Закон Шруделя (сборник) Всеволод Бенигсен
        Света, любимая девушка, укатила в Сочи, а у них на журфаке еще не окончилась сессия.
        Гриша брел по Москве, направился было в Иностранную библиотеку, но передумал и перешел дорогу к «Иллюзиону». В кинотеатре было непривычно пусто, разомлевшая от жары кассирша продала билет и указала на какую-то дверь. Он шагнул в темный коридор, долго блуждал по подземным лабиринтам, пока не попал в ярко освещенное многолюдное фойе. И вдруг он заметил: что-то здесь не то, и люди несколько не те… Какая-то невидимая машина времени перенесла его… в 75-й год.
        Все три повести, входящие в эту книгу, объединяет одно: они о времени и человеке в нем, о свободе и несвободе. Разговор на «вечные» темы автор облекает в гротесковую, а часто и в пародийную форму, а ирония и смешные эпизоды соседствуют порой с «черным», в английском духе, юмором.
        Всеволод Бенигсен
        Закон Шруделя
        Серым семидесятым посвящается
        Закон Шруделя
        - Если у Замятина в его романе «Мы» политическая цель противоборствующей стороны ясна и объяснима - задавить личность и превратить всех в стадо, то в «Процессе» Кафки никакой ясности нет. Мир абсурда выдвигает разумные аргументы, логически доказывая правоту своего безумия. Волей-неволей засомневаешься, кто тут безумен. Вспомните, что даже кэрролловская Алиса не фыркает от возмущения, когда чеширский кот говорит ей, что все, включая ее, «не в своем уме». Она только вежливо спрашивает о причинах такой уверенности. «Иначе бы ты здесь не оказалась», - отвечает кот. Его довод кажется ей «не очень убедительным», но не более. А между тем примерно в то же время, когда был написан пугающий своей безысходностью «Процесс», соотечественник Кафки, родившийся, кстати, с ним в один год, Ярослав Гашек, предложил совершенно иную формулу разрешения этого конфликта. Он не хуже Кафки или Замятина чувствовал наступление эпохи тотального абсурда, однако намеренно поместил в самый центр свихнувшейся от войн и бюрократии Европы человека, который не только выжил в этой физической и психической мясорубке, но и прекрасно
себя в ней чувствовал. Бравый солдат Швейк продемонстрировал новую модель поведения в условиях абсурда - полное принятие законов новой реальности и подыгрывание им по мере сил.
        «Все остальные, в том числе и трое умирающих чахоточных, были признаны годными для фронта», - пишет с иронией Гашек, и нам остается только дивиться безумной логике военачальников, которые посылают на смерть умирающих. Не правда ли, напоминает реплику Собакевича, который о мертвых крестьянах, говорит, возможно, они «попримрут» в дороге? Но Швейка это совершенно не удивило бы. По крайней мере, когда его ведут на расстрел, один из конвойных, желая понять, за что же Швейку такая участь, говорит: «Ни за что ни про что человека не вешают. Должна быть какая-то причина». На что Швейк рассудительно отвечает: «В мирное время, может, оно и так, а во время войны один человек во внимание не принимается. Он должен пасть на поле брани или быть повешен дома!» По сути, его ответ не менее абсурден, чем вышеупомянутый приказ об отправке на фронт умирающих. Но абсурд нивелирует абсурд, и Швейк выходит невредимым из всех коллизий. Это то же самое, как если бы Йозеф К. из «Процесса», узнав, что «попал под арест», пришел бы в канцелярию суда с идиотской счастливой улыбкой на лице и заявил, что хочет сдаться властям
добровольно. Он готов подписать любое обвинение и просит расстрелять или даже зарезать его немедленно, «как собаку». Вполне возможно, что столь непредсказуемая и абсурдная реакция стала бы его спасением. Абсурд теряется перед лицом абсурда. Именно это и происходит со Швейком - его безоговорочное принятие на веру всех нелепейших пропагандистских лозунгов обескураживает и раздражает тех, кто этим абсурдом заправляет. Покорность Швейка они принимают за издевательство. Им кажется, что перед лицом сурового наказания или смерти он снимет маску и наконец откроет свое истинное лицо. Но когда и это не срабатывает, они просто начинают считать его непроходимым идиотом и оставляют в покое. Теперь они сосуществуют мирно и абсолютно параллельно друг другу: Швейк сам по себе, абсурд сам по себе. Правда, есть одно «но». Герой Гашека далек от рефлексирующих героев Кафки или Свифта. И действует интуитивно. Но представим себе произведение, где главным героем был бы интеллигентный человек или, скажем, группа таковых, которые сознательно и простодушно поддакивают миру абсурда, а на деле живут в своем собственном мире,
возможно, не менее абсурдном, но живом и человечном. Так под внешне спокойной поверхностью застоялой воды прекрасно размножаются всякие микроорганизмы. Впрочем, ни в одном произведении подобного жанра герой не решается добровольно остаться в этом мире. Контакт так или иначе прерывается. Миру абсурда не перевербовать героя. Хотя иногда казалось, что это возможно, ведь внешне алогичное имеет свою внутреннюю логику, которая не может не завораживать. Однако двадцатый век продемонстрировал одну страну, где такое фактически осуществилось. Начиная с Зощенко и продолжая Войновичем и Довлатовым, советская литература пыталась отразить эту странную раздвоенность бытия. Даже, а может быть, и в большей степени, это касается, как ни странно, периода застоя, тех самых семидесятых…
        На этих словах лектор, сухопарый и седовласый мужчина лет пятидесяти, заметил оживление аудитории, вскинул правую руку и глянул на часы.
        - Уууу, - театрально поморщился он, - кажется, я увлекся. Прошу прощения. Вторую часть мы отложим до следующего воскресенья. Всех жду ровно через неделю на последней лекции семинара. Спасибо.
        Тут же захлопали крышки парт, и немногочисленные слушатели повалили к выходу. Профессор начал собирать разложенные на кафедре книги и листки. Когда он все упаковал в небольшой кожаный портфель и начал борьбу с непослушным заедающим замком, к нему подошел один из студентов - парень лет двадцати, Гриша Гранкер.
        - Здрасьте, Михаландреич.
        - А-а, - радостно откликнулся профессор, отрываясь от портфеля, - Гранкер! Очень хорошо, что подошли. Я как раз хотел по поводу вашей курсовой поговорить. Прочитал ваш черновой вариант.
        Студент хотел возразить, что это был вообще-то чистовой вариант, но промолчал.
        - Кое-что довольно любопытно, тем более что тема семидесятых мне чрезвычайно близка. Но в основном это, простите за нефилологический термин, ерунда. То есть очень поверхностно.
        - Что именно? - растерянно спросил студент.
        - Вот у вас через каждое слово то «серость», то «застой», то «застой», то «серость»… А что такое серый цвет, как не смесь черного и белого, а? Причем, заметье, черное и белое - ярко выраженные цвета. Стало быть, и однозначные. А не является ли однозначность в таком случае подлинной серостью в переносном смысле? И не может ли так оказаться, что относительное благополучие и свобода нашего времени не менее, а то и более серо, чем тот пресловутый застой, в котором мы жили в 70-е и 80-е?
        - Но…
        - Да я понимаю, - рассмеялся профессор. - Это звучит как казуистика, но суть в том, мой юный друг, что это было пре-крас-но-е время. Сложное, странное, неоднородное, и потому прекрасное. Ну, конечно, шестидесятые кажутся интереснее! Но ведь они и попроще. Дали свободу, свободу взяли. Сколько дали, столько и взяли. Хотели взять больше - получили по рукам. А тут… А, может, вам кажется, что я просто романтизирую свою молодость?
        Гранкер хотел сказать, что ему ничего не кажется, но профессор уже понесся дальше:
        - Нет, это не так! Да, я был молод, но я получал зарплату, занимаясь своим прямым делом - преподаванием. А не бегал с высунутым языком в поисках бесконечных подработок. А какие нам устраивали поездки! Да я за счет государства весь Союз объездил! А тяга к искусству? Да, моду задали шестидесятые, но она сохранялась и в семидесятые. Вы можете возразить, что это мода, а мода поверхностна и преходяща. А я скажу, да, пускай мода! Но дайте мне сейчас хотя бы такую моду! Чтобы пару «родных» джинсов можно было обменять на два билета в театр на Таганке. А билеты в свою очередь можно было бы обменять на фирменную пластинку «Битлз». А пластинку «Битлз» на очки «кошачий глаз». А очки на фестивальный фильм в «Иллюзионе». А фильм в «Иллюзионе» на роман «По ком звонит колокол» Хемингуэя. Ха-ха! Вот он, культурный обмен семидесятых! Разве такое сейчас увидишь? Все обожрались и поглупели. А вы вот так, одним махом, раз, и все - застой-отстой. Да мы, если хотите знать, жили! По-настоящему. А не существовали, как большинство людей сейчас. Подумайте, почитайте, пошевелите мозгами. Вы же неглупый молодой человек! Через
неделю придете, надеюсь?
        Обескураженный горячей отповедью преподавателя Гриша кивнул.
        - Ну и славно, - сказал профессор и, подхватив портфель под мышку, пошел на выход. Гриша поплелся следом.
        Семинар разбил день, и теперь студент журфака МГУ Гриша Гранкер находился в каком-то подвешенном состоянии: дома делать было нечего, а его девушка Галя, которую все звали по-шестидесятнически Галка, умотала на каникулы в Сочи. Были еще друзья-приятели, но один из них лето традиционно проводил на даче, валяясь на диване перед телевизором, другой пахал на семи работах и был вечно занят, третий урывал для встречи в каком-нибудь кафе жалкие полчаса, а потом куда-то улетал, оставляя Гришу наедине с неоплаченным счетом, четвертый находился в вечной депрессии от жизни, болезней, ссоры со своей девушкой (нужное подчеркнуть), пятый… и так далее. А Грише, как назло, хотелось с кем-нибудь пообщаться.
        «Может, в „Иностранку“ махнуть?» - подумал Гриша. Во-первых, он давно собирался прочесть какую-нибудь классику на немецком языке, который со школьных времен прекрасно помнил и постоянно практиковал, а во-вторых, там часто сидел занятный старик лет семидесяти пяти, который, несмотря на возраст, был резв на язык и с удовольствием травил байки из своей бурной биографии. Узнав, что Гриша учится на журфаке, новый знакомый и вовсе к нему прикипел, поскольку сам некогда занимался журналистикой. Самое смешное, что Гриша так и не удосужился спросить имя старика - они просто здоровались и сразу начинали болтать. «Эх, жаль, что у нас столько лет разницы, - думал иногда Гранкер, - будь он помоложе, такому бы приятелю цены не было». Старик поведал, что именно здесь, в библиотеке иностранной литературы, он когда-то встретил свою большую любовь, и, возможно, поэтому ему так нравится сюда приходить. Что стало с той большой любовью, Гриша не спрашивал, но из случайно оброненных фраз понял, что в свое время она умотала в Америку, выйдя замуж за своего бывшего мужа со смешной фамилией Доберман, с которым ради
отъезда снова сошлась. Жизни в СССР она предпочла эмиграцию. А старик (тогда, конечно, еще далеко не старик) с горя запил. Карьерные амбиции ушли на второй план, жизнь понеслась под откос. Будь с ним рядом женщина или просто друг, они бы, возможно, сумели уберечь его от пьянства. Но никого в тот момент рядом не оказалось.
        Эту тему Гриша старался лишний раз не затрагивать. Ему просто нравилось болтать с новым знакомым, и потому поход в «Иностранку» в этот летний день показался ему из всех вариантов наиболее стоящим.
        По дороге он снова погрузился в грустные размышления о Галке, которая умотала на море в сомнительной компании однокурсников. Сомнительной эта компания была потому, что Галка училась в хореографическом училище, а Гриша не встречал более развратного народа, чем танцовщики. Понятие верности было для них чем-то безнадежно устаревшим, чем-то из разряда «любви до гроба», то есть где-то вроде есть, но при чем тут мы? А секс воспринимался ими как нечто, не имеющее никакого отношения к любви. Что же до Гриши, то он Галку любил. Ну, или думал, что любил - в молодости желаемое сливается с действительным. И чем чаще слышал от нее фразу «Не надо меня ревновать», тем больше подозревал, что основания для ревности есть. И тем больше ему хотелось пойти и спалить хореографическое училище к чертовой бабушке, со всеми их станками, репетиционными и что там у них еще. И даже сейчас, несмотря на отчаянное сопротивление невыспавшегося мозга, эта мысль буравила Гришино сознание, не давая думать ни о чем ином. Тем не менее он силой заставил себя переключиться на другие темы - например, на впечатления о просмотренном вчера
фильме. Правда, тут же наткнулся на непредвиденную беду - он ни-че-го не мог вспомнить. Фильм был связный, понятный, но при этом не оставлял никакого следа ни в голове, ни в сердце. Тогда Гриша начал думать о грядущем дне рождения Галки, но понял, что и эта тема не способна его увлечь. На ее прошлогодний день рождения он попытался пообщаться с ее приятелями, но оказалось, что, несмотря на свое прямое отношение к миру искусства, само искусство их не шибко интересовало. Они с упоением, свойственным обычной молодежи, говорили о каких-то голливудских звездах, модных журналах и анимэшных мультфильмах. При этом с трех нот могли угадать любой балет, пить вино, стоя на одной ноге и задрав другую так, чтоб можно было прижаться лицом к ступне, а на следующий день пахать восемь часов у станка. Поразительное сочетание узкопрофильности мышления и изнурительного физического труда. «Надо же, - подумал тогда Гриша, - такая убогость внутри многообразного мира искусства».
        Размышляя о дьявольской природе развратного балетного сообщества, он не заметил, как где-то в небесном компьютере произошел сбой и случилось то, чему, собственно, и посвящен наш рассказ.
        Еще недавно Земля была круглой, дважды два равнялось четырем, законы физики казались непреложными, а поступательное движение истории естественным. Все переменилось в то злополучное утро по-московски жаркого летнего дня, когда Гриша Гранкер, студент третьего курса журфака МГУ, вышел из метро «Китай-город» и направился в библиотеку иностранной литературы, что недалеко от Котельнической набережной. Время близилось к полудню. Раскаленный воздух дрожал под лучами нещадно палившего солнца, и все вокруг ходило ходуном, словно плавилось на целлулоиде застрявшей в кинопроекторе пленки. И предметы, и люди, осоловев от духоты, плавали в этой кисельной массе в немом ожидании хоть какого-нибудь ветерка. В такие дни все в природе становится неестественно живописным: синее небо с белыми облачками напоминает плоский театральный задник, пыльные деревья с замершими от безветрия листьями кажутся пластиковыми декорациями, а солнце заливает все таким ядовитым ярко-желтым светом, словно Господь Бог решил взять пару уроков живописи у Ван Гога, который, конечно же, первым делом заказал цистерну неаполитанской желтой. В
такие дни люди на улицах стараются не злоупотреблять опорно-двигательным аппаратом, говорят редко и негромко. Даже мыслительный процесс становится занятием мучительно трудоемким (впрочем, таковым он является для многих в любую погоду).
        В 11.50 на Гришин мобильный пришло сообщение от приятеля, который просил одолжить ему тысячу-другую рублей. В ответном сообщении Гриша решил не растекаться мыслью по древу и просто написал «Увы». Денег у него действительно было немного - что-то подкидывали родители, что-то зарабатывал сам, кропая всякую ерунду для небольшого интернет-портала. Но всего этого было, к сожалению, недостаточно, чтобы отправиться вместе с Галкой на чертово море. Иначе на кой хрен ему было торчать в пыльной Москве? С другой стороны, на кой хрен он сдался Галке, которая наверняка мечтала вырваться из-под его ревнивой опеки.
        Уже на подходе к цели своего путешествия Гриша кинул взгляд на кинотеатр «Иллюзион», что в высотном здании неподалеку от библиотеки, и решил посмотреть, что там сегодня идет.
        «Старик никуда не денется, он в читалке часами торчит, а сейчас всего полдень», - подумал он, подчинившись спонтанному желанию.
        У входа в «Иллюзион» было пусто. Двери закрывала зеленая строительная сетка. Напротив на асфальте стояли ведра с краской и кистями. Рядом - обломки каменных плиток.
        «Ремонт, наверное», - подумал Гриша. Правда, работяг нигде не было видно, но, возможно, у них был обеденный перерыв.
        Он направился к соседнему входу с надписью «Кассы». Потянул массивную дверь и вошел. Внутри было пусто и прохладно. В окошке, зевая от скуки, сидела немолодая кассирша.
        На Гришин вопрос о расписании она вздрогнула и нечеловеческим усилием воли подавила очередной зевок.
        - Молодой человек, там же все написано.
        Гриша поднял глаза на расписание: 12.20 - «Великая иллюзия» (1937, реж. Ж. Ренуар, в гл. рол. Ж. Габен).
        - Старый фильм, что ли? - спросил он, понимая идиотизм вопроса.
        Кассирша промолчала.
        - Ну, дайте тогда один билет.
        Гриша протянул сотенную купюру. В ответ получил серую бумажку с фиолетовым штампом.
        Он уже было направился к выходу, как кассирша его окликнула:
        - Молодой человек, вы там не пройдете, главный вход на ремонте.
        - А куда ж идти? - растерялся Гриша.
        - Я вам открою дверь, пройдете через нас.
        Она щелкнула ключом и распахнула деревянную дверь рядом с окошком.
        - Вы что ж, всех так пускаете?
        - Да не больно-то много рвется в выходной день с утра, - пробурчала та.
        Оказавшись в полумраке узкого пространства, Гриша стал вертеть головой.
        - А дальше куда?
        - Вон туда. Спуститесь вниз и выйдете прямо в фойе.
        Кассирша легонько подтолкнула его в какой-то проход и закрыла за ним дверь.
        Вокруг Гриши тут же сгустилась темнота. Он сделал несколько неуверенных шаркающих шагов вперед и тут же уперся в стену. Стал водить ней руками - пальцы нащупали что-то похожее на металлическую дверную ручку. Чертыхаясь, надавил на ручку и шагнул снова куда-то в темноту. Но едва не полетел кувырком - под ногами оказались ступеньки. Первым желанием было вернуться к кассирше и потребовать, чтобы она его проводила до конца, но потом решил, что не лабиринт же здесь - куда-нибудь да выйдет. Спустившись почти на ощупь по ступенькам, он очутился в каком-то длинном коридоре, слабо подсвеченном одинокой лампочкой.
        «Мать твою», - выругался Гриша, переступая через какие-то металлические коробки и макулатурные подшивки. Отовсюду веяло подвальной сыростью. Где он и куда идти, было совершенно непонятно.
        «Прошу считать меня коммунистом», - прошептал он сам себе и, достав мобильный, стал подсвечивать дорогу «горящим» дисплеем. Никакой «ясности» свет мобильного в обстановку не привнес, но по крайней мере можно было идти, не боясь свернуть себе шею. Гриша посмотрел на время. До начала сеанса оставалось еще десять минут. Самое интересное, что телефонный сигнал сюда уже не доходил - «палочки», отвечающие за качество связи, исчезли с дисплея.
        «Если окончательно заблужусь, даже позвонить не смогу», - подумал Гриша, проклиная свое спонтанное синефильство.
        Наконец, впереди замаячила очередная дверь. Чувствуя растущую нервозность, Гриша решительно распахнул ее и снова оказался в каком-то коридоре. При этом больно стукнулся головой о притолоку, но уже было не до боли.
        «Все, писец. Еще полчаса такого блуждания, и я выйду через канализационный люк где-нибудь в районе Кремля. Самое интересное, что если я даже захочу вернуться, то дорогу назад уже не найду».
        Минут через пять неуверенного передвижения в темноте полубоком в стиле «краб» он уткнулся в какую-то небольшую дверь.
        «Если за ней снова коридор, начну кричать и плакать».
        Он мысленно перекрестился и открыл дверь. В глаза ударил яркий свет - Гриша стоял в предбаннике перед входом в фойе, по другую сторону от главного входа.
        «Ну, слава богу», - подумал он с облегчением, щурясь от внезапного «прозрения». Первое, что его удивило - это то, что никаким ремонтом тут и не пахло. Все было чисто и прибрано. Но самое интересное, что по фойе ходили перешептывающиеся зрители. Откуда они взялись, если еще десять минут назад на улице не было ни души?
        - Билетики, пожалуйста, - сказала стоящая в дверях администратор.
        Все еще щурясь от света, Гриша протянул серую шершавую бумажку. Только сейчас он понял, что все это время держал ее в липкой от пота руке.
        Администраторша равнодушно надорвала билет.
        «Фигня какая-то, - думал Гриша, проходя к буфету, где толпилась куча народу. - Соврала кассирша… Прямо лом какой-то».
        Было в этой толпе еще что-то, что смущало, но что именно, Гриша никак не мог понять.
        - Что, хороший фильм? - спросил он у высокого бородача с забавными баками и в вельветовом пиджаке, занимая за тем очередь в буфет.
        Бородач подозрительно оглядел Гришу с ног до головы.
        - Откуда ж я знаю? Раз не наш, ясно, что не фуфло.
        Гриша, который за всю свою короткую жизнь посмотрел довольно много «не нашего» фуфла, слегка удивился столь категорично позитивной оценке всякого заграничного творчества, но промолчал. Бросил взгляд на выставленную в буфете снедь и слегка растерялся - небогатый выбор малоаппетитных пирожных, пара сортов бутербродов, никаких кока-кол и энергетических напитков. Зато в большом допотопном стеклянном конусе, установленном на прилавке, плескался яблочный сок с мякотью, который Гриша любил еще с детства.
        Он пошарил в заднем кармане джинсов и посмотрел на ценники. И тут неприятный холодок впервые пробежал по его спине. Цены были указаны в копейках.
        «Наверное, перепутали что-то», - попытался он себя успокоить, но почему-то еще больше разволновался.
        В этот момент зазвенел звонок, и все устремились в кинозал. Гриша понял, что перекусить ему уже все равно не успеть. Чертыхнулся и пошел за всеми.
        Войдя в прохладное помещение зала, замер в недоумении: внутри яблоку негде было упасть. Некоторые молодые люди (явно студенты) сидели даже на ступеньках, некоторые стояли у стен.
        Гриша взглянул на билет, понял, что его место у самой стены, и начал туда пробираться, неуклюже корябая животом спинки переднего ряда и стараясь не задевать сидящих сзади.
        Через пару минут в зале наступила благоговейная тишина, нарушавшаяся покашливаниями и шепотом. Затем под внезапные аплодисменты на сцену пружинистой походкой поднялся, а точнее, взлетел, невысокий чернявый мужчина в кожаном пиджаке. Подошел к микрофонной стойке и кашлянул.
        «Это еще кто?» - с тревогой подумал Гриша и осторожно покосился на соседей, но тех появление человека на сцене почему-то не удивило.
        - Сегодня, - бойко начал мужчина, хитро поглядывая в зал, - вам предстоит посмотреть удивительную картину Антониони «Профессия: репортер».
        - Блин, - тихо чертыхнулся Гриша, - фильм поменяли. Ну хоть бы предупреждали!
        - Удивительна она хотя бы тем, - продолжил человек на сцене, - что вам предстоит ее посмотреть.
        В зале засмеялись.
        - …посмотреть почти в то же время, - продолжил мысль ведущий, хитро улыбнувшись, - что и зрителям за рубежом. Что уже, - тут он издал саркастическое «кхе-кхе», - неплохо. Картина пока не куплена нашим прокатом, но, будем надеяться, это вопрос времени. Антониони в особом представлении советскому зрителю не нуждается…
        Словосочетание «советский зритель» резануло Гришин слух, и он снова глянул на соседей, но все проглотили эту фразу выступающего, не дрогнув ни единым мускулом на лице.
        - Оговорился, - стал успокаивать себя Гриша.
        Тем временем мужчина на сцене от общих слов перешел к состоянию современного итальянского кинематографа, рассказал о творчестве Антониони, метнулся к истории европейского кино и, вернувшись, собственно, к фильму, пожелал зрителям приятного просмотра. Все бурно зааплодировали, а он положил набок микрофонную стойку, спустился со сцены и все той же пружинистой походкой направился к дверям. Пару раз он притормаживал, чтобы ответить на вопросы зрителей, один раз засмеялся, схватившись за голову, один раз отрицательно покачал головой и наконец, добравшись до двери, выбежал в фойе.
        В зале воцарилась почти гробовая тишина, и свет начал медленно гаснуть.
        Картина была неторопливая, но зал смотрел на экран, затаив дыхание. Особенно Гришу поразил голос переводчика, который явно сидел где-то здесь и переводил фильм синхронно. Самым же странным было то, что Николсон, игравший человека, который берет чужой паспорт и начинает чужую жизнь, был вопиюще молод. Каким макаром в «нашем прокате» эта картина еще не появилась, Гриша, сколько ни тужился, понять не мог - старая ж картина, чего ей в прокате делать?
        Когда сеанс закончился, все повалили на выход. Только почему-то не обратно в холл, а через высокие деревянные двери с обеих сторон от экрана прямо на улицу. Гриша попытался вернуться в фойе, так как хотел купить какой-нибудь воды в буфете, чтобы смочить пересохшее горло, но его остановила строгая билетерша.
        - Товарищ, товарищ! Вы куда? Выход там.
        - Но мне бы воды купить.
        - Купите на улице.
        Гриша чертыхнулся, но спорить не стал и, поправив сумку, побежал догонять последних выходивших.
        На улице было все еще жарко, хотя казалось, что уже не так, как до сеанса. Гриша постоял несколько секунд, щурясь на солнце, а затем побрел обратно к Китай-городу. Все попытки задуматься о просмотренном фильме таяли, как мороженое на солнцепеке.
        Зато почему-то вернулись мысли о Галке. Гриша попытался представить, чем она там сейчас занимается, но чем больше старался вообразить что-то приличное, тем настойчивее перед глазами вставало что-то неприличное. Погруженный в тревожную задумчивость, он дошел до трамвайных путей, где ему пришла очередная спонтанная идея не идти пешком до Китай-города, а проехаться на трамвае до Новокузнецкой.
        Удача был положительно на его стороне - дребезжащий трамвай, как по заказу, появился буквально через минуту. Гриша нащупал студенческий на всякий пожарный, дождался, пока откроются двери, и запрыгнул в полупустой трамвай. Первое, на что наткнулся его взгляд, был аппарат с билетиками. Таких он уже давным-давно не встречал. Под стеклянной поверхностью крышки аппарата на широкой резиновой ленте лежали копейки советского образца, а сбоку торчал кусок ленты. Казалось, кроме Гриши, никого не удивляет присутствие этого раритетного чудища. Более того, один из вошедших пассажиров невозмутимо кинул трехкопеечную монету в аппарат и ручкой «выкрутил» себе один из таких билетиков. Вот тут-то по Гришиной спине снова пробежал неприятный холодок. Неожиданно сотни деталей последних часов слились воедино и строем двинулись на его мозг. Мысли о Галке испуганно съежились и отступили на какой-то далекий второй план. Тишина в кинозале вдруг объяснилась непривычным отсутствием звуков мобильных телефонов. Затем всплыл странный бородач с баками, «оговорка» ведущего про «советского зрителя», а следом давно забытое
обращение «товарищ!», произнесенное слишком молодой для подобного атавизма билетершей. Гриша почти физически ощутил шевеление волос на голове.
        - Спокойствие, только спокойствие, - сказал он сам себе, сглотнув комок в горле.
        Но какое уж тут, к черту, спокойствие?
        Метнулся к окнам трамвая и стал жадно разглядывать пробегающий мимо летний пейзаж. Первое, что бросилось в глаза, - это отсутствие какой-либо рекламы. Второе - люди. Они были одеты НЕ ТАК!
        - Стоп, - воспротивился практичный разум, - а как они должны быть одеты?
        - Не так, и все! - гаркнуло в ответ подсознание, и этот наглый ответ был, увы, убедительнее всех прочих доводов.
        Дальше в Гришиной голове начался подлинный сумбур. В спор между голосом разума и голосом интуиции влезли еще какие-то голоса. Один, особенно омерзительно писклявый, видимо, отвечавший за настроение и душевное состояние, начал визжать, что все пропало, жизнь пришла к логическому финалу, надо кончать с этим позором, а именно сигануть в окно, да и дело с концом. Тут все голоса заверещали одновременно, перебивая и споря друг с другом. Они то тыкали, то выкали, то вообще говорили от первого лица.
        - Надо спросить у кого-нибудь…
        - Что спросить?
        - Не знаю… какой год, например?
        - Ну и что это даст?
        - По крайней мере, буду хоть в чем-то уверен.
        - А, может, просто домой поехать?
        - А он есть?
        - А когда это началось?
        - Что?
        - Сумасшествие.
        - А кто сказал, что это сумасшествие?
        - Стоп-стоп! Заткнитесь все! Может, я сплю?
        - Ага. Ты еще ущипни себя, как в плохих комедиях. Детсад!
        - Стоп. А ведь с того времени, как я получил смс от Костика, мне никто не писал и не звонил на мобильный.
        - А тебе так часто пишут?
        - А когда это было?
        - Да все тогда же… Я вышел из метро, потом смс, потом кино…
        - Стоп. А потом был долгий проход по катакомбам «Иллюзиона»!
        - Точно!
        - Что «точно»? Ты вышел не в том времени, что ли?
        - Слушай, а может, это просто кино снимают?
        - А где камеры?
        - Тогда телевизионный розыгрыш.
        - Не похоже.
        - Бросайся под трамвай! - заверещал голос душевного состояния. - Если это сон, то ты проснешься!
        - Я не могу броситься под трамвай, потому что я в нем еду.
        - Значит, выйди и бросься!
        - Заткнитесь все!!! - закричал голос разума. - А если это не сон?!
        В эту секунду трамвай заскрежетал дисками колес и остановился напротив «Новокузнецкой». Гриша пулей вылетел в распахнутые двери и понесся к метро, стараясь не поднимать глаза на окружавшую действительность, словно она была заразной. Мимо телефонных будок с дисковыми телефонами, мимо аппаратов с газированной водой, мимо пивного ларька с надписью «Пива нет», накорябанной на куске картона… Мимо… мимо… Но, влетев в прохладу вестибюля метро, он понял, что худшие опасения подтвердились - со стен трофейными головами убитых динозавров на него смотрели допотопные разменные аппараты с отверстиями для 15- и 20-копеечных монет, а из их чрева вываливались тяжелые пятаки, которые пассажиры кидали в узкую щель мигающих то белым, то красным глазком турникетов. В общем, мимо шли не так одетые люди и кидали неправильные деньги в неправильные аппараты. И вокруг бурлила не-пра-виль-ная жизнь.
        Гриша зажмурился и закрыл ладонями уши.
        - Спокойно, - сказал он себе, сжав зубы. - Тут два варианта - либо махнуть домой до Белорусской, либо… либо вернуться назад к «Иллюзиону».
        - Товарищ! Э-эй, молодой человек, вам плохо?
        Гриша открыл глаза. На него участливо смотрела невысокая девушка с самодельной джинсовой сумочкой через плечо, на которой бисером было вышито «Sveta».
        - Мне? - спросил Гриша и глянул по сторонам. - Да. То есть нет. То есть то, что нехорошо - это точно. Извините, девушка, не знаю вашего имени, видимо (он посмотрел на сумку), Света… а как мне лучше проехать до… эээ… Тверской… то есть Горьковской?
        На последнем слове он сделал особенный упор. Вопрос девушку не смутил, и она четко ответила: «Проедете площадь Свердлова и выйдете на следующей».
        Гриша тихо застонал и даже покачнулся.
        - Да это близко, - испуганно затараторила девушка. - Всего пять-шесть минут.
        - Нет, - сказал Гриша, - это дальше, чем вам кажется.
        Света пожала плечами и прошла через турникет, бросив в щель увесистый пятак.
        Гриша же стоял, замерев, словно был статуей будущего строителя капитализма посреди коммунистического рая. Но вскоре оцепенение спало, и он выбежал на улицу. Там, отойдя в тень ветвистого тополя, достал мобильный. Сигнала, естественно, не было, смс не проходили. Только сейчас Гриша заметил, что на улице не было иномарок - сплошные «волги», «жигули» и «москвичи». Он посидел минуту в раздумье, а затем рванул к трамвайным путям и дальше, в сторону Котельнической набережной. Расстояние, которое он на трамвае проехал за шесть минут, сейчас было покрыто пешком примерно за то же время. Правда, на сей раз минуты показались вечностью. Когда же, обливаясь потом, подбежал к «Иллюзиону», то растерянно замер - на дверях красовалась табличка «Закрыто».
        Что «закрыто»? От кого «закрыто»? На сколько «закрыто»? Никаких объяснений. Закрыто, и все. Гриша начал было стучаться то в главную дверь, то в дверь кассы - нулевой результат. Может, разбить стекло и влезть? Успею убежать по коридору. А если не успею - там же тоже дверь.
        - Стоп! - сказал он сам себе. - Кончай изображать алкоголика у закрытого ларька. Еще не хватало, чтоб вызвали милицию. Вот уж будет потеха! Паспорт у тебя российский. Мобильный телефон в кармане. Деньги непонятные. Сразу ясно - шпион. Ох, черт! Еще и доллар железный в кошельке на память!
        Доллар когда-то подарила ему Галка, вернувшись из гастрольной поездки с ансамблем в Америку.
        - Так. Главное - взять себя в руки и продумать план действий, - подумал он, глянув исподлобья по сторонам - слава богу, зеваки разошлись. - Так… первым делом надо выяснить, какой год… Потом…
        Что делать потом, оставалось за гранью понимания. Можно было бы, конечно, поехать домой, но маловероятно, что на Белорусской время идет иначе, чем здесь. А значит, ему откроют дверь чужие люди, и что?
        Все в том же странном оцепенении Гриша побрел к Китай-городу. Смотрел исключительно под ноги. Так, он считал, больше шансов не свихнуться окончательно. Асфальт, он и есть асфальт. Не меняется. По крайней мере, в России. Но, проходя по Солянке, Гриша невольно обратил внимание на окно на первом этаже. Оно было распахнуто настежь, а на подоконнике сидела кошка и увлеченно грызла рыбью голову, заботливо положенную кем-то на газету.
        Гриша посмотрел по сторонам - не видит ли кто, а затем подкрался к окну и согнал кошку. Та, пронзительно мяукнув, свалилась внутрь квартиры. Гриша брезгливо смахнул рыбью голову и вытянул газету. На титульной странице, где красовалось название издания - «Московский коммунист», стояла дата. 1952 год. «Значит, Сталин еще не умер», - подумал Гриша, и внутри у него как будто что-то оборвалось и понеслось вниз, как сорвавшийся лифт на дно шахты. Но лифт неожиданно дернулся и замер.
        «А при чем тут „Иллюзион“? Вряд ли он существовал в сталинское время. Да и одеты при Сталине были иначе. Да и автомобили были другие».
        - Тебе чего? - раздался сверху дребезжащий старушечий голос.
        Гриша вздрогнул. Из окна на него смотрела бабулька лет семидесяти.
        - Я это… газету взял.
        - Зачем? Макулатуру, может, собираешь?
        - А? Да, да, макулатуру собираю, - закивал он, как китайский болванчик.
        - Так я тебе целую кипу этого добра сейчас дам, погоди. Ты поднимайся к шестой квартире - у меня все уже подвязано, просто сил нет выкинуть.
        - Извините, а какое сегодня число?
        - 27-е.
        - Чего? Июля?
        - Ну.
        - 52-го года?
        - Сам ты 52-го года! 75-го! Тьфу! Шутник нашелся, - разозлилась бабулька и захлопнула ставни.
        Только сейчас Гриша заметил, что газета, которую он держал в руках, была уже заметно пожелтевшей.
        - Пронесло, - подумал Гриша. - Значит, так. Рассуждаем логически. Если я в 1975-м, то… во-первых, я не родился, и даже родители еще не познакомились. Мама еще живет в Минске, а отец служит в ГДР. Во-вторых… до перестройки еще десять лет. Десять лет! Десять лет советской тюрьмы. В 1985-м мне будет тридцать два, а в 2008-м, значит… пятьдесят пять. Боже мой, а Галке будет… будет… Да какая разница?! Сколько бы ни было Галке, главное, что мне будет пятьдесят пять!
        «Может, и вправду под трамвай сигануть», - мелькнула дурацкая мысль, но умирать почему-то все равно не хотелось. Даже если б на дворе был 1937-й, он и то вряд ли бросился бы под трамвай.
        Черт, как же все это случилось?! А может, все как-то еще повернется? Ладно, это уже другой вопрос - сейчас надо как-то выживать… где-то ночевать, деньги зарабатывать.
        Целый час Гриша бродил по городу, как пьяный. В голову лезли дурацкие мысли, и он им не препятствовал. Можно даже сказать, он их не осознавал. Они жили какой-то своей отдельной жизнью. Очнулся он только тогда, когда заметил, что находится уже где-то в районе Ярославского вокзала. Как он туда добрался, понятия не имел.
        «И ведь, как назло, я ни хрена не смыслю в точных науках, - с тоской подумал Гриша, - а ведь мог бы сейчас какую-то микросхемку изобрести по второму разу, ну, для этого года в первый раз. Стал бы миллионером. Хотя какие на хрен миллионы? Я ж в коммунизме. Но все равно. Историю свою тоже не знаю. Мог бы сейчас предсказывать будущее… хотя наверняка в психушку посадят за такую частную деятельность. Черт возьми! Надо же хоть какую-нибудь выгоду из этого перемещения извлечь. Но какую?! Так… я заканчиваю журфак, значит я - кто? Правильно. Журналист. Будущий. А я где? Я в прошлом. Стоп!»
        Только сейчас Гриша понял, что по-прежнему держит в руке макулатурную газету. Он расправил скомканную бумагу. На последней странице газеты стоял адрес редакции. Выходила ли она еще в 75-м, фиг знает, но попытка ведь не пытка.
        «Оно, может, и к лучшему, - размышлял Гриша, чувствуя свинцовую тяжесть в ногах от ходьбы - без образования и документов в солидную газету не возьмут, а тут, глядишь, и проскочу. Хотя бы на время… А там в „Иллюзион“ и обратно!»
        Очевидно, «Московский коммунист» почил в бозе, ибо на его месте теперь был «Московский пролетарий». «Один хрен», - подумал Гриша и толкнул входную дверь.
        По коридорам редакции бегали какие-то безумные люди с выпученными глазами и взъерошенными волосами.
        Кто-то ронял кипу бумаг и тут же начинал судорожно собирать ее, выдергивая листки из-под ног пролетающих мимо людей, кто-то, погруженный в чтение рукописи, задумчиво брел, черкая в ней на ходу карандашом и натыкаясь не неожиданные преграды в виде людей.
        Не был бы Гриша уверен, что на дворе стоит 75-й год, он бы решил, что попал в двадцатые годы прошлого века - именно так он себе представлял газетные редакции ильфопетровских времен.
        По отдельным выкрикам бегающих Гриша понял, что номер надо нести в типографию, а он еще толком не сверстан.
        - Георгий Ильич, Георгий Ильич! - раздался за Гришиной спиной душераздирающий вопль пожилого человека в синей рубашке. От сильного волнения и суеты бедняга вспотел и оттого в районе подмышек и на спине у него темнели пятна, образуя что-то вроде материков на карте мира. Пятно в левой подмышке напоминало Северную Америку, пятно в правой - Южную, а пятно на груди плавно принимало очертания Евразии.
        Гриша отшатнулся от запыхавшегося бедолаги, а затем заметил невысокого лысоватого человека в очках, к которому, собственно, и обращался бежавший.
        Георгий Ильич замер и, нахмурившись, недовольно пробурчал: «Ну, что там еще?»
        - Георгий Ильич, - запинаясь, начал вспотевший, - международное положение горит!
        - Здрасьте!!! - взорвался казавшийся до этого невозмутимым лысоватый. - А Синюшников где?!
        - Запил, - виновато развел руками собеседник. - Я же говорил! Не надо было ему выдавать получку до воскресного номера.
        - Черт-те что! Ну, напишите сами!
        - Георгий Ильич, я и так опаздываю, у меня в парткоме заседание…
        Тут он глянул на часы и печально добавил:
        - …уже началось.
        - В воскресенье?!?
        - Экстренное же. Вы ж меня туда сами послали!
        - Я? Ах, ну да. Вот черт! Все сам! Все сам! Сам виноват! Сам отвечаю! - завопил редактор и вдруг заметил стоявшего неподалеку Гришу. - А вам, молодой человек, собственно, кого? - спросил он, спустив указательным пальцем по переносице очки и посмотрев на Гришу поверх стекол. - Вы вообще кто?
        - Я? Студент. Журфака, - поспешно добавил Гриша.
        - Значит, журналист будущий?
        - Эээ… да, - кивнул Гриша, подумав, что слово «будущий» здесь более чем уместно, правда, в буквальном смысле, о чем главред и не подозревал.
        - А к нам кем? Стажером?
        - Вроде того.
        - Имя-фамилия?
        - Гриша Гранкер. То есть Григорий Гранкер.
        - Гранкер? О, господи! Еще один на мою голову! - почти взвыл редактор.
        - У вас уже есть Гранкер? - удивился Гриша.
        - У меня в штате уже три «гранкера», - язвительно хмыкнул тот, - а именно: Шрудель, Вальдман и Гурфинкель. Двадцать одно. Очко. Больше - перебор. Ладно. Давай-ка ты будешь эээ… ну, хотя бы Гранковым. Идет? Нет, лучше Гранкин. А что? Очень даже журналистская фамилия. Хотя… - вдохнул он, - что Гранкин, что Гранкер - один хрен.
        - Не, ну, я не против, - легко согласился Гриша, не очень понимая, почему Гранкин лучше Гранкера, если все равно «один хрен».
        Редактор поправил очки и вдруг недоверчиво покосился на Гришу.
        - Слушай, Григорий. А ты где-нибудь печатался?
        - Ну… да.
        - Где?
        - Студенческая газета… потом в этой… в «Комсомольской правде».
        Гриша пошел ва-банк.
        - Да? - недоверчиво хмыкнул редактор. - Врешь, наверное. Впрочем, не до жиру. В другой ситуации я бы тебя и близко не подпустил к писанине, но… у меня горит номер. Вот тебе первое редакционное задание. Через полчаса нужна статья на тему международного положения. Андрей Федорович, - повернулся он к мужчине в синей рубашке. - Бери стажера. Дай ему пару номеров с Синюшниковым и введи в курс дела.
        - Да я… - жалобно начал тот, с многозначительной досадой глянув на часы, но быстро сдался. - Ладно. Только быстро.
        - Ты как, в политике разбираешься? - спросил Гришу Георгий Ильич.
        - Не очень, - замялся Гриша.
        - Плохо, - укоризненно произнес редактор. - Для журналиста главное - политическое чутье. Ну, ничего, Андрей Федорович научит. Дурное дело нехитрое. И чтоб чик-чик. Сразу ко мне потом дуй.
        Он повернулся спиной и исчез за дверью кабинета, на которой висела потертая табличка «Главный редактор».
        В кабинете Андрея Федоровича творился форменный беспорядок. На стене за рабочим столом висел покосившийся портрет Ленина. На полу валялись клочки бумаги, огрызки карандашей и картонные папки, а по всему периметру комнаты высились шаткие небоскребы из криво сложенных газет и книг. Довершало картину творческого ландшафта железное ведро, стоящее прямо в центре комнаты. В него с периодичностью в несколько секунд падала капля с протекающего потолка.
        - Не обращай внимания - временные трудности, - сказал Андрей Федорович и, ловко маневрируя между небоскребами газет, пробрался к бумажной горе на столе и безошибочно выдернул из нее четыре номера «Московского пролетария». - Смотри рубрику «Мир и мы» Синюшникова и постарайся выжать из нее максимум.
        - В каком смысле? - удивился Гриша.
        - Во всех смыслах. Ты ж ни хрена не знаешь, правильно? Правильно. Значит, фантазируй, но вместе с партией. То есть гнись с линией партии, но не перегибай. Понял?
        - Понял, - сказал Гриша, хотя ничего не понял.
        - Молоток, - хлопнул Гришу по плечу Андрей Федорович, - а я побежал. Поздравляю с началом трудовой деятельности!
        Последнюю фразу он произнес, уже выбегая из кабинета.
        Дверь хлопнула, и Гриша остался один. Чувствуя себя Гулливером в стране лилипутов, он боком протиснулся между нескольких газетных небоскребов к рабочему столу и там разложил последние выпуски «Московского пролетария».
        Рубрика «Мир и мы» приятно удивила отсутствием какой-либо фантазии. Свой хлеб автор ел явно не зря, ибо придраться к отточенному слогу было невозможно. Словосочетания «чилийская хунта», «израильская военщина», «гидра капитализма», «свободолюбивый народ» и так далее железной поступью переходили из номера в номер, не оставляя живому слову ни малейшего шанса прорваться сквозь их стройные ряды. Менялись только заголовки, да и то скорее просто варьировались, складываясь при этом в какое-то причудливое графоманское стихотворение: «Проблемы обостряются», «Агрессор не унимается», «Напряженность сохраняется», «Провокации не прекращаются», «Разрядка намечается» и так далее. Гриша быстро изучил малооригинальный стиль Синюшникова и принялся за дело. Сначала его, конечно, так и подмывало написать что-то интересное и необычное, чтобы все оценили его талант, но он пресек это свободомыслие со всей решимостью, на какую был способен, и работа закипела. Собственно, ничего даже выдумывать не надо было - в Чили под неусыпным оком диктатора Пиночета болел и чах любимец советского народа Луис Корвалан, Израиль собачился
с Ливаном, а Южная Корея с Северной. Все эти процессы были долговременными и стабильными, как сама советская власть. Посему, пролистав несколько номеров, Гриша бойко сочинил несколько заметок на все те же темы, надеясь только на то, что со вчерашнего дня Израиль не помирился с Ливаном, а Корвалан не помер.
        Синюшников мог бы гордиться столь резвым учеником. Особенно удалась заметка под названием «Вылазка реакции». Она была собрана, как конструктор, из привычных фразеологизмов, в которые Гриша добавил чуточку личной фантазии. Но, в общем и целом, это был набор все тех же кубиков - «уже не в первый раз», «советский народ со всей решимостью», «и это тогда, когда все прогрессивное человечество», «спасая прогнивший режим» и так далее. Едва собрал листки, чтобы отнести материал главреду, как в комнату неожиданно заглянул мужчина неопределенного, но сравнительно молодого возраста с семитской внешностью и печальными глазами.
        - Здрасьте, - неуверенно кивнул ему Гриша. Внешность гостя показалась ему знакомой, но откуда он мог его знать?
        - Приветствую, - меланхолично отозвался тот. - А где Федор?
        - Кто?
        - Андрей Федорович. Это я его так зову.
        - Ушел на совещание… в партком. Или горком. Какой-то ком.
        - А ты кто? - спросил тот почти равнодушно.
        - Стажер. Гриша. Гранкер. То есть Гранкин. В смысле, Гранкер.
        - Аа, - разочарованно протянул мужчина. - Еще один инвалид пятой группы? Гидра сионизма проникает в наши сплоченные ряды? Понятно.
        Гриша решил не возражать. Голова мужчины какое-то время помаячила в проеме двери, а затем вплыла внутрь, затягивая за собой остальное тело.
        - А я Владимир Шрудель. Можно просто Вова. Слыхал, наверное?
        - Вова? - неуверенно переспросил Гриша.
        - Нет, имя Вова ты наверняка слыхал. Я про Шруделя.
        - А-а… кажется, Георгий Ильич говорил.
        - Да? - снова равнодушно спросил мужчина и вдруг резко, почти по-собачьи, почесал небритый подбородок. Флегматичность в нем легко уживалась с нервозностью.
        - Да… - неуверенно ответил Гриша. - Сказал, что «мне уже хватает Шруделя… потом… эээ… Вальдемара…».
        - Вальдмана, может?
        - Да-да, Вальдмана… и этого…
        Вспоминая, Гриша защелкал пальцами.
        - Гурфинкеля?
        - Точно.
        - Гм, - задумчиво хмыкнул тот. - В чем-то он прав. Ладно. Что кропаешь, товарищ Гранкин-Гранкер?
        - Да вот, - смущенно протянул Гриша свой материал Шруделю.
        Тот внимательно прочитал написанное.
        - Редкостное по своей убогости говно, - сказал он, возвращая листки.
        - Извините, - обиделся Гриша, - но, по-моему, ваши статьи - тоже не Пушкин.
        - Читал? - немного удивился собеседник.
        - Что-то читал, - сказал Гриша, хотя ничего не читал, но в том, что Шрудель - не Пушкин, он был уверен и безо всякого чтения.
        - Да, не Пушкин, - согласился новый знакомый после паузы. - Но это осознанный шаг. В какой-то степени дело всей моей жизни.
        - В чем же оно заключается? - хмыкнул Гриша.
        - Я сознательно гроблю свой талант и опускаюсь на дно литературного болота.
        - А цель?
        - Цель - угробить свой талант и опуститься на самое дно литературного болота.
        - Логично.
        - Пойми, старик, - снисходительно, но все так же грустно продолжил Шрудель, - что в наше время это фактически подвиг. Многие талантливые люди гробили и гробят свой талант неосознанно, всячески сопротивляясь этому процессу и даже отрицая его. А я это делаю осознанно, со знанием дела, потому что, если вовремя не угробить свой талант, он начнет давать ростки и пробиваться сквозь асфальт вот этой макулатуры.
        Тут он мотнул головой в сторону газетных небоскребов.
        - И что?
        - Это будет ущербный уродец. А зачем он нужен? Взять и уничтожить его в зачатке - вот главная задача любого гения. В наше время, конечно. Выдавливать из себя по капле раба может каждый. А ты попробуй по капле выдавливать из себя человека, в смысле, свой талант. Не спиваясь, но и не идя на сделки с совестью. А? То-то. Или ты думаешь, что я в этой газетенке оказался по воле рока? Нет, старик. Я работал в таких изданиях, что тебе до них расти и расти. Но мой талант начал сопротивляться окружавшему его мусору. От меня постоянно требовали компромисса. А это, извините, не по мне. Поэтому я здесь.
        - Понятно, - сказал Гриша, хотя логики в пространном монологе было маловато.
        - И еще мне фатально не везет на букву «р», - неожиданно добавил Шрудель.
        - На что?
        - На букву «р».
        - В смысле?
        - Долгая история, но если коротко…
        Тут он отодвинул рукой стопку газет и сел на стол.
        - Сделал я как-то материал про визит Леонида Ильича в колхоз один. Описал, так скать, рабочие будни тружеников села. Ну, и в заголовок вынес фразу нашего генсека из выступления перед колхозниками - «Каждая жатва - ступень к мастерству».
        - И что?
        - Ничего, - меланхолично пожал плечами Шрудель. - Как назло, генсек наш, будь он неладен, решил отобедать с тружениками села. И фотографию сего пиршества вынесли на первую полосу. А наборщик ошибся. Затесалась у него в заголовок буква «р». А теперь, представь, на фото - Брежнев кушает со знатными трактористами и доярками, а сверху цитата из его выступления: «Каждая жратва - ступень к мастерству». А автор кто? Я. Чудом пронесло.
        - Смешно, - усмехнулся Гриша.
        Шрудель неожиданно запрокинул голову и прикрыл глаза, словно пытаясь объективно оценить юмор ситуации.
        - Пожалуй, - согласился он после короткой паузы, вернув голову в исходное положение. - Но мне, как ты понимаешь, было не до смеха. А эти идиоты из западных голосов сразу решили, что это какой-то политический акт. Хотели даже у меня интервью взять. Еле отбился. Ну, потом, конечно, наши привязались. В общем, ушел я из газеты. Вот так.
        Тут Шрудель печально пожевал ртом и добавил в приступе откровенности:
        - Уволили, в смысле… Теперь здесь обитаю.
        - Но если это фатальное невезение плюс увольнение, то где ж тут «сознательное» действие? - удивился Гриша и едко добавил: - Нестыковка.
        - Да, нестыковка, - легко согласился Шрудель, - но ведь если, допустим, человек сознательно спивается, то он, конечно, в итоге сопьется, но ведь судьба может его долгое время хорошей водкой обеспечивать, а может и тормозную жидкость с политурой подкинуть. Так что он в секунду копыта отбросит. Получается что? Сознательный риск с примесью судьбы.
        Гриша собрался что-то возразить, но в этот момент в дверь осторожно постучали.
        - Да-да, - грозно отозвался Шрудель.
        В кабинет просунулась голова мужчины в кепке:
        - Товарищи, к вам можно?
        - А вы, собственно, по какому делу, гражданин?
        - Я вообще-то оставлял тут свои… стихи… Копылев моя фамилия.
        Мужчина снял кепку и пригладил рукой копну седеющих волос - если бы не седина, ему можно было бы дать лет сорок.
        - Я был у товарища Ершова… и он… мне сказал зайти на следующей неделе… но сейчас Ершова нет…
        - Ершов умер, - перебил Шрудель. - Я его замещаю. Стихи у вас с собой?
        - Как умер?! - побледнел мужчина. - Когда?!
        - Полчаса назад. Сгорел на работе. Шутка. Он в отпуске. Отдыхает. Ну что вы так испугались? Право на отдых у нас закреплено конституцией. Ну, так есть у вас с собой экземпляр?
        - Да, да, конечно, - засуетился мужчина, слегка ошалев от потока разнообразной информации.
        Он вытянул из потертого кожаного портфеля мятые листки и протянул один Шруделю.
        - Смотри и учись, - шепнул тот Грише на ухо, - даю мастер-класс, как разбираться с доморощенными поэтами. Первый урок бесплатно.
        Только сейчас Гриша почувствовал, что новый приятель слегка подшофе.
        Шрудель взял протянутый лист и сразу нахмурился. Потом показал Грише.
        - Ты можешь это разобрать?
        Текст был исключительной бледности.
        - С трудом, - неуверенно ответил Гриша.
        Шрудель повернулся к поэту.
        - Товарищ… эээ…
        - Копылев.
        - Товарищ Копылев, мы, конечно, знаем, что Владимир Ильич Ленин в целях конспирации писал свои труды молоком, но вы-то, я надеюсь, ни от кого не скрываетесь. Или я зря надеюсь?
        Вопрос был поставлен в такой иезуитской форме, что бедняга испуганно замахал руками, как будто отбивался от злых духов.
        - Да нет, что вы… Просто это шестая копия… первые пять уже раздал разным товарищам… сами понимаете… копирка плохая… бледновато, конечно…
        - Бледновато?! Да здесь глаза сломать можно! Ладно… Что тут у нас?
        - Эпиграммы, - робко пояснил Копылев и добавил: - Политические. На злобу дня.
        - Ну на злобу так на злобу, - кивнул Шрудель и прочитал вслух первое четверостишье:
        Товарищ Солженицын, карта бита!
        Но ты не плачь, что твой напрасен труд,
        Твои заокеанские наймиты
        Тебе помогут и деньжат пришлют.
        - Все? - поднял он глаза на Копылева.
        - Все, - кивнул тот.
        - Ну, во-первых, где ж тут злоба дня? Солженицын - это уже не актуально. Во-вторых, «наймиты» - это кого нанимают, а не кто нанимает. В-третьих, что это за фамильярное «не плачь»? Я, честно говоря, впервые слышу, чтобы Солженицын плакал по причине финансовых затруднений.
        Он повернулся к Грише:
        - Ты слышал?
        Гриша помотал головой.
        - Вот и товарищ не слышал. Откуда у вас такие сведения, товарищ Копылев, а?
        Копылев смутился и как-то двусмысленно потупил глаза, как будто сведения-то были достоверные, но он не имел права раскрывать их источник.
        - Но это не главное, - продолжал Шрудель. - Главное - то, что наша газета - рупор рабочего класса. А вы нам антисоветчину предлагаете напечатать.
        - Антисоветчину?! - Копылев отпрянул так, что едва не задел локтем один из бумажных небоскребов.
        - Ну да, - равнодушно подтвердил Шрудель, - Вот тут написано: «товарищ Солженицын». А товарищ - это что? Это друг. Или вы, может быть, дружите с Солженицыным, а?
        Поняв, что дал маху, незадачливый поэт решил вступить в спор, но Шрудель пресек эту попытку, сменив грозную интонацию на доверительную:
        - Допустим, я вам верю. Верю. Но ведь читатель может засомневаться. Так что извините. Тут надо еще поработать.
        - А следующая? - спросил Копылев, глазами указывая на листок.
        Шрудель поморщился, но продолжил:
        Ицхак Рабин опять, увы, встревожен,
        Но пусть не плачет и расскажет всем,
        Его любимый дядя - дядя Сэм,
        И долларом, и бомбами поможет.
        - М-да… «но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем». Слушайте, Копылев, а почему у вас все все время плачут? Прям какой-то плач Ярославны. И почему Рабин «опять» встревожен? А до этого чем он был встревожен? И откуда такая уверенность, что кто-то обязательно пришлет деньги? Это уже вторая эпиграмма, в которой кто-то кому-то шлет деньги. Чует мое сердце, что, если бы дядя Сэм и вам подкинул немного деньжат, вы бы упираться не стали.
        Копылев отчаянно замотал головой, как бы всячески отрицая такую беспринципность.
        - Но главное, - цокнул языком Шрудель, - это снова ваша политическая близорукость.
        - А здесь-то где? - удивился Копылев.
        - Вот чудак-человек, - пожал плечами Шрудель, глянув на Гришу. - Ну, как же? Вот вы пишете «Ицхак Рабин опять, увы, встревожен». «Увы»! Вам что, жаль премьер-министра Израиля? Или, может, вы поддерживаете агрессивную политику Израиля на Ближнем Востоке?
        - Нет, но…
        - Ладно, - сказал Шрудель миролюбиво. - Это уже не мое дело, потому что вам все равно надо в «Крокодил». Мы в основном лирику печатаем. Жаль, что Ершов вас не предупредил.
        Одной рукой он попытался вернуть листок автору, а другой дружески приобнять того за плечи, дабы направить к двери.
        - А там есть и лирика, - сказал Копылев и вывернулся из объятия Шруделя каким-то змеевидным телодвижением. - Как раз следующее стихотворение. Ниже.
        Шрудель хмыкнул и, почесав небритый подбородок, вздохнул.
        - Ну, давайте, почитаем вашу лирику.
        В прожорливое брюхо таксофона
        Рукой дрожащей двушку опускаю,
        И голос твой, такой родной, знакомый,
        Мне сердце очень сильно обжигает.
        «Очень сильно» - это очень сильно, - повторил Шрудель задумчиво, причмокивая, словно пробовал слова на вкус. - Но мне даже нравится, а, Григорий? Что-то в этом есть от обэриутов. Ладно, поехали дальше.
        И будет встреча, ключик под циновкой,
        Взаимоотношений наших ребус,
        Я провожу тебя до остановки,
        А ты попросишь денег на троллейбус,
        Я протяну тебе пятак потертый,
        Все то, что после дня с тобой осталось,
        Мне до зарплаты жить - но я упертый,
        Последний рубль готов делить с тобою.
        - Ничего не понял - искренне удивился Шрудель. - Это что, финал?
        - Да, - смутился Копылев, - наверное, я что-то пропустил… или перепутал… Простите…
        - Гм, - хмыкнул Шрудель, - нет, ну начали-то вы за здравие, можно сказать, я даже удивлен, но дальше как будто игла по пластинке поехала… И потом, ну, что опять за мещанская меркантильность? Тем более в лирическом стихотворении. «Двушка», «пятак», «рубль». Ощущение, что вы убытки от встреч с любимой подсчитываете. Снова налицо какая-то болезненная тяга к материальным ценностям бытия. Желание, которое вы отчаянно сублимируете в своих произведениях. Конечно, советская наука решительно отвергает лживое учение Фрейда, но в вашем случае я бы сделал исключение. Скажите честно, вы бедствуете?
        - Нет, - испуганно ответил Копылев, но тут же поспешно добавил: - Хотя, конечно, определенная нехватка ощущается.
        - Понятно. К сожалению, нехватка ощущается и в ваших стихах. И это - нехватка поэзии. Что иногда даже печальнее нехватки денег. Хотя это спорный вопрос. Но вы не расстраивайтесь. Я читал и похуже. Причем это были сплошь члены Союза писателей. А у вас тут даже есть удачные строчки. Вы вообще кем работаете?
        - Кварцедувом.
        - Ну, вот видите! - радостно воскликнул Шрудель. - Значит, мы друг друга понимаем!
        Что означало это восклицание, было непонятно, а посему и спорить с ним было бессмысленно.
        - А писать не бросайте, - сказал Шрудель, провожая растерянного автора до двери. - Это вам мой совет.
        После чего он выставил Копылева в коридор и вернулся к Грише:
        - Видал, что поэзия с простым человеком творит? Но, я считаю, творчество надо поощрять. Даже такое. Тем более что теперь Ершов мне должен.
        - За что?
        - Как за что? Я принял человечка, выслушал стихи, пока Ершов на втором этаже в шахматы режется.
        - Так он здесь?
        - Ершов?! Конечно. Торчит в кабинете у Сухарева - у них сегодня финальная партия. Если человек занят, зачем его зря тревожить? А я люблю помогать. Люди должны друг другу помогать. И иногда чужую работу делать. Сам посуди, какой начнется хаос, если каждый будет заниматься только своим делом. Ужас. Слушай, а чем конкретно занимается кварцедув?
        Гриша пожал плечами.
        - Кварц, наверное, выдувает.
        - Спасибо за морфологический разбор слова, - хмыкнул Шрудель. - До этого-то я и сам как-то допер. Короче, относи-ка ты свой шедевр Ильичу, и айда дернем по пивку, а? Как ты смотришь на такое развитие событий в мире?
        - Можно и по пивку, - согласился Гриша, с ужасом вспомнив, что главред давным-давно ждет материал.
        Георгий Ильич прочел Гришины листки, периодически одобрительно цокая языком и приговаривая «Так держать!», «Верной дорогой идешь!», а в конце вынес короткое устное резюме: «Чудовищно. То есть то, что надо».
        При этом быстро просек Гришины претензии на оригинальность и безжалостно их вычеркнул.
        - Поздравляю, - пожал он смущенному Грише руку. - Пойди в отдел кадров, пусть тебя оформят как стажера. Поставим тебя на довольствие.
        - Спасибо, - сказал Гриша и замялся, топчась на месте.
        - Ну что еще?
        - Понимаете, я паспорт свой потерял. Он у меня сейчас восстанавливается.
        - Да? - насторожился главред, но потом махнул рукой. - Ладно, скажи им, чтоб тебя пока так оформили. Потом разберемся. Ну, вот… Начнешь у нас работать, познакомишься с коллективом. Он у нас дружный. Очень, - почему-то после паузы добавил он в конце.
        - Да я уже, можно сказать, начал.
        - Вот как? - насторожился редактор. - С кем это?
        - Со Шруделем.
        - Так и знал, - поморщился главред. - Не с того конца знакомство с коллективом начинаешь.
        - Да? - испугался Гриша. - А я слышал… он талантливо пишет.
        - Кто?! Шрудель?! Интересно, от кого ты это слышал. От него самого, что ли?
        - Ну, да.
        - Ясно. И он тебе, конечно, рассказал, что в нашей газетенке сознательно гробит свой талант, что работал в самых известных газетах.
        - Да, - смутился от такой проницательности Гриша.
        - Ну, еще бы. Пил бы меньше да языком трепал. А насчет таланта… Ты ж сейчас пойдешь с ним пиво пить?
        - Да, - почти онемел от провидческого дара главреда Гриша.
        - Ну, вот пусть он тебе что-нибудь и прочитает из своего раннего. Про Ленина. Сам поймешь. Ну что замер? Иди.
        Гриша для вежливости кашлянул и, развернувшись, вышел из кабинета.
        На улице его ждал Шрудель.
        - Ну что? - меланхолично спросил он. - Встреча прошла в теплой и дружеской атмосфере?
        - Пожалуй, - бодро ответил Гриша и поправил на плече сумку.
        - И он, конечно, посоветовал тебе почитать мои ранние стихи про Ленина? - равнодушно поинтересовался Шрудель.
        Гриша почувствовал, что попал в какой-то заколдованный круг, в котором все идет по хорошо накатанной колее.
        - Да ладно-ладно, не боись, - успокоил его Шрудель, - он меня просто плохо переваривает. Всем про моего Ленина говорит.
        - А что, хорошие стихи?
        - Почему хорошие? Говно, - Шрудель как будто даже обиделся на подозрение в талантливости. - Просто я ж не только про Ленина писал.
        - Да?
        - Конечно. Я и про Сталина писал.
        - А про Сталина лучше?
        - Почему? - снова удивился Шрудель. - Тоже говно. Да бог с ними, со стихами. Куда идем?
        Гриша, все еще пытавшийся переварить логику собеседника, замялся.
        - Я не знаю даже… - сказал он и осекся, поймав на себе недоуменный взгляд.
        - Ты что, не москвич?
        - Да… то есть не совсем… А куда предлагаешь?
        - Махнем для начала в «Ивушку». Или лучше в «Лиру», а? Вдарим по шампанскому. Все-таки пиво - это несолидно для такого события в твоей жизни. Первый материал, так сказать. Ну, как?
        - А это где?
        Лицо Шруделя, и без того длинноносое и продолговатое, вытянулось в какой-то совершенно немыслимый эллипс.
        - Что? «Лира»? На улице Горького.
        - Ах, да, - Гриша театрально потер лоб, как будто у него на пару секунд просто отшибло память.
        - Старик, ты что, первый день в Москве, что ли? Может, ты еще не знаешь, где улица Горького, а? А я расскажу. От Кремля которая. Главная улица страны. Если улицы страны, - запел он неожиданным козлиным фальцетом, - все собрать в одну…
        - Да-да, - смущенно забормотал Гриша, - Я уж понял. Как бы… бывшая Тверская.
        Шрудель остановился и пристально посмотрел на Гришу.
        - Ишь ты! Тверская. Да ты, я смотрю, орешек непростой. Ну, ничего! Нам расколоть тебя поможет киножурнал «Хочу все знать».
        - Кто? - спросил Гриша, но испуганно осекся.
        - Слушай, Гранкер, - прищурился Шрудель, - а ты не шпион?
        - Какой?
        - Японский. С такой-то фамилией! Ну чего смотришь? Израильский, конечно.
        - Нет.
        - Жаль, - вздохнул Шрудель. - Считай, что ты меня разочаровал.
        - А зачем тебе израильский шпион?
        - Хочу продать малую родину и махнуть на историческую. Ну, нет так нет. Пошли в «Лиру». А потом в ресторан Дома кино заскочим. Познакомлю тебя с гениальными людьми. «Лира» - местечко, конечно, так се… на тройку с минусом… для пижонов, но в Доме кино сейчас просто никого из гениев нет. Они к десяти туда подгребают.
        «Лира», популярное молодежное кафе, была забита до отказу. Играла музыка, кто-то танцевал. Публика была разношерстной, шумной и молодой. Внутри играла музыка и плясали посетители. Гришиного спутника, судя по всему, здесь знали. По крайней мере, им быстро нашли свободный столик, что было само по себе чудом. Кроме того, официант мгновенно принес меню и вообще был относительно любезен, хотя по отношению к сидящим за соседним столиком он вел себя, мягко говоря, хамовато. Например, на просьбу принести 300 граммов вина он заявил, что у него ноги не казенные - туда-сюда бегать. «Либо берите бутылку, либо идите в ресторан». Тем пришлось брать бутылку. Со Шруделем же он держался подчеркнуто вежливо.
        - Выбрали? - спросил он, вернувшись к их столику через пару минут, и достал блокнот.
        - Дай-ка нам, Коля, - фамильярно начал Шрудель, - мороженого и бутылочку сухого. Ты пьешь, я надеюсь? - он повернулся к Грише.
        - Да-да, - излишне суетливо подтвердил Гриша.
        - Слава богу, - успокоился Шрудель и снова глянул на Колю. - И еще коктейльчика какого-нибудь…
        - Рекомендую «Коньячный». Или «Привет», - мрачно произнес официант.
        - В твоих устах, Коля, даже «привет» звучит как угроза. Ты б хоть улыбнулся, что ли.
        Вместо улыбки официант лениво зевнул - видимо, был сыт по горло подобными советами.
        - Ну, хорошо, - отстал от него Шрудель, - давай-ка вот этого «Коньячного» по рупь девяносто девять парочку. Гулять так гулять, правильно?
        Официант пожал плечами - мол, не моего ума дело.
        - А это наш Григорий, - представил Шрудель спутника. - Запомни, Коля, это лицо. В его лице ты видишь лицо будущего всей советской журналистики.
        Официант бросил равнодушный взгляд на Гришу.
        - Может, тогда шампанского?
        - Это всегда успеется, - загадочно ответил Шрудель, как бы допуская такую возможность, но лишь гипотетически.
        - Понимаю, - кивнул официант и, закрыв блокнот, скрылся.
        - Ни хрена ты не понимаешь, - с досадой произнес Шрудель ему вслед. - А ты не тушуйся, Григорий. Надувай щеки, когда тебя сам Шрудель представляет. Видел, какой он со мной вежливый?
        Особой вежливости со стороны официанта Гриша не заметил, но на всякий случай кивнул.
        - А-аа, - улыбнулся Шрудель, - страна знает своих героев. А знаешь почему? Я месяц назад про них такую статейку забористую тиснул - век меня помнить будут. Называлась «И плохо, и начетисто». Не читал? Впрочем, ты не много потерял. Редкостная серятина.
        В нем поразительным образом сочетались самокритика и уверенность в собственной гениальности.
        - А «начетисто» - это как? - поинтересовался Гриша.
        - Нет, ты все-таки какой-то не советский, - подозрительно глянул на него Шрудель. - Дорого, значит. Запомни это слово. Главное слово в критике сферы услуг. Впрочем, ты ведь теперь по международке. Так что… забудь это слово.
        Начавший привыкать к зигзагообразности мышления нового знакомого, Гриша покорно кивнул, хотя эта покорность его уже злила. Тем более что Шрудель принялся рассказывать какие-то истории, и Грише ничего другого не оставалось, как снова послушно кивать головой.
        «Черт! - одернул он себя с раздражением. - Почему я чувствую себя немым дебилом? Молчу как пень, сижу, киваю».
        Вообще-то он и сам был словоохотлив, но напор собеседника зашкаливал - перещеголять Шруделя в говорливости было почти невозможно. К тому же Гриша не знал, что говорить. Что не расскажи, все будет о его времени. Может, про Галку?
        - А моя девушка сейчас в Сочи, - перебил он на полуслове Шруделя.
        - Вот те раз! - искренне расстроился тот, мгновенно забыв, что две секунды назад что-то увлеченно рассказывал. - А ты что же?
        - А у нее своя компания… наверное… изменяет мне там…
        Гриша почувствовал, что произнес это как-то задумчиво-мечтательно, хотя хотел вложить в эту сентенцию всю боль и тоску несчастного влюбленного.
        - Плюнь, старик, - отмахнулся Шрудель. - Это же бабы. А вообще давай махнем к ней в Сочи, а? Нагрянем, так сказать?
        - Не надо, - испуганно вздрогнул Гриша, вспомнив, в каком времени он находится - Галка-то еще даже и не родилась.
        - Как знаешь… А я своей бывшей однажды такой сюрприз устроил. Прилетел к ней на море.
        - И что?
        - Ничего. Лежит на пляже одна, книжку читает. Скучно даже как-то… И рассказать друзьям нечего.
        Видно было, что Шрудель искренне расстроен отсутствием измены со стороны жены.
        «Вот уж кто одна на пляже не лежит и книжки не читает, так это Галка, - подумал с горечью Гриша. - Потому что и одна никогда не бывает, и читать не любит».
        Тут пришел официант с заказом, и разговор как-то сам собой свернулся.
        Пока Шрудель меланхолично поглощал мороженое с коктейлем «Коньячный», запивая все это гастрономическое безобразие сухим красным, Гриша принялся рассматривать публику. Он действительно чувствовал себя то ли шпионом за линией фронта, то ли одиноким посетителем уникального музея. Он жадно ловил словечки и выражения, долетавшие с соседних столиков, с нескрываемым любопытством всматривался в окружающих его людей, впитывая атмосферу московского вечера образца 1975 года. К Шруделю то и дело подходил какой-то молодой человек, который просил сигаретку, говорил «покорнейше благодарю», быстро спорил с Шруделем по поводу деградации западного искусства, а затем исчезал. Каждые пятнадцать минут он приходил за новой сигаретой, и комбинация повторялась.
        - Кто это? - спросил Гриша.
        - А-а… пижон один. Спекулянт местного разлива. Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст. Родимое пятно проклятого прошлого. Утюгом раньше перед «Националем» работал.
        - Кем? - удивился Гриша, по привычке представив себе этого парня в костюме «утюга», раздающим какие-нибудь рекламные брошюры магазина бытовой техники.
        - Ну, утюгом. Перед гостиницей «Националь». Что, не слыхал про утюгов, что ли? А еще журналист. Ну, фарцовщик, который перед гостиницей клиентов с фирмой ловит.
        Бывший «утюг», заметив, что в его сторону смотрят, подмигнул Шруделю. Тот кисло улыбнулся в ответ.
        Через час, когда мороженое было давно съедено, а вино с коктейлями выпито, Шрудель посмотрел на часы и произнес: «Кажется, пора и честь знать».
        Подошедший официант молча положил на стол счет.
        Шрудель хорошо отрепетированным жестом похлопал себя по карманам пиджака и брюк.
        - Старик, - обратился он к Грише, - не хотел тебя огорчать раньше времени, но я на мели. Ты не?..
        Тут он размашисто обвел рукой следы пиршества на столе и фразу не закончил.
        Гриша подумал, что предпочел бы быть раньше времени огорченным, нежели обрадованным вот так. Только сейчас он понял, что денег-то у него совсем нет. Ни российских, ни тем более советских. Разве что Галкин доллар.
        - Вов, понимаешь… я сам на мели.
        Официант выслушал этот короткий диалог, не дрогнув ни единым мускулом на лице - видимо, чего-то подобного и ждал. Для него любой посетитель был либо потенциальным бузотером, либо неплатежеспособным клиентом. Либо неплатежеспособным бузотером, что случалось еще чаще.
        Шрудель возвел глаза к небу, а затем перевел их на официанта и застыл, словно неожиданно наткнулся на Колино лицо.
        - Коля, - трагически обвел он руками столик, - в нашей среде наблюдается растущая озабоченность в связи с нехваткой материальных средств, понимаешь? - неестественно артикулируя, как всякий выпивший, произнес он.
        - И? - спросил Коля.
        - А до этого говорил «понимаю», - разочарованно цокнул языком Шрудель. - Представители творческой интеллигенции, Коля, находятся в стеснительном материальном положении. Это ты можешь понять?
        - Это могу, - произнес Коля, вкладывая какой-то угрожающий смысл в эти слова.
        - Разрядка напряженности нужна всем, - продолжил Шрудель, сделав акцент на слове «всем».
        - Пожалуй, - мрачно согласился официант.
        - Реакционным силам Запада противостоит сплоченность советских граждан, - все так же многозначительно произнес Шрудель.
        - Возможно, - уклончиво ответил Коля.
        - И советская молодежь решительно отвергает мнимые ценности мирового империализма.
        Грише показалось, что между официантом и его новым другом происходит какой-то зашифрованный разговор, истинный смысл которого ему недоступен. Впрочем, его больше волновал исход этого странного диалога. И он не заставил себя долго ждать.
        - Платить, значит, не будем? - подытожил Коля.
        Шрудель поморщился.
        - Ну зачем так вульгарно? И потом, ты что, меня первый раз видишь?
        Коля промолчал, но молчание было красноречивым: видимо, не в первый. Шрудель повернул голову к Грише:
        - Гриша, мы как творческая элита страны развитого социализма должны проявить добрую волю и выплатить этому питекантропу денежный эквивалент съеденного и выпитого. Иначе (тут он брезгливо поморщился) будет унизительное объяснение с представителями власти, а это не входит в программу праздничного вечера.
        В Гришины планы милиция тем более не входила, но он беспомощно развел руками. Затем неожиданно вспомнил.
        - Есть доллар, - чуть тише сказал он. - Железный.
        - Тссс, - зашипел Шрудель, но официант, слава богу, Гришу не услышал. - Доллар? Американский? Хочешь загреметь за незаконные валютные операции? А вы, товарищ Гранкер, далеко пойдете.
        - В смысле?
        - В смысле, до самой Колымы.
        - Ну, так как? - нетерпеливо встрял Коля - его звали к соседнему столику.
        - Учитывая всю тяжесть сложившейся обстановки, собрание происходит бурно, но плодотворно. Один момент.
        Шрудель снова повернулся к Грише.
        - Оставь доллар до лучших времен, точнее, до худших, - понизив голос, сказал он. - А лучше выкини от греха подальше. Может, есть что продать?
        - Да нет же! - расстроенно воскликнул Гриша, но для виду открыл сумку и начал рыться в ней.
        Как назло, в ней не было ничего, что с его точки зрения могло бы иметь ценность, - тетрадки, ручки, бейсболка.
        - Стоп! - воскликнул вдруг Шрудель, заметив бейсбольную кепку. - Ну-ка! А говоришь нет!
        Он схватил бейсболку с надписью «NY».
        - Что это?
        - Кепка.
        - Малярная, что ли?
        - Сам ты малярная, - рассмеялся Гриша. - Это бейсболка. Для игры в бейсбол, в смысле.
        - Что за «НУ»? - спросил Шрудель, повертев кепкой.
        - Сам ты «НУ». Это Эн Уай. Нью-Йорк, в смысле.
        - Спик инглиш? Подозрительный ты все-таки тип, Гриша. И как меня только угораздило с тобой связаться? А это что?
        - Сигареты, - удивился Гриша, доставая красно-белую пачку.
        - Мальборо?
        Шрудель заглянул в пачку.
        - Ого, почти полная. Ты ж вроде не куришь?
        - Да это не мои.
        - Спокойно, ты пока что не на допросе в КГБ. Сразу в отказ - я не я, корова не моя.
        - Да нет! Правда, не мои, однокурсник оставил в курилке, а я в сумку положил, чтоб потом отдать.
        - Отдать? Ничего не надо никому потом отдавать. Только мне и сейчас.
        Шрудель схватил сигареты и бейсболку и поднялся. Официант Коля тут же сделал упреждающий маневр.
        - Да погоди ты! - сказал ему Шрудель миролюбиво. - Никуда я не денусь - сейчас вернусь.
        Он подошел к столику, где сидел бывший «утюг», и показал сигареты и бейсболку. Тот оглянулся по сторонам, затем решительно взял сигареты. Бейсболку он просто покрутил в руках. Шрудель ему что-то сказал, но парень замотал головой. Шрудель пожал плечами и попытался взять товар обратно, но парень ловко отвел руку с бейсболкой в сторону и сказал что-то. Шрудель повернулся к Грише и развел руками, мол, что делать, грабят средь бела дня. И махнул рукой парню - давай, разоряй.
        Через минуту он уже был у столика.
        - Коммунисты своих не бросают! - выкрикнул он и, отсчитав деньги, сунул их Коле в руку. - Принимай штурвал, молодежь!
        После этого жестом позвал за собой Гришу, и они вышли на улицу.
        - И много у тебя еще такого товару? - спросил Шрудель. - Это не я. Это приспешники капитализма интересуются.
        - Какого? Сигарет больше нет. А бейсболка одна и была.
        - Бейсболка, бейсболка. Надо запомнить. Жаль. Ну, на, держи, я чужого не беру, - и он всучил Грише мятую десятку.
        Гриша с удивлением взял в руки красноватую купюру и с интересом стал рассматривать абрис Ленина.
        - Нет, Гриш, все-таки ты - диверсант. Я нутром чую.
        Гриша испуганно убрал десятку в карман. Шрудель вздохнул и закурил.
        - И когда ж ты меня уже вербовать начнешь, а? Мне деньги позарез нужны.
        - Да какой я диверсант? Я тебе потом объясню. Ты сейчас не поймешь.
        - Ну да, ну да. Запутался, сбился с пути, связался с дурной компанией, попал под тлетворное влияние гнилого Запада. Ладно. Ты только, когда меня вербовать начнешь, предупреди. А то я спьяну могу отказаться. Ну, что? Сколько там натикало?
        - У меня нет часов, - сказал Гриша, понимая, что стремительно усугубляет свое и без того маловнятное положение.
        - Ни денег, ни часов. Ты, Григорий, либо шпион, умело маскирующийся под антисоциальный элемент, либо одно из двух.
        - Мне ночевать негде, - вдруг тихо и как-то жалобно произнес Гриша.
        - Намекаешь на то, что все-таки второе? - с ленинским прищуром спросил Шрудель.
        - Намекаю на то, что мне негде ночевать.
        - Намек понял. Ладно, бросишь кости у меня.
        - Какие кости? - удивился Гриша, подумав, что со Шруделем придется еще и в кости играть.
        - О, господи! Ну, переночуешь у меня! Ты что, с Луны, что ли, упал?
        - Извини, - испуганно забормотал Гриша. - Это я торможу просто.
        - Тормозишь? - недоуменно посмотрел на него Шрудель. - Как это?
        - Неважно, - поспешно сказал Гриша, понимая, что отныне придется «фильтровать базар».
        - Неважно так неважно… Короче, сегодня у меня, а завтра найдем тебе крышу. Как же тебе все-таки со мной повезло, старик! Я прям тебе завидую. Мне б найти такого друга.
        Потом он вскинул левую руку и глянул на часы.
        - Ого! Пора идти знакомить тебя с гениями. Только ты народ долларами не пугай. Дай-ка, кстати, глянуть на него.
        Гриша достал железный доллар и дал Шруделю.
        - Тяжелый, зараза, - сказал тот, возвращая его Грише. - Года на три общего режима потянет.
        Всю дорогу к Дому кино Гриша размышлял о создавшейся ситуации, мучительно преодолевая алкогольную расхлябанность мозга. Если удача повернется к нему лицом и он все-таки сумеет вернуться в 2008-й (как это удача будет делать, он, правда, не знал, но на то она и удача), то, как будущий журналист, он смог бы, находясь в 1975-м, собрать кучу интереснейшего материала. Нет, про само время все уже написано-переписано. Но ведь у него есть уникальная возможность задать интереснейшие вопросы известнейшим людям. Например, про их отношение к тому, что происходит, точнее, будет происходить в будущем. «Интервью из прошлого», - мелькнуло в голове готовое название книги. Еще живы не только Высоцкий или Бродский, но и корифеи искусства, заставшие царское время. Это был бы уникальнейший материал. Да он бы просто стал журналистом века! А ведь еще можно сделать фотографии или даже видеозаписи. К тому же есть политические деятели будущего. Но творческая элита - это все-таки интереснее. Просто Клондайк. Главная сложность была в том, как на них выйти, но теперь, ведомый Шруделем, он подумал, что смог бы войти в этот круг
и потихоньку завоевать доверие. Именно у Дома кино Гриша с радостью обнаружил, что Шрудель - это то, что ему надо. Его знала каждая собака, причем в прямом смысле тоже, ибо даже пес, дежуривший у дверей, увидев их, завилял хвостом и подбежал, требуя внимания. Трудно было не признать очевидное - Шрудель обладал уникальной способностью внушать людям доверие и уважение, не имея на то никаких оснований. Уже несколько раз за этот вечер Гриша слышал возмущенное «Что значит „кто“? Я - Шрудель!», и, что удивительно, это каждый раз срабатывало. Возможно, смущало столь наглое и громкое произнесение нерусской фамилии. А, возможно, Шрудель просто интуитивно знал, какого именно обращения с трепетом ждет каждый отдельный человек. Казалось, у него в руках был какой-то незримый карт-бланш, которым он то скромно помахивал, то нагло размахивал, а то и бил по морде наиболее недоверчивых. Не имея никакого отношения к киношному цеху, Шрудель тем не менее был сразу пущен внутрь. Причем если его пропустили сразу и даже с каким-то пиететом, то Грише дали от ворот поворот. Шруделю пришлось объяснить, что «надежда советской
журналистики» - это с ним.
        В ресторане было шумно и накурено. Звенели бокалы и слышались тосты. Шруделя здесь знали и официанты, которым он небрежно кивал головой, и завсегдатаи, которые приветственно махали ему и приглашали в свою компанию.
        - Сейчас я тебя с такими людьми познакомлю, век помнить будешь, - подмигнул он Грише, усаживаясь за отдельный столик.
        - Во-во, - оживился Гриша. - Хочется, знаешь ли, познакомиться со стоящими людьми.
        - Все будет в ажуре, старик.
        Внезапно материализовавшийся официант кивнул Шруделю и поставил на стол графин водки и две рюмки. Видимо, это был базовый набор. Они заказали закуску и отпустили официанта.
        - Сейчас будут тебе такие стоящие люди, что благодарить устанешь. - Шрудель быстро разлил водку, словно она и была тем самым магнитом, что притянет стоящих людей.
        И действительно - долго ждать не пришлось.
        - Привет, Вова, - раздался за Гришиной спиной чей-то печальный возглас.
        Это был мужчина в протертом пиджаке. От него разило большим количеством выпитого спиртного. В руках была пустая рюмка.
        - Виталик! - подскочил Шрудель и обнял подошедшего так, что едва не опрокинул его.
        - Здрасьте, - сказал, слегка приподнявшись, Гриша.
        - Вот, Виталик, - Шрудель мотнул головой в сторону Гриши. - Знакомься. Наша смена.
        - Гриша, - снова привстал Гриша.
        - Виталий, - представился подошедший с такой невыразимой тоской, как будто одно произнесение собственного имени было для него страшной мукой.
        - А это, Гришаня, Виталий Баум, без пяти минут классик.
        - Да ладно, - махнул рукой Баум, но опровергать лестный эпитет не стал.
        - Ну, что, Виталик, давай-ка мы выпьем. - Шрудель ловко плеснул водки в рюмку «недоклассика». - Над чем трудишься? Работаешь?
        - Да так, кропаю помаленьку.
        - Роман?
        - И роман, и сценарий по роману, и пьесу по сценарию, и радиопьесу по пьесе, - нудно перечислил Виталик пункты ведущейся работы.
        - Бьешь противника по всем фронтам?
        - Ну, да. Авось что-нибудь да проскочит.
        - Тема? - сурово спросил Шрудель, ставя графин на место.
        - Человек, - развел руками Баум, как бы извиняясь за «мелкотемье».
        - Но не просто человек, - подсказал Шрудель, интонационно вытягивая из собеседника продолжение.
        - А человек в конфликте со средой, - пробубнил Баум, словно отвечал у доски.
        - А также четвергом и пятницей, - сострил Шрудель и заразительно засмеялся, хлопнув Виталика по плечу.
        Виталик кисло улыбнулся. Все трое чокнулись и выпили.
        - Эх, Гриня, - повернулся, все еще морщась от водки, Шрудель, - Виталик - это мастер прозы. Последний из могикан. Таких сейчас уж нет.
        Гриша посмотрел на Баума, которому было на вид лет тридцать пять, и подумал, что на «последнего из могикан» тот не очень смахивает. Шрудель, хоть и был подшофе, сомнение в Гришином взгляде мгновенно уловил.
        - Думаешь, преувеличиваю? Не-е-ет, - он энергично замотал указательным пальцем перед собственным носом, как будто отмахивался от какого-то невидимого насекомого. - Это сейчас он без пяти минут классик. А когда-то… когда-то мы вместе с Виталиком в «Советской Твери» начинали. Знал бы ты, сколько шуму наделала его повесть.
        - «Последняя шпала», - скромно уточнил Баум.
        - Да! «Последняя шпала». Соображаешь, Григорий, куда загнул стервец?
        Однако по Гришину лицу было видно, что он не соображает, «куда загнул стервец».
        - Последняя шпала, - с нажимом на слове «последняя» повторил Шрудель. - Понимаешь, что это значит?
        - Шпалы кончились? - неуверенно спросил Гриша, смутно ощущая идиотизм своего вопроса. Он давно понял, что попал в мир, где простая арифметика не работает, шпалы - не шпалы, рельсы - не рельсы, а поэт больше, чем поэт. Или меньше, чем поэт. В общем, не поэт.
        - Тьфу ты! - укоризненно сплюнул Шрудель. - Последняя значит что? Правильно. Конец пути. Конец шестидесятых. Финал. Закончилась железная дорога, по которой, как нам казалось, мы едем в новый мир. Теперь будем брести по бурелому и неизвестно еще, куда выйдем.
        - Ну, вообще-то там речь шла о бригаде железнодорожного депо, - попытался сбить метафорический пафос Виталик, но Шрудель поморщился.
        - Брось, старик. Тут же не дети сидят. Я ведь помню повесть. Бригада берет на себя обязательства закончить новый участок дороги досрочно. Правильно?
        - Ну, да, - вяло согласился Виталик.
        - Но шпалы вовремя не подвозят, и значит, все летит к черту. И тогда местные жители, воодушевленные строительством, решают разобрать свои дома на шпалы, лишь бы бригада смогла выполнить план. Вникаешь, Гриша? Они своими руками разбирают свои собственные дома на бревна, сами остаются без крова, но бригада план выполняет.
        - А почему нельзя было срубить деревья какие-нибудь? - удивился Гриша.
        - Ха! - воскликнул Шрудель и глянул на Баума. Тот снисходительно усмехнулся и, откинув взмахом головы прядь волос с лица, элегантно опрокинул в рот очередную порцию водки, не дожидаясь компании. - Святая простота. Ты хоть понимаешь, что такое художественная метафора?
        - Нууу…
        - Баранки гну! Но это еще не все! Последний участок дороги упирается в гору - ошибка инженеров. Как тебе такая финальная загогулина? Это же наша страна! Народ жертвует всем ради дороги, которая никуда не приводит, потому что инженеры ошиблись. Ты хоть понимаешь, кто такие эти ИНЖЕНЕРЫ и о КАКОЙ ДОРОГЕ идет речь?
        Гриша растерянно посмотрел на Баума. Но тот печально жевал пучок петрушки из принесенного официантом салата. Ему явно льстил имидж непонятого и неоцененного гения.
        - Тупик! - закричал Шрудель так громко, что молодая компания за соседним столом вздрогнула и обернулась.
        - Ну, вообще-то в послесловии говорится, что гора была взорвана, а строительство продолжено, - скромно добавил Баум, дожевав петрушку и принявшись за кусок черного хлеба с щербатого блюдца, принесенного к салату.
        - Ай, - махнул рукой Шрудель, опрокинул в рот рюмку водки и, щелкая пальцами как бы в поисках закуски, захрипел сдавленным голосом:
        - Вынужденное добавление. Искажение художественной правды в угоду политической конъюнктуре.
        - У меня тут случайно книга с собой, - неожиданно сказал, слегка заикаясь, Виталик и повернулся к Грише: - Вам подписать?
        Гриша глянул на Шруделя. Тот одобрительно кивнул головой: мол, бери - не прогадаешь.
        - Если вам не жалко, - сказал Гриша и растянул губы в дружелюбной улыбке. Вышло несколько искуственно.
        Виталик достал из кармана небольшую книжицу и положил на стол.
        - Вот.
        И тут же заерзал, глядя куда-то в сторону.
        - Ой, братцы. Вы извините, я отойду на минутку. Мне надо с Сапенковым поздороваться. Позже подойду.
        - Давай, давай. Сапенков - это сила, - понимающе закивал Шрудель.
        Гриша хотел было окликнуть Виталика - а как же с «подписать»? Но Шрудель успокоил:
        - Не ссы. Он уже все подписал.
        - Как это? - удивился Гриша, решив, что здорово набрался, раз пропустил этот исторический момент. Он раскрыл книгу - на первой странице было размашисто выведено: «Спасибо. Без Вас эта книга бы не состоялась. Виталий».
        Гриша недоуменно перевел взгляд на Шруделя.
        - Да не волнуйся, - успокоил тот, - он всем одно и то же пишет. Точнее, дома подписывает, а потом раздает - так, чтоб не искать ручку и время не тратить. В связи с этим была даже забавная история. Он подарил один экземпляр Войникову, а Войников был как раз тем, кто гнобил эту книгу до последнего момента. И представь, он получает такую дарственную надпись «Без Вас эта книга бы не состоялась». Ха-ха. Войников пообещал, что после такой издевки костьми ляжет, но следующую книгу Виталика прикроет. Вот так.
        Гриша почувствовал, что перестает понимать дикую логику времени, и решил, что самое время выпить. Он опрокинул свою рюмку водки. Виталик на него не произвел почему-то никакого впечатления (тем более у него на то были веские основания, а именно знание будущего), и он позволил себе поделиться этим соображением со Шруделем:
        - Что, неужели он действительно такой талантливый?
        - Слушай, старик. Шрудель тебя со всякой шпаной знакомить не будет. У Виталика эту его «Шпалу» в «Континенте» напечатали, между прочим. Отрывки, в смысле. Или один отрывок. Так что поверь мне, мы еще будем когда-нибудь хвастаться, что сидели за одним столом с Баумом. Думаю, в будущем его имя будет известно каждому школьнику. Правда, может, он к тому времени сменит фамилию.
        - В смысле?
        - Ну, он же не Баум никакой.
        - Да? - опешил Гриша. - А кто?
        - Антонов. Русский с головы до пят. А Баум - это так, творческий псевдоним. Точнее, фамилия первой жены.
        - А зачем?
        - Для него это принципиальный вопрос. Говорит, пока у нас в стране есть «пятый пункт», я буду Баумом. Но, между нами, девочками, Антонов - так его фамилия. Если хочешь печататься на Западе, надо создавать себе определенный образ. А семитская фамилия априори вызывает больше симпатии, чем Антонов. Вот нам с тобой в этом плане повезло. Даже менять ничего не надо. Впрочем, он и Антоновым стал бы известным. Или еще станет.
        - Не уверен, - пожал плечами Гриша, который не мог раскрыть источника своей неуверенности. - Мне почему-то кажется, что не станет.
        - Да? А что ты у него читал? А что ты у меня читал? Что вы, молодежь, вообще читаете? - неожиданно разозлился Шрудель. - Понахватались зарубежных слов, понакупали себе шмоток заграничных, пиздоболок всяких.
        - Бейсболок, - поправил Гриша.
        - Истории своей не знаете, города родного не знаете, героев не знаете. Россию не любите. Только сидите и ворчите, как старики на печке. Этот не будет знаменитым. Этого читать не будут. Откуда вы только такие наглые беретесь? И еще берете на себя смелость считать себя будущим великой России. Впрочем, весь народ у нас такой. Тупой и косный. И Россию не любит.
        Гриша с удивлением отметил, что в его новом друге, оказывается, уживались не только флегматичность с нервозностью, не только самокритичность с самоуверенностью, но еще и национализм с русофобией.
        Возражать он не решился, а потому сменил тему.
        - А с Довлатовом ты часом не знаком?
        - С кем?! - раздраженно прохрипел Шрудель, поморщившись после очередной опрокинутой в себя рюмки водки. Разволновавшись, он зачастил с выпивкой.
        - С Довлатовым, - смутился Гриша, мучительно подсчитывая, был ли тот вообще известен кому-либо в 1975-м.
        - Нет. А-а, это который в «Вечернем Таллине», что ли? Да нет… видел пару раз в Питере… через общего знакомого. Ну… такой… журналист… что-то там пишет… вполне кондовое. Чуть похуже Вальдмана, чуть получше Синюшникова. И что?
        - Да нет… ничего…
        - Я тебе таких цельный вагон наберу. Только зачем? Слушай, я же тебя могу познакомить с действительно стоящими людьми. А этих довлатовых забудут через пару лет. О! Видишь того усатого?
        Гриша повернул голову и посмотрел в сторону толстого усача, который шел явно по направлению к ним. Рядом семенила молодая загорелая девушка.
        - Сейчас познакомлю тебя с таким человеком. Глыба! Матерый человечище! Зеркало русской эволюции.
        Когда пара подошла к столику, Шрудель встал и церемонно поцеловал девушке руку (отчего та смутилась и даже покраснела). Затем кивнул толстяку.
        - Здравствуйте, Григорий Михалыч.
        - Привет, привет, - с легкой одышкой ответил тот.
        - Знакомьтесь, это Гриша Гранкер. Ваш тезка. Работает у нас журналистом. Синюшникова подсиживает, - подмигнул Грише Шрудель. - А очаровательная дама…
        - Это Верочка, наша будущая кинозвезда.
        Девушка скромно улыбнулась и присела на услужливо пододвинутый Шруделем стул.
        - Вот как? - искусственно удивился Шрудель. - Как же, как же, знаем, знаем.
        - Горазд же ты заливать, - засмеялся толстяк. - Откуда ты ее можешь знать?
        - Ну-у-у… слыхали.
        - Снялась в прошлом году у Халоева. Я директором был.
        - Что за фильм?
        - «Сталь будет в срок!» Видел?
        - Нет, но название приятно удивляет своей неоригинальностью.
        - Это да… но этот Маркин, автор романа то бишь, уперся, как осел, - толстяк стукнул по столу так, что звякнула, подпрыгнув, посуда. - Мой роман так назывался, мой сценарий так назывался, и этот ваш фильм тоже будет так называться. Как в воду глядел. Кстати, Халоев этот - большой режиссер будет. Это я тебе говорю. Всех ваших москвичей за пояс через пару лет заткнет. Вот такой у Верочки дебют вышел.
        - Большая роль? - поинтересовался Шрудель.
        - Да так, массовка, - скромно потупила глаза Вера.
        - А вот прибедняться не надо, - с шутливым укором сказал толстяк. - В кадре была? Была. Значит, роль. А ты что, правда, не видел? - повернулся он к Шруделю.
        - Нет, - равнодушно сказал Шрудель. - А что, я много потерял?
        - А что ты видел за последнее время?
        - Да много чего… «Амаркорд» Феллини, например.
        - Так вот. «Амаркорд» - просто говно, если рядом поставить «Сталь будет в срок!».
        - Ну, уж прямо так и говно? - занервничал Шрудель. Видимо, его покоробило резкое искривление привычной системы координат.
        - Я тебе говорю. У Феллини что? Хиханьки да хаханьки. А у нас реальная психологическая драма из жизни сталеваров.
        - А-а… понятно. У них амаркорд, а у нас арматура.
        - А потом ты ж еще в «Массовом забеге» снималась, - повернулся толстяк к Вере.
        - Да ну, там же все вырезали.
        - Это да, - согласился толстяк. - Тут я не доглядел. Но все-таки, Верунчик, два фильма за год - это ого-го. Так что, - он кивнул Грише и Шруделю, - прошу любить и жаловать будущую звезду. Кстати, это, Верочка, люди тоже не бесполезные. (Гриша заметил, что на слове «не бесполезные» Шруделя как будто передернуло.) Так что тут с ними тем более прибедняться не надо. А «Массовый забег» - это так себе картина. Забудь и не думай.
        - «Массовый забег», «Массовый забег», - забормотал Шрудель, изображая напряженный мыслительный процесс. - Это чей?
        - Белякова, - подсказала Вера.
        - А-а, вспомнил, - Шрудель повернулся к Грише. - Через год из съемочной группы четверо сбежали за кордон. Ага. В итоге фильм предложили переименовать в «Очень массовый забег». Ха-ха!
        Все засмеялись. Вера по-детски захлопала в ладоши.
        Шрудель тут же услужливо налил всем водки. Кроме Веры, поскольку перед ней чудодейственным образом вырос бокал вина - наверное, толстяк успел заказать. В голове у Гриши уже слегка шумело, и ему очень не хотелось пить, но отказываться было неудобно.
        Когда толстяк с Верой наконец распрощались и пошли к своему столику, Шрудель наклонился к Грише, отчаянно дыша водочным перегаром.
        - Ну, старик, тебе сегодня прямо везение сплошное. Знаешь, кто это был?
        - Вера, - сказал Гриша и икнул. - Забыл фамилию… эээ… звезда фильма «Сталь будет в срок!».
        - Да хрен с бабой! Я про мужика! Это ж Варенников! Директор с Мосфильма. Влиятельный человек. Видать, спит уже с этой кинозвездой. М-да…
        Тут Шрудель мечтательно посмотрел в сторону покачивающегося вдали зада Веры.
        - Я бы на ней попрыгал…
        - Зачем? - удивился внезапной жестокости Гриша.
        - Ты что, дебил?
        - А! - догадался Гриша и залился пьяным смехом. - Трахнул, в смысле?
        - Трахнул? - недоуменно нахмурился Шрудель. - Зачем это? Нет, женщин мы не бьем. Мы - люди интеллигентные.
        И снова схватил за горлышко графин с водкой.
        - Я - все, - замотал головой Гриша. - Пас.
        - Не, старик, так не пойдет, - обиделся Шрудель. - Надо пить. Иначе нас не поймут.
        «Кто?» - хотел спросить Гриша, ибо они сидели в полном одиночестве, но промолчал и выпил.
        В эту секунду в дальнем углу ресторана раздался невнятный вопль, и все, кроме равнодушно курящего Шруделя, повернули головы к вопящему. Тот, увидев, что обратил на себя внимание, приподнялся, держа в вытянутой руке бокал шампанского. После чего, тряся кудрявой шевелюрой, громким блеющим голосом произнес:
        - Вчера меня читали по «Голосу Америки». Ура, товарищи!
        - Да кому ты там нужен? - крикнул кто-то с места, и все засмеялись.
        - Я нужен всем, - выпив шампанского, гордо ответил кудрявый и задекламировал:
        - Я - певец с чужого голоса, я - сумбур вместо музыки, но не колосс ниже колоса, а коллапс среднерусский.
        - Кто это? - шепотом спросил Гриша.
        - Ай, - поморщился Шрудель, поддевая вилкой маринованный огурец, - не обращай внимания. Журавленко. Поэт, епти. Коллапс среднерусский. Сейчас его выведут.
        И действительно - к столику поэта уже бежал администратор.
        - Новый, бля, Есенин, - продолжил Шрудель, посмотрев в сторону отбивающегося Журавленко. - Интересный, кстати, тип. Сам на себя телеги во всякие инстанции строчит. Например, от имени рабочих завода «Красная Пресня».
        - И что пишет?
        - То и пишет. «Просим очистить советскую землю от злобствующего тунеядца Журавленко и ему подобных», или «поэт Журавленко своим аморальным поведением дискредитирует образ советского человека», или «Давно пора покончить с этим антисоветским элементом, воспевающим чуждые простому советскому человеку ценности», ну и так далее.
        - Зачем это? - удивился Гриша.
        - А хер его знает. Может, славы хочет или чтоб его выпихнули за кордон со всеми почестями, а может, и того, и того.
        - Дикий способ какой-то.
        - А главное, завалил все газеты этими телегами. Мочи нет. Думаю, его конечная станция - Белые столбы. Или как он сам написал «Белые столбы. Мне б ручку и стол бы! Общества столпы - это с насекомыми колбы». Или что-то вроде того, уже не помню. А вообще у него была пара неплохих стихов, так скать, в раннем детстве, но потом с катушек слетел и понеслось: «пята Сталина длиннее длани Палена», «Ленина тени избегут тленья», полная хуйня, короче.
        В этот момент к столику подошел мужчина лет шестидесяти. Он был явно подшофе, и глаза его блуждали.
        - Здравствуйте, - произнес он и скосил взгляд на графин с водкой.
        - О! Николай! Сколько лет, сколько зим! - радостно затараторил Шрудель. - Водочки?
        - Не откажусь.
        - Так садись.
        - Да нет… дела, дела. Мне б стопку только.
        Шрудель ловко разлил водку, чокнулся с Николаем, и они выпили.
        - А товарищ не знает, что значит число «120»? - неожиданно обратился Николай к Грише, но почему-то в третьем лице.
        Гриша переглянулся со Шруделем и уже хотел было что-то ответить, но почувствовал болезненный пинок по ноге под столом и осекся. Шрудель грозно повращал глазами, а затем повернулся к Николаю:
        - Да нет… товарищ не знает. Он еще (тут Шрудель театрально вздохнул) многого не знает.
        Не прощаясь и даже не поблагодарив за водку, гость качнул головой и, развернувшись, зашаркал прочь.
        - М-да… - промычал Шрудель ему вслед, - потрепала жизнь.
        - А кто это?
        - Николай Лапутко. Не слыхал? Ну, да… ты вообще ничего не слыхал.
        - А что за «120»? И чего он такой… эээ…
        - Странный? Так это… сошел с ума.
        - В смысле?
        - В смысле псих. У него и справка есть.
        - Как это?!
        - Трагическая история. А ему, между прочим, предрекали таку-у-ую карьеру. Эйзенштейн еще говаривал: «Коля вам всем покажет», ну или что-то в этом роде.
        - И?
        - В общем, история такая. Снял он первый полнометражный фильм. О революционерах-подпольщиках. По повести своего отца. Назывался «Сто двадцать» по числу подпольщиков в организации. Короче, пришло время сдавать комиссии. Та фильм посмотрела, но в зале какое-то напряжение. Тут встает один критик партийный и говорит: «Все ничего, но название фильма, как вы сами хорошо понимаете, надо заменить». И все так головами закивали, мол, да, давайте другое название. Он, конечно, спрашивает: «А что не так-то?» А ему главный худсоветчик в ответ: «А то вы сами не понимаете?», и усмехается. Остальные тоже так усмехаются - мол, действительно, не понимает товарищ. Ну, Лапутко помялся для вежливости и говорит: «Нет, не понимаю».
        И тут понеслось со всех мест, дескать, не надо нам тут дурочку валять, не надо святую простоту корчить и вообще, раз XX съезд, так что, все теперь дозволено? Может, не понимаете важности политического момента? Может, товарищу и вообще советский строй не понятен? В общем, либо название меняйте, либо на себя пеняйте. Он, конечно, вышел, весь трясется. Звонит друзьям, говорит: «Вы знаете, что значит число „120“ и почему оно такое плохое?» Никто не знает. Он и так крутит, и так - ну, нет ничего антисоветского в названии. Всех расспросил, всех обзвонил - все только плечами пожимают.
        - Не проще ли название было поменять? - спросил Гриша.
        - Так в том-то и загвоздка. Он перед смертью отца обещал тому, что снимет фильм по повести, а тот ему: «Ты название не меняй только, оно для меня много значит». Короче, в гроб сходя, благословил. Точнее, проклял. Лапутко сдуру отцу поклялся - мол, не переживай, все будет в ажуре. В общем, и фильм жалко, и клятвы жалко, а главное - непонятно, что там такого крамольного-то. Весь измаялся, ночей не спит, сидит с бумажкой, чертит число 120 - все пытается вывести из него хоть какую-то антисоветчину. Пришел обратно и говорит: «Делайте, что хотите, название менять не буду». Там плечами пожали и фильм смыли на фиг. Ну, он и свихнулся на этой почве. С тех пор восемь лет прошло, а он все бродит и расспрашивает - что значит 120. Так с тех пор ничего и не снял. Покалечили жизнь, бюрократы.
        - Ну, а ты-то знаешь, что значит «120»?
        - Ха! Знал бы, сказал. В том-то и дело, что никто не знает. И вряд ли узнает.
        - А фильм?
        - Что фильм?
        - Хороший был?
        - Да кто ж теперь поймет? Его ж смыли на хер. Говорят, говно.
        - Всем приветы, - раздалось в этот момент за спиной.
        Гриша повернулся, но зрение слегка отставало от тела, потому, уже повернувшись, он не сразу рассмотрел рыжего бородача.
        - Аа! - расплылся в улыбке Шрудель. - Петя!
        Петя поздоровался, присел за столик и добродушно затараторил:
        - Что пьем? О чем говорим? Чем дышим? Чем живем?
        - Да так, - скромно ответил Шрудель. - А ты как поживаешь?
        - Пишу вот воспоминания об отце.
        - В стол али заказ имеется?
        - И заказ имеется, и… стол имеется, - загоготал бородач.
        - И стол заказов, - делово добавил Шрудель и разлил водку. - Понятно. Ну, тогда выпьем за то, чтоб стол заказов не оскудевал.
        Тост был невнятный, но почему-то всем понравился. После этого бородач рассказал пару довольно смешных анекдотов, похвалил Шруделя за книгу рассказов, которые Шрудель никогда не писал (впрочем, отказываться от авторства не стал), и, наконец, ушел, оставив после себя переполненную пепельницу и большое мокрое пятно на скатерти от опрокинутой по неосторожности бутылки боржоми.
        - Вот люди живут, - сказал Шрудель, опрокидывая в себя очередную рюмку.
        - Известный писатель? - с трудом артикулируя, спросил Гриша.
        - Да не то чтоб… но в Союз писателей прорвался. Воспоминания об отце он пишет. Ха! Там есть что написать. Ты о его отце не слыхал? Вешняков Василий, был такой.
        - Нет.
        - Разнорабочий со сталелитейного завода.
        - Стахановец, что ли?
        - Ага. Щас. Пьяница и бабник.
        - А тогда чего о нем писать?
        - А потому что он - известный, бля, писатель.
        - Чего-то не врубаюсь. Это как?
        - Ты что, правда не слыхал? История-то забавная. Ну, ты знаешь, что Сталин любил названивать всяким известным людям, когда ему не спалось. Звонил, говорил какую-то хуйню и клал трубку. А люди потом от ужаса еще долго спать не могли. Ну, тут и вышла такая петрушка. Говорит Сталин, мол, соедините-ка меня с писателем Вешняковым. Был такой жополиз, написал какой-то стишок про Сталина в «Правду», а тому жуть как понравилось. Вот и решил поддержать молодого поэта. В общем, соедините-ка меня с Вешняковым. Ну, все бросились искать телефон этого Вешнякова, а у него, видать, и телефона-то не было - жил в каком-то бараке. Ищут, ищут. Наконец, видят, какой-то Вешняков. Они и набрали ему. А это был как раз этот придурок с завода. Однофамилец, значит, поэта того. Ну, там коммуналка. Бабка-соседка будит его, говорит, тебя к телефону. Он бредет в коридор, трубку в полусне поднимает, а ему: «Ждите. С вами будет говорить товарищ Сталин». Ну, он сразу, конечно, проснулся, обосрался, но трубку не кладет, стоит в коридоре босой в одних трусах, обтекает. Мысли разные в голову лезут - мол, на хера он Сталину
понадобился. Да еще ночью. Наверное, настучали на него, что он в прошлую смену нажрался, как свинья, и деталь важную запорол. Вот, думает, Сталин все знает, все видит. А тут Сталин своим голосом вкрадчивым: «Здравствуйте, тауарищ Вэшняков. Нэ разбудил?» Это в четыре часа утра.
        - Нет, - говорит тот, а сам стоит, трусы уже все мокрые от ужаса, - я не спал.
        - Ну, это ви погорячились, - говорит Сталин. - Спать все-таки надо.
        «Все, пиздец - думает тот, - теперь расстреляют, за то, что не спал».
        - А я вам, таварищ Вэшняков, вот по какому поводу звоню… Слог мне ваш понравился. Наш, советский слог. Ви завтра что дэлаете?
        - Ну, как что… эээ… на завод иду.
        - На завод? Аа… Общаться, так сказать, с простыми рабочими и жизнэнного опита набираться? Это… правильно. Что за завод?
        - Ну… это… наш… сталелитейный.
        - Замэчательно. Значит, вы уже в матэриале. На ловца и звэр бэжит.
        «Он - ловец, я - зверь», - думает Вешняков и снова в штаны от ужаса делает. А Сталин смеется и говорит:
        - А я вам как раз хотэл прэдложить книгу.
        - Про зверей? - спрашивает обоссавшийся Вешняков.
        - Зачэм про звэрэй? Про звэрэй у нас уже другие пишут. О простых заводских рабочих написать надо. Мало все-таки у нас о простых людях пишут. А я думаю, ви сможэте раскрыть эту тему… в правыльном свэте. Как думаете, справитесь?
        Ну, как тут ответишь? Вешняков и брякает: «Конечно, справлюсь, товарищ Сталин… Хотя я как-то до этого, в общем не очень… в литературе разбираюсь».
        - Я лублу скромных людэй, - говорит Сталин, отсмеявшись. - Но тут ви нэмножко кокетничаете. Нэ надо стэсняться своего таланта. Думаю, вам это по зубам. Жду от вас романа про рабочих. Думаю, проблэм с изданием нэ будет. Издательство «Совэцкий писатэл» уже в курсе наших планов. Удачи вам, таварищ Вешняков.
        И кладет трубку.
        Ну, Вешняков слышит гудки, а трубку положить не может - прилипла к руке намертво, аж костяшки побелели. В общем, с грехом пополам трубку оторвал - стоит в коридоре, трусы мокрые, на лбу пот блестит. Надо делать что-то. В общем, пошел к соседу, занял у того машинку печатную и за два дня роман навалял. Роман - жуткая графомания, если не сказать хуже. Ну, сам понимаешь, какой роман может из-под пера такого «писателя» выйти. Ну и в редакцию, ясен хер, его отнес. Там-то, конечно, сразу врубились, что ошибка вышла, но что делать? Сам Сталин роман заказал. В общем, пять редакторов этот роман до ума доводили. Все перелопатили, но что-то приличное сварганили. Книга вышла. Сталину понравилась. Тут же Вешнякову Сталинскую премию дали. С завода он, конечно, ушел. В Союз писателей вступил. Тут его просто-таки поперло на писанину. И он давай ваять «шедевр» за «шедевром». Сначала рассказ «Ночной разговор со Сталиным», потом повесть «Ночной звонок», потом пьеса «Важная беседа». Короче, завалил своей макулатурой все журналы. А там ничего, глотают. Делать-то нечего. Квартиру отдельную в центре Москвы получил. Ну, а
когда Сталин умер, написал книгу воспоминаний о вожде - мол, как я с самим Сталиным общался. Книжку-то тут же «зарезали» - культ-то развенчали. Он с горя запил, но к тому моменту был уже важной шишкой в Союзе писателей, и сынка своего туда протолкнул, ну, Петьку этого. А теперь этот Петька - главред газеты одной и сам воспоминания об отце пишет. Вот такие пироги.
        Шрудель покачал головой и снова выпил водки.
        - А первый Вешняков куда делся? - спросил Гриша, мысленно радуясь, что попал в 75-й год, а не в ебанутые тридцатые.
        - Какой? А-а, этот поэт, что ли? Повесился. А ты как думал? Он пришел с какими-то очередными стихами в редакцию, а ему говорят - мол, у нас уже один знаменитый писатель Вешняков есть, более того, на Сталинскую премию тянет. Так что меняйте фамилию - второго не потянем. А это что значит? Снова здорово? Все с нуля начинать, а ведь карьера-то уже на мази была. Он домой пришел, ремень снял и на двери повесился. Вот так. Мораль сей басни какова? Правильно. Хочешь жопу лизать - сначала телефон себе заведи.
        Гриша осоловело посмотрел на Шруделя, пытаясь вникнуть в иезуитскую логику выведенной морали. Но, чувствуя, что это вряд ли ему удастся, плюнул и опрокинул вслед за Шруделем свою порцию водки. Водка на сей раз ему показалась исключительно мерзкой, а порция безусловно лишней.
        Дальнейшее он помнил смутно. Почуяв халявную выпивку, подходили какие-то непризнанные гении в шерстяных свитерах (несмотря на жаркий летний вечер), какие-то «нужные» люди, какие-то будущие звезды, какие-то состоявшиеся и несостоявшиеся творческие единицы. Некоторые в приступе самокритики признавались Шруделю, что они - говно, некоторые пытались доказать, что это он - говно. Некоторые говорили, что и они, и Шрудель - говно. Один из таких гениев даже попытался сказать Грише, что Гриша - тоже говно. На это Гриша робко возразил, что еще ничего не написал.
        - Видишь, - засмеялся тот, - еще ничего не написал, а уже говно.
        Гриша хотел было обидеться, но был слишком пьян даже для обиды.
        Заканчивались эти короткие диалоги признанием общей гениальности и тем, что говно не они, не Шрудель с Гришей, а, скажем, Горький или Толстой. Когда Гриша спросил Шруделя, почему слово «говно» является ключевым критическим термином в их спорах, Шрудель сказал, что здоровая критика не должна быть многословной, и вообще, «удар надо уметь держать». Сам он «удар держал» хорошо, и если это слово звучало в его адрес, молниеносно соглашался и предлагал выпить.
        Надо ли говорить, что никого из подходивших Гриша не знал, а их имена, которые (как утверждал Шрудель) будут известны через десять лет, были ему положительно не знакомы.
        К концу вечера все превратилось в карусель из лиц, а Шрудель все наливал, наливал, наливал…
        Глубокой ночью Гриша очутился в квартире Шруделя. Как они добрались туда, он не помнил. Помнил только, что их долго трясло в какой-то машине, а когда Шрудель зачем-то объявил шоферу такси, что тот везет израильского шпиона и писателя-диссидента, шофер юмора не оценил и, то ли перепугавшись, то ли разозлившись, высадил их где-то на окраине Москвы. Потом они, кажется, долго ждали другой машины и до дома Шруделя добирались на каком-то частнике, который к провокационным признаниям Шруделя отнесся совершенно равнодушно и в качестве платы за проезд легко принял Гришину зажигалку.
        Но все это Гриша помнил сквозь вязкое облако сонного алкогольного головокружения.
        Несмотря на то что Шрудель жил не так уж далеко от центра, а именно в престижном районе Волоколамского шоссе, Грише показалось, что ехали они целую ночь. Квартира Шруделя представляла собой смесь творческого беспорядка и обыкновенного бардака. В прихожей стояли вязанки макулатуры и какие-то коробки. Из кухни доносился легкий горелый запах, а в раковине высилась гора немытой посуды. На стенах были развешаны черно-белые репродукции известных картин, видимо, вырезанные из каких-то журналов. Стоящий на шкафчике для обуви портрет Хемингуэя (тем не менее под стеклом и в аккуратной рамке) вкупе с разноцветными беспарными носками, игриво разбросанными на полу там и тут, придавал общей картине антураж хорошо продуманной инсталляции.
        - Жена ушла, - емко прокомментировал обстановку Шрудель и, икнув, добавил: - Не обращай внимания.
        - Куда? - спросил Гриша больше из вежливости, хотя от выпитого спиртного его шатало и было не до церемоний.
        - Никуда не надо обращать внимания, - меланхолично ответил Шрудель.
        - Я говорю, куда жена ушла?
        - А! - махнул рукой Шрудель. - Куда-то… Не вынесла временных трудностей.
        - Сколько же вы прожили?
        - Пять лет. Нет. Десять. Нет. Семь. Примерно семь.
        Гриша заметил заплетающимся языком, что семь лет - срок слишком большой для временных трудностей.
        - Ну, что же… - легко согласился Шрудель. - Не будем бояться глядеть правде в лицо. Временные трудности приняли затяжной характер. Можно даже сказать, перманентный (журналистский лексикон не покидал его сознание, видимо, никогда). Но… (тут повисла длинная пауза) все равно…
        Не закончив фразу, он рухнул на протертый диван прямо в одежде и ботинках и захрапел.
        Шрудель обладал еще одним уникальным качеством - контролировать работу своего организма столько времени, сколько требовали обстоятельства. Так, напиваясь до потери пульса, он умудрялся искусственно оттягивать финальный аккорд до тех пор, пока считал это необходимым. К этой его особенности неожиданно отключаться Грише еще предстояло привыкнуть. Сейчас его, правда, больше интересовало, где он может прилечь в однокомнатной квартире. В ванне спать категорически не хотелось. Кухня была крошечной. В гостиной же, кроме дивана, стоял только телевизор «Горизонт», а также имелись стол, стул, табуретка и книжный шкаф. Видимо, жена Шруделя, покидая мужа, попыталась максимально компенсировать ущерб, нанесенный ей за те семь лет, что она посвятила борьбе с «временными трудностями». В углу, например, на ковре четко виднелось примятое светлое пятно - от недавно забранного шкафа или комода, а вдоль стены - ровный прямоугольник пыли и четыре следа от колесиков - там явно стояло пианино. С потолка свисала электрическая лампочка, и было ясно, что она там тоже недавно - наверняка тут была либо люстра, либо абажур.
Пошатываясь и теряя ориентацию в незнакомом пространстве, Гриша вышел на балкон. На улице была приятная прохлада. В небе велосипедным катафотом маячила бледная луна. Давно потухшие звезды покорно отдавали свой свет, хотя понимали, что он довольно жалок и ничего в этом мире не решит. Гриша подумал, что где-то в этом черном пространстве есть звезды, свет которых он видел в своем 2008 году (точнее, еще увидит, если доживет). Сколько идет свет от среднестатистической звезды, он не знал, но полагал, что тридцати лет вполне бы хватило. Эта цифра вдруг напомнила ему о передряге, в которую он угодил. Тридцать лет! Господи! Это ж сколько еще ждать, чтобы донести свой свет, а именно дожить до своего времени. Ему будет за пятьдесят. А Галке? Галке сильно за сорок. Или нет… Ей будет столько же - она же еще не родилась. Из всех мыслимых сравнений пример с Галкой ущипнул его сознание особенно больно, оставив внушительный синяк. Только сейчас Гриша ощутил, что успел невероятно соскучиться по своему времени. Казалось странным знать, что все в его времени живы и здоровы, но при этом все равно что мертвы. «Наверняка
меня не сегодня завтра объявят в розыск, - подумал он, чувствуя легкое головокружение и тошноту, - а у меня нет никакой возможности сообщить им, что я жив. А жив ли я? Жизнь моя… Иль ты приснилась мне…» Дальше думать не хотелось, и он обвел глазами балкон. Помимо велосипеда «Салют» и ржавого (вероятно, безнадежно сломанного) холодильника «Юрюзань», Гришино сознание (к своей немалой радости) опознало изрядно потрепанную раскладушку. Стало ясно, что именно на ней он и проведет скудный остаток ночи. Последней мыслью перед тем, как окончательно провалиться в зыбкую жижу похмельного сна, была мысль: «А Галка наверняка сейчас с кем-нибудь трахается… сволочь».
        Утром его разбудил бодрый голос Шруделя:
        - Вставайте, граф.
        - Меня ждут великие дела? - спросил Гриша, не в силах разлепить веки.
        - Нет. Тебя ждет великий поджопник.
        - За что это?
        - Ты мне весь балкон заблевал.
        Гриша приоткрыл один глаз и покосился на бетонный пол. Реальность соответствовала брошенному обвинению.
        - Ладно, - уже более миролюбиво произнес Шрудель, - балкон - не квартира, раскладушка - не кровать, Баум - не еврей. Разберемся. Кофе, кстати, готов. Одеваться не предлагаю, так как вы вчера, монсиньор, заснули в одежде. Впрочем, как и я.
        Гриша привстал, щурясь от солнца, бьющего прямо в лицо, и сполз с раскладушки, стараясь не вляпаться в собственную тошноту. Затем глянул с балкона на улицу - детская площадка была оккупирована шумными детьми. На доме напротив висел огромный красный транспарант с надписью «Решения Партии в жизнь!» и портретным профилем Ленина.
        - Кстати, звонили из газеты, - донесся из гостиной (она же спальня, она же кабинет) голос Шруделя. - Твой материал пошел в номер. Поздравляю. В нашей газете это означает, что ты - полный бездарь и нам подходишь.
        - Очень мило, - зевнув, сказал Гриша.
        Оскорбление он пропустил мимо ушей, а вот то, что у него есть работа, было новостью отрадной.
        - А жить пока можешь у меня. Только давай договоримся - поблевал один раз и хватит. И так срач тот еще. Короче, подъем - я там на кухне кое-что приготовил.
        Шрудель убежал на кухню, а Гриша вошел в приятную тень гостиной.
        - Какие планы на сегодня? - донесся из кухни бодрый голос Шруделя.
        - Не знаю, - вяло отозвался Гриша. - В кино, может, схожу.
        - Да? А что там интересного?
        - Понятия не имею. У тебя есть какое-нибудь расписание?
        - В прихожей газета вчерашняя лежит, глянь.
        Гриша прошлепал в прихожую. На тумбочке под черно-белой фотографией Хемингуэя в рамке лежала газета. Но, прежде чем взять газету, он остановил свой взгляд на американском классике. Только сейчас Гриша заметил, что поверх окладистой бороды Хэма было размашисто выведено черным карандашом: «To my dear friend Shrudel».
        - Ого, - удивился Гриша, - это че?
        - Че «че»? - Шрудель вышел в прихожую, вытирая руки о фартук.
        - Ну, это… надпись «Моему другу Шруделю». Где это ты с Хемингуэем встречался?
        - Ну… была одна турпоездка. На остров, так сказать, свободы.
        - Вов, он умер в начале 60-х.
        - Да ты что?! - охнул Шрудель и покачал головой. - Вот беда-то.
        - Где ж ты с ним встречался пятнадцать лет назад?
        - Ну, что ты привязался? Может, я пионером на Кубу ездил. Ну, ладно, ладно. Раскусил меня, змей дотошный. Это я сам написал.
        - Зачем?
        - А чего такого? Захотел и написал. Кстати, все верят. Ты первый такой недоверчивый. Скучно с тобой. На, вон, свою газету. Иди в кино.
        Он протянул газету Грише.
        Гриша пожал плечами и раскрыл ее на странице с расписанием кинотеатров. Список впечатлял.
        «Подвиг Москвы»
        «Фильмы о городах-героях»
        «Москва» (киносборник номер 20)
        «Рассказ о Москве»
        «Мир социализма»
        «Тридцатая свободная весна»
        «Космическое содружество»
        «К старту готовы»
        «Письма из тайги»
        «Незабытая песня»
        «Фронт без флангов» (2 серии)
        «Виннету - сын Инчу-Чуна»
        Идти в кино резко расхотелось.
        - Ну, как, выбрал что-нибудь? - спросил Шрудель.
        - Ага, - сказал Гриша, откладывая газету, - «Винни-Пух - сын Чунги-Чанги». Можешь выбрасывать.
        - Ты что? - возмутился Шрудель, забирая газету. - А сортир на что?
        Только сейчас Гриша вспомнил, что вчера перед сном, будучи в сомнамбулически пьяном состоянии, зашел в туалет, чтобы «отлить», и долго пялился на пухлую стопку аккуратно порванных газетных листов, пытаясь понять, что это.
        - А туалетную бумагу купить нельзя, что ли? - спросил он и тут же пожалел, что спросил.
        - Бумагу? - подозрительно прищурился Шрудель. - А вас, молодой человек, МОССАД не предупреждал, что в СССР с туалетной бумагой напряженка? Может, тебе еще биде соорудить?
        - Зачем биде? - испугался Гриша. - Я ж не девушка. А газета… в смысле бумага…
        - Ладно, ладно, - успокоил его Шрудель. - Замнем для ясности.
        На кухне уже был накрыт стол. Причем накрыт щедро. Тут был и свежий батон, и плавленый сыр, и докторская колбаса, и даже какие-то конфеты.
        - Это на какие шиши? - вздрогнул от сих щедрот Гриша, подозревая худшее. - Осталось от вчерашнего?
        - Ха! Оставшееся от вчерашнего было пропито в районе двух ночи в компании поэтессы Мордатенко и ее мужа актера Дряги.
        Гриша плохо помнил эту часть вечера. Помнил только, что высокий красавец с неприятной фамилией Дряга много и несмешно шутил, а поэтесса с непоэтической фамилией Мордатенко много и незаразительно смеялась. Шрудель же, как обычно, рассыпался в комплиментах, а потом, поддавшись общему дружескому настрою, выдал экспромт в несколько строф, из которых Гриша запомнил только повторяющийся рефрен из двух строчек:
        И когда такая грянет Дряга,
        Можно в Мордатенко схлопотать.
        Стихи были не то чтоб очень смешные, но для пьяного экспромта вполне.
        Правда, когда Шрудель их дочитал, Мордатенко сказала дрогнувшим от обиды голосом, что она вообще-то - Мордатенк?, а не Морд?тенко. А Дряга, хоть и смеялся на протяжении всего стихотворения, поддержал жену и сделал вид, что тоже слегка обиделся. В итоге Шрудель обиделся на них обоих, и все закончилось на какой-то неприятной ноте.
        Только сейчас Гриша вспомнил, что именно эти две строчки всю ночь крутились у него в голове, и его передернуло.
        - Ты, кстати, не помнишь, что было после? - спросил Шрудель, усаживаясь за стол.
        - После чего?
        - После той передряги с Дрягой.
        - Нет, - мотнул головой Гриша, - кажется, ей ты сказал, что ее стихам не то что до Цветаевой, но и до Ахмадулиной срать и срать, а ему, что… я уже не помню.
        - Да ты что?! - огорчился Шрудель. - Надо же. Ни хера не помню. А чего это я?
        - Так после твоего экспромта.
        - А-а, - с досадой протянул Шрудель. - Как напьюсь, вечно тянет на импровизацию. Тут меня надо одергивать. Ты это запомни на будущее, товарищ Гранкер.
        Он взял нож, кусок хлеба и вдруг замер.
        - Баума хвалил?
        - Хвалил.
        - «Последнюю шпалу»?
        - Ну да.
        - Блять! - с досадой швырнул нож Шрудель. - Так и знал. Как выпью, эта его шпала прям куском в горле застревает - начинаю ее хвалить. Сам не пойму почему. Прям рефлекс условный. А вещь-то так себе, на троечку. Проклятое наследие шестидесятых. Они кончились, а я по инерции все еще ищу смыслы какие-то… глубины… Вечно идиотом выгляжу. Ты все-таки должен меня одергивать.
        - Хорошо. Буду. Так что насчет завтрака?
        - В каком смысле? А-а… Ты насчет денег? Будь спок! Продал кое-что из твоего неприкосновенного запаса, - сказал Шрудель и начал сооружать себе бутерброд. - Значок с надписью какой-то по-английски.
        На значке была надпись «Fuck off». Значка как такового Грише было не жалко, но это был сувенир от Галки, а значит, и память о ней.
        - Когда это ты успел? - спросил он с легким недовольством в голосе.
        - Здрастье. Время-то - второй час, - сказал Шрудель, намазывая плавленый сыр на хлеб.
        - И много слупил?
        - Пятерик, - небрежно бросил тот и зачавкал, орудуя челюстями.
        Гриша, который только-только начал ориентироваться в ценах 75-го года, был вынужден оценить хватку Шруделя. Впоследствии ему еще не раз пришлось в этом убедиться.
        - А это что? - удивленно спросил Гриша, махнув рукой в сторону содержимого своей сумки, которое было выложено на подоконнике в аккуратный ряд.
        - Как что? Твои вещи. Готовлю к продаже.
        - Алло, гараж! - возмутился Гриша. - Может, сначала меня стоит спросить?
        - Да? - недоуменно спросил Шрудель. - А что ты можешь ответить?
        - Как это «что»? Например, «нет».
        - «Нет» - это не ответ.
        - Вот, например, - Гриша взял мобильный телефон с подзарядкой и гневно потряс ими в воздухе перед носом Шруделя. - Это даже трогать не смей.
        После чего нервно запихнул их обратно в сумку.
        - А что это? - спросил Шрудель. - Похоже на какой-то передатчик. Все ж таки ты - шпион, Григорий. Нутром чую.
        - Блин, Вов. Потом объясню. Все равно не поймешь.
        - Твоя техническая разработка? Ну-ну. Ты, я гляжу, еще и в физике петришь. Если такой умный, починил бы радио лучше. Второй месяц не фурычит. И телефон заодно. А то с тех пор как жена мне им в голову запустила, он звонить как-то странно стал.
        - Надо будет, починю, - буркнул Гриша и сел за стол.
        - Ладно, ладно, не дуйся, - добродушно откликнулся Шрудель, громко чавкая.
        В этот момент раздался звонок в дверь.
        - Кто это? - слегка напрягся Гриша.
        - А черт его знает.
        Шрудель отложил надкушенный бутерброд и исчез в коридоре. А через минуту вернулся с каким-то маленьким лысоватым мужчиной в темном бархатном пиджаке.
        - Счастлив, что тебя застал, - бормотал мужчина, проходя на кухню.
        - Не много ж тебе надо для счастья, - хмыкнул Шрудель.
        Гриша из вежливости привстал. Не будучи уверенным в том, как тут принято здороваться, встал он не в полный рост, а только как бы слегка приподнялся над стулом на полусогнутых, словно собирался взять что-то с другого конца стола.
        - Это Григорий, - представил Гришу Шрудель, - надежда советской журналистики. А это Андрей Дерюгин. Просто надежда. Всего.
        Лысоватый пригладил остатки волос на голове и смущенно кивнул Грише:
        - Андрей.
        - Очень приятно, - кивнул ему в ответ Гриша.
        Гость казался неуклюжим и по-детски стеснительным, что, как известно, часто принимается за интеллигентность. Казалось, он стесняется и своей лысоватости, и своего маленького роста, и своей неуклюжести, и своего стеснения, и даже стеснения от своего стеснения. Он был похож то ли на научного сотрудника какого-то богом забытого НИИ, то ли на какого-то гоголевского персонажа типа Башмачкина.
        - Я могу присесть? - спросил Дерюгин, нервно озираясь. Голос, как ни странно, у него был довольно низкий и даже сипловатый - видимо, от постоянного напряжения он много курил.
        - Сесть всегда успеешь, - пошутил Шрудель. - Погоди, сейчас принесу табуретку - со стульями в стране напряженка.
        Едва он ушел, Дерюгин все с тем же детским смущением перевел глаза на Гришу:
        - Вы начинающий?
        - В смысле? А-а… ну, да. Начинающий.
        - Журналист, значит? - переспросил Дерюгин с каким-то заискивающим уважением в голосе и, достав сигарету, крикнул Шруделю: - Я закурю?
        - Кури, - отозвался тот из спальни.
        - Ну, да, - ответил Гриша. - Вместе c Вовой тружусь в одном издании.
        - В «Пролетарии» со мной работает, - подтвердил вернувшийся с табуреткой Шрудель. - Чего ты распереживался?
        - Да я не переживал, - смутился Дерюгин и сел на поставленную табуретку.
        - Андрей у нас общественный деятель. Диссидент, так сказать.
        Гость, кажется, покраснел, словно его незаслуженно похвалили. Ну, например, назвали гением. Хотя нет. Гениями-то как раз в шруделевском окружении были решительно все, и никто этого звания не смущался, наоборот: это было что-то вроде аванса, который получал каждый творческий человек независимо от таланта. Причем через секунду его могли обозвать «говном», и он не имел права обижаться.
        - Ну, зачем ты так? - опустив глаза, сказал Дерюгин.
        - Как «так»? - удивился Шрудель и невозмутимо зачавкал отложенным бутербродом. - Как есть, так и представляю. Или ты - не диссидент?
        - Я правозащитник, - тихо ответил тот.
        - А я левозащитник, - недовольно буркнул Шрудель с набитым ртом.
        Гость деликатно промолчал. А Шрудель в своей ернической манере добавил:
        - Андрей Алексеевич, советская интеллигенция в моем лице выражает решительный протест против затягивания начала диалога. Нельзя ли ускорить процесс, а то у нас еще дел по горло. Я знаю, зачем ты пришел. Ты знаешь, что я тебе отвечу. Что время-то тянуть? Мой ответ - нет, а если хочешь есть, делай себе бутер и наливай чай - сегодня гуляем.
        И он с каким-то вызывающе непотребным бульканьем отхлебнул из чашки.
        - Ну, хорошо, хорошо, - сдался Дерюгин, - нет так нет, хотя ты даже не знаешь, о чем речь.
        - И не хочу знать, - прыснул чаем и замахал руками Шрудель, - опять ваш какой-нибудь профессор или физик обосрался, а я почему-то должен за ним убирать.
        - Зачем так грубо? - поморщился Дерюгин.
        - Значит, угадал. И кто у нас теперь в психушку загремел?
        - Кузьменко.
        - Это еще кто?
        - Ну ты даешь, - едва не захлебнулся от возмущения Дерюгин, - это же ядерщик! Мировая знаменитость. Слушай, Вов, я же тебя не прошу идти на Красную площадь с плакатом.
        - И на том спасибо.
        - У нас и без тебя хватает подписей.
        - Вот и отлично.
        - Но нам нужны журналисты, хотя бы номинально - списки публикуются на Западе, им надо знать, что пресса тоже в загоне, а не только какая-то литературная и научная элита. А журналистов у нас мало. Ты же сам говорил, что не согласен с политикой СССР.
        - Внешней политикой, - иезуитски уточнил Шрудель.
        - Ну, пусть внешней. Вот и пришел момент заявить об этом открыто и войти в историю. У нас в списке Рубановский с Фляйшманом.
        - Ой, ой, шо ви такое хаварите, - переходя почему-то на юмористический одесский акцент, закачал головой Шрудель, - Рубановский с Фляйшманом. Это ж два таких поца, каких еще надо поискать. Один обиделся на советскую власть, шо она его бездарную книгу зарезала, другой - шо ему кино не дают запустить. И потом, я с вас умираю - шо за высокие слова: войти в историю. Войти с вами в историю - это значит в нее вляпаться. А это, вы меня извините, две большие разницы.
        - Ну, ладно, - обиженно отмахнулся Дерюгин, - твое дело. Сиди в своей норе.
        - Да, я сижу в норе, - ответил Шрудель с театральным пафосом в голосе, - но в своей норе я делаю больше, чем вы все, вместе взятые. Знаешь почему?
        - Почему?
        - Потому что, когда земля изрыта норами, фундамент проседает и здание заваливается набок. А вы бегаете со своими списками и думаете, будто что-то меняете.
        - А Григорий тоже такого мнения? - повернулся к растерянному Грише Дерюгин.
        - Я…
        - Григория не впутывай, он вообще израильский шпион, - вмешался Шрудель и запихнул остаток бутерброда в рот, - ему наши проблемы до лампочки. У них своих хватает. Ливан шалит, Сирия безобразничает. Да, Григорий?
        - Это Вова шутит, - успокоил Гриша гостя. - На самом деле…
        - На самом деле, - бесцеремонно встрял Шрудель, допив чай, - у нас дела. И нам пора. У нас дела, и нам пора. Стихи прям какие-то. К чему бы это?
        - Ладно, - встал Дерюгин с гордо-обиженным видом, - собственно, ничего другого я и не рассчитывал от тебя услышать. Очень все это грустно.
        - Грустно, - утвердительно кивнул Шрудель и шлепнул кусок докторской колбасы на очередной ломоть хлеба, хотя только что сказал, что им пора.
        - Мне казалось, ты - другой.
        - Да, - снова кивнул Шрудель и заработал челюстями.
        - Нам всем казалось, после той твоей заметки про Брежнева, что ты другой.
        - О-о-о! - взвыл Шрудель, бросая бутерброд на блюдце, - так и знал, что этим кончится! Сколько раз говорить! Это не я, это наборщик пропустил букву «р». Если считаете, что он это сделал умышленно, - идите к нему, он вам все подпишет. Только проследите, чтоб он в своей подписи пару букв не пропустил невзначай. А то, может, он - Коркин, а диссидентом сделают какого-нибудь невинного Кокина.
        Дерюгин хотел что-то добавить, но Шрудель встал из-за стола.
        - Все, все, - торопливо затараторил он. - Давай, Андрюш. Был рад тебя видеть.
        Гость пару секунд потоптался на месте то ли из вежливости, то ли на что-то надеясь, а затем, подталкиваемый Шруделем, ушел, кивнув на прощание Грише.
        - Не люблю я этого всего, - сказал Шрудель, возвращаясь на кухню. - Я в глаза этого Кузьменко не видел, может, он - мудак последний, а я почему-то должен его защищать. Кстати, на этих списочников я тоже насмотрелся. В прошлом году была история - ходил тут некто Штульман. И все какие-то письма просил подписать: то в защиту одного, то в защиту другого. До сих пор никто не знает, чем он по жизни занимался, то ли поэт, то ли просто жулик. Скорее всего, и то, и то. Вот это был фрукт. Набирал до двух сотен подписей, причем все сплошь солидные люди. Потом типа эти письма на Запад переправлял. Ну, и все подписанты тряслись, думали, что великое дело делают - некоторые даже заранее готовили мешки с носками и зубной щеткой - мол, не сегодня завтра загребут.
        - И в чем фишка?
        - Какая фишка? Суть? А суть в том, что никого почему-то не гребли. Зато счастья море. Протест протестом, но, когда не попадаешься, удовольствие двойное. Правда, плюс некоторая тревога, но к этому виду тревоги у нас каждый второй привыкший. Ну, вот… А потом кто-то из подписантов не выдержал, связался с западными голосами, мол, мы тут в поте лица письма какие-то подписываем, а никакой реакции нет, чем вы там вообще занимаетесь? И оказалось, что никаких писем там в глаза не видели.
        - То есть как?
        - То есть так. Штульман ни-ку-да ни-че-го не переправлял. Просто собирал подписи, а потом спускал все это дело в унитаз.
        - Зачем?!
        - Откуда я знаю? - пожал плечами Шрудель. - Может, хобби у него такое было. Имеет человек право на хобби или нет? И потом, что ты заладил, как маленький - «зачем?» да «почему?». Великое ж дело творил этот Штульман. Ты только вдумайся. Делал людей счастливыми, причем самым безопасным способом. Никто не чувствовал себя бессердечной продажной тварью, все искренне верили, что диссиденствуют, письма какие-то подписывают, совестью не торгуют. При этом никаких последствий. Можно сказать, преступление без наказания.
        - А потом?
        - Потом Штульман уехал в Америку.
        - С чего вдруг?
        - Да выперли его. Хотя, скорее всего, он к этому сознательно шел. Я ж говорю, тот еще жук был. Вышел на майскую демонстрацию с плакатом «Счастье - это трудиться на благо своей исторической Родины!». Так и шел, пока кто-то зоркий не обратил внимание на прилагательное. Ну, он и уехал. Правда, не на историческую родину, а в Америку. И оказалось, что парочку писем с подписями он все-таки приберег. А теперь представь - письмо в защиту какого-нибудь академика, а там что не имя, то мирового уровня, а первым в списке смелый Штульман. Кто такой, никто не знает, но ведь стоит же первым. В общем, стал там большим человеком. По слухам, на «Голосе Америки» русским отделом заведует. А как же! Главный диссидент! Получается, и людям помог, и себя не обидел. Вот это стиль. Это я понимаю.
        - Зато этот на тебя, кажется, обиделся, - заметил Гриша.
        - Кто?! Андрей? Я тебя умоляю, - поморщился Шрудель, - он через месяц снова ко мне явится с каким-нибудь очередным списком. А все его прощальные монологи я сто раз слышал. В прошлый раз он вообще сказал, что больше мне руки не подаст. Соврал, как видишь.
        Кажется, Шрудель был даже разочарован такой непоследовательностью Дерюгина.
        - Зачем же он ходит, если заранее знает, что ты ничего не подпишешь?
        - Как зачем? - искренне удивился Шрудель. - Ну ты даешь! Так надо. Так принято. Я, например, знаю, что Синюшников мне никогда в долг не даст, но все равно ж прошу. А он всегда говорит: «У меня нет, старик». Это правила игры.
        - Может, у него и вправду нет, когда ты просишь?
        - Скорее всего, так и есть. Это неважно.
        Очередной логический выверт Шруделя поставил Гришу в тупик.
        - Ты пойми, Гриш, я не против диссидентов - пусть бродят со списками. Они тоже часть игры. Просто Хрущев им мозги сдвинул. Они решили, что раз Сталин умер, правил больше нет, а есть свобода. А правила всегда есть, просто они меняются. Вот сейчас, когда Хрущев исчез, они это начали понимать и постепенно вырабатывают свои правила. И ради бога.
        - А у тебя какие правила?
        - Слушай, Алиса в Стране чудес, - разозлился Шрудель, - может, закончим пресс-конференцию и пойдем уже по делам?
        - А у нас есть дела?
        - Конечно.
        - Что значит «конечно»? - возмутился Гриша. - Ты же сам мне до этого предлагал в кино сходить!
        - Ну, да. Предлагал. Если бы ты пошел, я бы пошел с тобой. Это и были бы дела. А раз ты не пошел, значит, у нас другие дела. Чего тут непонятного?
        «Да все!» - мысленно закричал Гриша, но вслух ничего не сказал, ибо втайне все еще надеялся постичь логику окружающей его реальности.
        «Если бы я был в стране чудес, то Шрудель был бы, видимо, чеширским котом, - подумал он. - У него всегда все поразительно логично и просто».
        - Но прежде чем мы пойдем, - неожиданно прервал Гришины мысли Шрудель, - давай-ка кое-что проясним. Как говорится, без экивоков.
        - В к-к-каком смысле? - слегка заикаясь, спросил Гриша, подумав про себя: «Все, я влип. Поставил не на того. Шрудель - агент КГБ».
        - В таком смысле, что я, конечно, люблю выпить, но мозги пока еще не пропил. Вчера я был сильно нетрезв, поэтому ты здесь. Я, конечно, частенько приводил странных людей, странность которых, правда, чаще всего объяснялась их принадлежностью к женскому полу, но всему же есть предел. Версия с израильским шпионом, увы, меня совершенно не удовлетворяет. Ни меня, ни мое любопытство. И потому скажи мне, Григорий, что ты, кто ты и откуда.
        Гриша куснул губу и испытующе посмотрел на Шруделя. Тот быстро просек его сомнения.
        - Один тот факт, что ты подозреваешь меня, живущего вот в этом, - тут он обвел глазами убогую кухню, - и общающегося с теми, кого ты видел вчера, в сотрудничестве с органами, говорит о том, что ты либо не шибко проницателен, либо не совсем отсюда. А тогда откуда? Ну, давай-давай, колись. У тебя в сумке столько всяких штучек, что…
        Тут он поскреб подбородок и, наклонившись через стол, добавил почти интимным шепотом:
        - Ну?
        - Что?
        - Что «что»? Давай уже, колись.
        Гриша понял, что Шрудель не отстанет.
        «Нужно срочно придумать какое-то объяснение, - подумал Гриша, - а про перелет во времени лучше отложить. Сейчас он все равно не поверит, да и объяснять долго. И потом, я его второй день знаю. А вдруг он всем разболтает? Тогда меня точно как шпиона за жопу возьмут».
        - Ну, хорошо, - сказал Гриша. - Понимаешь, Вов. Я просто не хотел говорить. Я действительно москвич. И я действительно давно не был в Москве. Я, понимаешь, эээ… в общем, сын дипломата. Мой отец в нашем посольстве в Америке работает. И я там тоже жил. Какое-то время. А потом решил вернуться на родину.
        - Ты - дурак? - с каким-то сочувствием спросил Шрудель.
        - Почему? - опешил Гриша.
        - Жил в Америке и решил вернуться.
        Тут Гриша почему-то разозлился. То ли на «дурака», то ли на то, что версия с папой-дипломатом ему самому показалась довольно глупой.
        - Слушай, Вов. Ты в Америке бывал?
        - Нет.
        - Ну а чего ты мне тогда втираешь? Я там довольно долго прожил и могу сказать, ничего особенного там нет. Тем более рая. Это вы здесь все на Западе помешались. Сигареты, жвачка, свобода! Нет, конечно, что-то там лучше организовано, но… далеко не все. Видел бы ты, какая там грязь в Нью-Йорке, или бюрократию тамошнюю, или… как живут творческие люди… А твоя пресловутая свобода слова - миф! Нет никакой стопроцентной свободы. Да! Говорить можно о чем хочешь. Только кто это услышит? Хочешь книжку написать? Пиши. А на какие шиши издавать будешь? Какая уж тут свобода слова! Всюду деньги правят. Инвесторы, спонсоры. Вот пришел ты в газету работать и говоришь: хочу правду писать. А газета издается на деньги республиканской партии. И тебе говорят: хочешь писать о демократах правду? Пиши. А будешь наших республиканских конгрессменов критиковать, иди на хер. Вот так-то!
        Гриша говорил вдохновенно, хотя сам в Америке ни разу не был. Тем более в 75-м году.
        - Слушай, Гранкер, - выдавил опешивший от Гришиного монолога Шрудель, - а ты, оказывается, умный, глубокий собеседник.
        И после паузы вздохнул:
        - Вообще-то я и сам догадывался, что рая там нет, но ты прямо с таким жаром это утверждаешь…
        - Только я прошу тебя пока никому об этом не говорить.
        - Что Америка - не рай?
        - Что я - сын дипломата.
        - О чем речь, старик! - воскликнул Шрудель с такой обидой в голосе, что стало ясно - разболтает все, причем всем и в течение часа.
        Но Гриша облегченно выдохнул - кажется, легенда «прокатила». Он уже было собрался переключить внимание Шруделя на что-то другое, но тот сделал какой-то упреждающий жест рукой.
        - А все-таки?
        - Да что еще?! - возмутился Гриша.
        - Слушай, Григорий. Я же не идиот. При чем тут Америка, если у тебя в сумке календарик 2008 года, монетки всяких непонятных годов и даже чек из магазина 2008 года с какими-то странными товарами? Ты правду скажи.
        - А ты поверишь? - зло усмехнулся Гриша.
        - А почему нет?
        «Ай, все равно деваться некуда», - подумал Гриша. Шрудель был незаменимой фигурой, тем более если учесть отсутствие у Гриши нормальных документов и жилья.
        И он сдался - рассказал все, как на духу - и про поход в «Иллюзион», и про ремонт, и про подземный ход.
        Параллельно посвятил в некоторые исторические детали будущего: перестройка, развал СССР и прочие прелести. Приготовился он, конечно, к худшему, а именно подозрению в психической неполноценности, но, как ни странно, Шрудель поверил его сбивчивому рассказу сразу и безоговорочно. Прагматичность легко уживалась в нем со слепой верой в чудо, как уживались в нем многие взаимоисключающие вещи. Грише даже не потребовалось предъявлять свой настоящий паспорт, который держал в карманах джинсов и никому не показывал. Собственно, содержимое сумки и без того было слишком красноречивым.
        - Верю, старик, - заявил Шрудель, дослушав рассказ и хлопнув ладонью по столу. - Вот хочешь, режь меня, хочешь, ешь меня, а верю! Прям как Станиславский.
        - Станиславский вроде, наоборот, «не верю» говорил, - робко поправил его Гриша.
        - Ну, он же не все время «не верил», иногда, наверное, и верил, - резонно возразил Шрудель и тут же добавил в своей излюбленной суровой манере с ленинским прищуром: - И что намерен делать?
        - По поводу чего? Аа… в этом смысле. А что тут сделаешь?
        - Ээ, не скажи, старик. Тут должна быть какая-то польза.
        - Ты, по-моему, уже ее начал извлекать, - хмуро отозвался Гриша, покосившись на сумку, которую Шрудель начал с утра пораньше облегчать.
        - Не, я о другой пользе. Я о более глобальных вещах.
        - Да бог с ними, с глобальными вещами! У меня там девушка осталась, родители, друзья. Ты что, не понимаешь?
        - Да понимаю, старик, понимаю. Не кипятись. А ты попасть обратно пробовал?
        - Ну, конечно, пробовал. Только там вчера все закрыто было. Тут ведь главное логику понять, а это-то у меня и не выходит. И думать уже об этом не могу - крыша едет…
        - Какая крыша?
        - Ну, в смысле, с ума схожу… Понимаешь, я тут подсчитал: через шесть лет должны познакомиться мои родители, а через семь я сам должен появиться на свет. Нужно ли их знакомить или они сами познакомятся?
        Кажется, впервые Гриша увидел на лице Шруделя растерянность. Но он был рад, что наконец нашел кого-то, с кем может поделиться своим несчастьем.
        - А если я сам появляюсь, то как это будет сочетаться со мной нынешним? Это что значит, что в будущем нас будет двое? И потом, если я когда-нибудь перенесусь обратно в будущее, я, значит, останусь молодым, а ты и все другие постареют? И как же будет выглядеть среди вас моя неизменившаяся внешность? Но самое главное - это все-таки понять, как я сюда попал и как мне попасть обратно.
        - И?
        - Ни хрена не понимаю. Я-то надеялся, что, может, все - сон. Такой дикий реалистичный сон. И проснусь я сегодня утром не у тебя на балконе, а у себя дома… а может, и на лекции… Но ты меня разбудил, я глянул с балкона на улицу, и все. Люди одеты по вашей моде, мимо едут «запорожцы», «жигули» и «волги» и никаких тебе «тойот», «мерседесов», не говоря уж про всякие внедорожники.
        - Вне что?
        - Внедорожники. Машины такие. Ай, забей. Забудь, в смысле. Не в этом фишка. То есть суть. А суть в том, что мне надо понять ло-ги-ку. И, если я ее пойму, то, может, выберусь отсюда.
        - Черт, старик, - разнервничался Шрудель. - Ты меня совсем замутузил своими вопросами. Столько информации и в один присест. Впрочем, можно сегодня попробовать пройти через подземный проход в «Иллюзионе». Мне-то можно с тобой? А то я бы не отказался к вам смотаться. Любопытно же.
        - Да ради бога… Вот только есть ли он, этот ход?
        - А мы и проверим.
        - А если нет?
        - Тогда хреново… Нет, жить, конечно, можешь и у меня, но без паспорта ты по уши в дерьме. Какое-то время можно потянуть резину. Но очень недолго. Резина имеет свойство в конце концов лопаться и бить тебя по носу. Первый закон Шруделя.
        - Спасибо за лекцию по физике, - мрачно отозвался Гриша, но Шрудель пропустил колкость мимо ушей и вдруг резко сменил тему:
        - Слушай, а меня в будущем читать будут?
        Было видно, что этот вопрос мучает его сильнее всяких Гришиных рефлексий.
        - Тебя?! - удивился Гриша.
        - А я что, по-твоему, не писатель?
        - А что, писатель? - еще больше удивился Гриша.
        Шрудель нервно заерзал на стуле.
        - Ты, может, старик, не в курсе, но я вообще-то пишу. Только я пока ничего не закончил. Ну и что? - предвидя возможное возражение, возмутился он. - Кафка, вон, тоже все переписывал и переписывал, а что-то так и недописал.
        - Так ты ж вроде говорил, что сознательно гробишь свой талант.
        - Ну, да. В газете. Но в стол-то пишу. Понемногу. Ладно. Жалости не надо. Обойдемся без соплей. Не будут меня читать, так не будут. Не расстроюсь…
        Шрудель яростно засопел носом.
        - И что, Баума тоже не будут? - спросил он через секунду. - И поэта Журавленко?
        Гриша пожал плечами - ему не очень нравилась роль посланника с дурными вестями.
        - Ясно, - буркнул Шрудель. - А кого ж будут?!
        - Не знаю, много кого… Ну…
        - А я вот не верю! - неожиданно перебил Шрудель. - Кладу я с прибором на твои пророчества. Вот так.
        Тут его мысли сделали очередной зигзаг.
        - Слушай, так давай мы о тебе статью тиснем, а? Я уже и название придумал - «Советский человек покоряет время!». Или нет, лучше так - «С дружеским приветом из будущего». Представляешь, сколько шороху ты наделаешь?!
        - Да ты что?! - побледнел Гриша. - Меня ж сразу в психушку упрячут. Вот уж точно - «с дружеским приветом».
        - К гадалке не ходи, - невозмутимо кивнул Шрудель.
        - Вместе с автором статьи, - угрожающе добавил Гриша.
        - Это хуже, - сник Шрудель. - М-да… дилеммка.
        Но мозг его продолжал кипеть.
        - Погоди! Так ты ж можешь будущее предсказывать! Будешь новой Кассандрой. Кассандром. Я прямо вижу название статьи: «Советский Кассандр».
        - Да как?! - почти застонал Гриша. - Я ведь не историк. У меня и так в голове путаница, а ты хочешь, чтоб я помнил какие-то даты.
        - Не, ну хоть что-то ты должен помнить!
        - Ну, помню, что в 79-м Брежнев ввел, в смысле введет, советские войска в Афганистан.
        - Да? Чего это он? - удивился Шрудель и тут же обрадовался. - Уже неплохо. А поближе?
        - Ну, потом, Союз - Аполлон стыкуются.
        - Здрасьте. Они уже состыковались.
        - Да? А я пропустил. Слушай, я больше ничего не помню.
        - А ты не нервничай. Ты соберись. Это ж золотая жила. Ну, хорошо. Потом вспомнишь. Какие еще планы у тебя были?
        Гриша нехотя поделился задумкой с книжкой интервью. Шрудель поморщился.
        - Нет, старик. Это все творческие амбиции, и я тебя, как никто, понимаю, но жидко как-то… И потом… у кого ты хочешь брать эти твои интервью?
        - Не знаю… у разных известных людей…
        - Ну, у кого?
        - Да у меня целый список тут… Ну, у Герасимова, например.
        Шрудель рассмеялся.
        - У режиссера?! Ха-ха! Ну, ты даешь, старик. Ну, договоришься ты об интервью с Герасимовым. Тот будет с радостью отвечать на все вопросы о творчестве, а как начнешь трогать политику, всякие там будущие перемены, демократию и как там ее?
        - Перестройку.
        - Во-во. Он тебя пошлет и скажет, что не собирается отвечать на провокационные вопросы и не понимает, как тебя еще не исключили из партии за такие мысли.
        - Я ж не член партии.
        - Вот он и скажет, что ничего удивительного, что таких, как ты, не держат в партии. Разговор закончится, диалог времен не состоится. И так будет каждый раз. В лучшем случае. А потом отведут в КГБ, и ты им будешь рассказывать про демократию и перестройку.
        - Ну, хорошо. А если с какими-нибудь пока еще не известными?
        - Будешь караулить абитуриентов ВГИКа? Глупости все это.
        - А что ты предлагаешь?
        - Можешь взять интервью у меня, - снисходительно предложил Шрудель. - Я не подведу.
        И, заметив кислую мину на Гришином лице, добавил:
        - Ну, или хотя бы у тех людей, с которыми я тебя познакомлю - это проверенный вариант. А вообще, если хочешь мое мнение - забудь. Игра не стоит свеч.
        - Тогда я не знаю, - расстроился Гриша. - Можно, конечно, найти будущих миллионеров или политиков. Познакомиться с ними, подружиться.
        - Снова чушь. Пойми, старик, ты говоришь о каком-то далеком будущем. А на кой ляд тебе сытое будущее в 2008 году, если тебе к тому времени пойдет шестой десяток?
        - Ну, я все-таки надеюсь не дожить до своего времени!
        - Как это? - удивился Шрудель.
        - Ну, в смысле, надеюсь сразу переместиться. В смысле, в скором будущем. В смысле… блин, ну ты понял.
        - А если не выйдет?
        Этот вопрос поставил Гришу в тупик, ибо нивелировал любые потуги извлечь хоть какую-нибудь пользу из сложившейся ситуации.
        - Не, - категорично мотнул головой Шрудель. - Лучше напряги память и вспоминай историю. Тут, я чую, можно неплохо заработать. Правда, еще не знаю как. А пока пойдем, проверим твои подземные ходы, дитя подземелья.
        - Только я тебя умоляю! Никому ни слова. Обоих в дурку упекут.
        - Могут, - подумав, согласился Шрудель. - Ладно, я - могила. Ни гугу.
        И он поднял сжатый кулак, как ротфронтовец.
        «Иллюзион» работал, но в кино шел какой-то неизвестный Грише фильм. Вместе со Шруделем они подошли к дверям кассы.
        - Ты только молчи, - шепнул Грише на ухо Шрудель. - И таинственно улыбайся.
        - Это как?
        - Как я.
        И он действительно улыбнулся какой-то таинственной улыбкой. Гриша попытался ее скопировать, но вышло так неестественно, что Шрудель недовольно поморщился.
        - Нет, у тебя какой-то кретин выходит. Лучше просто нахмурься, и все.
        Гриша сдвинул брови к переносице.
        - Не… Так ты похож на алкаша, который не успел опохмелиться. Хотя… это мне даже нравится.
        Он снял свои болгарские солнцезащитные очки и решительно вошел в помещение кассы. Гриша шмыгнул следом.
        - Здравствуйте, - сказал Шрудель кассирше и коротко взмахнул перед окошком своей журналисткой корочкой, не дав той ни малейшего шанса осмотреть удостоверение. После чего добавил уверенной скороговоркой:
        - Владимир Шрудель. Газета «Комсомольская правда». Делаем материал по поводу архитектурных достопримечательностей столицы.
        Гриша подумал, что у его друга просто врожденный актерский талант - он умудрился произнести эту фразу так, что сразу стало ясно: он никакой не журналист, но кто именно, не имеет права говорить. Что-то такое туманное и слегка зловещее.
        Для поддержания общего эффекта Гриша решил нахмуриться еще сильнее.
        - Тогда я позову администратора, - испуганно пробормотала кассирша, глядя то на одного, то на другого.
        - Не стоит, - сурово, но вежливо остановил ее Шрудель.
        - А что именно вы хотите посмотреть?
        - Мы с коллегой хотели бы осмотреть подземный проход, который здесь, по нашим сведениям, имеется.
        Шрудель сделал небольшой акцент на словах «нашим сведениям», чем окончательно парализовал волю кассирши. После чего придавил жертву тяжелым и многозначительным взглядом.
        - А-а-а… - протянула та каким-то сдавленным голосом, словно ее действительно чем-то придавили. - Конечно.
        Она встала и открыла гостям дверь. Шрудель обернулся и незаметно подмигнул Грише.
        Из подвала пахнуло подземельной сыростью. Кассирша щелкнула выключателем и пропустила журналистов в подвал.
        - Дальше мы сами, - не терпящим возражения тоном сказал Шрудель.
        Кассирша, как загипнотизированная, вернулась на свое место.
        Гриша и Шрудель сделали несколько шагов вперед, вошли в очередную дверь и наконец стали спускаться по ступенькам вниз.
        - Ну что, похоже? - спросил Шрудель почему-то шепотом.
        - На что?
        - Ну, на то, что было.
        - Похоже. Только ощущения не те.
        - Ощущения могу организовать.
        - Это как?
        - Можно выключить свет. В темноте переломаем руки и ноги, и будут ощущения.
        - Очень смешно.
        Они прошли весь коридор, лавируя между макулатурными подшивками и кинопленочными коробками.
        - Ну что? - снова шепнул Шрудель. - Мы подходим к финальной части путешествия. Готов ли ты, мой юный друг?
        Гриша ничего не сказал, а только обогнал Шруделя, поднялся по лестнице и решительно толкнул дверь. В лицо брызнул свет, и Гриша невольно зажмурился. Через пару секунд они стояли в предбаннике перед входом в фойе.
        - Здравствуй, будущее! - театрально всплеснул руками Шрудель и стал мотать головой, ища в обстановке что-то необычное. - Я прибыл к тебе… эээ… я прибыл в тебя… Я приветствую тебя, светлое будущее…
        - Ну, ты глянь! - раздался чей-то ворчливый голос. - С утра поддали и давай фулюганить!
        Только сейчас друзья заметили уборщицу, которая возила в углу мокрой тряпкой.
        - Ну что уставились? - недовольно буркнула она, выпрямившись. - Сейчас дружинников позову, будет вам «светлое будущее». Ну как будущее… Пятнадцать суток точно.
        - В твоем времени дружинники есть? - шепнул Шрудель Грише.
        - Не-а.
        - Понятно.
        - Вы закончили осмотр, товарищи? - возникла в дверях знакомая кассирша.
        - Да, - после небольшой паузы кивнул Шрудель. - Спасибо.
        - Куда теперь? - спросил Гриша, когда они вышли на улицу. Говорить о неудаче не хотелось. Тем более что он чувствовал себя как бы даже слегка виноватым, словно обманул Шруделя.
        - В театр, конечно, - ответил Шрудель, не поворачивая головы.
        - Что значит «конечно»? Других вариантов, что ли, нет? Да и потом, - какой театр в три дня?
        - Старик, - с досадой почесал щетину Шрудель, - давай мыслить логически.
        «Сейчас начнется триумф логики», - подумал Гриша, но без раздражения.
        - В кино ты идти отказался. В читальный зал ты вроде не собирался. Большой любви к классической музыке, опере и балету я у тебя что-то не заметил. В гости нас никто не звал. Операция по перемещению во времени провалилась. Остается что? Правильно! Театр.
        - Вообще-то много чего еще остается, мистер Холмс, - хмыкнул Гриша, судорожно соображая, куда еще можно было бы пойти, но как назло ничего не приходило на ум. Наконец, он вспомнил самый простой вариант.
        - А в редакцию нас тоже никто не звал?
        - Редакция - это святое, - уважительно качнул головой Шрудель. - Но не надо быть святее папы римского. Мы - творческая составляющая редакции. Это значит, что наша задача - набираться впечатлений и вдохновения. А в четырех стенах этого не сделать. Так что остается что? Правильно. Театр.
        - Ну, хорошо, - сказал Гриша, поняв, что спорить со Шруделем бессмысленно. - Театр так театр. И на что мы идем?
        - Какая-то труппа из Душанбе на гастроли приехала.
        - А что играют?
        - «Приключения Буратино».
        - Ты шутишь? - засмеялся Гриша. - Мы что, на детский спектакль идем?
        - А тебе что, Солженицына подавай? - огрызнулся Шрудель.
        Гриша хотел что-то возразить, но ему вдруг стало лень: Душанбе так Душанбе, Буратино так Буратино. Его больше волновал провал с «Иллюзионом». Что-то тут не совпало, но что?
        Около Театра сатиры, где проходили гастроли театра из Душанбе, вопреки ожиданиям Гриши, который был уверен, что они будут единственными зрителями в этот жаркий летний день, творилось что-то невообразимое. Уже от метро их начали теребить, спрашивая лишний билетик. Шрудель, поправляя темные очки, вежливо отстранял надоедливых попрошаек и гордо шагал сквозь толпу, изредка вызволяя приятеля из цепких рук желающих попасть на спектакль. Поразительно, но в бурлящей толпе, которая по мере приближения к театру превращалась в тягучее болото, не было ни одного детского лица.
        - Ничего не понимаю, - пробормотал Гриша. - Спектакль «Приключения Буратино», а вокруг одни взрослые.
        - Шутишь, что ли? - хмыкнул Шрудель, орудуя локтями. - Откуда ж тут взяться детям? Это же детский спектакль!
        Логика его была не более безумной, чем обычно, но всякому безумию есть предел.
        - Я, наверное, чего-то не догоняю, - сказал Гриша, стараясь не раздражаться, - но детские спектакли обычно для детей делаются. Иначе зачем их так называть?
        - Ну, ты даешь, старик, - искренне удивился Шрудель. - Ты прямо сам как дитё. Когда это прилагательное «детский» в СССР означало «для детей»? Это, может, у вас там все наоборот. А у нас все правильно.
        С этими словами он взял у администратора два входных, и они прошли внутрь. Там было прохладней и свободней. Шрудель отошел к стене, ведя за собой Гришу.
        - Ты сам подумай, - продолжал он просвещать своего неразумного спутника, пряча темные очки в карман клетчатой рубашки. - Детский - это какой? Это свободный, не идеологический. Это как… ну… «косить под дурика». У меня был приятель. Написал рассказ. Вполне невинный. Ну, почти невинный. Про то, как паренек в пионерском лагере пытается пролезть через забор к детям деревенским, потому что его достало ходить строем и песни пионерские у костра распевать. В итоге он вместе с приятелем роет тоннель под забором, и они убегают. А назывался рассказ «Тоннель к свободе». И вот понес он его по редакциям - везде зарезали. Тем более что как раз Солженицына выслали - ну, сам понимаешь, все на ушах. Да и аллюзии уж больно прозрачные: лагерь, тоннель, свобода. А потом он изменил название и приписал «Рассказ для детей», а для конспирации еще пару рассказиков присовокупил. И в «Детгизе» с руками оторвали. А ты говоришь! Он еще и спектакль поставил по нему.
        - Да? А где?
        - В третьей Гиляровского.
        - Где?
        - Ну, в дурдоме. В психиатрической больнице имени Гиляровского на Матросской Тишине.
        - Как это? - опешил Гриша. Финал истории показался ему не соответствующим игривому тону Шруделя. - Его что, в психушку упекли?
        - Зачем упекли? - недоуменно спросил Шрудель. - Он сам спятил. Так сказать, без посторонней помощи. А что тебя смущает? Хорошая клиника. Если будет желание, могу устроить экскурсию.
        - Да уж спасибо, я как-нибудь обойдусь, - сглотнул комок Гриша.
        - Ну и зря. Можно было бы сходить, посмотреть что-то. Надо только для виду посетителями заделаться. У них там прям все для творчества. И, кстати, драмкружок просто отличный. В Кащенко тоже ничего, но сцена меньше. Там же дурдом. Кругом одни психи - чего с них возьмешь? Они и ставят, чего им в голову взбредет. Такая антисоветчина - любой Таганке сто очков форы даст. А какая там стенгазета!
        Тут Шрудель мечтательно закатил глаза и зацокал языком.
        - Это ж песня, а не газета. Какие названия, какие рубрики! Например, рубрика «Здоровая критика». Это в дурдоме-то. Или «За нами будущее!». Или «Кто не с нами, тот против нас». Да-аа… Нет, положительно, товарищ Гранкер, нам надо посетить дурдом.
        Гриша хотел что-то возразить, но неожиданно выхватил в толпе у буфетной стойки знакомое мужское лицо. Вот только кто это, он никак не мог сообразить. Каково же было его удивление, когда этот мужчина лет тридцати пяти неожиданно помахал ему рукой. Гриша растерянно посмотрел по сторонам, но тут же понял, что машут не ему, а Шруделю.
        - Слушай, Вов, - зашипел Гриша, - кто это?
        - Мишка?! Филолог-лингвист. А ты его что, знаешь?
        Тем временем мужчина подошел и пожал им руки.
        - Ну, что? Тоже прорвались?
        - Обижаешь, - засмеялся Шрудель. - Чтоб Владимир Шрудель, да прорывался! Я спокойно прохожу. Это, кстати, Гриша Гранкер - надежда и оплот советской журналистики. А это Миша.
        - Просто оплот, - пошутил Миша и почему-то еще раз пожал руку Грише.
        - Как дела-то? - спросил Шрудель. - Закончил книгу?
        - Закончишь тут. Зарубили, и все тут.
        - Да ну?
        - Мало того! Просто сделали диссидентом каким-то! Хотя я и так им уже стал. Монографию о Гашеке зарезали. О Кафке статью зарезали. Про Замятина заикнулся - чуть не поперли из института. Господи! Как в этой стране жить, а? А ведь так хочется просто заняться своим прямым делом - преподаванием, лингвистикой. А не бегать с высунутым языком в поисках подработок. Вот думал, все - дают поездку с лекциями. Хоть отдохну. Так такую гастроль устроили - только держись: Камчатка, Урал, Алтай… А Лене Голомазову - пожалуйста! Астрахань, Сочи, Ялта! Где справедливость, а? Почему Голомазову Крым, а Данилову - Алтай и Полярный круг? Чудовищное время… Никакого житья…
        И тут до Гриши дошло, кто перед ним находится. Это был его собственный преподаватель, Михаил Андреевич Данилов. Мать честная!
        - А ты где трудишься? - обратился Данилов к Грише.
        - Я в «Московском пролетарии», Михаил Андреевич, - выдавил Гриша, по привычке выплюнув в конце имя с отчеством.
        - О! - удивился Данилов. - А отчество мое откуда знаешь?
        - Так говорил кто-то, - выкрутился Гриша.
        - М-да, - задумчиво встрял Шрудель. - Времечко непростое.
        - Да не непростое, а кошмар! - возмутился Данилов. - Ни вздохнуть, ни охнуть. После того как книгу зарезали, я - все. Отработанный материал. Теперь будут душить. Запомни мои слова. Хуже нашего времени ничего нет. Потому что все обожрались и поглупели.
        - А сталинское? - возразил Гриша. Наконец-то он мог позволить себе поспорить с педагогом.
        - Не, - отмахнулся Данилов. - Хочешь верь, хочешь нет, но там все было просто. Никакой свободы. То есть ничего нельзя. Это, конечно, тяжело. Но это не так тяжело, как сейчас, когда ты понимаешь, что что-то можно, но не знаешь что. Вот так.
        Тут зазвенел звонок.
        - Ой, - спохватился вдруг Шрудель, - мне надо срочно отлить, братцы. Миш, ты приходи к Семену на выставку тринадцатого.
        - К Гусеву, что ли? Не пойду.
        - Это еще почему?
        - Он мне сказал, что мы живем в интересное время. Кретин.
        - Как знаешь.
        Шрудель убежал, оставив Гришу наедине с Даниловым, который, впрочем, тут же засуетился и, попрощавшись, исчез в водовороте зрителей.
        В зале творился классический аншлаг. Люди стояли, сидели и висели повсюду. Детей не наблюдалось вовсе. Что Гришу даже обрадовало - скорее всего, их бы просто передавили к чертовой матери в этой толкотне. У них со Шруделем, впрочем, были законные места, что было приятно - стоять Гриша не любил. Его всегда удивляло то терпение, с которым советский (да и постсоветский) интеллигент был готов ради какого-то представления несколько часов пробыть в крайне неудобном положении (например, сидя на корточках у стены или стоя на ступеньках в проходе). В этом было что-то от православной церкви, где верующие должны стоять во время службы. Некая жертвенность. Подтверждение твоей солидарности с христианскими страданиями. Недаром театр в России быстро превратился в «храм искусства» (на Западе такое определение вряд ли кому-то пришло бы в голову). Намоленная сцена, «священнодействуй или убирайся»… И посему стоячее положение русскому театральному зрителю вскоре начало казаться чуть ли не естественным или, по крайней мере, терпимым. В конце концов, раз тебе со сцены проповедуют доброе и вечное, имей совесть - потерпи,
коли пришел в храм искусства.
        Едва в зале погас свет и началось действие, Гриша понял, что ни в какой дурдом ему идти не надо. Зрители реагировали на каждое художественное решение спектакля, а также каждое произнесенное актерами слово таким грохочущим смехом, что оставалось только дивиться. Например, когда Карабас-Барабас появился в темно-зеленом френче и сапогах, а потом еще и закурил трубку (что как раз было вполне по тексту сказки), зал пришел в такой экстаз, что аплодисментами заглушал каждую реплику актера. При этом сам актер (будучи не русского происхождения) говорил с акцентом. Акцент был явно не грузинский, но этого уже и не требовалось. То же относилось и к недвусмысленной интерпретации образа Дуремара, который носил черную шляпу и пенсне. Говорил он тоже с акцентом. Оттого все их диалоги были похожи на совещание в Кремле. Город дураков (он же, видимо, столица Страны дураков) был описан слово в слово, как в оригинале - текст произносился каким-то мрачным голосом сверху. При этом каждый образ носил красноречивые атрибуты советской жизни. И вообще все было таким красноречивым и недвусмысленным, что можно было диву
даваться, как этот спектакль вообще пропустила цензура.
        «По кривой грязной улице бродили тощие собаки в репьях, зевали от голода:
        - Э-хе-хе…
        Козы с драной шерстью на боках щипали пыльную траву у тротуара, трясли огрызками хвостов.
        - Б-э-э-э-э-да…
        Повесив голову, стояла корова; у нее кости торчали сквозь кожу.
        - Му-у-учение… - повторяла она задумчиво.
        На кочках грязи сидели общипанные воробьи, - они не улетали - хоть дави их ногами…
        Шатались от истощения куры с выдранными хвостами…»
        Далее шел текст про собак-полицейских. И хотя на головах у них были полицейские шлемы, излишне говорить, что шлемы эти до неприличия походили на милицейские фуражки советского образца. Кроме того, актерские реплики изобиловали якобы оговорками, каждая из которых вызывала неподдельный восторг у публики. Скажем, когда лиса Алиса с элегантно повязанным красным платком, смутно напоминавшим пионерский галстук, давала совет Буратино, как посеять золотые, чтобы выросло дерево, она говорила: «Да не забудь сказать „землю - крестья…“ - тьфу! в смысле, „крекс, фекс, пекс“…»
        Дуремар-Берия говорил: «Я ловил шпио… пиявок в одном грязном пруду около Города Дураков». И так далее. Вообще все интерпретировалось так, как будто Карабас-Сталин пытается найти ключ к дверям бессмертия или что-то типа того. Нет нужды говорить, что главным свободомыслящим диссидентом в спектакле был Буратино.
        Несмотря на царящее в зале веселье и ажиотаж, Шрудель сидел с серьезным и сосредоточенным видом.
        - Хорошо, что сегодня пошли, - шепнул он Грише на ухо. - Завтра спектакля уже не будет. (Как в воду, кстати, глядел - на следующий день спектакль оперативно заменили.)
        - Тебе что, нравится? - недоуменно спросил Гриша, разочарованный такой узостью мышления приятеля.
        - Чегтовски, - по-ленински грассируя, ответил Шрудель.
        - Тише, товарищи! - зашипели сидящие сзади.
        В конце спектакля герои сказки получили свой кукольный театр и устроили представление, которое начиналось с того же, с чего начался и собственно сам спектакль театра из Душанбе. Там был маленький Карабас-Барабас с трубкой, Дуремар в пенсне и так далее. И куклам, смотрящим этот спектакль в спектакле, все ужасно нравилось. Они хлопали и кричали «браво» в унисон реальному зрительному залу.
        Когда зажегся свет, Гриша повернулся к Шруделю, чтобы наконец узнать, что же ему так понравилось, но аплодисменты зала были такими бурными и громкими, что он решил дождаться более удобной минуты.
        Они вышли на улицу. Светило яркое солнце и дымился асфальт. Видимо, за время спектакля прошел дождь, осадивший едкую пыль московских улиц. Дышалось легко и свободно. Гриша тут же принялся допытываться, что же такого хорошего в этом спектакле - ведь это ж какая-то прямолобая антисоветчина.
        - Ты ничего не понял, старик, - снисходительно ответил Шрудель. - Ты думаешь, режиссер смеялся над ними?
        Он возвел глаза куда-то к небу.
        - Ну, почему же? - смутился Гриша. - Наверное, и над вами. То есть нами, - поспешно добавил он, еще больше смутившись от этой оговорки. Но Шрудель ее не заметил.
        - В том-то и дело, что только над нами он и смеялся. Или, как говаривал Ленин: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь».
        Гриша не стал поправлять приятеля - тем более что не был уверен в авторстве цитаты. Помнил только, что кто-то у Гоголя. Или кто-то про Гоголя.
        - Причем не нами в широком смысле этого слова, - продолжал Шрудель, - а нами, которые сегодня пришли на этот спектакль. Иными словами, мы только что ржали сами над собой. И страна дураков - это не бульдоги в милицейских фуражках, а зрители в зале. Потому что нам, оказывается, достаточно показать Карабаса-Барабаса в виде Сталина, как уже все это будет казаться искусством. В том-то и суть этой, как ты говоришь, прямолобой антисоветчины. Она потому и прямолоба, что издевается не над советским строем, а над нами, которые так мечтают о какой-то там свободе мысли, что уже и никакого искусства не надо. Ты вспомни финал. Когда куклы дают представление. И когда Буратино говорит: я буду играть самого себя и прославлюсь на весь свет. Вот это наша интеллигенция! И что они после этого играют?! А? Правильно. Они играют то же самое, что мы видели в начале - опять Барабас-Сталин, пионерские галстуки… И все это дико нравится куклам-зрителям. Потому что кот сдох - мышам веселье. И не надо им никакого высокого искусства - достаточно позубоскалить над котом, то есть Карабасом. Здесь же двойной наворот, чистая издевка
над нашими ранимыми душами, но издевка то-о-онкая. Ох, тонкая. И потому никто ни хера не понял. Но то, что это не поймут наверху, тут к гадалке не ходи, а то, что это не поняли в зрительном зале, - это не просто печально, а просто-таки драма какая-то. Ты думаешь, раз я - интеллигент, то антисоветчик? Нет, мне, конечно, вся эта советская бодяга жутко не нравится, но тупость однозначную не терплю еще больше. Даже самую разинтеллигентскую.
        - Погоди, - занервничал Гриша, - по-моему, ты это сам накручиваешь… и потом… ты же сам говорил про эту… как ее… «Последнюю шпалу»! Про подтекст…
        - Ты не путай экзистенциальную фигу в кармане с кондовой антисоветчиной, тонкость осмысления с убогостью мировосприятия, изящность Эзопа, мать его, с раскрытыми картами. В общем, зри в корень, как говорил Ленин.
        У Шруделя большая часть цитат принадлежала почему-то Ленину - видимо, так он скрывал неуверенность в источнике цитат.
        - А рассказ про пионера? - возмутился Гриша. - Который с другом тоннель под забором рыл? Тебе же он нравится!
        Шрудель усмехнулся.
        - А разве я тебе не рассказал, что случилось после того, как пионеры оказались по ту сторону забора?
        - Нет.
        - Оказалось, что к пионерлагерю вплотную прилегала воинская часть. Также огороженная и охраняемая. Вот куда они вылезли. А ты говоришь «свобода».
        И он расхохотался. Шрудель редко смеялся во весь рот. Только сейчас Гриша заметил, что у него не хватает двух нижних зубов с левой стороны. Как ни странно, это добавляло шарма.
        В редакции все шло своим чередом. Гришу в очередной раз заставили писать про международную обстановку. На сей раз он выкобениваться не стал - решил «перекатать» свою вчерашнюю писанину, как под кальку, только слегка изменив слова. Скажем, «процесс мирных переговоров затягивается» следовало изменить на «урегулирование конфликта по-прежнему невозможно» и так далее. Тем временем Шрудель затеял громкий спор с журналистом Сёмкиным из экономического отдела о влиянии искусства на жизнь советского человека, обстоятельно доказывая тому, что никакого влияния искусство не оказывает, потому что если бы оказывало, то тогда бы уже давным-давно не было бы никакого советского человека, а был бы просто человек. Спорил он очень громко и не очень связно, так как до прихода в редакцию успел опрокинуть пару рюмок водки в какой-то забегаловке. Туда его зазвала шумная компания малоопрятных людей, каждый из которых впоследствии оказался (естественно) гением в какой-либо сфере искусства или науки. Гриша пить отказался, о чем теперь жалел, ибо процесс сочинения шел очень туго, к тому же мешал крик Шруделя над ухом.
Впрочем, Сёмкин (который был также нетрезв) оппонировал не менее громко и бессвязно. Оба нещадно глотали гласные, но в результате этой бессвязности с обеих сторон каждый новый виток спора быстро скатывался в какой-то абсурдистский диалог, из которого спорщики изящно переходили на иной уровень, неизменно приводивший к очередному логическому тупику. Как раз, когда Гриша отчаянно пытался решить, что лучше написать про Америку (а как-то пнуть ее надо было обязательно): про рост безработицы или же про пентагонских ястребов, раздувающих антисоветскую истерию, Сёмкин громко стукнул по столу кулаком:
        - А я настаиваю на дихотомическом делении советских людей!
        От неожиданности Гриша вздрогнул, и шариковая ручка проделала кривой путь по бумаге, съехав в самый низ страницы.
        - А я на трихотомическом, - не смутившись, ответил Шрудель, качнув головой, как китайский болванчик. - А еще лучше - на трахеотомическом.
        - Каком? - удивился Сёмкин.
        - Тра-хе-о-то-ми-чес-ком, - неестественно артикулируя, повторил Шрудель.
        - Это как?
        - А это когда горло разрезают, чтобы трубку вставить.
        - Зачем?
        - Чтобы человек дышать мог.
        - А как делить людей по такому признаку? - недоуменно нахмурился Сёмкин.
        - Просто, - невозмутимо ответил Шрудель. - На тех, у кого есть трубка, и на тех, у кого ее нет.
        И добавил после паузы:
        - Образно говоря, конечно.
        - А у меня есть? - растерялся Сёмкин.
        - Что?
        - Трубка.
        - Образно говоря?
        - Да.
        - Есть.
        - А не образно?
        - Не образно, нет.
        - А у тебя?
        - Что?
        - Есть трубка?
        - Образно, нет. Не образно, тоже нет.
        Тут оба, обессиленные очередным мозговым напряжением, замолкли. После паузы Шрудель продолжил:
        - Советский человек априори - жертва трахеотомии. Чтобы он мог дышать, ему нужно вставить трубку в другое место.
        - В какое же? - мрачно отозвался Сёмкин, напрягая остатки сознания.
        - В жопу, например. Образно говоря, конечно. Ты заметил, что у нас все через жопу? А почему? Потому что у нас каждый орган заточен не под то, подо что он должен быть заточен. Иными словами, из горла у нас выходит всякое говно, а жопой мы дышим.
        - Образно говоря? - икнул Сёмкин.
        - Нет, старик, вот это как раз почти буквально.
        Изящная логическая цепочка потрясла Сёмкина до такой степени, что он на некоторое время замолчал, уставившись немигающим взглядом в пол, но вскоре очнулся, и спор возобновился с новой силой. Теперь они начали спорить об организме советского человека.
        Эта беседа, поначалу забавлявшая Гришу, теперь начала его утомлять. К тому же вскоре зашел Потапов из отдела культуры, который немедленно ввязался в словесную баталию - тем более что у него была веская причина в виде бутылки пива. Спор из категории абсурда мгновенно перешел в категорию чистого безумия. Крика стало в полтора раза больше, логики в полтора раза меньше. Потеряв терпение, Гриша был вынужден ретироваться в соседний кабинет к «спортсменам», как называли братьев-близнецов Кульковых, заведующих спортивными новостями. К слову сказать, братья были выпускниками филфака МГУ и к спорту не имели никакого отношения, но со своей задачей справлялись «на пять». В редакции поговаривали, что по-настоящему работает только один Кульков, а второй беспробудно пьет и только получает зарплату. Проверить это было невозможно, ибо братья походили друг на друга как две капли воды, а в редакции появлялись посменно. Дошло до того, что кто-то даже выдвинул смелую теорию, что в реальности нет никаких братьев Кульковых, а есть только один Кульков, который выдает себя за близнецов, чтобы получать больше. Эта теория
показалась всем даже убедительнее теории про одного брата-алкоголика, а другого трудоголика. Но ее попытался опровергнуть Потапов, который принялся уверять, что видел обоих Кульковых одновременно. Но так как Потапов сильно поддавал, ему не поверили, сказав, что у него просто в глазах двоится. Разозлившись, Потапов добыл в бухгалтерии расчетную ведомость, где черным по белому значились оба Кулькова: Иван и Андрей. Впрочем, и это доказательство показалось оппонентам неубедительным - бухгалтер мог запросто быть в доле. Но по привычке все равно все их называли «спортсменами» во множественном числе, зато, сталкиваясь с одним из Кульковых в коридоре, ехидно говорили:
        - Ну, привет, Ваня. Или ты сегодня Андрей?
        Шрудель, к слову сказать, безоговорочно верил в то, что Кульковых две штуки. Когда его спрашивали, на чем же зиждется эта вера, он всегда рассказывал одну и ту же историю: однажды он дал одному из Кульковых в долг трешку, и тот ему ее вернул.
        - И что здесь такого? - спрашивали Шруделя.
        - Как что?! - возмущался он недогадливости собеседника. - Если бы был только один Кульков, да еще такой хитрожопый, то он бы ни за что не отдал бы мне трешку, а просто соврал бы, что занял не он, а его брат.
        Многим эта история казалась очень убедительной - действительно, хитрожопость должна быть последовательной, иначе какая ж это хитрожопость?
        Так или иначе, Гриша всю эту путаницу с братьями-близнецами тогда еще не знал, а сейчас в кабинете «спортсменов» не было ни одного из Кульковых, и потому он наконец смог сосредоточиться и закончить статью.
        Закончив, сдал ее редактору отдела и пошел искать Шруделя, но того и след простыл - в кабинете сидел только вконец осоловевший Потапов. На вопрос, куда подевались остальные, он обессиленно махнул куда-то в сторону окна. На окне стоял высохший кактус, чье скукоженное тельце придавало ему отдаленное сходство с сидящим в позе роденовского мыслителя Потаповым. Казалось, и кактус, и Потапов, оба находятся в каком-то немом диалоге друг с другом. Что-то вроде знаменитого гоголевского: «Ну, что, брат Пушкин?», «Да так, брат… так как-то все».
        Гриша не стал им мешать. Закрыл дверь и тихо вышел. Искать Шруделя не стал - навязываться не хотелось, да и неплохо было бы оглядеться в новой, точнее, старой Москве. На мгновение мелькнула мысль, а не рискнуть ли снова сунуться в «Иллюзион», но он ее отмел - перебарщивать не надо. Одной попытки в день вполне достаточно.
        Гриша доехал до центра на метро, несколько раз прошелся по улице Горького, заходя по пути в различные магазины. В продуктовых было либо шаром покати, либо однообразно-стандартно. В галантерейных поживее, но убого по ассортименту. В ГУМе стояла невыносимая толкотня. Гриша вытянул шею, но ничего не увидел, кроме бесконечных голов.
        - Что тут? - спросил он у какой-то женщины.
        - Сапоги выбросили.
        - На помойку? - растерялся Гриша.
        Женщина презрительно смерила его взглядом.
        - Шутник, да?
        Гриша поспешно ретировался. Пересек Красную площадь и вышел на Пятницкую. Забрел в булочную, где купил пару кренделей, посыпанных сахаром, и в молочный напротив «Новокузнецкой», где купил бутылку ряженки. Он и рад был бы купить что-то более интересное, но выбор был скуден - пришлось довольствоваться «обедом строителя», как назвал бы такую комбинацию из хлеба и молочного продукта Шрудель. Единственное, что Гриша не совсем понял, так это зачем надо становиться в очередь в кассу, чтобы там заплатить, после чего с полученным в кассе чеком вставать в очередь к продавщице, где она тебе дает товар по чеку. Почему нельзя заплатить напрямую? Никакой логики эта громоздкая конструкция не несла. Только создавала лишнюю толкучку.
        Выйдя на свежий воздух, Гриша уселся на выступ в стене и перекусил. После еще немного побродил по центру Москвы и поехал домой к Шруделю. По дороге натолкнулся на очередь, растянувшуюся на всю улицу. Стояли за бананами. Стояли мужественно и непоколебимо, несмотря на истошные выкрики продавщицы: «Не занимайте! На всех не хватит!» Все понимали, что риск есть, но он того стоил. Жизнь была лотереей, хотя и с несколько убогими призами. Грише запомнился мужчина с портфелем, который стоял в очереди, читая книгу. То ли из-за погруженности в литературу, то ли из-за длины очереди, которая, как испорченный телефон, искажала информацию, но цель своего стояния он узнал уже на полпути к киоску с бананами.
        - Какие, к черту, бананы? - возмутился он. После чего схватил портфель и, уходя, плюнул с досады: - Тьфу ты! А я думал, за сорочками!
        Когда Гриша добрался до дома, был уже глубокий вечер. Шрудель встретил его радушно и был, как ни странно, трезв. Он перетащил раскладушку в комнату, заявив, что спать на балконе - это неправильно. Тем более что балкон старый, не ровен час обвалится - ему тогда будет неловко перед Гришей. Он так и сказал: «неловко», как будто падение с девятого этажа живого человека вызывает именно чувство неловкости. Гриша возражать не стал - падать ему не хотелось.
        Так и улеглись: Шрудель на разложенном диване, Гриша на раскладушке у окна.
        Сначала ему казалось, что уснуть не удастся - рой мыслей закружился в утомленном мозгу, едва он опустил голову на подушку. Но усталость взяла свое быстрее, чем он предполагал.
        «Надо бы завтра снова сходить в „Иллюзион“, - подумал Гриша, зевая, - вдруг получится… А может, и правда, все это - затянувшийся сон».
        В этот момент с дивана донесся могучий храп Шруделя, слишком реалистичный для сна.
        «М-да», - мысленно хмыкнул Гриша, но больше ничего подумать не успел, так как заснул. Выспаться, впрочем, было не судьба.
        Посреди ночи противно захрюкал замотанный изолентой телефон. Гриша услышал, как Шрудель что-то пробубнил в трубку, а затем включил настольную лампу. Натянул майку, после чего стал прыгать по комнате, пытаясь спросонья попасть в штанину джинсов. Доскакав до Гришиной раскладушки, тряхнул того за плечо:
        - Эй!
        - Чего? - испуганно вздрогнул Гриша.
        - Чего, чего? - передразнил его Шрудель. - Вот вы все дрыхнете, товарищ Гранкер, а между тем реакционные силы Запада денно и нощно разлагают моральный облик строителя коммунизма.
        - Господи! - застонал Гриша. - Ты можешь нормально говорить?
        - В кино пойдешь?
        Гриша нервно сглотнул, чувствуя, что сходит с ума.
        - Сейчас?!?
        - Если я спрашиваю сейчас, то, наверное, сейчас. Если б кино было через год, я бы тебя спросил через год. Логично?
        «Опять у тебя все логично», - про себя чертыхнулся Гриша.
        - Сейчас три часа ночи, - забормотал он, хотя понятия не имел, который час. - Какое кино? Кинотеатры же закрыты.
        - Я тебя что, в кинотеатр зову? Я в кино зову.
        - А какая разница?
        Шрудель махнул рукой - мол, что с ребенка неразумного возьмешь?
        - Короче, ты идешь или нет?
        Гриша пробурчал что-то, но все-таки встал - в конце концов, в этом безумии было что-то привлекательное.
        К киноклубу, находившемуся где-то на противоположной окраине Москвы, они подъехали через час. Их подбросил на машине приятель Шруделя, Лева Коваль, который пребывал в каком-то эйфорическом возбуждении от предстоящего кинопросмотра, все время размахивал руками, так что казалось, не он ведет машину, а она сама едет туда, куда надо.
        - Вот подфартило так подфартило! - кричал он, отчаянно жестикулируя.
        Шрудель спал, прислонившись головой к стеклу. Гриша зевал и сонно всматривался в непроглядную московскую ночь за окном. По сравнению с современной сияющей неоном Москвой эта Москва казалась глухой пещерой. Грише очень хотелось знать, куда они едут, но беспокоить Леву было боязно - тот и так был перевозбужден - не ровен час, угробит всех на радостях.
        Кинозал оказался настолько крохотным, что при любом раскладе аншлаг был обеспечен. Шрудель окончательно проснулся и теперь снова был в своей тарелке - знакомил Гришу с какими-то людьми, травил анекдоты и предлагал каждому встречному после просмотра обязательно выпить. Сеанс задержали минут на тридцать - ждали режиссера. Наконец он появился - невысокий худощавый человек лет тридцати с маленькими аккуратными усиками. Едва все расселись, он вышел к белому полотну экрана.
        - Добрый вечер или, скорее, доброй ночи, - начал он под дружеский смех. - Рад, что вы пришли. Показ этот своеобычный. Вы увидите рабочий материал. Я бы не стал демонстрировать незаконченный фильм, но ситуация сложилась напряженная, не буду вдаваться в производственные подробности, и, опасаясь, что фильм выйдет либо в искореженном виде, либо вообще не выйдет, я с помощью друзей решил устроить этот небольшой показ. Для своих, так сказать. Спасибо за внимание. И еще раз извините за столь поздний час. К сожалению, другого времени мы найти не смогли.
        Вступление было интригующим, и режиссеру бурно зааплодировали. Он же скромно сел в первый ряд и печально уставился на экран. А там тем временем замелькало какое-то повествование из современной жизни. Смотреть было непросто: монтаж явно требовал доработки, а «черновые» голоса актеров звучали глухо и неразборчиво. Однако в самом действии никакой крамолы Гриша не заметил. Речь шла о двух влюбленных, которые никак не могли соединиться. У нее был муж, которого она жалела, у него - истеричная невеста, которую он жалел. При этом оба героя были окружены каким-то бесконечным вещизмом: муж героини озабоченно копил деньги на машину, заставляя жену приносить этому молоху вечные жертвы, а невеста героя была помешана на тряпках и навязчивой идее о собственной квартире. Сами же влюбленные к бытовым удовольствиям относились без излишнего трепета и с радостью вырывались в кино и театр. Или просто гуляли, бесконечно болтая. И чем глубже они погружались в это бесконечное вранье своим близким, чем больше препятствий оказывалось на их пути, тем ближе они становились друг другу. При этом ни невеста героя, ни муж
героини не вызывали особой антипатии - люди как люди. И даже сами герои сосуществовали с ними в какой-то животной гармонии, спокойной и независимой. Так продолжалось полгода, пока наконец герои не решили порвать мешающие им узы брачных и полубрачных отношений и соединиться. Далось им это нелегко: невеста из мести переспала с каким-то случайным знакомым, а муж героини (теперь уже бывший) запил и пропил все деньги, которые до этого копил на автомобиль. Зато они были свободны. Никаких ухищрений, вранья и пряток. И тут-то оказалось, что они… совершенно не могут общаться. Они смотрели друг на друга с каким-то болезненным удивлением и не боялись признаться в этом тупике. Чтобы не обидеть другого. Ведь этот другой уже чем-то пожертвовал. В итоге они расстались. Цель оказалась скучнее средства. При этом ни один из них не вернулся к предыдущему сожителю. В фильме была какая-то щемящая атмосфера медленного распада отношений между людьми, утраты способности общаться. Общение стало возможным лишь в двух случаях: когда оно необязательно и поверхностно (как в случае с родными) или когда оно вырастало из преодоления
чего-либо (как в случае с героями). Но стоило исчезнуть препятствиям, как героям пришлось перейти на иной уровень отношений. Этого они сделать не сумели, поскольку не могли перенести полноценность общения в бытовую среду. Оказывается, в них изначально жило отчуждение. Именно поэтому они так уютно себя ощущали в своих браках-полубраках. Там это отчуждение было нормой.
        Когда фильм закончился, зрители цепочкой потянулись к режиссеру, хлопая его по плечу и говоря что-то типа: «Молодец, старик, не ожидал». Кое-кто, впрочем, был разочарован - вступительное слово режиссера предвещало что-то более остросоциальное.
        С этой группой недовольных тут же сцепился Шрудель, который в короткий промежуток между окончанием фильма и началом дискуссии умудрился где-то принять на грудь.
        - Куда ж социальнее?! - грозно хрипел он. - Это ж про вас и снято! Когда препятствий не будет, тогда и говорить вам будет не о чем.
        Режиссер попытался вяло возразить, что, мол, это все-таки мелодрама и не надо… но Шрудель бесцеремонно перебил его:
        - Старик, ты сейчас не встревай! Художник сам не знает, что снял. Это нормально.
        Режиссер смущенно замолчал.
        - Шестидесятые! - пафосно закричал Шрудель, так, чтобы, не дай бог, его не перекричал кто-то другой. - Куда делось ваше братство? Все. Кончился золотой век. Все разбрелись по своим квартирам. Раньше мы общались потому, что мы были просто интересны друг другу. Теперь мы общаемся только потому, что у нас общие проблемы - некое идеологическое давление. А когда и его не станет, вообще плюнем друг другу в морду. Вот она - тенденция. Дайте нам телевизор вместо кино и персональное авто вместо метро!
        Тут поднялся дикий ор.
        - Ну, все! Вова начал поиски черной кошки в темной комнате!
        - Да ты сам придумал себе это братство! Где ты его видел?
        - А главное, где ты его в фильме увидел? Точнее, не увидел.
        - Фильм о мимолетности любви, а Шрудель опять смыслы пошел выискивать!
        Все, словно следуя невидимому приказу, одновременно вытащили сигареты и закурили, несмотря на отчаянные, но, увы, слишком тихие призывы директора киноклуба, хрупкой улыбчивой женщины, не курить в зале.
        Шрудель бросился защищать свою концепцию с таким напором, словно это он сам снял фильм. Более того, за пару минут ему удалось убедить в своей концепции нескольких людей, включая испуганного режиссера и оператора фильма, которые, кажется, просто боялись возражать. Тут мужчина в больших роговых очках предложил опровергнуть на практике теорию Шруделя о распаде отношений и пригласил всех желающих к себе домой, благо он недалеко живет. Шумная компания (человек двадцать) вывалила в четыре утра на улицу и отправилась к приглашающему домой. Гриша шел в самой гуще этой компании, поражаясь, с какой легкостью двадцать человек ночью да еще посреди недели идут обсуждать просмотренный фильм. По-видимому, на работу никому из них не надо было вставать.
        Мужчина в очках оказался, собственно, сценаристом фильма. Все называли его Мотя, но было ли это его сокращением от имени или кличкой, Гриша так и не понял. Жил Мотя действительно недалеко от клуба, и потому уже через десять минут вся компания шумным кагалом ввалилась к нему в квартиру. Краем глаза Гриша заметил метнувшуюся по коридору сонную женщину в халате - видимо, Мотину жену. С тихим, но отчетливым «о, господи!» она скрылась в спальне, не поздоровавшись с гостями. Очевидно, Мотя отличался гостеприимным нравом, и подобные компании были здесь не в новинку. Шумная толпа тут же расположилась на кухне. Дальше все было, как писал поэт - «приспела скоро водочка, приспела и закусочка». Первые рюмки были опрокинуты, и спор понесся дальше. В воздухе грозно зазвенели слова «структурализм», «амбивалентный» и «кенозис». Спорили так ожесточенно, как будто на этой кухне решалась судьба России. Весь этот крик перемежался крепкими словечками, редкими взрывами хохота и чьим-то хриплым кашлем, владельца которого Гриша никак не мог установить. И это его почему-то раздражало. Закончилось все тем, что в дверь
кухни просунулась голова Мотиной жены, которая, гневно раздувая ноздри и прожигая Мотю укоризненным взглядом, многозначительно постучала себя кулаком по голове. После чего исчезла, а Мотя виновато забормотал, мол, тише, мужики, дети спят. Все тут же почему-то перешли на демонстративно запредельный шепот, словно пытаясь таким образом компенсировать свой предыдущий запредельный ор. Но дискуссия уже потеряла свою привлекательность - спорить шепотом почти невозможно, и подуставший от крика народ разбрелся в разные стороны. Теперь все снова говорили нормальными голосами, но каждый в своем узком кругу. В одном углу трое мужчин отчаянно славянской внешности увлеченно спорили о перспективах еврейской иммиграции, в другом щуплый молодой человек заикающимся голосом доказывал своему оппоненту, миловидной женщине средних лет, не вынимавшей изо рта сигарету, что «Белая гвардия» лучше «Мастера и Маргариты», и она это поймет, когда подрастет, хотя та была старше его лет на десять. У окна просто травили анекдоты. Один из рассказывающих, доходя до финальной фразы, почему-то хватал слушателей за руки, будто пытался
удержать не только их внимание, но и их самих. Последние слова он говорил, давясь от смеха так, что никто ничего не мог разобрать, и его несколько раз переспрашивали: «Чего-чего?» Шрудель беседовал с Мотей и еще каким-то здоровяком, который все время поправлял сползавшие на нос очки и нервно теребил пестрый шейный платок. «Поэт, наверное», - подумал про него Гриша. Лева Коваль, которому хватило пары рюмок, спал на полу у рукомойника, подложив под голову веник. В кресле у двери одиноко бренчал на гитаре мужчина с седыми висками. Он тихо напевал себе что-то под нос, но иногда повышал голос, явно надеясь, что на него, рано или поздно, обратят внимание. Этот нехитрый трюк в итоге ему удался, и все (уже изрядно поддавшие) уселись вокруг гитариста, полушепотом подпевая его негромким бардовским песням. Прошлись по всем хитам: от довоенных песен и Окуджавы до знаменитой «Песни про собачку Тябу», где снова превысили допустимую громкость, дойдя до строчки «И скажет псу „Привет, дружок!“ незлобный дворник, дядя Коля, алкоголик». Шрудель не пел, потому что не любил пьяное хоровое пение, но для вида что-то
подмяукивал. Пару раз в перерывах между песнями он попытался возобновить спор и даже начал что-то говорить про «Последнюю шпалу», но его «зашикали», сказав, что хрен с ними, со шпалами - главное, чтоб рельсы были. Обескураженный таким ответом Шрудель уселся за стол и начал озлобленно грызть кусок черствого черного хлеба, макая его в уже давно вылизанную банку из-под бычков в томате. Потом закурил, приспособив эту же банку под пепельницу. Правда, алкоголь заметно снизил скорость его реакции, и он все время запаздывал со сбрасыванием пепла - за пару секунд до банки пепел падал с кончика сигареты на скатерть, но он этого не замечал и продолжал яростно постукивать сигаретой по краю банки, не видя, что процесс уже обессмыслился. Гриша чувствовал себя сонным, но отчего-то счастливым. До того, как потерять артикуляцию от выпитого спиртного, он даже успел вступить с кем-то в спор о Советском Союзе, предрекая ему крах через пятнадцать лет. И хотя над ним посмеялись, он не обиделся. Смеялись так, как смеются над близкими друзьями, дружелюбно и легко.
        Неожиданно здоровяк с шейным платком, которого Гриша принял за поэта, будучи в приличной кондиции, звонко крикнул:
        - Друзья, слушайте! Я предлагаю сейчас всем рвануть на вокзал и махнуть в Ленинград. Ну что у нас, людей искусства, по червонцу на творческую командировку не найдется?!
        К ужасу порядком захмелевшего Гриши, который чувствовал, что ему не то что до Ленинграда, а и до ближайшей двери без приключений не дойти, все идею поддержали.
        «Мысль!», «Точно!», «За это надо выпить!» - понеслось со всех сторон.
        - Кто это? - спросил Гриша, мотнув головой в сторону инициатора. - Поэт известный?
        - Кто? Леша? - недовольно приподнял голову Шрудель, пребывавший в раздражении оттого, что никого не заинтересовала его «Последняя шпала». - Да нет. Сантехник. Отвечает за канализацию в одном театре. Театр просто очень любит.
        - Театр? - удивился Гриша.
        - Ну, да. Тот, в котором работает, конечно. В остальных он бывает, только когда его зовут трубы прочистить. Но стихи он и вправду сочиняет.
        - Хорошие? - спросил Гриша, хотя сам не понимал, зачем ему это знать.
        - По качеству вполне эквивалент тому, что плавает в трубах, которые он чистит.
        Сложив это ехидное предложение, Шрудель удовлетворенно улыбнулся и, закрыв глаза, откинулся на спинку стула.
        «Поэт» тем временем продолжал призывать народ не терять бодрости духа, собирать вещи и готовиться к путешествию. Он даже готов был одолжить деньги тем, у кого их совсем не было. Но потом силы вдруг покинули его ослабленное всплеском активности тело, он неожиданно сел за стол, положил голову на руки и, пробормотав, что перед поездкой ему надо немного вздремнуть, заснул. Заснул так крепко, что разбудить его уже не смогли до утра. Лишившись локомотива, идея как-то скукожилась, потеряла привлекательность и растворилась в прокуренном воздухе. Чему Гриша был безмерно рад.
        А затем наступил рассвет. Сонный народ начал стрелять друг у друга деньги: те, что победнее - пятаки на метро, которое вот-вот должно было открыться, те, что понаглее - рубли и трешки на такси. Естественно, кто-то виснул на ком-то, обещая вечную дружбу и уважение. Сначала попытались разбудить сантехника Лешу, но вскоре плюнули - он так и остался спать за столом. Затем попытались разбудить лежащего у рукомойника Леву. Он долго отбрыкивался и матерился. Когда же наконец проснулся, то долго бродил по кухне с мрачным видом, прижимая к груди веник и пытаясь сообразить, где он и что происходит. Веник у него отобрали, а потом долго умывали холодной водой по приказу Шруделя, который истерично кричал «Я не повезу его в таком виде!», как будто это он был водителем, а Лева его пассажиром. Протрезвев, Лева долго благодарил Мотю за прекрасный вечер, большую часть которого он, впрочем, провел в обнимку с веником, затем вместе со Шруделем и Гришей дошел до оставленной у киноклуба машины и отвез их домой.
        В дороге Гришу растрясло, и он мучительно сдерживал всякие нехорошие позывы. Дома, однако, полегчало. Упав на раскладушку, он тут же провалился в глубокий сон. Всю ночь в его голове крутилась строчка из песни про собаку Тябу: «Зато есть бак для пищевых отходов…»
        Утро подозрительно напоминало утро предыдущего дня. Словно время скакнуло назад, как игла по заезженной пластинке. То же похмельное состояние, те же попытки вспомнить, что происходило вчера, так же щедро накрытый стол и все тот же пионерский задор в голосе Шруделя. На самом деле время никуда не скакало, а просто текло дальше. Вот только на дворе был по-прежнему 75-й год.
        Так все и понеслось. Утро. Завтрак. Поход к кому-то или на что-то. Редакция. Бесплодные попытки пройти через подземный ход «Иллюзиона» (которые на третьем разе пришлось прервать, ибо кассирше надоели эти визиты, и она наконец пригрозила милицией). Вечерний сбор у кого-то или опять поход к кому-то или на что-то. Ритм этот завораживал.
        И каждое утро Шрудель «загонял» что-то из Гришиных вещей, пока тот спал.
        Надо заметить, что принялся он за содержимое Гришиной сумки с таким рвением, что уже через пару дней запасы сильно оскудели.
        На вялое возмущение Гриши Шрудель неизменно отвечал вольной цитатой из творчества кварцедува Копылева: «Твои заокеанские наймиты тебе помогут и еще пришлют», хотя прекрасно знал, что «заокеанские наймиты» находятся в далеком будущем, откуда, как известно, посылки не доходят. Особенно выгодно Шрудель умудрился загнать почтовую марку, что была на рекламном письме, который Гриша за день до перемещения выудил из почтового ящика, да все забывал выкинуть. Марка была приурочена к 200-летию Пушкина. Естественно, ни о каком 200-летии Пушкина в 75-м году не могло быть и речи. Шрудель не стал особо вникать в причины этого невежества, а вышел на какого-то чокнутого, но богатого филателиста, которому впарил «бесценную» марку за 100 рублей, объяснив, что марка есть часть бракованной партии. Кроме того, на марке стояла стоимость в 2 рубля, тогда как в 75-м марки стоили копейки, но никак не рубли. Тем не менее марка была гашеной, но штамп с датой не убавлял, а прибавлял ей ценности, ибо на дате значился июль 2008 года.
        - Вот до чего доводит водка простого почтового работника, - по-журналистски сухо прокомментировал набор безумных «нелепостей» Шрудель, когда продавал марку. Филателист буквально трясся, перенося ее в свой альбом пинцетом. С деньгами расстался легко и в полной уверенности, что совершил лучшую сделку своей жизни. Он не знал, что через тридцать лет ее стоимость упадет до нуля.
        Обмененные мелочи шли отчасти на обычное питание, отчасти на покрытие расходов, связанных с ресторанными знакомствами. Гриша утешал себя тем, что рано или поздно Шрудель сведет его с действительно известными (по меркам начала двадцать первого века) людьми, у которых он мог бы взять интересное интервью и таким образом положить начало своей великой книге - в конце концов, это была единственная практичная идея, и Гриша не желал с ней расставаться. Впрочем, кое-что пришлось подкорректировать - он был вынужден признать правоту Шруделя: известные люди откровенничать перед молодым журналистом не будут.
        «Ну и ладно, - думал Гриша, - хрен с известными. Если не выйдет, значит, буду брать у неизвестных. Это даже лучше. В 2008-м они уже будут известными. Лучше бы, конечно, у тех, кто умрет до перестройки. Жестоко немного, но се ля ви. А если и не умрут, тоже неплохо. Можно будет составить интервью, чтоб сравнить ответы тридцатилетней давности. Назвать можно было бы… ну… „Пауза в тридцать лет“ или что-то типа того. Не фонтан, конечно, ну, блин, хоть какое-то творчество. А лучше у детей, которые потом будут известными. Это ж хит будет!»
        Он по-прежнему изредка проходил мимо «Иллюзиона», поглядывая на дверь с надписью «Кассы» и пытаясь постичь логику перемещения, но никакой логики не находил и потому даже не совался внутрь.
        Но самым сложным по-прежнему оставался вопрос легализации. Неделю Гриша держался, бормоча что-то про прописку, бюрократические препоны и волокиту, но к концу первой недели бухгалтерия «Московского пролетария» насела на «стажера» основательно, и вопрос встал ребром - либо паспорт, либо увольнение.
        Вернувшись домой в один из вечеров, он застал Шруделя, мирно пьющего на кухне чай. Это было странно, потому что Шрудель (если они никуда не шли вместе, конечно) редко приходил домой раньше Гриши.
        - Ты же собирался идти к Щенникову на день рождения? - сказал Гриша, бросая сумку в прихожей.
        - Щенников запил, - отрешенно заметил Шрудель, уставившись на стену напротив себя немигающим взглядом. - Не дотянул. Как заключенный, который бежит за неделю до освобождения.
        Гриша вошел на кухню и сел за стол.
        - Ну, запой, как я понимаю, не так сильно расходится с концепцией празднования дня рождения. Можно и присоединиться.
        - У Щенникова расходится, - сказал Шрудель тоном, не принимающим возражения.
        Гриша не стал интересоваться подробностями этого расхождения.
        - Слушай, Вов. Мне труба и вилы. Выгоняют меня.
        - Могут, - кивнул Шрудель. - Хотя для того, чтобы выгнать с работы, надо сначала на нее принять. Чего в твоем случае не наблюдается.
        - Это меня не утешает.
        - Слушай, Григорий, - сказал Шрудель, отхлебнув чай и задумчиво глядя на трещину в керамической плитке на стене. - А не кажется ли тебе, что очередное ужесточение цензуры, проводимое марионетками чилийской хунты, на самом деле контролируется воротилами с Уолл-стрит, пентагонскими ястребами и фашиствующими головорезами из Белого дома?
        - Ты рехнулся, Вов? Я говорю, что меня выгоняют из «Пролетария».
        - Ну и что ты предлагаешь?
        - Это я тебя хотел спросить!
        Шрудель вдруг медленно поставил чашку и повернул голову.
        - А в чем проблема?
        - Ты глухой?! Мне нужен паспорт и прописка!
        - Не кричи только. Прописать я тебя могу здесь. Это чепуха. А насчет паспорта все просто. Ты должен прийти в милицию, сказать, что на тебя напали, забрали деньги и документы. А кто ты и откуда, не помнишь, так как тебя ударили чем-то тяжелым по голове. Дальше подключаюсь я. Говорю, что твой коллега. Что звать тебя Григорий Гранкер.
        - Ага. Они посылают запрос, а такого человека в Москве нет. И вообще нет.
        - Правильно, - согласился Шрудель. - А почему? А потому, что Гранкер - это твой псевдоним. Так ты всем представлялся. А какая твоя настоящая фамилия и где ты до того работал, никто не знает - ты ж без году неделя в «Пролетарии». И сам ты тоже ничего не знаешь, так как тебя…
        - Ударили чем-то тяжелым по голове.
        - Именно. У них нет выбора. Не могут же они тебя без паспорта вечно мариновать. Хотя, конечно, идиотизм, что ты себе взял еврейский псевдоним. За такой порыв тебя в дурдом надо определять, а не паспорт делать. Впрочем, может, у тебя была фамилия Сранкер. Имел ты право ее переделать? Конечно, имел! Но вообще, может, другую фамилию тебе придумаем?
        - Какую?
        - Ну, не знаю. Хотя нет. Тебя все равно в редакции как Гранкера знают. Получится лишняя путаница. В общем, как-то так.
        - А с чего мне поверят? А вдруг я шпион?
        - Ну, знаешь! Плохи же дела в твоем государстве, если начальство не смогло тебе паспорт советский состряпать. Да и какой шпион попрется в отделение милиции, чтобы легализоваться? А вот то, что, возможно, ты злостный алиментщик - это да. Но и это ерунда. Возьмут отпечатки пальцев. Проверят. Ничего не найдут. Значит, не в розыске. Уже хорошо. А паспорт выпишут на Григория Гранкера. И пропишут тебя в моей квартире. А справку с места работы я организую. Там в отделе кадров Люба работает - она в меня тайно влюблена. Если надо, под танк бросится ради меня.
        - Ну, уж прямо и под танк.
        - Ну, может, под танк и не бросится, - разозлился Шрудель. - Я не проверял. Чего ты пристал?
        - Да ладно, ладно, - испугался Гриша. - Че ты взъелся?
        - В общем, выложи все документы, все деньги, все вещи вообще. Запиши себе на обрывке каком-нибудь мой телефон. Это все, что у тебя будет при себе. Логично, что первым делом этот номер проверят. Мне позвонят - я тут же приеду. Давай только какое-нибудь местное отделение выбери, чтоб мне далеко не переться. У нас за продуктовым 47-е. А что? Хорошее отделение. Там даже один мой знакомый сидел. Сценарист Журов, если слыхал.
        - А какие у него фильмы?
        - Никаких, - удивился Шрудель. - У тебя что, раз сценарист, так обязательно фильмы должны быть?
        - На что же он живет?
        - Как на что?! На заявки. Пишет заявку, получает деньги. Очень удобная эта штука - сценаристом быть.
        - А за что сидел?
        - Позорил звание советского человека. С таксистом подрался. Да бог с ним, с Журовым. Вернемся к нашим баранам. Мне позвонят. Я скажу, что ты был у меня в гостях, потом поехал домой. Вот и все. А в понедельник отнесешь им справку с места работы. Ну, как?
        - Неплохо.
        - А что замер? Действуй.
        - Что, прямо сейчас? - опешил Гриша.
        - Ну, давай подождем до Нового года.
        Гриша встал.
        - Только ударь себя чем-нибудь по голове, - сказал Шрудель. - Чтоб ссадина была. Потом скажешь, что голова кружится, ну и все такое. И по земле покатайся - для достоверности. И станешь полноценным советским гражданином. То есть помятым и на голову стукнутым. Нет, - неожиданно оборвал он сам себя. - Чует мое сердце, ты все не так сделаешь. Я с тобой пойду.
        На улице было тепло. Летнее солнце тонуло за горизонтом городского пейзажа, пуская последние блики по кронам деревьев и крышам многоэтажек. Уже зажглись первые уличные фонари, и оттого небо казалось темнее, чем было на самом деле. На лавочке у подъезда сидели два мужика и играли в домино. Чуть дальше, на детской площадке, какие-то длинноволосые ребята пели что-то под гитару. Кажется, на английском языке. «Может, подойти к ним и устроить ссору? - подумал Гриша. - Слово за слово. Они мне двинут чем-нибудь и не надо будет ничего изображать». Но у этой идеи было много недостатков. Во-первых, ребята выглядели миролюбиво. Придется сильно постараться, чтобы их разозлить. Во-вторых, получится, что он их подставит. Их же и посадят за избиение. Нет-нет, надо держаться первоначального плана.
        - Слушай, Вов, - сказал Гриша, остановившись. - А может, ты меня ударишь?
        Шрудель состроил кислую мину.
        - Не вариант. Могу силу не рассчитать. Лучше тебя никто тебя не ударит. Как говорится, «врач, навреди себе сам».
        Дабы избежать ненужных свидетелей, они прошли квартал в сторону отделения милиции, а затем свернули, углубившись в небольшую аллею. Там не было ни души. Гриша нашел обломок кирпича и стал прилаживать его к своему лбу. Бить себя по голове очень не хотелось. И было немного страшно - а вдруг он долбанет себя так, что и вправду мозг повредит?
        Шрудель тем временем закурил и задумчиво посмотрел куда-то вверх. Вроде «я не мешаю». Для пробы Гриша легонько стукнул себя углом кирпича. Вышло чувствительно. Сильнее не хотелось. Но придется. Иначе выйдет недостоверно. Однако углом все-таки лучше не бить - а то можно череп раскроить. Видела бы его сейчас Галка… Галка… Ведь наверняка сейчас с кем-то трахается. Тут Гриша понял, что разозлился до нужной степени, и замахнулся…
        - Мда-а, - задумчиво произнес Шрудель. - Хорошая схема. Но бессмысленная.
        - Как это? - замер Гриша, не очень понимая, как хорошая схема может быть одновременно бессмысленной. Либо одно, либо другое.
        - Ну, в смысле, красиво я все придумал. Почти убедительно. Но в реальности все равно будет запрос в роддом, в школу, паспорта родителей. И все закончится тюрьмой.
        - Тьфу ты! - сплюнул с досадой Гриша. - А раньше ты не мог сообразить? Я ж едва себя не покалечил.
        - Едва не считается. Вот ты замахнулся, и я сразу понял - туфта это все.
        Гриша, чертыхнувшись, откинул кирпич и отряхнул руки.
        - Ну и что делать?
        - Есть еще вариант.
        - Надеюсь, легальный?
        - За кого ты меня принимаешь? - обиделся Шрудель. - Именно, что чистая, я бы даже сказал, беспримесная уголовщина. Но! Если верить в то, что рано или поздно ты переместишься обратно, то канает вполне. Как временный вариант. А главное, что мы минуем неприятный этап под названием «милиция».
        - И как мы его минуем?
        - Мы делаем тебе фальшивый паспорт.
        - Мы - это кто? Надеюсь, ты не сам его будешь рисовать?
        - Ну, зачем? Есть один тип. Серьезный авторитет. Долгая история, но он мне обязан.
        И тут же, опровергая собственное предупреждение о «долгости истории», Шрудель пустился в повествование. Оказалось, что в середине шестидесятых работал он в провинциальном городе, куда отправился как раз после инцидента с брежневской «жатвой-жратвой». Устроился в газету и стал писать фельетоны да очерки. И тут на местной трикотажной фабрике выявили хищение в особо крупных масштабах. Схема была проста: материал объявлялся бракованным и списывался, а на самом деле был высшего качества и продавался. Обвинили учетчика - некого Мартынова. А этот Мартынов был известным вором-рецидивистом по кличке Мартын. В свое время после очередной отсидки он решил завязать с криминальной деятельностью и устроился на фабрику. Несмотря на сомнительное прошлое, его не только приняли, но и позволили сделать небольшую карьеру. Мартын стал отвечать за организацию учета и отправки мануфактуры. Может, в обычное время он бы и не продвинулся дальше скромного сортировщика или грузчика, но в середине шестидесятых косяком повалили фильмы, где авторы призывали верить людям, даже если они один раз (а некоторые и не один, а несколько
раз) оступились. На этой волне доверия Мартын, обладавший незаурядными организаторскими способностями, быстро взлетел по служебной лестнице. Но вот тут нашла коса на камень: вскрылось воровство. Поскольку подписи на накладных были его, а криминальное прошлое было фактом доказанным, его первым и взяли в оборот. Хищение государственного имущества в особо крупных масштабах по тем временам было статьей, тянувшей в лучшем случае на длительный срок, а в худшем на «вышку». Причем механизм воровства следователи особо и не стали разгадывать: раз есть обвиняемый, чего зря мучиться? И вот тогда взошла звезда Шруделя. Узнав о деле, он решил написать очерк, что в те времена только приветствовалось - журналист должен вскрывать недостатки и помогать восстановлению справедливости. Встретившись с Мартыном, он сразу понял, что тот не виноват. Глупость получалась. Мартын подписывал липовые накладные, словно наивный идиот - даже не проверяя, действительно ли товар бракованный. И будь он в самом деле организатором воровства, то уж, наверное, придумал бы схему похитрее. В этой же схеме его вина была слишком очевидной.
Такое можно было объяснить либо глупостью, либо наглостью. Но ни глупым, ни наглым Мартын не был. Но главное, что никаких следов нажитых неправедным трудом богатств у Мартына не обнаружили. Не мог же он в течение двух лет просто прятать украденные ткани. А если и выручал за них деньги, то где выручал? Кому продавал? И где, наконец, деньги? А за эти два года все, что он позволил себе купить, это выходной костюм, пальто для жены да велосипед для сына. Глупое или наглое воровство не существует отдельно от личности вора. А стало быть, глупость или наглость должны проявиться и в поведении вора, и в тратах нажитого богатства. Но не проявлялись. Но самое главное - такая схема требовала подельников, а Мартын никого не выдавал, хотя это могло бы скостить ему срок. Ясно почему - трудно выдать того, кого не существует в природе. В общем, Шрудель погрузился в расследование с головой и обнаружил, что Мартына просто сделали козлом отпущения. Подпись на накладных ставил действительно он, но проверял товар по вершкам и доверял помощникам. А корешки-то в отличие от вершков были высокого качества. И здесь уже без
директора фабрики не могло обойтись. Шрудель написал свой очерк, где первым делом упомянул все те же шестидесятнические фильмы вроде «Верьте мне, люди» или «Человек, который сомневается». Писал о заслугах Мартынова, о том, как быстро мы верим в плохое и не верим в хорошее. В общем, грамотно раскидал сети. Назначили дополнительное расследование, и Мартына оправдали. Зато посадили директора. В благодарность Мартын пообещал Шруделю свою помощь, когда бы она ни потребовалась. С тех пор они не виделись и Шрудель ни разу предложением Мартына не воспользовался. Но адресок имел и знал, как того найти.
        - Это матёрый человечище, - говорил Шрудель, шагая обратно к дому. - В криминальном мире то же, что и я в интеллигентском. Он всех знает. Его все знают. А главное, любят и уважают.
        Сравнение хромало, поскольку особой любви и уважения к персоне Шруделя Гриша как-то не заметил. А знали да, все.
        - Слушай, - осторожно поинтересовался Гриша, едва поспевая за решительной поступью спутника. - А паспорта будет достаточно в отделе кадров?
        - Вот тут уже моя забота. Конечно, трудовую книжку и аттестат никто не отменял, но Люба в отделе кадров…
        - Помню-помню. Которая под танк. А то, что паспорт липовый, не раскусят?
        - Господи, ты что думаешь, они его проверять будут? Зубами кусать? Ликуй, Григорий. Ты в СССР образца 1975 года. Здесь верят людям! Слава богу.
        - А прописка?
        - Шутишь? - остановился Шрудель. - Мы тебе делаем фальшивый паспорт от корки до корки, а ты меня про прописку спрашиваешь. Шлепнем тебе, какую пожелаешь. Хочешь будет «Кремль», хочешь «Мавзолей».
        - Мавзолей не надо, - испугался Гриша. - Тем более там один жилец уже прописан.
        - Уже не жилец, - хмыкнул Шрудель и добавил: - Хотя Сталина выжил.
        Поздно вечером Шрудель дозвонился до Мартына. Тот хоть и обрадовался звонку от своего спасителя, но слегка удивился просьбе. Чувствовалось, что напрягать былые криминальные связи ему не очень-то хотелось.
        - Надеюсь, это не для оформления какого-нибудь липового кредита? - спросил он.
        - Да нет, - заверил Шрудель. - Человечка надо одного трудоустроить.
        - Человечек из колонии сбежал?
        - Зачем? Нет… Просто долго объяснять. Но никакого криминала.
        - Ладно, - сказал Мартын. - Не моего ума дело. Только меня в это не втягивай. В общем, дам я тебе адресок один. Шуриком зовут. Он на все руки мастер. Я ему маляву скину. Скажешь, что «от Мартына». А уж он все обтяпает в лучшем виде. Если попросит, то заплати, конечно, что-то. Много он не возьмет. Обязан он мне.
        Чем именно обязан, Мартын не уточнил, но хотелось верить, что этой «обязанности» хватит на совершение преступления, именуемого «подделкой документов».
        - Все-таки, Григорий, тебе несказанно повезло со мной, - сказал Шрудель, кладя трубку. - Чудо прям какое-то.
        В ответ Гриша только развел руками - как бы соглашаясь, что пришла и его очередь быть кому-то обязанным. Впрочем, мир, где все друг другу обязаны - не самый плохой мир. У него каркас крепче.
        Шурика нашли не без труда. Он ютился в каком-то полуподвале, который был оборудован под сапожную мастерскую, но, судя по дивану с холодильником, одновременно являлся местом проживания. Видимо, в свободное от криминала время Шурик чинил обувь на заказ. Однако самого Шурика они не обнаружили. То есть дверь неожиданно поддалась, а хозяина не было.
        - Что за чертовщина? - буркнул Шрудель, входя и разглядывая комнату. - Ау!
        - Вам кого? - раздался мужской голос откуда-то сверху.
        Шрудель с Гришей завертели головами, пытаясь найти источник голоса.
        - Не ищите, - сказал голос. - Все равно не найдете. Повторяю вопрос. Вы кто?
        - Мы от Мартына, - сказал Гриша, обращаясь к потолку, словно разговаривал с Богом. - Он сказал, вы в курсе.
        Неожиданно за их спинами громко захлопнулась дверь, и они нервно обернулись - там стоял Шурик. Шурик оказался сорокалетним мужиком неопределенной национальности. Небритый, в очках, рейтузах и мятой рубашке. Что-то среднее между спившимся физиком и опустившимся лириком. В общем, выброшенный за борт жизни интеллигент.
        - Как это? - спросил Шрудель - выражая, видимо, таким корявым образом свое удивление внезапной материализацией хозяина.
        Шурик проигнорировал вопрос и быстро обыскал гостей, в поисках то ли оружия, то ли микрофонов.
        - Извините, вынужденная необходимость. А то мало ли…
        - Мало ли что? - спросил Гриша.
        - Мало ли то, - ответил Шурик, после чего махнул рукой в глубь мастерской. - Проходите.
        Гости сделали несколько неуверенных шагов, но куда точно идти, не знали, а потому просто замерли посреди комнаты.
        Шурик шлепнулся в продавленное кресло.
        - Уж извините за такую конспирацию, но я здесь, как в осаде.
        - А кто осаждает? - спросил Шрудель.
        - А то вы не знаете, - хмыкнул Шурик и поправил очки.
        Возникла неловкая пауза.
        - Так что по поводу нашего дела? - прервал молчание Гриша.
        - Мне Мартын говорил. У матросов нет вопросов. Мартыну я верю. И вам помогу. Чтобы все это наконец развалить.
        - Все что?
        - Все то, - полузагадочно-полухамовато ответил Шурик. Чувствовалось, что он ведет какой-то незримый бой с незримым врагом. И потому сам хотел бы быть незрим. Незримому проще бороться с незримым. Отсюда все его прятки и фокусы с самооткрывающейся дверью.
        - Ну и славно, - примирительно подытожил Шрудель. Затем протянул Шурику конверт. - Тут данные для паспорта.
        - Для одного?! - как-то разочарованно спросил Шурик.
        - А у вас что, оптом надо брать?
        - Да нет… просто думал, что масштаб задуманного чуть больше.
        - Где-то так и есть. А насчет оплаты…
        - Вы что?! - возмутился Шурик. - За кого вы меня держите?! Я думал, мы с вами на одной стороне. Или как?
        Шрудель издал какой-то неопределенный звук - нечто среднее между «ы» и «э».
        - В общем-то да, - ответил он максимально туманно и, пытаясь выкрутиться из сложившейся ситуации, добавил: - Но деньги есть деньги.
        Нелепое выражение пришлось к месту, ибо было универсальным и неопровержимым.
        - Я - не бандит какой-то, - хмыкнул Шурик. - Я - изобретатель. Знаете, сколько я мог бы запатентовать… Только все это никому не нужно. И я не нужен. И отказник. Вы сами-то подаванты или кто?
        Гриша недоуменно посмотрел на Шруделя, но тот как раз не удивился.
        - Да нет, нам для других дел. Слушайте, а почему вы тогда себе не можете сделать что-то липовое и уехать?
        - Что-то липовое… Легко сказать. Тут же нужно быть в списках. Одной фальшивой бумажкой не отделаешься. Вы слышали про копировальные машины?
        Шрудель мотнул головой, Гриша кивнул, но опомнился и тоже мотнул - зачем бежать впереди прогресса?
        - А между тем, - продолжил Шурик, - каждая такая машина должна быть зарегистрирована в Комитете госбезопасности. Чтоб самиздат не печатали. А я сам такую собрал.
        Тут Шурик неожиданно взорвался злорадным смехом. И так же резко его прервал.
        - Причем у меня технология в разы лучше западной. Я ее сам разработал. Да еще и с цветом. На Западе только-только с цветом начали работать. А я уже второй год пользуюсь. У меня копию от оригинала не отличишь. Да я самиздатом пол-России завалю. А до кучи фальшивыми документами, паспортами, чеками, бланками, корочками…
        Шурик вдруг прищурился и стал грызть заусенец, словно зачарованный своим грандиозным планом. Наконец стало понятно, с кем он ведет незримый бой - ни много ни мало, с советской властью.
        - Через неделю в три часа подходите на угол Климентовского и Пятницкой. А этот адрес забудьте.
        Гости кивнули и пошли на выход.
        - Зря мы с ним связались, - пробормотал Гриша, спускаясь по деревянным ступенькам дома. - По-моему, он псих. И если начнет свою программу в жизнь претворять, то его довольно быстро сцапают. Не удивлюсь, если он на допросе первым делом вывалит имена всех, кто к нему обращался.
        - Ну и что ты предлагаешь? Дело-то сделано. Или что, есть другие варианты?
        - Да нет, - пожал плечами Гриша. - Слушай, а кто такие подаванты?
        - Которые уже подали на отъезд за границу, но еще не получили отказ. Ну а отказники - те, кто уже получили отказ.
        - Логично.
        - Есть еще подушечники или чемоданщики. Это те, кто получил разрешение, но сидят на чемоданах и держат визу под подушкой. Размышляют, так сказать. Отказнику херово. Его сразу прут с работы. И вообще не жизнь начинается, а помойка. Вот его, скорее всего, из какого-нить НИИ турнули. Он и окрысился. Зато денег не взял, - на позитивной ноте закончил Шрудель.
        Ровно через неделю в 15.00 они пришли на угол Пятницкой и стали ждать. Время шло, но к ним никто не подходил. Вокруг кипела жизнь. Двери булочной напротив постоянно хлопали - люди входили и выходили. В магазине «Мясо» слева от перекрестка было пусто. И то верно - мяса-то там никакого не было.
        - А булочной этой давно нет, - заметил Гриша, чтоб разбавить это тягучее ожидание.
        - Да? - поддержал беседу Шрудель. - А что есть?
        - Пицца какая-то. Я тут с Галкой как-то сидел.
        - Птица?
        - Пицца. Итальянская еда. Довольно вкусная. Правда, не очень полезная.
        - А магазин «Мясо» есть?
        Гриша задумался.
        - Вряд ли. Я даже и не помню, когда видел магазин «Мясо» последний раз.
        - У вас там что, мяса нет?
        - Мяса-то как раз завались. Но ты ж про магазин спрашиваешь.
        - Дикая страна, - буркнул Шрудель. - Мясо есть, а магазина «Мясо» нет. А где ж оно тогда продается? В кулинарии?
        - Да кулинарий вроде тоже нет. В супермаркетах, как правило.
        - Это вроде универсамов, что ли?
        - Универсамов?
        - Ну, магазин самообслуживания. Ну, там на полках все лежит, и ты сам берешь. Потом два часа ищешь кассу и платишь за то, что набрал.
        - А, ну да. Это и есть супермаркеты.
        - И в них прям мясо лежит?!
        - И мясо, и консервы, и сыры, и водка с пивом.
        - «Березка» какая-то, - недоверчиво хмыкнул Шрудель.
        - Какая еще березка?
        - Карельская. Господи, ну, магазин. Где все по чекам.
        - Каким чекам?
        - Тьфу! Надоел ты мне, Григорий. Темный ты какой-то. «Березка», «чеки». Но вообще, если у вас все есть, то это рай какой-то. А чего нет? Джинсы есть?
        - Ха-ха. Навалом.
        - Врешь ты все, наверное. А я доверчивый, все схаваю - а как тебя проверить?
        - Не кинул ли нас Шурик? - спросил Гриша, озираясь.
        - Что сделал? - переспросил Шрудель.
        - Ну, подставил, кинул, обманул, короче.
        - А-а-а… Да вряд ли.
        Тут к ним подошел мальчик с ирландским терьером.
        - Дяденьки, вам конверт.
        - Какой еще конверт?
        - Просили передать.
        И он протянул им бумажный конверт. После чего дернул собаку за поводок и ушел.
        Гриша быстро развернул свежескроенный документ и даже присвистнул. Все было и вправду высшего качества. А печать с пропиской (на всякий пожарный «прописали» Гришу в квартире Шруделя) вообще выше всяческих похвал.
        - Неплохо, - сухо заметил Шрудель. - С таким качеством мне даже Любу не придется уговаривать. Эх, черт. Надо было его попросить сразу все тебе сварганить: и диплом, и метрику, и книжку трудовую… Ладно… пока и этого хватит.
        В редакции все прошло гладко. Шрудель и правда имел какое-то влияние на начальницу отдела кадров Любу. Поговаривали, что она была слегка в него влюблена. Но поскольку сама Люба отличалась запредельной неразговорчивостью, выяснить это доподлинно не представлялось возможным. Шрудель аккуратно заговаривал ей зубы, покуда она оформляла Гришу, переписывая данные из паспорта. Про трудовую книжку она, конечно, вспомнила, но любезно дала отсрочку.
        - Ну, старик, - хлопнул Шрудель Гришу по плечу, - ты почти легализован. Если ты - шпион, поздравляю с успешно пройденным первым этапом. А посему предлагаю что?
        - Выпить, - вздохнул Гриша.
        Шло время. С получением паспорта Гриша как будто окончательно вписался в окружающую реальность. Постепенно куда-то улетучились мысли о том, «а как они там в будущем без меня?», да и мысли о Галке неохотно, но уступали место актуальным проблемам - времени на фантазии не хватало. Так уж устроен мозг. Он должен примирять тело с внешними обстоятельствами. Иначе он расплавится, и человек сойдет с ума. Если бы Робинзон Крузо предался рефлексиям о своем бедственном положении, ни хрена при этом не делая, он бы умер от голода или спятил. Но Робинзон приказал мозгу принять как факт простую мысль: жизнь продолжается, и надо заниматься не воображаемым возвращением домой, а поддержанием тела в сносном состоянии. В школе у Гриши был приятель, который дал своему мозгу полную свободу рефлексии. Он объяснял это необходимостью познать мир. Но, увы, реальное устройство мира казалось ему настолько неубедительным, что он сознательно придумывал дикие теории. Сначала он решил, что наш мир - это чистилище после уже одной действительно прожитой жизни, и, умирая, человек отправляется дальше в рай или ад, но в зависимости
не от этой жизни, а некоей предыдущей. Таким образом, что бы ты ни делал, твой путь уже определен. Потом он придумал теорию, что все люди - это клетки организма Бога и что нет никакого предназначения или смысла, главное, что мы живы. Одни клетки умирают, другие появляются. Бог исчезнет только тогда, когда исчезнем все мы, потому что мы - его тело. Ну и так далее. Эти теории сменяли друг друга со скоростью кадров на кинопленке, становясь все более и более безумными, и нет ничего удивительного, что в итоге бедняга загремел в психиатрическую лечебницу. Последний разговор с ним состоялся у Гриши после выпускного, когда приятель пытался ему доказать, что люди были когда-то созданы с экспериментальными целями инопланетянами, которые вымерли от неизвестного вируса. А раз они вымерли, то никто не может сказать, какова была цель эксперимента. Значит, человечество просто доживает отмеренное ему время. Вспоминая безумного одноклассника, Гриша одергивал свои мысли, чтобы не свихнуться.
        Прошло два месяца. Наступил октябрь. Жена Шруделя явно не собиралась возвращаться, а сам он все меньше и меньше горевал по этому поводу. Похоже, был прирожденным холостяком. Гриша по-прежнему жил у него. Шрудель этому обстоятельству был рад и постоянно приговаривал: «Ты даже лучше жены. При ней я не пил». С этим было трудно поспорить. Как и с большинством его аксиом.
        Работа в газете к тому времени тоже начала приносить свои финансовые (и не только) плоды. «Зарубежная» рубрика была возвращена ее законному владельцу, а именно Синюшникову, который после очередного недельного запоя вернулся в строй, но зато из строя (словно поддерживая естественный природный баланс) вышел журналист Войтенко из экономического отдела. Войтенко - как и большинство мужчин в редакции - тоже пил, однако умудрялся даже в полувменяемом состоянии писать достойно, а иногда даже лучше, чем в трезвом виде. И все бы ничего, но как раз через пару недель после Гришиного появления в редакции ему поручили написать статью о московском заводе подшипников, который в тот момент в очередной раз отчаянно боролся за переходящее знамя передовиков производства. Собственно, боролся завод сам с собой, так как пресловутое знамя, изрядно покусанное молью и временем, уже которое десятилетие пылилось в кабинете директора и иных претендентов на него не предвиделось. Однако из года в год несчастный завод был вынужден подтверждать звание передового предприятия, то досрочно выполняя пятилетки, то беря на себя
очередные повышенные обязательства, то еще что-то. Конечно, все эти прелести социалистического строя были чистой формальностью и выполнялись скорее на бумаге, однако за заводом, как назло, пристально следили, требуя «не снижать трудовой планки». Статью Войтенко написал, как обычно, бойкую, но - и на старуху бывает проруха - дал маху с названием. Заголовок «Выполним пятилетку в шестилетний срок!» магическим образом прошел мимо внимания редакторского глаза именно из-за своей привычной трескучести. Однако когда газета вышла, поднялся шум - как это пятилетку в шестилетний срок?! Что за упаднические обязательства? Сначала крик поднял испугавшийся директор завода, за ним подтянулась партийная ячейка, за ней райком, ну и пошла писать губерния. Войтенко вызвали на товарищеский суд и попросили публично объясниться, ну и покаяться заодно. Но если писать в алкогольном угаре Войтенко еще умел, то говорить будучи подшофе был не способен вовсе. Вскарабкавшись на трибуну, он понес какую-то нелепицу про то, что шестилетний план лучше пятилетнего, поскольку за шесть лет можно успеть больше, чем за пять. Логика была
настолько железной, что присутствующий на заседании секретарь горкома даже одобрительно закачал головой, но быстро опомнился. И тут началось. Войтенко припомнили и беспартийность, и многочисленные запои, и беспорядочные связи, и политическую близорукость, и уж совсем ни к селу ни к городу джинсы, которые он привез из Болгарии и удачно загнал коллегам по редакции. Войтенко вспылил, начал спорить и вместо привычного выговора получил предложение уволиться по собственному желанию. Предложение он в запале принял. В итоге главред бросил на возникшую амбразуру Гришу. Тем более что тот наконец легализовался.
        Постепенно Гриша заслужил доверие начальства и даже более того - начал получать солидные заказы. Он несколько раз выезжал на какие-то фермы и заводы, где собирал материал про знатных доярок, почетных токарей и прочих передовиков производства. Чаще всего это были интервью к каким-то датам или событиям (юбилей завода, получение трудовой медали, выполнение плана). В реальной жизни герои Гришиных статей, увы (или к счастью), не могли связать двух слов, потому приходилось, по меткому выражению Шруделя, лепить реальность. Поднаторев в трескучей риторике советской журналистики, Гриша со скоростью молнии выдавал на-гора статьи с расплывчатыми названиями типа «Мастерство крепчает» или «Рубеж взят». Тексты статей были столь же серы и приглажены, отчего доверие со стороны начальства росло, как на дрожжах. Однако вскоре Грише опостылел «железобетон», и тогда он, используя достижения газетного стиля ему одному ведомого будущего, стал привносить в сухой газетный стиль эпохи несвойственную живость. Главред был тертым калачом и быстро просек, что молодого журналиста уносит в фельетонность, идущую вразрез с
традицией первой полосы. Решив не давить талант, он доверил Грише критическую рубрику. Эта рубрика была создана специально под него. Назвали «Здоровая критика». Гриша предлагал более радикальное «Прогнило что-то в королевстве», но главред демонстративно схватился за сердце, изобразив скорое приближение инфаркта, и Грише пришлось отступить.
        Получив в свое распоряжение рубрику, вчерашний стажер плавно перешел от робкого ерничества к фельетонному стебу (слово, которое он безуспешно пытался привнести в лексикон «Московского пролетария»). Из-под его пера начали выходить критические статьи под названиями «Все свое ношу в забой» (о шахтерах, которые проносили в шахту спиртное), «Победителям не ссудят» (о колхозе-победителе соцсоревнования, которому Госбанк отказал в ссуде) и так далее. Материалы были бойкими и легко читались. Тем более на общем сером фоне. Шрудель поначалу отнесся скептически к Гришиным попыткам оживить газету и, пожимая плечами, говорил: «Ну, зарежут материал, тебе что, легче будет, что ли?» И был прав - когда Гришу заносило, главред «резал» нещадно. Но тут, как водится в СССР, ни с того ни с сего пошла очередная кампания против несунов, очковтирателей и бюрократов, и одна из Гришиных заметок попалась на глаза какой-то большой шишке. Похвала из уст партийного руководства придала Грише сил, а редактору уверенности. Еще через какое-то время, заметив, что его материал о приписках в милиции имел успех и одобрение свыше, Гриша
копнул поглубже и, нисколько не смущаясь плагиата из будущего, написал статью под названием «Оборотни в погонах». Выражение шагнуло в народ, а тиражи «Московского пролетария» подскочили в разы, так как даже простой стилевой оживляж давал ощущение либеральности газеты. Из заведомого аутсайдера она вдруг превратилась чуть ли не во флагман свободы. Гриша начал слегка наглеть (под чутким руководством Шруделя, который теперь, поддерживая напор приятеля, одобрительно говорил: «Наглость - внебрачное дитя свободы»), и редактор уже был вынужден сдерживать напор молодого автора. Но главное было сделано - у Гриши появилось мало-мальское имя и репутация. Он обрел почву под ногами. Теперь он уже сам принимал участие в искусствоведческих перепалках, отстаивая свое мнение. Аргументов часто не хватало - вокруг был народ начитанный, но он не тушевался и, если что, брал напором по примеру Шруделя. В общем, жизнь бурлила.
        Конечно, лежа ночью на жесткой раскладушке, Гриша не мог не думать об оставшихся в будущем родителях, ветреной Галке, распавшейся связи времен и храпящем по соседству Шруделе, снова и снова переживая события того июльского дня. Но утром всходило все то же солнце, пели все те же птицы, и тогда ему начинало казаться, что не было никакого будущего, из которого он прибыл, а что он всегда и жил в этом 75-м. Что просто временное помрачение рассудка выстроило в его голове эту дикую историю с перемещением. Шагая по тенистой аллее к зданию редакции, он смотрел на сидящих на лавочках стариков с раскрытыми шахматными досками, слушал журчащую скороговорку пробегавших мимо девушек и не мог (да и не хотел) думать, кто же здесь иллюзия: он или они? Ведь реальны были все.
        Шрудель прикладывал все свое старание, чтобы отвлечь Гришу от хождения по кругам рефлексивного ада - участились походы во всякие дома актеров, композиторов, журналистов и художников. Гриша знакомился с будущими знаменитостями (старательно отсеивая кандидатуры Шруделя и опираясь на свои знания). Он уже понял, что Шрудель был по природе трепачом, то есть действительно варился в богемном мире, но была эта богема… ну, скажем, второго эшелона (если таковая существует). Стоило Грише заикнуться о каких-нибудь действительно известных людях, Шрудель отмахивался и морщил лоб: «Да какие это известные люди?! Я тебя умоляю» и предлагал какого-нибудь Голденфельда или Ворсикова. В общем, знакомился теперь Гриша самостоятельно, и, надо заметить, выходило это у него не хуже, чем у приятеля. К тому же это отвлекало от тревожных мыслей по поводу навсегда ушедшего настоящего. В смысле будущего. Да и работа в газете отнимала уйму времени: теперь приходилось подрабатывать и «письмами в редакцию». Этот вид журналистской халтуры был довольно популярен в «Московском пролетарии» и неплохо оплачивался. Обычно «письма в
редакцию» были от лица запутавшихся в своей непростой жизни молодых людей и носили названия типа «Честь моя и совесть» или «Где же вы, простые девушки?». Собственно, конструкция этих писем складывалась все из тех же кирпичей, что и любые газетные заметки той поры - «пошлые поцелуи и пьяный угар моих новых, так называемых друзей», «я отмахивалась от советов родителей, не зная, насколько они были правы», «мне казалось, что теперь я стал взрослым» и так далее. Гриша быстро овладел этим ремеслом. Главное, что в конце каждого письма «автор» спрашивал совета у газеты, и газета не заставляла себя долго ждать. Ответы писал тоже Гриша, от чего у него периодически создавалось ощущение стремительно развивающейся шизофрении. Но главред был доволен, а лишние деньги не мешали. Постепенно росла и книга. Интервью, как и предсказывал Шрудель, известные люди давали неохотно и заметно напрягались, когда вопросы переходили в фантастическую плоскость. Зато пока еще малоизвестные легко шли на контакт. Пухлую папку с этими интервью Гриша носил с собой в сумке, а с сумкой не разлучался ни на минуту - в конце концов, кто
знает, в какой момент его может швырнуть обратно в 2008-й. Наткнувшись на Гришины записи, Шрудель покачал головой:
        - Все-таки взялся. Упрямый, значит. Ну-ну. Может, ты и прав. Слушай, а что тебе у нас не нравится, а?
        Гриша растерялся, хотя, казалось, давно привык к вывертам шруделевской логики.
        - Да нет… в общем, у вас здесь все довольно мило, но… у меня же там целая жизнь: родители, девушка…
        - Ой, я тебя умоляю, девушку мы тебе и здесь найдем. У нас здесь знаешь какие девушки?
        - Блин, Вов! - разозлился Гриша. - Я не с Марса. Я тоже отсюда. Что ты мне рассказываешь?
        - Да. Но из другого же времени.
        - Ну и что?
        - В разное время разные девушки. Я вот смотрю на портреты девиц какого-нибудь семнадцатого века. Крокодил на крокодиле, а ведь, поди ж ты - первыми красавицами считались.
        - Так то ж сколько веков назад, а здесь тридцать лет всего прошло. В смысле пройдет. Да и не в девушках дело… У меня там… не знаю… родители, друзья…
        - А я? - обиделся Шрудель. - А я что, не друг?
        - Да друг, друг, - успокоил его Гриша.
        - Но не родитель, - подытожил Шрудель. - Ясно. А вообще ты прав. Валить надо отсюда. Не дают, гады, дышать свободно.
        Очевидно, что Гришино приключение он воспринимал как некую степень свободы, доступную только Грише, и явно завидовал. Словно Гриша по доброй воле переместился в прошлое.
        - Кто это тебе не дает?
        - Знаешь, еще десять лет назад казалось, что вот-вот, и мы куда-то сдвинемся. Мы - последние из могикан. Мы застали свежий ветер. А теперь все. Суховей. Следующее поколение советских людей будет жить при идиотизме. Никто уже ничем не интересуется, в кино на какое-то дерьмо ходят, на кухнях спорят о новых шмотках. Ниже некуда. Я думаю, уже не будет другого времени, когда люди будут настолько равнодушны к стране, к будущему, к смыслу жизни, к искусству. Что мы имеем на данный момент? Фактически коммунизм.
        - Не понял.
        - Деньги как пережиток капитализма. Все вернулось к натуральному обмену. Билет на Таганку купить за деньги невозможно, зато можно обменять на подписку на полное собрание сочинений Сервантеса, та в свою очередь равняется модной рубашке. Соображаешь? Искусство стоит с джинсами в одном ряду. Оно в моде! В самом дурацком смысле этого слова. Оно из искусства превратилось в товар.
        Гриша усмехнулся, вспомнив, что эту мысль он уже слышал от Данилова в далеком будущем.
        - Лучше, когда искусство в моде и стоит, как ты говоришь, пары заграничных шмоток, чем когда оно вообще ничего не стоит.
        - Ты думаешь, такое возможно? - поднял на него глаза Шрудель удивленно.
        - Уверен. И суховей… какой-никакой, а все же ветер. Пусть и не самый свежий. Хуже, когда никакого ветра.
        - Черт… - потер лоб Шрудель, - может, ты и прав… может, есть куда падать… Но ведь, если верить тебе, не за горами новые времена… А, впрочем, ты все равно свинья.
        - А я здесь при чем? - удивился Гриша столь неожиданному выводу.
        - Да ты ж, гад, меня всякой надежды лишил! Вот рассказал про эту вашу перестройку. А зачем?
        - То есть как? Это ж правда.
        - А на хера мне такая правда? А теперь, выходит, и жить незачем: ведь я знаю, что надо пятнадцать лет ждать, чтоб здесь что-то изменилось. Понимаешь? Вот что страшно. Иногда знание страшнее незнания. Мой отец, например, верил в Бога. Хотя махровейшим коммунистом был. Не знаю, как это в нем уживалось, но я ему завидовал. Потому что, как ни странно, для него все было четко и понятно. Я вот тоже не хочу быть ни в чем стопроцентно уверенным. Хочу иногда верить в тарелки, а иногда в хаос, а иногда в Бога. В этом моя свобода. А теперь ты мне не оставил никакой лазейки, бляха-муха! Знать, что этот гребаный Союз рухнет под железной пятой демократии только через пятнадцать лет - это ж мука!
        - А ты что думал, раньше?
        - Да я вообще не думал! Я не хочу ничего знать наперед!
        Таким расстроенным Гриша видел своего приятеля впервые.
        - А ты бы отправился со мной туда навсегда? - спросил Гриша. - Ну, если б я открыл способ.
        - Не знаю. Хотя… что меня тут, собственно, держит? Жена ушла, работы нормальной нет, ни хера не печатают, друзья - дело наживное. Водка, поди, и в вашем сраном будущем есть. Есть?
        - Есть, - уверенно кивнул Гриша.
        - Ну, вот.
        - Только… люди - другие.
        - С чего это? Я вот по тебе сужу. А ты - нормальный. Если там все такие, я только «за». Только вряд ли я полечу.
        - Почему?
        - Потому что… шило на мыло не меняют. Да и потом, черт его знает… а вдруг унесет в какое-нибудь средневековье? Оно мне надо? И потом, мне и здесь интересно.
        - Так ты ж только что говорил, дышать не дают!
        - Не дают, - согласился Шрудель, - потому и интересно. Все-таки жаль, что ты не хочешь напрягать свою память насчет грядущих событий.
        - А ты все Нострадамусом заделаться мечтаешь?
        - А хоть бы и Нострадамусом. Слушай, ну не будь ты таким жадиной. Поделись знаниями с ближним своим.
        - Ладно, - вздохнул Гриша, - набросаю, если что вспомню.
        Но, откровенно говоря, ничего конкретного вспомнить не мог. Разве что войну в Афганистане и смерть Брежнева.
        Сырой октябрьской ночью Гриша неожиданно проснулся. На диване мирно храпел Шрудель. Гриша приподнялся и, скрипя всеми пружинами видавшей виды раскладушки, спустил ноги на пол.
        - Ты чего? - испуганно вскочил Шрудель, глядя на Гришу, растерянно сидящего на краю раскладушки.
        - Слушай, Вов, завтра какое число?
        - Что? Бл-я-я… Вот ты меня напугал. Я уж думал, ты - лунатик. Я их до смерти боюсь.
        - Ну, так как?
        - Что? А-а… Число? 12-е вроде. А что?
        - Я вспомнил.
        - Что?! Событие?
        Шрудель откинул одеяло и, протерев кулаком сонные глаза, схватил с тумбочки ручку и газету с кроссвордом, чтоб было на чем записать.
        - Ты не понял. Я другое вспомнил.
        - Ну?
        - 12 октября. У меня у мамы день рождения.
        - Ну, поздравляю, - разочарованно сказал Шрудель и отложил ручку.
        - Опять не понял. На свое шестнадцатилетие она поехала в Москву. В смысле, приедет в Москву. В смысле, уже едет.
        - Зачем?
        - Не знаю. Но она мне как-то рассказывала о том, как она первый раз приехала в Москву из Минска. Она точно приехала в день своего рождения, в восемнадцать лет.
        - И что говорила?
        - Она приехала, а в этот день все время лил дождь, и она, смеясь, говорила, что даже не смогла толком погулять, была мокрая, как мышь. И вечером уехала обратно.
        - И что? - спросил Шрудель и, не сдержавшись, зевнул во весь рот - он уже понял, что исторического события не будет.
        - Ничего. Я хочу ее увидеть.
        - Чтобы что?
        - Чтобы увидеть. Хотя бы издалека. Я ведь собирался в Минск съездить, но то времени нет, то денег. А тут меня прямо как осенило.
        - Ну, съезди, - вздохнул Шрудель. - Белорусский вокзал сам знаешь где.
        Через несколько минут он снова храпел.
        Но Гриша заснуть не мог. Сначала долго ворочался на скрипучей раскладушке, а затем плюнул и встал. Какое-то время задумчиво бродил по квартире в трусах и майке. Наконец оделся и вышел из квартиры, щелкнув дверным замком.
        В 7 утра он уже был на Белорусском вокзале. На его счастье поездов из Минска в тот день было всего два. В 8 утра и в 12. Обратный же поезд был в 11 вечера.
        Он сел на свободную лавочку в здании вокзала и раскрыл рукопись, которую ему посоветовал Шрудель. Он так и сказал: «Прочти на досуге. Автор молодой, перспективный». «Наверняка сам и написал, - подумал Гриша. - Маскируется». Произведение, а точнее повесть, называлось цитатой из Экклезиаста «И предал я сердце мое тому…». В нем рассказывалась история молодого парня, который отправляется на заработки на БАМ. Там он строит железную дорогу, влюбляется, обретает друзей и так далее. Основная интрига - это план, который бригада никак не может выполнить (а желательно и перевыполнить). Ничего примечательного, кроме одного - после десяти страниц убойного соцреалистического действа молодой герой-комсомолец неожиданно гибнет прямо посередине повести. Он теряет сознание после напряженного рабочего дня, когда его бригаде наконец удается выполнить чертов план. Проблема была в том, что падает он на шпалы неподалеку от железнодорожной станции. В этот момент к городку подъезжает товарный состав. Машинист состава не успевает затормозить, так как находится в хроническом недосыпе из-за нехватки железнодорожного
персонала и насмерть давит несчастного передовика производства. После допроса в отделении милиции машинист вешается на шнуре переходящего Красного знамени. Мохнатая кисточка шнурка элегантной бахромой свисает у него с уха. В свою очередь, начальник отделения милиции, не выдержав мук совести и испугавшись ответственности, придя домой, стреляется из именного пистолета. Жена начальника милиции, оставшись с тремя детьми и не надеясь на помощь со стороны государства, травит своих детей стрихнином, а сама выбрасывается с десятого этажа своей однокомнатной квартиры. Тайно влюбленный в жену начальника милиции сосед-инженер вскрывает себе вены. У соседа остается сын от первого брака и больная старушка-мать. Мать, не дождавшись лекарств, умирает, а сын спивается от безотцовщины и попадает под проходящий поезд. На этот раз виновным оказывается друг повесившегося машиниста, тоже потомственный железнодорожник, который, правда, не вешается и не стреляется, а тихо-мирно идет под суд. Короче, в день похорон героя-комсомольца весь город, полный ненависти ко «всем этим бамовцам», стекается на кладбище и молотит
передовиков производства почем зря, труп главного героя-комсомольца выбрасывают в болото. Для подавления бунта прилетают военные вертолеты и бомбят город. Вместе со всем содержимым, включая станцию, жилые дома, школу и железную дорогу. Ту самую, которую досрочно достроили бамовцы. Дорога разрушена. План снова не выполнен. Ура!
        Именно этим странным, можно даже сказать, идиотским восклицанием заканчивалась повесть.
        Понять, почему именно «ура» или почему вообще повесть носит столь религиозное название, Гриша, сколько ни силился, не мог. Идея была тоже немного размыта, однако резкий сюжетный поворот в середине был столь неожидан, что, можно сказать, это был в каком-то роде постмодернистский прорыв.
        В этот момент прозвучало объявление о прибытии первого поезда из Минска. Запихнув рукопись в сумку и выбрав наиболее удачную позицию для наблюдения, Гриша принялся высматривать маму. Но безуспешно - среди немногочисленных пассажиров ее не было. Как не было ее и среди пассажиров следующего поезда.
        Собственно, он сам толком не знал, что бы сделал, узнав ее. От идеи знакомства он отказался сразу, боялся вмешаться в собственную судьбу, но увидеть родного человека, которого он оставил в далеком будущем, - это казалось ему почти жизненно важным.
        Однако теперь он растерянно стоял посреди перрона Белорусского вокзала. Ловить ее в Москве, не зная маршрута, было делом бесполезным. Оставалось ждать вечернего поезда.
        В промежутке Гриша смотался в редакцию. Там быстро закончил фельетон про медицинскую ошибку каких-то врачей под названием «Халатность в халатах», написал очередное «письмо в редакцию» от имени опороченной девушки, сам же написал на него ответ от имени редакции и рванул обратно на вокзал.
        Но и среди отъезжающих он не увидел знакомого лица. Мимо шли студенты с гитарами, грибники с потертыми зелеными рюкзаками, стайки военных.
        В подавленном состоянии он вернулся домой. Было уже поздно. Шрудель стоял на балконе и курил, озаряя при каждой затяжке свое худое небритое лицо.
        К новости он отнесся скептически.
        - Ну и что? Может, не узнал. Может, пропустил. А может, день перепутал. А может, все сразу.
        - Может, - вяло отмахнулся Гриша. - Не знаю.
        В начале ноября в редакции состоялось собрание, где в очередной раз чихвостили Синюшникова, который только-только отсидел пятнадцать суток за хулиганство.
        Редакционные собрания невероятно утомляли Гришу, но игнорировать их было невозможно. Он слегка опоздал, но, слава богу, кроме Шруделя, этого никто не заметил.
        - У меня для тебя новость есть, - шепнул Шрудель. - После обсудим.
        Началось все с длинной речи главного редактора о партийной дисциплине, политической чуткости и «элементарном уважении к своим товарищам».
        Главред вызвал Синюшникова с места, чтобы тот наконец объяснил, почему он погожим ноябрьским днем в одних трусах наряжал во дворе своего дома елку.
        В зале засмеялись.
        - Я уже все в заявлении написал, - пожал плечами Синюшников и, зевнув, отвернулся.
        - Ты ж понимаешь, что если б ты дома елку наряжал, то ради бога. Хоть каждый день. Но елка-то стояла на детской площадке, вокруг играли дети, а тут выходишь ты, такой красивый и небритый, в трусах и тапочках, и начинаешь наряжать елку.
        - Ну, я же сказал, я не помню. Помню, что до этого немного выпил. Может, что и примерещилось.
        - Что тебе примерещилось? Что Новый год на дворе?
        - Может, и так. Иначе с чего бы я елку пошел наряжать?
        - Это ты меня спрашиваешь? - задохнулся от ярости главный редактор. - Это я тебя хочу спросить! И ведь это уже не в первый раз. В прошлом году тебе доверили быть Дедом Морозом на утреннике, а ты ребенка ударил.
        - Это не я.
        - А кто?
        - Снегурочка.
        Кто-то из присутствующих засмеялся, смех подхватили остальные.
        - Какая еще Снегурочка? - разозлился редактор.
        - Сапчук из экономического отдела. Он Снегурочкой был. И потом… он ребенка не бил. Он ему пинок под зад дал. Кстати, за дело. Этот ребенок ему косу Снегурочкину поджег. А у нас впереди еще пять утренников было - где реквизит брать?! К тому же все подотчетное.
        - «Пинок дал». Ты выражения-то выбирай. Тоже мне журналист. Порочишь звание, - застучал указательным пальцем по столу главный редактор. - Какие будут предложения, товарищи?
        - Предлагаю устное предупреждение, - неожиданно сказал Синюшников.
        Зал грохнул.
        - Ты предлагаешь? - побагровел редактор. - Он еще сам себе наказание будет выбирать!
        И устало-равнодушно добавил:
        - Ладно, кто за устный выговор, поднимите руки.
        Еще до того, как он закончил предложение, в воздух уже взметнулся лес рук.
        - Ладно. Последний раз ты так легко отделался. Помяни мое слово. Все. Собрание считаю закрытым. Стоп! Нет. Еще кое-что. У нас машинистка Зина родила, если кто не знал. Мы собираем деньги. Так что после собрания ко всем подойдет Алина Михайловна и возьмет по рублю.
        - Чего так много-то? - раздался чей-то недовольный голос. Это был Терехов из отдела кадров. - Я на рупь лучше пива выпью. Еще и останется.
        - Вот ты сначала роди, а потом пиво пей, - отрезал главред.
        - Если я рожу, дело вряд ли пивом ограничится, - пробурчал Терехов.
        Но главред его уже не слушал. Собирал в папку разложенные листки. Поняв, что пытка окончена, все с грохотом повалили на выход.
        После собрания Гриша со Шруделем уединились в отделе спорта, где, пользуясь одновременной болезнью обоих братьев Кульковых (что снова навело сотрудников на мысль о существовании единого Кулькова), Гриша собирался писать статью о каком-то химкомбинате, который в связи с надвигающейся годовщиной Великого Октября обязался что-то там перевыполнить. Дело продвигалось туго из-за специфики производства.
        - Что это у тебя? - спросил Шрудель, оглядывая бумажные завалы на столе.
        - Да вот трудимся, - ответил Гриша и опустился на стул.
        - И как?
        - Хреново. Антисоветчина какая-то получается.
        - Антисоветчина в канун советского праздника - это естественно, - невозмутимо отреагировал Шрудель. - Прочти начало.
        - «К очередной годовщине Великой Октябрьской революции химкомбинат „Мытищинский“ обязуется увеличить производство навоза в два раза».
        - М-да… Выходит, к годовщине Великого Октября эти говнюки собираются завалить нас своим дерьмом… А дальше?
        - Дальше прямая речь директора.
        - Чего говорит?
        - «Советский навоз по своим качественным характеристикам превосходит аналогичный продукт западных производителей…»
        - «Советский навоз» - это сильно, - хмыкнул Шрудель. - Дальше читать не надо. Дальше - тишина. Матросская. А изменить никак нельзя?
        - Рад бы, да только у них так навоз называется.
        - Как?!
        - «Советский навоз». На упаковках так написано.
        - Вот кретины. Ну, тогда делать нечего - так и пиши. Меняй «навоз» на «удобрения» почаще. Слушай, бог с ним, с дерьмом. Я о другом хотел. Помнишь, ты говорил, что шел на какой-то фильм в «Иллюзионе»?
        - Ну да. На «Великую иллюзию».
        - Точно! Затем поднялся из тоннеля в фойе и пошел на какой фильм?
        - На «Профессию репортер», - растерянно пробормотал Гриша, чувствуя, что Шрудель действительно зацепил что-то важное.
        - Вот именно! - захохотал Шрудель во весь рот, обнажая отсутствие двух нижних зубов. - Ты понял, нет? Ты пошел на один, а вышел к другому.
        - Ну и что?
        - А то! Что теперь тебе надо войти на этом, а выйти на том.
        - Это как?
        - Ну, подождать, пока будет «Профессия репортер».
        Гриша задумался - версия была безусловно любопытной.
        - В общем, есть поле для мыслительной деятельности, - продолжил Шрудель. - Кстати, я перехожу в «Вечерку». Так что прощай, «Московский пролетарий». Хотя, если честно, то и хрен с ним. С «Пролетарием» этим.
        Но Гриша его уже не слушал и последнюю новость пропустил мимо ушей. Заметив отсутствующий взгляд приятеля, Шрудель хмыкнул и тихо вышел из кабинета.
        Остаток дня Гриша провел, размышляя насчет идеи с переменой фильмов. Статью о навозе дописал на автомате.
        - Ты сам-то читал, что написал? - процедил редактор, прочитав текст. - Григорий! Ты меня слышишь?
        - Что? А-а… Да. Читал. А что?
        - Да не похоже, что читал. Что это?! «Директор химзавода пообещал, что к годовщине Великого Октября советский рынок захлебнется его продукцией». Соображаешь, что пишешь? Во-первых, навоз - это все-таки не лично «его продукция». Его продукция - тоже то еще дерьмо, но все ж таки не удобрение. А во-вторых, что за «захлебнется»? Ты слышишь меня? Григорий!
        Гриша смотрел сквозь редактора, и тот, поняв, что достучаться не удастся, только махнул рукой.
        - Ладно, иди, я сам исправлю.
        Выйдя из редакции, Гриша сразу рванул в «Иллюзион» - посмотрел расписание фильмов, но «Профессия репортер» не значилась ни в этом месяце, ни в следующем.
        «А что, если этого недостаточно? - с ужасом подумал Гриша. - Что, если нужно так подгадать, чтобы здесь шел Антониони, а там „Великая иллюзия“? А как тут подгадаешь? Расписания-то на 2008 год не добудешь…»
        В подавленном состоянии он поплелся домой.
        Ночью долго не мог уснуть. От мыслей о «Великой иллюзии», не встреченной маме и двойном будущем мозг зудел так, что хотелось его почесать. Наконец, он уснул.
        Но через час проснулся. Сам не зная от чего. Проснулся, как будто выспался. Шрудель храпел на диване. Тикал будильник на тумбочке. Все как обычно. Гриша стал вспоминать, что ему снилось, и вдруг подскочил к спящему Шруделю и затряс его, как тряпичную куклу.
        - А?! - закричал тот спросонья. - Что?!
        - Вов, я понял!
        - Что? У папы день рождения теперь?
        - Да нет. Другое. Помнишь, я тебе говорил, что мама приезжала в Москву?
        - Ну!
        - И шел дождь?
        - Ну?
        - Дождя-то вчера не было!
        Шрудель задумался на секунду.
        - Ну, да. Не было. День неправильный?
        - Да в том-то и дело, что правильный. Но не было ее вчера в Москве. И дождя не было. Это не та реальность.
        - В смысле?
        - Ну, это не тот 75-й год!
        - А их что, два?
        - А хрен их знает, - растерянно произнес Гриша, садясь на раскладушку.
        - Иди в жопу, - разозлился Шрудель, - у меня другой реальности для тебя нет. Чем богаты, тем и рады.
        Он отвернулся к стенке и демонстративно захрапел.
        Гриша лег обратно на раскладушку. Но сон никак не желал возвращаться.
        Все было ясно. Реальность была, конечно, та. Просто она начала меняться с того момента, как он в ней оказался. Она как будто начала жить заново. Так что нет ничего удивительного, что в ней что-то уже пошло не так. В конце концов, у Бога нет пятилеток и обязательств. Ну, что же… Тем лучше. Реальность оказывается непредсказуемой. Конечно, тут есть и свои минусы. Половина из его интервью с будущими знаменитостями со временем обессмыслится. Кто-то сопьется. Кто-то погибнет. Кто-то не состоится. Или, выражаясь словами Шруделя, кому-то судьба будет поставлять качественную водку, а кому-то и тормозную жидкость с политурой подкинет. Так что, возможно, не будет никакой войны в Афганистане. И перестройки не будет. И еще много чего другого. Нет, конечно, какая-нибудь перестройка все-таки будет. У истории есть вектор, технический прогресс и все такое. Но в том виде, в котором она была, нет. Не будет. И когда он вернется обратно, окажется, что родители его друг с другом не встретились, друзья в глаза его не видели, история, и та сильно изменена. Это будет 2008 год, каким он станет, начиная с этого 1975-го. А
этот 1975-й уже весело начинается. Точнее, заканчивается. Значит, и 2008-й будет совсем другим, чем тот, который был, когда он в нем был, когда переместился в этот год, который оказался не тем годом, который был не таким, каким был… Впрочем, может, он сам все накручивает? И если он вернется по тоннелю, то вернется в свою обычную реальность. А здесь… здесь, может, что-то и изменится… Только он этого уже не узнает.
        Гришины мысли начали спотыкаться, как пьяные. Он попытался высчитать какие-то даты и события, но окончательно запутался и заснул.
        Этой ночью ему приснился странный сон. Сначала он бежал по улице Горького, а затем остановился, чтобы завязать шнурок на ботинке. Неожиданно почувствовал за спиной знакомое шевеление атмосферы.
        «Я в очередной раз оказываюсь во временной щели…» - подумал он и вдруг почувствовал дикую усталость. В детстве такая часто наваливалась на него. Сердце начинает учащенно биться, ладони потеют, а тело становится безвольным, как боксерская груша, и все кажется странным и бессмысленным. Однако в данном случае физическая встряска пошла на пользу. Гриша замер на месте, как бы решая, куда идти дальше и стоит ли вообще так бежать. Только сейчас он заметил, что стоит прямо напротив памятника Пушкину. Все еще погруженный в свои мысли, он медленно поднял глаза на постамент. Сначала увидел привычные строчки стихотворения, затем слегка запорошенные снегом ноги поэта, а затем… затем Гриша увидел то, от чего похолодело где-то в районе лопаток и зашевелилось где-то в районе затылка. На постаменте стоял… не Пушкин. Это был человек, одетый вполне по моде XVIII века, но только с прямыми волосами, усатый, и в общем… не Пушкин. Сглотнув сухой комок в горле, Гриша подошел на ватных ногах поближе к памятнику и прочитал «Иван Иванович Пущин. 1798-1859».
        «И долго буду тем любезен я народу….» - прочитал Гриша, проверяя каждое слово на слух, словно надеялся и там найти какое-то несоответствие. Но там все было верно.
        «Стоп, стоп, - он попытался собрать разбегающиеся мысли, - не надо бояться выглядеть идиотом. Надо кого-то спросить».
        - Эй, друг, - обратился он к парню, стоявшему рядом в ожидании кого-то. - Понимаете, меня давно в Моск… в России не было. Скажите, тут разве не Пушкину памятник стоял? Когда-то, - добавил он для ясности.
        Парень удивленно вскинул брови.
        - Когда-то? Лет двадцать назад. Да. Я точно не помню, я маленький был. Но, если не ошибаюсь, потом доказали, что все стихи Пушкина были написаны Пущиным.
        - Как это? - обомлел Гриша.
        - Ну, вот так. Вам разве в школе не рассказывали? Кажется, Пущин очень много писал в стол, что ли. И показывал только Пушкину, а Пушкин был ну это… раскрученным таким. Ну и… помогал Пущину деньгами там и так далее, а сам его стихи за свои выдавал. Ну и на полях рисовал. Себя. Ну, это нам так рассказывали. Мы даже сочинение на эту тему писали.
        - Что, и «Евгения Онегина» не Пушкин написал?
        - Ну да.
        - А кто ж тогда «Ай да Пушкин, ай да сукин сын» кричал?
        - Не знаю. Может, Пушкин и кричал. Только написал Пущин. А может, Пущин про Пушкина и кричал. Но как бы в негативном смысле.
        - Господи, - все еще пытаясь прийти в себя, пробормотал Гриша. - И что, Пущин не возмущался?
        - Да нет вроде, - пожал плечами парень. - Кажется, даже поощрял. Без амбиций был. Они ж вроде с детства дружили. А тут нашли какое-то письмо, где он так и пишет, что-то типа: меня бы не издали так и так по политическим соображениям, а тебе, типа, все пути открыты. А потом и архив Пущина нашли, и там половина произведений Пушкина. Нет, ну, что-то Пушкин сам написал, но не так уж много. И потом что-то он еще у кого-то взял. Я уже сейчас не помню.
        - Но ведь Пущин умер позже Пушкина!
        - Ну, это я не знаю. Видимо, исписался.
        - А… это… станция метро…
        - Пущинская.
        - И площадь…
        - Пущинская.
        - И что теперь «Пущин - наше все»?
        Парень посчитал вопрос риторическим и пожал плечами.
        «Спокойно, Григорий», - мысленно обратился к себе Гриша, хотя до чего-чего, а до спокойствия ему было как до Луны.
        - Погодите, а что за ученые-то?
        - Ну, какие-то там пушкиноведы, в смысле, теперь уже пущиноведы. Наверное, сравнивали тексты. А чего ты так распереживался? Ну, Пушкин, ну, Пущин. Делов-то! Кому это вообще интересно?
        - Извини, еще раз. А год у нас какой? В смысле сейчас.
        - 2008-й, - напрягся парень и отступил на пару шагов от Гриши.
        - А кто президент? Тоже Пущин?
        - Это что, скрытая камера, что ли? - неуверенно озираясь, спросил тот.
        - Да нет, я серьезно.
        Но парня уже не было. А сам Гриша уже бежал вниз по Тверской. Во сне все кажется естественным. Неожиданно с левой стороны вырос книжный магазин. Гриша на секунду замер, а затем решительно толкнул дверь и вошел внутрь.
        Он быстро пробежал глазами по книжным полкам современных авторов - многого недоставало. Много было и нового. И даже знакомого. Например, десять романов Баума-Антонова, того самого «без пяти минут классика». Или несколько сборников авангардного поэта, которого Шрудель усердно расхваливал, кажется, в ресторане Дома художника. Был и… Владимир Шрудель. Его увесистый том Гриша выдернул из частокола прочих книжек и первым делом глянул на оборотную сторону книги. Там была краткая биографическая справка об авторе. Гриша пролетел глазами первые несколько строчек и начал читать только с середины.
        «Проработав десять лет в различных советских изданиях, Владимир Шрудель в конце 1975 года оставил журналистику и вплотную занялся литературной деятельностью. В довольно короткие сроки им были написаны несколько романов и повестей, а также ряд рассказов, часть из которых вошла в этот сборник. Видимо, большинство произведений были написаны в черновом или неоконченном виде до 1975 года, а потом просто „доведены до ума“. Несмотря на то, что некоторые произведения В. Шруделя носили характер, плохо сочетаемый с советским официозом, ему уже в 1978 году удалось подготовить издание своей первой книги. По непроверенным слухам, столь быстрое „добро“ было дано в связи с тем, что В. Шрудель способствовал развитию советской науки и техники - в частности, первый мобильный телефон был создан именно по его опытной модели. Проект был засекречен и использован советскими спецслужбами в целях шпионажа, поэтому проверить эти слухи сейчас, увы, не представляется возможным». «Вот хитрая рожа, - подумал Гриша, - таки снес мой мобильник на Лубянку». «Однако, несмотря на то, что книга была допущена к печати в 1978 году,
выпущена она была только в 1980-м.
        В 1995 году, когда с приходом к власти члена ЦК КПСС Кречетова и началом демократических процессов в искусстве наметилась „вторая оттепель“, стало наконец возможным издание и остальных работ Шруделя, которые не могли быть напечатаны в СССР по идеологическим причинам, в частности повесть „И предал я сердце мое тому…“, которую автор неоднократно переписывал, в итоге полностью изменив первоначальный замысел. В 1986 году в архиве автора была найдена небольшая рукопись без названия, где В. Шрудель попытался спрогнозировать возможные события будущего. Особой художественной ценности она не представляет, как, впрочем, и исторической - почти во всех своих прогнозах (начиная от победы Аргентины в чемпионате мира по футболу в 78-м году, ввода советских войск в Афганистан в 79-м и до Перестройки в 1985 году) он ошибся.
        Эта книга - подборка наиболее интересных произведений В. Шруделя. В нее также вошли ранее не публиковавшиеся работы».
        Гриша посмотрел на название книги - «И предал я сердце мое тому…» и другие повести». Он стоял, сжимая ее в руках, то ли думая о чем-то, то ли ни о чем не думая. Возможно, он думал о том, что он - единственный в этом мире, для кого есть только настоящее. Или о том, что он - свидетель времени, который может сравнить и что-то доказать. Или о том, что потеряна последняя нить и больше у него никого не осталось. Нет, кто-то, возможно, его бы и вспомнил, но кто? Тем, кому было двадцать, нынче под шестьдесят, а кому было шестьдесят, те уже умерли. Может, актриса Верочка, фамилию которой, как и названия фильмов, в которых она снялась, он не помнил?
        Неожиданно в его руке оказалась пухлая папка с интервью, которые он собирал с целью прославиться. Он с тоской глянул на нее. Подавляющее большинство тех, кого он опрашивал, были в современном мире неизвестны. Зато на полках тут и там мелькали знакомые по рассказам Шруделя фамилии. Все было перепутано. Уверенно держались только классики, да и то - скромный однотомник Пушкина теперь печально пребывал в тени многотомного полного собрания сочинений Пущина. Идея с книгой развалилась, как карточный домик. Гриша размахнулся и швырнул папку с интервью в стоящее неподалеку мусорное ведро. Папка с глухим стуком упала на дно.
        - Эй, ты чего? - раздался чей-то голос за спиной.
        Гриша обернулся. Это был Шрудель собственной персоной.
        - Вова? Ты живой?
        - А ты меня что, уже похоронил?
        Голос Шруделя вдруг обрел какой-то стереообъем.
        Гриша открыл глаза, тряхнув головой. Он лежал на раскладушке. Перед ним в хмурой зыби осеннего утра стоял Шрудель.
        - С чего это ты меня в мертвые записал? - спросил он. - Будильник со стола на пол смахнул, разорался.
        - Да? - расцепил слипшиеся губы Гриша. - А что орал?
        - Да черт его знает. Ерунду какую-то бессвязную. Приснилось что?
        - Ну да. Приснилось.
        Гриша сделал глубокий вдох, восстанавливая участившееся дыхание.
        - А сколько время?
        Шрудель посмотрел на часы, затем забрался обратно в свою постель и зевнул.
        - Да уже одиннадцать.
        - Утра, вечера?
        - Дня, - раздраженно буркнул Шрудель, заворачиваясь в теплое одеяло.
        Гриша спустил ноги на пол, все еще пытаясь отойти от пережитого пушкино-пущинского шока.
        Это случилось в первых числах декабря. Зима навалилась как по расписанию. На улицах продрогшей Москвы тускло мерцала неуклюжая советская иллюминация, в заиндевевших витринах скупых на товары магазинов высились пирамиды муляжей «Советского шампанского» и мандаринов, а народ со сдвинутыми набекрень ушанками уже начал ежегодные метания в поисках новогодних подарков, прыгая через серое месиво московских сугробов.
        Гриша должен был встретиться со Шруделем. Сначала они собирались на премьеру какого-то фильма в кинотеатре «Россия», а после Вова планировал вечеринку по случаю выхода в свет сборника произведений о Ленине, где среди прочих было и его раннее стихотворение. Почему это так его радовало, понять было невозможно. Скорее всего, для него это был просто внеочередной повод для праздника. Скупая на подарки эпоха умудрялась делать радостным любое событие: от встречи с приятелем до какого-нибудь «кинопремьерного» банкета. Все остальное (как то: просмотр запрещенного фильма, покупка редкой книги, поездка в соц, а еще лучше капстрану) было уже маленьким чудом. Таким образом, радость становилась не целью, а средством для достижения еще большей радости. Или просто частью чего-то большего.
        К месту встречи у здания «Известий» Гриша приехал раньше. Потоптался у входа в метро, затем от нечего делать прошел в мрачную «известинскую» галерею, где под стеклом витрин висели работы редакционных фотокорреспондентов. Кажется, их вообще не меняли никогда - все те же счастливые лица спортсменов, космонавтов, военных.
        «Просто поразительно, - думал Гриша, - как эта убогая серость сочетается с бурлением жизни внутри отдельно взятой интеллигенции. В мое-то время все пришло к общему серому знаменателю. И что лучше, что хуже, поди разберись. Вон, Михаландреичу и здесь ничего не нравится, и там».
        Он шел по галерее, рассматривая фотографии счастливой советской жизни.
        По бетонному полу в безумном танце кружила поземка, и Гриша почувствовал, что ноги его задеревенели. Он дошел до последней фотографии, где был запечатлен кружащий в голубом небе военный самолет. Под ним стояла подпись: «Герой Советского Союза летчик А. Мамедов исполняет фигуры обратного пилотажа». Гриша никогда не слышал о таких фигурах, но думать об этом было лень. Он вернулся к месту назначенной встречи. Взглянул на часы. Ясно было, что Шрудель опаздывает. Пунктуальность не была его добродетелью. Гриша прождал еще полчаса, а потом решил поехать домой - кинопремьера уже началась, а вечеринка по поводу сборника стихов все равно предполагалась в «их» квартире. По дороге он, правда, решил еще раз заскочить к «Иллюзиону». Так, на всякий случай.
        Доехал до «Площади Ногина», вышел из метро и, ежась от промозглого ветра, добрел до кинотеатра. Ни на что особо не рассчитывая, подошел к афише. «Сегодня, 19.30 к/ф «Чистое небо» - сухо сообщала афиша. Рядом висел плакат фильма, где на переднем плане были нарисованы лица главных героев, а в голубом небе на заднем плане кружил, оставляя белую полоску, военный самолет. Гриша почему-то вспомнил летчика Мамедова с его фигурами обратного пилотажа, и… его вдруг затрясло от неожиданного озарения.
        Как же он сразу не допер?! Обратный пилотаж! ОБ-РАТ-НЫЙ! И не в перепутанных фильмах вовсе дело. Все дело в ОБРАТНОМ движении. Он-то, как идиот, ходил в одном и том же направлении, а ведь переместиться-то необходимо обратно!
        Стуча зубами, он забежал в ближайший телефон-автомат и дрожащей от холода рукой затолкал две копейки в щель аппарата. Сначала набрал домашний телефон Шруделя - там было глухо. Потом позвонил в редакцию «Вечерки». Этот номер он давно выучил наизусть, так как несколько раз забывал ключи от квартиры и был вынужден искать Шруделя. Слава богу, тот был в редакции.
        - Блин, Вов! - прокричал в ледяную трубку Гриша. - Мы же в кино собирались или как?!
        Почему он начал именно с этого вопроса, он и сам не знал.
        - Старик, я все помню! Но не судьба.
        И Шрудель понес какой-то полубезумный монолог о своей публикации. Было ясно, что он уже слегка принял на грудь. Сначала Гриша хотел его перебить, сказать, что, мол, понял одну важную вещь и хочет попробовать еще раз рискнуть, но Шрудель все говорил и говорил, и Гриша вдруг понял, что… ничего сообщать тому не будет. Незачем. Да и мало ли - вдруг это очередной мыльный пузырь. И все-таки (кто знает, как там повернется) захотелось что-то сказать.
        - Знаешь, Вов, - неожиданно перебил Гриша не на шутку разболтавшегося Шруделя, - суть в том, что вы создали свой параллельный мир. В котором живете и верите, что искусство может изменить окружающий мир. И самое поразительное, что оно не только может, но и меняет. Преображать реальность - вот та способность, которую искусство когда-то потеряет и никогда больше не обретет. И это самая тоскливая мысль из тех, что сейчас роятся в моей башке. Но самое интересное, что одно тянет за собой другое. Вас давят, а вы плотнее друг к другу прижимаетесь. А перестанут давить, все распадется. И тут выбирай: либо давление плюс нищета плюс газета вместо туалетной бумаги, либо свобода, нормальная еда, нормальная туалетная бумага, но, увы, никакого искусства в роли пастыря.
        - Это ты к чему? - опешил от этого внезапного монолога Шрудель.
        - Не знаю… К тому, видимо, что я бы с удовольствием остался в вашем абсурдном мире, но каждому овощу свой банан.
        - Ой! Погоди, я ж тебе самого главного не рассказал!
        Похоже, Шрудель не очень проникся Гришиной исповедью. Точнее, совсем не проникся.
        - Самого главного? - усмехнулся Гриша. - И чего же?
        - Поперся я сегодня в «Иностранку».
        - Библиотеку? С чего это?
        - Долго объяснять. Короче, я там познакомился с потрясающей женщиной. Григорий, это просто чудо, а не женщина. Ты понимаешь? Я влюбился.
        - Ну, поздравляю, - ответил Гриша, который давно не слышал своего друга таким счастливым.
        - Но только не смейся, фамилия у нее Доберман.
        - Как?!
        - Доберман. Как доберман-пинчер. Ну, это от первого мужа. Но ты не ссы, я ее от мужа уведу. Станет Шрудель. Конечно, тоже не фонтан, но не Доберман же! А? Не веришь, что уведу? Нет, старик, главное верить. Верить, блять, в светлое будущее! Я вижу огни новостроек, я вижу, грядет коммунизм… Для тех, кто… э-э-э… уверен и стоек, всегда победит ленинизм. Как тебе мой экспромт?
        - Ленинизм-коммунизм - ужасная рифма, - сказал Гриша, пытаясь представить, как выглядит женщина по фамилии Доберман. - Даже для экспромта. Хуже только рифма «ленинизм-марксизм».
        - Старик, ты ничего не смыслишь в поэзии. Ну, это так, к слову. Жду тебя через час на улице Воровского в подвале дома номер четыре.
        - Каком подвале?
        - А что, бывают разные типы подвалов? Обычный подвал. Там мой приятель-художник выставку устраивает. Чистый авангард. Наверняка полное говно.
        - Зачем же тогда идти?
        - Как зачем? Чтобы сказать ему, что это полное говно. Критика художнику необходима. Даже самая жесткая. Он тогда растет. И иногда вырастает. Из говна в большое говно. Шутка.
        - А премьера?
        - Да хрен с ней.
        - А как же твоя вечеринка?
        - Так прямо там и устроим!
        - Опять как-то не по-людски все выходит. Прийти в гости, чтобы обосрать, да еще вечеринку в честь себя любимого устроить.
        - «Жестокий век, жестокие сердца…» Эх, Григорий! Да все у нас не по-людски! Но как же это хорошо, а? Закон Шруделя. Ну, ты придешь?
        - Обязательно, - засмеялся Гриша.
        В ответ мгновенно раздались короткие гудки.
        Гриша повесил трубку и, внезапно обессилев, привалился спиной к стенке будки. В заиндевевшее стекло тут же забарабанила чья-то нетерпеливая рука. Он приоткрыл дверь. Там стоял невысокий мужчина. В руках у него была авоська. Присмотревшись, Гриша заметил, что она набита книгами.
        - Вам звонить?
        - Да не, - отмахнулся мужик, поскользнувшись, но устояв на ногах, - я это… спросить хотел… вам Бунина полное собрание сочинений не нужно, а? Я просто два достал. Одно было для тестя, а он, как узнал, так и помер. От радости, наверное.
        - Нет, - невольно улыбнулся Гриша, - мне сейчас не до Бунина.
        Мужик понимающе кивнул и растворился в темноте.
        Гриша посмотрел через заледеневшее стекло на зимнюю Москву. Мерцали жалкие огоньки иллюминации. По заснеженным улицам ехали машины, шли сгорбившиеся от ветра одинокие прохожие. Вдали призывно светились буквы «Иллюзион». И тут Гриша почувствовал, что дрожит. Но совсем не от холода.
        Он вышел из «автомата» и решительно направился к кинотеатру. Зашел в теплый предбанник фойе и стал дожидаться удобного момента, чтобы шмыгнуть незамеченным в дверь. Администраторша покосилась на него недобрым взглядом, но ничего не сказала.
        Гриша подумал, что если все выгорит, то он всегда сможет вернуться обратно. Операция, как говорят компьютерщики, обратимая. Так что прощание со Шруделем действительно было необязательным. А опробовать пришедшую в голову идею хотелось сейчас. Иначе бы ему просто не уснуть сегодня ночью.
        Мимо проходили зрители. Один из них замешкался, ища билетик, а администраторша вперила в него суровый взгляд. Гриша понял, что момент настал. Он попятился к двери, не сводя глаз с администраторши, а затем резко развернулся и прошмыгнул в проход. Дорога «наоборот» была ему не так знакома, поэтому, рванув в дверь, что вела не напрямую к кассе, а в подвал, он чуть ли не кубарем скатился по лестнице. Темнота была, хоть глаз выколи. Он поднялся на ноги, нащупал стену и понял, в каком направлении надо двигаться. Под ногами хлюпала непонятно откуда взявшаяся вода. Он то и дело спотыкался о какие-то ведра и банки. Наконец наткнулся на стену, в которой никак не мог нащупать проход. Стало не по себе. Не хватало еще оказаться замурованным заживо. Сантиметр за сантиметром Гриша нащупал узкий проход почти у самого пола. «Странно, - подумал он, - раньше его здесь не было». Пришлось согнуться в три погибели и проползти через проход, обдирая плечи об углы торчащих кирпичей. Сумка за что-то зацепилась и стянула ему горло. Гриша дернул ремень на себя. Сумка хрустнула, но поддалась. Уф. Вроде все нормально.
Почувствовав, что пространство снова увеличилось, он встал в полный рост, отряхнул намокшие колени и пошел дальше. Вскоре наткнулся на очередную дверь, вошел в нее и наконец стал подниматься по ступенькам наверх. Еще на лестнице он расслышал приглушенные звуки, напоминающие работающий телевизор. Сначала он подумал, что ему померещилось, но потом понял, что где-то за стеной по телевизору шла… реклама. Странно было слышать эти бодрые веселые голоса после стольких месяцев тишины. Нет, в оставленном позади времени тоже были свои бодрые голоса. Например, на демонстрации седьмого ноября. И они тоже в некотором роде рекламировали. Правда, не товары, а коммунизм и светлое будущее. И все же им можно было противостоять. И хотелось противостоять. И от этого противостояния рождалась жизнь. А вот от противостояния рекламе стирального порошка почему-то ничего не рождалось. Только пустота и желание убрать громкость.
        У самой двери звук телевизора стал таким явным, что Гриша понял - это не галлюцинации. Он действительно вернулся. На какое-то мгновение он замер, словно размышляя, не повернуть ли назад, но затем решительно толкнул дверь и вышел в помещение кассы. Кассирша сидела спиной к окошку и смотрела маленький телевизор.
        - Эй! - она удивленно повернулась к Грише. - Молодой человек! Вы далеко?
        - Скорее, издалека.
        - Вы бригадный?
        - Я кто?
        - Коля-я-я! - заверещала кассирша, и на ее зов откуда-то возник небритый мужик в синей униформе.
        - Ну, что еще? - недовольно спросил он.
        - Это не ваш?
        Мужик хмуро глянул на Гришу и покачал головой.
        - Ну а что вы тогда там делаете?!
        - Да все нормально. Почти закончили.
        - «Почти закончили», - передразнила кассирша. - У меня тут люди туда-сюда ползают. Давайте уже. То фойе три месяца делаете, то проход вот-вот обвалится. Что происходит?
        Коля постучал кому-то в стекло, и с улицы вошли трое работяг.
        - Давайте, ребят, по-быстрому, - сказал им Коля, и те, кивнув, оттеснили в сторону Гришу и исчезли в дверном проеме, застучав сапогами по ступенькам.
        Гриша отошел к стене и стал отряхивать с колен налипшую то ли краску, то ли штукатурку. В голове роились разные мысли. Ему было жаль, что он не взял с собой Шруделя. Еще было жаль, что он не попрощался с ним по-человечески. Но, с другой стороны, дорога была открыта, так что ничего трагического.
        На улице было темно и снежно, точь-в-точь как в 75-м.
        Гриша подумал, что ему предстоит долгое объяснение с родителями, которые его уже наверняка похоронили. А еще друзья. И университет. И еще Галка. Которая, скорее всего, его уже забыла. Почему-то стало смешно при мысли о Галке. Он вдруг почувствовал, что полностью вылечился от дурацкой привязанности к ней. Вылечился настолько, что ему было даже все равно, с кем она сейчас, - мысль, от которой раньше его буквально начинало трясти.
        В эту секунду раздался глухой грохот, и через минуту из двери выскочили мокрые работяги. В руках у них были пустые ведра и мастерки.
        - Ну, что там? - недовольно спросил у них Коля (видимо, бригадир).
        - Бля, Сергеич! Только замуровали, как за стенкой все обвалилось!
        - Здрасьте-пожалуйста! - раздраженно сказал Коля. - Ну, вот на кой хер надо было перерыв устраивать?
        Те пожали плечами.
        - Но замуровали?
        - Замуровали.
        - Ну, значит, работу выполнили.
        - А то!
        - Тогда собирайте все и по домам. Завтра заложите остальное. Чтоб не просело ничего. И привет.
        Коля натянул пуховик. Следом стали одеваться и остальные работяги.
        - Подождите, - растерянно встрял Гриша, до которого только-только стал доходить смысл происходившего диалога. - Что заложить? Что обвалилось?
        - Так проход этот, - сказал самый разговорчивый из работяг. - Он давно собирался завалиться. Вот и завалился. Теперь будем закладывать.
        У Гриши чуть не подкосились ноги.
        - Так что, там теперь не пройти?!
        - Ха-ха, - рассмеялся работяга. - Ну, только если на танке. А зачем тебе? Ты диггер, что ли?
        - Диггер-хуигер, - сухо и даже как-то делово заметил Коля. После чего, подняв капюшон пуховика, вышел. За ним потянулись остальные.
        Разговорчивый работяга дружелюбно хлопнул Гришу по плечу и тоже исчез.
        Гриша рванул в сторону двери, ведущей в подвал, но дорогу ему преградила кассирша.
        - Оглох, что ли?! Сказано же - там все завалило!
        - Да у меня там…
        - Что? - сурово перебила кассирша.
        «Шрудель», - подумал про себя Гриша, но ничего не сказал, а только оперся спиной об стену и вытер рукавом взопревший лоб.
        - Весь оборванный, грязный, эх, ты, - сказала кассирша без малейшего укора и вернулась к телевизору.
        Гриша вспомнил хруст и испуганно дернул сумку на себя - она ничего не весила. Снизу зияло прорванное дно. Черт! Значит, папка с интервью, паспорт - все вывалилось, пока он полз. Все осталось там. Но после потери Шруделя эта потеря уже почему-то не казалась трагической.
        В голове дурацким калейдоскопом понеслись мысли, лица, голоса… Грише хотелось как-то остановить их бег, но он не знал как. Все они бежали сами по себе и плевать хотели на приказы мозга.
        Грише вдруг стало невероятно грустно и одиноко. Оттого, что только что в далекое невозвратное прошлое улетело время, которое уже никогда не вернется. Время, когда они со Шруделем сидели в ресторанах и пьянствовали, приглашая за свой столик бесконечную вереницу «гениев». И когда очередной гений во время кухонных посиделок в шруделевской квартире опрокидывал полное окурков щербатое блюдце, а Шрудель говорил: «Ничего, старик, все равно свинарник». И когда неудобная раскладушка скрипела, принимая на себя усталое Гришино тело после дневной беготни по редакционным коридорам. Время, где однажды один из гостей, то ли музыкант, то ли поэт, пропел целую программу на собственные стихи, а потом никто не мог вспомнить, кто это был, с кем пришел и куда ушел. Где странные люди говорили о странном будущем и о не менее странном настоящем. И все так серьезно, так яростно, словно могли что-то изменить. Или действительно могли?
        А потом почему-то Гриша представил себе Шруделя, ждущего его около кинотеатра «Россия» на какую-нибудь очередную премьеру, прыгающего с ноги на ногу от холода в своих стоптанных гэдээровских ботинках на тонкой подошве. Хотя при чем тут премьера? Шрудель же идет к приятелю-авангардисту. А потом вернется домой, но Гриши там не будет. А может, оно и к лучшему? Если Шрудель влюбился, квартира будет целиком к его услугам.
        В глазах вдруг почему-то защипало, как будто в заваленном проходе остался навечно замурованный Шрудель. Похороненный заживо.
        В некотором роде так оно и было.
        Двоежизнцы
        «Как это все неприятно, - думал Борис, шагая по кривому асфальту тротуара. - Неприятно и нелепо».
        И дело тут не в восьмилетней коме. Хотя чего скрывать, не очень-то весело быть выброшенным из жизни на столь длительный срок. Но из комы-то он выкарабкался, а вот амнезия… Из нее попробуй выкарабкайся. Она словно раковая опухоль выела Бориса изнутри, заполнив все его существо зияющей пустотой. Причем сама по себе пустота не раздражала. Раздражала вытекающая из нее неопределенность. Неопределенность его взаимоотношений с миром, семейного положения, общественного статуса, желаний, умений, характера - короче, всего того, что составляет полноценную личность взрослого человека. Борис чувствовал зудящее раздражение от этой зыбкости. Как комариный укус в костяшку пальца - вроде понятно, где чешется, но расчесать с удовольствием не получается. Еще раздражал диагноз, который ему всучили при выписке из больницы. Что-то про кому и амнезию, «наступивших вследствие падения сосульки». Причем с фактологической точки зрения все было верно, но неужели нельзя было иначе написать? Ну, не вяжутся грозные древнегреческие термины с просторечным и дурацким «сосулька»! Могли бы написать «фрагмент наледи», что ли.
Впрочем, было еще кое-что, что незримо раздражало и точило внутреннее «я» Бориса - его имя. Дело в том, что документов при нем не нашли, а потому личные данные выдумали с нуля. Но если дата и место рождения его не волновали (кто о них когда вспомнит?), то имя - штука повседневная. Вроде визитной карточки. И не то чтобы ему не нравилось имя Борис или образованная от него фамилия Борисов. Имя как имя, фамилия как фамилия. Бывают и похуже. Тем более что их придумала медсестра, которая все эти восемь лет беззаветно ухаживала за коматозным пациентом. Просто неприятно, что назвала она его так в честь своего покойного кота Борьки. Умершего, к слову сказать, за день до того, как Борис получил роковой удар сосулькой. И если называть домашних животных в честь умерших людей - практика с точки зрения морали сомнительная, но терпимая, то наоборот - как-то совсем нехорошо. Теперь этот сдохший кот незримо витал где-то рядом и раздражал Бориса - словно навязав свое имя, претендовал еще и на реинкарнацию в теле ожившего пациента. Недаром говорят, что у кошек девять жизней.
        Он дошел до перекрестка, остановился и огляделся. Дома как дома, улицы как улицы. Ни в душе, ни в клетках головного мозга пейзаж этот не вызывал никакого шевеления. Врач сказал, что шансов восстановить память после восьми лет комы мало, но веру в чудо никто не отменял. И если Борис смог всего за три недели восстановить двигательные функции организма, то почему бы не попробовать восстановить память? Правда, тут нужна хоть какая-то зацепка. А с этим было туго. Конечно, если он вырос в этом городе, то кто-то его наверняка рано или поздно узнает, но этот вариант врач скептически зарубил - сказал, что выговор у Бориса какой-то неместный, так что вряд ли он отсюда. Скорее всего, был здесь проездом. Или в командировке. А откуда родом, поди теперь узнай.
        Борис постоял несколько секунд на перекрестке (какая-то женщина едва не налетела на него, затем отшатнулась и, испуганно оглядываясь, торопливо перебежала улицу), затем решил пойти влево - ему показалось, что там как-то больше жизни. В принципе ему было все равно, куда идти. Он чувствовал себя чужим. И все было чужим: и этот город, и эти улицы, и дурацкое кошачье имя, и штаны с рубашкой, которые ему подарила одна из сердобольных нянечек («муж недавно умер, а чего ж добру пропадать?»).
        Вспомнив про нянечку, Борис невольно поморщился.
        «Надо бы купить одежду, - подумал он. - А то какая-то фигня получается. Одежда с мертвого мужика, имя от дохлого кота… Стоило ради этого заново рождаться. С таким багажом попробуй начни новую жизнь».
        Вообще-то ему повезло (врач так и сказал - «повезло»), поскольку, едва он впал в кому, газеты подняли шум. В итоге было заведено уголовное дело против коммунальных служб города по факту причинения тяжкого вреда здоровью. Интересы пострадавшего представлял глава городской коллегии адвокатов - некто Виноградов, который выбил у местной администрации приличную денежную компенсацию. Достаточную, чтобы приобрести, например, небольшую квартирку в центре города. Не говоря уж о том, что в течение восьми лет Борису начисляли пособие по нетрудоспособности. Не бог весть что, но за столь длительный срок и «не-бог-весть-что» обрастает нулями. Сам же Виноградов сразу после суда отгрохал трехэтажную дачу в элитном поселке, но было ли это связано с делом Бориса или нет, трудно сказать. Газеты, по крайней мере, этим фактом не заинтересовались.
        Борис вдруг почувствовал жажду. И это его обрадовало. Хоть какая-то определенность. В кармане была кредитная карточка и немного наличности. Если карточку не примут, наличности должно хватить. Заметив на противоположной стороне улицы бар, он решительно пересек улицу. Массивная стеклянная дверь блеснула отраженным небом и впустила Бориса внутрь.
        В баре было пустынно. Почти никого. Если не считать компании из пяти человек, оккупировавшей столик в дальнем углу, да бармена, сосредоточенно протиравшего полотенцем винные бокалы. Заметив посетителя, бармен приветственно кивнул. При этом почему-то уставился в район груди Бориса, словно искал там что-то. Борис несколько секунд потоптался на месте, а затем пододвинул один из вращающихся стульев и присел за стойку.
        - Что будете? - поинтересовался бармен, отложив бокал и полотенце.
        - Пиво есть?
        Вопрос был идиотским (а чему еще быть в баре, как не пиву?), но прошло восемь лет. Может, в барах больше не продают пиво. Или продают, но по какому-нибудь специальному разрешению. Или еще какая-нибудь новомодная пакость. Впрочем, судя по тому, что в зале висел запах сигаретного дыма, порядки здесь были либеральные.
        - Конечно, - ответил бармен и равнодушной скороговоркой оттараторил все названия имеющихся сортов пива.
        - Мне любого, - сказал Борис, не сумев вычленить из этого тарахтения ничего внятного.
        - Бочкового?
        - Давайте бочкового.
        Бармен ловким движением выхватил откуда-то пивной бокал и приладил его под кран. Янтарная жидкость брызнула упругой струей.
        Только сейчас Борис заметил, что компания в углу как-то странно притихла и почему-то уставилась на него, словно он был пришельцем с другой планеты. Особенно неприятно смотрел рыжий тип лет двадцати пяти. Как будто дырку жег взглядом. Наткнувшись на этот взгляд, Борис почему-то вспомнил женщину, которая отшатнулась от него на перекрестке. А затем неожиданно осознал, что она была не единственной с подобной реакцией. Пока он шел из больницы, ему встретилась молодая пара, которая, разглядев Бориса, судорожно свернула в ближайший переулок. А потом еще мужчина, который то ли неодобрительно хмыкнул, то ли нервно хохотнул. И еще водитель припаркованной машины, наблюдавший за Борисом странным немигающим взглядом. Тогда все это показалось ему не более чем совпадением. Но сейчас, когда на него уставился этот рыжий, подозрительное внимание к его скромной персоне стало слишком очевидным. Вполне возможно, что с ним и вправду что-то не то. Может, прическа? Или одежда? Или походка? Но его бы предупредили в больнице. Впрочем, еще там он заметил кое-какие странности. Так, например, сразу после выхода из комы его
стали водить на процедуры. В один из дней ему показалось, что он уже вполне может обойтись без помощи медсестры. Но, спускаясь по лестнице, оступился и кубарем покатился вниз. Потерял сознание, а очнулся от какого-то крика. Рядом стояла охающая и причитающая медсестра. А на нее кричал врач. Что-то вроде «да как вы не уследили?!», «Да вы понимаете, что натворили?!». Борис тогда заступился за медсестру. Мол, главное, все целы-живы. И вообще после падения он себя чувствует едва ли не лучше, чем до. Врач только чертыхнулся и ушел. А спустя неделю, когда Борис выписывался, сердобольная нянечка со вздохом сказала что-то про то, как нелегко ему придется. Услышав эти слова, врач и медсестра посмотрели на нее с укором. Но ни в словах нянечки, ни в реакции медперсонала ничего такого не было. Придется ему действительно нелегко (с амнезией-то), а вот напоминать об этом пациенту некорректно. И все-таки что-то тут не так…
        «Надеюсь, я не нарушаю какие-то правила поведения, - подумал Борис, отводя взгляд от компании. - Драка в мои планы не входит».
        Бармен тем временем метнул по направлению к нему картонную подставку - так, что та затормозила прямо напротив клиента. Затем опустил на нее запотевший бокал с пивом.
        - Из еды что-нибудь желаете?
        - Нет, спасибо, - поблагодарил Борис и утопил губы в пивной пене. Живительная влага освежила сухое горло.
        В ту же секунду где-то над самым ухом раздался развязный голос:
        - П-привет.
        От неожиданности Борис слегка дернулся, и пиво пошло не в то горло. Он закашлялся и посмотрел в направлении голоса. Это был тот самый рыжий тип. Он стоял, облокотившись на барную стойку, и курил. «Вот привязался», - с досадой подумал Борис, вытирая салфеткой губы. Ему было неприятно, что он закашлялся - словно испугался нежданного собеседника. В отместку решил не отвечать на приветствие. Просто уставился на рыжего, пытаясь выглядеть расслабленным. Продолжая бороться с унизительным кашлем.
        - Как п-пиво? - слегка заикаясь, спросил рыжий, рассматривая Бориса, как рассматривают пойманное насекомое - со снисходительным любопытством.
        - Нормально, - ответил Борис. - Немного крепковатое, может.
        - Не н-нравится, зна-а-ачит? - ухмыльнулся рыжий, затягиваясь сигаретой. Заикался он, судя по всему, как на гласных, так и на согласных. Но если обычно заикание придает говорящему очарования, то в данном случае оно было каким-то зловещим.
        - Нет, почему? Просто немного крепковатое.
        - А за-зачем за-заказывал, раз крепковатое?
        Переход на «ты» был предсказуемым. Такие типы долго не выкают. Борис почувствовал растущее раздражение, но сдержался.
        - Заказывал, потому что не знал, что оно крепковатое.
        - А зачем за-а-а-аказывал, если не знал, что оно ка-крепковатое?
        Потрясенный логическим вывертом, Борис не сразу нашел что ответить. Возможно, за восемь лет человеческая логика претерпела существенные изменения.
        - Потому и заказал, что не знал, - буркнул он.
        - Ну, т-ты тогда верни и по-попроси другое, - продолжал гнуть свою линию рыжий. - Зачем же му-мучиться?
        - А я не мучаюсь, - ответил Борис сквозь стиснутые зубы. - Просто надо привыкнуть.
        Рыжий вдруг повернулся к своим приятелям за дальним столиком и мотнул головой в сторону Бориса.
        - Сы-слыхали?! Во фрукт! Говорит, ему на-а-адо п-привыкнуть.
        Те, словно статисты в плохом гангстерском фильме, засмеялись. Хотя ничего смешного в реплике рыжего не было.
        - А может, н-не надо п-привыкать, а? - повернулся к Борису рыжий. - Может, ну его?
        Борис угрюмо промолчал. Было ясно, что любая его реплика вызовет лишь новый поток идиотского сарказма.
        Рыжий затянулся сигаретой и выпустил струю дыма не то чтобы в лицо Борису, но куда-то рядом. После чего затушил окурок в пепельнице и все с той же глупой ухмылкой уставился на Бориса, ожидая реакции. Борис внутренне закипел, но потом решил не радовать хама агрессивным ответом, а посему просто стиснул зубы и вернулся к бокалу с пивом. Однако все его существо напряглось - кто знает, что этот тип учудит.
        Но рыжий, разочарованный таким оборотом, лишь потоптался на месте, а затем все той же развинченной походкой пошел обратно к своему столику. Правда, постоянно бросая на Бориса многозначительный взгляд - мол, не думай, что я про тебя забыл.
        - Что он ко мне привязался? - тихо спросил Борис у бармена и нервно отхлебнул пива.
        - Не знаю, - флегматично пожал тот плечами, продолжая протирать винный бокал. - Убить, наверное, хочет.
        - Убить? - слегка оторопел Борис, решив, что ослышался.
        - Ну, да.
        Борис посмотрел в сторону компании. Рыжий присел к приятелям, но продолжал упрямо пялиться на барную стойку.
        - Как это «убить»? - разнервничался Борис.
        - Ну, как… Ножом. А может, пистолетом или еще как. А придирается… наверное, хочет, чтоб с дракой - без драки им уже нынче скучно.
        - Кому это «им»?
        - Таким, как он. Сейчас без мордобития не модно убивать.
        - Ничего не понимаю, - растерялся Борис. - И вы так спокойно об этом говорите?!
        Бармен, кажется, впервые удивился.
        - А что я должен? Зарыдать?
        - Не знаю, - смущенно забормотал Борис. - Но… вы так говорите, как будто это обычное дело.
        Удивление на лице бармена сменилось любопытством.
        - А это и есть обычное дело. Может, вы сами нарываетесь. Вон, я гляжу, вы при двух и спокойно гуляете по городу.
        - При двух? - переспросил Борис. - При двух чего?!
        - Ты что, псих или прикидываешься? - неожиданно разозлился бармен, переходя на «ты».
        Видимо, посчитал, что достаточно выкал - всему есть предел. С обращениями тут явно не церемонились.
        - Подождите, подождите, - оторопел Борис. - Я не прикидываюсь. Я правда не понимаю.
        - Что ты не понимаешь? При двух - значит при двух жизнях. Или ты значок с утра забыл надеть? Рисковый ты парень, как я погляжу.
        - Какой значок? Вы можете нормально объяснить?
        - Слушай, - процедил бармен, - у меня нет времени в игры играть, понял, нет? Допивай пиво и вали.
        - Хорошо, хорошо, я уйду. Ерунда какая-то…
        Борис суетливо полез в карман за деньгами, но бармен вдруг с прищуром посмотрел на него и, отставив вылизанный до воздушной прозрачности винный бокал, наклонился вперед.
        - Ты что, правда не понимаешь?
        - А зачем мне врать?!
        - А что у тебя? Склероз? Альцгеймер?
        - Восемь лет комы и амнезия, - огрызнулся Борис. - Справку показать?
        Бармен вдруг оживился и как будто подобрел. Вообще-то на хама он не походил, да и изъяснялся складно. И даже в злости его не было агрессии, как у того рыжего.
        - Вот ты влип! Я на днях читал в газете про одного такого со склерозом - забыл, сколько у него жизней - две или одна. Ну, и привет.
        - В смысле?
        - С поезда сбросили.
        - За что?
        - Да ни за что. Просто так. Думали, он дубликат, а он одиночник.
        Борис почувствовал, что сходит с ума. К его медицинскому букету только безумия не хватало.
        - Я не понимаю! - затараторил он, перегнувшись через барную стойку и стараясь не привлекать внимания рыжего, который продолжать жечь его взглядом. - Что такое «дубликат», «одиночник», «две», «одна»?!
        - Ну, дубликат. Дубль, дублер, двоечник, двойник, дублон, дублдон, даблик… У которого две.
        - Две жизни, что ли?
        Бармен посмотрел на Бориса с сочувствием.
        - Эк тебя шандарахнуло. Ты, похоже, вообще ничего не помнишь.
        Сочувствие было унизительным. Оно подчеркивало неполноценность Бориса. Но бармен, похоже, этого не заметил.
        - Не хотите говорить, не надо! - бросил Борис, плюхаясь обратно на стул.
        - Шшшшшш! - зашипел бармен, вращая глазами. - Ты что?! Хочешь, чтоб тебя и вправду грохнули? Хорошо, если у тебя две жизни, а если одна? А мне потом тут с жандармами разбираться.
        - Жандармами?
        - Ну, это полицию так переименовали. Чтоб избавиться от этого… негатива. Короче, слово «полицейский» себя дискредитировало.
        - Да черт с ними. А вот это все - жизни, значки… Я не понимаю.
        Бармен покачал головой.
        - Ну, как тебе объяснить… В общем, у каждого человека… Ты правда не разыгрываешь?
        - Да говорю же - нет!
        - Да ладно, ладно, чего ты распсиховался? Нет так нет. Восемь лет комы… Тогда понятно.
        - Мне непонятно, - обиженно отрезал Борис.
        Бармен задумчиво почесал переносицу.
        - Ну, ладно. Короче, лет пять назад ученые открыли сыворотку жизни. Сейчас вообще все люди рождаются с двумя жизнями. Видимо, она по наследству передается. На каком-то генном уровне. А остальные прошли обязательную диспансеризацию.
        - Что еще за сыворотка?
        - Ну, когда ты умираешь первый раз, ты все равно продолжаешь жить - какая-то фигня с атомами. Мы же все из атомов состоим. Так вот, во время первой смерти и происходит реакция, в результате которой атомы наши заново группируются в первоначальную конфигурацию, воссоздавая тело таким, каким оно было до смерти. Атомы имеют память. Точнее, ученые добились того, чтоб они эту память обрели. Короче, я не химик - я в этом не секу. Суть в том, что, ну, скажем, у тебя оторвало голову. А что такое голова? Просто кучка атомов, находящихся в определенном соответствии и порядке. И волосы, и кожа, и глаза, и язык - все лишь атомная конструкция. Так вот, эта конструкция первый раз собирается заново.
        - А второй?
        Бармен печально цокнул языком.
        - А второй нет. Ученые бьются, но пока безрезультатно. И даже если заново вакцину ввести, вторую жизнь никак не получить. Загадка природы.
        - Так получается, сейчас у человека две жизни и две смерти?
        - А я тебе про что? Как говорится, трем смертям не бывать, а двух не миновать.
        - Так и у меня, значит, две жизни?
        - Не, не, я этого не говорил, - почему-то испугался бармен. - Этого я не знаю. Может, две, а может, одна. Кто тебя знает? Значка на тебе нет…
        - Какого еще значка?
        - Ай, ты ж и этого не знаешь. Значка, который обязаны носить все, у кого одна жизнь осталась.
        Заметив недоумение Бориса, бармен ткнул себя в лацкан рубашки - там был маленький белый значок с красным восклицательным знаком посередине. - Видишь? Вот такой значок, фосфоресцирующий. Без значка ходят только те, у кого две жизни. Двоежизнцы. Народ их дубликатами зовет. Дублями, двоечниками, дублерами и так далее.
        Борис одним глотком допил пиво и отставил пустой бокал.
        - Повторить? - спросил бармен.
        Борис кивнул.
        - Что-то я все равно не понимаю. А зачем значок? Какая разница?
        - Нет, ну ты правда как с Луны, - усмехнулся бармен, наполняя новый бокал. - Разница такая, что если у тебя одна жизнь осталась, то ты в относительной безопасности, а если две, скорее всего, прирежут где-нибудь в темном переулке. В смысле лишат первой жизни, как заблудившуюся девушку невинности. Вон тот, который к тебе подходил. Он ведь, гад, сразу заприметил, что ты без значка - так что жди беды. А подходил - это чтоб удостовериться, что ты без значка. На твоем месте я бы вообще смотался от греха подальше. Или лучше разбегись посильнее и об стену головой - глядишь, башку и проломишь. А иначе от этих… (тут бармен осторожно скосил глаза в сторону столика, где сидел рыжий) не отвяжешься. Видишь, как смотрят? Либо забьют до смерти, либо зарежут. Хуже, если долго бить будут - это им особый кайф, знают, что ты все равно воскреснешь, так хоть удовольствие можно растянуть. А тебе больно будет. По нынешним временам, вторая жизнь - это лишние проблемы.
        - Ничего не понимаю. А за что им меня убивать? Я же им ничего не сделал!
        - Ха! - театрально хохотнул бармен, ставя перед Борисом бокал. - Ишь ты! Ничего ты им не сделал! Да ты им сделал уже тем, что у тебя две жизни! Сейчас с двумя жизнями вообще мало народу осталось. Человек без значка все равно что лось с нарисованной на боку мишенью. Тут на тебя каждый второй зуб точит.
        - И что, во всем мире две жизни?
        - Ну, конечно. Только у нас, как обычно, все криво… А на Западе одиночники… ну, те, у кого одна жизнь, защищены законом. Они получают всякие скидки, льготы, пособие по одножизненности. А если человека лишают первой жизни, то это карается так же, как и если бы его второй лишили. У них с этим строго. Или вот, например, человек на опасной работе с одной жизнью работает. Так у него тройная зарплата… м-да… А у нас… че-то не заладилось.
        Тут бармен задумался и, несколько противореча своему восхищению западным подходом, добавил с неуместной заботой:
        - Надо бы тебе сбросить балласт.
        Борис вздрогнул.
        - Да не хочу я ничего сбрасывать!
        Бармен, однако, пропустил это восклицание мимо ушей.
        - Я бы тебя зарезал, да не люблю я этого дела. Да и потом, если ты склерозник, хрен тебя знает, две у тебя или одна. Нет, нет… И даже не проси.
        Он замотал головой, как бы отказываясь от заманчивого предложения.
        - Да я и не собирался просить! - возмутился Борис. - Вот еще! Две жизни - это же… черт! Это же чудесно.
        - Да, - усмехнулся бармен и посмотрел на Бориса с сожалением. - Сразу видно, с такими взглядами ты долго не протянешь. Не, поначалу все так думали. Когда только открытие это внедрили.
        - И что?
        - И ничего. На практике-то все сложнее оказалось. Ты сам подумай, какие кошмарные возможности это открытие дало. Бросила тебя девушка, а ты ей: смотри, на что я ради твоей любви готов - и раз в окошко! С пятнадцатого этажа. Понимаешь, испытать смерть, да еще и по причине - это ж маслом по сердцу. Любопытство, будь оно неладно. Самоубийства так и пошли косяками. Шестнадцатилетние, они же и так на голову ебанутые, а когда им вторую жизнь дали, ну, тут сам бог велел. Первый секс неудачный? В окошко. Девушка разлюбила? Петлю на шею. Родители машину не хотят покупать? Пулю в лоб. В институт провалился? Нож в сердце. Друг предал? Цианистый калий…
        - Да я понял, понял, - поморщился Борис.
        - Отнять у себя жизнь, - пусть и одну из двух, - это все-таки поступок. Но, конечно, тут же возросло и количество желающих убивать. Опять же. Девушка разлюбила? Ей пулю в лоб. Друг предал? Ему нож в сердце.
        - Кошмар какой-то, - поежился Борис. Кажется, он уже начал жалеть о своем воскресении из мертвых.
        - А дальше хлеще. Открытие-то сделали, а законы остались старыми. Определить, сколько у человека жизней можно только опытным путем, а так - фиг его знает. Потому и начался форменный беспредел. Забьют вот такие (тут он снова скосил глаза в сторону столика с рыжим) припозднившегося прохожего до смерти, а он через пять минут как новенький. Поди докажи, что у него одну жизнь оттяпали. Не будут же его убивать еще раз в качестве следственного эксперимента. Так что гуляй, Вася, мочи дальше, кого хошь.
        - Через пять минут?
        - Ага. Ровно пять минут. Сам несколько раз засекал. После того как мозг умирает, атомы восстанавливаются в той конфигурации, в которой они были ровно пять минут назад. Тут, главное, не переборщить. А то если увлечешься, в раж войдешь и будешь тыкать ножом больше пяти минут после смерти, то в какой-то момент ткнешь в уже новенькое тело. И тогда точно вторую смерть организуешь. А это уже уголовщина.
        - А ты… вы… тоже убивали?
        - Приходилось, - признался бармен, поморщившись - было видно, что этот опыт ему не очень понравился. - Приятель попросил.
        - Его убить?!
        - Да нет. Сначала первую жену, потом вторую. Сам-то он не мог, говорит: «Боюсь, увлекусь и по-настоящему угроблю». А тут надо, чтоб нервы железные были.
        Борис нервно отхлебнул пива.
        - Ну и нравы тут у вас.
        - Ну, конечно, потом в результате всей этой катавасии дубликатов оставалось все меньше и меньше. А народ к тому моменту окончательно озверел. Выдумали значки вот…
        Теперь Борис понял, почему на улице от него шарахались - без проклятого значка он и был тем самым лосем с нарисованной на боку мишенью.
        - А почему же мне в больнице ничего не сказали?
        Бармен задумчиво посмотрел в потолок.
        - Не знаю. Я ж говорю, определить количество жизней невозможно. А значок…
        Он не успел договорить, потому что в ту же секунду дверь распахнулась и в бар ввалился мужчина. Рубашка на нем была порвана, лицо в крови. Сзади, цепляясь то ли за джинсы, то ли за рубашку, волочилась женщина с растрепанной прической. Она была похожа на бульдога, вцепившегося мертвой хваткой в обреченную жертву. Следом бежали еще несколько женщин. Все они голосили, как умалишенные, и, судя по выкрикам (самыми пристойными из которых были «сволочь» и «мочи его!»), были явно не на стороне окровавленной жертвы.
        - Мужики! - срывающимся фальцетом закричал мужчина, пытаясь отцепить от себя растрепанную женщину. - Помогите! Убивают!
        - Стой, гад! - визжала та, пытаясь то ли его удержать, то ли самой на нем удержаться.
        Заметив Бориса, мужчина протянул к нему руки и стал делать широкие роботообразные шаги. Чувствовалось, что нагрузка в виде волочащейся женщины серьезно сковывает его движения.
        Борис в ужасе вжался в стойку бара, но краем глаза заметил, что бармен не только никак не отреагировал на ввалившуюся компанию, но даже закурил, воспользовавшись паузой.
        Наконец, остальные женщины нагнали мужчину и повалили его на пол.
        - Это что ж такое делается, а?! - закричала та, что висела на нем с самого начала, обращаясь ко всем присутствующим. - Этот кобель значок нацепил, и теперь его, понимаешь, не тронь. Мне за невымытую посуду в прошлом году глотку от уха до уха перерезал, а сам по бабам шляется, зарплату пропивает. А значок-то липовый! Двоежизнец он!
        Все бабы тут же подняли невообразимый визг. Тут вклинился кто-то из компании в дальнем углу бара.
        - Правильно, девки! Мочи двоежизнцев! Развелось тут их, как собак нерезаных.
        При этом кричащий многозначительно посмотрел на Бориса. Рыжий, сидевший по соседству с кричащим, молчал, но было видно, что выкрик товарища поддерживает.
        - Да дайте ж объясниться-то! - хрипел мужчина. - Одиночка я, одножизнец! Ну, чем хошь, клянусь! В армии меня замочили. Деды повесили!
        Но его крик быстро потонул в женской многоголосице.
        - Мочи его, Катька!
        - Только медленно! Чтоб помучился!
        Бабы навалились на мужчину, не давая тому ни малейшей возможности выкарабкаться из этой кучи-малы. Одна из женщин услужливо подала жене жертвы веревку. Та набросила ее мужу на шею и начала душить.
        Борис настолько обалдел от этого зрелища, что почти бессознательно схватил свой бокал и стал нервно глотать пиво.
        Мужчина тем временем захрипел и задрыгал ногами в предсмертной конвульсии. Наконец, дернулся в последний раз и затих. Женщины расступились.
        - Быстро как-то, - недовольно сказала одна.
        - Хлипкий, - подытожила другая.
        Лицо удавленного мужчины посинело. Губы приобрели фиолетовый оттенок, а глаза выкатились из орбит. Казалось, он был сильно озадачен собственной смертью.
        В этот момент к собравшимся все той же развязной походкой подошел Рыжий. Видимо, усидеть на месте в такой момент было выше его сил. Он бросил взгляд на Бориса, затем довольно бесцеремонно пнул безжизненные ноги мужчины.
        - Б-бабы, одно слово. Ну кто ж так м-мочит? Показал бы я вам, как н-надо, да уже п-поздно. Сначала надо было руки-н-ноги-ребра переломать, п-почки опустить, яйца отбить, потом уже за гэ-гэ-голову браться. А когда сознание потеряет, вот тогда спокойненько и ду-душить или что вам там нравится. Первую жизнь надо отнять так, чтобы потом не было м-мучительно больно за б-бесцельно потраченные усилия.
        - Умный нашелся, - недовольно пробурчала жена. - Твоя б воля, так ты б его, пожалуй, до вечера тут пытал. Садист. Свою бабу заведи, потом убивай. А теперь все. Дело сделали. Сейчас оклемается - домой пойдем.
        Женщина поправила растрепанную прическу и повернулась к бармену:
        - Дай водички, а то что-то в горле пересохло.
        Бармен налил в стакан воды и протянул женщине. Та стала жадно пить, поглядывая одним глазом на мертвого мужа. Выдув воду, поблагодарила бармена и вернулась к распластанному на полу телу:
        - Ну, что там? Не оклемался еще?
        Она присела на корточки и легонько похлопала мужа по щекам.
        - Эй, ку-ку.
        Реакции не последовало, и она, кажется, струхнула.
        - А может, и вправду не притворялся, а? Может, убила?
        - Да я тебя умоляю, - отмахнулась одна из подруг. - Помнишь, Сашку моего с работы поперли. Так он забрался на подоконник и давай вопить - сейчас с собой покончу! Ну, мы ж на двенадцатом этаже. А я это хныканье из серии «пожалейте меня» терпеть не могу. Я ему говорю: Окно закрой, дует. А он такой: «А вдруг я тебе врал? Вдруг я значок спрятал? И у меня только одна жизнь осталась, а? Что будешь делать?» Я ему опять: «Закрой окно, холодно». А он опять за свое. Я не выдержала, подошла, вытолкнула его и окно закрыла. Явился минут через десять. Весь виноватый такой: мол, извини, был неправ. Это ж мужики - им лишь бы нам мозги прополоскать.
        Тут она заметила, что лежащий мужчина шевельнул пальцами рук.
        - Ну! Что я говорила?
        - Уф, - радостно выдохнула Катерина. - А то я даже испугалась…
        Борис тоже обрадовался - тем более что видел подобное первый раз в жизни.
        Один Рыжий, кажется, был недоволен. По его мнению, жизнь была отнята явно неинтересно и поспешно. Но едва убитый стал приходить в себя, как дверь распахнулась и в бар влетел человек в дорогом костюме. За ним, налезая друг на друга, ввалились два запыхавшихся жандарма.
        - Сюда! - кричал мужчина, призывая жандармов поторопиться. - Я как депутат городской думы… А! Мать твою! Не успели.
        Он посмотрел на Катерину, и лицо его перекосила злоба.
        - Ну что? Радуешься? Отобрала законную жизнь?!
        - Не твою же, - огрызнулась та.
        Жандармы, поняв, что все равно опоздали, сняли фуражки и стали приглаживать слипшиеся от пота волосы. Убитый вдруг закашлялся и приподнял голову.
        Катерина тут же принялась поднимать его.
        - Давай, Виталенька, вставай уже.
        - Стоять! - закричал депутат городской думы так грозно, что Катерина с испуга выронила тело супруга, и тот упал, стукнувшись головой об пол.
        - Ой, - вскрикнул он, морщась от боли.
        Депутат достал из кармана мел и, оттолкнув женщин, стал обводить им тело Виталика.
        - Ничего, - приговаривал он, ползая на четвереньках вокруг бывшего двоежизнца. - Наша партия этого так не оставит! Мы этот беспредел остановим! Я как депутат городской думы самым решительным образом… я поставлю… вопрос… о подобном… ребром…
        Фраза вышла какой-то корявой и незаконченной, но исправлять ее он не стал.
        Рыжий, воспользовавшись паузой, вдруг как-то скукожился и стал отступать назад к своему столику, но его ухватил за руку один из жандармов.
        - А-а-а, - протянул страж порядка с довольной улыбкой. - И ты, Смирнов, тут как тут.
        Рыжий совсем смутился и даже, кажется, слегка побледнел.
        - А я что? Я н-н-ичего.
        Но жандарма ответ не устроил.
        - Глянь, Сань, - сказал он коллеге. - Узнаешь? Как не приду на место преступления, так Смирнов обязательно где-нибудь поблизости. Совпадение, скажешь? У метро позавчера продавца арбузами зарезали. А Смирнов рядом. Две недели назад в переходе мужику голову битой разбили. Опять Смирнов недалеко от места преступления ошивается. Здесь бабы счеты сводят. И снова он. Ну что молчишь? - повернулся он к Смирнову. - Опять советы давал как опытный специалист. Что ж ты все не угомонишься, а?
        - Чуть что, так С-смирнов, - обиделся рыжий. - Да я вообще н-н-и при чем. С приятелями сидели.
        Он кивнул в сторону своего столика.
        - А тут б-бабы ворвались, я даже и п-подойти-то не у-успел - они уже у-управились.
        Депутат тем временем, пытаясь завершить свой меловой абрис, легонько толкнул лежащего:
        - Давай, друг, вставай уже, мешаешь рисовать.
        Виталик с трудом и не без помощи жены стал подниматься на ноги. Вид у него был довольно ошалелый. Чувствовалось, что путешествие на тот свет и обратно произвело на него неизгладимое впечатление.
        - А где я? - повторял он, потирая то ушибленный затылок, то шею, хотя там давно не было следов веревки.
        - Все нормально, Виталя, - утешала жена. - Сейчас домой пойдем. Я ужин приготовлю.
        Она заботливо подставила плечо, на которое Виталя с удовольствием оперся.
        - Ну что столпились? - рявкнула она безадресно. - Представление закончилось. Дайте человеку пройти.
        Она вывела ковыляющего мужа из бара, за ней гуськом вышли подруги.
        Бармен затушил докуренную сигарету и философски заметил:
        - М-да… первую жизнь пройти - не поле перейти.
        Борис не понял, было ли это юмористической ремаркой или серьезной.
        - Так, может, задержать до выяснения, так сказать? - спросил второй жандарм первого, который продолжал держать за локоть Смирнова.
        - А что тут выяснять? Смирнов - он и есть Смирнов. Буду я еще на него казенную бумагу переводить. Слышал? - гаркнул он в лицо Смирнову. - Мне на тебя даже жалко бумагу переводить. Первую жизнь просрал, так теперь на других злобу срываешь?
        Но тут Смирнов неожиданно окрысился и от волнения даже перестал заикаться.
        - Здрасьте-пожалуйста, товарищ начальник! Что значит «просрал»? Вы же у меня в отделении ее и отняли!
        - Ну, я лично у тебя ничего не отнимал, - сказал жандарм, но как-то тихо и смущенно.
        Смирнов почувствовал, что попал в больную точку, и решил жать до конца.
        - Вы лично, может, и нет. А вот три года назад перед самой армией ваши коллеги очень даже. Нас всех в военкомате собрали, а потом к вам в отделение привезли. Оказывается, у вас приказ был - всех новобранцев до отправки в армию первой жизни лишать.
        - Ты что, Смирнов?! - возмутился жандарм, но при этом опасливо скосил глаза в сторону депутата. - Иди проспись!
        - Что, вру, д-да? - запальчиво выкрикнул Смирнов.
        - Погодите, товарищ, - встрял депутат, с удовлетворением разглядывая свой рисунок на полу. - Я, как представитель «Партии жизни», хочу разобраться. Ну и? - повернулся он к Смирнову.
        Тот, как начинающий актер, которому наконец дали монолог, ожил и даже выдернул свой локоть из цепких пальцев жандарма.
        - А мне скрывать нечего. Они хитро там дело обставили. Приказ-то был секретный, да только кореш мой по пьяни мне проболтался. Он тоже в органах тогда работал. А главное, придумали отмазку такую симпатичную, мол, лишение первой жизни - это в интересах самих новобранцев - иначе их будут лишать этой самой жизни на протяжении всей службы, мучительно и с фантазией. А тут первую у тебя отобрали, по значку выдали, и вроде как теперь тебя никто не тронет.
        - А на самом деле?
        - А на самом деле просто хотели, чтоб каждый новобранец за свою жизнь трясся и не вздумал лезть после каждого оскорбления в петлю под вспышки фотоаппаратов каких-нибудь правозащитных организаций. Ну и чтоб военные руки не марали, перепоручили это ответственное дело внутренним органам. Так что не надо ля-ля, - повернулся Смирнов к жандарму. - Кто у кого что отобрал - это еще поспорить можно.
        - Очень любопытные факты, - сказал депутат. - Запрос будет немедленно сделан.
        Он достал телефон и стал набирать какой-то номер.
        Но жандарм решил без боя не сдаваться.
        - Мне на твои внутренние обиды, Смирнов, положить с хреном, - сказал он зло, хотя и негромко. - Я от твоих слов не зарыдаю. Я тебе, Смирнов, даю бесплатный и очень дружеский совет - увидишь, где кого первой жизни лишают - беги оттуда, уноси ноги. Потому что ты мне вот где (тут он провел ребром ладони по горлу). Я тебе самолично что-нибудь в карман подброшу, только чтоб рожи твоей наглой лет пять не видеть. Все, свободен. Иди отдыхай.
        Смирнов ухмыльнулся и пошел за свой столик. Теперь его походка была не просто развинченной, а какой-то вызывающе развинченной, как будто он то ли приплясывал, то ли просто плохо держался на ногах.
        Депутат тем временем сделал несколько шагов в сторону двери и, прикрыв мобильный ладонью, стал что-то кому-то приказывать. До Бориса долетали только отдельные слова вроде «немедленно», «это не просьба!», «и что?».
        - Может, пойдем на улицу, перекурим? - предложил один из жандармов, обращаясь к коллеге. - Все равно сейчас эти из «Партии жизни» примчатся.
        - Да ну их в баню, - огрызнулся тот. - Поехали обратно в отделение. Сейчас еще телевизионщики примчатся. Пусть сами разбираются.
        Они вышли из бара.
        Борис наконец пришел в себя.
        - Послушайте, эй, - обратился он к бармену, слегка понизив голос. - А можно мне тоже такой значок получить?
        Взгляд его уперся в лацкан рубашки бармена.
        - За какие такие заслуги? - несколько хамовато отреагировал тот.
        - А у вас нет случайно еще одного?
        - Да ты что?! - возмутился бармен. - Они же именные. Там сзади имя, фамилия, номер паспорта, фотография и отпечатки пальцев.
        - И все это там умещается?! - искренне удивился Борис.
        - А то. Нанотехнологии же. Правда, обычным глазом не разглядеть, только со специальной лупой. Но такие лупы у каждого жандарма есть. За ношение чужого значка, между прочим, уголовная ответственность предусмотрена, а тому, чье имя на значке - административная. И не дай бог потерять свой значок - разоришься. Да и пока новый будешь получать, сто раз зарежут.
        - Какой ужас, - прошептал Борис. - Ну, а как же мне быть?
        - Не знаю, друг. Ты же даже не знаешь, сколько у тебя жизней.
        - Да одна, одна!
        - С чего ты взял?
        Борис помолчал две секунды и сказал:
        - Я чувствую.
        Бармен рассмеялся.
        - Нет, брат, так не пойдет. Мало ли кто что чувствует.
        Тут дверь снова распахнулась, и в бар, вдавив в стену депутата, ворвалась группа молодых людей с какими-то плакатами. За ними бежали телевизионщики: репортер с микрофоном и оператор.
        От неожиданности Борис едва не соскользнул со стула, но удержался. Заметив это неловкое движение, новоприбывшие ринулись к нему с криками: «Партия жизни! Партия жизни! Свобода, равенство, братство!»
        - Как вы себя чувствуете? - закричал репортер, стащив Бориса со стула и ткнув микрофоном прямо в зубы.
        - Идиоты! - закричал депутат, расталкивая митингующих. - Это не он! Того уже кокнули!
        Он вырвал Бориса из лап репортера и усадил обратно на стул.
        - Извините, товарищ.
        Тут он ткнул пальцами в свой рисунок на полу.
        - Вот, мои друзья, тот, ради которого я вас вызвал!
        Все перевели свои взгляды на пол, а какой-то парень, стоявший прямо в центре рисунка, посмотрел себе под ноги и смущенно отошел в сторону. Оператор быстро перевел камеру на пол, но депутат в ту же секунду бесцеремонно вернул объектив обратно к себе.
        Глаза его загорелись в предвкушении долгожданной речи.
        - Вот! - закричал он. - Еще одна невинная жертва фашиствующей мрази, которая мнит себя вершителем судеб человеческих. Подонки, которые совершили это убийство, не считаются ни с законами государства, ни с законами человеческой морали. Их представления о равенстве убоги, а главное, враждебны нашему современному демократическому сознанию. Они нападают на нас из-за угла, бьют ножами в спину, душат под покровом ночи, расстреливают нас, пока мы мирно спим. Кем они себя возомнили?
        Чувствовалось, что говорить он может бесконечно, но тут дверь бара снова распахнулась, и в помещение вошли несколько молодых людей в кожаных куртках. Настроены они были явно агрессивно. «Партия жизни» притихла. Притих и депутат. От новой группы отделился парень в кепке. Он помахал рукой сидящим за дальним столиком - те помахали ему в ответ. Видимо, были знакомы.
        - Ну что? - сказал парень, глядя исподлобья на депутата. - Приперся, народный избранничек, пиар на крови делать?
        Оператор тут же перевел камеру на него.
        - На крови?! - возмутился депутат и, сделав короткий выпад, вернул камеру обратно на себя. - А кто эту кровь пускает, хотел бы я знать. Вот! - закричал он, тыча пальцем в новоприбывших. - Вот они! Новые беспредельщики. Именно от таких подонков общества мы и пытаемся защитить наших мирных граждан. А вы, - обратился он к парню, - я так понимаю, лидер этих мерзавцев?
        Оператор все-таки изловчился и перевел камеру на парня в кепке.
        - Я - кандидат в депутаты и представитель оппозиционной партии «Жажда Жизни».
        - Ага, - обрадовался депутат. - Кандидат. Пожаловали, значит. Пришли со своими популистскими лозунгами политические дивиденды собирать?
        Он снова попытался повернуть к себе объектив, но оператор, устав переводить камеру туда-сюда, отступил на несколько шагов, чтобы захватить и тех, и других. Борис посмотрел на бармена - тот, кажется, впервые выглядел по-настоящему удивленным - похоже, подобные шоу были и для него в новинку.
        - Зато мы пушистыми не прикидываемся, - огрызнулся парень. - Мы - оппозиционеры только потому, что вы нас ставите вне закона, а по-настоящему мы - выразители мнения абсолютного большинства нашей страны. Мы, в отличие от вас, за истинную свободу.
        - Интересно, интересно, - презрительно фыркнул депутат, подразумевая, что ему это совершенно неинтересно.
        - Именно так, - продолжал парень. - А вы думаете, народ за вас? Да плевать он хотел на ваши истерики. Вы же его по рукам-ногам связали. Не вы ли сейчас пропихиваете закон, запрещающий самоубийства?
        - Мы ничего не пропихиваем! - возмутился депутат. - Мы принимаем. И принимаем в интересах народа!
        - А народ вы спросили? Он, может, в гробу видел такие интересы. Самоубийства вы хотите запретить, убийства тоже.
        - Человеческая жизнь - священна! - взвизгнул депутат.
        - Даже первая? Даже если человек сам решает ее отдать?
        - Даже первая! - закричал депутат, вводя себя в какой-то экстаз. - Даже если он сам решает! Ваша партия подонков и отбросов общества добивается полной анархии и беспредела! Не будет этого. Мы этого не допустим. Государство вправе само устанавливать контроль над жизнями его субъектов. А вы хотите добиться произвола. Чтоб люди сами решали, забирать у себя или у кого-то там еще первую жизнь или нет! Мы же за истинное равенство!
        - Да это мы за истинное равенство! И свободу. Вы же отнимаете у людей эту свободу. Разве моя первая жизнь принадлежит не мне? Разве не имею я права расстаться с ней, если того пожелаю?
        - Ваша жизнь принадлежит государству! Обществу! И прекратите демагогию. Вас интересуют вовсе не самоубийства, а убийства. Чтоб такие подонки, как вы, могли безнаказанно ходить и забирать у людей первую жизнь. И не надо тут прикрываться народом - вы его мнения не спрашивали.
        - Не спрашивал?! - взорвался парень. - Не спрашивал?!
        - Нет! - отрезал депутат. - А хотите узнать мнение народа, так…
        Тут он стал озираться в поисках того, кто бы мог это мнение выразить, и наткнулся взглядом на Бориса, который испуганно вжался в барную стойку, словно был загнан в угол.
        - Вот! - закричал депутат и подбежал к нему. - Вот народ!
        Тут он пошарил глазами по груди Бориса и, не найдя значка, продолжил:
        - Вот вы! Вы скажите. У вас, как я погляжу, две жизни - редкий случай по нынешним временам.
        Оператор перевел камеру на Бориса, и все, как по команде, повернули головы к двоежизнцу.
        - Скажите, - продолжал вещать депутат. - Вот вы хотите, что такие подонки, как вот эти, отобрали у вас первую жизнь где-нибудь в темном переулке?
        Борис испуганно забегал глазами.
        - Нет. Не хочу. Я вообще против насилия в об…
        - Вот! - закричал депутат и почему-то вздернул руку Бориса, как будто тот был победившим боксером. - Вот! Не хочет народ, чтоб у него в темном переулке отбирали первую жизнь.
        - Да и вторую не надо отбирать, - робко заметил Борис. - Насчет самоубийств я, конечно, не знаю - вопрос спорный. Но…
        Тут он набрался смелости и посмотрел в сторону группы от партии «Жажда Жизни».
        - Как же вы можете вот так бороться против… двоежизнцев? Это ведь такое чудо. А вы… - Он почувствовал, что окончательно осмелел - возможно, от пива, которое ударило в голову.
        - Я за вас голосовать ни в коем случае не буду.
        - Вот! - радостно воскликнул депутат.
        - Я за «Партию жизни» лучше проголосую.
        - Вот! - снова обрадовался депутат.
        - Подождите, подождите, - нахмурился парень в кепке. - Что значит против «двоежизнцев»? Вы что-то путаете. Мы-то как раз за свободу двоежизнства. И того, чтоб такие люди были. Да, издержки подобной свободы есть. Но у любой свободы есть недостатки.
        - Ничего себе издержки! - возмутился Борис.
        - Вот! - выкрикнул депутат.
        - Да погодите вы воткать! - поморщился парень. - Да, издержки. Это издержки свободного общества, где каждый имеет право сам решать, отдавать ли ему свою первую жизнь или нет. А то, что это ведет к насильственному отбиранию первой жизни, так что ж делать? Свобода - это всегда палка о двух концах.
        - Ну, знаете! - сказал Борис и демонстративно отхлебнул пива, хотя сделать это пришлось левой рукой, потому что правую по-прежнему держал депутат. Выглядело это диковато, но выдергивать руку как-то не хотелось.
        - А равенство, - не успокаивался парень, - простите, в чем заключается? Разве равенство не в том, что все люди равны?
        - Ну это, простите, какое-то дикое равенство, - сказал Борис, обтерев губы рукавом и все-таки высвободив руку из пальцев депутата. - Так можно сказать, что и в джунглях все равны, но мы же цивилизованные люди…
        - То есть вы считаете, что, если у всех отбирать первую жизнь насильственно и сразу, это и есть равенство?
        - Я этого не говорил, - неуверенно возразил Борис, немного запутавшись.
        - Ха! - хохотнул парень - А голосовать идете за «Партию жизни»?
        Борис окончательно смутился.
        - А при чем тут… эээ…
        - Так это они на следующей неделе собираются принять закон, по которому во избежание насильственных первых смертей всех будут превентивно лишать первой жизни в раннем детстве.
        - Не понял.
        Борис повернулся к депутату за разъяснениями.
        - Ну да, - нисколько не смутился тот. - Мы именно за это. Вы, товарищ, какой-то странный. Сами путаетесь и всех путаете. Мы действительно собираемся принять этот закон.
        Он снова обратился к парню в кепке:
        - И будьте уверены, примем его до того, как вы и подобные вам проберутся в Думу.
        - То есть вы собираетесь убивать людей в детстве? - ужаснулся Борис.
        - Почему в детстве? Сразу после рождения. Человек даже не запомнит ничего. Очень гуманный закон.
        Он снова посмотрел на парня в кепке, адресуя ему последнее предложение.
        - Процесс, который регулирует государство, а не улицы, полные такой мрази, как вы.
        - Ха! - не найдя лучшего контраргумента, выдал парень.
        - Вот вам и «ха!». Этот закон сделает людей наконец по-настоящему равными. Ведь не будет больше ни одножизнцев, ни двоежизнцев. Все будут равны. Жизнь снова станет священным понятием. Потому что она будет одной-единственной. В городах воцарятся спокойствие и порядок.
        - А вы лучше сразу всех убейте, - ухмыльнулся парень. - И тогда вообще будет полный порядок.
        - Некоторых, может, и придется, - угрожающе произнес депутат. - И кое-кого в этот список я бы уже сегодня занес.
        Парень в кепке воспринял угрозу как личную и стал наступать на депутата:
        - Интересно, кого же?
        Они почти соприкоснулись. Группы поддержки восприняли это как сигнал к действию и тоже стали наступать друг на друга. Тут и дальний столик наконец ожил. Рыжий с дружками быстро встали на сторону молодых ребят из «Жажды Жизни». Неожиданно в их руках возникли бутылки. Кто-то потянулся за стулом.
        - Э-эй! - встрял бармен. - Депутаты с кандидатами! Господа! А может, этот вопрос вы как-нибудь на улице отрегулируете? У меня тут мебель не казенная. У нее одна жизнь.
        И грозно добавил, глядя на кого-то:
        - Стул верни на место.
        - Вас интересует, кого бы я занес в этот списочек? - спросил депутат.
        - Да! - выкрикнул ему в лицо парень в кепке.
        - Я бы занес вас! И всех таких, как вы. Чтоб остальным неповадно было.
        - За свободу и равенство готов умереть!
        - Это я готов умереть за свободу и равенство!
        - Нет, я!
        Тут группа поддержки «Партии жизни» принялась скандировать:
        - Один закон для всех! Нет - обществу без законов!
        В ответ группа «Жажда Жизни» начала скандировать свое:
        - Свободу всем! Каждый решает сам!
        - Стойте! - закричал Борис, соскакивая с барного стула. - Стойте!!! Да вы что?! Да вы все с ума посходили! Да вы же боретесь за одно и то же!
        - Ну, да, - недоуменно выдохнули и те, и другие.
        - Не совсем, - вежливо поправил Бориса депутат.
        - Бог мой! Да ведь между вами нет никакой разницы!
        - Я бы попросил, товарищ, без оскорблений, - добавил депутат. - Я - член городской думы… я…
        - Только одни за то, чтоб безнаказанно убивать собственными руками, а другие за то, чтоб убивать руками государства.
        Депутат снисходительно улыбнулся.
        - Но, простите, в этом и разница между беспределом и демократией!
        - Нет - беспределу! Да - демократии! - включился хор.
        - Да идите вы в жопу с такой демократией! Вам… нам… дана уникальная возможность! Избавиться от самого главного страха - страха смерти! Хотя бы на время! Как вы не понимаете?! Это… чудо, это то, что могло бы изменить мир к лучшему, сделать человека наконец счастливым! Я-то думал, вы действительно боретесь за равенство. За то, чтоб каждый человек дорожил своей первой жизнью, как второй. И не только своей, но и чужой! Вместо этого вы все просто берете и выбрасываете этот дар, этот драгоценный подарок на помойку, потому что… потому что просто не знаете, что с этим подарком делать! Ученые вам подарили еще одну жизнь, а вы решили, что они подарили вам еще одну смерть! Но как же так можно?!
        Повисла пауза. Первым очнулся депутат.
        - Это провокация!!! - заверещал он так, словно это его лишали жизни. - Долгожданный глас народа оказался гласом продажного провокатора! Ваш казачок? - обратился он к сторонникам «Жажды Жизни».
        - Очень надо! - возмутился парень в кепке. - И не изображайте саму невинность! Ваш же человечек - сразу видно!
        - Ага! - закричал депутат, тыча Борису пальцем в грудь. - Двойной провокатор! Да еще с двумя жизнями!
        - Точно! - согласился с ним парень. - Мочи двоежизнца-провокатора!
        Борис не успел опомниться, как на него навалились и те, и другие. Нога его поехала, и он очутился на полу.
        - Да никто меня не засылал! - заорал он. - А-а-а! Я - не провокатор! Я - голос разума. Остановитесь!
        На него посыпался град ударов. Тут уже и бармен не выдержал.
        - Стойте! - закричал он, перепрыгивая через стойку бара. Но прорваться сквозь лес рук и ног не смог - его тут же отпихнули. Так же, как и настырного оператора.
        Борис отчаянно пытался вырваться, встать на ноги или хотя бы отползти, но тщетно.
        Теперь он понял, что чувствовал несчастный «Виталя», которого душила жена при помощи своих подружек. Полную беспомощность. Удары все сыпались и сыпались. Совершенно не к месту он вспомнил свое падение с лестницы в больнице и последующий разговор врача с медсестрой. Он вдруг понял, почему его не предупредили о двойной жизни. Он не просто упал с лестницы тогда. Он умер. Наверняка ему ввели вакцину двоежизнства, поскольку она обязательна. Но получается, что по недосмотру медсестры он потерял первую жизнь. И врач решил вообще ничего ему не говорить. Ведь в таком случае медперсонал оказался бы под уголовной статьей. Поэтому и значка ему не дали. Убьют так убьют. Спросить не с кого будет. А не тронут - так и фиг с ним. «Вот гады», - подумал Борис, продолжая корчиться под градом ударов сторонников «Партии жизни» и «Жажды Жизни». Потом почувствовал резкую боль в районе левой лопатки и провалился в темноту.
        Заметив, что «клиент» затих, бьющие расступились. Борис лежал ничком. В спине торчал нож.
        Депутат отряхнулся, откашлялся и обратился в камеру.
        - Вот! - сказал он, указав пальцем на труп Бориса. - Вот пример того, до чего дошли враждебные силы. Они пытаются спровоцировать общество на беспредел. Засылают провокаторов и сами же их убивают.
        - Прекратите ораторствовать, - огрызнулся парень в кепке. - Не на трибуне.
        Бармен подошел к Борису, присел на корточки и, намотав на руку полотенце, резко выдернул нож.
        - Ждем, - сказал он.
        Все дружно посмотрели на часы. Потянулись длинные минуты ожидания. Когда минуло пять минут, раздалось чье-то «уууу…».
        Это был Смирнов. Он присвистнул и сунул руки в карманы.
        - М-да, - сказал парень в кепке и стянул свой головной убор.
        Кто-то достал мобильный - видимо, вызвать «труповозку».
        Репортер что-то шепнул оператору, после чего присел на корточки рядом с трупом так, чтобы оказаться на фоне тела Бориса.
        - А все вы виноваты! - возобновил спор депутат. - Было бы у всех по одной жизни, не было бы вот этого беспредела.
        - Тихо! - шикнул репортер. - У нас репортаж!
        После чего кивнул оператору:
        - Поехали. Мы ведем наш репортаж с места происшествия. Очередная жертва борьбы разных политических сил… Нет, давай еще раз. Поехали. Мы ведем наш репортаж из бара «Смоуки», где произошло убийство пока неопознанного гражданина. Увы, он стал очередной жертвой политической неразберихи в стране. Правда, по новому закону человек, лишенный второй жизни, но при этом не имевший на себе значка, не считается убитым, а считается самоубийцей, и потому к ответственности никто не привлекается. Однако все-таки прискорбно, что это самоубийство произошло в публичном месте.
        Тут все стали громко переговариваться, качая головами.
        - Да… самоубийство… самоубийство… надо же… И зачем ему захотелось умереть?
        - И на глазах у всех, - задумчиво сказал парень, снова натягивая кепку.
        - Такой молодой, - добавил депутат сочувственно.
        - М-да… вся вторая жизнь была впереди…
        - А главное, как ловко он себе нож в спину воткнул.
        Все собравшиеся стали, как по команде, кивать головами.
        - Да-да. Чудовищно. Ужас. А главное, зачем?
        - Видимо, разочаровался во второй жизни, - сказал депутат, но потом опомнился: - Нет, это он в знак протеста. Протеста против того беспредела, который творят сволочи из «Жажды Жизни».
        Репортер выждал паузу, затем снова обратился в камеру:
        - Как мы знаем, самоубийство - есть грех, и как теперь этот самоубийца будет оправдываться перед Всевышним, одному Богу известно.
        - Да заканчивайте вы панихиду, - поморщился бармен. - У меня тут бар, а не кладбище.
        В этот момент в бар зашли двое санитаров.
        - Тут, что ли, самоубийца? У нас вызов был.
        Кто-то показал им на Бориса. Санитары взяли того за руки и за ноги и потащили на выход.
        Самоубийство в баре всколыхнуло общество. Сначала местное, потом остальное. Посыпались депутатские запросы, газетные статьи и письма разгневанных граждан. Да сколько это будет продолжаться? Да не пора ли положить этому конец? Борис Борисов был объявлен жертвой. Правда, не все поняли, чего именно: то ли режима, то ли вообще беспредела. Через неделю по телевизору выступил президент и сказал, что Запад в очередной раз пытается навязать нам свои ценности, а посему он не удивится, если государственная Дума вдруг подумает, да и предложит ему ввести закон, ограничивающий двойную жизнь, придуманную, опять же, кем-то там на Западе. Дума действительно «вдруг подумала» и предложила закон, по которому все граждане Российской Федерации в обязательном порядке будут лишены двойной жизни, дабы «вернуть россиянам способность дорожить одной-единственной жизнью». Их поддержала и Церковь, заявившая, что давно уже била в колокола, требуя отменить вторую жизнь, поскольку нигде в Библии ни о какой второй жизни речи не шло. А если кого когда-то и воскрешали, то это были отдельные случаи, да и то по инициативе Бога.
        В общем, начать было предложено с детей, поскольку негоже им вступать в жизнь, полную разврата (а именно таковой была объявлена вторая жизнь). В итоге в первом чтении был принят закон, который решили назвать в честь главного героя - Бориса Борисова. Президент быстро подписал «закон Борисова», и в итоге все жители России были в спешном порядке лишены второй жизни. Вторую жизнь в качестве привилегии оставили только депутатам и некоторым чиновникам федерального значения. Запад с удивлением отнесся к «закону Борисова» и, как обычно, посетовал на нехватку демократии в России.
        О том, что Борис Борисов - выдуманное имя, вспоминать не стали. А когда адвокат Виноградов заикнулся, что, мол, вообще-то вел дело этого Борисова и на самом деле это неизвестная личность, пострадавшая от амнезии, то его быстро зашикали. Адвокат провел небольшое расследование и сделал издевательскую запись в своем блоге, что, мол, президент принял закон имени дохлого кота. Ну, тут у адвоката тут же всплыли какие-то незаплаченные налоги, мелкие и крупные нарушения закона, самым грозным из которых было то, что в далеком 1989 году он украл из пионерской комнаты горн и барабан. Адвокат как-то приутих и исчез. А в родном городе (родным, естественно, назвали тот город, где произошло «самоубийство») Борису Борисову поставили бронзовый памятник. Он был изображен сидящим за стойкой бара с ножом в спине. Многим памятник понравился.
        Коктебель и все такое
        Вступление №1
        Из Москвы до Феодосии я добирался на поезде. От Феодосии взял такси. При въезде в Коктебель таксист кивнул в сторону небольшой горы по левую руку и спросил меня:
        - Знаешь, как называется гора?
        Уставший после дальней дороги, я вяло пожал плечами.
        - Ну, посмотри внимательно, - настаивал таксист. - На что она похожа?
        Двугорбая гора с лощиной посередке была похожа на жопу.
        - На жопу, - честно ответил я.
        - Точно, - захохотал таксист. - Так и называется.
        - Жопа, что ли?
        - Ага. Жопа.
        «Приехали», - подумал я.
        Вступление №2
        Южный курорт - это состояние души. Расслабленность и утомленность во всем. Даже яростная ссора приобретает здесь оттенок ритуала, где все роли расписаны заранее и ничто не затрагивает глубин души. Как не затрагивает, например, истинного плейбоя отказ очередной девушки, ибо он слишком самоуверен, чтобы обижаться или переживать. Когда смотришь на ругающихся местных жителей, ощущение, что сейчас кто-то достанет пулемет и расстреляет оппонента. На следующий день видишь их же, мирно сидящих на лавочке и щелкающих семечки.
        Расслабленность доходит до того, что на привокзальной площади Симферополя вас встречает каменный Ленин, который СИДИТ. Не секрет, что во всех российских городах (тем более на главных площадях) Ленин обычно стоит и даже куда-то деловито указывает. Здесь же он сидит на лавочке и пытается читать книгу. Именно пытается, потому что его рука с книгой находится не перед лицом, а безвольно свисает почти до земли. И это понятно, поскольку сконцентрироваться на чем-то серьезном в южных краях крайне сложно - климат и атмосфера располагают к ленной праздности. А коли так, то даже Ленин кажется здесь вполне уместным, просто по этимологическим соображениям: лень - Ленин.
        Вступление №3
        Коктебель - это филиал Сочи. Та же асфальтированная полоса в полтора километра вдоль побережья, забитая многочисленными сувенирными лавочками и ларьками с пиццей, шаурмой, беляшами и прочей пугающей желудок нормального человека снедью. Те же каменные пляжи, от которых потом болит все тело: от спины до ступней. Та же русская речь, куда ни плюнь. Тот же блатной шансон, орущий из каждого угла. То же ощущение деревенской провинциальности, которое усиливается стадами полуголых людей, бродящих туда-сюда безо всякой цели, не зная, куда себя еще деть, поскольку девать себя некуда. Разве что на гору забраться.
        Единственным и неоспоримым преимуществом украинского Черноморья в целом и Коктебеля в частности является климат. В отличие от Сочи здесь даже после невыносимой дневной жары ночью прохладно и прекрасно спится.
        Вступление №4
        Перед прибытием в Коктебель я думал, что пробуду здесь максимально долго - пока не кончатся деньги. Но уже в первый день понял, что больше двадцати дней не выдержу. Мне не нравится Коктебель. Нет, не так. Мне не нравится в Коктебеле. Нет, опять не то. Я не нравлюсь себе в Коктебеле. Но можно сказать еще точнее. Я не нравлюсь Коктебелю.
        Тогда я еще не предполагал, что моим главным спасением в эти двадцать дней станет чемпионат мира по футболу. Именно он явится стержнем моего графика, а то, что график приехавшему одиночке жизненно необходим, я понял сразу. Я сплю до одиннадцати. Затем пару часов провожу на пляже (благо он буквально в минуте ходьбы от меня). Пару часов работаю и к 17.00 ухожу смотреть футбол. Затем снова пара часов писанины, и в 21.30 новый матч. К полуночи я возвращаюсь домой, снова пишу и ложусь спать.
        Когда в футбольных трансляциях перерыв, я чувствую себя разобранным - дольше сплю, меньше пишу и больше рефлексирую.
        Кроме того, благодаря футболу я познакомился с Антоном, Аленой и, наконец, с Галей. Но об этом ниже. Тем более что количество вступлений, кажется, превысило все допустимые пределы.

* * *
        Мы сидим на каменных ступеньках в тени какого-то раскидистого дерева, то ли платана, то ли шелковицы. Перед нами пустынная пыльная дорога, именуемая улицей Айвазовского. Мы притомились - все-таки второй час на ногах. Я курю. Марина в очередной раз кормит грудью десятимесячную Марту. Каждый раз, когда она выпрастывает из-под майки свою загорелую грудь, я стыдливо отвожу глаза. Но в данный момент мне уже все равно. В конце концов, лет пять назад я гладил и кусал губами эту же грудь. И, может, с не меньшим рвением, чем Марта. Чего ж теперь-то стесняться?
        Мы отдыхаем после долгих и безуспешных поисков однокомнатной квартиры. У меня уже есть жилье. Ищем для Марины, которая сначала жила в Коктебеле с каким-то бородатым греком, но потом была вынуждена на пару недель уехать в Москву. Вернувшись, она поссорилась со своим греком. Теперь новые поиски комнаты.
        К сожалению, завидев Марту, нам отказывают даже те хозяйки, у которых имеется пустующая однушка. Грудной младенец - серьезный минус. Никто не хочет связываться - а вдруг он будет орать по ночам, мешая спать остальным жильцам? При этом великовозрастный дебил из Ростова, орущий по ночам «Встречай, конвой, я снова в лагерях», считается приемлемым постояльцем. Логика курортного города.
        Поиски осложняются еще и тем, что почти везде, где нам отказывают, Марина предпочитает не торговаться, а кротко говорить «спасибо» и уходить, хотя я вижу, что некоторые хозяйки явно поддаются уламыванию (при определенной денежной поддержке). На пятый раз я теряю терпение и говорю, что нельзя так быстро сдаваться. Марина отмахивается:
        - Если судьбе так угодно, зачем ее насиловать?
        Я возражаю, что, мол, хоть и являюсь горячим сторонником фатализма, но глубоко убежден, что фатализм подразумевает некоторую активность, и даже более того - в ней-то и заключается роль фатума. Нельзя сидеть под яблоней и умирать от голода в надежде, что яблоки сами упадут тебе в руки. Это не фатализм, а маразм.
        Переварив мой страстный монолог и явно засомневавшись, Марина достает из сумки гадальные карты Таро. Видимо, чтобы доказать справедливость своей позиции, она наугад вытаскивает одну карту. На ней написано: «Вы должны проявить решимость, чтобы добиться результата. Только ваши усилия, направленные на достижение цели, помогут вам».
        Я кидаю на Марину торжествующий взгляд - даже гребаные карты Таро на моей стороне. Марина хмыкает и говорит, что, пожалуй, я прав и теперь она будет торговаться.
        Это то, что мне в ней нравится. Она легко признает свою неправоту. В отличие от нее, я упрямый спорщик. Правда, я не предполагал, что в дальнейшем она будет каждые пять минут доставать эти дурацкие карты и проверять по ним свои шансы найти квартиру. Это тоже съедает много времени.
        И вот, наконец, мы сидим под деревом и отдыхаем перед последним решающим рывком. Время движется к трем. Солнце лупит беспощадно, и на небе ни облачка. В такой день хорошо лежать на пляже, а не таскаться по городу. Но Марина поссорилась со своим хахалем и намерена сменить комнату немедленно. Тем более что та находится в жуткой дали от моря, за так называемой «Золотой балкой», которую мы уже обозвали «Золотой ебалкой». Смена комнаты оказывается занятием непростым, особенно в разгар сезона. Миллионеров среди нас нет. Маленький ребенок усложняет задачу. Карты Таро крадут время. Солнце напекает голову. Какая-то бесконечная воронка.
        - Мне просто надо понять, чего я хочу, - говорит Марина.
        - Снять комнату, - мрачно напоминаю я.
        - Я не про это. Я вообще.
        Один вопрос тянет за собой второй, второй третий, и вот мы уже обсуждаем смыслы бытия.
        У Марины в голове четко сформированная каша из дзен-буддизма, индуизма, фатализма и пофигизма. Я ей завидую. У меня даже каши нет. Пустая вылизанная тарелка.
        - Я не чувствую дыхания жизни, - жалуюсь я. - Только сплошное старение. Раньше я думал, что познакомиться с симпатичной девушкой - уже счастье. А теперь я быстро проигрываю в голове все, что последует за этим знакомством: первый смех, первое прикосновение к ее лицу, замаскированное под желание убрать непослушную прядь волос, первый поцелуй в щеку, первый поцелуй в губы, ее грудь в моей ладони, моя ладонь между ее ног, поиск уединения, ее прерывистое дыхание в постели, лицо, искаженное страстью или желанием страсти, что, в общем, одно и то же, неудобный сон вдвоем на узкой кровати и, наконец, отношения и мучительный разрыв, потому что нормально уходить я никогда не умел. И прежде чем пригласить эту девушку или взять у нее телефон, я задаю себе самый страшный из всех вопросов. Вопрос, который разрушает то, что еще даже не построено.
        - Какой? - спрашивает Марина.
        - «А зачем?» Страшнее него нет ничего. Кроме другого вопроса. Он еще страшнее.
        - Какого?
        - «А зачем это было?»
        Марина смеется. Я тоже смеюсь. Смеется даже десятимесячная Марта, хотя вряд ли она способна оценить мое остроумие. Ей просто нравится смеяться. Тем более у нее только что прорезались два зуба внизу. Можно похвастаться восхитительно белозубой (хотя и малозубой) улыбкой.
        - Значит, ты уже с кем-то познакомился, - проницательно резюмирует мой монолог Марина, которая знает меня слишком хорошо, чтобы верить каждому моему слову. Тем более когда я начинаю вещать о воздержании и усталости в отношениях с женщинами.
        - Да, - киваю я. - Она из Донецка. Работает официанткой в баре, где я смотрю футбол. Она здесь до конца сезона. Зовут Галей.
        - Ну и как?
        - Никак. Выяснилось, что она приехала сюда с молодым человеком, который работает поваром в том же ресторане, что и она. Собственно, он ее и устроил официанткой. Они живут в одной комнате, но спят в разных кроватях, поскольку у них ничего не было и вряд ли будет. Хотя он отчаянно лезет к ней в постель.
        - Почему?
        - Почему что? Почему «лезет»?
        - Почему «вряд ли будет»?
        - Потому что он - ее брат.
        - Ты шутишь?
        - Четвероюродный.
        - А его самого их родство не смущает?
        - Видимо, нет. Но, кстати, и ее не смущает. Просто она его не любит и ничего ему не обещала. Более того, она чувствует себя крайне некомфортно оттого, что спит в одной комнате с человеком, который ее страстно хочет. Она не ожидала, что он столь хитро поселит ее с собой.
        - А ты тут при чем?
        - Я ни при чем, но этот ее брат сходит с ума от ревности и уже пригрозил, что зарежет каждого, кто попытается к ней подкатить. Кстати, я пока и есть тот самый «каждый».
        - А у вас уже что-то было?!
        - Да нет… Точнее, в данный момент я нахожусь между первым вопросом и вторым. Первый вопрос «А зачем?» я уже успешно преодолел, ибо, несмотря на все мои рефлексии, всегда поразительно легко его преодолеваю. А вот перед вторым вопросом долго разминаюсь. Потому что понимаю, за ним ничего нет. Точка невозврата.
        - Блять, - ругается Марина, которую раздражают мои философские сентенции. - Вы трахались или нет?
        - Нет.

* * *
        Мы гуляем с Галей по ночной набережной. Мне приятно обнимать ее. Приятно целовать ее губы. Мы проходим мимо очередного пляжа, и Галя говорит, что это тот самый нудистский пляж, на который она ходит загорать. Я с удивлением гляжу на пустынный участок между морем и набережной.
        Признаться, я никогда не видел, чтобы нудистский пляж не был ничем огорожен. То есть вообще ничем. Рядом те же ларьки, дорога вдоль побережья, бродящие туда-сюда туристы. Последние невольно смотрят на лежбище нудистов. Бесплатный стриптиз.
        Иногда сюда забредает наглая молодежь с пивом - на «познакомиться». Сами они сидят в шортах, но при этом отчаянно пытаются закадрить девушку, которая вынуждена лежать перед ними абсолютно голая. На самом деле шансов у них ноль, ибо положение девушки в данной ситуации настолько дискомфортно и даже унизительно, что она не только не даст им свой номер телефона, но и имя-то вряд ли скажет. Впрочем, если они приходят только попялиться на сиськи-письки, то, может, им вполне хватает процесса знакомства. Есть еще какой-то извращенец, который гуляет по пляжу туда-сюда с зонтиком над головой. У него непрекращающаяся эрекция. Вечный стояк, так сказать. Невольно задаешься вопросом, как можно поддерживать член в таком состоянии круглые сутки, ну, или хотя бы несколько часов в день. Можно, конечно, обожраться виагры, но ведь это крайне вредно, да и просто неудобно.
        Галя говорит, что больше всего не любит момент выхода из моря.
        - Загорелое тело, мокрая грудь и торчащие от холода соски. На меня все пялятся. Я пытаюсь как можно быстрее добраться до своего полотенца и лечь.
        - Зачем же тогда туда ходить? - спрашиваю я нарочито флегматично, хотя образ торчащих сосков будоражит мое воображение.
        - На нудистском пляже самая чистая вода.

* * *
        Мы присаживаемся прямо на набережной за столик напротив небольшого кафе. Столик обслуживается, и мы терпеливо ждем официанта. Внутри кафе два гитариста играют русский рок. Выбор неожиданный, но оправданный - такую музыку больше никто нигде не играет. Колонки выведены наружу, так что слышимость запредельная. Если звучат выкрики с мест, солирующий гитарист тут же срезает выкрикнувшего ответной репликой в микрофон.
        - Может, паузу? - спрашивает какой-то доброжелатель - то ли жалеет музыкантов, то ли просто хочет посидеть в тишине.
        - Паузу дома на плеере будешь жать, - громко отвечает в микрофон гитарист.
        Эти короткие перепалки развлекают зрителей и идущих мимо зевак.
        Неожиданно я вижу знакомую пару из Москвы - Антона и Алену. В течение трех дней я смотрел с ними бок о бок чемпионат мира по футболу. Мы перебрасывались какими-то шутками, замечаниями по поводу игры и все такое, даже не удосужившись познакомиться. На четвертый день случайно выяснили, что работали с Антоном в одной и той же конторе почти в одно и то же время. И у нас есть общие знакомые. Теснота мира забавляет и пугает одновременно.
        К Антону с Аленой часто присоединяется саксофонист из выступающей здесь рокабильной группы. Его зовут Андрей, хотя Алена утверждает, что его зовут Паша. Я его зову Сережей. Бывают такие люди, которым каждый новый знакомый дает свое имя, подсознательно считая, что оно подходит больше. Интересно, что Андрей смирился с этим обстоятельством и откликается на любые имена. Он ироничен, печален, одинок и нетрезв одновременно. По возрасту он старше своих коллег-музыкантов и не вписывается в их тусовку. На сцене все вполне складно, но в межконцертное время он мыкается в поисках более подходящей компании. Недавно прибился к Антону с Аленой. Когда они уедут, он, вероятно, запьет. Или, наоборот, завяжет. Тут есть простор для маневра.
        Мы с Галей допиваем свои коктейли, расплачиваемся и идем за Антоном и Аленой. По пути подбираем ждущего нас у памятника Волошину Андрея-Пашу-Сережу. Затем идем в самый дальний конец набережной, к волнорезам. Антон обнимает Алену, я Галю. Андрей бредет позади и бормочет что-то себе под нос. Я чувствую себя предателем по отношению к нему, хотя едва с ним знаком. Это мой извечный комплекс вины. Видимо, сам слишком часто оказывался «пятым лишним», бредущим позади целующихся парочек. Но как выразить солидарность с его одиночеством, я не знаю. Не бросать же Галю.
        Усевшись на волнорезах, мы пьем: кто пиво, кто вино. В какой-то момент Андрей решает искупаться. Видимо, степень одиночества дошла до какой-то предельной (или запредельной) отметки. Я его понимаю. В такие секунды ты подсознательно плюешь на всех и вся и делаешь что-то из ряда вон. Лишь бы что-то сделать.
        - Надеюсь, что я своим голым задом никого не смущу, - говорит он, снимая ботинки и брюки.
        - Вряд ли, - говорю я. - Галя ходит на нудистский пляж.
        - Понял, - говорит Андрей, после чего снимает майку, но почему-то оставляет трусы. Видимо, после информации о нудистах эффект полного оголения потерял свою актуальность.
        - Осторожно, там мелко, - говорю я, поскольку был здесь вчера и помню, что настоящая глубина начинается дальше.
        - Где мелко, там и рвется, - загадочно, но, как позже выясняется, пророчески отвечает Андрей и, взмахнув руками, рыбкой ныряет с пирса в полную темень. Слышен всплеск, и на некоторое время его тело исчезает под вспенившейся водой. Мы с Галей облегченно вздыхаем - значит, глубже, чем мы думали. Через пару секунд на поверхности показывается его голова.
        - Сработали мои сенсоры на руках! - гордо кричит он и хохочет нервным смехом.
        Только сейчас мы замечаем, что он СИДИТ!
        Как я и предполагал, глубина в том месте, где он нырнул, составляла от силы метр. Он нырнул рыбкой, но, уткнувшись руками в дно, ухитрился изогнуться и прошкрябать пузом и локтями по камням. Учитывая то, что можно было разбиться насмерть, царапины несущественные. Вскарабкавшись на волнорез и одевшись, он судорожно пьет вино и все время смеется - видимо, мысль о возможной смерти только сейчас дошла до него в полном объеме.
        Обсудив случившееся до мельчайших деталей и сделав все комичные и трагичные предположения относительно возможного развития этого знаменательного прыжка, мы потихоньку собираемся и идем домой.
        По дороге Галя почему-то пытается вспомнить, как будет по-украински «груз» и «тяжесть». Она спрашивает у Андрея, поскольку он все-таки киевлянин, но и он не знает. Я смеюсь. На мой взгляд, все это яркий показатель лингвистического маразма или, точнее, языковой шизофрении, творящейся на Украине. Два украинца не могут перевести на рiдну мову два наипростейших слова.
        Над горой, именуемой Хамелеоном, уже встает красный диск солнца. Встает так быстро, что подъем этот виден невооруженным глазом. Остается удивляться, как при таких темпах солнце собирается пересечь небосклон аж за пятнадцать часов. Кажется, что уже через час оно сядет по другую сторону бухты.
        Сначала, махнув на прощанье рукой, исчезает Андрей-Паша-Сережа. За ним в утренней дымке растворяются Антон и Алена. Мы остаемся с Галей одни. Можно сказать, что я ее провожаю, но это было бы фигурой речи - мы живем на одной улице в трех минутах ходьбы друг от друга, и я просто вынужден пройти мимо ее дома, чтобы дойти до своего.
        Неожиданно Галя печально качает головой.
        - Что такое? - спрашиваю я.
        - Вот вы все, наверное, правильно говорите, - тихо говорит она. - А я неправильно.
        Ее печаль так трогательна, что я целую ее.
        - А «звонит» - это ведь неграмотно? - спрашивает она, отстранившись после поцелуя с каким-то испугом.
        - Не очень, - глупо улыбаюсь я, понимая, что теперь она будет вечно путаться и поправляться. Но и врать тоже не могу. Я пытаюсь ее утешить.
        - Ну, что поделать? Ты выросла в таком окружении, где все говорят «ложить», «звонит» и так далее.
        Галя соглашается. С этим трудно не согласиться.

* * *
        Жизнь хороша разнообразием. Да, она способна закрутить сюжет до полного неправдоподобия. Да, у нее в рукаве, как у заправского фокусника, всегда имеются самые невероятные ходы и выверты, которые не придумает никакой сценарист или писатель. Но не этим она мне нравится - я, что называется, и сам фантазией не обделен. Главная прелесть жизни в том, что она может ни с того ни с сего разыграть пошлую сцену в стиле наибанальнейшего фильма и при этом все равно застанет тебя врасплох и удивит. Если есть в полете фантазии высший пилотаж, это он. Жизнь не боится банальности.
        Мы расстались с Галей в пять утра около ее дома. Не знаю, что я должен был сделать. Возможно, в ту же ночь переспать с ней. Но я, как обычно, предался рефлексии - а что потом? Я заранее проиграл будущее наших отношений (точнее, его отсутствие). Я уже заранее почувствовал вину за то, что не люблю ее, за то, что уеду через неделю и никогда не вернусь в Коктебель, за то, что, возможно, она будет надеяться, а я разрушу ее надежды.
        Позже, когда я рассказал об своих рефлексиях Алене и Антону, выяснилось, что существуют два мнения на этот счет. Алена (уже слегка пьяная) сказала, что я - мудак и ничего не понимаю. Что в этих краткосрочных необязательных романах есть свой кайф. Что я должен срочно бежать и трахать Галю. Если она, конечно, даст.
        - Может быть, - сказал я. - Но только я так не могу.
        Антон, в отличие от Алены, поддержал меня.
        - Не, кстати, нормальная тема, - произнес он в своей слегка расхлябанной манере. - Я тебя понимаю. Я бы тоже сомневался. Если вот все в таком разрезе, то на кой это надо? А так, говна пирога. Не надо, значит, не надо.
        Но это было позже, а в ту ночь я просто поцеловал Галю в губы и попрощался до завтра. Если бы мне тогда сказали, что я больше никогда не поцелую ее и даже не обниму, я бы просто не поверил.
        На следующий день у нее была смена. Я хотел встретить ее после работы, но она закончила так поздно, что даже я, закоренелая сова, отрубился. Наутро проверил мобильный, но на нем не было ни пропущенных звонков, ни смс. Я дождался пяти часов, но поскольку мой телефон по-прежнему молчал, пошел в бар, где она работала. У нее была полная смена, то есть с утра до поздней ночи. Я, конечно, поинтересовался, почему она не позвонила, но она только улыбнулась какой-то извиняющейся улыбкой, ничего толком не объяснив. Что-то вроде «поздно легла, поздно встала». Глупо было бы предъявлять какие-то претензии, мы даже не любовники, но тогда я впервые почувствовал - что-то изменилось. И отнюдь не в лучшую сторону. Я попросил ее дать знать, когда закончится смена. Она кивнула. Но опять ничего не написала, хотя я проболтался в городе до утра.
        Тут я, конечно, плюнул - ну, не складывается, и бог с ним, в конце концов, я сам на это пошел. Хотя было жутко интересно, что же изменилось.
        Мы пару раз виделись в баре, вежливо здоровались, но дальше этого дело не шло. Через два дня я неожиданно получил от нее сообщение, что она идет с подружкой Олей на пляж - не хочу ли я присоединиться? Я согласился, поскольку мне уже просто было любопытно.
        Мы пришли на пляж. Оля, кстати, оказалась танцовщицей go-go из Галиного бара. Увидев ее, я еще подумал, что с танцовщицами и актрисами одна и та же херня. На сцене они кажутся гораздо привлекательнее. А в жизни, как правило, имеют малоприметные, стертые лица. Но это к слову.
        Я случайно захватил ключ от своей комнаты с собой и, так как боялся его потерять, попросил Галю положить его к себе в сумку.
        Первые пятнадцать минут ее мобильный просто разрывался от входящих смс. Я внимательно следил за ее мимикой. Кажется, именно тогда я впервые почувствовал слабый укол ревности.
        В итоге оказалось, что она переписывалась с какими-то двумя местными ребятами - видимо, объясняла им, где мы расположились. Вскоре они и появились: один совсем подросток, второй высокий, загорелый, мускулистый. Тут уж я совсем разнервничался, ибо физическое превосходство унижает меня даже больше умственного. Физическое слишком явно. Умственное же проявляется, только когда открываешь рот. Иными словами, промолчи, за умного сойдешь.
        «Моя бригада», - сказала Галя, представив нам ребят.
        Те с ходу предложили сыграть в карты. Галя и Оля согласились, а я отказался. Не из-за уязвленного самолюбия, а потому что и вправду не хотел - к картам я потерял интерес еще в школе. Минут через десять я стал ощущать себя тем самым пятым лишним, которым еще недавно был Андрей-саксофонист. Какая рокировка судьбы! Однако уйти сразу я не мог - это было бы слишком демонстративно. Надо было выждать хотя бы минут двадцать. Мужественно «вылежав» положенное время, я максимально расслабленным и даже веселым голосом попрощался. Галя почему-то спросила, зайду ли я вечером в бар.
        - Так ты же работаешь, - пожал я плечами, намекая, что предпочел бы встретиться с ней вне работы.
        Она только улыбнулась в ответ и вернулась к игре.
        Я ушел. Но, дойдя до дома и уткнувшись в запертую дверь своей комнаты, хлопнул себя по лбу. Дырявая башка! Ключ-то остался в Галиной сумке!
        Я спросил хозяйку, нет ли дубликата, чтобы не переться снова на пляж, но, увы, дубликата не было. Чертыхнувшись, я побрел обратно.
        Я не сразу нашел их глазами, хотя точно запомнил место. Сначала зацепил взглядом Олю. Она сидела на полотенце одна. Не было ни ребят, ни Гали. «Плавать пошли, наверное», - подумал я. Заметив меня, Ольга как-то странно заулыбалась. Правда, это можно было списать на ее манеру улыбаться - она вообще улыбалась загадочной близорукой улыбкой. Я нервно просканировал всех, кто находился в Олином окружении, и тут же наткнулся взглядом на Галю и второго парня. Они стояли, прижавшись друг к другу. Нет, они не целовались, но их объятие было слишком красноречивым даже для такого доверчивого кретина, как я.
        Я медленно подошел. Однако Галя оторвалась от парня несколько раньше, чем увидела меня. Мне стало как-то обидно, ибо хотелось увидеть ее реакцию на то, что я застал их в такой недвусмысленной позе. Смущение, или вызов, или досаду. Ну, хоть что-то. Желая подчеркнуть, что все видел, я сказал со слегка вымученной улыбкой:
        - Не хочу вас отрывать, но мне нужен ключ.
        - Ах, ключ, - совершенно невинным голосом сказала Галя (видимо, так и не поняв, что я их видел) и полезла в сумку.
        Я взял ключ и, кивнув на прощание, пошел.
        Несмотря на уязвленное самолюбие, через пару минут мне стало дико смешно. Вот уж воистину «сценарная банальщина» - взятый на пляж ключ от комнаты (хотя я никогда до этого не брал ключ на пляж), просьба положить его в сумку к Гале (хотя прекрасно мог бы оставить его с остальными вещами), внезапный уход без ключа, отсутствие дубликата и, наконец, возвращение на пляж именно в тот момент, когда они обнимаются самым трогательным образом.
        Я даже написал Гале смс с просьбой разделить мой восторг по поводу забавной банальности ситуации. Она не ответила. Может, не посчитала ситуацию забавной. Или банальной. Фиг знает.
        И все же один вопрос по-прежнему мучает меня - зачем она позвала меня на пляж? Из вежливости? Но ведь к тому времени мы уже не общались - я ни на чем не настаивал и ни на что не обижался. Неизменно улыбался, здороваясь с ней в баре. Может, я ей показался интересным собеседником (точнее, рассказчиком)? Наверное. Но на пляже требуются карты и анекдоты, а не размышления о смысле бытия или искусствоведческие дискуссии.
        Самым вероятным мне представляется то, что она просто не знала, что «ее бригада» придет на пляж. А на момент выхода из дома просто решила пригласить меня, чтобы не было скучно вдвоем с подружкой (довольно молчаливой, кстати).
        Но есть еще один вопрос, который меня мучает даже больше первого. Правда, направлен он совсем не к Гале.
        Что все это значит? Или точнее, как все это понимать?
        Это упрек мне за то, что я приехал сюда, полный решимости заниматься исключительно литературой и не заводить никаких романов, а вместо этого «сорвался»? Или наоборот, наказание за недостаток решимости в мимолетной интриге? А может, мне дали понять, что не надо быть слишком самоуверенным в самом начале романа, потому что начало еще не означает продолжения. Такой легкий щелчок по носу. А, возможно, мне намекнули, что не надо заводить отношений с официантками. Уж не знаю почему. Правда, этот вывод кажется мне наиболее глупым и легковесным. С таким же успехом можно было бы сказать, что мораль этой истории в том, что не надо забывать ключи на пляже. Как-то мелко. Стоило ли огород городить.
        В общем, вопрос этот пока не имеет четкого ответа, и, если не забуду, обязательно спрошу. Потом, конечно.

* * *
        Вечером я встретился с Антоном с Аленой - в три ночи они уезжали в Симферополь, чтобы успеть на утренний авиарейс в Москву. Вскоре, как водится, к нам присоединился саксофонист Андрей-Паша-Сережа. Он был трезвее и грустнее обычного. Видимо, еще не решил, что ему делать после отъезда любимой компании - то ли запить еще сильнее, то ли завязать. Выполняя некогда данное Алене обещание, он принес с собой саксофон. Ночной пляж огласился хриплыми звуками «Summertime». Андрей играл мелодию. Алена пела слова. Чуть тише, чем саксофон, но очень чисто. Я сидел поодаль и пил пиво, мысленно пытаясь подсчитать, на что я больше трачу денег - на само пиво или на платный туалет неподалеку, куда мне приходится бегать после пива. Пока побеждало пиво, но с очень незначительным отрывом. Туалет явно догонял.
        Потом Алена требовала продолжения банкета, но время неумолимо подходило к трем ночи.
        Мы расстались у их дома. Обнялись и расцеловались. И тут я понял, что впервые за все время в Коктебеле пьян. Я шел походкой астронавта, широко расставляя ноги и впечатывая ступни в асфальт, словно проверял прочность земной тверди. На секунду у меня возникло желание показаться в таком виде Гале (ибо она как-то изъявила желание посмотреть на меня пьяного), но я быстро передумал. Вдруг еще решит, что я собираюсь ей высказать накопившуюся обиду или еще что. Не надо делать из себя большего мудака, чем ты есть на самом деле.
        На следующий день я проснулся в чудовищном состоянии. Меня мутило от одного вида красного вина, бутылка которого стояла на тумбочке. Я вспомнил, что ее вчера не допил саксофонист и в итоге отдал мне. Но я тоже не допил. Теперь она стояла на тумбочке и всем своим недопитым видом о чем-то говорила: то ли упрекала, что я ее не допил, то ли просто напоминала о вчерашнем. В голове плавал туман. Во рту стояла какая-то щелочная кислота. Такая же кислота была и на душе. Вспомнилась вся ситуация с Галей. Вспомнилось, что в Коктебеле мне торчать еще четыре дня, а встретиться уже не с кем. В довершение ко всему мне приснилась та, которую я люблю больше жизни, но которая никогда не будет моей. Это, что называется, на десерт. И я с ужасом подумал, что сейчас мне надо сказать «спасибо».
        Тут требуется легкое пояснение. Дело в том, что с самого начала моего пребывания в Коктебеле я взял за привычку говорить «спасибо». Обязательно вслух, хотя и негромко. По нескольку раз в день. Независимо ни от чего. Ни от настроения, ни от состояния. Просто так. Как молитву. Спасибо, и все.
        Так вот, если и был момент в моей крымской жизни, когда задача сия представлялась мне не просто сложной, а почти невыполнимой, это было то утро. Мне было настолько хреново, что я просто не знал, за что мне говорить «спасибо». Но какой-то еще не до конца атрофированной областью мозга я вспомнил, что человек слеп. Он благодарит Бога за то, что не опоздал на самолет, и чертыхается, если опоздал. А самолет взлетает, загорается и падает. И кто знает, на какой самолет я вечно опаздываю. Может быть, на падающий.
        Я почти зажмурился от напряжения и выдавил «спасибо». Я очень старался не вложить в свою короткую молитву невольный подтекст: иронию, злобу или, не дай бог, отчаяние. Просто «спасибо». Вышло так себе. На троечку. Но большего от меня в тот момент было бы наивно ожидать.
        С трудом управляя вестибулярным аппаратом, я встал. Собрал в пластиковый пакет накопившийся за последние дни мусор, накинул полотенце и вышел на улицу. Там я выкинул пакет в мусорное ведро. Однако липкий комок белой жвачки, зацепившись, упрямо повис у меня на пальце.
        «Если попаду им в ведро, все будет хорошо», - подумал я и, помяв в пальцах комок, бросил.
        Он описал красивую дугу и точно приземлился в мусорное ведро. Однако там стукнулся об пустой пластиковый стакан, и, повинуясь законам физики, упруго выпрыгнул обратно, приземлившись на асфальт.
        Таким образом, теоретически я попал, но практически бросок был абсолютно нерезультативен.
        Я отказываюсь расшифровывать этот ответ. Точнее, думаю, он означает, что не надо заниматься херней и вкладывать в комок сжеванной жвачки свою судьбу.
        Здесь я мог бы поставить точку, тем более что это был бы красивый финал, но не хочу соревноваться с реальной жизнью. В реальной жизни был еще самый последний вечер в Коктебеле.
        Эпилог №1
        Я встретил Галю после работы. Предложение, впрочем, исходило от нее, но я не стал возражать. Тем более что за день до этого я наприсылал ей кучу каких-то глупых смс. Не оскорбительных, а просто бодро-суицидальных. Я уже понял, что никакого романа между Галей и тем мальчиком не было, а был просто легкий флирт. Но чего я тогда не знал, так это того, что в то время, пока я посылал весь этот бред, Галя таскалась по ночному Коктебелю со своей пьяной в сосиску коллегой-официанткой и работала, как говорят в таких случаях, жилеткой. Незадолго до этого коллега поссорилась со своим бойфрендом и была на грани нервного срыва - принималась то кататься по земле, то выть, то рыдать, то приставать к проходящим мимо парням. В общем, до девяти утра Галя утешала, а точнее говоря, спасала знакомую, иначе бы ту наверняка изнасиловали. Можно только предположить, как мысленно чертыхалась Галя, выслушивая пьяные монологи коллеги-официантки и одновременно получая мои идиотские смс. Но что сделано, то сделано. Сегодня я временно подменяю истеричную коллегу.
        Мы встретились, затоварились бутылкой вина с шоколадкой и пошли на волнорезы встречать рассвет. Сидели на бетонном выступе, пили, курили и говорили о какой-то ерунде.
        - Хочешь, я останусь? - спросил я ни с того ни с сего.
        - Как это?
        - Порву билет и останусь. Иногда приятно совершить что-то такое ради другого человека. Раньше я ничего не делал ради кого-то. Понимаешь? Сначала не делал, а потом стало не для кого. Закон жизни.
        - Нет, - покачала головой Галя. - Не надо рвать билет. Лучше вернись потом.
        Очень трогательный и по-женски лукаво-вежливый отказ.
        «Все к лучшему», - подумал я с легкой досадой.
        Галя расстелила полотенце и легла на живот. Приобняв ее, я лег рядом, но поскольку бетонная стрела, на которой мы сидели, была довольно узкой, мне пришлось лечь фактически на Галю. Со стороны это выглядело как имитация секса. Галя засмеялась, но не стала возражать. Более того, сказала, что все хорошо, потому что она мягкая, а я не тяжелый. Я кивнул, ткнувшись носом в ее затылок. Люблю запах женских волос. Это самый волнующий запах в мире.
        Так мы и встретили рассвет - лежа друг на дружке, точнее, я на ней. Звучит неправдоподобно, но это жизнь. Жизнь вообще отличается исключительным неправдоподобием.
        Постепенно на пляже стали появляться первые люди: сначала местные рыбаки, затем отдыхающие. Пробежала чья-то собака. Она как-то странно ковыляла, и я не сразу понял, что у нее парализованы задние ноги - она бежала, опираясь исключительно на передние лапы. Мимо проплыл первый туристический кораблик. Из громкоговорителя на борту доносилась бодрая скороговорка экскурсовода: что-то про Карадаг, Золотые ворота и прочее.
        А мы все лежали. Галя на животе, я на Гале.
        Не знаю, что думали видевшие нас люди. Может, удивлялись. Может, смеялись. Ведь они были в плавках и купальниках, а мы лежали, одетые по ночной погоде: в джинсах и теплых рубашках.
        Быстро встающее солнце начало припекать.
        Эпилог №2
        Возвращаясь домой, я неожиданно вспомнил, как сегодня утром на пляже подошел к одному из отдыхающих. Он был явно украинец, поскольку и с сыном, и по мобильному, и с продавцами говорил исключительно на украинском. Я спросил, как будут по-украински «тяжесть» и «груз». Он задумался.
        - Груз - вантаж, - сказал он после паузы.
        - А тяжесть?
        Он снова задумался. Беззвучно зашевелил губами, вызывая в памяти нужное слово. Я терпеливо ждал.
        - Проще так и сказать - тяжесть, - просиял он наконец.
        - В смысле?
        - На украинском разные слова. Вага, тягар, тяжкiсть. А тяжесть… удобнее.
        Я рассказал об этом Гале. Причем с таким видом, как будто в моей жизни не было ничего важнее этих двух слов. А с другой стороны, как раз в моей жизни эти слова были далеко не самыми последними. Тяжесть и груз.
        Я - мягкая, ты не тяжелый, помнится, сказала мне Галя. Хорошо, если так.
        Эпилог №3
        Здесь я мог бы наконец поставить точку. А мог бы предварительно рассказать про моего соседа по купе, который в течение часа ловил комаров и мух, потому что, видите ли, они будут мешать ему спать, а переловив их, завалился спать и захрапел так, что проснулись бы даже убитые им мухи и комары, если б только их трупы не были выкинуты в коридор. Но эта история не несла бы никакого философского смысла. Мне пришлось бы притягивать смысл за уши. А зачем?
        Эпилог №4
        Несколько дней спустя я получил от Марины смс следующего содержания: «Все нормально, но, пообщавшись с тобой, я теперь сомневаюсь, что во всем этом есть какой-то смысл».
        Признаться, меня удручает степень моего пессимистического влияния на людей. Наверное, я мог бы возглавить какую-нибудь секту суицидников. Это грустно. Надо любить жизнь. Не знаю как, но надо.
        Кстати, это смс я получил, уже покинув Коктебель. Теперь я совсем в другом городе. Живу в большой комфортабельной квартире. Жилье настолько дешевое, что первую ночь я трясся от ужаса, будучи уверенным, что меня зарежут.
        В тот самый вечер, когда пришло Маринино смс, я находился в своей комнате. Неожиданно я услышал женский плач и крики. Я высунул голову в окно. Прямо подо мной, этажом ниже, на подоконнике стояла девушка. Было темно, и я не мог разглядеть ее лицо, но благодаря тусклому свету из самой квартиры я видел, что ее держит за горло чья-то рука. Девушка рыдала и что-то бормотала. А молодой мужской голос зло шипел:
        - Хочешь, я тебя скину? Хочешь?! Ну? Хочешь, сука?!
        Поскольку до земли от подоконника было метров шесть, а внизу была строительная арматура и девушка стояла к ней спиной, можно было с уверенностью сказать, что покалечилась бы она серьезно.
        Я заорал дурным голосом что-то про милицию, хотя прекрасно понимал, что никуда он ее не скинет - во-первых, когда хотят кого-то выкинуть, то выкидывают, а не позволяют жертве кричать «помогите!» в течение получаса, во-вторых, милые бранятся - только тешатся. Что, собственно, и продемонстрировал парень после моего окрика, а именно мгновенно втащил девушку обратно в квартиру и испуганно захлопнул окно. Я не знаю, что она сделала - может, изменила, может, с кем-то флиртовала, может, как-то оскорбила, а может, и вовсе не виновата, но, признаться, мне ужасно хотелось спуститься вниз и дать этому парню в морду. Вполне вероятно, что он бы меня отметелил, поскольку боец из меня так себе, но вид плачущей девушки, которую ее же парень пытается столкнуть с подоконника, разозлил меня до крайней степени. Я, кстати, вполне допускаю, что потом они помирились и у них был замечательный страстный секс (тем более что позже до меня донеслось какое-то милое воркование), но я не понимаю, как можно угрожать смертью любимому человеку. Да и нелюбимому тоже. А чего я совсем не понимаю, так это того, как девушка, которую
только что пытались сбросить вниз головой, будет лежать под тем, кто пытался ее сбросить, обнимать его, признаваться в любви и шептать что-то нежное. Вот это главная загадка человечества. Я не шучу.