Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Белоглазов Артём : " Живые И Прочие " - читать онлайн

Сохранить .
Живые и прочие Лея Любомирская
        Андрей Сен-Сеньков
        Юка Лещенко
        Екатерина Перченкова
        Линор Горалик
        Гала Рубинштейн
        Ася Датнова
        Елена Касьян
        Татьяна Замировская
        Нина Хеймец
        Аня Кузьминская
        Юкка Малека
        Марина Воробьева
        Наталия Рецца
        Евгений Коган
        Саша Щипин
        Алексей Цветков
        Артем Ирекович Белоглазов
        Александр Шакилов
        Алексей Толкачев
        Саёшка Тикики
        Виктория Головинская
        Улья Нова
        Вера Кузмицкая
        Виктория Райхер
        Юлия Зонис
        Елена Владимировна Хаецкая
        Юлия Боровинская
        Давид Голиафский
        Аше Гарридо
        Евгения Шуйская
        Виктор Шепелев
        Елена Боровицкая
        Марина Богданова
        Оксана Санжарова
        Мария Станкевич
        Иска Локс
        Некод Зингер
        Кэти Тренд
        Юлия Семеновна Сиромолот
        Лора Белоиван
        Дмитрий Дейч
        Александр Шуйский
        В сборник вошел сорок один рассказ. Все эти великолепные тексты были написаны (или, по крайней мере, попались на глаза составителю) в 2009 году и до сих пор не были опубликованы. Мы считаем, что это форменное безобразие, и исправляем ошибку.
        Живые и прочие
        [41 лучший рассказ 2009 года]
        СОСТАВИТЕЛЬ МАКС ФРАЙ
        Лея Любомирская
        ОКЕАН

1
        Ноэмии не нравился океан. Столько соленой воды, думала она, щурясь, зачем ее столько? И воду испортили, и соль зря потратили.
        Ноэмия родилась в горах, в крошечном, косо прилепившемся к склону каменном доме, похожем скорее на ласточкино гнездо, чем на человеческое жилье. Ниже по склону текла безымянная речка. Ноэмия носила воду ведрами и поливала маленькое кукурузное поле и капустные грядки. Летом речка становилась пугающе узкой, будто вот-вот пересохнет, но никогда не пересыхала, только пугала. И я - как эта речка, думала Ноэмия, утирая грязной рукой вспотевшее лицо. Тоже живу себе куда-то и никак не могу перестать.

2
        Когда Ноэмия дожила до середины, умерла ее сестра. Сестра была намного старше Ноэмии. Сколько Ноэмия себя помнила, сестра лежала на длинном черном сундуке, уставясь в потолок, и время от времени что-то громко бормотала. В детстве Ноэмия думала, что сестра с кем-то разговаривает. Она ложилась на пол рядом с сундуком и тоже уставлялась в потолок, но так ни разу никого и не увидела. Со временем сестра перестала бормотать, только шевелила губами и иногда пускала пузыри, когда Ноэмия кормила ее кукурузной кашей.
        В ночь перед своей смертью сестра неожиданно завозилась и села на своем сундуке. Ты что? - спросила Ноэмия, не отрывая головы от подушки. Спи давай. Сестра не обратила на Ноэмию никакого внимания. Она сидела, запрокинув лицо к потолку, и грозила кому-то обоими кулаками. И не смотри на меня, вдруг выкрикнула сестра, упала на спину и умерла. Утром Ноэмия закопала ее на кукурузном поле.

3
        Тем же летом к Ноэмии пришли два человека. Можно посмотреть ваши документы на землю, спросил бледный узкий человек в синем пиджаке и голубом галстуке. Ноэмия не отрываясь глядела на галстук и страдальчески морщила лоб. Ей безумно хотелось потрогать сияющую голубую ткань, но она чувствовала, что нельзя. Умственно отсталая, с отвращением сказал другой человек, пониже и пошире, в розовой рубашке с закатанными рукавами. Они тут в горах все такие. Человек в синем пиджаке и голубом галстуке покачал головой и вдруг протянул Ноэмии руку. Инженер Эужениу Рамуш к вашим услугам, барышня, сказал он. А вас как зовут? Ноэмия посмотрела на руку. Рука тоже была бледная и узкая, с тонкими пальцами и гладкими розовыми ногтями. На мизинце поблескивал перстень с синим камнем. Ноэмия остро позавидовала сестре. Лежит себе на кукурузном поле, никто ее не трогает.

4
        Инженер вышел в отставку, увез Ноэмию на побережье и поселил в высокой узкой башне, Ноэмия никогда раньше таких не видела С детства хотел быть смотрителем маяка, сказал инженер и любовно потрепал башню по стене. Конечно, господин инженер, сказала Ноэмия и тоже потрогала стену башни. Стена была шершавая, слегка влажная и соленая даже на ощупь. Ноэмия незаметно вытерла руку об юбку. Эужениу, сказал инженер. Зови меня Эужениу.

5
        Жить на побережье было нетрудно и даже приятно, если бы не океан. Океан был везде. По утрам, открывая разбухшие деревянные ставни, Ноэмия молилась вслух, чтобы океан куда-нибудь пропал, ушел или пересох. Но океан никуда не уходил, издевался, заглядывал в окна, обдавал солеными брызгами. Иногда он отступал и отворачивался, как будто вовсе не видит Ноэмии, но стоило ей отойти подальше от башни, как океан накидывался на нее, хватал за нош и за подол длинной юбки, старался опрокинуть, стукнуть головой о камень или забить рот песком. Мокрая Ноэмия бегом спасалась в башне, а океан гнался за ней до самой двери и долго еще караулил у входа, стучал по ступеням, скребся в стену и чем-то неприятно скрежетал.
        Инженер Эужениу Рамуш смеялся над Ноэмией. Дурочка, говорил он, складывая в сумку полосатое полотенце, газету, очки для чтения и крем от загара, чтобы не сжечь на солнце бледную узкую спину, чего ты боишься, идем купаться, смотри, какая вода спокойная, зеркало, а не вода. Ноэмия улыбалась и качала головой. Он просто затаился, думала она, затаился и ждет, чтобы я поверила и расслабилась. Тут-то он и… Ноэмия не знала, что «и», но очень боялась и все время была начеку.

6
        В конце концов океан, конечно, ее поймал. Произошло это в начале ноября, накануне дня святого Мартина. Инженер ушел утром в деревню и не вернулся до полуночи. Ноэмия вначале ждала его с ужином, потом накрыла еду салфеткой, погасила свет в кухне и ушла к себе. Она совсем уже засыпала, когда хлопнула входная дверь и послышался скрежет запираемого замка. Ноэмия села и прислушалась. Натужно проскрипели ступени. Потом рывком открылась дверь Ноэминой комнаты, и инженер Эужениу Рамуш, мокрый с головы до ног, упал на кровать, подминая под себя Ноэмию и капая соленой водой на чистые простыни. От него пахло рыбой, водорослями и чем-то еще, смутно знакомым и тошнотворным.

7
        Наутро инженера в постели не было. Его вообще нигде не было, Ноэмия тщательно осмотрела всю башню снизу доверху. Два дня спустя его тело принесли рыбаки из деревни. Положили на пол в кухне, перекрестились и ушли, шаркая ногами. Ноэмия присела на корточки, потрогала пальцем влажное и холодное лицо инженера, и ее вырвало желчью.

8
        Когда родился Томаш, Ноэмия понесла его в деревню к старой Торезе. Тореза умела завязывать ветер, нагонять тучи, лечить несчастную любовь и родимчик. Рыбаки считали ее ведьмой.
        Хороший мальчик, одобрительно сказала Тореза, распеленав Томаша, мокрый. Мокрый Томаш махал розовыми ногами и ворковал, как прибой. Хороший мальчик, повторила Тореза. Увози его отсюда.
        Почему, спросила Ноэмия. Потому что отец захочет его забрать, сказала Тореза. Что ты тогда будешь делать? Ноэмия открыла рот, чтобы сказать, что отец ничего не захочет, что отец мертв, она сама закопала его за башней, но посмотрела в слезящиеся серо-зеленые глаза Торезы и просто кивнула. Я как река, неожиданно подумала она. Дотекла до океана, сейчас потеку обратно.

9
        Ноэмия никогда не рассказывала Томашу ни про океан, ни про инженера Эужениу Рамуша. Она учила его носить воду ведрами из реки, колоть дрова, собирать дикую ежевику на варенье, сажать кукурузу и капусту. Когда Ноэмия умерла, Томаш не стал закапывать ее на кукурузном поле, как она просила, а завернул в одеяло, положил под навесом для дров и принялся таскать камни для башни.
        Башня у него вышла неровная и не очень высокая, но все равно было видно, что это башня, длинная и узкая. В изножье Томаш зарыл завернутую в одеяло Ноэмию, а наверху установил керосиновую лампу. Вечером он засветил лампу, сел у башни, привалившись к ней спиной, и закрыл глаза. Воздух пах солью, рыбой и водорослями, и раздавались странные звуки, как будто у ног Томаша колыхалось сразу очень много воды.
        Андрей Сен-Сеньков
        КОЛЫБЕЛЬНЫЕ В СЛОМАННЫХ МУЗЫКАЛЬНЫХ ШКАТУЛКАХ
        Моему сыну
        Музыкальные шкатулки со сломанными механизмами играют колыбельную так странно, что меняется смысл ее текста. Мнется пижамка синтаксиса детского сна. Ребенок пропадает в то место, куда выбрасывают безнадежно засохшие цветы, неделю назад зря пойманные немолодой подружкой невесты.

1
        В польской колыбельной поется о том, что иногда правило «родителей не выбирают» не срабатывает. Для этого нужно обмануть аистов белых камер слежения. И родиться у той, у которой, если потребуется, хватит сил перерезать красный видеошнур клюва.

2
        В аргентинской колыбельной поется о том, что сразу не нужно закрывать глаза. Перед тем как наступить ресницами на пол сна, надо, чтобы проверили периметр нового места соленые телохранители наворачивающихся на слезах глаз.

3
        В венгерской колыбельной поется о том, что у ангела собаки самый красивый на свете ошейник, а ангел кошки летает выше всех вкусных птиц. Моего ангела, малыш, ты можешь использовать в качестве живого щита, когда будешь пробиваться наверх, туда, где все живут в бесконечном гражданском браке.

4
        В литовской колыбельной поется о том, что маленькому актеру нужно предельно осторожно играть в игры, у которых отрицательное математическое ожидание. Может случиться театр, где зрители любят на поражение. Срежиссировав выигрыш, проигрываешь пальцы, вставляя их в драмкружки серебра и золота.

5
        В исландской колыбельной поется о том, что в этом мире больше не бывает детских писателей. Книги, которые они не успели написать, можно подглядеть при первом поперечном разрезе во время вскрытия тонкого тела пустой страницы.

6
        В каталонской колыбельной поется о беременной кошке, принесшей к двери хозяйки пойманную беременную мышь. Все женщины начинают часто дышать. У всех эмбрионов учащается сердцебиение, когда они слышат хруст.

7
        Какая-то очень серьезная поломка, и в перуанской колыбельной поется о выступлениях Гудини. Когда на сцене его погружали в воду, зрители тоже - непроизвольно - задерживали дыхание. Через минуту в тишине среди публики можно было услышать глубокие выдохи пуф, пуф, пуф. Лопались кожаные пузыри, люди тонули в синих креслах. После представления они возвращались к обычной жизни. Часто купались, часто ездили к морю, никогда не топили щенят. Так хорошо они жили вовремя не похороненными.

8
        В арабской колыбельной поется о том, что в голодные годы на вкус лошадь ничем не отличается от всадника. Прокусывая разделяющее их седло, рискуешь потеряться внутри того, кто в свое время внимательно делал и всадника, и коня. Делал с такой любовью, с какой маленькая собачка имитирует совокупление на ноге хозяина.

9
        Во вьетнамской колыбельной поется о пляжных фотографиях. О тех, где головы просовывают в разрисованный картон и ты забавно превращаешься в капитана пиратского корабля, русалку или циркового силача. Точно так же Бог просовывает голову к нам в живот, а мы притворяемся, что это очень весело - заболеть раком печени.

10
        Египтяне поют чужую колыбельную о том, как артисты блошиного цирка сушат потные рыжие шкурки после представления. Пока они голенькие лежат на спинах, поджав усталые лапки кверху. Завтра блохам снова прыгать миниатюрными австралийскими животными, кормя кровью хранящихся в сумках на животе невозможных кенгуру.

11
        В латышской колыбельной поется о том, как, испугавшись чего-то, независимый человек резко всплывает с глубины. В крови победно закипает кислород красно-белыми фанатскими шарфиками московского «Спартака». Любой наш матч общего прошлого всегда проходит на чужом поле с подкупленным судьей.
        Юка Лещенко
        СТРАШНО
        Будит ночью, забирается под одеяло.
        - Знаешь, - говорит, - страшно.
        - Ну что тебе страшно?
        - За занавеской.
        - Нет там ничего.
        - Есть там! Дышит.
        - Ну что дышит? Это сквозняк просто.
        - И скрипит.
        - Это окна. Они старые совсем, деревянные, или, может, ветка стучит.
        Лежит тихо-тихо, потом трогает за плечо:
        - Сходи, пожалуйста, прогони.
        Иду в его комнату, нарочно топаю, строго кричу в занавеску:
        - Ну хватит, уходи, уходи отсюда!
        Выжидаю две минуты, зову:
        - Все, ушел. Иди спать.
        Укладываю его, укрываю, целую в щеку, в ухо и в макушку.
        Возвращаюсь - под одеялом пахнет его теплом. Ложусь, смотрю на занавеску - дышит, скрипит. Сквозняк, повторяю себе, старые окна.
        И так каждую ночь, пятнадцать лет уже, с самого медового месяца - в Паланге тогда штормило, песок прилипал к стеклам и невозможно было выйти к морю, сразу заметало холодным и колючим, - будит и говорит:
        - Знаешь, страшно.
        Знаю. Но я уже немножко привыкла.
        Екатерина Перченкова
        ОЛЕНЬКА
        ИЗ ЦИКЛА «КНИГА ЖИВЫХ И МЕРТВЫХ»
        Труднее всего пришлось с серьгой.
        Камень вышел легко: Оленька только чуть-чуть отогнула край каста и поковыряла внутри иголкой. Выпал на колени, потерялся в складках халата, был найден и придирчиво осмотрен со всех сторон. Снизу обнаружился клей - тусклый, желтый, запекшийся. Оленька фыркнула. Ну почему, почему такую красивую вещь нельзя было сделать хорошо?
        Это всё китайцы. У-у, предатели. Разменяли на мелочовку, на тираж, на дешевые поблескушки - всю свою тысячелетнюю ажурную точность. Какая-нибудь узкоглазая дура поленилась закрыть каст как следует, капнула резиновым клеем, чтобы держалось лучше. И даже не подумала, вот как Оленька сейчас: «Красивая вещь». Получила свои полдоллара и купила вонючей лапши на обед.
        А Оленька может себе позволить думать что угодно: во-первых, она учится в художественном, во-вторых, охотилась за этой серьгой полгода.
        Анне шло черное, красное и белое. Поэтому кожа у нее была белая и тонкая, как фарфор на просвет; волосы черные, гладкие, убранные в тяжелый пучок на затылке; а в ушах серьги с красной яшмой. Даже на ночь не снимала.
        Анна в профиль - это высокий лоб, темный завиток, по виску бегущий за ухо, нос с горбинкой, крупные красивые губы, чуть тяжеловатый подбородок, крошечное, как из слоновой кости вырезанное ухо. И темно-красная капелька на мочке, словно укололи иглой и выступила кровь. Будто третий глаз или родинка - зацепишься взглядом и не знаешь, куда деваться. Снимет - и будет совсем уже не та Анна.
        Оленька страшно обрадовалась, когда представила себе Анну без яшмовых сережек - и та исчезла. Лопнула, как мыльный пузырь.
        Это всегда трудно. Человека приходится долго и внимательно раздевать - мысленно, конечно. Снимать или отнимать по одной вещи и смотреть, останется ли он целым. У Шурика это были очки - о счастье! - в пластмассовой оправе. Их и украсть было легче легкого, потому что Шурик рассеянный. У Светки - дорогущий итальянский ежедневник в кожаной обложке. Светка всегда сидит сутулая, пишет и прикрывает написанное ладошкой. Надо отдать Оленьке должное: украв ежедневник, она не заглянула внутрь. Ей было неинтересно. У придурка Караулова - стеклянный голубой глаз размером с голубиное яйцо, турецкий мегасувенир на латунной булавке, которым он закалывал то свой драный полосатый шарф, то ворот шерстяной кофты. Караулов думал, что это называется «быть панком», но Оленька панка от придурка может отличить с первого взгляда. Поэтому стащила булавку на физкультуре и ни секунды не мучилась совестью.
        У Татьяны Олеговны, которая оставалась целой, сколько ее ни раздевай, но была чудо как хороша сама по себе, Оленька ночью в гостинице отрезала прядь волос. Не какую попало, а с умыслом: не черную с проседью, а нежно тронутую гранатовой краской, идущую от середины лба к макушке. Татьяна Олеговна, проснувшись и протрезвев, ругалась страшным матом, плакала и обещала всем мальчикам вместо зачета - автомат и кирзовые сапоги. Девочки почему-то оказались вне подозрений.
        Прядь волос Оленька сожгла в фаянсовой чашке и высыпала пепел в пузырек из-под аскорбинки. Ежедневник тоже сожгла, но не дома, а на пустыре, в кастрюльке; не спичками, а газовой горелкой. Палила угли, пока не побелели и не рассыпались. Кастрюлю пришлось выкинуть, а порошок занял два спичечных коробка. Стеклянный глаз завернула в клеенку и стукнула молотком, а потом долго толкла потускневшую голубую крошку в стальной ступке. Очки Шурика сначала расплавила; стекла, которые было бы жалко выкинуть - они же главное, - тоже оказались пластиковыми. Желто-серый твердый ком повторил судьбу стеклянного глаза, а порошок вышел двуцветным: почти охра - от стекол, почти умбра - с оправы.
        А вот с серьгой было совсем плохо.
        Коля, который врет, что инженер, а на самом деле слесарь, согласился помочь за банку джин-тоника, один противный скользкий поцелуй и обещание второго. Помянул старинные лапидарии, шутливо заподозрил в ведовстве, приворотного зелья просил, скотина. Но дело сделал хорошо: вечером понедельника принес темный тонкий порошок в прозрачном пакете. После второго поцелуя Оленьке стало так гадко, что она едва не решила бросить задуманное. Истолченная в пыль яшма оказалась почти черной.
        В магазине подарков Оленька купила двенадцать ониксовых… мисочек? плошечек? черт его знает. Главное, эти штуки идеально подходили. И стоили столько, что Оленьке теперь два месяца придется поминать китайцев добрым словом. За лапшу в пакетиках.
        На блошином рынке украла мятый мельхиоровый кубок со святым Георгием. Цена ему была сорок рублей, и купить не жалко, но нельзя.
        На рынке обыкновенном мерила свитера и куртки; унесла под кофточкой два шарфа - шерстяной коричневый и синтетический рыжий.
        С лотка уличной торговки увела горсть желтой кураги.
        Из овощного - полосатое яблоко.
        Шарфик коричневый, который побольше, кинула на спинку стула, расправила по сиденью, распутала бахрому. Шарфик рыжий, полупрозрачный, пустила сбоку тремя тонкими складками. Справа уместила кубок с Георгием, развернув той стороной, что не мятая; яблоко - слева и чуть впереди. Курагу рассыпала вокруг, полюбовалась, убрала две штуки. Настольную лампу поставила на ручку кресла, свет получился хороший, тени - глубокие.
        Сняла со шкафа едва успевший просохнуть загрунтованный холст, разложила мольберт, вытащила из-за уха карандаш и стала рисовать. Управилась за полчаса, поставила в сторонку - отсмотреться, чтобы потом не передумывать и не переписывать.
        Чашечки-плошечки вымыла горячей водой и насухо вытерла льняным полотенцем.
        Вытащила из шкафа все свои флакончики и пакетики, высыпала порошки.
        Тайные зелья расставила вокруг:
        - масло из голубых цветов, что летом распускаются в северных полях,
        - прозрачный венецианский терпентин,
        - и смолу дерева агатис, которой чудесным образом не дали загустеть.
        Капельку одного, две - другого, добавить третьего, перемешать латунной аптекарской ложечкой, повторить двенадцать раз - и вот стоят вокруг Оленьки двенадцать мисочек-плошечек краденого волшебства.
        Белила, думает Оленька, придется взять обыкновенные, из тюбика.
        Жалко.
        Натюрморт будет готов к летней сессии. Оленька его назовет - «Украденное».
        Она представляет, как с гордостью будет рассказывать про кубок и шарфики, про то, как смешно таскать курагу из-под носа торговки и как страшно в магазине, потому что там камеры. Как мучительно будет молчать о красках, о самом главном, об украденном по-настоящему. Как Татьяна Олеговна поднимет бровь и скажет: что ж темноте так? Ну не перебелила в кои-то веки, и то молодец.
        В кровати, перед сном, Оленька понимает, что ей совсем плохо.
        Понимает, как это все мерзко, бессмысленно и глупо. Как недостойно настоящего художника и как смешно для обыкновенного человека. Как подло по отношению к тем, у кого украдено самое главное. Оленька плачет и думает: ну не виновата же я, что это придумала, что мне пришлось это сделать, - иначе оно бы съело меня изнутри. Обещает себе сходить в поликлинику и узнать про участкового психиатра.
        Через двадцать минут слезы Оленьки высыхают.
        Бабушку Нину нельзя представить без янтарного ожерелья. Оно тяжелое и некрасивое и чаще лежит в шкатулке, зато она в нем на всех фотографиях, даже на той, что сделала год назад и отложила для памятника. А самое главное - оно из настоящего янтаря.
        Истолченный янтарь обливается двойным по весу количеством скипидара, ставится в теплое место, где остается до полного растворения, после чего нагревают смесь на водяной бане и постепенно прибавляют тройное по весу количество горячего льняного масла. Янтарный лак имеет темный оттенок и не годится для светлых красок.
        Линор Горалик
        ВОТ И ВСЁ
        Он не мог работать, если знал, что эта штука лежит в одном из ящиков его стола, он не мог пользоваться ванной, если эта штука хранилась в аптечке, он не мог даже перенести ее присутствия в старом буфете на балконе, он все время чувствовал себя так, как будто она взорвется, как если бы это могло взорваться. Он не мог арендовать в банке сейфовую ячейку и положить эту штуку туда, потому что чувствовал, что тяжеленная металлическая ячейка будет тогда лежать прямо у него в голове. На четвертый день он арендовал в пятидесяти километрах от города холодильную камеру площадью сто четыре квадратных метра (минус двадцать градусов, на три года) и отнес эту штуку туда. Ему дали карточку и код, он открыл герметичную дверь, зажмурился, кинул эту штуку внутрь, запер дверь, бросился к лестнице, но почувствовал, что штука лежит слишком близко к выходу. Тогда он вернулся, опять открыл дверь, поднял штуку, донес ее до самого дальнего угла камеры и накрыл плащом. Потом, подумав, накрыл ее сверху еще и пиджаком, потом рубашкой, потом собой.
        Гала Рубинштейн
        ДРАКОНЫ НА ОБОЯХ
        К концу недели погода наладилась, видимо, циклон сменился антициклоном, думала Таир, разглядывая потертые обои, слегка надорванные на стыке. Надо было клеить внахлест или совсем не клеить, а просто покрасить в голубой или лавандовый, или все равно в какой, лишь бы… Таир перевела взгляд чуть влево и забыла, о чем думала несколько секунд назад. Мысли не держались в голове, путались, скользили, прятались в темных углах, а потом выскакивали неожиданно, в самый неподходящий момент.
        Там, где кончался диван, в обоях зияла дырка, похожая на дракона. Нужно спросить у детей, подумала Таир, они действительно подразумевали дракона или он получился случайно. А скорее всего, и дракона никакого нет, просто дырка требует, чтобы ее заполнили смыслом наподобие пятен Роршаха, в которых мы видим все что угодно, но не случайную кляксу. Может быть, и с жизнью так: на месте пустой, расплывчатой, бестолковой суеты мы видим высшее предназначение…
        Таир вошла в детскую и немного постояла на пороге. Малыш спал, а старшие - до сих пор в пижамах, да и зубы, скорее всего, не чищены - играли в скребл.
        - Когда уже закончится этот чертов карантин? - поинтересовалась Таир, но дети не ответили, увлеченные игрой, то ли не заметив мать, то ли догадываясь, что вопрос адресован не им, а кому-то более взрослому, мудрому и знающему, который, впрочем, тоже не спешил отвечать.
        Она зашла в кухню, вытащила из холодильника коробку яиц и поставила сковороду на огонь, а сама тем временем налила в стакан воду из-под крана и начала пить, но после первого же глотка ее вдруг отчаянно затошнило, и она извергла всю жидкость наружу.
        Таир задумалась, перебирая в уме все возможные причины утренней тошноты. Беременность исключалась: последние месяцы ее супружеские обязанности ограничивались приготовлением ужина и поцелуем на ночь. Эта мысль слегка огорчала ее - но не сильно, только слегка сдавливало горло тоской оттого, что это уже, видимо, навсегда.
        Сковорода начала возмущенно потрескивать, Таир поспешно выбила на нее яйца и позвала детей завтракать. Грязный стакан она поставила в посудомоечную машину, а вместо него взяла другой и снова наполнила его водой, но пить не стала. Вода выглядела странно, мутная, беловатая и даже - Таир поднесла стакан к носу и осторожно понюхала - слегка пахнущая то ли гарденией, то ли еще каким цветком. Таир лизнула воду кончиком языка и, ни капли не удивившись, скорчилась от рвотного спазма. Она предложила воду собаке, но та заскулила и забилась под кровать.
        Таир проверила остальные краны, убедилась, что вода везде одна и та же, и стала звонить в муниципалитет, но безуспешно - на том конце провода к телефону никто не подошел. Соседей дома не оказалось, и Таир, накормив детей завтраком и перекрыв подачу воды во всем доме, усадила малыша в автомобильное кресло и поехала в магазин, чтобы, пока суд да дело, пополнить запасы минералки.
        Продавщица, пробивая чек, злобно покосилась на воду и оскалилась, обнажив белые, несуразно крупные клыки, и Таир отшатнулась, но потом, тряхнув головой, решила, что ей просто померещилось.
        Она позвонила мужу, тот ее выслушал и, пряча раздражение, велел не выдумывать, а лучше записаться к врачу: конечно, если целыми днями лежать на диване, то и от воды затошнит, и галлюцинации начнутся, ничего удивительного.
        Он вернулся домой позже обычного, хотя она просила его приехать пораньше, и прямо с порога спросил: «Ну что, была у врача?», а она что-то мямлила и обещала непременно завтра сходить. Муж отвернул вентиль, глянув на нее как на сумасшедшую, демонстративно выпил несколько стаканов воды подряд и ушел в спальню, а она стояла посреди кухни, глядя в пол и с трудом сдерживая подступающие слезы.
        Ночью ей снилось, что на нее напало страшное чудовище, обвило кольцами ее шею и душит, заглядывая в глаза и приговаривая невыносимо назидательным голосом: «Я же говорил, надо было пойти к врачу». Она проснулась в холодном поту и с изумлением обнаружила себя в том самом сне, из которого только что благополучно улизнула. Муж склонился над ней и, капая теплыми темными каплями из разинутой пасти, обвивался вокруг ее шеи то ли хвостом, то ли всем туловищем - Таир скосила глаза, но все равно не поняла, чем именно, и с облегчением приготовилась потерять сознание, но сквозь обморочный шум и блестки в глазах вдруг вспомнила о детях, рванулась, дотянулась до ящика прикроватной тумбочки, нашарила пистолет и выстрелила несколько раз в упор.
        Она включила свет, зажмурилась и долго боялась открыть глаза. Наконец, собравшись с духом, она приподняла ресницы, мрачно размышляя, что же скажет полиции. «Понимаете, сэр, мне приснился кошмарный сон, как будто мой муж превратился в дракона, и мне пришлось выстрелить, вы понимаете, у меня же дети…» Но на кровати билось в агонии странное существо, оскалив вытянутую, измазанную красным пасть, запрокинув шишковатую голову, вытянув длинное тело, загребая когтистыми лапами шелковую простыню. Из дырки в горле - ну да, пожалуй, это все-таки горло - толчками вытекала густая зеленая лава; она шипела и пенилась, Таир поднесла к ней руку и тут же отдернула, как от ожога.
        Заметив кровь на его зубах, она стремглав кинулась в детскую, но дети мирно спали, и она с облегчением вздохнула. И когда, выйдя в кухню, споткнулась о труп собаки, то даже не заплакала, а лишь провела рукой по густой серой шерсти, деловито подняла собаку на руки, вынесла в сад и закопала под яблоней.
        С мужем она решила поступить так же, но у нее неожиданно закончились силы, и она лишь слегка присыпала тело землей. Выйти из дома она побоялась и, поскольку зеленая изгородь скрывала от нее улицу, все утро сидела около окна, прислушиваясь к странным, пугающим звукам. Гортанные вскрики перемежались клокочущим смехом и звуком раздираемого на части металла. Дети испуганно жались друг к другу, а малыш непривычно тихо сидел у Таир на руках, то и дело вопросительно заглядывая ей в глаза.
        Таир старалась растянуть запасы воды, отгоняя от себя тревожные мысли, но спустя неделю они выпили последнюю бутылку. Еда тоже закончилась, и дети плакали и просили хлеба. Она выдержала еще два дня, а потом, отчаявшись, открыла вентиль и напоила детей. Они морщились, но пили, и малыш тоже пил, а Таир смотрела на них остановившимся взглядом и думала простую мысль: «Ну вот и всё».
        Она задремала, а проснулась от резкой боли в плече. Малыш сидел рядом с ней и жадно слизывал кровь, текущую по ее руке. Она отбросила его в сторону; он, ударившись о стену, заплакал, жалобно скривив рот, и пополз к ней за утешением. Она подхватила его на руки и обняла, он прижался к ней уродливой треугольной головкой и задремал, всхлипывая во сне, царапая кожу на ее груди еще неокрепшими, мягкими коготками.
        Таир осторожно положила его в свою кровать, достала пистолет и заглянула в обойму. Неожиданно хлопнула входная дверь, и она, вздрогнув, направила пистолет на коридор. Но оттуда послышались веселые детские голоса: «Ма, мы уже дома. Мы гуляли. Там так весело!»
        «Похоже, они не голодны», - автоматически отметила Таир и, старательно ни о чем не думая, приставила пистолет к виску. Но малыш заплакал во сне и пополз, не просыпаясь, на поиски матери, пока не нашел и не уткнулся в нее, лизнув в шею маленьким раздвоенным язычком. Она отбросила бесполезный пистолет в сторону, резко поднялась, зашла в ванную комнату, открыла кран и, глубоко дыша, чтобы справится с тошнотой, сделала несколько больших глотков. Потом достала с верхней полки туалетного шкафчика припрятанную - чуть ли не год назад - сигарету, закурила и вышла во двор.
        С непривычки она закашлялась, сильно, до слез, и неожиданно для себя разрыдалась, жалея, что все быстро прошло и быстро закончилось, а она так и не успела ничего понять; дети позвали ее, и она вернулась в дом, улыбаясь, вытирая рукой глаза и с недоумением разглядывая собственные пальцы, пытаясь вспомнить, откуда взялись на зеленой, чешуйчатой коже капли странной обжигающе соленой жидкости.
        Ася Датнова
        ДЕТАЛЬ ПЕЙЗАЖА
        Двое вошли в квартиру и остановились на пороге, избегая глядеть друг на друга, словно вернулись после долгого отсутствия и обнаружили, что их дом тесней и хуже, чем казалось в воспоминаниях.
        Он присел на продавленный диван и обвел комнату взглядом провидца, чьи худшие предположения снова сбываются.
        - За эти деньги… - сказал он и закурил.
        - И балкон есть, - сказала она. - Постепенно приведем в порядок.
        - Кто тут раньше жил? - спросил он, привыкая к мысли, что теперь здесь будет жить он.
        - Одинокая старая женщина, - сказала она.
        - Причем карлик, - он чуть развеселился, - обычный человек не поместится на этом диване. Разве что подожмет колени к подбородку. Пахнет так, словно на нем она и умерла.
        Ночью они спали вместе; должно быть, думала она, они еще любили друг друга, если уместились вдвоем на таком маленьком диване.
        На следующее утро она принялась за уборку - самый простой из известных способов делать чужое своим. Возя веником за шкафом, она наткнулась на какой-то предмет и вытащила его. Это оказалась картина, написанная нетвердой рукой любителя, в облезшей рамке, кем-то засунутая в дальний угол. Она протерла ее от пыли. На картине был изображен мужчина на фоне пейзажа. Лицо у него было асимметричным, нездоровым, да еще и художник старался подчеркнуть все его недостатки, словно находил в этом злорадное удовольствие. Пейзаж за спиной неизвестного расстилался необычайно безрадостный: пара угрюмых елей, болотце с ряской, гнетущее небо. Мужчина стоял, задрав плечи и сунув руки в карманы, выпятив острый подбородок, с некоторым протестом по отношению неизвестно к чему. Глаза у него были коричневыми и блестящими, как муравьи, и смотрели прямо на нее. Она знала, есть такой прием, когда зрачок рисуют по центру глаза, и, в какой угол комнаты ни отойди, будет казаться, что портрет следит за тобой взглядом.
        Внезапно он пришел в себя. Еще прежде чем очнуться, он вдруг понял: он есть. Это было не мыслью, а болезненным толчком изнутри - одним стремительным рывком выдернуло его из глубин. Долгие годы он плыл в нигде, о котором ничего не помнил, сейчас ему представилось, что оно было похоже на абсолютное ничто с пузырями, носящимися в серой тьме с мягким шорохом. Давно никто не смотрел на него. Когда на него не смотрели, его не было.
        Он ухватился за это ощущение, как водолаз за трос, вынырнул и ослеп. А потом увидел близко внимательный серый глаз с расставленными в глубине рыжими точками, как веснушками, темную линию, очертившую радужку, зрачок, в который, как в черную дыру, уносилась его душа. Он жадно впился в него. Сперва было больно, словно сунуть обмороженную руку в горячую воду. Но она смотрела, и это прошло. Звон в ушах исчез, распадаясь на отдельные звуки. Ветер коснулся лица, повисла на плечах тяжесть отсыревшего пальто, в кармане пальцы нащупали крошки табака. Он был.
        Она рассматривала картину, и ей отчего-то стало печально и захотелось плакать. «Какая красота», - сказала она, хотя ничего не понимала в живописи, и, поискав глазами подходящий гвоздик, водрузила картину на стену - прямо напротив дивана.
        - Черт знает, - сказал он, хлебая суп, - что за мазню ты повесила.
        - Пусть повисит, - просительно сказала она. - Не знаю, как это нарисовано, но мне нравится.
        Он был известный в узких кругах художник, и при нем она стеснялась говорить, что ей нравится в картинах, а что нет.
        - Все-таки, - объяснила она, - кто-то старался.
        - «Неизвестный художник». И правильно, что неизвестный, ценности не представляет. Не поленюсь и сам снесу на помойку.
        В последнее время он стал часто раздражаться на нее по пустякам.
        Во сне она шла по незнакомой местности. Дул осенний ветер, земля была сырой, с каждым шагом из земли сочилась черная вода. Вились в воздухе комары с тонким писком. Болото огибала дорога. Ей хотелось идти и идти по этой дороге и навсегда скрыться за поворотом.
        Сначала он наслаждался ощущениями. Если она смотрела на него, мир распахивался и писк комара гремел, как труба, зелень травы резала глаза, он глох и слеп, и казалось, еще немного - и он не вынесет, не сможет вместить в себя все это. Когда она отворачивалась, еще долго стоял в нем неслышный звон, постепенно затихая, он расходовал запас бережно. Все время хотелось еще. Когда она давала ему есть себя, он исполнялся благодарности, истончающейся до нежности. Он понял: те, кто смотрит на него, отдают ему вот это тонкое, мерцающее, теплое, вытекающее через глаза. И он праздновал насыщение.
        Мужчина ему не нравился. Он никогда не смотрел на него: он смотрел сквозь.
        Она варила кофе и удивлялась, отчего ее вдруг снова одолели те мысли. Они были вместе долго, и все было правильно. Были свои печали, и радости, и небольшие события, ссоры, болезни, но ведь это и была жизнь, во всяком случае вполне реальная, без фантазий.
        Она машинально взглянула на портрет, как иной раз смотрят в зеркало, в поисках ответного взгляда. Карие глаза были теплыми, тающими, как смола в жаркий день, словно мужчина смотрел на что-то хорошее. Видимо, картина была нарисована все же неплохо, что бы он там ни говорил, иначе почему казалось, что глаза все время меняют выражение. Она наклонилась и прочла надпись в углу картины. Там стоял год - судя по нему, ни мужчины, изображенного на портрете, ни самого художника, скорее всего, давно не было в живых - и какая-то закорючка. Вчера она не могла ее разобрать, а сегодня сама удивилась этому, потому что в углу явно было написано: «Женя».
        Она смотрела, распахнув глаза, не сопротивляясь. Бессловесность отпускала его. На смену ощущениям пришли общие понятия, сперва смутные, большие. Странно. Вроде как это было стыдно - жить за счет другого существа. Он спрашивал себя и честно отвечал себе, что не может иначе. Таким он создан, значит, это не может быть плохо, иначе откуда такая радость. Но теперь к радости примешивалась горечь, он не хотел горечь. Женя. Это он - Женя. Он понял это вчера, когда она готовила кофе и посматривала на него. Правда, он не знал, что такое «Женя». Но в этом было что-то нехорошее, неприятное, оно ползло, шевеля ножками, он не хотел знать, что оно такое.
        - Знаешь, - сказала она, - наверное, это автопортрет.
        - С чего ты взяла?
        - Не знаю. Только себя человек может изображать так зло.
        Он дернул плечами, словно ему жал пиджак. Он терпеть не мог, когда она пускалась в эти мутные разговоры про сны и ощущения, в эти моменты ему казалось, что она - дура, а жить с дурой невозможно.
        - Я чувствую себя усталой, - пожаловалась она. - Целыми днями сплю.
        - Поезжай за город, - сказал он, - подыши воздухом. Мне как раз вчера Гриша рассказывал про любовь клеща. Тебе понравится. Представь, клещ сидит на травинке, - он воздел к небу руки молитвенным жестом, - и ждет; день, другой, месяц, другой. Ждет свою любовь. - Он пошевелил пальцами. - А ведь может так за всю жизнь и не дождаться и помереть с голоду.
        Она смотрела на то, как он приседает и поднимает руки, и думала, что последнее время он стал казаться ей несимпатичным.
        Сперва он считал, что безволен и обречен смотреть, существуя за ее счет. Она становилась всем вокруг - небом, землей, воздухом, им самим, перетекала и курилась вокруг, и дышала. Стало хуже, раньше он был сыт, а теперь никак не мог насытиться. Теперь он поневоле все знал о ней, даже то, о чем она не хотела знать сама: что будет дальше. Это была обычная и глупая история. Любовь клеща: мужчина нуждался в ней.
        Но разве он сам не поступал так же?
        Потом ему открылось, что, глядя на него, она могла бы различить все свои печали (отраженные в болоте ели), и забытые мечты (мелкие цветы), и саму себя. Он думал, она существует, чтобы смотреть на него, а это он существовал, чтобы она могла посмотреть на себя.
        Было и еще что-то, крохотное, далекое, принадлежавшее только ему. Он боялся себя узнавать. Откуда-то он знал, что это было бы больно. Но теперь он уже не мог сопротивляться. Быть может, оттуда он сможет позвать ее.
        И тогда он согласился понять, кто он. И вспомнил.
        И тот год, и ту женщину. И то, что он - ничто, кроме как переливы пигмента и игра отражений.
        Диван надо выкинуть и купить нормальную тахту. А то так и будут сниться кошмары. Какой-то смутно знакомый человек, все путалось, сон хотелось сразу забыть, он увядал разом, блёк, как вытащенный на поверхность камень, в воде сокровище, на ладони - галька; вроде бы почему-то надо было умирать и заранее знаешь это, и одиноко, и дурно, и мучает запах краски, и никак нельзя объясниться в любви, даже теперь. И вроде бы этот сон подсказывал ей еще… Да нет, не то.
        Про эту мазню он совсем забыл, надо же, ведь все уничтожил. А портрет подарил ей, и очень глупо. Каков кретин; я думал, что я в нем весь как на ладони и все понятно. Стыдно. Тоже мне Аполлон, рассматривать тебя… Только не говорите мне, что это был шедевр, ха-ха. Вот это ад так ад, а я тогда думал, хуже не будет. Неважно. Если мир устроен так глупо, черт с ним, если я, который сдох, должен теперь почти жить на старой картонке, под чужим взглядом, если… Но неужели просто смотреть на все это день за днем? Дай я хоть скажу тебе то, что знаю. Посмотри на меня, посмотри на меня, посмотринаменя!
        Она лежала в темноте, слушая, как он похрапывает, и не могла понять, что ее беспокоит. Все было хорошо. А потом поняла. Она встала, обернувшись простыней, и прошлепала к портрету. Нечего на нее так смотреть.
        Пустота забивалась в нос, в рот. Было страшно. Он успел удивиться тому, что забыл, как это бывает. И умер еще раз.
        - Что ты там шуруешь? - спросил он, пошевелившись.
        - Прячу эту мазню за шкаф, - ответила она. - Раз она тебе не нравится.
        - Честно сказать, - пробормотал он, - не знаю, почему она всегда меня ужас как раздражала.
        Елена Касьян
        СО СТОРОНЫ УЛИЦЫ
        Владек сидит в кресле, вытянув длинные ноги в клетчатых пантуфлях, барабанит пальцами по подлокотнику и злится. Не проходит и дня, чтобы Ружена не попрекнула его хоть чем-то, хоть чашкой кофе, хоть куском мыла. Она думает, что сидеть весь день в кресле - это так приятно?
        Да, допустим, ничего не делаю. Да, допустим, ни копейки в дом. Да, допустим, прирос, представь себе…
        Владек поплотнее запахивает халат и закидывает ногу на ногу. Очень хочется курить.
        Ружена стремительно проходит мимо него в спальню, потом обратно в ванную, нарочито громко хлопает дверцами шкафчиков, что-то роняет, ругается сквозь зубы, идет на кухню, звенит посудой…
        Собирается на работу. Так каждое утро. Истеричка!

* * *
        - Да нет, это не выход, - говорит Ружена и отодвигает от себя пустую чашку. - Ну позвоню я ей, и что я скажу?
        - Так и скажешь, - говорит Зося, - образумьте, мол, вашего сына, сил никаких нет!
        - Ага, ты не знаешь его мать! - Ружена машет официанту и пальцем показывает на пустую чашку. - Проще сразу развестись!
        Официант кивает и скрывается за стойкой. Через секунду он появляется с маленьким чайничком на подносе.
        Зося ждет, когда официант подольет горячего кофе и отойдет обратно к барной стойке, потом наклоняется и что-то шепчет Ружене прямо в ухо.
        - Да ну тебя! - говорит Ружена, краснеет и с любопытством смотрит на официанта. - Да ну тебя! - еще раз говорит она, придвигает к себе чашку и сосредоточенно кладет в нее поочередно три кусочка сахара.

* * *
        «Очень хочется курить, - думает Владек. - Очень хочется курить, а нечего!»
        Он встает с кресла, медленно потягивается, запахивает халат и идет на кухню. Там он забирается на табурет и долго шарит рукой между банок, стоящих на полке под самым потолком. Ничего не найдя, он слезает с табурета, чихает от посыпавшейся пыли, злится, отряхивает рукав халата.
        - Истеричка! - говорит Владек вслух.
        Он открывает холодильник, достает кусок краковской колбасы и быстро ест, откусывая большими кусками. Продолжая есть, подходит к окну, опирается свободной рукой о подоконник и стоит так какое-то время.
        Вдруг плечи его начинают как-то странно подергиваться. И если бы кто-то посмотрел в окно со стороны улицы, то увидел бы худого заросшего мужчину, который стоит, упершись лбом в стекло, и давится рыданиями пополам с колбасой, поминутно всхлипывая и содрогаясь всем телом.

* * *
        - Это сколько, получается, Владек не работает? - спрашивает Зося.
        Они идут под руку вниз по улице, и Ружена пытается иоправить волосы, но сумочка каждый раз сползает с плеча и повисает на локте. Они останавливаются, Зося терпеливо ждет, пока Ружена поправит сумочку и уложит локон за ухо. Тогда они продолжают идти, чтобы через несколько шагав все повторилось.
        - Шесть месяцев уже, - говорит Ружена, поправляя волосы. - Полгода, представляешь? Да ладно бы не работал. Ему лень даже из дому выйти! Он даже не бреется уже, представляешь?
        - С трудом, - улыбается Зося, - хотела бы я на это посмотреть.
        - Вот и посмотрела бы! Улыбается она! - Ружена высвобождает руку и демонстративно прячет ее в карман. - Я скоро с ума сойду вообхце!
        - Ну хочешь, я с ним поговорю? - Зося снова настойчиво берет ее под руку, и они продолжают идти вниз по улице. - Ну хочешь, прямо сейчас?
        Ружена пожимает плечами и какое-то время идет молча, глядя себе под ноги.
        - И что? Ну вот что ты ему скажешь? - неуверенно спрашивает она.
        - Ну хотя бы пристыжу! Знаешь, иногда на мужчин это действует. Ой, вот был у меня один случай…

* * *
        Владек слышит, как открываются дверцы лифта и кто-то разговаривает на лестничной площадке. Какой-то шум, звяканье ключей, смешки…
        Владек быстро кладет колбасу в холодильник и большими прыжками несется в комнату. Там он усаживается в кресло, вытягивает ноги, скрещивает руки на груди и старается дышать ровнее.
        Ружена включает в коридоре свет и тут же обнаруживает разбросанные клетчатые пантуфли.
        - Так-так, - громко говорит она, глазами показывая Зосе на пантуфли, - проходи, Зосенька, проходи!
        Она ведет Зоею прямо в комнату, попутно поправляя сумочку на плече. Они останавливаются перед креслом:
        - Вот, Зосенька, полюбуйся!
        И обращаясь к Владеку:
        - Хоть поднялся бы, что ли! У нас гости, между прочим!
        Зося смотрит на пустое кресло и чувствует, как вниз по позвоночнику скатывается холодная капля. Она оглядывается в надежде увидеть Владека на диване, или у окна, или хотя бы у двери, но в комнате никого нет. Ни-ко-го!
        Зося стоит и смотрит, как Ружена разговаривает с пустым креслом, и думает: «Всё. Ружка помешалась. Какой ужас. Какой кошмар…»

* * *
        Владек закидывает ногу на ногу и понимает, что потерял пантуфли по дороге из кухни. Он расстраивается и злится еще больше.
        Ружена заходит а комнату, встает прямо перед креслом, и снова начинаются обычные претензии. А, нет, сегодня что-то новенькое.
        Гости? Какие такие гости? Владек вжимается в спинку и смотрит на дверь с раздражением, хотя и не без любопытства.
        В коридоре как-то очень тихо. Владек смотрит на дверь и ждет.
        - Вот, Зосенька, полюбуйся! - говорит вдруг Ружена и улыбается в воздух.
        Владеку становится не по себе. Он быстро оглядывает комнату. Да ну, он же не идиот, в самом деле. Никого нет! Никого и не может быть!
        Владек смотрит, как Ружена разговаривает с воздухом, помогая себе жестами и ужимками, и у него сдают нервы.
        - Ты дура??- кричит он и страшно пучит глаза. - Ты что, полная дура?
        Ружена от неожиданности роняет на пол сумочку, бледнеет и бежит на кухню. Владек идет следом, задерживаясь в коридоре, чтобы надеть пантуфли. Ружена быстро забирается на подоконник, открывает форточку, высовывает голову и кричит:
        - Помогите! На помощь!!! Кто-нибудь, помогите!
        И если бы кто-то посмотрел в окно со стороны улицы, то увидел бы лишь битые стекла заброшенного дома и кусок грязной занавески, колышимой сквозняками.
        Татьяна Замировская
        ПРИБАВЛЕНИЕ
        - В некоторых ситуациях человеку нужно помогать, - сказал папа, когда привел домой тетю Гулю и троих ее детей, двух потемнее и одного посветлее, вообще белокурого, ясного, как солнце.
        Это будут мои братья, понял я. Самый маленький из тех, кто потемнее, мялся в коридоре, боялся поднять глаза, он был весь укутанный в какую-то синюю ветошь; чтобы казаться выше, он встал на папин парадный ботинок и так балансировал, угрожающе стреляя черными глазами по сторонам. Маленький брат, придется заботиться. Из-под ветоши выбивались черные локоны. Может быть, и девочка, подумал я, придется возиться. В любом случае теперь дома будет много возни.
        Мама сказала:
        - Максим Максимович! - (Это мне.)
        И папа сказал:
        - Сын! Вот ты всегда хотел, чтобы у тебя были братья!
        Мама произнесла небольшую речь: тетя Гуля была папина первая тетя, в смысле первая тетя, которую он встретил в жизни, у них была любовь, у тети Гули родилась девочка (тут передо мной вытолкнули того, белокурого и светлого, как альбинос, - выяснилось, что он-то и есть девочка, причем выше меня на две папины головы, придется повозиться), потом по каким-то непонятным причинам тетя Гуля вышла замуж за дядю Арама (его вообще никто не видел), но он недавно ее зарезал, убил и повесил ее внутренности на белую березу, что во дворе стояла, почему зарезал, непонятно, привиделось что-то. Разумеется, в таком подвешенном состоянии оставаться небезопасно, поэтому тетя Гуля взяла своих детей, двоих уже от этого дяди Арама, собственно, и решила пойти к нам, а куда ей еще идти.
        - Куда ей еще идти? - позавчера кричал папа на маму, а она смешно бегала по кухне и размахивала чугунной сахарницей. - Ей не к кому пойти вообще, а он уголовник! Она его фактически прямо с зоны забрала, он в ее квартире жил, съедал все, на деньги ее жил, а теперь с ножом бросается - теперь ей умирать? Умирать ей, что ли?
        - Да, теперь умирать мне, - радостно говорила мама и для увесистости каждого слова ставила сахарницу ненадолго на стол или на собственное запястье (четыре раза и один чистый, неоконченный размах - это была запятая).
        - Что у нас может быть! - кричат папа. - Что нас может связывать! У нее трое детей! Я не представляю, зачем мне связываться с многодетной пожилой женщиной, которую трижды пыряли ножом!
        Я решил, что от каждого удара ножом у тети Гули рождался ребенок. Только непонятно: первый раз ее пырял, получается, мой папа? Это совершенно нереально: он даже рыбу зарезать не мог, переживал, метался, пришлось цыгана с пятого этажа просить (он, кстати, вернул только полрыбы - так отрезал, так нож лег, бывает), он всегда из-за всех переживает, он скорей себя всего изрежет, чем другого человека, даже если этот человек - рыба.
        Мама даже встречать тетю Гулю вышла с этой самой чугунной сахарницей. Я испугался, что она метнет сахарницу в кого-нибудь из гостей, но она только ритуально посыпала всех сахаром - щепотку на каждого - и сказала: «Дорогая Гульнара Леонидовна, добро пожаловать в наш гостеприимный дом, извините, что у нас на вас есть только одна комната, но сами понимаете, мы не совсем были готовы (тут папа метнул на маму нехороший взгляд), чувствуйте себя как дома, а где ваши вещи, это всё?»
        Тут тетя Гуля сказала, что во дворе еще два чемодана, раскладушка и старая собака Лиличка. Папа прослезился и побежал во двор: оказывается, Лиличка была еще при нем, он сам, собственноручно покупал ее тете Гуле, когда думал, что она бездетная и что обязательно нужен в дом кто-то маленький и беззащитный, чтобы отвлекал и радовал.
        Лиличка была спаниель, у нее на обоих глазах топорщились бельма, она ничего не видела. Отца она не узнала: извивалась у него в руках и стонала.
        Мама заглянула Лиличке в искривленное страданиями лицо и сказала, что в бельма полезно вдувать сахарную пудру. Вот, собственно, и нашлось кого посыпать сахаром так, чтобы от этого была польза.
        Я повел детей в их комнату: надо было показать им, где они будут жить. Раньше это была моя комната. Дети скинули балахоны, представились: одного, кажется, звали Аппарат, второго Недостаточно. Нашего, который девочка, звали Миша.
        Но это женское имя, Мишель, объяснил он и тонкой, потерянной рукой взъерошил кудри у себя на затылке.
        Это мой папа придумал такое имя, потому что они с тетей Гулей в те времена слушали «Битлз».
        Еще они слушали древние блюзы, какие-то плясовые цыганские ансамбли, шумную электрическую музыку и старинные заунывные русские романсы, которые записывались будто бы у костра, сквозь вечерний треск. Все это стало понятно очень скоро, когда папа с тетей Гулей начали вспоминать молодость и переслушивать все это барахло (оно было в том, втором чемодане со двора - старые грампластинки, кассеты, большие пластмассовые колонки). Собака Лиличка выла, из ее глаз текли пустые, ничего не сознающие сахарные слезы, оставляя жестковатые сиропные бороздки на щеках. Мама сидела на кухне и варила компот из слив, потому что во втором чемодане тети Гули было три ведра слив, она успела заехать на дачу перед тем, как уйти от дяди Арама, дача-то ее собственная, нельзя отдавать вообще все сразу, урожай.
        Детей, которые не папины, я для удобства называл Чужой и Хищник, потому что так и не понял, как их зовут на самом деле, они очень неразборчиво говорили. Хищник был помладше и вечно тырил мои карандаши. Чужой был старше и спокойнее, но я его вообще не понимал. Тетя Гуля говорила, что Чужой будет писатель - он постоянно сидел в углу с блокнотом и что-то в него записывал карандашами, которые украл для него Хищник. Вообще, всех этих детей связывала какая-то нехорошая круговая порука. Даже бледнолицый Мишель, который на самом деле был моей сестрой, вел себя как-то странно - однажды даже сел маме на колени за завтраком, мама жутко заорала, а Чужой и Хищник переглянулись и начали хохотать на своем непонятном инопланетном языке, поди разбери, хохот ли это вообще.
        - Я недолюбленный ребенок, - объяснил Мишель, поправляя бретельку на платье. Мама сунула ему в руки сахарницу, спихнула его с колен (Мишель выше меня на две папины головы - хотя за две недели, пока тетя Гуля у нас жила, папина голова немного высохла и стала чуть-чуть меньше, поэтому Мишель от меня стремительно отдалялась - и как сестра, и как человек, и как возможный враг, отнимающий у меня далекие мамины колени) и убежала в ванную комнату - плакать. Вообще, мама часто плакала. Я засыпал в родительской комнате, мама плакала, а папа вылавливал ложкой из компота сливы и говорил: не на улицу же им идти, она мой близкий человек, она мне друг, куда им сейчас, ночевать на вокзалах, что ли, у людей несчастье, людям надо помогать всегда, вдруг они и тебе помогут.
        Они помогли и мне, в самом деле: когда Мишель привела в дом хохочущего художника из театра, в котором тетя Гуля работала костюмером (оказалось, тетя Гуля - человек искусства, маме потом было жутко стыдно - она в ту самую первую ночь, когда ей в руки попалась сахарница, беспрестанно повторяла: уборщица, уборщица!), они мне сказали - поможем тебе с книжками, которые тебе в школе на лето задали, и заперли меня с книжками в ванной на три часа, действительно, помощь. Потом вытолкали меня из ванной и уже сами там закрылись с моими книжками. Потом я пытался их перечитывать, но там уже совсем другое было написано, вероятно, это надо будет читать в следующем году уже, литература для взрослых.
        Тетя Гуля пару раз помогла маме: принесла ей несколько костюмов из театра поносить. Один - на корпоративный летний утренник (мама даже заняла первое место - она была там Пчелкой Майей, а остальные сотрудники просто были офисными сотрудниками, скучные люди из будней), другой - чтобы пойти на день рождения к подруге (это был костюм Царевны-Лягушки, да такой классный, что мама вернулась домой с подругиным мужем Валерой, он от нас до утра уходить не хотел, сидел на кухне, слушал радио, папа ему водки наливал).
        Мама с тетей Гулей скоро подружились. Маме было неудобно из-за «уборщица, уборщица», поэтому она вечно носилась перед тетей Гулей с ведром, полным сероватой жижи (мыла гараж, объясняла она, а там ливень был, ну натекло!), - мол, она не считает, что мыть пол - стыдно, а тем более, если не моет пол, а в театре костюмером, вообще, при чем тут пол, не надо, я сама помою, вы что, мой дом - мои комнаты - мне их и мыть - а собака что, собака старенькая, невозможно приучать старую собаку не гадить на пол. Собака тем более была почти что наша. Она со временем начала узнавать отца, а потом узнала его окончательно - у нее, видимо, был как раз такой старческий возраст, когда очень хорошо помнишь детство, но почти не осознаешь всего, что происходит сейчас. Она спала на родительской кровати и угром вылизывала отцу лицо, он смешно орал: «Лиличка, иди к маме!», но Лиличка мучилась и не понимала, к кому именно идти - к тете Гуле? Или к маме в смысле «маме» - но мама же вот тут, рядом, лежит и плачет? Мама иногда плакала еще и по утрам. Но тетя Гуля подыскала ей театрального психотерапевта, очень хорошего
профессионала, он работал с актерами-заиками, они у него в таких говорунов превращались! Один даже на телевидение потом пошел работать - оказалось, что он может говорить только тогда, когда читает прогноз погоды, а в остальных ситуациях только робкое «э-э-э» и «т-т-т», как неисправный моторчик. Так этот психотерапевт, представляете, придумал, чтобы он всегда - даже в бытовых разговорах каких-то - вставлял в свою речь небольшой прогноз погоды (лучше правдивый - в интернете можно вычитать, например, с утра), и тогда проблем не будет. Хотя мне кажется, это выглядело странно. «Привет, как дела, завтра штормовое предупреждение, моя жизнь не удалась» или, допустим: «По радио сказали - урагана не будет. Подпишите, пожалуйста, вот этот документ и принесите ксерокопию свидетельства о браке, лучше нотариально заверенную, потому что подделать сейчас можно вообще что угодно». В общем, этот театральный психотерапевт иногда приходил вместе с тем хмырем, который помогал мне с книжками на лето, они вроде были то ли друзья, то ли коллеги, вообще - люди театра. Хмырь ждал, пока Мишель оденется, брал его за руку, и они
вдвоем шли играть в футбол на луг, но мяча с собой не брали (но иногда возвращались с мячом - тогда за мяч со звериным визгом цеплялись маленькие Хищник и Чужой и куда-то его тащили, разрывая на лоскутки, у них была целая коллекция этих лоскутных прогулочных мячей). Психотерапевт из театра шел на кухню и сидел там с мамой, выкладывая из сахара у нее на ладони мягкие, сыпучие дорожки.
        - Вам кажется, что муж вас больше не любит, - говорил психотерапевт. - Это нормально. Теперь всем так кажется.
        А мама отвечала:
        - Максим Максимович! - (Это я.) - Выйди из кухни сейчас же!
        - Я за пирожками, - объяснял я, хватал блюдо с пирожками и по инерции бежал с ним в свою комнату. Там пирожки, конечно, есть невозможно - там Чужой беспрестанно хнычет, выводя что-то фломастерами в моей тетради (роман о любви, понимаю я, он уже в таком возрасте, наверное, - когда там у них наступает возраст, когда можно размножаться?), а Хищник хищно смотрит на пирожки, и я понимаю - надо их отдать, потому что их испекла его мать, это их пирожки вообще-то. Хотя раз они теперь живут с нами, пирожки отчасти и мои, выпеченные из нашей муки. Я беру один пирожок и иду в родительскую спальню, где слепая Лиличка с засахаренными глазами спит на отцовском незастеленном месте: во всяком случае, собака-то практически наша, потому что ее покупал мой папа.
        Мой папа очень добрый. Поэтому его любят собаки, тети, дети тети, дяди тети (мама рассказывала, что какие-то ранние претенденты на сердце молодой тети Гули очень быстро переключались на папу, восхищались им, переставали тетю Гулю вообще замечать, на фоне папы она начинала казаться им злобной и жестокой - ни за портьерой похохотать, ни помочь перевезти вещи на новую квартиру). Папа никогда никого не бросал в беде, честно. Когда цыган с пятого этажа пришел и сказал, что у него жена утонула, папа сразу с ним ушел, они вместе ныряли где-то в Подмосковье, искали жену - месяц или два, нашли в конце концов, она потом приходила к нам попросить воды, и у мамы жемчужные сережки, что от бабушки остались, пропали, и коронки золотые бабушкины тоже.
        - Коронки - это даже правильно, - сказала тогда мама. - Если честно, я думала долго, что с ними делать после смерти бабушки. Положить к ней в гроб коронки - как-то страшно. Хранить дома - но это ведь зубы моей мертвой мамы, она ими жевала, это чудовищно - такое хранить, и с какой же целью я буду это хранить? Люди ведь не хранят черепа своих мертвых родителей, не хранят фаланги пальцев, не хранят ногти - а тут зубы.
        - Мой двоюродный старший брат, - сказал папа, - получил на свое пятидесятилетие подарок от жены и сына: цепочку из зубов своей умершей матери. Она от рака сгорела, мама его, тетка моя, Валентина. Так он очень радовался. Носит на шее ее теперь, и как бы мама всегда с ним рядом.
        - Какой ужас, - сказала мама. - Мертвые зубы мертвой матери носить, переплавленные, на шее. Она ими жевала двадцать лет, а теперь они цепочкой по его волосатой груди змеятся. Это варварство какое-то, честно. Вообще представить тяжело. Я вот, правда, думала эти золотые коронки, что у меня от мамы остались, выбросить в мусорный бак просто. На помойку отнести. Это утиль. Отработанный материал. Душа отлетела, тело умерло. Все, что имеет отношение к телу, все эти артефакты тела - не нужны больше, они уже отжевали, отжили свое, им место на помойке, это уже не живой человек, просто куски металла.
        - Ты жестокий человек! - ужасался папа. - Ты не понимаешь! Он так страдал, когда мать умерла, - а тут ее частичка будет с ним рядом, у него на сердце!
        - Ожерелье из зубов мертвой матери! - отвечала мама. - Чудовищно! Какой-то дикарский обычай! В общем, я очень рада, что эта цыганка твоя их забрала, зубы эти, они меня очень тревожили все эти годы, и я теперь знаю почему - в один прекрасный момент ты бы мог переплавить их в цепочку и подарить мне на пятидесятилетие, до которого я не доживу, к счастью, потому что ты еще раньше меня угробишь этой своей добротой!
        Папа - очень добрый человек, я именно это имею в виду. Если кто-нибудь просит его о помощи - он никогда не отказывает. Когда его лучший друг разошелся с женой, папа пил с ним целый месяц; мы потом искали ему через агентство новую работу, на старой его стали принимать за чужого и даже замки в офисе все поменяли, и двери тоже. «Я не мог оставить друга в такой ситуации», - разводил папа руками, и мы не узнавали его руки: когда человек пьет целый месяц, его руки меняются намного сильнее, чем лицо. Когда секретарша с новой папиной работы ушла в декрет, а потом выяснилось, что ее некому встречать из роддома, так уж получилось, на какие-то северные тяжелые заработки уехал отец ребеночка, папа поехал ее встречать - потому что на видеокамеру все записывали ее родители, обязательно должен был быть кто-нибудь статный, красивый, кто бы встретил в больничном парадном сверточек и помахал им триумфально в воздухе: эге! это мой! Папа даже не думал о том, чтобы отказаться. «А как же они без меня? Я помню эту девочку - сидела вечно там одна около факса, маленькая, с такими грустными глазами!» - вздыхал он. Девочка
на прощанье расцеловала его, мы видели на видеокассете (копию подарили и ему, тем более что у папы нет, например, видеозаписи того, как он забирал меня из роддома, тогда еще видеокамеры были не у всех, наверное, во всяком случае, у нас точно не было, у нас ее и сейчас нет), и мама потом даже немного поплакала - говорит, себя вспомнила, говорит, не так все было. Лучше было? - спрашивал папа. Нет, отвечала она, не лучше, просто было не так.
        Папа постоянно всех спасает. Я в школе всегда говорил, что он работает спасателем, - мне верили, потому что я не врал. Однажды папа две недели не приходил домой по вечерам - потому что все это время он консультировал сестру своего близкого друга насчет покупки новой машины. Сестра была совсем одна, беременная (папа всегда особенно жалостливо относился к беременным, и они это чувствовали, - даже когда в метро с ним едешь, постоянно видишь, как вокруг собираются беременные женщины, шагают из глубины вагона в его сторону, будто их чем-то тянет, и глаза мутные, вязкие, как у зомби), и некому было ей помочь, а папа тогда торговал автомобилями и хорошо разбирался во всем, а покупать надо было уже сейчас - чтобы сразу, как только ребеночек, ездить с ним всюду, в поликлинику возить, на массаж, сейчас все такие больные рождаются, не успел родиться - сразу надо всюду записываться на массаж. Еще однажды папина сотрудница уехала на Кипр на неделю и попросила пожить у нее это время, потому что там котик, и он боится один. Папа неделю жил с котиком, честно! Он вернулся весь исцарапанный, сказал, что котик
мерзкая дрянь, ласкается только по утрам, когда хочет жрать, и неискренне так ласкается, трется брезгливо этим треугольным лицом своим о щеку, и у него такая лживость во взгляде! Но он все равно терпел - потому что пообещал сотруднице помочь, она потом привезла ему с Кипра сувенир - платок со спящим мишкой, мама его повязала на голову и заплакала, и плакала, и плакала, вообще, она часто плачет, но не при папе.
        При папе она стала плакать только тогда, когда у нас стала жить тетя Гуля. Хотя папа сразу сказал ей - это не навсегда, она поживет с нами около месяца, пока делится квартира (дядя Арам не желал, чтобы тетя Гуля возвращалась, потом оказалось, что он даже не пырял ее ножом, а просто нашел себе какую-то новую, молодую тетю и решил жить с ней), потом уже, после суда, ей будет где жить, квартиру быстро разменяют, и она переедет. И ребенку весело, опять же, говорил он.
        Ребенку было весело: я учил Чужого и Хищника человеческой речи и делал значительные успехи.
        - Конгломерат, - булькал, будто давясь собственными битыми молочными зубами, Хищник. Казалось, у него полон рот этих битых зубов. - Изваяние свастик! Балюстрада. Нитраты. Метроном. Атреналин.
        И я его поправлял: адреналин.
        И Чужой вписывал в свой блокнот «адреналин», и это было название рассказа, и какой же гадостный был этот рассказ!
        Я не виноват, я не виноват, выл я, когда тетя Гуля вела меня за ухо в кухню, где мама сидела напротив папы и насыпала в его смущенные, раскрытые наизнанку ладони струйку сахара, будто у папы на ладонях - слепые, измученные вытаращенными бельмами глаза, не желающие видеть такого семейного позора: сын обидел другого сына! Свой сын обидел чужого. Я не виноват, плакал я и хватал папу за сладкие руки (он вспотел, понимал я, и мне становилось еще более неловко), он туда вписывал все мое, он вписывал туда все мои слова, это я придумывал эти слова, поэтому я был вынужден, я просто был вынужден, я выбросил, да, выбросил.
        Отправили меня рыться в мусорные баки на улице, искать тетрадки, как будто в десять лет можно написать нормальную книгу, это все полная ерунда, да еще и с чужих слов, с чужих слов вообще ничего не напишешь. Ну, может, он хотел оставить эти тетради себе на память. О том, как он жил в нашем доме и общался с нами. Это я могу понять. Но он с нами не общался.
        - Аутизм, - выговаривал Хищник, а я хитро косился на Чужого. Чужой молчал и рисовал что-то в блокноте: он собирался, похоже, стать еще и художником. Но ведь все его блокноты - мои.
        - При аутизме эта сторона улицы наиболее опасна! - диктовал я Чужому, усаживаясь на диван напротив него. Он, казалось, не замечал меня. Хищник карабкался мне на плечи, шипел мне на ухо, кусался и пытался жрать мои волосы - он хотел со мной играть, и как отказывать, если брат. Но он мне не брат, понимал я и шел за утешениями к Мишель, но ее дома не было, ее вечно нет дома, она только один раз пришла поздно ночью домой, закрылась в ванной и там изрезала себе все руки стеклышком, разбила мой микроскоп причем для этого. Почему именно мой микроскоп? - спросил я потом. Почему не мамино зеркальце, например?
        - Я его родная дочь, ты понимаешь? - сказал Мишель очень взрослым, мужским голосом, поэтому я снова начал мысленно называть его «он», Мишель, Миша, Михаил, братик мой Михаил, не плачь, не переживай, купи мне новый микроскоп, пожалуйста, хотя зачем мне теперь микроскоп, я теперь взрослый. - Ты теперь уже взрослый, - объяснял мне Мишель, усаживая меня на белый кафель ванной. Я старался не смотреть на его шрамы. - Нет, не подумай, ничего такого не было, просто работает у матери в театре, давно знакомы уже, он мне как родственник был, то есть нет, не в смысле «ничего не было», другое, было, но не в этом проблема. Да на хуй его! На хуй его вообще!
        Я испугался: Мишель начал колотить кулаком по стенке - вдруг он ее разобьет и начнет резать себя кафельными обломками, это неудобно.
        - Я - его родная дочь! И он этого будто бы не замечает вообще! Понимаешь? То есть нет - он меня не любит вообще! Я понимаю, то есть я не понимаю, зачем он нас взял сюда жить, из-за мамы? Зачем она ему? Из-за меня?
        Но он вообще делает вид, что я - просто какой-то довесок к ней, придаток, просто животный дикий кусок, отрезали и бросили, всё. Я без отца все время была, и вот мой отец, и кто я ему? Обломок какой-то?
        Вот, понял я, началось. Они уже все начали делить его любовь - а ведь у него нет времени на то, чтобы любить их всех, он должен спасать людей.
        Тетя Гуля пылесосила шторы, вокруг нее носился плачущий Хищник (он ненавидит пылесосы и боится их), на диване лицом вниз лежала измученная Мишель в старом платье моей мамы и рыдала пострашнее Хищника, в ее изголовье сидел Чужой и писал поэму о том, как тяжело приходится жить нелюбимой дочери (Чужой стал поэтом, мне строго-настрого наказали никак это не комментировать и не притрагиваться к его творчеству, он нервный, артистичная семья вообще, к тому же надо не забывать, что его отец бросается с ножом на все, что движется, такой темперамент, так что не надо его будить, иди в свою комнату, иди выведи собаку - и я понимаю, это теперь наша собака, всё). Я вошел, за мной вошла тихая заплаканная сахаром Лиличка, это было тихо и торжественно, будто парад, и все плачут, только мы с тетей Гулей спокойны и занимаемся делом: она пылесосит, а я стою над этой плачущей оравой несчастных существ и думаю, что все можно поправить. Пылесос можно выключить - и Хищник заткнется. Мишель может честно подойти к папе и сказать ему, что ей нужна помощь и, возможно, его любовь, - папа не откажет, я уверен, он всегда
помогает, просто нужно ему об этом сказать, попросить, иначе он просто не заметит, что человеку нужна помощь. Чужой может перестать писать о слезах, поэтому слез в мире станет чуточку меньше (впрочем, я могу всего лишь отобрать у него блокнот и изорвать его в клочья, и не склеивать, как меня заставили в прошлый раз). Лиличка может умереть от старости (сколько ей лет? Если она старше Михаила - он вдруг очень по-мужски всхлипнул, и я явственно увидел, как по его лицу пробежала жесткая, длинная, какая-то сетчатая борода разбитого, полностью расклеившегося сорокалетнего боцмана, - если она его старше, значит, ей как минимум лет четырнадцать-пятнадцать! Собаки разве живут столько?); еще Лиличка может перестать плакать так сладко (мама уже два месяца сыплет ей в глаза сахарную пудру - и не помогает); еще Лиличке можно сделать операцию и удалить глаза вообще, они ей только мешают жить. Какой я циничный, понял я, я тоже хочу все исправить, сделать все как лучше, сделать так, чтобы всем было хорошо, - и что?
        Я взял Лиличку на руки.
        Тетя Гуля выключила пылесос и сказала:
        - Ты как свой отец. Ты такой же. Ты тоже хочешь, чтобы всем было хорошо. Чтобы все было как лучше. Но так не бывает. Так не может быть. Кому-то всегда будет плохо.
        Тетя Гуля работает в театре, поэтому она театральничает, я ей не верю. Я поцеловал Лиличку в нос и вынес ее из комнаты в кухню. Там сидели мама и этот психотерапевт из театра. Он смотрел маме в переносицу и морщился - тоже театральничал. Такая работа - люди театра, что с них взять.
        - Да, он такой же, как его отец, - говорила мама. - Очень добрый и ничего вокруг не видит. Хочет всем помочь, всех спасти, всем помогает, но выходит ерунда. Например, он совершенно одинаковыми словами утешал меня и Гульнару Леонидовну - мол, не надо переживать, вы для него единственный в своем роде близкий человек, ну то есть ты для него единственный в своем роде близкий человек, и как он может вдруг тебя, то есть вас, бросить в беде? Никак.
        - Выйди немедленно из кухни! - заорала она и уронила сахарницу. Я уронил Лиличку. Лиличка вскрикнула, потом подошла к сахару и начала его лизать.
        - У собаки старческий диабет, ну что вы творите! - На кухню ворвалась тетя Гуля, схватила Лиличку в охапку, сурово посмотрела на психотерапевта (хотя это не он уронил собаку, захотел я закричать, вы же сами видели, что я нес ее на руках, это я ее уронил!) и убежала в ванную - отмывать; у Лилички все лицо было в застывающем сахаре.
        Я пошел в родительскую спальню, застелил кровать, подумал, что это какое-то идиотское лето, и еще о том, что, наверное, было бы круто, если бы ко мне пришел тот хмырь из театра и мы пошли бы с ним в луга играть в мяч, потому что мы бы на самом деле играли в мяч, а не то, что там у них с Мишель было мяч.
        У Мишель, кстати, действительно было мяч. Через две недели она сообщила мне, что беременна. Мы сидели в ванной, закрывшись (мы часто после инцидента с разрезанными руками сидели вдвоем в ванной комнате и откровенничали - видимо, так она хотела загладить свою вину после того идиотского случая с летними книжками, я думала, что ты маленький кретин, говорила она, а потом вдруг поняла, что ты мой родной брат и ближе у меня нет человека на этой земле), - я на высоком барном стуле, который притащил с кухни, а Мишель просто на полу, обхватив руками острые, как обглоданные птичьи крылья, колени. Она такая худая, думал я. Просто ужас. Мне надо было сесть с ней рядом, обнять ее, сказать ей что-нибудь, она же моя сестра. Но я не мог ничего сделать. Беременность! Боже, как страшно. Боже, избавь меня от этого. Боже, если бы я ходил с этим хмырем играть в мяч, в луга, за город, на ночь, на неделю - я бы тоже влип, наверняка. Мишель казалась мне неизлечимо больной и немного заразной. Мне казалось, если я до нее дотронусь, я тоже могу забеременеть. Я поджал ноги и сел на стул весь целиком - я висел в пространстве,
я был высоко, я был недосягаем, а мой родственник был тяжело болен и неизлечим, и потеря его была невосполнима, и я чувствовал - вот она, потеря, я его теряю, до свидания, родной мой братик, я только-только с тобой подружился, покружился в тайном танце в этой кухонной темноте, а тут с тобой приключается проблема посложнее аутизма.
        - Миша, - тихо сказал я. - Миша, брат. А оно само не пройдет как-нибудь?
        - Я не брат, я сестра, - сказал Миша. - Поэтому не пройдет.
        Миша решил уйти из дома в конце концов, и я ему в этом помог: я не мог не помочь родной сестре. Я украл у тети Гули немного денег (у мамы деньги я красть не мог, а тетя Гуля мне чужой человек, к тому же она Мишина мама, и если что, мне бы от нее не влетело совершенно - потому что я брал у нее деньги для родной дочери, это святое!), продал каким-то дуракам во дворе свой велосипед (все равно я вырос, понимал я, потом мне уже новый велосипед понадобится или сразу машина, взрослые люди ездят на машине, а не перепрыгивают с велосипеда на велосипед), помог Мише собрать рюкзак, который я для него купил на велосипедные деньги, отдал ему свой шарф и шапку - тетя Гуля приехала к нам летом, поэтому зимние вещи оставила на той, старой квартире, которая делится, а ведь Мише наверняка придется померзнуть зимой, понимал я, да и вообще, быстро ли он найдет жилье? Может быть, и нет.
        Я провел Мишу на вокзал и помог ему купить билет, и пообещал забыть, куда этот билет, чтобы не выдать, если что. Миша посмотрел на меня очень внимательно и сказал: ты не понял, ты должен ВСЕРЬЕЗ пообещать забыть, чтобы всерьез забыть. Я прислонился к стене вокзала, зажал уши кулаками и начал кричать: «Забываю, забываю, забываю, забываю!» - и, кажется, действительно начал всерьез забывать. Вокруг собрались люди, мне стало дико неудобно, потому что я даже не заметил, как они все здесь собрались, - когда только они успели? Что ты здесь делаешь? - спрашивали люди. Я не отвечал: я забыл. Ко мне подошел Миша, сказал: «Он со мной», вывел меня на улицу и начал бить по щекам.
        - Ты кто? - спросил я.
        - Я твоя сестра, - ответил Миша. - Ия только что опоздала на поезд.
        Тогда мы решили, что Миша никуда не поедет, а просто будет жить где-нибудь в другом месте - раз с отъездом возникают такие серьезные проблемы. Мы сдали билет, накупили на вырученные деньги какой-то вокзальной разноцветной еды, немного погуляли в привокзальном парке, потом Мишу стало тошнить всей этой едой, я испугался и убежал.
        Дома я сказал, что у меня был очень тяжелый день и что я лягу спать прямо сейчас, потому что мне дурно.
        - Хорошо, тогда собаку пусть выгуляет Миша, - сказала тетя Гуля. - В конце концов, это и ее собака тоже. А то делает вид, что вообще тут ни при чем, живет на всем готовеньком.
        Но Миша не выгуляла собаку, потому что Миши не было дома. Хищника и Чужого отпускать с собакой боялись, какие-то они были неадекватные (это замечал не только я). Поэтому с собакой пошла тетя Гуля - укутала шею маминым шарфом, потому что это был первый шарф, который она нашарила на верхней полке абсолютно ватной, отяжелевшей рукой. Она ушла и не вернулась, и наступила ночь, и папа вернулся с работы, и страшно на нас кричал: что вы им сказали? Что вы им сделали? Почему они ушли? Где моя собака, где моя собака?
        Хищник и Чужой валялись на кровати, Чужой жевал Хищника, Хищник грыз Чужого, все в точности как в кино. Без матери они становились ну совершенно неуправляемыми - посмотреть на них, совершенно непонятно, кто из них поэт, кто из них художник, кто из них разучил недавно новое слово «ламинат», никто из них ничего, просто какой-то клубок челюстей, дурная наследственность.
        - Дурная наследственность! - сказала мама. И добавила, что не будет с ними возиться чуть что.
        Придется повозиться, понял я.
        Папа устроил просто нечеловеческий скандал.
        Что ты им сказала? Что они живут за наш счет? Хотя она отдает половину зарплаты - на еду, на хлеб, на электричество, честно все отдает.
        Что ты сказала им? Одинокая женщина с ребенком, с девочкой этой несчастной, с собакой этой старой - куда они пойдут, к кому? У них тут никого нет! Куда они могли пойти? Что ты сказала? Что я им никто? Как я им никто? Она моя дочь, как я им никто?
        Папа первый раз в жизни сказал, что Миша - его дочь, до этого он вообще этого как-то не осознавал. Маме от этого стало очень плохо, хотя она всегда, конечно, знала, что Миша - его дочь.
        А почему ты тогда раньше не ходил, не навещал ее, эту самую дочь? Вообще жил, будто бы ее нет - она с тобой фактически только этим летом познакомилась, начала тараторить мама. В самом деле, ну вот почему ты не ходил с ней на выходных в зоопарк, в кино, не участвовал в воспитании, дочь же!
        У нее был как бы отец, сказал папа. Я не хотел разрушать семью. Я и так им все разрушил. Я очень виноват перед ними - ушел.
        Зачем папа ушел, я не совсем понимал - мне нравились и тетя Гуля, и Миша, в частности потому, что Миша был очень похож на тетю Гулю, хотя он совершенно был на нее непохож, он скорей на меня был похож, но я мальчик, а Миша - девочка. Хотя кто он теперь - уже и непонятно, с таким-то диагнозом, видимо, переходящее что-то, какая-то промежуточность, душная жуть. Я вспомнил, как убегал из вечереющего парка, оставив там бешено тошнящего (так, это правильное слово - тошнящего? Надо спросить у Чужого, он ведь разбирается в словах, несмотря на аутизм) Мишу, и мне стало неудобно и стыдно. Вначале Мишу бросил папа, потом Мишу бросил я, - действительно, я ужасно похож на своего отца. Во всяком случае, хорошо, что я это осознал достаточно рано.
        Поэтому ты теперь заглаживаешь эту вину, и мы всю жизнь будем растить этих двоих детей, и они никогда не вырастут, сказала мама. Тут уж даже я почувствовал, как у меня из спины растет какое-то дерево - это был ужас, и я в этот ужас стремительно превращался.
        Где моя собака? - спросил папа. Глаза его сверкали. Вложить бы в эти глаза нож - и он бы всех ими перерезал и развесил на березе.
        Это не твоя собака, сказала мама, это ее собака.
        Тут в дверь позвонили: это была тетя Гуля, она вернулась вместе с Лиличкой и Мишей. Они стояли в дверях мокрые, политые дождем, от Миши пахло блевотиной и отчаянием, у нее в руках был выпотрошенный, грязный, измочаленный рюкзак, который я для нее купил.
        - Я почувствовала, что с дочкой что-то не так, поэтому пошла ее искать, - объяснила тетя Гуля. - Материнское сердце. Почувствовала: непорядок, какая-то дрянь, какая-то чушь, срочно надо спасти, найти, предотвратить. И я предотвратила. Даже не буду говорить что.
        - Мишель, - объявил папа. - Я не хотел это тебе говорить. Но теперь скажу. Я - твой биологический отец. И я очень за тебя волновался.
        Все жутко напряглись, потому что все были уверены, что папа знает, что Миша все знает. Оказывается, папа почему-то был уверен, что Миша считал этого белозубого Арама своим настоящим отцом и что от Миши скрывали правду, и теперь наступил этот момент, когда можно сказать эту правду.
        Миша с тетей Гулей обнялись и начали плакать - видимо, они по дороге наконец-то поняли, как дороги, как близки друг другу мама и дочка, такие похожие, такие разные; к тому же они по дороге наверх решили не вызывать лифт, потому что в лифте было нассано, а Мишу все время тошнило, пошли пешком и встретили цыганку с пятого этажа, и она им что-то такое нагадала, мол, девочки вы мои девочки, давайте я вам правду скажу, милые мои, хорошие, судьбинушка у вас горькая, птички мои крошечные, оленяточки маленькие потерявшиеся, никуда вы друг от друга не убежите, а ведь пытались убежать, уехать, куда? Куда вам уезжать? И причитала, и шептала, всматриваясь в грязные ладони, и Лиличка отважилась даже и облаяла ее, так ей странно было слышать этот свистящий шепот, лишенный даже намека на жизнь, на запах, на живое человеческое тело, полное ароматов, контуров и очертаний.
        И так они стояли обнявшись в коридоре и ревели в десять ручьев. Я захотел убежать в ванную (я знал, что мы с Мишей там уже не встретимся, - черт его знает отчего), но мне стало невыносимо стыдно, и мои нога приросли к полу - теперь я дерево, я не буду больше ходить, и поделом.
        Отец совершенно растерялся. Он всегда теряется, если при нем кто-то плачет, особенно если это не мама (когда мама плачет, отец всегда думает, что это она не плачет, а что-нибудь другое делает - например, чихает, или хохочет, или отчитывает его за нарочно криво повязанный галстук, или взбивает варенье в утреннюю пену, или поет что-то фальшивое).
        Мишель вдруг затихла, отстранилась от тети Гули и пошла к отцу - медленными, тяжелыми шагами, как зомби. Повисла на нем и продолжила рыдать. Она точно беременная, понял я, дело плохо, все беременные женщины ведут себя с отцом именно так.
        Тогда мама тоже заплакала - потому что у нее на отца вообще никаких шансов не осталось; она догадалась, что он скоро станет дедушкой, у него появятся внуки, а у нее что? А она никем не станет. У нее никто не появится.
        Тогда я обнял маму и тоже заплакал, потому что уже просто неудобно было как-то так стоять и смотреть на этот грустный звериный цирк, думая о том, какого хрена я вообще продавал велосипед, я еще дитя, моя взрослость оказалась целиком выдуманной, мог целое лето кататься, еще ведь практически начало августа только, а сентябрь - тоже лето, и октябрь иногда лето. Вообще, вся эта ситуация с коридорными слезами наверняка могла привести к окончательному пониманию и примирению. Я надеялся, что все теперь так и будет, - во всяком случае, настала какая-то кромешная ясность. Даже беременность Миши больше не была тайной - мама застенчиво прикоснулась к ее распухшим ногам, обвившим отцовские брюки, и сказала: «Мальчик. Внук у тебя будет», - отец, казалось, это услышал, понял и осознал.
        Но понимания и примирения не случилось - оказалось, что в тот вечер все окончательно рассыпалось, превратилось в прах, пепел, дым и облако сахарной пудры, по мельтешению которого в полутемных комнатах мы всегда догадывались о состоянии Лилички: жива, или уснула, или хочет в туалет, или надо налить ей водички.
        Мама и тетя Гуля перестали разговаривать с папой. Вообще.
        - Ты меня не любишь, - сказала мама. - Любил бы - не привел бы в мой дом этих несчастных людей, которые тебе дороже всего на свете, дороже меня и ребенка, и поэтому мне тоже дороже всего на свете, потому что я люблю все, что любишь ты, - а что, страшно тебе?
        Тетя Гуля сказала папе приблизительно то же самое:
        - Ты меня не любил никогда и не любишь сейчас. Максим Максимович (она меня называла так же, как и мама, чтобы было проще и удобнее, будто мы все одна семья, да так оно уже и было)! Немедленно выйди из кухни. Нет, пирожков уже ДАВНО ТУТ НЕТ. Не любил никогда и не любишь. Зачем было забирать нас из нашего разрушенного дома? Выдергивать нас из нашей растерзанной семьи? Снимать нас с березы, на которой наши кровавые останки были развешаны? Ты сказал: приходите, для вас всегда найдется угол. И что? Я чувствую себя здесь чужой, я вижу, что нам здесь не рады, я понимаю, что зачем-то ворвалась в счастливую жизнь, где меня никогда не было. И вы все смотрите на нас с укором. Типа, зачем пришли. Так зачем звал, если так? Зачем обещал помочь? Ты выйдешь из кухни когда-нибудь или нет?
        Я выходил из кухни и стоял в коридоре: мне некуда было идти, всюду грохотала чья-то боль, одним лишь Хищнику и Чужому не больно, хотя кто знает: Чужой уже начал писать какие-то философские произведения, наверное, до анализа сущности боли он уже добрался.
        В коридор вышел папа. В руках его был засаленный и немного подкопченный спальный мешок.
        - Сын! - объявил он. - Освободи прихожую. Я буду жить здесь. Потому что твоя мама со мной не общается. И тетя Гуля тоже не общается. Я решил - будьте вы все прокляты. И ушел. Пока что сюда. А потом совсем уйду, если вы все продолжите считать, что я к кому-то там несправедливо отношусь. Делаешь как лучше, пытаешься как-то всем помочь - и что? Выдумываете какой-то выбор, какие-то проблемы. Идите все в жопу!
        Финальная фраза была дико ненатуральная, видимо, папа тоже стал человек театра. С кем поведешься. И спальник, наверное, реквизитный.
        Папа спал в коридоре восемь ночей. Мама и тетя Гуля с ним не разговаривали. Друг с другом они разговаривали, чтобы папа не подумал, что их отношения отягощены взаимной ненавистью и ревностью.
        - Помидоры я режу поперек, а не вдоль, - разговаривала мама с тетей Гулей.
        - Гамлета я играла лет в девятнадцать, когда по мне было еще тяжело понять, какой я подросток - мужской, женский или просто какой-то усредненный драматический типаж, - разговаривала тетя Гуля с мамой.
        Мишель лежала в больнице на сохранении. Чужой писал роман «Коробка конфет была подло украдена». Хищник немного социализировался: стал чаще бывать на улице, гулять во дворе с ребятами, ходить в одиночестве на рынок (однажды даже принес оттуда куру-хохлатку, видимо, украл). Папа приходил с работы в полдесятого, умывался, вынимал из портфеля какие-то журналы и шел укладываться на свой спальник, который ему еще со студенческих лет достался, как выяснилось, походы, котелочки, на картошку ездили все вместе дружно, а вы тут что, а вам разве понять, уйди отсюда, и так тошно. Все это длилось ровно восемь коридорных ночей, а на девятую умерла Лиличка, которая все эти восемь ночей спала рядом с отцом в спальнике в прихожей, роняя на воспоминания о картофельных поездках юности сахарные слезы и редкие седые волосы. Папа проснулся, обнимая мертвую Лиличку, которая в эту последнюю ночь стала немного жесткой и будто бы упиралась лапами ему в ребра, поэтому спать было тяжело, болело сердце, и даже ничего не понимающий Чужой вдруг будто бы вспомнил свои прошлые, проведенные в сознании жизни и тревожно прибежал из
кухни с пузырьком валокордина - что, кому плохо, где?
        - Наверное, это все-таки был рак, а не бельма, - разговаривала мама с тетей Гулей.
        - Она была старая уже, и потом, собаки все чувствуют и понимают, она поняла, что пора уходить, - разговаривала тетя Гуля с мамой.
        Отец наконец-то взял себя в руки.
        - Это наша общая собака, - сказал он. - Поэтому ее похороны - наше общее дело. Можете со мной разговаривать, можете не разговаривать, но эта трагедия случилась со всей нашей семьей. Пускай мы все никогда этой семьей не были и не будем.
        Мы оделись, съездили на такси в больницу за Мишель (ведь это и ее собака тоже!), положили Лиличку в коробку из-под папиных парадных ботинок и пошли в парк «Ромашка», чтобы вырыть там ямку у оградки, Лиличка в последние месяцы любила гулять в парке «Ромашка», потому что мы жили недалеко, вообще, с ней больше некуда было ходить, только в эту «Ромашку».
        Мы закопали Лиличку, мама обняла папу (больше не обижается), тетя Гуля тоже обняла папу (больше не обижается), Мишель ватными зомбическими руками обняла папу (все еще беременна), Чужой и Хищник обняли друг друга (Хищник укусил Чужого за шею, Чужой сковырнул Хищнику старую зеленчатую корочку на запястье), я обнял дерево, росшее над свежей могилой, и понял, что превратился именно в это могильное дерево, - ну что ж, все к этому и шло.
        Папа всю ночь плакал, тетя Гуля собирала вещи (теперь чемоданов почему-то оказалось три), Чужой спешно дописывал роман (теперь он назывался «Все плачут»), мама сидела на кухне и не знала, что теперь делать с сахаром. Утром тетя Гуля забрала всех своих детей и ушла, предварительно закутав каждого ребенка в синюю ветошь, которой вдруг оказалось неожиданно много (видимо, ветошью ей в театре платили зарплату все эти три душных и полупустых летних месяца).
        - Все закончилось. Пора уходить, - тихо объяснила тетя Гуля маме, вышедшей ее провожать (папа продолжал где-то сидеть и убиваться, ему вообще на все было наплевать: умерла его любимая собака из детства, из юности, из молодости; целый кусок жизни, неожиданно восстановленный, превратился в ямку под деревом). - Пришли вчетвером, уходим вчетвером (кивнула на округлившийся живот Мишель). Что-то потеряли, что-то приобрели. В семье прибавление, в семье похороны, а общая сумма не меняется - такая жизнь.
        Мишель на меня даже не посмотрела. Был брат, нет брата, общая сумма не меняется. Такая жизнь.
        Я провернул ключ в замке три раза. Было понятно, что я их всех больше никогда не увижу. «Лето закончилось, - написал в последней главе своего романа, специально для меня (я это только потом понял) забытом в ящике письменного стола, Чужой, - а мы продолжаем делать вид, что существуем. Как разрешить эту ситуацию? Разве что с помощью гигантской, величиной с девятиэтажный дом, резиновой уточки, которая наконец-то придет и уничтожит нас всех. Обычно когда люди доводят себя до такого состояния, выручить их всех может разве что такая вот уточка. Но уточка никогда не приходит, поэтому мы гибнем и исчезаем незаметно».
        Я закрыл тетрадь и перестал бояться смерти. Эту чушь про уточку мог бы написать и я! Может, это и был я. Только почерк был чужой.
        Папу мы нашли в ванной комнате. Сели рядом. О чем можно было говорить? Мы снова остались втроем, лето закончилось, ничего не изменилось, мы никого не потеряли, мы снова были друг у друга.
        Разве что теперь у нас больше не было собаки.
        Но и это горе можно как-то пережить.
        Нина Хеймец
        НЛО
        Когда мне было четыре года, мы с папой видели летающую тарелку. Мы возвращались с прогулки в парке. В парке была карусель с разноцветными лошадками и автодром. Там было много дорожек; папа знал, где нужно сворачивать. Мы шли домой обедать, было воскресенье. Я подводил носки ботинок под опавшие листья. Листья смешно шуршали. Папа вел меня за руку. Мы вышли из парка и шли через пустырь. Я видел за пустырем наш дом. Вдруг папа остановился. Я почувствовал, что его ладонь стала мокрой. Я попытался высвободить руку, но папа не двигался и не отпускал меня. Я поднял голову, чтобы посмотреть на папу, и тоже это увидел. Над нашим домом висело что-то огромное, похожее на самолет без крыльев. Оно было матовым, гладким и не светилось на солнце. Я заметил в нем маленькие окошки. Они были темно-серыми. Вокруг было очень тихо. Окна нашего дома отражали солнечный свет, а стены повторяли цвет самолета без крыльев. Наше окно тоже отражало солнечный свет. Мамы в окне не было. Я услышал, как папа шепчет: «Летающая тарелка, неужели…» Папа притянул меня к себе и обхватил за плечи. Предмет висел над домом, а потом вдруг
метнулся куда-то в сторону, по дуге, за папу, и исчез. На первом этаже залаяла собака. Мимо нас проехал автомобиль.
        Мы вошли в подъезд, и я заплакал. Папа сказал, что я очень устал.
        Когда я проснулся, было уже темно. Мама с папой сидели в большой комнате. Я слышал звук их голосов. Они о чем-то спорили. Я пришел к ним, мама дала мне попить. Я сказал маме: «Мы видели летающую тарелку». Мама ответила, что тарелка мне приснилась. А папа сказал, что мне не надо бы ложиться спать так поздно. Восемь часов - самое подходящее время.
        На следующее утро я попытался нарисовать летающую тарелку. У меня получились два пятна. Пятно поменьше, оранжевое, было нашим домом. Большое голубое пятно - тарелкой. Окна у меня не получились. Папа спросил, что я нарисовал; я сказал: «Летающую тарелку». Папа ничего не ответил и вышел из комнаты, а мама сказала, что летающих тарелок не бывает, но у меня получилось очень красивое сочетание цветов.
        Через три года я стал ходить на кружок рисования. Учительница сказала папе и маме, что у меня способности. Я любил рисовать наш дом, парк и карусель с лошадками. Рисовать лошадок было сложно, но постепенно я научился. Я тренировался рисовать их очень маленькими, все меньше и меньше. Я мог всё. Я был уверен, что, если захочу, смогу уместить в рисунке тысячу лошадок или даже миллион. Потом я подумал, что к лошадкам можно прибавить и других зверей - тигров, слонов, жирафов, медведей. Мама и папа развешивали мои рисунки на стенах у меня в комнате.
        Мне всё хотелось попробовать, и однажды я изобразил, как обычно, наш дом - бежевый, с желто-голубыми окнами. Вокруг - коричневые деревья с редкими красными листьями. Но на этот раз я поместил над домом овальный предмет. Я нарисовал его серым. Я сам повесил рисунок на стенку. Когда родители его увидели, папа сказал, что все отлично, но без пятна было бы лучше. Мама молчала. Мне показалось, что она смотрит на меня виновато. Она поправила волосы, и я впервые заметил, что у нее широкая ладонь и коротковатые пальцы. Я снял рисунок со стены.
        Я перестал заниматься рисованием через два года. Я возвращался из школы, делал уроки и шел гулять с приятелями. Нам разрешали играть во дворе, но постепенно мы стали уходить все дальше от дома. Мы начали заходить в парк. Сначала - за ближайшие деревья. Потом - все глубже. Аллеи парка были пустынными. По их краям иногда были сложены поленницы бревен. Стволы были сырыми. Мы часто играли в прятки. Я любил прятаться, а водить - не любил. Когда я прятался, меня искали, и в целом парке находился лишь небольшой закуток, куда я помещался и о котором другие не могли подумать. Когда я водил, я стоял на месте и осматривался. Взгляд выхватывал деревья, перескакивая с одного на другое. В парке становилось слишком много места, предметы помещались в нем без затруднений, а люди могли застывать и двигаться, себя не обнаруживая. Когда почти совсем темнело, мы возвращались домой.
        Однажды вечером я делал уроки, и мне понадобились ножницы. Я не нашел их на обычном месте и решил поискать в ящике серванта, в большой комнате. Вообще-то, когда я был помладше, я любил заглядывать в этот ящик, но потом мне перестало быть интересно, и прошло уже несколько лет с тех пор, как я открывал его в последний раз. Там хранились документы, серебряные вилки и мамины украшения - в черной пластмассовой коробочке.
        Раньше, открывая ящик, я обязательно вынимал из коробки украшения. В коробке лежали бусы, но в них ничего особенного не было, и я их не трогал. Я доставал оттуда кольцо с прозрачным камешком и смотрел сквозь него на свет лампы. Мне казалось, что камешек должен светиться, но он всегда оставался тускло-матовым. В этот раз, открыв ящик, я заметил, что под коробкой с украшениями лежит тонкая картонная пластинка. Когда я вытащил ее из ящика, я увидел, что на ней нарисован наш дом. Был вечер, в доме светились окна. Я нашел наше окно, в нем был виден чей-то силуэт. Я подумал, что это - мама, было очень похоже. Рядом с нашим подъездом стояли два дерева, я вспомнил их: когда я был в детском саду, их спилили - жильцы жаловались на тополиный пух. Небо было ясным, в нем виднелись звезды. Над домом висел предмет, похожий на самолет без крыльев. Предмет был серо-голубым, гораздо светлее неба. В нем светились иллюминаторы. Я понимал, что это - летающая тарелка Картинка была нарисована масляными красками. Кто мог ее нарисовать, я не знал.
        Папа с мамой были на кухне, я побежал к ним, с картинкой в руках, и крикнул: «Смотрите, что я нашел!» Родители ужинали. Папа со стуком положил вилку на стол и сказал мне: «Немедленно положи это на место». Мне стало очень обидно. Я вернул картинку в ящик и ушел в свою комнату. Чуть позже мама пришла ко мне. Я спросил ее, что это была за картинка и правда ли, что на ней - летающая тарелка. Мама сказала, что не знает, что хотел нарисовать художник, что рисунок - чужая вещь и меня это не касается. На следующий день я снова заглянул в ящик серванта, но картинки там не было.
        Окончив школу, я решил изучать историю искусств, но лекции казались мне скучными, и через два года я бросил университет. Я жил с девушкой, которая училась со мной на одном курсе. Мы все чаще ссорились. Она жаловалась, что я все время молчу и невозможно понять, что у меня на уме. Через три месяца после того, как я бросил университет, мы расстались. Я скучал по ней. Потом я уехал в другую страну. Однажды я увидел на автобусной остановке объявление: в луна-парке требовался разнорабочий. У меня совсем не было денег, я подумал, что другого выхода нет, и устроился туда. Я работаю там до сих пор.
        Луна-парк переезжает из города в город. Я отвечаю за главную карусель. Она не самая быстрая, но самая нарядная, ее обычно устанавливают в центре луна-парка. К круглой двухъярусной платформе привинчены звери - лошади, слоны и верблюды. Я должен смазывать механизм карусели и подкрашивать зверей, когда на них вытирается краска. Иногда фигуры ломаются, и я заказываю новые. Оказалось, что на складе у поставщика есть самые разные модели - львы, киты, лисы, ящерицы. Я монтирую их вместо зверей, пришедших в негодность.
        Я посылаю родителям фотографии городов, в которых бываю вместе с луна-парком. В столицах аттракционами никого не удивишь, мы объезжаем маленькие города. Я фотографирую ратуши, мосты и дома с палисадниками. Папа теряет зрение, он почти ослеп, но все равно просит, чтобы мама развешивала эти фотографии на стене в большой комнате. Недавно я приезжал к ним. Возле нашего подъезда посадили новые деревья. В парк я не ходил. Мои родители уже несколько лет на пенсии. Папа целые дни проводит у окна. Он еще может различать свет и тень. Мама заботится о папе. Она почти не выходит из дома.
        Спустя несколько дней после моего приезда мама попросила меня достать с антресолей коробку с посудой. Я открыл дверцы, внутри было очень пыльно. Чувствовалось, что туда уже давно никто не заглядывал. Пытаясь добраться до нужной коробки, я заметил небольшой кусок картона. Мне трудно сейчас сказать зачем, но я вытащил его и вытер пыль рукавом свитера - это был рисунок маслом, который я видел много лет тому назад. Я иногда вспоминал его и гадал, что с ним стало. Когда я фотографировал, мне хотелось, чтобы на моих снимках было похожее настроение - когда людям уютно и они не знают, что над их домом повисла летающая тарелка. Но у меня не получалось. Я смотрел на этот рисунок. Краски показались мне резкими. Небо было нарисовано крупными мазками. Мама позвала меня. Я вытащил нужную коробку, вернул рисунок на место и плотно закрыл дверцы. Через неделю мой отпуск закончился, и я вернулся в луна-парк.
        Обычно мы приезжаем в новый город под вечер. Закончив работу, я не иду в гостиницу, а гуляю по ночным улицам. В городе уже почти нет прохожих, а в домах - темные окна. Тротуары тускло отражают свет фонарей, как будто они сделаны из теплого пластилина. Иногда, когда улица идет резко под гору, у меня возникает ощущение, что я нахожусь на карусели, которая установлена не параллельно земле, а перпендикулярно. Мне начинает казаться, что, сделав шаг, я ухну куда-то вниз, буду стремительно падать, а потом окажусь на той же улице, вернувшись назад на несколько кварталов. Иногда мне кажется, что диаметр карусели гораздо больше и, когда я сорвусь вниз, над затылком у меня будет Большая медведица, а когда стану возвращаться - Южный крест. Когда я так чувствую, я захожу в ночные кафе. Там стоят пластиковые столики и стулья с железными спинками. Посетителей в этот час бывает очень мало. На чугунной плите жарятся лук, кусочки мяса и куриные потроха. Хозяин кафе заворачивает мне их в лепешку и спрашивает, как дела.
        Недавно директор луна-парка поручил мне фотографировать детей на карусели и продавать снимки их родителям. Он сказал, что это существенно повысит доходы от аттракциона. Я вспомнил, как мы с папой ходили в парк, он покупал билеты на карусель и сажал меня на пластмассовую лошадь. Где-то нажимали на кнопку, карусель приходила в движение. Я переставал видеть папу, оказывался один. Я вспомнил, что сначала боялся, а потом испытывал торжество: я знал, где я, а папа меня не видел. Потом я стал представлять себе, как папа ждет, пока я появлюсь, и волнуется, потому что я - по другую сторону карусели и неизвестно, что со мной стало. Я жалел папу и хотел, чтобы карусель быстрее возвращала меня к нему.
        Я стою у лесенки, ведущей на карусель, и держу свой фотоаппарат наготове. Щелкает реле, и дети - на лошадях, на китах, на львах, лисах и ящерицах - скрываются из виду. В этот момент мне всегда становится не по себе, потому что они совершенно одни, в медленном движении, ни для кого не доступны.
        Но проходит несколько секунд, и они возвращаются.
        Аня Кузьминская
        НИЖНИЕ УГЛЫ
        Мы ехали из Москвы в Ярославль. Мы должны были купить там новую машину взамен этой. Сеня рулил, я смотрела по сторонам и читала указатели. Было солнечно и жарко, мы пили из бутылки, у нас играла музыка, мы ехали и ехали.
        А потом мы проехали указатель, на котором было написано: «Нижние Углы 10», стрелка вела направо.
        - Нижние Углы, - прочитала я.
        - А? - спросил Сеня.
        - Наверное, деревня, - сказала я. - Нижние Углы. Занятное название. Десять километров направо.
        Сеня вдруг затормозил, прижался к обочине и дал задний ход.
        - Ты что? - спросила я.
        Он молча вернулся к указателю, и мы повернули на Нижние Углы.
        - Куда ты едешь? - спросила я.
        - В Нижние Углы, - сказал Сеня.
        - Зачем?
        Сеня долго не отвечал, асфальтовая дорога закончилась, и началась грунтовая.
        - У меня там бабушка, - сказал Сеня.
        - Какая бабушка? - спросила я.
        - Обычная, - сказал Сеня.
        - Но я знаю твою бабушку, - сказала я. - Она живет в Сокольниках. А вторая твоя бабушка давно умерла, нет?
        - Значит, прабабушка, - ответил Сеня.
        И нас подбросило, потом что дорога становилась все хуже.
        Мы ехали и ехали. Мы ехали долго. Меня укачало, я проснулась, когда мы остановились у дома на краю деревни. Сеня вышел из машины, я вышла за ним. Дом был хилым, забор вокруг него почти везде обвалился, а на оставшихся колышках висели тряпки и торчали банки. По двору шастали куры. Под яблоней лежала грязно-серая коза, и она смотрела на нас серьезными желтыми глазами.
        Из дома выглянула бабуля, она повозилась в сенях и поспешила к нам, внимательно в нас вглядываясь.
        - Кого ищете? - участливо спросила бабуля.
        - Бабка, - сказал Сеня, - я твой внук.
        Он сказал это так просто, и радостно, и открыто - а еще начинало садиться солнце, и оно подсвечивало Сеню, как будто он на сцене, а на него направлен золотистый прожектор. Ворот его рубашки был распахнут, черные волосы вились, он весь сиял, и я им залюбовалась. Чуть не заплакала от умиления.
        - Оооой! - удивленно сказала бабуля. Она тоже расцвела: - Это ты чей же будешь, внук?
        - Мать Татьяна, батя Паша, - сказал Сеня.
        Бабуля задумалась.
        - А фамилия? - спросила бабуля.
        - Тихонов, - сказал Сеня.
        - Это какие же Тихоновы? - спросила бабуля. Но тут же опять заулыбалась, пригладила волосы под платком, взяла Сеню рукой за локоть, повела в дом. Я уцепилась следом. Откуда-то выскочил еще бобик, с лаем, мелкий и суетливый, - вертелся между ногами, то ли лизал, то ли покусывал, бабка на него пшикала, я боялась на него наступить.
        В доме пахло кислым, сладким и мокрым деревом.
        Мы заночевали в столовой, бабуля постелила нам большую кровать, а сама ушла в дальнюю комнату. А утром, когда я открыла глаза, было как-то слишком тихо.
        В окне колыхалась ветка, рядом дышал Сеня, тикали часы - и всё. Остальное было недвижным, молчаливым.
        Я слезла с кровати, надела платье, пошла во двор. На крыльце чуть не наступила на бобика - он дрых, пригревшись на солнышке, кверху пузом. По двору шастали куры. Коза под яблоней исчезла.
        День был солнечным, пригожим. Но тишина стояла фантастическая. Машины не гудели. Люди не кричали. Хоть бы какой петух заорал или там застрекотал кузнечик. Но нет. Все вокруг молчало.
        Однако по улице из деревни к нашему дому шел мужик, в широкой рубахе с подвернутыми рукавами. Когда я его заметила, мужик махнул мне рукой и пошел быстрее.
        - Что Палыч? - спросил мужик. Он запыхался.
        Я хотела спросить: «А кто это?», но вдруг сообразила, что, наверное, Сеня. И ответила:
        - Спит.
        - Ты его не ругай, - сказал мужик. - Он мне знаешь как вчера помог с проводкой.
        - Сеня? - спросила я.
        - Ну так, - ответил мужик. Он стоял у калитки и будто чего-то ждал.
        - Разбудить его? - спросила я.
        - Не-не, - сказал мужик. - Мне не к спеху. Огурца у тебя нет соленого?
        - Не знаю, - сказала я.
        - В холодильнике посмотри, - сказал мужик. - Там еще оставалось в банке.
        Я вернулась в дом, посмотрела в холодильнике. В банке оставалось, и я оттащила ее мужику целиком. Он обрадовался, хлебнул заодно рассола.
        - Может, зайдете? - спросила я.
        - Не-не, - сказал мужик, - я тут посижу, под яблоней. Погода вон хорошая. А ты занимайся своими делами, занимайся.
        Я залезла назад в кровать, мне было как-то не по себе.
        От Сени несло перегаром. Я полежала, полежала, полежала, потом потыкалась носом в его плечо, он что-то пробормотал, повертелся и проснулся.
        - Сенечка, - сказала я.
        - Уф, - ответил Сеня. И сел на кровати.
        - Сенечка, - сказала я, - что мы тут делаем, а? Поехали домой?
        - А? Что? - сказал Сеня. - Ты погоди.
        Он встал, плеснул в лицо водой из тазика. На столе у окна стоял тазик с водой.
        - Михалыч пришел? - спросил Сеня.
        Я хотела спросить: «А кто это?», но сообразила, что, наверное, тот мужик во дворе. И ответила:
        - Ага.
        - Ладно, - сказал Сеня. Натянул штаны, полез в холодильник.
        - Я ему отдала банку с огурцами, - сказала я.
        - А! - сказал Сеня.
        Захлопнул холодильник и ушел.
        А я осталась.
        То есть некоторое время недоуменно сидела в доме, потом выскочила, но мужика и Сени во дворе уже не было.
        Мы с бобиком погуляли, погуляли вокруг. Вокруг было красиво: луга, перелесок. И безлюдно, я никого не встретила.
        Потом я сделала себе яичницу.
        Потом вытащила из машины книжку и принялась ее читать, но книжка была скучная, а Сени все не было.
        Наконец он вернулся, один, грязный и довольный.
        - И где обед? - спросил Сеня с порога.
        - Какой обед? - спросила я.
        - Ну ты даешь, - ответил Сеня. - Целый день сидит дома, обеда не сварганила.
        - Сенечка, - сказала я. - Но это же не мой дом. Мне тут даже и находиться неудобно. Как же я могу брать чужие продукты и что-то из них варить?
        - Это что значит? - спросил Сеня. И посмотрел на меня тяжелым взглядом. - А чей же это тогда дом?
        - Той бабушки. Твоей. Которая нас вчера встретила.
        - Какой еще бабушки? - спросил Сеня.
        И потянулись странные дни.
        Сеня почему-то работал то ли электриком, то ли техником, то ли мастером на все руки в здешних фермерских хозяйствах и пропадал где-то целыми днями.
        Я ходила за продуктами в соседнюю деревню, туда приезжала лавка, и варила еду. Отрыла большую кулинарную книгу, руководствовалась ее советами.
        В свободное от готовки время собирала грибы-ягоды в перелесках.
        Стирала, мыла полы. Кормила кур. Полола грядки за домом, там росли морковка, свекла, огурцы, кабачки, укроп с петрушкой. У нас были кусты с крыжовником, малиной и смородиной, и поспевали уже яблоки.
        В бабулином шкафу обнаружился ворох разной одежды и отрезы тканей, а в дальней комнате стояла швейная машинка, и я нашила и перешила нам всякого - сама удивилась, как быстро у меня стали получаться штаны, трусы и сарафаны. Коробка с пуговицами, нитки, петли, резинки - все было. Хозяйство было отлаженным и аккуратным, находилась любая мелочь.
        Но общаться мне было не с кем, деревенских я боялась, болтала только с бобиком.
        Книжка моя тогда еще закончилась. И даже телевизора тут не было.
        Каждый день я залезала в машину, потому что в ней пахло дорогами.
        Каждый вечер я говорила:
        - Сенечка. Можно мы вернемся в город?
        - Что ты там не видела? - отвечал Сеня.
        - Мне там неплохо жилось, - говорила я. - У меня там была работа. И друзья. А здесь мне скучно и одиноко.
        - Ну, возвращайся, - отвечал Сеня. - Я ж тебя не держу.
        - Но я хочу с тобой, - говорила я.
        - Тогда оставайся, - отвечал Сеня.
        - А что мы здесь вообще делаем? - спрашивала я.
        - Вообще мы здесь живем, - отвечал Сеня. - Это и есть наша жизнь, понимаешь?
        - Нет, - отвечала я.
        - Жаль, - отвечал Сеня.
        И рассказывал мне, например, про картошку. Про то, какой у разных сортов урожай, какой крупнее, какой вкуснее, какой легче чистится. У Сени загорались глаза, а я изо всех сил пыталась увлечься, но у меня ничего получалось.
        Потом и эти общие вечера закончились: Сеня все чаще пил с неведомыми мне мужиками, приходил за полночь, валился в кровать не раздевшись. Я все чаще плакала. Кажется, приближалась осень. У меня не была календаря, я давно запуталась во времени. Но дни становились короче, ночи холоднее. Я думала о том, что впереди зима, и мне делалось жутко.
        Однажды Сени все не было и не было, хотя он обещал прийти пораньше и слазить со мной в подпол, поискать там пустые банки. Я собиралась варить варенье, мне нужны были банки. Я могла сама слазить в подпол. Но мне хотелось, чтобы мы хоть что-то делали вместе. А Сени все не было.
        Стемнело, но я не стала включать свет, так и сидела за столом в темноте.
        Призывно затявкал бобик - я глянула в окно, Сеня шел через двор, на него светила луна. В окно были видны и звезды, тысячи, россыпью, и огромное черное небо - в городе не бывает таких звезд и такого неба.
        Сеня постучал в дверь.
        - Ау! - сказал Сеня.
        Я молчала.
        Он включил свет, я зажмурилась.
        - Ты чего сидишь в темноте? - спросил Сеня.
        Он был даже и веселый.
        - Жду тебя, - сказала я. - А тебя все нет и нет.
        - Понятно, - сказал Сеня. - Ужина, надо полагать, тоже нету.
        - И ужина нету, - сказала я.
        - И чего пришел? - спросил Сеня, скидывая кроссовки. - Ужина нет, жена хмурая и злая. Если ждет, то только для того, чтобы опять начать ныть.
        - Я и не переставала, - сказала я.
        - Точно, - сказал Сеня.
        Вытащил батон, паштет, стал намазывать паштет на хлеб.
        - Сенечка, - сказала я.
        - Не могу больше этого слышать, - сказал Сеня. Жуя. Дожевал, запихнул батон и паштет назад в холодильник. - «Сенечка!» Сразу ясно, что щас начнется.
        - Ну а я не могу так больше жить, - сказала я.
        - Почему тебе все не так, а? - сказал Сеня. - Мы оказались в прекрасном месте. Вокруг леса и луга. Просторы, воздух. Никакого шума. Никакого стресса. Что тебе не нравится? Чего тебе не хватает?
        - Всего, - сказала я. - Это не просторы и не воздух;. Я попала тут в капкан. Никого, кроме тебя, я не вижу, а ты не разговариваешь со мной с тех пор, как мы здесь поселились. Я даже не знаю, зачем мы здесь, ты мне так и не объяснил. Мне тут плохо. Тяжело и скучно. Потерянное время. Потерянные дни.
        - И почему ты не уйдешь? - спросил Сеня.
        - Но я же тебя люблю.
        - То есть это жертвенность такая? Во имя высоких чувств?
        - Ну в общем да, - сказала я.
        - А с чего ты взяла, что мне нужны такие жертвы?
        - Пока мы сюда не попали, никаких жертв не было! Мы ладили. Мне было с тобой хорошо.
        - А потом вдруг стало плохо.
        - Ну да, - сказала я.
        - Тебе не кажется, что это как-то неубедительно? Было-было хорошо, а теперь плохо. Непонятно почему.
        - Чего же непонятного? - сказала я. - Что именно тебе непонятно?
        - Ты тоже не разговариваешь со мной с тех пор, как мы здесь поселились, правда? А только ноешь. Эта твоя любовь - в чем она выражается? В регулярности нытья? Почему ты не можешь найти себе интересного дела? Почему ты не можешь оглядеться по сторонам и увидеть, в каком отличном месте ты очутилась? Почему ты не дружишь с местными - что, они недостойны внимания? Тебе не кажется, что ты дико предубеждена? Тебе не кажется, что ты сама загоняешь себя в этот свой капкан? Носишься со своими замшелыми представлениями о том, что тебе нужно, и даже не пытаешься подстроиться под обстоятельства, в которые попала?
        - Нет, - сказала я.
        - Что - нет?
        - Мне так не кажется.
        - Ну ладно, - неожиданно спокойно, даже и умиротворенно ответил Сеня. - Нет так нет.
        Я ждала, что он что-нибудь добавит. Важное. Обнадеживающее. А он зевнул, разделся, залез в постель и почти сразу захрапел.
        И я решила, что больше так не могу. Я решила, мне надо бежать. Я решила, что завтра дойду до шоссе, откуда мы тогда свернули, а там доберусь как-нибудь до города на попутках.
        Я так решила, забралась на свою сторону кровати и тоже заснула.
        А проснулась оттого, что под окном гудела машина. Кудахтали куры, орал неведомо откуда взявшийся петух, доносились приглушенные голоса, ветер стучал в окно веткой - но главное, гудела машина!
        Я выскочила во двор, Сеня, держа под мышкой банку с огурцами, разговаривал посреди двора с бабкой-хозяйкой, под яблоней лежала коза, и она смотрела на меня серьезными желтыми глазами.
        - Ну что, поехали? - спросил Сеня.
        Я побежала к машине, оглядела ее со всех сторон. Машина была грязной, вид у нее был подзаброшенный, но она гудела, а на заднем сиденье лежала пара банок с не моим вареньем.
        Я не стала умываться, одеваться, чистить зубы. Я потрепала бобика - и залезла внутрь. Бобик повизгивал, вертелся рядом, махал хвостом, но в машину не просился, и я захлопнула дверь.
        Сеня еще поговорил, поговорил с бабулей, потом сел за руль. Вздохнул. Потер лоб. Поправил зеркала. Снял ручник. Неторопливо тронулся.
        - Ты бы хоть попрощалась, - сказал Сеня.
        Мы проехали березовый перелесок, куда мы с бобиком ходили по грибы. И луг с клевером, мышиным горошком, донником и шмелями.
        - Где у тебя был записан тот адрес? Ярославский? - спросил Сеня.
        Я закусила губу, посмотрела назад. Деревни уже не было видно, она осталась за пригорком. Я шмыгнула носом, поймала слезинку языком.
        - Ты что, плачешь? Эй? - сказал Сеня. - Знаешь, у тебя неплохо получался грибной суп. Потрясающий был суп. И уха. И жареная картошка. И кабачки, - сказал Сеня. - И трусы ты шила мастерски, у меня никогда не было таких удобных. И эта майка, которая из старой скатерти, - она моя любимая, я всегда ее буду носить. Лиза, ты слышишь? Было здорово.
        Я ревела долго-долго - мы уже выехали на шоссе, а я все ревела и ревела.
        - Верхние Углы, - вдруг сказал Сеня.
        - А? - спросила я.
        - Мы проехали указатель. Верхние Углы.
        Я поискала под сиденьем бутылку - та, старая, должна была валяться где-то здесь.
        Она и валялась, и в ней еще была вода - я глотнула, у воды стал какой-то масляный привкус.
        Мы ехали быстро и по встречной, мы обгоняли колонну грузовиков.
        Я нашла носовой платок, высморкалась, вытерла слезы, вытащила из пыльного бардачка первый попавшийся диск, запихнула его в плеер.
        И включила погромче.
        Юкка Малека
        ПРО ЗАЙЧИКОВ
        Разбив зеркало вдребезги,
        завернул, что осталось, в белую простыню и после этого растоптал ногами.
        Оклеил осколками глобус
        так, чтоб не видно ни стран, ни моря;
        вбил крюк в верх и подвесил глобус к потолку.
        Раскрутил. И носился по комнате, шлепал руками по солнечным зайчикам.
        Заляпал все стены ладошками.
        Крытый тысячей зеркалец глобус крутился туда, потом раскрутился обратно, а потом перестал крутиться совсем.
        И зайчики перестали убегать. И один из них сел смирно ровно поверх его ладони,
        и вдруг оказалось, что от этого зайчика не так радостно, как он думал,
        не холодно, в общем, и не жарко.
        Жарко только оттого, что набегался за последний час.
        Марина Воробьева
        ШТОПА-КЛЁПА И ПИРАТСКИЕ СОКРОВИЩА
        Вадик рос у мамы и бабушки.
        Мама покупала Вадьке машинки и пистолеты, но он в них не играл, как играют все мальчишки, он только раскладывал их по всему ковру и разговаривал с ними: самый большой пистолет был королем, машинки становились придворными и рассказывали королю сказки. Но больше всего Вадька любил играть с бабушкиными коробками. В одной были разноцветные стеклянные бусины, бабушка говорила, что раньше они были собраны на нитках и мама носила их на шее, но Вадька был маленький и не понимал, поэтому бусы порвались. Вадька запомнил, что, когда ты маленький и не понимаешь, что-нибудь непременно рвется.
        Еще у бабушки была коробка с шитьем, Вадька обожал раскладывать катушки, наперстки и штопки, самую большую серую штопку они с бабушкой назвали Штопа-Клёпа, бабушке приходилось сочинять про нее сказки и рассказывать Вадьке на ночь, а днем Вадька в эти сказки играл. Когда у бабушки было хорошее настроение, Штопа-Клёпа была старой доброй королевой, но когда у бабушки болела нога, эта штопка начинала капризничать и своевольничать, она ругала всех жителей коробки и заставляла их быстро шить ей платья или ходить за Чудом за тридевять земель.
        А потом уже Вадька сам стал играть во всякие путешествия, но Клёпа так и осталась королевой.
        Летом мама работала, а бабушка с Вадиком выезжали на дачу. Бабушка не любила дачу, там вода грелась в большом ведре на плите, а посуда мылась в тазу. Зато у бабушки на даче была подруга, бабушка Рая. Когда-то давно они с бабушкой жили в одной большой комнате, в этой комнате жили и другие бабушки, но все они были тогда молодые. Бабушки так много лет жили в этой комнате и так много о ней говорили, что Вадька думал, комната с бабушками успела объехать вокруг света; когда она плыла по морям, за ней охотились пираты, когда летела по воздуху, внизу были сначала облака, а потом земля стала совсем маленькой.
        У бабушки Раи была внучка Регина, она носила мальчишечьи шорты и рубашки в клетку, 1-1 у нее было много пистолетов и всяких ружей. Регина выбегала из комнаты, выпускала очередь из автомата, автомат тарахтел и светился, а Регина подбрасывала его вверх, ловила, щелкана Вадьку больно по носу и неслась во двор.
        - Регина! Как тебе не стыдно! Ты не пойдешь за ворота, - говорила бабушка Рая, а Вадькина бабушка махала рукой:
        - Что ты?! Мальчик должен уметь за себя постоять, Регина не виновата.
        А вечером бабушка рассказывала Вадьке сказку о том, как Штопа-Клёпа задавалась и щелкала всех по носу и как все пуговицы и катушки ее боялись.

* * *
        - Вадька! Выходи! - Регина стучала в окно Вадькиной комнаты, Вадька проснулся не сразу, наверное, ночь только началась, Вадька совсем не выспался. - Эй, Вадька! Ну просыпайся же!
        Регина стояла под окном в большой серой холщевой рубахе бабы Раи. «Совсем как штопка», - подумал Вадька.
        - Слышишь, выходи прямо в окно, а то твои проснутся.
        Вадька спрыгнул вниз.
        - Пойдем. - И Регина пошла к забору не оглядываясь, ее огромная рубаха уже почти растаяла в темноте, Вадька побежал за ней.
        Регина перелезла через забор быстро и почти неслышно, будто перелетела, взмахивая серыми рукавами; Вадька, конечно, зацепился за гвоздь и чуть не порвал штаны, но обошлось.
        Большая серая «штопка» бежала в сторону леса, Вадька еле поспевал.
        Регина остановилась на поляне, лес начинался прямо за ней, а раньше на этой поляне был чей-то дом с садом, от дома ничего не осталось, только полянка, поросшая травой, зато почему-то уцелел кусок забора, он совсем покосился и почти прогнил от дождей, но все еще отделял поляну от леса и тропинка шла вокруг забора. У забора росли одичавшие яблони с маленькими кислыми яблоками и куст крыжовника.
        - Сюда, - шепнула Регана и отодвинула доску забора. Доска оказалась совсем трухлявой, Регина поморщилась, из пальца торчала заноза, но Регана доску не отпускала, - ну, пролезай! Вадька быстро пролез в щель и оказался в зарослях крапивы, хорошо хоть, джинсы толстые. - Отвернись. Отвернись, ну!
        Когда Регина разрешила повернуться и посмотреть, она была уже не в бабушкиной рубахе, а в джинсах и свитере, а на руках садовые перчатки. Вторую пару перчаток Регина протянула Вадьке - мы должны проползти через крапиву. Если мы просто пойдем, ничего не будет.
        Вадька успел окончательно проснуться и вспомнить, как в городе один мальчик так же позвал его идти за собой и привел в подвал, а в подвале сидел больной голубь с переломанным крылом, а мальчик сказал: «Давай его убьем» - и взял доску. Вадьке тогда повезло, в подвал зашли взрослые, и мальчишка бросил доску и убежал, а голубя Вадька потом спрятал. А вдруг и сейчас?
        - Ну давай, она через перчатки не жалится. - Регина уже ползла, раздвигая крапиву, и Вадька пополз за ней. Регина вдруг остановилась и повернулась к Вадьке: - Ты что, боишься? Со мной не бойся, там хорошее.
        Вадька подумал, что ведь никакой крапивы за забором не было никогда, а только сосны и иголки на земле. И еще грибы, если никто пройти не успел.
        Как только вспомнил, крапива кончилась, только за ней был не лес, а городской дворик с качелями, и на качелях качался кто-то взрослый в шапке-ушанке.
        «Похож на дядю Витю с нашего двора», - подумал Вадька. Дядя Витя, когда пил не очень много, приходил на детскую площадку и сказки рассказывал, и тоже в ушанке ходил даже летом.
        Но это был не Витя, какой-то не совсем Витя, этот в ушанке посмотрел на Вадьку, улыбнулся и сказал - подойди. И сказал - вот тут еще качели свободные, если хочешь. И еще сказал - слышь, Вадька, ведь ты уже большой. А знаешь, в какой комнате ваши с Регинкой бабушки вместе жили? В тюрьме. Тогда все бабушки были в тюрьме, вся страна там была.
        А ты большой, и теперь ничего не порвется, только ты держи, и все будет, как ты захочешь.
        И взял Вадьку за плечо почти больно, и затряс, и засмеялся.

* * *
        Это бабушка. Вадька, ты чего кричал во сне? Приснилось чего? Ну извини, я думала, разбудить тебя надо, напугал прямо.
        - Бабушка, а эта комната, где вы с бабушкой Раей, она была в тюрьме?
        - Кто тебе такое сказал, Вадька, - бабушкин голос дрожит, - кто тебе сказал, а?
        Ну не скажешь ей ведь, что он был во сне и похож на дядю Витю.
        - Ты слышал, как мы с бабой Раей без вас говорили? Слышал, да?
        И Вадька засыпает, так и не ответив.

* * *
        Утром Вадька не захотел завтракать, а бабушка даже не настаивала.
        - Я погуляю, - крикнул Вадька и выскочил за калитку, а бабушка даже ничего не крикнула вслед.
        Регина играла за воротами с двумя соседскими мальчишками и с новой незнакомой девочкой в розовом платье с бахромой. Все стояли у забора, а Регинка объясняла правила игры.
        Вадька только поравнялся с Региной, посмотрел и сказал - пойдем. Там сейчас увидишь что.
        И Регинка пошла за ним, другие ребята тоже хотели пойти посмотреть, но Регинка им махнула - а вы не ходите.
        Они пришли к забору, Вадька отодвинул доску, ту самую, доска действительно отодвинулась, и Вадька вздрогнул, оттого что щепка от забора впилась ему в палец. Проходи, сказал Вадька, быстрей.
        Крапивы за забором не было, а был лес и иголки на земле, а Регина тут же увидела под деревом большой подосиновик, побежала, сорвала. Нашла рядом еще парочку таких же крепких и, кажется, ничего от Вадьки не ждала больше.
        - Вадька, а пошли сейчас в лес за грибами, а? Ну только немножко в лес, а то спохватятся.
        - Пошли, - сказал Вадька, - у меня даже часы есть, бабушка подарила, так что мы немножко.
        Вадька обернулся. На заборе как флаг развевалась серая рубашка, та самая, в которой была Регинка ночью.
        - Регинка, а ты знаешь, что за комната, про которую бабки говорят?
        - Ну, просто комната, там живут, а что?
        - Это… Нет, это не дом, это такой большой, ну прямо как дом, пиратский корабль! Такой, ты знаешь, он то плывет, а то летит, и даже в космос может!
        - Да врешь! Откуда ты знаешь?! - Регинка остановилась и посмотрела так недоверчиво на Вадьку, но дальше не шла, ждала продолжения.
        - Так вот, на этом корабле еще такой компас есть специальный, он золото видит, и всякие драгоценности, и всякие пиратские клады, даже на Луне видит!
        Регинка совсем забыла про грибы, а Вадька все рассказывал о пиратских кладах на Луне и на Марсе, а еще на дне моря.
        - А где теперь все эти клады? - спрашивает Регинка. - Мы же должны тогда знаешь какие богатые быть!
        - А пиратские клады прятаться умеют, ты не знала? Зачем же всем видеть, какие мы богатые?! Ты что, не знаешь, что клады сдавать надо? Так вот, сокровища, когда они дома, превращаются в бусины и пуговицы. И штопки, и катушки. А ты что, не знала? Пойдем, пойдем к нам, я покажу.
        Наталия Рецца
        ПРУД
        Мне восемь лет. Каждую субботу я прихожу к Пруду. Иногда с родителями, но чаще всего сам. Мой дом недалеко от Пруда, и они за меня не беспокоятся.
        Я несколько раз звал своих друзей с собой. Один раз они пришли, но им быстро стало скучно, и они ушли обратно в деревню, гонять колесо. А мне никогда не бывает скучно около Пруда.
        Вокруг еловый лес. Тишина. Кто-то когда-то давно поставил у Пруда две грубо сколоченные лавки и стол между ними. Если нет дождя, я сажусь на лавку, ту, что ближе к Пруду, и смотрю на воду. Я так могу сидеть часами. Слушаю птиц и смотрю на воду, на отражение леса в черной воде.
        Папа сказал, что вода такая черная, что похожа на нефть. Если бросить монетку в солнечный день - через секунду, на глубине десяти сантиметров, она уже пропадает, и ее яркий отблеск заглушается темнотой воды. А если бросить камень, по зеркальной поверхности медленно расходится круг. Медленно и долго. Точно как нефть, сказал папа. Черная и вязкая.
        Я пару раз пытался прикормить рыб, которые живут в пруду, но они никогда не приплывали. Я уже почти решил, что в пруду вообще нет рыб. Ни одной. А потом все-таки увидел одну.
        Как-то раз мы пришли с мамой и нашли на камнях недоеденную рыбину. Мама сказала, что это, наверное, выдра или бобер поймали рыбу и вылезли пообедать, а мы спугнули. Я все время смотрел на эту рыбину, на лежащие вокруг чешуйки размером с пятак и такие же блестящие, и мне было неприятно. Мне было неприятно, и я постоянно смотрел на эту рыбу. Она внутри была красная от крови. В ту субботу я не захотел оставаться один у Пруда, и мы быстро вернулись домой.
        Но это было давно, месяца четыре назад, я с тех пор вырос и не боюсь всяких глупостей. Мне нравится приходить к Пруду и смотреть на воду и на отражение облаков. Нравится слушать, как шумит сухая трава на берегу, когда поднимается ветер.
        Когда идет дождь, я захожу на коротенький мостик и смотрю на круги, расползающиеся по черной воде. У меня есть собственный зонтик, дедушка подарил, я его всегда с собой беру на Пруд, чтобы из-за дождя не пришлось возвращаться раньше времени.
        А если нет дождя, я сижу на лавке и ем бутерброды, которые мне дает мама.
        Мама говорит, что моя привычка ходить к Пруду - нездоровая, и ей это не нравится, и она на следующее лето отправит меня к бабушке. Папа с ней спорит. Я молчу, потому что до следующего лета еще далеко.
        В теплые дни я засиживаюсь допоздна, до сумерек, а потом возвращаюсь домой, пью горячий чай и смотрю телевизор.

* * *
        Мне триста лет.
        Я живу в Пруду. Я темный и гибкий, и бОльшую часть своей жизни я сплю. Когда я хочу есть, я ловлю рыбу или мелкую живность и съедаю их без остатка. Один раз я выбрался есть рыбу на прибрежные камни. Грело солнце, и я наслаждался свежим рыбьим мясом, запахом и осенним теплом. Рыбина была огромной, и ее чешуя сверкала на солнце, как блестят монеты, которые люди иногда зачем-то кидают в Пруд.
        В тот раз мне пришлось бросить рыбу на камнях. Кто-то шел в мою сторону, и я беззвучно скользнул в глубину.
        Я собираю монеты, которые люди бросают в воду. Выкладываю на дне мозаику. Ее постепенно заносит глина, и я выкладываю новый слой.
        Люди тут не купаются. Боятся черной воды и водорослей. Им нравятся другие пруды - с прозрачной водой. А мне нет. В прозрачной воде меня сразу увидят.
        Кроме монет, в моей коллекции почти ничего нет. Пара ржавых цепочек. И часы. Часы необычные, у них стрелки нарисованы на стекле, а циферблат двигается. Они водонепроницаемые, но недавно в них кончился заряд, и они остановились.
        Они упали с руки девушки, когда она и ее парень затеяли возню в лодке на середине Пруда. Я плавал под лодкой, касался ее склизкого днища и слышал их смех.
        Мне нравилось смотреть, как цифры на часах ходят по кругу. Медленно, но упрямо. Я пытался поймать каждое неуловимое движение циферблата и засыпал. Жаль, что они остановились. Но вряд ли кто-нибудь когда-нибудь бросит мне в пруд упаковку батареек. Вместо дурацких монеток.
        Мне почти не скучно. Я много думаю и много сплю.
        Раньше я был не один, нас было двое. Второй был тут раньше меня. Когда я появился тут, Второй уже был. Мы дружили. А потом Второй подавился рыбной костью и умер. Мне пришлось его съесть, чтобы никто не нашел тело. Это было лет двести назад, что ли. Я все съесть не смог, но мне помогли рыбы.
        Сначала было грустно и тяжело, и скучно. Потом привык.
        Один раз я пытался перебраться в соседний пруд. Взял пару монеток, взял часы и цепочки и поплыл по ручью. Но ручей между прудами слишком мелкий, а вдоль него лежит тропинка через лес, Я боюсь людей, когда я не под водой. Я вернулся.
        Каждую субботу я не сплю целый день. Я подплываю поближе к поверхности и наблюдаю. Выбираюсь в прибрежные камыши и сквозь листья смотрю, как он ходит по берегу. Как садится на лавку и ест бутерброды. Как бросает камешки в воду и смотрит на медленно расходящиеся круги. Иногда он кидает в воду хлеб. Не знаю зачем - наверное, пытается прикормить рыб. Но они никогда не приплывают. Они боятся - знают, что я где-то рядом. Прячутся на глубине, в зарослях, в прибрежной тине с другой стороны Пруда.
        Когда идет дождь, он стоит на мостике со своим желтым зонтиком. Я плаваю на глубине полутора метров, но он не видит меня - из-за непрозрачной, черной воды. Он смотрит на круги, расходящиеся по воде от капель дождя. А я сквозь эти круги смотрю на его лицо. На его румяные щеки, и светлые, прилипшие ко лбу волосы, и яркие голубые глаза.
        Триста лет назад я был таким же.
        Евгений Коган
        СТОЛБЫ
        Город, осклабился Илья и захлопал в ладоши.
        Он был очень маленьким, когда его отец Егор, зарубив собственную жену Машу топором, удавился в сарае на веревке, которой подпоясывал широкие штаны. Илюша остался один, но по родителям не скучал - он вообще ни по кому не скучал, потому что с трудом понимал, что происходило вокруг него, только улыбался и хлопал маленькими ладошками. Роды были тяжелыми - мать кричала несколько часов, а Илюша все никак не хотел вылезать на свет божий, цепляясь за теплое материнское нутро. Но деревенский лекарь Степан Матвеевич, гордившийся своим городским образованием и уважением среди деревенских, все-таки вытащил младенца из мамкиного нутра. Илья не плакал, а только смотрел удивленно на Степана Матвеевича, на толстую мамку, которая лежала потная и уставшая, почему-то сжимая правой рукой свою огромную грудь с круглым коричневым соском, который просвечивал сквозь белую, мокрую от пота рубашку.
        Илья так ни разу и не заплакал - он с неизменным восторгом и удивлением смотрел на мир, который окружал его, и улыбался. Когда ему было уже года четыре, его мать, так и оставшаяся обрюзгшей после родов, сказала мужу, что их сын вроде бы какой-то идиот. Егор сплюнул на деревянный пол избы - сука, блядь, родишь идиотов, другого от тебя чего ожидать. Он уже давно потерял интерес к своей толстой некрасивой Марусе и даже после бутылки не смотрел на нее, зажимая за сараем соседских девок. Девки смеялись, отталкивали Егора, который годился им в отцы, визжали на всю деревню, но не жаловались, а ему хватало: потискав в руках молодые девичьи грудки, он успокаивался, или у него уже не хватало сил на то, чтобы настоять на своем, или просто он тискал девок потому, что так было нужно, а сам, после рождения Илюши, ничего не хотел.
        Илюше едва исполнилось пять лет, когда его отец, напившись сильнее обычного, пришел в дом с топором в руке. Ну что, сука, дождалась, сказал он неожиданно спокойным голосом и рубанул Машу по голове. Маша, едва он переступил порог дома, все поняла и даже не убежала, не попробовала увернуться, не заслонилась руками. Она просто стояла там, где застал ее Егор, и топор разрубил ей голову ровно пополам. Кровь и еще что-то красное и мягкое брызнуло на стену и широкий подоконник, на какие-то банки, и Маша осела, словно стекла по стене своим толстым, некрасивым телом, да так и осталась с топором в голове и в окровавленном невзрачном платье, которое продолжало топорщиться даже и тогда, когда она перестала дышать. Отец Илюши выдохнул и перекрестился - скорее по привычке. Потом вышел во двор, шатаясь дошел до сарая, выдернул из штанов веревку и перекинул ее через высокую балку под потолком. Его нашли на следующий день, он уже посинел. Илюша все это время просидел в своей комнате, улыбался, смотрел на маму и иногда дотрагивался до живота, потому что ему хотелось есть.
        Когда по деревне прошла весть о том, что Егор зарубил топором жену и сам повесился в сарае на веревке, про Илюшу сначала не говорили. Его накормили чем-то и оставили в доме, только вынесли его мать и, боязливо, топор. К вечеру все же заговорили о том, что Илью надо бы куда-то деть, но брать его никто не хотел. Егора в деревне не то что не любили, но сторонились, особенно когда он был выпившим, его жену молча жалели, вздыхали вслед, но вслух не обсуждали. Малолетнего дурачка же не любили в открытую - дети его играть не брали, да он и не хотел, все больше сидел на лавке у дома или смотрел в окно и улыбался. Так как-то и получилось, что его не трогали - кормили иногда, в остальном он жил сам по себе, улыбался да иногда жевал сухарь. К нему привыкли, он иногда стал говорить - не говорить даже, а произносил какие-то слова, бессвязные, понятные только ему самому. Поэтому ему никто не отвечал, только показывали пальцем - дурачок.
        Ему исполнилось примерно восемь лет, потом примерно десять, потом примерно двенадцать. Илья рос, и никто в деревне как будто и не замечал этого. Мальчик все также продолжат улыбаться, хлопать в ладоши, его звали дурачком, а ему было все равно, только улыбался. Ему нравилась его жизнь, потому что он не знал другой. На него стали обращать внимание девушки: Илья был красив той красотой, что незаметна с первого взгляда, но проступает тогда, когда живешь с человеком бок о бок долгое время, наблюдаешь его постоянно, привыкаешь к нему, перестаешь замечать его странности - словно так и должно быть. Илья был из таких - он нравился девушкам, но как-то отвлеченно. Они понимали, что никогда у них с ним, смешным и нелепым деревенским дурачком, ничего не будет, никогда он их не поцелует, никогда не обнимет, и потому, чувствуя собственную безопасность и безнаказанность, начали заигрывать, шутить, строить глазки, улыбаться со значением. Илье это нравилось - он тоже улыбался и хлопал в ладоши, начинал отличать деревенских девок, узнавать их, порой даже называл по именам.
        На Рождество, когда снегу навалило - не дай бог, от дверей было не пройти, мужики каждый день с утра пораньше брались за лопаты, деревенская красавица Инна, самая видная девка, пришла к нему в дом. Ему как раз исполнилось четырнадцать лет, он сидел на крыльце, хлопал в ладоши, не замерзал - не чувствовал холода. Захлопал в ладоши, увидев девушку, назвал по имени. Инна присела с ним рядом. Что делаешь, спросила она. Илья гыгыкнул радостно, остатками ума понимая, что нужно что-то отвечать, но не умея, не зная, не ведая слов. Инна убрала длинные волосы с его лица, протянув пальцами по щеке - у Илюши перехватило дыхание от этих мягких, теплых, податливых пальцев, он вспомнил маму, положил руки на колени. Илюша, сказала Инна, снова и снова дотрагиваясь до его лица, до щек и переносицы, до губ, остановилась пальцами на губах, замерла на мгновение, а потом убрала пальцы и своими губами мягко дотронулась до его. Илья испугался, подумал, что она сейчас втянет его в себя, затянет губами и он исчезнет, пропадет, навсегда пропадет, не будет его больше. Испугался, почти совсем перестал дышать, только слеза
появилась, замерев. Но было не больно - наоборот, было приятно, по неспокойно, и сердце стало биться быстрее, и немного задрожали пальцы рук - сильнее, чем обычно. Инна закрыла глаза и отдалась поцелую, а Илья только открыл рот и постарался не дышать, совсем не дышать, чтобы длить это наслаждение как можно дольше, чтобы не кончилось ощущение, чтобы воспоминание о маме, о ее мягкой коже, о ее запахе и тепле длилось и длилось… Инна открыла глаза и щелкнула Илью по носу - дурак ты, такой дурак, сказала и отодвинулась. Холодно, сказала еще, поеживаясь, и дотронулась до своих губ. Хороший, сказала, звонко рассмеялась. Потом встала и, коснувшись Илюшиной щеки губами, ушла, лишь один раз обернувшись и помахав ему рукой: хороший. Илья тихо гыгыкиул, ему было не по себе. Потом еще посидел на крыльце - стало холодно, воспоминания о маме снова исчезли, а Инна растворилась в мерзлом вечернем воздухе. Илья вздохнул и два или три раза хлопнул в ладоши - ощущения от Инниных губ не возвращались. Тогда он ушел в дом и плотно закрыл за собой дверь.
        Потом была весна, снег начал таять, и, как в прошлом году, с потолка дома, где жил Илюша когда-то с родителями, а теперь - один, стала капать мерзлая вода. Илья потрогал ее на вкус, лизнул языком со стены - не соленая, совсем без вкуса, только холодная очень. Потом, когда стало капать уже в середине комнаты, не по стене, подставил ладонь - ледяные капли разбивались о ладонь, щекотали, Илюша улыбался. Про Инну он забыл, только иногда ночью снилась мама, и Илюша просыпался, оглядывался, слезал с кровати и босыми ногами шлепал по всему дому, заглядывая в углы, шаря руками в темноте, тихонько гыгыкая, пока не возвращался обратно в постель, еще теплую, и засыпал. Никогда не боялся темноты - не знал, что ее можно бояться, что вдруг темнота скрывает опасность, не ведал опасности и никогда не видел дурных снов. Не то что наяву.
        Потом деревня совсем заплохела: молодежи не осталось, девки все повыскакивали замуж за городских, и первой - красавица Инна, напоследок зашла к Илюше, погладила его по голове, поцеловала в щеку, улыбнулась одними глазами - хороший ты мой, дурачок, Илюше было очень приятно, а потом Инна ушла, а за ней - и остальные девки, чего в деревне сидеть, в девках-то. Старики поумирали - кто сам, а кто и замерз с бутылки, зима очень холодной была, а самый резвый дед, Игнат Олегович, говорили, что ему под сто лет, пошел зимой рыбу ловить в реке да и не вернулся, даже следов не оставил - все ночью замело, прорубь и та замерзла. Когда приехали люди из города, землю смотреть, Илюша один был - похудел совсем, волосы грязные, сидел на крыльце, жевал сухарь старый какой-то. Увидел людей, сразу разулыбался - давно людей не видел. Ты чей, спросил дородный мужчина, почесав себе переносицу, и Илюша и ответ радостно гыгыкнул. Тогда решили его отправить и детский дом подальше, в совсем другой город, потому что документов при дураке не было, а на вид ему было никак больше шестнадцати не дать, ну семнадцать от силы, и дом
его совсем уже начат рушиться от времени и без хозяина Так Илья впервые оказался в поезде. Ночью, когда все спали, он спустил босые ноги с полки и вышел в коридор. Вагон покачивался на стыках рельсов, за окном мелькали далекие огоньки, и как было спать в такую ночь. Илья обеими руками схватился за перекладину вдоль окна и прижался носом к стеклу. Он смотрел, как проносятся мимо деревья и фонарные столбы, очень много столбов, как провода режут на части серое небо, как из далеких труб медленно поднимается дым, как короткие шлагбаумы перегораживают дороги, пока поезд не пройдет мимо, и как на поворотах, если как следует приглядеться, где-то впереди видно поезд, который уже повернул, а вагон с Илюшей и спящими пассажирами еще нет. Еще Илюше понравилось старое дерево, уже мертвое, согнутое и сухое, без веток, которое было похоже на медведя, вставшего на задние лапы и замершего так, словно вглядывался куда-то. Илюша захлопал ладонью по стеклу, но медведь не реагировал, только все смотрел куда-то, и Илья тоже стал смотреть туда, но ничего не увидел, потому что вокруг была совсем уж глубокая ночь.
        Утром поезд остановился на большой станции, и Илюшу, замотав его шею колючим шарфом и засунув ноги в резиновые сапоги, вывели из вагона. Город, осклабился дурак, захлопал в ладоши, зажмурился от накатившего внезапно то ли счастья, то ли какого другого чувства, которого раньше не было, и снова распахнул глаза, а носом вдохнул резкие незнакомые запахи. А потом, вдруг, словно его испугали чем-то, вскрикнул и сорвался с места, побежал вдоль поезда и дальше, вдоль железнодорожного полотна, только в другую сторону - туда, откуда поезд приехал. За ним закричали, побежали следом сначала, но потом поняли - не догнать, и остановились, запыхавшись, сплевывая на землю и матерясь чуть слышно, а документов-то у него и нет, чего за ним гоняться. Только смотрели сначала ему вслед, как он вихляет, перепрыгивая через коряги уже далеко от станции, а потом он исчез где-то за деревьями и фонарными столбами.
        Илюша объявился через пару лет, вышел в окрестностях деревни, в которой родился, вернувшись домой, как кошка, но в саму деревню не пошел, да и деревни больше не было, стройка какая-то бухтела там, где раньше была деревня. Илюша ходил вокруг, к людям не подходил, старался на глаза им не попадаться, только гыгыкал тихонько, ночью в ладоши хлопал, не от удовольствия, а чтобы не замерзнуть, ночи были какими-то слишком холодными, даже для поздней осени, а потом, каждый вечер, выбирал дерево погуще и забирался в ветви, повыше, и засыпал. Ему редко снились сны, и он все еще не боялся темноты, только понимал каким-то своим чутьем, что к людям подходить нельзя, не мог себе объяснить почему. Иногда ему снилась мама, и он ощущал на губах забытый поцелуй Инны, деревенской красавицы, которая он не помнил, как выглядела, и тогда он улыбался. И еще ему снились фонарные столбы вдоль железнодорожного полотна, но наутро он своих снов уже не помнил.
        Саша Щипин
        EBITDA
        Все, что с ним происходило до офиса, Вовка помнил очень смутно. Первые годы его жизни слиплись в тускло-коричневый неряшливый ком, до которого было противно даже дотронуться, чтобы отшвырнуть подальше. Где-то там угадывался детский дом, бесконечные коридоры, пунктир подоконников, линолеум с проплешинами, белые двери, пустотелые воспитатели и большой, рыхлый, опасный Кирилл Баринов, которого в глаза полагалось уважительно называть Барином, а за глаза - Бараном, впрочем не менее уважительно. Внутри детдома всегда был желтый скудный свет, а за окнами, сколько ни вглядывайся, - тоскливая темнота ноябрьского вечера. Вспоминались еще липкие спальни, но когда, особенно на рассвете, ком вспучивался, выталкивая их на поверхность, Вовке хотелось, преодолев брезгливость, засунуть все это обратно, в самую сердцевину уродливой опухоли.
        В офис их привезли на экскурсию, когда фирма взяла шефство над детдомом. Для начала подарили большой телевизор, видеомагнитофон и несколько коробок бессмысленных игрушек, а потом кто-то из начальства решил показать детям, к чему им теперь нужно стремиться. Детдомовцев долго водили из кабинета в кабинет, скучно рассказывая, чем занимается каждый отдел. Сотрудники поворачивались к дверям на своих стульях с колесиками и неловко улыбались. Казалось, каждый знал, что сейчас ему нужно погладить по голове ближайшего мальчугана и сказать: «Вот, посмотри - будешь хорошо учиться, закончишь институт, и возьмем тебя к нам работать», - но все молчали, понимая, что никаких мальчуганов здесь нет и что никто из этих чужих маленьких людей никогда не поступит в институт.
        Когда они вышли из очередного кабинета, чтобы отправиться, кажется, в бухгалтерию, Вовка незаметно переместился в конец группы и, когда все скрылись за поворотом, развернулся и пошел обратно. Он открыл незапертую дверь кладовки, которую приметил пару минут назад, забрался в картонную коробку и сел там, уткнувшись лбом в колени. Вовка не очень понимал, зачем он это делает, но думать о причинах и, главное, последствиях своего побега ему не хотелось. Он просто сидел и слушал. Минут через двадцать, когда экскурсия, видимо, закончилась, его начали искать: ходили туда и сюда по коридору, звали Вовку по фамилии. Несколько раз дверь в кладовку открывалась и загорался свет, но в коробку никто не заглядывал. Скоро поиски закончились: наверное, все решили, что он давно уже где-то в городе. Вовка на всякий случай послушал еще немного, а потом заснул.
        Проснулся он уже ночью. Не было слышно ни шагов, ни голосов, и под дверью больше не было света. Вовка вылез из коробки и ощупью нашел дверную ручку. К счастью, на ночь кладовку тоже не запирали. Стараясь не шуметь, Вовка вышел в коридор и прислушался. Судя по всему, офис был пуст - единственным звуком было тихое гудение какой-то техники, - но Вовка на всякий случай разулся и, оставив кроссовки в кладовке, пошел осматривать свой новый дом. За дверью было уже не так темно: через окно в конце коридора внутрь проникал бледный фонарный свет. Вовка наудачу толкнул двери нескольких кабинетов, но все они были заперты.
        Ключи нашлись быстро: они были свалены кучей в ящике стола за стойкой, которую экскурсовод назвал «ресепшен». К каждому ключу крепилась бирка с номером, но Вовка решил отложить исследование кабинетов на потом. Сначала нужно было разобраться с едой и ночлегом. Кухня нашлась за поворотом коридора, рядом с туалетами. Похоже, каждый день кто-то готовил обед для всего офиса: в холодильнике стояла кастрюля с остатками супа и пластиковые судки с котлетами и макаронами. Вовка, не разогревая, быстро поел, помыл за собой тарелки и вернулся в кладовку. Там он включил свет и наконец внимательно ее рассмотрел. Комната была шириной полтора метра, зато от двери до дальней стены было метра четыре. Пользовались кладовкой явно нечасто: к стоявшему в глубине стеллажу было не подойти из-за сваленных в кучу коробок, папок, рулонов линолеума и какого-то полустроительного мусора, оставшегося, наверное, после ремонта.
        Вовка расчистил себе дорогу и осмотрел стеллаж, обнаружив, что тот не привинчен ни к одной из стен. Снял с полок все папки и коробки, стараясь запоминать, где что лежало, и отодвинул стеллаж примерно на метр от задней стены. Затем, взяв линолеум, проковырял в его углах дырки и проволокой примотал конец рулона к верхним полкам стеллажа. Внизу линолеум был не закреплен и свободно свисал до пола, так что его можно было приподнять и пролезть в получившийся тайник. Если смотреть от входа, казалось, что стеллаж по-прежнему стоит у самой стены. Закончив работу, Вовка представил себя сотрудником фирмы и еще раз критически осмотрел кладовку. Не обнаружив ничего подозрительного, он расставил все по местам, оставив свободной только одну из нижних полок. В пространстве за стеллажом он на скорую руку соорудил постель из картонных коробок и старой занавески и, погасив свет, снова лег спать.
        Уже через несколько дней Вовка с трудом мог себе представить, что за пределами офиса есть какой-то другой мир и что он когда-то был его частью. Иногда ему по-прежнему снился детский дом, но в этом не было ничего страшного: именно там, в путаных, выморочных снах, ему и было самое место. Вовка знал: то, что происходит с ним сейчас, - это и есть настоящая жизнь, а все остальное было подготовкой, жестоким и стыдным испытанием, пройдя которое ты получал право стать наконец самим собой.
        Днем он спал или просто лежал, слушая шаги и обрывки разговоров в коридоре, а ночью, дождавшись, когда все разойдутся по домам, доедал на кухне остатки обеда, после чего брал из ящика на ресепшене ключи и шел инспектировать кабинеты. Еще во время экскурсии по офису Вовка был заворожен россыпью канцелярских принадлежностей на столах сотрудников, и сейчас все это богатство было в полном его распоряжении. Он забирался на синие и красные кресла с колесиками и устраивал смотр своим сокровищам. На столах, в пластмассовых подставках, стояли букеты из ручек - прозрачных, так что были видны стержни с пастой, или цветных, у которых на боках можно было прочитать таинственные и звонкие имена незнакомых фирм. Иногда там попадались карандаши: обычные, лаково-деревянные, и пластиковые, похожие на ручки, в которых вместо чернил были невообразимо тонкие графитовые стержни. Если щелкнуть кнопкой на конце такого карандаша, он неохотно, по миллиметру, выплевывал из себя этот стержень, слишком хрупкий, чтобы уцелеть без защиты пластикового скафандра в грубом человеческом мире. Плоские широкие фломастеры с косо
обрезанными фетровыми стержнями писали такими оттенками розового, зеленого и желтого, каких никогда не было на земле, и если бы у этого канцелярского Эльдорадо был свой флаг, то он выглядел бы именно так: болезненно розовый, ядовито-зеленый, космически-желтый. Тяжелые белоснежные ластики пахли сладким пластиковым дурманом. Узкие выдвижные лезвия ярких ножей можно было по кусочкам отламывать голыми руками. За горсть разноцветных скрепок любой туземный вождь не задумываясь продал бы архипелаг средней руки. Из белоснежных, идеально ровных пачек бумаги можно было построить рай. Массивные дыроколы были похожи на ручки невидимых дверей в другие миры, а изящные степлеры при каждом нажатии на них творили маленькое чудо: как фокусник в цирке, куда Вовка однажды ходил с детским домом, связывал разноцветные платки прочным красивым узлом, просто подув на сжимавший их концы кулак, так и степлер делал два листка бумаги единым целым, прошивая их насквозь появившейся из ниоткуда тонкой скрепкой.
        Вовка мог бы многое рассказать о хозяине каждого стола. У одних был идеальный порядок: ручки в плотно надвинутых колпачках обязательно ставились в черный цилиндр подставки, документы аккуратно подшивались в папки, а чисто вымытая чашка каждый вечер убиралась в нижний ящик. У других царил вечный бардак, так что страшно было даже прикоснуться к столу: казалось, если взять оттуда хотя бы листок, эта барочная пирамида, с каждым днем становившаяся выше и вычурнее, медленно и неумолимо съедет на пол, чтобы погрести под собой весь офис.
        У женщин под столом часто стояли туфли, и за их разглядыванием Вовка провел не одну ночь: доставал одну за другой из потертых пластиковых пакетов и представлял себе их хозяек. Стоптанные балетки бухгалтерши, державшей в ящике какой-то медицинский чай и каждый день стиравшей пыль с фотографий детей в аляповатых рамках. Золотистые босоножки секретарши, у которой под стеклом лежали открытки с медвежатами в заплатках, а на мониторе стоял маленький плюшевый пингвин. Строгие черные туфли на трехсантиметровом каблуке начальницы одного из отделов, чей клинически аккуратный стол казался бы абсолютно безликим, если бы не спрятанная в его глубине фотография красивого пожилого мужчины. От фотографии была почему-то аккуратно отрезана половина.
        Из документов, которые оставались на столах, Вовка узнавал имена этих людей. Он быстро научился пользоваться компьютером, а потом электронной почтой и интернетом, когда они появились у всех сотрудников. Иногда Вовка играл в игры, - кроме «сапера» и «косынки» на некоторых компьютерах можно было найти даже «Принца Персии» или «DOOM», - но больше всего он любил читать деловые бумаги. Язык, на котором они были написаны, был, кажется, придуман не людьми, а обитателями каких-то других пространств, умеющими слышать другие гармонии и смыслы. Это было лучше Жюля Верна, лучше грот-брам-стень-стакселей, ворвани и секстантов, лучше зюйд-оста, норд-оста, зюйд-зюйд-веста и норда, навсегда унесших души миллионов мальчишек, которые выросли из-за этого в бессмысленных и надежных широколицых мужчин.
        Вовка мечтал ходить на митинги и тренинги, участвовать в коучингах, резать косты, жаловаться на плотную адженду, писать реквесты, отдавать на аутсорсинг, оставлять коллегам записки с просьбами не профакапить дедлайн. Ему хотелось брифовать креативный отдел, фоллоуапить поставщиков, бухать проводки, пролонгировать контракты, устраивать тиконфы, чарджить, бонусировать, апрувить и форкастить. Днем, когда Вовка не мог уснуть, он вел сам с собой бесконечные диалоги на этом волшебном языке, сочинял отчеты и составлял бизнес-планы. Ему нравилось чувствовать себя частью этой вселенной, которая даже не подозревала о его существовании, но которая - Вовка почему-то знал это наверняка - уже не могла обойтись без его веры и любви. На стене своей кладовки он написал большими черными буквами «EBITDA» - слово, скрывающее в себе тайны одновременно зачатия и рождения, секстаграмматон, из которого возник этот мир.
        Иногда Вовка представлял себе, как придумает какой-нибудь удивительный бизнес-план и подложит его на стол гендиректору, после чего весь офис собьется с ног в поисках неизвестного гения. А он через пару дней, вдоволь насладившись переполохом, выйдет из кладовки, постучит в кабинет генерального и со словами: «Вы меня искали? Я тут еще кое-что набросал» - небрежно протянет папку, полную еще более фантастических и смелых идей. О том, что будет дальше, Вовка боялся даже мечтать. Ему просто виделось что-то большое, стеклянное и прозрачное.
        Вовка провел там двенадцать лет. Он видел, что офис, словно огромное фантастическое животное - или, точнее, словно океан, полный диковинных живых существ, - постоянно меняется. Каждую ночь Вовка убеждался, что за сутки офис стал немного другим, пусть даже никто, кроме него, не заметил бы отличия. Под столами появлялись новые туфли, на столах - новые мониторы и фотографии. Кому-то дарили новую чашку, кто-то забывал в шкафу длинный вязаный шарф. Люди увольнялись или уходили на пенсию, на их место приходили другие, принося с собой новые картинки на десктопах и новые незнакомые слова, чтобы через несколько лет тоже навсегда исчезнуть из Вовкиной жизни.
        За это время он успел переоборудовать свою кладовку, заменив занавеску из линолеума почти настоящей стенкой: в офисе этажом ниже делали ремонт, и Вовка однажды ночью позаимствовал оставленный на лестнице кусок оргалита. Он научился стричься канцелярскими ножницами и, когда пришло время, бриться отломанными лезвиями ножей. Первое время Вовка переживал по поводу одежды и обуви, из которых неумолимо вырастал, но оказалось, что в офисе каждый год собирают старые вещи то ли для бомжей, то ли для детских домов, так что вскоре у него образовался неплохой гардероб. Вовка обзавелся даже костюмом - вполне приличным, только лоснившимся в некоторых местах.
        Но однажды все закончилось. Когда в письмах и документах замелькали слова «кризис» и «антикризисный», Вовка поначалу не придал этому значения: первый кризис он помнил смутно, но знал, что офис пережил его без серьезных последствий. Однако вскоре почти половина столов опустела, а в интернете все чаще стали появляться сообщения об уличных беспорядках. Те, кого не уволили, сперва изображали какую-то болезненную и бессмысленную активность, но очень быстро махнули на все рукой и почти совсем перестали работать. Вовка все чаще находил на столах полные до краев пепельницы, пустые бутылки и пластиковые стаканчики. В конце концов наступил момент, когда утром в понедельник в офис просто никто не пришел.
        Несколько дней Вовка бесцельно слонялся по кабинетам, варил обнаруженные на кухни остатки риса и макарон и смотрел телевизор, стоявший у генерального директора. В новостях показывали то дерущихся с ОМОНом демонстрантов, то политиков, говоривших так спокойно и убедительно и высказывавших настолько здравые мысли, что становилось понятно: ситуация окончательно вышла из-под контроля. В городе начались погромы: улицы были перегорожены баррикадами из сгоревших машин, бизнес-центры зияли выбитыми стеклами, в бутиках лежали на полу разноцветные комья разорванных платьев.
        Иногда в толпе погромщиков мелькали лица, казавшиеся Вовке знакомыми, - возможно, он видел их на стенде возле кухни, где вывешивали фотографии с корпоративных праздников. Теперь они выбрасывали из окон компьютеры, топтали тонкие переговоры опенспейсов, танцевали вокруг костров из деловых бумаг и пьянели от собственной сладкой низости. То, что делали эти люди, было не просто вандализмом. Это было предательство. Клерки оскверняли свои храмы, еще не зная, что у них никогда не будет другой веры и что умерший внутри каждого из них бог уже начал разлагаться, медленно убивая их трупным ядом.
        Вовка просидел в пустом офисе почти неделю. В субботу он надел рубашку и костюм, повязал галстук, лежавший в ящике стола одного из менеджеров, отыскал свои лучшие ботинки и впервые за двенадцать лет вышел на улицу. В руке Вовка держал топор, который снял по дороге с пожарного щита. Во дворе было пусто. Пахло дымом, издалека доносились одиночные выстрелы. Щурясь с непривычки от яркого солнца, Вовка сел на крыльцо, положил топор на ступеньку и стал ждать.

* * *
        Шестого июня в четыре часа дня во дворе старого трехэтажного офисного здания на улице Гашека появились люди. Их было двенадцать человек, и почти все были вооружены. Командовал ими тридцатилетний автослесарь по фамилии Алтухов, а костяк банды составляли пятеро его одноклассников. Остальные были случайными людьми, прибившимися к Алтухову за неделю погромов. Перед крыльцом они остановились. Вход загораживал сидевший на ступеньках очень бледный молодой человек в костюме и ботинках, но без носков. Рядом с ним лежал небольшой ярко-красный топор.
        - Ну чё, раб Матрицы, загораем? - спросил Алтухов. - В солярии солярка кончилась?
        Банда за его спиной довольно заржала. Молодой человек поднял голову и посмотрел на Алтухова, но ничего не ответил.
        - Оглох? - поинтересовался Алтухов, доставая из-за пояса «Макарова». - Будем ушки чистить?
        Бледный молодой человек вдруг вскочил на ноги - от неожиданности Алтухов даже отступил на шаг - и с хриплым криком «ебитда!» замахнулся топором, но несколько выстрелов, прозвучавших почти одновременно, отбросили его тело к двери.
        - Во психов повылазило! - пожаловался Алтухов, когда труп оттаскивали в сторону. - Убить же мог.
        Вечером они чуть не перестреляли друг друга, выясняя, кто же все-таки убил сумасшедшего клерка: каждый утверждал, что смертельной оказалась именно его пуля. Витька Самсонов, самый молодой в банде, точно знал, что это от его выстрела аккуратно, почти напополам, раскололся череп безумца, но благоразумно решил не вступать в этот спор. Через два дня Витьку кто-то зарезал в подъезде.
        Алексей Цветков-младший
        ЦЕНАРТ

1
        В тот день Товаровед, уехавший в Египет, оставил Продавцу много работы, а именно - наляпать от руки сотни две ценников на только что поступившие книги. И Продавец ловко печатал, снимая названия пальцем с ленты. Доставал из коробок альбомы эротических фото, и гениев авангарда, и старых добрых мастеров, и японские комиксы. Иногда он машинально ошибался и клеил не свой ценник на книгу, так что, например, значилось на пухлом альбоме «Париж, Париж…» вовсе не это, а «История татуировки». Выходило порой смешно, история татуировки начиналась с Эйфелевой башни, но продавец, поймав сам себя, досадливо морщился, сводил к переносице брови и переклеивал. И тут его накрыла волна озарения. Продавец замер с ценником на большом пальце, не донеся его до обложки модного журнала. В журнале этом самом, на первой странице, - он успел заглянуть, - полушутя утверждалось, что в новом сезоне обмен уступит дару, проще говоря, очень много всего станет бесплатно безо всяких условий, и причина этого волшебства проста - перепроизводство товаров и снижение спроса.
        Не то чтобы раньше наш Продавец о таком не думал и подобного не читал. Читал и думал, конечно, и даже задавал остроумные вопросы из зала на встречах с интеллектуалами. Из тех вопросов, на какие все начинают кивать и улыбаться, еще не дослушав. Но тут вдруг все сложилось, совпало в гениальном и одновременно элементарном решении.

2
        На следующий же день взволнованный Продавец с улыбкой еще не ведомого другим знания сидел в приемной Редактора того самого модного журнала. Ему пришлось обзвонить с дюжину своих знакомых, чтобы попасть сюда.
        Редактор очень дружески, почти нежно улыбнулся ему и напомнил, что через пять минут он вынужден ехать на срочную встречу. Продавец кивнул в том смысле, что не задержит.
        - Мне очень понравилась ваша передовица. Если честно, не ожидал. И когда я прочел, руки сами потянулись к картону и клавиатуре, и вышло вот что. - Продавец вытащил из непрозрачного пакета картонку с большими буквами «FREE». Были они выклеены из самых настоящих ценников, и в каждом настоящий штрих-код и слово «FREE» вместо наименования товара, но ровным счетом ничего вместо цены. Продавец заверил Редактора, что ценники подлинные, их бибикает магазинная касса.
        Редактор добродушно и благосклонно слушал. Он ждал, когда уйдет этот «шиз». А когда «шиз» ушел, Редактор повертел картонку в руках. «От имени и по поручению трудового коллектива» было выведено маркером на ее обратной стороне. Тогда еще Продавец не вполне осознал свою уникальность и не осмеливался писать «я» вместо «мы». Мудро усмехнувшись, Редактор водрузил картонку с «FREE» на стену, между дипломами и обложками наилучших номеров под стеклом. «На пару дней смешить знакомых», - подумал он про себя. Но так ее никогда и не снял.

3
        Через неделю в центре столицы прямо на бульваре, где у модного журнала был праздник, происходило «раздаривание», или «индейский обряд потлачения», - смешная акция, где каждый мог отдать любую вещь тому, кто ему понравился. Продавец играл здесь центральную роль - ставил на отдаваемые вещи ценники «FREE», всем было так веселее дарить и получать в дар. Цена: 0000… Сколько нулей умещается на ценник? Впрочем, если очень просили, он мог выбить и какую-нибудь абсурдную цену, в один рубль или, наоборот, в миллион рублей. А вместо наименования товара, рядом со штрих-кодом, задать любые слова: «Пиздатая штука», «Штучня», «Долгожданная вещь», «На память от Серого» или «Не для продажи». Для этого нужен ноутбук с бухгалтерской программой и маленькая трескливая машинка, из которой и лезут нужные бумажки.

4
        Вскоре журнал заказал фотосессию. Девушка-фотограф ходила за Продавцом, они вместе показывали пальцами на все подряд и, смеясь, искали/сверялись, есть ли такое в их длинной скрученной ленте ценников. И клеили, если было. Вот «Лавка» - оставался ценник на спинке лавки. «Палка» - лепился ценник на палку, торчащую из урны. «Кирпич» - у всех одинаковых вроде бы кирпичей цена в стене дома была разная - от трех до трех тысяч рублей. Длинная бумажная змея ценников игриво перебиралась в их пальцах. Несмотря на осеннюю мокрую погоду, Продавцу было с Фотодевушкой весело. Ходила за ним, мигала вспышкой, звонко смеялась вместе с ним, кивала и в конце прогулки уже клеила ценники сама… Через неделю все это было в глянцевом журнале и по всему интернету. Потом они уже специально ходили так, он снова клеил, она снимала, а их снимал на видео знакомый, чтобы выложить на «ютьюбе». И как-то само собой оказались за городом, и он целовал ее удивленные губы, а знакомый продолжал снимать. И у него нашелся ценник с самым большим возможным числом, он наклеил ей чуть выше переносицы, где у буддистов третий глаз. Потом на
«ютьюбе» знакомый положил всю эту лирику на идеальную музыку. Девушка говорила, что особенно хорошо ценники со штрих-кодами смотрятся на березовой коре. После первого их взрослого поцелуя он чуть отодвинул ее от себя и посмотрел ей за плечо, вдаль. Голый лес стоял вдали нарисованным штрих-кодом и смотрел на влюбленных. Сквозь него виден был воздух.
        С Фотодевушкой они стали часто встречаться. Ведь он был больше не Продавец, а основатель нового направления, входящий в моду Ценартист с явственной славой впереди.

5
        На первой его выставке Фотодевушка помогала набирать на стене из ценников пещерные изображения: половина зебры - жираф - охотник со стрелою и луком - отпечаток ноги неизвестного. Если подойти и рассматривать эти фигуры в упор, узнаешь цены в рублях, станет ясно, насколько в глазах художника важно именно это копыто, наконечник, палец или просто полоса. Причем важность этих подробностей выражена на языке экономики, в предельно конкретном денежном измерении: каких-нибудь сто двадцать рублей или тысяча девяносто все-таки.

6
        - Но не только важность в конкретных денежных единицах, - откровенничал автор в интервью, - изображение, набранное ценниками, это картина из подписей, как у концептуалистов. Мы зря не задумывались раньше, что такое ценник. Насколько это философский, идеальный для искусства предмет! Ценник есть знак того, что эфемерный призрак товара уже вошел внутрь вещи и невидимо обитает в нем. Перед нами знак незримого перехода от физического тела к рыночной единице, а не просто бумажка. Ценники - это пятна, важнейшие пятна торговли, пунктирные хромосомы капитализма. «Мыслить» это значит «оценивать» вещи, - захлебывался художник своей истиной перед журналистами, сверкая испариной восторга на челе.
        Своеобразный марксизм был моден в кругах арт-критиков. Он это быстро выучил.

7
        Ценарт продолжал совершенствоваться, и теперь поклонники и противники чаще его называли уже Прайс-арт, на заграничный манер. По выходным в «Прайс-арт-студии» собирались дети. Перед ними на стене висел увеличенный образец ценника, и они все старательно его перерисовывали, кто мелками, кто красками, маркерами, карандашами, копируя штрих-код, подолгу вглядываясь в образец. И каждый ребенок писал на ценнике свое слово: «Зайка», или «Лодка», или «Человек-Паук» - и ставил свою цену внизу. А потом нес родителям хвастаться. Обычно это были названия вещей, которые ребенок хотел получить или, наоборот, от которых хотел избавиться, сбыть. Студия располагалась в огромной галерее, бывшем гараже. Родители оставляли тут детей на пару часов, чтобы спокойно посмотреть «взрослые» работы Ценартиста.
        И детям, и родителям он с удовольствием рассказывал о том, как все это началось. Первое, что он сделал в тот памятный день в книжном магазине, была буква «Е» на чистом, вынутом из принтера листе. Состояла она из случайно попавшихся ценников, «карандашей». «Будто нарисовано карандашом», - шутил автор, показывая бесценный раритет. Продавец поставил тогда «Е» на полку, закрыв ею фотоальбом с портретами американских знаменитостей, отошел на три шага, взглянул на получившийся лист и увидел, что это гениально. Так он нашел себя и в жизни, и в искусстве.

8
        Вскоре к художнику обратилась внепарламентская оппозиция, и он не смог отказать. Выставил в их штабе девятьсот ценников с фамилиями - схему Государственной Думы. Долго спорили, нужно ли каждому депутату назначать разную, то есть собственную, как имя, цену и от чего она должна зависеть, от известности политика, от фракции или от отношения заказчика, но Ценартист решил и настоял, что обойдется без индивидуализации депутатских образов, и вновь напечатал 000000 на каждом, дал всем одинаковую. Искусство не должно быть слишком публицистично, в нем нужно сохранять уровень абстракции. Скандал с этим «парламентом», конечно, был, особенно когда его показали на биеннале в Венеции, но получился скандал ровно той громкости, которая нужна для развития успеха.

9
        Ценартист и дальше брался за политику. Делал американский Белый дом и наш Кремль из ценников, серп и молот, свастику, флаги разных стран. Войдя в зал, зритель недоумевал, увидев на стене всего лишь прямоугольник, заполненный каким-то сереньким пунктиром, но, подойдя ближе и прочитав на нижних ценниках слово «красный», на средних «голубой», а на верхних «белый», зритель убеждался, что перед ним действительно флаг России. Некоторые советовали подкрасить ценники баллончиком, но это, конечно, от недопонимания. Ценартист выполнял имена богов и мозаичные портреты знаменитостей, узнать которых получалось только издали, когда ценники сливались в глазу зрителя в привычный образ. Не избежал он и обвинений в порнографии, выложив на черной глянцевой фотобумаге влагалище и член из ценников. А что уж там было написано на каждом ценнике в отдельности, догадывайтесь сами. Это была эротическая выставка, куда не пускали детей и подростков.

10
        На Дне города он устроил аттракцион. Каждому желающему предлагалось назвать любое слово, имя, действие и поставить под ним любую цену. «Любая цена для любой вещи!» - гласил выполненный из ценников лозунг. Люди подходили с самыми странными идеями, кто-то называл фамилию бывшей жены, кто-то просил набрать вместо имени некий номер телефона. Многим хотелось, чтобы на ценнике художник оставил им автограф. «Получив настоящий магазинный ценник со штрих-кодом, выбранным вами словом и назначенной вами суммой, вы можете распорядиться им по своему усмотрению - наклеить на названную вещь или оставить себе как сувенир, на память о собственном жесте творческого ценообразования. Никаких моральных, политических и коммерческих ограничений в выборе слов и цен нет», - объяснял художник известному писателю, который пришел сюда посмотреть, кто, что и насколько ценит. Ценартист читал его книги и с некоторых пор очень старался попасть в одну из них.
        Он часто вспоминал теперь, как однажды, нищим студентом, шел по улице наниматься на работу, а из окна автомобиля летела песня: «Жизнь - театр, Шекспир сказал, и все мы в нем актеры». Дальше он не услышал, авто уехало, но от нечего делать досочинил: «Но есть еще и зрители, а также режиссеры. Есть гардеробщик с вешалкой и осветитель сцены. А также тот, кто на билет назначает цены».
        Осветителем сцены его как раз в тот день и не приняли, не в театр, правда, а на открытую площадку детского фестиваля. Он теперь считал этот случай пророческим. «Назначает цены» - это он и есть. Он не мог тогда знать, кем станет, но как-то из будущего это проникло, просочилось из его триумфальной зрелости в лузерскую неудачливую молодость.
        Вспоминалось, вслед за театром, как впервые в жизни увидел такой ценник: еще школьником, в каком-то чешском переводном журнале прочел статью о том, какая полезная вещь штрих-код, как много в нем информации о товаре. Но ми на каких товарах в своем советском детстве он таких штрих-кодов не видел, сколько их ни рассматривал. Цена тогда была глубоко вдавлена в поверхность книг и кастрюль, как неизменное врожденное клеймо, и мальчик мечтал, что однажды они появятся, штрих-коды сядут на вещи, как ночные узорчатые мотыльки, тогда-то и наступит будущее, и радовался, когда они появились, хотя был уже не ребенок. Он любил об этом рассказывать в интервью, которые давал теперь каждый день.
        Ему пробовали подражать, но никто не хотел брать ценников у других, у эпигонов, все хотели иметь ценники автора, того, кто все это придумал, желательно с автографом.

11
        В его мастерской непрерывно трещали аппараты, из которых лезли наружу ленты с готовыми ценниками. Ассистенты набирали нужные слова, принимали заказы по телефону, приносили ему отдельные ценники и готовые мозаики на подпись. Его жена, давно уже не Фотодевушка - не оставалось на баловство времени, - управляла всем этим. Отвечала на звонки, подписывала контракты, назначала время встреч с прессой.
        - Я сам! - Ценартист не уставал ежедневно нырять в эйфорию, сжимая жену, или не обязательно жену, в объятиях. - Я сам решаю, какая цена у какого слова, вещи и существа. Я сам клею им ценники, Бог диктует мне цифры и показывает мне предметы, как показывал он Адаму всех существ земных, чтобы дать им имена.

12
        Так бывший Продавец, ставший настоящим художником, и не делал в жизни более ничего, кроме ценников со штрих-кодами. На пике своей карьеры он оклеил ценниками на три дня немецкий рейхстаг и французский центр Помпиду, наняв сотни рабочих. Конечно, мода на ценарт со временем поуспокоилась, но очередь заказчиков в мастерскую не иссякала до последнего дня. И вот последний день наступил.
        В больнице знаменитый старик дрожащими руками наклеил какой-то девочке на присланную матрешку свой последний ценник, не за деньги, а просто так, потому что нужно делать добро. На его похороны собралась толпа молодых и не очень людей в футболках с увеличенными копиями лучших его ценников. Над их головами реяли флаги со штрих-кодами. На стене собора лазерной эпитафией под его любимую музыку скорбно дрожал в сумерках авторский ценник с фамилией покойного. Могильная плита представляла собой белый сахарно-искристый сверкающий мрамор с черными полосами штрих-кода, именем, фамилией и двумя датами вместо цены. На этом надгробии лишним было объяснять, кто тут лежит. Правда, он был далеко не первый, кто лег под такой штрих-камень. Сам не раз делал эскизы к чужим плитам.

13
        Но и это еще не конец истории. После похорон великого Ценартиста, после поминок и соболезнований сначала полушепотом, а потом и в полную силу всюду стал повторяться вопрос: а кто же теперь будет делать нам ценники? Кому оставил он это право? Наследники по разным линиям родства устроили тяжбу, но достаточных доказательств не было ни у кого, все ссылались на непроверенные, устные завещания.
        Да и не хотел никто заказывать у родственников. Кто они такие, в конце концов? Авторские ценники постоянно росли в цене, их все хотели купить, но никто не хотел продать, ведь никто не сомневался, что через несколько лет эти липкие подстершиеся бумажки, какая бы ни значилась на них цена, сравняются в стоимости с платиной и бриллиантами. С годами штрих-коды мутнели, испарялись и больше не бибикались кассовой машиной, но это и делало их по-настоящему старинными, дорогими, их помещали под стекло в охраняемых залах музеев и личных коллекций. Их замораживали в хранилищах. Ценартиста больше не было. Без него мир опустел. И люди решили, что у гения нет наследников. И ценники со штрих-кодами стали вновь тем, чем были они до озарения, пережитого Продавцом в магазине, вернулись к положению обычной пометки, удобного машинного сообщения.
        Бесценные ценники мастера. Их число навсегда останется ограниченным. Отдельные безумцы из списка самых богатых людей мира ставили целью собрать у себя их все, сколько бы это ни стоило. Их агенты вели переговоры, перекупали друг у друга раритеты, богачи в отчаянии разорялись, но ни у кого на свете не может быть столько денег, чтобы купить все авторские штрих-коды, да и где гарантия, что внезапно какой-нибудь человек не выложит на торги новые, прежде не засвеченные ценники, тем не менее подтвержденные автографом?
        Появилось немало подделок. Нужна была подпись мастера на ценнике. Ее, собственно, и подделывали. Или, вместо подписи, требовалось для подтверждения не меньше пяти свидетелей, близко знавших Ценартиста. Их подкупали. Оказаться другом покойного превратилось в очень и очень выгодное дело. Сто друзей образовали влиятельный клуб и больше никого к себе не пускали, остальные «друзья» писались в кавычках и не признавались рынком.
        Никто и никогда больше не мог, не имел права сделать ценник и штрих-код чем-то большим, чем просто ценник и штрих-код. В память о покойном, из уважения к искусству, из соображений стабильности рынка, и вообще. И вот это уже самый настоящий конец нашей истории.
        Артем Белоглазов, Александр Шакилов
        ТЕРРОРИСТ
        Нарты шли ходко.
        Собаки тянули в гору без усилий: дорога наезженная, широкая, да и гора-то не гора. Холм. За спиной, в котловине, оплывало в маскировочный дымке неродное уже предприятие.
        Каюр лениво курил, пряча трубку в рукавице. Трепаная шубейка-безрукавка поверх ватника, унты простые, без украшений, а псы гладкие, пушистые, хвосты колечком, что стальная пружина - не разогнуть. Так если по червонцу за проехать, чего бы и не гладкие? И трубка. За трубку, глядишь, в темном переулке… А унты бисером пусть бабы обшивают. Старикам ни к чему.
        Ходко шли.
        Арапник, вещица более привычная для охотников, лежал себе возле погонщика, скучал. Эх, да по спинам прогуляться! Беги веселей, дави снег лапами. А ну шибче давай!
        Кого везете? Везете кого, говорю? Специалиста!
        Бывшего.
        Специалист мрачно вздыхал. Кулаками после драки не полагается? А то. Но ведь хочется. Стоп, отмотайте назад, на часок, нет, лучше на два. Приемная. В приемной секретарша ногти пилит. Дура кудрявая. Здрасте-пожалста, а вот и мы. Вызывали? Сам? Бросила ногти свои, лупает глазенками. Что, мать, не признала? Кто-о пьян? Я пьян?! Да ты, к-курва, чего?.. Да я день и ночь! У станка! Не отходя и не просыха… не засыпая то есть! В туалет по нужде - раз в сутки. Специфика производства. Докладывай, что пришел.
        И махнул-то всего грамм сто, кто ж знал, чего и как? С устатку, должно быть, и развезло. Впрочем… а, неважно! Не за пьянку же. Все пьют. Как тут не пить? Где работаем? То-то же. А зальешь страх очищенным высокопроцентным, закуской утрамбуешь - и жить радостней.
        И кто здесь кому грубил? Я грубил? Генеральному?! Ну, может быть. Может быть… Что, генеральный не человек? И нагрубить ему нельзя?
        Специалист я или где?
        В низком, будто нахлобученном на землю небе плыли густые облака. Со свистом налетел, заставив ежиться, ветер. Специалист уткнулся в воротник, надвинул на лоб пыжиковую шапку. Осмотрелся. Поднялись, стало быть. Ну так, не пять человек в санях. Торчу как перст. В гордом одиночестве. И бесплатно. За счет бывшего родного. Обидели напоследок.
        Эх, душа горит! Хочет странного. Сорваться в последний и решительный да вспыхнуть яркой звездой. Угольком из печки. Чтоб всем жарко стало.
        Каюр натянул постромки, собаки притормозили. Неспешно перевалив вершину, нарты покатили вниз.
        Вниз, вниз. К подножию. Пересадка и - на оленьей маршрутке к станции. Народу мало, оно и понятно: работяги вечером потянутся. Сейчас же - не пойми кто. Проще определить словом «всякие».
        Дамочки интеллигентного вида, какие нос воротят, едва заприметив. ИТР. Служащие. Ну, чего уставились? Нашивка на рукаве в диковинку? Лычки срисовали? Шепчетесь по углам: с заво-ода. Ясен олень, откуда ж еще. Тьфу на вас!
        И руки на груди скрестить, уйти в себя. Глядеть и не видеть.
        - Мама, мама, - тянет за плечо молодую женщину ребенок лет десяти. - А что бывает после смерти? - и, закусив губу, косится на специалиста.
        - Ничего, - мать обнимает сына. - Не смотри, не надо.
        - А после зимы? - упорствует мальчишка.
        Народ вокруг тихо смеется. После зимы - надо же.
        У дылды в песцовой дохе под мышкой зажат транзистор. Дылда с меланхоличной улыбкой крутит верньер, и транзистор шипит, выплевывая новости пополам с рекламой. Реклама дылде не нравится, и он упорно пробивается сквозь радиодиапазон в надежде найти чего-нибудь для души. Находит.
        Прости-прощай, родная.
        Ну что стоишь в сторонке? -
        томно выводит певица. Губы, наверное, влажные, блестящие, щеки нарумянены. А самой - мама дорогая, дай бог, под шестьдесят. А если не даст?
        Волна сбивается. Бодрый голос диктора с полуфразы, как с места в карьер, выдает: «…трудом упорным края…»
        Ну дурдом, отмечает специалист нечаянную рифму. Новости и реклама. Реклама и новости. Дылда в отчаянии. Дылда остервенело вращает верньер, улыбка его прокисла, глаза превратились в узкие щелочки. Диктор, диктор, не ходи гулять поздно ночью. Любитель искусства может повстречать тебя в подворотне. Опознает по бодрому голосу.
        «…вопрос по оборонке».
        Интервью. Кого-то с кем-то. Не суть. Но! - вторая нечаянная рифма. И диктор, и журналист явно нарываются.
        При слове «оборонка» плечи специалиста вяло вздрагивают.
        «…лично на меня? Да. Поистине громадное впечатление. Установки „Апрель“, разработанные в ОКБ…»
        Упряжка влетает на станцию. Длинный приземистый состав ждет у третьей платформы. Пепельного цвета вагончики, толстые обледеневшие стекла, гармошки переходов между тамбурами - в бесформенных сосульках; заржавленные полозья. Всё как обычно.
        Вечером, в мягком свете фонарей поезд кажется красивее. Уютнее.
        Лучше.
        Специалист вновь тяжко вздыхает и занимает очередь в кассу.

* * *
        В окно можно не смотреть.
        Снег, снег, обросшие льдом дома, черные пасти туннелей, оленьи упряжки, редкие снегоходы.
        Пейзаж уныл до безобразия.
        Пейзаж сер и скучен.
        От несмотрения в окно отвлекает зычный голос с характерным акающим выговором:
        - Маро-оженое! Пламбир! Крем-брюле!
        Все торгаши - с юга. Эта толстая бабища не исключение.
        Бабища проталкивается между скамейками, пихая стоящих локтями. Катит за собой тележку-холодильник. На бабище узорчатый, в кружевах-снежинках платок. Красивый, да и сама вроде ничего. Резвушка-толстушка.
        - Мне два, - протягивает деньги усатый дядечка со сросшимися на переносице бровями. Брови и усы грозно шевелятся, отчего тщедушный дядька приобретает весьма разбойничий вид.
        - И мне.
        - Нам тоже.
        - Сюда дайте! - обвалом прокатывается по салону.
        Известное дело - мороженое! С холода-льда. Разве дурень какой откажется. Или дурочка навроде секретарши. Будет ногти ровнять, и хоть бы хны.
        - А… вам? - Вопрос замерзает в воздухе.
        Специалист поворачивает голову. Медленно-медленно поворачивает голову и в упор глядит на бабищу. Рядом со специалистом никого. Места пустуют, и оттого очень просторно. Оттого можно сидеть, закинув ногу на ногу, положив руку на спинку скамьи, и разглядывать торгашку. Платок ее. И кружевные снежинки. И прозрачные сережки-кристаллы. И белую кожу. Красивая. Но полная. Не в его вкусе.
        - То есть… - Южанка теряется окончательно. - Я хотела сказать…
        В его вкусе хрупкие девушки с бездонными, как у той вон блондиночки, глазами. Блондинка в пышной лисьей шубке, капюшон с модной оторочкой, стоит у самых дверей и вдумчиво облизывает…
        - Так возьмете? - нарушает ход мыслей торгашка.
        - Не-а, - цедит специалист и рывком поднимается на ноги.
        Бабища шарахается, чуть не опрокинув тележку; налетает на усатого. Тот отшатывается - и пошло-поехало. В вагоне небольшое столпотворение.
        И - легкая паника.
        Специалист шагает сквозь толпу. Ледоколом.
        Народ старается держаться подальше. Отпрянуть! Убраться с дороги! Оттоптанные ноги не в счет. Тишина. Тяжелая. Давящая. Ни одного матерка. Прерывистое дыхание, вытянутые лица, потупленные взоры…
        - Здрасте! - Специалист, куражась, ломает шапку перед блондинкой. - Как вас по имени-отчеству? Меня Иваном, ежели что. Можно Ваней. А кому и Ванькой. Договоримся!
        От избытка чувств блондинка роняет мороженое. На грязном полу белая клякса.
        - Обронили-с. - Иван поднимает брикет с налипшим мусором. Разглядывает. - М-да. Некондиция. Ну что вы, в самом деле?! Поедем, как говорится, в нумера. Живу я неподалеку. Сойдем через пару станций. И уж там…
        Глаза специалиста блестят шалым огнем.
        Девушка бледнеет, размахивается - Иван подается вперед, Иван жаждет пощечины! - но, пересилив себя, девушка отдергивает руку.
        - Отчаянная, да?! - орет специалист. - Ну ударь меня, ударь! Дотронься!
        Девица закатывает глаза, ей дурно. И вместе с шубкой обвисает на вовремя подставленной лапище. Второй лапищей Иван хватает девицу за приятных размеров грудь. Прижимает к себе. Смачный поцелуй приводит блондинку в сознание.
        - Не смей, не смей… - шепчет она. И вырывается, и плачет. И под глазами уже набрякли некрасивые темные круги, и щечки пошли пятнами, а прическа растрепалась.
        Здоровенные лбы справа от девицы до хруста тискают пальцы в кулаки. Но молчат, лишь кадыки дергаются от стыда и бессилия. Народ старательно таращится в окна. За окнами замечательный тоскливый пейзаж. Такой можно рассматривать часами.
        Снег, снег, обросшие льдом дома, черные пасти туннелей…
        - А вот и смею! - вопит специалист. - Мне терять нечего! Плевать я на всех хотел! Что хочу, то и делаю! И если хоть одна зараза вякнет…
        Зараз не находится. Ни одной. Люди сосредоточенно изучают тьму за стеклами: поезд въехал в туннель, и серое уныние сменилось унылым мраком.
        - Генеральный - сволочь! Технологи - паскуды! Конструктора - хамы! Мастера - бестолочи! - методично перечисляет Иван. Его трясет. - За неоднократное нарушение трудовой дисциплины и техники безопасности… Да я… лучший! Золотые руки! А меня как последнего сопляка…
        Поезд выныривает из туннеля, катит по сумрачной равнине. Слышно, как снаружи беснуется ветер.
        На очередном полустанке Иван решительно тащит блондинку к дверям, спрыгивает на платформу. Вокруг - ни души. Над хлипким зданием станции качается светящий вполнакала фонарь. У входа, повыше обшарпанных дверей притулился громкоговоритель. Метет. Разбегаются по углам синие тени; тихо-тихо, исподволь, подкрадываются, чтобы окутать всё и вся, сумерки.
        В блеклом выстуженном небе, разрывая покров облаков, курсируют фризеры.
        Поезд трогается, скрипя полозьями. Девушка рыдает взахлеб, слезы бисеринками застывают на щеках.
        Прости-прощай, родная.
        Ну что стоишь в сторонке? -
        звучит неведомо откуда. Девица, заламывая тонкие руки, падает на колени. Иван, не обращая внимания на истерику, волочет девушку за собой, ухватив поперек талии.
        Здоровенные лбы в вагоне жмут квадратными паль-11, ами на кнопки телефонов. Остальные не отважились и на это. С каменными лицами наблюдают, как дебошир со своей жертвой гребет по снежной пустыне.
        Вдали голубоватыми холодными искрами мерцают огни небольшого поселка.

* * *
        Дом как дом.
        Скорее избушка. Небогатая, но справная. Типовая улучшенка.
        На воротах табличка, точь-в-точь повторяющая рисунок нарукавной нашивки: костер солнца в перекрестье ядовито-зеленых стрел. Не метка даже - отметина.
        Здесь все дома такие. Здесь известно кто живет. В заводском этом поселке.
        Девица беспомощно озирается. Боязно, аж оторочка на капюшоне дыбом. Проникается девица важностью момента - назад дороги нет, путь заказан - и, проникнувшись, беззвучно скулит.
        Пропуская скулеж мимо ушей, Иван грубо вталкивает блондинку в прихожую.
        В доме тепло. И не просто тепло, а… Девушка пугается до одури.
        - Меня Лена, Лена зовут!.. - плачет, стараясь разжалобить. - Меня мама ждет.
        Иван думает о своем.
        Теперь, после увольнения, выселят? Да ну на! Хрен там выселят - выкусят! А кого горяченьким угостить? Я могу.
        - Иди в комнату, - говорит блондинке.
        Та не двигается с места. Оттаявшие слезы стекают мокрыми дорожками.
        Хозяин скидывает тулуп и в одно движение… Блондинка не верит глазам, трет кулачками, моргает: Иван разжигает печь! Девица едва не лишается рассудка. Кулем сползает на пол; сидит, кутаясь в меха, будто они чем-то могут помочь, защитить.
        - Чего расселась? Впервой, что ли? Не видала ни разу? Ну так любуйся!
        Специалист подхватывает девушку на руки - легко, уверенно - и несет в комнату, на кровать.
        - Ты не думай, - бурчит он. - Без согласия - ни-ни. Нешто я дикарь неотесанный? А вот показать кое-чего… Раз они так, и я в долгу не останусь. Ты, девка, правды не знаешь.
        С холода-льда, говорите?
        Нате! - Иван крутит дулю мосластыми пальцами. Подавитесь!
        С пылу, с жару!
        «Весна» брикетированная, ГОСТ 0803-0105! С полной биоразверткой!
        Ногти у специалиста обгрызенные, с грязной каемочкой, будто… в земле испачканные. Белки глаз треснули сеточкой кровяных прожилок. В осколках полыхает зарево пожара.
        Горит душа…
        Пропадай оно пропадом! Ясным, значит, пламенем.
        Вся жизнь - во славу державной мощи. После армии - сразу на производство. Компенсация за вредность, подпись о неразглашении и - гордость. Гонор! Косые взгляды? Ха! Знали б вы… А теперь что, моржей доить?! Да неужто он, Иван, для этого столько лет не за так и не за четвертак, а во имя! из идейных соображений, преисполнясь интересами Родины!
        - Нет! Нет! - кричит Лена. - Не надо! Я все сделаю! Я согласна! - и раздевается, обнажая белое тело.
        А Иван дерет глотку, распаляясь пуще прежнего:
        - Родине то есть и представителю ея, генеральному директору оборонного завода, не нужны высококлассные спецы?! Которые собственным гением и этими вот руками создают новейшие системы уничтожения? Которые надежда и опора, оплот и твердыня! Верные сыны отечества!
        Без надобности?!
        Ах, подите вон? Не-е-ет. На такой, знаете ли, случай имеется в загашнике. В закромах, но не Родины, что высокомерно отказалась, а в личных!
        Уж конечно, у него, Ивана, припасено чуток жара.
        И ландышей.
        И подснежников.
        И ласточек парочка имеется.
        И вообще!
        Печь исправно нагревает помещение. В доме тропики, знойная пустыня.
        Что такое тропики и пустыня и каково значение слова «зной» - проходят в школе. На уроке истории. И на основах безопасности жизнедеятельности. Как поражающие факторы.
        - Ну пожалуйста! - умоляет девушка.
        Термополоска на скинутой шубке налилась запредельно ярким сиянием, показывая опасный уровень температуры. Уровень несовместимый со здравым смыслом.

* * *
        Громыхает и громыхает.
        Грохочет и ввинчивается в уши электрообертонами.
        Снаружи.
        В мегафон орут. Уговаривают. Стращают.
        - Отпусти заложницу, и тебе ничего не будет!
        Врут поди. Так уж и ничего? На кой ляд согнали сюда групзахов и не продохнуть сколько народу из интересной организации «Контртеррор»?
        Самый интересный - убеленный сединами полковник с кустистой бровью; вторую половину лица от скулы до лба закрывает армейский монокль. Поодаль - все как на подбор, без страха и упрека, косая сажень в плечах, рост два метра и выше - сноровисто, четко занимают позиции бойцы в комбезах и противогазах.
        Любопытно, как прознали-то? О девице, в смысле. Ну да что гадать: мир не без добрых людей. Полно их, самаритян-то. Донесли, не иначе.
        Сплошная непруха и злосчастье.
        И такая досада разбирает, прямо жуть.
        - …немедленная выдача заложницы как гарантия… - разоряется усилитель.
        Гарантия, значит?
        Вы где раньше были?
        Где вы были, когда ценнейшего умельца вышвыривали с проходной?!
        Где, вашу мать?!!
        Досада кипит, и бурлит, и клокочет, и… Гнев. Гнев и обида погребают разум лавиной.
        - Чихал я на ваши гарантии!
        - Сопротивление бесполезно, - увещевает мегафон. И многозначительно намекает: - Будет хуже. А пока - даем время на размышление.
        - Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… - ноет блондинка. И хлюпает носом. И глотает слезы.
        На некрасивом, опухшем лице стынет обреченность. Девушка не верит в спасение и слова представительного полковника. В общем-то, правильно не верит. Спасение, оно где-то там. Не здесь. А спец-оружейник - вот он, наяву и в припадке ярости.
        В такого и влюбиться можно. В других обстоятельствах.
        Шире плечи, пронзительней взгляд, резче складки на лбу, горделивей осанка.
        Аз есмь перст карающий. Падите ниц и благоговейте.
        - Да видал я всех в талой воде! - надсаживается в крике Иван. - Да я сейчас печку покруче раскочегарю и углей сыпану через край - снег на двадцать метров растает!! У меня «Весны» припасено - девать некуда. Дернется кто, всем плохо будет!!!
        За окном настороженно внимают.
        Короткое совещание, беготня, последний хрип умолкшего мегафона.
        Полковник дает отмашку - и…
        Целя жерлами в дом, разворачивают башни криогенные установки. Приведены в полную боеготовность барражирующие над поселком вертолеты, на борту каждого - цистерны с жидким азотом. Урчат моторами вихревые машины…
        Секунды растягиваются.
        В них плотно, тесно укладываются удары сердца. Много-много ударов. Миллион. Или больше.
        Пульс частит. Здравствуй, тахикардия.
        Слышно, как всхлипывает девчонка.
        Больше ничего не слышно. С оглушительным ревом в партию для ударных вступает криогенный ансамбль, следом подтягиваются остальные.
        Кончерто гроссо, господа!
        Солируем из всех видов оружия при поддержке военно-полевого оркестра.
        Групзахи, виртуозы штыка и хладострела, идут на штурм.
        Операция по освобождению заложницы начинается.

* * *
        Вспышка.
        Тепло.
        Вечерний сумрак обращается ясным солнечным днем.
        Проседают вековые сугробы. Тает вмиг ставший рыхлым и ноздреватым снег.
        Обнажается, исходит паром земля.
        Захлебнулись вихревые машины, стих рокот криогенных установок.
        Просто. Буднично. Пугающе.
        Стих.
        В стане противника сумятица. Нападающие отступают беспорядочными группами. Ослепительно белые комбезы покрыты грязными разводами. Бойцы «Контртеррора» судорожно глотают воздух под масками противогазов. Бойцам страшно. Противогазы изолирующие, не фильтрующие, но когда глазам открывается…
        Это все равно что заглянуть в бездну.
        На прогалине, где раньше была избушка, вылезает сочная молодая трава.
        Черный, важный, садится на подсыхающую землю грач. Смотрит на людей круглым глазом, будто насмехаясь. Прохаживаясь туда-сюда, разгребает слипшиеся влажные комья. Ищет червей.
        Бегут, журчат, звенят ручьи.
        Это неслыханно! Это!..
        И - окончательно добивая остолбеневших в суеверном ужасе людей - на поляне распускаются подснежники. Маленькие, бледные, невзрачные.
        Цветы.
        Это крах.
        Полковник в бешенстве. Полковник брызжет слюной и вызверяется на подчиненных. Те молча сглатывают, не в силах двинуть ни ногой, ни рукой. Ведь они никогда… Только в книгах, только на уроках истории и углубленных спецкурсах… Всякое бывало, но чтобы ТАК?!
        Полковника вызывают по закрытому каналу. Он слушает, давя губы в узкую полоску. Отчитывают - догадываются подчиненные, усердно вытягиваясь во фрунт. Как мальчишку.
        - Так точно! - рапортует по ларингофону полковник. - Есть принять необходимые меры!
        Знакомая отмашка. Приказано продолжать.
        Будто ставя точку в затянувшемся действе, взрывается визгом сирена гражданской обороны.
        Гул, гул.
        Протяжный, надсадный.
        Рев моторов.
        В небе тесно от вертолетов.
        Операция вступает в третью фазу. Минуя вторую - освобождение заложника.
        О девице с милым именем Леночка никто не думает. Не до нее.
        Жидкий азот тоннами проливается на поляну. Грузовики с рафинированным сверххолодным снегом встают в очередь на разгрузку.
        Птичий щебет. Басовитое жужжание насекомых. Плеск воды.
        Все исчезает. Все…
        И вновь, как и прежде, наступает темнота. Кажется, что сама Ночь властно накрыла поселок. В вышине, где за плотным слоем облаков прячется иззубренная льдинка месяца, хохочет, и смеется, и завывает ветер.
        Включаются прожектора. Заливают пространство стылой синью. Неведомо откуда просочившуюся прессу и немногочисленных зевак грубо оттесняют за периметр зараженной зоны. По периметру уже растыканы режущие глаз ядовитой зеленью, кричащие об опасности знаки «Biohazard!».
        - В карантин! - устало командует полковник.
        Зевак гонят к снегоходам, на бортах которых выведены синие звезды-снежинки.
        Неуклюжие, угловатые фигуры в скафандрах биозащиты топают к центру поляны. Сужают кольцо. Длинные тени пятнают девственную белизну.
        Загонщики на охоте. Знаки - флажки.
        В очаге былой оттепели, над последним, чудом сохранившимся цветком сидит голый, скорчившийся от холода специалист и греет в ладонях увядшие листья. Рядом с Иваном - заложница, Лена. Словно в прострации, она смотрит и смотрит на умирающий подснежник.
        - Ну что, доигрался?! - Ивана от души пинают по ребрам.
        Он безучастен. Выдохся. И больше уже ничего, ничего не может.
        - А вас, девушка, обязательно вылечат, медицина в наше время творит чудеса. - На плечи блондинке набрасывают шубу.
        Ивана под конвоем тащат в воронок-рефрижератор.
        Суета…
        Трещит рация, обнимаются на радостях бойцы, водилы грузовиков сигналят, требуя проезда и не стесняясь в выражениях.
        В суматохе о девушке забывают. А она все глядит на замерзший цветок, трогает хрупкие листья. Ветер усиливается. Сыплет редкий, колючий снег. Налипает на покрывшую стебель корочку льда.
        Жаркие, горючие, нечаянные слезы капают на поникшую головку цветка, и кажется, что от этого случайного тепла и участия, от доброты этой и сострадания… цветок на мгновение отмерзает.
        Кажется.
        Алексей Толкачев
        ВНУТРЕННИЙ РЫНОК
        Как известно, наша вселенная находится в чайнике некоего Люй Дун-Биня, продающего всякую мелочь на базаре в Чаньани. Виктор Пелевин. СССР Тайшоу Чжуань
        Поднявшись по эскалатору и оказавшись в лабиринте подземного перехода, Михаил в первый момент растерялся, В какую сторону идти? Тут же сам кот ногу сломит… В переходе шла бойкая предновогодняя торговля. Календари на новый, 2010-й, год, блестящие безделушки, палочные украшения. Лоток с хлопушками и бенгальскими огнями. Рядом богомольная старушка продает иконки с песьей головой в рамке с тремя свечками. Ага, вот и указатель! «К рынку электроники». Отлично. Михаил поспешил в направлении стрелки. Не часто ему приходилось тут бывать, но он знал, что технику лучше всего покупать на этом самом рынке «У терминала». И выбор хороший, и дешево. Правда, в Одинцово или в Петино еще дешевле, но это ж к кошачьей бабушке на кулички тащиться. После работы и не успеешь. А тут - в центре города. И домой отсюда удобно будет ехать, электричкой с терминала. Михаил взглянул на часы. Без двадцати семь. Нормально, должен успеть. Рынок вроде бы работает до восьми. Вот и эти свои электронные часы, кстати, Михаил покупал пару лет назад здесь же. Вышло заметно дешевле, чем в магазине. Это, конечно, китайская подделка под
японский бренд, но на вид не отличишь, и проблем никаких за эти два года не возникало. А в магазине что? Та же самая китайская продукция, только дороже.
        Весело щебеча, прошла навстречу компания студенток с серебряными семиконечными звездами на щеках. Промелькнула стайка бродячих ангелов, забравшихся в подземный переход погреться. У входа на рынок массивная дама в тулупе громогласно призывала прохожих приобретать билеты на новогоднюю палку в Храме. Быстрым шагом Михаил направился по длинному проходу между рядами павильончиков, кидая беглые взгляды налево и направо. Он искал вывеску «Игрушки». Требовалось купить новогодний подарок для сына, через неделю прибывающего из школы на каникулы. Судя по оценкам, публикуемым на сайте школы, сын заканчивал полугодие на одни пятерки, так что следовало порадовать отличника достойным подарком. Жена уже взяла ему билет на новогоднюю палку, но это еще не подарок, а так, мелочь. Да может, и не захочет уже сын на палочку идти, как маленький. Все-таки пятиклассник уже. А вот всяким техническим игрушкам он до сих пор радуется, как и положено мальчишке. Да что там мальчишке! Михаил и сам с удовольствием поиграет… Это как в анекдоте. Разговор двух будущих отцов: «Ты кого хочешь, мальчика или девочку?» - «Мальчика». - «А
почему?» - «Вертолет радиоуправляемый хочется». Ну а сейчас Михаил хотел найти подводную лодку с моторчиком. Бродя по интернету в поисках вариантов детского подарка, он наткнулся на описание этой игрушки и сразу понял: то что надо! Зимой, правда, ей только дома в ванной-то и поиграешь, но зато когда сын прибудет на летние каникулы - вот уж тогда подводной лодке найдется достойное применение. А зимой можно будет с ней в бассейн сходить! Или в дельфинарий. В последнее время это стало очень популярным видом семейного отдыха - купить сеанс в дельфинарии и поплавать там вместе с дельфинами. В принципе, такое развлечение существовало уже давно, но раньше оно было, прямо скажем, не очень-то по карману. Да и очередь на пару месяцев вперед. Но с тех пор как дельфинарий приобрел китайские анимированные модели дельфинов, ни на вид, ни на ощупь совершенно неотличимые от настоящих животных, это дело стало доступно каждому. При этом в рекламе дельфинария заявлялось, что живые дельфины тоже регулярно участвуют в таких сеансах, но когда именно - секрет. Посетителям предлагалось лично попытаться определить, с живыми
дельфинами они играют или с моделями. И конечно же, каждый ребенок, погладив дельфина по его теплой коже, поплавав, держась за его плавник, и покормив его рыбой, был уверен, что ему посчастливилось попасть на «живой» сеанс.
        Михаил прошел уже, наверное, половину рынка, а игрушек что-то все никак не попадалось. Беда, если так и не удастся найти! В интернете-то была ссылка на «Детский мир», но Михаил туда звонил, и ему сказали, что этого товара временно на складе нет. Понятно, что перед Новым годом уже и не появится. Вся надежда была на этот рынок. А тянуть с покупкой подарка дальше нельзя. Сын пишет, что за отличную успеваемость ему в школе могут прибытие ускорить и Новый год сделать дня на три раньше. Они с женой уже и физиолога пригласили, чтобы тело сына подготовить к прибытию. Мышцы-то атрофируются, пока мальчик в школе. И вот уже каждый день приходит к ним физиолог, занимается с телом лечебной физкультурой. Кладет его на тренажер, заставляет двигаться по-всякому, постепенно увеличивая нагрузку на мышцы. Комичное зрелище: сам мальчишка в школьном киберпространстве, из головы провода в компьютер идут, на лице глубокий сон, а тело тем временем на тренажере так и колбасит! А сын в этот самый момент по электронной почте оттуда пишет: «Вы меня там упражнять не забываете? Я смогу на следующий день после прибытия на
коньках кататься? А на лыжах?»
        Народу на рынке толпилось изрядно. Иногда, чтобы разглядеть, что за товары лежат на прилавке, приходилось потолкаться. И у многих семиконечные звезды на щеках. Даже странно. Вроде бы эта шумиха вокруг ангельской чумки уже пошла на спад. Вот месяц назад - да, в метро каждый второй ездил со звездой на щеке. Женщины так вообще почти все поголовно. А сейчас народ, похоже, успокоился. А тут - гляди-ка, опять все этим предохранением озаботились. От приезжих торговцев, что ли, боится на рынке народ заразиться? Со смущением Михаил потрогал звезду на собственной щеке. Никогда бы он ее не наклеил, если б не жена. Всегда с насмешкой относился к тем, кто эти звезды носит. Как и вообще ко всей этой массовой истерии по поводу ангельской чумки. Ведь любому же здравомыслящему человеку ясно, что все эта хрень придумана и раздута фармацевтическими корпорациями. Но жена всю плешь проела: «У ребенка прибытие скоро, ослабленное тело, пониженный иммунитет! Трудно тебе звезду наклеить? Береженого и бог не кусает!» Пришлось дать слово в эти дни в общественных местах со звездой на щеке ходить.
        Откуда-то снизу вдруг послышалось жалобное визгливое тявканье. Мелкий рыжий ангел юркнул под ближайший прилавок. Видать, бедняге кто-то в толпе наступил на хвост… В том месте, где сейчас находился Михаил, торговое помещение расширялось, образуя подобие круглого зала. Через прозрачный купол потолка можно было видеть железнодорожную башню с яркой вывеской «Дубнинский терминал». Буквы пылали так, что эту надпись, наверное, можно было бы прочесть даже из космоса. Новая китайская иллюминация - трубки то ли с аргоном, то ли кот их знает, с каким еще газом… Далее путь разветвлялся на два коридора. Михаил задумался, по какому из них двинуться, и тут вдруг увидел наконец то, что искал! Прямо в этом круглом зале, по левую сторону, обнаружился павильончик с электронными игровыми приставками и механическими игрушками.
        Не тратя времени попусту, Михаил сразу спросил продавца:
        - Есть ли у вас подводная лодка с моторчиком?
        - Для хорошего человека найдется! Пять пятьсот, - весело ответил тот, указав на прилавок.
        Действительно, там, на самом видном месте, красовалась модель подводной лодки - именно та, что он видел в интернете. Повезло! Здравая была идея - поехать на этот рынок!
        - Или вы радиоуправляемую ищете? - поинтересовался тем временем продавец.
        - А эта какая? - спросил Михаил.
        - Эта - нормальная. Может плавать на разной глубине. Работает от батарейки. Управляется рулем. Руками руль налево поставите - она налево поплывет. Направо - направо. Фирменная вещь, сделано во Франции. Причем именно во Франции, а не в Китае каком-нибудь, отвечаю!
        - А бывают еще радиоуправляемые?
        - А вот радиоуправляемые - это как раз уже китайские подделки под оригинал, - ответил продавец. - Без лицензии, чисто по-пиратски передрали французскую игрушку. Внешний вид типа такой же. Более-менее аккуратненько склепали. Цена втрое дешевле. Китай, одно слово. Но еще и доработали конструкцию - добавили дистанционное радиоуправление. Вы джойстик на пульте наклоняете влево-вправо, а у нее там под водой руль поворачивается.
        - Здорово! - восхитился Михаил. - Только я не понял… Насчет радио. В воде же, кажется, радиоволны не проходят?
        - Я вас умоляю! - рассмеялся продавец. - Это же китайцы! Им же никакие законы физики не писаны! Они и кота лысого сделать могут.
        - Да, круто. А можно на радиоуправляемую взглянуть?
        - Ну, у меня-то их нет, - понизил голос продавец, - наш хозяин с нелицензионкой не связывается. А вот китаец тут рядом сидит, он продает. - Продавец кивнул в сторону соседней торговой точки. - Только он сегодня закрылся уже. Но если охота, можете пройти к нему на внутренний рынок.
        - В смысле?
        - Ну, на внутреннюю, служебную территорию. Можно прямо через меня. - Продавец раздвинул брезентовый полог задней стенки своего павильончика. - Вон там видите, красная халабуда? Там он сейчас сидит наверняка. Он всегда там. Это у него и склад, и мастерская, и живет он в этой конуре. Его Люй зовут. По-русски трещит нормально. Он давно в Москве тусуется. Говорит, еще при комсветской масти у нас тут учился. В Университете дружбы народов имени Джавахарлала Альенде. Вы ему скажите, что это я вас направил.
        Аппетит, как говорится, приходит во время езды. Еще пять минут назад Михаил был безмерно рад, что нашел игрушку, виденную в интернете. Теперь же, услышав о том, что бывают еще и радиоуправляемые модели подводных лодок, он захотел непременно купить именно такую. Да еще и деньги при этом можно сэкономить, что перед Новым годом тоже не лишнее. Поблагодарив продавца, Михаил проследовал на внутреннюю территорию, подошел к красному сарайчику и постучал в дверь.
        - Кто там?
        - Добрый вечер…
        Внутренний интерьер в точности соответствовал картине, которую ожидал увидеть Михаил. Кучи всевозможной электроники, в беспорядке сваленные тут и там. У дальней стенки кровать. У входа стол. На полу пустые коробки из-под китайской лапши быстрого приготовления. Над столом на стене длинная полка с выставленными в ряд устройствами типа ноутбуков. Все они были включены, и на экранах мелькали сцены из каких-то компьютерных игр. Хозяин лачуги сидел за столом и вертел в руках параболоид, похожий на спутниковую телевизионную тарелку, только размером поменьше.
        - Добрый вечер. Извините, вы Люй? - спросил Михаил.
        - Люй, Люй. Здравствуйте, здравствуйте, - ответил китаец. - Вы по какому делу?
        - Мне к вам сосед ваш на рынке посоветовал обратиться. Сказал, у вас может быть радиоуправляемая модель подводной лодки.
        - Делаем, делаем понемногу, - кивнул китаец и, встав из-за стола, направился в угол. Порывшись там в куче коробок, нашел нужную, вернулся и вручил ее Михаилу. - Две тысячи давайте.
        - А проверить можно?
        - Немного можно и проверить.
        Хозяин извлек изделие из коробки. Ни сама игрушка, ни упаковка на вид нисколько не отличались от французского оригинала. А вот собственная китайская разработка - пульт управления - выглядела уже менее солидно. Но все работало: моторчик жужжал, винт вращался, руль поворачивался, дистанционно выполняя команды джойстика.
        - А гарантия какая-нибудь есть на нее?
        - Гарантии нет. Сломается - просто приходите, поменяем. Да что вам гарантия? Цена-то небольшая. Две тысячи - разве деньги?
        - Кому как.
        - Когда французы нам лицензию дадут, тогда будет и гарантия. Но тогда и цена поднимется до французской.
        - А они собираются дать вам лицензию?
        - Никуда не денутся. Мы же все равно делаем. По качеству догоняем оригинал. По функциональности превзошли. Цена у нас ниже. Французам придется нас лицензировать и единую цену диктовать, иначе они конкуренцию проиграют. Ну что, берете?
        - Беру.
        - Вот и правильно. Будут проблемы - поменяю. Я тут постоянно. А насчет лицензии, это известное дело. Это у нас так со всеми оригинальными производителями бывает. Вот, смотрите. - Китаец снял с полки жестяную коробку из-под зеленого чая и высыпал из нее на стол кучу одинаковых магнитофонных кассет. Одинаковых, да не совсем. Изделия заметно отличались друг от друга качеством штамповки корпусов, качеством бумажных наклеек и надписей на них. - Устаревшая техника, - пояснил хозяин лавки. - А еще недавно большой бизнес был. Фабрика у нас в Харбине работала. Подделывались под известную японскую фирму. Сначала совсем дрянь получалась. - Китаец выбрал из кучи кассет экземпляр, который, казалось, сейчас рассыплется прямо у него в руках. - Здесь и звук-то на пленку практически не записывался. Ну а потом мало-мало научились. Стали получше делать. Потом еще лучше. А когда с оригиналом сравнялись, - хозяин ткнул пальцем в другой экземпляр на столе, - японцы перепугались и быстренько выдали нам лицензию. А мы пошли дальше и сделали уже лучше оригинала. Но эту серию нам японцы запретили. Но мы все равно выпустили
партию, чисто для внутреннего рынка. В Китае разошлась. На внутреннем рынке нам сам кот не брат.
        Михаил протянул китайцу деньги.
        - Еще что-нибудь не желаете приобрести? - спросил тот. - Есть разные электронные игры, недорого. Стрелялки, бродилки, эмуляторы мира…
        Михаил поглядел на устройства, выставленные в ряд на полке. На экране одного из них мелькали человеческие фигуры в серых плащах с капюшонами. На заднем плане возвышалось здание готического собора, над входом в который было написано: «ММХ». На другом экране происходило нечто похожее, только вместо людей в плащах там шатались какие-то зомби, вместо храма высились руины городского здания, на стене которого красовалось граффити, выполненное красной краской: «R0i0». На третьем экране видно было здание с большими буквами на крыше: «САВЕЛОВСКИЙ ВОКЗАЛ». Над входом зелеными лампочками высвечивались цифры: «2010». А под ними почему-то силуэт елки. У людей, суетившихся у входа, на лицах были марлевые маски. Словом, композиции на всех экранах объединяла некая общая мизансцена. На самом последнем экране картина была реалистичная: Дубнинский терминал с аргоновыми цифрами «2010» над входом. И люди с серебряными семиконечными звездами на щеках.
        - А это вот, - Михаил показал на последний экран. - На тему реального мира, что ли?
        - Это? А… Да нет, это не эмулятор, - ответил китаец, - это просто монитор. На него изображение с видеокамеры идет. А камера напротив входа на терминал установлена. И это мониторы, - показал хозяин на остальные устройства. - Только разные предыдущие версии. Плохие. Искажения большие. Поверх видеоэффекты даются для маскировки брака. Но толку мало. Прямо скажем, дрянь техника. Да и этот-то, последний, тоже дрянь…
        - Смешно, когда со стороны смотришь на всю эту суету, - сказал Михаил, глядя на горожан, мельтешащих на экране. - Снуют все туда-сюда, как муравьи прямо.
        - Спешат, спешат. Все куда-то спешат, - ответил китаец. - Кто в Новый год скорее хочет, кто на электричке уехать норовит… Вот и я думаю, что людям на месте не сидится? Чем им на месте не хорошо?
        - Говорят, там хорошо, где нас нет…
        - А вот в Китае на этот счет иначе говорят. У нас притча такая есть. Однажды Бог решил попутешествовать и отправился в Корею. Там люди на улице поймали его, приняв за обычного ангела, зажарили и съели. И Бога не стало. А когда он родился вновь, вместе с ним родилась заповедь: «Не спеши туда, где тебя нет. Подумай, вдруг тебя там действительно нет?»
        - Глубокого смысла не понял, - улыбнулся Михаил, - но вывод ясен: у всех свои проблемы.
        - Так вы как раз и поняли самый глубокий смысл! - обрадовался китаец. - Здесь у всех постоянно проблемы. Соответственно, в этой жизни нет никаких гарантий. Хотя, с другой стороны, и цена этой жизни… Да, в общем, проблемы - известный глюк этого мира.
        - Глюк?
        - Ну, в смысле баг. Короче говоря, здесь проблемы - это норма. А проблемы - постоянно, так что мир нормальный.
        - Да уж, нормальный… - вздохнул Михаил. - Чем такой нормальный, лучше бы какой-нибудь оригинальный, где проблем нет.
        - Да, в оригинальном так, - согласился китаец. - Оригинал без проблем работает… Эй, что с вами?
        Михаил застыл, уставившись на последний монитор. На нем было видно, как у входа на терминал стоит, изучая расписание электричек, он же, Михаил! В этой же одежде. Со звездой на щеке. В руке коробка с изображением подводной лодки.
        - Это… С камеры? - пробормотал Михаил.
        - С камеры, с камеры, - засуетился китаец, нажал какую-то кнопку под столом, и изображение погасло. - Только искажения сильные. Я же говорю, дрянь техника! Делаем понемногу, доводим до ума, но пока - дрянь. Ну, если больше ничего покупать не будете, разрешите пожелать вам счастья в Новом году! А мне, с вашего позволения, работать надо. Всего хорошего!
        Михаил ушел. Китаец некоторое время посидел в задумчивости, а потом проворчал себе под нос:
        - Оригинальный мир… Оригинальный мир… Делаем мало-мало. Сделаем и оригинальный…
        Одна из досок в стене халабуды слегка отодвинулась в сторону, и в помещение заглянула собачья морда.
        Хозяин лавки почесал в затылке.
        - Сделаем и получше, чем у оригинального производителя…
        Пес строго тявкнул.
        Китаец вздрогнул, обернулся.
        - Ну, это чисто для внутреннего рынка! - поспешно добавил он.
        Саёшка Тикики
        НИГДЕТСТВО
        Гриб прилип, отлип, стоп
        Отбиваешь от груди мячик: тебя зовут - Юра! Коля! Миша! Придурок! Лёша! Валера! Сабжа! - на слове «сабжа» все вздрагивают. Мячик отбит на автомате. Теперь тебе выберут имя пообиднее.
        Московские прятки от обычных отличаются тем, что ты поворачиваешься ко всем спиной, и тебя по ней кто-нибудь бьет. Теперь ты должен угадать, кто это сделал. «Я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я!» - кричат наперебой и тычут в себя большими пальцами. Кто-нибудь, например, помалкивает. Ты давно уже знаешь, что это для отвода глаз: скорее всего, не он. Ты делаешь предположение. Оказалось, как раз таки он: положите вещь, которую хотите спрятать, на видное место. Теперь тебе нужно бежать вокруг дома - чем быстрее его обежишь, тем меньше времени останется им, чтобы спрятаться. Идешь шагом. Можно схалтурить - подглянуть из-за угла. Но если тебя слишком долго не будет, это вызовет подозрения. За домом грядки, объеденные вишни, аккуратно, не споткнись о водосточную трубу.
        Из подвала пахнет сырой каменной пылью. Там сидит дядя Молодя, у него солидол и паяльник, у него водка в граненом стакане, тельняшка и голые девушки на стенах. Дядя давно уже дедушка, такая вот вечная володость. Он называет всех «суткин ты кот», для связки слов использует оборот «забодай тебя комар» и запрещает обносить виноградники.
        Ты монах в синих штанах, на лбу шишка, и мертвая мышь в кармане гниет, теперь никто никого не найдет, тебя послали по синей дорожке на одной ножке, ибо тебе позарез нужен цвет, которого нет в ассортименте, и ты прыгаешь нелепым циркулем, раздумывая о том, что вокруг юго-север.
        Пока девчонки разрывают стебли одуванчиков на волокна и делают что-то вроде шиньонов, опуская их в дождевую воду и наблюдая, как они скручиваются в тугие спирали, ты с помощью увеличительного стекла фокусируешь солнечные лучи на муравейнике. Я, мы - ямы. Без номеров. Бездна миров.
        Ты сидишь на орешнике, выведенный из игры в выбивалу. Выше земли, я в домике. Христик толкает Нельку, скорее всего, не нарочно, она падает с качелей, и те догоняют ее сзади. Море волнуется три, рекламная фигура на месте замри. Разбойников в наших краях больше нет, всех извели: казачья станица как-никак. Хозяин голубятни умер, и она опустела, - а ведь раньше он частенько показывал через сетку белого голубя или снесенное им яичко. И говорил, что корочки от болячек очень вкусны, если насобирать много и зажарить в масле. Как, играя в «крокодила», показать жестами загаданный тебе «график»? Надо просто очертить воротник, горделиво выпрямившись, и икнуть. Тили-тили-тесто, скандируют друзья, и оркестр играет «Yesterday», поздравьте друг друга, мама торжественно крепится, ты движешься невпопад, и расписываешься неловко, и любимую целуешь как-то вскользь.
        Гриб прилип, отлип, стоп.
        Сердце двора
        - Поца, приколитесь, Котя сёдня трубу ебал. Котя, покажи как!
        - Пошел ты.
        - Ну покажи-и-и, покажи!
        - Да вот так и ебал! - Рома вскочил с лавочки, схватился обеими руками за столб и подвигал тазом в его сторону. - Ах, ах, ах.
        - Котя голубой, - засмеялась Снежана. - Он когда вырастет, женится на мужике и заставит его рожать.
        Котька вспыхнул, губы его задергались, и, чтобы не разреветься, он плюнул в Снежану. Попал ей прямо на кроссовку.
        - Дурак! - закричала Снежана и побежала к дому.
        Котя долго смотрел, как ее желтая футболка мелькает в окошках подъезда. Третий этаж, четвертый… Сейчас приведет бабушку, и та начнет ругаться, объяснять, что Снежана девочка и ее нельзя обижать. И не поверит, если рассказать, что эта самая девочка только что наговорила тут.
        Рома, Надя и Лёша, притихнув, болтали ногами и переглядывались улыбками.
        - Вот тебе попадет сейчас, Котя, - сказала Надя. - Снежанкина бабушка такая злая.
        - Давайте смотаемся?
        - Давайте.
        Когда заплаканная Снежана появилась с бабушкой, на синей лавочке, усыпанной лепестками облетающей вишни, никого уже не было.

* * *
        - Вчера Галаголь опять выходила. Прикиньте, мы закричали ей: «Дважды два!», она повернулась и, как обычно, стала крестить воздух, а потом вдруг заорала: «Будьте прокляты, кто вас высрал!», а Денис испугался, заплакал и убежал домой.
        - Вообще-е-е. И чё, она теперь кричит: «Будьте прокляты»?
        - Да, всем кричит. Совсем с ума сошла.
        - Почему Галаголь?
        - У нее фамилия такая. В первом подъезде живет. И в списке есть.
        - Пойдемте посмотрим?
        - Попёрли.
        Список жильцов очень старый. Фамилии выведены краской кирпичного цвета. Напротив квартиры шесть написано: «Галаголь О. Ф.». Она тут живет давно. Тощая старуха, волосы бубликом. Написала заявление управдому, вокруг мусорников раскидали куски отравленного мяса, и почти все собаки подохли. И Чара, и Альфа, и даже Трахунья. Трахунью хоть и не любили (ее погладишь, а она тут же лапы на плечи кладет и трахать начинает, Котька трубу точно так же), все равно было жалко. А Тяпу мы сами выходили. И щенков ее выходили - кормили, в коробке держали, старые вещи из дома выносили, чтобы щенкам спать было удобно. Галаголь видели только издалека и очень редко, она почти не выходила из квартиры. Близко подходить было страшно.
        - У нее, говорят, такой почерк красивый. Тетя Зоя видела заявление. И не скажешь, что она сумасшедшая.
        - Тихо! Кто-то идет!
        По лестнице спускалась сама Галаголь, безглазая смерть.
        - Пошли вон отсюда! - злобно рявкнула она.
        Мы вылетели из подъезда и побежали кто куда, забыв прокричать «дважды два».
        Сердце двора бешено колотилось.

* * *
        Борька загадочно и надменно смотрел на Саню.
        - Ты чего?
        - Дашь интервью? Я уже у всех взял.
        - Интервью?
        - Ага. - И Борька достал из кармана черный плеер.
        - И что, записывает? - восхищенно проговорил Саня.
        - Записывает. Настоящий диктофон.
        - Безуха. Тебе сегодня купили?
        - Да. Ну что, отвечай на вопросы.
        Борька нажал кнопку «Кее».
        - Здравствуйте. Как вас зовут?
        - Саша.
        - Сколько вам лет?
        - Восемь.
        - Ваша любимая группа?
        - «Спайс Гёрлз».
        Борька щелкнул кнопкой и расхохотался:
        - Теперь я всем покажу эту кассету! Девчонки еще не знают.
        Отмотал, включил.
        «Сейчас мы возьмем интервью у самого главного сутенера нашего двора, - зазвучал глухой голос. - Здравствуйте! Как вас зовут?» - «Саша…»
        - Урод! - Саше обидно до чертиков. И обидно, что у него нет диктофона, чтобы самому провернуть такую здоровскую акцию.
        - Я еще у Лады взял.
        «Сейчас мы возьмем интервью у самой главной проститутки нашего района. Как ваше имя?» - «Лада». - «Сколько вам лет?» - «Девять». - «Ваша любимая группа?» - «Бэкстрит Бойз…»
        - Козел. Ладка, Надя, Снежана! Этот козел нас всех записал!..
        Лада все рассказала маме. Кассету потом разбили, дали Борьке подзатыльник и заставили извиниться перед девочками.

* * *
        - Вечером будет дискотека, моя мама вынесет магнитофон к подъезду. Удлинитель протянет через форточку.
        - Ла-а-а-ада, это же клёво! - Надя вынула заколку из волос, тряхнула головой и снова стала собирать длинные темные волосы в хвост.
        - Да, круто, - вразнобой стали повторять пацаны.
        - А у тебя есть кассета «Я-я-я-коко-джамбо-я-я-е»? - напел Котя.
        - Есть конечно. Принесу. И «Макарена» есть.
        - А Сережа танцевать не умеет. - Девчонки прыснули.
        - Ой, можно подумать, вы умеете.
        - Мы - умеем. Аты нет. Обоснуй, что мы не умеем.
        - Не умеете!
        - Да ты, наверное, на дискотеке ни разу не был.
        - Ну и что.
        - Ну и то. И вообще ты фуфло какое-то слушаешь, «Золотое кольцо». Даже моя бабушка не слушает.
        - Да как же.
        - Да, да! - Рома снова вскочил и встал лицом к аудитории, чтобы его было лучше видно. - Он, приколитесь, когда бабки всякие старые собрались во дворе с гармошкой, подсел к ним и стал подпевать! Баба Валя там была, баба Таня, дедушка Боря - все, короче.
        - Ха-ха-ха, - заржали. - А ну спой нам!
        Сережа насупился.
        - Спой, спой! - Лена самая старшая, ей почти одиннадцать. У нее светлые волосы и глаза медового цвета. Не темный мед, а желтый. В нее влюблены и Ромка, и Денис, и сам Сережа. - Спой какую-нибудь такую песню. - Лена смотрит на Сережу, а он отводит взгляд.
        - Не буду.
        Тогда Лена садится перед ним на корточки и смотрит в лицо снизу вверх. Деться некуда.
        - Ну для меня спой. Это серьезное дело, народные песни. А что. Хватит ржать! - прикрикнула на остальных, и смешки потухли. - Спо-о-ой. Пожалуйста. Ничего смешного тут нет. Это мы всякую чушь слушаем. «Руки вверх» там, Линду. Спой. Мы не будем смеяться.
        Тишина.
        Все ждут.
        - Ладно, - Лена встает, - раз не хочет человек петь, то не надо.
        И Сережа запел. Тихонько, на одной ноте - запел.
        «…виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему…»
        Дети смеялись так громко, как только могли, набирая побольше воздуха и выкашливая смех.
        Лена смеялась тоже.
        Сережа молчал.
        Басика
        Басика будто бы только и делала, что сидела на краю дивана, никуда не смотря. Доподлинно неизвестно, настолько ли плохо она видела, как об этом рассказывала. Басика, спрашивал я, как ты видишь? Расплывчато, Сержик, отвечала она, и я вглядывался в мутную радужку глаза. У мамы с папой, которые видели лучше, в глазах и впрямь было больше ясности - не было этого разлохмаченного краешка радужки и пожелтевших, как творог, белков. Бабушке стоило больших усилий подняться с дивана. Ей было смертельно лень.
        Выйдя на пенсию, она ни дня больше не проработала. Просто не желала никуда ходить, хотя могла работать в санатории, получать приличный оклад, в общем-то особо себя не обременяя. Да ну, вот еще, рассудила она. Немощной Зоя Сергеевна не была, но ей хотелось наконец состариться и вздохнуть облегченно.
        Она безвылазно сидела дома, я копошился рядом. Чем я был занят, не могу вспомнить. Но в памяти отложилось, будто бы все мое детство прошло там, на Октябрьской, у самой черты города, на странной высоте четвертого этажа, откуда все видно как-то по-особенному - вроде как смотришь деревьям в вырез груди. Да брось ты, сказала мне мама, придумаешь тоже. Мы тебя только на выходные туда отвозили, и то не всегда. И в садик ты ходил регулярно, сам подумай. Убедительно вроде, но стойкие кадры из детства от трех до шести - это туевая аллея за домом, бабульки на лавочке и балкончик над трассой, стремительно уходящей в неизвестность за городскую границу, в сторону грозной синей Бештау. Балкончик был огорожен прутьями, и внутри было щекотно от страха, когда я свешивал ноги, чтобы выдувать разноцветные планетки мыльных пузырей или смотреть в светлую непостижимую высь океана, над которым летел мой космический кораблик, а мне, космическому капитанчику, приходилось высматривать островки с помощью подзорной трубы - какого-то сантехнического элемента из белой пластмассы. Но нет, приземлиться было негде, только белые
перистые облака, как мыльная пена в ванной, как далекая морская рябь, восторженно-солнечный ужас.
        У басики были бульдожьи щеки и длинные седые волосы, собранные в бублик. Однажды она их распустила, и я поразился, как много их, оказывается, - всю спину закрывают. Басика была полная и ласковая, только ласковость ее совсем другая, угрюмая, не радушная, не приветливая, как, скажем, у бабушки Дениса. Резкие ноты появлялись в голосе, когда она говорила о моей маме. «Ольгу - не люблю! И Антона не люблю!» Не помню, спрашивал ли: а меня? - может быть, и сама отвечала: «А тебя люблю, Сержик» - и целовала в лоб.
        Удивительное сходство с нами было обнаружено в книжке на иллюстрации к стихотворению Барто. Те же щеки, тот же бублик, а Сережа - в полосатом свитере, точно как у меня. «Если вы по просеке, я вам расскажу, как гулял попросите жук, обычный жук». Когда мы все-таки выбирались погулять, было величайшим подвигом дойти до «вторых туй», высаженных полукругом. Эта аллея была такой долгой, широкой, она вела куда-то в запретное, запредельное, и уговорить басику пройти еще десять шагов (а вдруг аллея кончится и начнется что-то другое?) было трудно, почти невозможно; приходилось возвращаться. Когда я взрослыми шагами прошел ее с другого конца за пять или шесть минут, я впервые почувствовал обратный рост деревьев. Из давно проданной кому-то квартиры, так долго пустовавшей после бабушкиной смерти, все уже выветрилось, и пыль стерли, и обои новые поклеили, и телевизор снесли на помойку. А сливы, от которых меня однажды вырвало, нельзя же есть в таких количествах; а вставная челюсть, овощной магазин с характерным запахом земли, окна роддома напротив, горевшие в темноте мертвенным люминесцентным светом, жуткий
бабушкин храп «хрр-аш-аш», гоголь-моголь, яйцерезка, тертые яблоки с сахаром; а как вдруг тревога повисла в воздухе, когда взрослые стали чего-то недоговаривать, исчезать, оставлять меня с маминой подругой; а как потом, уже после похорон, басика открывает мне дверь, приглашает зайти, как ты вырос, говорит, и на лице синяки, и пахнет чем-то старческим, и надо куда-нибудь просыпаться, не прощаясь; шестое марта 1992 или 1993 года, папа точно не помнит, - это так показательно, что и я не хочу уточнять; ничего кроме памяти, хоть и живу я в страхе что-то не успеть почувствовать до того, как кончится я и начнется кто-то другой, одна только память, зачем-то возвращающая меня в мои сны, в мои подъезды, в мое нигдетство.
        Виктория Головинская
        АНГЕЛИКА
        Т, с любовью и мерзопакостью
        При ней всегда ссорятся парочки.
        Мужчин прошивает насквозь чем-то очень душным, взваренным, пресным - домашним, - раствор этот становится до того концентрированным, что они взрываются, хлопают дверью, говорят: никогда больше! Говорят: я сам по себе! Исчезают с концами. Думают: не вернусь!
        Женщины ревут на кухоньке, говорят: да он никогда, никогда раньше… я не знаю, что нашло. Она молчит, она знает прекрасно: инь вышел из берегов, женского стало слишком много, он все равно не выдержал бы, но позже. У подруги еще оставался в запасе месяц, год, десять, было бы счастье, отравленное его вспышками ярости, его молчанием, его «как я устал». Дозы смешивались бы, переходили одна в другую: сперва на десять частей счастья одна часть яда, потом наоборот. Потом бы ее рвало, отравление, его колотило бы, передоз.
        Им не надо было быть вместе с самого начала.
        Ангелика видит все наперед. Ангелика спасет их сейчас, она даст им шанс осознать все как можно раньше, не загубить свою жизнь, быть свободными для новых встреч и новой - настоящей - любви.
        Они и сами поймут, но позже, надо помочь, думает Ангелика, дурацкое имя, выбрала сама в шестнадцать, буковку «г» вместо предсказуемой розово-книжной «ж» выписала сама твердым почерком. Разругалась с родителями, хватило пороху устроить всю эту возню с документами, полноватая паспортистка смотрела жалостливо, называла дочкой, пыталась отговорить.
        А назад теперь менять как-то глупо, даже мама уже смирилась, зовет, правда, Аней, а Ликой никак.
        Без меня они не справятся, думает Ангелика, надо помочь. Но как же это тяжело, господи.
        Она делает вдох.
        Ты пойми, он же не ценит тебя, он не видит, какая ты настоящая, какая ты нежная, говорит Ангелика.
        Ты пойми, настоящее - оно не такое, это когда ясно и свет, когда ты уверена, когда нет срывов, нет сомнений.
        Ты пойми, это просто страх остаться одной. А одна ты не будешь.
        Подруга говорит: ты мой ангел, Ангелика, спасибо тебе, да, я понимаю, я теперь вижу. Вижу ясно, а помнишь, тогда, в субботу? А как мы на дачу собирались, а он? А суп мой ему не понравился? Ты мой ангел-хранитель, Ангелика, спасибо тебе, да. Оставайся сегодня?
        Потом они пьют вино, курят крепкое, а потом травку - подруга с мстительным блеском в глазах извлекает пакетик из заначки, припас? Ну вот на тебе, это нам ты припас, а сам перетопчешься… а вот еще как он тогда меня из аэропорта, да? Ссскотина.
        Потом, конечно, целуются, подругины губы изгибаются чуть грубее и яростней, чем взаправду. Бокал вдребезги, ванна, зеркало, Ангелика смеется и ведет ее за руку, видишь, видишь, какая ты? Смотри на себя, ты прекрасна, прекрасна.
        Утром они просыпаются поздно, подруга еще ночью кинула шефу строгую эсэмэску про внезапное что-то там, а Ангелике никуда не надо. Они устраивают завтрак у Тиффани, такая у них игра. Красивая жизнь, остатки икры с Нового года, омлет и клубника, ну и что, что замороженная. Строят лицом непривычные гримаски, складывают губы трубочкой, говорят чуть громче, чем всегда, много смеются.
        Когда случайно сталкиваются - кухня маленькая, суета деланно оживленная, не разойтись, - отпрыгивают по углам, как две ошпаренные кошки, и, перебивая друг друга, торопливо заговаривают о сцене из какого-то фильма, музыке, черте в ступе, а вот еще, помнишь? Ага. Отводят глаза.
        Потом Ангелика долго едет домой. От подруги до нее не сорок, конечно, тысяч, но много, действительно много. И видятся они нечасто, да и какая она, в сущности, подруга, покачивается в голове у Ангелики в такт поезду. Встречаемся раз в полгода, да даже и не встречаемся - пересекаемся, пьяный щебет, пустота. У Ангелики похмелье, усталость, и хочется быть беспощадной.
        Дома Ангелика первым делом идет к холодильнику, достает что придется, ест прямо так, не разогревая, из сковородки.
        Она отдала так много сил, ей тяжело, она вычерпана до донышка, надо восстановиться. Ангелика медленно тянет внутри головы ленту мыслей: не зря, не зря, она правильно поступила, да, накормила собой, ну и что, зато помогла - не подруге, неважно, просто хорошей девушке - помогла разорвать круг. Помогла выбраться из этих отношений. Бес-перс-пек-тивных, слово крутится будто на замедленной перемотке. Ангелика засыпает.
        И просыпается резко, рывком, от дребезжания телефона.
        Сбивчиво, радостно, взволнованно плещется в трубке голос подруги - нет, просто хорошей девушки: знаешь, мы снова вместе, он пришел, и мы говорили так долго, так честно, вот как вчера с тобой, он понял, и я поняла, и спасибо тебе, если бы не ты… мы ждем тебя завтра на ужин, не можешь? Ну когда-нибудь в другой раз, обязательно пересечемся, спасибо, спасибо, тебе от него привет.
        Ангелика сворачивается в тугой комок, становится меньше, меньше, вот-вот исчезнет
        плачет навзрыд, стараясь не думать о том, какие у него пальцы, какие у него нежные губы
        как хочется, чтобы он прикасался к ней, к ней, только к ней
        Ангелика засыпает и наконец-то видит во сне все по-настоящему.
        Улья Нова
        УВЛЕЧЕННАЯ
        Они отдыхали в постели. Трещал телевизор, еще минуту назад заглушавший их басистые, хриплые стоны. Светлана гладила седеющие волосы мужа, прикрыв пледом белые текучие ляжки - рожавшей женщины под сорок, имеющей склонность к полноте.
        - Она уже час там. Это что-то новенькое.
        - Успокойся, все подростки через такое проходят.
        - Мне плевать на всех, это моя дочь. Надо поговорить с ней.
        - Только, пожалуйста, тактичнее. Скажи, что занимать надолго ванную неприлично. Вот когда будет жить одна, пусть запирается в ванной на целый день. Может, она парится? Или у нее проблемы с кишечником? Я говорил: не надо было курочить стену и совмещать туалет с ванной.
        - Боюсь, у нее совсем другие проблемы. Плюс к тому - тройка по геометрии уже во второй четверти. Ты что, не понимаешь: наша дочь - кандидат вылететь после девятого класса. Что тогда - училище? Ты представляешь, кто там учится? А в платных колледжах знаешь сколько требуют за семестр? Потом, прежде чем туда поступать, надо решить, чего хочешь. А она чего хочет? Запираться в ванной по часу? В моей семье уже три поколения с высшим образованием, и вот дочь - в училище. Весь офис будет смеяться. Представляю, как моя секретарша удивленно выкатит глаза и спросит, что же я не могла договориться и сунуть учителям. А я, между прочим, училась сама. Мы и представить себе не могли - платить учителям. Тем более запираться в ванной по часу. Я уже не могу с ней справиться. Она молчит, хамит, хлопает дверью.
        - Вообще, я пока ничего подозрительного не замечал. Из школы приходит вовремя, никто ей не звонит, в комнате всегда чисто, пока не курит.
        - Оставь меня, - отрезала Светлана и углубилась в журнал.

* * *
        Лязгнула задвижка. Из ванной выскользнула бледная фигурка и исчезла за дверью другой комнаты. Через некоторое время, когда Светлана заглянула - позвать ужинать, она застала дочь в кровати читающей какую-то книгу, которую та быстро спрятала при появлении матери.
        - Иди ужинать. Что это там у тебя, Мопассан?
        - О чем ты, - пожала худенькими плечами Яна и молча прошла на кухню.
        Ела, опустив глаза в тарелку. Молча ушла в свою комнату.
        - Ты посмотри: у нашей дочери переходный возраст.
        - Что же она не скажет? Мы бы ей как-нибудь помогли.
        Они сидели за столом у кухонной стенки со встроенной в нее всякой всячиной, призванной создавать домашний уют, - тостером, кофемашиной, посудомоечной машиной, микроволновкой. Серо-голубая стенка подсвечивалась тремя маленькими лампочками, что придавало кухне сходство с баром и космическим кораблем.
        - Неужели ты так прямо сказала родителям - привет, у меня переходный возраст…
        - А что ты считаешь его началом?
        - Ну это как раз… ну как бы сказать… когда… Сама знаешь.
        - Ты тоже запирался в ванной? - Усмехнувшись, Светлана пригладила свои густые вихрастые волосы, выгнула спину, ее пышная грудь стала еще ощутимее, и муж - человек уже немолодой, все же инстинктивно потянулся через стол.
        - Да, но я решал это быстро, под душем, это занимало не более пяти минут. Думаю, родители и предположить не могли, чем я там занимаюсь.
        - А меня научила подружка. Мы устроились на лето подрабатывать вожатыми под Сочи. Было так скучно: ни одного мальчика нашего возраста или постарше. И как-то, слово за слово, подружка спросила, трогаю ли я себя во сне. Я удивилась - как это. Она намеками, стерва, по-детски объяснила. Я в ту же ночь испробовала все это под одеялом. Мне понравилось. И нравилось до встречи с первым мужем.
        - И сколько тебе тогда было?
        - Шестнадцать. В восемнадцать я зачем-то выскочила замуж. А в двадцать, встретив тебя, поняла, что поспешила. Тем более у нас с тобой получилась Яна.
        - Четырнадцать - не рановато ли?
        - А они сейчас взрослеют быстрее. Я в четырнадцать в куклы играла, а она вон уже книжки под одеяло прячет. И потом, они как-то сейчас сами до всего доходят. Из журналов, из газет, из интернета. И в ванну на три часа. А родителям - бойкот.
        - Кстати, знаешь, одним из ярчайших воспоминаний моей юности было, как мы с другом лет в пятнадцать наблюдали в бинокль: пьяный на даче делал это. Он в соседнем доме жил - на втором этаже. Прямо из чердачного оконца удобрял сирень…
        - Маньяк какой-то!
        - Не, парень старше нас года на два. Такой худой, высоченный, задумчивый. Помню, кажется, в армии погиб, сам себя нечаянно подорвал гранатой.

* * *
        Раковина, унитаз и ванна были искристо белыми, невыносимо чистыми. Яна крутанула кран. Полная тугая струя веером рассыпалась об ее руки, которые почувствовали щекочущую прохладу тяжелой воды.
        Яна сидела на холодном краешке ванны, широко раздвинув ноги. Перед ней на раковине, возле мыльницы, лежал целый арсенал пластиковых флакончиков мал мала меньше. Один из них был голубой, потом следовали розовый, лимонный, салатовый. Их было приятно держать в руках - из-за тонкой шероховатой резины, натянутой на пластмассу.
        Она взяла самый большой, потрясла, открутила мягкую крышечку. Сосредоточенно, нахмурив брови и сузив глаза, приблизила губы к пластмассовому колечку и осторожно подула в него. Невидимая пленка - тончайшее стеклышко монокля - задрожала, негодуя выгнулась и, переливаясь, начала растягиваться.
        Яна подула сильнее. Таинственно и важно пузырь задрожал, замкнулся, оторвался, на некоторое время невесомо замер в воздухе и вот уже начал плавно опускаться ниже, ниже, отражая искаженные ромбики белого кафеля, кокетничая со светом. Он плыл, медленно и напыщенно кружась вокруг своей оси, то мягко светясь оранжевым, то мерцая зеленым, то облачаясь в радужные разводы бензинового пятна. Вслед за ним уже летели второй, третий, четвертый - такие же большие, а потом целая компания пузырей поменьше, пущенных один за другим, маленьких, не успевших вырасти и окрепнуть пузыренышей, которые, сталкиваясь друг с другом, лопались, брызгая в Янины смеющиеся глаза мелкими капельками шампуня.
        Между тем первенец, не предчувствуя беды, опускался в лужицу в самом сердце унитаза, ярко-белого, как орхидея. Коснувшись воды, тонкая оболочка надорвалась. Пузырь, сверкнув напоследок нежно-розовым, лопнул и исчез. За ним лопнул, коснувшись пола, второй. И вскоре воздух ванной наполнился запахом цветочного шампуня.
        Свет заключал тонкий мыльный шар в нежно-розовые и сверкающе-синие объятия. На каждом пузыре светилось маленькое яркое пятно лампочки, тускло мелькали вытянутые очертания ванной. Молодые пузыри некоторое время легко кружили под потолком. Потом они будто бы задумывались, тяжелели от мудрости, старели на глазах. Нехотя, робко покачивались все ниже и ниже - к угрожающе раскрытому белому зеву унитаза. К уголку раковины. В каждом из них было свое маленькое улыбающееся личико Яны с распахнутыми глазами. В каждом из них она медленно кружилась в оранжево-зелёном сиянии.
        Яна ни о чем не думала. Ей хотелось выдуть большой пузырь и наблюдать, как он тяжело, нехотя кружась, упадет на синий кафель пола. Еще не отделившийся от пластмассового колечка прозрачный шар, сверкая мыльными радугами, неповоротливо вращался, разрастаясь. Яна мечтала выдуть несколько пузырей-великанов, но получилось только один раз. Он был огромный, овальный, неповоротливо покачивался, слегка вытягиваясь на лету. Он неохотно и угрюмо падал, будто бы ворча и пыхтя. И лопнул, еще не коснувшись краешка раковины. За ним вдогонку жизнерадостно летел целый сноп беспечных и невесомых хохочущих пузырьков.
        Наблюдая за ними, Яна, как всегда, забылась и снова долго не слышала настойчивый стук в дверь ванной.
        Вера Кузмицкая
        THE WINNER TAKES ALL
        Марик сидит на моем подоконнике и развязно болтает ногами. Я смотрю на то, как работают его коленные суставы, и чувствую, как у меня повышается давление.
        - Слушай, ну это все несерьезно, - говорит он мне. - Нет, - подумав, добавляет, - все это даже омерзительно. А ему стоило бы носить майку с твоей фотографией на груди и подписью: «Я с ней спал. God bless the idiots and pituitary hormones».
        Он паскудно тянет - «хэмоооооунз», гнусно хихикает и запускает зубы в яблоко. Я готова его придушить. Зубы Марика далеко не безупречны, от этого желание пропахать странгуляционную борозду на его кадыкастой шее только усиливается. Но я ничего не могу сделать: обложить скудными запасами мата, выгнать на улицу к чертовой матери, запихать в облыжную глотку огрызок яблока, купленного на последние, кровные мать-подери-деньги, - я не могу сделать даже этого. Я ничего не могу сделать уже так давно, что даже неудобно об этом говорить; Марик появился еще раньше, но вряд ли только поэтому его ничего не удивляет.
        Я возвращалась с работы и привычно находила Марика сидящим на пороге, уже почти не удивляясь, - находила по запаху. Он курил вонючую пахитоску, шумно стряхивал с нее пепел на деревянный пол, тошнотворно щелкая ногтями, и ухмылялся - ей-богу, ухмылялся.
        - Приветствуем участников логопедического забега жайро-де-пари! - Он издевательски воздевал руки горе, мое лицо медленно оплывало в туповатой гримасе - смеси бессильного бешенства и щенячьего восторга. Марик считал своим долгом проехаться по тому, чем я занимаюсь, в мои обязанности входило впускать его в дом и приносить тапки в беззубых ладошках. Тапками он, впрочем, брезговал.
        Первые десять минут обычно уходили на ритуальное обнюхивание под сурдинку - разделку овощей: как дела, как сажа бела, а ты, ну-ну, нет-нет, не пересоли, дура, не реви.
        - Я не реву, это лук! - гордо отвечала я.
        - Ну-ну, - снисходительная ухмылка в ответ.
        Он мало говорил о себе, он вообще мало говорил, ему и не нужно было. Марика хотелось возложить на стол - бережно, как фреску эпохи Возрождения, на десяти подушечках пальцев, а потом долго любоваться и изнывать от зудящего желания дополнить его недостающим отколовшимся фрагментом нижнего правого угла, потерянным задолго до того, как в мире началась вся эта пошлость с телевидением, женскими брюками и расщеплением ядра атома. Он был идеален, насколько идеальной может быть благоприобретенная ущербность.
        Зато много говорила я, размахивая руками, рассказывала об унылой работе, каких-то необязательных Пустяках и личной жизни - такой же необязательной и унылой. Он чистил ногти зубочисткой, качая головой, изредка хмыкая и подбадривая в особо патетические моменты: «Ну-ну, да ты что» или «Не реви, дура».
        У нас не было ничего общего, кроме пары книжек, прочитанных мною по чьей-то указке, а им - по какому-то недоразумению, да, пожалуй, одних похорон, невразумительных и постыдных - вдвойне постыдных, потому что тогда мы и переспали - через два часа знакомства и полторы бутылки портвейна «Алушта», в кухонной подсобке, пропахшей луком и паленым маслом, в первый и последний раз. После этого я лежала пластом сутки, обмирая от похмелья, омерзения к себе и клятвенно обещая:
        а)никогда больше не пить;
        б)никогда больше не откровенничать на похоронах / свадьбах / пересадках в аэропорту (нужное зачеркнуть);
        в)никогда больше не видеть Марика;
        г)никогданикогданикогда.
        Я натягивала на лоб дряхлый пододеяльник, проваливаясь в пучину очищающего самобичевания, а ровно через неделю пришла домой и наткнулась на Марика, безмятежно пускающего клубы вонючего дыма в мои коленки.
        - Проходил мимо, дай, думаю, зайду, - объяснил он мне.
        Я пожала плечами, даже почти не удивляясь тому, где он взял мой адрес, и молча впустила его внутрь.
        - И да, кстати, вот только не надо меня демонизировать, - небрежно бросил Марик. - Твой адрес мне дал Логвин, - и захлопнул за собой дверь.
        Мы благостно напились, вяло поругались из-за тех самых книжек, а в три ночи я уложила его спать на дорезанной гостевой раскладушке и еще час слушала, как он ворочался, вздорно скрипя ржавыми пружинами. Когда я проснулась, его уже не было. Меня взбесила эта кинематографичность, я ушла на работу в растрепанных чувствах, еще раз пообещав себе, что больше никогда, но уже менее уверенно. А через четыре дня он опять сидел на пороге и аккуратно щелкал челюстью, выпуская удушливые колечки мне в коленки. Я молча подала ему ключи.
        - Может, переспать с тобой - исключительно в рамках благотворительности? - Марик хватал меня за плечи, разворачивал к себе и впивался мне в плечо неискренним ртом.
        - Лучше яблок в детский дом купи, - беспомощно огрызалась я в ответ.
        - Надо же, у нашей детки растут зубы, будет их семнадцать! - откровенное веселье в ответ, руки сотрясаются, мягко опускаются, исходная позиция на подоконнике снова занята.
        Мысли о постели приходили в голову, но с ходу отметались ввиду вопиющей крамольности: как можно хотеть фреску эпохи Возрождения, пусть и с недостающим фрагментом.
        Я практически ничего о нем не знала: вроде как недоученный химик, иногда музыкант, переводы, мама рано умерла, детство в Казахстане, гайморит, стойкое отвращение к блондинкам и Уэйтсу, не так уж мало за три года непорочной дружбы, - информация дозировалась, как настойка женьшеня - по капле за каждый год, не принимать позже чем за шесть часов до сна. Обо мне он знал не в пример больше, за что я себя регулярно и без особого удовольствия проклинала.
        Мы ели обязательный салат, смотрели обязательного Годара, переругивались и расходились по углам. На ночь он долго шуршал горячим душем, а я курила в форточку, бессвязно и обреченно думая о том, что завтра нужно встать пораньше, пора худеть и что вообще, черт возьми, происходит.
        - Пора худеть! - возвещал Марик, выплывая из клубов пара, и щипал меня за бок.
        «Зачем ты сюда приходишь?» - примерно раз в два месяца задавала я вопрос, безнадежный, как покупка билета моментальной лотереи. Впрочем, я никогда не знала, что услышу в ответ на этот раз. «Ну, у меня все хорошо, дай, думаю, зайду», - вальяжно-щедро объяснял Марик, когда у него было благодушное настроение. «Зачем ты все портишь?» - часто брезгливо морщился. А иногда искренне удивлялся - мол, и правда, чего это он. Хотя чаще всего просто молчал в ответ. В такие моменты как никогда хотелось его прикончить. Но если уж совсем честно, я сама вряд ли хотела знать, зачем он это делает и что, черт возьми, происходит на самом деле.
        Иногда он пропадал на несколько недель, и тогда я тупо шаталась по комнатам, перечитывала те две книжки, чтоб им сгореть, затем бездумно строгала салаг - в таких количествах, что им можно было накормить группу продленного дня. Каждый вечер я неслась домой, шумно топая по шаткой деревянной лестнице, и дрожащими пальцами засовывала ключ в скважину в надежде, что замок провернется - ведь у него же есть ключ, он должен сегодня прийти, обязательно, хоть раз. Но дверь открывалась безо всяких приключений, я брела на кухню, доставала салат, томно киснущий в холодильнике, отправляла его в унитаз и усаживалась на подоконнике, поджав к подбородку коленки. Но Марик всегда объявлялся - именно тогда, когда мне казалось, что я больше никогда его не увижу, - и тогда желание удушить капроновой леской из соседского спиннинга возрастало с утроенной силой. Это была какая-то игра с недоступными мне правилами, мутными целями и заведомо отсутствующим главным призом, чего нельзя было сказать о победителе. The winner takes all: ключи от барачной халабуды в самом, надо сказать, центральном районе, подшивку «Иностранки»,
сувенирное датское мыло и голову соперника со всеми ее куриными потрохами. Иногда ночью, после обязательного салата, я долго смотрела в потолок, прислушиваясь к сопению из угла, и шевелила губами, пытаясь понять, где у него кнопка, и не могла. И жутко злилась на себя из-за страха - вдруг это был последний вечер, а я ничего не успела - ни отыграться, ни толком удушить, ни получить хоть какие-то вразумительные объяснения, при том что достаточно смутно представляла себе, объяснения чего я хочу получить, и даже подозревала, что лучше их не получать, ни к чему это вовсе, и дело тут не только в Марике, - и это было еще страшнее.
        The winner takes all, однажды и правда был последний вечер. То, что он был последним, я поняла несколько недель спустя, приехав от больной тетушки, к которой меня срочно вызвали - досмотреть некому, у детей все равно каникулы, посидела бы со старухой. Я помчалась впопыхах; выхаживала, драила огромный дом, не до всего мне было, а вернувшись, столкнулась с соседкой.
        - Тебе тут конверт, приходил такой - тщедушный, воспитанный. Нет, ничего не говорил, просил передать, все, баста.
        Я стояла и молча смотрела на ключи, и мне почти не было грустно, ну разве что чуть-чуть, ведь хоть что-то мы успели - в тот по-настоящему последний вечер, задолго до моего отъезда. После этого вечера были другие, не много, но были - привычные, покойные, с уютной руганью и жухлым салатом, а потом это все закончилось, как будто и не было, да оно и не могло быть по-другому, оно в принципе не могло быть, как понимаю теперь. Но до сих пор, стоит мне закрыть глаза, я вижу, как пускаю в тарелку с салатом адскую смесь луковых и мелодраматических соплей, в тысячный раз костеря себя на все лады за наивную бабскую откровенность на почве новой попытки отдать дань фертильности; Марик сидит на облупленном подоконнике, беспечно болтает ногами, смачно вгрызается в лежалую грушу и вдруг говорит:
        - Просто ты смешная.
        Я зависаю над тарелкой, бестолково кручу головой: что, что?
        - Ну, я хожу сюда, потому что ты смешная. - Он делает неопределенный жест рукой: - Я не могу объяснить. Только смешное имеет смысл и теряет его, как только смешным быть перестает, потому что приходится начинать думать, а как только ты начал думать - все, каюк, пора делать ноги. И мне нравится, что я живу смешную жизнь в смешном городе, слушаю смешную музыку, курю смешные сигареты, и все, что я делаю, довольно-таки смешно, если так подумать. Если подумать, конечно, - чего лучше не делать, - я надеюсь, ты понимаешь, о чем я.
        Я глупо хлопаю глазами и обалдело смотрю в прямоугольник окна. За окном садится дородное июньское солнце, слышно, как звенит чей-то велосипед, гулко цокают каблуки, впиваясь в брусчатку, и я не могу разглядеть лица Марика, я даже на какой-то миг забываю, как он выглядит, но это совершенно неважно; из-за его спины льется свет, он пробивается через щели между руками и мягко обволакивает его голову, я закрываю глаза, и на изнанке век остается солнечная клякса. Ложка медленно вязнет в огурцах, Марик говорит что-то очень певучее и, видимо, жутко важное, но я не хочу об этом думать, потому что лучше вообще не думать, как он прав, ох. Алая клякса перед глазами распадается на точки, в шею мне утыкается острый подбородок, прохладные руки бережно обхватывают шею - десятью подушечками. Салат безнадежно завален, мы медленно раскачиваемся, по векам бегут губы - мелко, сухо. Клякса постепенно растворяется и перед тем, как окончательно исчезнуть, складывается в тот самый фрагмент из нижнего правого угла, который казался безнадежно потерянным. Это лук, все это лук, я закидываю голову и смеюсь, вытягивая вперед
указательные пальцы, пытаясь нащупать губы напротив, не надо ничего говорить, пожалуйста, это и правда очень смешно, как я раньше этого не понимала, только ничего не говори, пожалуйста, а я обещаю, что не открою глаза, я не буду ничего портить, только не надо ничего говорить.
        Виктория Райхер
        ВЕНЕРИНА МУХОЛОВКА
        ИЗ ЦИКЛА «ПСИХОСКАЗКИ»
        Кит поднял голову. На пороге, понурившись, стоял Крот.
        - Принес? - спросил Кит, заранее зная ответ.
        Крот прошел в комнату, швырнул в угол пустой пакет и завалился на диван.
        - Не принес, - сам себе ответил Кит и снова углубился в книгу.
        Вошла Клара, подняла пакет с пола и унесла. Кит читал, время от времени перелистывая страницы. Крот пыхтел на диване. Через какое-то время он поднялся, подошел к Киту и встал за его плечом.
        - Я хороший, - сообщил Крот плечу.
        - Хороший, - согласился Кит, не отрываясь от книги.
        - Я полезный! - добавил Крот.
        - Нет. - Кит перелистнул страницу.
        Крот скривил губы, собираясь заплакать.
        - Я Кларе скажу!
        - Я ей сейчас сам все скажу, - пообещал Кит, почесав Крота за ухом. - Не реви. Когда я в первый раз ходил за хлебом, я даже до булочной не дошел.
        На обед была вареная зеленая фасоль. Она лежала на блюде, свешиваясь с него вареными зелеными боками. Крот печально смотрел в тарелку.
        - Я не люблю фасоль, - сказал он, тяжело вздохнув. - Я люблю яблочные пироги.
        - Пожалуйста, - оживилась Клара, - не проблема. Пусть кто-нибудь сходит за яблоками, и я с удовольствием испеку пирог. Даже два.
        Кузя переглянулась с Кротом и сделала вид, что это ее не касается. Крот поежился и еще глубже вжался в стул.
        - Вот, - сказал Кит, указывая на них обвиняющим пальцем. - Твое разлагающее влияние.
        Клара хитро посмотрела на него из-под длинных ресниц и предложила:
        - Сходи за яблочками?
        Кит встал и вышел из-за стола. Из соседней комнаты донесся скрип письменного стола.
        - Да, - сказала Клара, - мое разлагающее влияние.
        На ужин снова была фасоль.
        - Ну послушай, - ласково сказала Кузя, - это же несложно. Ты заходишь, вот так…
        Она встала и открыла перед собой воображаемую дверь.
        - Потом говоришь: «Дайте, пожалуйста, два килограмма яблок».
        - Три, - вставил Кит.
        - Три, - кивнула Кузя. - Потом подаешь деньги, берешь пакет и уходишь. И всё!
        - И всё, - повторил Кит. - Очень просто.
        - А потом, - мечтательно сказала Клара, - я испеку пирог.
        - Два, - застенчиво поправил ее Крот и взял пальто.
        - Два! - согласилась Клара. - Один - тебе. Лично.
        - Мне лично, - повторил Крот и улыбнулся, показав на секунду ямочки на щеках.
        На улице было довольно тесно. Крот шел, надвинув шапку до самых бровей и лавируя между прохожими. Возле овощного магазина он затормозил и попятился - из дверей выскочила девочка с клетчатой сумкой.
        - Бабушка! - закричала она на всю улицу. - Бабушка, иди скорей! Я очередь за апельсинами заняла!
        Крот, которого криком девочки отнесло на два метра от входа в магазин, выбрал момент, когда девочка отодвинулась на несколько шагов, а ее бабушка еще не появилась, сделал глубокий вдох и боком пробрался внутрь. Внутри, поперек магазина, стояла двадцатиголовая сороконожка. Она извивалась, крутилась и болтливо общалась сама с собой. Крот вошел и по-прежнему боком дошел до яблок. Они успокаивающе пахли сырой землей.
        Теперь сороконожка обступала Крота со всех сторон. Часть голов у сороконожки была повыше, часть - пониже, какие-то головы носили волосы, а некоторые были без волос. На каждой голове был рот, почти все эти рты были открыты, и в каждом мелькали заметные белые зубы.
        «Если бы они еще не издавали звуков», - подумал Крот. Он решил немножко постоять на месте и подумать о яблочном пироге.
        - Мальчик, выбирай быстрей, - сказала одна из голов, в белой шапке с вязаным цветком. - Люди ждут.
        Крот потянулся к яблокам и уронил пакет.
        - Безобразие, - сказал женский голос за его спиной. - Я на полчаса с работы вышла, а ты тут копаешься. Ну бери же, бери.
        Пакет забился куда-то под прилавок, и Крот встал на колени, чтобы его достать. Теперь возле яблок торчал его зад, обтянутый зелеными штанами. Проклятый пакет не желал вылезать. Крот вполне его понимал: под прилавком было темно и тихо. «Я дам тебе кусочек яблочного пирога», - шепотом пообещал он пакету, поддел за торчащее ухо и потянул наружу. Пакет подался вперед, недовольно шурша. Когда Крот встал, вокруг не осталось ни одной головы из тех, кто стоят там раньше, - видимо, они набрали яблок и ушли.
        - Мальчик, давай быстрей, - сказала какая-то совсем другая голова, которая, наверное, не была виновата, что голов на свете много, а слов - мало, поэтому слово «быстрей» приходится использовать чаще, чем все остальные слова. Яблоки прыгали в ладонь и выпрыгивали из нее в пакет. Пока Крот был занят яблоками и шевелился, на него, кажется, даже никто не смотрел. «Молодцы», - похвалил он яблоки. И тут заметил, что вредный пакет - видимо, пока прятался под прилавком - успел порваться, поэтому теперь каждое яблоко проделывает долгий путь: из ладони в пакет, а из пакета - на пол. Пол был грязным, и золотисто-красные яблоки очень его оживляли.
        - Безобразие, - сказал женский голос. - Хулиган.
        Крот представил, как сейчас будет ползать по полу, собирая яблоки по одному, а вокруг будет стоять болтливая сороконожка, толкаясь ногами. Яблоки будут бегать и прятаться в разных местах, а одно обязательно скатится в лужу.
        - Мальчик, что ты копаешься?
        Крот оглянулся. Вплотную к нему стояла сороконожка и во все глаза смотрела ему в лицо. Он решил попробовать сделать так, как ему когда-то велела Кузя. «Не обращай внимания на людей, - говорила она. - Делай вид, что ты один. Тогда и тебя не заметят».
        Крот сделал вид, что он один, развернулся, толкнув кого-то в живот, и выбежал из магазина.
        Снаружи стояла Кузя.
        - Никак? - спросила она, подходя к Кроту.
        Он мотнул головой.
        - Ну и ладно, - сказала Кузя, разворачиваясь. - Нужны они нам, эти яблоки. Можно и на фасоли прожить. А в следующий понедельник папа пойдет в магазин.
        Крот шел за ней, постепенно приходя в себя. У Кузи было пальто с рыжим хлястиком на спине. На хлястик с двух сторон пришили большие пуговицы, отчего казалось, что хлястик смотрит двумя глазами. Крот ему подмигнул, а хлястик ему улыбнулся. Он всегда улыбался.
        - А чего ты пришла сюда за мной? Дома кто-то есть?
        - Да, - отозвалась Кузя, не оборачиваясь. - К Кларе в гости пришла Руфина.
        - Тогда в парк? - спросил Крот, беря правей.
        - Ага, в парк. Семечек хочешь? - Кузя порылась в кармане. - У меня остались. Ты же свои уже съел?
        - Съел, - согласился Крот, протягивая сложенную лодочкой ладонь. Семечки приятно шуршали, и Крот подумал, что они, пожалуй, не хуже яблочных пирогов.
        Кит сидел за столом и читал. Под закрытой дверью лежала влажная тряпка, затыкавшая щель. Верхние дверные углы были приклеены к стене широкой липкой лентой. Когда Клара снаружи подергала дверь, лента заскрипела, но не поддалась.
        - Сейчас, - не оборачиваясь, сказал Кит. - Я дочитываю.
        - Кит, все ушли, - сообщила Клара двери. - Ты можешь выходить.
        Она нажала, и на этот раз дверь открылась под громкий треск липкой ленты.
        - По-моему, от голоса липкая лента не спасает.
        - От голоса Руфины спасает только ядерная бомбардировка. - Кит оторвался от книги. - В смысле заглушить.
        - Я не смогла организовать ядерную бомбардировку. Я сама узнала за полчаса.
        - И тебе было неудобно сказать, что ты занята, - продолжил Кит.
        - Но я же не занята, - сказала Клара. У нее болела голова. - Дети еще не вернулись?
        - Они не рассчитывали, что все так быстро кончится. А кстати, зачем она приходила?
        - Сказала: «Хочу поздравить». Ты, случайно, не знаешь, с чем меня можно было бы поздравлять?
        - Тебя? - Кит нахмурился. - День рождения у тебя в апреле, Новый год - в январе, Восьмое марта - в марте… Не знаю.
        - Вот и я не знаю, - вздохнула Клара. - Но она принесла подарок.
        Клара поставила на стол небольшой горшочек с чем-то зеленым внутри.
        - Что это?
        - Венерина мухоловка.
        Кит крутнулся на стуле и склонился над зеленым горшочком.
        - Какая мухоловка? Венерино что?
        - Венерина мухоловка, - повторила Клара. - Семейство росянок. В общем, оно ест мух. То есть она.
        - Если «венерина», то, видимо, она, - бормотал Кит, разглядывая зеленые ростки. - Выглядит, надо сказать, довольно непристойно.
        В горшочке сидело несколько толстых коротких стеблей, каждый из которых увенчивался чем-то вроде распахнутой волосатой ракушки. Створки ракушек были красного цвета, а само растение - зеленым.
        - Сам ты выглядишь непристойно, - сказала Клара. - А оно - природа. В природе ничего непристойного нет, в ней все - результат естественного отбора. Вот, смотри. Внутрь одной из створок кладут муху. А оно ее цап! - и ест. В инструкции написано, что ему хватает полмухи в неделю.
        Кит осторожно потрогал кончиком пальца поверхность одной из ракушек. Ракушка немедленно схлопнула створки. Кит отдернул палец.
        - А что она еще ест? Кроме мух?
        - Еще - сырое мясо. Только без соли, соль ей вредна.
        - Ну хорошо. - Кит снял очки и стал протирать их подолом Клариной кофты. - Соль ей вредна, зовут ее венерина мухоловка, и ее непристойный вид - это результат естественного отбора. Но скажи мне, пожалуйста, где мы возьмем ей мух?
        Крот стоял на подоконнике с полотенцем. Кузя смотрела снизу.
        - Левей! - командовала она, и Крот сдвигался на сантиметр левей. - Правей! - кричала Кузя через минуту, и Крот балансировал на одной ноге.
        - Упадешь, - сказала Клара, заглядывая в комнату.
        - А мухи? - возмутилась Кузя. - Ты же знаешь, мы за всю неделю не поймали ни одной. Животное страдает.
        Клара покосилась на венерину мухоловку на столе.
        - Так по нему и не скажешь.
        - На обед опять фасоль? - осведомилась Кузя в спину выходящей Кларе. Крот тем временем махнул полотенцем в последний раз и спрыгнул с подоконника.
        - Я тебе говорю, это не муха, это пятно на потолке. Оно за полтора часа ни разу не шевельнулось.
        - Других все равно нет, - отозвалась Кузя. - А в магазин папа только в следующий понедельник пойдет.
        - Фасоль, - печально констатировал Крот.
        - Росянки не едят фасоль. - Кузя сморщилась.
        - Она не росянка, она - венерина мухоловка. Может, съест?
        - Эту фасоль даже Кит уже не ест. А такая нежная девочка съест?
        - Это кто тут «нежная девочка»? - не понял Крот.
        Кузя махнула рукой и пошла отрывать Кита от книги.
        - Нет, - отозвался Кит, не оборачиваясь. - Даже не проси.
        - Но она умрет! - с жаром воскликнула Кузя.
        - Тогда пойди в магазин и купи ей мяса. И нам заодно.
        Кузя умолчала о том, что она уже ходила. Но в мясной магазин зайти не сумела, зато попыталась поймать муху в парке. И ни одной не нашла.
        - Может, у нас остался кусочек колбасы?
        - Если бы у нас остался кусочек колбасы, мы бы давно его съели.
        Кузя всхлипнула. Кит, не оборачиваясь, похлопал ее по плечу.
        - Наша семья не приспособлена к воспитанию росянок, малыш. У всех есть свои ограничения.
        - Она же не виновата… - ныла Кузя, кругами ходя вокруг Кита. - Она же не напрашивалась… Ее же не спросили…
        - Вчера, - Кит придержал книгу пальцем, - Клара дошла до продуктового. И даже зашла внутрь. Продавщица назвала ее «женщина» и сказала, что с такой фигурой так одеваться не стоит. Добавив: «Тем более в вашем возрасте». Ты хочешь, чтобы Клара пошла туда еще раз, чтоб накормить росянку?
        - Теперь понятно, - протянула Кузя, - почему она такая грустная с утра.
        - Кто? Клара?
        - Да нет, росянка! Я думала, Клара ей все-таки что-нибудь купила. Ну… маленькое такое. Клара, кстати, тоже грустная с утра. Я думала, она купила что-то маленькое, за которым не надо внутрь магазина заходить. Говорит, у нее жизнь не удалась.
        Кит присвистнул:
        - Кто говорит? Росянка?
        - Да ну тебя. - Кузя уселась на подоконник и задумалась. Кит продолжал читать.
        Ночью он подошел к венериной мухоловке.
        - Ну чего? Страдаешь?
        Мухоловка молчала.
        - Вид у тебя не очень счастливый. Может, тебе фасоли дать? Хотя эту фасоль уже даже мы не можем есть. Ты понимаешь, она хранится в морозильнике без проблем. А булочки подолгу, к сожалению, не лежат…
        Он закрыл дверь и заклеил верхние углы липкой лентой. Потом достал из ящика перочинный ножик и склонился над горшочком.
        - На улицу я ради тебя не пойду, - бормотал Кит, открывая нож, - выхожу я раз в месяц, по понедельникам. Чаще не могу, хоть ты меня режь. Я бы и резал, только моя семья, к сожалению, такого не ест. Но ты-то ешь!
        Он сморщился и быстро полоснул по пальцу. В росянку закапала кровь. Шепотом чертыхаясь, Кит прижал нож к порезу, нажав посильней. Крови стало больше.
        - Что за ерунда, - разозлился Кит. - Как мясо на жаркое резать, так куски от пальца сами отваливаются. А как для дела, так одна вода?
        Он представил жаркое, шкворчащее на сковородке, размахнулся и рубанул сверху вниз. От пальца отделился маленький кусочек. Кит подцепил его кончиком ножа и сунул в одну из створок венериной мухоловки. Створка захлопнулась.
        - Ну вот. - Он порылся в ящике и вынул пластырь. - Теперь неделю можно не волноваться. Что бы они ни говорили, а я полезный. В отличие от некоторых, которые только и могут с полотенцем по подоконнику прыгать и фасоль ругать.
        Через несколько дней Крот вышел к завтраку и зажмурился. Постоял немножко, потом осторожно открыл глаза. На столе стояла миска со свежими булочками. Рядом в вазе лежали яблоки. Напротив, держась за стул, стояла Кузя.
        - Сегодня понедельник? - спросил Крот.
        - Нет, - ответила Кузя, и Крот понял, что еда на столе - не ее работа.
        В кухню вышел Кит. Рассеянно взял яблоко, стал жевать.
        - Что ты на меня так смотришь? - спросил он Крота, придвигая булочки. - Кто пирога хотел?
        - Я, - прошептал Крот. - Это Клара, да?
        - Клара еще спит. А слишком любопытные могут сами сделать начинку. Сахар на полке.
        - Я сделаю! - вызвалась Кузя. - Клара встанет, а у нас уже все готово!
        - Отлично, - кивнул ей Кит, взял булочку и устроился в кресле, открыв журнал.
        Серые тени плясали в свете настольной лампы. Клара присела на подлокотник.
        - Кит, а где росянка?
        - Росянка? - Кит был невнимателен: он читал газету.
        - Ну, венерина мухоловка, которую Руфина подарила. Такое смешное растение, похожее на распахнутые ракушки. Она сначала стояла на столе, а потом я про нее забыла. Где она, ты не знаешь?
        - За хлебом пошла.
        Клара нырнула за газетный лист. Оттуда на нее смотрел серьезный Кит.
        - Мне лучше не спрашивать, да? - уточнила Клара.
        - Почему, ты можешь спокойно спрашивать. Венерина мухоловка пошла за хлебом. Заодно я попросил ее купить еще муки.
        Клара вспомнила, как быстро захлопывались створки венериной мухоловки, если их трогали пальцем.
        - Да, такую сложно обидеть. Она даже в продуктовом не пропадет.
        - Вот именно, - сказал Кит, углубляясь обратно в газету. - Так что не волнуйся. К ужину будет.
        Ночные тени мягко окутывали кабинет. Кит привычным жестом достал карманный ножик и сел на стол возле заметно подросшей росянки.
        - Как ты тут у меня, трудяга? В прачечную ходила - не обижали тебя?
        Венерина мухоловка молчала. Кит ловко отхватил маленький кусочек мизинца и скинул в створку. Створка захлопнулась.
        - Молодец, малышка. Приятного аппетита. Значит, так: завтра ты перевариваешь, я тебя трогать не буду. А на послезавтра найдется дело. За едой пока ходить не надо, у нас все есть, но послезавтра - первое сентября. Крот идет в школу. И я хотел тебя попросить походить туда вместе с ним. Не пугайся, учиться тебе не придется - Крот отлично соображает. Но ты же знаешь, когда к нему приближаются люди, он…
        Кит рассеянно погладил пальцем одну из раскрытых ракушек. Ракушка захлопнулась.
        - Вот-вот. Об этом я и говорю. А ты у нас самая общительная в семье. Сходишь с ним, хорошо? Да, и вот еще что. Будешь проходить мимо аптеки - пластырь купи.
        Подмигнув росянке, Кит слез со стола. Покосился на медленно светлеющие окна, зевнул и отправился спать, взяв со стола журнал - почитать перед сном.
        Юлия Зонис
        ЗОЛОТОЕ ЯБЛОКО
        Ханс выщипывает мелкие перышки в паху своей девушки. Вообще-то, для этого существует специальная машинка, но Птице нравится, когда это делает Ханс, Машинкой, мол, больнее и дольше. Кроме того, многие знатоки уверяют, что выщипанные руками перья лучше действуют. Вот и сейчас - легкий пушок сыпется на заранее подстеленную простыню, а где-то на другом конце вселенной я выгребаю жетоны из автомата. Жетонов уже столько, что они прут из щели золотым потоком, звеня, раскатываются по полу, и все посетители казино столпились за моей спиной, дышат в затылок, надеясь урвать свою долю везения. Ханс всегда предупреждает меня о Дне эпиляции. Такой уж у нас уговор.

* * *
        Мы были друзьями десять лет, потом он убил меня, потом я три года охотился за ним. И наконец - нашел.
        Все было почти так же, как три года назад. Ханс пускал пузыри. Болтаясь в воде под старым пирсом, со связанными руками, он еще ухитрялся глотать воздух. Живучий, бес. Справа от его головы покачивался ржавый буек, слева - дырявый кондом. Он мог умереть до моего прихода, и это была бы паршивая смерть.
        Я бросил ему канат. Он ухватился за него зубами, и я поволок его на пирс. И сам чуть не плюхнулся в воду: ребята, прикрутившие к его ногам свинцовый груз, знали свое дело. Сам бы я выбрал железо. У оборотней на железо аллергия, и голеней мой дружок бы уж точно лишился.
        Ханс не узнал меня сразу. В глаза ему налилось немало дерьма из-под пирса, а нюх, похоже, тоже отбило начисто. Он валялся на бетоне издыхающей рыбиной, и кашлял, и отплевывался. Только когда нежданный спаситель не поспешил почему-то избавить его от веревок, он поднял голову. И встретился с моим взглядом.
        Мы познакомились тогда, когда Ханс решил угнать свою первую тачку. Ему не повезло. Это оказалась моя тачка. Кабриолет. Я гордился им, а потому не поскупился на парочку охранных штучек. Я нашел Ханса утром, полузадушенного, намертво прикрученного к капоту. И наполовину обращенного. Он порвал цепь, но сделать с моими штучками ничего не смог и застрял вполне безнадежно. Серый хвост хлестал по супернавороченным инфракрасным фарам, а зубы щерились в недобром оскале. Я освободил его. Мы выпили по пиву. Потом он помог мне провернуть одно дельце. И еще одно. Мы неплохо заработали. Свалили в Сент-Ло, прогулялись по барам и девочкам. Ханс попал в неприятности. Я вытащил его. Потом я попал в неприятности. Он вытащил меня. Кажется, люди называют это дружбой. Не знаю, как называют это оборотни.
        А потом он убил меня.
        Нет. Неправильно. Сначала была Птица.

* * *
        За Птицей меня отправила Мамама. Я, дурень из дурней, я, позорище всего Клана, - короче, я ухитрился израсходовать последнее перышко удачи. На Ханса. Он крупно досадил тогда Рыжему Ихасу, шестерке Магистра Убийц. Ханс пропал, я искал его, искал три дня, и нашел, избитого и задыхающегося, под причалом прогулочных яхт, в Старом Порту. Он пускал пузыри. Я успел тогда вовремя. Мое своевременное вмешательство пришлось бы оплачивать Хансову Клану, не будь он одиночкой. А так - наше перышко пыхнуло и истлело, и мне надо было идти за новой Птицей. Конечно, Ханс увязался за мной.
        Он помог мне. Хранители нашей Птицы - Убийцы, и Ханс изрядно подсобил мне, превращался он и в Коня Рыбников, и в Бронзовку Ткачей. Ханс - полиморфный оборотень, и только в Волка Убийц он отказывался превратиться. Боялся застрять. Я возвращал его обратно каждый раз, ведь когда-то, по большой, видать, пьяни, Ханс шепнул мне на ухо свое истинное имя. Имя, превращающее его обратно. В человека. Но Волком Убийц Ханс все равно отказался быть. Слишком уж волчья была у него натура. Обратишься - и не вернешься. Так что Волчонка мы добывали честно, и Убийцы - уговор дороже денег - отдали нам взамен нашу Птицу.

* * *
        Почему Звери Удачи не возрождаются в своем собственном Клане? Всякие философы от пивной бочки говорят - мол, так хранится равновесие, мол, так удачи у всех будет поровну. Как же! Удачи поровну никогда не бывает, каждый стремится урвать себе перышко побольше. Так я думал, пока не увидел Птицу. А как увидел, перестал думать. Совсем. Успел только подумать, что зря Мамама послала на это дело меня. Лучше бы слепого Вара. Но, клянусь Последним Пером, - сияние этих крыльев пробилось бы и сквозь его слепоту…
        Никакая она была не Птица. Человек, как я и вы. Или, скорее, как Ханс. Но она не превращалась. Она была сразу - и человеком, и Птицей. Мы освободили ее из клетки, едва выбрались из Цитадели Убийц. Она стояла перед нами, и ветер чуть пошевеливал перья над ее лбом, и перья переливались алым и голубым, как волны на закате. Тогда я впервые увидел, как Ханс плачет. Так, плача, он и убил меня.

* * *
        Вам когда-нибудь делали пересадку печени? Не говоря уж о том, что печень до этого вырвали у вас голой рукой. Лапой. Той же лапой изломали ребра, порвали сухожилия. И только сердце оставили биться.
        Когда я очнулся на операционном столе, в глаза мне ударил яркий свет и замелькало белое и красное… Мне не дали наркоза, боялись, что не откачают. Я лежал в мелькании красного и белого, а затем перед глазами появилось зеленое - это док протянул занавеску, чтобы меня не слишком шокировал вид вываливающихся из моего брюха кишок. Я лежал и вспоминал ее глаза. А о Хансе вообще не думал. Потом врачи с облегчением говорили, что у меня был болевой шок. Иначе я бы не выжил.

* * *
        Нет, я не ненавидел Ханса. Точнее, так: сначала я хотел найти ее, а потом обдумать, что делать с Хансом. Получилось наоборот. Связанный, он лежал у моих ног и отплевывался морской водой вперемешку с городскими отходами. Почти как три года назад.
        - Ну, что будешь делать? Может, отправишь меня обратно? - Ханс ухмылялся. Он всегда ухмылялся, когда чувствовал себя неловко. Воображаю, как неловко ему было сейчас.
        Я присел на корточки - достаточно близко, чтобы он слышал даже тишайший мой шепот, но все же недостаточно для того, чтобы он достал меня зубами.
        - Где Птица?
        Ханс глядел на меня исподлобья. Долго глядел. Потом мотнул башкой, рассыпал фонтан вонючих брызг.
        - Я покажу тебе. Освободи ноги.
        На сей раз пришла моя очередь ухмыляться. Я-то знал, как он бегает. И как легко проломить этими ногами грудину - тоже знал.
        - Я не убегу. Не нападу. Не веришь?
        Нет, Ханс, не верю. Не верю ни во что, кроме 45-го калибра, который убийцы называют Пещерным Волком. Не верю с тех пор, как имя мое стерли из списков Клана, с тех пор, как я стал гребаным, бесполезным одиночкой. По твоей, Ханс, вине. И это я тебе припомню - где-то между похищенной Птицей и моей вырванной печенью.
        Я перерезал веревки и вздернул его на ноги. Бежать он, похоже, не мог. Так, ковылять. Руки своего бывшего дружка я оставил связанными.
        Мы шли по пирсу - он впереди, хромая, я сзади - с 45-м. Ночь уползала за море, уступая место кисельному рассвету.

* * *
        Когда-то все было Садом. Звери Удачи и люди - мы мало отличались тогда друг от друга, бродя по узким дорожкам среди первобытных рощ. А потом один из нас - кто-то говорит, что Зверь, а кто-то - что человек, - решил полакомиться золотыми яблочками. И поймал свою первую Птицу…
        Моя Птица. Да, клянусь Последним Пером, я называл ее своей все эти годы. Представлял, как найду ее. Освобожу от Ханса-Оборотня. И… что дальше? Будет ли она моей, только моей удачей? Верну ли я ее Клану? Кажется, я не думал об этом. Кажется, я только хотел еще раз заглянуть в ее глаза под колышущейся вуалью из синих перьев.

* * *
        Ханс жил в небольшом домишке на городской окраине, неподалеку от порта. Беленый, глинобитный, приземистый - так не похоже на Ханса. Вокруг дома тянулась невысокая изгородь, а за ней покачивались верхушки деревьев. Сад. Ханс, окучивающий картошку и поливающий яблони, - эта мысль рассмешила меня настолько, что я даже перестал следить за тощей спиной идущего впереди меня человека.
        Он не обернулся на мой смешок. Пинком распахнул калитку - во дворе, затененном тростниковой крышей дома, еще было сыровато и мрачно, - проковылял по ровной дорожке между двумя рядами подсолнухов и вошел в дом. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.
        Восходящее солнце заливало комнаты желтым светом. Маленькие комнатки, просто и плохо обставленные, - мой номер в здешней ночлежке показался бы по сравнению с ними почти роскошным. Мы протопали в молчании через кухню, и Ханс распахнул заднюю дверь, ведущую в сад.
        Солнце ударило мне в глаза. Я зажмурился, поэтому скорее услышал, чем увидел, - легкий шелест, топоток почти невесомых ног и вскрик.
        А затем меня затопило синим сиянием. Птица, моя Птица, повисла на шее у Ханса. Ее перья скрыли его лицо, но, думаю, он улыбался. Задыхающийся голосок всхлипнул:
        - Ты вернулся! Я успела, Ханс, ты вернулся!

* * *
        Они жили скромно. Ханс поигрывал иногда по маленькой в портовом казино, но, похоже, ему жаль было каждого ее перышка, каждой пушинки. К тому же им не стоило привлекать к себе внимание. Ханс работал в порту. Грузчиком. С его силищей зарабатывал он неплохо. А как заброшенный пустырь за его домом превратился и уголок того, давнего Сада… Не знаю. Они любили друг друга. А меня Птица, кажется, даже не помнила.
        Мы пили кофе в саду. Молчал я, молчала Птица, говорил один лишь Ханс. Кажется, пытался объяснить что-то или рассказывал о событиях сегодняшней ночи - не помню толком. Я прикончил свой кофе, доел печенье и встал. Мне нечего было делать здесь.
        Уже у двери дома меня остановило легкое прикосновение. Я обернулся. Птица стояла за моим плечом и смотрела на меня… с жалостью? С благодарностью? С облегчением?
        Она коснулась моей груди кончиками пальцев - мое так и не убитое сердце забилось сильно и глухо, но я не решился дотронуться до ее руки. Она сказала:
        - Я буду твоей Удачей, Иво.

* * *
        Ханс выщипывает мелкие перышки в паху своей девушки. Вообще-то, для этого существует специальная машинка, но Птице нравится, когда это делает Ханс. Машинкой, мол, больнее и дольше. Кроме того, многие знатоки уверяют, что выщипанные руками перья лучше действуют. Вот и сейчас - легкий пушок сыпется на заранее подстеленную простыню, а где-то на другом конце вселенной я выгребаю жетоны из автомата. Жетонов уже столько, что они прут из щели золотым потоком, звеня, раскатываются по полу, и все посетители казино столпились за моей спиной, дышат в затылок, надеясь урвать свою долю удачи. Я нагребаю полные горсти жетонов и швыряю в толпу, смеюсь, ору что-то веселое. Я удачлив. Я самый удачливый человек в этом гребаном мире.
        Елена Хаецкая
        ВОЗРАСТ ДОЖДЯ
        Из цикла «Путешествия Филиппа Модезиппа»
        Гонимая лютым голодом, Агген бежала домой.
        Ей тринадцать лет, она совершенно не задумывается над тем, что этот голод приходится ей ровесником: никто старше четырнадцати (ну в крайнем случае - пятнадцати) не способен его испытывать.
        Взрослые голодают уныло, с надсадой: кто-то - от нехватки средств, с которой «надо что-то делать», кто-то - от необходимости победить ожирение, которое «вредно для здоровья». Голод стариков эфемерен: просто еще одна болезнь, неразличимая среди множества прочих, одолевающих человека в старости.
        Лишь юное создание способно голодать так жадно, с таким упоительно-нестерпимым желанием восполнить утраты, понесенные мышцами и сухожилиями в процессе беганья, прыганья, пинанья и пиханья, а также чтенья, болтанья, свистенья, плеванья и корченья гримас. И только в эти лета возможно убегать от голода так стремительно, что он, кажется, отстает от тебя на несколько шагов, и пыхтит следом, и гремит костями, и даже ноет: «Погоди ты, погоди - не так быстро - дай же себя укусить…»
        Ты влетаешь в дом и прямо с порога кричишь:
        - Мама, давайте поскорее обедать!
        - Хорошо, милая, но сначала умойся.
        Торопливо ты умываешь лицо и руки… И вот тут-то, возле рукомойника, голод наконец настигает тебя и стискивает крепкими пальцами весь твой живот. «Ну так что же, - произносит негромко голод, - стоило ли тебе убегать от меня?»
        Но гремят уже тарелки, возникает запах жареных колбасок, и голод исчезает прежде, чем ты успеваешь впиться зубами в мамочкин обед. Однако, уходя, он напоследок пинает тебя под дых, да так сильно, что ты даже синеешь от удушья.
        - Что с тобой, Агген? - спрашивает озабоченно мама. - Почему ты такая синяя?
        Мама не помнит, как это бывает - когда дико хочется есть.
        - Ничего, - давишься ты. - Очень вкусно пахнет, мама.
        - Ты слишком быстро бегаешь, Агген. Так не годится. Ты уже почти взрослая.
        Ты больше не слушаешь маму, потому что в этот самый миг для тебя наступает блаженство.
        У всего на свете есть собственный возраст, но самые лучшие вещи всегда молоды.

* * *
        Что же могло остановить Агген во время ее бегства от кусачего голода? Уж всяко не станет она глазеть на красивый дом с узорной решеткой - для любования этим домом существуют утренние часы, когда она ползет из дома на занятия в училище для подрощенных детей.
        Не задержит ее и старуха соседка с расспросами о здоровье (Агген просто не понимает, что такое здоровье, потому что в тринадцать лет этого понятия еще не существует); пробегая мимо, услышит Агген обвинения в дерзости и пропустит их мимо ушей. А разве не дерзко ловить ее на улице с разговорами, когда она так спешит?
        Без внимания останутся и кошка с котятами, и расцветшее дерево, и драка подростков ремнями и палками, и даже лучшая подруга Кахеран, которая воображает себя влюбленной и каждый день делится новостями на сей счет.
        И все-таки нашлось нечто, обо что споткнулась Агген, как ни торопилась она скорей обедать.
        Говоря о ежедневных пробежках Агген в училище и обратно, следует учитывать еще одно обстоятельство: училище располагалось на два витка спиральной дороги ниже по склону Альциаты, чем дом матери Агген. Это весьма мудро устроено Королевским Правительством. Ведь покуда дети малы, родители их молоды, и для них не составляет большого труда спускаться под гору, а затем подниматься назад в гору, сопровождая отпрысков в училище и обратно. Но затем, когда дети подрастают, родители их набирают возраст и вес, и подобные прогулки делаются для них нежелательными. Поэтому начиная с двенадцати лет все дети Золотой Альциаты посещают познавательное училище самостоятельно.
        На полпути между жилым кварталом десятого витка и училищем (восьмой виток) разбит городской парк. Там много красиво подстриженных деревьев и клумб, и дорожек для прогуливанья маленьких детей, и лужаек для игранья в мяч, а также для драк палками и ремнями, и кустов для целованья и обмениванья максималистическими клятвами, и беседок для ничегонеделанья с книжкой или вышиваньем на коленях.
        Обычно Агген пролетала парк стрелой, а в тот день она не рассчитала поворот (с ней такое случалось, только редко) и врезалась в густой, колючий куст.
        - Проклятье! - вскричала Агген, а голод пощекотал ее животик и ущипнул за бок.
        Агген принялась поспешно освобождаться от колючек. У нее плохо получалось, и она раскровянила себе пальцы. Она лихорадочно дышала, ненавидя каждое мгновенье задержки, но сопенье лишь мешало ей, и потому она перестала дышать вообще.
        И только благодаря этому расслышала в кустах еще чье-то дыхание. Это насторожило ее. Забыв и о голоде (который от подобного небреженья прямо-таки растерялся и сам отошел на пару шагов), и об опасности для своей одежды, она села на корточки. Колючки тотчас охотно исцарапали ее кожу и изорвали на ней рукава, но Агген этого даже не заметила, такое сильное любопытство ее охватило.
        Она раздвинула ветки руками, нагнулась и близко-близко от себя увидела существо, опасно напоминавшее человека, но тем не менее человеком не бывшее. Оно было гораздо более худым, чем полагалось бы человеку, и куда более темным - с полупрозрачной смуглой кожей. Полуоткрыв рот, полный квадратных зубов, оно шумно дышало и при каждом выдохе надувало в ноздре красноватый пузырь.
        Агген уставилась на него, а оно уставилось на Агген. Выждав несколько секунд, оно пошевелило губами и приподнялось. Агген поняла - сейчас оно заговорит. Ей подумалось, что допустить этого никак нельзя, поскольку такое было бы противоестественно. Поэтому она выскочила из кустов и в спешке оставила на ветке кусок своего рукава.
        Голод, кажется, был напуган не меньше, чем сама девочка, - он куда-то подевался, и она тихонько добралась до дома.
        Мама сказала:
        - Агген! Ты просто на себя не похожа!
        - Это потому, что я порвала платье, - ответила Агген.
        - Так вот в чем дело! - воскликнула мама, всплеснув руками. - А я-то гляжу и не понимаю, что в тебе сегодня не так!
        - Угу, - пробурчала Агген.
        - В таком случае ты должна как следует умыться и идти обедать, - решила мама.
        Агген послушно направилась к рукомойнику и плеснула себе в лицо холодную воду. Не слишком-то ей это помогло. Обычно водой удавалось смывать разные неприятные чувства, которые остаются, например, после ссоры с Кахеран или плохой отметки за контрольную работу, но увы: воспоминание о темном взгляде нелюди по-прежнему тревожило девочку и заставляло ее огорчаться.
        Она сунула голову прямо в рукомойник и фыркала там, пока не заболело в носу, но это помогло лишь на короткое время. За обедом она только и думала что о том существе, которое пряталось в колючем кусте посреди парка. Сострадание по сути своей старше, чем тринадцатилетняя девочка, потому-то Агген плохо понимала происходящее и смущалась так сильно.
        Она поела и отправилась читать книгу, однако слова на страницах казались ей плоскими, как будто их раздавили и размазали по дороге подошвой, а это - верный признак того, что мысли ее находились где-то в другом месте.
        Она закрыла глаза и сразу увидела обрывок своего рукава, висящий на ветке. Это обрадовало ее. У нее прямо гора с сердца свалилась. Агген неожиданно сообразила, что по такой явной примете сразу же найдет тот самый куст, стоит ей только пожелать. Тогда она начала раздумывать над другим: желает ли она.
        Сначала Агген казалось - нет, совсем не желает, а потом сразу, без всякого перехода, сделалось ясно: ничего не свете она так не хочет, как снова увидеть то странное существо с темной кожей. Теперь она понимала, отчего смотренье глаза в глаза считается таким опасным; а прежде она этого совсем не понимала.
        У того существа глаза были плоские, сдвинутые к переносице. Они глядели настойчиво, как будто стремились забраться к Агген под кожу и посмотреть, как там дела у нее в легких, в желудке и в кровеносной системе. Нет ли изъяна в почках? Хорошо ли снабжается сердце?
        Бух! - стукнуло сердце так близко к подбородку, что у Агген даже лязгнули зубы.
        Она отложила книгу, встала.
        - Мама, я зайду ненадолго к Кахеран, - сказала она очень спокойным, естественным тоном.
        Агген обычно не лгала матери - просто не возникало надобности; но когда такая надобность возникла - солгала на удивление легко, а это свидетельство полной душевной гармонии.
        Она выбралась из дома и зашагала по дороге, торопясь спуститься на виток вниз и очутиться в парке.
        Час пришел не вечерний, но сумеречный; это было то самое время суток, когда начинают движение два не смешивающихся людских потока на спиральных дорогах Альциаты: достопочтенные граждане возвращаются домой, в то время как подозрительные личности, напротив, выбираются из своих нор. На нижних ярусах горы хватает и тех, и других. Днем ни один оборванец не рискнет показаться на чисто выметенных дорожках парка; ночью туда стараются не заглядывать приличные люди. Но едва лишь серая дымка начнет окутывать Альциату, все они встречаются на спиральной дороге. Люди текут вверх и вниз двумя потоками, не задевая и как бы не замечая друг друга. Короткие минуты - нет, не перемирия, но взаимного равнодушия; фигуры заново расставляются на доске, и незримые игроки, уже отложившие тетрадь с белыми правилами, еще не взяли с полки тетрадь с правилами черными.
        Вот в такой час бежала Агген по дороге вниз, пробираясь против течения: ей надлежало бы возвращаться домой с дневным людом, а она уходила из дома вместе с людом ночным.
        Серость торопливо делалась фиолетовой; фасады домов проваливались в темноту; пятнами лихорадки, как в болезни, заляпывались стены - красными, желтыми, зеленоватыми, - в зависимости от цвета занавесок.
        Агген вошла в парк. Здесь стало холодно и сыро. Дневные цветы закрылись. Пахло падалью, как на задах мясной лавки.
        Агген пробежала по дорожке и вдруг остановилась: с дерева свисала на тонкой шее чья-то белая голова, искаженная мерзкой гримасой. Девочке потребовалось несколько секунд, чтобы понять: распустился с наступлением тьмы цветок на лиане. От него и разило тухлятиной. Мясистые белые лепестки были неряшливо осыпаны пыльцой, точно прыщами.
        «Хорошо, что я быстро найду мой оторванный рукав и смогу поскорее убраться отсюда», - подумала Агген.
        Однако ей пришлось изрядно побегать по дорожкам, прежде чем она увидела наконец лоскут, болтавшийся на ветке.
        Девочка поднялась на цыпочки и приблизилась к кусту. Она прислушалась, но теперь, когда кругом пыхтела и вздыхала ночь, не смогла различить дыхания незнакомца. Поэтому она села прямо на сырую траву, вытянула шею, заглядывая под ветки, и позвала:
        - Эй.
        Сейчас внятная речь из уст незнакомца не показалась бы ей таким уж противоестественным явлением.
        Сначала ничего не происходило, только оторвался и со шлепком упал вдруг на землю тот самый перезревший цветок лианы. К утру он, наверное, засохнет, и его уберут дворники.
        А потом донесся тихий голос:
        - Эй.
        Агген вытянулась на траве и еще глубже заглянула под куст. Теперь она различала что-то белое, может быть ногу.
        - Ты кто? - спросила она.
        - Филипп, - прошептал незнакомец.
        Агген задумалась. Слово было незнакомое, но неприязни не вызывало. Из книг она знала, что все, кто желает тебе зла, обладают отвратительным наименованием. Например, один такой убийца на прямой вопрос девушки: «Кто ты?» - ответил: «Твоя смерть!» Встречаются и другие варианты: «А ты как думаешь?» Или: «А чего ты ожидаешь?» Или даже: «Ха-ха-ха, несчастная!»
        - А что значит «Филипп»? - решилась наконец Агген.
        - Самое полное обозначение того, что я такое, - сказал чужак. - И вместе с тем наименее определенное.
        - Я тебя не понимаю.
        - Это имя, - объяснил Филипп.
        Агген почесала бровь. Ей подумалось тут, что Филипп - кем бы он ни был - старше нее.
        - Я тоже могу назвать тебе мое имя, - заявила наконец Агген. - Это объяснит тебе что-нибудь?
        - Послушаем, - согласился из куста Филипп.
        - Агген, - представилась девочка.
        - Должно быть, ты из хорошей семьи, - высказался Филипп.
        Агген сразу насторожилась:
        - Почему ты так решил?
        - По тому, как ты произнесла свое имя.
        - Ну, - почему-то ревниво осведомилась Агген, - и как я его произнесла?
        - Оно тебе нравится, - объяснил Филипп. - Ты охотно показываешь его. Твоя семья давала тебе имя с любовью, а у тебя никогда не было повода усомниться в семье. Но ты не аристократка, - прибавил он задумчиво. - Аристократы окружают свои имена незримыми виньетками и росчерками, чтобы тот, кто слышит их впервые, сразу же мысленно пал на колени и воскликнул: «О, великая честь!»
        - А как выглядят незримые виньетки?
        - Так же, как мысленное падение на колени, - тотчас ответил Филипп. - Их нельзя увидеть, но можно ощутить.
        - Я никогда не знакомилась с аристократами, - призналась Агген. - А ты аристократ?
        - Нет, - сказал Филипп.
        - Тогда ты - чудовище?
        - Нет, - повторил Филипп.
        - Ты из-под земли?
        - А почему ты лежишь в кустах?
        - У меня, кажется, повреждена нога, - сказал Филипп. - Может быть, обе. Я упал.
        - Упал? - недоверчиво переспросила Агген. - Но здесь неоткуда упасть.
        - Может быть, я с кем-нибудь подрался, - предположил Филипп. - Или меня сбили с ног.
        - О! - сказала Агген. - Значит, ты с самых нижних витков. Я и не слыхала, что там живут плоскоглазые.
        Это простое с виду признание заставило Филиппа надолго замолчать, как будто он оказался в логическом тупике.
        Потом он сказал:
        - Помоги мне выбраться отсюда.
        - Твоя одежда совсем разорвется, - предупредила Агген. - А кожа поцарапается. Кусты очень колючие.
        - Другого пути нет, - возразил Филипп. - Я уже думал об этом. Ты ведь вернулась для того, чтобы помочь? Если сейчас ты не сделаешь этого, то уйдешь разочарованная. К тому же одной по ночам ходить опасно.
        Агген посмотрела по сторонам и увидела, что сумерки закончились. Наступила настоящая ночь.
        - А как ты защитишь меня, если повредил ногу и не можешь ходить?
        - Сначала помоги выбраться, а там - поглядим. У меня есть кинжал. И я выгляжу высоким, по крайней мере в здешних краях.
        Агген поразмыслила и поняла, что он прав. К тому же ей хотелось рассмотреть его получше и расспросить о тысяче разных вещей. Например, о том, каково это - являться Филиппом. Иметь плоские глаза, быть старше, чем Агген, быть чудовищем, быть выдуманным, быть из-под земли.
        Она протянула ему руку:
        - Хватайся, будем тащить.
        Девочка зажмурилась, собирая в себе мужество для чужого прикосновения. Оно действительно оказалось неприятным, но только в первое мгновение и только потому, что Агген вообще с трудом переносила, когда до нее дотрагивались, даже близкие. У Филиппа была сухая, жесткая ладонь - крупнее, чем ожидала Агген. Эта ладонь как будто довершила то, что начал голос: теперь Агген почти совершенно понимала - каково это «быть Филиппом». Не имело значения, можно ли счесть его чудовищем, был ли он из-под земли и не выдумал ли его кто-нибудь: где-то очень далеко у Филиппа оставались друзья и семья.
        - Крепко держишься? - шепнула Агген. Она боялась говорить громко.
        Филипп ответил:
        - Кажется.
        Агген изо всех сил потянула его на себя. Он сначала как будто упирался, а потом одним рывком вывалился на траву и скорчился, поджав одно колено к животу. Вторая нога у него была прямая, как палка.
        Агген обтерла руку о платье и села рядом с головой Филиппа. Голова чуть повернулась, плоские глаза уставились на Агген.
        Луна ползала между ветками большого дерева, то поглядывая вниз мутным оком, то опуская полупрозрачное веко и жмурясь. В этом неверном свете Агген и Филипп рассматривали друг друга.
        Потом девочка сказала:
        - Ты будешь лежать всю ночь?
        Такое развитие событий представлялось ей весьма скучным.
        - Надо выбираться из парка, - согласился Филипп.
        - А с кем ты подрался? - спросила Агген, не предприняв ни малейшей попытки помочь ему встать.
        Филипп осторожно перевернулся на спину, вытянул и вторую ногу. Сунул ладони под голову.
        - Сначала я повздорил с какими-то типами, сам того не желая, а потом меня сшибли на землю и проехались по мне колесами - и опять-таки без малейшего желания с моей стороны, - ответил он. - Вот как это вышло. Я приближался к подножию горы…
        - Это Золотая Альциата, - перебила Агген.
        - Гора? - уточнил Филипп.
        - Гора и город на ней. И все королевство. Это все - Альциата.
        - Королевство - гора?
        - И город на ней. А на самой вершине - королевский дворец. И во дворце, в самой высокой башне дворца, - король. Разве ты этого не знал?
        - Я многого не знал и до сих пор не знаю, - отозвался Филипп задумчиво. - В любом случае, поначалу Альциата не показалась мне такой уж Золотой…

* * *
        Огромная скала высилась на самом берегу моря. Филипп шел медленно, увязая в песке, он падал и поднимался. От усталости ноги его горели. Притяжение скалы было, однако, неодолимым - у обычного смертного человека не нашлось бы никаких сил противиться ему.
        Море у этого берега было теплым, но каким-то неприятным. Волны, задушенные погибшими водорослями, скучая, кидались на берег и пятнали его все новыми и новыми разводами грязи. Песок казался таким же мертвым, как и волны. Камни, дома, ракушки - все обратилось в прах, и теперь одинокий человек обреченно попирал этот прах ногами.
        Только та скала, что росла впереди и делалась все выше и выше, оставалась неколебимой. Ни соленые морские бури, ни роковой процесс выветривания, ни жестокие войны между людьми и животными - ничто не оставило на темной скальной породе ни царапины.
        Филипп ясно различал бесконечную спиральную дорогу, которая обвивала скалу десятками колец, поднимаясь к самой вершине. Видел он и строения, ближе к вершине - немногочисленные и роскошные, а у подножия - целую россыпь убожества и бедноты.
        Любопытство - напудренный моложавый старичок - так и заплясало рядом с Филиппом, подталкивая его под локоть и нашептывая ему в ухо: «Идем, узнаем, что это за гора! Пошли скорее, выведаем, что это за город!»
        А чувство долга - красивый строгий юноша немного старше самого Филиппа - прибавило: «Возможно, это как раз один из тех географических объектов, что подлежат непременному нанесению на глобус».
        Сперва Филипп глянул на любопытство - оно подмигнуло ему, опустив и снова подняв морщинистое веко. Глаза у любопытства бездумно-ясные, помаргивает в них слепенькое старческое бескорыстие.
        Затем Филипп повернулся к своему чувству долга, а то сохраняло бесстрастие и никак не ответило на безмолвные вопрошания Филиппа, потому что никогда не переменяло своих мнений.
        Филипп уставился на гору и задумчиво проговорил:
        - Я странствую исключительно ради полноты глобуса - такого глобуса, на котором разрисована странами и морями не только видимая половина, обращенная к гостиной, но и отвернутая к стене ее отверженная товарка. Там, без сомнения, уже приготовлено место для Негропонта, и Модона, и Торона, и Будерино, и Воницы, и Ашаюоли, и таинственных стран мейсинов, ботентротцев и животоглавцев, а также, если того захочет Бог, - Японии… Сдается мне, - продолжал Филипп, надеясь речами вселить в себя мужество, - что только такой глобус и будет истинным, что бы там ни утверждали профессор фон Шмутце и мой отец - а они утверждают обратное.
        Теперь оба незримых его спутника молчали. Они всегда вот так замолкали, когда Филипп начинал разглагольствовать.
        - Ныне, когда я лично побывал в Негропонте и у животоглавцев, никто в мире не посмеет объявить эти земли несуществующими, разве что объявив войну мне и здравому смыслу, - добавил мужественно Филипп, взбалтывая ногой песок и неотрывно сверля взглядом гору, словно в попытке подчинить ее своей воле.
        Поскольку возражений ему, как и всегда в подобных случаях, не последовало, Филипп тряхнул головой и зашагал прямо к горе.
        Вот миновал он скорым шагом городскую черту и ступил на спиральную дорогу, на самое ее основание, как бы выходящее из-под корня горы. Филиппу не терпелось узнать, как называется страна, до которой он добрался, чтобы дополнить ее изображением пустую и безгласную сторону глобуса.
        В предгорьях и у подножия горы не имелось никаких строений, что само по себе могло расцениваться как некая странность: предместья имеют склонность к расползанию. Ничего подобного здесь не наблюдалось.
        Однако сама высеченная в скале дорога оказалась густо заселенной, причем с первого же шага: вдоль нее выстроились конусообразные домики с неряшливыми черепичными крышами и кривыми водостоками. При взгляде на них у Филиппа закружилась голова, как будто он долго всматривался в спираль.
        Он постоял с закрытыми глазами, обвыкаясь в новых для себя условиях, а затем зашагал по дороге в надежде скоро встретить местных жителей.
        Очевидно, весь город представлял собой единую бесконечно длинную улицу, которая постепенно поднималась все выше и выше по склону.
        Но дорога как будто вымерла. Если в домах и находились какие-то люди, они не давали о себе знать. Филипп поднялся уже немного над равниной и теперь глядел на море сверху. Оттуда, где он остановился, видна была колыхающаяся граница между чистой водой и мутной, зараженной трупами водорослей.
        Филипп сделал еще сотню шагов и очутился наконец на круглой площади, прорубленной в скалу глубже, нежели дорога. Площадь находилась за поворотом и вынырнула неожиданно.
        Будто мановением волшебства Филипп очутился в совершенно ином мире. Здесь было полно народу, раздавался праздничный шум, люди толкались, болтали, ссорились, смеялись, размахивали какими-то длинными тонкими дощечками. Некоторые даже били этими дощечками друг друга по головам.
        В первое мгновение Филипп застыл, глубоко пораженный зрелищем, которое открылось его взору. Никогда прежде не встречал он подобных людей. Они были невысоки ростом, плотные, чтобы не сказать толстые, с круглыми мясистыми лицами. Но удивительнее всего показались Филиппу их глаза - выпуклые, как у некоторых видов рыб, раздвинутые к вискам. При этом жители спирального города меньше всего походили на рыб. По правде говоря, они ни на что не были похожи из всего, увиденного Филиппом за его жизнь.
        Филипп всмотрелся в них повнимательнее - как они жестикулируют, ругаются, хохочут, проводят по длинным тонким зубам дрожащим от смеха языком, как они вращают глазами и взмахивают розоватыми ресницами, очень длинными и пушистыми, - и нашел их красивыми. По крайней мере, он испытал к ним симпатию.
        Ему непонятно было, что происходит на площади, но он догадывался: это нечто вроде праздника. Может быть, день урожая, а может - казнь главного злодея, который грабил простых людей и покушался на жизнь прекрасной королевы.
        Он понял это по тому, как возбужденно гудела толпа.
        Присмотревшись внимательнее, Филипп увидел в самом центре площади возвышение, а на нем - человека в ярко-красных с золотом одеждах. На голове у этого человека красовался убор в виде гигантского черного банта с перьями и самоцветами; вдоль висков у него свисали ленты, а ресницы были выкрашены золотой краской. У ног этого разодетого человека сидело несколько других с пачками дощечек в руках.
        Филипп начал проталкиваться к помосту, чтобы получше рассмотреть разодетого вельможу - владыку урожая, а может быть, осужденного.
        Сначала местные жители, слишком занятые праздником, не обращали внимания на Филиппа, но затем он, очевидно, начал им досаждать своей настойчивостью. Сперва один, потом другой толкнул Филиппа. В ответ Филипп весело улыбался и кивал в знак извинения.
        Толчки и тычки становились все злее, все больнее. Никто ничего не говорил, мелькали локти, а потом и кулаки. Наконец кто-то огрел Филиппа дощечкой по голове. Другой ударил его по плечу. Острый край дощечки рассадил Филиппу кожу на виске, так что он сразу перестал улыбаться и вскрикнул от боли.
        Еще несколько человек окружили его в толпе. Филипп ощутил их враждебность, и вдруг ему стало страшно.
        Он не понимал, почему они ополчились на него, а они молча били его по ребрам - втихую, так, чтобы человек на помосте не разглядел возникшей в толпе драки.
        Филипп с силой оттолкнул ближайшего к нему человека и бросился прочь, нырнув прямо в кипящее многолюдье. Толпа смыкалась вокруг него, пинала его, сжимала и сдавливала, а он отчаянно бил локтями и без устали наступал на чужие ноги.
        Ему казалось, что он уже вырвался на край площади, туда, где дорога безлюдна, но тут его настигли трое местных. Эти были одеты хуже остальных - в рубахи из грубого полотна и широкие, подвернутые до колен штаны. В руках у них имелись уже не дощечки, а самые настоящие дубины.
        Филипп отступил на несколько шагов.
        Он думал, что эти трое сейчас набросятся на него и попытаются убить, но один из них выступил вперед и заговорил:
        - Значит, плоскоглазые действительно существуют.
        Он произнес это до крайности задумчиво, что странно противоречило его воинственному виду и простой одежде. Готовые сорваться в драку люди не бывают такими задумчивыми, а простая одежда вовсе не располагает к беседам на отвлеченные темы, напротив - склоняет к темам элементарным и практическим.
        Филипп коснулся ладонью своего разбитого лица и ответил ему:
        - Да. Я существую.
        - Но тебя не должно быть, - настаивал человек с дубинкой.
        Двое его товарищей закивали головами.
        - Я есть, - повторил Филипп. - Вы поэтому напали на меня?
        - Мы на тебя еще не напали, - указал человек с дубинкой. - Когда это произойдет, тебя больше здесь не будет.
        Филипп молчал.
        - Ты нарушил, - добавил второй человек с дубинкой, подходя ближе.
        - Что я нарушил? - спросил Филипп, недоумевая. Он даже огляделся по сторонам, но ничего предосудительного в своем поведении так и не обнаружил.
        - Правильный порядок, - ответил этот человек и начертил в воздухе пальцем спираль. - Раз в месяц Великий Лагоник спускается к нам, на нижние ярусы, и каждый имеет право подать ему жалобу или просьбу. Они записаны на священных дощечках. Но следует соблюдать правильный порядок, иначе все будет лишено смысла.
        И он повторил движением руки спиральный узор.
        Филипп молча обдумывал услышанное. Очевидно, выпученные, расходящиеся к вискам глаза местных жителей обусловили окружность как единственно возможную для них форму существования. Они не в состоянии двигаться иначе, как по кругу. Спираль, размыкающая круг и позволяющая подниматься, опускаться или продвигаться вперед, для них священна. Пробираясь сквозь толпу поперек спирали, Филипп, сам того не желая, попирал основополагающий принцип здешнего бытия.
        - От всей души я прошу у вас прощения, - сказал Филипп. - Я не желал ничего дурного. Я даже не подозревал, что нарушаю какие-то важные правила.
        Те трое молчали, и Филипп ощущал себя и свои оправдания жалкими.
        - Ты можешь разрушить гору, - вступил в разговор третий человек с дубиной. Он повернулся к своим товарищам: - Почему вы не подумали об этом? Плоскоглазые, которые ходят сквозь спираль, тревожат дремлющую ось. Если ось начнет колебаться, она развалит всю гору, и мир завершится. Нас ведь предупреждали об этом.
        Он хлопнул дубиной по ладони и приблизился к Филиппу на несколько шагов.
        - Что скажешь, плоскоглазый? Ты согласен быть немедленно убитым ради всеобщего блага?
        - Нет, - ответил Филипп. - Ни за что!
        - Но это единственный выход из положения, - настаивал человек с дубинкой.
        - Я так не считаю, - возразил Филипп.
        - Твои предложения! - потребовал он.
        - Вы скажете мне, как называется эта страна, а я…
        Они переглянулись между собой с таким удивленным и даже испуганным видом, что у Филиппа просто упало сердце.
        - Я обязан нанести ее на карту, - попытался объяснить он. - Иначе мое путешествие сюда окажется бессмысленным.
        - Но это запрещено! - выпалил первый из вооруженных людей. - Только не нам! И только не тебе!
        - Хватит разговоров, - угрюмо промолвил второй человек с дубинкой. - Плоскоглазому надлежит умереть, а нам не следует слушать его разговоры.
        - Согласен, - кивнул первый.
        Филипп понял, что разговоры окончены. Он повернулся к тем троим спиной и побежал что было мочи. Они быстро настигали его. Следовало незамедлительно что-то предпринять - спрятаться или, на худой конец, спрыгнуть с горы.
        Едва очутившись за поворотом, Филипп схватился за куст, росший из расщелины между витками дороги, и начал карабкаться наверх. Он забрался на высоту в половину человеческого роста и скорчился на небольшом скальном выступе, держась за ветки одной рукой. Сверху он видел, как преследователи остановились в растерянности. Один из них пробежал вперед, но вскоре вернулся, а другие двое просто стояли и ждали. Тот, который вернулся, отрицательно покачал головой. Несколько минут они втроем обсуждали странное происшествие с исчезновением чужака, а затем зашагали обратно к площади.
        Филипп не верил собственной отчаянной удаче: ни один из пучеглазых даже не догадался посмотреть, что творится прямо у него над головой. Очевидно, как движение сквозь спираль, так и взгляд в этом направлении были здесь немыслимы.
        Филипп подождал еще немного - чтобы преследователи скрылись наконец за поворотом - и полез выше. Он перебирался с выступа на выступ, цепляясь за камни, за пучки травы, засовывая пальцы в трещины, рассекавшие скальную породу. Некоторые из этих трещин были влажными - оттуда, из таинственных глубин земли, сочилась вода.
        Кое-какие слова нападавших, впрочем, сильно смутили Филиппа. Если движение поперек спирали может поколебать ось и заставить скалу содрогаться, то поступок беглеца является верхом безответственности. С другой стороны, Филипп не мог допустить, чтобы его просто так забили дубинками. Кажется, законы здешней страны позволяют преступнику соглашаться или не соглашаться с предложенным наказанием. Так что хотя бы в отказе Филиппа умереть не заключалось ничего противоправного.
        Филипп немного передохнул, собрался с силами, оттолкнулся ногой от выступа, на котором стоял, и ухватился за край невысокого каменного ограждения. Еще немного усилий - и вот он уже снова стоит на дороге.
        Каждый виток спирали обладал собственным обличием, или, поэтически говоря, особой физиономией.
        Тот, на котором очутился сейчас Филипп, очевидно, считался более респектабельным по сравнению с тем, откуда Филипп только что сбежал. Небольшие пестрые домики выстроились вдоль обочины, точно бусины на нити. Не зная, как не привлекать к себе ненужного внимания, Филипп опустил голову и быстро зашагал вперед, поднимаясь выше и выше.
        То и дело, впрочем, он приостанавливался и прислушивался: не началось ли колебание оси и содрогание горы, о котором предупреждали его громилы с дубинками. Но пока что все вокруг оставалось тихим и безмятежным.
        Несколько раз навстречу Филиппу попадались местные жители. Двое или трое из них, несомненно, заметили, что он плоскоглазый. Один даже остановился и разинул от удивления рот, а другой скорчил жалостливую гримасу, полагая, что путник просто-напросто болен какой-то печальной, быть может врожденной, болезнью, от которой глаза втягиваются внутрь черепа и расплющиваются.
        Филипп постарался убраться как можно дальше от удивленных обывателей. Не хватало еще, чтобы они сообразили, что он явился издалека, и вызвали стражу. Неизвестно ведь, как относится местный закон к пришельцам извне. Может быть, таковых предписано сбрасывать со скалы в море!
        Несмотря на все эти очевидные неудобства для путешественника, гора все больше и больше нравилась Филиппу. Он с удовольствием миновал еще два витка, потом третий и остановился.
        Море блестело теперь далеко внизу, нарядное, сплошь залитое белым светом. Отсюда оно выглядело так, словно не принадлежало к обитаемому миру, а представляло собой своего рода «тот свет», край, где нет никакой жизни и откуда не бывает возврата. Да и сам Филипп неожиданно для себя начал воспринимать его так, а ведь еще недавно он плавал по этому самому морю на корабле и на шлюпке, и притом не на одной шлюпке, а на разных, и видел высокие волны и полный штиль, и пережил гигантское одиночество, на которое обречен человек посреди бешеной стихии, и испытал восторг объединения со стихией, обманчиво покоренной.
        «Странно это, - подумал Филипп. - Я как будто постоянно изменяюсь и в то же время остаюсь все тем же Филиппом. Каждое новое впечатление превращает меня в незнакомца, но там, внутри себя, я все еще прежний, так что старые друзья без труда узнают меня, когда я вернусь домой».
        Приблизительно на середине очередного витка начинались дебри обширного парка. Местные садоводы не поленились доставить сюда грунт, чтобы высадить деревья. За годы зеленые кроны разрослись, от парка веяло отрешенностью и прохладой. Дорога входила туда, точно туннель: деревья наглухо смыкались над ней.
        Филипп залюбовался яркими, полными солнца листьями. За месяцы, проведенные на корабле, а потом и среди песков, на скудном берегу, у которого не было даже названия, он стосковался по зеленому цвету.
        Ему нестерпимо хотелось войти в заманчивый туннель и очутиться среди тихой листвы, вдохнуть запах травы, услышать, как трется сломанная ветка о сухую кору.
        А между тем с верхнего витка к ничего не подозревающему Филиппу приближалась беда.

* * *
        Беда - если говорить о материальном ее воплощении - представляла собой шестерых молодых людей, ехавших на безупряжной тележке. Утверждая, что тележка была безупряжная, мы имеем в виду именно отсутствие у нее каких-либо приспособлений для запряжения тягловых животных. Единственный механизм, которым обладала эта телега, были колеса; впрочем, некоторые утверждают, будто колеса никак нельзя назвать механизмом. Например, профессор Дерптского университета Генрих Леопольд Кухензухен писал в своей монографии «О механизмах»: «Что до колес, то мне затруднительно отнести оные к означенной славной когорте или дать им какое-либо внятное определение, кроме того, которое им уже дала природа: колеса - они колеса и есть, как изъясняется наш кучер Митрофан».
        С адским грохотом катилась по спирали вниз телега, на которой удерживались стоймя шестеро молодых людей. Стоявший впереди управлял колесами при помощи двух палок. Телега была с виду самая ужасная, сколоченная из грубых, необработанных досок, с широченными колесами, которые никак не смягчали для ездоков столкновения с шероховатостями дороги, а напротив, превращали любую ямку как бы в глубокую рытвину, а каждый камушек - в изрядное всхолмие. Телега скакала и грохотала, производя ужасные шумы и смятение.
        Люди, избравшие для себя этот странный вид транспорта, принадлежали к числу так называемых парольдоннеров, причем название свое производили они от слова «доннер», то есть «гром», и не признавали никакого иного истолкования. Все они обитали на верхних ярусах горы и видели в стремительном спуске вниз своего рода спорт или испытание удальства.
        Набившись в телегу без бортиков, без тормозов и, как уже говорилось, без вьючного животного, которое могло бы хоть как-то направлять действия молодых удальцов, эти господа - в развевающихся одеждах, блистая украшениями и длинными распущенными волосами - болтались и подпрыгивали на телеге, хватались друг за друга, размахивали руками в попытке удержать равновесие, громко кричали и смеялись, тревожа покой мирных обывателей.
        К тому моменту когда они явились из-за поворота, они успели проделать уже довольно долгий путь. Телега их разогналась до немыслимых скоростей, она гремела и скакала, раскачиваясь притом во всех направлениях - слева направо и справа налево, - словом, телега была практически неуправляема. Это еще больше веселило парольдоннеров, которые вторили грохоту колес оглушительными воплями и смехом, лишенным осмысленности.
        Филипп попытался уклониться с пути этого одушевленно-неодушевленного чудовища, однако в этот самый момент одно из колес телеги коснулось лежащего на дороге камушка, отчего траектория ее движения внезапно поменялась. Несущаяся во весь опор телега вместе с шестью развеселыми удальцами в пестрых одеждах с маху налетела на Филиппа, сбила его с ног, подмяла под себя, проехалась по нему, завалилась набок, скидывая с себя ездоков, и наконец остановилась, лишь два ее колеса продолжали крутиться в бессильной попытке продолжать движение.
        - Вот это прокатились! - вопили парольдоннеры, вытряхивая пыль из своих волос и одежды. - Вот это мы упали! А сколько шуму наделали, сколько переполоху! Спорим, та красотка, что корчила нам рожи из окна, теперь оглохла и ей придется по нескольку раз переспрашивать своего парня - чего он добивается да что он имеет в виду!
        Тут Филипп наконец очнулся - а в первые мгновения он погрузился было в беспросветный мрак и даже не осознал произошедшего.
        Прислушавшись к разговорам, он сообразил, что беспечные молодые люди нимало не интересуются человеком, которого они сшибли с ног, помяли своей телегой, придавили и покалечили. Поэтому он подал голос:
        - Эй!..
        Молодые люди не расслышали. Один из них увлеченно спорил с другим, доказывая, что на двенадцатом витке у проходящей мимо молочницы скисло в кувшине молоко - так сильно они шумели.
        - Я уловил кислый запах, клянусь! - настаивал он. - Спорим на два пальца моей стряпухи? Я сам отрежу ей эти пальцы, клянусь, если ошибся! - горячился он. - Давай вернемся на двенадцатый виток, сыщем молочницу и спросим у нее!
        - Эй! - повторил Филипп настойчивее и зашевелился под телегой.
        Молодые люди наконец замолкли. Они переглянулись, и один спросил другого:
        - Ты что-то слышал?
        - Ничего, - отвечал тот с твердостью.
        - Ну так вот, - заговорил третий, - придется нам признать, что побить достижения Альфена опять не удалось.
        - У Альфена телега тяжелее, - возразил ему еще один голос. - Ему мастер Фульгозий делал.
        - Закажем и мы Фульгозию.
        - Пробовали уже - он отказывается.
        - Отказывается?
        - Наотрез! Говорит, Альфен ему приплачивает, чтобы он нам отказывал.
        - Проклятье на голову Альфена! - закричали разом пять или шесть молодых людей. - Чтоб он провалился! Он, и Флодар, и Озорио, и вся их шайка!
        - Эй, вы! - в третий раз позвал Филипп. На сей раз он повысил голос и говорил с легкой ноткой властности, как человек, имеющий право громко требовать участия к себе, хотя бы даже и из-под телеги.
        - По-моему, здесь есть кто-то еще, - неуверенно произнес молодой человек, поминавший мастера Фульгозия.
        - Если и так, то какое нам до этого дело? - резонно возразил ему другой. - В мире полным-полно людей, мы не можем останавливаться и беседовать с каждым из них. Пойдемте лучше домой: путь неблизкий.
        С этими словами они затянули песню на несуществующем языке, который понятен был лишь этим шестерым, и, весело распевая, обнявшись и раскачиваясь на ходу, начали восхождение по дороге. Филипп смотрел на них, лежа под телегой, и гадал - что теперь с ним будет.
        Странно, однако, что беспокоила его не только собственная участь, но также и участь брошенной телеги. Ему казалось удивительным, что эти молодые люди, явно дорожившие своим транспортным средством, оставили его теперь лежать на дороге, завалившимся набок, с тихо поскрипывающим колесом, которое никак не могло угомониться и понять, что ехать больше никуда не нужно.
        Недоумение Филиппа длилось, впрочем, недолго: вскоре на дороге появились шестеро других молодых людей, одетых гораздо проще и обладающих более грубой внешностью. Руки у них были длиннее и крепче, плечи - шире, ноги - коряжистее и кривее. Это были слуги беспечных юных господ. Кряхтя и бранясь через слово, они подняли телегу и утвердили ее на колесах.
        - Эй! - закричал Филипп, когда телега наконец перестала быть преградой между ним и видимым миром. - Эй, я здесь, нерадивые олухи!
        Он больше не стеснялся в выражениях, поскольку уже понял, что повредил при падении ногу и нуждается в неотлагательной помощи.
        Слуги переглянулись между собой.
        - Я здесь! - заорал Филипп. - Не притворяйтесь, будто не видите меня!
        - Мы-то тебя видим, - сказал наконец один из слуг, - но нам до тебя нет никакого дела. Мы должны прикатить наверх вот эту тяжелую телегу. За это мы получаем жалованье от наших господ. А за то, чтобы вести разговоры с плоскоглазым, мы никакого жалованья не получаем.
        - Ваши безмозглые господа сбили меня на дороге! - рявкнул Филипп.
        - Такое порой случается, когда они выезжают кататься, - согласились слуги. - Нет ничего удивительного в том, что кто-то опять подвернулся им под колеса. Такова уж участь обывателя, и ты должен с нею смириться.
        - Да помогите же мне! - Филипп готов был заплакать. - Неужто у вас совершенно нет сердца?
        - У нас имеются сердца, глаза, руки и ноги, - ответили шестеро слуг, - и животы, и контрживоты, и печень, и все положенные человеку органы пищеварения, включая желудок. Но это никак не меняет дела. Ты должен был осторожнее вести себя на дороге. А теперь - прощай.
        И слуги повернулись к нему спиной. Они уперлись руками в борт телеги и начали толкать ее. Телега неохотно покатилась в гору, но стоило слугам замедлить шаги, как она останавливалась и начинала обратное движение, норовя раздавить их. «И впрямь, работа у этих молодчиков не из легких», - подумал Филипп.
        Он оперся ладонью о пыльный камень, чтобы попробовать встать на ноги, но у него никак не получалось обрести достаточно надежную для этого точку опоры, так что он перемещал ладони то туда, то сюда, ближе и дальше от себя, и вдруг нащупал что-то совсем странное, похожее на блюдце.
        Сначала Филипп решил, что это какая-то деталь, выпавшая из телеги. Но телега была смастрячена таким образом, чтобы обладать возможно меньшим числом деталей, особенно мелких; в этом заключался основной принцип парольдоннеров. Они, можно сказать, презирали детали и делали это с большим размахом.
        Филипп временно оставил потуги принять вертикальное, достойное человека положение и смирился с положением горизонтальным, свойственным скорее пресмыкающимся.
        «В конце концов, нет ничего зазорного в том, чтобы быть пресмыкающимся, - подумал он. - Или, к примеру, можно вспомнить о черепахе и ее умении питаться воздухом… Для человечества всегда сыщутся у природы все новые и новые уроки».
        С такими мыслями он выкопал пальцами из пыли свою находку и обнаружил, что она представляет собой золотой диск окружностью приблизительно в ладонь и толщиной приблизительно в фалангу указательного пальца.
        Диск этот был покрыт тончайшими узорами, невероятно мелкими и выгравированными с превеликой тщательностью.
        Филипп нимало не сомневался в том, что этот ценный предмет выпал из-за пазухи одного из парольдоннеров и что произошло это во время крушения телеги. Он хотел было позвать слуг, чтобы они забрали вещь и возвратили хозяину, но те уже исчезали за поворотом. Поэтому Филипп оставил диск у себя.
        Затем он вновь предпринял попытку встать. Требовалось также оценить степень нанесенного здоровью ущерба. В конце концов Филипп установил, что одна нога худо-бедно слушается своего повелителя, но другая все время подворачивается, являя тем самым гнусное неповиновение. Став жертвой этого мятежа и разлада, Филипп чрезвычайно жалким, скачущим образом добрался до парка, а там нашел подходящий густой куст, заполз под него и забылся тяжелым сном.

* * *
        - Значит, у тебя болит только одна нога? - обрадовалась Агген. - А вторая цела? Это очень хорошо, потому что ты можешь прыгать на одной, поджав вторую.
        - Может быть, пока я лежал под кустом, разболелась и другая, - предположил Филипп. - С этими ногами всегда так: никогда не знаешь, которая подведет.
        - Что, правда? - Агген, казалось, была озадачена его заявлением.
        - Правда.
        - Ну не знаю, - протянула девочка.
        - У тебя что, и мозолей никогда не было? - не поверил Филипп.
        - Мозоли не считаются, - заявила Агген.
        - А царапины?
        - Они тоже не считаются, потому что они всегда.
        - И растяжений не случалось?
        - Нет.
        - А у меня, кажется, случилось, - произнес Филипп с укоризной, как будто Агген была в том виновата.
        Она сразу возмутилась:
        - Это твое дело - что с тобой случилось! Нужно лучше глядеть по сторонам. Парольдоннеры могут выскочить в любое мгновение. Они опасные, потому что быстрые. Хотя по характеру совсем не злые. Мы с Кахеран хотели бы как-нибудь с ними покататься, но они женщин не берут. Но ничего, мы уже все решили. Мы переоденемся мужчинами, тогда они не увидят разницы.
        - Это вряд ли, - усомнился Филипп.
        - Точно тебе говорю, - кивнула Агтен. - Они ведь тоже носят длинные волосы, и руки у них нежные, как у девочек, потому что они не работают. А помимо всего прочего, они невнимательно смотрят, потому что им нет дела до других. Мы с Кахеран запросто бы их обманули!
        - Возможно, - сказал Филипп, не желая больше спорить.
        Агген надула губы. Потом она спросила:
        - Ты много путешествуешь?
        - Да.
        - Я просто так спросила, - сообщила девочка. - На самом деле мне неинтересно. Я и сама уже обо всем догадалась. Ты ищешь дорогу домой?
        - Нет, - ответил Филипп. - Я знаю дорогу домой. Она сама откроется мне, когда я пройду всю противоположную сторону глобуса, ту, что отвернута к стене и не закрашена никаким цветом, и окажусь там, откуда видно всю гостиную, и кресло, в котором любит сидеть мой отец, и столик с портвейновым графином, и окно, выходящее в сад…
        - Ясно, - кивнула Агген.
        Филипп проговорил:
        - Где-то есть такие страны, где у людей только одна нога для хождения, а вторая у них мягкая и гнется по всем направлениям и к тому же снабжена гигантской ступней, наподобие зонтика. Этой второй ногой они обмахиваются, как веером, во время жары или укрываются ею от дождя, а в иных случаях секут ею дворовых, потому что она гибкая, как кнут.
        - Чтобы у тебя была такая вторая нога, нужно переломить колено, - сказала Агген задумчиво. - Иначе она не будет гнуться по всем направлениям.
        - Природа моя такова, что обе ноги должны быть у меня одинаковы, поскольку я использую их в равной мере, - сказал Филипп. - В этом мы с тобой сходны, Агген.
        - Вообще-то ты мог бы опираться на палку, как делают старики, или на меня, как делают красивые раненые калеки, - великодушно предложила Агген. - Тогда мы доберемся до моего дома.
        - Я ничего на свете так не хочу, как только оказаться в чьем-нибудь доме, под крышей, - признался Филипп и улыбнулся девочке.
        Она деловито добавила:
        - Надеюсь, мы не разбудим маму. Но если это и произойдет, ничего страшного. Ты просто поздоровайся и назови свое имя. Мама сразу все поймет.

* * *
        Доковыливанье до жилища Агген превратилось в нечто долгое и скучное. Точнее, скучно было Агген, которой приходилось идти очень медленно, то и дело останавливаться и слушать извинения Филиппа. Филипп же, напротив, измучился от разнообразия ощущений, на которые щедра оказалась поврежденная нога (да и стукнутая голова, как оказалось, тоже). Дерганье, колотье, нытье, а то вдруг пронзанье - все это досаждало ему без передышки, одно за другим, сменяясь и не ведая устали.
        Самым изматывающим было в этом то, что каждый вид боли обладал собственным возрастом. Так, дерганье - самый легкий и ничтожный, скоропреходящий вид боли - свойствен возрасту полного здоровья, то есть годам семи по человечьему счету, а колотье - оно постарше, ему лет пятнадцать, и случается оно, если, положим, много всего съесть за обедом, а потом очень быстро бежать вверх на гору, к подруге Кахеран. Нытье - боль, присущая старикам; от них она почти не отстает и превращается в нечто привычное, сродни сматыванью шерсти в клубок. Ну а пронзанье - боль зрелых людей; она впивается в них, точно меч или кинжал, а потом медленно отпускает и наблюдает со стороны, усмехаясь, - хватит ли человеку мужества и выдержки не перемениться при этом в лице.
        Таким образом, Филиппа не только терзали разные виды боли - его также перебрасывало из юности в старость, из зрелости в детство, и все это без малейшей передышки, так что в конце концов он начал казаться сам себе чем-то вроде целого ходячего госпиталя, где мучается по меньшей мере десяток разных больных.
        Агген приплясывала рядом и жужжала, как муха:
        - Ты смотри, уже ведь скоро начнет светать. Скоро люди выйдут из домов, а мы тут с тобой посреди дорога. Ты труслив, Филипп, потому что боишься боли. А ты сделай небольшой рывок. Наберись дерзости и сделай! Доберемся до дома - там и будешь корячиться. Филипп, мне на тебя глядеть тошно. Я сейчас уйду, догоняй меня.
        - Не надо! - взмолился он. - Да что ты за жестокое созданье, Агген!
        Она пожала плечами и ничего не ответила, потому что в силу своего возраста, естественно, была жестокой.
        О каждом встреченном доме, мимо которого они проходили, Филипп безмолвно молился, чтобы он оказался тем самым, и в конце концов молитвы его оказались услышаны.
        - Вот здесь живем мы с мамой, - объявила Агген.
        Она указала на небольшое конусовидное строение. Стены этого здания, как и многих других, были обвиты спиралевидным выступом вроде пандуса, по которому можно было подняться до самой крыши.
        Филипп похолодел, когда до него дошел смысл увиденного. Мгновеньем спустя Агген подтвердила мелькнувшую у него догадку.
        - Поднимаемся! - объявила девочка.
        Филипп сдался.
        - Иди вперед, - попросил он, - и не оборачивайся. Я пойду следом.
        - Не оборачиваться? - удивилась она. - Почему?
        - Если я скажу почему, исчезнет весь смысл необорачиванья.
        - Понятно.
        Она выпустила его руку и быстро начала карабкаться по пандусу к самой крыше. Филипп отбросил костыль, встал на четвереньки и пополз за ней следом. Поврежденная нога волочилась неохотно, она ныла и как бы завывала, сделавшись открытым агентом старости в молодом, истыканном колотьем и пронзаньем теле.
        Агген, коварное созданье, все-таки потихоньку обернулась через плечо и увидела, конечно, каким ничтожеством являет себя Филипп. Но она смотрела на него совсем-совсем недолго и даже не фыркнула и не засмеялась, чему сама была немало удивлена.
        Вход в дом располагался на макушке конусовидной крыши, а первым помещением дома была, разумеется, кухня. Это устроено для того, чтобы весь чад и дым сразу же выходили наружу, не пятная комнат и не вредя домашней атмосфере. Как и все дети горы, Агген страшно гордилась тем, как мудро сконструированы жилища Золотой Алыщаты.
        Филипп ввалился в кухню мешком и некоторое время просто лежал неподвижно на полу, так что Агген даже тронула его веточкой для растопки, а когда он не пошевелился, то пощекотала этой веточкой ему нос.
        Филипп чихнул.
        - А! - сказала она. - Я уж думала, ты умер. До мертвяков дотрагиваться противно. Я однажды выносила из дома мертвую крысу. Она что-то не то съела и издохла. Мы с Кахеран для этого сделали особые щипцы. Да, кстати, вот они!
        И она живо вытащила откуда-то и предъявила Филиппу деревянные щипцы, обмотанные веревкой.
        Филипп поглядел на них обреченным взглядом. Он представил себе, сколько хлопот доставит девочке, если умрет сейчас на полу ее кухни. Ей придется брать его щипцами и выволакивать на крышу. Она сбросит его на дорогу, спустится по стене дома и, толкая труп в бок щипцами к краю, наконец выпихнет его с горы, и он упадет в море. Потусторонний мир примет его, и Филипп, качаясь на волнах, постепенно уплывет в страну, откуда не бывает возврата.
        Мечтая об этом, он заснул.
        - Ты скучный, - сказала Агген, глядя на него сверху вниз.
        После этого она тоже отправилась спать.

* * *
        Филиппа разбудил пронзительный женский вопль.
        Он открыл глаза.
        Над ним стояла маленькая кругленькая женщина с выпученными глазами. Филипп не успел еще привыкнуть к виду местных жителей и потому мгновенно удивился, когда ее увидел. Он только потом вспомнил о том, что такие глаза здесь у всех и что их выпученность не означает ни болезни, ни даже очень сильного испуга.
        Женщина, испустив один вопль, сразу как-то утомилась. Она замолчала и села на скамеечку возле очага.
        Филипп приподнялся, опираясь на локоть.
        - Здравствуйте, я - Филипп, - сказал он, как научила его Агген.
        Тут в полу кухни показалась голова Агген, затем - ее руки; опираясь о пол, девочка быстро забралась из нижней комнаты в кухню и сказала:
        - Мама, это Филипп! У него болит нога, поэтому я сегодня не пойду в училище, а буду его лечить и утешать. Дай нам поскорее поесть, потому что иначе мы сейчас умрем, а потом уходи, мы будем сплетничать про все на свете.
        Мать Агген медленно приходила в себя. У взрослых людей ни одно чувство не уступает другому свое место без некоторого сопротивления. Чувства как бы говорят: «Ну что это за спешка! Где же присущая нам солидность? Мы не можем удирать во все лопатки, как делали это, когда тебе было тринадцать! Мы шествуем размеренным шагом, не торопясь. Дай нам насладиться бытием».
        Вот почему испуг не так-то быстро отпустил ее.
        - Ну мама! - тормошила ее между тем Агген. - Ну давай же, готовь нам завтрак!
        Она принялась бросать поленья в печь.
        - Смотри, я уже развела огонь! - объявила Агген.
        Мать наконец вздохнула, встала и взяла с крюка сковородку.
        Агген торжествующе обернулась к Филиппу и показала ему язык.
        Мать бросила на сковородку очищенные тушки каких-то зверьков, замоченных в уксусе еще с вечера, залила их маслом и поставила на огонь. Печка радостно ревела, масло шипело, зверьки подскакивали, как живые, и жарились, жарились.
        Агген в нетерпении ходила по кухне, потом выбралась на крышу и принялась разгуливать по стене. Филипп слышал дробь ее шагов, а время от времени она заглядывала снаружи в окно кухни.
        Наконец завтрак был готов. Скорченные темные тушки, пропитанные маслом, были поданы на большом блюде.
        - Плоскоглазые тоже едят нашу еду? - спросила мама, глядя в сторону.
        - Разумеется! - быстро ответила Агген. - Плоскоглазые похожи на нас во всем, кроме глаз.
        - Тебе лучше поскорее избавиться от него, Агген, - предупредила мать. - Никогда не знаешь, чего можно ожидать от плоскоглазого.
        - А тебе-то это откуда известно? - удивилась Агген.
        Мать пожала плечами и не ответила.
        Агген заметила:
        - Вот я весь вечер разговаривала с плоскоглазым и изучила его с ног до головы. Я помогала ему идти и тыкала в него палкой, а еще вытащила его из куста - поэтому на нем такая ужасная, вся разорванная одежда. А ты где встречала плоскоглазых?
        - Нигде, - ответила мама, - поэтому у меня до сих пор и не было неприятностей.
        - Мама, ты будешь завтракать? - спохватилась Агген.
        - Я потом поем, - ответила мама и, к облегчению девочки, вышла наконец из кухни.
        Филипп набросился на еду, и в мгновение ока они с Агген опустошили блюдо, хотя жареные зверьки были очень горячими. Филипп сгрыз их вместе с костями и позвоночником, чем завоевал уважение своей новой подруги.
        - Некоторые возятся, возятся, каждую косточку будут обсасывать и потом выложат целый скелет на тарелке, - пробурчала она неодобрительно. - А которые как мы - те по-настоящему едят!
        Филипп не мог с ней не согласиться. Зверьки удобно устроились у него в животе, принялись там урчать и греть его, они обласкали все его изголодавшиеся внутренности и наполнили его покоем.
        - Хорошо быть сытым, - заметил он.
        Агген кивнула:
        - Вот ты меня понимаешь.
        Некоторое время они ни о чем не разговаривали и ничего не делали - просто лежали на полу кухни и переживали свою сытость.
        Потом Филипп сказал:
        - Я должен во что-то переодеться.
        Агген пожевала губу, зевнула и наконец нехотя встала.
        - Я тебе что-нибудь найду. Никуда не уходи.
        Она потянулась, изогнувшись, потом ловко спрыгнула в люк, открытый в полу кухни, и пропала из виду. Филипп подобрался к этому люку и с любопытством заглянул вниз. Ему открылась круглая комната с множеством полок по стенам. Между полками были развешаны всякие вещи, например одежда, обувь в особых длинных сеточках, а также очень странные предметы, в которых Филипп угадал игрушки и школьные принадлежности Агген. На полках стояла посуда и разная взрослая утварь. А еще там имелись гирлянды, на которые были нанизаны диски вроде того, что подобрал вчера Филипп. Только Филипп подобрал золотой, а эти были из более простого и тусклого материала, может быть олова.
        Филипп отодвинулся от люка и снова растянулся на спине. Пошевелил больной ногой. Она болела значительно меньше.
        И тут из люка на пол кухни хлынули ткани. Они лезли и лезли снизу, неустанно драпируясь и формируя все новые и новые складки, и в конце концов образовалась целая гора всякой мануфактуры. Она неистово шевелилась и вдруг взорвалась, словно случилось извержение вулкана, ткани рассыпались, и из люка явилась голова Агген. Девочка забралась в кухню, уселась на корточки и стала раскладывать ткани.
        - Гляди, - приговаривала она при этом, - вот отличные штаны. И рубашка в тон. Но тебе будет маловата. А может, и не будет. Ты должен померить. Или нет, смотри - вот эта еще лучше. И в плечах будет в самый раз. А я надену вон ту.
        Она выхватила из кучи красную шелковую рубаху и приложила к себе.
        - Ты тоже будешь переодеваться? - спросил Филипп, чувствуя странную неловкость.
        - Конечно! - ответила Агген бойко. - Ты закроешь глаза, а я переоденусь. Только ты не так закрой, как я обычно делаю, с подглядываньем, - а по-настоящему.
        - Зачем тебе переодеваться? - настаивал Филипп.
        - Я ведь тебе вчера рассказывала, что хочу покататься с парольдоннерами, а для этого надо нарядиться парнем, иначе они не возьмут в компанию. Забыл? - Она сморщила нос. - У тебя короткая память, совсем как у моей подруги Кахеран, которая сегодня в одного влюблена, а завтра в другого.
        - А ты? - поинтересовался Филипп. - Ты тоже в кого-нибудь влюблена?
        - Я? - Она расхохоталась. - Я вообще это все презираю, потому что - глупости. В нашем возрасте!.. Смешно. Да это и всегда смешно, но просто так положено. Я выше таких дел.
        Филипп поразмыслил над услышанным и понял, что стремительно забредает в тупик. Любовь оказалась чем-то, что было напрочь лишено какого-либо возраста. Она могла начаться в любой момент и росла вместе с человеком. По этой причине Филипп считал любовь самым опасным чувством, с которым лучше не связываться.
        Так он и сказал.
        - Ты меня понимаешь, - произнесла Агген, уже не в первый раз.
        Сначала Агген закрывала глаза по-честному, а Филипп переодевался, потом Филипп тоже зажмурился, и тоже по-честному, а Агген натянула на себя мужскую рубаху и штаны.
        - Мы можем стать как братья, - предложила она.
        Филипп охотно согласился считать ее своим братом.
        Уладив эти дела, они уселись на гору не пригодившейся одежды, и Филипп показал девочке золотой диск.
        - Что это такое? Я вчера нашел.
        - Ого! - воскликнула она, положив диск себе на ладонь. - Это ведь письма! Целая пачка, гляди-ка!
        Она осторожно вынула маленькую заклепку, видневшуюся в середине диска, и тот рассыпался на десятки тончайших золотых пластин.
        Агген подобрала один из дисков и поднесла к глазам.
        Филипп с любопытством наблюдал за ней.
        - Ты можешь это прочитать?
        - Конечно, - пробормотала она, медленно вращая диск перед глазами. - Ой, это любовное письмо! От женщины! Интересно!.. Ее зовут Вицерия…
        Текст располагался по спирали, так что читать письмо нужно было постоянно поворачивая его. Там, где начинался переход спирали на новый виток, согласно правилам письмосложения находилась «посылка» - главная мысль письма.
        «Нет мне жизни без тебя, - писала женщина по имени Вицерия лихому парольдоннеру. - Вчера искали ткань на доброе платье и обошли семь лавок, спустившись даже до двенадцатого уровня. Но я молчу - пусть ищут, пусть ищут и даже пусть найдут, ведь нет мне жизни без тебя. Не отступлюсь от своего. Озорио, мой брат, не знает, и другие не подозревают, что нет мне жизни без тебя. Я сшила покрывало, и маленькие цветочки рассыпаны на нем, как любишь ты, и нет мне жизни без тебя. Люблю тебя, и нет мне жизни без тебя».
        - Жениться они собираются, что ли? - пробормотала, хмурясь, Агген и отложила первое письмо.
        - С чего ты взяла?
        - С того, что она шьет доброе платье.
        - Скажи, Агген, а бывают платья злые?
        - Сплошь да рядом! - отрезала девочка и не пожелала ничего прибавить.
        Другое письмо начиналось так:
        «Рассвет сожрал ночные страхи. Когда не спится, думаю о противниках, об Альфене и Флодаре, и о том, что говорит мой отец. Они способны ведь на все! Но вот пришел рассвет, рассвет сожрал ночные страхи. Лаоника мне намекнула во время праздника души на некие „обстоятельства“, как она сказала. Терзаюсь ужасом, и лишь рассвет сожрет ночные страхи. Вдруг что-нибудь с тобой случится? Но вот рассвет сожрал ночные страхи».
        - Ясно, - промолвил Филипп.
        Его, как и Агген, мало беспокоило то обстоятельство, что они сейчас вникают в чужую любовную переписку. Филипп оправдывал себя глубочайшей симпатией, которую испытывал к неизвестным ему влюбленным, а Агген попросту была бессовестной.
        Незримый старичок с ароматной пудрой на щеках и в увядших волосах - любопытство, дорогой друг Филиппа, - изящно отставив мизинец, смотрел на золотые диски.
        Наконец старичок неслышно спросил:
        - А вот на этом диске что написано?
        - «От слез вино становится пряным, - охотно принялась читать Агген. - Я проверяла эту истину на деле, для чего взяла у папеньки вина, налила в бокал и призвала служанку. Та явилась, глупая-преглупая, и я стала щекотать ее, покуда слезы не потекли из ее розовых глаз. Она все повторяла: „Ах, за что, за что, сударыня, за что?“ А я ее - перышком под носом. „От слез вино становится пряным, вот за что“, - так я сказала. Бульк! Бульк! Слезы падали в бокал. Потом я выгнала служанку, глупую-преглупую, и выпила вино. От слез вино стало пряным. Любовь моя! Если с тобой случится беда - от слез моих вино станет ГОРЬКИМ».
        - Ого! - заметил Филипп. - Тут замечается сбой «посылки».
        - Это означает очень большую силу чувства, - отозвалась Агген. - Но об этом можно было судить с самого начала - по качеству дисков… В начале переписки уместно брать диски деревянные, потом появляются бумажные, потом - из олова… Золото свидетельствует о серьезности намерений, поскольку такие письма остаются в семье и составляют часть общего фамильного достояния.
        - Думаешь, они поженятся?
        - К этому у них все идет. Если, конечно, не имеется внешних препятствий. Что-то много она рассуждает о страхах, противниках, слезах, имена разные называет… «Обстоятельства» там какие-то…
        - Ладно, читай дальше! - попросил Филипп, отчасти понукаемый к тому напудренным старичком, отчасти по собственной воле.
        Агген прочитала еще одно послание:
        - «Отрада - волосы твои. Когда ты едешь с горы вместе с остальными, я вижу пряди твоих волос издалека, я отличаю их от прядей ветра и от пыли, и от всего, что развевается вокруг. Отрада - волосы твои. На шествии в честь Королевского Величества хотела б я идти за тобой как супруга, намотав на каждый свой палец по твоей пряди. Отрада - волосы твои. Когда я думаю о них, у меня стучит в голове и глаза готовы лопнуть. Отрада - волосы твои».
        - Да, они помолвлены, - сказал Филипп. - В этом нет сомнений. Их любовь выглядит очень красивой. Я начинаю по-другому думать об этом парне, а ведь он сбил меня с ног своей сумасшедшей телегой и отказался помочь, хотя я и просил его об этом!
        - Знатные люди все красивые, - проворчала Агген, ревнуя. - Потому что у них длинные волосы и хорошая одежда и они не работают. Моя мама говорит, что от работы портится выражение лица.
        - А что это за шествие, о котором пишет Вицерия? - поинтересовался Филипп.
        - Ну, это такое большое шествие, - объяснила Агген. - Допускаются только супружеские пары и только знатного рода. Муж идет впереди и несет факел, а жена, намотав себе на пальцы его волосы, ступает следом. Они проходят перед королем, а его величество любуется. Это обозначает процветание Золотой Альциаты. «Отрада - волосы твои!» - Девочка фыркнула. - Может быть, она вообще все врет.
        - Не исключено, - согласился Филипп. - Однако нам следовало бы отыскать его и вернуть ему письма.
        - Теперь? Когда мы их прочитали? - усомнилась Агген. - Да он порвет нас на кусочки!
        - Ты сама говорила, что золотая переписка становится частью семейного достояния, - напомнил Филипп. - Если бы это были деревянные письма или бумажные - тогда мы могли бы их утаить, но золотые…
        Агген насупилась.
        - Будут неприятности, - предупредила она. - И притом у нас.
        - Я должен поговорить с людьми с верхних витков дороги, - сказал Филипп. - А возвращенные письма - хороший повод завязать знакомство.
        - Для чего тебе с ними знакомиться?
        - Для того, что мне необходимо узнать одну вещь.
        - Ладно уж, - махнула рукой девочка, - выкладывай. Я теперь твой брат, так что ты можешь рассказать мне все без утайки и страха.
        - Я должен знать, как называется эта страна.
        - Я тебе уже сказала как. Это - Золотая Альциата. Гора, и королевство, и все, что на горе и в королевстве.
        - Такого названия нет, Агген, - вздохнул Филипп.
        Агген присвистнула, прямо как настоящий мальчишка.
        - Ну ничего себе нет! Как же нет, когда вот она, гора, и ее название, и король наверху во дворце, и королевство вокруг нас и повсюду?
        - Альциата - имя для своих, - объяснил Филипп. - Но должно существовать еще второе имя, для чужих. Для посторонних. Имя, которым Альциата обозначена на карте. На той карте, которую может увидеть любой человек. Видишь ли, Агген, у многих вещей по два имени. У людей и у стран, у городов и у озер. Одно имя употребляют внутри семьи или внутри страны, а другое имя знают те, кто смотрит на географическую карту. Во всем мире тайным является внутреннее имя, а явным - внешнее.
        И только в Золотой Альциате дело обстоит ровно наоборот. Никто из жителей не может сказать, как называют Альциату чужие для нее люди… Меня даже пытались избить за то, что я задал этот вопрос.
        - Ну надо же! - воскликнула Агген. - А может быть, не существует никакого особого внешнего имени для карты? Может быть, Альциата вообще не обозначена на этих ваших картах?
        - Если и так, то я обязан исправить положение, потому что без Альциаты глобус будет неполон, - серьезно ответил Филипп.
        - Это так важно?
        - Да.
        Агген ехидно прищурилась:
        - Ты что же, вознамерился улучшить все ваше мироздание, создавая новые географические карты?
        - Приходится, - сказал Филипп. - Потому что без них мир будет неполным и ущербным. Это как яблоко, от которого уже кто-то отгрыз кусок: все еще съедобно, но уже совсем не радует.
        Агген немного поразмыслила над услышанным.
        - Возможно, король знает второе имя Альциаты. - И шепотом продолжила: - На самой вершине горы, в самой высокой башне дворца он сидит на троне, все видит, всем управляет - и все-все знает… У него есть туфли с помпонами, и если выклянчить у короля один помпон, то исполнятся все желания.
        - Ты думаешь, такое возможно - выклянчить помпон у короля? - усомнился Филипп.
        - Знаешь историю про Мабонн? - отозвалась девочка. - Мабонн была дурнушкой или считала себя таковой (что на языке девочек и женщин одно и то же). Она добралась до короля разными правдами и неправдами, ну там лгала и переодевалась, ездила в бочке с пивом и притворялась гусыней - в общем, совершила много проступков. Наконец она предстала перед королем - вся облепленная перьями, одежда липкая от пива, лицо вымазано землей, рот кривой от вранья и дергается. Король спросил, что ей нужно, а она, не будь дура, попросила помпон. Ну король ей и дал помпон. Принес туфлю и собственноручно отрезал! Она бросилась бежать что было духу и бежала до самого нижнего яруса, а там стала пудриться, макая помпон в мешок с мукой, и сделалась первейшей красавицей!
        - А что потом?
        - Потом она вышла замуж за угольщика и нарожала кучу плаксивых и уродливых детей, - сказала Агген. - Но история, между прочим, заканчивается на слове «красавица».
        - Понятно, - протянул Филипп. - А у тебя какие заветные желания?
        - У меня их много, - отрезала Агген. - Для начала я хочу покататься с парольдоннерами и тем самым смертельно утереть нос Кахеран. Понятно тебе?

* * *
        Знатный человек гневается совершенно не так, как простолюдин. Простолюдин в своих бедах всегда винит судьбу, а знатный человек - какого-нибудь другого, менее знатного человека.
        А хуже всего, конечно, когда знатный человек молод да еще вынужден гневаться втайне; тут в ход идут самые разнообразные предлоги вплоть до раздачи пощечин без всяких предлогов, лишь вследствие дурного настроения.
        Вот почему слуги Айтьера боялись приносить ему завтрак: они слышали уже, как шваркнулся о стену серебряный таз для умывания, и видели умывательного слугу в слезах и мыльной пене, покрытого зуботычинами с ног до головы. Он выскочил из опочивальни господского сына и побежал, описывая круги по огромному дому, все выше и выше, к выходу, чтобы на крыше остудить очень красное лицо и прийти в себя от незаслуженной обиды.
        Между тем Айтьер даже и помышлять не мог о завтраке. Он кружил по своей опочивальне, заученными движениями снимая со стен одежду и возлагая ее на себя. Полный костюм знатного человека развешивался по вечерам таким образом, чтобы одевание было плавным, круговым и непрерывным - своего рода танцем, который исполнялся дворянином лично для себя или для избранных свидетелей.
        Затянув пояс с широкой пряжкой, Айтьер в последний раз сделал круг в опочивальне и ступил на винтовую лестницу, которая выводила на крышу.
        Умывательного слуги наверху уже не было: его ожидали обязанности, так что он не мог долго предаваться своей праведной скорби. Айтьер, впрочем, о нем и думать забыл. Он подставил лицо утреннему ветерку, вздохнул глубоко и начал спускаться по внешней стене дома.
        Потерять золотые письма Вицерии! Он и представить себе не мог, что такое когда-нибудь случится. Чтобы никто не увидел этих писем, не прочитал их хотя бы случайно, Айтьер постоянно носил всю пачку при себе. Тонкий диск лежал на его груди, и иногда Айтьер отчетливо слышал, как тихо гудит, как вибрирует вся пачка, отзываясь на стук его сердца.
        Наверное, письма выпали вчера, во время крушения телеги. Нужно вернуться на то место и поискать.
        Айтьер напустил на себя беспечный вид, подобающий юноше знатному и красивому, и быстро зашагал вниз по дороге.
        Вот остался позади шестнадцатый виток и начался пятнадцатый - владения семьи Флодара, весьма знатной и богатой и к тому же издавна соперничающей с семейством Айтьера. Находиться здесь было небезопасно - в любой момент могли выскочить на своей телеге местные парольдоннеры с Флодаром или Альфеном во главе. Они во всем пытались превзойти Айтьера, и это им то удавалось, то не удавалось.
        Айтьер, однако же, ни на чуточку не прибавил шагу, поскольку бежать сквозь владения соперников считалось неприличным. Наоборот, он даже замедлился немного, откинул голову назад и принялся сквозь зубы напевать.
        Четырнадцатый виток считался чуть менее достойным, нежели шестнадцатый и пятнадцатый; тринадцатый по статусу равнялся четырнадцатому; а далее начинались витки, населенные уже сплошь простолюдинами, то есть людьми, не имеющими никаких былых заслуг перед его величеством.
        На десятом витке Айтьер остановился перед домиком, чья лестница была выкрашена красной краской, и постучал в дверь.
        Открыла женщина со складчатым лицом: тяжелые складки свисали с подбородка, стекали со щек, наползали на брови. Она была очень стара, ее глаза обмякли и сделались совершенно розовыми.
        - Хольта! - окликнул ее Айтьер. И назвался сам: - Это я, Айтьер.
        - Я еще в состоянии разглядеть тебя, Айтьер, - оборвала его Хольта. - Можешь не трепать зазря свое аристократическое имя. Зачем ты пришел?
        - Милая Хольта, сделай для меня обруч! - попросил Айтьер.
        Она выпятила живот, как бы выталкивая гостя из своего дома.
        - На что тебе обруч, Айтьер, ведь ты давно уже не маленький!
        - Не обычный обруч, Хольта, не для игры; сделай мне обруч, чтобы отыскать потерянное!
        Хольта испустила длинный заливистый свист, которым заменяла смех в присутствии знатных людей. (Вообще-то простолюдины в присутствии дворян не смеются, но тем, которые пользуются их расположением, дозволяется свистеть в знак сугубой веселости.)
        - Что же ты потерял, Айтьер? В твоем возрасте только находят. Ты еще не дожил до тех лет, когда начинаются утраты, Айтьер. Тебе осталось совсем немного, да, совсем немного, но все-таки ты еще не дожил до этих лет. - Она прикрыла глаза огромными веками. Эти веки, сморщенные, почти прозрачные, были чересчур велики для глазных яблок Хольты. За долгие годы использования она здорово их растянула! - Утрата, Айтьер, - произнесла Хольта, - она как горькое вино. Каким оглушительным бывает первый глоток! Это всегда неожиданно и похоже на предательство. С какой яростью отзывается юное тело на чувство потери! Твоя молодость - как река, она мощно течет по равнине. Утрата похожа на плотину: вот выросла впереди запруда, преградила путь. Огромная волна собирается у запруды, жизнь хлещет из глаз, из ушей, из кончиков пальцев; вся твоя сила вздымается, чтобы утрату преодолеть, и никогда ты не будешь ощущать себя более живым, чем в эти часы! - Она покачала головой. - Как вяло растекается эта река потом, когда утраты сделаются привычными, в какое болото постепенно превращается жизнь… Все не то, все не так… А что ты
потерял, Айтьер? Какую вещь ты рассчитываешь отыскать при помощи обруча?
        - Письма от женщины, - сказал Айтьер и густо покраснел.
        Хольта широко распахнула глаза.
        - Ты потерял письма женщины? - переспросила она. - Маленький Айтьер получил от женщины письма?
        - Я больше не маленький, няня, - не выдержал Айтьер. - Хватит! Ты больше не должна вытирать мои слюни и вытаскивать насекомых из моих глаз!
        - А для чего же ты пришел ко мне, дитя? - удивилась Хольта. - Разве не принес ты ко мне свои глаза, полные мусора и мертвых насекомых, чтобы я очистила их, промыла и поцеловала?
        - Нет, няня, мне просто нужен обруч, - сердито сказал Айтьер. - Сделаешь?
        - У меня хранится твой старый, - отозвалась она со вздохом. - Подожди, я тебе вынесу. И не вздумай входить или заглядывать ко мне в окно! У меня не прибрано.
        - Хорошо, - обещал Айтьер.
        Он повернулся спиной к домику и принялся смотреть на облака и на море внизу.
        Хольта скоро возвратилась, держа в руках палку и небольшой обруч, исписанный стихами.
        - Помнишь, как мы с тобой находили потерянные вещи? - Она вдруг заплакала. - Ты верил мне, Айтьер, а я тебя научила гонять обруч по кругу и повторять стишок:
        Солнце светит в выси мне,
        Свет блестит на лысине.
        Лысый дедка Чеволдай,
        Что потеряно - отдай!
        И ты верил в лысого деда Чеволдая, который прячет оброненные вещи в своих карманах…
        - Я и сейчас в него верю, няня, - сказал Айтьер. Он обнял старушку и прижал к себе, а она обтерла о его одежду заплаканный нос. - Иначе не пришел бы к тебе за обручем. Видишь ли, добрая Хольта, я в полном отчаянии. Если письма той женщины попадут в чужие руки, нас всех ожидает очень большая беда.
        - Сказала бы я тебе, мой мальчик: «Не связывайся с девчонками», да время упущено, - проворчала Хольта. - Таков уж твой возраст, что надо с ними связываться. У тебя будет еще время ни с кем не связываться, а только сидеть на креслах и брюзжать.

* * *
        Дальше по склону Айтьер уже шел с обручем и внимательно следил за его поведением: куда он покатится, где остановится и начнет крутиться. Однако обруч ничего толком не показывал, просто бежал себе радостно, довольный тем, что его извлекли из горы старого хлама. Дед Чеволдай тоже никак не объявлял своего присутствия. Наконец обруч скатился туда, где вчера разбилась телега (следы от нее еще оставались в пыли на дороге), закружился, закружился на месте и упал, подняв звон.
        Айтьер вскрикнул, выронил палочку-погонялочку и начал шарить ладонями в пыли. Несколько раз ему казалось, что он нащупал золотой диск, но под рукой обнаруживалась только пыль, и все надежды мгновенно рассыпались. Письма здесь были, сомнений никаких… Но теперь их нет.
        Кто-то нашел их и забрал себе.
        Айтьер с силой ударил кулаком о землю, сел, не боясь испачкать свой красивый наряд, и заскрежетал зубами.
        Вообще-то он плакал. Слезы утраты были такими большими и кусачими, что прожгли некрасивые полоски на щеках. Поэтому он и скрежетал зубами - чтобы не заплакать еще и другими слезами, от боли.
        Лишь на одно оставалось надеяться - что письма забрал какой-нибудь простолюдин, польстившись на золото.
        Поплакав и потосковав еще немного, Айтьер припудрил распухшее лицо пылью, встал и зашагал обратно к себе, в богатый дом на шестнадцатом витке спирали.

* * *
        Филипп поглядывал на Агген сбоку. Девочка, одетая мальчиком, поначалу казалась Филиппу легким недоразумением, но чем дольше он к ней присматривался, тем более естественной он ее находил и в конце концов - это произошло, когда они переходили на одиннадцатый виток, - приучился думать об Агген как о своем временном брате.
        Существует глубоко содержательная разница между понятиями «побратима» и «временного брата». Во-первых, с побратимом нельзя распобратимиться, даже если вдруг поссорился навеки; а временный брат на то и временный, чтобы расстаться, когда придет черед, и всегда вспоминать потом с любовью и радостью. Во-вторых, «побратимом» особа женского пола может быть названа с очень большой натяжкой, а «временным братом» - запросто.
        Агген о таких вещах не задумывалась. Ее другое занимало.
        - Ты любишь жевать по дороге? - спросила она Филиппа.
        - Конечно, - ответил он. - Только нечасто мне это удается.
        - В Альциате ты только и будешь, что жевать, но всяком случае, пока мы братья, - обещала Агген. Она уложила в котомку огромное количество съестных припасов, после чего повесила на плечо Филиппа.
        - Мы за сто лет все это не съедим, - запротестовал он, но Агген только рассмеялась и оказалась права: половину взятого с собой они умяли, пока поднимались на три следующих витка.
        В последнее время Филипп нечасто ел просто так, чтобы занять время, а не ради утоления голода, и его даже озадачило это ощущение. Он как будто позабыл о том, как много может съесть в принципе сытый человек.
        Альциата была одним из немногих мест на свете, где не возникало вопроса о том, куда идти, поскольку там имелась лишь одна дорога. Сколько раз, бывало, Филипп останавливался на какой-нибудь развилке и в мыслях оплакивал жизнь, которую никогда не проживет! Мириады жизней проплыли у Филиппа между пальцами, потому что мириады дорог он отверг, избрав другие. Но Альциата не мучила его требованиями выбора, и он беспечно шел и беспечно жевал, а Агген болтала то об одном, то о другом, и так они продвигались вперед и вверх, по кругу, по медленной спирали.
        - Ты уверена, что тот человек захочет с нами разговаривать? - спросил вдруг Филипп.
        Агген удивилась:
        - Какой человек?
        Казалось, она напрочь забыла о цели их путешествия наверх.
        - Разве мы не ищем человека, обронившего золотые письма?
        - Ну да, - протянула Агген. - А когда мы найдем его, ты молчи. Говорить буду я. Я знаю, что сказать ему такого, чтобы он захотел с нами разговаривать!
        - И что это будет? - поинтересовался Филипп.
        - Увидишь. Ты только молчи и делай все, как я покажу. Я буду общаться с тобой жестами, чтобы ты случайно не брякнул ничего лишнего! Я должна втереться к нему в доверие, чтобы он согласился нам помочь. Понимаешь? Если ты своим невежеством его отпугнешь - все, плакали мои помпончики для исполнения желаний.
        - Может быть, мы сумеем обойтись без чужой помощи? - предположил Филипп.
        - Мы уже обсуждали этот вопрос! - отрезала Агген, хотя Филипп не припоминал подобной беседы. - Король не станет ни с того ни с сего беседовать с простолюдином. Если бы такое было возможно, то все простолюдины начали бы без конца таскаться к королю, каждый со своей нуждой, и отбою бы от них не стало: с утра до ночи - нытье, просьбы, дерганье за рукава и теребленье помпонов на туфлях! «Ах, ваше величество, прохудились кастрюли! Ах, ваше величество, жена меня бьет сковородкой! Ах, ваше величество, ребенок покрылся коростой неизвестного происхождения! Дайте то, плюньте сюда, прибавьте здесь, отнимите оттуда…» Если бы я была королем - знаешь, что бы я сделала?
        - Что?
        - Я бы назначила особого придворного человека, например под названием Великий Лагоник, чтобы он раз в месяц разбирал все простолюдинские просьбы, а сама отгородилась бы хорошенько от народа и жила бы поживала в свое удовольствие. Наверху стены поставила бы железные шипы, в воротах были бы стражники, а в окнах - ведра с кипящими помоями. Ни одна муха бы меня не потревожила!
        - Надеюсь, ваш король до такого не додумался! - засмеялся Филипп.
        Агген надулась.
        - Тебе хорошо смеяться, ты не простолюдин. Ты плоскоглазый чужак, а чужаки - они все почти как аристократы.
        - Почему? - заинтересовался Филипп.
        - Потому что, во-первых, никогда не знаешь, кто этот чужак у себя на родине. Может, он первейший вельможа там считается? Обольешь его помоями из окна, а потом начнется из-за этого война! Нет уж, нам всяких неприятностей не нужно. А во-вторых, раз чужак добрался до далеких земель - ну, для чужака, понятно, далеких, - значит, он что-нибудь собой да представляет. Обычному и скучному тупице, который не знает, где раздобыть для путешествия денег, подобное дело не под силу. И вообще, любопытно же поглядеть на плоскоглазого! Наш король небось вас таких только в книгах видел! Поэтому я и говорю, что чужак может сойти за аристократа…
        - В таком случае о чем же нам беспокоиться? - спросил Филипп. - Король, несомненно, согласится поговорить со мной.
        Агген быстро подняла палец:
        - Я не закончила! Но с другой стороны, чужак также считается иногда врагом, а иногда - никем. Потому что Альциата всегда процветала без всяких плоскоглазых, и илоскоглазые абсолютно ей не нужны, и нам безразлично, существуют ли где-то еще в мире плоскоглазые. Следовательно, ты - никто, ведь раньше тебя здесь не было.
        - Но теперь-то я здесь! - засмеялся Филипп. - Стало быть, я - кто-то!
        - А завтра? - спросила в упор Агген. - Завтра ты тоже будешь здесь или покинешь нас навсегда? И кто ты будешь, когда уйдешь, - кто-то или никто?
        Филипп кивнул:
        - Ты права, Агген, милый мой временный брат. Когда я уйду, то буду уже для тебя никем… Или кем-то, если ты меня не забудешь. А пока что нам и впрямь позарез нужно подружиться с местным аристократом. Он, и только он, может ввести нас к королю.

* * *
        Вицерия приходилась родней Флодару, только очень отдаленной. Она жила с родителями, двоюродной сестрой Лаоникой (которая осталась сиротой и воспитывалась у дяди и тети) и родным братом Озорио в красивом трехъярусном доме на пятнадцатом витке.
        Когда мы говорим, что дом родителей Вицерии был красивым, мы имеем в виду высокую завернутую штопором крышу, округлые стены и множество окон, окруженных резными украшениями из настоящей древесины. Вьющиеся растения выбегали из специально привезенной и уложенной в ящики почвы; длинные лозы ползли вверх по стенам, а от крыши вниз навстречу им стремились, извиваясь, точно такие же растения, но только нарисованные.
        Ничего удивительного поэтому нет в том, что Вицерия выросла такой красавицей.
        В нее были влюблены сразу двое: Флодар, наследник самой могущественной семьи пятнадцатого витка, и Альфен, самый лихой парольдоннер поколения и лучший друг Флодара. Что до самой Вицерии, то ее сердца не знал никто: она тщательно скрывала все свои чувства. Поэтому и Флодар, и Альфен питали на ее счет кое-какие необоснованные надежды, а отец прямо говорил, что хочет видеть ее замужем за одним из них.
        - Ты свободна выбрать любого, - говаривал он, поглаживая дочь по длинным золотисто-красным волосам. - Кого бы ты ни предпочла, я благословлю тебя. Если это окажется Флодар - хорошо! Если это окажется Альфен - тоже хорошо, милое мое дитя. Не спеши, однако, с выбором, подумай хорошенечко, ведь это самое важное решение в твоей жизни.
        Вицерия ластилась к отцу, но не произносила ни слова, поскольку знала: ее истинный выбор не порадует никого (кроме Айтьера, разумеется). Поэтому она лишь опускала глаза, вздыхала и напускала вокруг себя таинственности.
        Когда Вицерия куда-нибудь шла, ее волосы плыли за ней следом, точно шлейф. В пыльные дни она покрывала их тонким шарфом, сплошь затканным золотыми цветами, а в дождливые - забирала в сетку, и служанка шествовала шаг в шаг за госпожой, поддерживая эту сетку особыми палочками.
        Нетрудно поэтому понять, что Флодар, пролетая на своей телеге мимо дома Вицерии, мог думать лишь о том, чтобы выглядеть в глазах милой кузины лихим, и отважным, и прекрасным, и гибким, и сильным, и веселым, и могущественным, и таким, у кого дармовое угощение так и сыплется из рукавов!
        Перед тем как встать на телегу, Флодар насыпал себе в волосы целую гору цветной пудры. Когда он понесется вниз, под гору, пудра начнет слетать с волос, и длинная сине-красная полоса потянется по воздуху вслед за Флодаром. И Вицерия, понятное дело, увидит это и восхитится.
        На телеге рядом с Флодаром стояли еще брат Вицерии Озорио, и Эрифандер, и еще Анхарно, и Хименеро. Все они тоже были густо напудрены и производили головами огромные облака. Этим парольдоннеры с пятнадцатого витка отличались от своих соперников с шестнадцатого: ведь Айтьер и его друзья обычно привязывали к одежде и волосам разноцветные ленты, трещотки и пляшущие бубенцы на длинных тесемках.
        По этим приметам всегда можно было различить, кто из парольдоннеров мчится с горы, и даже когда телеги набирают большую скорость, все-таки всякий обыватель сразу определит если не лица молодых людей, то их принадлежность к той или иной соперничающей группе и скажет, например: «Как великолепно выглядит сегодня Флодар! Летит, точно сияющая комета!» Или: «Что же это Айтьер со своими трещотками тащится, точно оса с перешибленной задницей? Право слово, очень жалкое зрелище!»
        Из всего вышесказанного легко заключить, что Флодар намеревался не далее как через несколько секунд произвести на Вицерию неизгладимое впечатление и, быть может, тотчас же получить от нее согласие на брак.
        С диким грохотом мчалась телега, и Флодар стоял впереди всех. Он раскачивался из стороны в сторону, ловко удерживая равновесие, и управлял колесами, чтобы они вовремя поворачивали, держа управительные шесты чрезвычайно умело, один зажав под мышкой, а другой положив себе на ладонь и простерев его вдоль руки вплоть до локтя.
        Телега, впрочем, не набрала еще своей истинной скорости, так что Вицерия могла бы рассмотреть лица стоящих на ней и увидела бы, при желании, что у ее брата Озорио покраснели щеки, а Эрифандер широко улыбается, выставляя зубы; она рассмотрела бы и зеленые, очень выпуклые глаза Анхарно, наполовину скрытые разрисованными веками, и взбитые в женскую прическу кудри Хименеро, в которые он сыпал не только пудру, но также и мелкие засушенные листья и цветочные лепестки.
        Все это она, разумеется, увидит, коли придет ей такая охота.
        При мысли о Вицерии и о том, какое чудесное зрелище ее ожидает - уже вот-вот, - Флодар громко расхохотался от радости… и тут, словно в ответ, послышался оглушительный треск, телега вдруг зарылась носом в пыль, вздыбилась, задралась, лягнула задней частью своих ездоков, и те с нелепыми криками посыпались на дорогу.
        Пудра взметнулась в воздух, некрасиво смешиваясь с пылью, а из разбитых носов и из рассеченных скул и лбов потекла липкая кровь. Вообще-то парольдоннерам не впервой такие падения - даже и на большей скорости опрокидывались телеги, так что ни один из юношей шестнадцатого и пятнадцатого витков не достигает зрелости, предварительно не переломав себе руки и ноги, и притом по нескольку раз. А еще имелся дядюшка Иларус, тот во время первого же выезда на телеге повредил себе спину. После этого Иларус не смог больше ходить. Характер у него испортился, потому что по всему выходило - спину он попортил зазря. Добро бы еще удовольствие какое-нибудь получил от беспутной молодости, так даже такой малой радости тотчас лишился! Недаром же говорится, у каждого своя судьба.
        Флодар только один раз ломал ногу, и то не до конца; она быстро зажила.
        Сейчас же он так стукнулся, что из него, казалось, и дух вон; в глазах утвердилась чернота, а в голове поплыли странные искры. Но что Флодар видел совершенно отчетливо, так это Вицерию: девушка поднялась на крышу своего дома, чтобы полюбоваться проезжающими парольдоннерами. Не оставалось ни малейших сомнений - шлепнулись они столь бесславно прямехонько у нее на виду!
        Никакого утешения Флодар не видел в том, что Вицерия всплеснула руками и заторопилась спуститься; подумаешь - принялась она криками подзывать служанок и посылать их за тазами с водой, за тряпками, бинтами и лубками! Не сочувствия от Вицерии хотелось Флодару. Показать ей молодцеватость, бессловесно дать понять - лучшего отца для своих детей она не сыщет, пусть хоть сто лет будет искать по всей горе!
        Но какой же из него отец для детей Вицерии, если он барахтается в пыли, и чихает, и кашляет, и плачет, и трясет рукой, пытаясь понять, не сломано ли запястье? Встречаются, конечно, плачущие отцы, и отцы, барахтающиеся в пыли, и даже отцы со сломанными запястьями - но чтобы все сразу?
        - Ты цел, Флодар? - спросила, подходя, Вицерия.
        - Разумеется, - сквозь зубы мужественно отвечал Флодар.
        - А я уж испугалась.
        - Женщинам свойственно пугаться, - заметил Флодар. - Это в их природе. Так что не стыдись.
        - Я не стыжусь, - сказала Вицерия.
        - И не стыдись.
        - И не стыжусь!
        - Это правильно, - кивнул Флодар. - Хотя замужняя женщина должна стыдиться. Но ты еще не замужем.
        - Верно.
        - А если ты будешь замужем, то я не хотел бы, чтобы тебя считали бесстыжей.
        - Но я еще не замужем, - напомнила Вицерия.
        - Верно, - вздохнул Флодар и начал выкарабкиваться из-под телеги.
        И тут он застыл.
        Вицерия немного успокоилась:
        - Значит, ты не пострадал? А как другие? Озорио?
        - Перестань кудахтать, - огрызнулся ее брат. - Правду говорят, все женщины хлопотуньи и трусихи.
        - Эрифандер, с тобой все хорошо? - продолжала расспрашивать Вицерия, пропустив злобные выпады Озорио мимо ушей. (Братьям положено быть время от времени злобными.)
        - Терпимо, - проворчал разочарованный Эрифандер. Ему хотелось проехаться до пятого, а если повезет, то и до третьего витка.
        - Хименеро!
        - Кажется, ногу сломал… Еще не понял.
        - Я направлю к тебе служанок.
        - Спасибо… Таких выбери, чтобы точно уж бесстыжие! Слышишь, Вицерия?
        - Слышу.
        Девушка отошла.
        А Флодар все глотал ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова. Потому что только теперь он разглядел…
        Он разглядел то, что стало причиной их крушения.
        Вовсе не ошибка в управлении телегой, о нет! Телегой Флодар управлял виртуозно, как всегда.
        Все дело заключалось в самой телеге. Передняя ось оказалась подпиленной. Она выдержала совсем недолго и при первом же столкновении с камушком на дороге надломилась, а при втором - переломилась.
        - Айтьер! - зашипел Флодар. - Это все он… Он хотел, чтобы мы убились или перекалечились и сделались ни на что не пригодны.
        Все парольдоннеры высвободились из-под телеги и уселись (а также улеглись) на дороге, рассматривая роковую ось. Сомнений никаких не оставалось - здесь поработал тайный недоброжелатель.
        Впрочем, считать этого недоброжелателя «тайным» можно было лишь с очень большой натяжкой: его имя всякому известно.
        Айтьер, всегда Айтьер! Самый надменный из аристократов шестнадцатого витка.
        И хоть пятнадцатый виток исстари считался во всем равнозначным шестнадцатому, а все же те, шестнадцатые, именовали себя «верхними», а пятнадцатых - «нижними». Как такое пережить, как снести подобную обиду?
        И Вицерия своими глазами видела постыдное крушение телеги…
        Нельзя ведь догнать Вицерию, взять ее за руку и объяснить ей, что катастрофа была подстроена! Флодару даже в воображении жутко было представить, как отнесется Вицерия к подобному объяснению. Вот она опускает свои чудесные полупрозрачные розовые веки, вот ее губы медленно раскрываются и складываются в бантик улыбки, вот волосы на ее спине начинают шевелиться, раскачиваясь из стороны в сторону, - Вицерия насмешливо качает головой в знак сомнения… Нет, лучше уж умереть!
        Однако Флодар не был бы собой, если бы на помощь ему не пришло его собственное жизнелюбие. Умереть? О да! Умереть! Умереть должен кое-кто другой, кое-кто злокозненный, злонамеренный, кое-кто желающий унизить Флодара!..
        Флодар уже начал обдумывать планы мести, как вдруг - он не смел поверить увиденному! - из-за поворота выступил Айтьер собственной персоной.
        Шагал себе как ни в чем не бывало, с детским обручем через плечо и палочкой в руке. По сторонам не глядел, никуда не спешил и всем своим видом показывал полное безразличие. Он даже не заинтересовался картиной крушения телеги, не приостановился, чтобы полюбоваться делом рук своих. И на Вицерию ни единого взгляда не бросил он, совершенно не стал он на нее смотреть, головы в сторону ее дома не повернул. Шел и шел себе, и обруч нес через плечо, а палочку в руке.
        Флодар заступил ему путь.
        - Погоди-ка, Айтьер. Ты куда направляешься?
        - Куда выведет спираль, а точнее - домой, на верхний виток, - ответил Айтьер. - Странно мне, что ты спрашиваешь, ведь ответ тебе известен.
        - Интересно, впрочем, что ты очутился здесь именно в это время, Айтьер, - продолжал Флодар, надвигаясь на Айтьера все ближе и ближе. - Как такое вышло?
        - Как шло, так и вышло, - сказал Айтьер. - Пропусти меня, я спешу.
        - Неужели ты не хочешь посмотреть, что стало с нашей телегой? - настаивал Флодар.
        - Не хочу.
        - Ты разве не для того сюда явился?
        - Нет.
        - Напрасно… Больно уж хорошо у тебя получилось.
        - Что у меня хорошо получилось? - недоумевая переспросил Айтьер.
        - Давно уже я не встречал такой подлости! - теряя самообладание, закричал Флодар. - Разве ты не подпилил ось у нашей телеги?
        - Я подпилил ось у вашей телеги? - повторил Айтьер и вдруг рассмеялся. - Ты можешь себе представить меня с пилой в руке? - Он покачал головой. - Плохо же ты знаешь жизнь настоящих аристократов, Флодар, если предполагаешь такое!
        Флодар затрясся от ярости:
        - Разумеется, ты не стал марать нежных ручек! Нет, ты растряс мошну своего отца и нанял кого-нибудь из подлых смердов, чтобы они это сделали для тебя!
        - Оставляю тебя наедине с твоими фантазиями, - оборвал его Айтьер.
        И тут Флодар ударил Айтьера в лицо кулаком.
        - Озорио! Эрифандер! Анхарно! - закричал Флодар. - Бейте его! Бейте завистника! Будет знать, как портить наши телеги!
        Они навалились всем скопом, сбили Айтьера с ног, и плохо тут ему пришлось!

* * *
        - Погоди-ка. - Агген остановила Филиппа и остановилась сама. - Никогда не выскакивай вот так сразу из-за поворота. Из-за поворота следует выходить плавно, постепенно, чтобы тебя все видели и чтобы ты всех видел.
        - Да здесь вся дорога - сплошной поворот, - оправдываясь, произнес Филипп.
        - Вот ты и иди все время плавно, - молвила Агген. - Неужто это так трудно для тебя?
        - Плоскоглазые иначе смотрят на мир, - признался Филипп.
        - Например? - жадно спросила Агген. Попутно она запустила руку в сумку, висевшую у Филиппа на боку, вытащила оттуда копченую беличью лапку и сунула за щеку.
        - Например, не все на свете для нас - спираль или окружность. Мы можем смотреть и ходить насквозь, по диаметру.
        - Сквозь круг? - Агген энергично задвигала языком и переложила копченую лапку за другую щеку. - Вот так прямо насквозь?
        Она сделала протыкающий жест.
        Филипп кивнул. Почему-то он чувствовал себя виноватым.
        - Должно быть, это здорово осложняет тебе жизнь, - произнесла Агген сочувственным тоном. - Ну ничего, ты постарайся, а я буду тебе помогать. Делай как я - не ошибешься.
        С этими словами она быстро двинулась вперед.
        Филипп схватил ее за руку и остановил:
        - Тише!
        - Что?.. - Она вырвала у него свою руку. - Ты не понял, Филипп. Это ты должен меня слушаться, а не я тебя.
        - Там, впереди, за поворотом, что-то случилось… Разве ты не слышишь?
        - Что? - не поняла девочка.
        - Грохот, крики… Прислушайся.
        Оба осторожно выглянули из-за скалы, выступающей в этом месте дороги, и увидели сломанную телегу и следы полного разорения в пыли. Один человек лежал, трое или четверо пинали его ногами, выкрикивая при том проклятия, а красивая молодая девушка стояла на лестнице, посреди стены своего дома, и бесстрастно наблюдала за происходящим. Точнее, это она считала, что сохраняет бесстрастие, а на самом деле ее длинные распущенные волосы мелко тряслись: каждый волосок как будто бы был охвачен своей собственной дрожью. Такой была сила этих необыкновенных красноватых волос, что они казались живыми, и всякое душевное движение девушки тотчас передавалось им и делалось с их помощью явным. Одно только и служило Вицерии спасением: почти никто не обращал внимания на ее душевные движения и на тайную жизнь ее волос.
        - Ну вот, - сказала Агген без малейшего признака сочувствия к избиваемому человеку, - мы и добрались до витков, где обитают аристократы. Выбирай любого и завязывай с ними знакомство. Который из них тебе больше по сердцу?
        - Тот, которого лупят, - ответил Филипп.
        Агген наморщила нос:
        - Думаешь, он в состоянии будет нам помочь?
        - Не знаю, - сказал Филипп. - Но у меня имеются целых две причины для того, чтобы выбрать себе в покровители именно его. Во-первых, я могу оказать ему услугу, а это, несомненно, обратит на меня его внимание. А во-вторых, сдается мне, я с ним уже встречался: он из тех, кто сбил меня неподалеку от парка.
        - Но как ты окажешь ему услугу? - Агген заинтересованно, хозяйским оком, оглядела лежащего и, кажется, потерявшего уже сознание Айтьера. - Он тебя даже не видит. Кругом столько пыли! А этих-то, которые его волтузят, - их целых четверо…
        Филипп многозначительно подмигнул девочке и… исчез.

* * *
        Сквозь пыль, забившуюся в нос и под веки, Айтьер видел только тяжелые сгустки материи, которые наносили ему удары, поначалу болезненные, а потом лишь утомительные. Он знал, что где-то в непостижимой дали скрывается Вицерия, но ее застилали толстенные облака, так что возлюбленная представлялась ему парящей в поднебесье, на вершине горы; вокруг же самого Айтьера не было ничего, кроме праха, и сам он тоже был прахом.
        Флодар также не считал поверженного противника ничем иным и потому бил его без всякого сожаления, ни разу не умерив силу удара; все остальные поступали точно так же.
        И вдруг неизвестно откуда - из пустоты - на них обрушился незнакомец. Все стоящие на земле, и Вицерия в поднебесье, и Айтьер во прахе, - все они не могли взять в толк, откуда взялся чужак. Он действительно как будто соткался из воздуха и вырос прямо перед ними. Пользуясь изумлением врагов, он ловко засветил Флодару в нос, Озорио - в глаз, Эрифандеру - в переносье, Анхарно - в живот, а Хименеро он пнул по голени. Затем он подобрал палку-погонялку, которую выронил Айтьер, и огрел Флодара по голове, Озорио - по скуле, Эрифандера - по лбу, Анхарно опять ткнул в живот, а Хименеро получил второй удар по голени.
        Все это он проделал в считаные секунды, а потом закричал и затопал ногами, и тут только все разглядели, какое страшное, какое нечеловеческое у него лицо, со сдвинутыми к переносице совершенно плоскими глазами.
        Ужас охватил молодых людей, и они, хромая, стеная и хватаясь друг за друга, бросились бежать. Их не смущало даже присутствие Вицерии, чьи волосы больше не дрожали, а прямо-таки плясали на плечах и спине.
        Агген выскочила на поле боя, где стоял, тяжело переводя дыхание, победитель Филипп, схватила в горсть пыль и швырнула вслед убегающим.
        - Вот вам!
        Айтьер зашевелился на земле и заскрежетал зубами.
        Агген опять забралась в сумку, извлекла оттуда флягу и вылила ее содержимое Айтьеру в лицо.
        - Тьфу! - выговорил тот.
        - Ага, видишь! - обрадовалась Агген, поворачиваясь к Филиппу. - Я говорила тебе, что он будет нам благодарен. - Хотя на самом деле это утверждал Филипп; Агген же сомневалась. - Теперь можно завязывать с ним знакомство и просить о чем угодно. Начинай.
        - Я Филипп, - произнес Филипп, помня наставления Агген, которые девочка давала ему накануне.
        - Тьфу ты, - повторил Айтьер.
        Он сел и зажмурился.
        - Спроси, это его обруч? - зашептала Агген, повисая у Филиппа на руке. - Можно я заберу? Мне очень-очень надо!
        - Ты можешь встать? - спросил у Айтьера Филипп.
        - Дай руку, - приказал Айтьер.
        Филипп протянул ему руку. Айтьер впился в нее пальцами, причиняя неудобство и даже боль, бесцеремонно навалился, встал.
        - Отведи меня к моему дому, - велел Айтьер. - Кто с тобой? Мальчишка? Пусть поможет тоже.
        - Агген, подойди и подставь плечо, - позвал Филипп.
        Агген мрачно сказала:
        - Ну вот, стоит стать мальчишкой, как все сразу помыкают… Так я возьму обруч?
        Не дождавшись ответа, она повесила обруч себе на шею.
        Айтьер взялся за ее плечо.
        - Идем, - сказал он. - Да живей, не то эти недоноски вернутся с подмогой.
        Он заковылял между временными братьями и ни разу не оглянулся назад, чтобы увидеть Вицерию.

* * *
        Столь плачевное появление Айтьера вызвало настоящий переполох у него в доме. С крыши снизошел самолично мажордом и внимательно посмотрел на молодого господина. Затем он удалился, степенно поднимаясь вверх по стене. Вслед за тем из окна верхнего этажа спустили на лентах широкое кресло. Филипп помог Айтьеру сесть.
        Айтьер мельком глянул в лицо Филиппу и - вот истинный аристократ! - ни на миг не удивился увиденному. Только снял с шеи тонкий шелковый шарф и бросил прямо Филиппу в глаза.
        - Прикрой этот срам.
        Филипп не стал возражать и обмотал шарф вокруг лица.
        Скоро со стен дома так и посыпались служанки с кувшинчиками и кувшинами, с бинтами и перевязками, с примочками и целебными травами, одни из которых надо было жевать и прикладывать к больным местам, а другие - царапать ноготками и лепить на виски.
        Айтьер откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза.
        Уж служанки-то над ним захлопотали! Некоторые даже ссорились:
        - Я первая успела к этой ссадине на скуле.
        - Нет, это моя ссадина, моя! Я раньше ее приметила!
        - Отойди, не смей тянуть к ней руки, уродина! Молодой господин хотел, чтобы я намазала здесь благоуханной мазью.
        - С чего это ты взяла, кривоносая, будто молодому господину приятны твои косорукие заботы? Да он в твою сторону даже глазным яблоком не поведет! А вот мне он четыре раза улыбнулся.
        Оттесненная служанка, глотая слезы, отошла в сторону, а ее напористая товарка взялась обихаживать заветную ссадинку. Айтьер даже не пошевелился, никак не показывая, что слышит спор.
        Наконец явился кругленький толстяк - уф! уф! Он очень спешил, он почти бежал и прижимал к животу большой кожаный мешок, в котором звякали инструменты.
        - Кыш, кыш, негодные! - закричал он на служанок, и те так и брызнули в разные стороны, визжа и роняя скляночки и кувшинчики. - Кыш, кыш! Всю картину бедствия мне попортили!
        Айтьер сказал, впервые за это время проявляя признаки жизни:
        - Наконец-то, доктор. Посмотрите, что у меня с рукой.
        - Я не только с рукой, я и с ногой посмотрю, - заверил доктор. Он оглянулся, увидел Филиппа с замотанным лицом и бесцеремонно сунул тому в руки свой мешок. - Подержи, несчастный. У тебя нет проказы?
        - Нет, - ответил Филипп.
        - Это хорошо, а то я подумал было, что у тебя проказа… Ну держи, держи.
        Мешок оказался очень тяжелым, а доктор требовал, чтобы Филипп держал его раскрытым и на вытянутых руках.
        - Мне должно быть удобно, - объяснил толстячок. - Я должен сразу вынимать нужный предмет, не копаясь, а для этого…
        - Ясно, - кивнул Филипп. - Я постараюсь.
        Доктор начал с того, что обтер лицо Айтьера лоскутами, уничтожая всякие следы служанкиных забот.
        - С красотой, конечно, придется повременить, - объявил он пациенту, - но необратимого урона вашей внешности, мой милый, вам не нанесли.
        - Болит, - проворчал Айтьер.
        Доктор всплеснул руками:
        - Конечно, болит, дружочек, как же оно может не болеть, если вам разворотили нос, заехали под веко, вломили в подбородок и самое малое шесть раз попали по скуле! А что у вас с губой - глядеть ужасно! Придется вам надолго забыть об острых соусах и пряных подливах, иначе, боюсь, воспаление перерастет в постоянно действующую язву, а постоянно действующая язва расползется по всей коже, что приведет к пожизненной пятнистости. Последнее - крайне нежелательно, учитывая ваше вполне естественное стремление жениться.
        Выпалив все это единым махом, доктор приступил к исследованию конечностей пациента. Сначала он дергал того за кисти рук. Айтьер морщился и сопел. Доктор заметил:
        - Ну и для чего так кривляться? Немного растянули вот здесь. Надо потуже забинтовать.
        После чего он пал перед сидящим Айтьером ниц и принялся ощупывать его ноги.
        - И здесь тоже все в относительном порядке, - донесся его голос. - Пожизненная хромота, во всяком случае, категорически исключена. Рекомендую передохнуть, а также закусить и выпить. Кстати, я не успел пообедать. Когда у вашей матушки принято подавать на стол?
        - Хорошо, - сказал Айтьер. - Вы однозначно приглашены к обеду.
        Доктор просиял. Он поднялся, отряхнулся и начал карабкаться в дом по наружной лестнице.
        Филипп сложил в мешок все, что разбросал доктор, затянул завязки и взвалил себе на плечо.
        - Отнесу в дом, - предложил он.
        И стал ждать - что-то скажет на это Айтьер?
        Айтьер повернул голову в его сторону и долго молча смотрел на Филиппа. Потом распорядился:
        - Брось ты этот мешок. Слуги подберут. Ты ведь не слуга?
        - Нет, - ответил Филипп.
        - А с тобой кто? - Айтьер указал пальцем на Агген.
        Девочка подошла поближе.
        - Это мой временный брат, - объяснил Филипп. - На самом деле это девочка, и ее зовут Агген.
        - Я так и подумал, - кивнул Айтьер. - Вы оба тоже приглашены к обеду… Что это у тебя, Агген?
        Он указал пальцем на обруч, который по-прежнему висел у девочки на шее.
        - Обруч, - сказала Агген. - Разве не видно?
        - Это моя вещь, - объявил Айтьер.
        - Мы нашли ее в пыли, так что она ничья, - возразила Агген. - То есть была ничья, а теперь - моя. Мне нужно.
        - Отдашь мой обруч слугам, - приказал Айтьер, не вникая в объяснения Агген. Он щелкнул пальцами, и тотчас возник слуга, который забрал у девочки обруч и унес его куда-то в глубины дома.
        Айтьер знаком показал Агген и Филиппу, что разговор с ними пока окончен, и вдруг утомленно задремал. Филипп остался стоять рядом с креслом.
        Молодой человек чувствовал себя глупо. Чего ждать? И надо ли чего-то ждать? Или подняться наверх и ожидать там? А может быть, войти в комнаты? Или все-таки следует отыскать мажордома? А если мажордом отыщется - что ему сказать? И каким тоном разговаривать?
        И тут, по счастью, явился мажордом собственной персоной. Он приблизился к креслу и деликатно кашлянул. Айтьер открыл глаза и уставился на мажордома. Тот кашлянул вторично, потише.
        - Поднимите меня в дом на кресле, - распорядился Айтьер. - Этих двоих братьев тоже впустить, и пусть умоются.
        - Считать их по какому разряду? - осведомился мажордом.
        - По разряду моих личных гостей, - ответил Айтьер. И, подумав, прибавил: - Личных гостей запросто, а не личных гостей с глубоким смыслом. Да, и разумеется, отнюдь не личных гостей общего значения. Это - личные личные гости.
        - Понятно, - сказал мажордом и поклонился Айтьеру, после чего медленно удалился.
        - Нам подадут обед отдельно, прямо на крыше, - сообщил, адресуясь преимущественно к Филиппу, Айтьер. - Не хочу обедать с матушкой и доктором.
        - Почему? - спросил Филипп.
        - Желание избыточных знаний есть признак свободной натуры, - заметил Айтьер. - Впрочем, я отвечу тебе… Точнее, у тебя появилась возможность ответить на этот вопрос самостоятельно: сюда спускают матушку.
        Филипп поднял голову. Шарф мешал ему смотреть, поэтому он чуть сдвинул кисейную ткань и высвободил один глаз. Филипп сознавал всю деликатность ситуации. Он готов был в любой момент снова закутать лицо, чтобы не смутить и тем более - не испугать достопочтенную матушку Айтьера. Настолько достопочтенную, что сын избегал обедать в ее обществе.
        На крыше образовалась суета, перемежаемая вскриками, рукоплесканьями и обильным шуршаньем материи. Затем по стене дома медленно поползла кровать под балдахином. Она держалась на толстых цепях, увитых лентами и цветами. Установленный на крыше специальный механизм повизгивал и поскрипывал, однако исправно опускал роскошное ложе.
        Большое колесо, обмотанное цепью, ходило кругом по краю крыши. Цепь разматывалась, а кровать скользила все ниже и ниже по специальным дорожкам, проложенным справа и слева от ступенек внешней лестницы.
        Таким образом, кровать, влекомая механизмом, проделывала тот же спиральный спуск, что и всякий пешеход.
        Выглядывая в щелку своего покрывала, Филипп сумел разглядеть бархат и шелковые кисти, витые колонки из темной породы дерева, обильно расшитое бисером и цветными нитями одеяло…
        На кровати, держась обеими руками за колонки, восседала хрупкая немолодая дама с изможденным лицом. Веки у нее были прозрачные, присыпанные золотой пудрой, глаза - блекло-голубые, губы - очень тонкие, сложенные в бантик.
        Когда мы говорим «бантик», то имеем в виду самый настоящий бантик, с резкими изгибами и множеством извивов, какие образуются, если вывязать упомянутую фигуру из вышивальных ниток. Речь не идет о ленте, сложенной в махровый бант, и уж тем более - о чем-то, похожем на цветок или бабочку. Нет, это был именно бантик, поникший, но не утративший природной причудливости.
        Едва лишь кровать коснулась ножками земли, как Филипп быстро набросил шарф себе на глаза и наклонил голову пониже, чтобы дама случайно не увидела плоскоглазого. Впрочем, эти предосторожности оказались излишними: она смотрела только на своего сына.
        - Айтьер! - тихо вскричала она и схватилась за сердце обеими руками. - Дитя мое! Знали бы вы, мой безответственный малютка, как изболелась душа у вашей матери! Да, да, и не перебивайте!.. Это признак непочтительности. Как вы можете вот так, запросто, разбивать весь мой ум и все мои органы для испытывания ощущений - и всё, чем я дышу и получаю удовольствие!.. Ах вы, неблагодарный карапузик!
        Айтьер ничего не говорил, только бесстрастно смотрел на госпожу свою мать.
        А та прибавила:
        - Катанье на телегах - развлеченье для тех, чьи мысли не выше колеса, жизненные устремленья слабы, а дух плетется с самым подлым видом, точно высеченный разливальщик супа!
        Видно было также, что вся эта безжалостность - лишь из любви к Айтьеру и что говорится так только ради пользы молодого господина.
        Айтьер напомнил:
        - Мой отец и дядя - оба были парольдоннерами.
        - Так неужели следует повторять их ошибки? - воззвала мать.
        Айтьер пожал плечами:
        - Вам не стоило так утруждать себя, матушка.
        - Кто она? - прошипела вдруг мать. - Кто та женщина, ради которой мой первенец, кусочек моего живота, мясное мое сокровище так отчаянно рискует собой?
        Айтьер, помолчав, ответил:
        - Она прекрасна.
        После этого Филипп понял, что бесконечно уважает Айтьера.
        - Ни одна не стоит вас, моя мозговая косточка, - объявила матушка. - Ни одна вас не достойна.
        - Возможно, - согласился он и отвел глаза.
        - Я ведь предлагала вам в супружество милую Дехану, - напомнила матушка. - Ее родители согласны. Она во всем ровня вам, мой любезный крохотулечка, и живет на шестнадцатом витке, как и мы… Умоляю, отпрыск, не слушайте, никогда не слушайте, когда при вас говорят, что пятнадцатый, мол, в знатности равен шестнадцатому. Вы ведь и сами отлично понимаете, что мы - выше, а те - ниже… Вы ведь не станете совершать глупости, мой дорогой комочек плоти?
        - Мужчина идет вслед за своей душой, - сказал Айтьер. - Иногда это выглядит как глупость, иногда - как разумность. Вы будете судить обо мне, когда я прилюдно найду мою душу в теле женщины, матушка.
        - Душа мужчины, неразумное мое и сладкое сокровище, - подхватила мать, - столь хрупка и драгоценна, что не следует доверять ее мужскому туловищу. Ибо мужское туловище хоть и выглядит прочным, но постоянно подвергается опасности быть сломанным. Поэтому все разумные мужчины хранят свои души в телах женщин. И самое мудрое тело для хранения мужской души - это тело матери.
        - Никогда я не жалел о том, что доверил мою душу вам, - сказал Айтьер. - Однако возраст моей души постепенно изменялся, и вот она покинула ваше тело, дорогая матушка, и вышла на свободу. Нет ничего более страшного и смятенного, чем мужская душа, обреченная быть свободной! - Айтьер оживился, заговорил громче, в его голосе явственно заплясали огоньки пламени. - Юная свобода, матушка, хороша, как девочка с бубном в тонкой руке; но как же быстро взрослеет свобода, как стремительно делается она зрелой! Упустишь время - и вот уже она дряхлая старуха, которую никто не возьмет к себе в дом за ненадобностью… Нет, матушка, не нужна мне горькая свобода! Я сказал моей душе: «Иди - отыщи тело молодой женщины, и в назначенный час я приду за тобой».
        - Это ведь не Вицерия с пятнадцатого витка? - прошептала мать.
        Айтьер побледнел и ничего не ответил.
        А мать не заметила и продолжала:
        - И не Лаоника с пятнадцатого? И не…
        - Нет, - сказал Айтьер с облегчением. Он потер щеки и поморщился. - Все эти разговоры утомляют меня, матушка. Позвольте мне взойти на крышу вместе с моими новыми прихвостнями и отобедать с ними наедине.
        Матушка махнула рукой:
        - Что мне с вами делать, несмышленыш! Поступайте, как вам захочется, только постарайтесь не сломать себе шею, потому что это сделает меня поистине безутешной.
        И она дала знак служанкам запускать подъемный механизм.

* * *
        Филиппу очень понравилось обедать на крыше. Под полотняным навесом, разрисованным желтыми и красными спиралями, установили стол и три табурета. Подали блюдо с озером из густой подливы, в которой плавали запеченные целиком упитанные зверьки, и еще одно блюдо с нарезанными тонкими кусочками сыра, и еще связку тонких палочек, и несколько хлебных лепешек. Ко всему присовокупили три кувшина с золотистым хмельным напитком из зерен.
        Так выглядит в богатых домах трапеза для молодых людей, объяснила Филиппу Агген. Девочка вкушала ее впервые, а Айтьеру, разумеется, такое было не в новинку, поэтому он показывал пример.
        Для начала юный господин взял из связки деревянную палочку, нацепил на нее сыр и воткнул в зажаренного зверька. Агген и Филипп тотчас проделали то же самое, после чего все трое учинили настоящий морской бой в подливе!
        Обитатели Золотой Альциаты не раз видели похожие сражения, наблюдая за морем со склонов своей горы, причем аристократы имели гораздо лучшую возможность для созерцания, поскольку жили ближе к вершине и имели лучший обзор.
        Зверьки под сырными парусами носились взад и вперед по блюду, разбрызгивая подливу, они сталкивались, шли ко дну, переворачивались или погибали еще как-нибудь, после чего немедленно отправлялись на съедение. Согласно правилам игры, кто потопил корабль, тот его и съедал.
        Когда все корабли затонули и были как следует разжеваны и проглочены, настала очередь подливы, которую подобрали хлебными лепешками. А под конец каждый запил съеденное огромным количеством хмеля прямо из кувшина.
        Вот так обедают в Золотой Альциате молодые аристократы.
        Насытившись и слегка захмелев, Айтьер заговорил:
        - Почему вы пришли ко мне на помощь, когда Флодар с друзьями напали на меня?
        - Это вопрос-ключ, - отозвался Филипп тотчас же, - а ответ на него будет означать разгадку всего. Если же мы сразу сообщим вам разгадку, то сами останемся без ответов. Поэтому…
        Тут Агген сделала Филиппу жест, означающий крайнюю степень угрозы, и заявила:
        - Отныне говорить буду я, потому что я лучше умею манипулировать другими людьми и потому что у меня хитрый ум! И ответьте сперва вы на наши вопросы, господин, иначе не получится никакой интриги.
        - А что, существует какая-то интрига? - Айтьер усмехнулся.
        - Разумеется! Иначе вы не пригласили бы нас к трапезе.
        - Ты чрезвычайно разумна - для девочки, переодетой мальчиком, - отметил Айтьер.
        Агген расплылась в победоносной улыбке. Она полезла за пазуху и вытащила оттуда один золотой диск. Показала его Айтьеру и тотчас же убрала.
        Айтьер застыл, лицо его окаменело. Потом его губы чуть-чуть шевельнулись, и Айтьер сказал просто:
        - Отдай.
        - Нет, - Агген покачала головой. - Ни за что!
        - Отдай, не то отберу силой!
        - Вы ведь не полезете за пазуху к девочке? - осведомилась Агген.
        - Ты переодета мальчиком. Я всегда могу притвориться, будто принял твой внешний вид за чистую монету. А полезть за пазуху к мальчику ниже меня по происхождению дозволено и воспитанием моим, и всеми принципами.
        - Но я - девочка! - настаивала Агген.
        Айтьер скрипнул зубами.
        - Ладно. Говори дальше!
        - Вицерия, - сказала Агген. - Мы знаем имя. Вицерия с пятнадцатого витка.
        Айтьер промолчал.
        - Ведь это - ваша тайна? - напирала Агген. - Вицерия.
        - Вы читали ее письма? - спросил Айтьер.
        - Разумеется… Иначе мы не принесли бы их вам, - заявила Агген. - Она вас любит так возвышенно. Будь иначе, мы бы просто взяли себе золото. Но буквы на золоте - они дороже золота. Видите, мой господин, мы ничего от вас не скрываем… Почему те господа напали на вас? Из-за Вицерии?
        - Нет, - сказал Айтьер. - Они ничего не знают обо мне и Вицерии… Они вбили себе в головы, будто это я подпилил ось у их телеги, из-за чего у них произошло крушение. - Он помолчал. - Я уверен в том, что это сделал Альфен. Они с Флодаром оба соперничают из-за Вицерии… Альфен хотел выставить Флодара глупцом в ее глазах, только и всего. А Флодар - он действительно глупец. Будь иначе, он бил бы меня не за воображаемое, а за истинное!
        - Проще говоря, Флодар-глупец чуть не убил вас из-за телеги, а Флодар-умник убил бы вас из-за девушки? - уточнила Агген.
        - У тебя почти мужской ум, - похвалил Айтьер. - Пожалуй, не будет большого преступления запустить руку тебе за пазуху, Агген. Ты - практически мужчина.
        - Только не за пазухой! - запротестовала Агген. - За пазухой я полная и окончательная девушка, как телесно, так и духовно, не говоря уж о краденых письмах, которые тоже написаны женщиной…
        - В таком случае растолкуй - почему вы оба вступились за меня? - потребовал Айтьер. - Я ответил на твои вопросы - отвечай на мои.
        - Нам нужна от вас помощь. - Агген наморщила нос. Как-то скучно это прозвучало… Ни убийств, ни роковой любви, ни опасностей.
        - Какая помощь?
        - Мы должны попасть к королю, - вступил Филипп.
        Агген ткнула его в бок и прошипела:
        - Молчи! Ты не умеешь!
        - К королю? - Айтьер поднял брови. - Для чего?
        - Узнать второе имя Золотой Альциаты. - Филипп опять пренебрег запретом Агген.
        - Это запрещено. Даже аристократы не знают этого имени… хотя многие подозревают, что оно существует.
        - Я должен его узнать, - настаивал Филипп.
        - Зачем оно тебе? - недоумевал Айтьер. - Разве ты враг, который ищет подходы к нашей стране ради завоевания?
        - Зная одно только имя, страну не завоюешь. Я улучшаю карту мира, которая, несомненно, до сих пор остается полупустой, - объяснил Филипп. - Мне необходимо узнавать имена.
        - Для чего?
        - Земля должна знать, на какие имена откликаться.
        - И ради этого ты можешь отдать свою жизнь? - Казалось, Айтьер не верит собственным ушам.
        - Могу, - ответил Филипп.
        - Ты - знатного рода! - сказал Айтьер. - Я сомневался в тебе - впрочем, совсем недолго… А теперь верните мне письма Вицерии!
        - Для начала - только одно, - заявила Агген и положила золотой диск перед Айтьером.
        Он накрыл диск ладонью, как будто хотел согреться об это крохотное солнце.
        Агген, внимательно за ним наблюдавшая, вдруг расплакалась и вынула все остальные письма, завязанные в платок.
        - Заберите… - выговорила она сквозь слезы. - Я не могу больше смотреть, как вы все это чувствуете…
        Айтьер развязал платок, положил первое письмо к остальным, снова завязал и спрятал в карман.
        Долго, долго все за столом молчали. Потом Айтьер потянулся к Агген, взял ее лицо в ладони и поцеловал.
        - Спасибо, милая, - сказал он.

* * *
        Мастер Фульгозий к своим телегам относился как к детям. Точнее, как к любимым детям, потому что встречаются ведь всякие дети, в том числе и ненавистные, и дурно воспитанные, и не воспитанные вовсе, и недокормленные, и незаконнорожденные, и помыкаемые, и даже такие дети, которым вообще бы лучше не рождаться. Нам доводилось также встречать детей, покрытых болячками и коростой, и детей практически лысых, и детей с одним выбитым глазом, и детей с кривыми зубами, и детей, измученных игрой на музыкальных инструментах, и детей с отвисшей губой, и таких, кто вырос из своей одежды. Словом, понятие «ребенок» весьма неоднозначно.
        Так вот, телеги Фульгозия - пока они оставались в его мастерской - могли быть уподоблены хорошо воспитанным, законнорожденным, прилежным, почтительным детям из очень, очень хорошей семьи.
        Тем сильнее было огорчение мастера, когда он увидел, в каком состоянии прикатили к нему очередное его детище, порожденье рук его.
        Флодар появился в дверях мастерской вслед за своими слугами, которые тащили сломанную телегу, точно больного на носилках (за той только разницей, что носилки одновременно являлись и больным).
        Фульгозий схватился за уши и закричал:
        - Что вы натворили, молодой господин? Во что вы превратили лучшую из моих телег?
        Флодар ответил сумрачно:
        - Моей вины в этом нет, любезный Фульгозий! Взгляните сами - надругался над телегой мой враг, человек, желающий моего посрамления!
        - Ужас, ужас! - продолжал, не слушая, причитать Фульгозий. - Ужас, ужас! Как такое могло произойти? Кто поднял руку на эдакое совершенство?
        - Я запросто мог убиться, - сказал Флодар. - По правде говоря, даже удивительно, что я не убился.
        - Сколько уродства должно быть в душе, чтобы сломать такую прекрасную телегу? - вопросил Фульгозий, не рассчитывая, впрочем, получить внятный ответ. - Я глубоко потрясен.
        - Мастер! - воскликнул Флодар. - Это сделали мои враги!
        Фульгозий сощурился:
        - О ком вы говорите?
        - Об этом чванливом Айтьере, разумеется. Об Айтьере с шестнадцатого витка. Он воображает, будто он выше меня!
        - Поистине, низко доказывать свою высоту, ломая чужие телеги! - сказал Фульгозий.
        Тем временем слуги перевернули телегу колесами вверх, так что она теперь лежала посреди мастерской, точно убитый зверек с задранными лапками.
        Фульгозий подошел, посмотрел, затряс волосами.
        - Ужас! Ужас! - повторил он много раз. А потом добавил: - Я заменю ось. Но гармония погибла безвозвратно.
        Оставив телегу у мастера (и слуг, чтобы потом прикатили ее обратно), Флодар вышел на дорогу и стал наслаждаться свежим ветерком, видом на море и разными мыслями, в первую очередь - о Вицерии.
        Недавно Вицерия улыбнулась ему и с намеком повела бровью. Флодар истолковал эту короткую, очаровательную пантомиму вполне однозначно. Возможно, Вицерия остановила свой выбор на нем.
        В таких мыслях Флодар брел по дороге и без устали любовался на цветники, разбитые у домов четырнадцатого и пятнадцатого витков.
        И тут навстречу ему вышел Альфен. С Альфеном был еще Озорио.
        Друзья остановились и начали беседовать, а море сияло внизу нестерпимым блеском, заливавшим верхнюю часть горы и край облаков.
        Альфен сказал:
        - Говорят, ты упал, любезный Флодар.
        - Это правда, - не стал отрицать Флодар, поскольку падение его совершилось на глазах у большого числа свидетелей, в том числе и у Озорио.
        - Я сожалею о твоей неловкости, - сказал Альфен.
        Флодар сделал небрежный жест рукой, хотя, небо свидетель, многих моральных усилий стоила ему эта небрежность!
        - Не стоит сожалений, милый Альфен.
        - Однако Вицерия, говорят, все видела.
        - Вицерия добра, - ответил Флодар. - К тому же падение мое не было следствием неловкости.
        - Разве? - Альфен выразительно двинул глазами.
        - Точно! Все это - дело рук моих врагов. Они подпилили ось у моей телеги. Фульгозий как раз занят ее ремонтом.
        - Враги? Разве могут быть у тебя враги, любезный Флодар? - сладким тоном удивился Альфен.
        - Враги есть у любого, на кого обратила свои взоры прекрасная женщина, - ответствовал Флодар многозначительно.
        - О! - воскликнул Альфен. - Так на тебя обратила внимание женщина?
        - Возможно.
        - Возможно?
        - Нет ничего невозможного; стало быть, и такое возможно.
        - Ты говоришь загадками.
        - Отнюдь!
        - В таком случае открой нам, дорогой Флодар, какую женщину ты имеешь в виду? - вмешался Озорио, который вдруг почувствовал себя лишним среди этого стремительного обмена репликами.
        Выдержав короткую паузу, Флодар произнес:
        - Секрета нет, это Вицерия.
        - Вицерия! - воскликнул Альфен и засмеялся.
        Флодар насторожился:
        - Почему ты смеешься? Разве я сказал что-то такое, над чем стоило бы посмеяться?
        - Нет, разумеется нет… - Альфен еще раз усмехнулся, напоследок, и сделался серьезным. - Однако, брал мой Флодар, ты глубоко заблуждаешься насчет Вицерии. Не далее как вчера глядела она на меня многозначительно, и поводила бровью, и улыбалась уголком рта, а у женщин брачного возраста это служит намеком на возможность дальнейших отношений с мужчиной.
        - Такого не может быть! - запротестовал Флодар.
        - Почему же? - И Альфен приосанился. - Клянусь тебе, она ясно давала мне понять, что я ей по сердцу.
        - Невозможно, - обрубил Флодар. - Не может она быть столь коварна! Это мне посылала она намеки, и притом такие ясные, что я уже начал призадумываться над покупкой доброго платья для сватовства.
        Альфен погрузился в молчание. И с каждым мгновением делался он все более мрачным, пока наконец все его лицо не затуманилось. Несколько раз поглядывал он на Флодара, то отводил глаза, то сильно моргал, то вдруг совсем отворачивался. Наконец он обратился к Озорио:
        - А ты что скажешь?
        Озорио замахал руками:
        - Меня не спрашивайте! Со мной она еще более коварна, чем с вами обоими.
        - Сдается мне, - сказал Альфен, - Вицерия всем нам заморочила голову. Флодару она раздает точно такие же безмолвные обещания, что и мне.
        - Но для чего? - удивленно спросил Флодар. - Не для того же, чтобы рассорить нас?
        - Для того, - ответствовал Альфен, который был гораздо более искушен в различных коварствах, - чтобы отвести наше внимание от истинной ее цели.
        - Что ты имеешь в виду? - нахмурился Флодар.
        - Она влюблена в кого-то третьего, - объяснил Альфен. - Вот и вся причина. Пока мы подпиливаем друг другу тележные оси, Вицерия пишет любовные письма, и притом не мне и не тебе.
        Тут Альфен сообразил, что проговорился насчет оси. Но Флодар был слишком занят мыслями о Вицерии, чтобы обращать внимание на эту многозначительную оговорку. А может быть, в силу своего простодушия принял ее за фигуру речи.
        - Вицерия пишет кому-то любовные письма? - повторил он. - Но ведь это означает…
        Он замолчал, подавившись окончанием фразы.
        Альфен завершил мысль:
        - Это означает, что оба мы оставлены в дураках женщиной.
        Точно две грозовые тучи, полные дождя и затаенных молний, медленно поднялись оба приятеля (и с ними Озорио) к дому на пятнадцатом витке и начали выкликать Вицерию.
        Та появилась в нижних дверях, а это означало, что она желает скорейшего их ухода. Будь иначе, она возникла бы на крыше - в верхних дверях - и медленно сошла бы по лестнице. Но нет, Вицерия, стараясь выдворить гостей побыстрее, сразу выскочила в нижние двери, точно простолюдинка, точно дурно воспитанная служанка, ровно хозяйка захудалого трактира, которая боится упустить редкого посетителя.
        - Что вам нужно? - спросила она.
        Волосы, спрятанные в сетку, лежали между ее лопаток тяжелым свертком, и сейчас казалось, будто это - мешок на спине угольщика, будто это - корзина хвороста на спине простолюдинки, будто это - труп бедолаги на спине убийцы.
        - Зачем вы пришли ко мне? - спросила Вицерия. - Что вам от меня потребовалось?
        - Сестра! - воскликнул Озорио. - Мы пришли задать тебе вопросы!
        - Я не стану отвечать, - ответила Вицерия. - О чем бы вы ни спросили.
        - В таком случае мы отсюда не уйдем, - пригрозил Альфен.
        Вицерия помолчала, потом кивнула:
        - Ладно. Спрашивайте.
        - Прекрасная Вицерия, - заговорил Флодар, - молви, правда ли то, что ты глядела на меня благосклонно?
        - Я глядела на тебя, но вовсе не благосклонно, - тотчас заявила Вицерия. - Не знаю уж, что тебе почудилось, Флодар.
        - Разве ты не давала мне обещания своими взорами?
        - Нет! - отрезала Вицерия.
        - Я говорил! - обрадовался Альфен. - Я говорил тебе, что она улыбается мне!
        - Я не улыбалась тебе, Альфен, - возмутилась Вицерия.
        - Не лги, Вицерия. У меня имеются свидетели, готовые подтвердить, что ты улыбалась.
        - Быть может, я и улыбалась, но только не тебе! Помимо мужских домогательств немало есть причин для улыбки.
        - Значит, ты не любишь ни Флодара, ни Альфена? - в упор спросил Озорио.
        - Разве я не ясно дала это понять?
        - Так для чего ты расточала им мельчайшие знаки своей благосклонности?
        - Для того, чтобы они не догадались о моих истинных чувствах! - воскликнула Вицерия. И скрылась в доме.
        Альфен отошел в сторону, прикусил губу почти до крови. Не столько презрение Вицерии глодало его, сколько досадливое чувство напрасности. Зря он интриговал, подпиливал ось у телега, рисковал дружбой и чужой жизнью, зря на что-то доброе надеялся! Он считал себя самым хитрым человеком на пятнадцатом витке - и вдруг прилюдно выясняется, что женщина гораздо хитрее!
        А Флодар - тот просто был безутешен, потому что ужасно влюбился в Вицерию, а когда она отказала ему так безжалостно, так бесповоротно, чувство его лишь возросло. По правде говоря, каждое жгучее слово из уст Вицерии умножало его страсть многократно. Весь он был изъязвлен, у него чесалось за ушами, и зудели сгибы локтей, и горело под коленями, а все это - верные признаки сильнейшего волнения.
        И поскольку Флодар весь был во власти чувств, то внезапно вспомнил он в мельчайших подробностях, как напали они с друзьями на Айтьера и как избили его за то, чего он не делал, и как Вицерия стояла на лестнице своего дома и глядела… На кого угодно глядела она и только на Айтьера избегала смотреть. Ни разу не повернулась к нему, ни одного, даже самого маленького, взгляда на него не бросила, никаким вниманием не удостоила…
        - Это Айтьер, - сказал Флодар.
        Альфен как будто очнулся от неприятного, тяжелого сна.
        - Что?
        - Айтьер, - повторил Флодар.
        Медленно просветлел Альфен - так же, бывало, начинали сиять матушкины служанки, когда одной из них удавалось отыскать в перепутанном комке ниток нужный хвостик, чтобы начать сматывать клубок.
        - Айтьер, - прошептал Альфен.
        В тот же миг забылось Альфену все его коварство по отношению к Флодару, забылись и досада, и ревность, и все обиды, оставшиеся втайне.
        - Мы должны найти Айтьера, - произнес Флодар, - и высказать все ему в лицо.

* * *
        Семнадцатый и восемнадцатый витки были заселены особами, приближенными ко двору. Потянулись дома, где обитали разные дворцовые прислужники (жить в самом дворце дозволялось лишь королю). Здесь Айтьер и с ним Филипп и Агген шли ровным шагом, без всяких церемоний. Двое слуг Айтьера шествовали следом и несли разные необходимые в подобном путешествии предметы: корзины с едой и выпивкой, запасные диадемы - на тот случай, если молодому господину взбредет фантазия изменить свой облик; коробку с благовониями во флакончиках и большой сверток, назначение которого оставалось для Филиппа неизвестным.
        Для визита к королю Филипп переоделся в лучший наряд Айтьера, то есть в ярко-красную длинную тунику с синим шитьем и синим же поясом. Агген выбрала для себя одно из платьев, принадлежащих матери Айтьера: согласно правилам приличия, незамужние девушки - если только они не ищут брака прямо сейчас - могут одеваться так же, как и вдовы.
        Поэтому-то Агген и взгромоздила себе на голову гигантский убор из кисеи, натянутой на причудливый каркас; девочку обхватил в жестоких объятиях узкий лиф из тяжелой золотой ткани. Агген шла так, словно каждым движением своим пыталась освободиться от этой удавки. Она вытягивала шею, судорожно шевелила выставленными вперед плечами, растопыривала тощие локти; а платье волоклось за нею, подбиралось к самому горлу, виляло шлейфом, мешало дышать и не позволяло есть и пить.
        Айтьер похвалил Агген:
        - Ты отлично справляешься.
        Она посмотрела на него искоса и зарделась от удовольствия.
        А Филиппу Айтьер объяснил:
        - Платье помогает женщине сохранять страдальческое выражение лица.
        - Зачем? - спросил Филипп.
        - Затем, что это аристократично. Бездумны и радостны одни простолюдинки.
        - Ясно, - кивнул Филипп.
        Из-за Агген они передвигались гораздо медленнее, чем могли бы, но никто не жаловался. У Айтьера побаливала нога, ушибленная во время последней стычки с Флодаром и его друзьями, а Филипп никуда не торопился. Ему хотелось рассмотреть Альциату как можно лучше.
        Неожиданно Айтьер спросил его:
        - Как тебе удалось сделаться невидимкой?
        - На самом деле я оставался видимым, - отозвался Филипп. - Все дело в восприятии. Полагаю, об истинной невидимости можно говорить лишь в том случае, когда человек обладает способность уходить за грань бытия, а потом возвращаться оттуда. Все остальное - лишь иллюзия.
        - Да, но как ты это сделал? - настаивал Айтьер.
        - Смотрите.
        И Филипп, отыскав просвет между домами, сделал шаг в сторону, присмотрел удобный выступ в скальной породе, после чего забрался на гору - всего на пару локтей поднявшись над дорогой.
        Айтьер так и застыл, разинув рот. Он оглядывался по сторонам, растерянный и несчастный. Потом он начал злиться. Тогда Филипп спрыгнул на дорогу и появился перед ним словно бы из пустоты.
        - Видите? - сказал Филипп, обтирая пыльные ладони об одежду. - Я все время был здесь.
        - Ты исчезал, Филипп! - воскликнула Агген.
        - Я забрался на скалу, - объяснил Филипп. - Это просто.
        - Это невозможно, - возразил Айтьер. - Либо же мы вынуждены признать, что ты умеешь уходить за грань бытия и потом возвращаться оттуда. То есть обладаешь истинной невидимостью.
        - В мире плоскоглазых так могут делать все, - сообщил Филипп.
        - У вас действительно очень трудная жизнь, - сказал Айтьер сухо. - Неудивительно, что вы интересуетесь Альциатой.
        Дорога приподнялась еще немного, и тут Айтьер остановился, а вместе с ним замерли и его спутники. Айтьер щелкнул пальцами, подавая слугам знак. Те подбежали и разложили тяжелый сверток.
        Там оказалась чрезвычайно красивая, затканная золотыми нитями ткань. Слуги расстелили ткань на дороге. Айтьер ступил на нее.
        Филипп замешкался. Айтьер обернулся к нему:
        - Ну что же ты? Иди!
        - Слишком красивая, чтобы ходить по ней в обуви, - пробормотал Филипп.
        - Иди! - жестко приказал Айтьер. - Мы уже на двадцатом витке. Здесь живут знатнейшие люди королевства. Простым дворянам запрещено ступать по этой дороге, поэтому мы подстилаем под ноги специальную ткань. Так мы уберегаем королевскую дорогу от осквернения.
        - Но ткань… - начал было Филипп.
        - Естественно! - оборвал Айтьер. - Естественно, все дворяне, даже очень небогатые, стремятся постилать на королевскую дорогу самую роскошную ткань из возможных. Это признак уважения.
        Филипп прошел вслед за Айтьером по парче; за ним прошла, мучительно страдая внутри платья, и Агген. Ткань закончилась.
        Слуги вытащил из свертка другую и расстелили перед Айтьером. Пока тот шел, они быстро сматывали за его спиной в рулон первую и, когда Айтьер со спутниками миновал очередной участок дороги, опять разложили парчу из первого свертка, а вторую скатали.
        Теперь шествие продвигалось с томительной медлительностью. Как ни спешили слуги, все же приходилось ждать.
        Филипп спросил во время одной из таких вынужденных остановок:
        - А как же слуги?
        Айтьер поднял бровь, требуя уточнения.
        - Слуги ведь наступают на королевскую дорогу, - пояснил Филипп.
        - Слуги не считаются, - ответил Айтьер. - Их как будто нет. Это как с невидимостью: они за гранью бытия.
        - Ясно, - сказал Филипп.
        - Что это?! - пронзительно закричала вдруг Агген. Она стояла, обернувшись назад, платье перекрутилось на ней, сдавило ей талию обручем, впилось в обнаженные плечи. - Что там такое?

* * *
        - Ты с ума сошел! - кричал на бегу Флодар. - Здесь начинается королевская дорога! Нас казнят!
        Вместо ответа Альфен вынул нож и отрезал кусок от своего плаща. Он бросил лоскут на дорогу и вскочил на него. Затем отхватил еще кусок, швырнул, прыгнул, - и так, по лоскутам, как по болотным кочкам, он скакал по дороге, которую запрещалось топтать обычным дворянам; а за ним точно так же прыгал Флодар. Когда плащ Альфена оказался весь изрезан, Флодар отдал на растерзание свой.
        Еще несколько гигантских, растянутых прыжков - и вот уже они на парче и бегут прямо к Айтьеру.
        Айтьер повернулся к ним, красиво откинул голову, извлек короткий тонкий меч. Такие мечи берут с собой, если хотят просить аудиенции у короля, - исключительно для того, чтобы вежливо отдать их при входе во дворец в руки особого слуги. В самом деле, хорош же будет дворянин, который на обращение: «Извольте сдать оружие» - отвечает: «А я нынче вовсе пришел без оружия!»
        А у Филиппа имелся при себе самый обыкновенный дорожный нож, который вовсе оружием не считался. Никакой дворецкий не потребовал бы оставить его в передней. Одно только позорище от подобного ножа выйдет, если положить его рядом с благородными шпагами и кинжалами! Нет уж, пусть лучше прячется в ножнах, а в урочный час кромсает хлеб где-нибудь на постоялом дворе.
        Сейчас о своем ноже Филипп даже и не вспомнил. Встал поближе к Айтьеру, сдернул с плеча короткий плащ, намотал себе на локоть.
        Айтьер ничего не сказал. И Филипп тоже молчал. Только поднял руку, защищая лицо, когда Альфен нанес ему первый удар мечом.
        Лезвие рассекло плащ, добралось до кожи, сразу стало противно, а потом и сыро в рукаве.
        Флодар, очертив кончиком меча сверкающий круг в знак приветствия, напал на Айтьера, а тот изящным движением уклонился. Парча под их ногами скомкалась, потом опять расправилась, когда Айтьер в свою очередь сделал выпад. И двинулись они по кругу.
        Мечи стучали громко, совсем не мелодично, но молчали каблуки сапог, заглушаемые тканью, когда по кругу двигались противники, то атакуя, то уклоняясь или отбивая меч.
        Фехтование Альциаты сильно отличалось от того, которому обучали Филиппа: все атаки проводились сбоку; молодые дворяне, ловкие и искусные фехтовальщики, перемещались внутри крохотного парчового лоскута и непрерывно двигались по кругу, избегая диаметра; и круги описывали их клинки.
        Филиппу потребовалось не слишком много времени, чтобы все это понять. Он уже знал, какое впечатление производит его умение ходить по прямой. Выдернув из ножен свой дорожный нож, Филипп неожиданно сделал резкий прямой выпад и всадил клинок Альфену в грудь, а затем вытолкнул его за пределы заветной парчи, прямо на руки слугам:
        - Позаботьтесь о нем!
        Слуги пришли в шумный, демонстративный ужас, когда из пустоты на них упал раненый молодой господин, а Филипп вдруг почувствовал слабость. Морщась, он размотал плащ с раненой руки. Порез оказался глубоким, хотя опасности, очевидно, не представлял.
        Тем временем Флодар неустанно атаковал Айтьера, и так они ходили по кругу. Айтьер поначалу лишь отбивался или уклонялся; затем разозлился и начал отвечать ударом на удар. Флодар, очень бледный, с силой тянул воздух сквозь оскаленные зубы - шипел по-змеиному. Айтьер двигался легко, как будто танцевал; это впечатление, понял Филипп, усиливалось необходимостью оставаться в пределах клочка расстеленной ткани.
        Оба фехтовальщика сохраняли фронтальное положение относительно друг друга. Иногда они просто переступали с места на место, перекрещивая ноги, а иногда - прыгали, как это делают дети, приставляя одну ногу к другой. И так они двигались по кругу.
        А с самого края, по внешней окружности, непрестанно бродила Агген; ее острые плечи были мучительно согнуты, сама она сутулилась, так что на обнаженной спине проступили все позвонки. Платье волоклось за ней тяжким бременем. Ежесекундно подвергаясь опасности, Агген ходила так упорно, словно потеряла что-то и тщилась отыскать.
        И так ходили они все по кругу.
        Филипп оторвал зубами лоскут от своего плаща и перетянул наконец порез на руке. Мельком глянул туда, где слуги хлопотали над Альфеном: раненый был жив, зол, но, к счастью, слаб. Вытащенный из раны нож валялся в пыли. Слуги намеревались унести Альфена на руках, дабы он не касался ногами королевской дороги.
        А когда Филипп перевел взгляд обратно на дуэлянтов и Агген, то увидел, что Флодар, сам того не заметив, наступил на бесконечное платье девочки. Агген дергалась и билась, как зверек в петле, но освободиться ей не удавалось. Флодар не видел произошедшего, поскольку сама Агген находилась у него за спиной. Он поднял меч… Филипп понял, что сейчас произойдет: Флодар намахнется, сильно отведя назад руку, и ударит Агген.
        Филипп бросился прямо к Флодару, чтобы отбросить его от Агген. Но Айтьер опередил его: сделав неожиданный прыжок, он вытянул руку с мечом. Вот-вот сойдутся клинки, образуя почти идеальный крест. И в этот самый миг Филипп, не удержав равновесия, подтолкнул Флодара под руку. Нелепо и некрасиво дернувшись вверх, меч Флодара вошел Айтьеру между нижних ребер и вышел с другой стороны, под лопаткой.
        Флодар выпустил рукоять меча, и Айтьер рухнул на смятую парчу. Флодар качнулся, странно развел руки в стороны, словно собираясь взлететь, а затем, чтобы не упасть, схватился за голые холодные плечи Агген. Девочка задрожала и вдруг притихла, прижалась к его груди. Он накрыл ее спину ладонью. Филипп видел, что у Флодара сильно трясутся пальцы. И даже теперь, когда всякое движение по кругу прекратилось, Филипп продолжал видеть две незримые окружности.
        Из-за поворота вдруг, словно бы сама собой, выкатилась длинная тяжелая ковровая дорожка. Она быстро разворачивалась, дотягиваясь до окровавленной парчи. Почти сразу же на дорожку ступили вооруженные люди в черных с золотом одеждах. Их высокие шлемы напоминали женские головные уборы вроде того, что нацепила Агген.
        Королевские стражники, понял Филипп и весь сжался. Он опустился на ткань рядом с неподвижным Айтьером, как будто тот мог теперь его защитить.
        Айтьер не шевелился и не дышал. Крови из его тела почти не вытекло. Глаза застыли, стали твердыми, зрачок сузился, и от этого казалось, что Айтьер видит не только весь мир, но и скрытую суть вещей.
        Стражники остановились на краю своей ковровой дорожки. До парчи им нужно было преодолеть расстояние в шесть или семь локтей.
        Один из стражников, - на взгляд Филиппа, ничем не отличавшийся от остальных, - громко произнес:
        - Назовитесь!
        Флодар отстранил от себя Агген и отвечал глухим голосом:
        - Я - Флодар; наш дом - на пятнадцатом витке.
        - Я Агген, - сказала девочка, но о том, где находится ее дом, умолчала.
        Филипп закрыл себе лицо окровавленным обрывком плаща и крикнул:
        - Я Филипп Модезипп!
        Альфена, как уже известно, унесли на руках слуги.
        А Айтьер молчал.
        Старший среди стражников кивнул на безмолвного Айтьера:
        - А ты кто? Отвечай же!
        Филипп сказал:
        - Я - Айтьер с шестнадцатого витка, и меня убили, вонзив меч мне между нижних ребер, так что острие вышло из тела под лопаткой.
        - Как ты погиб? - спросил стражник, пристально глядя на тело. - Отвечай! Было ли это подлое убийство на королевской дороге?
        - Нет, - ответил Филипп. - Это был честный поединок. И я победил бы и оставил бы соперника в живых, если бы не вмешалась случайность.
        - Это я во всем виновата! - крикнула Агген. Она наклонилась, подняла обеими руками свой шлейф и посеменила к краю парчового покрывала. - Я путалась у них под ногами, я толкала их под руки, вот и случилась беда!
        - Говори, Айтьер! - приказал старший из стражников Филиппу. - Так ли все произошло, как говорит эта девица?
        - Точно так, - подтвердил Филипп. - За тем лишь исключением, что девица не виновата: она боялась нарушить запрет и сойти с покрывала…
        - Кого обвиняешь ты в своей смерти?
        - Стечение обстоятельств.
        - Кто держал оружие, от которого ты умер?
        - Я, - вмешался Флодар.
        - Вы четверо будете доставлены к его величеству, - решил стражник. - Пусть мертвец расскажет обо всех обстоятельствах, которые привели его к такому исходу.

* * *
        Завернутый в истоптанную, с порванными золотыми нитями, запятнанную кровью ткань, Айтьер лежал на плечах у рослого стражника. Двое других держали Агген под локти, чтобы ей не нужно было идти; она свисала с их рук, как будто качалась на качелях. Шлейф тащился за ней, словно рой надоевших подруг-подхалимок. Филипп намотал свой порванный плащ себе на лицо, оставив лишь крохотную щелку для поглядыванья. Рука у него болела и дергала, как будто там образовался большой нарыв. Флодар шел за Филиппом, след в след, а замыкали шествие еще пятеро стражников.
        Дорога резко повернула - витки были здесь, у самой вершины, совсем маленькими, - и перед отрядом вырос королевский дворец.
        Он представлял собой конус, обвитый лесенкой с причудливыми перилами. Стражники, а вместе с ними и арестованные начали подъем.

* * *
        Сгоревшие на солнце луга и трясущаяся ртуть моря сменяли друг друга перед глазами, пока Филипп шел по дворцовой лестнице - не столько шел, сколько нес свою раненую руку, - и каждый новый поворот представлял мир, раскинувшийся у подножия Альциаты, все более просторным и прекрасным. И неожиданно Филипп всем сердцем возмечтал очутиться там, внизу, где у всех плоские глаза и где люди ходят не по кругу, а по прямой. Он отчаянно затосковал по всем тем развилкам, где он дробил свою жизнь и терял различные ее варианты.
        Но ни слова он об этом не проронил и все поднимался и поднимался, пока не очутился на самой вершине. Это была верхняя точка Альциаты, предел всего - острие и край мира.
        Там, на крохотном, немногим больше монеты, пятачке находился трон, а на троне сидел старик с увядшими глазами.
        Стражники и их пленники - все, кроме Филиппа, - остались стоять на лестнице.
        Филиппа вытолкнули вперед и довольно бесцеремонно стукнули по ногам, чтобы он преклонился перед королем. Филипп ощутил жесткие камни под коленями. Украдкой он рассматривал короля.
        Владыка Альциаты был облачен в ярко-синюю мантию с золотым шитьем. Мантия была поистине огромной, часть ее даже свешивалась со стены, выползая в свободные пространства между башенными зубцами.
        На голове у его величества была корона - тонкий золотой обруч, к которому крепился золотой же каркас, обтянутый тончайшей белой тканью, усыпанной крохотными звездами. Звезды эти сверкали так ослепительно, что Филипп принял их за бриллиантовые.
        Король негромко спросил:
        - Как же тебя зовут?
        - Филипп, ваше величество.
        - Я не о тебе - о мертвеце.
        - Айтьер, - поправился Филипп.
        - Ты умер честно?
        - Да.
        - Каким ты был, Айтьер?
        - Я был влюблен в женщину, - сказал Филипп, чувствуя, что вот-вот заплачет.
        - Из-за нее тебя убили?
        - Да.
        - Кто твой убийца?
        - Флодар, ваше величество.
        - Ты простил его?
        - Он не хотел меня убивать… Это вышло случайно.
        - А чего хотел Флодар?
        - Честного поединка.
        Отвечая так, Филипп чувствовал, как сильны и правдивы его слова. Он как будто знал сейчас всю истину, до последней капельки. Все лучшее и сокровенное, что некогда принадлежало Айтьеру и составляло его неповторимую личность, сейчас открылось перед Филиппом, и он как никто был вправе говорить от лица погибшего.
        Король протянул руку и тихо дотронулся до волос Филиппа.
        - Ты не должен плакать об утраченном, Айтьер, - проговорил король. - Не сожалей же так горько о случившемся! Ты слыхал, наверное, об особых людях, о тех, кого называют избранниками. О таких, кто остается в живых вопреки всему, когда все прочие мертвы. Тяжела их участь! Иная судьба - у похожих на тебя, Айтьер. Ты принадлежишь к числу избранников другого рода - людей с коротким жизненным сроком. Такие как ты погибают в первой же битве. Не плачь, не спрашивай - почему, зачем, за что. Может показаться, что ты и тебе подобные - лишь фон, лишь декорация для них, для избранников, для счастливцев… О, никогда не завидуй им! Я знаю, о чем говорю, - я ведь и сам из их числа. Я прожил долгую жизнь… Но у вас - особенные отношения с создателем всех людей и судеб. Короткие и прямые, без узлов и завихрений, без сложностей, без ошибок, недоразумений, прегрешений и падений; и нам, живущим долго, никогда не постичь, какими путями вы попадаете в рай… Сними покрывало с лица.
        Филипп не сразу понял, что последняя фраза обращена к нему - к Филиппу, а не Айтьеру.
        - Сними, - повторил король.
        Филипп повиновался. Он чувствовал, что начинает стыдиться своих плоских глаз.
        - Подними голову, - продолжал король.
        Он долго всматривался в лицо Филиппа, а затем проговорил - совершенно как Агген:
        - Значит, плоскоглазые - не сказка.
        - Да, - сказал Филипп.
        - Вас много - таких?
        - Нами наполнена вся земля, кроме Альциаты. И кроме страны животоглавцев, разумеется. Хотя и у животоглавцев глаза плоские, - прибавил Филипп, желая быть точным.
        - Удивительно… - Король поглядел с башни вниз, вздохнул. - Как ты очутился у нас? Чужеземцы здесь такая редкость, что их исстари было принято считать несуществующими.
        - Я много путешествовал, ваше величество.
        - У твоих путешествий есть какая-либо цель, помимо любопытства? - продолжал расспрашивать король.
        - Я записываю разные имена земли.
        Помолчав, король сказал:
        - Никому не называй имя Золотой Альциаты, потому что его не должны знать плоскоглазые. А когда тебя спросят о твоих странствиях другие - такие же как ты, - отвечай им, что побывал, мол, в стране мейсинов. Но не говори моим подданным, что во внешнем мире их называют мейсинами, потому что это тоже тайна. Два имени не должны встречаться между собой, они - как давние враги, от свидания которых не выйдет ничего, кроме смерти…
        Он замолчал, надолго, тяжело. Филиппу надоело стоять на коленях, он начал ерзать, но король, погруженный в свои мысли, не замечал этого. Неожиданно он проговорил:
        - Неразумный Айтьер! У меня хватит мудрых слов объяснить, что твоя гибель послужила ко благу, - но эта мудрость всегда похожа на ложь. Зачем же ты умер так рано?
        Филипп растерялся и выговорил, сам не зная как:
        - Я не знаю…
        - Молчи, - велел ему король, - молчи. Мертвец не смеет разговаривать со мной. И ты больше не Айтьер, ты - Филипп, плоскоглазый, пришедший снизу, чтобы узнать имя Золотой Альциаты. Забирай с собой имя и уходи.
        Филипп встал, однако не тронулся с места.
        - Что еще? - спросил король.
        - Что будет с Флодаром?
        - С убийцей? - Король нахмурился. - А ты, Филипп, что бы сделал с ним?
        Филипп глубоко вздохнул, и тело его, вспомнив о раненой руке, внезапно наполнилось противной слабостью.
        «Я король, - подумал Филипп. - Быть королем - хорошее занятие для стариков, которые вершат суд, если в стране мир, и отличное - для юнцов, которые не боятся умереть, если в стране война… Я - старик, - подумал он еще, - я болезненно ощущаю ценность жизни».
        А вслух он произнес:
        - Королевской моей властью повелеваю предать Флодара на растерзание его собственной совести.
        - Вы уверены в таком приговоре, ваше величество? - осведомился у Филиппа король мейсинов, владыка Золотой Альциаты.
        - Абсолютно! - ответил Филипп. - Я храню в моем сердце каждую жизнь на этой горе, и всякая утрата выгрызает из моей души большой кусок. Я весь изъязвлен потерями… Если бы ко мне приносили младенцев, чтобы я мог видеть, как восполняется род мейсинов! Но нет, каждая семья переживает свое счастье втайне от меня, в то время как убитые проходят передо мной открыто, и каждому я гляжу в лицо. Я не хочу еще одной утраты. Пусть Флодар живет и мучается совестью - от этого человек становится милосердным и мудрым.
        - Таким же лживо мудрым, как и я? - спросил король.
        - Таким же милосердно лживым, как вы, мой государь, - ответил Филипп.
        И в тот же миг он перестал думать и чувствовать, как король, чужая, старая, наполненная долгим опытом душа оставила его, и слабость сделалась почти невыносимой. Ноги у него дрожали, и Филипп подумал, что он, кажется, встал с колен преждевременно.
        - Маленькая женщина, - сказал король, усмехаясь, - а тебе что нужно от меня? Говори, пока я слушаю.
        Он поднял голову и посмотрел Филиппу в глаза. Король без малейшей неприязни глядел в плоские глаза чужака. И Филиппу вдруг сделалось легко.
        После того, как он побывал Айтьером, после того, как он побывал королем, - так просто было превратиться в Агген!
        Филипп сказал:
        - Мне нужен помпон с вашей туфли, ваше величество.
        - Помпон? - удивился король, но Филипп, конечно же, понимал, что удивление это напускное. Невозможно прожить столько лет и не знать детской легенды о выполнении желаний.
        - Ну да, помпон с вашей туфли!
        - Такова цель твоего путешествия, Агген?
        - Именно.
        - Смотри не пожалей! Я ведь могу дать тебе золота…
        - Золото я потрачу, а помпон останется со мной навсегда.
        - Умный ответ, - сказал король. - Хорошая девочка. - И, наклонившись, снял с левой ноги туфлю. На ней действительно имелся большой красный помпон. - Возьми.
        - Всю туфлю?
        - Что ж, бери всю туфлю, - разрешил король.
        - А как же вторая? - удивился Филипп.
        - Какая ты жадная, - сказал король. - Вторую я оставлю себе.
        - Вообще-то мне был нужен только помпон, - заметил Филипп. - Можно я его отрежу?
        - Нет! - закричала Агген, которая вытягивала шею, стоя на лестнице позади стражников. - Лучше всю туфлю! Не трогай помпон, ты его испортишь!
        Король встал и жестом приказал ей молчать.
        - Вы слышали мой приговор! - произнес он. - Каждый из вас получил то, за чем приходил: девочка - помпон, юноша - имя нашей страны, убийца - осуждение, убитый - сострадание, стражники - свое жалованье, а оно, между прочим, немаленькое. Теперь ступайте, я утомлен.

* * *
        «Голосом молчания говорю тебе: прощай. Тот, кто убил меня, этого не желал. Я оставался верен тебе, но ты не храни мне верности, ведь она бесполезна. Голосом молчания говорю тебе: прощай. Расцвети, и вспыхни пышно, и отцвети, и угасни в свой срок. Голосом молчания говорю тебе: прощай. Помни меня и забудь. Голосом молчания говорю тебе: прощай…»
        Вицерия прочитала золотое письмо прямо при тех, кто вручил его, - при Филиппе, Флодаре и Агген; затем взглянула и на телегу, где лежал Айтьер. Меч уже вынули из тела, клинком накрыли рану под ребром; парчу в кровавых пятнах свернули в подушку для изголовья. Флодар - с пылью в волосах - стоял над мертвецом и смотрел на Вицерию, читающую письмо. У него было такое лицо, словно под ногтями он ощущал острые иглы и боялся извлечь их.
        Вицерия закричала.
        Она зажала диск между ладонями, так что он больно впился ей в кожу острыми краями, и кричала, кричала, не сводя с Флодара глаз. Она кричала бесформенно, без слов, ни о чем не спрашивая - только утверждая, и Флодар непроизвольно кивал в ответ:
        - Да, я убил его.
        - Да, не хотел этого, но убил его.
        - Да, я любил тебя.
        - Да, я убил его.
        А потом Вицерия вдруг перестала кричать и совершенно ровным голосом спросила:
        - Кто написал это письмо?
        - Я, - выступил вперед Филипп.
        Вицерия повернулась к нему:
        - Кто ты, плоскоглазый?
        - Я Филипп, - сказал Филипп.
        - Кто дал тебе право говорить от его имени?
        - Король, - ответил Филипп и показал Вицерии туфлю с красным помпоном.
        Губы Вицерии утратили четкую форму, задрожали от плача.
        - Это совсем детское предание, - прошептала она. - О красном помпоне с королевской туфли… Будто бы он может выполнять желания.
        - Не всякие, - вмешалась Агген ревниво. - Только некоторые.
        - Не всякие, - со вздохом подтвердила Вицерия. - Это твой помпон?
        - Да.
        - Так храни же его.
        - Хорошо, - послушно кивнула Агген.
        Вицерия еще раз оглядела всех троих и попросила:
        - Уйдите.
        И они ушли.

* * *
        Возле горы собирались тучи. Ярким золотом был залит только королевский дворец на вершине Альциаты. Солнечные пятна ползали по девятнадцатому и двадцатому виткам. Тьма захватила уже десятый виток, потом перебралась на одиннадцатый, на двенадцатый… В самом низу шел дождь, а на восемнадцатом, где стояли Филипп и Агген, было холодно и стально-серо. Ветер тряс и трепал людей, рвал на них одежду и волосы. Море внизу почернело.
        - Здесь красиво, - признался Филипп девочке.
        Агген уже переоделась обратно в одежду мальчишки и снова была временным братом Филиппа. Филипп обнял ее одной рукой, прижал к своему боку.
        - Ты уйдешь? - спросила Агген.
        - Да.
        - Ты мог бы на мне жениться, - предложила она деловито. - Тогда тебе не нужно было бы уходить.
        - Ты об этом просила красный помпон?
        - Нет. - Она покачала головой. - Если бы ты хотел, ты женился бы на мне без всякого помпона. Помнишь про Мабонн и угольщика? Такие желания ничем хорошим не заканчиваются, и золотушные дети - еще, можно сказать, не худший случай.
        - Так о чем ты попросишь помпон?
        - Про будущие желания никому нельзя рассказывать. Никому, кроме помпона. Всему-то тебя приходится учить, Филипп! Это потому, что ты - бывший мальчик. Мальчики многого не знают из того, что знают девочки.
        - Наверное, - согласился Филипп. И обнял ее покрепче.
        Дождь постепенно добирался и до восемнадцатого витка. Филипп вытер каплю, попавшую ему на щеку. От щеки она быстро нагрелась и стала теплой, а на вкус - сладкой.
        - Мне и хочется уйти отсюда, и не хочется, - задумчиво проговорил Филипп. - Но плоскоглазому на Альциате не место.
        Агген вздохнула:
        - Мне тоже и охота избавиться от тебя, Филипп, и совершенно неохота. Ты мог бы оставаться моим братом сколько влезет.
        - Твоя мама не разрешит, - ответил ей Филипп.
        Агген хотела было что-то сказать, но услышала грохот и, оборвав себя на полуслове, повернулась на шум.
        - Ой!
        Филипп поначалу счел, что это гремит гром. Однако это был вовсе не гром, а телега. Та самая, у которой Альфен подпилил ось. Мастер Фульгозий починил ее и перепродал Вицерии со словами: «Гармония безнадежно нарушена, и для приличных парольдоннеров она все равно теперь не годится. Если можно так выразиться, теперь это дамская тележка, так что забирайте ее за полцены, да глядите же, не рассказывайте маменьке, что Фульгозий-де продал вам телегу, потому что маменька ваша у меня уже побывала, и притом лично, и при сем неоднократно, и строго-настрого запрещала продавать вам телегу. Вы, говорит, то есть малютка Вицерия, страшная сорвиголова и запросто переломаете себе ручки-ножки, а это очень нехорошо для вашего будущего брака. Так что вы уж не выдавайте старика».
        На Вицерии было платье парольдоннера. Свои чудные волосы она распустила, обвязав каждую прядку шнуром и прикрепив к ней бубенчик, как это делал Айтьер. Только волосы у Вицерии куда длиннее, чем были у Айтьера. Слуги тащили за ней телегу, но на слуг можно не обращать внимания - они «не считались».
        Вицерия подошла к временным братьям и долго смотрела на них. Потом взяла за правую руку Филиппа и за левую - Агген.
        - Филипп, - проговорила Вицерия, - хоть ты и плоскоглазый, но король научил тебя говорить за любого из нас. И я могу не скрывать от тебя ничего, потому что ты чужой и уйдешь от нас навсегда, а там, где ты окажешься завтра, никто не будет знать ни меня, ни Айтьера, ни короля, и никому не будет до нас никакого дела, и ты не сможешь воспользоваться тем, что узнал.
        - Точно, - кивнул Филипп.
        Тогда Вицерия сказала (а ветер дернул ее за волосы и встряхнул бубенцы):
        - Как вышло, что ты умер, Айтьер?
        - Мы все слишком сильно любили тебя, Вицерия, - ответил Филипп. - И я, и Флодар, мой убийца, и даже Альфен, коварный Альфен, который подпилил ось вот у этой телеги…
        - И не было другой причины? - настаивала Вицерия.
        - Нет. - Филипп покачал головой. Он опустил веки, чтобы образ Вицерии не отвлекал его, прислушался к себе и снова отыскал в своей душе тихий голос Айтьера: - Голосом молчания говорю тебе: прощай. Прощай, Вицерия, - повторил Филипп и взглянул прямо ей в глаза.
        - Ты уходишь? - спросила она. - Прямо сейчас?
        - Да, - ответил Филипп. И он не знал, кого она спрашивала - его самого или же Айтьера, но это не имело значения, потому что уходили они оба.
        Вицерия встала на телегу и знаком показала, чтобы Филипп с Агген сделали то же самое.
        - Мы спустимся с горы, - произнесла Вицерия. - Ни Альфену, ни Флодару, ни даже Айтьеру никогда не удавалось спуститься на телеге с восемнадцатого витка на первый… Но я уже проделывала это раньше. Никто не знал. Девушка не может быть парольдоннером, поэтому никто не видел, как я управляюсь с телегой.
        Агген в волнении сжала в кулачке помпон и прошептала что-то совсем неслышное, а Филипп вдруг понял, какое желание она загадала.
        - Готовы? - спросила Вицерия.
        Она оттолкнулась ногой от дороги, и телега покатилась, постепенно набирая ход. Вицерия ловко, почти незаметно управляла колесами. Гремящая повозка неслась вниз, минуя изгибы дороги, и с каждым мгновением все стремительнее мелькали на обочине дома… Вот пронесся дом Айтьера, еще миг - и мелькнул и остался в невозвратном прошлом и дом самой Вицерии (ее брат Озорио стоял на крыше и следил за тем, как слуги расставляют бочки для дождевой воды), а дальше - дома Флодара, Альфена, Эрифандера, Анхарно, Хименеро…
        Пряди волос Вицерии распрямились под ветром, бубенцы тряслись в воздухе, а дождь хлестал по плечам и лицу. Намокшая одежда сделалась тяжелой, облепила тело. Из-под колес телеги вылетала вода. Все тело содрогалось от бешеной скачки, в животе плясали желудок, печень и прочие важные органы, и плясали они так отчаянно, словно вовсе не осознавали своей важности для человека и не считали нужным беречь себя.
        Вот уже проскочили парольдоннеры дом Агген, и темный парк, где Агген впервые встретилась с Филиппом, и училище для подрощенных детей, и главную площадь нижних витков, и обиталища простолюдинов…
        Филипп кричал; кричала и Вицерия; и громко верещала Агген - а гроза буянила, набрасываясь на гору со всех сторон, тележные колеса громыхали по дороге, и люди все попрятались в домах. Вода хлестала с неба, вода взмывала снизу, из луж. Мокрые насквозь, вопили и смеялись трое на телеге - им было весело, потому что они были молоды и живы.
        Стоя на крыше дворца, на самой макушке Золотой Альциаты, король смотрел на тучи, нависшие чуть выше его головы, на дождевые струи, что изливались прямо ему в глаза, и думал о дожде.
        Сильный и быстрый, теплый и безжалостный, дождь до сих пор оставался юношей. «Ведь это так несправедливо! - думал король. - А некогда мы были с ним ровесниками… И с тех пор он не состарился ни на единый день - в отличие от меня. О, на много, много дней я состарился!»
        Так думал всемогущий король на вершине Золотой Альциаты, а у подножия горы совсем другой человек, молодой и ничтожный, стоял, поливаемый тем же самым дождем, и в голове его царила счастливая пустота. Они были однолетками, юноша и дождь, и это порождало бездумную гармонию их отношений.
        «Голосом молчания говорю тебе, Филипп: прощай», - прошептала Золотая Альциата, но Филипп, пьяный от дождя, который был ему и собутыльник, и бутылка, конечно же, не расслышал ни слова.
        Юлия Боровинская
        ПОЛНОЧЬ (00.00)
        Когда это все случилось, я как раз работала - готовилась часовую отбивку в эфир выдать. В полночь я обычно всегда это делаю вручную, все равно потом голосом выйти нужно, хоть пару слов сказать о том, что вот, наступил новый день, спокойной ночи пожелать, ну и напомнить заодно, что до семи утра не кто-нибудь, а я для вас, уважаемые радиослушатели, тружусь, не смыкая глаз и не покладая рук. Только вот спокойной ночи, сами знаете, не получилось. Я часто думаю: был бы у нас не четвертый этаж, а первый, я бы точно на улицу выскочила, это же инстинктивное: когда трясет - на улицу, а так только к окну подбежала… как раз чтобы увидеть, что с нашими охранниками случилось, светло ведь стало, как днем.
        Понимаете, я их не знала совсем, даже и не разговаривали, предъявляешь пропуск в развернутом виде и идешь, но когда вот так… Я долго потом лица вспомнить пыталась… один, кажется, постарше, полноватый такой, а второй… нет, не помню. Люди как люди, людей тогда еще много было, только в нашем городе - два миллиона. А сколько осталось?
        музыкальная пауза
        Не знаю, может быть, я и сошла с ума в тот момент - когда увидела, как охранники испаряются. Слишком это страшно, чтобы осознать, понимаете? Стою, сердце колотится, руки ледяные, а в голове только одно крутится: «При отключении электричества следует запустить аварийный генератор». Мне бы плакать, кричать, молиться что там еще во время конца света делать положено? - а я спокойно так взяла фонарик из ящика, инструкцию нашарила и пошла разбираться, какие там кнопки нажимать и ручки дергать. Бред, да? Но вот я до сих пор здесь, сижу, с вами разговариваю, не повесилась, не легла лицом к стене плакать и умирать. Как будто бы только так и можно было выжить - по инструкции, хоть по какой-нибудь.
        С генератором этим я полчаса возилась, не меньше. Ничего же не умею, инструктаж у нас так, для галочки проводили. Парни - те разбирались, но я-то по ночам одна, без звукооператора работаю. Ну ничего, запустила все-таки, затарахтел, пульт ожил, настольная лампа зажглась - и вовремя, на улице-то снова темнота. Плейлист, конечно, как корова языком слизнула, пришлось новый набирать, а говорить я ничего не стала, просто не смогла: горло, словно петлей, сдавило, не сглотнуть. Да и что скажешь? Извините, ребята, у нас тут маленькие технические неполадки: не то взрыв, не то землетрясение, люди бесследно исчезают, электричества нет, но это все пустяки, show must go on, а вот заодно и послушаем…
        музыкальная пауза
        Первые сутки я еще надеялась. Вот приедет смена, заработает телефон, придет хоть кто-нибудь, все разъяснится… Не спала даже: в семь утра никого нет, значит, опаздывают, а если и не наши, с работы, то хотя бы Андрюшка за мной явится, не днем, так ближе к вечеру, слышно же, что я здесь, сижу, работаю, ясно же, что одна на улицу выходить боюсь.
        Контроль эфира шел, вот в чем все дело, а передатчик-го у нас на телевышке, не здесь. Там, конечно, скорее исего, переключение на аварийное энергоснабжение автоматическое, но все равно хоть кто-то же должен рядом с этим генератором крутиться - хотя бы топливо временами подливать. А значит, все нормально - работают люди, жизнь продолжается.
        У меня-то самой запасная канистра с соляркой рядом с генератором стояла, это только потом уже, на второй день пришлось к баку идти - во внутреннем дворике, в гараже здоровый бак с топливом стоит, на инструктаже говорили. А мы еще смеялись когда-то, что у нашего директора мания оптом все закупать: дизельное топливо - так целый бак, едва ли не с меня высотой, воды - так двадцать бутылей по двадцать литров… ну, за них, правда, нагреватель бесплатно давали, кофе - так упаковку на десять банок… И где бы я сейчас без этой его мании была? Не здесь, это уж точно.
        Да, топливо и вода - это самое главное. Правда, в буфете еще минералка есть, но немного, упаковка или две. У нас здесь буфет был на втором этаже, и комнатка при нем - типа склада. Я туда дня через три вломилась, когда на станции все запасы подъела: крекеры там были, йогурт чей-то в холодильнике, китайская лапша… Только мало - никто же специально не запасался, так, бывает, остается что-то.
        А от буфета ключ я на вахте взяла. Страшно было туда спускаться - до колотуна просто, а что поделаешь? Мне же и от нашего гаража, где бак, ключ нужен был. Ну ладно, думаю, испарюсь так испарюсь - зато мгновенно… это немного утешает - что мгновенно. Когда думаешь о тех, кто…
        музыкальная пауза
        Я до сих пор не знаю, что это было. Землетрясение? Так от землетрясения люди прямо в воздухе не растворяются. Война? Но почему тогда тихо все так? Где они, те, кто нас завоевал? Да и что это за оружие такое - не представляю. Ядерный взрыв? Но я-то уже не первый месяц тут, и ничего - не тошнит, волосы не выпадают. Только и остается думать, что конец света, а обо мне отчего-то забыли. Или я сама виновата - нужно было выбегать на улицу, ведь хотелось же, всем хотелось, все выбежали… ну, почти все…
        Вот только это «почти» меня здесь и держит. Радио - это же такая простая вещь, от одной батарейки месяц работать может, а батареек в магазинах - бери не хочу. А никого, кроме меня, в эфире нет, я по контрольному приемнику проверяю время от времени. Первую неделю на средних волнах был один парень, но совершенно сумасшедший - ни музыки, ничего, сидел, старые анекдоты в эфире рассказывал и смеялся так, что мороз по коже… давно уже его не слышу… А бреда и так хватает, вся жизнь после той ночи - сплошной бред, так должно же хоть что-то нормальное сохраняться, что-то из прежней жизни… хотя бы музыка…
        музыкальная пауза
        А если совсем честно, уходить отсюда я боюсь. И даже не потому, что выжившие-то остались, - я вот позавчера из окна видела, как кто-то костер на площади жег, - а значит, анархия, право сильного, банды какие-нибудь, как в «Мэд Максе»… Это все ерунда, может, когда-нибудь так и станет, только не сразу. Мне другое страшно. Я ведь не удержусь, пойду из дома в дом, туда, где родственники жили, друзья, Андрюшка… А там пусто всюду - только одежда комом во дворах валяется, как после охранников наших осталось. Потому что если бы хоть кто-нибудь из них уцелел… ну, меня же слышно, я же в эфире.
        музыкальная пауза
        Днем я сплю - ну, когда уснуть могу. Заливаю солярки в генератор, плей-лист набиваю и ухожу в продакшн, у них там диван широкий, жесткий правда, и одеяло с подушкой есть, ребята иногда, если работы много, ночевать оставались, подушка до сих пор Витькиным одеколоном пахнет… Вот. А ночью я всегда в эфире. Потому что мне кажется, ночами тем, кто выжил, страшнее всего, а значит, и работа моя им нужнее - музыка, да просто голос человеческий… Я, конечно, жуткую чушь болтаю, ну а что делать? Это раньше все с шести утра до полуночи расписано по минутам было: когда прогноз погоды, когда астропрогноз, когда новости, когда курсы валют… какие уж сейчас курсы! И рекламы нет - вот радость-то! Хотя я один раз целый час все ролики подряд, что в нашем компьютере были, крутила. Крутила и ревела: ничего ведь этого нету уже: ни банков, ни распродаж, автомобили - любых марок, прямо с ключами побросали, телевизоры мертвые стоят… Пустой мир. Свободный. Чистый - даже трупы убирать не надо. Магазины от товаров ломятся, и денег с тебя требовать некому. Жить да жить. А я…
        музыкальная пауза
        А я все еще с вами, ребята, дорогие мои радиослушатели, уж не знаю, кто вы и сколько вас. Потому что можно, конечно, найти какую-нибудь роскошную квартиру, распахнутую настежь, натащить туда еды и воды из ближайшего супермаркета, свечи, книги, плеер… интересно, а портативные DVD на батарейках бывают?.. Только вот я не очень понимаю зачем. Наверное, я все-таки сошла с ума в ту полночь, потому что мне кажется, что ради того, чтобы просто голосом, просто музыкой сквозь эту нынешнюю страшную ватную ночную тишину прорываться, стоит спать на жестком диване без простыни, приторное турецкое печенье и рыбные консервы из буфета лопать, оттирать руки от вонючей солярки влажными салфетками и даже тихо плакать в подушку, от которой знакомым одеколоном пахнет, - стоит.
        Да, и вот еще что. Понимаете, я твердо знаю, что хотя бы один человек меня слышит - тот, кто на телевышке подливает топливо в аварийный генератор, иначе бы давным-давно на нашей волне сплошной треск стоял. Я ведь одна, даже если очень сильно захочу, ничегошеньки не сделаю, обязательно второй нужен, там, далеко, незнакомый, и ему тоже зачем-то нужны и эти слова, и эта музыка… Наверное, кто-нибудь скажет, что мы с ним занимаемся ерундой, что нужно спасать цивилизацию, а не крутить дурацкие песенки, что вокруг столько дел… Но знаете, я совершенно не умею спасать цивилизацию. Я только могу постараться сделать так, чтобы тем, кто ее спасает, было хоть немного светлее - особенно по ночам.
        А сейчас…
        часовая отбивка
        …полночь - ноль-ноль, ноль-ноль. Стрелки на часах начинают отсчет нового дня - шестьдесят второго дня новейшей эры. И я от всей души желаю, чтобы этот день был для вас удачным и радостным, а ночь - спокойной и ласковой!
        музыкальная пауза
        Давид Голиафский
        ПОДВИЖНИК
        Левой рукой Пьер Помпье макает в кофе свой утренний круассан, а правой продолжает рассеянно гладить мурлычущего Баланса.
        - Ну как? - спрашивает Жюли.
        - Дорогая, - отвечает Пьер, - ты же прекрасно знаешь, что ты варишь самый лучший кофе в Париже. Для меня, во всяком случае.
        Допивает, ставит чашку на стол. Заметив, что рука освободилась, слева пристраивается Селина. Некоторое время Пьер молча гладит обоих питомцев.
        - Пьер, - говорит Жюли, - что с тобой сегодня?
        - Извини, котенок, - отвечает Пьер, - приснилась какая-то чушь… Не бери в голову. - Вздыхает. - Ладно, пора на службу.
        Пьер чешет за ухом сначала Баланса, потом Селину, обнимает Жюли на кажущиеся ей вечностью сорок секунд, целует ее и уходит.
        Некоторое время Жюли смотрит на кофейную чашку с причудливо раскинувшейся гущей. «Опять буду молиться святой Агате, чтобы сегодня не было никаких пожаров», - думает она.
        Джон Трентон Бидвелл заказывает завтрак. Джои Трентон каждый раз завтракает в новом месте, но заказывает всегда одно и то же: недожаренную глазунью из двух яиц, три полоски бекона, кофе и тост с джемом. Сделав заказ, он провожает взглядом уплывающую корму официантки и погружается в мысли о работе. Сегодня - рабочий день. Рабочих дней в жизни Джона Трентона выдается немного. Это не означает, что в остальное время он не занимается работой, но настоящий рабочий день - это каждый раз событие. Когда официантка возвращается с завтраком, Бидвелл, внезапно для самого себя, просит принести еще и кусок яблочного пирога.
        В этот раз работать предстоит с одним из сенаторов. Встреча должна состояться через два с половиной часа. Джон Трентон привычно перебирает в голове все, что ему известно о клиенте, - всегда только то, что относится к работе, ничего личного.
        Появляется яблочный пирог. Бидвелл позволяет себе съесть его неторопливо, смакуя каждый горячий кусочек. Когда пирог почти уже подходит к концу, у Джона Трентона вдруг появляется мысль: «Сделаю эту работу, и не начать ли подумывать об отставке?»
        Расплатившись и продолжая с разных сторон разглядывать эту неожиданную мысль, Бидвелл выходит из кафе и садится в свой неприметный серый бьюик. Машина трогается с места. В секретном отделении багажника слегка покачивается футляр винтовки с оптическим прицелом.
        Роб Маунга шагает к вертолету, улыбаясь своей широкой белозубой улыбкой. И почему бы ему не улыбаться. Один из лучших молодых альпинистов мира, специалист по льду, только что получивший работу спасателя в парке горы Кук в Новой Зеландии и уже выполнивший несколько сложных миссий, - что может быть лучше? Где еще можно раздобыть столько адреналина?
        Вот и сейчас - работа как раз для Роба. Какая-то парочка, поперлись на Протыкатель Облаков, уронили рюкзак с оборудованием, по счастью смогли дозвониться с мобильного. Кукуют под ледовым карнизом, вертолетом их не снять. Робу надо подлезть с ближайшего плато, поднести оборудование и вывести голубков туда, где их смогут подобрать. Раз плюнуть.
        Роб улыбается всем своим существом - не только снаружи, но и внутри. Все горы - его! Все девчонки - его! Да что там, весь мир - его. Точно, мир - это его под завязку набитая жемчугом устрица. Встречай нового Властелина Колец, мистер Питер Джексон! Не переставая улыбаться, Роб залезает в вертолет.
        Такаши Сато курит у дверей ресторана «Кифунэ». Сейчас он войдет туда, и у него будет серьезный разговор со старым Мацумото. Старик запаздывает с выплатой «расходов на стирку салфеток», и оябун группировки Сумиёши послал Такаши, вакасю, младшего бригадира группировки, выразить недовольство. Докурив, Такаши Сато затаптывает окурок каблуком лакированного штиблета, наигранным движением поправляет темные очки и заходит внутрь.
        Послушник второго уровня Лобсанг Чу-ден сидит скрестив ноги в большом прохладном зале. Перед ним, на краю невысокого столика из грубого дерева, лежит белая фаянсовая плошка для риса. Лобсанг открывает глаза. Нет, за последний час плошка не сместилась ни на миллиметр.
        В приткнувшемся где-то под самой крышей Гималаев тибетском монастыре Дацан Бон-по никогда не слышали греческого слова «психокинез». Умение двигать предметы силой мысли - всего лишь одно из умений, которые послушник должен продемонстрировать для перехода со второго уровня на третий.
        Лобсанг закрывает глаза. На лице его отражается внутреннее напряжение.

* * *
        Сенатор Дженкинс вылезает из лимузина и в сопровождении охраны энергичной походкой направляется к импровизированной трибуне. Он всегда рад выступить на открытии нового госпиталя и перерезать ленточку: забота о здоровье была и остается большой частью его программы. Но сейчас мысли Дженкинса заняты совсем другим. Конечно, никто не ожидает прогулки в парке, когда пытаешься пойти против нефтяного лобби. Но по правде, он и представить не мог такого количества проблем, палок в колесах и даже скрытых угроз. Однако Дженкинс полон решимости идти до конца. Все можно преодолеть, когда молод, горяч и кажется, что есть возможность что-то изменить.
        Привычным усилием вызвав на лице сверкающую улыбку, Дженкинс поднимается на трибуну и упирается лбом ровно в перекрестье находящегося на расстоянии в полмили прицела. Джон Трентон Бидвелл делает глубокий вдох и задерживает дыхание.
        Пьер пятится к выходу. Он прикрывает двух своих товарищей, которые волокут носилки с упавшей в обморок старушкой сербкой, хозяйкой дома. Дом - отдельно стоящую хибару в восемнадцатом районе Парижа - уже не спасти. Пламя бушует все сильнее, скоро все начнет обваливаться. Напарники исчезают в доживающем последние минуты дверном проеме. Пьер разворачивается, готовый последовать за ними, и вдруг слышит где-то за спиной растерянное мяуканье.
        Настоятель монастыря Дацан Бон-по Нгаванг Йеше Тендзин Ринпоче и старший монах Темба Рабтен останавливаются около открытой двери зала, в котором сидит Лобсанг Чу-ден.
        - Учитель, я беспокоюсь о брате Лобсанге, - говорит Темба Рабтен. - Приближается весенняя постройка мандалы, все остальные послушники уже перешли со второго уровня на третий, а Лобсанг Чу-ден все еще трудится над мысленным перемещением предметов…
        - В твоих словах нет мудрости, Темба, - тихо произносит настоятель. - У каждого из нас в жизни есть своя задача, и единственное, что имеет значение, - это попытаться отдать этой задаче всего себя, без остатка. Сколько на это уйдет времени - совершенно не важно.
        Темба Рабтен замирает в уважительной позе и весь обращается в слух. Настоятель говорит немного, но всегда о существенном. В прошлый раз, когда Ринпоче говорил таким задумчивым голосом, это переросло в целую десятиминутную проповедь о том, что все в мире взаимосвязано. Однако на этот раз учитель молчит, глядя на сидящего в дальнем углу зала послушника. То ли аудитория неподходящая, то ли он уже сказал все, что требовалось.
        «Этот старый лис Мацумото! - сплевывает в ярости Такаши Сато, обнаружив себя в окружении шестерых парней с эмблемами группировки Инагава на черных пиджаках. - Ишь, крышу решил сменить!» - и молодой якудза привычно становится в боевую позицию. В следующие за этим десять минут по главному залу «Кифунэ» перекатывается вихрь из пинающих ног, машущих рук и кувыркающихся пиджаков, из которого время от времени вываливаются тела. В итоге вихрь затихает, и на его месте остается стоять тяжело дышащий Такаши. Отряхнув пиджак, он вскидывает руку и хрипло кричит:
        - Мацумото! Ожидай визита от оябуна. Вам предстоит по-настоящему серьезная беседа.
        Не услышав ответа, Такаши разворачивается к выходу. На верхней галерее ресторана невидимый Такаши старый Мацумото, презрев все кодексы чести, дрожащими руками поднимает пистолет и целится в спину якудзы.
        «Не может быть! Я! Сорвался!» - вот что мелькает в голове Роба Маунги в ту секунду, когда он пребывает в свободном полете. Веревка сильно дергается, и Роб повисает в полуметре от ледовой стены. «Он выходит! Он сейчас выпадет!!!» - слышит Роб истеричный крик девушки сверху и понимает, что ледобуру наверху осталось держать недолго и вот-вот они уйдут вниз все втроем. «Как же так?» - ошалело шепчет спасатель и вдруг замечает в стене перед собой ушко ледобура с петлей - оставленную кем-то точку страховки. Стараясь не раскачивать веревку, Роб тянется рукой к спасительной петле. Дотянуться, встегнуться, снять свой вес с натянутой как струна веревки… Но нескольких десятков сантиметров не хватает. Сверху летит ледяная крошка. «Дьявол! Не достану…» - чертыхается Роб, моргая.
        «Боже мой, Жюли, что же будет с Жюли…» - думает Пьер, стоя в центре охваченной огнем гостиной, крепко прижимая орущую и царапающуюся кошку к груди. Все пропало, выхода нет, ему ли не знать, профессионалу. «Жюли, Жюли, что же я наделал!» - тихонько стонет Пьер. И в тот миг, когда пылающая потолочная балка, как огромная свихнувшаяся секундная стрелка огненных часов, начинает свое полукруглое движение к оцепеневшей посреди дома фигуре, рядом с ногой Пьера сдвигается защелка люка и он проваливается со своим живым грузом в спасительную прохладу подвала.
        Медленно-медленно выдыхая набранный в легкие воздух, Джон Трентон Бидвелл начинает плавно давить пальцем на спусковой крючок. В этот момент упор винтовки, казалось бы крепко вцепившийся всеми тремя ногами в крышу, смещается на миллиметр вправо. В полумиле от стрелка сенатор Дженкинс хватается за плечо, падает, на него наваливается охрана, толпа разбегается в панике. «Вот тебе и вышел на пенсию!» - думает потрясенный Бидвелл.
        Дождь мелких льдинок продолжает осыпать лицо Роба. Роб моргает в очередной раз и вдруг обнаруживает, что заветная точка страховки - прямо перед его пальцами, будто переехала. Качнувшись совсем чуть-чуть, Маунга вцепляется в петлю, подтягивается, встегивается и слегка стравливает веревку. Сверху продолжают доноситься крики и всхлипы не понявшей пока своей и своего дружка удачи горе-альпинистки. «Ничего, покричи, покричи, в жизни еще пригодится», - шепчет Роб и улыбается снова.
        Старый Мацумото справляется с трясущимися руками и готовится выстрелить в чернеющую под ним в зале спину. Над головой хозяина ресторана массивная ваза эпохи Эдо подвигается к краю полки и падает вниз. Стукнутый по затылку Мацумото мягко оседает на пол, в кучу осколков. Такаши Сато, не подозревая, что только что избегнул позорной смерти, наигранным движением поправляет темные очки и выходит наружу, в каракатичьи чернила токийской ночи.
        Лобсанг Чу-ден открывает глаза. Перед его взором продолжают стоять тонкие, соединяющие всё невидимые линии, которыми он пытается управлять. Белоснежная плошка для риса сверкает своими глянцевыми боками на том же самом месте, что и раньше.
        Лобсанг подмигивает плошке и закрывает глаза. Время у него еще есть.
        Аше Гарридо
        СТЕНА РУТГЕРА РЫЖЕГО
        Из цикла «Видимо-невидимо»
        - Я хочу научиться строить двери. Ну эти, врата, переходы, как ты их называешь? Вот чтобы, как ты, везде ходить - не через перевозчиков, не с провожатыми, не по мостам, как Мак-Грегор, а прямо вот отсюда - вот туда. Как ты. Научи.
        - Ух ты! - вздернул брови Видаль. - Прямо вот как я, да?
        Рутгер покраснел уже невыносимо, опустил голову, так что лицо завесилось рыжими прядями, и из-за них упрямо повторил:
        - Как ты.
        - И зачем оно тебе понадобилось?
        Рутгер, все не поднимая головы, как-то так изогнул шею и плечи, что стал похож на молодого бычка, готового боднуть.
        - Надо.
        Видаль прикусил губу.
        - Ну, парень, сам посуди. Вдруг ты хочешь суматошинский банк ограбить, да так, чтоб концов не нашли. Прямо вот из ниоткуда шагнуть в зал… - Видаль мечтательно прищурился. - Лицо платком обвязано, пистолеты в обеих руках, грозным голосом так потребовать все деньги в мешок. И прямо оттуда - в никуда, куда захочешь. Откуда я знаю, вдруг тебе за этим?
        - А ты бы так мог?
        - Да запросто.
        - А почему не делаешь?
        - А зачем? - изумился Видаль. Остановился, подышал, подумал. - Вот мне-то зачем? У меня и так вся жизнь - моя, у меня этой жизни - сколько влезет, сколько подниму, понимаешь? Зачем мне банк грабить?
        - Вот и мне для того же. Жизни я хочу, чтобы вся была моя.
        Видаль сколько-то шагов - десятков шагов - шел молча. Потом опять остановился.
        - Ладно, - махнул рукой. - Что с тобой теперь делать? Ты как, насовсем ко мне в ученики просишься или разово, научиться ходить, как я?

* * *
        - Начнем с того, что… хм… как бы это сказать? Вот! Двери проделывают в стенах. Понимаешь, о чем я? Чтобы построить дверь, нужна стена.
        Они вышли на опушку леса, и поле - широкое, зеленое и золотое от солнца, расстилалось перед ними. Сделав еще несколько шагов, Видаль вдруг остановился.
        - Ты погоди. Я там… Ну, мне надо… я тут, рядом. Погоди минутку. Ну или иди вперед, я догоню.
        Он смущенно поморщился и торопливо повернул обратно. Кусты шелестели и потрескивали, пока он углублялся в сторону от дороги.
        Рутгер остался на краю поля один. Наморщив веснушчатый лоб, он деловито оглядел горизонт, отмерил, как ему на душу пришлось, подходящее расстояние и принялся за работу.
        Когда Видаль вышел из леса, поддергивая штаны и расправляя полы куртки, и огляделся в поисках ученика - только тихое, медленное слово сорвалось у него с губ.
        Через все поле, сколько его видно, от края до края стояла стена. Высотой она была до неба, а шириной - ну, сколько видно, всё она. Рутгер поработал на славу: белоснежные, гладко обтесанные камни стены покрывал словно бы лепной узор, причудливые арабески сверкали позолотой. Ну, Видаль надеялся, что это позолота.
        Рутгер стоял перед творением души своей и с надеждой смотрел на учителя: годится такая?
        Отдышавшись, Видаль тихо спросил:
        - Что ж оно у тебя всё такое… большое выходит? И прихотливое. Вот это вот золото - оно зачем? Да вообще стена эта - зачем? Ну и… попроще что, нельзя было?
        - Никак, - вздохнул Рутгер. - Я пытался простую увидеть, а никак. Пришлось придумывать поярче, чтобы в голове держалось.
        - Ага, ага… Банк тебе грабить, пожалуй, и точно незачем. А большая такая почему?
        - Ну как почему? - серьезно удивился Рутгер и обстоятельно пояснил: - Чтобы не обойти и не перелезть.
        Видаль моргнул.
        - А зачем надо… чтобы не обойти?
        - Так если можно обойти, то зачем дверь нужна? Зачем дверь, если просто перелезть можно? Ты же сказал, чтобы дверь - нужна стена. Что ты придираешься? Вот я сделал стену - учи теперь.

* * *
        - Начнем сначала, - сказал Видаль. - Пойдем в обратном направлении. Для того чтобы построить дверь… Для того чтобы у тебя была нужда построить дверь, должна быть стена. Двери проделывают в стенах. А если стен нет?..
        - То и двери негде делать.
        Видаль пожевал губами.
        - Негде, правильно. Ты так говоришь - негде двери делать… как будто тебе непременно эти двери нужны.
        - А как же пройти?
        Видаль потер лицо руками.
        - Ты так говоришь, как будто тебе необходимо построить дверь. Ты хочешь проделать дверь или?..
        - Но как я пройду, если не проделаю дверь?
        Видаль вздохнул:
        - В чем?
        - В стене.
        - А для чего нужна стена?
        - Чтобы проделать дверь.
        - И всё?
        - Ну… да.
        - То есть стена тебе нужна, чтобы проделать в ней дверь?
        - Да!
        - А дверь тебе для чего?
        - Чтобы пройти! - в отчаянии выкрикнул Рутгер.
        - А если ты не можешь построить дверь, то и пройти не можешь?
        - Не могу!
        - А если нет стены, то ты не можешь построить дверь?
        - Не могу! - и осекся. И посмотрел на Видаля круглыми глазами. - Так стена же… Стены нет?
        И сделал шаг вперед. И тут же исчез.
        Видаль рванулся было в Суматоху, вывалился на площади перед ратушей, но, даже не оглядевшись, чертыхнулся и одним махом прыгнул во льды.
        Рутгер там и стоял, перед ярангой, и трясся весь от холода, слезы на щеках уже стыли ледяными горошинами, руками он себя обхватил, съежился, но к яранге - ни шагу.
        Видаль сам зашипел от холода, схватил ученика в охапку - и домой, в Семиозерье, прямо к крыльцу.
        Напоенный горячим чаем, Рутгер перестал вздрагивать и тереть руки. Молчал, поглядывал на мастера угрюмо.
        - Ну говори, - буркнул усталый и злой Видаль, склонившись над третьей чашкой чая. - Вон еще варенья бери. И не молчи.
        - Ну… - сомневался еще Рутгер. - Ну… А что ты из меня дурака делал?
        Видаль даже отвечать не стал: не шутка - так вот напрыгаться между местами, без передышки и впопыхах.
        - Ты вот почему у яранги стоял, мерз, а обратно не пошел? - спросил Рутгера.
        - Я испугался. Я не понял, как это делается.
        - Но сделал. Потому что. А если бы я тебе сразу сказал, что никаких дверей не надо, иди куда хочешь - пошел бы?
        - Ну… нет.
        - Не поверил бы. А зато теперь, дорогой мой, ты там был, сам, - это не забудется. С перепугу, может, сразу не вышло опять перейти, но это с перепугу. Твоя душа теперь знает, как это. Душа не забывает. Ты, главное, выбирай, куда ходить, чтобы, если сразу вернуться не получается… Чтобы можно было подождать. Чтобы ты от этого не умер. Понимаешь?
        Рутгер согласно мотнул головой.
        - Сам выбирай. Каждый день. И не отлынивай. А то душе оно вспомнится вдруг, да и уйдешь нечаянно куда… И не вернешься. И не найдет тебя никто. Так что лучше ты сам. Не жди, когда оно нагрянет.
        - Я понял, - сказал Рутгер.
        - С твоими-то замашками, - не смог сразу остановиться Видаль. - Вон лягух каких натворил! А хвост твой лисий! А вон стена какая!
        - Я понял, - тише и упрямее повторил Рутгер. - А со стеной теперь чего? Поперек дороги же.
        - Ну что-что… Пойдешь да и построишь в стене ворота. Ты же для этого стену возвел. Вот так и выполнишь свое желание и ее предназначение. Правильно будет.
        - Угу, - сказал Рутгер. - А как я то место найду?
        - Так ты ж его видел. И стена какая - ты же нарочно, чтобы лучше представлять, поярче сделал. Вот как ее представишь, к ней и шагай. Заодно потренируешься.
        - Я понял.
        - Тьфу ты, - не выдержал Видаль. - Молод я еще учеников заводить. Как же ты меня достал, понятливый такой, а?

* * *
        Но и после долго не мог успокоиться. Все возился, ворочался под одеялом.
        - Мастер, мастер…
        - Видалем меня зовут.
        - Видаль, слушай. Так ведь вот было поле, а стены не было. Только когда я сам ее построил…
        - Да.
        - И что, все люди так?
        - Ну… - протянул Видаль задумчиво. - Не все, наверное.
        Рутгер повозился еще под одеялами, почесал живот, щеку.
        - А почему все остальные, мастера наши, почему у тебя не научились? Раз так просто?
        - Просто ему…
        - Но ведь можно же?
        - Можно. Не просто, но можно.
        - Так почему они у тебя не учатся?
        - Ты почему стал учиться?
        - Мне надо.
        - Ну и вот. Кому надо. Кому не надо. Понял?
        - Понял.
        - Понятливый… Спи уже, - зевнул Видаль и повернулся на другой бок.
        Евгения Шуйская
        MESSOR
        - Четыре дня, - вразумительно сказал Денис в трубку. - Четыре. Фор. Фир. Кватро. Арба. На каком тебе языке сказать еще, чтоб ты понял? А работы мне на четыре часа. Ну, на пять. - Телефон упорно зудел в ухо, и Денис чуть отставил руку в сторону. - Хорошо, я тебе пришлю послезавтра. Отвали ты только, ради бога, у меня голова раскалывается. Какое, в простату, пил, ты погоду слышал? Давление знаешь? Все, отвали, добром прошу. Отвали. - И нажал на кнопку отбоя: раз и два, чтобы выключить аппарат вовсе. Потом посмотрел на монитор, сказал нехорошее и швырнул несчастным телефоном в Маремьяна, но промахнулся.
        Под разговор он бездумно щелкнул на «Закрыть». А на вопрос, сохранить ли внесенные изменения, так же бездумно ответил «Нет». Последние полтора часа работы провалились в никуда.
        - С подсознанием не спорят, - сказал Денис и поскреб щеку. Щека была небритая, за окном стояла мерзкая морось из-под обложных туч, давление действительно было ниже плинтуса, лишку он вчера все-таки хватил, а полутора часов было жалко. - Подсознание работать не хочет. Надо напоить его кофе, мое подсознание, а заодно, - тут он снова почесал щеку, - побрить для уменьшения всемирной энтропии.
        Когда раздался длинный звонок в дверь, побрита была одна щека и верхняя губа. Денис чертыхнулся, вынул палец из-за щеки, аккуратно пристроил дедов опасный золлинген на полочке и пошел открывать, по пути схватив под мышку Маремьяна. Привычки спрашивать, кто там, Денис не имел: быстро распахнутая дверь и зверский вид - вот наш девиз. Впрочем, быстро распахнуть не удалось - замок заело, а толстый Маремьян ужом вился под мышкой, изнемогая по свободе на лестничной клетке. Зато со зверским видом все было нормально - еще и в пене весь, и голый по пояс, и волосы дыбом.
        На человека за порогом вид действия не возымел. Человек оказался ладен, сед и сухощав и внешностью сильно напоминал бы киношного полковника царской армии, если бы не очень круглые и очень румяные щеки. На человеке был серый костюм, явно из дорогих (между прочим, совершенно сухой, тогда как снаружи уже не моросило, а лило вовсю), и в руке, протянутой к Денису, он сжимал визитку.
        - Прошу вас, Денис Александрович, - сказал румяный, буквально впихивая Денису визитку.
        Ошеломленный собственным именем от совершенно незнакомого человека, Денис визитку взял и уставился в нее, продолжая стискивать Маремьяна. Маремьян бился и выл басом.
        По самому верху карточки шрифтом, стилизованным под греческий, было выведено:
        АТРОПОС И СЫНОВЬЯ
        ПАРКИ-СЕРВИС
        Чуть ниже курсивом значилось:
        КАЖДОЙ АЛЬФЕ - ОМЕГА
        И эмблема в уголке - греческая буква омега, замкнувшая в круг греческую же альфу. Больше на карточке не было ничего - ни имени, ни адреса, ни телефона, ни электронной почты.
        Тем временем гость как-то очень ловко просочился в квартиру и почти бегом кинулся в дальнюю комнату.
        - Эй, - выкрикнул Денис, - куда!.. А, черт! - Вывернувшийся из рук Маремьян шлепнулся на пол, но вместо лестничной клетки почему-то рванул за гостем. Денис в сердцах хлопнул дверью и кинулся вслед, роняя клочья пены. Не было печали, выгоняй этого придурка теперь. - Эй вы, а ну убирайтесь отсюда, пока я вас не вышиб на хре… - и осекся, застыв на пороге комнаты.
        Странный гость, уже достигший кабинета, на бегу протянул руку вверх, ухватил чешскую «растяжную» люстру за хромированную петельку и от души дернул вниз. Люстра закачалась на уровне груди; «полковник» молниеносно сунул руку за пазуху, так же молниеносно щелкнул добытыми из пиджака огромными ножницами - и единым движением перерезал провод люстры вместе с растяжкой.
        Люстра грохнулась об пол, брызнув стеклом лампочек. Денис сказал почему-то очень тихо: «Бля». Маремьян завопил и одним броском взлетел на книжную полку у двери. Румяный вскинул левую руку и уставился на часы.
        Хорошие часы, как-то отстраненно подумал Денис. Псих с дорогими часами. Отличный день. И что я, дурак, золлинген в ванной оставил.
        - Четыре минуты, - сказал румяный. - Неплохо по нашим временам. Успел практически. - И убрал ножницы обратно за пазуху. Он выглядел довольным.
        - Я прошу меня извинить, - сказал Денис каким-то шелестящим голосом. - Вы что, охуели?
        Румяный посмотрел на него несколько обескураженно, словно очнувшись, и вдруг спросил:
        - У вас, Денис Александрович, чаю не найдется? Я нынче весь день на ногах, а нам бы поговорить еще, так, с ходу, не разобраться.
        - Чай у меня есть… - То ли от давления, то ли от нереальности происходящего, то ли просто от ужаса - ножницы были сантиметров сорок, и обращаться с ними румяный точно умел - Денис словно уплывал. - Вы кто вообще? - И вдруг сорвался: - Какой, в жопу, чай? Вы охуели? Вы кто?!
        - Да там же все написано, - тихонько сказал румяный и кивнул на визитку. - Я вроде как парка. - И, видя полное непонимание, попытался как-то прояснить: - Атропос и сыновья. Парки-сервис… - Тут он запнулся и снова попросил: - Мне бы чаю, Денис Александрович. У меня нынче трудный день.

* * *
        Чайник потихоньку закипал, и Денис, накинув ковбойку, принялся заваривать чай, одновременно косясь на джезву с кофе. Руки у него немного тряслись, но в целом, учитывая ситуацию, он держался молодцом. Пену он стер какой-то тряпкой, кажется кухонным полотенцем, и так и остался - полувыбритым. Головная боль странным образом прошла, но кофе был необходим все равно.
        Странный гость очень прямо сидел на краю кухонного диванчика и быстро говорил. То, что он говорил, не лезло ни в какие ворота, поэтому Денис верил. Под столом неподвижно сидел обычно общительный Маремьян и переводил желтые глаза с Дениса на гостя и обратно.
        По словам гостя, компания «Атропос и сыновья» являлась неотъемлемой частью предоставления сервиса жизни. Он так и сказал: «предоставления сервиса жизни», и Денис чуть не загоготал в голос, но удержался. Собственно, все было довольно просто и в общих чертах давным-давно описано. Отмеряли нить жизни и пряли ее компании двух других мойр, а «Атропос и сыновья» аккуратно и по возможности своевременно старались нить перерезать.
        Утверждалось, что «нитью» может быть почти что угодно: веревка с бельем, якорная цепь, провод к люстре, - но всегда у этой ниточки-веревочки есть собственное назначение, она связывает - что-то и что-то или что-то и кого-то. То есть если перерезать нитку, наскоро отмотанную с катушки, - ничего не случится. Проблема в том, что ниток много, вот и приходится бегать сыновьям со всех ног, чтобы поспеть вовремя.
        - И что, правда сыновья? - поинтересовался Денис, ополаскивая чайник водой и стараясь не смотреть в сторону гостя. Щеки гостя пунцовели просто неправдоподобно. Лучились. Было полное ощущение, что их, щеки, оторвали от другого лица и приставили к этому. От щек делалось зябко, и лучше было смотреть, как поднимается пар от чайника.
        - В некотором роде, - отозвался парка - или мойра. - Долго, поверьте, и муторно объяснять, но в какой-то мере да, сыновья.
        - А как же смерть с косой? Или с клюкой, что там у нее?
        - Есть с клюкой, есть с косой, - подтвердил гость. - Разные компании. Своего рода конкуренция…
        Денис выжидательно молчал.
        - Все… как бы сказать… все даватели жизни имеют своих стригалей. Жнецов, понимаете? - попытался объяснить «Атропос и сыновья». - Иначе все пришлось бы делать какой-то одной конфессии, а это очень тяжело. Смерть с клюкой и с косой работают на других прях, назовем их так, - хотя процесс на самом деле на пряжу совсем не похож… благодарю вас. - Гость поднялся, принял чашку с чаем, церемонно поклонился и все так же неестественно прямо уселся обратно.
        - Слушайте, - сказал Денис, по-прежнему отводя глаза, - выньте вы эти ваши штуки. Вам же неудобно, я же вижу.
        - Не то слово, - охотно вынимая ножницы и кладя их на стол, согласился гость. - Не додумал я с размерами, рост не рассчитал. Давно не было практики, - и тут же расслабился, размяк, почти развалился на диванчике, мигом порастеряв молодцеватость. Стало видно, что это просто не очень молодой и, кажется, усталый дядька, почему-то с очень румяными щеками.
        - Это в каком же смысле? - заинтересовался Денис, усаживаясь верхом на свободный стул. - Что значит - не рассчитал? Вы что, иначе как-то выглядите?
        - Мы, - поразмыслив, ответил гость, - в вашем понимании вообще не выглядим. Облик - это оболочка, простите за повторение, интерфейс, как нынче говорят. Средство коммуникации. Обычно мы и так справляемся. Для того чтоб перекусить петлю на ручке зонта или поводок, там, порвать, облик не нужен. А если что посерьезней типа высоковольтного провода - так даже и нежелателен облик, Денис Александрович. Мешает он, за ним все время следить надо. Зато доступна масса удовольствий; чай вот попить, например, - никак вне облика невозможно.
        Гость словно в доказательство шумно хлюпнул из чашки.
        - Понимаете ли, Денис Александрович, - продолжил он, - у Лахесис специфическое чувство юмора. Иногда она запихивает нить в какое-нибудь странное место. Например, в провод люстры, как вы имели честь наблюдать.
        - И поэтому вы приперлись ко мне в облике? - поинтересовался Денис.
        - Нет, - помолчав, ответил гость и вдруг спросил: - Можно я воспользуюсь удобствами?
        - Тоже издержки облика?
        Гость вдруг улыбнулся и подмигнул:
        - Тоже удовольствие.

* * *
        Ножницы лежали на столе, ничем не примечательные портновские ножницы, только лезвия непомерно длинные. И по ним, по лезвиям, было очень видно, какие они острые. Просто непонятно, как можно так заточить ножницы. И перламутр на рукоятках был затерт дотускла, а там, где смыкались кольца, виднелись проплешины металла Очень старые ножницы с перламутровыми ручками.
        Денис стоял над столом, обхватив подбородок, и смотрел. Подбородок был наполовину гладкий до скрипа, а наполовину - колкий от небритости. Это же сумасшедший, сказал из полуобморока внутренний голос, убери ты эти ковырялки подальше. А следующая мысль была: а можно ими бриться, как шашкой, этими ножницами? Наверное, можно.
        - Я бы на вашем месте не стал этого делать, Денис Александрович, - сообщил неслышно вышедший из ванной гость. - Не стоит вам их трогать, этот инструмент требует тренировки. И некоторой… семейной принадлежности. - Он держал перед собой наотлет чисто вымытые руки и слегка помахивал кистями. - Я там полотенечком руки вытер, синеньким, ничего?
        - Ничего, - сказал Денис. Его на секунду почти скрутило от желания пойти в ванную, снять полотенце и сунуть в стиралку. И запустить. С отбеливанием.
        - Так чего вы сюда явились? - отойдя от ножниц, неприязненно поинтересовался он. - Люстру резать?
        - Да нет, люстру уронить - дело нехитрое, - отозвался гость. - Тут вот в чем дело… - Он вдруг замялся, и Денис с удивлением понял, что гость действительно смущен. - Понимаете, - мычал гость, - у нее странное чувство юмора, я говорил, ей скучно все время одно и то же, вот она и развлекается как может. Ну и потом, поймите, это же сорок лет назад было…
        - Погодите, - сказал Денис и повторил погромче: - Погодите! - потому что смущенный гость продолжал частить речитативом и только после окрика умолк. - Объясните толком, в чем дело, я не понимаю ни хрена.
        - У вас в квартире, - послушно отрапортовал румяный, - есть еще одна нить. И срок через час примерно, - он глянул на часы, - ну да, чуть больше. Она говорит, что бросила сюда одну нитку, а вторая прицепилась случайно.
        - И что, вы хотите еще тут посидеть, отчекрыжить еще что-нибудь и уйти с миром?
        - Нет, - виновато сказал гость. - Нитка у вас в проводке. В той фазе, которая на кухню, - и, увидев, как сдвигаются брови у Дениса, поспешно добавил: - Когда все это делалось, проводка висела по стенам. Никто не подумал про ремонт. Это наша вина, несомненно.
        Денис ногой придвинул стул и снова сел на него верхом.
        - Вы что, - спросил он, помолчав, - намерены стены тут ломать? Я это все отремонтировал год тому. Я до сих пор долги плачу, ясно вам?
        - Ясно, - смиренно согласился гость. - Но выбора-то нет. А без облика стены не сломаешь, вот и пришлось мне срочно приодеться.
        - А если, - с закипающей злостью шепотом произнес Денис, - а если я просто отправлю вас туда, куда вам и должно бы? Без сантиментов. А? Вот так! - Увесистый кукиш нарисовался под носом у гостя. Гость внимательно его изучил, а потом сказал негромко:
        - Тогда он не умрет вовремя.
        - И отлично. Тем более катитесь.
        - Не отлично, - возразил так же негромко гость. - Нить окончена, человек умирает, даже если остается жить, понимаете? Он уже мертвый живет. Это большая беда, Денис Александрович, поверьте, это совершенный кошмар. Кроме того, он ломает настоящее, которое продолжается. Встречается с теми, с кем не мог бы уже. Приносит вред, который не должен бы принести. Кстати, добра не приносит никогда.
        Мы иногда опаздываем, - продолжал гость, - но реальность в состоянии зарастить дырки примерно до четырех дней, плюс-минус. И это максимум. Потому что иначе цепная реакция пойдет по реальности, и предсказать последствия невозможно. Даже мы, - он ровно, как нечто очевидное, произнес это «даже мы», - не можем ничего предсказать, а исправить последствия такой промашки способны лишь отчасти. Поэтому мы никогда такого не допускаем. Никогда - в рамках обозримого для вас прошлого, по крайней мере. - Он помолчал и повторил с нажимом: - Живой мертвый - это очень большая беда, Денис Александрович.

* * *
        Денис посидел, потирая щеку.
        - Вы бы мне хоть компенсацию дали какую… - жалобно сказал он. Голова кружилась, и колено почему-то тряслось предательски. - Я тут гробился как проклятый…
        - У нас нет денег, - очень виновато сказал гость. - Не в смысле - мы небогаты, а в смысле - нет как концепции. Мы не оперируем деньгами, Денис Александрович. Я бы рад, поверьте.
        Они посидели еще немного - молча. Потом Денис нагнулся, извлек из-под стола Маремьяна и прижал к себе. Маремьян заурчал.
        - Он хоть кто? - спросил Денис, откашлявшись, и все равно прозвучало почти фальцетом. - Или это она? Кто это?
        - Он.
        - Молодой?
        - Сорок два.
        - Семья?
        - Жена, дочь в университете.
        - Где?
        - Париж.
        - Ничего так, - сказал Денис, нарушая военной четкости диалог. - Париж. А отчего?
        - Инсульт, - сказал гость, и Денис вдруг заметил, что алые щеки обрели нормальный цвет и форму. Теперь гость совершеннейше походил на очень печального дореволюционного полковника.
        Денис обхватил себя за плечи и посидел, покачиваясь. Потом переложил Маремьяна на диванчик рядом с гостем, встал и скрылся в ванной комнате. Маремьян тут же утек на прежнее место под стол. Гость остался сидеть как сидел.
        В ванной Денис снял рубашку, открыл воду, сполоснул бритву и принялся добриваться, привычно гримасничая. Он не думал особенно ни о чем, просто хотелось добриться, надоела колючесть на полморды. Он тщательно выскреб щеки, подбородок, виски и остановил лезвие у кадыка. Обычно тут полагалось произнести: «Суд взвесил и нашел тяжелым», но многолетний ритуал почему-то не шел. Поэтому он просто доскреб шею, надел ковбойку, пригладил наскоро волосы и пошел в кабинет.
        Пискнул, выключаясь, компьютер, что-то рухнуло на пол с умеренным грохотом. Денис вышел из комнаты и завозился в коридоре, под куртками. Щелкнул чем-то, микроволновка погасила часы, и лампочка в вытяжке над плитой погасла тоже.
        - Вам все равно, где резать? - спросил Денис из-под пальто.
        - Не ближе четырех дактилей от любого конца нити, - с готовностью отозвался гость.
        - Это еще что за хрень?
        - Простите. Примерно семь-восемь сантиметров.
        - Ясно, - сказал Денис, - малой кровью не получится. К счетчику только самый хвост выходит. - Он вышел в кухню с оранжевым пластиковым кейсом в руке. В кейсе оказался огромный бошевский перфоратор. - Придется кровью побольше.
        Гость молча смотрел на него в ожидании, постукивая подушечками пальцев по столу рядом с ножницами.
        - Ну что вы на меня смотрите, - сказал Денис, в упор глядя на гостя. Он вдруг очень устал, и перфоратор оттягивал руку, так что заломило плечо. - Пойдемте к выключателю, не долбать же всю стену наугад. Как-нибудь добудем вам ваши четыре дактиля.
        Виктор «Зверёк» Шепелев
        ДНЕВНИК ДРУГОГО САНТЕХНИКА
        - Нет, никаких секретов, Клавдия Клавдиевна, ничего от вас скрывать не стану. Стояк еще ничего, это он только снаружи поржавел слегка, а так крепкий, десять лет простоит. А вот краны… это, извините, труба. Надо полностью все менять. - Сложно с пенсионерами. Не верит, думает - что-то скрываю. Одним все плохо, а я скрываю, чтоб не огорчать. Другим все хорошо, «только бы прокладочку поменять, и будет как новенькое», а я скрываю, чтобы нажиться на стариках… «Прокладочку»!
        И сама-то эта Клавдия Клавдиевна все лучше меня понимает - не в бутафорских железяках, ключах, прокладках, барашковых гайках и металлопластиковых трубах, а в том, чем я тут на самом деле занимаюсь. У самой, приходишь, - квартира длиннющая, комнаты не сосчитать, в конце темного коридора - не то зеркало, не то еще комната, вот где секретов накопилось, за девяносто лет-то. Но мы в чужие дела не лезем, своих не скрываем: перекроешь воду, сделаешь что полагается, поговоришь туда, потом для виду какие-нибудь гайки покрутишь или, там, прокладку ту же, резинку, заменишь - и уже понятно, что дальше говорить. «И не пью я, Клавдия Клавдиевна, ей-богу, и не предлагайте! Какой же я сантехник, раз не пью? Ну… старый».
        Другой я сантехник просто. Как в техникуме и говорили: сначала без химии станешь в нужное состояние приходить, значит, водяру глушить перестанешь, а потом и особых слов не понадобится, так разбираться будешь, матюкатъся то есть не захочешь. Тогда, считай, уже настоящий другой сантехник.
        - Нет, Ирина Рашидовна, никаких секретов, у меня вот на день в расписании три жильца было - у трех и побывал, никакого левака.
        Зав. ЖЭКом крутит в руках негорящую электрическую лампочку, гладит ее, перекладывает из руки в руку. Говорят, давно привыкла. Говорят, из этой лампы, как Аладдин, мужей себе достает: один кончится, так она следующую лампочку потрет и…
        Да черт с тем, что говорят. Все равно же она не мужей себе достает, а других электриков, с ними вон как сложно, они редкость, их в техникуме не выучить. Ну а замуж за них выходит по доброте исключительно - эти, из лампы, они же кроме электричества во всем остальном беспомощные. А уж куда она девает то, что от них остается, - это только другие сантехники знают. Потому она меня и отпустит, хоть и понимает: был, был левак, и не денежный - дала-таки в этот раз противная КлавКлавна пузыречек свежий. «Мне у нее дня три еще ошиваться. Под сотню бабуле, а она мало что краны поставить покрасивше, так еще и джакузи задумала».
        - Нет, Васёк, сказал же: не-мо-гу! Никаких секретов, нормальная супружеская обязанность: Анька позарез просила, пока магазины не закрылись, - обоев, клея, плинтусов этих. И сам не рад, но вот не могу. Ну что «дядь Вась»? Жениться бы тебе, а не с дядь Васей пивко квасить. Тогда тоже каждый вечер будешь… обои покупать.
        А вообще мы с ним почти ровесники, да еще и тезки, но как-то вот повелось «Васёк» и «дядь Вася» - и так пятнадцать лет уже. В разных ПТУ учились, поэтому он - один сантехник, обычный, а я другой. А разницу хрен объяснишь, не сказать чтобы обычные сантехники хуже чинили или после них ломалось, на вызовы по очереди ходим, и жалоб поровну. Ну, у них, в ПТУ-18, говорили: «Послушать большую раковину», а у нас, в ПТУ-19: «Поболтать с подземными лемурами», - разница понятна?
        Самому не нравится выдумывать вот это все про обои, да еще и Аньку за глаза обидел, а она не такая. Но тем, кто из ПТУ-18, не объяснишь, что иногда надо просто походить по своему району, где трубы лежат, даже иногда вроде слышно, как там в трубах - будто маленькие лапки топ-топ-топ.
        - Галочка, и не предлагай, ты же знаешь - я уже два года как завязал. Никаких секретов, просто врачи сказали: теперь после любой рюмки сразу кирдык. Сердце, сосуды - ни к черту, вся, блин, кровеносная система, я же сам сантехник, мне всю эту внутреннюю сантехнику теперь в порядке держать надо.
        Это, конечно, для красного словца. В городе все наоборот: другие электрики следят за кабелями - это у города кровеносная система. Ну а мы, значит, - за движением воды. И прочих жидкостей. Это как бы нервные импульсы, нормально проходят - город правильно двигается, а если что напортачить - сразу эпилепсия.
        Но Галка и сама все понимает, а водку всучить пыталась по старой привычке, у нее на ликероводочном подруга, она что-то с кое-какими бутылками делает, помечает их особо, а Галка, значит, здесь продает в минимаркете круглосуточном, они так мужиков размечают, а потом на эти бутылки наводятся и давай ночью… Не знаю что, честно говоря. И не интересуюсь.
        Так что мне только хлеб и колбасу. Черт, и молоко. И сыр. И чай вроде кончался. И что там она еще говорила, черт… Самое сложное - это дома объясняться в такое время. И куда четыре часа делись?
        - Анечка, солнце, никаких секретов, ей-бо, последний вызов надо было закончить - не оставлять же целый дом на ночь без воды? А потом с Васей, он тож задержался, заскочили пива выпить. - «Мда, хорошо, принял одну таки уже перед домом, с запахом нормально».
        Лицо у моей Анечки сложное, но она добрая, очень старается. Во-первых, внешне как бы верит, что да, задержался, да, с Васей. Где-то поглубже изображает, что верит, как любая жена: «Завел себе кого-то, ну пусть его, сорок пять мужику, отстреляется и вернется». Ну понятно, уж моя-то Анечка непростушка, давно разгадала, что и как я делаю, и ключи мои, и гайки, и руки грязные ее не обманут.
        Зато она не была бы так спокойна, если бы знала, что сон-траву прабабкину зря мне в суп сыплет, давно уже эти штучки на меня не действуют (тем более что из пузырька Клав Клавдиевны отхлебнуто для надежности), лучше бы хлороформом запаслась, раз так не терпится. Но услуга за услугу: она притворяется, что ничего в моей работе не понимает, и я тоже притворюсь, что заснул.
        Только когда за ней закрывается окно, я быстро одеваюсь и отправляюсь к тем, кто меня ждет: восьмой по счету люк от начала соседней улицы. Погода так себе, конечно, и люки ржавые еще руками ворочать, в шахте этой все ржавое, мокрое, слизь… Ну не мне бы на ржавчину и сырость пенять. К тому же у других сантехников есть свои обязательства.
        - Да ничего я не скрываю, никаких секретов, - говорю я на понятном тем языке, стараясь почти не двигаться и делать успокаивающий жест очень плавно, пока десятки маленьких лапок, почти человеческих, изучают меня на ощупь, а огромные лемурьи глаза - на вид. - Я бы конечно рассказал что-нибудь, да только те, наверху, так и не придумали ничего интересного.
        Елена Боровицкая
        ХЕЛЛОУИН ПРОФЕССОРА ПАХОМОВА
        Пахомов опять попытался заснуть. Самолет мирно гудел, свет в салоне притушили, на экранах телевизоров мелькала какая-то погоня… Нет, заснуть не получится, нечего и мечтать. Не помогает даже предыдущая бессонная ночь. Последняя ночь дома. Он опять прокручивал в голове все то, что рухнуло на него и его семью за последние три месяца. Впрочем, на всю страну. Еще в июне жена ездила отдыхать в Испанию, вернулась довольная, строила планы, как они будут ремонтировать их маленькую квартирку, покупка которой ввергла их в кучу долгов. Планы так и остались планами: грянул августовский дефолт. Деньги были взяты в долг не у бандитов, у друзей. Которые сами сели на мель, а кое-кто и в минус.
        Он хорошо помнил, как в середине сентября, недели через три после дефолта, жена проснулась утром в слезах, со словами: «Неужели это все та же страна, мне снилось, что мы уехали». И он понял, что выбора-то особого нет. Сколько можно? Он никогда не хотел уезжать насовсем, мотался на несколько месяцев в научные шабашки в Европу. Но насовсем - об этом даже не думал. Сын учится в институте, дочь в хорошей школе, куда им.
        Тем утром он принял решение. Отъезд получился скорым, поспешным. Договорились, что жена с дочкой присоединятся к нему позже, когда он хотя бы немножко обживется. Сын продолжит учебу в институте. Пахомов схватился за первое подвернувшееся приглашение и, получив визу, взял билет на 31 октября до Нью-Йорка.
        За круглым окошком самолета серел бесконечный день. Который час подряд - и все два пополудни. Стюардессы сновали по салону, разнося алкоголь, льющийся на рейсе Москва - Нью-Йорк рекой. А Пахомов старался не думать о последних минутах в аэропорту, о том, как перехватывало дыхание. Как побледнело и стало таким взрослым лицо сына.
        - Ничего, ничего, - говорил он больше для себя, - не прежние времена, мир стал маленьким… Это раньше было - уехать, как в небытие кануть…
        Маленький значок самолета на экранах телевизоров наконец-то достиг американского берега, загорелась лампочка «пристегнуть ремни». Когда самолет коснулся земли, Пахомов по европейской привычке захлопал в ладоши, но осекся: никто его не поддержал.
        Переходы внутри аэропорта казались бесконечным лабиринтом, а длинная очередь к границе - совершенно неподвижной. Граждане Америки и носители зеленых карт споро ныряли в отведенные для них проходы и исчезали за распашными дверями, уже на территории США. Пограничник, пропускавший Пахомова, был корректен и деловит, как хорошо отлаженный автомат с газированной водой. Он произвел действия, для которых был предназначен, точно, четко, без спешки.
        Распашные двери наконец-то открылись и для Пахомова. Наверное, он должен был что-то почувствовать, что-то важное. Но увы, ничего, кроме практического вопроса - где тут автобус до автовокзала в Манхэттене, - у него в голове не было. Надоело думать и переливать свои сомнения из пустого в порожнее. Хотелось последовательно выполнять простые действия, которые должны привести его в город Троя, штат Нью-Йорк. Где он сможет сначала выспаться в гостинице, а потом приступить к работе и решению мелких бытовых проблем: поиску жилья, мебели, какой-то посуды… Словом, он наконец-то займется тем, что неплохо отвлекает от дурацких мыслей о смысле жизни.
        Неожиданно что-то яркое и нездешнее отвлекло Пахомова от здоровых практичных мыслей: серебристо-серый холл аэропорта неспешно пересекала стайка вампиров и ведьм. Они о чем-то весело щебетали, а одна из самых юных ведьм, встретившись взглядом с Пахомовым, приветливо пропела: «Happy Halloween!» Ну да, ведь сегодня канун Дня всех святых, праздник Хеллоуин. В России он почему-то так и не прижился. Пахомов улыбнулся и продолжил свой путь к выходу. Он не понимал смысла этого праздника: ну что за удовольствие рядится во всякую нечисть?
        Автобус медленно полз по направлению к Манхэттену. Больше стоял в пробках, чем полз. А ведь еще добираться до Трои, часа три, наверное. Только к полуночи и приеду. Пахомов поглядывал в окошко. Он никогда не бывал в Америке и удивлялся тому, что совершенно не видно небоскребов, только какие-то пакгаузы и красные кирпичные здания, при виде которых в голову приходило неуместное слово «арсенал».
        «Похоже, Америка действительно существует, - почему-то развеселился Пахомов. - Но нет, не поверю, пока не увижу своими глазами небоскреб». Зачем ему был нужен небоскреб, мало он, что ли, повидал их во Франкфурте? Наконец автобус вполз в низкий и душный ангар. Приехали.
        Воздуха в ангаре не было, только коктейль из бензиновых паров и еще какой-то странной гари. Так пахнет Манхэттен, это знают все, кто там бывал. Но для Пахомова все было впервые. Он взял билет до Трои и вышел на улицу, до автобуса оставался еще час. Закурил, в горле запершило. Чужая страна песком набилась под веки. А может, и не страна вовсе, а обычная бессонница: пошли вторые сутки бодрствования. Вокруг, в вечерних огнях, царило людское столпотворение. Преобладали ведьмы, вампиры и летучие мыши. Но было и несколько чертей. Молоденькая нетрезвая чертовка уронила на тротуар розовый пластиковый трезубец, но даже не оглянулась, скрылась в толпе. Пахомов подобрал пустяшную безделку, повертел в руках и зачем-то решил взять себе. Сигарета противно горчила. Все вокруг противно горчило, даже эти яркие и, в общем-то, веселые вечерние огни.
        «Ну и где же их хваленые небоскребы?»
        Пахомов поднял глаза, вверх, выше, еще выше… Дома вокруг уходили в поднебесье, наклонялись, словно говоря: а вот мы где, небоскребы, давно надо было посмотреть вверх. Пахомов стоял, задрав голову, глядел и не мог наглядеться - сомнения рассеялись. Это был Манхэттен. Америка действительно существует.
        Место в автобусе рядом с ним пустовало, и он был рад этому. Надеялся хоть немножко поспать в темном салоне и действительно задремал, пропустив выезд из Нью-Йорка. Когда проснулся, за окнами вдоль хайвея мелькали редкие, похожие на игрушки маленькие домики, золотисто освещенные изнутри. На деревьях висели фосфоресцирующие белые привидения. Пахомов вздохнул: так и испугать недолго. Впрочем, местные, наверное, привыкли.
        Пока Пахомов спал, место рядом с ним занял красивый, уже седеющий негр в костюме дьявола. Или дьявол, который решил явиться Пахомову в облике красивого негра средних лет. Пахомову было все равно. Дьявол держал в руках плоскую бутылочку виски, наполовину пустую.
        - Man? - Он приветливо протянул бутылку Пахомову.
        - Нет, спасибо.
        Еще не хватало заполировать это безумие вискарем. Пусть уж все идет, как идет, на условно ясную голову.
        - Где твой костюм, man? - Дьявол указывал глазами на трезубец. - Вилка есть, а костюма нет.
        - Это не мое, кто-то потерял.
        - Ты нездешний, man? - Ну еще бы, с таким-то акцентом. - Едешь домой, man?
        Пахомов с трудом разбирал эти распевные интонации, этот странный, сладковато-тягучий язык. Он впервые слышал акцент эбоники.
        - Я еду из дома, - сказал он неожиданно для себя. - Я сегодня уехал из дома.
        Но тут же спохватился: зачем он говорит это тут, случайному попутчику?
        - Знаете, я не понимаю этого праздника, Хеллоуина. У нас его не отмечают. Что за радость одеваться всякой нечистью? Жуткий какой-то праздник…
        - Да, ты не понимаешь, man, совсем не понимаешь, man. Этот праздник бывает осенью, да, man? Люди возвращаются домой, с полей. Летом длинные дни, man, и много работы, man. Людей часто нет дома, ведь так, man? И пока их нет дома, man, в дом набивается нечисть, man. Ведьмы и привидения, man, они чувствуют себя хозяевами, man. И главное - не бояться их, да, man! И тогда мы сами одеваемся как ведьмы и вампиры, man, мы смеемся и пляшем, man, чтобы они знали: мы не боимся их, man. И нечисть уходит, man, потому что ей нечем заняться, man! В доме, где ее не боятся, ей нечем заняться, man!
        «Сегодня я уехал из дома, - думал Пахомов, пробираясь к смыслу сказанного через частокол эбоники, - я уехал из дома, навсегда. В день, когда люди изгоняют из домов нечисть… И кем это делает меня?»
        Мысли, утомленные бессонным бегом, путались, хромали и спотыкались.
        - А куда отправляется нечисть, когда ее не станет в доме? Так и скитается, бездомная? - Его голос дрогнул. Совсем чуть-чуть.
        - Мы не звери, man. Мы не хотим им зла, man. Лично я верю, что они найдут свой дом, man. Каждый из них. В каком-то другом мире, не в нашем, но найдут, man. И им там будет даже лучше, они будут там счастливы, man.
        Дьявол замолк. Автобус осторожно спускался с моста над Гудзоном. Вскоре он вздохнул и остановился на круглой площади, над которой светились большие часы. Пассажиры завозились, двинулись к выходу.
        Пахомов поставил на землю тяжелую сумку, повертел в руках розовый трезубец, усмехнулся и сунул в ближайшую урну. Часы над башней начали отбивать время. Неторопливо упали двенадцать ударов. Хеллоуин кончился, нечисть изгнали из домов. Пора было начинать новую жизнь.
        Марина Богданова, Оксана Санжарова
        ДЕСЯТЬ АНГЕЛОВ МАРТЕНБУРГА
        Ангел кошачьего молока
        - Так ты говоришь, старая Тильда померла, а сыну ее ты не нужен? Ну и дурак тогда ее сын. Не пройдет и месяца, как от мышей спасу не будет, - побежит тебя на улицу искать или к Агнессе за мышьим отворотом. Что за мыший отворот? Мешочек такой, в нем хвостик да корочка, да мышья косточка, да пергамента клочок, а на нем Агнесса нацарапала что-то. Я как-то под телегу бондаря попала, целую неделю у Агнессы прожила - и шьет она эти мешки, и шьет, бойко идут. Даже из Гаммельна за ними едут. А дело знаешь в чем? Не в косточке, не в хвостике, а в мешковине. Она ее под золу в то корытце стелет, куда ее Густав ходит. Не знаешь Густава Агнессы? Да что ты вообще тогда знаешь?! Вот была я помоложе…
        Постирает тряпку потом, конечно. Только мыши и того, что осталось, довольно. Так бы и нюхала эти мешки, так бы и нюхала…
        Да ты не бойся, не пропадешь, город у нас хороший; вот в Гаммельне, говорят, в прошлом месяце ведьму жгли и сорок черных кошек с ней, а в Мартенбурге нет такого и в заводе. И никаких тебе перчаток из кошачьих шкурок - это оттого, что у нас бездомных мало. Ну разве что как у тебя - хозяин помер, а взять некому. Или как я - я, понимаешь ли, совсем не могу, когда детей топят, некоторые ничего, а я - не могу. Почему топят? Экий ты смешной. Право слово, что ж тебя Тильда, совсем не выпускала? Ничего - наверстаешь. Ты вот наверстаешь, а я, к примеру, ходи потом с брюхом. А потом известно что - не успела выродить, да облизать, да последы подъесть, а уже ведро тащут. Ну оставят тебе одного, много - двух, чтоб с молоком не мучилась. А я и по шесть порой рожаю. Вот и ушла. Но у меня, что ни раз - все красавцы, сама пристраивала - кого пекарю под дверь, кого - мяснику. Мало кто на улице остался. Ходят теперь гладкие. И не узнает никто. Вот там видишь, окошко горит? Там мой Мартин живет - это еще с позапозапрошлой весны. От Густава, кстати. И чудно так: я, когда еще в доме жила, Мартой была, и он - Мартин. Я
тебе потом покажу - он на окне сидит часто, такой красавец.
        Нет, хорошо у нас. Чокнутая Брюн с мешком объедков часто ходит: «Кити-кити-кити…» Ты только сразу к ней не кидайся, а подожди, пока мешок вытряхнет да уйдет. Нет, она ничего не сделает, но ты подожди. И каждый рыбак с улова на пристань по три рыбины кладет, а кто и пять - наша доля. А по четвергам после службы сам отец Питер идет на рынок, покупает рыбью мелочь и высыпает в корытце на паперти - и это нам. Плохо ли? Ну и Агнесса, опять же. Совсем взять не возьмет, другого кота Густав не потерпит, а покормить - покормит. Нет, не пропадешь, летом на рынке объедки, рыба та же, что мелкая и в засол не пойдет, - все нам, главное не зевать. Да умывайся, умывайся почаще: чистым дают охотнее, это как с нищими - несчастный, пусть, но чтоб чистый. И осенью до самых заморозков хорошо. И весной. Только и трудов нам - зиму пережить. Ты только не суетись, днем надо забиться, где потеплей, да спать. Сарай вот дровяной - видишь, какой лаз удобный?
        Свернись, прижмись, дыханьем грейся. А хочешь, так и со мной, только, чур, не баловать, стара я уже для баловства. Главное, темноты дождись. Нет, не сумерек, а совсем темноты. А потом смотри и слушай: как услышишь вроде плеск - так вылезай. Куда бежать, покажут. У меня чутье уже не то, но тут опоздать не страшно, всегда всем хватает. Бок у Марты был костлявый и теплый. Кот («Ах ты, Рыжик, мальчик мой, рыжий черт, прорва ненасытная») привалился к ней, плотнее уткнул нос в брюхо и задремал.
        Над вымерзшим городом, над заснеженной черепицей низеньких домов, над флюгером на магистрате, над колокольней церкви Девы Марии Тишайшей шорох, шелест, мягкое колебание мерзлого воздуха. Где сегодня - а вот хоть тут, у бесполезной башенки на крыше знахарки Агнессы, там под черепицей, на чердаке, летний запах от сухих трав и крылья уснувших осенью бабочек, а над печной трубой - хитро кованный козырек в завитках. Серая хламида сминается прямыми складками, как на алтарной картине, возле которой так любит стоять отец Питер, наклоняется деревянная миска, и белый, гладкий поток соединяет небо и снег. Искрящийся сугроб протаивает белой чашей, сладкий пар и запах, как от молочного супа с клецками, как от молочницы Марии, что летом приносила тяжелый кувшин, как от палево-рыжего брюха, которое надо толкать лапами, пока прямо в рот не брызнет…
        Серые, рыжие, белые - так что по снегу несется лишь тень, - запретно черные, полосатые, с меткой Богородицы на пушистых лбах - бегут они к снежной чаше. Серые, рыжие, черные морды в густых и сладких молочных звездах. Розовые лепестки языков складываются крошечными ковшиками, сугроб, дом, город покачиваются в слитном ритме молочного плеска.
        Звук этот заставляет сонно ворочаться дочь бургомистра. А ее толстого любимца Мартина и вовсе будит. В звездчатой прорези ставни - стылая луна, под пологом постели, на тонких нитях чуть колышутся золотые пряничные звезды, изразцы печи горячи, молоко в блюдце тепло, и только от окна тянет зимним, сахарным ветерком, в который вплетен сладкий по-иному запах. Мартин тяжело спрыгивает с окна. Подцепляет лапой дверь, вниз-вниз по лестнице, в первый раз за зиму в прорезанное в двери оконце, заботливо прикрытое кожаным фартуком, обжигая нежные подушечки непривычным для лап снегом - туда, к манящей протаянной чаше, от которой неторопливо расходятся рыжие, черные, серые, сытые. Озадаченно принюхивается. И что это с ними каждый раз? Снег как снег…
        Архивариус
        Кот у господина архивариуса, конечно, есть. Не станет же такой уважаемый человек глупой шутки ради дважды в год обходить весь город, спрашивая: «Вы, случайно, не видели моего кота? Он серый и очень-очень худой». «Весь в тебя», - думает слушатель, но, конечно, не говорит этого. «Его зовут Каспар, хотя он, скорее всего, не отзовется. Если вы встретите его, то прошу вас, сообщите немедленно мне, я буду крайне признателен».
        Конечно, всякий в Мартенбурге готов не только «сообщить», но и собственноручно доставить хозяину загулявшего кота, и не столько награды ради. Хотя человек, заказавший у шорника специальный мягкий ошейник для твари бессловесной, а у золотых дел мастера бляху, на которой искусно выгравировано: «Каспар, кот архивариуса Иеронима Хабитуса», за наградой не постоит. Да вот не попадался пока никому крупный тощий кот в ошейнике с бляхой, хотя, несомненно, существует. Иначе для кого господин архивариус трижды в неделю, брезгливо морщась, покупает у мясника рубленую печень? Самому ему мясник без надобности: все знают, что из трактира в судках ему в обед приносят овощное рагу и рыбу, а сам он из провизии покупает хлеб, сыр и молоко. Пиво? Нет, господин архивариус не пьет пива. Вода, изредка местное белое винцо, разбавленное так, что и винного духа не осталось, да прописанный доктором печеночный травник. Лицо у господина архивариуса и правда желтое, как выдержанный саксонский сыр, но приятное лицо - тонкое, моложавое и всегда так тщательно выбрито, словно никогда не росли ни усы, ни борода на этой гладкой
восковой коже. Немужественное, надо признаться, лицо, но и не женское.
        Всякий раз после встречи с господином Иеронимом отец Питер пытается вспомнить, где еще он видел такой же взгляд - пристальный, но словно безразличный, темный из-под тяжелых век, - и рот, сложенный так же строго и неулыбчиво. Задумается на мгновение, но отмахнется от несуразных мыслей: у отца Питера много дел и мало времени. Впрочем, это не единственное, что пропадает из памяти доброго священника. Он никогда не помнит, какие грехи отпускал господину Хабитусу. Но и тому есть объяснение: вероятно, грехи архивариуса столь ничтожны, что не задерживаются в памяти, да и что за грехи могут быть у этого анахорета и книжника - безжалостное утопление в сортире мыши, погрызшей кожаный переплет, вожделение к редкой книге, чревоугодие - в постный день вкушать капустный суп из соседнего трактира?
        Конечно, город не так любит господина архивариуса, как отца Питера или лекаря Теофраста, но все же горожане гордятся собственным доктором Философии, Истории и Права. С тех пор как господин архивариус принял дела, вся городская хроника ведется таким образцовым почерком, что и при императорском дворе позавидуют. Иероним Хабитус, кроме того, умеет составить и торговый контракт, и прошение - все нотариальные дела в городе ведутся им, и никем иным. Злые языки говорили, что когда дочка городского мясника, рябая Лотта, выходила замуж, красивее всего на свадьбе были жареный поросенок и брачный контракт, написанный мастерской рукой городского архивариуса. А какая у него библиотека! Никто из горожан не может похвастаться, что видел ее, но все знают: если случай сложный, надо идти к господину архивариусу прямо домой. Он примет в гостиной - замечательно чистой для холостого господина без слуги, предложит присесть на стул или табурет и исчезнет на втором этаже. В гостиной у господина Хабитуса безупречный порядок, и лишь белые писчие перья валяются повсюду - и на конторке, и на подоконнике, а порой и на полу.
Через малое время хозяин погремит ключами и бережно снесет вниз том в сафьяновом, тканом, кожаном переплете, а то и в старинном деревянном окладе, любовно огладит, прежде чем открыть, стремительно найдет нужную страницу и высоким надтреснутым голосом огласит параграф, исчерпывающий проблему.
        В книгах архивариуса есть ответы на любой самый каверзный вопрос. Вот что вы скажете, когда глупая крестьянская баба сама, собственными руками, выхватывает, почитай, из купели младенчика, и опомниться не успеешь, как становится крестной собственному сыну и кумой мужу? И то в старом, погрызенном мышами пергаментном фолианте с новым сафьяновым переплетом нашелся подходящий случай. Бегло зачитав абзац на латыни, Хабитус помолчал, кашлянул и перевел для отца Питера сходную историю несчастной франкской королевы, по вредоносному совету и суетной своей глупости ставшей крестной матерью собственному сыну, за что оной королеве супруг дал развод и заточил в монастырь. Но доброму пастырю неразумных овец сей исторический прецедент ни в коем случае не подошел. Взяв грех на свою душу, старый священник велел обоим ежедневно читать по тридцать раз «Отче наш», держать строгий пост по средам и пятницам и, по мере сил, воздерживаться. Вот уж несколько лет на каждой исповеди отец Питер, качая головою, слушает о грехе между кумом и кумой и, вздыхая, назначает епитимью. Да детишек крестит - третьего уже.
        Впрочем, доктору Теофрасту как-то случилось подержать в руках одну инкунабулу. Повод к этому был курьезный: ночной сторож, выйдя на площадь, увидел господина архивариуса в самом неожиданном виде - в полотняной ночной рубахе, белом колпаке да домашних туфлях. Уважаемый доктор Философии, Истории и Права дергал запертую на ночь дверь магистрата, ощупывал, вздыхал и вновь дергал. Бедного лунатика сторож с возможным бережением отвел под руку домой. За обедом весь город повторял сомнительную шуточку цирюльника Якуба, известного острослова. Подстригая с утра бургомистрову бороду, чтоб как у Максимилиана на монете, тот брякнул, что Господь Бог сегодня забыл завести часы. Слыханное ли дело: наш архивариус пришел на службу, а солнце еще не вставало!
        Вечером господина архивариуса навестил доктор Теофраст. Присел у камина, поиграл оброненным возле кресла пером - замечательно упругим и еще не заточенным, поговорил о погоде, о слухах про чумное дальнее поветрие, от которого, будем надеяться, город оборонят Господь и Приснодева, а напоследок предложил на пробу новый снотворный травник собственной композиции. Также рекомендовал поменьше есть незрелого сыра, потому что, как известно, продукт сей потворствует лунатизму и душевным недугам. Господин архивариус улыбнулся, притом заметно было, как нелегко дается его лицу это малое усилие, попросил обождать, проскрипел по лестнице, звякнул ключами, вынес небольшой томик в переплете зеленого сукна. Слегка запинаясь и медля расстаться с книжицей, архивариус произнес: «Думаю, вам небезынтересно будет ознакомиться? „О меланхолии и прочих недугах, порожденных разлитием черной желчи“. Особенно хороша глава „О вредных и пагубных суевериях, связывающих душевные помрачения с употреблением кислой и квашеной пищи“. Только прошу вас, любезнейший господин Теофраст, будьте с ней поосторожнее: экземпляр редкий, а может
быть, и последний».
        Впрочем, уже на третий день господин архивариус посетил господина доктора и, смущаясь, попросил вернуть трактат: душа неспокойна и желчь, знаете ли, разливается.
        Эликсир от бессонницы тайный лунатик с благодарностью взял и даже несколько раз возобновлял его запасы, но ни аквавита, протекшая по стеклянному змеевику доктора Теофраста, ни собранные знахаркой Агнессой успокоительные травы не спасают архивариуса от еженощной тревоги, поскольку не бессонница мучает сухопарого книжника, а вновь и вновь приходящий кошмар. Зимний белесый день сочится сквозь разбитые частые стекла в окнах архива. Холодно и тихо, ни звука не доносится снаружи, по ратуше вольготно гуляют сквозняки. В стылом воздухе особенно отчетлив скверный запах пожарища и золы. Каменный пол затоптан и заплеван, но страницы раскрытой на пюпитре городской летописи сияют совершенством выделки пергамента и строгим благородством начертания букв:
        С великой скорбью сообщаю, что XX числа XXXX года город наш, Мартенбург, был захвачен и разорен бродячим отрядом ландскнехтов под предводительством некоего Клааса, говорят, что родом из Утрехта. Спаси, Господи, уцелевших и прими в Царствие Свое души погибших горожан…
        Далее имена - женские, мужские, детские - тянутся длинным столбцом, за окном спускается вечер, а может, смеркается в глазах архивариуса, но чем более он напрягает зрение, тем глубже сгущается сумрак. Он не может прочитать ни строки, написанной собственной рукой.
        Каждый раз из слепой темноты архивариус вырывается с диким желанием схватить мертвую страницу, скомкать, швырнуть в огонь и, вдыхая вонь паленой телячьей кожи и вскипающих чернил, ощутить, как воздух города очищается от пожарной гари и сладковатого тошнотворного смрада. Каждый раз, очнувшись в чистой тихой спальне, архивариус встает и идет в ратушу, не в силах прекратить неспешное и бесстрастное тиканье часов в тайном уголке памяти: тридцать дней, двадцать девять, двадцать восемь…
        Когда остается шестнадцать дней, архивариус, перед тем как провалиться в дымный холод, прячет под подушку острый нож-скребок, малую скляницу с чернилами и толику лучшей пемзы.
        Этой же ночью он, полуослепший в холодном бреду сожженного Мартенбурга, очень медленно и спокойно начинает выскабливать проклятую страницу. Текст, легко написанный хорошим пером, исчезает без остатка, италийская пемза гладко лощит кожу. Протерев пергамент мелким меловым порошком, господин Иероним оглядывает подобранное с пола перо - уже утратившее остроту, испачканное засохшими чернилами, негодное для тонкой работы. Отбрасывает, спокойно заводит за плечо руку и, коротко вздохнув, выдергивает новое - безупречной белизны и упругости. Неспешно очинив его и опробовав на тыльной стороне ладони, Иероним Хабитус, архивариус города Мартенбурга, не задумываясь пишет:
        Месяца декабря сего дня, в год от Рождества Христова… случилась сильная буря, по окончанию оной у городских стен был обнаружен странный человек, утверждающий, что в снежном буране отбился от большого отряда ландскнехтов под командованием некоего Клааса, родом из Утрехта. Самого же отряда не видела ни одна живая душа. Других событий за сей день, по Божьей милости, не произошло.
        Теофраст
        - Господин лекарь, вставайте, нужда в вас…
        Сейчас придется встать. Обнаружить, что кто-то украл комнату, постель, чистую полотняную сорочку, еще вчера пахнувшую утюгом, свечу и книгу, с вечера заложенную полоской сафьяна. Натянуть сапоги, выйти из палатки и опять увидеть его - Херберта Косого, которому тут быть никак невозможно, потому что позавчера еще своими руками зашивал ему скверную рану на брюхе. Света было мало, волосы занавешивали глаза, солдат дергался, и водка во фляге кончалась, а ведь, что бы ни говорил отец Питер, применение аквавиты для промывания ран приносит прекраснейшие результаты: всего-то пять случаев антонова огня за весь поход. Не может быть тут Херберт Косой, потому что трясется в отставшем обозе под плащом, а святой заступник его то ли просит у Господа дать рабу Божьему еще вина попить и девок пощупать, то ли утомился. Не может, а сидит, перекосившись весь, на обозной кляче, в кошеле шарит, глаза прячет. Вот, говорит, господин лекарь, передать просили… На грязной ладони невесомое колечко бледного золота - ребенку впору.
        Сейчас надо стащить его с седла, встряхнуть за шиворот и страшным голосом рявкнуть: «Как?»
        И он, серея лицом, расскажет…
        Черт, ничего он не расскажет, потому что никогда не успевает ничего рассказать, исчезает в небытии, как исчез навсегда, как не было, обоз с ранеными, добычей и Адель. Нет второго кольца, нет вестника, нет путаного рассказа - упала с обрыва, утонула при переправе, сгорела в лихорадке, умерла внезапными родами - какой же большой у нее был живот, когда…
        - Господин лекарь!
        Пропади! Ты умер! Нет тебя!
        Надо встать, зажечь свечу, выпить воды, постоять у окна, слепого от снега, прочитать две страницы из тяжеловесного перевода премудрого Авиценны.
        - Господин лекарь, раненого подобрали. Вы уж простите, что потревожили. Мы его к Агнессе отнесли, но вы уж зайдите к ней. Больно странен он - и говорит непонятное, вы уж как сами были солдат, разберитесь.
        Сорочка, чулки, штаны, зимний камзол, теплый плащ, берет, сумка с инструментами, глоток вишневки, чтобы согреться изнутри перед выходом в набитое густым снегом утро.
        Светло уже. Заспался.
        - Это Якоб, Якоб из деревни возвращался - ночевал там, крестины были, ну и ночевал. У кумы, значит. Идет - а он стоит. Шатается. Где, говорит, все. А никого, кроме него, и нету. И следов нету - ни костра, ни барахла никакого. Нас тут, говорит, рота была… А потом упал, а тут как раз лесорубы, так с Яковом на плаще его и донесли. Допросить бы как следует, только не в себе он.
        Снег валит хлопьями, залепляя глаза, забиваясь за ворот плаща, ну ладно, а то замучила долгая предзимняя слякоть. Ни телеге не проехать, ни обозу… Полно, какой обоз? Обоз растаял вместе с тяжелым сном. Вместе с Хербертом. Сквозь пелену снега проступает призрачная фигура. Господи, что не примерещится в такую погодку! Ветер распластал рваную шаль, как будто за спиной нищенки хлопают темные угрюмые крылья. Торжественной поступью старая Брюн проходит мимо них, не обернувшись, даже не заметив, бормоча что-то себе под нос. Неужто хоть одна кошка на площади встретит сегодня свою кормилицу? Кошки-то умные, забились кто куда, в метель на улицу и носа не высунут.
        Агнесса открывает дверь сразу, словно стояла за ней, тотчас между косяком и ее широкими юбками протискивается черный Густав и, хрипло мявкнув, прыгает с крыльца. Провалился по брюхо, обиженно встряхнулся и исчез в сером утреннем сумраке. После таких снов на все смотришь, как в первый раз. Не там. Или там? Проснулся он уже или упал в новый сон, как Густав в сугроб? Пол в сенях уже подтерт, но вокруг плаща, на котором лежит раненый, талая лужица, мокрые волосы чужака слиплись жидкими прядками. Доктор скинул на стул свой плащ и камзол, опустился на колени, подтянул выше сборчатые рукава сорочки.
        - Я воду греться поставила, - сказала Агнесса невыразительным, сонным голосом. - И полотно есть у меня. Сломана нога-то. Лубок класть надо.
        Якоб, чувствующий себя героем, и два лесоруба топтались в дверях, вокруг их башмаков оплывал грязноватый снег. Агнесса неспешно достала из шкафа толстые стопки зеленоватого стекла, составила их на оловянное блюдо, прихватила графинчик с настойкой:
        - Угощайтесь… А теперь идите, идите. Господину лекарю мешать не надо.
        Закрыла дверь, задвинула засов, спокойно сняла с очага здоровенный закипающий котел. Плеснула горячей водой в таз и разбавила из кувшина, пробуя, как для младенца, белым круглым локтем. Разложила на чистой холстине моток полотняных бинтов и кучку корпии. Никогда-то она не спешит, но все появляется как по волшебству в самый нужный момент. Такую бы помощницу в лагерь - цены бы ей не было. Солдаты бы мамкой звали.
        - Агнесса, с него надо стащить одежду.
        Она протянула тяжелые ножницы:
        - Режьте сразу, господин Теофраст, все одно грязь сплошная. И прожаривать даже не стану. Колет разве приберечь. - Знахарка подобрала и бросила в угол кожаный колет. Ловко сгребла и унесла в сени лохмотья камзола, остатки чудовищно грязной рубахи и обрезки штанов.
        Тело у раненого было как у Христа неумелой деревенской работы - узкое, с покатыми плечами и впалой грудью, бледное неживой белизной. Под коленом - скверная, воспаленная рана: кость перебита, и, кажется, мушкетной пулей. Когда доктор взялся прощупывать рану, чужак застонал и открыл глаза.
        - Дайте-ка мне, Агнесса, вашей настойки, что покрепче. Отдельно в плошке и в стакане. Плошку сюда, и не вздумайте смеяться: я неоднократно проверял - это спасает от воспаления. А из стакана влейте ему в глотку - это притупит боль.
        - И в мыслях смеяться не было, господин Теофраст. Вот плошка, а стакан и не надо. Лучше так. - Она тяжело опустилась на колени в изголовье раненого, обхватила белобрысую голову мягкими ладонями, склонилась к самому лицу: - Спи.
        И действительно, водки не понадобилось.
        Рана была вычищена, нога запеленута в тугой лубок, а раненый обмыт, переодет в рубаху покойного Вальтера и бережно переложен с сырого плаща на перину поплоше.
        - Спасибо, господин Теофраст, что пришли, - сказала Агнесса, как всегда, бесстрастно. - Не желаете ли вишневки откушать?
        - А не откажусь, нет! - И когда женщина неторопливо направилась к шкафчику, лекарь спросил ее внезапно для себя: - Вы уверены, что не стоит отправить его к отцу Питеру? Или, хотите, перевезу к себе, как очнется? Вам, должно быть, не слишком-то… Хлопоты лишние…
        - Справлюсь, - не оборачиваясь, обронила Агнесса.
        Уже надевая перчатки, доктор уточнил:
        - Он говорил о чем-нибудь, пока не впал в беспамятство?
        - Говорил, что все пропали. Что началась пурга из ледяных перьев и все пропали. Бредил, верно.
        Снегопад давно кончился. Лекарь ушел. Сколько же они провозились? Агнесса выходит во двор, выплескивает под яблоню грязную воду, обтирает котел и набивает его чистым декабрьским снегом. Небо светло-серое, зимнее жемчужное небо. На дворе все белым-бело. В сугробе у крыльца ямка - это плюхнулся важный Густав, натоптано, где кот выбирался на поверхность, брезгливо тряся лапами, а дальше по кромочке молодого рыхлого снега тянется невесомая цепочка независимых кошачьих следов. Ох, Густав!
        Господин Теофраст с привычным пессимизмом опытного лекаря ожидал антонова огня, лихорадки от ран либо простудной, внезапной мозговой горячки или, на худой конец, пролежней от неподвижности и небрежения, но раненый поправлялся на удивление быстро. Ежедневные визиты лекаря к Агнессе вошли в привычку для обоих. Знахарка скоро перестала дичиться высокоученого господина, прямо при нем закладывала в небольшой котелок травы и прочие ингредиенты, нужные по ходу дела, ворожила и шептала над томящимся душистым отваром. На «колдовские штучки» господин Теофраст прикрывал глаза, да и католическое воспитание его было сильно разбавлено вольнодумием и опытом военного врача. Однажды, впрочем, развлечения и любопытства ради он напряг слух, пытаясь услышать, что же бормочет ведунья, но, к изумлению своему, обнаружил: женщина раз за разом монотонно и ровно повторяет «Отче наш». Осторожно выспросив ее, Теофраст подивился собственной несообразительности. «Да как же иначе-то, господин лекарь! Три „Отче“ - и снимать котелок, не то перестоится», - терпеливо ответила Агнесса. Если же травам надлежало томиться дольше или же
у знахарки были иные заботы, из деревянного гладкого ящичка извлекалась господская игрушка, покупные часы на четверть часа, и струйка цветного песка тихо перетекала из колбы в колбу. Высокомерную небрежную ревность к коровьей матери, дерзающей лечить подобие Божие, все больше сменяло профессиональное любопытство. Раньше с умением знахарки подбирать травы и составлять сложные смеси доктор сталкивался лишь при дегустации настоек, теперь же он оценил ее искусство по достоинству и, глядя, как работает флегматичная Агнесса, с удивлением замечал в неспешных и полуварварских действиях неграмотной бабы отсветы того же высокого искусства, какому предан был и сам. К слову сказать, нечасто господин Теофраст видел столь быстро заживающие раны и такой тщательный уход. Удивляло его и совершенное отсутствие в Агнессе жалостливости к увечному, свойственной слабому полу. В бытность свою не раз и не два наблюдал он, как прельщает дам боль, переносимая, а паче того когда-то перенесенная мужчиной…. Адель боялась крови и совершенно не могла перевязывать раны. Но гладкая розоватая кожица его старых шрамов так занимала ее…
        Как Агнесса, отказавшаяся от помощников, управлялась с телесными нуждами бесчувственного пациента, доктор мог только догадываться. Больной был чист и обстиран, и в доме не ощущалось запаха гниющей плоти. Смущало то, что ландскнехт не приходил в себя, хотя состояние его не напоминало беспамятство - скорее, то был чудесным образом продленный целебный сон. Порой спящий говорил не пробуждаясь - то быстро и невнятно, так что и не разберешь языка, то по-немецки - коряво, с нездешним выговором, а однажды - высоким голосом отрока, отвечающего затверженный урок, - на фландрском. Доктор, в своих скитаниях волей-неволей освоивший пять языков, помимо прочно вбитой в отрочестве латыни, изумился, поняв, что речь идет о красках. «…Плащ Пресвятой Девы надлежит писать лазурью, что… из в пыль растертых синих камней немалой цены. Но если средства… то употребленная в сочетании с белилами сажа, если, конечно, цвет окружения будет подобран точно, дает подобие блеклой синевы…»
        «Вот ведь, живописец!» - подумал лекарь, рассматривая лежащую поверх одеяла руку солдата - крупную, худую, с искривленным средним пальцем и на треть срезанным мизинцем.
        - Никак услышаны молитвы отца Питера? - усмехнулась Агнесса. - Вечно он охает, что некому алтарь подновить и святой Мартин у него облез совсем, от людей стыдно!
        Теофраст осекся было, но решил, что про живописца сказал вслух, забывшись.
        В пропиленный лаз вальяжно скользнул черный Густав, осмотрел всех топазовыми глазами, басовито мурлыкнул Агнессе. Та расцвела улыбкой и, укрыв спящего, поспешила в сени, где на холоде стояли крынки с молоком.
        Пришел злой февраль, месяц прибыльный для докторов, но тяжелый для болящих. От гнилой лихорадки скончался старый Фридрих, родные и близкие оплакали его, но к доктору никаких претензий не имели. Теофраст в последний раз навестил дом травницы. Раненый давно не нуждался в его заботах, и визит был подиктован причинами щекотливого свойства. Вчера отец Питер, осторожно выбирая слова, попросил его поговорить с пришлым ландскнехтом: нехорошо здоровому мужчине дольше надобного задерживаться у нестарой еще вдовицы. Отец Питер даже готов предоставить солдату кров, пока тот не найдет себе приюта получше.
        - Ханс? - Агнесса держала на отлете руки в мыльной пене. - Утром еще ушел. К отцу Питеру вроде бы, а за вещами, сказал, вечером зайду.
        Стоило бы поблагодарить и откланяться - видно же, занята хозяйка, но Агнесса уже обтерла руки о передник и милости просила пожаловать. Пришлось сбить снег с сапог, повесить в сенях плащ и шляпу, мимодумно жалея чисто выскобленный пол, пройти к печке в синих дельфтских изразцах.
        - Раз уж я добрался до вас, милая Агнесса, так и прикупил бы вашего травничка. Если, конечно, найдется излишек. А пока пост не начался, так и наливки.
        - Вишневка у меня почти вышла, а есть вот настойка на девяти травах с медом и перцем - я такую в первый раз ставила. Она только к Рождеству и созрела как надо. Я сейчас белье развешу и вам на пробу по рюмочке налью, и сливянки еще, а вы уж сами выбирайте, что вам больше по нраву.
        В ожидании обещанных рюмочек доктор занял дубовое кресло, черный наглец Густав потерся шерстяным боком о сапог, перемахнул через подлокотник и развалился на коленях гостя. Теофраст не возражал, даже погладил мощный загривок.
        Раздались голоса, кто-то пришел к знахарке, хлопнула дверь, зашаркали по полу, застучали деревянные подошвы. Густав встрепенулся и пулей слетел на пол. Старая Брюн вошла в комнату, не отряхнув платья от снега, оставляя за собой мокрые грязные следы. Смерила доктора неприязненным взглядом, присела на негнущихся ногах, проскрипела: «Доброго здоровьичка, господин лекарь, приятная встреча!» - и рухнула на низенькую скамеечку у печи кучей сырого темного тряпья. Скинула башмаки, высунула из-под грязной юбки ступни в толстых промокших чулках и впала в блаженное забытье, прижавшись спиною к горячим изразцам. Пока Агнесса во дворе развешивает белье между двумя вишнями, потерпим друг друга, глупо же прямо сейчас вставать и уходить.
        Старуха сидела молча, выкатив почти мужской кадык, крупный крючковатый нос торчал из-под оборок грязного чепца. Лекарь присмотрелся - Брюн спала. Даже всхрапнула, слава богу, а то и не понятно - не преставилась ли? Нос заострился, как у трупа. И кожа желтоватая, восковая. Вот сейчас воск подтает, плоть сольется со лба, со впалых щек, исчезнут губы, и мертвец обернется к Теофрасту, ухмыльнувшись оставшимися редкими и длинными зубами. Ухмыльнется и скажет: «Господин лекарь, вставайте, нужда в вас!»
        Что за дурацкие мысли? Одно ясно: старуха долго не протянет - совсем уже полуистлевшая она, как жива еще…
        - Что, солдатики, ловко вы мамку провели? Под юбками у ведьмы-то тепло? А в огонь не пора? - Дремлющий кадавр поднял голову, и под закрытыми веками Теофраст видит движение зрачков, поворачивающихся к нему, ищущих его по комнате, настигших. Оба глаза, под морщинистой кожей у проклятой ведьмы шевелились оба мертвых глаза!
        Брюн наклонилась к дверце печки, седая прядь выбилась из-под чепца, свесилась с голого черепа, и вдруг старуха заскользила вниз, как бескостная кукла. Теофраст рванулся и подхватил ее, потому что ему показалось: если та полыхнет, из-под оболочки нищей попрошайки полезет что-то ужасное, как библейская железная саранча.
        Старуха дернулась, проснулась и осклабилась:
        - Да вы никак обжиманцы затеяли, господин лекарь? А войдет кто - так я ж девушка незамужняя, жениться придется, - и заперхала, подавившись скабрезным смешком.
        - Вы задремали… - смешавшись пробормотал Теофраст.
        Она взглянула на него единственным слезящимся глазом, еще раз хихикнула и съежилась под шалью. Как можно было испугаться Старой Брюн?
        Потом он часто просыпался по ночам от душного ознобного страха. Во сне мерзкая ведьма заглядывала ему в лицо, кокетливо прикрываясь растопыренными пальцами, а под ее вонючим тряпьем лязгала ржавая кираса с острым килем. И неумолимые глаза старухи прожигали его насквозь.
        А наяву Брюн почти и не встречалась. То ли избегала лекаря, то ли слишком слаба была, чтоб тащиться за подаянием через весь Мартенбург. Но в апреле Теофраст увидел ее на площади: под лучами яркого весеннего солнышка старуха сидела, оседлав конскую поилку и залихватски подоткнув подол. Рядом стоял Ханс и что-то быстро зарисовывал на дощечке. Доктор подошел посмотреть. Из путаницы темно-серых штрихов возникал андрогинный пьяный труп на хохочущем коне. Особенно ужасал пронзительный, ищущий взгляд Войны сквозь ветхие, плотно сомкнутые веки.
        Ханс, не отрываясь от работы, поклонился доктору и сбивчиво объяснил, что видел у патера «Трех всадников» прославленного мейстера Альбрехта. Нимало не тщится повторить, но хочет написать сам… Смотрите, господин Теофраст, смотрите, не правда ль, эта женщина есть страшная, как война?
        Теофраст еще раз взглянул на сумасшедшую старуху, в непристойной позе раскорячившуюся на каменном корыте, и вновь отметил, что Брюн вряд ли протянет хоть год. Осиротеют городские кошки.
        - А ты кому пишешь эту картину? Неужто просто для себя? Ах нет… Ну так продай мне. Хочешь задаток? Но прошу, пиши поскорее. Уж больно натура хороша.
        Теофраст шел домой и прикидывал, где бы ее можно было повесить. И гвоздь вбить покрепче. Теперь точно не вырвется.
        Фрау Брюн
        - Кити-кити-кити… Ну сюда, твари неблагодарные! Не обижу, не пну, сами знаете. Вы только посмотрите, что у меня в мешке, а? Тресочка, жирная, нежная, как рыбка в райских прудах. Кухарка старого попа готовила, пухлые ручки пачкала. В соусе, молочный соус через сито протерт, три рыбки в корзине было, я две съела, и то хвостики вам, все вам. А эта - целиком. Да понюхайте хоть. Это ж не сушеная треска, не соленая! Свежатинка, последнего улова. Мазилка, при церкви прижился, вот уж чисто треска. Селедка белесая. В кирасе-то, может, на человека был похож. А так - шалишь, селедка - она селедка и есть. И на что попу занадобился хоть? Для мальчика староват, да и не похоже: постный поп, вишневкой еще грешит, а ничем больше - ни-ни. Я попов видала. Всяких видала. Попы есть, им с бабами грешно, зазорно, а с мальчиками нет. Да он-то не мальчик, поди, все тридцать орясине стукнуло. Намедни стою на площади, подходит: «Не согласитесь ли, уважаемая, сюда присесть, я-де вас рисовать стану». Усадил враскоряку и давай угольком шаркать. Пошаркал-пошаркал, не показал ничего, пять грошей дал за мою красу. На лошадиной-то
поилке за пять грошей так посидела.
        Зверя-дракона с меня намалюет. Для блуди Вавилонской я давно не гожа.
        На вишневку-то поп поскупился. Весна, а тепла все нет, старухе кости греть надо, да бутылка-то плевая, смех - не бутылка. А к зиме, глядишь, травника отжалеет, травник от простуды хорош. Травник лекарь делает - не зелье, огонь.
        Лекарь вот тоже. Уважительный господинчик… Пус-пус-пус… Ну, чего ждете? Рыба не по нраву? А мясо завтра, завтра будет, вот к лекарю схожу, и будет вам мясо. Кто еще о вас позаботится, кроме старой… старой?.. Брюн, во как! «Почтенная фрау Брюн», говорит. Это я почтенная. Дверь откроет и голову наклонит так учтиво - волоса встряхнутся, по плечам рассыпятся, курчавые и длинные, что у девки. Колечко в ухе, дорогое, где добыл-то? Небось, когда служил, стриг плотно или баба была, чтоб чесала, а то вшам в такой волосне рай. В столовую не пустит, да мы не гордые, мы и на кухне. Зато похлебка мясная - с каплуном или с требухой, а по зиме так с солониной. А постной-то не бывает: конечно, лекарь когда хочешь себе слабое здоровье пропишет, а поп по дружбе и порося рыбой объявит. Куски смачные, жирные - половину в мешок, в мешок, вот как. О вас, твари, забочусь. А потом рагу, а в нем колбаски кровяные - в мешок. А пиво - мне, куда вам пиво? А как к двери проводит, еще пару медяков сунет. Я на них мясной обрези куплю - в мешок. Жрите, киски! Кити-кити-кити…
        А от Агнессы я вам белой колбаски припасу. Она меня никак не зовет. Нечего ей меня звать. «Проходите, - говорит, - еда на столе». Говорит, а сама морду толстую на сторону воротит. Я в дверь - кот ее из двери. И не боится, паскуда, а манерный - нагло так пройдет, впритирку, а на подол, паскуда, всякий раз хвостом тряхнет. Пометил, значит, яйца, значит, есть. Ну ничего, тряси мудями своими, тряси, твоей же хозяйке стирать. Как покормит, узелок вынесет: я вам постирала.
        Когда в узелке и правда мое постирано. Иной раз свое старье сует: юбка вот нижняя у меня сейчас хорошего полотна, чулки толстой шерсти, деревня, а теплые. А платье ее болтается, как на пугале. Сукно хорошее, и ростом мы с ней вровень. Корова и есть. У нее в кухню лохань вытащена, вода нагрета и мочалка распарена. Полынная, от вшей хорошо. Меня моет, хоть и брезгует. Грязное унесет, чистое даст. У нее еда-то всякая - что принесут, за то и спасибо. Знахарке все тащут. Лепешки вот с медом, небось и муку, и масло, и мед - все принесли. Знай пеки да намазывай. Лепешки съем, а колбасу - в мешок. И пирог с мясом, и яйцо вареное - в мешок.
        И ведь не по доброте: в глаза не смотрит, и вижу - брезгует. Не вшами моими, не грязью - что, знахарка грязи не видала? Мной брезгует. Или обет какой дала? Поп, что ли, приказал? А то вот еще думаю… а ну как доча она мне? Тяжелой я вроде ходила, и не раз, а рожала ли - не помню. Цветочки есть такие мелкие, желтые - чтоб не понести, еще корешки есть - травить, спорынья тож. А уж если совсем дура, не позаботилась - тут лекаря спрашивай или по брюху колоти. Спрыгнуть еще откуда можно. Зимой под монастырем стояли лагерем. Бабы все туда бегали, со стены сигать. Святые стены грех скинуть помогут. За три деревни бегали. Наши-то каждый подол задирали, а эти потом и бегали. Как ночь, так и тащатся - охают, крестятся да сигают где пониже. Умора. Да нет, не доча. У нее лицо коровье и стать кобылья. А я девка что надо была. Помню, красное платье мне досталось, богатое: лиф как пламя, юбка - утрехтского бархата. Золотом расшито все сверху донизу, гранатовые яблоки золотом вышиты. Красота - залюбуешься, графине впору. А может, и было впору, пока кто не снял. Мы тогда сами что графья ходили. Многие мне его
задирали, и сзади, и спереди. И на земле, и на телеге, и на поилке лошадиной тоже. Потом подол обтрепался совсем, нитки полезли. Тележка моя в грязище завязла - а тащи. Подтыкала его, подтыкала, сзади по земле волочится - все оттаптывают, нарочно сапожищем один наступил, паскуда, юбка нижняя по грязи полощет, пропасть совсем… Куда дела потом?.. Пес с ним, с платьем. Богатое было.
        Глаза вот нет. А как выбили - тоже не помню. Но не городские, нет. Детишки тут добренькие - ни камнем, ни палкой не кинут. Фрау Война зовут. А кто из них эту войну видел? Тихий городок, хороший - штурма, поди, лет тридцать не нюхали, а то и все пятьдесят, как заговоренные. Ничего, как припрет - понюхают. А кто обо всех позаботился? Я обо всех позаботилась - старая тетка Брюн. Лекарь так зовет. Уважительный господинчик.
        Кити-кити-кити… Ну уйду, сейчас уйду. Уже ушла совсем, жрите, прорвы. Киска должна быть жирной. Давай-давай, брюхатая, корми пузо. Сколько их у тебя там, пять, шесть? Ничего, я и об этих позабочусь. Плодитесь, кисочки, пока можно.
        - Фрау Война! - Румяная девочка в вязаном чепце, теплом шерстяном платье и суконной пелерине похожа на сытого ангелочка. - А вы очень любите кошечек?
        - Кошечек? - Городская сумасшедшая отрывается от копания в своем бездонном мешке. - Нет… не слишком, но когда припрет, не до разносолов. Запомни, деточка, когда кругом война, киска должна быть жирной.
        Густав, кот
        Ледяная черепица обжигает подушечки лап. Два прыжка - и, перемахнув от треугольного чердачного окошка к коньку крыши, Густав садится, обвив себя хвостом, и спокойно осматривает вечерний Мартенбург.
        Предзимье затянулось. Серое сумрачное небо нависло над крышами, ржавый флажок флюгера охает и скрежещет над головой, по улице торопливо проходят крохотные человечки. В окнах мелькают неясные силуэты: люди ужинают, нежничают, подходят закрыть ставни, из труб кое-где поднимается дым. Пахнет холодом, съестным и обжитым. Густав жмурится и зевает. Все спокойно.
        Вчера к ним опять приходила Война. Все кошки Мартенбурга боятся ее до дрожи, ни одна не смеет приблизиться. Густав отлично знает ее запах, ее старую дряблую плоть, которая не скрывает железной нечеловеческой вони. Так уж надо, чтобы она жила здесь, под бдительным присмотром медных кошачьих глаз. Малыши плачут, когда встречают ее, опрометью бросаются прочь, забиваются под бревна и прижимают ушки. От ее еды разит железом и смертью. Вон она ковыляет на площадь, красная юбка в сумерках кажется бурой, сегодня ее принимает лекарь.
        Из ниоткуда возникает серая тощая тень. Каспар, не иначе. Каспар отшельник и монах, он ни разу не спел «веселую песню» и не посещает ни одной девки, но с ним хорошо молчать. Он деликатно скользит по крыше и пристраивается чуть ниже Густава. Часы на ратуше размеренно отбивают четверть. Хозяин Каспара еще полчаса проведет среди пыли и старой кожи, шуршащих бумаг и кисло пахнущих чернил. Еще полчаса ни одна живая душа и не подумает, куда это запропастился тощий тихоня, похожий на клок серого тумана, единственный в городе кот, безропотно носящий ошейник. Густав помнит, как Каспар впервые появился под флюгером, скромно занял место внизу, сразу уступив черному коту Агнессы. Густав помнит, как они вместе навестили архив ратуши, единственный раз, когда молчальник Каспар, скрепя сердце и нервно облизываясь, согласился принять его помощь. В одиночку там и вправду делать было бы нечего, а вдвоем они славно потрудились, спасая старые книга.
        Среди прочих Каспар держится на отшибе, скромником, городские, особенно из молодых, его и за кота не считают, даже дурак Мартин, бургомистров приемыш, попробовал было задирать перед ним нос - дескать, что это за зверек, в петле с бляхой, как служивая болонка! Но Каспару, похоже, наплевать и на Мартина, и на блохастый молодняк, и на девок, презрительно водящих хвостами в его сторону. Впрочем, Каспар не ходит на собрания, ну разве только на самые важные, куда Густав лично его приглашает. Часы бьют половину.
        - Тебе пора, - говорит черный.
        - Спасибо, я помню, - беззвучно улыбается серый и исчезает в треугольнике чердачного окна, верный фамилиар Иеронима Хабитуса.
        Густав встречает ночь. Луна еле пробивается сквозь тучи, холодный ветер теребит заржавленный флажок на кованой спице, окна исчезают в темноте. Дольше других горит свеча у священника, но вот и она мигнула и погасла. Из низкой брюхатой тучи скользнули первые снежинки, потом еще и еще, снежинок все больше, они слипаются в большие хлопья и надают на застывшую грязь, схваченную ночным морозцем, на крыши, на черную спину Густава; на засыпающий Мартенбург опускается белый неплотный покров. Завтра все растает, но это значит, что зима уже пожаловала в город и берет его под свое суровое покровительство. Густав не против, он выгибает спину и в те же два прыжка оказывается на чердаке, среди старой рухляди и мышиных погадок. Чужая серая мышь бросается с перепугу ему под ноги, но Густаву нет до нее никакого дела. Пусть себе живет да не заглядывает ни к Агнессе, ни к Хабитусу. Не пристало черному Густаву, архипастырю мартенбургских котов, истреблять глупое мышье племя везде, где встретит, без вины и подчистую.
        Улицы засыпаны мокрым снегом, на белесом снежном полотне тянется кое-где черная цепочка аккуратных следов. Густав поспешает вдоль стен, по самому краешку, стараясь не ступать на свежий снег: что зря лапы студить. Дома хорошо: молоко в плошке подернулось тонкой заветрившейся шкуркой сливок, ласково потрескивает натопленная печь, Агнесса дровами не обижена: крестьяне возят ей по зиме вволю, в благодарность за лечение и добрые советы. Сама хозяйка, простоволосая, в длинной льняной рубахе, готовится отойти ко сну, чешет светлые с проседью косы, повторяет молитву на сон грядущий, ждет своего Густава. А Густав и сам бы душевно рад привалиться под теплый мягкий бок городской травницы, разнежиться и мурлыкнуть, но служба есть служба. С незапамятных времен так уж повелось: раз в месяц, при круглой луне Густав обходит весь город, по кругу.
        Улица за улицей, тропинка за тропинкой, пустой, как вымерший, зимний причал - река вот-вот станет, снег накрыл перевернутые лодки, бочки, кучи отбросов, доски и старые щепастые прилавки там, где с утра шумит рыбный базар, окна в «Веселом рыбаре» плотно завешены тяжелыми ставнями. Зима наступает, да и времена не те, чтобы допоздна веселиться. Брехливые бродячие псы возле харчевни, вскочившие было с ворчанием, узнают черного кота и молча сворачиваются теплыми клубками у стены, спать. Густав бежит мимо. Грязный Речной переулок опрятен и свеж, снег засыпал и убелил его убожество; а вот улица, на которой живет пекарь, чуть свет поплывет из его дома сытный горячий запах, к окошку потянутся служанки с корзинами за хлебом, за калачами и маленькими круглыми булочками. Свет фонаря мажет по стенам, это ночной сторож идет по улице, у него свой обход, у Густава свой, дальше, дальше. Небольшой дом с нарядными белыми ставенками, сквозь вырезы-сердечки льется золотистый свет. Здесь живет фрау Вильма, ночью она ходит по дому, не может уснуть, что-то ищет, бормочет, шепчется сама с собой. Марта жила у нее прошлой
зимой, но не выдержала, ушла. Очень уж там беспокойно: что ни ночь - старуха мечется по комнатам, словно у нее детенышей отобрали. В городе об этом не знают, разве только Агнесса: однажды старуха к ней приходила с дочкой, плакала. Чем дело кончилось, Густав не знает, больше фрау Вильма у них не появлялась. Черная тень скользит по улицам, цепочка крупных кошачьих следов опоясывает спящий город.
        Фрау Вильма толкается в двери, трогает оконный переплет, Марта говорила, что при этом не то плачет она, не то поет тихонечко, и не поет - скулит. Днем она сухая, чинная, плетет бесконечное кружево, вон сколько у ней сколков на твердых подушечках, вон как свисают моточки ниток, и барабанчик, на который накручивается готовая лента, не пустеет. Дочка ее уехала и о матери словно забыла - что есть старуха, что нет ее. Старательная женщина фрау Вильма и строгая, только плачет и плачет в церкви, а потом поворачивается и вон идет, а ночью ищет свою дочку по дому, оттого ни одна кошка с ней ужиться не сможет никогда. С ней и из горожан мало кто дружится, а вернее сказать - никто. Муж ее, рыбак, в родном Мартенбурге невесты по сердцу не нашел, издалека привез себе супругу - золотые руки, золотое сердце. Агнесса грешный плод вытравлять не взялась, никогда к такому не касалась. Не беда, нашлись и другие доброхоты, пока не видно и разговоры не пошли; а потом дочь фрау Вильмы поступила куда-то далеко в услужение, и вскоре старуха начала свои ночные поиски. А вот за этим окном спят, и за тем - ставни так покойно
затворены. В кадке у дома заснеженные кусты, подвязаны, укутаны ветхой мешковиной, - весной выстрелят зеленые почки, а к маю набухнут первые розы. Вдоль кадки Густав пробегает мелкой побежкой: после кустов остается добрых три четверти дороги.
        Вот здесь, у складов, три года назад Густав сошел с дороги, потому что рядом с тропкой заметил крысу. Вялая и одутловатая, она моталась из стороны в сторону и силилась удрать, потом вдруг вставала на задние лапы и вспрыгивала вверх и вбок. Сражаться с ней вряд ли бы пришлось - время ее было на исходе, издохла б и сама. Но проклятая тварь неудержимо, с тупым упорством рвалась в город, за цепочку кошачьих следов, и все блохи на ней уже ждали, когда можно будет покинуть окостеневший крысиный труп и перепрыгнуть дальше. Густав бил ее лапой, стараясь не забыться, не вонзить зубы в тварь, он отшвыривал ее от города так далеко, как только мог, и наконец отбросил вон, перед тем обильно пометив, чтоб никому из его народа и в голову не пришло сдуру польститься на поганое стерво. Он тогда закончил обход и пролежал в тайном своем укрытии целых десять дней, не выходя наружу и почти не вылизываясь, не усмотренный никем, кроме серого Каспара. Агнесса стыдила его потом, но он только жмурился и шевелил усами… Долгое это дело - вести череду шагов, обходя город, пока следы аккуратно не замкнутся в кольцо и последний
шаг не сольется с первым.
        На исходе ночи Густав протискивается в кошачий лаз, выпиленный в двери. На теплой кухне долго приводит себя в порядок, моет черную блестящую шерсть, ужинает молоком, потом, потоптавшись, вспрыгивает на строгую деревенскую кровать. Агнесса спит, положив крепкие руки под щеку, чуть надув губы, как девочка. Густав щурит желтые глаза, сворачивается плотным клубком и погружается в глубокий безмятежный сон.
        Ханс
        - Парча, ну просто парча, вот руками - дерюга, а глазами - парча! - Отец Питер уже третий раз то подходил к наброшенному на кресло облачению второго волхва, то отбегал, всплескивал руками и головой крутил. - Ты же плут, чародей какой, Ханс, добрый обманщик! И как же это сделано?
        - Ничего нет особенного, отец Питер. Я вырезал узор из старый пергамент и через вырезы… дыры… вытер одежду… такая смесь… желтая темпера на клею. Потом уже кистью я сделать вышивку, и якобы тут есть блик. Агнесса принесла бусы, хорошие, много. Пришить вот тут по вороту и вниз. А пояс будет настоящий, золотой - шить канителью, я знаю как, это недорого, мне уже обещали. Для третьего волхва платье из белый холст, с кистями на рукавах. Так, как на одной картине великого Иеронимуса Босха. Еще белым шнуром рисунок, девушки сделают, и еще московитский жемчуг, это дал Отто.
        - Боже мой, жемчуг - это же, верно, очень дорого?
        - Дорого, но нет очень. Это речной жемчуг. Он мелкий, неправильный. Говорят, в Московии его премного.
        Праздник приближается, набирает великолепие, загодя сияет дареными и одолженными сокровищами. Агнесса пожертвовала бусы, те самые, что ей вдова отдала за корову. Кроме жемчуга, щедрый господин Бейль посулил горсть бусин из богемского стекла - они граненые и переливаются, как драгоценные камни. Ханс уже нацелился украсить ими ларец и чашу, великие дары царей с Востока.
        - А звезда? - вздохнул отец Питер. - Что у нас со звездой будет? Позолота с нее совсем облезла, я боюсь, если снег повалит - никто нашу звездочку и не увидит.
        - Нет бойтесь. Дерево у нее без вреда, я проверил, а фальш-золото… позолоту, да… можно заново. А еще те бусы Отто пустить не на ларец, я тоже думаю, а вот так, по лучам звезды, да? О! Тогда они будут играть от любого света, даже от свеча.
        - Но вот я все сомневаюсь - не напугаем ли мы третьим волхвом? Все-таки черный человек… Может быть, черными будут только слуги?
        - Это уж как вы, отче, велеть. Но я лично сам видел не один раз мистерии, где волхв был весь черный и никто нет был испуган, и есть еще - все знают, что это Ференц. А черное лицо и белая одежда, богатое платье - это очень хорошо, это красиво. Вот только надо будет перчатки, а то все белое будет захватанный, это есть потешно для всех. Я думаю, на голову надо шапку или тюрбан, потому что у черных людей их волосы короткие и такие… как овечина… овчина. И еще я так подумал: первый волхв едет на осле, второй и третий - на конях, почему не сделать еще дивного зверя, дважды горбатого, - на таких ездят в Аравии, я знать. Он будет нести поклажа, очень потешно тоже. Голова его, я нарисовать, ее надо вырезать из дерева, обтянуть старая кожа, раскрасить, а тело можно сшить как попона из овчин… две старых шкур. Два человека влезть внутрь, а две их головы будут как бы два горба, мы сделать в шкурах дыры для смотреть и дышать. Это есть очень смешной трюк, все радоваться…
        Ханс тараторил без умолку, махал руками, набрасывал на два кулака покрывало Девы, показывая, как будут торчать горбы диковинного аравийского зверя Верблюда, как чудесно преобразят граненые бусы пожухлую и страшноватую звезду, какое роскошное действо можно будет устроить. И это наш голландец, который два слова подряд обронит - считай, речь сказал! Отец Питер диву бы давался, но повальное сумасшествие овладело всем городом без исключения, и имя ему было - Большая Рождественская мистерия. Хор ангелов уже дважды собирался, чтоб разучить хвалебные песни, а до Адвента еще неделя. Когда стало понятно, что в Мартенбурге есть свой собственный пусть и скромный, да живописец, готовый взяться за хлопоты и треволнения постановки, добрые горожане как с цепи сорвались. Девицы засели за иголки, простегивают крылья ангелу-вестнику, разукрашивают плащ Иосифа и себе измысливают обновки. Цех хорохорится перед цехом, сосед перед соседом, а чем ближе к великому дню, тем жарче будут пылать страсти вокруг! И поди еще управься с ними со всеми!
        - Ох, Ханс, что-то заигрался я с тобой, да так, что, боюсь, расстригут меня, как одного лотарингского каноника. Он тоже уж слишком увлекался мистериями.
        - А… разве не вы сами будете царь Каспар?
        - Что ты, сын мой, куда мне лицедействовать? - рассмеялся отец Питер. - Наступлю на мантию да и бухнусь Деве Марии прямо на колени! - Но простодушный Ханс все стоял с вытянутым лицом: интересно, знай этот чудак с самого начала, что первым волхвом будет Отто, стал бы он с таким тщанием превращать древний упелянд в златотканую мантию? - Шорник Готлиб мне спасибо не скажет, если я его среднюю дочку придавлю, да и мне хорошего мало: я ж ее крестил, а к весне хочу и обвенчать.
        С нашим, между прочим, младшим волхвом. Колени-то у нее выдержат, не столько во мне веса, но можно же младенчика напугать, а я ведь и его крестил. Это ее племянничек, ее сестры младшенький. А если весной повенчаю, то, может, на следующее Рождество уже ее сыночка в ясли положим. Правда, боюсь, если не повенчаем, младенчик все одно будет: у Готлиба дочери такие - влюбчивые, упрямые. А судя по старшей, и плодовитые. Так что со свадьбой лучше не тянуть. Да и мне со стороны виднее будет - какая раскрасавица у нас Мария, какой гордый Ференц-эфиоп и как твой дивный зверь Верблюд в шкуре запутается. Но ты и не думай даже: если он навзничь грохнется, все еще больше обрадуются.
        Наступил Адвент. Перед дверью церкви в цветном фонаре с утра горела толстая свеча - и такие же маленькие фонарики плыли по улицам, это благочестивые горожане спешили на ранние мессы. На третье воскресенье выпал снег, отец Питер в древнем розовом орнате кропил прихожан водой, чтобы были чисты и белее снега, хор пел «Laetare», и Ханс, готовя Дары к Пресуществлению, никак не мог унять дрожь в коленках: скоро, совсем скоро, и ведь не готово толком ничего. Еще бы месяц-другой - да где ж их взять!
        На площади перед ратушей собирались парни, прикидывали, обсуждали, где поставить вертеп, как сколотить его, чтобы все влезли. Шутка ли - и Семейство, и волхвы, и слуги, да еще вола с ослом туда же пихать. Особенно кипятился Лотарь, подмастерье бондаря, - он непременно хотел тоже постоять в вертепе во время представления, хоть одной ногой, хоть на минуточку. Лотарю с братом досталась на двоих роль верблюда. Днями напролет господин городской живописец метался между сараем, где строились и расписывались декорации, закуточком в доме отца Питера, где хранились костюмы и утварь, домом Отто, куда собирались актеры повторять роли. Каждый вечер выяснялось, что кто-то забыл свои слова или время выхода, у кого-то от волнения приключилась желудочная хворь, а буйный Лотарь со товарищи отколотил каких-то чрезмерно любопытных подмастерьев, пытавшихся подглядеть в щелку между ставнями. Вообще все шло совсем не так, как представлялось в мечтаньях новоиспеченному мастеру мистерий. По ночам Ханс падал на постель и засыпал как убитый, чтобы проснуться с петухами и вновь кричать, горячиться, подмалевывать то дворец
Ирода, то ангельские крылья, договариваться об очередности шествия, разбирать жалобы горожан, отвечать на тысячи вопросов, врать на ходу, от усталости насилу подбирая немецкие слова. Отец Питер уж и рукой на все махнул и сам прибирался в церкви, пока не пришли девицы и благочестивые вдовы, чтобы вымыть храм, отскрести от сала подсвечники и облачить Богоматерь в пышное рождественское одеяние. Рождество прошло, прозвенело, просияло - и наконец настало Богоявление.
        Утром великого дня господин городской живописец проснулся почти в лихорадке. Отец Питер лично обещал ему молитвенную помощь и силком заставил проглотить хоть что-нибудь, после чего отпустил с миром, и Ханс нырнул в бурлящий водоворот городской мистерии. Костюмы были заблаговременно осмотрены накануне, актеры при примерке веселились, как малые дети, шуткам и прибауткам конца не было. Теперь же всю веселую компанию охватил панический ужас, а волхв Бальтазар шепотом признался, что позабыл слова. Но деваться было некуда: город ждал. На мессе благословили всех горожан, кто своим талантом и щедростью помогает прославить Спасителя, и отец Питер особо отметил музыкантов-ангелов и актеров, заверив, что ангелы и святые, которых они будут изображать в мистерии, не оставят их без своей помощи ни во время представления, ни во весь будущий год. Лотарь с братцем приуныли, зато юная дочка Готлиба зарделась и расцвела, уверенная в особом покровительстве Приснодевы. Ханс все время до представления был как в тумане, что-то объяснял, кого-то успокаивал, орал в чье-то красное лицо, расставлял музыкантов и певчих,
наряженных в белые ангельские балахоны, потом повалил снег. Площадь оказалась битком набита народом - горожане терпеливо ждали, когда грянет колокол, отмечая начало мистерии. И наконец грохнули барабаны, заиграли дудочки, и под легкий звон колокольчиков на помост выбрался белоснежный златокудрый Архангел с огромными толстыми крыльями за спиной. Он повернулся лицом к публике, развел руками и начал:
        Благая весть! Благая весть!
        Рождается Спаситель днесь,
        Ликуйте, горы и леса,
        Пылайте славой, небеса…
        - Громче, дерьма мешок! Громче! - шипел Ханс в бессильной ярости. - Ты же есть ангел, не драная дохлая селедка!
        Ангел вздрогнул от неожиданности и заорал во все горло:
        Мы издалека к вам пришли
        И весть благую принесли.
        И не судите строго нас,
        Коль будет беден наш рассказ.
        Публика разразилась одобрительными криками, хлопками, свистками, музыканты заиграли «К Деве ангел снизошел», а в это время за занавесом толкались актеры, занимая свои места. Сыпал мелкий легкий снег, музыка вилась над площадью, горожане прихлопывали в такт и глазели на колыхания мешковины, размалеванной облаками и зелено-золотыми райскими кущами. На занавес Ханс много времени не тратил: и так сойдет. Раздались изумленные и радостные крики, возня, оживление - это с трех сторон через площадь шли три царя: белобородый старец, молодой мавр и муж из страны восточной. Юный ангелочек высоко вознес разукрашенную бусами и переливающуюся звезду, вслед за ним цари взошли на помост и встали в ряд, как объяснял им Ханс, чтобы люди вдосталь могли налюбоваться роскошеством и пышностью их одежд. У помоста, приплясывая от нетерпения, стоял сказочный зверь Верблюд и слуги с двумя огромными мешками и пальмовыми листьями - олицетворение несметного богатства Востока.
        Музыка смолкла, и белобородый Каспар громко возгласил:
        Мы, три царя, пришли сюда.
        Нас привела сия звезда.
        Она сияла и блестела,
        Как будто нам сказать хотела,
        Чтоб мы, не тратя время зря,
        Пришли на рождество Царя.
        Архангел, глядя на толпу и честно стоя к царям вполоборота, вопросил их громким голосом:
        Теперь скажите поскорей,
        Что за дары Царю Царей
        Вы привезли издалека?
        Бальтазар сопел, молчал и топтался на помосте. Ханс готов был рвать на себе волосы от отчаяния, но тут смышленый Мельхиор шагнул вперед и, поклонившись, выпалил вместо собрата-мага:
        От нашей сказочной земли
        Мы три подарка принесли!
        - Да! Точно! - перебил Мельхиора счастливый Бальтазар. - Так и есть!
        От нашей сказочной земли
        Мы три подарка принесли!
        Я Бальтазар, я черен ликом.
        Я золото принес Владыке! -
        и для убедительности высоко поднял над головой мешочек с монетами.
        Далее все шло как по маслу. Ангелочек-певчий, стоя на самом верху шаткой конструкции, затянутой тряпкой со звездами и означавшей небеса, затянул «Gloria in exelsis», все подхватили, занавес раскрылся, и Мартенбург ахнул: перед ним на троне, прямая, чуть разрумянившаяся, с печальным и торжественным видом сидела Пресвятая Дева. Два ангелочка поддерживали ее широкое одеяние синего бархата. В центре композиции в высоких яслях на свежей золотой соломе, тепло укутанный, спал Младенец, и Иосиф Обручник с белой лилией в руках защищал Его сон. Весь город толпился на площади, молча и благоговейно созерцая эту сцену, и Ханс, ученик живописца, бывший ландскнехт, а теперь служка при церкви и сирота в чужой стране, вдруг понял, сколь щедр к нему был Господь, когда провел его сюда сквозь губительную метель из ледяных перьев.
        Потом пришли пастухи - ангелы спросили их: кого вы ищете в яслях? Они ответили: Господа Христа.
        После занавес закрыли, и Архангел поведал, как царь Ирод, чтоб Христа убить, велел всех деток погубить, но Йозефу приснился сон, чтобы бежал в Египет он. Из-за помоста вышла Мария с младенцем, святой Иосиф посадил ее на ослика, и Святое Семейство покинуло Вифлеем. Вокруг помоста с песнею «Вот звезда сияет» прошли дети Рахили, на них внезапно бросились злые воины Ирода с громадными ножами, мертвые дети упали на снег. Архангел поднял их одного за другим - и увел за собой. Тем временем за занавесом приготовили последнюю перемену декораций: убрали ясли, вокруг трона встали ангелы с колокольцами, треугольниками и тамбуринами, за троном - три царя-волхва и Иосиф, сбоку уместился диковинный Верблюд и музыканты. На трон воссела Приснодева, держа на руках Сына, и началось шествие. Проходили цеха, мастерские, все кланялись, юная Дева в высокой звездной короне, замерзшая, но сияющая, с улыбкой кивала им со своего резного трона. Ханс сидел за темно-синим звездным небом, а мимо него тянулся целый город, и музыканты играли без остановки - как только хватало сил и дыхания? Скрипели шаги, гомонили люди,
вскрикивали в изумлении дети, ухал барабан, рассыпались руладами флейты. Вот прошел господин Теофраст, в черном с ног до головы, даже ландскнехтский его берет черный. Ханс вздохнул опечаленно: уж как одеться - это каждый сам выбирает, но неужто нельзя было сдержать свое вольнодумство ради святого Рождества? Ведь праздник же - а он ворона черней. Теофраст заметил Ханса, кивнул ему как другу, сцепил руки и встряхнул ими перед грудью в знак полного и безоговорочного одобрения действа. Когда шествие кончилось, все актеры - и загубленные дети, и злые воины, и слуга, и пастухи - вышли и встали перед помостом на поклон. И тут почтенный Каспар недоуменно спросил: «А Ханс-то наш где?» Ханс в это время давал себе два обещания: первое - непременно напиться этим вечером, да так, чтобы свалиться под стол и ни о чем не помнить! И второе - никаких больше мистерий, уж дудки, уж ни за что! Святой Иосиф метнулся за занавеску - растерянного и растрепанного Ханса вытащили на помост, и город разразился криками и рукоплесканиями в честь господина городского живописца, устроителя славной мистерии.
        Ангел уснул, распластав крылья по закопченной стене. Отвязанная борода Каспара мокла в пивной луже, Мельхиор, в съехавшем набок тюрбане, пил на спор с Иосифом. Одеяние третьего волхва безнадежно погибло. Отличная шерстяная ткань, уложенный хитрыми узорами витой шнур, великолепие струящихся кистей - все это богатство было забрызгано грязью, залито вином и перемазано углем. Если после первой кружки молодой бондарь еще помнил про свое эфиопство, то третья напрочь вышибла все из головы. Краска размазалась вокруг рта, на щеке и на лбу - Ференц то и дело вытирал рукавом потное лицо, добавляя новые черные полосы.
        - Голландец, эй, Голландец, что же ты сидишь с пустой кружкой? Эй, пива нашему Голландцу, и пусть до самой Вены все завидуют: у них небось нет такого художника!
        - Вы, ваше эфиопское величество, молоды еще командовать. - Трактирщик по большой дуге обогнул развеселившегося волхва. - И без ваших приказов понимаем, кому еще налить, а кому уже довольно. И за чей счет налить, тоже понимаем. Пейте, господин живописец, сколько душе угодно - вам все бесплатно. А хотите не пива, а вина, к примеру? Рейнское у меня уж очень хорошее, И вот я вам еще скажу, очень бы хотелось заказать у вас картину. Можно и в новом стиле, а лучше бы в старом. То есть две картины: я и супруга. А про оплату бы договорились. Скажем, столоваться у меня хоть год могли бы.
        - Я конечно. Я подумаю, и завтра, конечно…
        Трактир, кажется, превратился в корабль на средней волне и качался, не давая встать. В винном бокале дрожал и дробился свет свечи, и Ханс начал искать у пояса блокнот - так важно показалось зарисовать и бокал, и оплывающую свечу, и оловянную тарелку с сыром.
        - Ты, Ханс, теперь наш, - хлопнул его по плечу Михель. - И даже не думай про свой Брабант. Чего тебе в этом Брабанте делать? Там небось живописцев на дюжину десять и не протолкнешься, а у нас ты один. А надумаешь удрать - так мы тебя женим. Хорошую девку найдем, цепкую, чтобы не сбежал. Не хочешь девку, так и вдову отыщем - крепкую, с хозяйством. Или… - Тут иерихонская труба его голоса ослабла. - Или она сама тебя найдет.
        В дверях стояла Агнесса, и, повинуясь исходящему от нее покою, весь трактир присмирел, качка утихла.
        По пути к Хансу она подобрала со столов короны старшего и младшего волхвов, надела на руку, как огромные браслеты. Третью походя сняла с головы брата:
        - Поцарствовал - и будет с тебя. И чашу давай, пока в нее кто чего непотребного не сделал. Я вот что думаю, господин городской живописец, прибрать бы это все. А то будете потом свои труды по канавам собирать. Вон ангел наш уже так напраздновался, что и со звездой до дому не дойдет. Крылья снимай давай, - подергала она за плечо ангела. - Все стены ими уже обтер.
        Морозный воздух обжег, но не отрезвил. Ханс пошатнулся, оперся на древко звезды. Агнесса придержала его за локоть рукой, унизанной коронами. Другой рукой она прижимала к груди ларец и чашу, под мышкой устроились стеганые ангельские крылья.
        - Если заранее подумать, - сказала она, - так можно прямо сейчас перья собирать. Так и объявим: мол, кто гуся режет - хоть по десять перьев пусть тебе несут. А потом можно пришить будет. Или еще как. Но чтобы уж наш ангел самый красивый был. Ключи-то от ризницы у тебя есть? Отца Питера сейчас будить негоже - тихонько откроем, тихонько занесем. А потом уж лучше ко мне иди - куда тебе такому при церкви ночевать. Что головой мотаешь? Что говорить будут? Поговорят и перестанут. Ну как пойдешь ты ночью по храму бродить, так еще неведомо чего набродишь, а прибирать с утра кому?
        - С меня сейчас можно писать блудного сына во хмелю, - сказал он непослушными губами.
        - Блудного сына в трактире сейчас с кого хочешь писать можно. А с некоторых даже и Ноя упившегося. Да вот только господин художник шибко пьян, кисти не удержит. И не мое дело господину живописцу советовать, но пить помногу ему не надо. У нас тут Ноев и без него довольно.
        Ханс посмотрел на нее с радостной и робкой улыбкой. Надо было сказать ей, Агнессе с крыльями, что-то очень хорошее, она поймет… Да вот это!
        - Когда я был маленьким, в Брабанте представляли мистерию про потоп. Там был ковчег, и Ной, и сыновья его. Волны являли синим полотном. Голубей пускали из клетки, они летели… - У нас небось такое не представишь. Корабль целый строить - это ж кто возьмется… А Ференцу я завтра все выскажу. Нет чтобы сначала ризу снять, а потом набираться. Ничего, если не отойдет - покрасим луковой шелухой. Не сумел ходить в белых, пусть в красных представляет.
        В тепле ее дома ноги отказали Хансу, и он мешком сидел в кресле, пока Агнесса доставала из сундука старую перину и стелила ее на прежнее место. Уже засыпая, он ощущал, как ловкие руки расстегивают пряжки и распутывают шнурки.
        Потолок был знакомый - темный, с закопченными балками, с которых свисали пучки трав и луковые и чесночные косы. Запахи были знакомыми - мяты и валерианова корня, полыни, череды, а еще дыма и меда, и совсем немного - кота. «Наглого и черного», - уточнила память. Это от корытца, что стоит за дверью. Если не лежать на полу, то и не почуешь.
        На секунду Хансу почудилось, что весь этот год привиделся ему во сне, и лишь вчера была метель, и он стоял, опираясь на мушкет, тщась разглядеть сквозь режущие лицо ледяные перья, куда в одночасье пропали все бравые парни Клааса.
        Скрипнули половицы. Перекатив по перине гудящую голову, он увидел Агнессу. Она шла босиком, в мятой рубахе тонкого полотна и нижней юбке, с небрежно, для сна, заплетенной косою. Легко подняла с пола на скамью таз. Потащила за рукав из воды его рубаху, потерла побледневшее винное пятно. Плеснула в таз щелоку из горшка, долила парящего кипятка из котла над очагом и неспешно принялась за стирку.
        Плеск воды, запахи, тепло утаскивали назад, в дремоту. Ханс заснул и увидел Марию на дубовом троне - тонкие девичьи персты придерживают белое покрывало. Младенец выставил из пеленок пухлый кулачок. Старший волхв, в старинном камзоле с длинными разрезными рукавами, преклоняет колени. «Осторожно, отец Питер, - хочет крикнуть Ханс, - не споткнитесь!» За спиной Девы стоит повитуха - широкое лицо спокойно, губы едва тронуты мечтательной, сонной улыбкой, светлая коса убрана под чепец, в руках обливной дельфтский кувшин и полотенце. «Ты таки сделал из меня волхва, Ханс! - улыбнулся священник. - Но у тебя я гораздо красивее, чем в жизни, - такое достоинство. И волос ты мне написал много больше, чем оставил мне Господь». - «Я что вижу, то и писал», - упорствовал господин живописец. «Если ты писал то, что видишь, где башмаки у верблюда? Я, между прочим, очень помню: передние ноги были в деревянных, а задние - в сапогах. А вот наш Теофраст вышел как живой. Что за волшебство - я хожу, а он следит за мной глазами». - «Это нет волшебство, просто трюк. Если зрачок вот так, совсем посредине, то он словно
двигается. У господина лекаря весьма красивое лицо, я хотел, чтобы потом, уже совсем потом, на наших детей с картины смотрело красивое лицо. Как этот город…» - Ханс смутился и умолк.

* * *
        Из каталога выставки «Золотой век немецкой живописи» (составители Феликс Либерман, Саша Эйхарт):
        Настоящим открытием, помимо привезенной из Мартенбурга ранее неизвестной картины Лукаса Кранаха Старшего, можно считать мартенбургский «Алтарь волхвов». Это произведение создано творившим во второй половине XVI века мастером Хансом (так называемым Хансом Брабантским). Имя художника связано исключительно с Мартенбургом, полтора десятка сохранившихся живописных работ и более двух сотен графических листов находятся в местном соборе и в частных собраниях и ранее никогда не экспонировались.
        Биография этого мастера была издана в 1730 году одним из его потомков, художником-гравером Ульрихом Нойманном (ок. 1698-1762), в собственной типографии. По преданию, Ханс Брабантский был солдатом-наемником, оставшимся при городском соборе после ранения и позже женившимся на местной уроженке Агнессе Бейль. Возможно, таким образом городские легенды трансформировали историю Ханса Мемлинга - немецкого живописца, осевшего во Фландрии. Этому мастеру также приписывали военное прошлое, жизнь при храме и даже любовь к монахине. В подтверждение истинности биографии Ульрих Нойманн приводит цитату из ныне утраченной части летописи города Мартенбурга и записи из церковно-приходской книги о браке Ханса, живописца, и Агнессы Бейль, вдовы, и крещении двух их детей.
        Все три части «Алтаря волхвов» посвящены легенде о трех царях. Левая створка отведена сюжету «Волхвы у царя Ирода», правая - явлению волхвам ангела, центральная часть изображает поклонение волхвов Младенцу. Если правая и левая створки говорят о нидерландских корнях мастера, его приверженности старой фламандской школе и несомненном знакомстве с работами Ханса Мемлинга, Рогира ван дер Вейдена, а возможно, и Иеронима Босха, то центральная часть - настоящий гимн городу, ставшему новой родиной художника.
        Композиция картины очень проста: три волхва и их свита направляются к находящемуся у правого края картины вертепу. «Хлев» не имеет никакого отношения к настоящему хлеву - это крошечное сооружение, построенное без передней стенки, едва вмещающее в себя ясли для младенца, Мадонну, сидящую на некотором подобии деревянного трона, Иосифа и служанку (повитуху). Из-за спин героев выглядывает вол. Осел привязан возле стены хлева.
        Действие развивается линейно, горизонтально. Шествие разделено на три группы. Волхвы: первый, преклоняющий колени перед Девой; второй, склонившийся и прижимающий руку к груди; третий, протягивающий на вытянутой руке круглый сосуд. Следом за ними - свита волхвов, держащаяся слитной толпой, но различимая благодаря костюмам, - особенно выделяется фигура слуги, ведущего верблюда. Третья группа, написанная с особым вниманием, - простые люди, пришедшие поклониться Младенцу. Без сомнения, мы видим своеобразный групповой портрет города.
        В целом вся картина весьма близка «Снежному поклонению» Брейгеля. Сомнительно, что Ханс Брабантец был знаком с этой картиной. Скорее всего, сходство породила близость натуры - и великий Брейгель, и практически неизвестный художник из Мартенбурга написали сцену поклонения, используя не фантазию, а память и наблюдательность. Каждый из них изображал не давнее событие в неведомом Вифлееме, а лишь несколько приукрашенную реальную мистериальную процессию. Реальность происходящего подчеркивает окружение: «хлев» выстроен на площади типичного немецкого городка, заваленные снегом дома плотно примыкают, друг к другу, снег лежит на мостовой, и всю сцену мы видим сквозь снежную пелену.
        Можно предположить, что среди толпы мы видим и самого живописца: в свите первого волхва выделяется фигура красивого молодого мужчины в черном камзоле, отороченном рыжим мехом, и в большом разрезном берете - так называемом берете ландскнехта. Возможно, этот берет должен символизировать солдатское прошлое художника. Но основным аргументом является не головной убор, а взгляд второстепенного персонажа, адресованный не сцене поклонения, а зрителю. Подобный прием применялся достаточно часто. К примеру, мы можем наблюдать его в одном из «Поклонений» кисти Иеронима Босха.
        Помимо «Алтаря волхвов», управа Мартенбурга предоставила восемь оригинальных картин Ханса Брабантского, одну копию и двадцать четыре рисунка (из них восемь - эскизы алтарной композиции).

* * *
        - Герр Либерман, - Саша Эрхарт, подающий надежды молодой искусствовед, мрачно смотрит на репродукцию в каталоге, - герр Либерман, это ни разу не Брабантец. Это портрет одного из заказчиков, городского лекаря, я же вам говорила.
        - Да-да, дорогая. Вот в следующей своей работе вы и разоблачите беспочвенные домыслы старого козла Либермана. А потом старый козел Либерман, в свою очередь… Я собираюсь заказать еще по куску торта. Каково ваше мнение, коллега, чем предпочтительней портить вашу фигуру - шоколадом или взбитыми сливками?
        Отец Питер
        Вволю померзнув и потоптавшись по снегу среди галдящих и хохочущих горожан, слегка утомленные праздником и большой рождественской мистерией, в тихом домике священника за столом сидели доктор Теофраст и отец Питер. Мягкое тепло топящейся печи обволакивало и убаюкивало, радостное возбуждение шумного дня постепенно сменялось вечерним тихим умиротворением, на столе сияла рубином внушительная бутыль наливки. Обоим было хорошо.
        - Вы столько раз потчевали меня превосходными рассказами! Моя жизнь сами знаете какова. Но вот приключилось однажды и со мной одно… гм… чудо. Не желаете ли, дорогой друг, выслушать? Не думал, что еще хоть раз осмелюсь поведать о том, после исповеди у епископа… - Отец Питер заботливо наполнил стаканы, пододвинул блюдо с печеньем и, смущенно кашлянув, продолжил: - Уж не знаю, помните ли вы, но в тысяча пятьсот двадцать пятом году была очень холодная зима…
        Зима 1525 года выдалась непривычно суровой.
        Мейстер Альбрехт, прославленный художник, следовал в Саксонию по приглашению курфюрста. Земля, промерзшая до тяжелого звона, мечтала о снеге, деревья стояли, воздев узловатые черные руки, моля небеса послать им белые ризы. Карета катила по закаменевшей грязи, январь надвинулся, хмур и суров, ночью от студеного воздуха перехватывало дыхание и звезды сияли колючим недобрым блеском. В один из вечеров, после особенно лютой стужи, сердце фрау Метелицы смягчилось, серые тучи прорвались, и на дорогу, на пустые измученные поля, на человечье редкое жилье просыпался снег, да такой изобильный, словно Господь и вовсе решил спрятать землю с глаз Своих под белесой погребальной пеленой. Замерзшая вода сыпалась ночью и днем, и мейстер Альбрехт, зябко ежась в угрюмой колымаге, видел себя неким новым Ноем, зимним и одиноким среди закоченевшей природы. Нечего было и думать продолжать путешествие: колеса вязли в снегах, за ночь дороги заносит так, что и не отыщешь, где она была, эта дорога. Пришлось сворачивать в Мартенбург, переставлять тяжелую старинную карету на полозья, иначе и думать не стоит двигаться дальше,
только загубишь лошадей.
        Городок встал на пути, как вульгарная картинка этих хваленых голландцев. Теплые окошки, дымок над крышами, вишневые деревья в чьем-то садике, по пояс заваленные снегом, огромные слоистые сугробы нависают над краями крыш. Напишешь такую благодать, и считай, спета твоя песенка как художника: простаки-то будут в восторге, а приличные люди брезгливо сморщатся. Но что отвратительно в искусстве, вполне приемлемо в житейской буре, особенно коли сам ты устал и изможден погодой, тряской и дремлющей болезнью. Холод и сырость, ветер и снег губительны для великого живописца; если бы не высокий заказ, он предпочел бы тяготам пути уныние домашнего плена. Но теперь болезнь крепко удерживает его в Мартенбурге, точь-в-точь как назойливая опека дражайшей Анхен. Курфюст будет раздражен, правители не любят промедлений. Но нет худа без добра: покуда пребывает в ожидании курфюст Саксонии, покуда городские умельцы воюют со старым рыдваном, покуда томится в одиночестве заботливая супруга, мейстер Альбрехт проведет время не без пользы и удовольствия. Восстав с одра болезни, он, совершенно неожиданно для себя, обнаружил в
городе три прелюбопытных вещи: неглупого и понимающего собеседника, отменную, в меру сладкую, в меру крепкую вишневую настойку и детскую картину своего заклятого друта-соперника, мейстера Лукаса. Четвертое благо - отсутствие милой супруги, но об этом мейстер Альбрехт не любит говорить вслух.
        С отцом Питером, молодым священником Мартенбурга, они сходятся каждый вечер за бутылочкой прекрасной вишневки, и беседы их полны чинной строгости, смягченной взаимной приязнью. Давно уже мейстеру Альбрехту не случалось встретить на земле Германии человека, столь полно уважающего искусство вообще и конкретно его самого, мейстера Альбрехта.
        Разумеется, кабы не зима, нездоровье и естественное его следствие - тоска и хандра, навряд ли их беседа была возможной. Все же этот отец Питер на десять лет моложе мейстера Альбрехта, некрасив, хотя и благообразен, совсем лишен придворного лоска и изощренности, провинциален и сентиментален. Но так уж рассудил Господь, и в конце января в занюханном городишке за одним столом и общей трапезой по прихотливой игре Фортуны сидели смирный священник и всесильный живописец самого императора. А этот простец, наверное, запомнит их случайные досуги навсегда. Пожалуй, еще и гордиться будет тем, что так запросто общался с живым гением. Случай уникальный, вряд ли когда-нибудь городишке так повезет еще раз! Некоторое время мейстер Альбрехт искренне забавлялся этой мыслью, конечно же не торопясь делиться ею, но каково же было его удивление, когда он узнал, кто именно писал алтарную картину для маленькой бедной церквушки этого сонного городка. Вялое благодушие как рукой сняло!
        Заезжая знаменитость осматривала картину столь придирчиво и ревниво, что отцу Питеру даже стало слегка не по себе. И вот уже три дня, как мейстер Альбрехт неотступно и раздраженно думал о «Богородице с котенком», которую странствующий подмастерье написал для города по заказу некоего отца Бальтазара. За гроши, наверное, работал. Гордец мальчишка, в первый раз, наверное, поставил свою подпись - размашисто и лихо черкнул в углу: «Лукас из Кронаха». Кто же мог догадаться тогда, что пройдут годы и этот самый Лука прославится по всей Германии и далеко за ее пределами.
        На столе горела свеча, комната была натоплена, и вишневая настойка в стаканах играла глубоким, благородным рубиновым огнем. Как называется этот оттенок? «Две первых капли голубиной крови»? Нет, в том больше от фиолетового, а здесь явно бьется пурпурно-красная искорка. Все же не рубин. Альмадин, пожалуй.
        Мейстер Альбрехт привык, что люди подобострастно ловят каждое его слово, но не слышат, просто не желают услышать, что же он хочет сказать. Другие были еще отвратительней - перед ними приходилось заискивать самому. К счастью, таких было ничтожно мало. Ученики обожали его, но их слепая и назойливая любовь только язвила сердце.
        Этот провинциальный священник, не блистая в диалоге, замечательно умел слушать: почтительно, притом не подобострастно, не прерывая течение мысли дилетантскими вопросами.
        Говорили о живописи, конечно.
        Постепенно мейстер Альбрехт увлекся и с неподдельным, удивительным даже для себя самого жаром стал рассуждать о благородной строгости против сусальной слезливости, говорить о недопустимости низведения небес в земную слякоть, о потакании низменному желанию черни умилиться, оскорбляющему Вечность. Отец Питер слушал с неослабевающим вниманием, ни на миг не отводя близоруких умных глаз от собеседника.
        Вишневка ли или долгое изнурительное молчание, внезапная серьезность темы или близость картины соперника распаляли мейстера Альбрехта. «Мадонна» и впрямь была нехороша.
        - Интересно, сам-то Лукас помнит ее? Ему стоило бы выкупить свою работу у города и спрятать подальше, от стыда и позора. Кого он рисовал, тупоголовый гордец? Христа? Молочные глазки младенчика на картине, они не могут прозреть грядущее величие. Это не Спаситель, это просто человеческое отродье, тупое и бессмысленное, как все младенцы. Мейстер Леонардо, когда писал младенца Христа, не унижал Спасителя. Святое дитя серьезно и строго смотрит на нас, провидя грядущую Голгофу. И к тому же помилуйте, ну это просто дурно нарисовано. Под плащом Марии не чувствуется скелета. Так сидят тряпичные куклы, так… - Мейстер Альбрехт внезапно зашелся резким лающим кашлем. Отец Питер грустно улыбнулся:
        - Мейстер Альбрехт богато одарен не только гением, но и многими познаниями, и он черпает из бездны премудрости золотым кубком. А у моей паствы ложечки-то мелкие, оловянные, и им высоких прозрений не понять. - Голос у священника был чуть глуховатый, ласковый и печальный. - Они утешаются малым, потому что и есть сущие младенцы. Но ведь Господь не гнушается ими. Он и в земной своей жизни никогда не гнушался малыми детьми. Помните? «Не мешайте, - говорил, - пусть приходят». Да-да, сейчас вспомню! У Матфея Он сказал: «Кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном».
        Мейстер Альбрехт поморщился:
        - Господь наверняка имел в виду что-то другое!
        Отец Питер задумчиво покачал головой:
        - Что сказано, то сказано! - и поспешно добавил: - К тому же мейстер Лукас и сам был сущим ребенком, когда писал эту картину. Лет семнадцати, кажется.
        - Зато теперь он зрелый протестант, этот ваш замечательный добрый Кранах, - с внезапной злостью прошипел Альбрехт. - Знаете, что он крестил детей у самого Лютера?
        - Нет, этого я не знал, - опечалился священник и, немного помолчав, ни к селу ни к городу добавил: - Ну слава Богу, хоть дети крещеные.
        Разговор, начавшийся было так интересно, вдруг стал каким-то дурацким, ускользнул и завертелся вокруг сущей ерунды. Дети Лютера, надо же! Какое им дело до каких-то сопливых детей Лютера? С чего вообще о них зашла речь? Говорим о картине, а она откровенно слаба и пестрит кучей огрехов.
        Отец Питер, словно прочтя его мысли, разволновался:
        - Хороша или плоха эта картина, но уже двадцать лет жители Мартенбурга приходят сюда и любуются ею. И видят не ошибки художника, уж простите, мейстер Альбрехт, не погрешности, а живую теплую красоту.
        Мейстер Альбрехт язвительно парировал:
        - Что есть красота?
        Собеседник молчал, и мейстеру Альбрехту стало слегка не по себе. Неловкий, нелепый этот вопрос отозвался почти кощунством. Мейстер живописец неотвратимо и яростно пьянел. Какого черта этот святоша все время усмехается?
        - Вы изволили сказать про теплую красоту. Да ведь теплое Господь изблевал из уст Своих. Или вы не помните? Он из-бле-вал! - В подтверждение своих слов живописец что есть сил ударил грубый тяжелый стол. И опомнился от резкой боли.
        Священник мягко улыбнулся и предложил гостю еще вишневки, потому что стакан мейстера Альбрехта пуст. Мейстер Альбрехт так и вскинулся от внезапной и страстной обиды и абсолютно ледяным голосом потребовал уточнить, что хочет сказать отец Питер? На что он изволит намекать, утверждая… О, мейстер Альберт не опустошен… нет! И я не позволю, слышите? Никому, даже Господу, если Он вдруг захочет присчитать меня к полове, к сорной траве… Мне есть что сказать и всегда будет, я не покорюсь, и не надейтесь, что бы там… И вдруг осекся, вспомнив, с кем разговаривает. Смешно, право. И даже дико: это же попик, тихий, захолустный, да что за чертовщина такая, что же это я так? И вправду, видимо, развезло.
        Отец Питер смотрел на господина живописца все теми же добрыми беспомощными глазами. Как у овцы, ей-право, только ресницы не такие пушистые.
        - Отличная у вас вишневка, - нашелся он. - Право, знаете, хоть к столу курфюста подай! Может, поделитесь рецептом?
        Тот опять застенчиво улыбнулся:
        - Помилуйте, мейстер Альбрехт, я тут ни при чем, вся эта роскошь - дело нежных рук фрау Агнессы. Воистину, золотое сердце и небесная душа. Да вы ее видели, нашу красавицу, она как раз у картины была, как мы пришли. Если, конечно, изволили заметить.
        Говоря о пастве, этот поп становится раздражающе многословен…
        - Такая высокая, в бусах? И беременная? Это и есть ваша агница?
        Ну конечно она. Не запомнить ее нельзя, таких еще поискать. Возле Кранаховой мазни и вправду торчала молодая баба, на редкость уродливая. Очевидно, фрау Агнесса и в девушках не блистала красой, а теперь и вовсе внушает омерзение. Безобразно вздутый живот, отекшее мужицкое лицо в каких-то пятнах, коралловые бусы, едва не врезающиеся в толстую шею. И в бабьей мерзкой плоти шевелится и вздыхает отвратительный гомункулус, будущий труп. Нарисуй такую - и готово, лучшая иллюстрация первородного греха, средство от похоти. Могу себе представить того олуха, что ее обрюхатил!
        И вдруг с особенной четкостью мейстер Альбрехт понял, что эта бабенка у картины - и есть его родина, сама фрау Германия, сентиментальная телка, туша… Теплота. Куриная теплота. Не город, а перина, - и не заметил, что последние слова выплеснул наружу, в досаде и отвращении.
        - Кранах написал вам ангелочка… с котиком… так мило… А хотите «Страшный суд»? А? Недорого?
        Отец Питер даже не вздрогнул. Он смотрел в стол, на широкие доски. Ответил тихо и твердо:
        - Нет, мейстер Альбрехт. Это слишком страшный дар для нашей церкви.
        - А Мадонну, Мадонну хотите? Даже с кошкой могу. И недорого же… - Схватил отца Питера за рукав холодными пальцами и прохрипел с пьяной бравадой: - Довольно и годовых молебнов о моей душе!
        - Перестаньте, мейстер Альбрехт, - прошептал священник. - Я и так буду молиться о вашей душе. Сколько нужно, столько и буду.
        Они смотрели друг в друга так, словно кроме них на земле не осталось никого. За окном стояла глухая непроглядная тьма.
        - Ну так я напишу для вас… для вашего храма образ. Апостола Петра. Это хоть можно?
        И отец Питер в невыразимой печали и сострадании кивнул:
        - Можно. Это можно.
        Наутро, когда отец Питер пришел к бургомистру, слуга выносил вещи. Высокий гость отправлялся дальше, в Саксонию. Кутаясь в теплый плащ, мейстер Альбрехт вышел из дома и заметил священника. Отец Питер смущенно топтался на скрипучем снегу и держал в руках нелепую крестьянскую сумку-мешок.
        - Доброго вам утра, мейстер Альбрехт. Уезжаете все-таки от нас? Я к вам с покорной просьбой. Вы же встретитесь в Саксонии с мейстером Лукасом? Не согласитесь ли вы передать ему бутылку вишневки от нашего города? В качестве скромной благодарности, за всё.
        Мейстер Альбрехт усилием воли встряхнулся и принял увесистый мешок из руте отца Питера. Глухо звякнуло.
        - Спасибо вам, - робко улыбнулся священник. - Там еще вторая, для вас. Храни вас Бог в пути. И вообще, храни вас Бог.
        Вечером из дома бургомистра пришел слуга и принес большую холщовую папку. В ней лежала гравюра и четвертушка бумажного листа. Изящным угловатым почерком мейстер Альбрехт извещал, что сию гравюру он покорно просит принять в качестве скромной платы за гостеприимство и как дань дружбы и уважения. Отец Питер перевернул плотный желтоватый картон и вздрогнул. На гравюре в ледяном безмолвном кошмаре неслись вдаль Всадники Апокалипсиса.
        Отец Питер вздохнул, рассеянно пожал плечами, как бы извиняясь, и продолжил:
        - Через три года мейстер Альбрехт скончался. Господи, упокой его бессмертную душу, а я до сих пор молюсь о нем. Великий был дух. И страдающий.
        Лекарь налил ему и себе, и оба выпили за мейстера Альбрехта. Страшные Всадники беззвучно мчались в бесконечном губительном полете. Вишневка рубиново сияла сквозь пламя свечи. Теофраст посмотрел на своего друга и, тщательно выговаривая каждое слово чуть заплетающимся языком, спросил:
        - Отец Питер, а что, он серьезно хотел подарить городу картину?
        - Думаю, да, - кивнул тот. - Он вообще был очень серьезен. Может быть, чувствовал, что недолго осталось? Сейчас я, безусловно, не оскорбил бы мейстера своим отказом. Но по молодости лет я так истово защищал покой города… Дурак был, что ж поделать.
        - А… в городе знают? Знают, что вы отказались от его… подарка?
        Отец Питер слегка улыбнулся и, допив вишневку, накрыл стакан ладонью.
        - Да что вы, Теофраст! Добровольное самоубийство есть грех тягчайший, а бургомистр меня просто разорвал бы, аки лев. А сейчас никто и не поверит. Но вы все равно, пожалуйста, никому не говорите. Хорошо, сын мой? Просто по дружбе.
        Агнесса
        Пьяный Михель подошел, расплескивая пену из кружки, шарахнул по плечу и гаркнул:
        - Что грустишь, треска голландская? Вдова любит не жарко? А вот скажи, ляжки у нее крепкие? А еще расскажи…
        Продолжить вопрос ему не удалось: две здоровенные руки обхватили его голову и начали валять между ладонями, тискать и похлопывать:
        - А-ах, какая отличная тыква. Чудо, а не тыква - пустая, звонкая! Как ты думаешь, Ханс, если стянуть ее парой обручей, чтобы не треснула, да поставить на петлях серебряную крышку (тут толстые пальцы крепко щелкнули Михеля по макушке), да приделать вот тут серебряный краник (и старшина бондарей сильно ухватил беднягу за нос), рад ли будет господин Отто Бейль, брат нашей дорогой фрау Агнессы, такому дорожному бочонку?
        - О, - подхватил лекарь, входя в трактир и стряхивая со шляпы снег, - я думаю, он будет весьма рад. Клаус! Горячего вина с пряностями, да побыстрее! И пирог с мясом… Бочонок выйдет вместительный, а грядущее вино будет куда лучше нынешнего содержимого. Кстати, Михель, друг мой, у вас счастливый день. Будь тут почтенный наш Отто, вы бы драными ушами не отделались. Господин негоциант становится крайне щепетилен, когда дело касается его сестры.
        - Да уж, - хмыкнул старшина бондарей, поглаживая чуть кривоватый нос.
        Компания подобралась на славу: Отто, белобрысый купеческий наследник, вымоленный и набалованный, Варлам, сын бондаря, и Теофраст, будущий школяр, грамотей и затейник. Стоял поздний апрель, по дворам перла трава, на припеке старая черемуха уже раскрывала первые гроздья, обещая летнее изобилие черных вяжущих ягод. Варлам сетовал на житейские неурядицы - опять ему влетело дома за побитую посуду, кот, чертова зараза, прыгнул на полку и снес все, что там было, а отец решил, что это сыночек раззадорил вредную скотину.
        - Давай сюда своего кота, - решительно сказал Теофраст, - мы его враз утихомирим.
        - Яйца, что ли, резать? - недоверчиво спросил Варлам. - Мамка убьет точно.
        И тогда Теофраст прочитал свою первую в жизни лекцию о чудодейственных свойствах флеботомии, каковая, будучи произведена в определенный месяц, способствует всяческому оздоровлению, как телесному, так и душевному:
        - Вскрытие вен изгоняет дух буйства чрезмерного в людях! - И через некоторую паузу добавил: - И тварям полезна, наверно.
        Потрясенные бездной премудрости, Варлам и Отто отправились ловить паскудного кота, а Теофраст тайком добыл ланцет из отцовского рабочего кошеля.
        Шипящего и барахтающегося пациента распялили прямо под черемухой, ухватив за все четыре лапы. Кот злобно и беспомощно мотал башкой, ощерив клыки, и подвывал от горя и ужаса. Теофраст извлек инструмент, перекрестился перед началом операции и грохнулся наземь, чудом не напоровшись на лезвие. Чуть поодаль, грозная, как надвигающееся войско, возвышалась толстая деваха в перекошенном чепце. В руке у нее был, увесистый ком земли, а другим таким же она только что повергла в прах будущее светило медицины. Отто, увидев воительницу, чертыхнулся, пришел в смятение и отпустил свою половину кота. Бестия махом вывернулась и, располосовав рукав хозяйской куртки, унеслась прочь.
        - Ну дрянь, - заорал Варлам, - ты схлопочешь сейчас!
        - Не советую, - тихо сказал Отто, подбирая ланцет, - у нее рука тяжелая.
        Флеботомия, безусловно, удалась, но как-то странно.
        - Вот уродина! - кипятился Варлам, истекая, кровью и ненавистью. - Я ей ноги вырву. Отто, ей что, жить надоело, дуре набитой? Я ее убью!
        Отто пожал плечами:
        - Не убьешь. Сестра сама за зверье кого хочешь убьет.
        - Какая она тебе сестра - приживалка чертова, - сплюнул Варлам и совершенно неожиданно получил в морду от щуплого Отто.
        - Мало кто в это верит, но наша кроткая Агнесса бывает весьма сурова, - улыбнулся Теофраст, - надеюсь, Ханс, вы не обижаете животных? Клаус! Еще вина. И корицы не жалей!
        От трактира к церкви направо и прямо, к Агнессе - налево и налево. Ханс постоял, глядя на звезду, зацепившуюся за флюгер на ратуше, и решительно свернул налево.
        Несмотря на поздний час, окна дома светились. Потоптавшись у крыльца, он ударил в дубовую дверь медным молотком.
        - И кто же там? Ханс? Да входи-входи, снег сбей только. Зачем пожаловал? Дрова наколоть? В темноте-то? Это ты опоздал: дров мне лесник уж и привез, и наколол, и в поленницу сложил - за внука. Ты вот лучше отцу Питеру возьми, я ему уже собрала - и травника три склянки, и вишневки флягу, и себе вот еще прихвати пирог - это Мария пекла. Ну, сапожникова золовка, шустрая такая. У нее пироги лучшие в городе. Да мне хватит, хватит. Ты садись. Пива налить? Лепешки вот, сыр… Ну куда ты скачешь, что там кто говорить будет? Про меня уже все слова сказаны, ничего нового не удумают. Думаешь, не знаю, как тебя Михель выспрашивал?
        Ханс почувствовал, как загорается лицо.
        - От меня вот Тильда только что ушла. Племянница Клауса, не знаешь разве? Она, когда народу много, помогает, рыженькая такая. А ты бы уж не сидел молчком, а сказал бы все как есть. Юбки, мол, полотняные, как ляжки - не знаешь, не видал, а руки ничего, крепкие - я ли тебя ими не таскала. А сколько тех старых юбок на перевязки тебе извела - ты про них теперь все должен знать.
        Мне от слов его беды мало, все ж не девка. И замужем была, и детей рожала, только не сберегла никого. Вот ведь пропасть: чужих с того света сколько раз вынимала, а со своими не задалось. У меня муж приказчик у Бейлей был. Ему господин Бейль, покойник, условие поставил: мол, приказчиком будешь, только на Агнессе женись, я и приданое дам, - вот Вальтер и женился. Так и было, как обещал. Дом этот нам дал, и в дом всего… - Она по-девчоночьи как-то поерзала на табурете широким задом, словно подтверждая - да, вот все, и табуреты хорошие, дубовые.
        Мы же с Отто не родные, и не сводные даже - только молочные. Мать у него родами померла. А моя, со мной, маленькой, из деревни пришла наниматься. Думала в служанки, а попала в кормилицы. А потом и в домоправительницы. Ну и сладилось… Нет, жениться господин Бейль не женился, а со мной добрый был. Только ругался, что всякое зверье домой волоку. Замуж, говорил, тебя скорее и детей…
        А с Вальтером мы хорошо жили, он тихий такой был, и я не перечила. И понесла быстро… Пауля носила - это как раз когда у нас художник знаменитый жил. У отца Питера он часто посиживал, ему моя вишневка по нраву пришлась, даже в столицу с собой увез. Строгий такой был, как посмотрит - душа в пятки. Слабенький мальчик тогда родился. Уж я с ним возилась-возилась, а тут как раз муж с товаром уехал, и не повезло. Вернулся без товара и без денег. Били его сильно. Полгода выхаживала - не выходила. Пока с мужем возилась - сыночка упустила. Так рядом и зарывали. А сама стою у могилы тяжелая, пузо на нос прет - месяц седьмой уже был. Ну, чую, вот сейчас рожу. Закидали землей - и я домой. Тетка Хильда меня под локоть держит, а меня как скрутит, я как на четвереньки упаду. Гляжу, отец Питер бежит. Подхватил меня под другой локоть, домой едва дотащили, сам воду грел. Помогал, пока Хильда за повитухой бегала, а как та пришла - все уже и кончилось. Ну, стыдно мне было, да как схватки начались - уж и про стыд забудешь, а без отца Питера я бы, может, и не справилась, это Бог мне его послал тогда. Девочка синенькая
такая, крошечная, только два раза и вздохнула. Он ее в таз окунул и Анной назвал. На освященной земле хоронили, как надо, не нехристем. Да что ты на меня смотришь? Мне и так хорошо, вот деточки мои, вот Густав, да, Густав, ты, морда усатая, кто сливки съел, а? Съел, подлец?! Ты вот что, ты рубаху эту снимай давай, зашита она у тебя вкривь. А я тебе пока на взамен другую дам, у меня от покойничка в сундуке много чего лежит. Да ты сиди. Пиво вот наливай.
        Ханс, уже полмесяца как не просто «пришлая треска голландская», а «господин городской живописец», сидел и подливал пиво, крошил лепешку, а потом, обнаглев, съел полпирога и слушал, как она рассказывает про Густава: «Вот такусенький котенок был, а? А про то, что он бес и я с ним блужу, тебе уже тоже напели?» Сидел и смотрел, как она распарывает кривой шов, щурится, продевая нить в иглу, как шьет, аккуратно расправляя ткань, а потом встряхивает и любуется на дело рук своих - большая, угловатая, с мягкой детской улыбкой на тяжелом лице. А потом подобрал у очага кусок растопочной бересты и уголек и набросал этот массивный круглящийся контур. Она замолчала и замерла и не попросила показать рисунок.
        Дома он достал уже с месяц как припрятанный липовый круг. Варлам жалился и так и эдак, отдавая прекрасно просушенную крышку в придачу к сговоренной уплате, но уж больно нравился ему святой Флориан - как в зеркало глядишься. Ханс полюбовался на светлое гладкое дерево и начал тереть мел для грунта.

* * *
        - Отменная работа, сын мой, - говорил отец Питер, поворачивая доску к свету. - Отменная работа, что бы и кто бы мне ни сказал. И что бы и кто бы ни сказал тебе, - тут он сурово повысил голос, - так и знай, что послужить натурой для Божьей Матери она вполне достойна, и побольше прочих. И скажу тебе, сын мой, я бы с радостью и удовольствием принял твой дар храму, но знаю место, где этот дар будет ценнее.
        Ханс непонимающе моргнул.
        - Ну иди же к ней, дурень, не мне же свахой быть. И долго не думай, а то до поста обвенчать не успею. Не маленькие уже, а так и спроворите хоть кого-нибудь… - И отец Питер опять радостно развернул под желтый луч, бьющий сквозь витражное окно, «Богоматерь со зверями», написанную на чудной круглой доске. Божью Матерь, с тяжелым и грубым крестьянским телом и детской улыбкой, держащую на круглых коленях сучащего ножками младенца. Подле нее ангел лет трех, с голубыми, нелепо торчащими из рубашки крылышками, протягивал белую пелену. Сзади всплескивал руками Иосиф, сходный отчего-то с отцом Питером, сбоку тянули над загородкой морды осел, корова, пара овец и любопытная коза, а у ног Мадонны терся большой черный кот.
        Картина
        Начало февраля. К вечеру сырую грязь присыпало мелкой белой крупкой - ни следа не осталось от роскошных сугробов Рождества. Сумерки, город опустел - все расходятся по домам, работа кончилась, завтра новый день, ну разве заглянуть доброму человеку в пивную, развеять зимнюю тоску. Отец Питер в последний раз осматривает церковь перед тем, как закрыть ее и пойти готовить ужин. Ханс провалился куда-то, с обеда его нет, а и был - толку с него мало. Смотрит невидящими глазами, мусор подмел - и сор с совка ссыпал мимо ведра, подсвечник взялся было чистить - и вот он, голубчик, так и валяется. Дров наколоть отец Питер его уж и не просит: не ровен час, полноги себе оттяпает. Ну что ж, в прошлый раз все так же начиналось, не иначе как в голове у Голландца колокол забил - новую картину задумал. Убрав веник и совок и дочистив пару заляпанных салом подсвечников, отец Питер достает из кошелька у пояса ключ и смотрит на свою церковь - маленькую и уютную церковь Марии Тишайшей.
        - Мастер Лукас! Я принес вам обед!
        - Благослови тебя Господь, Питер. И что же сегодня готовила твоя матушка? Тушеная капуста и кровяная колбаса! Дивная снедь. Вот только отчего ее принесла не твоя сестра?
        - Мама велела Лизе проветривать перины.
        - Какая у тебя предусмотрительная мама, Питер. А к ужину, думаю, она велит ей чистить котел или перебирать горох. Ведь по дому столько работы, правда?
        - Да, мастер Лукас!
        - Ничего, недели через три твоя сестра вздохнет свободно. Да передай матушке, что Лизхен не единственная пригожая девица в Мартенбурге. Передашь?
        - Не стану, мастер Лукас.
        - Правильно. Не то твоя мама скажет Лизхен, что я назвал ее уродиной, а это неправда.
        Когда-то давно, когда славный мейстер Лукас был еще простым подмастерьем, он пришел в Мартенбург, и отец Бальтазар нанял вечно голодного, остроглазого, гораздого на затеи юнца писать картину для храма. Питеру было лет семь, и он, сущее ничто, сидел в ризнице тише воды ниже травы, готовый смеяться от счастья и тут же рыдать и боясь лишний раз напомнить о себе, чтоб не прогнали. Сидел и наблюдал за чудесами, как из цветных пятен вдруг рождается рука, бессильно опирающаяся на грубую кормушку. Как рассыпаются золотые волосы из-под сбившегося покрывала. Как Младенец тянется к усталой, только что заснувшей Матери, а под темным потолком прокопченного хлева, точно голуби, примостились ангелочки - разноцветные крылья, пухлые ножки, развевающиеся ленты. Питер ходил за подмастерьем как приклеенный, был влюблен в этого шута горохового не хуже, чем сестренка Лизхен, а то и сильнее. Лизхен только фыркала и дергала плечиком, а Питер боялся помыслить, что будет, когда господин Лукас покинет город. Домашние уже слышать не могли о господине художнике, даже отец Бальтазар велел поумерить страсть к художествам и
прицыкнул, когда его министрантик не в шутку заикнулся, что хотел бы уйти вместе с художником. И ушел бы, что интересно, хоть слугой, хоть собачонкой, - да жалко было маму.
        - Мастер Лукас, а вы скажите маме, что хотите жениться на Лизхен, и она перестанет сердиться.
        - Вот уж точно. И дядюшка твой про прострел забудет и венчать нас побежит скорее, пока я согласен. Не подумай плохого, ягненок мой, я желаю твоей сестре хорошего мужа, но не себя. Во-первых, для брака я слишком молод, во-вторых, не намерен застревать в Мартенбурге, а в-третьих, приданое будет невелико. А я, малыш, расчетливый парень.
        - А почему вы не хотите остаться здесь?
        - Потому что, Питер, я пойду от вас в Вену, а может быть, в Прагу и буду писать там что придется - где вывеску, а где и алтарь. И каждая работа будет лучше прежней. Потом вернусь в родной город и получу звание мастера. А то пока я мастер только для тебя. А потом приду к маркграфу, курфюрсту или к самому императору и напишу его портрет. Тут он сразу скажет: «Эй, мастер Лукас, эк ты славно меня написал. Будь моим придворным живописцем!» Вот будет дело по мне. У вас хороший городок, Питер, но для меня он тесноват. Да и тихий слишком. Дремлет, словно Матерь Божия на этой картине. Но ты не подумай, Питер, это не плохо. Многие и рады бы всю жизнь в такой тишине прожить. Скоро я допишу картину, покрою ее тремя слоями лака, получу расчет и уйду, пожелав вам поменьше неспокойных гостей вроде меня. Особенно Лизхен.
        Мастер Лукас пил пиво в трактире, зубоскалил с девицами, даже раз подрался с парнями, и Питер не знал, что и думать, когда видел своего кумира в самой плачевной компании. Было два Лукаса - и один грешил напропалую, не чурался крепкого слова, короче, был самым обычным, и даже похуже многих прочих. Питер знал, куда попадали такие парни: за ними приходил черт, и те - раз-два! - оказывались в аду. Питер ни за что на свете не хотел бы стать таким, как они, и за это братцы называли его малым попиком и сестренкой Петрой. Но в ризнице работал совсем другой Лукас, он весь преображался, даже волосы его становились другими. Перед этим Лукасом хотелось стоять на коленях, ради этого Лукаса Питер воровал из дома яйца, колбасу и пироги, этому, другому, Лукасу принадлежало его сердце. Сам художник как должное принимал приношение и, с чудовищной скоростью сожрав все, лениво пропускал мальчишку в ризницу, а когда тот надоедал ему своим молчаливым обожанием, щелкал по лбу и гнал прочь.
        - Эту картину я подпишу как Лукас Кранах. Почему? Потому что Малеров и так хватает. Как соберется подмастерье пекаря в живописцы сбежать - так и Малер. У нас это имя тоже новое. Дед убил кого-то, из города бежал и назвался Зибель. Отец Малером стал, а выучился на золотых дел мастера. А Кронах - так мой город зовется.
        - Хороший, наверное, город?
        - Так себе. Жить я там не собираюсь. Но знаешь, парень, я хочу, чтобы Лукаса из Кронаха помнили, когда и Кронаха никакого не останется.
        - Это нехорошо, - грустно сказал Питер. - Это гордыня.
        - Да, ягненок, это гордыня. Я хорошо умею вот это, - и Лукас постучал черенком кисти по картине, - и этим горжусь.
        Умел, это правда. До самой смерти не забудет отец Питер, как из зеленовато-серой тени у ног Девы вдруг возник серый котенок. Такой же, как жил у них дома, ничем не примечательный, с темными полосками, белыми тонкими усами и круглыми глазенками зеленее молодой травы. Котенок карабкался куда-то вверх, и Младенец смотрел на него, а Питер, смешавшийся и обескураженный, глаз не мог отвести от картины. Обычный котенок имел часть в Святом Семействе. Обычного котенка мастер Лукас почтил своей волшебной кистью. Не ангел, не единорог, не птица небесная - глупейшая и обыденная тварь земная веселилась как равная рядом со Христом. Лукас, уже взявшийся писать золотом тонкие нимбы ангелов и золотые волоски в их кудрях, хитро покосился на обалдевшего Питера и одним махом пририсовал к лилейной ручке одного из ангелочков сияющую нить с бантиком.
        Тогда его это обожгло и одновременно окатило благоговейным холодом, словно небо показалось из-за старой занавески. Сейчас бы он, старик, только усмехнулся: шалопай был мастер Лукас, не мог, чтоб кто-нибудь им не восторгался - хоть девка-красавица, хоть младший ее братишка, дурак дураком. А вот отец Бальтазар разозлился не на шутку, заставил бантик убирать, хорошо еще, против котенка ничего не сказал. Но Питер-то все равно помнил, и всю жизнь помнил, и показать мог всегда: вон она, эта ниточка, спускается из-под потолочной балки, где сидит ангел в белой рубашке. Уже когда Лукас Кранах ушел давно и картина висела себе в церкви на гладкой каменной стене, а Питер готовился принять сан, зашел у них разговор с отцом Бальтазаром о дурацком Лукасовом бантике: грех или нет - эта полуязыческая, наивная вера, привязывающая к небесам земное со всем его скарбом, хлебами, кошками и тряпками. Вот мейстер Альбрехт - он бы понравился отцу Бальтазару, это уж точно. И от Мадонны его тот бы никогда не отказался, куда там! На следующий же день и краски бы раздобыл, и все потребное - лишь бы не передумал великий Дюрер,
уж он-то наверняка до шалостей бы не опустился, равно как и с глупым мальчишкой разговоры разговаривать погнушался бы. Наверное, это и правильно. Есть кому золотые короны, суд, и честь, и всякое великолепие. Есть столицы и королевства, силы, престолы и власти. Мир пожирают войны, шьют-кроят невзгоды и бедствия, чтобы потом явились новые царства, величественней прежних, и так же пали. А в Мартенбурге, тихом городке, все не о том, все не так.
        Тем временем сумерки совсем сгустились, в ночном небе проклюнулись неяркие звезды - к ночи прояснело. Идти пора, хватит сиднем сидеть. Вот о чем и быть ближайшей проповеди: святая красота малых сих, преображение и благодать. Правы кошки или нет, но город спасается.
        Саша
        «„Святой Флориан, покровитель цеха бондарей“. Размер: 65x115см, основа - липовая доска, техника - масло, состояние основы удовлетворительное, состояние грунта удовлетворительное…»
        «А мощный ты дядя, святой Флориан! - так думает Саша, рассматривая румяное широкое лицо, обрамленное короткой бородкой и густыми, стриженными в кружок волосами. - Выпивоха ты был и гуляка. И подраться не дурак - нос-то ломаный. И звали тебя Мартин, к примеру, а то Губерт. Была у тебя жена - здоровая такая баба, и штук пять белобрысых детишек. И был ты, Губерт-Мартин… да нет, пока не старшиной цеха, зато наверняка женат на дочке старшины. Ну потом и ты до старшины дорос, конечно. Художника, надо думать, не обидел, потому что рожа у тебя добродушная и на скареду ты не похож. А из старшин самый желчный обязательно намекнул, что мало святости в таком святом».
        Она провела кончиками пальцев по доске - трещины, легко различимые глазом, осязанию не давались - и вернулась за ноутбук: «…растрескивание красочного слоя в пределах нормы, отслаивание красочного слоя отсутствует, наличествуют поновления, датированные серединой XVII века: усилен цвет и прописаны складки одеяния, дописана меховая отделка плаща. Последние реставрационные работы проводились в 1957 году и включали в себя укрепление доски с изнанки, промывку и регенерацию лакового слоя. Расчистка новых записей не производилась».
        «Je t'aime moi non plus…» - интимно промурлыкал телефон. «Да, дорогой, и я тебя». Саша нажимает на зеленую трубочку.
        - Я имею удовольствие беседовать с барышней Эрхарг? С вами говорит некто Феликс Либерман, у которого вы пять лет назад слушали «Искусство Возрождения» и «Маньеризм». Я помню, слушали, не прогуливали, хотя постоянно рисовали всякую чепуху!.. - (Саша на секунду даже прекратила штриховать окошко готического домика в блокноте.) - Вы уже подумали: где этот старый козел Либерман взял мой личный номер и чего ему нужно? Так вот, этот старый, но компетентный козел хочет вам сказать, что предисловие к каталогу выставки писать-таки именно ему. И он точно знает, что работы из этого захолустного Мартенбурга везти и описывать будете именно вы. Скажите мне, дитя, там что, в самом деле есть неизвестный Кранах или ваш бургомистр хочет выбить жирный грант?
        Саша проглатывает удивление и солидно отвечает, что да, бургомистр, конечно, хочет жирный грант, но Кранах тут и вправду есть. Совсем молоденький, подписан Лукасом из Кронаха, стилистика еще наивнее, чем в «Бегстве в Египет». Как раз сегодня она его осматривает и описывает, а завтра приступает к упаковке.
        - Дитя, вы возрождаете меня для жизни. Привезите сюда Кранаха невредимым, и старый скряга раскошелится на кофе. Даже с пирожными и коньяком. Если захотите. А если откопаете мне какую-нибудь колоритную легенду, связанную с картинами, можете рассчитывать на обед в «Barenschenke Bierbar».
        - Учтите, герр Либерман, у меня очень хороший аппетит.
        В трубке смешок:
        - Тогда найдите две легенды. Сами понимаете, без изюма и орехов каталог - не каталог, так, маца сухая, а мы должны на выходе иметь приличный штрудель. И зачем зря тянуть - все уже составленные сопутствующие документы скиньте мне на почту, не сочтите за труд. Вы уже пишете мой адрес?
        Две легенды. Саша улыбнулась и открыла файл «Богоматерь с кошкой». Сопроводительный текст составлен ею по всем правилам: он пресный, как галета (маца сухая), и точный, как палата мер и весов. История статуи скопирована из хроник Мартенбурга, не зря сидела, разбирала крючковатые готические литеры.
        Когда Иосиф Обручник пришел со своей женой в Вифлеем, никто не открыл им дверей и не пустил на порог. Меж тем Марии пришло время родить. Иосиф отвел ее в каменный хлев, где стояли осел и вол. Там на соломе был рожден Спаситель и Царь мира, завернут в белый плат Своей Матери и положен в ясли, откуда ели животные. После Иосиф Обручник вновь ушел в город Вифлеем, надеясь найти им если не достойный ночлег, то хотя бы еды и дров на эту зимнюю ночь. Приснодева, утомившись в трудах дороги и родов, забылась сном, ее сторожили осел и вол, согревая Матерь и Младенца своим теплым дыханием. В ту же ночь в том же хлеву, на краешке той же соломы родила серая кошка, каких без счета шныряет по городам и весям. И до тех самых пор, пока не вернулся старый Иосиф, кошка пела, мурлыкала и баюкала равно нашего Господа и своих котят. Младенец хоть и не спал, но, засмотревшись на кошку, не тревожил Своей Матери. Приснодева, проснувшись, заметила кошкино усердие, погладила ее и сказала: «Ты сберегла Мой сон и утешила Моего Сына, так за то будет Мое благословение на тебе и твоем роде». С тех пор и ведется род кошек Мадонны
- узнать их просто: они серые, полосатые, а на лбу у них, прямо над бровями, ясно видна буква «М» в знак того, что эти кошки угодны Марии. Когда Святое Семейство вернулось в Назарет, кошка эта или ее потомки жили в доме Господа, блюли хозяйство, супостаты были мышам и крысам, сохраняли зерно от порчи и верно служили Мадонне. Исстари кошкам и котам, кто отмечен печатью Приснодевы, разрешен вход в церковь, живут они и при монастырях, несут службу в книгохранилищах и трапезных, на гумне и в амбарах. Есть у них еще один дар: им не вредит змеиный яд, самих же змей кошки Мадонны ненавидят и нападают на них, где встретят. Кто их обидит, будет держать ответ перед Девой Марией.
        «Вот так и рождаются бренды, - думает Саша, - кошки - лучшая реклама. Все любят истории про котиков». И вспоминает, между прочим, что при ратуше живут аж три кошки. И все как прописано - серые и полосатые.
        С незапамятных времен в церкви Марии Тишайшей стоит статуя Мадонны с кошкой. Говорят, что статуя эта старше собора. Еще говорят, что статую привезли издалека и подарили городу моряки в благодарность за свое благополучное возвращение. Подле колен Богоматери на задних лапах, помавая передними в воздухе, пребывает та самая кошка, с затейливо вырезанной буквицей на гладком лбу. Под башмачком у Приснодевы извивается змей, и кошка одной лапой тоже стоит на нем, а. когти ее запущены в деревянную гадину. Три раза в год, на Пасху, Благовещение и Рождество, статую облачают в праздничные одежды, не забывают и кошку - на шею ей вешают цветное ожерелье с золотым бубенцом. Говорят, некогда настоятель храма усмотрел недоброе в том, что горожане кланяются кошке, и захотел исправить дело, придав в спутники Мадонне животное более величественное - льва или единорога. Искусный резчик приехал из самого Нюренберга, но когда взял пилу и начал оттаивать кошку от подола Приснодевы, пила завязла в дереве и на глазах статуи выступили слезы. Больше никто не дерзал тревожить статую и разлучать кошку с ее Покровительницей.
Глубокий надпил между облачением Мадонны и кошачьей головой так и остался незаделанным и по сей день зияет там в память о свершившемся чуде и укором всякому, кто допускает величие только в большом и великолепном, тогда как Господь в мудрости Своей и для исполнения Своей воли сотворил и высокую скалу, и малую песчинку.
        Интересно, автор еще видел надпил открытым? Сейчас расщелина окована двумя золочеными пластинами. Получается стрелочка «смотреть сюда». В принципе, четыре-пять веков этой травме, вполне вероятно, и есть, ведь и сама статуя сильно не девочка - поздняя романика, еще никакой чрезмерной удлиненности, черты Девы чуть грубоваты, кошка прочно стоит, опираясь на хвост, как геральдический лев, только что без вымпела. Но перевозку эта парочка отлично переживет: помимо легендарной травмы нет ни одного крупного скола, все глубокие трещины заделаны давно - варварски, но надежно. Хорошо, что краску поновляли в последний раз лет сорок назад: цвет и позолота уже достаточно пожухли и не рвут глаз.
        «Je t'aime moi non…» - вздохнул телефон.
        - Я говорю с Сашей Эрхарт? Весьма приятно. Я по поводу картины… - Собеседница произносит слова несколько в нос, возвышая голос к концу фразы. - Меня зовут Мария Агнесса Каулитц, и у меня находятся «Всадники Апокалипсиса» кисти Ханса Брабантского. Если я правильно поняла, вы намерены их фотографировать?
        - Да, фрау Каулитц, здравствуйте! Я сама собиралась вам позвонить. Мне важно знать, когда бы вы могли предоставить нам картину для съемки?
        - Я не фрау, а фройляйн. Боюсь вас разочаровать, но если «предоставить» значит «привезти» или «принести», то никогда. Все съемки, зарисовки, описи и исследования делаются только у меня дома.
        - Фройляйн Каулитц! - Саша дорисовывает домику флюгер в виде кораблика и начинает с ласковой убедительностью специалиста: - Уважаемая фройляйн Каулитц, дело в том, что для съемок нужно установить хороший свет, это довольно хлопотно, нам бы не хотелось вас обременять…
        Да, сейчас. Старуху не собьешь. Она тверже стали, скорее всего, разговорчики вроде этого для нее давно вошли в привычку.
        - Это будет неудобно для меня и крайне неудобно для вас, но картина не покидала дома с шестнадцатого века, и не нам менять правила. Так что считайте, что картина приклеена к стене, и все будет проще. Я жду вас завтра с полудня и до шести в любое время. Так как ничего не нужно перевозить, думаю, много времени на опись не потребуется. К тому же я про нее знаю все до мелочей и смогу облегчить ваш труд. До завтра…
        - До свидания и спасибо за звонок, - отвечает Саша в короткие гудки, дорисовывая на скате крыши кошку.
        Когда часы на ратуше отбивают пять пополудни, Саша сохраняет последние документы - описи еще двух картин и одного рисунка, закрывает ноутбук и укладывает его в серую сумку с овечьей мордой и четырьмя веревочными ножками. Кепка обнаруживается на подоконнике, куртка - в кресле, а одна из перчаток - на полу.
        - Я ухожу, герр Лемке! - громко сообщает она глуховатому здоровяку, считающемуся охранником музея, и в ответ на его вопросительную улыбку повторяет еще громче: - Ухожу до завтра! - показывая пальцами бегущие ножки.
        - Фрау Эрхарт? - окликают ее сзади.
        - Добрый вечер, герр Фляйшер, - отвечает Саша, делая вид, что страшно занята сражением с бронзовой ручкой двери.
        - Минуточку, - говорит бургомистр, толкая старинную дверь маленькой пухлой рукой в серой перчатке. - Фрау Эрхарт, если вы не возражаете, я бы хотел пригласить вас в кафе.
        - Это тенденция, господин бургомистр, меня сегодня все хотят пригласить в кафе. И все, как я понимаю, не просто так.
        - Дорогая Александра…
        - Саша.
        - Саша, - он молитвенно сложил ладони, - если бы мне вздумалось посидеть с вами в кафе просто так, без сопутствующей цели, теща узнала бы об этом за две минуты до того, как мы бы выбрали столик, а жена - минутой позже. Мои дамы примчатся сюда раньше, чем нам принесут заказ. Поэтому я, как бы мне ни хотелось, вынужден ограничиться лишь деловым разговором.
        Очень занятно наблюдать, как аккуратно, словно бережливая женщина, он снимает перчатки, расстегивает плащ, устраивает его на старомодную рогатую вешалку, обстоятельно усаживается - кругленький, коротенький, уютный - просто Дени де Вито из немецкой глубинки.
        - Не надо меню, Магда, детка, кофе по-венски и…?
        - И кофе по-венски, - заканчивает заказ Саша.
        - Итак, дорогая моя фройляйн, я бы хотел обратиться к вам с просьбой… Это дело требует большого такта и способности к ведению переговоров. Вам надо уговорить фрау Каулитц предоставить картину для выставки. Вы, возможно, не в курсе, это специфика нашего городка: существует легенда, что, пока картина в городе, он защищен от опасностей. Суеверие, конечно, но города она и впрямь никогда не покидала. И даже из дома ее не выносили. Поэтому, вы понимаете, если красиво подать легенду, Мартенбург может заинтересовать весьма многих. Город у нас не так чтобы очень популярен, а тут туристы, приток капитала… ну зачем вам объяснять, как это важно в наше трудное время для любого маленького города.
        Шапка сливок, припорошенная шоколадной крошкой, оседает на глазах. Кофе отдает кислинкой. Саша подбирает сливки ложечкой и неделикатно осведомляется:
        - То есть, если я вас правильно понимаю, господин бургомистр, сами вы в легенду не верите?
        - Зачем так цинично, фройляйн Саша? - огорчается кругленький бургомистр. - Немножко верю, немножко не верю… Согласитесь, какие особенные беды могут у нас быть сейчас? Чума? Голод? Осада? А польза от показа оригинала, особенно если подготовить интересный текст, знаете, с изюминкой… Я понимаю, для вас в этом никаких особенных выгод нет, но если выставка приведет к изданию каталога, его, несомненно, будете писать вы. И любые статьи о Хансе Брабантском. Считайте, что вы - его биограф. Вы постараетесь? Магда?! Счет! Нет, ну нет, позвольте, конечно, я угощаю…
        Саша идет по улице, мимо проезжает бургомистр, коротко салютует бибиканьем. Он и подвезти предлагал, но незачем. Мартенбург - городочек крохотный, пройтись по нему - одно удовольствие. Ошалело чирикают какие-то птички, в ящиках с землею происходит внутренняя жизнь, через пару месяцев из них будут торчать во все стороны и буйно клубиться разные цветы и прочие травки, а пока еще рано, пока зима только отступает. До дома фройляйн Марии Агнессы в общем-то рукой подать, в маленьких городках всё рядом, но Саша специально идет в обход, через старый рынок, мимо церкви. Городок все тот же, что и во времена Брабантца. Та же брусчатка на мостовой, те же узкие улочки - разве что здоровенные тарелки антенн на крышах да велосипеды прикованы к кольцам в стенах, где раньше привязывали лошадей. Некоторое время Саша думает - стоит ли купить пирожных или хотя бы букетик нарциссов для смягчения сурового сердца старой девы. Да ладно, успеется. Это чисто деловая встреча, как сказал бы господин бургомистр. Она сворачивает в переулок и минуту спустя уже стоит перед узким и высоким домом из серого камня. Выбитая на фасаде
дата - «1465» - внушает почтение. Секунду Саша колеблется, а затем между кнопкой электрического звонка и медным дверным молотком выбирает молоток.
        В дверном проеме, как в проломе стены, стоит высокая сухая старуха. Густые волосы цвета соли с перцем коротко пострижены и обрамляют суровое лицо, словно стальной шлем. В юности Агнесс Каулитц милашкой точно не называли, зато теперь - отличный мужской портрет кисти Гольбейна. Коротким кивком дева-хранительница приглашает гостью войти. «Виски… - думает Саша. - Надо было купить виски…» Старуха делает шаг в сторону, пропуская парламентера в свою твердыню, - Саша замечает на ногах хозяйки пушистые синие тапочки, и пафос момента падает градусов на пять.
        «Je t'aime moi non…» - просыпается телефон. «Фляйшер», - высвечивается в окошечке. «Нужно поменять сигнал», - думает Саша рассеянно. В голове ее все еще грохочут копыта страшного красного коня.
        - Алек… Саша? У нас маленький городок: теща сказала, что примерно час назад вы покинули госпожу Каулитц. Не хочу быть назойливым, но как там наши «Всадники»?
        - Это, уважаемый герр бургомистр, не наши «Всадники», и даже не ее. Это Божьи всадники, я полагаю. Скачут. И прекрасны. Пожалуй, самая сильная работа вашего наемника Ханса.
        - Ну так мы сможем показать их миру?
        - Еще бы, герр бургомистр. Я отсняла буквально каждую подкову. И даже, пожалуй, каждый гвоздь. Осталось только снять саму старую фройляйн, но это я отложила до пятницы.
        Пауза затягивается. Когда телефон оживает, Саша легко представляет лицо бургомистра и думает, что сейчас он - Де Вито в роли Человека-Пингвина - пучит глазки-бусинки и гнет рот злобной скобочкой. А вот у старой фройляйн прекрасная осанка - словно под старым кардиганом скрывается корсет. Впрочем, с тем же успехом корсет может оказаться кольчугой.
        - Если я правильно понял, фрау Каулитц упрямится?
        «Кабанчик наивный… Разве это упрямство? Упрямство можно переупрямить, а эту старуху разве что убить. Фройляйн-ландскнехт подготовилась к осаде задолго до того, как ты сел в кресло бургомистра, а сейчас затягивает пряжки на кирасе, заряжает аркебузу, кипятит смолу - и горе лезущим на стену».
        - Герр Фляйшер, скажем так, пока жива хозяйка, даже речи не может быть о том, чтобы сдвинуть картину хоть на сантиметр. И если у вас нет денег на киллера для старой дамы, «Всадники» будут скакать по той стенке еще очень долго: Агнесс в отличной форме. А потом, я предполагаю, их будет блюсти ее племянник: тетя говорит, что он большой патриот и ревнитель городских традиций.
        - Госпожа Эрхарт, - нервничает бургомистр, - мне кажется, я не давал вам повода для иронии.
        - Послушайте, мудрейший герр Фляйшер, ну зачем рыть себе яму? Кому нужна картина, в волшебную силу которой даже бургомистр не верит? Вы же взрослый деловой человек. Я напишу к «Всадникам» интригующий текст, вы снимете с фрау Каулитц муниципальный налог и назначите небольшое жалованье, примерно как сотруднику филиала городского музея. По вторникам и четвергам она с удовольствием будет демонстрировать посетителям «Всадников», а вместе с ними отличную Марию Магдалину, портрет городской сумасшедшей и своего прапрапра… неважно, с супругой. Кстати, именно этот ее предок - заказчик и первый владелец картины, мы можем поднять историю семьи. Выдавайте ей на экскурсионные дни вашего Отто для солидности. Только купите ему нормальную пушку и слуховой аппарат. И алебарду для Агнесс. После того как мы покажем картину в Берлине, к вам повалят туристы.
        На том конце трубки резкое потепление тона:
        - А что вы с этого хотите иметь, моя дорогая?
        - Как вы правы насчет «дорогая». Да ладно, сущие пустяки и попрошу. Только право первой ночи на все, что будет твориться после выставки вокруг вашего Брабантца.
        - Слава богу, милая Саша… а то я уже испугался, что вы романтик. - Бургомистр напряженно смеется. - Но вы практичная девушка.
        - О да, герр Фляйшер! Я страшно расчетлива… Приступаю к составлению текста. Сейчас же. Сию же минуту. И вам доброй ночи!
        Положив трубку, Саша бесцельно ходит по комнате, смотрит в окно - вывеска бара напротив призывно светится. Она достает из чемодана полосатый свитер с высоким горлом и длинную юбку со смешным хвостом. Мартенбург, начало апреля, восемь вечера. Искусствовед Саша Эрхарт направляется в бар, и на этот раз одна.
        В баре пусто, пахнет пивом и недавно сваренным кофе, на стойке возле бармена стоит полупустая чашка.
        - Кофе, пожалуйста, - говорит Саша, - кофе, водки на три пальца и апельсинового сока в отдельном стакане.
        Тщательно расправив хвост юбки, она усаживается, включает ноутбук и заходит в почту. Бармен бесшумно ставит у ее правой руки низкий стакан с водкой и высокий - с соком.
        «Добрый вечер, герр Либерман, - набивает Саша, - добрые вести для нашего штруделя: одна большая изюмина и весьма крупный орех».
        Историю статуи она копирует без исправлений, а над текстом «Всадников» страдает три четверти часа; сперва кончается водка, за ней сок, недопитый кофе безнадежно остывает. Саша перечитывает историю про себя и вслух, перетаскивает один из абзацев из середины в конец и нажимает на «Отправить».
        В пятницу она приглашена на кофе к фройляйн Каулитц. Интересно, ее племянник хоть чуть-чуть похож на портрет предка?
        Мария Станкевич
        МАША, СМОТРИ, КАКАЯ РЫБА!
        Маша и Маша совсем друг на друга не похожи.
        Маша - большая, высокая, с закрученой вокруг головы косой, крупными и мягкими чертами лица и низким, спокойным голосом - слушать, слушать, не наслушаться. Нетороплива, плавна и, кажется, тепла. Снисходительна, царственна, ве-ли-ча-ва. Произнося ее имя, очень хочется прибавить к нему еще один слог «ма» - исключительно в знак почтения. Еще и поклониться при этом. Будьте здоровы, мамаша. С нашим искренним.
        Маша - маленькая, худенькая, не то девочка, не то мальчик - хитрый взгляд из-под челки, вертится, нос остренький сует во все щели, трещит сорокой, голос ломкий, звонкий - долго не выдержишь. Через пять минут появляются странные желания: то ли конфету ей в рот сунуть, чтобы помолчала немного, то ли вовсе за дверь выставить. Но хорошенькая, никуда не денешься - куколка такая, француженка в беретке. Ставим ударение в имени на последний слог. Ou est ma chatte?.. А не заткнуться ли тебе, киска?!
        У Маши муж и двое детей. Все трое без ума от жены и мамы. Еще куча родственников и друзей. Друзей родственников и родственников друзей. Заказчиков, соседей, деловых партнеров, попутчиков, наконец… Тоже все, натурально, без ума! А как же? Можно ль не любить, не восхищаться? Нельзя.
        У Маши - полным полно случайных друзей-подружек, с которыми славно провести субботний вечер и от которых нужно смыться последним автобусом, чтобы, не дай бог, ночевать не оставили. Больше никого. Не очень-то и хотелось, на самом деле.
        Издевательской кодой: Маша живет в городе, в который стремились всею своею душой провинциальные сестрички Прозоровы, Маша - там, куда сорвался столичный Чацкий (доехал ли, бедняга? стал ли счастлив?). Полный антагонизм.
        Тем удивительней, что профессия у Маши и Маши одна на двоих. И стажировку в далеком городе Миннеаполисе оплатило им американское правительство одновременно. Словно нарочно, чтобы всем видно было: Маша и Маша совсем друг на друга не похожи.
        Маша и Маша друг другу не нравятся. Маша с высоты своего роста (на двадцать сантиметров выше), возраста (на десять лет старше) и положения (сама добилась, никто не помогал!) время от времени начинает учить Машу жизни. Мягко так, ласково, по-матерински, можно сказать. Другая бы спасибо сказала за совет. Куда там! Смотрит Маша снизу вверх (охота была в такую лошадь превращаться), губки бантиком складывает (лучше помогите материально, да-а?), фыркает презрительно (начальство, да не мое, съела?). Машу это, разумеется, ужасно бесит. Не больше, правда, чем Машу советы. Ну, притираются потихоньку, куда деваться?
        Некуда. Потому что до момента расставания еще неделя. А пока - общее дело, общий отдых, и спасибо, хоть в разных домах ночевать выпало. Маше в южном пригороде Миннеаполиса, Маше - в северном. Из пункта А в пункт Б - полтора часа езды, есть время передохнуть.
        Дни Маша и Маша проводят на первом этаже скучного офисного здания в центре города. Работают, обедают, выходят покурить, снова работают. Вечерами же Машу и Машу берет под свое крыло Чак. Чаку почти шестьдесят, у него седая борода, хитрые глаза и восхитительный характер. И главное, Чак отлично разговаривает по-русски: с Машей о политике, с Машей - о литературе, с обеими - о всяких пустяках.
        В воскресенье Чак водил Машу и Машу по музеям, весь день гуляли. А в понедельник уже не до великого, развлечься бы. Поэтому пошли в «Mall of America». Ну, тоже музей. В своем роде.
        От магазинов, впрочем, всех уже тошнит. Вторая неделя пошла, успели насладиться. Поэтому даже и соваться туда не стали. Сначала долго фотографировались рядом с гигантским Снуппи и на лавочке под каким-то ужасным деревом, а потом Чак предложил заглянуть в аквариум. Это в самом низу, называется «Подводные приключения».
        - Пойдем? - спрашивает Чак.
        - Даешь приключения! - радуется Маша.
        - Пошли, - кивает Маша.
        Пошли. На входе Чак заплатил пятьдесят семь долларов, и всем на правую руку нацепили бумажные зеленые браслетики - тайный знак практически, а на самом деле просто билеты такие.
        Аквариум начался с черепах. Они сидели в открытых загонах, посреди таинственной зелени и маленьких водопадов.
        - Ах, какие черепахи! - Маша кружит вокруг загонов с фотоаппаратом и щелкает, щелкает. Черепахи не двигаются, они, вероятно, давно привыкли ко всяким там, со вспышкой.
        - Ничего черепахи, - задумчиво кивает Маша. Она не любит черепах, ей они кажутся невероятно скучными созданиями, ни погладить, ни потискать, ни поговорить, в конце концов, по-человечески.
        - Ты просто еще маленькая, - говорит уязвленная Маша. - Это же мудрейшие создания!
        Маша продолжает меланхолично кивать:
        - Да, из них, говорят, суп вкусный.
        Она вовсе не такая кровожадная и циничная, но надо же ответить? Ответ, в целом, удается: Маша ахает и прекращает громко восхищаться панцирями и глазами. И даже фотоаппарат отпускает на какое-то время. Он беспомощно виснет у нее на плече, моргая красным глазком подзарядки для вспышки.
        Чак тактично не вмешивается в разговор, делая вид, что внезапно перестал понимать по-русски.
        После черепах еще сидит маленький крокодил, а потом начинается туннель: сверху, справа и слева за стеклом плавают разные рыбы, а снизу - пол, разделенный на две половины: по правой можно просто идти, а левая сама везет.
        В аквариуме почти никого нет. Только рыбы, Маша, Маша и Чак, да впереди ползут по ленте две бодрые американские старушки. Откуда-то бубнит радио, но его никто не слушает. Чак сам все знает, Маша по-английски не понимает, а Маше просто неинтересно. Все равно не запомнишь, лучше просто смотреть.
        Она и смотрит. И Маша смотрит. А Чак смотрит и радио конкуренцию составляет. Это, говорит, рыба окунь, а это вон - скат поплыл. Чак оказывается даже удивительней, чем о нем думали: всех рыб не только по-английски, но и по-русски знает.
        - Маша, смотри, какая рыба! - говорит Маша, дергая Машу за рукав.
        И Маша не раздражается и воспитывать не начинает, а говорит «ага» и щелкает фотоаппаратом.
        - Маша, смотри, какая рыба! - восторгается Маша, стуча о стекло крышечкой от объектива.
        Маша прилипает к стеклу носом, а с другой стороны тоже нос - рыбий. Поморгали друг на друга и разошлись. Одна дальше поплыла, вторую лента потащила.
        - Маша, - неожиданно тихо зовет Чак. - Смотри, какая рыба…
        - Акула! - шепотом говорит Маша. - Акула, мамочки… Жуткая какая.
        У акулы очень правильное название по-английски: shark. Она так плавает - шарк туда, шарк обратно. Над головой тенью прошаркнула - Маша аж присела от неожиданности.
        - Ну и реакция, - смеется Маша. - Тебе стоило бы воспитывать характер!
        - Ничего смешного, - бурчит Маша.
        - Ничего смешного, правильно, - говорит Чак. - Все правильно.
        Он наклоняется к смущенной Маше и шепчет:
        - Смотри, какая рыба.
        Эта рыба куда лучше предыдущей. Славная и смешная. Маша недавно смотрела мультфильм про Немо, и эта рыбка играла Дори, такую с веснушками и склерозом.
        - Дори! Это же Дори, - радостно пищит Маша, стучит по стеклу указательным пальцем. - Эй, Дори, привет!
        Маша снисходительно улыбается и нажимает на спуск фотоаппарата, отчего маленькая Дори пугается и уплывает за водоросли.
        - Ну вот!.. - говорит Маша, глядя недобрым взглядом на Машу.
        Чак качает головой.
        А лента тащит Машу и Машу дальше. Мимо таких рыбок и этаких рыбищ, мимо осьминогов, угрей и скатов, мимо ракушек, камешков, водорослей, чужих теней и собственных отражений в толстой воде. Маша, смотри, какая рыба!
        Маша, смотри, еще акула… Маша смотрит. И акула смотрит. Недобро смотрит, нехорошо. Маше вдруг становится не по себе, Маша вдруг чувствует внутри легкое беспокойство. Чак же на акулу не глядит вовсе, его, кажется, вдруг стало занимать бормотание радио… Он склоняет голову набок и прислушивается, пытаясь найти источник звука.
        А акула - смотрит. Она боком движется вслед за лентой, она не отстает от Маши и Маши, она покачивает хвостом - вправо-влево-вправо-влево, не мигает.
        - Мамочки мои, - шепчет Маша. Глаза бы закрыть. Не закрываются - смотрят акуле в левый зрачок. Страшно.
        Маша молчит, но ей ужасно хочется уйти куда-нибудь. Куда-нибудь! Но она не уходит, разумеется, она стоит и зачем-то пялится в правый акулий глаз.
        Кто был первым? Кто? Маша, машинально поднявшая фотоаппарат и нажавшая на кнопку? Или Маша, перепугавшаяся до смерти и, устыдившись своего страха, стукнувшая по стеклу? Или Чак, который наконец нашел динамик и, успокоившись на этом, тоже заинтересовался акулой? Посмотрел на нее и подмигнул из-за спин Маши и Маши. Акуле подмигнул. Или это была маленькая Дори, вылетевшая под акулье брюхо из водорослей? Черт его знает.
        Скорее всего, все произошло одновременно: взвизгнул фотоаппарат, сажая батарейку, бухнуло стекло под Машиным кулаком, замолчало радио, остановилась лента под ногами, ухмыльнулся беззвучно Чак, Дори заметалась в акульей тени, зацепила ее, потянула за собой. Акула мигнула, оскалилась… и уплыла, потянувшись за малышкой. Скрылась где-то в глубине. И будто не было ее никогда. Может, и правда не было. Может, показалось.
        Маша опускает камеру, Маша трет костяшки пальцев, оббитые о стекло, Чак снова прислушивается к возобновившемуся рассказу о белых акулах и их привычках.
        - Что это было? - шепотом спрашивает Маша и смотрит на Чака.
        - Что это было? - эхом отзывается Маша. И тоже смотрит Чака.
        Чак молча разглядывает брюхо какой-то рыбы над своей головой и на взгляды не реагирует. Пришлось смотреть друг на друга.
        Маша смотрит на Машу, отражается в ее зрачках. Маша смотрит на Машу, пытается понять, что произошло. «Однако…» - думает Маша, пока в голове звучит у нее звонкое: «Ни фига себе!»
        «Ни фига себе!» - думает Маша, ловя в мозгу тихое: «Однако…»
        «Что произошло?» - спрашивает Маша и не находит ответа. «Ты слышишь, да?» - спрашивает Маша и понимает, что ответ не нужен.
        Вслух они ничего не сказали. Ползли по ленте к выходу, забыв про акул, осьминогов и Дори, пока не добрались до конца туннеля - до большого зала, в центре которого стоял бассейн с электрическими скатами.
        - Хотите погладить? - спросил Чак. - Я научу, как правильно.
        Маша задумчиво кивает. Маша рассеянно отказывается. Маша гладит ската - двумя пальцами по направлению движения, холодная вода, шершавая шкурка, плотная ткань штанов, о которую она вытирает руку. Маша смотрит куда-то в стену, указательный и средний пальцы ее правой руки чувствуют холод и влагу, им немного щекотно, потом - еще раз. Щекотно, но Маша морщится, как от боли. Маша удивленно вскидывает брови, потом хмурится. «Боже мой», - думает Маша. «Ну и дерьмо», - думает Маша. Чак зовет их перекусить, но Маша и Маша категорически просятся домой.
        Первую неделю было особенно тяжело. Маша засыпает долго и мучительно (даже в самые спокойные дни). Маша - лишь коснувшись подушки (даже в самые тяжелые времена). До первой чашки кофе Маша недееспособна, Маша же просыпается и сразу начинает планировать новый день. Маша любит острое и булочки, Маша который год сидит на диете. Пока Маша обдумывает ответ, Маша выстраивает десять теорий - и от этого у обеих каша в голове.
        «Ма-а-аша, ну блин, ну ночь же еще!»
        «Маша, уже давно утро, я тебя уверяю! У нас через два часа семинар».
        «Машенька, ты не могла бы немножко придержать ход своих мыслей? Мешаешь».
        «Не могла бы… Ма-шень-ка. Сама не тормози».
        «Маша, как ты можешь есть такую дрянь?»
        «Маша, как ты можешь есть такую дрянь?!!»
        «МАША!!!»
        В довершение всего Маша простудилась, и у Маши тоже заболело горло, и голова была мутная, и все время хотелось куда-нибудь прилечь. Желательно в постель, а не на один из жестких стульев в офисном центре.
        И самое обидное, никому ведь не расскажешь. Кто поверит? У Маши было легкое подозрение, что ко всему этому имеет какое-то отношение Чак, но Маша отмела его как несостоятельное. Впрочем, спросить все равно не получилось. Во вторник, витиевато извинившись перед Машей и Машей, Чак отбыл куда-то в сторону Калифорнии. Сказал, что на свадьбу к двоюродной племяннице.
        А потом и Маша и Маша уехали. Одна в столицу, вторая в провинцию, в слабой надежде, что, может быть, дома - на расстоянии в восемьсот с лишним километров друг от друга - они наконец перестанут быть самыми близкими на свете людьми. Не получилось, конечно. У Маши вечеринка, у Маши голова болит. Маше спать хочется, а Маша к ответственному докладу готовится, бубнит ключевые фразы всю ночь напролет. Маша очередного мальчика в постель тащит, Маша ей про презервативы напоминает. Маша сына за позднее возвращение домой упрекает, Маша предлагает отстать от парня и не парить ему мозг.
        Каждый день Маша и Маша чистят зубы - четыре раза, едят и пьют - разное и сколько получится, ходят в душ и туалет, вместе маются похмельем и вместе ходят к зубному, разговаривают с людьми - и прислушиваются сразу к нескольким голосам в голове, только бы не сбиться, только бы не запутаться.
        По вечерам общаются уже целенаправленно. Главным образом о том, как бы перестать быть вдвоем. Или хотя бы иногда отдыхать друг от друга. Ни в одной умной книжке не нашла Маша пока ответа, ни один умный человек не подсказал Маше выхода. Маша ходила в церковь, Маша ходила к психотерапевту, Маша торчала сутками на эзотерических форумах, Маша обошла всех экстрасенсов и магов в городе, Маша перевернула несколько библиотек. Без толку.
        «Может быть, в монастырь уйти? Ненадолго. Помолиться, попоститься…»
        «…послушать радио „Радонеж“? Сильно это тебе поможет!»
        «У тебя есть другие идеи?»
        «В Тибет надо. Медитировать и отучаться думать».
        «Прости за откровенность, но ты и так не очень часто этим занимаешься».
        «Ну и тебе бы не помешало. Я хоть высплюсь».
        «Знаешь, коли на то пошло, то если бы ты хотя бы по-пы-та-лась спать по ночам, ты бы давно выспалась. И я, между прочим, тоже».
        «Слушай, а тоже вариант, не? Впасть в летаргический сон на пару лет, там, глядишь, рассосется. Не хочешь попробовать? А я пока сама по себе поживу немного».
        «Начнем с того, что это нереально… А даже если бы и реально, то почему, позволь поинтересоваться, именно я должна это делать?»
        «Потому что ты старше. У тебя фора в целых десять лет! И терять тебе уже особо нечего».
        «Маша!»
        «Сама такая…»
        Так что, пока ответ не нашелся, приходится искать компромиссы. Маша предупреждает, а Маша уступает, Маша от чего-то отказывается, а Маша с чем-то соглашается. Даже пользу научились извлекать, советуются, подсказывают друг другу. В общем, притираются потихоньку, куда деваться?
        Некуда.
        Такие у акул шутки.
        Иска Локс
        МАКАРОНЫ ПО-ФЛОТСКИ
        Началось все вполне невинно: в кафе появилось новое блюдо, макароны по-флотски. Затем к нему добавили «Морской коктейль», «Райский остров» (это был десерт из фруктов) и «Штормовые котлеты», а меню напечатали новое, с большой красочной надписью «Месяц морских приключений» вверху.
        Он даже несколько раз брал эти котлеты, потому что они входили в бизнес-ланч. Они были вкусные, несмотря на дурацкое название. Затем он как-то в обед заметил, что в кафе немного покачивает. Он подумал было, что ему показалось, потому что не могло же на самом деле качаться кафе? Но случайно заметил, что официанты обходят столики как-то очень старательно, а один даже чуть не упал.
        - Простите, - спросил он, - а почему у вас так качает?
        - Качает? Да что вы! Ха-ха, как смешно! - Официант рассмеялся очень нервно и добавил: - Вам показалось! Потому что такого не может быть! Не может быть никогда.
        Через неделю в кафе кричали чайки.
        - Это у вас запись такая? - спросил он.
        - Да-да, запись, конечно! Компакт-диск! Такие ведь тоже бывают!
        - А запах?
        - Какой запах? Котлета? А с ней что-то не так?
        - Нет, запах моря. И водорослей.
        - А… а это, знаете ли, японская кухня. Там используют водоросли. Много. Вот и пахнет. - Опять крикнула чайка, и официант инстинктивно прикрыл голову рукой.
        Назавтра в кафе качало уже очень заметно. Столики привинтили к полу, и посетители хватались за них, чтобы не упасть, когда качка была особенно сильной.
        - Так все же, почему здесь качает? - спросил он еще раз, доедая «Морской коктейль», присыпанный морской капустой.
        - А, ну, мы решили развить концепцию и установили специальные такие приборы, ну, чтобы создать настроение. У нашего кафе теперь морская тема, если вы не заметили. Завтра сменим название на «Морскую звезду».
        Когда он пришел в следующий раз, название уже было новым. Официанты были одеты кто в тельняшки, а кто вообще как пират, с повязкою на глазу и в треуголке.
        Он заказал «Рыбу-боцмана с морским гарниром», «Борщ по-пиратски» и фруктовый коктейль «Тропический бриз».
        Он как раз доедал свою рыбу, когда кафе встряхнуло особенно сильно. В центр зала, пошатываясь, вышел менеджер с микрофоном и произнес:
        - Уважаемые господа, мы приносим вам извинения за причиненные неудобства, но по техническим обстоятельствам наше кафе через пять минут отча… то есть, простите, будет закрыто. Просим всех покинуть помещение! Платить за обед не нужно, просим всех побыстрее выйти на улицу!
        Посетители, недовольно переговариваясь, потянулись к выходу.
        Он же взял сумку и незаметно проскользнул в туалет, где и заперся в единственной кабинке. Затем в туалет вошел кто-то еще и начал дергать дверь.
        Он решил было, что это официант пришел проверить, но из-за двери раздался мальчишеский голос:
        - Да откройте же, вы тут не один хотите зайцем покататься! А не откроете, официанта позову!
        Он открыл. В кабинку нырнул мальчишка с огромным рюкзаком за спиной и быстро закрыл за собою дверь на задвижку.
        - Спасибо, - сказал он, бросая рюкзак на унитаз, - а то я так давно этого ждал! Каждый день сюда обедать приходил, а тут ведь дорого! Даже денег на новые игры не осталось! Но ничего, сейчас уже отчалим… главное, чтобы они не сообразили тут искать.
        И правда, кафе заскрежетало и вдруг закачалось пуще прежнего. Затем оно вначале очень медленно, а потом все быстрее и быстрее двинулось вперед.
        - Ну вот, - сказал мальчишка, - теперь они если нас и найдут, на берег ссадить не смогут. Мы уже от берега отплыли. Пойду посмотрю, что там делается.
        С этими словами он осторожно вышел из кабинки и тихонько приоткрыл дверь в зал. Из зала доносился голос менеджера, который выкрикивал какие-то смутно знакомые по детским фильмам команды, а еще ощутимо тянуло морским ветром. Кричали чайки.
        Некод Зингер
        ПОДАРОК ХАЛИФА
        Слон вошел в Иерусалим прохладным сентябрьским утром 798 года. В этот ранний час, когда солнце только-только поднялось из-за Моавских гор, Иерихонская дорога у Восточных ворот была запружена десятками повозок и навьюченных тюками верблюдов, ослов, быков и мулов. Это ждали открытия ворот те, кто не успел попасть в город накануне, проведя полдня в очереди и с наступлением темноты расположившись лагерем у входа. И всё же все эти люди и животные, измученные долгой дорогой и тягостным ожиданием, пропустили вперед белого Слона, которого вели чернобородый мужчина очень важного вида и маленький мальчик в высоком красном колпаке. У самых ворот мальчик повернулся к Слону лицом, призывно поднял правую руку, склонил голову, слегка подогнул колени и таким потешным манером стал пятиться задом наперед, маня великана за собой. Когда Слон, следуя его примеру, нагнул голову и медленно вошел в ворота, по толпе ожидающих прокатился восхищенный гул.
        - Честь и хвала тебе, о Абу-Аббас! - торжественно возгласил бородач, а мальчик, похлопав громадное животное по шершавой ноге, ласково добавил:
        - Умница, носатенький!
        Следом за Слоном они под уздцы ввели в город Вола и Осла, впряженных в арбу. Заметим, что этот торжественный въезд в Иерусалим мог бы и вовсе не состояться. Ведь стражники и сборщики пошлины подолгу держали перед воротами каждого, кто пришел издалека, чуть ли не с самого края света, чтобы попасть на великую ежегодную ярмарку. Они бесконечно осматривали поклажу и мучили купцов допросами и придирками, всеми силами стараясь довести огромную пошлину за въезд до поистине непомерных размеров, а некоторых строптивцев, не пожелавших расстаться с изрядной долей состояния, отправляли восвояси. Однако Слоновий проводник с надменным видом развернул перед ними пергаментный свиток с большой печатью и пропел зычным голосом, привычным к ведению и общей молитвы, и рыночного торга, и дипломатической речи:
        - По собственному поручению халифа Аарона Ар-Рашида, да продлятся дни его, с подарком Карлу Шарлеманю, великому кесарю франков, проездом из стольного града Багдада в стольный град Экс-де-Шапель!
        Человека, умудрившегося войти в Иерусалим со Слоном, не заплатив ни динара, звали Исааком. Он был уроженцем Вероны, свободно говорил на пятнадцати языках и служил советником по иностранным делам у франкского короля, недавно провозглашенного в Риме императором. Его юный спутник был бедным сиротой из Багдада. Покойные родители назвали его Даниэлем в честь пророка, умевшего ладить со львами. Мальчик души не чаял в животных, и они отвечали ему доверием и любовью. Когда посол императора Карла выходил из Багдада со Слоном и целым караваном вьючных животных, погонщиками и воинами халифа, Даниэль, мечтавший увидеть дальние страны, прибился к ним и быстро завел дружбу со своим единоверцем Исааком и со Слоном. Вскоре Слон стал во всем слушаться мальчика, и посол Карла Великого не переставал радоваться, что Господь послал ему такого помощника. В Иерихоне посольство попало в эпидемию, скосившую половину жителей города. Среди выживших посланцев халифа распространилось твердое убеждение, что их предприятие неугодно Аллаху. Тем не менее Исааку удалось подавить их ропот, и они снова вышли в путь, однако на
следующее утро, проснувшись в степи, Исаак и Даниэль обнаружили, что остались без помощников и без средств. Исчезли и люди, и поклажа, и все верховые и вьючные животные, кроме одного вола и одного осла. Вот почему королевское посольство вошло в Иерусалим в столь скромном виде, хоть и с подобающим достоинством.
        - Эх, - сказал Вол Ослу, - друг мой Ослик! Как говорится, госпожа Справедливость приказала читать по себе заупокойные молитвы. Мы должны тащить тяжеленную арбу с провизией для этого великана, а он бессовестно прогуливается налегке да еще и нос воротит от нашего общества!
        - Ну-ну, видно, история про Свинью-обжору, которую рассказывала нам в детстве старая Кобыла, тебя ничему не научила, приятель Вол, - отвечал ему глубокомысленный Осел. - Эту жирную бездельницу откармливали, как известно, только для того, чтобы к празднику зарезать и съесть.
        - Эта древняя мудрость давно устарела, - сказал Вол. - С тех пор как в наши края пришли слуги Пророка, никто уже не режет свиней.
        - Глупый, ты не в силах понимать иносказания и делать обобщения! Стоит ли тратить на тебя сокровища народного здравомыслия, - вздохнул Осел. - Я хотел сказать, что Господь в великой мудрости своей, верно, уж предназначил к чему-нибудь этого Слона, да и нам приготовил награду за тяжкий труд.
        Пока Вол и Осел в который уже раз обсуждали между собой Слона, императорский посол думал о том, что нужно во что бы то ни стало заработать сегодня на ярмарке, чтобы обеспечить себе возможность дальнейшего пути в Европу. А ведь продавать им, кроме красного колпака Даниэля, было нечего. Пока Даниэль поил животных, Исаак, задумчиво поглаживая бороду, бродил вокруг общественного фонтана на площади перед мечетью халифа Омара. Вскоре в его голове, привычной к решению дипломатических проблем, созрел план. Он подошел к Даниэлю и велел ему попросить кое о чем Слона.
        Мальчик поднял правую руку, призывая Абу-Аббаса ко вниманию, а затем провел ею плавную дугу в воздухе и обнял Исаака за талию, после чего приложил ладонь к собственному лбу. Умный Слон тут же с большой осторожностью подхватил франкского посла хоботом и, подняв его над потрясенной толпой, ждавшей в очереди перед фонтаном, усадил себе на голову.
        - Почтеннейшие гости Иерусалима! - запел Исаак во всю силу своих легких, переходя с арабского языка на греческий, с греческого на еврейский, а с еврейского на арамейский, персидский, латинский, эфиопский, коптский, сирийский и армянский. - Спешите использовать единственную в вашей жизни возможность! Осмотр Святого Града и всей земли с высоты Слоновьего взгляда! Всего два динара за минуту обозрения! Выше верблюда, выше жирафа, выше страуса, выше орла! Направо посмотришь - увидишь могилу непокорного сына Авессалома! Налево посмотришь - увидишь еще и не такое! А что это там дальше? Что это блещет там серебром и лазурью? Ай-яй-яй, это Мертвое море и соляные столбы! А дальше что? Дальше не скажу, дальше смотрите сами!
        Сначала никто не решался довериться Слоновьему хоботу и вознестись в поднебесье, но дразнящие призывы Исаака и собственное их любопытство скоро сделали свое дело. Люди эти, преодолевшие на пути пустыни, горы и реки, были не робкого десятка. И вот уже Абу-Аббас поднимает отважных, одного за другим, и сажает себе на голову, и пока они, затаив дыхание, осматривают панораму Святого Града, Слон отгоняет от них мух своими большими подвижными ушами.
        Когда в красном колпаке Даниэля уже скопилось достаточно динаров на завтрак для людей и животных, толпа внезапно раздвинулась, и к фонтану приблизился кортеж самого градоправителя, почтенного шейха Асада Ибн-Джафара Аль-Кудси, заинтригованного небывалым скоплением народа. Шейх ожидал увидеть у фонтана кого-нибудь вроде каппадокийских гимнастов или индийских факиров и уже собирался потребовать от них немедленно покинуть площадь перед святой мечетью и убраться подобру-поздорову в рыночные кварталы. Но при виде белого Слона едва не потерял дар речи. Он, нужно признаться, впервые в жизни видел Слона.
        - Что это? - немного придя в себя, грозно спросил он Исаака, поклонившегося ему низко, но с достоинством.
        - Эта Божья тварь именуется Слоном, о доблестный шейх, и носит имя Абу-Аббас. Сам халиф Аарон Ар-Рашид, да продлятся дни его, послал его в подарок великому кесарю франков.
        - Как же вы тратите на пустую потеху силы столь бесценного животного, облеченного миссией самого халифа, да продлятся дни его?
        - Не на потеху, а на просвещение, о всемилостивейший шейх, - возразил королевский посол. - Дабы всякий мог иметь более полное представление о мире Господнем.
        - Разве не истинная вера просвещает и наставляет человека? - поднял брови градоправитель. - И разве не знание ее догматов и законов свидетельствует о подлинной мудрости?
        - Даже самая чистая вера и глубокое изучение законов без эмпирического познания становятся подобием слепоты, о неколебимый в праведности шейх, - почтительно улыбаясь, ответил Исаак.
        - Ну что же, чужеземец, - заявил градоправитель, решивший воспользоваться удачным случаем, чтобы проучить самонадеянного иноверца. - Докажи нам твое утверждение. Пусть этот, как ты его называешь… слун послужит тебе примером. Только сделай это немедленно, не сходя с этого места, иначе тебе придется поплатиться за дерзость!
        Исаак не заставил шейха ждать и, словно вспомнив что-то, слегка усмехнулся и попросил его привести на площадь самых почитаемых праведников и мудрецов трех религий с завязанными глазами, ни в коем случае не говоря им заранее о том, что их ожидает. Асад Ибн-Джафар отдал слугам соответствующее распоряжение и в ожидании предстоящего испытания расположился на подушках у фонтана. Толпа любопытных на площади успела вырасти еще в три раза.
        Первым к Слону четверо телохранителей поднесли на подушке престарелого наставника правоверных, муллу Абу аль-Наджада. Прежде чем благочестивый старец в белом тюрбане и с завязанными белоснежным платком глазами коснулся Слона, тот сам протянул к нему хобот.
        - Прочь, о исчадье Джаханнама! - закричал наимудрейший высоким дребезжащим голосом. - Ты, соблазнивший человека и принесший в мир смерть! Будь ты заклят именем Аллаха и проклят проклятием Пророка, гнусный Змей-искуситель!
        Когда Абу аль-Наджада унесли, поводырь почтительно подвел к Слону едва державшегося на дрожащих ногах рабби Иссахара бен-Берехию, глаза которого также были повязаны платком. В этот момент Даниэль сделал Слону знак, и тот невежливо повернулся к раввину задом. Богобоязненный книжник поднял тощую руку и ухватил белого великана за жесткую кисточку хвоста.
        - Благословен Господь, загодя посылающий сынам народа своего, Израиля, пальмовый побег для исполнения святой заповеди вознесения лулава в праздник кущей! - радостно возгласил светоч письменного и устного учения.
        Последними городские стражники подвели к Слону группу ученых монахов в опущенных на глаза капюшонах. Гладя руками массивные ноги Слона, просветленные пустынники стали наперебой восхищаться незыблемыми и стройными столпами Церкви Господней, чудесным образом явленной им в Святом Граде.
        Толпа, уже не в силах сдерживаться, вовсю хохотала, а градоправитель, велев снять повязки с глаз мудрецов, пристыдил их за невежество. После этого он обратился ко всем собравшимся со строгим указом:
        - Мы вменяем в обязанность всем жителям Иерусалима и пришлым гостям в течение трех дней ярмарки навестить на этой площади дивное творение всемогущего Аллаха… слуна Абу-Аббаса, и тщательно осмотреть и ощупать оного, дабы впредь иметь более верное представление о мире.
        Плату за осмотр Слона он в своей великой щедрости повелел делить пополам между собственным казначеем и Слоновьим проводником, так что когда Исаак с Даниэлем и животными покинули Иерусалим, направляясь к Лидде, их снова сопровождал нанятый на ярмарке эскорт.
        Иерусалим сперва отдалился от них, а потом и вовсе скрылся за Иудейскими горами.
        Вол и Осел с довольным видом шли налегке впереди вьючных мулов, рассуждая о том, что и правда ведь все в этом мире устроено Господом разумно, все предусмотрено заранее. И даже такое никчемное существо, как Слон, имеет свое назначение и свой смысл.
        Слон тоже о чем-то думал. Только пойди разбери Слоновьи мысли! Хоть он и выглядит таким умным и ведет себя так, словно все понимает, но мысли свои прячет в такой крепкой черепной коробке, под такой толстой и прочной броней, что редкий мудрец способен их уразуметь - уж куда нам с вами!
        Исаак думал, что воистину в Святом Граде Иерусалиме знаменательные события и ныне происходят, как в славные древние времена, и Бог в нем не оставляет без своей заботы и без утешения тех, кто попал в беду.
        А Даниэль с радостью думал, что впереди его ждет еще столько интересного и неведомого, что путь далек, а мир вокруг него полон чудес.
        И действительно, еще без малого два года добирались они до Франции, останавливаясь на пути в десятках городов. И повсюду люди, встречавшие его любимого Слона, изумлялись ему и от этого изумления делались и мудрее, и радостнее, и благодарнее Создателю за то, что созданное им никогда не перестанет их изумлять и радовать.
        Кэти Тренд
        ВСЕ ВСЕХ ВИДЯТ
        У Свина ярко-зеленый ирокез, расписанная вручную куртка, майка с тщательно прорисованными потеками крови вокруг нарисованных пулевых дырок, и весь он такой стильный рафинированный панк из тех, что дома обедают на белой скатерти, моют за собой посуду, а потом идут и срут на Красной площади. И я веду его к себе домой. Попрошу папу сварить нам того самого кофе, ну, с розовыми бутончиками. Если папа, конечно, дома.
        А вот мама дома, работает она там. И мы со Свином как раз об этом и говорим. Свином он сам себя назвал в честь того еще Свина, но вообще-то он не похож. Он похож на мультяшку.
        - Так ты чего, погоди, мать у тебя, что ли, дома? Офигела? Да ее же от меня столбняк хватит.
        - Размечтался, - говорю я Свину, - она решит, что ты мой воображаемый друг. У нее у самой сейчас, наверное, русалка сидит.
        - Русалка - это училка по-русскому? Так сейчас уже не говорят.
        - Русалка - это русалка. - Я достаю магнитный ключик и тыкаю в домофон.

* * *
        Мама в студии, пишет. Вопреки ожиданиям, у нее не русалка, а что-то вроде тени, клубящейся в кресле. У тени ясно видна шляпа и руки, а в руках - вполне реальная книжка, моя, между прочим, «Алхимик» Коэльо, уж не знаю, кто из нас ее выдумал, но читать ее я уже начала.
        - Э-э, - взвыла я с порога, - а чего он мою книжку читает?
        - Солнце мое, - ласково отозвалась мама, не отрываясь от холста, - ты все равно сейчас читать не будешь, ты с другом, а книжка беленькая такая, мне было нужно белое пятно. Да и нечего тебе читать такие глупости, вон, Борхеса возьми.
        - Ы-ы-ы… - промычал Свин, - а это чего это?
        - Не бери в голову, - посоветовала я. - Пошли пожуем чего-нибудь.
        В холодильнике нашлись котлеты - это значит, бабушка где-то поблизости, - и торт, значит, вместе с дедушкой. А вот маринованных огурцов нет, значит, папы еще нету, он их всегда притаскивает. Мы перехватили по бутерброду с котлетой, и я утащила Свина к себе, уроки-то никто не отменял.
        - Рулезно у тебя тут, - покрутил головой Свин, - это чего, все мама твоя рисовала?
        - Это мы с ней вместе. Ну, за математику?
        Не успели мы расположиться, Свин - на диване, я за столом, как дверь скрипнула, и в нее просунулся длинный нос Джона Леннона:
        - Excuse me, haven't you ever seen my Lucy?
        - Granma in mother's room, I hope, - ответила я, - and I have seen her once or twice.
        - Thanks. - Нос исчез.
        - What does it mean? Тьфу, черт, я хотел сказать, какого черта это было? Это чего, Джон Леннон?! Его же убили.
        - Это бабушкин Леннон, - объяснила я, - ну, она же у меня старая битломанка, еще с шестидесятых.
        - Так, - насупился Свин, - чего-то я не понимаю. У мамы твоей сидит в кресле какая-то хрень. Бабушку разыскивает Леннон. И я теперь у тебя воображаемый друг.
        - Погоди, ты еще не видел, чего папа с дедушкой вытворяют. Вот как раз они сегодня собирались винду переставлять, это будет круто. Как ты думаешь, зачем дедушке торт?
        - Зачем может понадобиться торт? К чаю, что ли?
        - Ну да, к чаю. Но не для еды. Ну ладно, пока их нет, ты мне объясни, что ли, задачку, чего-то я не понимаю.
        - Да ну, там же все просто! - Свин мигом отвлекся, загорелся и нырнул в цифры по самые уши.

* * *
        Когда мы закончили и математику, и химию и даже успели провести парочку рискованных опытов с моими реактивами, оказалось, что папа и дед давно дома, из междверья доносятся невнятные вопли и бормотание.
        - А вот теперь пошли подсматривать. - Я оторвала Свина от исписывания невидимыми чернилами его дневника и потащила в коридор.
        Вовремя успела! Там как раз дед вызвал Билла Гейтса и готовился залепить в него тортом. Билл Гейтс, заранее готовый к экзекуции, стоял понурясь. Папа, не обращая ни на что внимания, быстро шелестел о чем-то по клавишам.
        Хрясь! Торт влетел в лицо Биллу Гейтсу и стек на пиджак, компьютерный магнат вздохнул, счистил пальцем крем с носа, облизал палец и исчез.
        - Эх, как на душе все-таки легчает сразу, - отряхнул руки дед и повернулся к сыну: - Юр, а Юр, мы кофе-то пить будем? Вон, гляди, и молодежь повылезала.
        Свин выглядел разочарованным. Он уже начал привыкать к эффекту, который неизменно производит его зеленый аутентичный ирокез на старших, и на тебе. С такими титанами ему не сравниться.
        - Да ты не расстраивайся, - похлопала я его по плечу, - щаз дед папу из-за компа вынет, и тебя ждет самый вкусный кофе на свете. Джинн Абу-Али-ибн-Хусейн другого не варит.
        - Знаешь, я, пожалуй, кофе ждать не буду, - мрачно сказал Свин, - увидимся в школе.
        - Ну чего ты? - расстроилась я.
        - Да ничего. Пойду я.
        Покидал книжки в мешок, поправил ирокез перед дверным зеркалом и вправду ушел.
        Вот дурень.

* * *
        Кофейника хватило и на бабушку с дедом, и на родителей, и на меня. Бабушкин Леннон и мамин Тень успели уже исчезнуть, папа выдумал себе только кота-бегемота, потому что устал на работе, а коту кофе без надобности.
        - Ну чего грустишь, дщерь? - Папа поплескал остатком кофе в кофейнике. - Где твой друг-то?
        - Ушел. Обиделсо.
        - Не выливай, о достопочтенный повелитель волшебных устройств, - раздался голос из кофейника, - я сам здесь выпью.
        - Как скажешь, Абу-Али. Так выдумай его заново, - это уже мне.
        - Ты чего, он настоящий! Мы в одном классе учимся, это же Свин, ну, Славка Морозов. - Тут я тоже обиделась. Тоже мне семейка Аддамс. У других нормальные семьи, мамы воображаемых друзей не видят, папы ругают за бардак, дедушки не понимают в компьютерах, а бабушка вяжет носки, а не отплясывает с былыми музыкантами. Вырасту большая - всё всем запрещу.
        И тут в дверь позвонили.
        Я пошла открывать. За дверью верхом на толстой розово-зеленой свинье сидел донельзя довольный Свин. Свинья подняла на меня мелкие глазки и подмигнула:
        - Ну, я подумал, а чего я тут буду стесняться. А кофе не осталось?
        Юлия Сиромолот
        ПОЛКОВНИК И ПАННОЧКА
        Гай Грыцюк, полковник Воздушных Сил, выборный от округа Манивцы, очень аккуратно пренебрегал обязанностями. Он поступал так каждое утро, кроме выходных и тех двух дней в неделю, когда читал лекции в Школе Воздухоплавания. Свежий после крепкого сна, зарядки и обливания холодной водой, в парадной форме летчика, при всех наградах - скромно, колодочками, - полковник садился на веранде, благо мягкий климат Манивцов тому способствовал круглый год, и ждал. Пускал ароматный пар горячий настой душицы и мяты, точила прозрачный сок нежная домашняя колбаска… но полковник не спешил завтракать. Обычно вскоре на углу улицы появлялась пани главная секретарка Думы. Она следовала на утреннее заседание. Останавливалась за низкими кустами бирючины, здоровалась и протягивала через изгородь повестку дня. Пока полковник читал, остро оглядывала веранду и сельский завтрак: «Пан полковник, конечно, и сегодня пренебрегает?» Грыцюк вежливо кланялся, не поведя ни бровью, ни усом, возвращал повестку и всегда очень спокойно и даже кротко отвечал: «Так точно, дорогая пани секретарко, пренебрегаю». На том они расставались, и
полковник выпивал наконец чаю. Затем он раскуривал трубку и, попускав немного дым в сиреневое утреннее небо, возвращался в дом.
        На заднем дворе, выходившем в луга, в хорошем каменном амбаре у него была устроена мастерская.
        Там пана полковника ждал второй завтрак - покрепче, чтобы сил хватило на добрых полдня: каша, молоко в глиняной кружке, свежий хлеб. И много работы, до самого вечера.
        Полковник Грыцюк собирался лететь на Луну.
        Он давно об этом мечтал. Еще совсем молодым в ночных полетах навсегда запомнил, как растет, приближается белый круг с переменчивыми тенями на нем, если удерживать руль высоты. Но маршрут… но запас горючего… но бурный на таких высотах воздух… но… но…
        Потом были боевые вылеты, Луна стала опасна, ее предательского спокойного света летчик Грыцюк должен был избегать. После войны снова получалось так, что его всегда кто-то ждал: грузы, почта, люди. Теперь вот жизнь разлилась покоем, только заседатели-законодатели попытались вонзиться шипом в задницу, но не тут-то было.
        Полковник точно знал, чего хотел.
        В мастерской у него в две стены шли полки с книгами по воздухоплаванию, с научными журналами, переплетенными по выпускам в синюю кожу. Самодельный прибор зловещего оружейного вида нацеливался в небосвод - и самодельным он звался только потому, что не был куплен готовым: детали для него по заказу пана Грыцюка изготавливались на лучших заводах Охримании и Венделандов, да потом еще приезжал специалист, собирал и налаживал. В тихих Манивцах появление чернокожего человека произвело большое оживление: среди стариков и старух - полусуеверное, среди молодежи - опасливо-любопытное, а манивчане средних лет были довольны тем, что пиво иноземец пьет, колбасой с чесноком закусывает и не морщится, а в «дупеля» в свободное время играет, как честный и свой, да так, что только стол не разваливается. Правду сказать, в «дупеля»-то он с соседями только раз и поиграл: заморское время дорого, а деньги свои и чужие полковник считать умел.
        Кроме книг и научных приборов, вычислителя и ящиков с записями, было там место и для небольшого горна, и для универсального станка, и для сварочного аппарата. Свободное же пространство занимала вот уже многие недели растущая конструкция аэростата. Как пчелиная матка в ячейке королевских сот, пряталась она в лесах, в тонкой зеленой сетке, которой для пущей безопасности полковник затянул свободные пространства между балками, но, внимательно приглядевшись, можно было различить внутри нечто, напоминающее не то корзину для цветов, не то цветочную же чашечку.
        Полковник постоял немного у сооружения, оглядывая его придирчиво, обошел вокруг и заглянул в смежную комнатку.
        Там под большим выходящим на юг окном стояла швейная машинка. Пол вокруг нее, чисто подметенный, устилали волны крепчайшего сурового шелка. Белого. Полковник вычислял, высчитывал и решил: белому шелку быть. В самом сердце этих волн твердой рукой вела строчку панна Дарина, домоправительница.
        - Панна Дарина, доброе утро.
        - Доброе утро, пан полковник.
        Не слишком уже молодая, панна несколько лет заведовала домашним хозяйством полковника, а когда он начал строить летучую машину, приняла в будущем полете живое участие и вызвалась, кроме обычных своих дел, сшить оболочку для аэростата. Полковник нарадоваться не мог, глядя, как спорится у нее работа. Так каждое утро и шло уж много недель: сначала пани секретарка с повесткою, потом завтрак, потом «доброе утро, панна Дарина» - и за дело.
        Манивчане полковника Грыцюка не то чтобы боялись или не любили - напротив, относились с уважением к его геройскому боевому прошлому и к давности его славного рода. К пренебрежению им депутатскими обязанностями были весьма снисходительны: сроду не бродил в Манивцах политический дух, а что водопровод работает и школьную крышу починили - то и хорошо. Но вот то, что полковник у себя дома некими тайными трудами занят, для чего к нему чернокожие люди приезжают, отчего из сарая на всю округу ухающие звуки раздаются, и по какой такой надобности повозками добро привозят - и куда девают, например, керосин, или новенькие рельсы, или канаты целыми бухтами… это все манивчан настораживало. Городской голова приходил к полковнику, пили на веранде и чай, и что покрепче, полковник показывал - не вдаваясь особо в подробности, но и секрета из своих целей не делая - мастерскую и приборы. Объяснял, что занимается исследованиями в области воздухоплавания. Но и это не успокоило общественность. Воздухоплавание - это, конечно, славно, но летать на Луну - это ж, помилуйте, детская выдумка, блажь, вон иные тьмутараканские
ученые считают, что Луны и нет совсем, одна видимость на сфере небесной, да и пользы от этого никакой, даже если бы и не видимость, а в самом деле Луна… По этой причине добрые манивчане избегали полковничьей усадьбы сами и детям заказывали поблизости играть. Мало ли что, вдруг и вообще. Оттого в последние полтора года пан Гай сделался в некотором смысле затворником. А затворник, у которого по хозяйству управляется особа хотя и не юная, но все еще красивая, статная, расторопная и молчаливая, - это уже почти совсем подозрительно: в прежние времена сказали бы - колдун и ведьма. А в нынешний просвещенный век только вздыхали: странный у нас выборный, и хозяйка у него того… этого…
        Так что чаще всего из местных жителей у калитки полковника бывал почтальон. Раз в неделю с «Ведомостями Манивецкого края», дважды в месяц - с научными журналами со всего света, тяжеленными, без ярких картинок, время от времени - с бандеролями и квитанциями на посылки. А сегодня с повесткой пришел.
        - Повестка вам, пан полковник, распишитесь отут, будьте добры.
        Грыцюк расписался, не ожидая ничего хорошего. Прочел бумагу, сердито хмыкнул.
        - Вот, панна Дарина, остаетесь на хозяйстве, - сказал, входя в мастерскую.
        Домоправительница отвечала:
        - Да я ж и так все время на хозяйстве, пан полковник. Что у вас там?
        - В Лебедянь вызывают, в самую столицу.
        - Вызывают? - Панна Дарина перестала качать педаль, подняла от шитья чуть покрасневшие глаза.
        - Ответ держать, - сердито сказал полковник. - Почему это я обязанностей выборного лица не исполняю.
        - И что… накажут они вас?
        - Да помилуйте, моя панна! Ну самое большее - выведут из списка выборных, ну так мне того и надо. Я ведь этой обязанности не искал, держава решила, что пан Гай Грыцюк за народ воевал в небе, так и на земле теперь пусть повоюет. А я ведь что, за школу или, там, за водопровод наш - голос отдавал, но сидеть целыми днями, насчет ихних фондов да подкомитетов балагурить и народные деньги по разным карманам рассовывать - слуга покорный… Да что это я оправдываюсь, в самом деле!
        - Вы, пан полковник, поезжайте спокойно, - отвечала домоправительница. - Я за вас помолюсь. А уже приедете - и как раз все будет готово.
        - Понимаете вы меня, дорогая панна, - вздохнул полковник. - Столько дел, а тут изволь все бросить и явиться. Кабы не ждал такого случая развязаться с их выборной ерундою, поверите, не поехал бы ни за что. А так - что же, оставляю все на вас с легким сердцем.
        И оставил. В столице полковник скучал невероятно, завершение трудов и отлет становились все желаннее, задержка - все досаднее с каждым часом. А тут еще и вопрос «о деятельности выборного полковника Грыцюка» шел последним в повестке дня, так что пан Гай, чтобы занять разум, принялся в который уже раз высчитывать подъемную силу своего аппарата, вводя всякие хитроумные поправки на изменение свойств воздушной среды вблизи Небесной Тверди. Делать такие вычисления при помощи одной лишь счетной линейки было сложно и увлекательно, и к той минуте, как председатель объявил о слушании отчета полковника, у того уже все цифры сошлись, и по всему таки выходило, что даже в самом скверном случае уж Тверди-то достичь удастся. Поэтому на трибуну он вышел в отличном настроении и в коротких словах разъяснил собравшейся перед ним громаде, что должность его почетная, однако же он ее осуществлял неуклонно в том, что касалось насущных дел округа. Поскольку таковых у нынешнего состава Манивецкой думы находилось все меньше, полковник счел возможным сосредоточиться, как он выразился, «на преподавательской и научной
деятельности».
        - Ничего себе научная деятельность! - воскликнул кто-то из земляков, - полковнику в глаза било высокое солнце из окон, и он против света с трудом различал, кто где. - Наш пан Грыцюк, понимаете, собрался на Луну лететь!
        В зале поднялся шум и хохот. Председателю пришлось трижды постучать булавой по столу, прежде чем паны выборные утихомирились.
        - Уважаемые паны сотоварищи, - продолжил Грыцюк сурово, - в достижении Луны нет ничего ни смешного, ни невозможного. Один только недостаток знания и избыток суеверий, а также слабость нашей воли долгие годы преграждали нам путь к пределам нашего мира. Если вы собрались выслушивать мой доклад, то я имею вам честь доложить, что мною сооружен… почти уже закончен аппарат, который, согласно расчетам, способен достичь Небесной Тверди и самоё Луны.
        - Вздор! - на сей раз не утерпели на столичной скамье. - Алхимический бред! Со школьной скамьи мы знаем, что Луна не более как пятно на Небесной Тверди, какой смысл в ее достижении?
        - Любезный пан, не вижу вашего уважаемого лица… в школе такую ерунду учили разве что триста лет назад, - парировал полковник. - Едва ли вы такой долгожитель… Новейшие исследования, точно, говорят о том, что свойства сего, как вы выразились, «пятна» отличаются от свойств окружающей Луну Тверди, и это, несомненно, самостоятельный объект, достойный изучения и внимания.
        Далее полковник слегка вдался в подробности того, каким образом были определены свойства Луны, и отчет его вполне превратился бы в подобие лекции в Школе Воздухоплавания, но тут слово для вопросов взял депутат Ковинька, и полковник помрачнел. Пан Кристофор Ковинька был не какой-нибудь замшелый протиратель казенных штанов, а ученый и инженер, создатель аэропланов, и на иных из его творений пану Гаю приходилось летать. При этом пан Ковинька был, можно сказать, заядлым противником идеи о полетах к пределам Небесной Тверди.
        - Если пана Грыцюка не затруднит, - спросил Ковинька, - то я хотел бы знать, какого рода аппарат пан предполагает использовать для достижения… эээ… упомянутого небесного тела?
        - Со всем уважением, пан Ковинька, - отвечал полковник, - я таки признаю и соглашаюсь с вами заранее в том, что никакая современная авиамоторная техника не позволит осуществить мое предприятие. Ввиду ряда известных особенностей воздушной оболочки… сильной циркуляции воздушных масс в верхних слоях…
        - Следовательно…
        - Следовательно, решение напрашивается само собою. Это аэростат.
        Ученый присвистнул и покрутил пальцем у виска.
        - Аэростат!
        - С частичным рулевым управлением.
        - Вы таки шлимазл, - заявил ученый муж. - Бог мой, пан Грыцюк, вы же были такой летчик, такой летчик! Слов моих нет, как жаль видеть вас в таком плачевном состоянии ума. Ну расскажите же мне, как вы намерены преодолевать фронт циркуляции?
        - А я и не намерен, - почти весело отвечал полковник. - Я буду его использовать, поскольку имеются сведения, что фронт не просто связан с фазами Луны, но непосредственно некоторым образом порождается ею. Я воспользуюсь восходящим потоком воздуха именно для того, чтобы достичь Луны, а затем спущусь при помощи нисходящего тока и оболочки, трансформируемой на этом этапе в конструкцию наподобие тормозящего крыла…
        И, повернувшись к доске, на которой секретарь выписывал порядок заседания, полковник схематично изобразил то, о чем только что сказал.
        Кристофор Ковинька поглядел на схему, побледнел и махнул рукой.
        - Все равно, пан Грыцюк, вы сущий безумец. Ну на что оно вам надо?
        - Небось для решения продовольственного вопроса, - ехидно крикнул кто-то из столичных. - Думает, наверное, что Луна из сыра сделана!
        Зал взорвался хохотом. Ковинька поморщился. Полковник, залившись недоброй бледностью, выждал, пока веселье утихнет, и жестко проговорил, адресуясь к «столичным»:
        - Паны острословцы, я вашу шутку оценил. Я полагаю, чужой сыр и чужое сало кушать всегда приятно. Но нет, я не надеюсь повстречать на Луне молочные реки и кисельные берега. Я опираюсь на науку, а наука провидит иные пределы возможного, вам, судя по всему, не слишком понятные. И я намерен их достичь - и по мере сил расширить. Что же до консистенции матушки Луны, то я уверен, - тут он повернулся и стал размашисто писать на доске, - что сие небесное тело достаточно твердое, чтобы нога человека могла запечатлеть на нем свои следы.
        И подписался.
        Тут сверкнул магний дежурного фотографа, и снимок запечатлел коренастую набыченную фигуру полковника на фоне надписи: «Полагаю, что в силах человека ступить на Луну, ибо она твердая. П. В. С. Г. Грыцюк».
        Домой полковник возвращался в приподнятом настроении. Отлет, можно сказать, был назначен, сроку оставалось около недели. На проверку и настройку рулей и горелки времени много и не понадобится. Лишь бы оболочка была уже готова…
        После столичной суеты и шума полковник наслаждался малолюдьем на перроне, и даже то, что не каждый фонарь вдоль дороги от станции к дому светил, его не огорчало. Он решил не брать авто, пошел пешком, на ходу поглядывая с улыбкой на прибывающую Луну над левым плечом.
        - Пан полковник…
        Грыцюк замедлил шаг и подобрался. В тени что-то слабо блеснуло. Полковник остановился.
        - Кто там?
        - Та это ж я, Топилко, прошу прощения за беспокойство. Я ж как раз форсуночку вам приносил, а ото на смену иду.
        Форсунку полковник, точно, заказывал наново у механиков в железнодорожных мастерских: нужно было уменьшить размер отверстий… Бригадир Топилко, один из немногих в Манивцах, относился к полковниковой затее с пониманием.
        - Спасибо, - отвечал Грыцюк. - Я ж вам за работу заплатил?
        - Та что вы такое говорите, - засмеялся Топилко, - конечно, сразу ж заплатили. От они вас там, в столице, укатали совсем?
        - Не так оно просто - меня укатать, - заметил полковник. - Пошумели и разошлись. И вообще, Топилко, все сладилось хорошо. Неделя еще - и отправляюсь. Мне бы ваша помощь была нужна весьма - горелку наладить, подвижную часть еще раз просмотреть.
        Топилко, выйдя к тому времени из тени, округлил глаза и хлопнул себя по карманам:
        - От это дела! Та ну… пан полковник… ну конечно! Ну такое говорите… Уже? Через неделю?
        - Уже. Ну как, получится у вас?
        - Та конечно… Ну если что, подменюсь там с хлопцами… От если бы еще вы меня и с собою на Луну взяли! Так не возьмете ж?
        - Нет, не возьму, и просить нечего. Машина на одного. А подмениться на работе - это хорошо, если получится, буду очень рад.
        - Завтра прямо утречком со смены к вам приду. - Топилко радостно потирал руки и от волнения еще сильнее благоухал соляркой и домашней колбасой. - Ну, я тогда побёг. Доброй вам ночи.
        И он в самом деле побежал, торопясь успеть к гудку, и на ходу подпрыгивал и сам гудел от избытка чувств не хуже, чем маневровый паровоз.
        Полковник был счастлив. Это не совсем приличное для его лет счастье, должно быть, ярче осветило швейную мастерскую, где панна Дарина будто бы и не вставала из-за машинки с той минуты, как пан Грыцюк уехал в столицу. Белый шелк все так же громоздился вокруг, только его было больше, очень много белого шелка.
        - Ой, пан полковник, вы уже вернулись. А я вот… видите… не успела немного.
        «Это ничего», - хотел сказать Грыцюк, размягченный тем, что после стольких лет глухой упорной борьбы все наконец-то складывается и решается, но слова нашлись совсем другие.
        - К следующей пятнице бы нужно закончить, панна Дарина, - сухо заметил он.
        - К пятнице, - повторила домоправительница, и переменчивый свет лампы бледной тенью упал на ее лицо. - Хорошо, пан полковник, я поняла вас, ступайте отдыхать, а ужинать хотите - там на столе хлеб свежий, молоко - рушничком накрыты…
        В среду панна Дарина расправила плечи, распрямила затекшую поясницу и неверными от утомления шагами вышла из мастерской. Она позвала жену механика, Топилкову Ганну, и вдвоем они весь остаток дня в среду и до обеда в четверг складывали и собирали огромную оболочку по линиям швов, ползая по ней с подоткнутыми юбками, точно поломойки.
        - От матерьял-то какой, прямо хоть платье в церкву шей, - ворчала Ганна. - И не порвется, и сносу нет. У тебя отрезика не осталось, часом?
        - Не осталось, - отвечала Дарина. - И то своего еще добавить пришлось.
        Закончив с оболочкою, панна Дарина отдыхать не ушла, а приготовила полковнику и Топилке обед: всю неделю они кормились Ганниной стряпней, надо же и честь знать. Когда полковник уже и чаю выпил, и пирожкам с вишней воздал, что положено, и покурил на свежем воздухе - словом, когда уже пора было ему возвращаться в амбар и там что-то еще доделывать и докручивать с неутомимым механиком, панна Дарина вошла на веранду.
        - Пан полковник. Задержу вас на пять минут.
        «Как она устала, бедная», - подумал Грыцюк, - панна была бледна, даже голос у нее был какой-то бесцветный. Он хотел было усадить ее в кресло, но домоправительница сурово покачала головою, и оба остались стоять.
        - Пан полковник, вы завтра… улетаете.
        - Точно так, моя панна, и…
        - Ну так вот. Я пришла попрощаться.
        Полковник задрал бровь.
        - Мне… нужно уехать.
        - Так срочно?
        - Да. Завтра утром.
        Полковник растерялся. Он привык к панне Дарине, привык, что она всегда тут: только окликни - отзовется, руку протяни - а в ней уже и пирожок или вареник, или кружка свежего молока, или чашка крепкого чаю. Надежная, да что там - незаменимая панна Дарина, уже почти родная… А он-то собирался ей перед отлетом сказать, как он благодарен, при всех собирался - мол, если бы не ваша верность да труды… Вся картина завтрашнего торжества как-то потускнела в воображении полковника.
        - И что ж за надобность такая, моя панна, - с досадой сказал он, и поперхнулся даже, и охрип, - видно, важнее нашей с вами минуты радости…
        - То ваша минута радости будет, - тоже не в полный голос отозвалась панна Дарина.
        Углы губ у нее опустились, выглядела она совсем усталой. Полковник жалел ее, и себя вдруг стало жалко… Нет, неправильно это было - ей уехать сейчас.
        - Напрасно вы так говорите, панна. Без ваших рук, без вашего участия… да разве ж бы я… разве ж всё бы так… А, да что говорить. Если уж вам так нужно…
        Она кивнула.
        - Не могу вам в том препятствовать. - И полковник церемонно наклонил голову.
        - Спасибо, пан полковник, - тихим, почти нежным голосом отвечала панна Дарина. - Доброй вам ночи и доброго полета.
        И вышла, оставив полковника в смутной растерянности и с тяжестью на сердце. «Не сказала ведь, куда едет и надолго ли, - подумал Грыцюк. - Так говорила, будто не вернется… или думает, что я не вернусь?» Ох, панна, панна. Но нет, не может быть. Да и не таков полковник Грыцюк, чтобы предательские слова (какие слова, она же ничего как раз и не сказала), да еще женские, могли бы его сбить с толку. Отогревая враз застывшее сердце ладонью, он походил туда-сюда, вытряхнул золу из трубки и побрел в амбар. Там на ящиках из-под измерительных инструментов храпел Топилко. Полковник посмотрел на список дел, примерился было ключом к шейке манометра, но рука соскользнула. Грыцюк покачал головой, присел на упаковочную солому рядом с механиком. Пять минут спустя они уж храпели на два голоса.
        Утро прежде всего напомнило об отсутствии панны Дарины. И завтрак второпях был совсем не тот, и дом отзывался пустотою. Полковник, правда, быстро отвлекся на суматоху последних приготовлений, среди которых совсем не простым делом было вытащить корзину аэростата из амбара на открытое пространство при помощи целой системы лебедок, закрепить оттяжками и уложить сверху тяжеленную оболочку. Топилке разрешили для такого великого случая забрать с собой целую бригаду железнодорожных рабочих. Еще неделю назад полковник был местным чудаком, чуть ли не городским сумасшедшим. Теперь им уже гордились - хотя он еще не взлетел и на вершок. Шума от десяти железнодорожников, привыкших орать на все мастерские, было столько, сколько не от всякого аэроплана бывает. Но постепенно все работы окончились. К тому времени стала собираться толпа - норовили не только поглазеть, но и потрогать, так что Топилко огородил место взлета колышками с красно-белой лентой: «Опасно! Проход воспрещен». О том, что панна домоправительница уехала, полковник вспомнил, когда настало время приводить себя в порядок и одеваться к отлету.
Помывшись, как в детстве, в деревянном корыте, потому что ванну устраивать было уже недосуг, полковник прошел к себе и там из шкафа достал чистую рубашку. Застегивая пуговицы, вдыхая запах отглаженной панною Дариной ткани, Грыцюк подумал: «Ничего. Это ничего, что ее нет сейчас здесь. И суток не пройдет - я вернусь… да, я вернусь, а мир весь не будет так велик, чтобы я тебя не нашел, моя светлая панна, зоря моя».
        Вот как он думал.
        Парадную форму полковник надевать не стал. В старом боевом кителе и в широких пилотских штанах он чувствовал себя удобнее. Да и сидела эта одежда на нем как влитая - пивного брюха, как некоторые другие отставники, пан Грыцюк не нажил. Он навел глянец на высокие ботинки, разложил по карманам кое-какие приборы попроще вроде барометра, несколько карандашей, блокнот, спички, складной нож и серебряную фляжку с целебной горькой настойкой.
        И почувствовал себя вновь молодым, будто не отдал своей мечте всех этих дней и ночей, будто ни седины, ни прострела под лопаткою… Ничего иного, только чистая радость. Сегодня. Вот сейчас.
        Полковник надел шлем, пригладил усы, плотно обмотал горло белым, тонкой шерсти шарфом. Меховую куртку еще несколько дней назад упаковал - она уже дожидалась в корзине. Напоследок оглядел спальню - на столике в поливной кружке стоял букетик пурпурных с золотом цветов. «Ее чернобровцы», - подумал полковник. Вздохнул и вставил один, попышнее, в нагрудный карман. «Панна моя…» - прошептал беззвучно и вышел из дому.
        Уже близился вечер, в тяжелых косых лучах солнца аэростат и сам напоминал диковинный цветок: темно-зеленая брезентовая обшивка корзины в черном, блестящем лаком ажурном переплете, а сверху, точно лепестки, - многократно сложенное белоснежное шитье панны Дарины - могучие паруса, крылья.
        Полковник огляделся. За красной лентой и дальше, за колючей живой изгородью участка толпился народ. Лица были одинаково белые, плоские - так полковнику показалось. Явились не запылились. Ее вот только нет. Полковник сердито фыркнул, поправил без нужды усы и шагнул к корзине. Топилко спрыгнул через борт.
        - Всё як у доктора в кабинете, - сказал он хрипло, обнял полковника и прижался к его щеке своею, перемазанной солидолом. - Держите, Ганнуся на дорожку дает…
        Он сунул в руки Грыцюку глиняную четверть с домашней горилкой, обвязанную пергаментной бумажкой. Полковник негромко поблагодарил и забрался внутрь.
        Почти тотчас же наружный мир перестал для него существовать: солнце катилось к закату, манивчане затаили дух, а он стоял, чуть расставив ноги, на светлой дубовой палубе своего летучего корабля, и это уже был целиком его мир: сладко пахнущие доски, черный лак, добрые канаты - пеньковые и стальные, крепкая ковка и сварка, надежное шитье и честный самолетный керосин. Полковник несколько раз глубоко вдохнул - самый воздух в машине был уже полон чудес и опьянял не хуже тройной домашней водки. Сквозь это великолепное чувство силы и радости до полковника, однако же, стали долетать звуки извне: манивчане согласным хором выкрикивали одно короткое слово, и полковник, разобрав его, несколько очнулся.
        - Речь! Речь! Речь! - кричали люди.
        Полковник взобрался на один из ящиков, покрепче ухватился за растяжку левой рукой. В правой он так и держал бутылку от Топилковой Ганны.
        - Люди! - начал полковник и сбился, потому что собравшиеся замолчали и обратились в слух. Полковник смотрел на них и видел то чуб, то соломенную дамскую шляпку, то рыжие от табака усы, то чью-то руку с тремя кольцами на тонких пальцах… Глаз он не различал, но все смотрели на него. Откашлявшись, Грыцюк снова начал: - Люди! Соотечественники! Веками ученые мужи все спорили, что за явление такое сия Луна? Сколько догадок было - от смелых до нелепых! И вот нынче я, Гай Грыцюк из Манивцов, пользуясь расчетами лучших мировых умов и благодаря трудам своих рук и… и помощи добрых друзей, ну и вопреки шипению недругов, - тут в толпе зашумели и захмыкали, - собираюсь доподлинно все это узнать и проверить. Десять лет отдал я вычислениям и наблюдениям за нашим ясным месяцем, два года сооружал этот вот аэростат, много преград было преодолено, много трудов положено, а мечтал я об этом с детства. Теперь вот - лечу.
        - Ура! - закричали собравшиеся. - Ура нашему полковникууу!!!
        - Пан полковник, пан полковник… - Вперед, отчаянно пинаясь, выбрался Кузьма Гоношец, писатель заметок в «Ведомости Манивецкого края». - Для истории! Как зовется ваша дивная летающая машина?
        «Дарина», - чуть было не вырвалось у полковника. Но нет, нельзя, ни славы в том бы не стало панне Дарине, да и себе удачи полковник не ждал бы от этого. Скорей бы все осталось позади… внизу…
        - Так как же называется? - упорствовал Гоношец.
        - Этот аэростат, - раздельно выговорил полковник, - этот аэростат я нарекаю… «Небесной уточкой»!
        И, будто так и предназначалось, ударил по стальной растяжке топилковской сулеей. Глина глухо треснула, сильно запахло смородиновым листом. От свежего этого запаха полковник встряхнулся и стал искать, чем бы вытереть руки. «Ветошки я в углу… там… - долетел сдавленный голос Топилко; то ли механику было горько, что полковник летит один, то ли смородиновку было жалко до слез. - Пане Гаю, горелку… горелку на первых порах перекачивайте чуть-чуть, клапан новый, чуете меня?» - не унимался славный железнодорожник. Грыцюк отыскал его взглядом - бледного, мокроусого, кивнул: «Чую» - и достал из кармана спички.
        Топилко зря волновался, горелку он отладил на совесть. Когда к запаху смородины примешалась, перебивая его, острая керосиновая струя, полковник снова ощутил себя как бы в молодости, и это было великолепно. Он столько раз садился за рычаги совершенно новых машин, и вот - еще одна, пожалуй что и понадежнее тех, давних; и точно так же манил предстоящий путь.
        Уже никого и ничего не замечая, Грыцюк сел в пилотское кресло, специально оборудованное вблизи горелки, и сделал первую запись в бортовом журнале. Когда он дошел до стартовых параметров и приподнялся, чтобы записать положение регуляторов, «Небесную уточку» слегка качнуло.
        Манивчане разразились криками. Совершенно не по-геройски морщась, полковник перегнулся через борт - да, несомненный клиренс. «Земля, прощай! В добрый путь!» - вспомнилось ему из детской сказки, и недрогнувшей рукою он отдал причальные концы.
        Конечно, стараниями Кузьмы Гоношца было об отлете полковника Грыцюка понаписано немало в самом героическом духе, вроде того, что «он стоял на палубе аэростата, высокий и стройный». На самом деле полковнику было не до стояния на палубе: с самой первой минуты, как только «Уточка» расправила шелковые свои крыла, он тщательно записывал температуру воздуха, расход топлива, скорость и направление ветра, и только на двадцатой минуте - «полет нормальный» - заметил, что вокруг синий простор, привычный смолоду, а все Манивцы - да что там, весь округ можно окинуть одним взглядом. Однако «Уточке» предстояло подняться куда выше, нужно было задраить борта корзины, превратив ее в закрытую гондолу, но прежде полковник решил надеть куртку. Он откинул крышку рундука, и только крайняя теснота помешала ему как следует отпрянуть в изумлении.
        В рундуке, свернувшись калачиком, укрытая его меховой курткой, спала панна Дарина.
        Никакие слова, пожалуй, не смогут передать в достаточной мере произошедшее затем. Полковник тормошил домоправительницу, панна Дарина кротко улыбалась; полковник дергал себя за усы и клял на все корки неверного Топилку - без его ведома не обошлось, конечно же, в таком предательском деле, а панна клялась, что ни Топилко, ни Ганна знать ничего не знали, что она сама, все сама решила и сделала.
        - Но как же вы могли, панна! - восклицал полковник. - Зачем же вы, чорт бы вас… ох, простите, зачем же вы так со мной поступили? Я ж бы…
        - Вы ж бы меня и слушать не стали, пан полковник. А стыдиться мне нечего, в моих словах и неправды-то, если подумать, не было. Сказала, что уезжаю из Манивцов, а вы уж сами решили, что одна… А вышло, что с вами.
        Полковник только сопел. Дыхание облачком вылетало из ноздрей.
        - Вы… вы куртку-то наденьте, панна, - сердито сказал он. - Застудитесь, не хватало еще.
        - Не застужусь, - отвечала панна Дарина. - У меня тут кожушок припасен.
        Она подала полковнику его одежду, выбралась из рундука и облачилась в кожушок и в вязаную шапочку с наушниками.
        - Ох и хитра вы, панно. Ох и хитра… Это ж надо такое… А вот знаете ли вы, что в вас, простите меня, конечно, но не меньше трех пудов весу… и что лишние эти три пуда аэростат мой не понесет? Я его на это не рассчитывал. Эх, панна, не видать мне из-за вашей глупой выходки Луны. - И полковник сердито стукнул по борту.
        - Ну вы и не рассчитывали, - сказала панна ласково. - А я так хотела лететь… с вами… что сама и посчитала по вашим же тетрадкам. И от себя немного добавила.
        - Чего вы, горе мне с вами, добавили еще???
        - А вот же. - И панна Дарина указала вверх, на светящийся розовым дольчатый купол над «Уточкой». - Я женские курсы закончила, а объем сосчитать да поправки внести дело нехитрое. Вот я все и учла, и шелк, и керосин. И заплатила, вы не думайте.
        - Да я и не думаю, - пробормотал полковник и сел на ящик с телескопом. - Я уж и думать не могу, все мысли вы у меня повышибли своими расчетами… да керосином, да женским своим, простите уж меня, коварством…
        - А хоть бы и коварства немного пришлось приложить, - отвечала уязвленно панна Дарина, - когда по-хорошему бы я вас не убедила. А вы пересядьте, пан полковник, отсюда - надо же занавески опустить.
        - От вы на мою голову аэронавт, - вздохнул полковник. - Не «занавески опустить», а задраить борта, и не дергайте там где ни попадя, я вам сам сейчас покажу…
        И они в четыре руки задраили борта, превратив корзину в закрытую гондолу, после чего полковник, все еще время от времени хмыкая и вздыхая, записал в бортовой журнал, что «обследованием снаряжения обнаружена на борту панна Дарина Дроздовецка и зачислена в экипаж на должность (тут полковник чуть было по привычке не написал - „домоправительницы“, но вовремя спохватился) штурмана и второго пилота».
        Штурманом панна Дарина согласилась быть с охотою. Она ловко наводила телескоп на неподвижные звезды и на Луну, и от ее голоса, читавшего показания верньеров, у полковника сильно полегчало на душе. «Что за женщина, право», - подумал полковник, и тут гондолу тряхнуло. Панна Дарина вскрикнула: окуляр телескопа ударил ее по скуле.
        - Берегитесь! - закричал полковник. - Вот же горе мне с вами, лезьте оттуда, сейчас же, садитесь на пол… Что глаз ваш?
        - Глаз в порядке, - сдавленным голосом отвечала панна, покорно садясь на палубу и прижимая ладонь к щеке. - А что это было?
        - Входим в полосу ураганных ветров. - Полковнику пришлось повысить голос, потому что за стенками гондолы нарастал вой. Аэростат мотнуло еще раз, и еще, и…
        Могучие воздушные потоки, увлекаемые Луной, стягивались на этой высоте в своего рода воронку, и задачей полковника было провести «Уточку» невредимой через полосу бурь неизвестной ширины в центр этой воронки, в «глаз», несмотря на то что снижение плотности воздушной среды ухудшало бы летучесть «Уточки».
        - Воздушные массы… - прокричал он, объясняя, - притягиваются Луной… причина еще неизве… неизвестна… Да держитесь же вы там, чтоб вас!
        Панна, надо отдать ей должное, держалась. В гондоле было темно, только от горелки разливались дрожащие отсветы; воздух, несмотря на снижение забортной температуры, согрелся и стал тяжелым. Полковник обливался потом, удерживая рули, стараясь не прислушиваться к доносившимся сквозь вой и грохот бури стонам такелажа. Оборвись один-два каната - не страшно, думал он, но если больше? Если нарушится центровка… рухну к чортовой матери… рухнем то есть, нет, нет, надо удержаться… Грыцюк скинул куртку, снял шлем, хотя из-за стенок гондолы то и дело прорывался режущий ледяной сквозняк. Полковник сосредоточил все душевные силы на рулевых тягах и не выпускал рычагов, упираясь всем телом, направляя почти неуправляемую «Уточку» и надеясь, что вот-вот эта чортова свистопляска кончится, потому что же все на свете имеет конец…
        И она кончилась, конечно. «Уточку» резко толкнуло вниз, а затем аэростат неуклонно, хоть и медленно стал опять набирать высоту, в залепленных льдом окошках забрезжил свет. И стало тихо. Разумеется, шумела горелка, но по сравнению с ураганом это была тишина. Грыцюк с усилием оторвался от рулей, все мышцы у него ныли; первым делом он отыскал глазами храбрую панну: как она-то, цела?
        Панна была цела. Смущенно пряча лицо, она выползла из-под груды рассыпавшихся мелких вещей. Левый глаз у нее все-таки слегка заплыл, руки были исцарапаны.
        - Ой, до чего ж вы, пан полковник, на чорта похожи, - тихо, со смехом проговорила она. - И усы у вас, как у того кота, торчат.
        - Сами-то, - отвечал полковник, переводя дух, - сами хороши!
        И он тоже засмеялся. Чувство облегчения было такое сильное, что они оба хохотали и хлопали друг друга по плечам и по спине, пока до полковника не дошло, что он, по сути дела, обнимает панну. Да и панна тоже смутилась.
        - У вас лоб пораненный, - сказала она, отодвигаясь. - Чем бы протереть?
        - Подождет, - сказал полковник. - Дайте-ка, посуньтесь, мне надо взять координаты…
        До сих пор расчеты не подводили. Создаваемая Луною сила плавно тянула их к Тверди. Полковник долго смотрел в окуляр на полный светлый диск, пока почти все поле зрения не оказалось залито ровным золотым светом. Тем временем панна довольно ловко разложила и расставила все, что было сметено и сорвано с мест, нашла аптечку и уже держала наготове мокрую салфетку и пластырь.
        - А себе я что-нибудь железное приложу, оно и пройдет. А к вам другой стороною буду поворачиваться.
        «Да хоть какою стороною, - подумал полковник, - все равно краше тебя, моя зоренька, нету…»
        Луна меж тем все приближалась.
        Полковник и панна Дарина по очереди заглядывали в телескоп. Но там лишь слегка дрожало золотое марево.
        - Что там будет… - вполголоса прошептала панна.
        Полковник не ответил. Он не знал, никто не знал этого во всем огромном, оставшемся внизу мире, и от этого стискивалось сердце. Грыцюк вспомнил, как в молодости выходил в ночные рейсы - похожим чувством ожидания были наполнены те минуты и часы, пока из неизвестности и тьмы не показывались одни за другим опознавательные огни аэродрома…
        На Луне аэродромов не было.
        И все же, как и тогда, когда Луна была лишь бледным рогом или сияющим диском на темной Тверди, - как и тогда, каждое мгновение ожидания наливалось удивительной полнотою жизни. А теперь еще этот радостный свет вокруг… Полковник расправил плечи и достал помятый бортовой журнал. Пока он записывал, панна нашла себе какое-то занятие в дальнем от него углу. Потом позвала:
        - Идите кушать, пан полковник, - и оказалось, что у нее там припасены и сыр, и свежая паляница, и даже квас.
        - Что бы я без вас делал, дорогая панна!
        - Да хлеб бы с колбасою жевали, на охриманский манер, - отвечала панна. - Уж не пропали бы. А на Луне, если будет, конечно, такая возможность, я вам чаю горячего на спиртовочке сварю.
        - У вас тут полевая кухня прямо!
        - Кухня не кухня, а так… что положено, - довольно серьезно отвечала панна Дарина. - А вот фотоаппарат ваш, кажется, бурею повредило.
        Полковник сокрушенно вздохнул.
        - Впрочем, - сказал он, вертя в руках помятую камеру, - кто его знает, дорогая панна, будет ли там вообще на что посмотреть… А не будете ли вы так любезны взглянуть на приборы? Что-то мне сдается, мы движемся все скорее и скорее - и это мне…
        Он не договорил. Снаружи свист рассекаемой такелажем воздушной среды и в самом деле усилился. «Падаем», - мелькнуло в уме.
        - Как бы это сказать, - отозвалась вполголоса панна, - прилуняемся, что ли?
        Полковник кивнул. Следовало развернуть рули, чтобы хоть немного замедлить столкновение с Луною, но он опоздал. Свист сделался пронзительным, «Уточку» поволокло и затрясло, как телегу на проселочной дороге, тут же что-то мелькнуло в окошках гондолы, стремительно пронеслось сверху вниз. Панна Дарина прильнула к окуляру.
        - Что там такое?
        - Не пойму, - растерянно отвечала панна, - вижу что-то, а что - не разберу… Та вы сами поглядите, что ли.
        Полковник придвинулся, заглянул в окуляр и тоже ничего не понял. Вместо золотого сияния Луны видна была тьма с какими-то неясными пятнами в ней, в поле зрения мелькал также какой-то необычно крупный снег или что-то вроде снега, какие-то перья или хлопья… Гондолу качало и поворачивало - не так сильно, как в полосе бурь, но все же…
        - Панна Дарина, держитесь крепче, мы все-таки падаем, - предупредил Грыцюк. Он бросился к рулям, стараясь сделать движение более плавным. Это ему удалось, и при выключенной горелке «Уточка» довольно мягко опустилась на некую, несомненно твердую поверхность.
        - Уф, - сказал полковник.
        - Приехали, - сказала панна Дарина.
        - Стойте, стойте, панна, что вы делаете?!
        - Та занавесочку же хочу… опустить. Хоть посмотрю, какая там та Луна.
        Полковник отчаянно замотал головой:
        - А вдруг там… воздуха нет… Да мало ли что?
        - А куда ж воздух денется? - резонно заметила панна. - Да и мы бы, наверное, уже почуяли, как вы думаете?
        Полковник «почуял» только то, что краска бросилась ему в лицо.
        - Ладно, - сказал он. - Только вы отойдите, я на всякий случай первым выгляну.
        И он отвязал крепления, осторожно отодвинул борт и тяжело спрыгнул вниз. Раздался глухой звук - и стало тихо. Потом полковник засопел, как морской лев, и сдавленным голосом позвал:
        - Ну выходите и вы, панно, посмотрите, коли хотели.
        Панна Дарина перегнулась через борт.
        Полковник стоял по щиколотку в каком-то мягком сером прахе.
        - Это… лунная пыль… - прохрипел полковник. - Вы… прыгайте, не бойтесь.
        «А я и не боюсь», - хотела сказать панна, но воздух на Луне и точно был пореже, чем на родной Земле, дышать им было трудно. Панна Дарина примерилась и молча прыгнула, подняв облако крупной летучей пыли.
        - Прямо… пух какой-то…
        А больше ничего не сказала. Молча стояли они с полковником, наблюдая то, для чего не находилось привычных слов: неясную тьму, в которой поодаль - не понять, как далеко - или высоко? - яростно калилось какое-то светило, ровную поверхность, присыпанную нетронутым слоем лунной «пыли», огромное отверстие, из которого истекала, видимо, воздушная струя, казавшаяся отсюда столбом золотого сияния…
        - Так вот оно, значит, как…
        Панна оглянулась. Ее полковник плакал. Он морщился, и что же это там сверкнуло и кануло в подножный прах, как не слеза?
        - Пан полковник… что вы… что это с вами?
        Полковник махнул рукою и отвернулся. Панна Дарина не стала докучать ему. У нее у самой сердце стискивалось - то ли от разреженного воздуха, то ли от небывалой пустоты вовне. И она храбро стала смотреть в эту пустоту, повернувшись спиною к светилу, которое было не знакомым домашним солнцем, а какой-то дикой безымянной звездою. Отвернувшись от сияющего столпа, которым их вынесло сюда, она видела огромные туманные пространства, смутно мерцающие, отливающие старым золотом, видела бездны, в которых прятался багровый отсвет. Она слышала… Что? Какой-то однообразный звук: тум… тум… тум… Будто там, во Вселенной, медленно билось огромное сердце.
        - Пан полковник… а вы слышите?
        - Что?
        - А вот: тум… тум…
        - Слышу.
        - И как думаете… что это?
        - Точно не могу сказать… но вы сами подумайте, панно… под нами - твердь!
        - Небесная, ага, - отозвалась панна, как в школе на уроке.
        - То-то и оно, - вздохнул полковник. - Чего угодно я ожидал, признаюсь… но это… невероятнее даже и Луны, из сыра сделанной. Вон наша Луна, панно! - И он указал на огромный сияющий кратер, на золотой столп. - То пыль светится. Луны, моя панно, вовсе нет, это огромная ровная дыра в нашей славной Небесной Тверди. А воон там, видите, - полковник протянул руку к горизонту, - вон там вроде бы что-то темное, я не сомневаюсь, что это заслонка, которой время от времени закрывают сию дыру. Возможно, если отправиться пешком по Тверди, то можно и саму Мировую Ось сыскать, должна же Сфера иметь крепление!
        - Ой, а мы пойдем ее искать, да? - спросила панна тоненько, как девочка.
        - Нет, не пойдем мы ее искать, - хрипло отвечал полковник, кидаясь мимо панны и погружая ее в вихрь небесной пыли, от которой нестерпимо зачесалось в носу. - Мы… будем… ловить…
        «Уточку»! Ну конечно, лишившись немалой тяжести своих пассажиров, «Небесная Уточка» плавно дрейфовала куда-то в необозримые просторы Вселенной. Далеко, впрочем, не уплыла: разреженный воздух не способствовал плавучести, да и полковник успел схватить причальный конец. Они вдвоем с панной стали шарить в пыли, ища, за что бы закрепить канат, соприкоснулись пальцами, с минуту глядели друг на друга, тяжело дыша.
        - Пустое дело, панна, - вымолвил Грыцюк, садясь прямо на Твердь. - Ведь тут ничего не растет, это не Земля наша милая, живая. Тут все гладкое. Рукодельное.
        Последнее слово он сказал с такой горечью, что панна встрепенулась.
        - Ну так… пан полковник… разве ж не сказано, что сотворена была Твердь Небесная?
        - Та сотворена ж, - с досадой отозвался Грыцюк, ударяя кулаком по ровной, гладкой поверхности под слоем вечной пыли. - Теперь вот и колышка причального забить негде… И Луны, сами ж видите, панно, никакой нет, одна видимость. И где вообще он, этот… ну, Создатель-то?
        Панна не испугалась речей полковника. Она пересела поближе, заглянула ему в лицо и спросила тихо:
        - Вы потому плакали?
        Полковник сухо закашлялся и, кажется, кивнул. Сдавленным голосом пояснил:
        - Сам не знаю, панна, чего я… Как увидел это все-столь явно от земной жизни нашей далекое… и пустота тут, ничего нет. И никого. Так и будто меня кто за горло схватил… Не думал я, что…
        - То у вас… от воздуха редкого горло перехватило, - отвечала панна все так же тихо, ласково. - А что нету тут никого, ну так и что же? Кто нам небо сотворил, разве ж поставлен нас тут ожидать? Или надзирать над нами? Наверное, как Твердь Небесную сотворил, Солнце да воду с ветрами, отделил себе землю от вод… ну и дальше пошел, ведь там еще и другие небеса, наверное, есть, а, пан Гай, как вы думаете?
        Полковник поглядел в мерцающую пустоту над небом.
        - Думаю, что есть, - сказал он серьезно. В голосе его звучало облегчение. - Мудрая вы женщина, моя золотая панна.
        Панна смущенно улыбнулась и полезла из-под «Уточки». Выпрямилась, приложила ладонь козырьком к глазам.
        - Хоть и пусто тут, и пыльно, - она чихнула, - а все же, скажу вам, пан мой полковник, какая же красота! Никогда не забуду. Спасибо вам, что я такое увидела…
        - Да что ж меня благодарить-то, панна, - ворчал полковник, - сами вы вполне постарались… не выкидывать же было вас за борт…
        На самом деле он не то хотел бы сказать, сердце его полнилось открывшейся вдруг нежностью, и тяжесть пустыни больше не лежала на нем… Но панна и не расслышала, кажется. Она снова жадно оглядывала открытую Вселенную и даже, кажется, принюхивалась.
        - Пан полковник, - тихонько позвала она, - кажется мне, что ли, что оттуда малиною пахнет?
        Полковник тоже зашмыгал носом. Он много лет курил, но даже его табачный нос ощутил - и впрямь, пахнет. Из Вселенной слабо тянуло острым запахом механической мастерской - солидолом, стружкой, окалиной… и малиной.
        В том не было сомнений. А даже если и были - то и ну их к лешему, подумал полковник.
        Вселенная пахала малиной. И мастерской. Живыми запахами. Жизнью.
        Не выпуская из руки причального каната, полковник осторожно подошел к панне Дарине и обнял ее свободною рукою за плечи. Панна не отстранилась.
        - Мы ж туда тоже полетим, да, Гаю? - сказала она, не называя его больше полковником.
        - Полетим, Дариночко, - отвечал ее Гай, - не прямо вот сейчас, конечно, но как только вернемся - будем снаряжаться, чтобы дальше полететь.
        - Как хорошо, - выдохнула Дарина. - Вот это будет у нас путешествие… свадебное. - Она покраснела и спрятала лицо в отвороты куртки своего полковника.
        - Да, моя радость, - сказал полковник и поцеловал невесту на самом краю Вселенной. - Отличное будет путешествие.
        - Вот и славно, - сказала она, сияя, как звезда. - А пока пусти меня, мой Гаю, надо на обратную дорогу чаю, что ли, попить.
        Лора Белоиван
        ЖЕСТЫРНАК
        Нас шестеро. Шесть человек относительно взрослых людей, а одному даже двадцать девять. Его зовут Дед, и у него есть любимая девушка, которую мы все почему-то называем на «вы» и по имени-отчеству. Наталья Владимировна. Она музейная, работает реставратором в отделе фондов. Наш старый Дед преподает нам на истфаке. Мы - это выросшие в летних экспедициях школьники, ставшие вдруг Дедовыми студентами. В этой экспедиции мы закрываем сезон. Наша задача - после отъезда основного состава упаковать сколы и отщепы и законсервировать раскоп. Это не сложно, но довольно скучно и муторно. Никаких находок. Никакого веселья. Только работа. Работа отчасти плотницкая, отчасти огородная, отчасти - тупая. Нам скучно, нам жарко, нам сыро, нам холодно. Нам страшно.
        Вот уж куда мы никогда не любили ездить, так это под Покровку. То ли дело Ботай. Там красота; там - да, а здесь - нет. Голая степь, ровный горизонт, все одинаковое. Да плюс обязательно какая-нибудь гадость. В одно лето случилась дохлая корова в десятке метров от южной границы раскопа - приезжаем, а тут здрасьте вам: ни вздохнуть, ни продохнуть. Кому ни расскажешь, все только плечами пожимают: ну корова, ну дохлая, ну и что? А ты попробуй избавься в степи от полтонны гниющего мяса, когда ни экскаватора в ассортименте, ни опыта по ликвидации трупов. Только солнце над головой, делающее атмосферу еще более невыносимой, хотя казалось бы - куда уж хуже. Посланные за помощью вернулись к вечеру с пустыми руками: председатель совхоза «Покровский» пообещал прислать на следующие сутки бульдозер, и весь остаток дня мы детализировали масштабы завтрашнего бедствия. Нам почему-то представилось, что бульдозер будет ездить по корове до тех пор, пока не раскатает ее в блин, после чего с ней все равно придется что-то делать. Даже гуманитариям было ясно, что площадь коровы увеличится пропорционально уменьшению ее
диаметра, но среди нас нашлись и математики, назвавшие приблизительно-точную цифру (0,8 гектара). Почти квадратный километр, покрытый тонким слоем падали, - вот чего не хватало нам для полного счастья. Некоторые девочки плакали; абсолютно никто не распаковал рюкзака. Под утро кое-как уснули. Поставив наспех одну-единственную палатку (правда, самую здоровенную: в ней предполагалось быть камералке) в километре от раскопа, мы набились в нее битком и, погоревав еще пару часов, полегли на рюкзаки. А когда проснулись, выслали на раскоп разведчиков. В нас появилась надежда, что корова за ночь рассосалась как-нибудь сама. Разведчики вернулись растерянные: коровы действительно не было. Не было и следа от бульдозерных траков - лишь место вчерашней лежки трупа оказалось густо присыпано известью, да трава вокруг выглядела так, как будто на ней долго сидела чья-то гигантская задница.
        Вторая неприятность, связанная с раскопками в Покровском районе, случилась за два года до той самой экспедиции, закрывать которую мы и остались вшестером. Но неприятность - это очень мягко сказано, потому что трагедию, произошедшую тогда в археологическом лагере, вспоминают до сих пор, хотя она уже и обросла легендами густо, как обрастает водорослями тело герпитона. В тот раз лагерные события очень тесно переплелись с событиями в Покровке, до которой через степь было семь километров по прямой. И не только переплелись, но и были спровоцированы покровскими событиями, о которых писали даже в республиканской газете. Это был из ряда вон выходящий случай, потому что советским школьникам и студентам (не говоря уж о преподавателях) было запрещено верить не только в Бога, но и, как выяснилось, в черта тоже. А мертвую ведьму, разгуливающую по степи, видели все, и против фактов не попрешь, и очень иногда выходит печально, когда то, чего не бывает, выскакивает перед тобой как тушканчик. Тогда можно просто спятить, и это самый легкий способ уйти от действительности, которая отказывается умещаться в голове.
Легким способом воспользовались три человека: двое восьмиклассников и студентка-первокурсница. Их госпитализировали в Петропавловский дурдом, причем один из мальчиков провел там не только остаток летних каникул, но и половину учебного года. Эти трое стояли к мертвой ведьме ближе всех, но мы, остальные, тоже были рядом; труднее всего впоследствии было не сойти с ума именно от того, что нам никто не верит - даже журналист республиканской газеты.
        Собственно, та история была такой же идиотской, как и случай с коровой. Просто в Покровке сгорел дом, и сгорел он потому, что его подожгли. В доме том жила старая казашка, которая при жизни напускала порчу на детей, лошадей и урожай зерновых. Когда старуха умерла (как водится за ведьмами, в страшных муках), дом какое-то время еще стоял, а потом кто-то заметил, что по ночам в его окнах отражается полная луна. И все бы ничего, но полная луна отражалась и тогда, когда нарождался новый месяц, и тогда, когда ущербный лунный диск переходил в зону оконной недосягаемости, и даже тогда, когда небо бывало затянуто тучами. И если при ведьминой жизни ее никто не смел тронуть из страха перед проклятьем - ведьма непременно успела бы проклясть своих убийц перед смертью, - то дом, несмотря на его оконную луну в любом состоянии ночи, не казался опасным. Он казался наглым. Дом сожгли, и с того дня ведьму стали замечать то в пыльных окрестностях элеватора, то по дороге к кладбищу, то возле въезда на механизаторский двор, то даже близ поссовета. В деревне стало очень весело: по вечерам никто не смел и носа показать
на улицу. Покровские уже подумывали заказать молебен и даже подбивали на эту авантюру председателя, но тот держался. Хотя и из последних сил: буквально за несколько дней до начала археологического сезона жена председателя столкнулась с мертвой ведьмой нос к носу, когда выходила из коровника на собственном подворье.
        «Молочка-то дай отпить, - вроде бы сказала покойница председателевой жене, - дааай».
        «Говорит, а сама улыбается и на меня смотрит, а глаза у ней совсем мертвые, - рассказывала председательша, колотясь в нервной дрожи, - не помню, как подойник бросила, да бежать».
        Понятно, что в лагере о блуждающей ведьме стало известно раньше, чем успела пожухнуть трава в кухонной зоне. И было ясно, что не пройдет и пары дней, как ведьма явится к нам. Она действительно не заставила себя ждать, явилась не запылилась. Представьте себе весь ужас очевидцев, когда при свете уходящего солнца, в обстановке вечернего сбора на ужин, среди галдежа, смеха и толкотни появляется жестырнак. Все уже собрались возле дощатых столов, наколоченных буквой «П», всем ужасно хочется поскорей сесть, но дежурные говорят «ждите», и носятся с тарелками, и мечут на стол сперва гору хлеба, а потом стаканы с компотом, и кто-то уже протягивает руку, чтоб утянуть корочку, но получает по руке половником и отступает хохоча, - и вот тут-то, прямо посреди толпы гогочущих старшеклассников и младших студентов, возникает некто, на которого даже внимания, похоже, обратили не сразу: все видели чью-то спину в старой задрипанной куртке, но и только. Как будто со всех сторон у этого некто была спина, а потом оно вроде бы обернулось - и те, кто продолжал видеть спину, увидели глаза тех, кто увидел лицо. А потом
кто-то закричал страшно, как перед смертью, и все отпрянули, отпрыгнули, отскочили - от того, кто был в центре, друг от друга, прочь, прочь - и никого, кроме себя и друг друга, больше не видели, но это и было самым страшным, потому что невозможно было не видеть тех, кто только что видел того, кто тут был, а видели его все, в том числе и ты сам, а отпрыгивать от себя не имело никакого смысла, да и некуда: кругом - степь.
        Скандал, конечно, был неимоверный; сезон в Покровском районе просто сорвался, потому что разбирательства не могли не затронуть профессора Кенжеева, который руководил раскопками близ Покровки. А поскольку Кенжеев за пятнадцать лет до этого завалил курган, полулегально копаясь в нем чуть ли не в одиночку, то над раскопом нависла нешуточная угроза долгосрочной консервации. К несчастью, Кенжеева пронесло и в этот раз; к несчастью, потому что не было среди юных и пожилых (как наш Дед) археологов ни одного, который бы мечтал поехать на лето в Покровку - вместо, например, рая, по которому течет Иман-Бурлук. Впрочем, следующий сезон прошел довольно спокойно, если не считать того, что слишком быстро портилась привозная вода в цистерне да дождь лил весь июль, но в прошлом сезоне в Покровке работала другая группа, так что мокнуть в закисших палатках пришлось не Дедовым подопечным. Дед был в прошлом году с нами на Ботае, где, впрочем, тоже не обошлось без нечисти, но та нечисть не шла ни в какое сравнение с этой.
        А тут опять наша очередь в Покровку.
        Дождей не было все лето вплоть до августа. Покровские жаловались на загубленную пшеницу и на лис, повадившихся таскать кур прямо средь бела дня. Несмотря на то что страсти по ведьме уже успели поугаснуть, в деревне были уверены: речь идет не о лисах, а об одной-единствеиной лисе, которая - тут деревенские переходили на шепот и делали страшные глаза, мол, догадайтесь сами, кто есть эта лиса на самом деле. Этаким местечковым эквивалентом вопроса: «Ты совсем того?» - в лагере стала фраза: «Лиса к тебе приходила?» - или, по другому поводу: «Подь к лисе». Но к августу про лис всем надоело, и как раз тут приехали мы - докапывать сезон, сворачивать манатки и консервировать раскоп. Нам без выражения рассказали сказку про покровскую лису и про то, как утомило всех ее ждать.
        Лиса появилась 26 августа - спустя два дня после того, как в лагере остались только мы шестеро. Она прошмыгнула под дальний полог кухонного навеса, как у себя дома прошлась по кухне, пару раз копнула земляной пол и была такова.
        В тот момент мы ужинали чем бог послал - а послал он нам ужасную дрянь, потому что готовил неумеха Мишка, бросивший макароны в холодную воду. Мы уныло жевали тушенку в клейстере и молчали о твердокопченой колбасе, которая хранилась в яме, - для завтраков, но которую можно было бы достать и сейчас, но было неудобно перед Мишкой, он все-таки старался. И тут лиса; и как-то вдруг стало всем понятно, что Мишкин клейстер - наименьшее зло, которое заготовлено для нас покровским раскопом, и что все самое неприятное только начинается, а до окончания работ еще десять дней, и даже если ишачить от темна до темна, то меньше чем за неделю мы все равно не управимся. А на неделю нас не хватит: негритят всего лишь шестеро, а в неделе семь дней. И хотя никакой вины за собой никто из нас не ведал, мы тут же, прямо за столом, договорились ходить в туалет только по трое, а ночевать всем гуртом в одной палатке. На синее еще небо взбиралась абсолютно круглая луна.
        До наступления темноты мы перетащили спальники и прочее имущество в одну палатку. Как и в истории с коровой, пережить напасть было решено в камералке: в конце концов, там есть где развесить одежду. Но главное достоинство камеральной было в том, что палатка, приспособленная под хранилище и инвентаризацию находок, не имела окошек. Это была обычная солдатская палатка из зеленого брезента - не такой уж и завидный вариант против красочных польских двухместок, застегивающихся на молнию изнутри, - но отсутствие целлулоидных окошек решило дело. Меньше всего нам хотелось бы быть разбуженными среди ночи тем, что кто-то заглядывает в окно рядом с головой.
        А полог камералки мы решили укрепить бревнами.
        Лиса пришла той же ночью. Мы не спали. Мы слышали, как она скребнула лапой полог, застегнутый на громадные пуговицы и прижатый снизу поленом толщиной в человека. Мы даже слышали, как она сопела, вынюхивая из воздуха информацию о неспящих нас. Потом она ушла - во всяком случае, все стихло, - а утром мы не нашли в продуктовом хранилище колбасы. Единственную отраду уволокла лиса, не сумевшая добраться до наших сонных артерий.
        В этот день мы побили бы рекорды Стаханова, но Стаханов - с его-то отбойным молотком - никогда не бывал на археологических раскопках. К вечеру пошел дождь. Ужинали в палатке хлебом и холодной тушенкой. Хотелось чаю, но выходить наружу и палить костер ради такой пустячной прихоти желающих не было. Желающих не нашлось даже в туалет. Лиса пришла под утро, когда мы, измученные усталостью и ожиданием, уже не могли бороться со сном. В почти равнодушном полусне-полубдении мы слушали, как шум дождя смешивается с другими звуками. Лиса копала лапой возле входа в палатку. Никто не засмеялся, когда Дед сонно пошутил в темноту:
        - Волк, а волк? Скажи ей.
        Тем более что третьекурсник истфака Сергей Вульф уже спал.
        Встали поздно, не выспавшиеся, с тяжелыми головами. Солнце успело нагреть палатку, и внутри было попросту нечем дышать. Откинутый полог открыл панораму на кучку земли, неопрятно набросанную прямо возле входа. Лиса рыла ночью подкоп в палатку, не имея представления о том, что брезентовые стены плавно переходят в брезентовый пол.
        Работали кое-как. Чье-то предложение о прекращении трудов было встречено единогласным молчанием. Мы почти перестали разговаривать и соглашались друг с другом молча.
        Ранний ужин на воздухе привнес в нашу жизнь небольшое удовлетворение. О том, что впереди ночь, думать не хотелось. Тем более говорить. Всем было понятно, что лиса, открыв для себя невозможность попасть к нам через подкоп, будет изобретать другие варианты. Какие именно, мы не знали, но каждый из нас чувствовал: если кому-то из шестерых придет в голову эффективный способ проникновения в задраенную палатку, то способ этот станет тут же известен и лисе. Мы пили чай и гнали прочь мысли о простых инженерных решениях. Когда после коллективного похода до ветру было решено идти и укладываться спать, лиса встретила нас прямо в палатке.
        Она бросилась в откинутый полог. Прошмыгнула мимо нас, задев хвостом Светку Зайцеву и меня. Мы молча, без визга, шарахнулись в стороны и обернулись - лиса удирала в степь, двигаясь не по прямой, а короткими галсами, как будто опасаясь выстрела.
        - Не придет сегодня больше, - сказал Дед. И добавил, как будто желая заретушировать свое участие в иррациональном действе: - Гроза будет.
        Но она приходила. Утром следующего дня мы нашли ее неподалеку от костровой площадки.
        Мы не слышали ее ночью, но именно эта ночь оказалась самой кошмарной. Сна не было, и мы пялились в густую тьму палатки до красных точек в глазах. Казалось, тишина за толстым брезентовым бортом тоже сгущается, становясь вполне материальной и одушевленной. И ровно в тот момент, когда тьма внутри палатки и тишина за ее пределами сделались уже абсолютно невыносимыми и каждый из нас - это выяснилось потом - был готов вскочить и побежать - прочь, прочь, куда угодно, лишь бы не ждать, когда с момента на момент что-то случится - оно и случилось. Небо разлетелось вдребезги.
        Гром в степи страшен, а молния - от горизонта до горизонта - очень убедительно доказывает, что Земля плоская, как обеденный стол. Молнии мелькали то глуше, то ярче. Временами делалось так светло, как будто кто-то из нас прямо в палатке орудовал сварочным аппаратом. Полое внутри небо рычало и перекатывало камни размером с Алатау, земля сотрясалась, брезент хлопал под порывами ветра - как вдруг все стихло, и со стороны полога в палатку безмолвно и важно вкатилась по воздуху полная луна.
        Она была ослепительно прекрасна. Вблизи на ней не оказалось никаких изъянов, никаких темных пятен. Безупречное золотистое сияние ровным светом освещало Деда и Наталью Владимировну. Затем луна переместилась в глубь палатки, ненадолго зависла над Мишкой и осветила его обалделую физиономию. Лежавший напротив Вульф прошептал слово «пиздец», и прекрасное светило сделало молниеносный выпад в его сторону, как будто желая переспросить: «Что-что ты сказал?» Вульф не желал беседы, он уже обо всем пожалел, но шаровая молния покинула его частное пространство, не причинив вреда владельцу. В нашем с Зайцевой углу она провисела довольно долго - секунд пять, но и мы отделались лишь восторгом. Совершив свой странный рейд и никого не убив, шар покинул палатку проверенным способом, через задраенный полог. В воздухе сильно пахло озоном.
        Взрыв раздался минуты через две. По звуку, где-то в стороне кухни и лабаза.
        Дождя так и не случилось.
        Лису нашел утром Серега Вульф. Вернее - то, что от нее осталось, а осталось от нее, прямо скажем, немного. Мы недоуменно, без брезгливости смотрели на мелкие фрагменты пазла, раскиданные по костровой площадке. Запчастей явно недоставало, так что сложить лису обратно не смог бы даже сам дьявол.
        Первым начал смеяться Дед. С минуту он ржал в одиночестве, прежде чем сумел выговорить хотя бы слово.
        - Разорвало. - Дед катался по жухлой траве. Он умирал от хохота, пока мы - еще ничего не понимая, но уже начав догадываться - смотрели на него почти со священным уважением. - Лису!.. Изну…триии!
        - От дедушки ушел, - пробормотал Вульф как бы себе под нос.
        - И от бабушки ушел, - сказал Мишка, - извините, Наталья Владимировна.
        - От медведя ушел, - уже ржал Вульф, тыча пальцем в Мишку.
        - И от волка ушел, - проблеял Мишка, тыча пальцем в Вульфа.
        - От зайца… - Светка подвывала, сидя на земле и раскачиваясь.
        - От лисы, гадство такое, не ушел! Ха-ха-ха!
        - Аааа-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!
        Потом мы собрали на лопату ошметки лисы и закопали их в степи, жалея впоследствии лишь о том, что никак не обозначили место захоронения. Впрочем, на этот раскоп мы больше уже не ездили: по итогам сезона и накопленным материалам научный совет принял решение о приостановке работ в том районе на четыре года. Так что на могилу к лисе-жестырнаку ни один из нас уже все равно бы не попал.
        Ну и ко мне вопросов тоже не было.
        Дмитрий Дейч
        ИМЕНА АНГЕЛОВ
        В то утро я был метлой, она - лопаткой для мусора. С видом безразличным и независимым я собирал пыль и сухие листья, принесенные с улицы. Всякий раз, проскальзывая мимо, шурша прутьями, я слышал, как она хихикает, и чувствовал на себе тонкий лучик ее внимания. Она тихонько ждала - у стенки, напротив кухонного зеркала, - будто крестьянская девушка, примеряющая фату. То приближаясь к ней, то отдаляясь, выметая из углов, из-под сундуков и шкафов, я вычерчивал ритуальный круг, в центре которого пребывала моя суженая. Наконец сгреб мусор в кучу посреди комнаты и застыл в ожидании.
        По истечению долгого - вязкого, как патока, - мгновения мы двинулись друг другу навстречу.
        Пыль, осколки стекла, песчинки с далекого пляжа, влажная прикроватная пыль и сухая пыль - из комода. Крысиный помет. Шарики пенопласта. Крошечный прутик - приношение ивы, что растет во дворе. Липкая макаронина - увы, не слишком хорошо проваренная. Ворсинки. Былинки. Хлебные крошки.
        И в качестве свадебного сюрприза - черенок вишенки, невесть как очутившийся здесь, на полу, и ставший нашим утренним талисманом. Мы подбрасывали его и ловили, пинали, таскали по полу, играли им в пинг-понг и футбол, делая вид, что метелка никак не может взять его на совок, и только когда вконец умаялись, черенок отправился прямиком по назначению - в мусорное ведро.
        Тогда мы покинули дом, счастливые, оседлали подвернувшуюся муху и - взвились в небеса.
        Она было примерила - словно корону - тусклое облачко, а я уже приготовился стать ветерком, чтобы сдуть его, тем самым утвердив новые правила, но тут планы изменились: ей приглянулась голубка, сидевшая на шпиле старого городского собора, и я стал колоколом, чтобы объявить о наступлении полудня.
        Бомммммммм…
        Голубка порхнула, сделала круг и опустилась на площадь, вымощенную булыжником.
        Я догнал ее - в виде песенки уличного музыканта, фривольной и глупой, исполненной гнусавым, прокуренным голосом под аккомпанемент банданиона.
        - Голубка моя! - завывал я. - Нежная птичка моя!
        Она клевала хлебные крошки, то и дело перепархивая с места на место.
        В это время на площади появились двое: старик и маленькая девочка.
        - Слышишь? - спросил старик. - Один из них запевает «голубка моя», а второй - в образе голубки - мирно клюет крошки поодаль - будто не слышит. Так они играют. Такая, понимаешь, игра у них…
        - Но почему? - удивилась девочка.
        - Да кто ж их знает… - пожал плечами старик.
        - Врешь ты все! - скривилась девочка.
        - Да нет же! - заволновался он. - Пойдем покажу!
        Они остановились перед музыкантом, который продолжал нещадно терзать инструмент, и слушали его с такими серьезными лицами, что музыкант подмигнул девочке, надеясь вернуть хотя бы малую тень ее улыбки. Тут песенка про голубку кончилась, и лабух затянул балладу - жалобную и пронзительную - про старого Мерлина, удочерившего сиротинушку.
        Мерлин нашел меня три дня назад под мостом - я жгла костер из старых тряпок и газет, которые подобрала на берегу. Костер получился так себе - тряпки горели плохо, а одна из них оказалась пропитанной то ли хлором, то ли бромом, то ли еще какой химической дрянью, и мне стоило больших трудов вытащить ее из огня и потушить. При этом я так раскашлялась, что случайному свидетелю наверняка показалось бы, что подыхаю от астмы или бронхита. Бабка моя вот так же точно кашляла перед смертью…
        Тут он и появился.
        - Слава Гороху! - сказал Мерлин. - Я нашел тебя!
        «Нашел кого, старый ты облезлый хрыч?» - подумала я, но вслух произнесла:
        - Полтинник за час или двести за всю ночь.
        - У меня нет денег, - грустно прошамкал Мерлин.
        - У меня есть нож, - предупредила я его, хотя, конечно, никакого ножа и в помине не было. Нож неделю назад отобрали солдаты. А когда я попыталась украсть новый в рыбной лавке, получила по морде акульим хвостом - можно сказать, легко отделалась.
        - Все это очень печально, - заметил Мерлин, и я - в глубине души - с ним согласилась.
        Все могло обернуться еще печальнее, вздумай он пошалить, но дед стоял смирно в сторонке, думал какую-то свою старческую думу и почти не участвовал в дальнейших событиях. А произошло буквально следующее: я наконец выследила крысу, живущую в углу, там, где камни моста расшатались и появились щели - достаточно глубокие, чтобы послужить убежищем разного рода тварям, в том числе и Пузатой Мэри. Уж не знаю, где ее так раскормили. Верно, при кухне подъедалась. Выглядела она почище любимого кота директора консервной фабрики, где я пробыла в раздатчицах целую неделю, но не получила за работу ни гроша, поскольку вела себя недостаточно вежливо с начальником смены.
        Я убила Пузатую Мэри камнем. Сама не знаю, как это у меня получилось: никогда не отличалась меткостью, а тут - попала с первого раза, и сразу насмерть. И только было собралась нанизать тушку на прутик, чтобы хорошенько поджарить, как старикан снова заговорил.
        - Все это очень, очень печально, - сказал он. Вот ведь заладил, зануда…
        - Пшел вон, вассал, - сказала я. Хорошее слово «вассал». Где-то подслушала, не помню, где именно. По-настоящему грязное ругательство. Даже представить себе страшно, что бы это могло значить.
        Старикозл сокрушенно покачал седой своей башкой, но - в самом деле - отступил во мрак. Скрылся из виду. Слава Гороху и присным его!
        Крыса подрумянилась на огне, запахло едой. Костерок полыхнул ярче, и в дальнем углу, почти у самого выхода, я приметила длинную покачнувшуюся тень.
        - Эй, вассал! - крикнула я. - Жрать хочешь?
        Так мы с ним познакомились, с Мерлином. Он оказался безобидным. То есть больным, конечно, на всю голову, но безобидным. Он рассказывал мне сказки: про драконов и королей, про рыцарей и принцев, про принцесс, которых в раннем детстве по политическим причинам отдавали на воспитание в бедные семьи, а после, по прошествии времени, мудрые волшебники отправлялись на поиски, чтобы вернуть их на трон.
        Мы провели под мостом три дня, а потом он взял меня сюда, на площадь, - чтобы показать ангелов и научить разговаривать с ними. Я, разумеется, не поверила ни единому словечку - про ангелов-то, но на площадь пошла - потому что там дают кукольные представления. Приезжает сам Коппер-Глоппер со свитой и балаганом, дети собираются на спектакли его со всей округи. Как-то раньше побаивалась я туда идти - в одиночку, а с Мерлином пошла.
        Он сперва все заливал про этих дурацких ангелов, и у него выходило, что делать им больше нечего, только играть в прятки и догонялки. Вроде как они только тем и заняты с утра до вечера, что забавляются, играя в людей и зверушек, не брезгуют даже сортирами и кухнями для своих игрищ. Будто бы один легко может стать поварешкой, а другой - кастрюлькой, и пока помешивают их супчик, они - сами понимаете - шлопель-тонель, бумца-бумца, шуры-муры друг с дружкой.
        Старик помешан на этом деле - дураку понятно.
        Ангелы - они не такие. Ангелы - печальные и строгие, они стоят в церквях и держат потолок, чтобы не упал. Печальные они потому, что потолок довольно тяжелый. А строгие - чтобы никто не подходил, чтобы не мешали держать.
        Я точно знаю: бабка рассказывала, а бабка моя врать не любила. Она - как померла - сама стала ангелом, я приходила на нее смотреть каждое утро, пока священник по погнал в шею. Бабка моя стояла в дальнем углу, подпирая балкон, откуда ноют по праздникам и воскресеньям.
        Хорошее место. Ее не видно, ей видно всех. Напротив нее устроился дед - тоже ангел. Он был солдатом, а когда его убили, стал ангелом, так она мне рассказывала. Мы с ней ходили смотреть - пока она жива была. «Видишь, - говорила она, - вот он, стоит, мой суженый. Я его живьем один только денек знала. С тех пор прихожу поговорить с ним, попросить чего или помолиться. Все для меня делает. Вчера просила дров, он сразу прислал с оказией. Безотказный. Вот помру, стану рядом, и ты сможешь приходить ко мне».
        Что священник меня погонит, она, конечно, знать тогда не могла.
        Наверное, когда им надоедает стоять так вот, когда в церкви нет никого или когда никто не смотрит, они вылетают на воздух - поиграть друг с дружкой. Может быть, они прилетают в людские дома и балуются, как дети, а после находят кого-нибудь вроде меня или старого Мерлина и забавляются, представляя себя нами, погружаясь все глубже и глубже в наши жизни, в нашу память. И тогда они забывают на время, что они - ангелы, но потом всегда вспоминают и спешат дальше, ведь им нужно успеть побыть всеми, кто есть: людьми и зверушками, метелками и совками для мусора, птицами и песнями, - пока не ударил вечерний колокол, пока прихожане не вернулись под эти своды, пока не пришло время покоя и вечерней молитвы.
        Александр Шуйский
        ЧТОБЫ ПРЕКРАТИТЬ ДОЖДЬ
        Первый раз я побежал к тебе совсем ранней весной.
        Я шел по парку, в воздухе плыла стылая морось, черные ветки копили воду и время от времени сбрасывали вниз крупные капли, тяжелые и темные, как ртуть.
        Я шел и думал о тебе. Я всегда думаю о тебе с тех пор, как тебя нет, говорю с тобой вслух о всякой ерунде типа: «Сегодня ничего не получилось, ни поспать, ни поработать, так что я поехал в город за кофе, да так и застрял там на полдня». Или: «В парке появились первые крокусы, так жаль, что я не могу показать их тебе». Я бормотал и пинал прошлогодние каштаны, когда увидел в конце аллеи тебя.
        И я побежал. Побежал быстрее, чем сообразил, что сейчас обознаюсь: на меня обернется чужое, не твое лицо, потому что тебя здесь нет, уже много лет нет, уже столько лет нет, что я дня не могу прожить, не бормоча тебе всякие глупости на ходу.
        Меня хватило метров на триста. Мне было нечем дышать, в легкие словно гравий натолкали, а ноги болели так, будто я воспользовался ими первый раз в жизни. В глазах потемнело, уши заткнуло ватой и звоном одновременно.
        Когда я отдышался и распрямился, в аллее, конечно же, уже никого не было.
        Я посмотрел назад - и пробежал-то всего ничего. Неужто все так плохо?
        И тогда я взял да и купил себе кроссовки.
        Мне совсем не хотелось бегать. Ни ради здоровья, ни ради хорошей формы. Я думал только об одном: а что, если я снова увижу твой силуэт в конце аллеи. Даже если это будешь не ты, что помешает мне сказать: «Здравствуй, ну наконец-то»? А еще я думал: а если это все-таки будешь ты? И еще: как же быстро я побегу к тебе. Как обниму тебя, как зароюсь лицом в волосы, как вдохну твой запах, как расскажу, до чего же я соскучился тут один.
        Я бегал каждый день, и каждый день пробегал немного больше, чем в предыдущий. Весеннее солнце вылезало из-за туч, на полянах крокусы тянули вверх разноцветные рыльца. А потом начали зацветать деревья, с южного края аллеи, сначала одно, потом второе, за ним - третье в ряду, будто кто-то каждый день по порядку дотрагивался до стволов и велел - цвети! Я выходил рано утром в пасмурный со сна парк, бежал по темным аллеям, и в конце пути меня всегда поджидало солнце.
        Но не ты. Я отдал бы все на свете за то, чтобы добежать до тебя, но чем дольше и дальше я бегал, тем лучше понимал, что этого не будет никогда. Что в лучшем случае я вызову твой призрак. Что ж, думал я, пусть бы и призрак. Твой призрак.
        Я бежал к тебе. Сначала по асфальту, потом по грунту, утоптанной дорожке в траве между корней. Земля пружинила у меня под ногами, я старался бежать так, чтобы немного зависать на каждом шаге. Я начал получать удовольствие от процесса, во всяком случае первые десять минут. И еще десять минут мог пробежать на одном упрямстве. И еще пять - воображая, что бегу к тебе.
        Была уже середина марта, я бегал почти месяц и думал, что знаю дорожку наизусть. Я бежал, не глядя под ноги, подпевая музыке в плеере. Внезапно наперерез мне выскочила какая-то собака, метнулась поперек дорожки, едва не сбив меня с ног. Я оступился, запнулся за корень и едва успел повернуться боком, чтобы упасть на плечо, а не на руки. Земля, ноздреватая и влажная, как губка, шарахнула меня во все тело, но так удачно, что даже синяков не осталось. Я встал, отряхиваясь. Плечо сильно саднило, и меня вдруг взяла досада: что я тут делаю? Зачем ношусь в парке каждый день, кого догоняю? Никто никогда не будет ждать меня в конце аллеи, никто не обернется на мой оклик.
        Я вернулся домой, не закончив бег. И на следующее утро не пошел в парк, тем более что с утра моросил дождь. Я сидел дома день за днем, что-то писал и делал какие-то рисунки, потому что надо же было добывать хлеб насущный.
        Иногда я смотрел в окно, на струи, бегущие по стеклу. И говорил - не с тобой, а с собой. Что так и до зеленых чертиков рукой подать, что раз уж я жив, нужно жить свою жизнь, а не превращаться в фонтан слез, потому что сколько можно - быть здесь без тебя и плакать, это невозможно - быть здесь без тебя, невозможно быть здесь, смотреть на треклятый дождь и все равно быть здесь, и все равно без тебя.
        Через две недели заговорили о наводнении. Погода испортилась окончательно, я уже и забыл, как выглядит солнце. Еще через неделю я услышал в продуктовом, что объявлено чрезвычайное положение. Я вышел из магазина с пакетом в руках и дошел до конца улицы. Оттуда начинался парк. Он стоял мокрый и холодный, на черных асфальтовых дорожках серыми кляксами гнили опавшие лепестки вишен. Из низких туч сыпалась мелкая морось. Я развернулся и пошел домой.
        Какого черта, думал я. Еще три недели назад каждый день было солнце, а дожди шли по ночам, веселые, весенние дожди, под которые так сладко спать. Я носился в парке, как годовалый пес, а вокруг зацветали вишни. Почему я сейчас не могу этого делать? Потому что все равно никогда тебя не увижу, думал я. Потому что лучше бы мне жить, не помня о тебе, чем помнить о тебе так. Дождь плеснул мне водой в лицо, и я ускорил шаг. Ты действительно этого хочешь, спросил я. Ты действительно хочешь не помнить? Я хочу не искать тебя за каждым поворотом аллеи, ответил я. Я хочу носиться в парке, как годовалый пес. Я хочу перестать повторять: «Как же я без тебя, как я без тебя».
        Носись, кто тебе мешает.
        Ну как это - кто. Ты и мешаешь.
        В самом деле?
        Я поставил пакет на разделочный стол и принялся раскладывать продукты. Яйца - в контейнер в холодильнике, овощи - в нижний ящик, мясо замариновать. Я много лет учился быть без тебя, я живу, я дышу, я рад весне и первоцветам, рад жаркому лету, теплой зиме и осеннему зареву листьев, но все это не имеет значения, потому что без тебя. Виноград нужно помыть и выложить на стол, не то я забуду про него и сгною, сколько раз уже так было. Я научился тут быть без тебя, но, знаешь, теперь не вижу никакого проку в этой науке. Бесполезное умение, не стоило тратить на него столько лет. Забыл ветчины купить, вот растяпа.
        А еще я очень устал. И дождь этот бесконечный, сил больше нет на него смотреть.
        Так иди и прогони его.
        Я посмотрел на кроссовки. Они уже слегка посерели от пыли. Снаружи по-прежнему моросило, и я прихватил куртку.
        Первый круг я одолел с большим трудом, у меня заболело сразу все: ноги, плечи, правый бок. Я попробовал привычно представить, как добегаю до тебя, - и чуть не расплакался. Я бежал, считая вдохи и глядя себе под ноги, на то, как бьют в асфальт подошвы моих кроссовок, разбрызгивая лужи и прошлогоднюю листву. Вода блестела так, что было больно глазам. Я поднял голову. В разрывах туч сияло весеннее небо, серые облачка быстро бежали прочь, отвесный свет пробивал все насквозь - парк, деревья, меня. Когда я закончил второй круг, от обложных туч осталась только неровная бахрома вдоль горизонта.
        Я никогда не добегу до тебя. Никогда не обниму, не зароюсь лицом в волосы, не вдохну твой запах, не расскажу, как я замучался тут один.
        Я больше не бегаю в парке каждый день.
        Но когда тучи обкладывают небо, как ангина - горло, я встаю пораньше, варю себе кофе, потом одеваюсь, зажимаю в кулак ключи и плеер и бегу в парк.
        Я несусь, как годовалый пес, зависая в воздухе на каждом прыжке, едва касаясь земли. Я бегу, чтобы прекратить дождь.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к