотри.
        Маша взглянула на то место, где должен был остаться след помады, да так и ахнула: его и в помине не было! Он исчез!
        Да нет, наверное, Маша не туда смотрит… Она принялась растерянно оглядываться.
        - Глазам не веришь? - хмыкнул Жука. - Попробуй еще раз, хочешь?
        Маша чиркнула по стене так, что стерженек помады расплющился. Вот она, темно-красная «птичка», - и в следующий миг она исчезла, словно растворилась в грубо отесанной доске. Вдруг вспомнилось: точно так же исчезали в пыли следы черной козы - Марусеньки…
        - Вот видишь, - сочувственно вздохнул Жука. - Знаешь, сколько я тут блуждал, сколько раз был на грани сумасшествия, потому что все следы, которые оставлял, немедленно исчезали! Думал, никогда не выберусь. И только когда нашел в этом гробу дневник прадеда моего, Василия Жукова, исчезнувшего еще в тысяча девятьсот тридцать шестом году, понял, как находить дорогу. На самом деле все комнаты снабжены указателями. Надо только уметь их находить…
        Маша оглянулась, но перед глазами все плыло, а в ушах звенело: «Нашел в этом гробу дневник прадеда моего, Василия Жукова, исчезнувшего…»
        В каком гробу?! Какой дневник?! И как Жука понял, что это дневник его прадеда, если сам прадед исчез?!
        - Не трать зря время, все равно сама, без моей подсказки, ничего не увидишь и не поймешь, - с некоторой жалостью в голосе бросил Жука.
        Они прошли еще несколько дверей и комнат, прежде чем Маша хоть как-то собралась с мыслями.
        - А приходил ты ко мне ночью зачем? - спросила, чувствуя, что зуб на зуб не попадает.
        - Да хотел проверить, дома ты или нет, - пожал плечами Жука. - Неужели непонятно? А ты, выходит, не спала, зараза? Чего ж не откликнулась?
        - Испугалась, - честно призналась Маша. - Я ведь тебя видела вЗавитой… в джипе, с этим обрезом, из которого ты по людям стрелял. Вот и испугалась. Откуда мне было знать, что у тебя на уме?
        - Ну, когда я твой рюкзак нашел, я так и понял, что ты там была и меня видела, - ухмыльнулся Жука. - А тебе удалось увидеть, что я кого-то из этих… не знаю, как их назвать, местных бесплотных обитателей! - убил или ранил?
        - Нет, - опять же честно призналась Маша. - Но я-то не бесплотная. Потому и испугалась.
        - Испугалась, но все же опять сюда потащилась, - укорил Жука. - Но я тоже дурак. Надо было снова дверь забить после того, как прошел сюда утром.
        - Какую дверь? Какими гвоздями? - удивилась Маша - она надеялась, что удивилась очень натурально.
        - Да это так, фигура речи, - буркнул Жука, аМаша поняла, что это была проверка.
        Надо ухо востро держать с этим «другом детства»!
        Тем временем они прошли через еще одну дверь - иМаша с облегчением перевела дух.
        Та, первая, комната! Вон у двери знакомая надпись, которая уже не кажется такой страшной, за окном заросли крапивы и полыни… Захотелось оттолкнуть Жуку, выбежать вон, броситься прочь, добежать до дому, забиться в самый укромный уголок, зажмуриться, уткнуться в колени, прижать к себе Маську - и забыть об этом доме, оЗавитой, обо всем на свете, об Иване Горностае в том числе!..
        Но при воспоминании об этом имени что-то укололо в самое сердце.
        «Да я влюбилась в него, что ли?!» - с ужасом подумала Маша, но тут же поняла, что боль в сердце была вызвана не столько чувством, а… вернее, не столько нежным чувством, а иным. Маша назвала бы его чувством долга, пусть это звучало очень уж высокопарно и даже нелепо в данной ситуации!
        Но не только поэтому она знала, что не побежит. Надо было все понять. Надо было узнать от Жуки все, что он мог рассказать.
        К тому же Маша была уверена, что, даже если она убежит, Жука ее найдет. Потому что рассказать ей что-то Жуке нужно не меньше, чем для нее - услышать его рассказ. Маша ему зачем-то нужна - и не только для того, чтобы душу отвести.
        Они спустились с крыльца - Жука заботливо придерживал Машу под руку, а другую руку, с обрезом, прятал за спину от случайных глаз, однако Почтовый съезд, как обычно, был пуст, даже работяги-строители вспомнили, что нынче воскресенье.
        На неудобном повороте стоял знакомый джип - на сей раз с поднятым верхом, не то что вчера, когда Жука почем зря форсил вЗавитой-второй!
        Жука нажал на пульт сигнализации, открыл перед Машей дверцу, помог сесть. Заботливо замкнул дверцу и только потом перешел на сторону водителя, по пути бросив обрез в багажник.
        - Поедем, поговорим где-нибудь, - сказал он, садясь за руль и ставя в держатель перед собой свой мобильный телефон. - На нейтральной территории. Ты должна кое-что узнать. И можешь меня не бояться. У нас общие интересы, можешь мне поверить. Ох, черт, совсем забыл! - Выдернул из стояка ключи и выскочил из машины: - Минут десять подожди.
        Щелкнула сигнализация. Двери в джипе оказались заблокированными.
        Маша мрачно усмехнулась, вспомнив, как вчера мечтала угнать Жукину машину и удрать на ней из Завитой-второй. Судя по всему, ей туда больше не попасть.
        Или попасть?..
        Жука сказал, что к следующей нашей встрече Горностай будет как новенький. Он имел в виду только свою встречу с ним? Или свою иМашину?
        Обернулась и взглянула в заднее стекло.
        Жука, согнувшись, ковырялся в траве, иМаша знала, что он там ищет. Гвоздодер, он же молоток, засунутый в старый Машин рюкзачок! В углу проходной комнаты в доме аккуратной кучкой лежат гвозди. Можно спорить на что угодно с кем угодно, что сейчас Жука снова заколотит дверь. Не только от Маши - от любого досужего прохожего, который сунется в опасный дом, как сунулся Ванечка, услышав чей-то отчаянный крик.
        Маша нахмурилась.
        Что-то не складывается… Или, наоборот, складывается чересчур складно, чтобы не бить по глазам этой складностью.
        Горностай случайно услышал крик и бросился в дом. Но, судя по словам Жуки, Горностай давно был ему нужен, он имеет для Жуки очень большое значение, хоть слово «артефакт» звучит по отношению к человеку странно. А раз Горностай так для Жуки ценен, вполне можно предположить, что его в дом заманили.
        Но тогда этнографичная Ирочка должна быть в деле. Глупо даже предположить это, но так же глупо не предположить! Однако с какого перепугу, если она и впрямь нарочно завела в дом Горностая, с какого, повторимся, перепугу ей рассказывать об этом Маше Мироновой, которую она увидела впервые в жизни, да и то случайно?!
        Маша, будучи вся в себе и в своих расстроенных чувствах, благополучно прошла бы мимо, если бы Ирочка не принялась истерически звать Ванечку, после чего поведала Маше свою печальную историю.
        Зачем? Зачем она это сделала?
        Но вот сделала - и после этого в сновидениях Маши Мироновой буквально прописался Иван Горностай. Но тогда она не имела никакого представления о том, что пропавший Ванечка - тоже Горностай. Имеющий к первому самое непосредственное отношение.
        Какое именно? Какое-то! Неведомо!
        Но именно из-за этого сна уМаши резко проснулся интерес к практически забытой деревне детства. Можно сказать, вспыхнул этот интерес! Да еще сильнее разгорелся, когда Жука признался, что старые снимки утеряны, а деревня, Завитая-первая, Завитая их детства, стоит заброшенная.
        Жука взял фотографии уМаши с год назад. Значит, он тогда уже начал интересоваться Завитой… первой или второй, не суть важно. Но почему Жуке так важно было, чтобы Маша узнала оГорностае, вбежавшем в дом?
        Да ну, ерунда. Ирочка иЖука, даже если они, допустим, как-то связаны, никак не могли просчитать, что Маша именно в это время окажется на Рождественской? Что она сбежит от соискателя Толика, аВанечка в это самое время сбежит от Ирочки…
        Предположить, что Жука, Ирочка иТолик связаны между собой, уМаши не хватало фантазии.
        Еще мамочка-покойница, царство ей небесное, в свое время пеняла Маше, что у нее заниженная самооценка. Короче, она себя недооценивает! Вот и сейчас она никак не могла поверить, что ее, Маши Мироновой, персона настолько ценна, что ради нее была затеяна такая сложная интрига. Многоходовочка, как теперь модно говорить. Ну не укладывалось это в голове!
        Чтобы хоть немного отвлечься, повернула рукоятку автомагнитолы. Шел концерт бардовской песни. Только что закончилась чудеснейшая «Милая моя» Визбора, и теперь звучала песенка, которую Маша последний раз слышала давным-давно, когда отец, любивший авторские песни под гитару, пытался приохотить к ним дочку, а потому у них в доме беспрестанно звучали песни Окуджавы, Высоцкого, Визбора, Митяева и иже с ними, а в том числе - этих самых «Ивасей». Это слово в данной ситуации обозначало вовсе не мелкую тихоокеанскую сельдь, которую еще называют дальневосточной сардиной, а было аббревиатурой, составленной из имен двух певцов (Ищенко иВАСИльев), которые, собственно, этой забавной песенкой и прославились:
        Приходи ко мне, Глафира, я намаялся один.
        Приноси кусочек сыра, мы вдвоем его съедим.
        Буду ждать желанной встречи я у двери начеку.
        Приходи ко мне под вечер, посидим, попьем
        чайку.
        И так далее. Маша слушала и улыбалась во весь рот.
        Ну да, песенка смешная, забавная. Приходи ко мне, Глафира… Почему именно Глафира, интересно? Чтобы рифмовалось со словом «сыра»? Наверное… Глафира… Красивое имя, только никак не приживается, хотя сейчас в моде старинные имена. Наверное, потому не приживается, что уменьшительное имя совсем уж старорежимное? Глаша, да и все. А как еще Глафиру можно называть? Фирой, что ли? Что?!..
        В это мгновение в салон джипа вскочил Жука. Выключил радио:
        - Ох, терпеть этих певцов-гитаристов не могу!
        Спросил Машу:
        - Ну что, поехали?
        - Поехали, - пробормотала она в ответ, сама себя не слыша.
        «Здесь мыться - одно удовольствие, особенно когда Фирочка за банщицу…»
        Так сказал Жука. А вот что сказала Марусенька: «Глафиры берегись, сестрицы моей. Она вроде меня, только глаза желтые!»
        Вроде Марусеньки - значит, ведьма, значит, коза. При чем тут какая-то банщица?! Хотя если Марусенька может обращаться в старуху, то почему ее сестре не обращаться в… кого? В старую банщицу? Судя по масленому блеску Жукиных глаз, банщица Фирочка отнюдь не старуха…
        Да ну, да ну, да ну что за чушь? Как может коза…
        А коза Марусенька разве не принимала образ женщины? Почему коза Глафира не могла проделать то же самое?..
        И опять выплыло из «Поднятой целины»: «В разрезе рубахи дрогнули ее смуглые твердые груди, торчавшие, как у козы, вниз и врозь».
        И эта изощренная этнографичность…
        Значит, это…
        - Ты когда в последний раз ела? - прервал круговерть ее безумных мыслей голос Жуки.
        - Не помню, - пролепетала Маша. - А что?
        - У тебя такой вид, будто ты сейчас в обморок хлопнешься, - сообщил Жука, ведя машину и косясь на Машу. - Давай сейчас где-нибудь поедим, как раз пора пообедать, а потом я все тебе расскажу. Потому что на пустой желудок это трудно понять. Понять и принять…
        - Зачем тебе нужно, чтобы я все поняла и приняла? - не выдержала Маша.
        - А ты разве этого не хочешь? - удивился Жука.
        Маша промолчала. А что она могла сказать?!
        В стародавние времена
        Как-то раз приснилась Донже Мавра, которая его зовет к себе.
        - Приходи, - говорит, - скорей да получи все, что за труд причитается.
        «Ага!» - обрадовался Донжа. Сны колдунов от яви неотличимы, поэтому он не сомневался ничуточки, подхватился еще до свету, оседлал коняшку и погнал в ту деревню, где Мавра жила.
        Подъехал в избе, видит - двери настежь.
        «Ждет!» - сам себе подмигнул Донжа и, приосанившись, пошел было в избу, да в сенях споткнулся обо что-то, лежащее на полу. Было оно черное, похожее на большой плоский камень… нет! Это не камень! Это толстая книга черного цвета!
        Черная книга! Колдовская книга!
        Схватил ее Антип, перелистал быстро… ничего, ну ни слова не понял! На каждой странице какие-то крючки, а может, буквы неведомого языка, на русские совершенно непохожие.
        «Ладно, на досуге разберусь, главное, что Черная книга теперь в моих руках! - подумал Антип. - Ни за что ее Мавре не отдам! Пускай научит меня ее читать, а не то яМавру-то тележной осью поперек спины… дело-то знакомое!»
        Он спрятал книгу за кушак Черномазого, который носил не снимая, сдвинул ее за спину, под армяк, чтобы Мавра не увидела, потом распахнул дверь из сеней - да так и ахнул.
        Ночь на дворе, а тут видно все как днем, свет из углов идет, словно там, за ними, пожар горит-пылает. И в этом мятущемся свете разглядел Антип, что лежит Мавра на полу, расставив ноги, вроде бы мертвая лежит… из лона ее льется кровь, а в той крови копошатся два крошечных козленочка, еще соединенных с ней пуповиной.
        Смотрит Антип на них - и глазам не верит. Неужто Мавра их родила?! Да быть же того не может!
        Вздумал было перекреститься, да так-то руку дернуло что-то, едва не оторвало!
        Спохватился, опустил руку, стоит, не зная, что делать. И тут вспомнились ему прощальные слова сатаны: «Приюти отродья наши…»
        Отродья наши!
        А ведь и впрямь - в лоне Мавры сначала Донжа, в ту пору еще Антип, пошуровал, а потом, на Лысой горе, и сатана кочегарил почем зря. От него, рогатого да козлоногого, и зачались, конечно, козлятки.
        Ну аДонжа-то тут при чем? Не могла же Мавра от двух разом понести!
        Но стоило Донже так подумать, как увидел он не козляток, а двух новорожденных девочек. Через миг они снова козочками обернулись, а потом опять человеческий облик приняли.
        Донжа со страху чуть не бросился наутек, но в его ушах явственно зазвучал голос того, кому он расписку кровью давал: «Приюти отродья наши, не то испепелишься в тот же миг, как от них отвернешься!»
        Знать, умудрилась Мавра и впрямь зачать от двоих враз, от человека и диавола: уних, у ведьм, небось, этакое возможно!
        Известное дело - с сатаной нельзя шутки шутить, он попусту не грозит, а коли пригрозил, все исполнит! Вытащил Донжа из-за голенища нож (всегда его там носил, мало ли лихих людей на свете, надо иметь, чем отбиться!), перерезал пуповину не то козочкам, не то младенчикам, обмыл их от крови, нашел чистые льняные лоскуты, завернул отродий, которые как раз в эту минуту девчонками скинулись, сложил в корзину да и пошел из избы. И в это мгновение Мавра вздохнула вдруг - и снова притихла с открытыми глазами. Вот теперь она была мертва, сразу видно!
        Донжа чуть не упал с перепугу, а потом вспомнил: ведьма либо колдун не умрут до тех пор, пока кто-нибудь у них что-то не возьмет. Вот и он взял уМавры отродий. А сила, сила ее чародейная перейдет ли к нему теперь?! Хорошо бы перешла! Перейдет, никуда не денется, ведь Черная книга у него!
        Переложил Донжа заветную книгу в корзину, чтобы не потерялась по дороге, сел верхом, взгромоздил перед собой корзину, да спохватился: «А и дурак я, куда спешу? Надо было в избе уМавры пошарить, небось там добра немерено схоронено, которое она раньше в себе держала!»
        Стоило ему так подумать, как в избе полыхнуло огнем - и в один миг она занялась полымем! А конь с перепугу так понес, что Донжа едва в седле усидел да корзину удержал.
        Не помнил даже, как на своем подворье вЗавитой очутился.

* * *
        - Здесь хорошая пирожковая, - сказал Жука буквально через минуту и свернул в какой-то дворик. - Любишь пирожки? Я обожаю. Конечно, их не сравнить с теми, которые твоя бабуля пекла, но все же очень… очень!
        Маша снова промолчала, только кивнула. Говорить она пока не могла. Надо было разобраться с выводами, которые вдруг буквально косяком ломанулись в голову.
        Жука выскочил из кабины, закрыл свою дверь и только потом, обежав автомобиль, позволил выйти Маше.
        Она хотела спросить: «Что, боишься, сбегу?» - но побоялась навести Жуку на мысль, что сбежать от него ей хочется так же, как остаться и послушать, что он скажет.
        Изоврется, как на Галочкином дне рождения, или правду откроет?
        Они вошли в маленькое, простенькое, но уютное кафе, в котором стоял такой восхитительный запах печеного теста, что уМаши немедленно разыгрался аппетит, и она вслед за Жукой заказала пирожки с мясом, с капустой и с яблоками, а также чаю.
        - Сначала поедим или начать уже рассказывать? - спросил Жука, когда официантка отошла от их столика.
        - Рассказывай, - разрешила Маша, решив собственные вопросы отложить на потом.
        - Тогда слушай… и воздержись от иронических комментов, хорошо? - серьезно проговорил Жука. - Допускаю, что многое тебе покажется сущей фантастикой, но все, что я скажу, - чистая правда. Значит, так… Ты когда-нибудь слышала про проклятые дома?
        - Раньше не слышала, - вздохнула Маша. - Но у меня такое ощущение, что я побывала в одном из них.
        - Правильно мыслишь, - сочувственно кивнул Жука. - Людей обычно проклинали за ужасные преступления, ну а дома становились проклятыми, если в них происходило множество злодеяний, были пролиты потоки безвинной крови. Не специалист во всяких межпланетных и заоблачных переходах, вообще, как и ты, фантастику не люблю, но мне кажется, что очень многие подобные дома каким-то адским образом соединены между собой. И некий центральный, извини за выражение, хаб или только один из хабов находится на Почтовом съезде - в той развалюхе, из которой мы с тобой недавно вышли. Не знаю, за что оно было так наказано, это строение, какие зверства творились в его стенах… может быть, когда будет время, займусь его историей, - но я точно знаю, что оно каким-то причудливым образом соединено с тем самым домом, который стоял в незапамятные времена вЗавитой и в который ты так необдуманно вбежала не далее как вчера… ну, дом с петушком на крыше.
        «Неужели это было только вчера?! - ужаснулась Маша. - Кажется, полжизни прошло с тех пор, столько страхов натерпелась!»
        - Ты вообще как в эту странную Завитую попала? - вдруг с неожиданной резкостью спросил Жука. - На электричке приехала?
        Маша вспомнила, что он мог узнать об этом от Карлушиной хозяйки, и решила не врать больше, чем нужно. Но и подробностей больше, чем нужно, не добавлять.
        - Да. Пошла лесной тропой - и случайно попала.
        О том, что лесная тропа вела не от Киселихи, а от Линды, она сочла за благо промолчать.
        - Да, - кивнул Жука. - Я тоже случайно - правда, на машине ехал. Не сразу сообразил, куда угодил. Понял только, когда увидел дом, которого в нашей с тобой деревне не было, но о котором в нашей семье какие-то страхи рассказывали, будто там давным-давно какой-то колдун Донжа кровь проливал, видеть его никто не видел, но прадед мой, Василий Алексеевич Жуков, его упорно искал, за что его в деревне многие сумасшедшим считали. А потом он пропал, и дед мой, сын Василия Андреевича, был убежден, что в том доме Жуков и пропал. Я дом сразу увидел, взорлил, так сказать, душой, сунулся туда и… и тоже чуть не пропал. Пока выход нашел, много ужасов навидался и многое понял. В том числе и то, что и в доме с петухом, и в развалюхе на Почтовом съезде, которая с ним смыкается, искажены все физические законы, касающиеся времени и пространства. Я не сразу сообразил, как там надо себя вести. Да и в самой этой Завитой были проблемы…
        «Скажет он, что там нельзя ни есть-пить ничего, ни говорить с местными? - затаила дыхание Маша. - Он не может этого не знать! Не зря же таскал с собой пакеты с едой и с водой. Я-то думала, Горностаю, а ведь, пожалуй, себе. И рот замыкал, стоило что-то неосторожно сказать… Это ведь то самое замыкание рта на замок, о котором меня предупреждала Марусенька! А его кто предупредил? Фирочка… или Глафирочка? «Она такая же, как я, только глаза желтые», - как говорила опять же Марусенька…»
        Нет, Жука ни слова не сказал ни о еде-питье, от которых вЗавитой следовало непременно воздержаться, ни о необходимости молчать.
        Может быть, забыл?
        Может быть… Но, конечно, следовало предполагать, что он не станет выворачивать перед Машей душу. Да Жукина душа, собственно говоря, мало ее интересовала! Она с трудом удерживалась, чтобы не спросить про Ивана Горностая, и подозревала, что Жука это прекрасно понимает, а потому будет тянуть время. Он еще в детстве славился своей способностью мотать нервы, разжигая интерес к какой-нибудь пусть и несущественной для взрослых, но весьма значительной для ребятишек тайне. С годами, надо полагать, эти способности у него только окрепли.
        Однако немедленно выяснилось, что Жуку Маша недооценила. Или переоценила - но не суть важно.
        - Судя по твоему расплывчатому взгляду, ты ничего не понимаешь в том, что я рассказываю, - проговорил он с ноткой жалости. - Да и ладно, я не ждал твоего понимания, у тебя с абстрактным мышлением всегда были проблемы. Впрочем, все вы, женщины, одинаковы. Вам нужна конкретика! Ну так вот тебе конкретика. Исходные данные таковы…
        Тут Жука вновь сам себя прервал, и в глазах его сверкнуло подозрение:
        - Кстати, ты видела на стене такую надпись странную? Красные буквы? Прочитала ее? Поняла?
        Слишком острый взгляд. Слишком напрягся вдруг Жукин голос…
        Сказать правду? Похвастаться своей догадливостью?
        Нет уж. Пока нет. Может быть, потом.
        А может быть, никогда.
        - Видела какую-то надпись у двери, но читать эту абракадабру мне было некогда, - равнодушно сообщила Маша.
        Нет, ну в самом деле - абракадабра. «На две его головы»! Ну и что это может значить?!
        А ведь похоже, Жуке это известно, и это имеет для него немалый смысл.
        - Ну и правильно, - с плохо сдерживаемым облегчением кивнул Жука. - Абракадабра и есть, нечего на нее время тратить! Но слушай дальше. Около трехсот лет назад человек по имени Иван Горностай в доме с петухом на крыше спрятал сундук с золотом. И не таращись так на меня, а то глаза выскочат и убегут. Золото существует, я знаю, где оно находится! Я видел сундук, в котором оно лежит. Но оно заговорено. И открыть сундук может только второй Иван Горностай - потомок того самого Горностая, который этот клад спрятал.
        Маша молча смотрела на Жуку, от всей души надеясь, что ее лицо не выражает ничего, кроме глупейшего из недоумений, а взгляд по-прежнему «расплывчатый».
        А на самом деле она вдруг все поняла…
        Все поняла, и смысл «абракадабры» открылся ей так же ясно, как если бы его разъяснил Маше сам Горностай: тот, первый, приснившийся, тот, в красной рубашке, затекшей кровью, тот, с золотой серьгой в ухе, - тот, первый, который произвел на нее такое потрясающее впечатление.
        Во-первых, она непостижимым образом вдруг поняла, что Жука врет: не прятал Иван Горностай золото! Спрятал его кто-то другой: очевидно, тот самый Донжа, о котором говорили Иван иМарусенька, а потом упомянул иЖука. Этот Донжа, конечно, и убил пленника, оставив потом голову Горностая охранять сокровище.
        Но это одна голова - а ведь нужна еще и вторая!
        «На две его головы!» Чтобы добыть клад, Жука должен исполнить заклятие…
        Курс «Устное народное творчество» был одним из любимейших Машей предметов, когда она училась на филфаке. Заговорам и заклятиям в нем уделялось немалое внимание! В том числе заклятиям кладов…
        Ясно, зачем Жуке второй Иван Горностай, который лежал связанный, измученный голодом и жаждой. Ясно, что его ждет, как только Жука сломает его сопротивление!
        Две головы его - это две головы Горностая. Вернее, головы двух Горностаев!
        Почему сопротивляется второй Иван? Знает про своего далекого предка? Знает про заклятие? Понимает его смысл? То есть он выбирает между двумя смертями, так, что ли? Между медленной смертью от голода и жажды перед бутылкой с водой - и мгновенной смертью от Жукиного обреза?
        А потом Жуке придется отрубить Горностаю голову, чтобы вполне исполнить заклятие. Не исключено, что предусмотрительный друг Машиного детства держит где-нибудь поблизости от сундука с сокровищами здоровенный секач…
        Или Горностай не сдается потому, что тянет время? Надеется на какое-то чудо, которое собьет с пути избыточно целеустремленного Жуку?
        А между прочим, чудо уже случилось, вдруг осознала Маша. В узилище Горностая появилась некая Мария Миронова, развязала пленника и даже перевела его в какое-то убежище, откуда он теоретически вполне сможет сбежать.
        Однако ситуация осложняется тем, что Жука знает про это убежище. И он кМашиным манипуляциям и к переводу Горностая в другое место отнесся вполне спокойно.
        Почему?
        Не потому ли, что совершенно уверен: Горностай никуда не денется? Он настолько обессилен, что будет пребывать в этом состоянии достаточно долго? Жука за это время успеет вернуться и снова примется за свои пытки? Или, предположим, за Горностаем в это время кто-нибудь присмотрит, и даже если он очнется и попытается сбежать, его остановят.
        Кто?
        Ну, как вариант - Фирочка.
        Маша усилием воли приглушила полыхнувшую в душе ярость.
        Однако Горностай накрыт телогрейкой, в одном кармане которой лежит свежезаряженная «Нокия», а в другом - наган с барабаном, набитым семью патронами.
        Про «Нокию» инаган (филолог, чувствительный к аллитерациям, встрепенулся вМашиной душе, но тут же присмирел, чтобы не сбивать свою хозяйку с толку) Жука не знает. Однако иГорностай о них не знает! И если он встанет с лавки, не обратив внимания на содержимое карманов телогрейки, то защищаться или звать на помощь он не сможет…
        Маша прикусила губу.
        Что делать? Броситься на Почтовый съезд - Жука перехватит, шагу шагнуть не даст. Даже если удастся ускользнуть от него и добраться до хаба (колдуны и ведьмы небось в гробу перевернулись оттого, что их заповедное обиталище и игралище было названо таким жутким словом!) - дверь в него заколочена. И даже если все-таки Маша сможет пробраться в дом - как ей отыскать Горностая и при этом не заблудиться в комнатах и коридорах?!
        Придется пока сидеть и слушать Жуку дальше. Вдруг что-то нарисуется в голове? Вдруг какая-то мысль озарит?
        Ну что ж, будем ждать …
        А интересно, как он собирается объяснить Маше смысл той страшной кровавой надписи? Или не собирается? Наврет что-нибудь?..
        - Я предложил Горностаю тридцать процентов клада, - выпалил Жука. - Все-таки я сокровище нашел, значит, должен получить больше. Однако он хочет все. И не идет туда, где находится клад. Но ничего, я его сломлю, я знаю, он долго не выдержит! - пристукнул Жука кулаком по столу. - Ну чего, чего ты на меня таращишься? Говорил же тебе - глаза убегут! Я на эти попытки разобраться в фантастически-мистически-исторической каше, которая возникла на месте нашей деревни, год потратил. А сколько раз с жизнью прощался, пока блуждал по дому! Думал, спятил, когда нашел дневник прадеда… Имею я право получить то, что именно я отыскал, что именно мне предназначено?! Да, мне, потому что прадеду моему именно это предсказала одна… - Жука нервно сглотнул, словно проглотил слово, которое хотел произнести, закашлялся, словно подавился этим словом, привскочил на стуле и заорал: - Да когда наш заказ наконец принесут?!
        Голос его звучал так яростно, что официантка мигом примчалась на полусогнутых, таща поднос, уставленный чашками, тарелками, чайником, источающим пар, и блюдом с горой пирожков.
        Они были восхитительны: гладенькие, поджаристые, вкусного золотисто-коричневого цвета… Однако уМаши уже пропал аппетит. Она налила чаю Жуке, потом себе, но когда он впился зубами в пирог с мясом, опустила глаза в свою чашку.
        Жука ищет у нее сочувствия?! Сочувствия в том, что пытает Горностая, чтобы тот дал добровольное согласие себя убить?!
        А впрочем, Жука ведь не знает, что она поняла смысл заклятия…
        - Заметь, - проговорил Жука, практически не жуя проглотив два немаленьких пирога, осушив полчайника чаю и несколько поуспокоившись, - заметь, Машка, я мог бы тебе наплести семь верст до небес, а ведь я говорю правду. В том сундуке баснословное богатство, и я имею на него куда больше прав, чем Горностай. Я его нашел, я! И если бы Горностай оказался на моем месте, если бы только с моей помощью мог добраться до золота, а я бы сопротивлялся, он бы меня тоже не пощадил. Но знала бы ты, какие там баснословные богатства!
        - О них в дневнике твоего прадеда Василия написано? - спросила Маша.
        - Конечно. Ну иФирочка мне многое рассказала.
        - Банщица? - уточнила Маша.
        - И это тоже! - довольно хохотнул Жука.
        - А как тебе удалось Горностая вЗавитую затащить? - решилась Маша на каверзный вопрос.
        - Да опять же благодаря Фирочке, - берясь за очередной пирог, благодушно проговорил Жука. - Но только я его никуда не затаскивал. Он тамошний. Опять же Фирочка нас познакомила. Она про сокровище давным-давно знает! Но взять не может. У нее свой интерес. Надоела ей жизнь нищая, совковая. Кстати, в той второй Завитой сейчас тысяча девятсот тридцать шестой год.
        - Да что ты говоришь? - удивилась Маша.
        И правда удивилась - точного времени, царившего вЗавитой-второй, она не знала.
        Елки же палки! Чему из того, что рассказывает Жука, вообще можно верить?! Про заклятие он умолчал, то есть, считай, соврал, про то, что Горностай был найден вЗавитой, соврал тоже… Причем очень примитивно. Во-первых, в1936году джинсы точно не носили. Во-вторых - и в главных! - Маша знает, что Горностай сам вошел в дом на Почтовом съезде. Об этом ей рассказала Ирочка…
        Ирочка?! Или Фирочка? Глафирочка?!
        Нет, нет, этого не может быть! Это совпадение! Это случайность! Такое подстроить было невозможно!
        Но Марусенька… она ведь предупреждала, что Глафира вроде нее. То есть тоже ведьма! А для ведьм, как учит нас народное творчество, путешествие во времени и в пространстве - плевое дело!
        Да… Кажется, ситуация еще сложней, чем Маше казалось сначала.
        Ай да Ирочка-Фирочка-Глафирочка!
        - Слушай, а тебе не опасно сГорностаем сговариваться? - спросила она, надеясь, что в ее голосе звучит самая искренняя забота оЖуке. - Сам говоришь: если бы ты попал в его руки, он бы тебя не пощадил. Но ведь ты и попадешь в его руки, когда приведешь его к сундуку! Он же не сможет открыть сундук связанным. Тебе придется его развязать. Что ему мешает тебя прикончить и самому все взять?
        - Не волнуйся, я буду осторожен! - хмыкнул Жука.
        «То есть ты убьешь его сразу же, как откроешь крышку сундука… или даже накануне, чтобы первой голове показать вторую…»
        - Я надеюсь, ты мне поможешь его уговорить, - вдруг добавил Жука.
        - Это каким образом? - удивилась Маша. - Как ты вообще это себе представляешь?
        - Есть план, - загадочно шепнул Жука, - но я тебе расскажу, когда мы вернемся в дом.
        - А мы туда вернемся? - глянула исподлобья Маша. - И какой у меня интерес туда возвращаться?
        - Ну, если красавчик Горностай тебя больше не волнует, то, может быть, взволнует процент? - лучезарно улыбнулся Жука. - И не один процент! Я умею ценить помощь!
        Маша почувствовала, что ее сейчас вырвет.
        «Ну, Жука… Ну ты и жук! Правильно тетя Юля назвала тебя жучарой. Да ты меня просто-напросто убьешь! А может быть, и сообщницу Фирочку прикончишь… хотя нет, если Фирочка - та самая Глафира, о которой меня предупреждала Марусенька, ее так просто не возьмешь! Но бог с ней. Или, вернее, черт. А мне хватит здесь сидеть. Ничего нового я от Жуки не узнаю. Надо попытаться сбежать, поехать вЗавитую и попытаться войти в дом с петушком на крыше. Так, а зачем мне это?.. Долг перед Иваном Горностаем? Но не лучше ли вернуться домой и сделать вид, что мне все это приснилось? Кстати, это самый безопасный выход. Если я начну обвинять Жуку публично, он может сказать, что просто разыгрывал меня. И что не был он ни в какой Завитой, знать ее не знает, ведать не ведает! А если я расскажу кому-нибудь про его намерения убить Горностая, он меня в психушку отправит. Запросто! И мне никогда не доказать, что он убийца, а я говорю правду… Однако далеко же я зашла по этой дороге! Птички под названием «Этогонеможетбыть» уже не поют свои веселые песенки над моей головой! А значит…»
        Маша приподнялась, оглядываясь.
        Жука мгновенно посерьезнел и тоже приподнялся:
        - Куда собралась? А пироги доедать Пушкин будет?
        - Я только носик попудрить, - буркнула Маша и окликнула официантку: - Девушка, извините, где у вас туалет?
        - Вон там, за занавеской, - показала та. - Вторая дверь налево.
        - Кстати, там есть окно? - с милой улыбкой спросил Жука.
        - Да у нас всюду хорошие кондиционеры стоят, - пробормотала официантка и убежала с очередным заказом, не увидев ничего особенного в этом вопросе.
        А вот Маша увидела!
        - Ты решил, что я собираюсь от тебя через окошко туалетное сбежать? - усмехнулась она.
        - Береженого Бог бережет, - пожал плечами Жука.
        - Я вернусь, - сообщила Маша, кивнув на свой рюкзачок, лежавший под столом.
        Жука демонстративно похлопал в ладоши и сел, взяв очередной пирог.
        Похоже, он успокоился. Но, наверное, он не был бы таким спокойным, если бы знал, что телефон лежит уМаши во внутреннем кармане курточки, а в другом кармане - деньги. Запасной ключ у соседки. Телефон, правда, разряжен, однако, если повезет, она успеет его зарядить.
        А еще больше Жука волновался бы, если бы знал, что Маша уже не раз бывала в этой пирожковой и ей известно, что за той же занавеской, за которую она сейчас зашла, в том же коридорчике, который ведет в туалет, есть маленькая дверка. Труженики теста и начинки периодически выбегают через нее во двор - кто травануться сигаретами, кто, наоборот, глотнуть свежего воздуха после той жарищи, которая царит на здешней кухне. Эта дверь не запирается никогда.
        Незапертой она оказалась и теперь. И, к счастью, ни одного из пирожковцев не оказалось во дворе! То есть на Машин исчезнувший след Жуку никто не наведет.
        Повезло!
        Маша пробежала через дворы и, подавив искушение повернуть кПочтовому съезду (ну что там делать… биться в заколоченную дверь?), шмыгнула на улицу Рождественскую, воровато огляделась и помчалась в противоположную сторону от Почтового съезда.
        Где-то здесь был салон сотовой связи… Где-то здесь он был…
        Вот он!
        Вбежать, купить внешний аккумулятор для телефона (ура, удалось найти уже заряженный!); вылететь вон, оглядеться, убедиться, что Жука пока не рыщет по Рождественской в ее поисках (или еще не спохватился, не обнаружил побега, или обнаружил, но понесся сначала на Почтовый съезд… ну и флаг тебе в руки, голубчик, подольше побегай там в крапиве-полыни в поисках коварной подруги детства!); убедиться, что «Самсунг», присоединенный к аккумулятору, успешно впитывает жизненную энергию, вызвать такси, подождать его несколько минут в укромной подворотне, трясясь от волнения; вскочить в машину и велеть ехать на вокзал, по пути отыскав в интернете расписание электричек Семеновского направления, и порадоваться, что ближайшая уже через полчаса.
        Радости что-то мешало… Ах да, она ведь сбежала, не заплатив за свои пирожки и чай! Что, если Жука подумает, будто она сбежала, чтобы не платить? Или все же сообразит, что Маша рванула вЗавитую? Или все-таки сначала будет проверять: ане затаилась ли она дома? Пожалуй, сейчас надо ждать от него звонка… Но лучше выключить телефон. Пусть заряжается спокойно! АЖука услышит только, что абонент недоступен.
        Но сначала перевести ему на телефон пятьсот рублей. Конечно, пирожки столько не стоят, тем паче что она ни одного не съела, но все же совесть будет чиста.
        Однако так и разориться недолго с этими мужчинами! Толику пятьсот, Жуке пятьсот… Уж не подумать ли об обещанном им проценте?
        - Это шутка! - на всякий случай уточнила Маша, обращаясь к мирозданью, и, переведя деньги со своей сбербанковской карты на Жукин номер, выключила «Самсунг».
        А вот и вокзал. Теперь немного отдышаться. До ухода электрички осталось двадцать минут. Маша еще успеет запастись водой и провиантом в буфете. А то и правда недолго в процессе спасения Горностая рухнуть в голодный обморок.
        Не хотелось бы!
        Из дневника Василия Жукова, 1930 год
        Я едва мог дух перевести от волнения. Неужели я напал наконец на этот вечно исчезающий след рассказа Тимофея Свирина? Неужели я напал на след моей ускользающей удачи?..
        - Д-да… - едва смог я пробормотать. - Про тот самый! Про дом, в котором был убит Горностай!
        - Откуда ты об этом знаешь? - спросила старуха требовательно. - Ты ж не тутошний. И никто из родни твоей даже и близко к этим местам не подходил!
        - У меня был денщик… Тимофей Свирин, - выпалил я. - Он не был здешний, завитинский, но кое-что все же знал про то, что здесь некогда творилось. Он погиб еще в семнадцатом году, а перед смертью рассказал мне про… про Ивана Горностая.
        - Только про Ивана? - осторожно спросила старуха.
        - Про то, как полицейские шли Донжу имать (я нарочно употребил именно это Тимофеево слово, которое как бы делало меня ближе кЗавитой и к этим давно минувшим событиям), как какая-то женщина перекрестила палки и окликнула Горностая… - Я благоразумно сказал «какая-то женщина», проглотив местоимение «вы», хотя при прошлой встрече она сама, считай, призналась, что это была именно она! - Про то, как потом полицейские нашли сундук на чердаке, а в нем голову Горностая, которая охраняла сокровища. Как двое пали мертвыми, а двое других убежали, поняв, что заклято сокровище. Но вот на сколько голов…
        - Да там же было на стене написано, на сколько! - перебила она меня не без досады. - Надо было только прочесть - и бежать оттуда бегом. Тогда бы и живы все остались, и тебя бы вовеки с панталыку не сбили, не заставили искать невесть чего… того, чего ты найти не сможешь!
        Можно было бы ожидать, что сердце у меня разорвется от разочарования, однако я сам подивился своему спокойствию. Очевидно, к тому времени я уже смирился с тем, что дома или вовсе не было никогда, или сейчас нет. Я просто хотел точно знать, было ли то, о чем рассказал мне Тимофей. И никто не мог мне поведать об этом более точно и правдиво, чем эта старуха.
        И все же голос у меня дрожал, когда я выговорил:
        - Значит, у меня ничего не получится…
        - Нет, - сочувственно ответила старуха. - У тебя не получится. Ведь ты к тем делам никаком боком не причастен. А вот уСвирина получилось бы, ибо его предок в том доме побывал. На том чердаке… А никого больше из завитинцев там не было. Вот и потомки их ничего о том доме не знают и видеть его не могут.
        Не сразу до меня дошел смысл ее слов! А когда дошел - я задрожал пуще прежнего от нового приступа волнения.
        - Так вы что сказать хотите? - прохрипел я. - Что этот дом есть, но его просто не каждый может увидеть?!
        Она кивнула, глядя на меня уже с откровенной жалостью.
        - И я не увижу?.. - пробормотал я, чувствуя, как по-детски отчаянно и безнадежно дрожит мой голос.
        Слезы подступали к глазам. Зачем я поверил Тимофею? Зачем ухватился за этот почти сказочный шанс? Зачем потратил время на мечту?
        - Увидишь, - ласково ответила старуха. - Не скоро еще… но перед самой смертью увидишь! И не только этот дом, но и еще кое-что.
        - Сундук с золотом? - воспрянул я духом.
        - Нет, его твой правнучок увидит. И сможет взять - если Горностай захочет отдать. Вторую его голову сыскать - это не так просто.
        Я помотал своей головой, потому что в ней не умещалось то, что говорила старуха.
        - Правнучок… Откуда он возьмется? У меня даже сына нет. Я и жениться не собирался.
        - Ну так соберись, милок, - ухмыльнулась она. - Возьми да соберись, долго ли умеючи? Однако жениться надо тебе не на ком попало, а лишь на Наташке Скворцовой.
        - Что ты за сватья баба Бабариха? - ухмыльнулся я, вдруг почувствовал недоверие к своей собеседнице.
        В самом деле, это что за разговор пошел? Может, это какая-то родня Наташкина мне голову морочит? Знает, что Наташка по мне сохнет, да и сводит нас таким оригинальным образом?
        - Дурака не валяй, - презрительно посмотрела на меня старуха. - Да потому, что она одной крови сДонжей. Была уДонжи молодая полюбовница, которая и родила ему дочку. Вот Наташа от того корня и пошла и есть. А правнучок ваш, значит, увидит то, что надо видеть.
        - А почему не сын? - угрюмо спросил я. - Почему не внук? Зачем так долго ждать?
        - Да потому что ни сыну, ни внуку твоему дела до этого дома и до Ивана Горностая не будет никакого.
        - Но ведь я расскажу?.. - заикнулся было я.
        - Не успеешь, голубок, - вздохнула старуха. - Не успеешь! Зато успеешь вторую голову зазвать в дом да тетрадку свою там бросить. И будет она лежать, пока не найдет ее правнук твой, который родится человеком непростым! Да, появляются иной раз на свет такие люди, а почему они именно такие, - никто не знает. Но только одолевает их неведомая маета душевная, верят они в сны и неупокоенных бродяг, живут не по законам своего мира, а по другим законам, и много им бывает дано… да, многого могут достигнуть, если не надорвутся, желая все разом унести. Получит ли он сокровище? Получит, если вторая голова захочет ему показать. А чтобы захотела, твоему правнуку подмога понадобится от той, чей родной крови я жизнью обязана. И вот тут-то ждет его самая главная заковыка…
        Голос ее звучал странно, странно! Казалось, она сама не понимает, что говорит, такое впечатление производило ее тусклое, безжизненное бормотанье. В молодости, в той, в другой жизни, от которой теперь ничего не осталось, привелось мне побывать на спиритическом сеансе. Тогда, перед войной с германцами, модно было судьбу пытать. И помню, медиум, который общался с духом… ей-богу, уж не припомню, чьим! - повторял его слова таким же безжизненным, невыразительным голосом.
        Но вот старуха провела ладонью перед глазами, словно сметая паутину, прилипшую к лицу, и перевела дух. И я то же самое сделал. Не знаю, как ей, но мне легче не стало.
        - А зачем мне на Наташке жениться? - воскликнул я, с трудом сдерживая внезапно прихлынувшие к глазам слезы безнадежности. - Зачем стараться ради какого-то мальчишки, которого я даже не увижу никогда?! Не лучше ли бросить все и уехать отсюда?
        - Да что ты, милый, - ласково промолвила старуха. - Никуда ты не уедешь. Судьба твоя была сюда приехать, чтобы костер разжечь. Другие в него дровец подбросят, но ты огонь разведешь, когда на Наташке женишься.
        - Каких дровец? В какой костер? - спросил я изумленно, однако старуха словно не слышала меня и твердила свое:
        - И захочешь убежать отсюда, а не сможешь. Будешь идти словно по половику, который из-под ног тащат! Да и зачем тебе уходить? Своего часа не минуешь, так доживи до него в радости. Не хватит ли тебе по белу свету без тепла человеческого мотаться, призрачного счастья искать? Оно вот, рядом, только руку протяни. Еще не раз мне спасибо скажешь и поймешь: синица в руках всегда лучше журавля в небе! Беда только, что твой правнучок этого понять не сможет. Глафира помешает! Ну да ладно, хватит об этом, оно когда еще случится!
        Старуха вздохнула и пошла от меня.
        Вот же привычка! Наговорила черт-те что да и прочь! Разгадывай сам эту головоломку!
        Что-то подсказывало мне: не разгадаю. Да и ладно! Плевать на нее и на ее пророчества дурацкие!
        - А ну как Натальина родня мне откажет? - насмешливо крикнул я вслед старухе.
        - Не бойся, не откажет! - бросила она, не оборачиваясь. - От судьбы не уйдешь. Все сладится.
        И оно в самом деле сладилось.

* * *
        …Да, конечно, про то, что новый Горностай был местный, завитинский и взялся из 36-го года, - это он ляпнул не подумавши, размышлял Жука, глядя вслед Машке, скрывшейся за занавесками. Она не могла не обратить внимания на одежду этого парня! Но Машка тоже прокололась - слишком уж старательно уверяла, что не читала ту перевернутую красную надпись на стене. Любой нормальный человек попытался бы ее прочесть, а уж филолог-то - всенепременно! Нормального человека (Жука имел в виду прежде всего себя) сбивал с толку этот знак - ?, ну а филолог, конечно, сразу догадался бы, что это буква ять, а потом и другие буквы к нему подогнал бы.
        Когда Жука - благодаря вовремя найденным запискам Василия Жукова - прочел надпись полностью, а не только первые три слова, он заинтересовался этой буквой. Почитал про нее вВикипедии, даже смешной стишок выучил - так называемый мнемонический, для запоминания слов, в которых следовало писать эту букву ять, которая звучанием ничем не отличалась от нормального звука Е:
        Б?лый, бл?дный, б?дный б?съ
        Уб?жалъ голодный въ л?съ.
        Л?шимъ по л?су онъ б?галъ,
        Р?дькой съ хр?номъ пооб?далъ
        И за горький тотъ об?дъ
        Далъ об?тъ над?лать б?дъ.
        Стишки были длинные, дальше Жука забыл. А слов с ятем было вообще безумное количество. Можно было только пожалеть несчастных дореволюционных гимназистов, которым следовало все их вызубрить.
        Машка, конечно, первые три слова смогла прочитать, ну а последние ей было видеть совершенно необязательно. Даже вредно. И не только для ее нервишек, но главное - для самого Жуки. Хорошо, что они сохранились только в дневнике прадеда…
        А вот интересно, Машка смогла не только прочитать, но и понять, что значат хотя бы эти слова: «На дв? его головы»? Жука-то сам не догадался - Глафира помогла. Бесценная Фирочка-Ирочка-Глафирочка!
        При мысли о ней по Жукиным губам скользнула невольная улыбка…
        Он помнил Глафиру с юности. Она часто снилась ему тогда… нет, вернее будет сказать, являлась ему во сне: сначала черной козочкой, потом - женщиной с блудливыми повадками, желтыми - нет, янтарными! - глазами и твердыми смуглыми грудями. Ее ноги, поросшие густой черной шерстью, - стройные, изящные женские ножки в густой звериной шерсти и с копытцами, с копытцами! - доводили его до исступления. Потом он узнал, что Глафира, при всей виртуозности своих превращений в обольстительную красотку, с ногами своими ничего не могла поделать. Ничего! В тех сновидениях - или все же видениях?! - в которых Жука испытывал первые юношеские неистовые оргазмы. Эти встречи были настолько реальны, что по утрам губы Жуки были распухшими от поцелуев, а на простынях почти не оставалось следов бурных извержений, как будто он и в самом деле извергался в чье-то сладостное лоно.
        Вскоре он заметил, что черных коз вЗавитой - две, причем невозможно было понять, где они живут. Одна из них иногда мелькала около дома Ермоленко - это была фамилия деда и бабки Машки Мироновой. Но эта козочка прибегала таясь, заглядывала из-за забора во двор - тотчас прибегала Агриппина Ефимовна, Машкина бабушка, поила козу, вычесывала из ее шерсти репешки, но тоже таясь, явно стараясь, чтобы никто ничего не видел.
        Жука увидел ту козочку случайно и долго потом крался за ней, мечтая ее позвать - и боясь. Он ведь не знал, как зовут ту, с которой он любострастничал во сне, не знал, каким именем попытаться окликнуть козу. Вдруг она оглянулась, иЖука увидел, как сердито блеснули ее черные глаза.
        Не та! У той были желтые.
        Янтарные…
        Жука тогда и огорчился, и обрадовался разом. Он не хотел, чтобы ту козочку, его козочку видел кто-то еще, пусть это всего лишь бабка Машки Мироновой.
        А ночью к нему явилась его бесподобная любовница, назвала свое имя - Глафира, сказала, что другая коза - это ее сестра, которую зовут Марусенька, но от нее лучше держаться подальше, - и простилась с ним после бурных ласк. Но пред тем как исчезнуть, сообщила, что однажды позовет его, чтобы он мог получить то сокровище, что оставил ему почти триста лет назад его предок - разбойник Донжа.
        Жука, конечно, наивно спросил, а нельзя ли уже теперь забрать сокровище.
        - Еще не время, - покачала головой Глафира. - Ты должен вырасти, и должны вырасти те, кто поможет тебе снять с сокровища заклятие.
        - И что, с ними придется делиться? - нахмурился Жука.
        - Нет, оно достанется только нам с тобой, - пообещала Глафира. - Жди. Когда я тебя позову. Жди!
        Прошло много лет, но Жука никогда не забывал Глафиру. Родители уехали из Завитой и сына с собой увезли. Конечно, отец в городе хорошую работу нашел, но настоящая причина была такая, какую и назвать стыдно.
        Жуке проходу не давал какой-то пес бродячий. Он и раньше вЗавитой появлялся. Неизвестно, кто его кормил-поил, но тогда он держался поодаль и на Жуку только рычал и зубы грозно скалил. А чем старше тот становился, тем больше ярился на него пес. Тварь такая! Однажды покусал - ну только что горло не перервал! Сколько уколов пришлось перенести, сколько страхов пережить! Шрамы до сих пор остались, через столько лет! Вот в основном из-за этого случая и уехали Жуковы в город, ведь вслед за этим псом все завитинские собаки на Жуку ополчились, будто их науськал кто.
        Между прочим, недавно Жука с этой пакостью расквитался. Не без помощи Фирочки, которая помогла собачину в капкан заманить и рассказала Жуке, что это за пес, какой, так сказать, породы. Однако этот гад все же вырвался из капкана… наверное, подыхать пополз, Жука очень надеялся, что подохнет, давно же пора!
        Жука не жалел, что уехал из Завитой: вгороде жить гораздо интересней! Он только сначала опасался, что теперь Глафира его не найдет. Но это было глупо, конечно: ведь сон может присниться где угодно! Да, чем дальше в прошлое уходили их встречи сГлафирой, тем чаще он считал все это сном… Он жил обычной, нормальной, веселой, а порой и вполне счастливой жизнью. Женился на Галке Чатушкиной, с которой еще со школьных лет хороводился. Детей у них не было, да они оба и не больно-то их хотели. Галка была хорошей женой, но… обыкновенной. А ему хотелось фейерверка! Он погуливал от Галки. Но все его женщины были тоже - самые обыкновенные. Ни с кем он не испытывал даже подобия того, что чувствовал сГлафирой. Ни у кого не блестели так глаза, как у нее, да и таких желтых, нет, янтарных глаз он ни у кого не видел!
        Как-то раз пришло ему в голову попытаться затащить в постель Машку. Просто так, для полноты ощущений! Но Машки он почему-то боялся… И чем дальше шло время, тем больше боялся! Оттого и держался от нее подальше, оттого и телефон ее заблокировал.
        А потом ему снова приснилась Глафира.
        Наконец-то!
        Жука и ждать перестал, а она - вот она! Теперь он понял, как пуста была его жизнь без этих снов - и без мечтаний о сокровище! Глафира сказала ему, что время пришло… конечно, сказала потом, после того, как измучила его своим телом до стонов и криков. Эти стоны и крики ужасно перепугали Галку, которая решила, что мужу снится кошмар. Ага, побольше бы таких кошмаров увидеть!
        Галину тогда Жука тоже подгреб под себя, такой бешеной энергией наполнил его секс сГлафирой. Но Галину он не видел - сияли перед ним желтые глаза Глафиры, вздрагивали ее твердые смуглые груди, звучал протяжный голос:
        - Вре-емя! Вре-емя пришло! Те-ебе-е надо отыскать Ивана Горностая! Где-е хоче-ешь отыщи! И прие-езжай поскорее-ей вЗавитую. Там встре-етимся!
        В стародавние дни
        У Донжи была в хозяйстве коза, у которой на днях козленок народился. Его Донжа на мясо пустил, а к козе вместо него отродий подложил.
        Ничего, приняла их коза! Заботливо выкармливала, выпаивала, вылизывала да отогревала. Так они и росли в загоне для скота. Но возни с ними было немало: они ведь то козочки черные, которые весело скачут по загону и двору, то девчонки, которые везде лезут да суются - только и следи, чтобы их чужой глаз не увидел! Хорошо, что дом на отшибе стоял, да и какая-никакая колдовская слава, а пуще того - слава разбойничья оДонже все-таки шла: его соседи боялись да сторонились.
        Были отродья друг от дружки почти неотличимы, только у одной глаза желтые, у другой - черные. Первую Донжа Глафирой назвал, вторую Марьей, а кликал Глашкой да Маруськой. Тот, кто их видел в козьем образе, конечно, не дивился, что названы они человеческими именами, ибо коз испокон отчего-то так и кличут. Если корова - она Зорька, Белка, Ночка, Пестрянка, Красуля или еще что-то подобное, то коза непременно Зинка, Тонька, Фроська, Нюрка… Словом, Глашка да Маруська в самый раз пришлось!
        Конечно, росли они некрещеными (какой же поп отродья сатанинские окрестит?!). Донжа иной раз надеялся - может, помрут, коли нехристи?..
        Вот хорошо бы! Гора бы с плеч!
        И вот однажды захворала черноглазая - лежит посреди двора и не встает, только стонет. Донжа втихаря возрадовался, что одной докукой будет меньше, а он в том и не виноват. Однако коза, кормилица отродий, вышла во двор и ну орать не своим голосом, словно на помощь звала!
        Тут мимо одна баба деревенская шла, Ефимовна. Она, может, одна только из всех соседей Донжи решалась ему перечить! Хоть и про разбойные дела Донжины была наслышана, знала, что он в колдуны поверстался, а все равно его не страшилась, такая была спорая да злая.
        Злилась она еще и потому, что ее дочка была одной из любовниц Донжи. Та была мужняя жена, дочку родила - все думали, от мужа, но Ефимовна-то знала, от кого! Во внученьке она души не чаяла, аДонжу при этом на дух не переносила.
        Увидала Ефимовна, что козочка едва живая лежит, накричала на Донжу и забрала ее с собой. Донжа потащился следом - глядеть.
        И что? В?ходила Ефимовна, козочку! Возилась с ней полночи, ласково Марусенькой звала, молоком отпаивала, но выходила-таки.
        Донжа страшно боялся, что козочка при Ефимовне человечий образ примет, но нет, этого не случилось. Плюнул он наконец и пошел восвояси. Но только лег спать, как во сне явился к нему тот, кому он душу продал, и приказал, чтобы взял он отродий к себе в дом и воспитывал их как детей родных, не то они навеки козами останутся и никакого проку с них не будет. А в человеческом облике они Донже много пользы принесут. Оборотнями, дескать, они были, оборотнями и останутся, но менять свой облик будут лишь тогда, когда это им на пользу или на пользу Донже пойдет.
        - Еще и благодарить меня будешь! - бросил козлоногий владыка ада на прощанье, и, хоть было это всего лишь сновидение, Донжа ослушаться приказа не посмел.
        Забрал он козочек со скотного двора и теперь держал их у себя, а иногда отдавал в дома своих любовниц, чтобы к делу бабьему и всякому рукомеслу приучали. Девчонки, Глашка да Марусенька, оказались на диво разумны и отлично понимали, когда можно козами обращаться, а когда нельзя. В чужих домах никто и заподозрить не мог, что они козы!
        Вскоре выросли отродья красавицами, хозяйками, рукодельницами, и тогда Донжа их в свой дом забрал. Пришло время их к серьезному делу приучать.
        К разбойному делу!

* * *
        По пути вЛинду Маша то и дело смотрела в окно электрички, особенно в тех местах, где автомобильная трасса приближалась к железной дороге или проходила параллельно ей. Не оставлял страх, что ушлый Жука догадается, куда направилась коварная подружка детства!
        На счастье, Маша не разболтала не менее коварному другу детства, что в прошлый раз вошла вЗавитую не со стороны Линды, а со стороны Киселихи. То есть, строго говоря, бояться особо было нечего. И все же Маша первое время, ступив на полузаросшую лесную тропу, то и дело озиралась.
        Жука не просто ушлый и хитрый - он умный. Вывод его о проклятых домах, которые соединены между собой, поразил Машу своей точностью. Это многое объясняло, в самом деле… а может быть, если вдуматься, объясняло и факт раздвоения двух деревень, появления Завитой-второй. Вполне возможно, что в тот момент, когда произошло убийство Горностая, судьбы двух деревень и разошлись. Так река, встретив на своем пути остров, раздваивается в своем течении, обтекая его, и продолжает струиться в двух новых руслах. Сойдутся ли они вновь? Возможно. Кто знает?!
        Вряд ли одно только убийство Горностая послужило причиной для «раздвоения» деревни. Видимо, кровавая чаша просто переполнилась, а терпение Судьбы, наверное, тоже может истощиться.
        Ну а почему точка входа в старый дом открылась именно в1936году?.. Жука говорил, что именно тогда пропал его прадед, который был одержим поисками этого дома, который больше никто не видел и о котором больше никто не знал. Может быть, поэтому? Он вошел - и вход открылся для них сЖукой?
        Объяснение, пожалуй, так себе, средненькое. Но больше ничего Маше не приходило в голову. Хорошо бы еще, если уж настало такое просветление, додуматься, почему именно они сЖукой в этот дом вхожи, а еще - каким образом тень Марусеньки попала на фотографию, с которой, собственно, и началось, фигурально выражаясь, их сМашей общение.
        На первый вопрос ответа нет, да и домыслы так себе. На второй - аналогично. Впрочем, общеизвестно, что фотообъектив порою фиксирует некие объекты, простым глазом не видимые. Очевидно, это происходит, когда разные измерения, разные миры пересекаются. В интернете можно найти кучу примеров. Раньше Маша считала все эти случаи либо фокусами фотографов, либо дефектами пленки, но вот жизнь внесла свои коррективы и заставила в это поверить…
        А вот иЛинда.
        Маша перешла пути, нашла лесную тропинку и снова уподобилась Ерофею Хабарову. Просто удивительно, как быстро заметает лес следы человека!
        Впрочем, на том месте, где она встретилась сГавом, трава все еще примята. Здесь он бурно радовался знакомству, здесь ел и пил, здесь пытался не пустить ее вЗавитую… Увидит ли она его еще раз, этого чудного пса, у которого хватило же ума притащить Горностаю телефон, который Маша забыла, заметьте, в рюкзачке? Его подобрал Жука, аГав, значит, успел вытащить телефон раньше?
        А что, если это Жука подсунул Горностаю телефон и следы собачьих зубов Маше только померещились?
        Зачем Жуке это понадобилось? Да чтобы снова заманить Машу вЗавитую! Вот оно, коварство!..
        Но откуда Жука мог знать, что Маша так бурно отреагирует на зов Горностая? Что она и в первый раз отправилась вЗавитую именно ради этого пленительного имени, вернее, человека, которого звали Иван Горностай и который сказал ей во сне: «Только ты…»
        Кто мог знать об этом сне?
        Марусенька, только Марусенька, которая там тоже присутствовала. Значит, она разболтала об этом Жуке?
        Вряд ли. Жука ей был не по нраву, очень даже, и это Маша сама могла наблюдать.
        А может быть, сюда каким-то образом вмешалась Фирочка-Ирочка-Глафирочка?
        Каким же это образом?!
        Хм… Да ведь именно после встречи с этнографичной Ирочкой на Почтовом съезде Маше приснился сон, от которого она и одурела, можно сказать. Правильно бросила Марусенька: «Дури хватит…»
        Марусенька сказала, что они сГлафирой сестры, что Глафира такая же, как она. Только глаза желтые!
        Бог (черт?) с ними, с глазами, но ведьмы вполне способны наводить на людей морок, то есть сновидения, которые тоже можно сравнить с мороком!
        Значит, Маша клюнула на приманку Глафиры, аМарусенька старалась ее спасти?
        Но зачем она нужна Глафире, чтобы ее заманивать вЗавитую, и почему Марусенька помогала - ну реально помогала! - не совершить роковых оплошностей вЗавитой, уберечься от Жуки, а потом заставила ее войти в дом вЗавитой именно тогда, когда из него можно было выйти на Почтовом съезде? Марусенька ее буквально вытолкнула в реальную жизнь, не загадочная старуха виновата, что Маша туда снова лезет.
        Гав, кстати, тоже пытался ее спасти от призраков Завитой - сначала туда не пускал, потом подвел к дому, потом вместе сМарусенькой заставлял туда войти…
        Так, у нее два союзника и два противника.
        Глафира помогает Жуке. Почему? Тоже надеется на процент с клада?
        Смех и грех…
        А кстати, почему Жука буквально под дулом пистолета (или обреза, не суть важно!) увел Машу из дома-хаба (вот же привязался дурацкий термин!) и почему посулил, что она еще увидит Горностая?
        Он что, предвидел, что Маша ударится в бега, снова начнет прорываться вЗавитую, а значит, в проклятый дом?
        Господи, да как же надоело ничего не понимать в этой истории! Как же надоело тешиться своими эфемерными догадками, которые, вполне возможно, не имеют вообще никакого отношения к действительным причинам происходящего?!
        Внезапно раздался собачий лай и спугнул стаи недоумений, которые так и метались в бедной, усталой Машиной голове.
        Девушка принялась с надеждой озираться, ожидая, что произойдет некий «день сурка» иГав возникнет на том же самым месте, где возник вчера. Однако тут же до Маши донеслись чьи-то голоса, и она поспешно отступила за куст цветущего лесного жасмина, который почему-то называется чубушником.
        Кто это там? Жители Завитой-второй, покинувшие свой призрачный мир, или реальные люди, случайно оказавшиеся в опасной близости от мира нереального?
        Кто бы там ни шел, она не собиралась попадаться на глаза этим людям. И сейчас не хотелось бы, чтобы какой-то незнакомый пес вступил в ряды ее обожателей!
        На счастье, чубушник благоухал одуряющее, к тому же ветер дул в сторону Маши, и пара немолодых дачников, а также их немолодой пудель прошли мимо прогулочным шагом, не обратив на нее ни малейшего внимания, беседуя о том, как было бы хорошо, если бы такая чудесная погода продержалась подольше. В смысле, дачники беседовали, а пес слушал. Ну аМаша провожала их напряженным и испуганным взглядом.
        Они приближались к тому самому дубу, из-под корней которого в прошлый раз полз противный белый туман, сквозь который Маша прошла вЗавитую!
        Что произойдет сейчас? Поползет туман? Или нет? Если да, значит, дачники попадут вЗавитую-вторую? И что с ними там будет? Не пора ли бросаться им на выручку и попытаться остановить?
        - Все б тебе кого-нибудь спасать! - проворчала Маша сама себе - а в следующий момент вздохнула с облегчением: дачники миновали дуб, едва не споткнувшись на его корнях, вылезших чуть ли не на тропу, и пошли по ней дальше.
        Итак, спасать никого не нужно, спасибо и на том!
        Однако не означает ли отсутствие тумана то, что иМаше вход вЗавитую закрыт?
        Она выбралась из-за куста жасмина (чубушника, нужное подчеркнуть), от запаха которого уже начала кружиться голова, ринулась со всех ног вперед, запнулась о корень дуба - и вздохнула с облегчением: есть туман! Пополз! Вот и отлично! Путь открыт!
        Маша была так возбуждена, что почти не ощущала мертвящей сырости, которую источал липнущий к лицу и телу туман.
        Да, вход вЗавитую-вторую открыт не для каждого. Почему туда могут пройти она иЖука? Только потому, что некогда родились вЗавитой-первой? Или это каким-то образом связано с их предками? А может быть, с историей Ивана Горностая?..
        Наконец туман рассеялся. Маша оказалась в деревне. Шла как могла осторожно, чтобы никому не попасться на глаза, хотя улицы были практически пусты. Впрочем, в стороне колодца и в огородах вовсю звенели ведра и плескалась вода.
        Завитинцы трудились как пчелки… если бывают, конечно, пчелки-поливальщицы.
        Маша все-таки не удержалась - свернула к своему родному дому, вернее, его копии. Дотянулась через заборчик до шершавой березовой коры, погладила ее, хозяйственно покачала головой, увидев так и не заклеенную со вчерашнего дня трещину на крыльце. Подождала немного, надеясь, что появится Марусенька, но не дождалась и совсем было собралась уходить, но тут за спиной раздалось всполошенное козье мемеканье.
        Маша обернулась - черная коза неслась прочь от нее по проулочку.
        «Может, иногда коза - это просто коза?» - с робкой надеждой сказала себе Маша и пошла дальше, иногда оглядываясь, но Марусенька так и не появилась.
        И коз больше никаких она не видела.
        Повеяло ветерком, иМаша вдруг осознала, что уже вечереет. То-то так тихо стало - деревня рано спать ложится!
        В этой мирной тишине, где был слышен каждый звук, она отчетливо различила бы рокот мотора, если бы Жука все же заявился сюда. Однако вечерний покой ничто не нарушало, иМаша шла себе да и шла, пока впереди не показался дом с петухом на крыше.
        Уселась передохнуть рядом с ним на траву, размышляя, не стоит ли обойти дом и попытаться понять, где именно он смыкается с той развалюхой, которая стоит на Почтовом съезде. Нет, глупости, конечно, никаких видимых глазом тоннелей тут не настроено!
        Маша сидела и сидела, не в силах заставить себя встать и подняться на крыльцо.
        А вдруг ее там ждет Жука? Обнаружил ее побег, проверил дом на Почтовом съезде, убедился, что гвозди на месте, понял, что этим путем Маша вЗавитую не проникла, поехал на улицу Дунаева, убедился, Маши дома нет, начал ей названивать, но телефон не отвечает…
        Ах да, про телефон-то она забыла!
        Когда включила его, испугалась: аесли Жука каким-то образом умудрится ее теперь засечь? Вроде бы есть такие программы шпионские… чего сейчас только нет!
        Не выключить ли снова?
        Нет, не выключила: стыдясь сама себя, признала, что ей интересно: ане дозванивался ли за это время Иван Горностай?
        Однако дозвониться до нее не пытались ни Жука, как это ни странно, ни Горностай, как это ни грустно.
        Да, грустно! Маша сама удивилась своему разочарованию…
        Неужели он до сих пор лежит без сознания? Или очнулся, но просто не догадался пошарить в карманах телогрейки? Или в игру вступила Фирочка? И-роч-ка, тварь такая!
        Или до него добралась та влюбленная особа, страстную речь которой Маша случайно услышала, прежде чем найти связанного Горностая? А кстати, куда все-таки подевалась та женщина? Ведь комната, где Жука держал Горностая, была заперта?..
        И Маша задумалась - могла бы и раньше, конечно, обратить на это внимание, но события развивались слишком быстро, было не до тонкостей осмысления! - о том, что лексика подслушанного ею разговора была довольно странной. Мягко говоря, не современной. Особенно когда женщина говорила о тех приворотных зельях, которые использовала: «И соль наговоренную в ворот рубахи тебе зашивала, и кошку черную вываривала, чтобы косточку-невидимку добыть и тебя намертво приворожить! И кровь свою месячную тебе в вино добавляла!»
        Ну ладно, кровь - это, так сказать, вечное и в самом деле очень сильное приворотное средство. Но кто в наше время будет вываривать черную кошку?!
        И не только в лексике дело! Маша совершенно пропустила мимо ушей то, с чего начинался разговор. А ведь Горностай ясно сказал: «Ты меня под пулю привела!»
        Как можно было не обратить на это внимания?! Ведь Маша и раньше знала, что Горностая подставила под пулю Марусенька.
        Тогда что? Тогда это был не тот Иван Горностай, которого развязала Маша, а тот? Из прежних времен? ИМаша случайно услышала разговор, происходивший не в наше время, а… когда там был подстрелен Иван Горностай? Лет триста назад, сказал Жука? И кто такой Донжа, кстати сказать?
        Итак, Горностай охотился на этого Донжу, когда прозвучал предательский выстрел.
        Но этого Донжу выдала ему Марусенька! Она сама об этом сказала: «Тебе не я была нужна - тебе Донжа был нужен! С моей помощью ты хотел до него добраться! И я ради тебя, ради твоей любви помогала тебе! Я тебе Донжу выдала, я ему злом за добро заплатила, а ведь он нас с сестрой приютил, он нам помог людьми стать!»
        Господи милостивый! Марусенька - черная коза. Глафира - ее сестра. Это им помог Донжа стать людьми? Козам черным? Он что, и впрямь был колдун?!
        Мистика какая-то…
        Маша в отчаянии стиснула виски, и этот жест, многажды описанный в романах и казавшийся ей прежде исключительно книжным и надуманным, сейчас как нельзя лучше выразил ее отчаяние и полнейшую растерянность.
        «Так, - сказала она себе, - давай думай! Начнем с самого начала! Был какой-то колдун Донжа…»
        Начать с самого начала не получилось, потому что до Маши донесся рокот автомобильного мотора.
        Жука! Он здесь!
        Не думая, не рассуждая, Маша бросилась в дом. Рванула дверь… уже когда переступила порог, сообразила, что это вполне мог быть какой-нибудь деревенский грузовик, но поздно - она уже была в доме, дверь с негромким стуком закрылась за спиной, а впереди открылись дощатые сени.
        Неподалеку видна еще одна дверь. Нет, это не та дверь, через которую Маша пробегала в первый раз. Та была впереди, а эта сбоку.
        Вернуться? Но ведь она приехала вЗавитую ради того, чтобы оказаться в этом доме!
        «Зачем я сюда приехала? - вдруг в отчаянии спросила себя Маша. - Зачем вообще влезла в эту историю?! А вдруг случится чудо и через эту дверь я попаду на Почтовый съезд? Клянусь, тогда я больше никогда… - Она печально усмехнулась: - Нет, Шуйский, не клянись, как сказал Годунов у любимого Пушкина! Ты ведь просто с ума сойдешь, если не узнаешь, что здесь происходит!»
        Да, если прежде птичка пела над ее головой: «Этого не может быть!» - то теперь она кричала неотвязно: «Знать, знать, знать!»
        Знать, что здесь происходит? Или знать, кто такой Иван Горностай номер два и с кем он сейчас? Но почему он говорил: «Только ты…» Впрочем, это не он говорил…
        - О господи, ну и дура же ты, Капитанская дочка! - сказала сама себе Маша и осторожно потянула за ручку двери.
        Из дневника Василия Жукова, 1930 год
        Не стоит думать, что я немедленно после разговора с этой не то зловещей, не то доброжелательной старухой ринулся кНаташе Скворцовой - просить ее руки и сердца. Более того - я решил вообще уехать из Завитой. Почему я должен заботиться о каком-то своем неведомом потомке, который, возможно, что-то увидит, а может, и обретет то, о чем грезил я? Но и у него вряд ли получится. Слишком много условий выставила Марусенька, чтобы они сошлись и привели этого неизвестного человека к успеху. Почему не позаботиться прежде всего о себе?! И так слишком много было потеряно мною времени из-за собственного глупого легковерия. Видимо, я и в самом деле помешался от жизни вСовдепии, если решил вдруг попытать счастья и довериться последним словам умирающего Тимофея Свирина!
        Точно так же настойчиво, как я прежде убеждал себя в том, что он не мог солгать перед кончиной, так теперь уверял себя, что это был всего лишь предсмертный бред, который показался мне правдивым, потому что я сам только чудом спасся от смерти и готов был поверить в любое другое чудо. Ну а последующая жизнь моя вМоскве была настолько безотрадна и тягостна, что я поистине схватился за соломинку, чтобы из этой безотрадности и этих тягот выбраться. Но теперь пора взглянуть в лицо правде. Пора признать, что год жизни потрачен попусту, что все придется начинать сначала. Оставалось только решить, как именно это сделать. Но уж точно не вЗавитой, не сНаташей Скворцовой, ухмылялся я сам себе!
        Но глупо, конечно, было даже пытаться спорить с судьбой! Ее велением поверил яТимофею, ее велением попал я вЗавитую, ее велением встретился сМарусенькой… ее велением сложились и все последующие события.
        Несколько дней я метался, раздумывая, как лучше поступить: податься прочь из Завитой без предупреждения, тайно, или все же поставить начальство, которое находилось в городке Бор, в известность о том, что намерен сделать.
        С одной стороны, начальство могло меня не отпустить. Но если я соберусь устраиваться на службу в другом месте, мне понадобится хороший «Трудовой список»[16 - «Трудовой список», введенный в обязательное употребление на всех предприятиях СССР в1920г., был чем-то вроде послужного списка. Работодатель должен был вносить туда общие данные о сотруднике: дата приема на работу, должность, размер зарплаты ит.д. При переходе служащих из одного учреждения или предприятия в другое трудовые списки выдавались им на руки. При приеме на новую работу от сотрудников требовались трудовые списки с мест прежней службы. Трудовые книжки единого образца появились в1939г. Кстати, первая попытка ввести их была предпринята Советской властью еще в1918г., однако в1922г. начал действовать новый КЗОТ, который трудовых книжек уже не предусматривал. Они были заменены на «расчетные книжки», которые по месту работы получали все рабочие и служащие, кроме чиновников.], который недавно ввели и который требовали теперь при приеме на новое место. Это непременно… Однако, по слухам, из-за введения этих «Трудовых списков» сейчас
ужесточилась проверка документов, начали посылать запросы в прежние места службы. Вот чего мне меньше всего хотелось - это чтобы пошел запрос вМоскву! Оттуда я подался весьма спешно не только потому, что спешил искать сокровище, хранимое Иваном Горностаем, но и потому, что слишком уж въедливый пришел к нам инспектор, который занимался проверкой прошлого сотрудников. Я решил не ждать, пока он до меня доберется и наткнется на плохо залатанные прорехи в моей биографии, касающиеся службы в царской армии, а потом, пусть и недолгой, но все же имевшей место быть службы в армии Врангеля, - и быстренько снялся с места, прихватив с собой только расчетную книжку, в которой никаких сведений о моем прошлом отразить не успели. Однако если сейчас пошлют запрос именно в эту контору, плохо мне придется…
        И вот в таких сомнениях я пребывал, будучи ни на что определенное не в силах решиться. Днем метался в сомнениях, а вечерами выходил, по обыкновению своему, пройтись, то с ненавистью озирая опостылевшие окрестности, то снова размягчаясь душой при виде заката, который имел на меня особенное, чарующее влияние, и чувствуя, что Завитая была бы не самым плохим местом для жизни, если бы… если бы захотел вдруг осесть и успокоиться. Но смятенная душа не давала мне утихнуть, и я продолжал бродить вечерами по берегу, не зная, на что решиться.
        Ну и добродился!
        …Потом я понял, что она давно следила за мной, видимо, опасаясь, что я тайно дам деру. И наконец у нее лопнуло терпение.
        В один из вечером, побродив у самой воды, я поднялся на обрывчик над рекой, обернулся снова кЗавитинке, любуясь ее тихой водой, расцвеченной закатными лучами, - и вдруг услышал позади легкий топот копытец. А в следующую минуту что-то крепко поддало меня в поясницу… я полетел вперед, покатился с обрывчика, чудом прекратив свое падение у самой воды, - и лишился сознания. Уж и не знаю, послышалось мне в эти минуты козье мемеканье или в самом деле это Марусенька оказалась рядом и помогла мне с обрыва сверзиться!
        Не представляю, сколько времени я пробыл в беспамятстве, только вдруг донеслись до меня человеческие голоса, но долго я не мог понять, мерещатся они мне или наяву звучат.
        Сначала услышал я мужской голос:
        - Ремня тебе, дуре бесстыжей! Ишь, чего удумала! Ишь, чего затеяла! Сказали, дескать, ей: «Суженый твой ногу сломал, иди подбери, не то упустишь!» Это где видано, где слыхано?! И ты, баба, туда же! И тебя бы выдрать…
        - Ты гляди, как бы тебя самого, муженек, ремнями не выдрали, - возразила ему женщина так бесстрашно, как жена может разговаривать с мужем, только если он полностью ею закабален, а что все же бранит ее дурою, так эта последняя вольность, коя ему еще дозволена.
        - Где ж это видано, чтоб девка за женихом бегала? - продолжал негодовать ее муж, однако уже взял тон пониже. - Да ладно хоть жених был бы, а то ведь и двух слов с ним небось не сказала. Узнают в деревне - засмеют, скажут - гулящая! Еще и ворота дерьмом вымажут.
        - Да чтоб у тебя язык отсох - балабонить такое! - разъярилась жена. - Да чтоб тебя сухотка взяла! Небось как поведутся внучата, еще иГоспода возблагодаришь, что дочка не в тебя, лаптя, а в меня уродилась и разумных советов слушает.
        - Кабы Господь ее наставил, а то ведьма… - заикнулся было мужчина.
        Однако раздался звук мощной оплеухи и суровый приказ:
        - Молчи, дурак!
        - Да тише вы! - послышался раздосадованный девичий голос. - Уймитесь, Христа ради, тятенька, а то разобидится Марусенька - мне тогда что, вовек в девках пропадать из-за вашей дурости?
        - А я тебя ремнем!.. - взвыл было обиженный отец.
        Тут я неосторожно шевельнулся и почувствовал такую боль, что простонал:
        - Помогите!
        - Он здесь! - воскликнула девушка. - Это вы, Василий Алексеич? Подайте голос, ради Христа, а то темно, не видать ничего!
        - Помогите! - прохрипел я, как мог, громко - и опять потерял сознание.

* * *
        По приказу Глафиры Жука приехал вЗавитую - и сразу понял, что попал в какой-то другой мир, который образовался на месте прежней, заброшенной и совершенно обезлюдевшей деревни. Он правду сказал Машке - мол, был в шоке, да. На счастье, вновь появилась Глафира… Конечно, как она ни была чертовски умна и сатанински хитра, она оставалась всего лишь бабой-оборотнем, и у нее не хватило бы ума объяснить загадку дома. До всей этой теории смыкания проклятых домов и дома-хаба на Почтовом съезде Жука дошел своим умом. Однако Глафира знала здесь все ходы и выходы - Жуке не пришлось блуждать бесцельно и мучительно, как он впаривал доверчивой подружке детства.
        Глафира знала, за какой дверью подстерегает жуть, а за какой ты проваливаешься в прошлое. Именно она и подсказала Жуке, где валяется дневник Василия Жукова. Его Глафира почему-то терпеть не могла, этого Жукиного прадеда, и у нее при разговорах о нем так же мстительно суживались глаза, как при разговорах об Иване Горностае.
        Жука подозревал, что это были чуть ли не единственные мужчины, которых Глафире не удалось вовлечь во грех. И хоть Жука знал доподлинно, что именно Марусенька, сестра Глафиры, подвела под пулю Ивана Горностая, он был убежден, что и без Глафиры тут не обошлось. Уж очень ехидно она хихикала, описывая, как Марусенька решила использовать последнее средство привлечь к себе сердце любимого ею Горностая: закрестить полную луну, назвав любимого по имени! И стоило этому имени прозвучать, как из дома Донжи грянул выстрел…
        Случайно? Ну да, конечно!
        Конечно, не кто иной, как Глафира, разъяснил Жуке смысл заклятия, которое, на счастье, прадед Василий успел записать в свой дневник. Сначала Жука разозлился, что тот оборвал часть надписи со стены и она неведомо где затерялась, однако после того, как Глафира все ему рассказала о тех двоих, кто откроет путь к сундуку с сокровищами, порадовался: молодец прадед! Еще не хватало, чтобы Машка всю надпись прочла!
        Ох, Машка! Ну кто бы мог подумать?!
        Сначала Жука в это долго поверить не мог. Да, выходило, что не зря он от Машки старался держаться подальше и плотскую дурь глушил. Не зря! Интуиция сработала. Иначе сам бы все испортил, вообще все испортил бы! Правда, он был уверен, что Машка давно уже рассталась с невинностью, да и она сама это практически подтвердила, когда завалилась на день рождения Галины! Однако Глафира разъяснила, что Машка наврала.
        Это просто смешно, насколько обесценилась в наше время девичья честь, если даже такие упертые чистоплюйки, как Машка Миронова, ее стыдятся и на себя наговаривают!
        На самом деле Машка какой была, такой и осталась, а значит, она пригодится, пригодится, чтобы золотишком разжиться!
        Показала Глафира Жуке и дорогу к золоту, однако даже притрагиваться к крышке сундука запретила:
        - Рухнешь замертво! Это Горностай должен сделать, а ты должен в ту же минуту его голову срубить, а потом и еще одну снесешь. Только тогда падут цепи заклятья, только тогда мы сможем добраться до золота и драгоценных камней.
        Жука недоумевал (хотя и держал свое недоумение при себе): зачем козе-оборотню, прожившей не одну сотню годков, драгоценные побрякушки? Что она с ними будет делать? Нацепит на себя и станет перед зеркалом красоваться?
        А вот он красоваться не собирался. У него были конкретные планы! Если то, что говорит Глафира, правда (а не верить ей оснований не было!), денег там на несколько жизней хватит. К тому же драгоценности все старинные, музейные редкости. Их надо осторожно вывозить за границу. Там и продавать. Ну и, конечно, по мелочовке сбывать у доверенных скупщиков здесь. Кое-какие кандидатуры уЖуки уже были. Но Глафира-то?! Куда камушки денет?
        Впрочем, с ней никогда ничего заранее знать невозможно. Если он нашел-таки Ивана Горностая (не столь уж долго искал, кстати, да здравствуют социальные сети!), то не кто иной, как Глафира, затащил его в дом-хаб, продемонстрировав в очередной раз свои ведьминские способности перемещаться во времени и оказываться не только в1936году, но и в2019-м. Однако, когда Машка добралась до Горностая, то есть когда оба слагаемых, необходимых для достижения результата, уже были в руках, Глафира вдруг принялась бранить Жуку, что он сунулся туда с обрезом, а потом велела вывести Машку из дома… и дать ей сбежать.
        Сначала Жука ничего не понял. Потом от ревности едва не спятил. Может быть, Глафира хотела для начала заполучить второго Горностая, если уж не смогла заполучить первого?.. От этой распутной козы всего можно ожидать!
        Но все же когда Глафира приказала (да, сейчас дела обстояли так, что она приказывала, аЖука подчинялся) увести Машку, он не посмел ослушаться. И даже ревность свою смирил (да что, убудет от Глафиры, что ли? Как подумаешь, со сколькими мужиками и козлами - коза есть коза! - она сношалась за три столетия своей жизни… ко всем не переревнуешь, просто спятишь!).
        Глафира, впрочем, его не разубеждала, только повторила, чтобы Жука обязательно дал пленнице сбежать, да так, чтобы она ничего не заподозрила.
        - Она все равно сюда воротится, - посмеиваясь, объяснила желтоглазая хитрунья. - А нам именно это и нужно! Чтоб сама, своей волею повела Горностая к сундуку!
        И она напомнила Жуке, как именно Донжа заклял свои сокровища. Вторую часть надписи напомнила!
        Теперь надо было сыграть свою роль как можно убедительней. Дверь заколотил покрепче. Сделал вид, будто так уж озабочен окошком в туалете, через которое якобы можно удрать… А между прочим, туалет в этом заведении был один. ИЖука, который эту пирожковую любил, не раз его посещал. Поэтому прекрасно знал, что рядом постоянно открыта дверь на улицу. Он готов был поспорить на половину своих будущих сокровищ, что Машка через нее сбежит! Так оно и вышло.
        Он подождал некоторое время, потом заплатил за пирожки, на всякий случай проверил туалет и пустой коридор, подхватил Машкин рюкзачок - вот уже второй раз ему в качестве трофеев эти ее дурацкие рюкзачки доставались! - обратил внимание, что телефона там нет, усмехнулся и не поленился сгонять на Почтовый съезд. С Машки ведь станется и гвоздодер в крапиве найти, и гвозди повыдергать!
        Но ничто не свидетельствовало о попытке взлома, поэтому Жука спокойно поехал вЗавитую. Еще когда был в городе, на телефон пришло сообщение о переводе 500рублей на счет. Хоть отправитель не значился, он ни единой секунды не сомневался в том, кто это расщедрился. Машка, конечно, со своей идиотской щепетильностью! Да, она была щепетильна до тошноты, но при этом относилась к деньгам с высокомерным пренебрежением. Ишь, аристократка! Она уж точно не стала бы бегать за проклятым сокровищем Донжи целый год! Она и дня не стала бы за ним бегать!
        А вот Жука бегает. Бегает так долго, что готов уже на все, чтобы эта беготня прекратилась наконец. ИМашка сделает все так, как надо! По доброй воле сделает! А потом…
        На миг что-то вдруг стиснуло, до боли стиснуло сердце - жалость, что ли? - но слишком многое перевешивало эту жалость на весах Жукиной удачи, поэтому он остановился перед аптекой, купил блистер валидола и сунул таблетку под язык.
        Это все, чем он может накормить внезапно проснувшуюся жалость. Вот сделает дело, а потом… А потом можно даже совести позволить себя поугрызать. Да ради бога!
        Добравшись до Завитой, Жука поставил джип так, чтобы его нельзя было увидеть с тропы, ведущей в деревню. Однако ждать пришлось долго, начали заедать голодные вечерние комары, иЖука даже перепугался: авдруг они сГлафирой оказались никакими психологами? Что, если Машке осточертели приключения, альтруизм и та дурацкая любовь, которую она испытывала к романтическому герою Горностаю?
        Натерпелся он страху. И только потом взбрело ему в голову вспомнить про другую дорогу, от Линды! Проехал к дому окольными улочками, зная, что шума мотора его джипа не услышит никто, кроме Машки, и не увидит его, кроме Машки, никто, - и вот, пожалуйста! Она услышала этот шум, сорвалась с крылечка, на котором посиживала, - и ломанулась в дом.
        Ловушка захлопнулась! Теперь надо подождать сигнала Глафиры и идти забирать добычу.
        Долгожданную добычу…
        Из дневника Василия Жукова, 1930 год
        Очнувшись спустя не знаю сколько времени, я решил поначалу, что попал в рай: уж не помню, сколько лет не спал на настоящем белье, пусть и на грубоватом, с залежалыми складками, но на чистом и даже с прошвами[17 - Полоска домотканого кружева или вышитой ткани, которой окаймлялись простыни в крестьянских домах.]. Потом я узнал, что это была часть хозяйкиного приданого, и все двадцать лет, минувшие со времени свадьбы, белье лежало нетронутым. Я был тоже чист и облачен в другое, не свое, заношенное и застиранное, а новое исподнее домашнего шитья. Нога моя оказалась пристроена в лубки и накрепко замотана холстиной.
        Горница, в которой я лежал, была убрана хоть и бедно, но тоже сияла чистотой. На лавке рядом с моей постелью стоял глиняный горшок с большим букетом васильков, и я догадался, что эти цветы собраны ради меня, с намеком, ведь они мои тезки. Меня это почему-то растрогало.
        Через несколько минут дверь слегка приоткрылась, и в щели блеснул чей-то испуганный и внимательный глаз. Потом раздалось радостное восклицание, дверь захлопнулась, но спустя некоторое время отворилась вновь, и на пороге появилась Анна Яковлевна Скворцова с подносом в виде деревянной разделочной доски, уставленной мисками с едой. За матерью следовала Наташа, необычайно румяная и нарядная (никогда ее такой не видел!). Она несла чистое полотенце и криночку с молоком.
        Сначала меня сытно накормили (давно так вкусно не ел, поскольку баба, у которой квартировал, была криворука на редкость!), а затем я спросил, как попал в дом Скворцовых. Мне не без запинок поведали историю моего спасения. Оказывается, хозяин (звали его, кстати, Степан Петрович) пошел ночью проведать сети, которые выставил на берегу Завитинки, да и наткнулся на меня, лежащего без памяти.
        Я вытаращил было глаза, но про случайно услышанный ночной разговор не обмолвился ни единым словечком, а только поблагодарил за спасение и уход.
        Да уж, Анна Яковлевна иНаташа ухаживали за мной, как за самым дорогим человеком. Степан Петрович заглянул только разок. Никого из женщин рядом не случилось, и я решил прояснить обстоятельства. Крепко пожимая руку Степану Петровичу, прочувствованно поблагодарил судьбу за везение: ведь надо же такому случиться, чтобы он именно в ту ночь отправился проверять сети!
        - Какие сети? - вытаращился на меня простодушный хозяин.
        - Да Наташа рассказала, что вы на меня наткнулись, когда сети проверить пошли, - пояснил я, испытывая неодолимое желание расхохотаться, потому что водилась вЗавитинке только плотва, ради которой сети ставить - полная бессмыслица. Да и не держали здешние крестьяне никаких сетей, ни к чему они были. В лесных озерах бредешком брали иногда карасей, особенно после зимы, но чтобы сетями ловить плотву вЗавитинке - это и правда было смеху подобно, и выдумать такое могла только женщина, в рыбной ловле ничего не понимающая.
        Скворцов что-то пробормотал сконфуженно и быстренько меня оставил.
        Значит, ничего мне той ночью не послышалось. Значит, Марусенька решила распорядиться моей судьбой…
        Эта мысль поразила и уязвила меня куда меньше, чем могла бы. Как говорил кто-то из мудрых римлян, покорного судьбы влекут, а строптивого волокут. Теперь я в этом убедился вполне - и решил обстоятельствам покориться. Во всяком случае, до тех пор, пока не выздоровею.
        Между тем перелом мой заживал довольно быстро.
        Я чувствовал себя превосходно, и никакая боль меня не мучила благодаря настою, которым меня поили. Кто уж его готовил, не знаю, хотя и догадываюсь. И это уж точно был не станционный фельдшер, который меня изредка навещал! Боль-то этот настой снимал превосходно, однако взамен начали посещать меня такие плотские видения, от которых впору было на стенку лезть, что днем, что ночью. Ну, ночь я проводил в одиночестве, а днем на кровать ко мне то и дело подсаживалась Наташа: румяная, веселая, горячая, пышнотелая… Она была довольно неглупа, не болтлива и так откровенно влюблена в меня, что это не могло не трогать. Призрак моей разгневанной матушки, лепечущей про мезальянс, посещал меня все реже и реже, а потом и вовсе растаял в тех же полях на брегах Леты, где исчезла вся моя прежняя жизнь.
        Наконец мы сНатальей поженились. Обоим хотелось бы венчаться, но для этого пришлось бы ехать аж вНижний Новгород - нигде ближе церкви не было, все сельские приходы давно позакрывали, храмы стояли пустые и разоренные. Ну что, записались, как это теперь называлось, вБору в райсовете, да и стали жить-поживать и добра наживать.
        Через год у нас родился сын Алексей, названный так в честь моего покойного отца. Я узнал неведомые раньше, простые, житейские радости, и даже порою чувствовал благодарность Марусеньке. Правда, высказать эту благодарность было некому, потому что ни старуха, знакомая мне, больше не появлялась, ни даже черные козочки. Может, просто не попадались мне на глаза…
        Постепенно жизнь заставила меня начать забывать о прежних мечтаниях. Вернее, не забывать, а смиряться с невозможностью их осуществления. Но вот однажды случилось нечто воскресившее их, да так остро, что мечтания эти не просто вспомнились, а увели туда, где я теперь нахожусь.

* * *
        В первую минуту Маше показалось, что она попала в ту же самую деревенскую комнату, где оставила лежащего на лавке Горностая. Однако его там не оказалось, зато около этой лавки лежала на полу черная козочка.
        Маша чуть не ахнула, но вовремя зажала рот ладонью.
        Марусенька?
        Или Глафира?
        Или коза, которая просто коза?..
        Присмотрелась внимательней.
        Черная козочка захворала, и захворала нешуточно: это было ясно даже Маше, которая не понимала вообще ничего ни в какой деревенской животине. Козочка лежала на полу возле лавки, крепко зажмурившись и бессильно свесив голову; дышала неровно, слабо вздымая бока, и видно было, какие у нее сухие ноздри.
        «Ах, бедняжка, ишь, как жаром пышет!» - с неожиданной жалостью подумала Маша.
        - Забить надо, пока не сдохла, слышь, Ефимовна! - пробормотал кто-то сзади.
        Маша хотела оглянуться, но в эту минуту невысокая немолодая женщина вышла из темных сеней с деревянной бадейкой, наполненной водой, и понесла ее к печи.
        Маша озадаченно нахмурилась. Такие раритетные бадейки она видела только в кино про старинную жизнь. А что, эмалированные и цинковые ведра здесь уже в дефиците?
        Похоже, здесь не только ведра в дефиците, но и нормальная одежда. С чего вдруг женщина напялила на себя какой-то синий сарафан, перехваченный под грудью, и рубаху с пышными рукавами? Почему голова ее так странно повязана платком, как будто обвита им? Старинное слово «повойник» пришло на ум, иМаша растерянно хлопнула глазами.
        Сарафан, повойник, бадейка… А вид этой закопченной кухоньки? А неуклюжая, из камня сложенная печь, на которой исходит паром большой горшок?..
        Ефимовна… где-то Маша слышала это отчество, причем недавно!
        - Тебе лишь бы кого-нибудь забить, Донжа, - буркнула Ефимовна, обращаясь к тому, кто подал ей столь угрюмый и жестокий совет, но не поворачиваясь к нему. - Неужто не назабивался еще?
        Донжа! Маша схватилась за сердце. Колдун, убийца, о котором говорили Горностай иМарусенька!
        Хотела посмотреть на него, но оглядываться было страшно. А вдруг он ее заметит?! Вспомнила, что вЗавитой-второй ее никто не видит, и стало немного полегче.
        Стоп, но ведьмы ее видят. А колдуны?!
        Так и сжалась вся… Но на нее никто не набрасывался, ковы не наводил, проклятия не выкрикивал.
        Может, обойдется?
        - Что-то осмелела ты, Ефимовна! - в эту минуту проворчал Донжа из темноты, иМаша поняла: видит ее Донжа или нет, но ему точно не до нее!
        А Ефимовне было не до ворчуна Донжи: хозяйка только отмахнулась и продолжала заниматься своим делом.
        Она выкатила из-за печи булыжник и, открыв дверку печи, сунула камень в огонь. После этого вбежала в горницу и вернулась оттуда с лоскутным одеялом, порядком вылинявшим. Затем из кухонного ларя был извлечен мешочек соли, со стола небрежно сдвинута посуда и снята потертая, невесть когда сотканная скатерка.
        Ефимовна укутала козочку скатеркой, а потом натерла ей уши и морду солью. Коза лежала безучастно, вроде бы даже не дышала.
        - Забить бы! - уже с откровенной злобой прошелестело из темноты.
        Хозяйка показала в ту сторону кукиш, а потом взяла большой железный совок и веник. Прутья веника мигом затлели, когда она вытаскивала из печи булыжник, закатывала его на совок, а затем плюхнула в ведро.
        Оттуда мигом повалил пар.
        Ефимовна затоптала задымившийся веник, подхватила ведро и поставила рядом с козочкой. Прилегла к больной животине и с головой накрылась одеялом.
        - Вот ведь зараза упрямая! - вызверился Донжа, а потом зашаркали удаляющиеся шаги и хлопнула дверь сеней.
        Убрался, колдун, убийца. Слава богу! Пусть он не видит Машу, но само его присутствие в ужас кого угодно приведет!
        Маша неотрывно смотрела на одеяло, из-под которого виднелись копытца козочки и босые ноги Ефимовны. Той, конечно, приходилось нелегко: дыхание ее было громким и надсадным, она иногда ворочалась и на миг сдвигала одеяло, чтобы сделать глоточек свежего воздуха, а козочка по-прежнему лежала недвижима и безучастна ко всему.
        «Хоть бы ожила!» - вдруг страстно возмечтала Маша, хотя прекрасно понимала, насколько нелепым было здесь, в этом доме, в этой деревне, ее желание. И тем не менее она продолжала, замерев от волнения, следить за лежащими под одеялом Ефимовной и козой.
        Наконец женщина резким движением сбросила одеяло и с надеждой уставилась на козочку.
        Та все еще лежала неподвижно, и раскосые черные глаза ее то открывались, то слипались, как у сонного дитяти.
        Черные глаза!
        Маша невольно схватилась за сердце.
        Неужели все-таки?..
        - Умучилась, конечно, - пробормотала Ефимовна. - Как тут не умучиться? Но оживешь, никуда не денешься!
        Хозяйка проворно поднялась и налила в глубокую обливную миску молока из старого горшка, стоящего на печи подальше от огня. Козочка потянулась к миске, подергала ноздрями, глотнула разок, другой, а потом поднялась на еще подгибающиеся ножки.
        Ефимовна заботливо поддержала ее. Козочка качалась из стороны в сторону на дрожащих ногах, но от миски не отрывалась. Хозяйка подлила еще молока. Козочка вылакала и его - и вдруг запрыгала по кухне: конечно, пошатываясь, но все-таки держа хвост свечкой.
        - Ожила! - хором сказали Маша иЕфимовна.
        В ту же секунду Маша вспомнила, как замыкать рот, и проделала это движение. Неуклюже получилось, но все же, видимо, подействовало: хозяйка ее не услышала.
        - Ох какая же ты быстрая и шустрая, милая моя! - приговаривала Ефимовна, обнимая козочку и целуя ее в голову, на которой красиво завивалась черная шерсть. - Ох ты милая!
        У Маше даже слезы навернулись на глаза.
        - Надо же, а я думала, что все уже выплакала! - пробурчала она, немедленно спохватилась и снова сотворила замок около рта.
        Обошлось и на этот раз!
        Коза между тем приподняла голову и внимательно взглянула своими черными глазами на Машу.
        - Кого ты там углядела, Марусенька? - удивилась Ефимовна, иМаша невольно схватилась за сердце.
        Она бы закричала, да губы онемели от страха.
        Марусенька?! Черные глаза… Значит, все-таки она!
        Коза с лукавым видом повернула голову кЕфимовне, и та принялась обтирать сухой тряпицей ее вспотевшие бока.
        Маша больше не могла здесь оставаться! Зажимая одной рукой бешено колотящееся сердце, а другой - рот, чтобы не издать ни звука, она попятилась, толкнула дверь спиной и ступила за порог, не имея ни малейшего представления, где окажется теперь и где искать Горностая.
        Из дневника Василия Жукова, 1936 год
        Шли годы. Само собой, я не думал постоянно о том странном доме, который когда-то не давал мне покоя, да и, если честно сказать, со временем позабыл о нем вообще, и о словах Свирина, и о сокровище, и об Иване Горностае, и о каком-то неведомом моем правнуке, которому я помогу в его поисках, позабыл… Случилось это потому, что жизнь наша полнилась не только радостями, но и множеством хлопот, иногда тягостных. Такова уж жизнь была в те времена вРоссии, а жизнь крестьянская - она всегда тяжелей любой другой. Не всегда удавалось даже выйти прогуляться по любимому моему берегу Завитинки. Уставал очень! Днем в конторе, вечером по хозяйству… спасибо еще, тесть мой, дай ему Бог здоровья, был в полной силе, на нем дом и держался.
        Вот и в тот вечер - наломались мы с тестем, латая после колхозных работ крышу нашего амбара, поужинали - да и завалились спать.
        Я уснул, едва притронувшись головой к подушке, но вдруг проснулся, сам не знаю отчего. Меня словно позвал кто-то, да так властно, что противиться было невозможно.
        Стояла уже глубокая ночь, звезды смотрели в окна. Я оделся и вышел из дому. Спустился было с крыльца и направился к калитке, но опять меня словно бы толкнуло что-то - воротился и достал из-за ходиков, которые мерно постукивали на кухне, свой дневник, эту тетрадку - засаленную, потертую и поросшую пылью. Даже удивился, что она до сих пор там лежит: настолько давно к ней не прикасался, что тещенька Анна Яковлевна вполне могла ее на растопку пустить! Нет, на месте тетрадка, а в ней и карандаш химический лежит.
        Сам не знаю зачем, но сунул это добро за пазуху.
        Нет, теперь-то знаю, конечно!
        Вышел я за калитку и, запирая, почему-то погладил ее прощально. С чего взял, что прощаюсь?..
        Тоска взяла, захотелось вернуться, отбросить наваждение, которому я повиновался, как заговоренный, но не смог - пошел дальше в полной темноте, едва-едва рассеиваемой светом дальних звезд. И в этой почти кромешной тьме я совершенно отчетливо различил, ну вот честное слово, увидел, будто при свете, что впереди меня, словно указывая путь, бежит черная козочка, и я точно знал, что глаза у нее черные, что это не Глафира, аМарусенька.
        Столько лет ни слуху ни духу, а вот - появилась, и я знал, что это не просто так! Мой час настал.
        Мой час… что-то сделать? Или умереть?
        Тут давние слова Марусеньки мне припомнились. Слова о том, что увижу я дом, который так долго искал, только перед смертью!..
        Ощущения свои в эту минуту описать словами простыми не могу - слишком они были противоречивы. Однако над всеми властвовало слово «судьба» - и я покорился ему. Да и козочка черная бежала впереди, на бегу то и дело оглядываясь на меня, - словно настаивала, чтобы я не думал сбежать.
        Да я уж и не думал ни о чем таком. Что ж, она устроила мою жизнь, стало быть, теперь и смерть устроит.
        «Знать, судьба… судьба… судьба!» - звенело в ушах.
        Итак, козочка бежала впереди, я шел следом, поеживаясь от вечернего холодка и, помнится мне, удивлялся даже, что чувствую что-то, печаль и обреченность… значит, жив еще Василий Алексеевич Жуков, хотя с жизнью уже и простился вроде бы!
        Мы прошли по всей Завитой, и вот у самой околицы выступили из темноты четкие очертания дома с покосившимся петухом на крыше.
        Я только усмехнулся, помнится, потому что ждал чего-то в этом роде.
        Ждал, искал…
        И вот - дождался! Нашел!
        Вот он - этот баснословный дом, в котором где-то стоит сундук с золотом, награбленным Донжей, а охраняет его мертвая голова Ивана Горностая…
        Коза взбежала на покосившееся крылечко и призывно мемекнула.
        Я двинулся было за ней, однако ноги мои вдруг словно заплелись. Они не слушались меня! Они меня не пускали, не давали сделать шаг вперед.
        Я попятился - ноги повиновались. Я едва не свалился со ступенек и оказался на твердой земле.
        Тут бы мне и пуститься наутек… тут бы и вернуться домой, тут бы и забыть про все!
        Но я знал, что не сделаю этого. У обреченного быть повешенным веревка не порвется, обреченному утонуть руку не протянут - словом, покойник из гроба не выскочит, а я стоял около своего гроба…только лечь в него оставалось!
        Значит, надо было идти вперед, даже если это кажется невозможным.
        Я попытался.
        Напрасно! Как же, как заставить ноги слушаться?!
        Черная козочка топталась на пороге, глядя на меня с прежней настойчивостью, и словно хотела что-то мне сказать взглядом.
        И вдруг я еще кое-что вспомнил, кое-что давнее-предавнее, но так отчетливо предстала та сцена перед моими глазами, словно я наблюдал ее со стороны, в каком-нибудь кинематографе.
        Вот я… вот я, только что шуганув пакостную Глафиру-козу, обуреваемый страхом и стыдом, слышу шаги за спиной. Оборачиваюсь и вижу какую-то женщину, которая ко мне приближается. Но это оказывается не женщина, а еще одна коза, только идущая на задних ногах, а на туловище кофта и юбка наверчены, на голове платок. И она дает мне советы, как можно справиться с ведьмой, как ее след к земле приколотить, а потом велит носить крест. Я в ту пору тогда креста уже давно не носил, но, доверяя словам Марусеньки (это потом, позже понял, что это была именно она), пошарил по земле, нашел какую-то ветку, сломил две палочки и сложил крестом перед собой.
        - Ну ладно, хоть это веревочкой свяжи да при себе носи, - сказала мне Марусенька. - До поры до времени…
        И я понял! Понял, что мне следует сделать сейчас!
        Приложил руку в карману пиджака на груди, где носил тот крестик, еще без малого шесть лет назад сложенный из двух палочек (я его только веревочкой перевил, чтобы не сломался), вынул его, положил на ступеньку - и ринулся вперед.
        Ноги послушались!
        Я преодолел крыльцо, ворвался в полутемные сени, обшитые досками, потом увидел дверь… и комнату, на стены которой были кое-где наклеены бумажные листы, испещренные неразборчивыми знаками.

* * *
        Маша стояла в сенях и чувствовала себя еще печальней, чем пресловутый буриданов осел, потому что ему предстояло выбирать только из двух равно желанных объектов, а перед ней были три двери, и можно было по очереди попытаться открыть любую, если бы не было так страшно. За каждой из них Машу могло ждать или ничто, или что угодно, возможно, вовсе непредставимое и непостижимое умом. Не исключено - смертельное.
        Маша отчетливо понимала одно: только что она снова заглянула в какое-то прошлое. В гораздо более раннее, чем то, которое представало перед ней вЗавитой-второй, но почти совпадающее по времени с тем, в котором существовали раненый Иван Горностай и влюбленная в него женщина. Значит, тогда сГорностаем говорила именно Марусенька, нет сомнений. Она ведь упоминала оЕфимовне, которая спасла ей жизнь! А потом ее с сестрой приютил Донжа и помог им стать людьми.
        Именно эту сцену спасения Марусеньки Ефимовной и увидела сейчас Маша…
        Между прочим, прабабку Маши звали Агриппиной Ефимовной. Ну что ж, имя Ефим раньше было довольно распространенным… Но прабабушка жила в30-е годы минувшего века и уж точно не ходила в сарафане, в повойнике и не пользовалась деревянными бадейками!
        Опять-таки, Донжа - это персонаж из куда более давних времен!
        Маша и не хотела, а снова задумалась о нем.
        Горностай называл его колдуном. Марусенька говорила, что он помог им с сестрой стать людьми. И если бы Марусенька не пошла кДонже, если бы не покинула бы Ефимовну, то осталась бы… кем?
        Ответ напрашивался сам собой: она осталась бы черной козой и прожила бы жизнь в этом образе, в то время как Донжа иМарусеньку, иГлафиру превратил в людей, вернее, дал им возможность менять облик и быть то козами, то женщинами. Ну и чем они за это заплатили? Нет, не тем, что Марусенька подставила Горностая под пулю, тем более что она клялась - не виновна в этом! Чем-то еще более страшным заплатили.
        «Убийцами он вас сделал», - сказал Горностай. Видимо, сестры стали пособницами Донжи в каких-то страшных делах, кровавых преступлениях. Из-за этих преступлений, очевидно, дом вЗавитой и включился в некую систему, о которой рассказывал Жука: «Дома становились проклятыми, если в них происходило множество злодеяний, в них были пролиты потоки безвинной крови… Очень многие подобные дома каким-то адским образом соединены между собой. И средоточие их, некий центральный хаб или только один из хабов находится на Почтовом съезде. Не знаю, за что оно было так наказано, это строение, какие зверства творились в его стенах…»
        Что же это за дом, в котором сами по себе живут вот такие сцены из прошлого и обитают призраки - и в то же время его пронизывают потоки сотовой связи?! Если бы Маша сама не видела в перечне входящих и исходящих звонков, зафиксированных в журнале ее «Самсунга», контакт «Я вМТС?2», то есть звонков, сделанных с ее старой «Нокии» иею же принятых, - если бы не это, сейчас все их сГорностаем короткие телефонные переговоры показались бы ей совершенно нереальными, таким же наваждением, каким были ее сны о нем. Но как были возможны эти звонки, как были возможны их переговоры?!
        Объяснение существовало одно: дом на Почтовом съезде, смыкающийся с домом вЗавитой-второй, при всей своей невероятной, фантастической сущности, - все-таки физический объект. Как физический объект, он находится в зоне действия сотовой связи. И, видимо, его пересекают не только невероятные, с точки зрения современного человека, потоки, воскрешающие те или иные исторические эпизоды, но и столь же невероятные - с точки зрения человека из прошлого, даже еще из конца 80-х - начала 90-х годов ХХ века! - волны сотовой связи, по которым плавают наши эсэсмэски и наши разговоры.
        Но, опять же, если привлечь логику к попытке объяснить нелогичное, мобильный телефон должен принимать и передавать сигнал лишь в тех комнатах, которые ближе к внешним стенам дома на Почтовом съезде. Пусть в нем даже перемешаны все пять, шесть, семь измерений, пусть на него наложено проклятие, пусть через него протекают кровавые потоки, у этого дома есть конкретные физические показатели: двери, окна, стены. И если Иван Горностай находится в доме, можно хотя бы предположить, где он находится.
        Проверку сделать просто. Позвонить! Ответит телефон - Горностай где-то близко кПочтовому съезду. Не ответит - значит, далеко от него.
        Маша набрала номер, который значился в ее списке контактов как «Я вМТС?2», и услышала: «Абонент недоступен». Голос робота показался до боли родным…
        С острым чувством разочарования она нажала на сброс, и в это время за ближайшей дверью услышала странные звуки. Какое-то существо, пыхтя и тяжело дыша, скреблось в нее и даже билось в нее всей тяжестью! Маша отпрянула, перепугавшись так, что ноги онемели. Она бы бросилась бежать, да не смогла: стояла и таращилась на дверь.
        А дверь сотрясалась, но не открывалась, хотя существо бросалось на нее с такой силой, что должно было ее вышибить.
        Так что, дверь заперта, выходит? То есть можно не бояться?
        И вдруг сквозь почти обморочный звон в ушах Маша с трудом расслышала громкий лай.
        Там, за дверью, была собака!
        - Гав? - неуверенно позвала она, и в ответ раздался такой оживленный лай, что Маша не выдержала и рванула дверь.
        Что-то произошло в этот миг… что-то странное, непостижимое. Она словно бы коснулась некоего живого существа - нет, не враждебного, не пугающего, а… послушного? Сочувствующего? Может быть, даже чего-то ждущего от нее?
        Объяснить невозможно - миг соприкосновения, общения был слишком краток, Маша не успела толком ничего осмыслить, успела только изумиться, что дверь так послушно открылась, хотя только что не поддавалась отчаянным усилиям.
        Гав ворвался, словно насмерть перепуганный - жесткая шерсть на загривке дыбом, обвисшие уши чуть ли не торчком, глаза вытаращены, - но не начал ни лизаться, ни ласкаться, а навалился на Машу лапами и заставил ее повернуться спиной к двери, а потом вцепился в полы ее курточки и потащил прочь, то и дело мученически косясь назад глазами и всем своим обликом выражая такой ужас, что Маша не могла им не проникнуться.
        Она оглянулась.
        Дверь оставалась открытой. В проеме стоял человек - ни лица, ни одежды толком не различить, некая смутная тень, колеблющийся силуэт, словно нарисованный сигаретным дымом, виден только рот, широко распяленный, как на картине Мунка «Ужас», рот, окаймленный черной бородой, испятнанной чем-то красным, будто кровью, и из него рвался тихий, мучительный вой, в котором Маша различила только отдельные звуки:
        - …и…я! …и! …и!..яа-ю!
        Тень подняла призрачные, прозрачные руки, простерла кМаше… ладони были обагрены, с них срывались красные капли…
        Маша завопила так, что чуть не оглохла от собственного крика, иГаву не нужно было прилагать больше сил, чтобы заставить ее кинуться сломя голову к ближайшей двери и рвануть ее в поисках спасения.

* * *
        В эту самую минуту наконец-то очнулся Иван Горностай.
        Облегчение, которое он испытал, когда понял, что ни руки, ни ноги у него больше не связаны и он вполне может повернуться на бок и дотянуться до бутылки с водой, которая стояла на дощатом полу, было настолько сильным, а утоление жажды - настолько блаженным, что он пил и пил, ни о чем не только не думая, но и не желая думать.
        Когда поворачивался, на пол соскользнуло то, чем он был укрыт, и упало под лавку, на которой он лежал. Но тотчас забыл о том, что упало. Не мог отвести взгляд от небольшой пластиковой бутылки, из которой пил. На ней была наклейка: «Святой источник».
        «Святой источник»! Горностай сто раз покупал такую воду в магазинах… в той жизни, когда был свободен, знал, где находится, мог вспомнить, что было вчера, рассказать, что случается сегодня, и даже более или менее связно объяснить, что произойдет завтра.
        Кто дал ему эту бутылку? Уж конечно, не тот, кто его мучил, добиваясь неизвестно чего!
        А ведь и в самом деле - неизвестно чего! УГорностая вообще создалось впечатление, что этот человек просто хотел свести его с ума. Незнакомец требовал, чтобы пленник сделал то, что он ему прикажет, но когда Горностай спрашивал, что именно надо сделать, этот парень снова заводил свою шарманку: сделать то, что он прикажет.
        Сквозь туман полузабытья проступило лицо мучителя: узкое лицо с незамысловатыми чертами, бледно-голубыми глазами, с нависавшими на лоб рыжеватыми кудреватыми волосами.
        Он не был жутким уродом из киношной страшилки, однако Горностай с гораздо большим удовольствием смотрел бы в рожу какого-нибудь виртуального зомби.
        Он не был похож на сумасшедшего, хотя уГорностая и создалось такое впечатление.
        Он не был похож на садиста, хотя вел себя как садист…
        Потом, после нескольких дней мучений и бессмысленных требований, которые ему предъявлялись, Горностай сообразил, что мучитель, не говоря впрямую, требовал от него чего-то страшного, на что нормальный человек никогда не согласится, поэтому и старался сломить голодом и жаждой дух пленника и подавить его сопротивление. Иногда незнакомец бил связанного Горностая, но тот чувствовал при этом не только боль: он чувствовал, что этому парню страшно! И вообще драться он не умел, не будь Горностай связан по рукам и ногам, не будь у него петли на шее, которая затягивалась при малейшем резком движении, он бы запросто справился с этим поганцем. Но бодливой корове бог (впрочем, Горностай не верил, что в ситуацию вмешались святые небесные силы, скорее, нечистики какие-нибудь против него ополчились, хотя за что?!) рогов не дает…
        После того как мучитель ободрал до крови костяшки пальцев о зубы своей жертвы, он избивал Горностая прикладом обреза, который приносил с собой. Нет, убивать пленного он, похоже, не собирался, ведь уже сто раз мог это сделать, а только бил его, иногда просто заглядывая в каморку, которую превратил в тюремную камеру, и спрашивал, не надоело ли пленнику тут валяться и не готов ли он исполнить наконец требуемое.
        Потом Горностай впал в забытье, и в этом забытье вдруг появилась перед ним та девушка, дала ему воды, а потом куда-то его повела. Он думал, что умирает, но все же не верил в это, потому что в полубеспамятстве ощущал тепло ее тела и легкий запах духов, который исходил от ее пушистых растрепанных волос.
        Она привела его сюда, уложила на эту лавку… было это? Или померещилось?
        Она оставила ему воду под названием «Святой источник»? Может, это был ангел, принявший облик той, в которую он влюбился с первого взгляда?
        Когда Горностай лежал в забытьи, она часто виделась ему. Вспоминал, как в кафе на Рождественской, куда он забежал перекусить, он вдруг заметил высокую и очень тонкую (не худую, а именно тонкую!) девушку с большущими серыми глазами и пушистыми русыми волосами, которая вдруг поднялась из-за стола, швырнула на него пятисотку и ушла, не простившись со своим спутником, который ей только что впаривал интимным шепотком с самым сальным выражением лица. Этот самый спутник, по виду не старше тридцати, но уже с кругленькой тонзурой, а по-русски говоря, с плешью, и пивным пузиком, вытаращился вслед и только беззвучно шевелил губами, словно все слова забыл, в таком сделался шоке. А потом вдруг выплюнул зло:
        - Да пошла ты лесом, Капитанская дочка!
        И украдкой сунул пятисотку в карман…
        Горностаю тогда дико захотелось дать плешивенькому по морде. Сдержался с трудом - только потому сдержался, что не хотел время терять: он чувствовал острую необходимость догнать эту девушку и заговорить с ней.
        От топал сзади, не сводя глаз с ее восхитительных ног в черных туфельках на невысоком каблучке, с черной шелковой юбки в мелких синих цветочках, с синей, в тон этим цветочкам, блузки, с белой кофточки, небрежно накинутой на плечи и то и дело с них спадающей.
        Она была вся, от этих туфель, до разлетавшихся от ветра волос, необыкновенно изысканной.
        Горностай даже оробел от этой изысканности! Однако отступать он не привык, а потому не собирался давать задний ход.
        Капитанская дочка! Тот плешивенький произнес это как ругательство, а для Горностая эти слова звучали как песня. Его мама обожала Пушкина вообще и эту книгу в частности. Поэтому Иван Горностай был воспитан в преклонении перед Пушкиным вообще и этой книгой в частности.
        Капитанская дочка!..
        Горностай умел знакомиться с девушками, знал, что нравится им, он не сомневался в успехе, но почему-то, почти догнав Капитанскую дочку, не осмелился и слова сказать: она была так задумчива, так погружена в свои мысли, что он молча обогнал ее и решил, пройдя квартал, повернуть и двинуться ей навстречу. А за это время придумать предлог для разговора.
        Нормальный, не идиотский, не пошлый предлог. Что попало для нее не годилось, Горностай это чувствовал. Что годилось для других, для нее не годилось, Горностай и это чувствовал! Больше всего ему хотелось сказать ей правду: «Мне кажется, я вас искал всю жизнь. Мне кажется, я вас знаю сто лет и больше. Мне кажется, я любил вас всегда!»
        Вопрос только, осмелится ли он ляпнуть что-то подобное?!
        От волнения он все ускорял и ускорял шаги, почти бежал, долетел до Почтового съезда и решил отдышаться за углом, а потом пойти навстречу… кому? Интересно, как ее зовут, девушку с русыми пушистыми волосами и серыми глазищами, с таким простым и милым русским лицом? Если Капитанская дочка - значит, Маша Миронова?
        Неужели Маша Миронова?! Вот чудо!
        В этот момент Горностая окликнула какая-то девица, одетая до того чудно и нелепо, что он сначала пялился на нее изумленно, а потом вспомнил, что на Рождественской вечно проходят какие-то фестивали да концерты народного и не слишком народного искусства. Наверное, эта девица тоже с какого-нибудь фестиваля или концерта. Что он еще запомнил, это удлиненные желтые глаза, медный бубенчик на шее и странный выговор: она протягивала звук е, даже безударный.
        Впрочем, Горностай не обратил на это особого внимания. Она его с первого слова ошарашила:
        - Помогите-е! У меня ре-ебенок забе-ежал в какой-то дом и пропал. А я боюсь туда заходить.
        Первой мыслью было - ну и мать, которая боится куда бы то ни было пойти за своим ребенком! Горностай никогда в жизни не забывал, как его не умеющая плавать мама, явившаяся посмотреть, как учится плаванию ее семилетний сынуля, прыгнула в бассейн, когда уВаньки свело ногу и он начал бестолково бить руками по воде, скривившись от боли. Горностай был тогда еще пацан и не слишком умел владеть собой.
        На счастье, рядом оказалось много хорошо плавающего народу, обоих вытащили. Дольше всего спасали мамины туфли, свалившиеся с ее ног и потонувшие. И маме, и сыну было немного смешно, немного стыдно, однако этот случай Иван запомнил на всю жизнь, отчаянное выражение маминого лица запомнил - и с тех пор чувствовал себя невероятно защищенным. Само собой, он ни за что не решился бы подвергнуть маму даже малейшей опасности, он сам за нее готов был вступиться в любую минуту и спасти от любой беды, однако само ощущение ее беззаветной, неиссякающей любви всегда значило для него много, очень много!
        Вот это Горностай и вспомнил в первую очередь, когда желтоглазая поборница народного искусства заговорила про своего ребенка. «Наверное, она не мама, а просто нянька», - решил он. Потом представил себе этого перепуганного малыша - и страшно его пожалел.
        Он любил детей. Если он когда-нибудь женится, то у него будет не меньше троих детей. Если, конечно, удастся найти женщину, которая тоже хочет большую семью…
        А интересно, как относится к детям и большим семьям та девушка, которую он хотел догнать?
        Горностай преодолел мгновенный приступ отчаяния, охвативший его при мысли, что Капитанская дочка может уйти, пока он будет искать ребенка, уйти и пропасть, и неизвестно, удастся ли ее найти! - и почти побежал за желтоглазой особой, которая проворно перебирала ногами в чрезвычайно нелепых башмаках и причитала:
        - Скоре-ей! Скоре-ей!
        Наконец она запыхалась так, что могла только рукой ткнуть под арку, где виднелась какая-то обшарпанная развалюха, стоявшая посреди полынных зарослей.
        Она нервно, прерывисто всхлипывала, вытирая глаза руками.
        - Возьмите! - Горностай выдернул из кармана джинсов пачку одноразовых платков, протянул девушке, краем глаза увидел, что выпала визитка, только хотел нагнуться за ней, как вдруг раздался такой крик, что у него зазвенело в ушах.
        Резко повернулся и увидел на крыльце развалюхи какого-то изможденного типа в сером пиджаке и кирзовых сапогах.
        Это он орал!
        Крик его был нечленораздельным, безумным, словно у маньяка, иГорностай, решивший, что именно этот тип удерживает ребенка в доме, ринулся вперед.
        Маньяк заорал еще громче и бросился обратно, Горностай - за ним.
        Взлетел с разбегу на крыльцо с покосившимися ступеньками. Ободранная дверь захлопнулась прямо перед его носом, но Горностай рванул ее, влетел внутрь, помнится, изумился, что комната там и сям оклеена листами пожелтевшей бумаги, чем-то неразборчиво исписанной, с разгону пробежал несколько шагов… и тут сзади его ударили по голове так, что он мгновенно рухнул без сознания, а очнулся уже связанным объектом издевательств того узколицего, с бледно-голубыми глазами.

* * *
        Маша вбежала и замерла, хотя Гав изо всех сил подталкивал ее лапами. Но она не могла сдвинуться с места, потому что увидела обнаженного по пояс Горностая, который лежал на той самой лавке… кажется, на той же самой лавке, на которой Маша его оставила несколько часов назад. А над ним склонялся не кто иной, как этнографичная девка сПочтового съезда с этими своими козьими грудями.
        Фирочка-Ирочка-Глафирочка! Итак, она все же добралась до Горностая, как и предсказывал Жука! Причем эта пакость смотрела на лежащего мужчину с такой жадностью, что Маша даже подалась вперед, истинно готовая вцепиться ей в волосы, и, не исключено, вцепилась бы, однако заметила, что грудь Горностая перетянута какой-то тряпкой, заскорузлой от крови. И у него была серьга, серьга в левом ухе!
        Конечно, вполне возможно, что, пока Маша бегала от Жуки и пробиралась вЗавитую, Горностай был ранен и перевязан первой попавшейся под руку холстиной, однако за пару-тройку часов та определенно не успела бы так почернеть и заскорузнуть. Кроме того, откуда взялась серьга?
        Что за бред?!
        Нет, никакой не бред.
        Это не тот Горностай, которого она оставила лежащим на лавке, накрыв его телогрейкой. То был второй Горностай, а это - первый! Тот, который свел с ума Машу своим шепотом, своими темными глазами, окруженными синими тенями, тот, который…
        Тут уМаши перехватило дыхание: она увидела, что делает Глафира!
        Горностай, очевидно, спал или лежал без сознания, иГлафира начала его ласкать, сначала легонько, осторожно, потом все грубей и откровенней.
        Когда ее шаловливая ручонка скользнула в штаны Горностая, Маша, честное слово, не сдержалась бы и дала Глафире пинка, однако Горностай, оказывается, мог и сам за себя постоять: не открывая глаз, он сам пнул Глафиру так, что она отлетела в противоположный угол избы и шлепнулась на спину.
        Бубенчик ее громко зазвенел, а этнографическая юбка высоко задралась, открыв поросшие густой шерстью ноги.
        Горностай взглянул на нее, брезгливо сплюнул и перекрестился.
        - Продери глаза! - вскричала Глафира, подскакивая с таким проворством, словно была резиновой. - Думаешь, это снова Марусенька явилась твою любовь выплакивать?
        - Да мне не все ли равно, та сестра или другая? - равнодушно проговорил Горностай, ложась поудобней.
        Впрочем, это движение, очевидно, причинило ему сильную боль, потому что лицо его исказилось, и следующие слова он произнес уже с трудом:
        - Тебе и ей один ответ: пошли от меня прочь!
        Стон, невольно сорвавшийся с губ Горностая, явно доставил Глафире удовольствие, потому что она злорадно ухмыльнулась, прежде чем спросить:
        - Ну, ладно, Марусенька перед тобой виновата, а меня почему гонишь?
        - Да ты на ноги свои посмотри, - бросил Горностай брезгливо. - Что юбкой да башмаками прикрываешь? Вот-вот! С козами сроду не сношался, не стану и впредь скоромиться. Вали отсюда, волочайка, в лес да на болото, к лешему на шишку, может, ему с тобой тудысюдыкаться охота, а от меня отвяжись!
        Так… известный Маше синонимический ряд слов «непотребная женщина», «пошел ты на…», «мужской половой орган» и«иметь интимные отношения» внезапно обогатился самым причудливым образом!
        Невесть почему откуда-то (откуда-откуда, из «Поднятой целины», конечно!) высунулся посланец партии Семен Давыдов и бросил пренебрежительно: «Девочка ты фартовая, слов нет. И нога под тобой красивая, да только вот… только не туда ты этими ногами ходишь, куда надо, вот это факт!»
        Говорил Давыдов это Лушке, однако в сходной ситуации!
        Лушка обиделась. Глафира, судя по мстительному блеску ее желтых глаз, тоже.
        Прямо скажем, было на что…
        - А Марусенька как же? - процедила Глафира сквозь зубы, поправляя задравшуюся юбку. - Ее-то ты имел!
        - Ты сестрицу свою спроси, кто кого имел! - огрызнулся Горностай. - Едва понял, что Марусенька - оборотень, только она меня и видела. А уж какие ковы наводила, какими зельями опаивала - за это я не ответчик. Сама знаешь, ведьма такой силы, какой твоя сестра обладает, небось иДобрыню Никитича взнуздала бы да заставила везти ее на Лысую гору… если бы он, конечно, хребет ей загодя не переломил тележной осью. Вот я опоздал, не переломил хребет сестрице твоей, потому и лежу здесь да смерти жду.
        - Моя сестра ведьма, да ведь и я ведьма! - заносчиво воскликнула Глафира. - Тоже могу на тебя такие ковы навести, так озелить[18 - Озелить - то есть опоить зельями.], что будешь орать от восторга и не захочешь с меня слезать.
        - Вот уж не думал, - проговорил Горностай с невеселой усмешкой, - что буду Марусеньку благодарить за ее предательство. Да ты со мной сейчас что только не делай, хоть самыми злыми зельями напои, все равно ничего не добьешься. Умираю.
        Маша схватилась за сердце.
        Притихший было Гав ткнулся мордой в ее колено.
        - Да ты только одно слово скажи, и я… - пылко начала было Глафира.
        Горностай только слабо махнул рукой:
        - Отвяжись, дай помереть спокойно. Иди с миром.
        - С миром? - взвизгнула Глафира. - Будь по-твоему, уйду. Только ты меня напоследок прости.
        - Прощаю, - тихо выговорил Горностай. - Только отстань.
        - А ведь ты даже не знаешь, за что прощаешь! - выкрикнула Глафира. - Ты ничего не знаешь, ты не знаешь, что это я тебя на смерть обрекла! Помнишь, ты сказал Марусеньке, мол, больше не придешь к ней, потому что она тебе не нужна? Но она не могла от тебя отвязаться, потому что от любви к тебе просто помирала! Она знала, когда явишься, чтобы Донжу захватить. И решила тебя снова околдовать - среди ночи, при полной луне. Луна должна имя того, на кого ворожат, услышать, и закрестить ее надо при этом большим крестом… Я об этом знала. Я отца предупредила, чтобы наготове был. Марусенька крикнула - вот отец в тебя и выпалил.
        Несколько мгновений царила тишина.
        Потом Горностай выдохнул чуть слышно:
        - Да, воистину вы дочери Донжи! Сдонжили вы меня…
        Но Глафире этого было мало.
        - Но ведь моим отцом был не только Донжа, но и сам царь-государь адский, - медленно, словно наслаждаясь каждым словом, проговорила она. - А матерью была ведьма! Ведьма-оборотень. Могла она и других людей оборачивать во всякое зверье. Я от нее кое-что унаследовала. Вот как превращу тебя сейчас… да хоть в пса шелудивого!
        Гав тихо-тихо заскулил, словно застонал.
        Маша быстро стиснула его морду одной рукой, а другой погладила. Она давно поняла, что ни Глафира, ни Горностай их не видят, что это такая же сцена из прошлого, как та, сЕфимовной и исцелением козы Марусеньки, однако все равно было страшно… еще страшней, чем в прошлый раз!
        Гаву, тоже, наверное, было страшно, даром что он пес! Такое впечатление, он каждое слово Глафиры понимал!
        - Ну что ж, - ответил Горностай, скалясь в злобной, мстительной улыбке. - Давай, ворожи! Я согласен. Превращай в пса! На него твои злые зелья уж точно не подействуют. Он тебе, козе шелудивой, скорее глотку перегрызет, чем блудить с тобой станет. - С трудом перевел дыхание. - Ладно, я умру, но вам с отцом вашим, колдуном и разбойником, рано или поздно отольется вся та кровушка, которую вы пролили ради вашего проклятого золота, чтоб оно пропало, чтоб оно провалилось в тартарары!
        - Ах, чтоб оно пропало? - прошипела Глафира. - Чтоб оно провалилось? Нет, не пропадет! Не провалится! Мне, дочери колдуна, дочери ведьмы и дочери дьявола, будущее иногда открывается. Вот и открылось сейчас, что ты сундук с золотом стеречь будешь веками - истинно как пес сторожевой. Что смотришь на меня? Не понимаешь? Голова твоя ляжет охранять сокровища отца моего колдуна, он на них заклятие наложит. А помогать будет твой храбрый дух. Отца своего сатану и мать мою ведьму об этом молить буду.
        - Ах так… - прошептал Горностай. - Но знай, не только тебе, ведьме, отродью колдовскому и сатанинскому, ведомо будущее. И мне оно перед смертью открылось. Явится сюда рано или поздно чистая душа и все ваши кровавые замыслы разрушит так же, как я замыслы Донжи-разбойника разрушил.
        - Чистая душа? - захохотала Глафира. - Явится… да ничего сделать не успеет. Грязная душа ее опередит, сокровища возьмет, а эту чистую душу загубит… и потомка твоего изведет!
        - Что?! - резко, словно не чувствуя боли, так и рванулся с лавки Горностай, но тут же лишился сил и снова упал, шепча чуть слышно: - Потомок? Мой? Значит, Машенька моя забрюхатела? Жена моя любимая… И молчала? Солнце мое, счастье мое, не забывай меня, живи счастливо!
        У Маши слезы навернулись на глаза, Гав снова заскулил, Глафира зашипела, как змея, и тут кто-то распахнул дверь.
        Гав взглянул разок, а потом повернул голову и уткнулся носом вМашин бок.
        Наверное, ему было страшно смотреть на дверь, потому что теперь на пороге стоял черноволосый и чернобородый человек в черной рубахе и черном армяке[19 - Старинный крестьянский кафтан из толстого сукна.]. Штаны и сапоги незнакомца тоже были черными. Лицо его было изрезано глубокими морщинами, однако это были не те морщины, которые пролагают годы. Эти морщины вырезала на лице натура этого человека, и она была жестокой, злобной и неумолимой.
        Маше тоже было страшно, однако при этом она не могла отвести от него глаз.
        - Батюшка! - радостно воскликнула Глафира.
        - Донжа… - с ненавистью выдохнул Горностай.

* * *
        Это была ловушка, Горностай скоро понял, что его заманили в эту ловушку с помощью этой не то бле-е-ющей, не то меме-екающей девки в нелепой одежде. Девка - ох и артистка! - напичкала его байками о потерявшемся ребенке - Горностай и повелся. Помогал ей, конечно, «маньяк», который своим жутким криком вынудил Горностая к немедленному действию. Помнится, у него здорово отлегло от сердца, когда понял, что ребенка и не было, никто не терялся. А потом все, даже воспоминания оКапитанской дочке, замутилось от боли, которую он испытывал все это время.
        Но потом она появилась и спасла его. Или появился ее призрак? Или ангел, принявший ее образ? Не зря же водичка называется «Святой источник»…
        Не важно, кто его спас, ангел, призрак или Капитанская дочка собственной персоной! Главное, что у него теперь свободны руки и ноги, а в голове прояснилось. Тело еще болит, но это ерунда, с этим он справится. Однажды, еще во время студенческой практики (Горностай учился на геологическом факультете вСамаре, вНижнем Новгороде такого факультета не было), когда исследовали осадочный чехол Жигулевского разлома, в котором происходит постоянное выделение гелия и родона из недр земли, и излазили, конечно, все знаменитые Жигули, Горностай сорвался с горы Молодецкой и не убился только каким-то чудом. Убиться не убился, но побился крепко! По сравнению с той болью эта боль, которой подвергал его мучитель, была вполне переживаемой, и если бы не муки жажды, да, прежде всего жажды, а не голода, он ослабел бы куда меньше.
        Но что же это он лежит-полеживает да думы думает?! Кто бы его ни держал в плену, сейчас-то он свободен! Надо бежать отсюда.
        Горностай не без труда спустил ноги с лавки и увидел то, что уронил на пол.
        Телогрейка. Поношенная телогрейка. В карманах что-то тяжелое - он помнил стук, с которым ватник ударился об пол.
        Горностай потянулся было поднять его, но тут же о нем забыл и принялся озираться.
        Связанным он лежал в какой-то безликой комнатушке, тоже оклеенной местами бумагой, как в той комнате, в которую он так необдуманно вбежал. Выгоревшая, ссохшаяся бумага довольно пугающе шуршала, в полубреду Горностаю постоянно слышался какой-то шепот, вроде бы даже шаги чьи-то… Однако сейчас он оказался совсем в другой комнате - с бревенчатыми стенами, с большой печью, на которой что-то кипит, с двумя дверьми.
        Горностай вскочил, кинулся сначала к одной, к другой, толкал, дергал, пока не убедился, что они закрыты.
        Хотелось пить. На полу стояло ведро с водой, в котором плавал ковшик.
        Горностай нагнулся, набрал в ковшик воды, поднес было к губам… И опустил ковшик в ведро.
        Вдруг всплыла в памяти - или воображении? - сцена: он просит воды. Капитанская дочка бросается к ведру, к этому самому ведру, зачерпывает ее ковшом, но вдруг замирает, словно испугавшись чего-то. А потом подносит к губам Горностая бутылочку воды и говорит: «Вот эта бутылка и еще чай в термосе - все, что у нас есть. Придется экономить, пока я не найду, как отсюда выбраться. Черт, вот же дура, как я могла забыть ту бутылку, которая рядом с тобой стояла?! Дура и есть…»
        Он помнил каждое слово, которое она произнесла. Он помнил свой дурацкий вопрос: «Откуда ты взялась?»
        Сейчас следовало спросить: «Где ты? Куда ты пропала?!»
        Не было ни девушки, ни термоса с чаем. Почему она ушла? Или ее увел тот, кто появился потом?
        Да, Горностай помнил, кто-то еще был в комнате. Его мучитель, вот кто! Горностаю тогда казалось, что он слышит его голос в бреду… а может быть, это был не бред?
        От напряжения заболела голова, иГорностай потер виски, подышал глубоко, чтобы успокоиться и собраться с мыслями.
        В комнате тонко, пряно пахло сухими травами, развешанными по стенам. Пахло горячей водой от ведра. И еще чем-то пахло довольно неприятно, и это еще мягко сказано. А если называть вещи своими именами, то просто воняло.
        Довольно скоро Горностай сообразил, что неприятный (хм!) запашок исходит от него.
        Не удивительно, если вспомнить, что он двое или трое суток, а то и больше лежал связанным, и этот скот с бледно-голубыми глазами не позволял ему подняться и ни в какой туалет, сволочь, не водил!
        От осознания этого Горностай почувствовал себя оскорбленным до такой степени, что, во?первых, убил бы своего мучителя на месте, если бы тот сейчас попался ему под руку, а во?вторых, понял, что не должен оставаться в таком состоянии ни минуты лишней. Крепости его духа хватило на то, чтобы выдержать пытку голодом и жаждой, но выдержать пытку отвращением к себе он не смог.
        И она - она! Капитанская дочка! - видела его таким! Она вела его по каким-то коридорам, поддерживая, приобнимая!
        Может быть, она не выдержала отвращения к нему, этой вонищи не выдержала, вот и сбежала?
        «Это все был бред! - внушал себе Горностай, чтобы не застонать от внезапного приступа горя. - Мне померещилось. Я не знаю, кто меня сюда притащил, кто оставил бутылку! И хватит рефлексировать, давай-ка делом займись».
        Огляделся, отыскал в углу большой серый таз с ободранной эмалью, схватил ковшик, плавающий в ведре, начерпал сначала кипятка из кастрюли, потом добавил чуток холодной воды и принялся яростно мыться. Мыла не нашлось, мочалки тоже, и сбрить щетину было нечем, но само ощущение горячей воды на теле возносило к истинному блаженству! Горностай моментально почувствовал себя лучше, а главное, чище. Силы возвращались к нему.
        Конечно, он безобразно наплескал вокруг, когда мылся, но, пока тело обсыхало (полотенец для него тоже не припасли!), нашел в углу какую-то дерюжку, кое-как подтер пол, поставил таз в угол - вынес бы, выплеснул бы грязную воду на улицу, но двери-то заперты! - и только сейчас обратил внимание, что в комнате нет окон.
        А между тем в ней было светло…
        Горностая пробрало ознобом - то ли от холода, то ли от страха. Немудрено вообще-то испугаться! Деревенская, насквозь деревенская комнатенка, и не какой-нибудь новодел, видно, что бревна старые, пол некрашеный, темный от времени, ведра и тазы словно на свалке найдены, тоже старье, а свет, а этот свет, который идет неведомо из каких светильников!
        Что это значит?
        Что происходит?!
        Куда он попал?
        Такое ощущение, что на тот свет… потому что в этом свете (черт бы побрал все омонимы[20 - Омонимы - слова, совпадающие по написанию и звучанию, но разные по значению.] на свете!), то есть в свете, который исходил из стен, было нечто потустороннее.
        Только теперь он вспомнил, что такой же свет «горел» постоянно там, где он лежал связанным. Но в одной из стен было окно, он думал, что свет исходит оттуда, теперь вспомнил, что нет, не оттуда, что свет точно так же, как здесь, словно бы из стен сочился!
        Вдруг Горностай спохватился, что стоит голый. И буквально ударило ощущением, будто кто-то за ним подглядывает! Он реально чувствовал ползающий по себе чужой, ехидный взгляд!
        Надо было срочно хоть срам прикрыть.
        Напялить на себя свою собственную грязную и вонючую одежду Горностай не смог бы под угрозой расстрела. Брезгливо обшарил карманы - пусто, конечно, да ладно! Скомкал эту грязь, сунул в печь, в огонь, и только теперь спохватился, что одеться-то не во что.
        Да почему не во что? На гвозде, вбитом в стену рядом с топчаном, висели какие-то поношенные, образца невесть какого года, галифе. Они были выстираны, хоть и не выглажены, вид имели несколько жеваный, однако Горностай плюнул на предрассудки, радостно впрыгнул в галифе и сразу ощутил себя гораздо уверенней. Обувки никакой не нашлось, да и ладно, потерпит, на даче он вообще с апреля ходил босиком, ноги привыкли. Вместо рубахи телогрейка сойдет, с хозяевами он потом как-нибудь объяснится, а пока…
        А что в карманах телогрейки, кстати, такое тяжелое?
        Он сунул руки в карманы - и онемел, поняв, что там лежит.
        В это время одна из дверей, в которые Горностай только что напрасно рвался, распахнулась.
        Он не поверил глазам, даже не сразу смог воскликнуть возмущенно:
        - Ты?! А ты-то как сюда попала?! Хотя да, чего это я туплю? Если ты меня сюда заманила, значит, ты не можешь не быть в деле!
        - Я те-ебя сюда заманила, но я тебя и вывести могу, - сладко улыбнулась желтоглазая девка, по-прежнему одетая совершенно «фестивально» ис дурацким бубенцом на шее.
        Не описать, как ее протяжное «е-е» раздражало Горностая! Не мог удержаться, чтобы не передразнить:
        - А что так? Заче-ем тогда м-еня заманивала?
        Впрочем, он сразу сбился и продолжал уже без ерничества, с яростью:
        - Неужели тому уроду с серыми глазами, который меня связанным держал, голодом и жаждой морил, надоело надо мной издеваться?
        - Надое-ело, - согласилась эта… как ее… ну, желтоглазая, короче. - Хочешь знать, как меня зовут? - хитро сузила она упомянутые глаза. - Глафирой… Можно Фирочкой, можно Ирочкой.
        Ишь, какая догадливая! Имя свое решила подсказать!
        - И не мечтай, - возмущенно фыркнул Горностай. - Еще Ирочкой я тебя буду звать! Ты просто стерва, больше никто.
        - Да, - кивнула Глафира с такой улыбкой, словно слышала невесть какой комплимент. - Коне-ечно! И все же-е я могу те-ебе-е помочь. Де-ело простое-е. Ты долже-ен отвести урода с се-ерыми глазами, - она хихикнула и подмигнула Горностаю, будто сообщница, - туда, куда он попросит. Иначе он тебя снова свяже-ет, и тогда голод да жажда те-ебе-е че-епухой покажутся.
        Горностай стиснул в кармане рубчатую рукоять револьвера. Он сразу понял, что это именно револьвер, старый револьвер. Знатоком оружия Горностай не был, но почти не сомневался, что это наган.
        О, какое восхитительное ощущение, как послушно ложится в ладонь рукоять! Где-то Горностай читал, что у командирского нагана она не такая удобная, как у стандартного, потому что укорочена, а значит, мизинец будет «висеть» ввоздухе.
        Горностаевский мизинец «не висел», значит, в кармане телогрейки лежит не командирский, а стандартный наган.
        Да и в пень! Главное, он заряжен!
        Горностай пробежал пальцами по барабану. Полон!
        Прекрасно… Значит, сила на его стороне.

* * *
        - Ну что, ждешь меня? - проговорил этот черноволосый и чернобородый, с жуткими морщинами на лице.
        Взгляд его скользнул по Маше, и она сжалась в комок, настолько ужасен и свиреп был этот взгляд. Знала, что никто из присутствующих ее не видит, но все же испугалась до ледяного пота. А когда вновь пришедший уставился на Горностая, Маше показалось, что тот сейчас падет мертвым, столько ненависти было в этом взгляде!
        Впрочем, если Горностаю стало страшно, он никак этого не показал. И голос его не дрогнул, когда он сказал:
        - Жду, а то! Жаль только, что не могу встретить тебя с тем же гостеприимством, какое мне ты и твои дочери оказали.
        - Все хорохоришься? - мрачно ухмыльнулся Донжа. - Знал бы ты, что у тебя впереди, небось притих бы.
        - Да что у меня может быть впереди? - равнодушно спросил Горностай и сам себе ответил - так же равнодушно: - Смертушка, чего ж еще! Только ведь этот ухаб никто из нас не объедет, пусть даже на Сивке-Бурке, вещем каурке, скачет, в сапогах-скороходах бежит или на ковре-самолете несется. Ты тоже на таком ухабе споткнешься… может быть, даже скорей, чем думаешь.
        - Не надейся, это еще когда случится! - отмахнулся Донжа. - Небось успею руки немало нагреть и второй сундук золотишком набить. На первом-то крышка уже еле-еле закрывается…
        - Вот именно! - вдруг взвизгнула Глафира обиженно, и ее бубенец зазвенел, словно вторя. - Еле-еле закрывается! Сундук доверху набит, а ты не дал мне ни ожерелья измарагдового, ни серег яхонтовых[21 - Измарагд, смарагд - старинное название изумруда, яхонт - рубин.], которые в сундучке того купца, торговца драгоценностями, лежали и мне по нраву пришлись! Я только их и просила, хотя чего там только не было, каких только сокровищ!
        - Помню, помню, как у тебя глаза на жемчуга-яхонты-смарагды-адаманты[22 - Адамант - старинное название алмаза.] разгорелись! - ухмыльнулся Донжа. - Огнем-пламенем! Совсем разума девка лишилась, - словно бы пожаловался он Горностаю. - Стала требовать свою долю, захотелось ей покрасоваться перед людьми…
        - Да, захотелось! - вызывающе крикнула Глафира. - А ты мне не дал!
        - Не дал. И что я тебе сказал, помнишь?
        Глафира надулась, отвернулась, однако Донжа продолжал терпеливо:
        - А сказал я, что рано или поздно все твоим да Маруськиным будет, коли другие наследники не сыщутся. Все-таки немало семени я по чужим дворам разбрызгивал! Так что стерегите добро хорошенько. Придет время - уж натешитесь им! А еще я тебе, Глашка, сказал, что, ежели увидит кто на деревенской девке такие камушки, так непременно пристанет, откуда взяла. А там и донос воспоследует сыскарям государевым… И притащится к нам кто-то вроде этого храбреца-молодца! - презрительно кивнул Донжа на Горностая.
        - Ты что же, думаешь, я один про твои дела-делишки знаю? - вкрадчиво спросил тот. - Коли ты далеко от Нижнего Новгорода бедокуришь, стало быть, про тебя никому, кроме меня, неведомо? А между тем земля слухом полнится, твоя дурная слава по всей губернии пролетела! Шайка твоя пошаливала на большой дороге, наводя жуткий страх на проезжий люд, а потому многие, об этом прослышав, стали объезжать пугающие места другой дорогой - окольной, пусть и подлинней, но безопасной. Однако безопасной она была лишь для тех, кто проезжал по ней днем. А если день клонился к вечеру, путник волей-неволей должен был задержаться на постоялом дворе у самой околицы Завитой.
        - Так-так… - проворчал Донжа, поглаживая бороду. - Красно брешешь…
        - Пес брешет, - огрызнулся Горностай, - а я правду говорю. И не красную, а черную! Ну, слушай дальше. Встречал путника приветливый хозяин, принимал как родного, кормил-поил вволю, развлекал-веселил: еду подавали и плясали перед ним две прекрасные девушки - сестрицы-сиротки, хозяйские приемные дочери. Перед их чарами никто не мог устоять! Одну звали Глашенькой, другую - Марусенькой. Они провожали гостя в опочивальню, и тут непременно возбуждалась в нем охота с девками позабавиться, которая-нибудь сестрица с ним оставалась. Теперь путник окончательно душой размягчался, и, когда накрепко засыпал, девка его обыскивала, прежде всего стараясь найти его кошель. Дальше судьба путника зависела именно от того, что в его кошеле лежало. Если он оказывался пуст, у бедолаги была надежда уйти из гостеприимного дома с больной головой, ничего не помня из того, что происходило с ним ночью, - но уйти невредимым. Если же кошель оказывался полон, то ночной гость навеки оставался в доме. В этом самом доме! Ни живым, ни мертвым его уже никто не видел. Потому что ты, Донжа, его убивал! И многих ты прикончил здесь, а
потом прятал в какой-то каморке, откуда они исчезали неведомо куда…
        - Ишь ты! - словно бы удивился Донжа. - И дальше что?
        - А дальше по пословице: сколь веревочке ни виться, а конец все равно будет, - слабо, видимо, уже из последних сил, усмехнулся Горностай. - Не все деревенские молчком молчали от страха, не всех их Донжа сдонжил. Один что-то знал да сболтнул другому, другой - третьему… Дошел слушок до полиции вНижнем Новгороде, завелось дело.
        - Не смеши меня! - отмахнулся Донжа. - Какая еще полиция?! Ярыжки земские![23 - Земские ярыжки - до появления регулярной полиции вРоссии так назывались низшие служители вПреображенском приказе иТайной канцелярии.]
        - Да вот такая! Два капрала, четыре унтер-офицера да восемь нижних чинов - хожалых. Полицмейстер, значит, начальник над ними - господин полицмейстер Метревелев. Я - унтер-офицер…
        - Был, - перебил Донжа злорадно. - Был ты, голубчик, унтером! Слышал я о полиции твоей и о тебе слышал. Земля слухом полнится, это ты верно сказал! Вот и прошел слух: завелся среди стражников этакий Иван Горностай - молодой, ретивый, хитрый, храбрый. У него-де взгляд, будто у коршуна, он-де ворона на лету этим взглядом собьет! На месте ему не сидится, в городе он скучает, рыщет по губернии - и ретивости его лихие люди начали побаиваться. Все тебя боятся. Кроме меня! Ты про меня сведом - а я про тебя. Прослышав о пропаже людей вЗавитой, ты решил сам выведать, что происходит, и изобличить злодеев. Начал ты за мной следить, тайно вЗавитой бывая, - и вызнал-таки все про мои дела. Кое-кто тебе помогал из местных, рассказывал о том, что я творил… известно кто!
        - Известно? - с тревогой спросил Горностай.
        - Да! - торжествующе хохотнул Донжа. - Дочь моя Марусенька. Предательницу накажу достойно.
        - Она не виновна! - подался вперед Горностай, не сдержав болезненного стона. - Это я, я ее улестил… Не тронь ее, пожалей!
        - Ишь, какой жалостливый! - вызверилась Глафира и вдруг бросилась к двери. - Погоди, батюшка, не убивай его еще минуточку, сейчас вернусь, помогу тебе!
        - Вот моя истинная дочь! - похвалил Донжа, с улыбкой глядя ей вслед. - АМарусенька слаба, ох слаба сердцем! Вечно ныла, что ей убитых мною людей жалко. Уж не знаю, в кого такая уродилась. Не в меня и уж точно не в другого своего отца! Знаешь о нем?
        - Знаю! Глафира похвастать успела, - с отвращением проговорил Горностай.
        - Мать ее тоже не ведала пощады, - продолжал Донжа. - Не иначе, Ефимовна ее заразила жалостливостью, когда жизнь ей спасала!.. Но ты не бойся за свою полюбовницу, Горностай. Пальцем ее не трону! Жизнь у нее не отниму, а то отниму, из-за чего ты ее в пособницы себе выбрал. Счастье, что у меня другая дочь есть! - Он кивнул на дверь, в которую убежала Глафира. - Она-то жалости не знает! Она тебя и выдала, Горностай.
        - Знаю, - слабо, чуть слышно проговорил тот. - Глафира мне и об этом и разболтала. А еще поведала, какая участь меня ждет.
        - Ну и что? - с любопытством воззрился на пленника Донжа. - Страшно тебе стало?
        - Да я ж тебе уже говорил, что никто дольше своего часа не проживет, - спокойно ответил Горностай. - Я знал, на что иду. Благодарю бога, который дал мне узнать перед смертью, что жена моя беременна, а значит, род Горностаев продолжится!
        - Да тебе что с того? - удивился Донжа. - Мне вот плевать, продолжится мой род или нет. Мне главное - побольше богатства нажить. С тобой разберусь и сызнова зачну шуровать по большой дороге.
        - Зря ты так думаешь, - мстительно улыбнулся Горностай. - Мои хожалые все видели, все знают! Они доложат господину Метревелеву о том, что здесь случилось, и он новых полицейских пошлет вЗавитую, да числом побольше, да получше вооруженных. От них тебе не уйти! Обшарят они твой дом, найдут твои сундуки, трупы убитых тобой людей найдут, куда бы ты их ни запрятал…
        - Вот уж нет! - с явным удовольствием вскричал Донжа. - Трупов им вовек не сыскать. Есть здесь одна каморка… Некогда в ней устроил я кумирню для сатаны. Туда он мне и явился, когда я ему душу продал. А после того как исчез он, в стене осталась дыра. Не на улицу та дыра ведет, а неведомо куда, в некую бездну бездонную. В нее я и сбрасывал трупы всех, кого жизни лишал в своем доме. И труп исчезал бесследно в той бездонной бездне! Об этом никто не знает, ибо я ту дыру доской заслонял, а каморку запертой держал. Никому больше туда ходу нет, кроме меня.
        - Так ты душу сатане продал… - с ужасом простонал Горностай. - Да будь же ты проклят, христопродавец!
        - А ты святой, что ли? - ухмыльнулся Донжа. - У всех свои грехи! Небось и у тебя руки кровью забрызганы, полицейский унтер-офицер! Однако хватит болтовни! Настал твой смертный час!
        Донжа распахнул армяк, и оказалось, что за его красный замызганный кушак засунуты топор и нож.
        - Ну что же, - спокойно перекрестился Горностай. - Верши свое кровавое дело. А я славно пожил, многих татей порешил. Не жалко помирать! Жаль только, не увижу сына своего да не увижу, как ты смертную муку примешь.
        Внезапно распахнулась дверь, и в комнату ворвалась Глафира, волоча на веревке большого головастого пса.
        Маша так и ахнула. Это был Гав! Гав с его меделянской широкой головой и умными глазами, жесткой шерстью, словно бы наморщенной мордой, обвисшими ушами, крепкими лапами и острыми зубами!
        Она покосилась на пса, который стоял рядом с ней, глядя на того, другого, приведенного Глафирой, - и внезапно ей стало ясно, что сейчас произойдет… вернее, стало ясно, что именно произошло в доме Донжи в тот день, когда был убит Иван Горностай.
        В это было невозможно поверить, и все же она не сомневалась в том, что угадала верно.
        Потрясенная Маша хотела зажмуриться, но чувствовала, что должна на это смотреть, должна это увидеть!

* * *
        Конечно, он мог бы скрутить эту отвратительную Глафиру голыми руками без особых усилий, но ему почему-то было противно даже пальцем до нее дотронуться. Она внушала Горностаю такое отвращение, что он даже передергивался непроизвольно, как от озноба. На самом деле - от гадливости. Ну вот честное слово, было такое ощущение, что гадюка перед ним встала на хвост, шипит и готова броситься, чтобы ужалить до смерти!
        - Ты мне угрожаешь, что ли? - ухмыльнулся Горностай. - Ничего не выйдет! Ты меня сейчас отсюда выведешь как миленькая!
        - Ты мне-е угрожае-ешь, что ли? - с глумливой улыбкой повторила Глафира. - Ниче-его не выйде-ет! Ты сделае-ешь все, что те-ебе-е скажут, как миле-енький!
        Горностай выхватил револьвер, навел на девку и скомандовал:
        - Открой дверь, выведи меня из этого мерзкого дома, да не вздумай бежать - ноги перебью. А если промахнусь по ногам, то мозги вышибу.
        Он ничуть не сомневался, что Глафира ударится в панику, возможно, в самом деле бросится бежать, однако она и бровью не повела! Уперла руки в боки и вкрадчиво спросила:
        - А кто же тебя из дома поведет, если ты мне ноги перебьешь или мозги вышибешь?
        Что-то ты не по делу осмелела, подруга!
        Вступать в диалог Горностай не собирался. Он просто выстрелил, очень стараясь попасть в притолоку, к которой прислонялась девка.
        Да, в притолоку попал - правда, над самой головой Глафиры. Все-таки незнакомое оружие, не пристрелянное. Да и стрелок он, честно говоря… слабоватый он стрелок!
        И все же выстрел произвел впечатление. Правда, не такое, какого ждал Горностай.
        Глафира взвизгнула, подскочила с какой-то невероятной прыгучестью, будто мячик, а потом грянулась оземь и… тут же ее не стало, а вместо нее появилась небольшая черная козочка, которая, бренча бубенцом, прытко засеменила копытцами к печке и спряталась за ней.
        Горностай потряс головой и выронил наган.
        В то же мгновение козочка вылетела из-за печи, снова хлопнулась оземь, а вместо нее появилась Глафира, которая с невероятным проворством подхватила револьвер и наставила его на Горностая.
        - Ну и кто у кого теперь вышибет мозги? - ехидно осведомилась она. - Или ноги перебьет?
        Несколько мгновений Горностай тупо молчал, пытаясь осмыслить, померещилось ему случившееся или нет.
        Разумеется, померещилось! Просто-напросто пытки и избиения не прошли для Горностая даром. Вот и видится черт знает что. Конечно, вполне возможно, что Глафира оказалась не только бандитской наводчицей, но и гипнотизером высшего полета, но это вряд ли!
        «Может быть, я просто сошел с ума? - вдруг подумал Горностай, однако с негодованием отверг эту мысль. - Нет, конечно, это глюк!»
        Освоившись с этой мыслью, он почувствовал себя если не лучше, то уверенней - настолько, что даже нашел в себе силы проявить ехидство:
        - Кажется, твоему дружку надо было, чтобы я его куда-то повел? Ну и кто же его поведет, если ты мне ноги перебьешь или мозги вышибешь?
        Пришлось прикусить себе язык, чтобы не ляпнуть: выстрела не будет, если как минимум не взвести курок, а потом его не спустить. Однако глаза Глафиры горели таким бешеным пламенем, что Горностай решил не рисковать. Именно тогда у него в первый раз мелькнула мысль, что Глафира - не только помощница того негодяя, который его пытал… У нее есть какие-то свои счеты кИвану Горностаю, что необычайно странно, учитывая, что означенный Горностай впервые увидел эту козу на Почтовом съезде. Поэтому Глафира и пришла сюда - совсем не для того, чтобы сообщить, что Горностай должен кого-то куда-то отвести. Ей что-то еще нужно… Но что?
        Ответ на вопрос был получен немедленно, но от такого ответа у кого угодно мозг свернулся бы в трубочку!
        Глафира сказала, лукаво блестя своими желтыми глазами и поигрывая револьвером:
        - Если мне раньше тебя не удалось заполучить, то уж сейчас непременно заполучу! Или тоже хочешь псом побегать? Лучше соглашайся сразу, тогда, может быть, я и помогу тебе. Пашка болван, я ему голову давно заморочила, он верит всему, что я говорю. Но ведь к сокровищу мы можем и вдвоем пойти, без Пашки… И тогда все наше будет. Твое и мое. Хотя, если ты моей сласти отведаешь, тебе уже никакие сокровища не нужны будут, сам все отдашь за то, чтобы еще раз меня заполучить!
        Горностай только моргал, не в силах постигнуть смысл того, что услышал. Сокровища, сласть… Не сразу дошло, что эта девка хочет его в койку заманить, а потом, кинув своего жестокого приятеля, которого, как легко догадаться, зовут Пашкой, разделить сГорностаем какие-то сокровища.
        То есть заплатить ему за доставленное удовольствие, что ли? Как мальчику по вызову?
        Коза ему платить будет?!
        Пока он задыхался от ярости и не представлял, что делать, Глафира, видимо, решила добавить к вербальному еще и изобразительный ряд и, одной рукой продолжая держать револьвер, другой подняла юбку.
        Господи, воля твоя…
        Ноги у нее сплошь поросли черной шерстью до… ну, понятно, до чего, и это самое «чего» было тоже жутко шерстяное.
        Но самое ужасное не в том, что Глафира просто не знала такого слова - «эпиляция». Ноги у нее были не человеческие! Ноги были козлиные!
        «Неужели она в самом деле превращалась в козу?!» - мелькнула мысль, иГорностая чуть не вырвало. Да, рвотный позыв был так силен, что Горностай даже наклонился, даже рот приоткрыл, но его пустой желудок только жестоко содрогнулся и издал отвратительный рыгающий звук, которого Горностай в приличном обществе непременно устыдился бы до смерти. Однако он находился в обществе, насквозь неприличном, поэтому даже порадовался, что так недвусмысленно выразил свое отношение к безумному предложению, которое было ему сделано.
        Не воспринять физиологическую пантомиму Горностая как отказ было просто немыслимо, ну аГлафира, конечно, была далеко не дура. Она уронила юбку, схватила револьвер двумя руками и… взвела курок!
        Оказывается, Глафира не только оборотень, но и стрелять умеет?!
        - Да, умею, - кивнула она, иГорностай растерянно хлопнул глазами: он что, вслух это ляпнул? Или Глафира, вдобавок ко всему, обладала способностью мысли читать?!
        - Да, - кивнула она опять, мстительно блестя глазами. - Поэтому ты сейчас…
        «Неужели она под дулом револьвера заставит трахаться с ней?! Но я не смогу! Да у меня скорее руки отсохнут! И не только руки!»
        Горностай понимал, что думать ни о чем нельзя, Глафира все поймет, он и не думал - это подумали его страх, его паника, его ужас, вместе взятые, и уГлафиры даже руки задрожали от злости, и голос задрожал от ненависти:
        - Я тебя убить была сама готова, когда ты меня в первый раз волочайкой назвал да послал в лес-болото, к лешему на шишку, чтоб он со мной тудысюдыкался…
        У Горностая уже веки заболели - растерянно моргать. Когда и куда он ее послал?! Да он, как говорится, и слов-то таких никогда не знал!
        Хотя слова хорошие. Надо запомнить и взять на вооружение!
        - Но тогда батюшка мой с тобой сквитался, - продолжала Глафира. - А сейчас ты в моей власти! Не бойся, убивать не стану. Но руки прострелю… ты же хотел, чтобы они отсохли? Вот и получи!
        «Брошусь на нее, выбью револьвер!» - решил Горностай и даже подался вперед, но в это мгновение вдруг раздался оглушительный трезвон.
        Глафира дернулась, как припадочная, выронила револьвер. От удара об пол курок спустился, грянул выстрел, пуля прошла под ногами - или как назвать?! - Глафиры, однако чертова девка успела подпрыгнуть, а потом проломилась сквозь дверь и исчезла.
        Дверь при этом даже не дрогнула и не получила никаких повреждений, в отличие от Горностая, которому показалось, что мозг его натурально взорвался. Он даже голову обхватил руками и сжал покрепче, чтобы ее содержимое не разлетелось в разные стороны!
        Стоял так и слушал звон, который постепенно переходил в громкую, оглушительную, можно сказать, мелодию, которая показалась Горностаю знакомой… даже вспомнились слова, имеющие к этой мелодии отношение:
        Любовь - дитя, дитя свободы,
        Законов всех она сильней,
        Меня не любишь, но люблю я,
        Так берегись любви моей!
        Вот уж воистину! Актуальненько, так сказать…
        Да ведь это «Хабанера» из «Кармен» вджазовой обработке!
        Почему-то звон исходил из кармана телогрейки. Господи, да ведь там же телефон! Да-да, несколько минут назад в одном своем кармане Горностай нащупал наган, а в другом телефон! Но тут появилась эта поганка Глафира, и он про все забыл. А сейчас вспомнил!
        Выхватил телефон. Это была довольно отстойная «Нокия» на винде, в потертом черном чехле-книжке. На дисплее светилась надпись: «Я вМТС».
        Горностая так и ударило воспоминанием о другом телефоне, о«Самсунге» взолотистом чехле. Этот «Самсунг» притащил ему какой-то пес. Возможно, это виделось Горностаю в бреду, потому что этого пса он больше не видел. Хотя нет, не в бреду - телефон был реальный, он звенел, на нем высвечивалась надпись «Я вМТС?2»… и связанный Горностай потом смог подбородком нажать на надпись «Ответить» ичто-то простонать, позвать на помощь…
        Кто заменил «Самсунг» на «Нокию»?
        Кто скрывается за этими «Я вМТС» и«Я вМТС?2»?
        Кто звонит ему сейчас?!
        - Алло! - крикнул Горностай.
        Он услышал голос, от которого дрогнуло сердце:
        - Где ты? Где ты? Не клади трубку! Я тебя ищу! Не клади трубку!

* * *
        Донжа рывком сбросил Горностая с лавки на пол и, выхватив из-за пояса нож, всадил ему в сердце.
        Тело еще содрогалось, когда разбойник подскочил к псу, которого с трудом удерживала на привязи Глафира, и нанес ему кулаком такой удар по голове, от которого пес припал на передние лапы и замер. Донжа вцепился левой рукой в его загривок и поднял на задние лапы, а правой, в которой был зажат нож, на котором еще дымилась кровь Горностая, ударил пса в сердце.
        Отпустил несчастное животное, которое умирало на полу, заливая все вокруг кровью, снова тем же ножом ударил Горностая в сердце и отшвырнул свое оружие. Затем Донжа окунул руки сначала в кровь Горностая, потом в кровь пса, мазнул себя по бороде, да так, что кровь попала на губы, и вдруг закричал таким жутким голосом, что Маша отпрянула к стене и прижалась к ней, чтобы не упасть, почти лишившись сознания, так что дальнейшие слова Донжи она слышала не все, да и те доходили до нее, словно сквозь туман:
        Урушдаур!
        Аб-ба-таб-ба-ри!
        Гром, Гром, Гром!
        Гром, Гроб, Смерть!
        Зверь, Зверь, Зверь!
        Сам-колдовство, встань за моим левым плечом!
        Дай мне власть над телами и душами!
        Был Горностай, стань пес!
        Был пес, стань Горностай!
        Зверь, Зверь, Зверь!
        Гром, Гроб, Смерть!
        Гром, Гром, Гром!
        Урушдаур!
        Аб-ба-таб-ба-ри!
        Донжа что-то еще выкрикнул, Маша не слышала, но после этих слов рана на груди пса мгновенно затянулась. Он с трудом поднялся на дрожащие лапы, затуманенными глазами обводя комнату, останавливая взгляд то на Донже, то на Глафире, но вот увидел мертвого Горностая - и жалобный вой вырвался из его груди, а на глазах показались слезы.
        Маше показалось, что все вокруг нее расплывается, и она поняла, что тоже плачет. Резко смахнула слезы. Рядом тихо зарычал, словно застонал Гав.
        Да… несчастный Горностай сейчас впервые увидел, что происходило после его убийства, увидел, как душа его была перенесена в тело пса.
        Гав весь напрягся, готовясь к прыжку. Он не понимал, что это лишь видение, что он ничего не может сделать.
        Маша обеими руками вцепилась в его загривок, Гав повернул к ней оскаленную морду и так грозно клацнул зубами, что Маша разжала руки.
        Тот, другой пес, посмотрел на Донжу. Его жалобный вой перешел в рычание.
        Гав кинулся вперед.
        Другой пес тоже бросился вперед, однако Донжа, отшвырнув нож, с такой ловкостью и силой пнул пса в морду, что тот упал.
        Гав в прыжке внезапно свалился на пол, словно налетел на невидимую стену.
        Донжа вцепился в загривок упавшего пса и вышвырнул его за дверь.
        Гав поднялся, оглянулся на Машу.
        - Это невозможно, - покачала она головой. - Это лишь видение. Ты ничего не можешь сделать!
        Наверное, Гав понял, потому что вернулся к ней и сел рядом, тяжело дыша и не сводя глаз с той картины, которая им открылась.
        А Донжа захлопнул дверь, за которую выбросил пса, и крикнул:
        - Пошел прочь, Горностай! Бегать тебе вокруг несчитано годков, а сызнова войдешь ты в этот дом, когда заклятье мое сбудется!
        После этого Донжа, вытащив из-за пояса топор, отсек голову Горностая и поднял ее, глядя в мертвые, закатившиеся глаза и прокричав:
        - Будешь сокровища мои охранять, покуда заклятье мое не исполнится, кровью написанное! Только тогда душа твоя на тот свет пойдет!
        Маша снова припала к стене. Ноги подкашивались, ладони были как лед, к горлу подкатывала тошнота, но она не могла отвести глаз от страшной картины. Гав тоже смотрел на происходящее безотрывно.
        А Глафира, которая, с ужасным выражением счастья на лице, наблюдала, как был убит и обезглавлен Горностай, вдруг ударилась об пол и превратилась в черную козочку, которая радостно запрыгала по комнате, тряся головой, звеня своим медным бубенцом и мелко перебирая копытцами. Впрочем, а следующий миг она снова грянулась оземь, вернула себе человеческий облик и захохотала.
        Донжа отшвырнул топор, махнул Глафире, чтобы замолчала, и приказал:
        - Подай-ка мою Черную книгу. Я ее некогда у твоей матери-ведьмы забрал. Почти ничего в ней я не смог прочитать, но несколько заклятий все же понял и выучил. К примеру, как душу человека в животину переселить да как охранить свой клад. Книга будто знала, что рано или поздно понадобится мне. Вот и настал этот час!
        Глафира кинулась к столу, на котором лежало что-то черное, толстое, похожее на камень.
        Маша пригляделась… Да это книга в черном переплете, толстая такая книга, большого размера, наверное, ин-кварто[24 - Ин-кварто - так типографы называют страницу в одну четверть типографского листа, примерно 24,15?30,5см. Так же называется и книга этого формата.]. Неужели Донжа завладел одним из баснословных гримуаров[25 - Гримуар - книга, описывающая магические процедуры и заклинания для вызова демонов или содержащая какие-либо колдовские рецепты.]?!
        Глафира вырвала первую страницу книги, на которой не было видно никакого текста: это был чистый лист, - и подала отцу.
        Донжа смахнул капли пота со лба, даже не заметил, что измазал и лоб, и даже бороду кровью, а потом начал что-то писать на этом листе. Писал он указательным пальцем левой руки, а правой держал голову Горностая и обмакивал указательный палец в кровь, все еще капавшую из шеи убитого.
        Маша не сомневалась, что он пишет: «?q?оvо? о????н»! Но Донжа, видимо, не слишком ладил с грамотой, ибо писал эти три слова как-то очень долго. Хотя нет, вспомнила Маша, листок же оборван! Там еще какой-то текст был написан!..
        Она вытянула шею, пытаясь разглядеть эти слова, но Донжа стоял слишком далеко, а сдвинуться с места Маша не решалась: так тряслись ноги, что боялась упасть.
        Но вот Донжа закончил писать и передал листок Глафире:
        - Идем к сундуку.
        В эту самую минуту дверь открылась и в комнату вбежала очень красивая черноглазая девушка, одетая так же, как иГлафира, и тоже с медным бубенцом на шее.
        - Марусенька?! - воскликнула Глафира.
        - А, явилась… - протянул Донжа. - Ну, погляди на своего хахаля!
        Так вот она какой была, Марусенька!
        Она и походила, и не походила на Глафиру. Черные глаза придавали ее лицу мягкость, лишали его выражения той недоброй хитрости, которую придавали желтые глаза лицу Глафиры. Но сейчас черты Марусеньки были искажены ужасом. Она взглянула на отрубленную голову Горностая, потом перевела взор на его тело с окровавленной шеей и зияющей раной напротив сердца. Обернулась к отцу, вгляделась в его свирепые глаза… хрипло вскрикнула и повалилась на пол без чувств.
        Донжа сплюнул с досадой:
        - Будто и не моя дочь! Ладно, довольно валяться, вставай, слышишь?
        - Да Марусенька не слышит ничего, батюшка, без памяти лежит, - ухмыльнулась Глафира. - Пускай тут остается. Пойдем дело делать.
        - Она нам понадобится! - возразил Донжа. - Ничего, я еще одно заклятие из Черной книги знаю, вот сейчас оно и пригодится.
        Он принялся водить над Марусенькой свободной рукой, что-то бормоча при этом, - и девушка поднялась на ноги! Стояла, не открывая глаз, свесив руки, чуть покачиваясь, словно тонкое деревце под ветром: бессловесная и покорная.
        - Иди в кумирню сатанинскую мою, - приказал Донжа, иМарусенька покорно пошла из комнаты, двигаясь замедленно, словно во сне.
        Да так ведь оно и было!
        Донжа следовал за ней, неся отрубленную голову Горностая.
        Глафира отстала, подождала, пока за отцом закрылась дверь, и подскочила к трупу Горностая. Склонилась над ним, непотребно лаская рукой мертвые чресла, и прошептала:
        - Помнишь, ты сказал, что собаки брешут? Теперь тебе брехать до смерти, красавец Горностай!
        И, залившись хохотом, бросилась вон, сильно хлопнув дверью.
        Маша иГав некоторое время стояли, дрожа, уставившись друг на друга, а потом Гав сел, закрыл глаза, поднял голову и негромко, прерывисто завыл, и вой этот напоминал с трудом сдерживаемые рыдания.
        Маша хотела было зажать ему пасть, но внезапно поняла, что это бессмысленно.
        В доме закон молчания, о котором предупреждала Марусенька, конечно, не действует, иначе Жука иМаша не смогли бы из него выйти. Молчать надо только в деревне.
        Но даже не это главное…
        Напрасно она задавалась вопросом, смогут ли ужиться Гав иМаська. Не смогут, потому что никогда не увидятся! Гав - обитатель этого странного, необъяснимого мира: такой же обитатель, как Марусенька иГлафира. Поэтому он может и здесь, и в деревне выть, лаять, рычать… да хоть человеческим языком говорить, если бы мог! Ему все равно никогда не покинуть Завитую-вторую и ее самые ближайшие окрестности.
        Он связан с этим местом нерасторжимо. И если Маше удастся покинуть этот дом, удастся вернуться домой, она больше никогда не увидит этого пса - нет, этого человека в теле пса…
        Ах, как теперь понятен стал Маше ум Гава, как объяснимы сделались его выразительные, словно бы говорящие взгляды! Это Иван Горностай, полицейский унтер-офицер, сыскарь государев, пытался что-то сказать ей, оберечь ее, помочь ей. А этот его хриплый вой, напоминающий горькие мужские рыдания? Это рыдает Горностай, оплакивая свою погибель - и в то же время обреченность на существование в теле приблудного пса…
        Страшно, страшно было Маше смотреть на обезглавленный труп, однако в то же время было невыносимо видеть, как Иван Горностай, окровавленный, лежит, одинокий, брошенный, даже лишенный человеческой души, которая сейчас должна бы витать над своим телом, печально прощаясь с ним, а вместо этого смотрит на него глазами пса, заливаясь воем и слезами…
        Наконец Маша решилась. Сняла курточку, переложила в карман джинсов телефон и деньги, а потом шагнула к мертвому телу и хотела прикрыть курткой его окровавленную шею.
        Однако она ничего не смогла сделать. С какой стороны ни пыталась подойти, в двух шагах от Горностая останавливалась, словно мертвеца окружал незримый кокон.
        Вот так же иГав не мог броситься на Донжу!
        Да, в прошлое не пробиться, не прикоснуться к нему, не изменить…
        В конце концов Маша оставила свою затею и просто поводила рукой над пальцами Горностая, сведенными последней судорогой, словно погладила их. Вновь надела курточку, вернулась кГаву, который уже перестал выть и теперь лежал, уткнувшись мордой в лапы.
        Маша погладила его лобастую голову.
        Хотелось что-то сказать… она была уверена, что Гав, вернее, Иван Горностай, понял бы это не как пес, а как человек, однако была так взволнована, что слова не шли с языка.
        Пес поднял голову, посмотрел ей в глаза - и вдруг вздрогнул, вскочил, топорща шерсть на загривке.
        Он что-то учуял… через секунду Маша поняла, что именно!
        Дверь распахнулась.
        В проеме снова возник тот же человек или призрак, который уже появлялся перед ней недавно: ни лица, ни одежды толком не различить, виден только широко распяленный рот, окаймленный черной бородой, испятнанной чем-то красным, будто кровью, и из него рвался тихий, мучительный вой, в котором Маша различила только отдельные звуки:
        - …и…я! …и! …и!..яа-ю!
        Призрак поднял прозрачные руки, простер их кМаше… ладони были обагрены, с них срывались красные капли…
        Теперь она узнала эти руки, узнала эту бороду! Донжа!
        Вернее, призрак Донжи!
        Маша не заорала истерически только потому, что онемела от ужаса.
        В следующий миг призрак Донжи заколебался - и его словно бы ветром унесло куда-то, а на его месте возникло на пороге видение седовласого человека в сером пиджаке и стоптанных сапогах. Его не старое еще лицо было смертельно усталым. Он устремил смертельно усталый взгляд на Машу и слабо произнес, словно простонал:
        - Найди бумагу! Найди! Прочти до конца!
        Гав громко залаял.
        «Да что же это за бумага?! И как ее найти?!» - чуть не закричала Маша, глядя на призрак, но он уже исчез, словно унесенный тем же незримым ветром, который унес только что Донжу.
        Она растерянно посмотрела на Гава, еле удержавшись от того, чтобы задать тот же вопрос ему. И вдруг пес метнулся за призраком человека в сером.
        - Гав, подожди! - закричала Маша, бросаясь за ним, но ударилась всем телом в запертую дверь.
        В ужасе от того, что осталась одна, Маша озиралась, стискивая ледяные пальцы и ничего не понимая.
        Что произошло? Комната, в которой лежал обезображенный труп Горностая, исчезла. Теперь Маша находилась в каком-то длинном коридоре. Она видела несколько дверей, но которую из них открыть? Куда они ведут и куда ее заведут открывающиеся за ними комнаты и коридоры?
        Решившись, Маша распахивала то одну, то другую дверь, заглядывала в них, вбегала и выбегала, но попадала уже в другой коридор, каждый раз в другой! Она металась туда-сюда, теряя голову от страха, понимая, что безнадежно заблудилась.
        А вдруг она так и не найдет выхода и навсегда останется здесь? Что тогда с ней случится? Какой ее ждет конец? Падет ли мертвой где-нибудь под стеной, истощенная, обезумевшая, даже не сознавая, что умирает, или превратится в такой же призрак, как Донжа и тот человек в сером…
        Кто он? Уж не прадед ли это Жуки бродит до сих пор по дому, неустанно открывая одну дверь за другой, уныло, бесцельно, бесконечно переходя из коридора в коридор…
        Стоп.
        Бесцельно?
        А так ли это?
        У каждого из двух этих призраков своя цель. Каждый о чем-то просит, нет, даже умоляет Машу. Чего хочет Донжа, она понять не может. Но серый человек требует, чтобы она нашла какую-то бумагу.
        О чем все-таки может идти речь?!
        Спросить некого…
        Внезапно промелькнуло воспоминание: вот она входит в дом на Почтовом съезде и, разыскивая Горностая, оказывается в какой-то комнате. Порывы сквозняка перекатывают по полу клубки многолетней пыли, а среди них носится какая-то скомканная бумага… на ней что-то написано красным…
        Маша наклоняется, чтобы поднять ее, однако в это мгновение раздаются два голоса. Она прислушивается к их разговору и забывает обо всем, в том числе и об этой бумаге, которую потом уносит сквозняком.
        Нет, тогда ей не пришло это в голову, что на этом листке вполне могло быть написано окончание заклятия, придуманного Донжей! А сейчас поняла - перед ней валялась та самая бумага!
        Но разве мыслимо теперь найти этот обрывок? Однако тот человек в сером настойчиво требовал этого.
        Почему? Не потому ли, что красная надпись имеет какое-то особое значение для нее, для Маши Мироновой?
        Но что надпись, сделанная триста лет назад, может для нее значить?!.
        Попытка догадаться на мгновение отвлекла Машу от страха, который она только что испытывала, однако стоило ей оглядеться и вспомнить, где она находится, как ужас налетел снова, закружил ей голову точно так же, как сквозняк кружил ту бумажку с красными буквами…
        И в эту секунду она услышала выстрел.
        Маша задохнулась.
        Выстрел!
        Да боже мой, она, конечно, отличила бы пушечный выстрел от ружейного, но дальше ее познания не шли. Однако сейчас Маша сразу поняла, что выстрел был сделан из нагана. Причем не сомневалась: стреляли из того самого нагана, который она оставила Горностаю, положив револьвер в один карман телогрейки, а в другой… в другой она спрятала «Нокию»!
        О чем она совершенно забыла, а зря!
        Руки так тряслись, что Маша едва смогла достать свой «Самсунг» инайти среди «Исходящих» номер, который значился в памяти ее телефона как «Я вМТС?2».
        Нажала на вызов.
        Гудки, гудки… где-то звучит великолепная музыка «Хабанеры»:
        У любви, как у пташки, крылья,
        Ее нельзя никак поймать.
        Тщетны были бы все усилья,
        Но крыльев ей нам не связать.
        Все напрасно - мольба и слезы,
        И красноречье, и томный вид,
        Безответная на угрозы,
        Куда ей вздумалось - летит…
        Вот так иМашу занесло ветром любви, реальной или выдуманной, невесть куда занесло, к живому человеку - или погибшему во времена незапамятные? Она сама иногда не может понять.
        А он… он не отвечает. Почему?!
        И вдруг послышался голос, от которого дрогнуло ее сердце:
        - Алло!
        Горностай.
        Живой Горностай!
        - Где ты? - закричала Маша, выронив от волнения телефон, но все же умудрившись поймать его у самого пола. - Где ты? Не клади трубку! Я тебя ищу! Не клади трубку!
        - Я здесь! - раздалось в ответ. - Здесь! Где ты?
        - Говори, говори! - требовала Маша. - Я тебя ищу! Говори!
        Она металась от одной двери к другой, ловя каждый звук…
        Вот здесь! Голос доносится отсюда! Горностай за этой дверью!
        Маша схватилась за ручку, с силой рванула дверь на себя, но та даже не шелохнулась.
        - Я здесь! - в ужасе закричала девушка, дергая ручку снова и снова. - Но не могу открыть!
        Она в отчаянии приникла к двери, заломила руки… и в это мгновение та резко подалась вперед, иМаша буквально упала в руки какого-то незнакомого человека в телогрейке и в старых галифе.
        «Ай, не он! не он!» - едва не закричала она, подобно Марье, правда, не Ивановне, аГавриловне, правда, не из «Капитанской дочки», а из «Метели», однако от Пушкина никуда не денешься… и, согласно сюжету, Маша, как иМарья Гавриловна, упала без памяти.
        Из дневника Василия Жукова; неизвестно когда
        Я остолбенел!
        И это дом разбойника Донжи? Донжа наклеил на стены бумагу?!
        Не может быть!
        И все-таки они были наклеены на стены, эти листы, кем бы то ни было, и я мог ходить между ними, с изумлением разглядывая мелкие неразборчивые буквы. Впрочем, нет, на одном листке была напечатана буква P. Что это значило, я не понимал, только осознал, что к Донже это, скорее всего, не имеет отношения. Потом в глаза бросилось: усамой двери один лист - желтый, покоробленный, - был наклеен вверх ногами, а на нем краснела надпись, сделанная, такое ощущение, кровью: «o??m??mиdu o??vо? o?оw ?n?и???q?оvо? о????н».
        Я хотел оторвать листок, чтобы его перевернуть и прочитать, но удалось оторвать только ту часть, на которой было написано «o??m??mиdu o??vо? o?оw ?n?и???».
        Не тотчас, но все же я разгадал, что там написано, а потом и весь текст понял. Вспомнились гимназические годы, когда мы напропалую увлекались разными шифрами. Чего только не изобретали! А уж прочитать написанные вверх ногами слова - тогда это нам было проще пареной репы.
        Смог я прочесть их и теперь…
        Не эту ли надпись не смогли разобрать хожалые Ивана Горностая? АМарусенька сказала, что на стене было совершенно определенно указано, на сколько голов заклят клад.
        Ну да, указано, но что это значит?! На две его головы - то есть на две головы Ивана Горностая?! Ну это же полная чушь! А последние слова?! О ком они? Не о той ли, о которой некогда упоминала старуха?
        Так я стоял у двери, рассеянно касаясь ручки и размышляя, и не заметил, как толкнул дверь.
        Она распахнулась… я машинально сделал шаг и очутился стоящим на таком же полуразвалившемся крыльце, на которое ступил, входя в этот дом вЗавитой. В первую минуту мне даже почудилось, что я вернулся в деревню, но тотчас понял, что это не так. Во-первых, там стояла глухая ночь, а здесь в небе сиял роскошный, удивительной красоты закат. И еще… и еще! Это был город, большой город, с роскошными домами, подобным которых я не видел уже много лет.
        Мне показалось, я брежу… эти крыши с башенками, эти вывески, невероятно яркие, которые я видел в просвете улицы, круто бегущей вниз и так же круто поднимающейся вверх, рокот каких-то невероятных автомобилей, похожих на разноцветных металлических жуков… табличка «Почтовый съезд»… Где я?!
        И тут я расслышал голоса. Обычные человеческие голоса! Говорили двое - мужчина и женщина. В ушах у меня от страха так зашумело, что я не мог различить слова, мне только показалось, что голос мужчины звучал смущенно, а женщина то хихикала, то кокетливо щебетала что-то.
        И вот я увидел их! Высокий мужчина… белая рубаха, синие грубые штаны, он вроде бы выглядел как обычный человек, и все же он был другой, совершенно другой! Это было чужое существо, выходец из иного мира, в который я каким-то непостижимым образом умудрился заглянуть, но разглядывать который не имел ни малейшего желания!
        И тут мой взгляд упал на женщину, и я глазам не поверил. Я узнал ее сразу, хоть в человеческом образе не видел никогда!
        Ужас охватил меня, неодолимый страх. Не в силах сдержать его, я закричал, да так, что сам испугался своего крика. Отпрянул, пересек комнату, рванул дверь - но вместо того, чтобы оказаться в знакомых сенях, через которые прошел сюда, очутился в другой комнате, точно так же небрежно залепленной листами бумаги. Пересек ее, вбежал в другую дверь…
        Так начались мои странствия, которые длятся по сей день и неведомо когда завершатся.

* * *
        Маше снилось, будто чьи-то горячие ласковые руки гладят, согревают ее заледеневшие пальцы, и это ощущение было таким приятным, что она тоже осторожно потрогала незнакомые руки.
        - Ты очнулась? - радостно воскликнул кто-то. - Ты очнулась? Открой глаза! Пожалуйста, открой!
        Голос звучал так страстно, так требовательно что Маша подняла ресницы и увидела близко-близко лицо какого-то человека: небритого, усталого… и вздрогнула, узнав Горностая!
        Она лежала на жесткой лавке, аГорностай склонялся над ней.
        - Ты жив? - прошептала Маша, с ужасом вспоминая отрубленную голову, висящую в руках Донжи, и кровь, капающую на пол, и страшную рану против сердца. И сразу сообразила, кто это…
        Другой Горностай.
        - Ты жив!
        - Благодаря тебе, - сказал он серьезно. - Я думал, это лишь снилось, будто ты меня развязала и сюда привела. Но нет, потом понял, что все происходило наяву. И оружие ты мне оставила. И телефон… Ты меня спасла.
        Маше даже неловко стало, с таким восхищением смотрел на нее Горностай.
        - Удивительно, - покачал он головой, не сводя сМаши сияющих черных глаз. - Ведь эта дверь закрыта была. Я не знаю как бился, не мог ее открыть. А потом ее запросто открыла Глафира…
        - Глафира?! - резко приподнялась Маша. - Глафира была здесь?
        Голос ее сорвался, иМаша сама поразилась силе своей ревности.
        - Она была здесь?! И ты с ней говорил?! Да ведь это она тебя сюда заманила!
        - Откуда ты знаешь? - хлопнул глазами Горностай, и она впервые заметила, какие у него длиннющие ресницы.
        С трудом удалось собраться с мыслями, чтобы объяснить:
        - Да я шла из кафе, поднималась по Почтовому съезду, а тут она вылетела мне навстречу - вся такая этнографичная… то есть я тогда не знала, кто она такая, подумала только, что чуднo как-то говорит, бекает да мекает, и вообще на козу похожа с этим своим бубенцом и желтыми глазами. Она рассказала, что какой-то Ванечка бросился на крик в полуразвалившийся дом и пропал. Очень меня уговаривала составить ей компанию и туда пойти, чтобы его выручить, да я не пошла.
        - Хорошо, что не пошла! - встревоженно воскликнул Горностай. - Иначе ты тоже сюда попала бы! - Осекся, растерянно моргнул: - Так, а почему ты все же здесь оказалась, если не пошла?!
        - Потом расскажу, - отмахнулась Маша, даже не представляя, что будет рассказывать. Впрочем, можно ограничиться несколькими словами: «Потому что увидела тебя во сне!»
        Интересно, что о ней подумает Горностай, услышав это?! Но сейчас было не до этих тонкостей, поэтому она спросила:
        - А кто там кричал-то вообще?
        - Да черт его знает, - буркнул Горностай с досадой. - Глафира наврала, что ее ребенок в дом вбежал. А в это мгновение какой-то мужик на крыльце появился и заорал благим матом. Я и решил, что это маньяк и педофил. Ну и ринулся сюда… прямиком к черту в зубы.
        - Насчет педофилов не знаю, а маньяков тут и в самом деле пруд пруди! - кивнула Маша. - Ты даже себе представить не можешь, что здесь творится!
        - Да с меня вполне хватило встречи с тем гадом, который работает в связке сГлафирой. И ее мне тоже хватило! Вот так! - Горностай чиркнул ребром ладони по горлу и закатил глаза.
        Маша прищурилась.
        Какая-то фраза двусмысленная…
        Горностай покосился на нее и деловито спросил:
        - Это ты наган мне оставила? Где ты его взяла?
        - Он так и лежал в кармане телогрейки, - буркнула Маша, которой показалось, что Горностай просто уводит разговор в сторону, спохватившись, что да, его фраза про Глафиру и в самом деле звучала двусмысленно. - Я тебя просто накрыла этой телогрейкой.
        - А телефон откуда? Твой? Ты его в карман сунула?
        - Ну да, - подтвердила Маша, решив не скромничать.
        - Из нагана я сначала вГлафиру стрелял, чтобы ее прогнать, - сказал Горностай. - Потом она в козу обернулась, я от неожиданности его выронил, а она превратилась в девицу, наган сцапала и взяла меня на прицел. Не думаю, конечно, что она меня убила бы, ей что-то от меня нужно было… но изувечить могла бы, конечно. Нет никого страшней отвергнутой женщины! - криво улыбнулся Горностай, однако голос его звучал с откровенным ужасом, иМаша поняла, что от Глафиры ему немало-таки досталось. Когти ревности, вцепившиеся в ее сердце, начали потихоньку разжиматься. - А твоего звонка она так перепугалась, что ее вымело отсюда, как пыль веником!
        - Опять в козу превратилась или в человеческом образе удрала? - деловито спросила Маша, однако Горностай насупился и тихо проговорил:
        - Ты, наверное, думаешь, я спятил? Честно, не удивлюсь! Я и сам решил было, что рехнулся, когда это превращение увидел. Хотя, наверное, ничего удивительного: ведь она все время своим дурацким бубенцом брякала, будто коза…
        - И в мыслях не было, что ты рехнулся! - горячо возразила Маша. - Я тоже видела, как она превращалась в козу, - правда, не с перепугу, а от радости, когда Донжа убил Горностая…
        - Кого?! - так и покачнулся Горностай, уставившись на нее с ужасом.
        Маша растерянно пожала плечами. Что ему сказать? Как объяснить? Ах, да как же ее угораздило сболтнуть?! Если она расскажет правду, да еще с самого начала, то уже Горностай решит, будто она рехнулась!
        Но и молчать тоже нельзя.
        - Ты уже наверняка понял, что здесь творится что-то… ну, что-то странное происходит в этом доме, - начала Маша осторожно. - Ты ведь вошел сюда на Почтовом съезде, а сейчас где находишься, как думаешь?
        - Не знаю, - пожал плечами Горностай. - Не понимаю! Эти стены, эта, извините за выражение, меблировка, этот свет… откуда он берется, если здесь окон нет и ламп тоже нет?! Не знаю, где я, но чувствую, что в какой-то то ли фантастике, то ли детективщине, - усмехнулся он, однако так нерешительно, словно изо всех сил надеялся, что Маша начнет его разубеждать.
        Но она не стала этого делать. По большому счету, он угадал! Так оно и было: не то фантастика, не то детективщина!
        - Типа того, - кивнула Маша. - Только я даже не знаю, как точно жанр определить. Здесь полная путница времен. Причем мы в них и перемещаемся, и со стороны наблюдаем, будто кино смотрим, а вмешаться не можем.
        - То есть мы сейчас в каком-то другом времени, не в нашем? - спросил Горностай с той же нерешительностью в голосе.
        - Не знаю, - призналась Маша. - Знаю только, что нам надо уходить отсюда как можно скорей.
        - Пошли! - откровенно обрадовался Горностай. - Я буду просто счастлив отсюда сорваться! А по пути ты мне все расскажешь про… ну, про убийство этого, ну…
        Маша поняла, что Горностай отнюдь не забыл про ее обмолвку, но говорить об этом ей совершенно не хотелось, так что она с ловкостью, которой сама от себя не ожидала, можно сказать, с легкостью необыкновенной, обогнула внезапно встретившийся на ее пути ухаб.
        - Как же ты пойдешь? Ты же босиком! - ахнула она, уставившись на ноги Горностая.
        Тот смешно пошевелил пальцами и повыше поддернул сползшие галифе, открыв худые щиколотки.
        У Маши почему-то неровно забилось сердце.
        Никогда в жизни она не думала… нет, она даже вообразить не могла, что босые мужские ноги могут выглядеть так волнующе! Ей, чистюле и аккуратистке, некоторым образом даже зануде, весьма чувствительно относившейся к деталям своего и чужого туалета, очень критично воспринимавшей цвет мужских носков (они должны быть непременно в цвет брюк, или, в крайнем случае, на тон светлее обуви, белые носки надевают только с кроссовками, а с сандалиями боже упаси, это грех смертный, незамолимый!), и в голову не могло прийти, что мужчина может выглядеть настолько шикарно - вот именно шикарно! - в измятых, выгоревших галифе и в какой-то безумной телогрейке, распахнутой на груди, с торчащей из кармана рукояткой нагана.
        Галифе снова сползли, открыв впалый живот с тонкой полоской темных волос, поднимающихся к груди, на которой она немного расширялась, превращаясь в легкую курчавую поросль.
        Маша не могла отвести взгляда от его ключиц, от его горла, на котором вдруг нервно дернулся кадык, от его поросшего щетиной подбородка, от губ, искусанных до крови, когда он терпел пытки Жуки…
        Горностай вдруг быстро облизнул губы, словно они пересохли, и уМаши до такой степени помутилось в голове, что она покачнулась.
        - Что с тобой? - донесся до нее голос, словно бы звучавший где-то далеко, и руки, мужские руки обхватили ее так крепко, как никто и никогда в жизни ее не обнимал.
        Впрочем, какой вообще мужчина мог ее обнимать, кому она была нужна - одинокая, замкнутая, высокомерная, жалкая, застенчивая, зажатая недотрога, которая воздвигла вокруг себя такие высоченные стены из своих комплексов, из недоверия к себе, что за ними не разглядеть было ни ее стройной фигуры, ни чудесных ног, ни пышных волос, ни ярких глаз, ни ума ее, ни чувства юмора, ни отчаянной жажды любви… ничего, словом, невозможно было увидеть!
        Да и кому охота было всматриваться? Уж, конечно, не такому потрясающему красавцу, как Иван Горностай, из-за которого разрывались женские сердца в незапамятном прошлом, и теперь… даже теперь Глафира не может успокоиться из-за того, что не заполучила его тогда!
        И что? В этом строю искательниц его любви будет топтаться Маша Миронова? Очередь займет? Спросит: «Кто последняя?»
        Она даже не замечала, что путает прошлое с настоящим, что ревнует обоих Горностаев, и мертвого, и живого, и не важно, что Глафира была отвергнута и тем, и другим, - против загребущих и завидущих лап ревности Маша оказалась бессильна!
        Буквально вырвалась из своих невеселых мыслей, но слезы, кажется, были уже совсем рядом, потому что голос ее звучал как-то насморочно, когда она пробормотала, отстраняясь и глядя в сторону:
        - Так почему ты босиком? Где твоя обувь?
        - Что? - пробормотал Горностай настолько странным, незнакомым голосом, что Маша решилась взглянуть на него.
        Не только голос - лицо у него тоже было какое-то странное. Щеки горели, глаза затуманились, губы вздрагивали, и мысли его, кажется, блуждали неизвестно где, потому что он ответил не сразу, а с запинкой:
        - Обувь? Не знаю. Этот отобрал, как его… Пашка? Глафира называла его Пашкой.
        «Жука, - догадалась Маша, - это он про Жуку говорит».
        Произнеся имя врага, Горностай стиснул кулаки:
        - Попадись он мне! Ох, попадись он мне!..
        - Попадется, если уйдем отсюда побыстрей, - сказала Маша. - А не то мы ему попадемся - и тогда все может кончиться очень плохо.
        Язык не поворачивался рассказать про «две его головы», да и времени не было, поэтому она только деловито спросила:
        - У тебя патроны еще остались?
        Горностай глянул дикими глазами.
        - Что?! - Но тотчас одобрительно сказал: - Да ты отчаянная! С тобой в разведку можно идти, боевая подруга!
        Впрочем, в голосе его не было насмешки, а звучало что-то такое, от чего Маша вдруг почувствовала себя совершенно счастливой.
        Она даже представить не могла, что с мужчиной можно общаться так… оттенками взглядов, полутонами голоса, недосказанностью, которая дает понять куда больше, чем длинные словесные периоды!
        И все же въевшаяся в кровь и плоть застенчивость не давала Маше взглянуть на Горностая с той же нежностью, и она снова спряталась за, в общем-то, ненужными, неуместными словами:
        - И кстати, почему ты так одет? Маскируешься под местную обстановку?
        Горностай откровенно смутился.
        - Да я тут немного помылся, - с запинкой признался он. - А свои шмотки в печку сунул. Пропади они пропадом. Сил не было самого себя терпеть! Как ты меня еще терпела…э…
        - А что, я должна была сначала тебя в баню сводить? - усмехнулась Маша. - Но я не знаю, где здесь баня, а воды у нас было всего ничего, только попить.
        - Ничего, я здесь достаточно воды нашел, - успокоил ее Горностай, но Маша с ужасом завопила:
        - Ты ее пил? Ты ее пил?!
        - Нет, мне не хотелось, - озадаченно сообщил Горностай. - Я попил из бутылки, а в той воде просто помылся. А что с ней не так?
        - Потом, ладно? - пробормотала Маша. - Подробности потом. Значит, ты решил привести себя в порядок, прежде чем бежать отсюда? Тебе что, на улицу было стыдно выйти грязным, что ли?
        - Ну да, а что такого? - пожал плечами Горностай. - Помылся - мне сразу лучше стало. А потом обнаружил, что все двери закрыты. Руки оббил о них, но ни одну, ни другую не мог открыть. Потом появилась Глафира… Но она дверь не открывала, а сквозь нее прошла. Вот клянусь!
        - Верю, верю, - пробормотала Маша, оглядываясь. - Но я, я-то не проходила сквозь дверь! Я ее толкала, и она…
        - И я толкал, - развел руками Горностай. - А потом догадался дернуть, и ты…
        - И я ввалилась прямо в… - Маша поймала на кончике языка опасные слова «в твои объятия» ибыстренько отредактировала фразу: - Сюда.
        - А почему ты закричала - не он, не он? - вдруг зло спросил Горностай. - Ты кого хотела здесь увидеть?
        - Да тебя, кого же еще? - не могла удержаться Маша от смеха: счастливого смеха, надо сказать. Ведь в его голосе звучала нескрываемая ревность! - Но ты переоделся, и я тебя не узнала. Испугалась… ну и закричала с перепугу!
        - Понятно, - вприщур глядя на нее, сказал Горностай, иМаша снова подумала: «Какие ресницы длинные, черные… Почему у меня не такие ресницы? Мне обязательно надо их красить, чтобы выглядели прилично. А сегодня я не накрасилась. Наверное, ужасно выгляжу…»
        - Что-то мы опять заболтались, - с трудом отвела она взгляд от черных глаз Горностая в вышеупомянутых ресницах. - Пошли, наконец, отсюда. Вот только куда?..
        - Как это?!
        - В этом доме никогда не знаешь, куда попадешь, - неохотно призналась Маша. - И неизвестно, когда и куда из него выйдешь. И выйдешь ли когда-нибудь…
        - Да что же это за дом такой?! - чуть ли не взмолился Горностай.
        - Прoклятый дом, - вздохнула Маша.
        - Почему? За что?
        - Да за многое, - раздался хриплый старушечий голос, иМаша сГорностаем обернулись так резко, что их шатнуло друг к другу - так они и замерли, соприкоснувшись плечами, незаметно для самих себя схватившись за руки и ошеломленно глядя на седую женщину, одетую в черное и серое, покрытую черным платком, - старую женщину с молодыми черными глазами.
        - Марусенька! - воскликнула Маша.
        - Кто такая? - недоверчиво смотрел на Марусеньку Горностай.
        - Это сестра Глафиры, - пояснила Маша - и, только увидев, как изменилось лицо Горностая, поняла, как странно звучат ее слова для человека, который не столь давно столкнулся с чудесами Завитой-второй.
        - Как это может быть ее сестра? - помотал головой Горностай, словно пытаясь прогнать некое наваждение. - Та молодая, а эта…
        - Старая? - невесело усмехнулась Марусенька. - Ничего, Глафира точно такая же старая, как я, но она не только дочь Донжи, а еще и ведьмина дочь и дочь сатаны, оттого красоту навеки сохранила.
        - А вы чья дочь? - без всякой иронии осведомился Горностай, иМаша поняла, что он освоился с местными реалиями если не вполне, то в достаточной степени, чтобы воспринимать их без охов и вздохов - словом, вполне по-мужски.
        - Да их же, чья еще, - сверкнула глазами Марусенька. - Только меня Донжа проклял и красоты лишил, когда я его кровавые дела открыла Ивану Горностаю
        - Кто такой этот Иван Горностай? - нервно спросил Иван Горностай.
        - Да, перекрестилась бы я, глядя на тебя, да рука отсохнет, - вздохнула Марусенька. - Ты вылитый Иван Горностай, которого я любила годков этак… сколько, а? - обернулась она кМаше. - Ты считать умеешь, так скажи?
        - Кажется, лет триста, ну, может, самую капельку меньше, - задумчиво сказала Маша. - У нас в газете проходил материал об истории нижегородской полиции, и там говорилась, что первые отделения под началом полицмейстера Метревелева появились вНижнем Новгороде в сороковых или пятидесятых годах восемнадцатого века. Впрочем, можно в интернете посмотреть…
        Маша достала телефон, но тот не работал.
        - Сети нет. Странно, - нахмурилась она. - Я думала, что она появляется, когда мы где-то близко кПочтовому съезду. То есть к реальности. Но она ведь была! Была! Мы же смогли созвониться! И почему пропала?
        Горностай иМарусенька стояли молча, потом одинаково потрясли головами.
        - Почти триста лет назад? - наконец пробормотал Горностай, иМаша поняла, что ее слова насчет пропавшей сети успешно просвистели мимо его ушей. - Но как же так?!
        - Да так, - вздохнула Марусенька. - Мужиков было много, а он - один-единственный. По сей день его помню, ни на день не забывала, а из-за него и тебе помогу, ведь ты кровь от крови его и плоть от плоти. И тебе помогу, - обернулась она кМаше, - потому что ты правнучка… уж не знаю, сколько пра-пра надо прибавить! - правнучка Ефимовны, которая мне когда-то жизнь спасла. Я ради нее пыталась тебя остановить, когда ты сюда сунулась, да когда любовь зовет - разве остановишься? Это я по себе помню!
        - Марусенька, ты покажешь нам дорогу отсюда? - выпалила Маша, надеясь, что ее торопливый вопрос не позволит Горностаю услышать слова Марусеньки о зове любви - слишком правдивые слова, к сожалению!
        - Попробую, а то как же! - кивнула старуха. - Мы сГлафирой здесь все коридоры-переходы назубок знаем. Долгонько по этому дому шатались после того, как Донжа в дыру в стене провалился.
        - В какую еще дыру? - ахнула Маша.
        - Да в ту самую, откуда ему сатана являлся, - пояснила Марусенька.
        - Ты что-нибудь понимаешь? - пробормотал Горностай чуть слышно.
        - Конечно, погоди, не мешай, - нетерпеливо бросила Маша, но, чувствуя, что терпению Горностая может настать конец, успокаивающе стиснула его руку: - Подожди, я тебе потом подробно все объясню.
        - Такое ощущение, что тебе даже тысячи и одной ночи не хватит, чтобы мне все объяснить, - озабоченно проговорил Горностай.
        Маша чуть не завопила от счастья перспективы этих ночей, однако постаралась взять себя в руки:
        - Рассказывай, Марусенька!
        - Когда Донжа Горностаю голову отрубил, он пошел сундук со своими сокровищами заклинать, - продолжала Марусенька. - Я не видела, как он это делал, - была будто во сне зачарованном. Уже потом его заклятие прочла и поняла, что там к чему… АДонжа, после того как эти страшные дела закончил, решил от тела Горностая избавиться. Приволок его в свою кумирню. Он и раньше трупы своих жертв в ту самую дыру сбрасывал, откуда к нему явился сатана, и все они исчезали неизвестно куда. Ну иГорностая тело обезглавленное Донжа отправил туда же. Посмотрел с усмешкой, как приняла мертвеца бездна… да, на свою беду, наклонился слишком низко, а может, оскользнулся на окровавленном полу - да и канул вслед за Горностаем в ту же бездну.
        Марусенька перевела дыхание и снова заговорила:
        - Я и этого ничего не видела, но, как только Донжа свалился в ту дыру, колдовство его меня отпустило, и я очнулась. Глафира была сама не своя от страха! Рассказала о судьбе нашего отца. А он когда-то обмолвился: дескать, сатана напророчил ему отправиться вслед за своими жертвами… Так и случилось. Ну что ж, сатана не из тех, чьи пророчества не исполняются! Загородили мы ту дыру досками, которыми отец ее раньше загораживал, да и ушли. А ночью нам обеим приснилась наша мать: Мавра, ведьма. Мы ее никогда не видели, но знали от Донжи, что она зачала нас и от него, и от сатаны. Оттого мы и уродились оборотнями, - пояснила она Горностаю, который стоял белее полотна. - Она передала нам волю отца нашего, сатаны, которую мы исполнили.
        - Мне самому себя ущипнуть или это кто-нибудь другой сделает? - пробормотал Горностай. - Что вообще происходит? Почему у тебя такой вид, будто тебя ничто в этом глобальном бреду не удивляет? - вдруг крикнул он Маше.
        - Я здесь уже столько навидалась, что меня вообще ничего не удивляет, - вздохнула та. - Я тебе потом про все расскажу, то есть про все, что знаю. Но сейчас Марусенька говорит о том, что мне неизвестно. Поэтому давай лучше ее послушаем. Тебе это необходимо, чтобы лучше понять то, что я потом рассказывать буду. Понимаешь?
        Горностай молча, недоверчиво смотрел на нее, потом пробормотал со слабой улыбкой:
        - Ну и глазищи у тебя! Мало того что в них утонуть можно, - они меня заставляют верить тебе. Слепо верить каждому твоему слову!
        Маша растерянно моргнула.
        - С другой стороны, - пробормотал Горностай, - мне просто больше ничего не остается. Если я начну донимать тебя вопросами, мы здесь надолго застрянем, а я так понимаю, это для здоровья неполезно. Поэтому ладно, буду молчать, только вы… э… извините, как вас называть? Мария… А по отчеству?
        Маша чуть не подавилась совершенно неуместным смешком: всамом деле, каким может быть отчество Марусеньки? Сатаниновна, что ли?! Хотя, наверное, уДонжи, ее второго отца, тоже было какое-то человеческое имя…
        - Будя ерунду молотить, какое еще тебе отчество, - укоризненно проворчала старуха. - Отродясь меня Марусенькой все кличут, и ты так же зови.
        - А дальше-то что было? - со вздохом спросил Горностай, иМаша поняла, что он продолжает осваиваться с местным колоритом.
        - Приснилась нам матушка и попросила войти туда, где Донжа сгинул, да взять с собой Черную книгу.
        - Это такое пособие по колдов… - начала было скороговоркой пояснять Маша.
        Горностай прервал ее:
        - Знаю, понял. Говорите, Марусенька, что там у вас дальше было? Какую волю отца вашего сатаны вы исполнили?
        - Ишь, торопыга, - усмехнулась старуха. - Ну, взяли мы сГлафирой Черную книгу и с ее помощью спустились в ту страшную дыру. Книга нам дорогу указывала. Однажды мы вышли в какой-то иной мир, где вроде бы люди живут, а совсем они другие. Одеты иначе, вроде как она, - кивнула старуха на Машу, - говором иным говорят… Глафира потом не единожды туда хаживала. А я испугалась, больше из дома ни ногой. Ох, как здесь страшно… Это дом адских пустот и адских переходов, заплутаться здесь - не выйти никогда! Это приют неприкаянных душ, которых Донжа сюда отправил! Много кого мы тут видели… сказать страшно! Одного человека и я сюда послала на вечные муки… - Марусенька вдруг согнулась, закрыла лицо руками, голос ее звучал невнятно, прерывисто: - Все по воле отца нашего сатаны! ИДонжу мы повстречали. И мольбы его слышали, которые исполнить не можем, ибо кровь родная не дает. А если бы кто на них отозвался, тот и всех других бы спас…
        - Могу себе представить, о чем может молить Донжа, - передернулась Маша, вспомнив жуткую окровавленную бороду призрака. - Вот уж чьих молений никогда в жизни не исполнила бы, даже если бы он на колени падал! Лучше скажи, что за листочки там наклеены на стены!
        - Так это и есть листы из Черной книги! - вздохнула Марусенька.
        - Правда?! - вытаращила глаза Маша. - Но на них ничего не написано!
        - Написано, да прочесть может только природный колдун или ведьма. Нам велено было с помощью этих листов указать, как в этих страшных коридорах не заплутаться.
        - Кому указать? Мне?
        - Нет, не тебе, а тому, кто хочет клад Донжи взять.
        - Жуке?! В смысле, Пашке Жукову? Но если вы расклеивали эти листы по воле сатаны, значит, это он ему помогает?!
        - Эх, дитятко… - вздохнула Марусенька. - ВПашке кровь Донжи течет. Оттого мы сГлафирой из воли матери-ведьмы и отцов наших выйти не можем. Будем ему помогать всегда. В тебе ведь тоже кровь Донжи… Дочка Ефимовны с ним согрешила. А ты думала, почему Завитую эту нашла, почему дом видела, почему в него входить могла?
        - Но тогда… - от ужаса Маша даже заикаться стала. - Но тогда ведь ты должна… как же тогда… ты ему поможешь с двумя головами, так?!
        - Ему помогает Глафира. А я помогаю тебе. Ты мне верь, дитятко.
        - Лучше выведи нас отсюда! - чуть не зарыдала Маша.
        - Хорошо, - согласилась старуха. - Только выпейте чайку на дорожку. Пока еще выйдете отсюда…
        - Я бы лучше чего-нибудь съел, - буркнул Горностай.
        - Ты же мне говорила, Марусенька, что ни есть, ни пить здесь ничего нельзя! - воскликнула Маша испуганно.
        - А помнишь, я сказала, что воду из заброшенного колодца можно пить? Эта вода оттуда. Попейте. Чаек я на травах целебных заварила. Они вам силы придадут.
        И Марусенька зачерпнула из кастрюли, которая стояла на плите, две помятые железные кружки травяного чаю.
        «Вот странно, - подумала Маша. - Когда она успела этот чай заварить? И чем?»
        - А это правда чай? - удивился Горностай, глядя в кружку. - Это ж вода!
        В самом деле - и в кружке Маши была чистая, прозрачная вода!
        - Да вы отведайте, потом не оторветесь! - настаивала Марусенька.
        - Ну что ж, пить и в самом деле хочется, - согласился Горностай и сделал глоток, потом другой… изумленно поднял голову: - И верно, чай, да какой! Попробуй!
        Маша послушалась.
        О да, Горностай сказал правду: чай оказался необыкновенным! А вот насчет силы Марусенька ошиблась. Наоборот, с каждым глотком в тело вливалась странная истома, странная слабость, и все же Маша не могла оторваться от напитка, пока не сделала последний глоток.
        В глазах потемнело, кружка выпала из рук, начали подкашиваться ноги… она покачнулась, но Горностай поддержал ее.
        Наклонился, неотрывно глядя в глаза, и со вздохом поцеловал.
        Маше казалось, она лишилась чувств, но при этом все чувства ее внезапно обострились необыкновенно. Руки Горностая донимали ее тело жадными прикосновениями, губы жадно впивались в ее губы, и она жарко отвечала ему. Это было впервые - и в то же время так естественно, как будто она делала это всегда - всегда только с ним!
        Вдруг с мучительным вздохом Горностай оторвался от ее губ, отстранился и прислонил Машу к стене - ноги ее по-прежнему не держали.
        Он вынул из карманов телогрейки телефон и наган, положил их на край стола, а телогрейку сбросил на пол.
        «Зачем?» - подумала Маша сосредоточенно, будто о чем-то важном, но потом случилось нечто, от чего она обо всем забыла и дыхание занялось.
        Горностай расстегнул галифе. Те свалились с бедер на пол, и он небрежно стряхнул их с ног, мрачно, требовательно глядя на Машу.
        Медленно, невыносимо медленно опускала она взгляд с его словно бы заострившегося лица на шею, потом на грудь и наконец уставилась на бедра. Конечно, Маша видела нагих мужчин в кино, видела, что происходит между мужчиной и женщиной (или хотя бы умелую имитацию этого), однако кино - это кино! Ни разу в жизни обнаженный мужчина не представал перед ней. Она и от статуи Давида с его весьма скромным оснащением отводила смущенно глаза (типичный признак или юной, или старой девы!), а сейчас смотрела, смотрела, не в силах отвести глаза, испытывая иссушающее, изнурительное желание коснуться того, что видела: коснуться руками, губами, всем существом своим.
        Горностай тяжело дышал, грудь его резко вздымалась, все тело вздрагивало.
        Все тело…
        Он продолжал неотрывно смотреть на Машу: молча, мрачно, требовательно, - и под этим взглядом она стащила курточку, бросила ее куда-то, потом стянула футболку, лифчик… Все это тоже полетело в сторону.
        Горностай нервно сглотнул, но не двинулся с места.
        Маша спохватилась, что забыла про джинсы. Ах да, еще и кроссовки… Она наклонилась, отстегнула липучки, которые были вместо шнурков, стащила нога об ногу носки, потом стянула джинсы.
        Остались трусики.
        Избавилась и от них.
        Маша не чувствовала ни малейшего стеснения перед Горностаем, который не сводил с нее глаз, только руки начинали особенно сильно дрожать, когда она смотрела на его бедра, и в голове словно бы сдвигалось что-то, поэтому она спешила раздеться поскорее и старалась пореже смотреть на Горностая. А его взгляд был таким напряженным, что она чувствовала его, как прикосновение.
        Этим взглядом он трогал ее везде, все тело ощупывал, и мурашки бежали по коже, в горле сохло.
        Ну вот наконец-то все, что их разделяло, валялось на полу, иМаша прислонилась к стене, ожидая, что Горностай приблизится, однако он не тронулся с места.
        Маша растерянно моргнула, не зная, чего он еще ждет от нее, и вдруг перестала думать о нем, а подумала о себе, о своем желании… ей с самого начала хотелось это сделать, и вот теперь она решилась: шагнула вперед и, наклонившись, прикоснулась губами к тому, что ожило на чреслах Горностая, вздрагивало и манило к себе.
        Горностай хрипло застонал, подхватил Машу на руки и упал на колени. Опустил ее на телогрейку. «А, так вот зачем он ее на пол бросил!» - подумала Маша, и это было последней ее связной мыслью.
        Забыто было все: страх, неуверенность в себе, стыдливость, недоверие к мужчинам вообще и к этому в частности: слова «сгорать от желания», «принадлежать друг другу», «раствориться друг в друге», «лишиться разума» обрели истинный смысл. Впрочем, не до слов было Маше, не до слов, не до разума…
        Она не помнила, что происходило, - помнила только жар, которым наполнил ее тело Горностай, помнила беспрерывные касания и содрогания, от которых мутилось в голове, помнила, как всем телом, всем существом своим ловила незнаемое ранее наслаждение, словно живую воду пила.
        - Тебе не больно? - вдруг прорвался сквозь обморочное состояние его голос, почему-то испуганный, иМаша вспомнила, что да, ах да, ну да - ей должно быть больно, она ведь лишилась своей драгоценной девственности… возможно, она в самом деле испытывала какую-то боль, но так ослепительны, оглушительны, так невероятны оказались их сГорностаем объятия и поцелуи, что невозможно было ни о чем думать и невозможно было испытывать что-нибудь еще, кроме восторга и желания, чтобы это свершалось вновь, творилось вновь.
        Но вот безумие взаимного обладания начало утихать. Оба вдруг ощутили, что лишились всех сил. Повернулись на бок, соприкоснулись губами, сплелись руками и ногами и крепко уснули.
        Из дневника Василия Жукова; неизвестно когда
        Да, это самый странный дом на свете. В нем полно коридоров, которые ведут в какие-то пустоты, некие пространства, куда я не могу войти. Двери, распахнув которые утыкаешься носом в стены. Окна, которые открываются не на улицу или во двор, а в другие комнаты. И во всех этих комнатах на стенах небрежно наклеены выгоревшие листки, испещренные кое-где непонятными строчками, а кое-где отчетливо читаемыми латинскими буквами. Вот в них-то все дело, в этих латинских буквах! Листки с ними наклеены у дверей.
        До меня не сразу дошло, что это именно латинский шрифт, потому что сначала меня сбила буква P. Я принял ее за русскую эр, а это была латинская пэ. Потом я начал натыкаться на I, N, U, F, S и другие. На всех листках была какая-то нечитаемая абракадарбра, а вот латинские буквы стояли на отдельных листках. Ох как нескоро додумался я до того, что эти буквы напечатаны на листках не просто так, а обозначают законченную фразу. Вот эта фраза: «PRINCIPIUM ET FINIS», что означает по-русски «НАЧАЛО ИКОНЕЦ». И когда я это понял, то вспомнил своих знакомых петербургских спиритов, у которых бывал незадолго до начала Мировой войны. У них было море всяких книг, касающихся всяческой мистики, начиная от новейшего издания «Практической магии» Папюса и кончая всяческими гримуарами, в первую очередь, конечно, Гримуаром Гонория и«Истинным гримуаром».. Среди них была необыкновенно старая книга на древнееврейском языке, которую ее владельцы почтительно называли настоящей «Черной книгой». Это была их величайшая драгоценность, которую они неохотно давали в руки посторонним. По моей просьбе они ее перелистали. Прочитать я
ничего не смог, однако перед каждой нечитаемой главой имелся своего рода шмуцтитул[26 - Шмуцтитул выполняет роль титула раздела, части, тома, главы книги. На нем значится только название этой части книги, в отличие от собственно титула, или титульного листа, где напечатано название самой книги и имя автора.], на котором была напечатана только одна буква. Если перелистать только шмуцтитулы, можно было прочесть два слова: «PRINCIPIUM ET FINIS». Значит, эти листы были вырваны из какой-то Черной книги… и я почти не сомневался, что другие листы, разбросанные по стенам там и сям, составляли ее содержимое.
        Мне уже не узнать, кто и зачем разодрал эту книгу и налепил листы по стенам, однако я постепенно уловил некую закономерность в том, как были расклеены шмуцтитулы. Это был указатель пути! Указатель правильного пути, указатель выхода из проклятого дома! Надо идти от первой Р в слове «PRINCIPIUM» через предлог «ЕТ» кпоследней S в слове «FINIS».
        Кстати, именно из комнаты, где была наклеена буква S, я выскочил на крыльцо и увидел человека, шедшего об руку с ведьмой…
        Как она попала в тот мир? Наверное, так же, как и я, однако на лице ее не было страха.
        Неужели этот путь был ей привычен? Но зачем ей понадобился тот человек в странной одежде? Блудить с ним по своей привычке?
        Или мне все это почудилось?..
        Я долго, баснословно долго блуждал по комнатам и коридорам, пока не уловил смысла в чередовании латинских букв. Я даже несколько раз выходил на верную дорогу, но рано или поздно меня постоянно сбивали повторы букв P, I, N. Нескоро я понял, что буквы одинаковые, но наклеены по-разному. Начинать надо с прямых, идти через косые к перевернутым… буква S и в прямом положении, и в перевернутом выглядит одинаково, поэтому она и обозначает выход.
        Я понял, что надо запоминать, какая буква на листке, который наклеен у двери, через которую ты вошел. Буква S была наклеена рядом с той пугающей надписью-заклятием. Надписью, наполовину оборванной мной и где-то потерянной, надписью, которая полностью выглядела так: «o??m??mиdu o??vо? o?оw ?n?и???q?оvо? о????н»…
        Так вот, о латинских буквах! Если я понял смысл их чередований, это не значит, что я нашел выход из дома. Чтобы уйти к первой Р, необходимо дойти до S. А буква S мелькнула передо мной только однажды - и больше я так и не смог ее найти. Видимо, не суждено мне попасть в мою прежнюю жизнь, выбраться из покосившегося дома с петухом на крыше, вдохнуть ароматный ночной воздух, прислушаться к тишине и проводить взглядом прекрасный закат над Завитинкой.
        Этот дом станет моим гробом.
        Так я и не узнал, что имела в виду коза-старуха, когда говорила: «Судьба твоя была сюда приехать, чтобы костер разжечь. Другие в него дровец подбросят, но ты начало положишь, когда на Наташке женишься». Теперь уж не узнаю, конечно…
        Мне больше нечего написать. Написать мне больше не о чем! Удивительным образом и карандашик исписался, я уже не пишу, а царапаю эти последние строки.
        Надеюсь, Марусенька окажется права и мой правнук явится сюда, чтобы найти и прочесть мои записки. Надеюсь, они помогут ему ориентироваться в этом доме, найти то, что спрятано Донжей и что охраняет Иван Горностай, - и взять это.
        Взять - и остаться живым…
        Вот только неужели для этого ему придется сделаться убийцей? Неужели?.. Но тут я уже ничего не могу поделать. Вся надежда только на нее… не знаю, на кого, но о ней говорила Марусенька…

* * *
        Маша проснулась рывком, мгновенно: кто-то лизал ее руку, и это прикосновение было таким настойчивым, таким требовательным, что она не могла на него не откликнуться.
        Открыла глаза, осторожно высвободилась из объятий Горностая, который, не просыпаясь, свернулся калачиком, зябко обхватив руками плечи, села - да так и ахнула, увидев перед собой Гава.
        Он преданно посмотрел на Машу, потом перевел взгляд на Горностая… и, если бы собаки могли хлопать глазами, Гав ими непременно захлопал бы, такое растерянное выражение появилось на его морде.
        Маша положила руку на его голову.
        - Понимаешь? - спросила тихо. - Это твой… это далекий потомок Ивана Горностая. Понимаешь?
        Гав таращился на нее испуганно, иМаша подумала, что его напугали эти слова, а может быть, их просто не понял, не в силах был осмыслить… смысл этого взгляда она поймет потом, позже… а затем глаза пса стали прежними: ласковыми, преданными и в то же время печальными. Он еще раз лизнул Машину руку, а затем метнулся к двери - и исчез.
        Маша хотела крикнуть, позвать его, но побоялась разбудить Горностая.
        Зачем приходил Гав?
        Маша огляделась, да так и ахнула, увидев валяющийся на полу шарфик - свой шарфик, потерянный… когда? Вчера? Лет сто назад?.. Ну, словом, в тот день, когда она впервые ворвалась в дом Донжи, чтобы выскочить из него на Почтовом съезде. Гав нашел его по запаху, то-то он так блаженно принюхивался кМашиному карману, когда там лежал этот шарфик!
        Маша потянула взять шарф и заметила, что под ним что-то лежит… какой-то скомканный лист бумаги с оборванным краем…
        И, еще даже не коснувшись его, поняла, что это!
        Осторожно расправила листок. Казалось, она касается лепестка цветка, долго-долго пролежавшего между книжных страниц, и надо быть необыкновенно осторожной, чтобы драгоценный листок не рассыпался в прах.
        Ну да, уже знакомые кроваво-красные буквы! Вот, значит, что так долго писал Донжа: «…да д?ицу мою вол?ю пришедшаю». Весь текст, получается, должен выглядеть так: «на дв? его головы да д?ицу мою вол?ю пришедшаю».
        Говоря нынешним языком, «на две головы его и девицу мою, волею пришедшую».
        Две головы Горностая и… что за девица его, Донжи? Глафира? Марусенька?
        Нет.
        Нет!
        Вспомнились слова Марусеньки: «В тебе ведь тоже кровь Донжи… Дочка Ефимовны с ним согрешила. А ты думала, почему Завитую эту нашла, почему дом видела, почему в него входить могла?»
        Так ведь это она девица Донжина - она, Маша Миронова! Это про нее сказано в заклятии! Уж, наверное, чернобородый колдун был уверен, что никогда в жизни ни одна из его внучек, правнучек и праправнучек не притащится вЗавитую в поисках заклятых сокровищ, да и второго Горностая он вряд ли мог себе представить!
        Он наложил на свой клад заклятие невозможное, немыслимое, неисполнимое, а между тем все слагаемые сошлись идеально, как нарочно, как по заказу! Ну ладно, Горностая сюда затащила Глафира, а ее, Машу, кто заставил искуситься любовью и самой сунуть голову в петлю?!
        - Да она же, Глафира, - раздался рядом голос, иМаша узнала Марусеньку. - Она же и заставила. А ты жалеешь, никак?
        - Нет, - качнула Маша головой и взглянула на старуху.
        Та улыбнулась:
        - Верю! Ни о чем не жалей и ничего не бойся. А теперь одевайся-ка поскорей да буди мужа своего.
        - Да он мне еще не муж, - пожала плечами Маша.
        - Зато ты теперь не девица, - бросила Марусенька с усмешкой.
        Маша уставилась на нее, приоткрыв рот.
        - Муха залетит, - строго сказала Марусенька, и она закрыла рот.
        - Это ты… Это ты нарочно… - пролепетала Маша. - Нарочно сделала!
        - А то, - ухмыльнулась Марусенька.
        - Хороши сестрички, - простонала Маша, хватаясь за сердце, так тяжело стало ей вдруг. - Лихо вы нами распорядились. Глафира заставила меня вГорностая влюбиться. А ты, ты заставила его влюбиться в меня. Нет, не влюбиться, а… - Слова не шли с языка, она только руками в отчаянии взмахнула. - Но потом, когда он проснется, но завтра… вдруг он обо мне и думать не станет?!
        - Вот уж думать не думала, что уЕфимовны-умницы такая дуреха через века уродится! - чуть ли не рявкнула Марусенька. - Одевайся, сказано! Да еще раз в бумагу глянь, где сказано про девицу Донжину. А ты, говорено было, не девица. Это значит что?! Это значит, что не сбудется заклятье. Но Пашка этого пока не знает. Не вздумай ляпнуть ему! Ушки на макушке держи да похитрее будь. Тогда спасетесь.
        - Ты же обещала нас вывести отсюда! - в отчаянии воскликнула Маша.
        - Кабы я вас увела, Пашка вас непременно бы настиг. Он не отступился бы. А теперь, когда все меж вами содеялось, вы от него ускользнете. Только не зевайте!
        Марусенька быстро обняла Машу, потом подобрала с полу одежду, которая валялась на полу, и подала ей:
        - Не медли. И буди своего-то! Да, вот еще что возьми.
        Марусенька подала ей коробок спичек.
        - Зачем? - удивилась Маша. - Что, нам придется блуждать где-то в кромешной тьме, и эти спички помогут найти выход?
        - Ну, в темноте не в темноте, - загадочно ответила Марусенька, - а небось сгодятся! Бери, говорено!
        Маша уставилась на этикетку. В центре серп и молот, вокруг пшеничные колосья, а внизу надпись: «Слава Октябрю!»
        Господи, сколько ж им лет? Да удастся ли зажечь хоть одну, если что?
        Она оглянулась на Марусеньку, но той уже не было в комнате. Куда подевалась? Неведомо…
        Маша, вздохнув, торопливо оделась, спрятав бумагу с заклятием в один карман курточки, а спички в другой.
        Наконец склонилась над спящим Горностаем и осторожно коснулась губами длиннющих ресниц, потом прильнула щекой к его щеке. Ого, какая колючая щетина! А только что, когда они целовались, как сумасшедшие, Маша ничего не замечала, кроме самих поцелуев!
        Он открыл глаза, мгновение смотрел непонимающе, потом блаженно улыбнулся и потянулся кМаше. Его ждущие руки наткнулись на ее джинсы, куртку - иГорностай резко сел:
        - Ты зачем оделась? Иди сюда!
        - Ты тоже одевайся, - поспешно отстранилась Маша, отводя глаза от его ждущей, нетерпеливой наготы. - Сюда идет Жука. Надо быть готовыми ко всему.
        Горностай глянул вприщур, потом лицо его стало строгим:
        - Понял. Готовность номер один.
        Он схватил свои галифе, сердито взглянул на Машу:
        - Не смотри. А то я на тебя накинусь, честное слово!
        Она поскорей отвела глаза.
        Горностай вскочил в штаны, поддернул их повыше, набросил телогрейку:
        - Голому одеться - только подпоясаться. А где…
        Растерянно оглянулся. Маша поняла, что Горностай ищет наган, но взять оружие, лежащее на столе, он не успел: дверь распахнулись и вошла Глафира, а следом всклокоченный, бледный, как-то странно изменившийся Жука с обрезом в руках.
        Горностай метнулся было к столу, однако Жука выпалил в столешницу, едва не попав в протянутую к нагану руку Горностая.
        - Отойди! - крикнул Жука, передернув затвор. - Следующая пуля твоя будет.
        И Маша поняла, что это правда: он застрелит Горностая без малейших колебаний, потому что ему все равно придется убить пленника, прежде чем исполнить страшное условие Донжи и принести к сундуку вторую «его голову».
        - Пожалуйста! - вцепилась она вГорностая, повисла на нем всей тяжестью, прильнула всем телом. - Умоляю, послушай его!
        Тем временем Глафира скользнула к столу, схватила наган и прицелилась со злорадной улыбкой, переводя ствол сМаши на Горностая и обратно.
        С него на нее. С нее на него.
        И палец нетерпеливо дрожал на спусковом крючке.
        - Кто сорвал буквы со стены?! - крикнул Жука, иМаше показалось, что он наконец-то окончательно спятил, такой у него был жуткий вид.
        - Какие буквы? - пролепетала она, продолжая цепляться за Горностая.
        Внезапно вспомнилось, о чем говорила Марусенька: как они с сестрой расклеивали по стенам буквы, которые указывают выход из проклятого дома.
        Теперь указатели исчезли, иЖука думает…
        Стало страшно. Вот сейчас Жука застрелит их обоих сГорностаем - в припадке безумия, от злости, из-за этих букв! Все равно, согласно заклятию Донжи, их ждет смерть. Жука ведь не знает, что одно условие уже нарушено!
        Хотя нет! Там еще были слова «волею пришедшая»… Значит, Маша по своей воле должна прийти к сундуку с кладом.
        Ну и как, интересно, она туда придет по своей воле, если даже не знает, где сундук находится?!
        Значит, ей пока ничего не грозит. АГорностаю?!
        - Какие буквы? - совершенно спокойно спросил в это мгновение Горностай, иМаша осознала, что он совершенно не боится Жуки.
        Впрочем, он ведь ничего не знает о заклятии…
        - Principium et finis! - прокричал Жука. - Начало и конец! Те буквы, которые показывают путь! Кто их сорвал?!
        - Principium et finis? Начало и конец? - недоумевающе повторил Горностай. - Ничего не понимаю…
        Они сМашей переглянулись, и она почувствовала, что Горностай отлично понял, в чем суть этих букв.
        Но в самом-то деле, кто их сорвал?!
        «Марусенька!» - неожиданно догадалась Маша, словно ей кто-то шепнул это имя.
        Сорвала для того, чтобы Жука, который, конечно, вошел в дом почти следом за Машей (а она ведь слышала звук мотора приближающегося джипа!), заблудился. Сорвала для того, чтобы уМаши было время отыскать Горностая… и не только отыскать, но и обрести и его, и себя!
        Но что теперь делать? Как они найдут выход из дома?
        Впрочем, для этого еще надо как-то умудриться остаться в живых…
        - Жука, успокойся, - сказала Маша, безуспешно пытаясь успокоиться сама. - Мы ничего ниоткуда не отрывали, мы все это время здесь были. Мы вообще не знали, что какие-то буквы где-то что-то указывают!
        Глафира вдруг насторожилась, окинула их пристальным взглядом и замерла. Вид у нее сделался ошеломленный.
        - Вы что, три часа тут проторчали? - крикнул Жука.
        Маше стало страшно. Сейчас он спросит, чем они тут занимались… АГлафира, кажется, уже догадалась об этом!
        - Да, три часа, потому что выйти боялись, - сказала Маша. - Нас призраки донимали.
        - Призраки? - насторожился Жука. - И кого же вы видели?
        У него даже нос заострился от напряжения, иМаша почувствовала, что о том человеке, который просил, нет, требовал найти бумагу с заклятьем, надо молчать. Возможно, это был Василий Жуков, о котором упоминала Марусенька…
        Нет, Жуке об этом лучше не знать!
        - Я видела, как она, - Маша презрительно, подбородком, указала на Глафиру, - пыталась соблазнить Ивана Горностая.
        Глафира, нимало не обидевшись на ее презрение, а вернее, даже не заметив его, игриво хихикнула, косясь на Горностая, иМаша сообразила, что она не только того, первого, но и этого Горностая пыталась соблазнить, да безуспешно. Поэтому он и пустил в ход наган!
        Маша сейчас не чувствовала ревности - только гордость. Счастлива была безмерно! Ну и еще жалела, что он вГлафиру не попал…
        - Да, ты изо всех сил старалась, - продолжала Маша, - но Горностай прогнал тебя прочь. А потом ты прыгала от счастья, как коза, глядя на его отрубленную голову, с которой капала кровь!
        - Я и еще раз с удовольствием попрыгаю, - нагло выпалила Глафира, иМаша стиснула зубы от этого страшного и такого откровенного намека…
        Судорожно стиснула руки.
        Марусенька… Почему она требовала, чтобы Маша ни словом не обмолвилась о том, что произошло между ней иГорностаем? Может быть, все-таки сказать Жуке правду? Мол, призраки призраками, но на самом-то деле… любовью они занимались, любовью! Три часа, не три, неважно. Целую жизнь!
        Пусть Жука знает что его желания найти клад не могут исполниться. Девица Донжи теперь уже не девица. И даже вторая голова Горностая не поможет ему добраться до сокровищ.
        Надо сказать Жуке. Он же не идиот. Он не может убивать людей просто так, ни за что!
        Маша шагнула вперед, Жука иГлафира взглянули на нее, и в это мгновение что-то произошло в комнате. Словно темный ветер пронесся… но это был Горностай! Это он метнулся вперед, с какой-то немыслимой ловкостью и проворством крутнулся в воздухе, вырвал из руки Жуки обрез с такой силой, что Жука не только выпустил оружие, но и на ногах не удержался и рухнул на колени.
        Глафира получила от Горностая пинок другой ногой и с воплем грянулась на спину, выронив наган. При этом юбка ее задралась, открыв козьи ноги, Глафира (видимо, от неожиданности) начала было одергивать юбку, но вместо этого превратилась в козу, впрочем, тут же приняла прежний облик и привела юбку в порядок.
        А Горностай приземлился, подхватил наган и застыл, держа его в левой руке, а обрез в правой.
        «ООО «Клад». Геологические изыскания», - вспомнила Маша визитку Горностая.
        Ну и геолог нынче пошел!..
        Ах, как он был сейчас хорош, как он был ослепителен - в этой телогрейке, в сползающих галифе, босой, с взлохмаченными волосами, со сверкающими черными глазами, со щетиной на щеках, - настороженный, опасный, будто этот обрез, готовый к выстрелу, будто этот наган со взведенным курком! Он мог испугать кого угодно своим разбойничьим видом, иМаша вспомнила, как Донжа говорил оГорностае - о том, первом Горностае: «У него-де взгляд, будто у коршуна, он-де ворона на лету этим взглядом собьет!»
        Вот таким он был сейчас, этот Горностай, второй Горностай, ее, Машин, Горностай!
        Да, ее Горностай, и об этом напоминали их припухшие, нацелованные губы…
        - Если что, я стреляю без предупреждения, - спокойно предупредил Горностай. - Это - первое и последнее. И чтоб некоторые не вздумали тут скотный двор устраивать, не то я решу, что охота на парнокопытных уже открыта.
        Глафира, по всему, изготовилась было снова ударяться оземь и превращаться в козу, при этих словах явно раздумала, стояла спокойно, однако ее желтые хитрые глаза яростно блеснули, иМаша поняла: Глафира что-то замыслила, какую-то подлость.
        Жука тоже как-то слишком быстро пришел в себя. И в его глазах тоже что-то мелькнуло - что-то такое же подлое, как уГлафиры.
        Можно было подумать, то, что произошло, сначала его напугало, а теперь он этому даже рад…
        Да, не зря Марусенька предупреждала: «Ушки на макушке держи да похитрее будь!»
        - Так, быстро выводите нас отсюда на Почтовый съезд! - скомандовал Горностай, и по тому, каким настороженным был его взгляд, Маша поняла, что он тоже чует подвох, но, как и она, еще не понимает, в чем он состоит.
        - Но я же говорил, что бумаги с указателями пропали, - начал было Жука, однако Горностай опустил обрез на уровень его бедер, иЖука умолк.
        Горностай не сказал ни слова, но можно было не сомневаться, что принцип «подставь другую щеку» ему глубоко чужд и даже категорически отрицается, а также он с удовольствием причинит Жуке самую унизительную боль.
        Мягко говоря, трудно было его за это осуждать, иМаша только хихикнула злорадно, когда Жука прикрыл ладонями причинное место и кивнул:
        - Ладно, пошли… Глафира выведет. Она меня и нашла, когда я заблудился в этом проклятом доме, гори он огнем!
        При этих словах Глафира бросила на Машу острый взгляд. Сейчас, когда отношения между собравшимися в этой комнате людьми были на грани жизни и смерти, когда между ними накалилось пространство и в счет шли полутона голосов, оттенки смыслов и не столько откровенные чувства, сколько то, что высверкивало из-под ресниц, в глазах ведьмы-оборотня Маше вдруг почудилась робкая надежда, затаенная мольба…
        О чем?! Или в самом деле это почудилось?
        Воистину, только сатана, отец этих сестричек, разберет, что у них на душе да на уме!
        - А откуда мы будем знать, что вы ведете нас туда, куда надо? - спросил Горностай.
        - Да ведь Машка видела, что около выхода на Почтовый съезд какая-то ерунда вверх ногами нацарапана красной краской, - пояснил Жука. - Правда, Маш?
        - Тебя Машей зовут? - изумленно спросил Горностай, покосившись на нее, но продолжая фиксировать взглядом пленников. - Я так и знал!
        - Ого, - скривил рот Жука, - у вас что, случился взаимный интерес?
        - Язык придержи, - холодно велел Горностай. - Маша, про какую-то надпись около выхода он правду говорит?
        - Да, - кивнула Маша.
        Ох, если бы он знал, что это за надпись, что она означает!.. Сказать? Рискнуть? Но тогда Горностай Жуку пристрелит мгновенно, да иГлафиру заодно. Но как они тогда найдут дорогу из дома? Конечно, можно понадеяться на Марусеньку, но вдруг она больше не появится, если ее сестра будет убита, или вообще преисполнится вражды кМаше иГорностаю?..
        Жука шагнул к двери, Глафира за ним.
        Горностай пошел следом, велев Маше замыкать шествие.
        Она покорно поплелась в хвосте колонны, то и дело оглядываясь, потому что по спине то и дело прохаживались ледяные лапы ужаса. И мысли, самые мрачные мысли не давали покоя…
        Почему Жука иГлафира так покорно, без малейшей попытки сопротивления согласились их вести? Уверены, что, даже если заведут эту парочку не туда, Горностай не станет их убивать? Ранить - ранит, но не больше, ведь без их помощи отсюда не выбраться?..
        Ломать голову в одиночестве больше не было сил, иМаша пробормотала тихо:
        - Что-то не так! Что-то не так!
        Горностай слегка обернулся и кивнул: он и сам чувствовал неладное.
        - Держись ближе ко мне, - шепнул едва слышно.
        - Почти на месте, - бросил в это время Жука. - Пройдем еще одну каморку, а потом та комната, где выход.
        Они вошли в каморку (другого слова для этой комнатушки подобрать было невозможно!), в углу которой громоздилось что-то вроде большого ящика. Его покрывала темная ткань.
        Горностай иМаша невольно уставились на него, и тут Глафира проворно бросилась вперед и сдернула темную ткань на пол.
        Это оказался сундук с тяжелой крышкой. Глафира рванула ее вверх - иМаша не сдержала крика, увидев отрубленную человеческую голову, которая лежала на белой холстине, прикрывавшей содержимое сундука.
        Это была голова Ивана Горностая, ничуть не изменившаяся с того дня, года и века, когда она была отрублена, или с того мгновения, когда казнь Горностая привиделась Маше. Посверкивала золотая серьга в левом ухе, темные буйные кудри спадали на бледный лоб, мертвые глаза мерцали из-под полуприкрытых век, рот свело гримасой последней боли.
        - Что?.. - выдохнул Горностай, замерев при виде головы своего предка и на миг опустив руки, в которых держал оружие.
        В то же мгновение Жука резко развернулся, бросился на Машу и толкнул ее к стене с такой силой, что у девушки от удара перехватило дыхание. Жука вцепился в ее руку и вывернул за спину так безжалостно, что Маша не сдержала крика.
        Горностай, с трудом вырываясь из оцепенения, повернулся кМаше, но Глафира метнулась вперед и с неженской силой толкнула его в спину так, что он упал на колени, выронив наган.
        Глафира подхватила оружие и, подскочив кЖуке, быстро передала ему. Он схватил наган, приставил дуло к виску Маши и перевел дыхание с таким облегчением, что Маша поняла: они сГорностаем в этой непонятной им игре проиграли, аЖука выиграл.
        - Положи обрез, - скомандовал он, иГорностай послушался. - Оттолкни ногой подальше. Еще дальше, еще… Глафира, забери.
        Та подхватила обрез и взяла Горностая на прицел.
        - Спасибо, что привели нас сюда, - хохотнул Жука, иМаша вспомнила заключительные слова из заклятия Донжи: «и девицу мою, волею пришедшую».
        Теперь понятно, почему Жука иГлафира так подло переглядывались. Эти двое были просто счастливы оттого, что их ведут под духом обреза и нагана. Они шли подневольно, а их конвоир Горностай и, главное, Маша - своей волею…
        - Эй, Горностай, встань на колени, руки за голову, да побыстрей, - скомандовал Жука. - Я не шучу! Будешь дергаться - застрелю Машку. Вы живые мне больше не нужны, мне гораздо полезней будут ваши трупы.
        - Чем полезней? - спросил Горностай.
        Да, он стоял на коленях, да, он покорно заложил руки за голову, да, он был на прицеле уГлафиры, да, он видел, что уМаши наган у виска, однако голос его звучал спокойно. Наверное, Горностай еще надеялся повернуть ситуацию в свою пользу… Но как?!
        - Машка, а ну, расскажи ему! - велел Жука, больно вдавливая дуло вМашин висок.
        - Что? - пробормотала она, отстраняясь. - Что рассказать?
        - Не придуривайся! - зло прикрикнул Жука. - Про две головы!
        - Про какие еще две головы?!
        Маша изо всех сил старалась сделать вид, что ничего не понимает, однако, видимо, это получалось настолько плохо, что Жука еще сильнее разозлился:
        - Не придуривайся! Ты читала то, что было написано на стене! Говори! Я могу пристрелить тебя в любую секунду! Ты мне больше не нужна!
        «Ты даже не представляешь, как ты прав!» - мелькнула мысль, но Маша продолжала сопротивляться:
        - Да я ничего не поняла, что там за головы…
        - Врет она, - фыркнула Глафира. - Если говорит, что видела, как Донжа Горностая убил и голову ему снес, выходит, не может не понимать!
        Логично… И все же Маша знала, что даже под страхом смерти не сможет сказать Горностаю то, чего требует Жука!
        - Не скажу! - бросила она ожесточенно.
        Виском Маша ощущала, как дрожит дуло, упершееся в ее висок, и понимала, что Жука сдерживается уже с трудом, и ей было страшно, до того страшно, что холодный пот выступил на лбу и пальцы словно бы оледенели.
        - Маша, скажи! - тихо проговорил Горностай. - Скажи, прошу тебя!
        Она молчала, сцепив зубы так, что челюсти ломило. Ну невозможно было это сказать ему, невозможно!
        - Застрелю! - взревел Жука. - Считаю до трех!
        - Оставь ее в покое, сволочь! - с ненавистью крикнул Горностай.
        Тут вмешалась Глафира:
        - Да ладно, подумаешь, большое дело! Пашка, давай лучше я ему расскажу. С большой радостью поведаю!
        В голосе ее звучало нескрываемое удовольствие, иМаша поняла: да, в самом деле, Глафира сейчас так же счастлива, как в момент убийства того Горностая, который ее отверг чуть ли не триста лет назад, и этот Горностай ее тоже отверг, а значит, она только и ждет возможности сквитаться с ним.
        - Отец мой Донжа, - сладким голосом начала Глафира, - немало добра награбил, и все оно в этом сундуке лежит. Золото, камни драгоценные… Иван Горностай на него охоту начал, да сам добычей стал - не без моей помощи! А сестрица моя, Марусенька…
        - Короче! - прикрикнул Жука. - Без подробностей! Некогда мне эту мыльную оперу слушать!
        - Чего? - растерялась Глафира.
        - Короче, говорю! - рявкнул Жука, иМаша поняла, что он уже на пределе.
        - Ладно, - обиженно согласилась Глафира, которой, видно, очень хотелось поведать Горностаю историю гибели его предка во всех деталях. - Будь по-твоему…
        Однако Жуке ее согласия было мало. Его терпение иссякло. Он не мог больше ждать!
        - Дай его сюда! - крикнул он. - Дай его мне, Глафира! А ты, Горностай, если дернешься… пристрелю Машку мигом!
        Горностай молчал.
        «Что еще надо Жуке? - не понимала Маша. - Кого его?!»
        Глафира стояла рядом с сундуком. Маша краем глаза видела, как она, не сводя глаз и дула обреза сГорностая, но при этом старательно отворачиваясь от сундука, как-то извернулась, на ощупь приподняла край холстины и вытащила из-под нее… топор.
        Маша сразу узнала его. Этим самым топором Донжа снес голову Ивану Горностаю, и кровь храбреца до сих пор обагряла лезвие.
        - По полу толкни! - скомандовал Жука, иГлафира, положив топорик на пол, подтолкнула его кЖуке.
        Тот ловко перехватил наган левой рукой, правой поднял топор и показал его Горностаю.
        - Разбойник и грабитель Донжа этим самым топором отрубил голову полицейскому унтеру Ивану Горностаю и положил его голову клад охранять, закляв его… - Жука начал было тянуть театральную паузу, но не выдержал и трех секунд: - Закляв клад на две его головы! Понимаешь? На две головы Горностая!
        - Ты хочешь сказать, что мой предок был двухголовым? - спокойно осведомился - именно осведомился, а не спросил! - Горностай, иМаша сразу вспомнила, как она гадала, впервые прочитав страшную надпись у двери: на какие еще головы?! Чьи?! И почему именно на две? Что за тип с двумя головами?!
        От этого воспоминания, а главное, от проникнутого издевкой голоса Горностая стало легче на душе. А вот Жука откровенно онемел, ибо такой наглости он, конечно, не ожидал от пленника, стоявшего на коленях под прицелом.
        - Я хочу сказать, что мне нужна вторая голова второго Горностая! - прошипел он. - А второй Горностай - это ты!
        - Вторая голова второго Горностая? - повторил Горностай с той же интонацией. - То есть моя вторая голова? Но тебе придется ее долго искать!
        - Хорохоришься? - прохрипел Жука. - Ничего, сейчас успокоишься! Донжа у мертвого Горностая голову срубил, ну и я тебя грохну и обезглавлю. Но сначала эту девку пристрелю!
        - Заткнись, подонок! - раздался яростный крик Горностая. - Какая она тебе девка?! Это моя жена!
        Смерть заглядывала в глаза, ужас то сжимал, то разжимал на горле костлявые пальцы, но все-таки не было в жизни Маши мгновения счастливей, чем это!
        - Что?! - ошеломленно выдохнул Жука. - Жена?! Так вы там, значит… Вы там, значит…
        Он был так потрясен, что рука его с наганом на мгновение опустилась.
        Этого мгновения и ждал, это мгновение и стерег Горностай!
        Он прыгнул на Глафиру, выхватил из ее рук обрез и выпалил вЖуку, а потом бросился кМаше, схватил ее за плечи и отшвырнул к себе за спину.
        Это произошло так быстро, что Маша и понять ничего не успела. Чудилось, это не она двигается, а окружающее пространство непостижимым образом перемещается вокруг. Что-то дернулось, сместилось - и вот она уже в безопасности.
        В глазах постепенно прояснилось, иМаша поняла, что радовалась пока рано.
        Жука, привалившись к стене, левой рукой держался за простреленную ногу; вправой ходуном ходил наган. Глафира стояла рядом на коленях, что-то истово шептала, и кровь, толчками вырывавшаяся между пальцами Жуки, который пытался зажать рану, на глазах замедляла свое течение…
        - Видишь? - побелевшими губами тихо выговорил Жука. - Глафира - истинная дочка своей мамаши-ведьмы и обоих своих папашек! А у тебя, Горностай, патронов-то нет! И прыгай ты, не прыгай, размахивай ногами, не размахивай, а от пули тебе не уйти. От пули моего нагана! Ты, небось, не понимал, откуда в телогрейке наган взялся? Да это я его туда положил. Стибрил вЗавитой у одного краскома[27 - Краском - общее название для командного состава военнослужащих Красной Армии.]. Пристрелял как следует, а потом в эту телогреечку сунул, чтоб никто из местных обитателей, призраков, ведьм да оборотней, его не заиграл. С них станется! Они могут! Предок мой, Василий Жуков, бывший белый штабс-капитан… - Жука, словно спохватившись, оборвал себя, перевел дух, потом заговорил снова: - Припрятал, значит, а тут тебя принесло. Не знаю, конечно, каков ты стрелок, а у меня звание есть, я кандидат в мастера спорта по пулевой стрельбе, понял? У меня дома такая «тулочка», видел бы ты!.. Охотился с ней, в полете уток сшибал, а уж Горностая и подавно сшибу. И тебя, подруга детства, не пожалею! Значит, ты с ним переспала… Да вы
понимаете, что сделали? Вы меня моего сокровища лишили, ради которого я… которое мне… которое мое было! - Голос его сорвался рыданиями. - Оно было мое. А вы…
        В этот миг что-то темное пронеслось по комнате. Это был…
        - Гав! - вскрикнула Маша, однако пес, явившийся из ниоткуда, ударился всем телом в дверь - но не в ту, через которую вошли недавно Горностай, Маша, Жука иГлафира, а в другую, в противоположном конце комнатушки, распахнул ее - и снова канул в никуда, бросив Маше прощальный взгляд.
        Там, за дверью, открылась комната… вдали виднелась еще одна дверь и красные буквы на стене.
        Там спасение! Там выход!
        Но разве успеть добежать?!
        И тут…
        И тут резко потянуло сквозняком, взметнулись пыль и мусор, столетиями копившиеся в углах комнаты, а потом каким-то потусторонним ветром занесло в дверной проем подобие человека - ни лица, ни одежды толком не различить, некая смутная тень, колеблющийся силуэт, словно нарисованный сигаретным дымом, виден только рот, широко распяленный, как на картине Мунка «Ужас», рот, окаймленный черной бородой, испятнанной чем-то красным, будто кровью, и из него рвался тихий, мучительный вой, в котором Маша различила только отдельные звуки:
        - …и…я! …и! …и!..яа-ю!
        Тень подняла призрачные, прозрачные руки, простерла кМаше… ладони были обагрены, с них срывались красные капли…
        - Батюшка! - вскричала Глафира. - Батюшка мой!
        Повернулась кМаше и простонала:
        - Исполни просьбу его! Последнюю, посмертную! Отзовись на его мольбу!
        - Но я не… я не понимаю… - пролепетала Маша.
        - Что тебе Марусенька дала?! - выкрикнула Глафира, давясь слезами.
        - Марусенька? - повторила Маша и неожиданно вспомнила: вот она спрашивает уМарусеньки, зачем ей спички: «Что, нам придется блуждать где-то в кромешной тьме, и эти спички помогут найти выход?» - «Ну, в темноте не в темноте, - загадочно отвечает Марусенька, - а небось сгодятся!»
        И Машу осенило! Наконец стал понятен не только смысл этого подарка, но и смысл слов призрака. Измученный, проклятый всеми Донжа молил о последней милости, и слова его значили: «Сожги меня! Сожги! Умоляю!»
        Только ли за себя он просит, умоляет, или также за всех тех, кто невесть который век бродит по здешним коридорам, проваливаясь во времена и пространства и мечтая о покое так же, как они сГорностаем мечтают о свободе?
        - Спаси его… - прорыдала Глафира. - Спаси их! Нас сМарусенькой спаси! Нет у нас больше сил скитаться, нет больше сил!
        Нельзя было верить ни одному слову Глафиры, это конечно, однако Маша поверила не словам ее, а слезам, которые так и лились из желтых, теперь уже не хитрых, а измученных глаз.
        И Маша решилась!
        Она выхватила из одного кармана бумагу с последними словами заклятия, из другого - коробок с надписью «Слава Октябрю», вытащила из него сразу несколько спичек и, чиркнув (они зажглись сразу!), поднесла их к старой бумаге.
        Ох как она вспыхнула! Маша выронила ее, чтобы не обжечься, и радостно запылал вековой мусор под ногами. Для надежности Маша бросила в этот костерок и коробок. Пламя взметнулось еще выше!
        Сквозняк понес его в ту дверь, где стоял Донжа. Призрак с последним стоном бросился в огонь и исчез.
        Теперь стала ясно видна та дверь, которая вела к спасению.
        - Туда! - закричала Маша. - Туда!
        Горностай подскочил к ней, схватил за руку и первым ринулся в огонь, который уже бушевал перед ними.
        За спиной раздался жалобный вопль:
        - Помогите!
        Это кричал Жука, о котором Маша совершенно забыла.
        Беглецы обернулись.
        Жука ковылял к ним, волоча простреленную ногу, и две черные козочки били копытцами в пол, жалобно блея, словно тоже звали на помощь.
        - Марусенька, беги ко мне, я тебя перенесу! - вскрикнула Маша.
        Черноглазая коза на миг поднялась серой тенью старухи, произнесла ласково:
        - Не бойся за меня, дитятко! Спасибо тебе! Храни тебя Бог! - и исчезла вместе с желтоглазой козой.
        Горностай вышиб уЖуки наган, который тут же заскользил по полу. Но сейчас было уже не до него! Горностай схватил Жуку под локоть и потащил за собой.
        Маша бежала впереди. Ударилась всем телом в дверь… свежий, живой воздух ударил в лицо, и ох как взревело пламя за спиной!
        - Горностай! - в ужасе вскричала она, обернувшись, но он уже был рядом, по-прежнему поддерживая Жуку.
        Соскочил с крыльца, столкнул Машу, стащил Жуку. Все трое оглянулись, ожидая увидеть за спиной ревущее пламя, страшный пожар… и замерли, ошеломленно глядя на пустырь, заросший крапивой и полынью.
        Дома на Почтовом спуске, проклятого дома, обиталища призраков и кошмаров, больше не было! Не осталось от него и следа!
        - Все, - пробормотал Горностай, роняя Жуку, как вещь, и обнимая Машу. - Все!
        Она судорожно вздохнула, еще не вполне поняв, что произошло.
        Марусенька… Гав… Иван Горностай, Завитая, береза, старый дом ее детства с еще не заклеенной трещиной в стекле… Сейчас она словно бы опять пережила тот старый пожар, некогда разрушивший мир ее блаженного детства, однако на сей раз огонь был зажжен ее руками и спас ей жизнь.
        И не только ей!
        - Все сгорело! - раздался рядом стон. - Все!
        - «Где же драгоценности? - закричал предводитель», - с жесткой усмешкой сказал Горностай. - Угомонитесь, Киса.
        - Он Жука, - уточнила Маша.
        - Он Киса Воробьянинов, - повторил Горностай, иМаша тихо засмеялась.
        Ну что, филолог? Не узнала «Двенадцать стульев»? А геолог-то… ну и геолог нынче пошел!
        - Я ранен! Вызовите «Скорую», - скулил Жука.
        - Обойдешься, - холодно бросил Горностай. - Пойдем, Маша.
        - Только попробуйте меня бросить! - взвыл Жука. - Я доползу до отделения полиции, оно тут рядом, и напишу заявление, что это ты в меня стрелял!
        - А рана где? - с интересом спросил Горностай.
        - Что? - растерялся Жука - и вдруг заорал, рассматривая свою ногу.
        Да… дырка на джинсах была, а раны не было, и крови тоже не было.
        - Смотри-ка, аГлафира и в самом деле хорошая колдунья, - покачал головой Горностай. - А также виртуальная прачка. Ни пятнышка не осталось, ты только погляди!
        - Все равно вы у меня еще попляшете! - начал было Жука, но вмиг заткнулся, когда Горностай навис над ним.
        - Вот так, - кивнул Горностай удовлетворенно. - И впредь держись подальше от меня и моей жены. Если что… Я добрый человек, но и моей доброте есть предел. Ты понял?
        Жука молчал.
        - Вы поняли, Киса? - с нажимом проговорил Горностай.
        Жука кивнул.
        - Не слышу ответа!
        - Понял, - буркнул Жука, отворачиваясь.
        Кажется, он и в самом деле что-то понял, такой раздавленный был у него вид.
        - Пойдем, Маша, - улыбнулся Горностай. - Я тут недалеко живу, на Ильинке. Ничего, если придется немного пройтись рядом с таким оборванцем в ватнике?
        Маша не могла говорить, только кивнула, вцепившись в рукав знаменитой телогрейки.
        «Это будет наша первая семейная реликвия», - подумала она.
        - Пошли скорей! - потянул ее за собой Горностай. - Я понимаю, что у нас впереди тысяча и одна ночь и даже больше, но, понимаешь, не хочу ни минуты из них упускать! Да и холодает.
        Они быстро поднимались по Почтовому съезду, прижимаясь друг к другу все тесней.
        На лестнице, которая вела на Ильинку, Маша оглянулась.
        Еще сиял над Волгой лазурно-ало-золотистый закат, еще плыло фиолетовое облако, похожее на голову большой лобастой собаки, возможно, меделянской породы, но уже копилась за тучами тьма, готовая захватить небо, уже веяло от реки прохладой, и первая вечерняя звезда проклюнулась высоко-высоко в небесах.
        Кончился день с его кошмарами, наступала ночь с ее тишиной и тайной.
        notes
        Примечания
        1
        Спорина - удача (старин.).
        2
        Осознанное сновидение - некое пограничное состояние сознания, когда человек понимает, что видит сон, и может так или иначе управлять его содержанием. «Вечное сияние чистого разума» - художественный фильм, герой которого управляет своим сновидением.
        3
        Для Василия Жукова это начало XVIIIв.
        4
        Меделян - вымершая древнерусская порода собак.
        5
        Здесь: определился (старин.).
        6
        Старинное название низших полицейских чинов.
        7
        Дока - знаток. умелец; одно из названий колдуна или знахаря (старин.).
        8
        День св. Георгия - 6мая по новому стилю, 23апреля по старому.
        9
        Луков день - день св. Луки, 22апреля - 5мая.
        10
        Так в эпоху «военного коммунизма» инэпа называли машинисток.
        11
        Аббревиатуры описываемого Жуковым времени: СРГПиДР - Союз рабочих городских предприятий и домашних работниц, оснавовец - член ОСНАВ, Общества спасения на водах; фабзаец - учащийся школы фабрично-заводского обучения.
        12
        Мотузок - веревочка, шнурок, которым в старину завязывали портки.
        13
        Четверть исчисляется от объема ведра (12 литров) - то есть в четверти около трех литров.
        14
        Комбед - комитет бедноты: вгоды «военного коммунизма» орган Советской власти в селах и деревнях.
        15
        Для автора дневника это восемнадцатый век.
        16
        «Трудовой список», введенный в обязательное употребление на всех предприятиях СССР в1920г., был чем-то вроде послужного списка. Работодатель должен был вносить туда общие данные о сотруднике: дата приема на работу, должность, размер зарплаты ит.д. При переходе служащих из одного учреждения или предприятия в другое трудовые списки выдавались им на руки. При приеме на новую работу от сотрудников требовались трудовые списки с мест прежней службы. Трудовые книжки единого образца появились в1939г. Кстати, первая попытка ввести их была предпринята Советской властью еще в1918г., однако в1922г. начал действовать новый КЗОТ, который трудовых книжек уже не предусматривал. Они были заменены на «расчетные книжки», которые по месту работы получали все рабочие и служащие, кроме чиновников.
        17
        Полоска домотканого кружева или вышитой ткани, которой окаймлялись простыни в крестьянских домах.
        18
        Озелить - то есть опоить зельями.
        19
        Старинный крестьянский кафтан из толстого сукна.
        20
        Омонимы - слова, совпадающие по написанию и звучанию, но разные по значению.
        21
        Измарагд, смарагд - старинное название изумруда, яхонт - рубин.
        22
        Адамант - старинное название алмаза.
        23
        Земские ярыжки - до появления регулярной полиции вРоссии так назывались низшие служители вПреображенском приказе иТайной канцелярии.
        24
        Ин-кварто - так типографы называют страницу в одну четверть типографского листа, примерно 24,15?30,5см. Так же называется и книга этого формата.
        25
        Гримуар - книга, описывающая магические процедуры и заклинания для вызова демонов или содержащая какие-либо колдовские рецепты.
        26
        Шмуцтитул выполняет роль титула раздела, части, тома, главы книги. На нем значится только название этой части книги, в отличие от собственно титула, или титульного листа, где напечатано название самой книги и имя автора.
        27
        Краском - общее название для командного состава военнослужащих Красной Армии.