Берендеев Кирилл, Мир Внутри- библиотека РусЛит

Мир внутри Кирилл Николаевич Берендеев
        Путешествия в пространстве, путешествия во времени… Или одновременно? Все возможно. Иной раз и не представить, что произойдет, если отправиться в путь по знакомой дороге, пусть и давно не хоженой. Куда приведет она, в какой из миров - это можно узнать, лишь пройдя ее до конца.
        Мир внутри
        Кирилл Берендеев
        Корректор Светлана Тулина
        Корректор Павел Амнуэль

        Предисловие автора
        Путешествие в пространстве, путешествие во времени…. Кажется, это самые популярные направления научной фантастики с момента ее появления. Не считая пришельцев, конечно. Столько книг написано, столько идей и сюжетов испробовано. Казалось бы, все, но с каждым годом появляются новые произведения на две эти темы, еще более поражает, что порой, появляются и новые идеи и повороты. Приходит на ум, что этот процесс никогда не остановится. Может, так оно и будет. Ведь, когда изобретут корабли, способные бороздить пространство или время или и то, и другое вместе, - а я думаю, мало кто сомневается, что рано или поздно, это произойдет - тогда появятся свежие темы для размышлений тогдашних авторов, свидетелей грядущего могущества человечества. Ведь всегда хочется верить в светлое будущее, в безоглядные просторы, в мысль, не скованную ничем, ведь только она одна и способна дарить людям истинные познания, идеи такие странные, невероятные, немыслимые, что порой кажутся сущим бредом. А почему порой? Кажутся. Сколько поносили Дарвина за его идею эволюции - да и сейчас находятся люди, которые никак не могут
представить себе развитие всего живого от некоего вируса, быть может, вовсе занесенного с другой планеты на безжизненную Землю, проложившего себе путь в миллиарды километров по безбрежной пустоте и все равно ожившего, мутировавшего, и продолжавшего развиваться, в клетку, в организм. Но еще больше, наверное, досталось Вегенеру. Изучив льды Гренландии, этот метеоролог сделал вывод, заставивший людей смотреть на Землю совсем иначе, как на живое, удивительное творение, - ведь именно ему принадлежит идея дрейфа континентов. Тогда, в двадцатых годах двадцатого же века, это даже звучало дико, больше того, сообщество ученых запрещали читать Вегенеру лекции на эту тему, публиковать статьи. Он не сдался, но вот теория приживалась очень медленно. Еще автор этих строк помнит, как в старом советском учебнике георгафии, лишь чудом оказавшемся на полке истории, упорно утверждалась теория горста и грабена - подъема и опускания единой литосферной плиты, под действием не то бесчисленных осадков, не то вулканической активности. Никак не вправо, не влево. Ученые выдумали и потопили десятки континентов, начиная с
Атлантиды и кончая Лемурией, чтоб переместить группы ископаемых животных с одного материка на другой. А все оказалось куда проще и изящней.
        Надо ли поминать, как смеялись над Циолковским, сельским учителем, когда он писал о кораблях, способных добраться до любой звезды. Когда он разрабатывал основы движения этих кораблей и способы путешествия - да хоть до Луны и обратно, те самые основы современной космонавтики, которые использованы были как пособие в миссии астронавтов на наш спутник. За костяк учеными НАСА было взято даже утверждение самоучки о твердости лунного грунта.
        Теперь путешествие за пределы атмосферы никого не удивляют. Ничто не стоит на месте, особенно человеческая мысль, пытающаяся раздвинуть горизонты. И пусть пилотируемые полеты на другие планеты еще остаются в будущем, пусть и не очень далеком, но фантазия давно обогнала время. Путешествия в ней стали возможны уже в самые отдаленные уголки нашей галактики. Или уже не нашей?
        Автор написал несколько произведений на эту тему, которые и предлагает вашему вниманию. Отдельно о путешествиях в пространстве, отдельно - во времени. От времен динозавров до совсем недавнего прошлого, от Красной планеты до неведомых далеких звезд. Вот такой получился состав этого сборника, двуединый.
        И совсем немного других гипотез и теорий, как бы оттеняя основополагающие. Которые, как надеется автор, придутся вам, уважаемые читатели, по душе. Заинтересуют, заставят задуматься, поразмыслить самим. Ведь для этого и существует научная фантастика, чтоб не просто поражать размахом фантазии автора, но и вжимать ее в социум, объединять в нечто близкое и понятное, хотя и совершенно иначе происходящее, в другом месте, в другое время. Такое далекое и близкое, знакомое и неведомое. Мир, существующий вокруг нас, знакомый и родной, вдруг покажется неведомым и непонятным и останется только тот, что внутри - нравственный закон, что так поражал Канта в его время.
        Приятного прочтения!
        Искренне ваш
        Кирилл Берендеев
        Мир внутри
        Мужчина сделал шаг в мою сторону.
        - Простите, - он отвел взгляд, глядя себе под ноги. Пальцы принялись нервно теребить пуговицу видавшего виды плаща. - Вы не могли бы мне помочь?
        - Если смогу, конечно, - я остановился.
        - Извините, - он явно не знал, как лучше сформулировать свою просьбу. - Я немного запутался, заплутал.
        В его речи прорезался южный акцент. Он смутился и замолчал, отведя взгляд.
        - Вам какой номер дома нужен? - спросил я, но мужчина перевел дыхание и покачал головой.
        - Нет, мне бы выйти к метро.
        Я пожал плечами.
        - Нет ничего проще. Сам туда направляюсь, если угодно…
        - Конечно, конечно.
        - Тогда идемте. Нам туда.
        Я махнул рукой вдоль бесконечной вереницы черемушкинских пятиэтажек. Мужчина кивнул, хотел что-то сказать, но не решился и послушно зашагал следом, точно выведенный на прогулку ребенок.
        - Да, я совсем забыл представиться, - неожиданно произнес он. - Нехорошо как-то. Меня зовут Нодар.
        Я недоуменно взглянул на своего попутчика, но назвал собственное имя.
        - Вы хорошо знаете этот район? - спросил он бесцветным голосом.
        - Я здесь родился и прожил первые лет пятнадцать своей тогда еще несознательной жизни. Потом, волею обстоятельств, переехал.
        Мужчина резко остановился, вынуждая сделать то же и меня.
        - Далеко? - спросил он.
        - Загнали меня в Строгино. Дальше от центра, неудобно стало добираться…
        - Значит, вы один живете? - неожиданно спросил он.
        - Как перст.
        - И как следствие, наверное, хорошо знаете Москву?
        - Разумеется, нет. Ту часть, где живу или работаю - да, хорошо, а больше почти нигде и не был, - я ответил довольно резко, сам не понимая, на что злюсь, и зашагал вперед. - Город слишком большой, сами знаете.
        Мужчина согласно кивнул и поспешил за мной; когда Нодар догнал меня, было заметно, как он побледнел. Вернее, посерел, темная кожа лица стала пепельной.
        Еще мгновение, он снова хотел о чем-то меня спросить, но вскрикнул и резко остановился. По инерции я сделал еще два шага, затем обернулся, взглянуть на причину новой заминки.
        Мужчина стоял, раскинув руки, точно пытаясь обнять что-то огромное, видимое только ему одному. Тело его отклонилось назад, непостижимо, как он умудрялся сохранять равновесие в такой позе. Лицо сморщилось, скривилось.
        Секунда, он откинулся назад, скорее, из-за боязни упасть. Пальцы его теребили воздух, он поводил руками, то отводя их назад, то вновь водя перед собой, пытаясь найти нечто, ускользавшее от моего взгляда. Он всхлипнул, отступил еще на шаг и резко подался вперед, пригнувшись, выставив вперед левое плечо. Его лицо было обращено ко мне; маска отчаяния и какой-то безысходной решимости застыла на нем.
        Мужчина медленно сел на сухую траву, закрывая лицо рукавом мятого плаща.
        - Всё, - прошептал он. - Разумеется, всё.
        Я поспешил подать ему руку, но от моей помощи он отказался, поднявшись самостоятельно. И печально произнес, махнув рукой:
        - Не могу.
        - Что не можете? Вам плохо?
        - Разумеется, как же еще. Я же выйти не могу из микрорайона этого. Как стена какая… Вот, смотрите.
        Он вытянул вперед руку, а затем с размаху шлепнул ладонью по воздуху.
        Наверное, я оказался единственным человеком на планете, кому довелось постичь в реальности, а не из китайской притчи, что означает хлопок одной рукой; увидеть сам процесс в действии.
        Звук был такой, точно ударили в мягкую обивку дивана. Рука Нодара неожиданно замерла на полпути между нами. Подушечки пальцев сплющились, точно вжатые в стекло. Я помахал рукой перед ними, внизу, сверху. Никакого сопротивления не было. Тогда я вошел внутрь того невидимого барьера, к которому прижалась рука южанина, и попытался найти его таким же образом. И снова неудача.
        Я осторожно коснулся указательным пальцем его прижатой к ничему ладони. Это невероятно, но мой палец ощутил лишь тепло чужого тела и ничего более, никакой преграды.
        - Совершенно непонятно. Я просто не в силах поверить…
        - А я?! - измученно вскрикнул он и устало прислонился к барьеру, стоявшему у него на пути. Находиться в таком положении человек явно не может, он давно должен был упасть и, тем не менее, по-прежнему оставался стоять.
        - Бред какой-то, - пробормотал я, не в силах отвести взгляд от собеседника. - Абсурд.
        - Вот именно. Между тем я второй день здесь кантуюсь.
        - Второй… день?
        - Именно. Никак не могу выйти из этого проклятого района. Стена, барьер, не знаю, как назвать - она всюду стоит, я вчера все обходил, проверял, не кончается ли он, нет ли прохода.
        Сказанное не укладывалось в голове. Я тряхнул волосами, потер ладонью щеку.
        - Как же вы перекантовались до сегодняшнего утра?
        Он пожал плечами.
        - Почти как на вокзале. В конце концов, мне не привыкать, до этого, как я в Москве женился, завел семью, полжизни провел в дороге, всю страну исколесил. Просто устроился на чердаке вон той «хрущевки». Там более-менее тепло и не дует. Хорошо замка при входе не оказалось. И бомжей, - подумав, добавил он и поежился. - Что-то холодает сегодня.
        - Да, вчера было значительно теплее. Октябрь все же, вот и на завтра обещают замо… - я не договорил и пристально посмотрел на собеседника, представив, какого ему будет и дальше. - А вы подкапывать не пробовали? Или в высоту?
        - И то и другое бесполезно. Я даже спускался в канализационный люк и уперся в барьер и там. Пробовал залезть, - разумеется, когда достаточно стемнело, - на дерево… да что говорить. Все испробовал…. - он помолчал и тихо добавил: - Знаете, если вы никуда не спешите, пойдемте в тепло. А то я начинаю потихоньку замерзать.
        Вслед за Нодаром я прошел в первый подъезд пятиэтажки, чей чердак был использован им в качестве ночного места отдыха. Мы поднялись на пролет между первым и вторым этажами и устроились на подоконнике.
        - Обидно, - наконец, сказал Нодар, - что ни один таксофон не работает, а у местных зимой снега не допросишься.
        - Вы хотели позвонить жене?
        Он кивнул и снова замолчал.
        - Может быть, мне попробовать позвонить?
        Вздрогнув, он посмотрел на меня. Потом снова уткнулся взглядом в пол, еще больше ссутулился, как-то весь подобрался: голова уехала в плечи, руки безвольно повисли вдоль тела; мятый темный плащ стал как будто на несколько размеров больше.
        - Вы первый, кто заинтересовался моей персоной, - глухо произнес Нодар. - Остальные или спешили удалиться или…
        Я ожидал продолжения, он, увы, его не последовало.
        - Так мне позвонить? Дайте номер…
        - Нет, подождите. Лучше я сам как-нибудь. Нина… она может… как бы это сказать?.. словом, она может вас неправильно понять. Может подумать, что я тут с кем-то…
        - А вы сами ей сможете объяснить?
        - Это уже мои проблемы, - вопрос задел его за живое. Нодар замолчал, но спустя минуту все же добавил тихо:
        - Постараюсь… У нас же дети. Девочка и мальчик. Шести и четырех лет, совсем маленькие. Знаете, дети в таком возрасте все быстро забывают, меньше восприимчивы к подобным драмам; да, наверное, так оно и лучше.
        Я вздрогнул.
        - Вы о чем?
        - Нина подумает, что я ушел к другой, вот чего я больше всего боюсь. Знаете ли, молодой человек… хотя, зачем я это вам объясняю…
        Долгое молчание. Южанин провел пальцами по непокорным вьющимся волосам; местами в них уже пробивалась седина. Все так же глядя в пол и начисто забыв о моем существовании, он медленно произнес:
        - Мне сорок семь. Это, наверняка уже большая половина срока. А Нине только двадцать девять… И это было очень давно, то, о чем она могла бы беспокоиться, столько лет назад… задолго до нашего с ней знакомства. Сейчас уже ничего нет… слишком поздно. Все уже позади, всё - далекое-далекое прошлое.
        Он сменил позу и продолжил:
        - Нет, конечно, к чему отрицать, она… Лана звонила мне три дня назад. Первый раз трубку взяла Нина, Лана дала отбой. Потом к телефону подошел я; мы поговорили минут десять и я понял, что говорить нам, собственно, не о чем. То же, кажется, поняла и она; правда, зачем-то предлагала встретиться, как-нибудь на днях, но о свидании мы так и не договорились. А Нина… должно быть, она догадалась, с кем я имел беседу, и сочла мое исчезновение логичным ее завершением. Ну, как же, последнее время ночи мы проводим порознь, я сторонюсь собственной супруги, с утра до вечера провожу на работе. В выходные - по магазинам - я в один, она в другой. - Он помолчал и продолжил другим тоном: - Ваша помощь в этом деле ни к чему.… Думаю, будет лучше, если я сам во всем разберусь, а тем более, если Нина поймет меня, то, что я хотел бы ей рассказать, мы сможем найти выход из создавшейся ситуации. Обязательно найдем, - повторил он как заклинание. А через некоторое время добавил:
        - Знаете, я совсем забыл вам рассказать. Вчера вечером я пытался дозвониться до дома. Испробовал все таксофоны, пока не выяснил, что ни один не работает. Потом заходил в несколько квартир. Тут, кстати, не у всех есть телефон, у многих спаренный, в одном месте я так и не дождался, когда линия освободится. Ах, да что же я все об этом? - он, махнул рукой, пальцы на излете ударились о батарею. Нодар скривился, принялся растирать ушиб.
        - Так о какой детали вы мне хотели рассказать? - по выражению его лица я мог бы догадаться, что мой собеседник занят своими мыслями и едва ли сразу ответит.
        Некоторое время Нодар молчал, глядя на двери квартир, расположенные ниже нас. Затем повернул голову:
        - Простите, у вас закурить не будет?
        - Сейчас, - я пошарил в карманах и вынул непочатую пачку «Ротманс». Подал южанину. Тот быстрыми нервными движениями сорвал прозрачную обертку, открыл крышечку и, пошуршав фольгой, достал сигарету.
        - Я хотел рассказать вам об одной случайной встрече, происшедшей вчера вечером. Спать тут ложатся рано, часов в десять улицы пусты, редко кого встретишь. Это не очень обычно, но, мне кажется, в большинстве спальных районов так.
        Да, я отвлекся. Знаете, в то время я и так уже был измотан свалившимся на меня происшествием до предела, а путешествие среди пустынных улиц меня окончательно доканало. Поэтому я счел величайшим благом появление из подъезда, мимо которого проходил, полного мужчины в летах, как мне тогда показалось, с располагающей к себе наружностью. Не знаю, что меня толкнуло, но я подошел к нему буквально как к родному брату, затеял беспредметный разговор и затем выложил все, что со мной приключилось. Как будто что нашло, - Нодар покачал головой. Сигарета в его руке потухла, но на это он не обратил ни малейшего внимания, с головой уйдя в воспоминания.
        - И что же мужчина? - спросил я.
        - В этом вся и странность, - ровным, бесстрастным голосом продолжил он. - Когда я перешел к делу, рассказал, что с самого утра не могу выбраться из микрорайона и уехать домой, точно непонятная сила меня держит, он как-то странно на меня взглянул, усмехнулся и попросил разрешения пройти дальше. Я загораживал ему дорогу. Кажется, у меня случилась истерика или что-то похожее. - Нодар говорил так же холодно и спокойно. - Я, вроде бы, что-то кричал, в чем-то его обвинял, человека, которого впервые видел, требовал, чтобы он меня отпустил домой. В результате я вцепился ему в ворот пиджака и несколько раз основательно встряхнул… Черт знает, что я тогда испытывал.
        - Да-да, конечно, - я поспешил согласиться с ним. Наверное, зря. Нодар, должно быть, вновь обращался к своему «второму я», а мои слова вывели его из состояния холодной злости напополам смешанной с отчаянием.
        Южанин взглянул на потухшую сигарету и положил ее в карман плаща. Посмотрел на меня, отвернулся и произнес:
        - Осталось два слова. Мужчина легко отцепился от меня и негромко, но достаточно для того, чтобы я услышал, сказал: «Значит, составишь компанию». И ушел. Преследовать его и выяснять смысл сказанного я был уже не в силах, постоял еще немного и отправился искать подходящее место для ночлега.… И знаете, - добавил он, - я в тот вечер не понял, что он имел в виду, пропустил его фразу мимо ушей, да, наверное, лучше, что пропустил.
        - В квартале живет тысяч десять человек, - недолго подумав, сказал я. - По самым скромным подсчетам.
        Нодар поднял на меня удивленный взгляд. Посмотрев в его глаза, я поневоле замолчал.
        - Я не подумал об этом, - тихо произнес он. - Но я знаю, где живет этот мужчина, в том доме у него или семья или, на худой конец, знакомые. Если покараулить…
        - Да вы с ума сошли! Может, вам неделю ждать придется, может, больше. К тому времени от барьера не останется и следа. Ведь столько времени прошло.…
        Всего лишь легкое покачивание головы.
        - Не понимаю. Вы что, хотите сказать, что барьер здесь давно? и надолго, так?
        В этот миг мне пришла мысль, как хорошо, что я не разъезжаю по Москве. Только с работы и на работу, по выходным - в магазины, на рынок или дачу. В крайнем случае, к соседям. Всё известные, тысячу раз проверенные маршруты. На них меня ничто не поджидает. Ничто, по счастью, не поджидает и здесь, в Черемушках. А ведь кто с уверенностью скажет, что, дойдя до соседнего дома, вы не рискуете попросту не вернуться обратно?
        - Очевидно, что барьер существует не один год. Я думаю, тот мужчина просто вышел подышать свежим воздухом. Наверное, успел привыкнуть к своему положению, примирился с неудобствами, научился их не замечать, потому и не обратил на мою истерику никакого внимания. Не я первый, не я последний.
        - То есть, он не один. Так?
        - Скорее всего, да. Я полагаю, здесь нас, - он выделил слово «нас», - сколько-то наберется, может, с пару десятков. Попадаем внутрь и всеми силами пытаемся выжить.
        Он замолчал, молчал и я. За окном на большой скорости проехала машина, взвизгнули тормоза перед поворотом.
        - Знаете, наверное, вам, в самом деле, стоит поискать таких же, как и вы… - медленно произнес я.
        - Заключенных.
        - Пусть так. Может, они помогут вам с размещением, что-то посоветуют, поддержат финансами…
        - Я не хочу… - он не договорил.
        - Послушайте. Сейчас середина октября, через месяц наступит зима. Я не думаю, что вам удастся пережить ее на чердаке. А если опять будут тридцатиградусные морозы?… Вы слушаете? В микрорайоне больше десятка магазинов, от продовольственных до контор по продаже оргтехники, «почтовый ящик», две или три школы, несколько детских садов, мастерских, служб быта. Можно устроиться без проблем. Вон, за окнами, идет стройка. Можно купить квартиру…
        - У меня нет таких денег, - едва слышный шепот.
        - Или обменять. Вполне реально, уверяю вас.
        - Вот раньше я действительно зарабатывал много. А теперь… считайте, наше хозяйство содержит одна жена, а мне еще и зарплату частенько задерживают.
        - Чем вы занимаетесь?
        - Литомониторингом.
        - А… это как-то связано с компьютерной техникой?
        - Нет. Больше с экологией, - объяснять он не стал.
        - Но… вам в любом случае надо созвониться с женой. Хотя бы для того, чтобы она не переживала, не обзванивала больницы и морги. Вы только ей сразу скажите о переезде, тогда она…
        - О переезде?
        - А где вы будете жить? По-прежнему на чердаке? Ведь те, кто попал сюда, тоже пытались вырваться и не меньше вашего. А результат?… Я не понимаю, почему вам понадобилось стучаться в открытую дверь. Есть же выход.
        - Это не выход.
        - А что же, по-вашему?
        - Ничего! Я хочу вернуться домой, неужели не понятно?
        - А я вам что предлагаю? Если гора не идет к Магомету… Ладно, работа накроется и черт с ней. Да здесь вы непременно сможете устроиться.
        - А Нина, что, если и она застрянет тут, вы об этом подумали? Тогда… тогда…
        - Она тоже здесь работу найдет, не сомневайтесь. Возможностей для этого предостаточно…
        - Прекратите немедленно! - и твердо добавил. - Я попробую вернуться домой, - произнеся эти слова, он зябко поежился, точно холодный ветер коснулся его плеч. - Сперва надо только понять все это, весь механизм, а для этого встретится с тем человеком, но не для того, для чего предлагали вы, просто спросить. Главное, понять надеется ли он.
        - На что надеется? - переспросил я.
        - На что угодно. Скажем, на искупление грехов. - По моему недоуменному лицу Нодар догадался, что ход его мыслей непонятен и поспешил пояснить: - Ну, скажите на милость, почему я оказался запертым здесь, как, за что, по какой причине? Ведь должна же быть причина, все объясняющая, все ставящая на свои места, подо всем подводящая черту, не так ли?
        - Я… как-то не думал… - растерянно пробормотал я.
        - Причина быть просто обязана, вы же прекрасно знаете, и вам и мне эту истину вдалбливали с детства, ничто просто так не делается, всему есть основание, на все найдется ответ. Можно сказать, это аксиома нашего земного существования. Вот этими поисками я и занимался этим сегодня, с самого утра. Сидел на чердаке этого дома и сопоставлял. Выяснилось, что я не один здесь, значит, согласитесь, я совершил нечто против определенных правил, может, этого микрорайона, может, города, против каких-то неизвестных мне норм, или напротив, очевидных всякому. И, как следствие, попал в ту категорию людей, что собраны здесь волею судеб, в ту десятку. Каламбур получается, - горько усмехнулся он и продолжил. - И пока я не пойму, почему и за что, я едва ли смогу отсюда выбраться. А чтобы понять это, мне необходимо найти того человека и еще раз встать у него на пути, так, чтобы он выслушал меня, понял и смог бы дать ответ. Он совершил какой-то грех… ведь я тоже грешен.
        - Грешен всякий человек, - резонно заметил я, - никто не составит исключения. Это не тот довод, и он едва ли станет…
        - Я говорю сейчас о Нине, - резко повернувшись ко мне, произнес Нодар. - Может быть, за это… за мою поездку полагается разлука, как епитимья или… Нет, так всё, что угодно, можно считать. Хотя бы и то, что я приезжий, как принято говорить, лицо кавказской национальности.
        - И что против вашего присутствия взбунтовался микрорайон?… Простите…. Вы откуда родом? - осведомился я.
        - Издалека, - глухо произнес он, - из Шуахили. Это в Аджарии; маленький городок на трассе, соединяющий Батуми с Гюмри. Да и в Москве живу далеко от этих мест, в Измайлове. Что же заставило меня поехать… быть может, предчувствие неизбежного?
        - Почему обязательно грех? - спросил я, не хотел спрашивать, но удержаться не смог. - Почему должна быть всё объясняющая причина, почему бы не быть некоему феномену в этом микрорайоне Москвы, произвольно захватывающим и удерживающем внутри себя людей, повинуясь математической, физиологической, да какой угодно логике. Вы просто оказались подходящим по неким параметрам, вот и…. Да, кстати, а вы здесь раньше бывали?
        - Послушайте, вы сами не верите в то, что говорите! - устало произнес Нодар. - Почему же я должен верить вам?
        - Я не верю в грех. Какой бы то ни было: прелюбодеяние, нарушение территориального табу, осквернение субботы, - по мне все это не более, чем религиозный мистицизм. Я лишь выдвинул версию, согласен, глупую, но я же не настаиваю на ней.
        - Конечно, поскольку она вас напрямую не касается.
        - Вам стоило бы искать реальный выход из ситуации, а не травить себе душу теософией. А то у вас бог какой-то странный, языческий бог - жестокий и необычайно скорый на расправу.
        Нодар поднял голову. Странный блеск промелькнул в его глазах, промелькнул и тотчас исчез.
        - Может быть, это испытание, - едва слышно произнес он. -Испытание расставаньем. Ведь как логично получается: вчера, позавчера уже, мне звонила Лана, а на следующий день мне приспичило отправиться туда, где когда-то я впервые после стольких лет вновь столкнулся с ней… - он пробормотал несколько слов совсем неслышно, я разобрал самый конец: - и теперь мне придется доказывать и еще раз доказывать то, что прежде называлось верностью.
        - И в эту версию вы верите? - пытаясь говорить саркастически, спросил я. Он кивнул, и кивок этот был столь убедителен, что я не нашелся, что ему возразить. Лишь бросил взгляд на часы. Нодар заметил мое движение и поинтересовался, который час.
        - Полшестого, - ответил я, и добавил, как бы в оправдание: - скоро начнет темнеть.
        - Вы уходите?
        Лицо мужчины помрачнело, когда он услышал мой ответ.
        - Значит, вы мне не поверили.
        Слова эти были произнесены с такой непоколебимой уверенностью, что я не выдержал.
        - Конечно, не поверил! Это же форменное сумасшествие, все, что вы мне наговорили, бред безумца. Я понимаю, вам сейчас нелегко, вы попали в серьезную переделку, во что-то необъяснимое, с чем справиться наскоком не получается. Но это же не повод опускаться до… до… - у меня не хватило слов, - до такого. Надо искать, как вы предлагали сами, тех, кто тоже застряли в районе. Но уж не для того, чтобы стращать их своей внезапной религиозностью и призывать к покаянию. Ни один из
        них, я убежден, услышав вас, не разорвет на себе рубахи, и не воскликнет: грешен, mea culpa[1 - Мой грех (лат.)]! Или, Или! Лама савахфани[2 - Боже, Боже! Для чего Ты меня оставил? (Матф., 27, 46)]?! Вы получите тот же прием, что и в прошлый раз. И изгоем проживете оставшийся век, без семьи, без друзей, без крыши над головой. Будете скитаться, получая от поселян насмешки вместо хлеба. Как будто именно они виновны в вашем вынужденном присутствии здесь, будто из-за них вы…
        Он не дал мне договорить. Нодар неожиданно вскрикнул, и крик его был страшен; содрогнувшись всем телом, он выбросил из себя то имя, что не давало ему покоя все эти два дня.
        - Лана! - воскликнул он. - Лана!
        В наступившем затем молчании было слышно, как едва слышно гудит лампа дневного света пролетом ниже. Я ожидал, что после этого выкрика двери квартир распахнутся, на лестницу выйдут разгневанные люди и потребуют немедленного нашего исчезновения. Но ничего не произошло. Лестница оставалась пустой, только лампа по-прежнему тихо гудела пролетом ниже.
        - Это Лана, - быстро заговорил Нодар. - Лана Броладзе, я уверен в этом. Почему же я сразу не понял…
        Он замолчал, но слова душили его, и Нодар заговорил снова.
        - Мы были знакомы давно, еще по Тбилисскому университету; вместе учились на одной специальности «Геологическая съемка, поиск и разведка». Вместе изучали, вместе сдавали, затем, получив дипломы, вместе уехали в поле. Были молоды, полны надежд на прекрасное будущее, как и большинство, грезили романтикой первооткрывателей и пели песни под гитару у костра…
        Долгое молчание последовало за его словами.
        - А потом? - осторожно спросил я. Нодар не пошевелился.
        - Потом не было, - наконец проговорил он. - Прошло не так много времени, и романтика кончилась, а с нею кончилось все удивительное, что сопровождало ее прежде… кончилось все. Наше последнее свидание было просто омерзительным, оно состояло лишь только из взаимных упреков и оскорблений. Расставаясь, мы поклялись никогда более не встречаться друг с другом. И не сдержали обещания.
        Через два года после нашего расставания я переехал в Москву, на новое место работы, очень удачное, с перспективой быстрого роста. Мне по средствам оказалось поначалу снято неплохую квартиру, затем купить машину, «Жигули». Жизнь стала поворачиваться ко мне приятной своей стороной. И в это время я снова встретил Лану. Здесь, в этом микрорайоне.
        - Она тут жила?
        - Мне так и не удалось это узнать. Она старалась поменьше говорить о себе и побольше спрашивать меня. Но со временем кое-что вытянуть мне удалось. С прежней ее работой было покончено раз и навсегда: Лана подпала под реорганизацию, лишилась места и тогда решила отправиться в Москву, как я тогда предполагал, в поисках лучшей доли. Искала ее долго и безуспешно, пока не столкнулась со мной.
        Ту ночь она согласилась провести со мной, а утром сказала, что готова остаться. Слишком долго искала меня, чтобы второй раз потерять.
        - А Нина? - тихо спросил я.
        - С Ланой мы снова расстались, - продолжил Нодар, не слыша моего вопроса. - История повторилась, вплоть до той же заключительной сцены, после которой Лана исчезла. И вспомнила обо мне по прошествии десяти лет, только позавчера. За это время я успел сменить место жительства, познакомиться с Ниной, жениться на ней, порадоваться рождению и взрослению детей.
        - Лана знает, что у вас есть дети?
        - Она не спрашивала, думаю, просто догадалась. И все же предложила встретиться; она просила, я отказался. А на следующий день сам поехал на это свидание. Почему именно сюда - не знаю, может, потому, что Лана не любит менять места наших встреч, а во всей Москве мы встречались лишь здесь, да на моей старой квартире.… И, кажется, она по-прежнему верит в то, что мы были созданы друг для друга…. Были созданы, - повторил он после паузы.
        - Лана верит, что каждый человек создан для кого-то другого, - продолжил Нодар, не повышая голоса, - как в той притче про грушевое дерево, помните? Но разве можно так запросто поверить в саму возможность найти свою половину среди миллиардов людей? Даже поверив в любовь с первого взгляда, волей-неволей понимаешь - десятка жизней не хватит, чтобы найти того, одного-единственного. И не ошибиться при этом. Не спутать зова плоти с шепотом души, души, прежде бесконечно далекой, а ныне становящейся частью тебя самого. Ведь наши собственные переживания настолько сложны и запутаны для нас самих, что подчас невозможно отделить одно от другого. То, что прежде считалось освященным небом союзом, внезапно оказывается банальным брачным контрактом, срок действия которого - порой вся жизнь…. А она верит… просто верит. И потому не отпускает меня.
        Есть такие места на земле, - Нодар говорил медленно, точно цитируя отрывок из книги, - где человек может встретить свою судьбу; осколками утерянного рая зовут их люди. Только они, называющие эти места так, не знают или не понимают, что порой ожидание встречи может затянуться, ведь на небесах, время не меряют днями, а сама встреча может оказаться непереносимой. Потому как годы безвозвратно ушли, и прошлое скрылось за поворотом, унося с собой и надежды и страхи и чувства. А сам человек потерял главное - веру, неколебимую веру в чудо, что должно - вот-вот или спустя вечность - непременно придти к нему. Если по каким-то причинам люди вынуждены будут покинуть осколок рая, конечно, они стараются взять с собой все, что соединяло их прежде, и слишком часто случается, что им этого не удается. Вот и я, чтобы не вспоминать об утерянном, стал лепить свой осколок, как мог и умел, стараясь не оглядываться назад… А она по-прежнему верит и надеется. По прошествии стольких лет. И потому, только потому, снова и снова находит меня. И продолжает надеяться, даже когда надежды эти обратились в дым….
        Мы долго молчали, столь долго, что за окнами серая мгла неба потемнела, сменив цвет на угольный. Лишь когда это случилось, я произнес:
        - Вам надо встретиться с ней. Дождаться ее.
        Нодар кивнул. И спросил, точно у самого себя:
        - Но что я скажу? Что? Слова бессильны перед ней…. Разве что попросить ее об одной… последней услуге.
        Я понял, о чем он говорит, и взглянул на него, и мой собеседник выдержал взгляд и подтвердил мои слова, сказав:
        - Помочь покинуть… осколок рая. И постараться вернуться. Каждому в свой мир. К миру внутри.
        Марафон
        Заставка отзвучала, софиты полыхнули огнем, направляя свет на появившегося из-за декораций ведущего.
        - Здравствуйте, дорогие друзья! - Такахиро Араи с белоснежной улыбкой произнес эти слова на русском. А затем, будто только их и знал, сразу же переключился на родной. - Мы рады приветствовать вас на ток-шоу «Литературный марафон», - гром оваций сразу после включения надписи «аплодировать». - Для наших постоянных зрителей и тех, кто подключился к нам совсем недавно, напоминаем: сегодня шестой день написания рассказа «Талисман», - чуждая японскому буква «л» ему по-прежнему давалась с трудом.
        - А я рада сообщить, что зрительский состав аудитории за эту неделю вырос и составил девятьсот миллионов человек, - это уже всезнайка Хитоми Мацуки, появившаяся следом. Новое включение табло, впрочем, зрители догадались похлопать и без подсказки. - Наш спонсор, международная информационная сеть «Тейкоку» пообещала еще больше увеличить охват, и подключить к воскресенью Цейлон и южную Индию, - снова бурные и продолжительные, прерванные в апогее фразой:
        - А теперь встречайте - последний русский писатель Иван Ильич Головин!
        Оба ведущих произнесли имя хором, отчего входящему это напомнило излюбленное всеми жителями острова-мегаполиса караоке. Под бравурный марш Иван Ильич, бодрым шагом вскочил на возвышение, резиново улыбаясь, помахал рукой, отчего аплодисменты немедля превратились в шквальный грохот. Прошел до середины сцены, поклонился, как полагалось, и сел за стол; только тогда овации прекратились. Все это до жути напоминало ему теннисный матч, где-то на стадии полуфинала - и народу в студии прибавилось, и он уже порядком измочален работой. Такахиро приблизился к сцене со стороны зрительного зала, мускусное амбре, долженствующее подчеркнуть мужские качества ведущего, омыло Головина тяжкой волной.
        - Иван Ильич, - да когда ж он, наконец, сможет выговорить непокорную букву! Головин невольно покусал губы и тут же снова улыбнулся, так проще, так незаметней: все время улыбаться почтеннейшей публике, - перед тем, как вы просмотрите написанное за прошедшие дни, и приступите к продолжению, у нас к вам несколько вопросов.
        - Я внимательно слушаю, - интересно, а сам-то он достаточно хорошо говорит на государственном? Хотя «последний русский писатель» и должен ошибаться, главное, чтобы было понятно, интересно, и… и чтоб ток-шоу могло продолжаться, вещая, хоть на Африку, хоть на Америку. Да хоть на Антарктиду, ведь и там тоже сыщутся такие же любопытные, глядящие на то, как господин Головин, - прелесть выражение, используемое Хитоми, - пишет рассказы в прямом эфире, уже больше двух лет. Желательно одной длины, так, чтобы начав в понедельник или вторник, к воскресенью можно быстро дописать финал и еще устроить викторину по итогам творчества и вручение призов зрителям в студии и специально приглашенным счастливчикам, отгадавшим что-то из вымершей области культуры. Не только и не столько русской: кто сейчас вообще пишет, кроме него? Вернее, так: кто сейчас читает мысли, не могущие поместиться на экран планшетника? Полтораста иероглифов, или примерно пятьсот знаков латиницей. Если человеку приспичило что-то сказать, ему следует ввернуть мысль в эти строгие рамки. И никогда не превышать лимита.
        Он поднял глаза на Такахиро. Тот, подойдя к столу, так что оказался на одном уровне с сидящим на сцене, спросил вполоборота:
        - Мы давно хотели спросить у вас, почему этот рассказ так сильно выбивается из привычных нам прежних ваших творений?
        - Не о девятнадцатом веке?
        - Не стилизация под Тургенева, Бунина, Чехова, Достоевского. Зрители успели привыкнуть к вашей стилистике, к вашей атмосфере. И вдруг такой пассаж.
        - Я предупреждал, что хотел бы поэкспериментировать в новом своем рассказе.
        - И нам это очень интересно, - Хитоми моментально оттеснила коллегу, взяв дело в свои руки. - Тем более, как вы сумели вывернуть классический японский сюжет о вознагражденной добродетели, превратив его в классический русский.
        Кто-то похлопал, немного смущенно. К нему присоединились еще несколько человек. Иван Ильич оглядел собравшихся.
        Студия, выполненная в бело-зеленых цветах, напоминала березовую рощу, с какой-то странной голубоватой подсветкой рядов. Зрители сидели с трех сторон от подиума, зал наполнился ими до краев, не менее пяти тысяч присутствовало на передаче. И дело не в том, что билеты распространялись бесплатно или организаторы старались заполнить любую лакуну хоть бы и освободившимся на время съемки техником или координатором: шоу действительно имело успех. Недаром его появления ждали, ровно начала теннисной гонки за очередным хрустальным кубком. Неделя через неделю, таков был формат, не менявшийся на протяжении последних двух лет, и только раз он посмел его нарушить. Тогда еще не было березовой рощи Куинджи за его спиной, лишь белоснежные облака, леса, дорога, ведущая в бескрайние дали. Что-то вроде отражения той самой сказочной Руси, ради которой сюда и приходили люди. Понять, если не загадочную душу, то пережить некое ощущение сопричастия. Нет, это слишком высоко. Просто полюбопытствовать. Сейчас компания «Тейкоку» разработала и ввела в употребление моду на Россию конца девятнадцатого века. Два года они держатся
в фарватере стиля, два года он пишет рассказы из сгинувшей в небытие истории, немалый срок для скоротечного увлечения. Которым интересуются так удивительно вскользь - подражая лишь во время телевизионных передач.
        Интересно, сколько ему осталось писать?
        Он снова оглядел аудиторию. Пластиковые скамьи, стилизованные под деревянные, с тисненными подсолнухами в изголовьях. Огромный телевизор во всю стену, показывающий нехитрое убранство деревенского дома: топчан, керосинку, поленницу, изразцовую печку с подушками и цветастым одеялом, свешивающимся с лежанки, ухваты и чугунки, горка с гжельской посудой. И расхристанные сапоги в дальнем углу - будто хозяин только вернулся с дальней дороги. Вот только не видно его нигде.
        Интересно, что же здесь подлинное, а что вымышленное организаторами? Вроде бы они ездили, уточняли, куда-то, на Урал. Ивана Ильича уверяли, что воссоздали «быт, каким он был». Не желая спорить, тем более, проверять, охотно поверил на слово. Как и все прочие, думается.
        - Скажите, вы давно хотели написать рассказ из современной жизни?
        Хитоми подошла к нему, присела на пластик стола. Для удобства пишущего, прямо в нее был вмонтирован планшетник, только б?льших, чем обычно, размеров, с полноразмерной клавиатурой. Стоило Ивану Ильичу присесть, как экран загорелся синим, высвечивая заглавные строки рассказа: «В Хабаровск я прибыл поздним днем, впервые так далеко оторвавшись от столицы. Город встретил меня дождем, мелким и нудным, напомнившим о надвигавшейся скорой осени с ее хлябями, распутицей, разбитыми тротуарами и темной от глины водопроводной водой, которую долго надо сливать, чтобы иметь возможность…». Он отлистал до конца, вчитываясь, и одновременно готовя ответ.
        - Не то, чтобы очень. Наверное, с начала сезона, - в зале улыбнулись, он умел шутить и над собой и над собравшимися, но так, что это нравилось. Тонко, легко. Тем более, от него шутки воспринимались куда охотней - все же, последний русский писатель.
        - И теперь решили поэкспериментировать с возросшей аудиторией? - Хитоми приняла шутку.
        - Несомненно. Полагаю, жителям Цейлона будет интересно, чем закончатся злоключения Максима.
        - Ведь вы заранее знали, что на этой неделе к нам присоединится многомиллионная аудитория, - он услышал добродушный смех в зале, кто-то захохотал особенно громко, чем насмешил уже всех остальных. Головин почувствовал себя куда спокойней и сосредоточился на тексте.

«Деревенский стол» был сооружен таким образом, что закрывал Ивана Ильича ниже груди полностью, на студии считалось неприличным, если зрители будут разглядывать ноги писателя. Пусть лучше уж посмотрят какие слова он подбирает в режиме реального времени - прямо над головой и чуть в стороне, располагалось несколько камер, позволяющих лицезреть написанное на трех экранах, расположенных прямо перед сценой.
        - Одно из достоинств моего положения, - улыбнулся он сердечно. Хитоми кивнула в ответ, ослепив белозубой улыбкой, так они отвечали друг другу уже давно, после чего, приблизилась к рядам.
        - Не будем вам мешать, вносите правки. А я напоминаю, что нынешний день посвящен костюму конца девятнадцатого века. Сегодняшняя викторина проводится на знание атрибутов костюма. Уважаемые зрители, вы так же можете принять участие в викторине, отправляя свои ответы на короткий номер двадцать два, сорок четыре с пометкой «Конкурс номер пять». А заодно оценить самого стильного участника из присутствующих в зале. Но сперва мы будем искать недочеты у тех, кто пришел сюда, одевшись по моде семидесятых-восьмидесятых годов.
        Одевшихся подобным образом в студии находилось подавляющее большинство, не столько от желания выиграть автомобиль, сколько принять непосредственное участие в программе, появиться на экране, произнести несколько слов, быть может, передать привет или просто покрасоваться. Пока Головин стремительно проглядывал написанное от конца к началу, камеры переключились с его стола на сидящих в зале, на экранах замелькали сюртуки и косоворотки, поневы и кофты. Наверное, странно видеть японцев, а их в студии большинство, в национальных русских нарядах. А может, и нет. Он уже привык к любым поворотам сюжета, любым ухищрениям сценаристов, перестал воспринимать их кульбиты как что-то из ряда вон; продюсер это называл «вписаться в формат», пускай… Так, здесь лучше написать «попросил бы вас»…
        - Ага, мы вас нашли. Сударыня, представьтесь, пожалуйста.
        - Хироко Кувабара….
        - Очень приятно, Хироко. Можете сказать нам, что неверно в вашем костюме?
        - Наверное… Я могу предположить. Наверное, пилотка…
        - Именно. Пилотки появились во время Первой мировой войны, вместе с первыми аэропланами.
        - Впрочем, женщинам носить пилотки запрещалось вплоть до Второй мировой, - тут же заметил Такахиро, любезно улыбнувшись. По всей видимости получив подсказку, его познания в истории оставляли желать лучшего. - До тех пор, пока война не позвала женщин в авиацию. И первыми женщинами-пилотами были немки, недаром же их называли «летающими ведьмами», - зал охотно засмеялся.
        - Тебе так не нравятся немки? - слегка язвительно Хитоми. - У меня бабушка полжизни прожила в Германии. Еще до Великого Восстановления.
        - Ничего не имею против своей партнерши. Тем более, ее бабушки, - немедля выкрутился он.
        - Я начинаю писать далее, - откликнулся Иван Ильич, давая понять, что части экранов следует вернуться на его стол. Так и вышло, едва он начал следующее предложение: «Враз вспотевшими руками он принялся, будто слепой, перебирать билеты, ощупывая, будто таким образом мог угадать, почувствовать, запрятанный в одном из них приз», - как зрительный зал исчез с мониторов. Появился лишь по прошествии нескольких секунд, когда вниманием аудитории снова завладел Такахиро, напомнивший о викторине, и принявшийся задавать пока еще простые вопросы по истории России. Тем самым, отвлекая внимание аудитории от написания рассказа. Иван Ильич всегда подчеркивал, что ему нужно минут пять, чтобы «вкатиться». А после можно отвлекать, сколько душе угодно.
        Из-за этого еще его выкопали из Хабаровска и перетащили в Токио?
        - Тогда вопрос в продолжение темы. Представьтесь пожалуйста.
        - Коичи Акуцу.
        - Скажите, Коичи, когда появились первые матрешки в Японии?
        - Как раз в восьмидесятые. Тихоокеанская эскадра российского флота имела тогда перевалочным портом Нагасаки. Матрешки появились как русский сувенир, вместе с переселенцами из Европейской части России, отправляющимися на Дальний восток кружным путем, через Азию и Африку. В то время матрешки были обычной игрушкой, а вот после русско-японской войны года они стали символом смерти - их клали в могилы убитых японских солдат в Цусиме или Порт-Артуре.
        - Отличный ответ, - это уже снова всезнающая, - вы получаете претензию на автомобиль и выходите во второй круг. К вам мы еще вернемся, а теперь перейдем к другим желающим.
        Снова аплодисменты, Головин, отчасти прислушивавшийся к беседе, вздрогнул отчего-то, так и не дописав фразу: «Машенька дернулась, увидев появившийся в окошечке билета второй выигрыш и, побледнев, смотрела на Максима…».
        - Что такое монополь? Пожалуйста, да вы. Представьтесь.
        - Чинами Такеда. Это женское нижнее белье, корсет с трусиками, первое гигиеничное белье, не требующее стирки…

«Снова, - повторила Машенька, глядя под ноги, она будто поверить не могла, что такое возможно».
        Головин оторвался от написания и посмотрел на притихшую аудиторию, странно, но не такая уж большая часть увлеклась викториной, остальные по-прежнему, как и вчера, как и месяц или год назад предпочитают смотреть на написание рассказа, на то, как слова сливаются друг с другом, создавая сеть предложений, перетекающую с одной страницы на другую. Интересно, многие ли умеют читать на русском? Вряд ли, скорее, завораживает сам процесс. Ведь в переводе, который им предложат по завершении, все будет слитно, ясно и четко. И как вот из этих странных закорючек может родится что-то связное, логичное, - эдакое волшебство в миниатюре, фокус, предлагаемый в режиме реального времени.
        Иван Ильич присмотрелся, нет, кто-то в самом деле, читал написанное. Для контроля за аудиторией, и дабы разнообразить писание, планшетник показывал еще и виды с камер, повернутых на зрителей. Иногда Головин видел и сам себя, со стороны, впрочем, это зрелище, поначалу его весьма прельщавшее, быстро надоело.
        Он и сам подчас удивлялся своему умению слагать слова. Даже сейчас, спустя тридцать лет после написания первого рассказа. В глухом Хабаровске, в провинции, пусть и ближней, но все же такой далекой от сверкающего стеклом и сталью Токио, распростершегося неоновыми огнями едва не на весь Хонсю. Первый раз он побывал в столице лет в одиннадцать, тогда открыли монорельс через весь остров, заново, после Великого Восстановления. Ничего подобного он прежде не видывал. Хотел как-то выразить свой восторг, почти экстаз, да так и не смог, плакал, и смеялся одновременно. И долго после этой поездки не мог придти в себя.
        Ему давали какие-то таблетки, но помогало мало, душа требовала выхода, а выхода не находилось. Покуда однажды он не сел за стол, достав старенький, оставшийся от дедушки планшетник, и не начал писать об огнях большого города, так захватившего его воображение.
        - И у нас определился последний участник второго тура, Светлана Игнатьева, - он вздрогнул, поднял голову. Женщина, кажется, немногим за сорок, но выглядящая в костюме лапотной крестьянки куда старше, особенно в сравнении с ведущим, так выгодно смотрящимся на фоне простецкого сарафана и блеклого платочка, не могущего закрыть тугие косы. - А теперь мы возьмем небольшую передышку. Уважаемые зрители, не уходите далеко, всего две минутки рекламы.
        В студии произошло заметное оживление. К Ивану Ильичу подлетела гримерша, поправила прическу, помахала кисточкой; стакан минералки, нетронутый, так же спешно переменили. Участников второго тура попросили спуститься на первый ряд, там для них освобождались места.
        Иван Ильич, ненадолго оторвавшись от возникшей в промежутке суеты и от гримерши, вновь приступил к написанию:

« - И как долго ты еще пробудешь в Хабаровске? - спросила Машенька, осторожно прикасаясь ладонью к пиджаку Максима. Тот нерешительно дернул плечами, вероятно, еще и сам не зная ответа на вопрос. - Ведь не может все время так везти, ты же понимаешь».
        Последние слова относились скорее к автору, нежели к его персонажу. Головин обретался в Хабаровске до самого недавнего времени, слонялся с работы на работу, однако, не мог найти себе достойного места. Вернее, того, что могло бы удовлетворить его страсть к писанию - вещи, забытой после смуты, и с началом Великого Восстановления в этот мир не вернувшейся. Мама рассказывала, что если б не библиотека, ту голодную зиму, когда приходилось копать за городом корешки и варить из них суп, они бы не пережили. Хорошо, скопили много всякой ерунды, а не выбросили, как все прочие, на помойку. Шутка сказать, на два месяца топки как раз хватило, леса-то вырубили верст на двадцать окрест города. Да и то, раздышались совсем незадолго до того, как ты родился, как японцы пришли за своими землями. Иначе бы точно пропали.
        - И вновь в эфире ток-шоу «Литературный марафон», и наш главный герой, последний русский писатель Иван Ильич Головин продолжает творить рассказ «Талисман», - все это Хитоми произнесла на одном дыхании. И быстро переведя дух, продолжила: - За то время, что мы отсутствовали в эфире, Иван Ильич успел написать четыре абзаца, о том, как Машенька решает уговорить Максима пойти к управляющему гостиницы. Мне сообщают, что с семи часов по Тихоокеанскому времени и до настоящего времени, наша аудитория возросла на десять процентов.
        - А для тек, кто присоединился к нам только сейчас, расскажу, о чем писалось сегодня, - подхватил Такахиро, - Максим выиграл в лотерею полторы тысячи иен, причем четырежды подряд. Эти деньги позволят ему еще несколько дней прожить в гостинице «Новинка» в обществе своей возлюбленной. Машенька хочет отвести Максима к управляющему, рассказать о случившемся, она прежде говорила с ним, два дня назад, но тот, улыбнувшись, - ведущий продемонстрировал, как именно, - попросил подождать еще столько же. Ведь дела Максима довольно печальны, работы он так и не нашел, а при этом задолжал всем, кому только можно. Только эти полторы тысячи и позволят герою выпутаться из ситуации.
        - Но посмотрим, что же будет дальше, - добавила Хитоми. - Иван Ильич продолжает творить, присмотримся же.

«Максим вздохнул и постучал в дверь кабинета сызнова, а затем, ответа не было, как в омут с головой, вошел в приоткрытую дверь.
        Сперва ему показалось, что внутри никого нет: занавеси опущены, и тусклый свет уходящего дня оставлял лишь тени на паркете от массивного стола и шкафа, стоявшего рядом».
        Он описывал почти то же, что чувствовал, когда ему выслали приглашение на радио, прознав, что он больше половины жизни пишет и пишет в стол. Попросили почитать, он охотно согласился, программа шла в записи, потому у него было много времени и еще больше дублей, чтобы не дрожал голос, и не сбивалось дыхание. Прочитал два листка и потом долго дожидался себя в эфире, когда же услышал - не признал сиплый, сдавленный голос своим.
        - У меня остается мало текста, - произнес Иван Ильич, отключив микрофон. Такахиро кивнул, сделал знак режиссеру трансляции. Тот покрутил пальцем, мол говорите, задавайте вопросы. А для Головина постучал по ладони - пишите, можете, не спеша, можете, отвлеченно, потом сотрете. Ведь смотрят же, смотрят. Когда он задумался на десять минут полгода назад, аудитория точно с ума посходила. Кажется, боялись, прошло вдохновение, и передача закончится на середине. Бред, конечно, как будто от этого что-то зависит.
        Но зато с тех пор он ни разу не прерывался на срок больше минуты.
        - Итак, неожиданная кульминация, - сообщил чуть зазевавшийся ведущий, - Максим прибыл к управляющему, но того не оказалось на месте. Или это лишь кажется молодому человеку и его будущий благодетель, а может, губитель, все еще здесь?
        - Но мы узнаем это не раньше, чем через несколько минут - после окончания второго тура. И вопросы теперь начнутся на русском. Напоминаю, отвечать можно на обоих языках. Первый вопрос к вам, Чинами, - и уже на русском, - Расскажите, как появилась толстовка.
        Второе появление Ивана Ильича в столице можно назвать случайностью. Он прибыл по делам той шарашкиной конторы, склада, на коем прозябал уже пять или шесть лет, занимаясь сверкой и сводкой - и едва сводя концы с концами - и свои, и компании. На последние деньги его отправили выбивать кредит у банка. Он задержался чуть дольше, в голове вызрел рассказ, в сутолоке возвращения его не напишешь, пришлось влезть в долги и остаться на лишние два дня, дописать.
        Тогда он второй раз попал в поле зрения масс-медиа. Вернее, сперва в полицию, а затем, оттуда на кабельный канал Хабаровска, рассказавший о депортированном из Токио последнем русском писателе. Это прозвище, данное ему в целях повышения рейтинга программы, прилепилось навсегда. Тем более, теперь, когда он выступает, устраивая два раза в месяц публичное написание рассказа. Которые апостериори никого не интересуют: по истечении некоторого времени после начала марафона, он пытался пристроить свои рассказы в издательство - и всюду получал, даже не отказ - вежливое недоумение. «А кто это будет читать по второму разу, тем более, если в сети есть записи всех ваших шоу?».
        В самом деле. Мама рассказывала, что и прежде, в ее детстве, книги были одноразовыми, да и бабушка говорила о том же, отвращая внука от графомании то подзатыльником, то подобрев, пирожком. Это классика, да, она есть и будет, на то она и классика, что к ней еще можно приписать. Да и то, все равно никто не читает. Она есть, и этого вполне достаточно.
        Все верно. Только школьники, проходя то или иное произведение, брали в рассрочку или напрокат, впрочем, преподавание литературы велось далеко не в каждой школе, так что и такие гости в магазинах редкость. В Хабаровске их было всего два, и оба при государственном университете, то есть, прежде техническая литература и методички, и лишь маленький отдел, он так и назывался: «Пересказы классиков». Когда-то он заходил туда за вдохновением, в ту пору свое творчество казалось схожим с тургеневским. Позднее, эту случайно брошенную в разговор с продюсером мысль, развили в нынешние декорации.
        Хотел бы он знать, почему тогда так популярна эта передача? Любопытно смотреть на последнего писателя, или на его потуги творчества? И почему ни одного подражателя - или японская созерцательность на диване перед телевизором берет верх перед остальным? Или быть еще одним «последним» не хочется - глядя на этого.
        - После отмены крепостного права граф Толстой, - а Чинами замечательно говорит на русском, почти без акцента, - отказался от своих помещичьих угодий и домов, передал их крестьянам, и сам стал жить с ними. Собирал молодежь, проповедуя опрощение и ненасилие. При этом всегда одевался просто, вот именно так, как мой муж сейчас. Этот толстый непромокаемый свитер с капюшоном, защищавший крестьянина от дождя, и стал называться толстовкой. Конечно, на моем муже его осовремененный вариант, из вискозы и лайкры, но тоже довольно древний, еще до всемирной смуты пошитый в Узбекистане, в ту пору провинции России.
        - Все верно, за столь подробный ответ вы получаете дополнительную звездочку. Большое спасибо, а мы переходим к следующему претенденту.
        Сперва программу вел один только Такахиро, Хитоми присоединилась около года назад: студия посчитала, что ведущих должна быть пара. Поначалу хотели русскую, но позже отказались в пользу нынешней заводной всезнайки. Наверное, и к лучшему. Тем более, отношения у них сложились дружеские. Не то, что прежде, но кажется, она все поняла и больше не пыталась.

«Он согласился, пара, держась за руки, медленно покинула пустой кабинет, и направилась к соседней двери. Косые лучи солнца спрятались за верхушки елей, когда-то высаженных в парке Победы, и ныне вымахавших, поднявшихся на добрые метров двенадцать.
        - Уже поздно, - тихо произнес он. - Вряд ли мы застанем кого еще.
        - Он должен быть, я знаю».
        Кто-то говорил, особенно, первый месяц после ее появления, что у семьи Хитоми связи, что они воспользовались своим положением в обществе, чтобы продавить дочь на телевидение - даже если и так, новенькая вписалась идеально. Стала прекрасной ведущей, тонкой и чувствующей. Умеющей простить и согласиться с неизбежным.
        - Уточните, пожалуйста, вид картуза.
        Он не сомневался, что все подробности, выпытываемые сейчас у претендентов, Хитоми прекрасно знала сама, дотошность ее превосходила потребности в суфлерах, в техниках, в специалистах по временам до смуты, с трудом выискивающих крупицы правды в океане легенд, родившихся в последние годы двадцать первого века, и в последующей за этим катастрофой, поистине вселенского масштаба.
        Никто не знал в точности, что именно и как происходило. Каковы причины и порядок последствий. Можно лишь предполагать, что началось все со Страны восходящего солнца, ею же и закончилось.
        Семьдесят, или около того, лет назад в Японии произошло чудовищное землетрясение. Страна, занимающая в тогдашнем мире ведущее положение, в развитии своем откатилась в третий дивизион, и никто не пришел на помощь. Напротив, многие страны поспешили воспользоваться случаем, чтобы пнуть ослабевшего льва, кажется, больше всех старались Корея и Китай, где находились производства и рабочие силы старшего брата. А потом случилась чудовищная вспышка на солнце. Или проснулись несколько великих вулканов. Или все вместе. Но только человечество оказалось разом лишено всех передовых технологий, что разрабатывали ведущие японские ученые и изобретатели и копировали их менее удачливые европейские, азиатские и американские коллеги. Люди разом утратили привычную поддержку совершенных механизмов, снабжавших их всем необходимым, дарующим свет, тепло, общение, знания. Начался хаос, который кто-то называл Четвертой мировой, кто-то всеобщей гражданской войной, войной всех против всех, а позже стали именовать всемирной смутой.
        Только одна страна оказалась не вовлечена в усобицы и распри - та, которую прежде топтали ногами. Она в одночасье поднялась и до сих пор помогала прочим государствам подняться с колен, вернуться в человеческое обличье. Два главных качества японцев: стойкость, невзирая на все трудности, и безграничная вера в свои силы, - сыграли на руку нации. К ней, точно к лодке в бушующем океане, потянулись остальные.
        - Не совсем точный ответ. И у нас остается всего два претендента, между которыми мы и разыграем новенький автомобиль.
        А он потянулся к Хитоми. Едва она оказалась среди участников проекта. Их познакомили чуть больше года назад, они сели в гримерке Ивана Ильича, где заговорились до самого позднего вечера, даже не заметив этого. Как не замечали другого: разницы в возрасте, мировоззрении, характерах. Вообще ничего не замечали.

«Сама Машенька так же не решилась дернуть ручку второй раз, уверившись, что и этот замок заперт. Странно, подумалось ей, вроде бы не поздно, но на этаже они остались совершенно одни. Да что на этаже, во всей административной секции отеля, разве что дежурный на входе, если никуда опять не отлучился, он один и мог составить им компанию, которой оба не хотели и не желали, довольствуясь обществом друг друга. Максим первым почувствовал это и, подчиняясь мгновенному импульсу, потянулся к Маше».
        - Иван Ильич, - Такахиро подошел совершенно незаметно. Головин поднял взгляд, - хотя бы одна эротическая сцена появится в вашем рассказе? Ведь сейчас такой волнующий момент. Да и рассказ из нашего времени.
        - Полагаю, стоит спросить об этом аудиторию, - тут же ответил Иван Ильич. Зал оживился, он всегда любил встревать в повороты сюжета. Вот и теперь зрители стремительно тыкали в кнопки. Как и следовало ожидать, большинство высказалось против. Перемены, если и нужны, то не такие. Чего только не переживала в новейшей истории страна: падение императорской семьи, крушение великих компаний, слом традиционных форм правления, да всех устоев прежнего общества. Куда сильнее, чем во времена установления сегуната или революции Мейдзи. Одна из иероглифических азбук была отброшена, старейшая, что говорить об остальном. В годы смуты переменилось буквально все.
        И вот странно, история последних двух веков им известна куда хуже, чем давнопрошедших. Хотя нет, ничего удивительного, ведь именно их, последние два века, так старательно вымалевывали из памяти: сумасшедший двадцатый и безумный двадцать первый. Благо сделать это довольно просто - история под конец свой стала невесома, превратилась в собрание единиц и нулей на жестких дисках серверов. Достаточно сильного шторма на солнце, чтобы потерять большую ее часть.
        О ней не больно-то скорбели. А вот век девятнадцатый остался в воспоминаниях золотым, но не мучительной ностальгией, а доброй памятью - ведь ныне, во времена Всеобщего Возрождения, надежда на лучшее будущее сильна, как никогда. Как и в те годы, наверное.
        - И нашим победителем становится Чинами Такеда, - женщина поднялась, дернула за собой мужа и устремилась к долгожданному, вымученному авто. Иван Ильич вспомнил, что видел это лицо в студии, женщина несколько раз выходила в финальную часть, но все время чего-то не хватало. Один раз, плача, просила дать ей еще один шанс попробовать, продюсер согласился. Потом еще раз, когда ее стали узнавать, и за нее переживать телезрители. И в итоге добродетель восторжествовала. Наверное, это подхлестнет интерес к передаче, и завтра аудитория вновь увеличится. Конечно, она увеличится в любом случае, даже не за счет Индии, но многие любят смотреть именно развязку. Узнавать все, что происходило за долгую неделю, в последний ее день. А узнав, снова отключиться на две недели, до следующего финала, ровно, выполнив некий долг.

« - Я должна сказать тебе кое-что, - едва слышно прошептала Машенька, оборачиваясь. - Что-то, что должен знать только ты».
        У него оставалось еще две минуты на написание, но Иван Ильич выключил клавиатуру, сказав: «всё, закончил».
        - И как всегда, на самом интересном месте, - тут же откликнулся Такахиро. - Чем закончится эта драматичная история, уважаемые зрители и мы все узнаем только завтра. Не пропустите финал написания рассказа «Талисман» в воскресной передаче «Литературного марафона»: завтра, ровно в шесть вечера по Тихоокеанскому времени, - и поклонился под долгие аплодисменты.
        - Господин Головин поставит точку в своем очередном рассказе, - и хором, в полупоклоне: - Всего вам доброго, до новых встреч!
        Эта традиция кланяться, ну еще кухня, иероглифическое письмо, постепенно вытесняемое более удобной латиницей, пожалуй и все, что осталось от прежней Японии. Остальное продают в сувенирных лавках: палочки для еды, расписные веера и ширмы, изречения и картины на рисовой бумаге, бумажные фонарики. Матрешки, само собой. Историки долго еще будут спорить, выискав в обломках прошлого новые артефакты, о назначении их, в соответствии с итогом споров, быть может, снова изменится представление об ушедших веках, как это было, когда выяснилось, что телевещание началось задолго до появления телевизоров в Японии. И тогда участникам программы, желающих получить приз, придется выучивать новые выкладки. И Хитоми будет сыпать новыми данными, рассказывая о том же, но с другой, правильной, на сегодняшний момент, точки зрения.
        Наверное, жаль, что абсолютная точка зрения никогда не найдется. Впрочем, жалеть ему можно лишь отвлеченно, ведь он прекрасно вписывался в картину мира, построенную в этой студии. Если она переменится, переменится мода на девятнадцатый век - и куда тогда ему, снова в Хабаровск? Лучше не думать и верить в то, что его марафон, сколь бы ни надоедал он, никогда не закончится. Что бы он ни думал во время его проведения, до и после.
        Хитоми ждала его в гримерке. Он задержался, общаясь со зрителями, им всегда интересно общение с последним русским писателем. Ровно его последний раз и видят.
        Он почувствовал, как сильно устал. Потому и не ответил на поцелуй Хитоми, ничего не сказал в ответ. Лишь кивнул, услышав об усталости.
        - Ничего, завтра последний день. А потом у тебя будет целая неделя. Может быть, - голос чуть дрогнул, - мы проведем хотя бы пару дней вместе?
        Всезнайство кончилось, два человека, совсем разных и по возрасту и по положению, и… да по всему разных, снова пытались договориться о том, что им давно и хорошо известно по собственной истории.
        - Не знаю, - он покачал головой, не глядя на девушку. - Очень устал. Добраться бы до воскресенья. Выжат, как лимон.
        Говорили они всегда на русском.
        - Мне бы очень хотелось.
        - Наверное, мне тоже, - голосом, не выражающим ничего. И добавил: - Как странно, без суфлера, подкидывающего темы, писать стало невозможно.
        - Я заметила. Этот последний рассказ куда слабее предыдущих. Все закончится тем, что парня возьмут живым талисманом для привлечения постояльцев в гостиницу, раз уж он такой везунчик, и все будут счастливы и успешны, я права? - он кивнул. - Ты будто о себе решил написать.
        - Когда начал, даже не задумывался. А вышло, что о себе. До некоторой степени, - Хитоми кивнула. Наверное, она права, выходило жалко.
        - Раньше ты писал совсем иначе. Тогда, до контракта. Я упросила родителей похлопотать, чтобы встретиться с тобой, я ведь тогда собрала все твои вещи. Мне было очень интересно.
        - Ты собирала их, зачем? - и тут же пожалел, что спросил. Он сам отдал ей диск с текстами при встрече. А потом обещал написать стихотворение, когда-то умел и это. Сейчас это обещание кажется забавным.
        Хитоми приблизилась и зашептала в ухо:
        - Мне нравится. И еще, ты знаешь, мне по душе быть с тобой. И… - она не закончила.
        - И мне тоже, ты знаешь, - он кашлянул, - прости. Я слетаю в Хабаровск на эти дни. Попытаюсь немного развеяться, придти в себя, нужен перерыв. Без суфлера работать тяжеловато. Темы сами не придумываются, и все время соскальзываю в написанное раньше…. - он продолжал говорить, не оборачиваясь на Хитоми.
        Девушка подождала еще немного и неслышно направилась к выходу. Головин не услышал ее шагов, продолжая говорить, пустыми глазами глядя прямо перед собой, на собственное отражение, будто разговаривая уже с ним.
        - Но я буду звонить оттуда каждый вечер. И ты звони. Если что, - он помолчал, хотел что-то добавить. И услышав тишину в ответ, обернулся, неожиданно поняв, что остался один.
        Письмо с Последней войны
        В детстве я часто просил бабушку рассказать мне о Последней войне. Она отмалчивалась, вздыхая, кивала на мелкие сопки отрогов уральских гор, видневшиеся вдали, и старалась перевести разговор на что-то другое. Если же я настаивал, бабушка непременно повторяла, поправляя седые волосы, собранные в тугой пучок на затылке, что плохо помнит то время, ведь было это так давно, да и сама Последняя война обошла ее стороной. Бабушку и маму, тогда совсем маленькую девочку, сразу же после объявления угрозы радиоактивного заражения Поволжья, эшелоном отправили сюда, в Лабытнанги. Так что ей почти нечего вспоминать. Вот только руки выдавали бабушку: пальцы начинали беспокойно трястись, словно у нее начинался новый приступ, и если я продолжал расспрашивать, в дело, обыкновенно, вмешивалась мама. Она уводила меня прочь, к любимым игрушкам; и там, среди деревянных лошадок и пластмассовых кубиков, я забывал свои вопросы, с головой погружаясь во всякий раз новые игры, что придумывала она. Мама была моим лучшим другом в те годы, им и осталась поныне, несмотря на прошедшие десятилетия. Мне как-то не удалось создать
семьи, и дом на окраине Лабытнангов, у самой Оби, так и остался нашим с мамой пристанищем. Наверное, будет им и впредь.
        Мне скоро тридцать, все знакомые давно завели семьи, расселились по городу или переехали на ту сторону великой реки, в соседний Салехард. Иногда я завидую им. Они воспитывают собственных детей, порой, это кажется мне чем-то из ряда вон выходящим. При редких встречах, когда я слушаю о чьем-то подрастающем потомстве, мы никак не можем найти общий язык. А однокашники с удивительной настойчивостью, раз от раза задают один и тот же вопрос, на который я только отмалчиваюсь. Киваю и перевожу разговор на другое. Как в свое время моя бабушка.
        Она умерла вот уже как семь лет. Но лишь сегодня я осмелился потревожить ее память. Я поднялся на чердак, где хранились все бабушкины вещи, со времени ее смерти - надо было разобраться с потекшей крышей. Однако, едва начав работу, я почти сразу же ее и кончил. Отложил инструменты, и снес старый сундук, лежащий среди прочего хлама, в комнату; доверху набитый документами и письмами, кои бабушка хранила в неприкосновенности, точно неведомую драгоценность, запрещая кому бы то ни было касаться их. Нынешним воскресным утром я осмелился нарушить это беспрекословно выполнявшийся запрет. Открыл сундук и принялся перебирать содержимое, перекладывая рядом с собой на диван ветхие копии медкнижек, вышедшие из употребления деньги, собранные в аккуратные пачки, пропуска в промзону Салехарда, на нефтеперерабатывающий завод, где бабушка полжизни отработала начальником смены, значки депутата городского собрания, множество не пригодившихся талонов на табак и водку, просроченных удостоверений.
        И письма, огромное количество писем. Перевязанные тонкой бечевкой, сложенные по годам и отправителям. Я не осмелился прочесть их, я не умею читать чужие письма. Вот только одно, лежавшее отдельно от прочих, без конверта, словно заставило меня развернуть его.
        Оно было недлинным, это письмо. Лист форматной бумаги, исписанный с обеих сторон мелким мужским почерком.

«Родная моя,
        прости, что так долго не давал о себе знать. Не было времени ни рассказать, ни объясниться. Вот уже два с лишком месяца прошло, как разбросала нас судьба, а только сейчас я сподобился черкнуть несколько строк. Долго не мог узнать, где вы, возможна ли с вами связь, мне поначалу очень хотелось поговорить по телефону, услышать твой голос, голосок нашей Анечки. Я очень скучаю по всем вам, милые мои, очень. На днях только узнал, что телефония нарушена совершенно. Но, с другой стороны, вроде как легче стало. Ведь на бумаге многое из того написать можно, что на словах никак не передать.
        Со мной все в порядке, жив, здоров. Иду на поправку, и уже выписался из больницы, переехав в качестве постояльца в деревеньку неподалеку. И хотя путь мой по земле не дольше чем вокруг больничного корпуса протянется, врачи уверяют, что состояние стабильное и будет даже улучшаться. Мне давно пора домой, кабы не одна загвоздка.
        Ты помнишь, что на третий, последний, день войны ударили и по нам прямой наводкой. Тот удар слабый был, не в пример прежним, ведь и противников наших изрядно потрепали РВСН; покуда у нас оставались противники, покуда у них и у нас были ракеты. Думаю, продлись война еще дня два, и воевать нечем было б, и противников не осталось вовсе. Только люди, бредущие неведомо куда по дорогам да на дорогах этих смерть запоздалую принимающие. Живуч человек, нелегко ему запросто так со светом белым проститься, вот и пытается он, изо всех сил пытается, даже когда ни сил, ни возможностей, нет. Уж сколько прежде писали, мол, будет последняя война - не переживет ее человечество, ан нет. Пережило, все пережило, и налеты ракетные, и вспышки, и облака радиоактивные. И само себя победив, побежденное, дальше жизнь налаживает. Худо ли, скверно, но выкарабкивается. На что страшны потери были под Москвою да окрест, а все кто-то выбрался. И я сам видел из бывшей столицы спасенных, о таком рассказывающие, что, казалось немыслимо человеку увидеть да остаться. А всё оставались.
        Под Самарой не те удары были, не так земля ходуном ходила, да новые солнца вспышек не столь леса жгли. Грех, конечно, говорить: повезло, что первые потрясения не по нам пришлись, но как бы не то - не читала ты письма этого. Не пришел бы эшелон за тобой, да не увез вовремя в безопасные земли, за северный Урал. Туда, вослед, и летит эта весточка от меня.
        Последнего удара мы ждали и не ждали. Командование убеждено было во вторжении, ведь что за война такая, когда даже интервенции никто устроить не может. Да не случилось ничего подобного: первые удары как раз по самым многонаселенным пунктам пришлись, по воинским частям, и, меньше, по узлам связи и ракетным шахтам. Словно противники наши намеренно к возмездию обязательному себя готовили. В Самаре мало жителей осталось, все на юг да на запад давно разъехались, из частей одна только наша барьером стояла. И аэропорт пустой, успевший перед ударом беженцев бортами подальше на север отвезти. Так мы с тобой в неразберихе той попрощаться и не успели толком. Теперь думаю я, оно и к лучшему, наверное.
        Последний день войны в сборах нас застал. Вечером, пока радио работало еще, сообщения от командования проходили: атаки с воздуха закончились, следует готовиться к высадке десанта. Мы и готовились. Спутниковая группировка наша в первый же день войны перестала быть, так что о ракетах мы только от диспетчеров аэропорта и узнали. Уже и радио не работало, и телефоны молчали, полагаться нам только на себя и приходилось. Как за полторы оставшиеся минуты в бункерах попрятаться, новую волну переждать.
        Из батальона нашего только взвод и выжил. И я б не спасся, кабы не девчушка одна, дочь комбата покойного. Веселая, озорная, сорванец шестнадцатилетний, школу окончить еще не успела. О нашей доле мечтала, спрашивал ее как-то, отчего так, только отшутилась в ответ. Мол, среди военных хочу себе пару найти. Как мама моя.
        Она, пигалица эта, меня и спасла. Выскочила из бункера, да внутрь затащила, а сама под новую волну попала. Не успела спрятаться за освинцованными стенами. Потом, когда все закончилось, и стало понятно, что ни нас атаковать некому, ни нам нечем, спасатели из Пензы прибыли. Выживших вывезли, а мертвых оставили - невозможно столько похоронить было. Да и падальщиков на них уж не нашлось.
        С месяц спустя, как выгнали из меня мою дозу в триста пятьдесят рентген, залечили болячки, да кое-как на ноги поставили, стал я по палатам ходить, о спасительнице своей расспрашивать. Мне и показали на стационар. Я вошел, и так столбом и встал у дверей. Ком в горле встал. Сестра, что уколы делала, обернулась, спросила, чего мне, я обсказал все, как есть. Присел на постель девчушки этой, Оксаной ее звали, и сам и пошевелиться, и слова сказать не могу. А она открыла глаза, посмотрела на меня. Узнала сразу. И заплакала - тихо так, меня мороз по коже продрал. Ни заговорить, ни пошевелиться не в силах. Только слезы из глаз текут. Крупные слезы дорожки по щекам чертят, а вытереть их невмочь.
        Я платок свой достал, коснулся скулы, и вижу, - кровь на платке осталась. А на щеке царапина от хлопка протянулась, заместо дорожки слезной. Сестра согнала меня, не велела больше приходить, да как же не приходить, у меня сердце перевернулось, как я девчушку увидел. Позже мне врач сказал, получила, мол, Оксана твоя, почти семьсот рентген, чудо вообще, что выкарабкалась. А насчет того, что дальше будет, лучше не загадывать.
        Ты и сама знаешь, что за страшная штука такая - лучевая болезнь. Мы про то в школе еще наслушались. Вот и Оксане, пока я в себя приходил, перелили плазму, костный мозг пересадили, антибиотики все время кололи, кордиамин, язвы вырезали. Операцию за операцией, ведь болезнь эта не сразу себя проявляет, а только на вторую-третью неделю. Вроде бы поначалу все ничего, первые боли прошли, температура снова нормальная, а потом все по новой: и рвота, и лихорадка, и язвы. Мне-то проще было перенести, как солдату мне положены в военное время шесть таблеток цистамина каждые шесть часов, а Оксана, лицо гражданское, в бункере должна сидеть, пережидая удары. Вот я и малую дозу схватил, да вскоре и на ноги встал.
        А она. Нет, не буду я о муках ее рассказывать, нет сил самому заново переживать. Ведь каждый день вижу. И потому, прости меня, родная моя, принял я решение. Сразу я его принял, как увидел в палате ее, как на постель холодную подсел, да как слезы вытереть пытался. Сказать тебе сразу не посмел, все подводил да выгадывал. А что выгадывал, сам не знаю.
        Не могу я бросить свою спасительницу, милая моя, в беде оставить. Ведь, кроме меня, спасенного, никого у нее не осталось на земле, никого больше.
        Мне, как инвалидность выпишут, да деньги давать станут, обещались дом в деревеньке отдать, неподалеку это, да на работу в поселке устроить, как прежде, ремонтником, я хоть сам инвалидом стал, да инструмент держать в силах. И деньги на лекарства Оксане очень нужны, ведь выпишут ее скоро, да, почитай, как выбросят - а столько ухода еще за ней надобно - до конца моей жизни не закончить. Поныне лежит она, едва шелохнется, сестра подушки поправляет. Врачи говорят, не скоро еще она встанет, долгое время надобно, чтоб организм хоть чуть-чуть в себя пришел. А пока, как приду в палату ее, Оксана улыбнется едва заметно, да в подушку голову прячет. Волосы у нее все выпали, вот и не хочет она, чтобы я такой ее видел.
        Еще раз прости, родная моя, что такую весть тебе посылаю. Но не могу иначе поступить, не поднимется рука Оксану оставить. Люблю я тебя безмерно, каждую ночь во сне вижу, и тебя, и Анечку нашу. Часто просыпаюсь, чувствую, а на щеках слезы солью застыли. Знаю, приняли бы вы меня в дом, чтобы со мной на той войне проклятой ни сделалось. Приняли да слова худого не сказали. И потому во сто крат тяжелее мне эти строки писать, зная, что ждешь ты меня, что любишь. И что я тебя люблю, как и прежде, знаешь. И разорвать нашу связь, привязанность нашу ой как непросто будет.
        Потому письмо это последнее от меня. И сердце останавливается, как помыслю, что не увижу тебя, родная, не поцелую, да Анечку, кровинушку, к груди не прижму и обета самому себе данного изменить не в силах. Об одном только прошу - не ищи следов моих, не наводи справок, не пытайся вызнать, где тот глухой уголок, в котором мы с Оксаной век доживать будем. Соседкам своим говори, что не вернулся с войны я, а письмо это из госпиталя пришло. Чтоб рану не растравлять, сожги его. Пусть Анечка ничего о письме не знает. Ни к чему ей лишняя боль. Никому она не надобна.
        Теперь же прощай, родная моя. Коли сможешь, забудь. Не сможешь, бог мне судья».
        Письмо оканчивалось короткой росписью и датой. Девятое апреля 20.. года. Года Последней войны.
        Я медленно сложил ветхий лист и вздрогнул, услышав шум шагов в сенях. Вернулась мама.
        Письмо она узнала тотчас, едва увидела его в руках. Разом остановилась в дверях, и только затем подошла и без слова присела рядом со мной. Я молча подал письмо, так же аккуратно, она вернула его в сундук и принялась закладывать пачками других писем. И лишь убрав в него все, распрямилась и пристально посмотрела на меня.
        Несколько мгновений длилась тяжкая пауза, и только затем я осмелился надорвать ее, неожиданно сухим, шелестящим, словно старый бумажный лист, голосом:
        - Бабушка так и не искала его?
        Мама покачала головой.
        - И ты… тоже.
        - Нет. И ничего не знаю о нем… - и добавила нескоро. - Я не смогла. Прости.
        Я накрыл ее ладонь. Она была холодной и сухой, точно с мороза.
        - Поэтому она… вы решили остаться одни.
        Ответом было молчание. Я поднялся, закрыл нетяжелый сундук и стал подниматься на чердак. Мама осталась внизу, провожая меня - его - пристальным взглядом.
        - Я побоялась подобного… расставания, - тихо произнесла она. - Бабушка показала письмо, когда мне было одиннадцать. Первое время я только и думала, что о нем. А позже, когда окончила школу…. Наверное, и пришел этот страх. Тебе не понять.
        - Почему же, - я остановился на предпоследней ступеньке лестницы. - Почему ты так думаешь? Ведь я точная твоя копия. Только с изменением одной-единственной хромосомы.
        Мама ничего не сказала.
        - Наверное, дорого было изготовить… такую копию, - добавил я, не в силах смотреть вниз.
        - Очень… дорого, - глухо ответила она. И закрыла лицо руками.
        Ярмарка
        Здесь была ярмарка: разноцветные тенты и палатки, торговки, разносившие чай, кофе, горячие пирожки, толпы праздношатающегося народа, а вдали, вон там, за оврагом, - несколько десятков павильонов из тех, что именовали стационарными, остатки чего-то похожего наша группа раскопала на прошлой неделе. Вот тогда я и заявил во всеуслышанье сперва перед бригадой, а потом на совете, что вспомнил, нет, действительно вспомнил это место, а не увидел во сне. Как частенько захаживал сюда в детстве, отрочестве, юности, купить то или другое, да просто побродить в толпе, припомнились даже запахи вареной кукурузы и вкус сливочного мороженого.
        Та, с которой я знаком уже год и которая стала моей женой вчера, частенько говорит в таких случаях: раз твердо уверен, значит точно привиделось. И вот сегодня, когда металлические щиты тентов выковыряли из глины, а из-под них показались коробки, забитые чем-то непонятным, и одно из этих непонятных подали мне, как старшему, я вдруг ощутил ту самую странную раздвоенность сознания, ту вечную неопределенность, что терзает меня - сколько? да кто знает; давно не дает покоя. С тех самых пор, как один мир сменился другим, нынешним, а прежний испарился, исчез из памяти, оставив после себя путаные нити воспоминаний, больше похожие не то на сновидения, что видятся мне так часто, не то на горячечный бред, никак не желающий оставить в покое и воротиться… куда-то. В то время, что я силюсь вспомнить ночами и так отчаянно стараюсь забыть днем, примиряя себя с миром, примеряя его на себя, привыкая и никак не в силах привыкнуть. Пограничное состояние, так выразился наш фельдшер, пытаясь понять причины моих метаний, и странный этот диагноз, старательно вычитанный им в обтерханной книге, стал причиной всего
последующего, что происходило со мной. Прежде всего, назначение старшим бригады, что освобождало от труда физического, могущего повредить и без того тонкое полотно сознания и дарящего сладостную муку выискивания среди всхолмленных отвалов глины примет прошлого, являвшихся наяву, будто сошедших с картин сна - и они не то протягивали долгожданные нити меж прошлым и настоящим, не то напрочь их рвали. Как старший я был обязан определить суть и дальнейшую судьбу находок, я определял, чаще всего наобум, тычась в забытые закоулки, мечась в лабиринте измученного разума и не находя ни ответа, ни выхода.
        Наверное, моя жена знает решение, мудрая моя жена, что не застала истекшее в никуда безумие и была рождена здесь, в новом времени; целых одиннадцать лет назад. В прошлом месяце отпраздновала совершеннолетие, две недели тому назад ее посватали за меня, ютившегося на краю поселения, в фанерной хижине у раскопа, а вчера мы, молодожены, переселились в новый дом, выстроенный из надежного дуралюмина, что оставили нам наши предки. Это ее слова, я-то сказал, приглядевшись к клейму, мои сверстники, мы потом еще долго смеялись над тридцатилетней нашей разницей в возрасте. А после она, уже совершено серьезная, пообещала мне ребенка, мальчика, конечно, не позже чем через год: она плохо представляла, каким образом происходит беременность, подруг постарше у нее не было, а те что имелись, еще играли в куклы. Она и сама до самого замужества имела несколько самодельных, но все оставила, переезжая. Жене этого уже не надо, отвечала она, вновь становясь непроницаемой для улыбок, а теперь я жена, я умею готовить и даже буквы складываю на старых жестянках, по которым определяю, что в них. А ты умеешь читать и
потихоньку вспоминаешь прошлое, и еще вспомнишь много, значит, нужный человек, значит, пойдешь дальше, наверх, - она не понимала последних фраз, но произносила их с той детской уверенностью, после которой хотелось обнять, прижав посильнее к сердцу. Не понимая этих моих устремлений, она всякий раз отбивалась, желая показать себя совершенно взрослой, не такой как ее товарки, коим еще играть и играть - и таковую ее мне только больше хотелось посадить на колени и нянчить, баюкая. Тем более, она легкая, как перышко. Не знаю, может привыкнет к моим странностям. Или раньше я приучусь видеть в ней не девочку, но супругу, не просто супругу: надежную опору мне, одичавшему одиночке, верную хранительницу давно забытого очага, будущую мать моих детей, которых когда-то у меня было вроде как двое. В поселении должно быть много детей, пока есть такая возможность, пока не исчерпаны припасы, пока умения выживать в новом мире еще только нарождаются. Ведь все приходится проверять своими ошибками, а они дорого стоят, и потому крупицы накопленного опыта так ценны. Непривычно ценнее всех, допустивших ошибки, хотя и их уход
- не меньшая для поселения катастрофа.
        Мне повезло и не повезло в этом мире. Повезло выжить, но не повезло стать малоспособным ко многому, что сейчас полезно и надобно. Именно поэтому я потерял прежних сородичей, выбравшихся из катакомб и в блужданиях оставивших меня вот тут, возле извива гнилой реки; заросшее тальником и камышником место я уже тогда назвал ярмаркой, источником будущего благоденствия - или это мне кажется уже теперь, по прошествии нескольких лет под новой крышей?
        Я до сих пор смутно помню жизнь после катастрофы, урывками, сознание не ко мне одному приходило и уходило, будто размышляя, а есть ли в этом смысл. Но со временем я стал сознавать мир, не теряя его в ночи. Затем стала возвращаться и память. Но пока только давняя, задолго до катастрофы. Что случилось в страшные те дни и почему - о том не ведали и те, кто много старше меня, кто умер в катакомбах, надеясь переждать небытие и вернуться в прежний мир; они умирали, не понимая происходящего. Почти все, кому было за пятьдесят, ушли во время жизни на глубине, когда нам казалось, что на поверхности творится нечто ужасное.
        Но ужасен был сам выход. Это теперь нравы немного смягчились, особенно здесь, подле древних развалин. Свою порцию, пускай и небольшую, я получал бы исправно, работая помощником в поле, на кузне, на кухне, да мало ли где пригодится читающий человек. Да нет, не везде, знающих тут немало, а вот здоровых, разбирающих не буквы, а природные знаки, - их как и везде оказывался недостаток. Вот до меня раскопки проводил старший поселения, именующий себя академиком Тимирязевым, копал он возле старой усадьбы, но кроме книг да непонятных и неприменимых ни к чему пластмассовых штуковин, ничего не отыскал.
        Быть может, потому что новая жизнь вышла из-под усадьбы, она никак не хотела возвращаться назад. Поселение, собранное кое-как из не пойми чего, находилось почти в километре от здания, но, продуваемое ветрами, поливаемое дождями, все равно не желало иметь больше общего с древним строением. Тем более академик обещал в скором времени (пускай он обещает это уже два или три года, неважно, ему верят) вернуть утраченную технологию создания кирпичей - вроде тех, из коих и собрано лишившееся крыши и половины второго этажа здание. А то и раствора, что так надежно соединяет их, раз ни дожди, ни ветра стенам не угроза. Он и еще несколько человек из числа старейшин, создав совет по поискам и сохранению утраченного, частенько собирались там: все, что казалось им или работникам сколь-нибудь ценным, переправлялось на первый этаж усадьбы, забивало свободные комнаты, загромождало проходы, - в надежде быть когда-нибудь постигнутым. Для этого академик со товарищи изучали доступные им книги - фактически любой клочок бумаги, испещренный символами. Советники помнили прошлое, но знание их оказывалось своеобразным,
удивительно полным в вещах, кои к нынешнему времени и месту не имели никакого отношения. И поэтому отчасти на советников смотрели снизу вверх, ибо не понимали жители поселения, как те, обладая познаниями в областях, кои называть могли лишь непонятными словами, а уж растолковать смысл их и вовсе никак, все же умудрялись до катастрофы так хорошо и вольно жить, как рассказывали. Не верить им не могли, самый вид вспоминавшего Тимирязева говорил в пользу его слов, а потому слушавшие да все позабывшие искренне дивились обществу, где впаянные в него люди обладали диковинными навыками, рассуждали о непостижимом, имели в своем распоряжении нечто неправдоподобное, что являлось основой тогдашнего мироздания и не вызывало такого удивления, как сейчас огород. Хотя на то, чтобы постичь сельское хозяйство по книгам, даже советникам понадобились годы - прежде они имели самое общее понятия о нем. Как и обо всем остальном, в нынешнем времени ставшим первостепенным.
        Поэтому крупицы знаний извлекались отовсюду, и пускай основным поставщиком оставалась беллетристика, даже она, по уверению академика, давала почву для серьезных размышлений. О коем, кажется, только совет денно и нощно пекся: прочие были заняты выживанием, за что не раз получали нагоняй от Тимирязева. На старика, ему было чуть за пятьдесят, что по нынешним меркам очень много, никто не жаловался, но и внимания не обращал. Разве что моя жена, всякий раз при встрече с академиком старавшаяся уйти от неприятного им обоим разговора.
        В брачную ночь, или как это зовется отныне, мы остались одни, с охотою разбирая подарки общины: она радовалась каждой новой вещи, с восторгом раскрывая все новые и новые упаковки, благо полиэтилена в глинистых недрах оказалось предостаточно. Открывала и раскладывала прямо на полу все принесенное, сбивая дыхание, бегала из одного угла, где еще оставались нераспечатанные кули, в другой, - покуда нежданная взрослость не напомнила о себе: немедля посерьезнев, стала раскладывать бережней, по полкам и под них, шепотной восторг утих, его место заняло долгое молчание.
        Жена не выдержала первой, обернувшись ко мне, все так же сидящему на кровати, она отложила последний куль с чугунной сковородой и, подойдя, присела рядом. Заговорила о нужности принесенных вещей, о том, что пригодится мальчику, она не сомневалась, что первым подарит мне малыша, - да глядя на меня, неожиданно осеклась. Потом произнесла странное: мол, все это подаренное, нас не переживет. Вещи быстро портятся, а что достанется нашему мальчику, а потом и девочке?
        Я не знал, что ответить. Молча глядел на нее, словно впервые увидев. Отчасти так и было, ведь прежде до столь интимных бесед у нас никогда не доходило, и то, что она согласилась стать моей женой, я отдавал на счет пожеланий новых родичей: родителей она не помнила, вероятно, умерли еще до моего появления в общине, и тогда, и сейчас это почти естественно в обществе, мучительно перекапывающем свое прошлое в надежде на будущее. Но может, решение было собственным, девочка относилась ко мне по-доброму, часто заскакивала про надписи спрашивать, но и с потаенным смыслом про который я понял позже - поинтересоваться у человека оставленным в прошлом миром. Она не жалела ушедшего, но пыталась, взять что-то оттуда, чтобы привнести сюда, нет, не с помойки, она никогда не замыкалась вещами. И помочь мне, находящемуся на перепутье между мирами. Я, наверное, спрошу у нее, не сейчас, немногим позже, об этом, наверное на следующей неделе, когда все у нас утрясется. Ведь в первую же ночь она так поразила меня. Нет, она и прежде являла собой образчик простой мудрости новых времен, а теперь и подавно.
        Она заговорила о вещах, находимых на ярмарке, сказала, что не хотела бы участи своим детям докопаться до дна и не найти ничего больше. А сказав, расплакалась, сразу став прежней. И мне с превеликою охотой оставалось только ее утешать.
        После мы лежали в постели: она сказала, что пока не идет кровь, еще ни разу не шла, нечего и стараться, а как пойдет, сразу подарит мне мальчика, - снова молчали; она прижалась и быстро заснула, свернувшись клубочком под одеялом. Наутро попросила зайти к кузнецу, узнать, можно ли починить сковороды, когда они придут в негодность, ей важно знать сейчас, не откладывая. По дороге я свернул в раскоп, утро только начиналось, но там уже копошились работники, разрабатывающие новый павильон, забитый какими-то странными предметами, из тех, что относились сразу в усадьбу, за неимением лучшего применения. Один копатель протянул мне найденную штуковину: две квадратные металлические пластинки, соединенные по углам четырьмя штырями, но так, что меж ними оставался в три пальца, зазор; когда пластины разъезжались или съезжались, они издавали звук, похожий на кошачье мяуканье: так странно было слышать его в мире, где всякая живность стала дичью, которую предстоит одомашнить заново, и даже не следующему поколению.
        Наверное, игрушка, предположил копатель, его напарник засомневался, вряд ли, слишком безыскусная, игрушки, выкапываемые прежде, не в пример красивей. Прослушав раз, другой это мяуканье, я подумал, может, вовсе не игрушка, а часть чего-то иного, непостижимого, прихотью катастрофы рассыпавшегося на обломки, один из которых издает звук, который мы считаем приятным.
        Столь сложное построение мыслей заставило голову пойти кругом, я покачнулся, едва не упав в раскоп. Работник посадил меня на целлофан, порекомендовав поменьше думать, стал рассказывать тысячу раз говоренную байку о газах и лучах, коими вытирали память всех воинов, чтобы те не вспомнили ни за что воюют, ни за кого: по его мнению обе стороны перестарались с лучами и газами, в итоге отравили всю воду и воздух в мире, так что никто нынче не может вспомнить, что происходило и почему: именно таково было его объяснение непамятной катастрофе, многими принимавшееся на веру, ведь другого толкового объяснения ни из книг, ни от Тимирязева все равно нет. Как и то, что я, слабак, верно, не подлежащий призыву, умудрялся вспоминать, а копатель, здоровяк с красной шеей, как и все его товарищи, попрощался с ушедшими годами навсегда. Но никогда не сомневался в том, что воевал, убеждая всех одним напором, что и им очистили разум именно на войне: воистину, война все спишет, говаривал он не раз и не два. Иногда и мне, особенно после снов, следовавших за его речами, казалось: да, была война, большая и долгая, были и
разруха и недоедание, вот только много раньше, в предыдущую пору, которая у меня ассоциировалась с ярмаркой.
        За спиною послышались шаги, я не обернулся, и так узнав их; когда Тимирязев подошел и поинтересовался предметом, то вдруг узнал деталь, что мы вертели в руках, объявил ее очень важной находкой, засим последовала тарабарщина слов о трансформаторах энергии, одну из частей коего мы откопали на ярмарке, штуковина оказалось пропущенным звеном в его цепи доказательств, о котором он с советниками спорил три последних месяца.
        Он забрал находку, и жестко попросив в следующий раз копать аккуратней, чтобы не повредить бесценные детали, как сейчас, и особенно какой-то процессор, достал галстук, который повязывал перед важными собраниями в усадьбе и отмахнулся от вопросов, как он должен выглядеть, этот особый процессор: просто будьте осторожней, а не как выкапываете себе еду и одежду. Меня что-то торкнуло, оставив раскоп, я отправился за академиком, но догнать не мог, говорил в спину уходящему. Бессмысленно называть нас дикарями, напрасно искать технологии, секреты которых все равно не подойдут нам, бесполезно даже сохранять их, строить будущее, которого не случится. Я не сразу понял, что говорю как жена, только своими словами, пытался докричаться до уходящего, но Тимирязев, болезненно переносивший споры, поднял повыше ворот драной ветровки, хлопнув себя по карманам, будто напоминая свой главный аргумент: как подарил поселению кормивший его огород, и раз уж подарил, и община жива и накормлена, так теперь-то не отвлекайте от необходимости восстановить хоть что-то, сохранив остальное для последующих поколений, кои превзойдут
убогость нынешнего житья и, не замаравшись охотой и собирательством, снова устремят взор к звездам, как прежде, в его время. Его, не ваше.
        Я еще что-то кричал спине Тимирязева, про незнаемое время и поджидающий холод и мрак, говорил об алюминиевых и пластиковых стрелах, как о последнем витке прогресса - пока не прохватил острый кашель, пока академик не скрылся в здании. И тут только заметил валявшуюся в земляной каше, верно, вывалившуюся из кармана ветровки мяукавшую деталь. Бережно подняв, обтер полой пиджака, положил в карман. Жене понравится такая игрушка. А Тимирязев, да что ему, найдет новую.
        И повернувшись, вспомнив, куда собирался изначально, отправился с вопросами к ковалю, чья кузня находилась там, где, как мне помнится или снится, располагался вход - красочные ворота, завлекающие на ярмарку.
        Кот Шрёдингера
        Я открыл дверь и вышел с платформы, погрузившись в полутьму буфета. Дверь хлопнула, заставив вздрогнуть. В лицо дохнуло колким спертым холодком кондиционированного воздуха, сразу напомнившим о больнице. Я остановился, оглядываясь. Хотя и ни к чему. Ведь внутри никого, кроме нас.
        У вокзального буфета два выхода, один на перрон, другой, боковой, к подземному переходу. Здание вокзала построено еще лет сто назад, и теперь оказалось окружено путями. А вот внутри вроде ничего не изменилось: та же лепнина, пилястры в виде пухлых амурчиков, плафон со смальтовой мозаикой, изображающий прибытие поезда. Массивная стойка, потемневшая до черноты. И за ней на вращающемся стуле молодой человек, только распрощавшийся со своей девушкой. Она прошла мимо меня, проскользнула, едва не задев, и не обратив никакого внимания. Только махнула рукой и крикнула, чтоб не задерживался. Молодой человек кивнул, придвинул кружку пива и теперь, поглядывая на часы, сидел, отсчитывая бег секунд.
        А я все никак не мог преодолеть разделявшие нас летейскими водами три метра пути. Молодой человек будто почувствовал это, поднял глаза, и только тогда я подошел. На ходу подбирая рассыпавшиеся слова.
        - Здравствуй, Саша. Что же ты ее бросил-то? - двадцать раз повторенная фраза с хрипом вырвалась из горла. Он недобро посмотрел на меня, вгляделся.
        - Вы кто? - не узнал. И то хорошо. Я выдохнул.
        - Неважно. Зря ты это делаешь, Саша.
        - Что именно?
        - Остаешься зря. Думаешь, избежишь своей участи? Так от одной уйдешь, к другой придешь.
        - Вот, не надо мне еще загадок. Вы кто такой? - он оторвался от стойки и развернулся ко мне, ладонями упершись в бедра и пристально разглядывая фигуру немолодого мужчины в потрепанном черном костюме, ни с того, ни с чего, начавшего приставать. Вроде не пьяница, денег не попросит, читалось в карих глазах.
        Надо было по-другому начать беседу.
        - Сам сейчас поймешь. Зря ты свою красу на поезд отправил, а сам решил остаться. Подожди, дай досказать. Я знаю. И что ты видишь, что с тобой будет, если сядешь на поезд, и что думаешь, если вместо тебя она поедет, ты от себя беду отведешь, а на нее переложишь. Ты вчера утром увидел, что этот скорый запнется на лопнувшем рельсе, первые пять вагонов скатятся с колеи и на полной скорости влетят в реку. Сорок погибших… («Сорок три», - хмуро уточнил мой собеседник) и уйма раненых. Среди них и ты. Калека, который через полгода останется один на один с миром. Без нее. Ты решил переложить беду на свою подругу, как это делал уже не раз. Всегда выходило так, что им почти ничего не доставалось, так, по мелочи. Ты отдал соседу сломанную руку, а он вывихнул палец. А последний раз предавший тебя дружок, и вовсе выиграл в лотерею, когда ты должен был потерять место. Это было месяц назад, да? - молодой человек хмуро кивнул.
        - И все же, откуда вы меня…
        - Я доскажу, - голос подвел, минутная пауза. Он снова взглянул на часы. - Ты думаешь, что умеешь перекладывать свое будущее на чужие плечи и этим спасаться….
        - Стоп! - молодой человек нагнулся ко мне столь резко, что я вынужден был отшатнуться. - Так вы… в двенадцать лет на сеансе гипноза… вы меня… вы из меня это вытащили, так да?
        - Что ты помнишь из сеанса? - он резко качнул головой.
        - Ничего разумеется, все, что знаю, мне рассказали родители, уже дома. Я не понимал, почему уходим, было же смешно, я думал, что и сам выделывал какие-то штуки… - все это он выпалил одним вздохом, всхлипнул, переводя дыхание и разом почерневшими глазами уставился на меня. - Вы знали все это, когда вызывали меня на сцену? Знали?
        Я покачал головой. Вдохнул и выдохнул. Сколько таких сцен было - потом, много позже. Множество - и ни одной.
        А тогда его вызвали на сцену, он очень просился, хотел поиграть на скрипке, на рояле, хотел научиться тому, чего не мог, не знал, ведь вечер сулил немыслимо много. Прославленный маэстро гипноза творит чудеса на глазах почтеннейшей публики. Все, что вы увидите, не волшебство, но сила, заложенная в каждом из вас. Спешите удостовериться, что в вас заложено куда больше, чем вы владеете. Спешите воспользоваться. Вход свободный.
        В летний театр пансионата отдыхающих набилось изрядно, все стулья заняты, сидели в проходах, стояли у стен, ждали, затаив дыхание. Гипнолог, как он назвал себя, вышел, сопровождаемый долгими аплодисментами. Тотчас замершими, стоило ему поднять руку. Все ждали чуда, ждали, боясь поверить в него. И он начал творить - легко, непринужденно, будто не принимая участия в чудесах.
        Мальчика он вызвал последним. Решил блеснуть, наверное, для самого себя. Поражать и без того пораженный зал уже ни к чему, он и так отдался под власть его чар. Танцующие неумехи, жонглирующие, рисующие, сочиняющие стихи, все это было, было. Хотелось большего.

«Сейчас ты увидишь себя через два года. Скажи, что ты делаешь?».
        Мальчик молчал, потом медленно, словно преодолевая внутреннее сопротивление, начал отвечать.

«Я играю с Митькой и Генкой во дворе. У Генки новые кроссовки, с лампочками, он выходит в них только вечером, хвастаться».

«Хорошо. Сейчас тебе не двенадцать, а восемнадцать лет. Где ты, что ты видишь?». - зал замер, предвкушая.
        - Так ответьте на мой вопрос, - приказал он. Я куснул губы.
        - Нет. Не знал.
        - Но все, что со мной происходило, все, о чем я говорил тогда, что это - правда или ложь? Ведь ничего не сбылось, даже Генке не подарили кроссовки, а остальное, это…. Слушайте, я с вами лет десять после того сеанса, хотел встретиться, спросить. Сперва, задать вопрос: чего ж вы так меня обдурили. А потом, когда вдруг, в восемнадцать… - он замолчал, глаза налились странной чернотой, буквально пожиравшей меня. Я не мог долее смотреть в них, отвел взгляд. И тут же молодой человек схватил меня за рукав пиджака. - Нет уж, раз вы тут, я спрошу. Что это было, ответьте, ведь не просто ж мишура, нелепая шутка, что это было на самом деле?
        Что я мог ответить? Лгать невозможно, а говорить правду…. Какую из правд?

«Теперь тебе двадцать пять лет. Где ты и чем занимаешься?». - пауза длилась столько, что дыхание перехватило. И чухой, ссохшийся голос, вырвавшийся, казалось, из других уст.

«Меня нет в двадцать пять».
        Зал охнул, вздрогнул и снова онемел. А спустя мгновение, великий иллюзионист спешно выводил мальчика из гипноза, вручал его насмерть перепуганным родителям, извинялся перед вскочившей на ноги публикой и просил дать занавес.
        Я это помню, и я не помню этого. Молодой человек скажет, что этого не может быть. И будет одновременно прав и не прав. Я не представляю, как ему это объяснить. И понимаю еще, без этого объяснения, он не сделает того, о чем я хочу его просить. То, зачем пришел в буфет в тот самый миг, когда девушка покидала его, воздушно прощаясь на краткий срок. Длящийся бесконечные годы, и растянувшийся всего на несколько минут.
        Он ждал ответа. Не сводил черной бездны взгляда, затягивавшей, будто воронка, и ждал. Покуда я не заговорил, неуверенно подбирая слова.
        - Понимаешь, будущее зыбко и относительно. То, что ты узнал о нем, само знание, всегда подкрепленное желанием либо принять его, либо отторгнуть, привело к изменению грядущего. Если ты еще раз спросил бы о том же времени, получил другой ответ. И так каждый раз.
        - Ничего не сбылось, - ответил он. - Ни Генкины кроссовки, ни первая любовь в восемнадцать. Ни прошлогодняя смерть. Будущее ускользнуло.
        - Ты научился ускользать от него. Сам. Передаривать свою будущность другим, это единственный способ изменить его так, чтобы не быть при этом деятельным наблюдателем, а вместо этого становиться зрителем, не влияющим на ход событий. Ты передариваешь себя, свой момент времени, заменяя его на чужой, это единственная возможность обойти парадокс прямого наблюдения за будущим. Да, ты знаешь, что с тобой будет, ты знаешь, что в этот момент будет с другим. И ты обмениваешься возможностями, и каждая возможность изменяется под другого. Ты взял успех своего недруга, а ему отдал потерю своего места. И что же - тебя повысили, вместо того, чтоб выгнать, а он выиграл в лотерею, вместо того, чтоб… что, я не припомню.
        - Я не знаю, - тотчас последовал ответ. - Я не знаю, что должно было случиться. Только то, что произойдет после обмена.
        Молодой человек растерянно взглянул на меня, я и хотел бы что-то прибавить, да его глаза… мешали.
        - Понимаете, это дарованное знание, оно как бы… половинчато. Я могу предсказать, что будет со мной, могу отдать то, что случится другому, могу понять, но только в самых общих чертах, как сменится его будущее. Я уже несколько раз проделывал подобное, и каждый получал неожиданный результат. Понимаете, иногда мне кажется, - он заторопился, снова ухватив меня за рукав, - будто мое будущее сознательно заготовило для меня уйму препон, неизвестно, пройду через которые или нет. Иногда мне просто страшно вглядываться в него, просто так. Да, страшно, ведь оно меняется, оно столь зыбко, я… если я попытаюсь хотя бы пальцем пошевелить, оно поглотит меня. Так было, когда я хотел избавиться от будущего недомогания, чтобы встретиться с одной… вы не знаете ее…. А получил двустороннюю пневмонию. Будто в наказание за попытку самому решить, без помощи, будто за одно только, что я решил узнать и встретить его сам, - он криво усмехнулся: - Помните, как в «Гамлете» - «Достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье, и в смертной схватке с целым морем бед, покончить с ними?».
        - Уснуть и видеть сны, - продолжил я.
        - Именно. Я должен был умереть в двадцать пять, я это увидел, это увидели вы. Я боюсь заглядывать, боясь понести еще большие потери. Боюсь… да, я слаб, и признаю это. Я отправляю ее, я не могу ее оставить, потому что иначе…
        - А что иначе?
        - Не знаю. Я давно отгородился от подобных вопросов. Я знаю только, что с ней ничего не случится, она в момент трагедии окажется в шестом вагоне, спасется, и будет спокойна, утешена, спасена. Последуй же я за ней, мне суждено навек оказаться в каталке, а ей уйти к другому. А я люблю ее, может, не так как надо, но люблю. И еще я не хочу потерять то, что имею сейчас. А вы бы поступили иначе?
        Вопрос без перехода, я не сразу осознал, что ко мне обратились. Осознав же вздрогнул. И кивнул.
        - Так получается, я знаю будущность лучше тебя. И твою и той, с которой ты обменялся. Ты действительно полюбишь ее, истово, невыразимо. Вот только после трагедии. Да, она будет в шестом вагоне, в безопасности. Вот только один из чемоданов в момент катастрофы сорвется с верхней полки и ударит в затылок. Последующие пятнадцать лет она будет счастлива, поскольку будет находится, окруженная заботой родителей, врачей, твоей заботой. Она будет в коме, из которой не найдется выхода. Родители, а ты знаешь, они имеют неплохие средства, собственно, именно по этой причине ты и познакомился с ней, они будут поддерживать в ней жизнь, хотя это не будет иметь ни малейшего смысла. Они будут с ней непрестанно, ежедневно заходя в ее палату. Им будет казаться, что она вот-вот оживет. Хотя ее мозг умер в момент аварии, и продолжает жить только тело.
        - Вы видите нашу будущность, - пробормотал он. - Я… вы такой же как я?
        - Да, в точности. Только на пятнадцать лет более опытный.
        Когда она… когда ее не стало, я старался бывать в больнице как можно чаще. Ее родители были против моего присутствия, так что я пробирался сперва два раза в неделю, потом раз. Потом пытался уйти. И снова возвращался. Потеряв работу, я стал совершенствовать свой дар, - сперва чтобы отвлечься от нее. Я многое понял, жаль, что это многое оказалось таким запоздалым. Получив диплом ясновидца, занялся практикой - устраивал вечера в ночных клубах и ресторанах, в домах культуры и варьете. Дела налаживались, я стал зарабатывать неплохие деньги. Я знал, как зыбка будущность, и изрекая свои прозрения, старался облечь ее в те формы, которые помогут ее сохранить. Верно, для того же столь размыты предсказания у всех провидцев. Будущность лучше не трогать, оставив сражаться с ней тем, на кого падет перст судьбы и в тот самый момент. Мне истово верили и надо мной потешались, когда не понимали или не принимали пророчеств. И то и другое было мне на руку.
        А потом снова вернулся к ней, не в силах терпеть разлуку. И оставался так до тех пор, пока рассудок не возопиял к сердцу. Пока я не узрел будущее, и не стал перекладывать его на других. Ведь это было мое, личное, будущее, ничье больше. Если не считать той, которой не стало. И если не считать того, что я попытался переложить наше общее будущее на нее. А затем дернул вилку, и обрушил на пол аппаратуру.
        - И вы пришли… подождите, если вы пришли предупредить меня, спасти ее… нет, тут что-то еще. Вы ее родственник, не так ли? Вы провидец и вы родственник?
        - Слишком близкий.
        - Любовник? Нет, она не могла, я проверял, нет… - и без сил замер. Осталось совсем чуть, стрелки стремительно сближались. Слишком быстро, он не успеет. Опять.
        - Но если вы пришли, значит, будущность изменилась. Вы сами говорили, что каждый наблюдатель, меняет будущее неопределенным образом, ведь так, я правильно понял?
        - Да, верно. Но я не наблюдатель. В том, что я здесь, нет нарушения условий изменчивости, поскольку, я изначально здесь, хотя меня здесь быть не может.
        - Да кто же вы такой, тогда, черт подери?
        - Тот, кто отключит ее органы от системы жизнеобеспечения через пятнадцать лет, не в силах выносить каждодневной разлуки, - молодой человек смотрел, слегка покачиваясь на стуле, словно перепивший посетитель. Поезд дал прощальный гудок, трогаясь с места. Молодой человек продолжал сидеть.
        - Я не могу смотреть, - прошептал он едва слышно. Мне показалось, он сейчас упадет под ноги. - Не могу. Простите.
        Я молчал. Он тоже. Поезд, набирая скорость, откатился от станции и снова свистнул.
        - Еще пятнадцать минут жизни, - произнес я. Обращаясь более к самому себе.
        - Что я могу…
        - Пятнадцать лет бродить тенью подле кровати, ожидая и не надеясь. Любя и желая помочь, и не в силах терпеть более бесконечный кошмар. Ты знаешь, нет, так узнаешь, что она сможет прожить столько, сколько останется денег у родителей, - и наклонившись, прошептал: - Ты этого хочешь, скажи? Ну же, ответь мне.
        Инстинктивно он отдернулся, и едва не упал, вцепившись в столешницу. Взгляд его упал на мобильный, оставленный подле нетронутой кружки пива. Смертная бледность разлилась по лицу, мне показалось еще миг, и он лишится чувств.
        - Так вы… ты поэтому пришел за мной? Я… сейчас я посмотрел в свое будущее, пытаясь переложить его на тебя. И не смог. Ведь ты уже переложил его на меня. Зачем так? Ведь я не могу….. понимаешь, я не смогу вот так…
        Но палец уже вдавил кнопку вызова. Услышав ее голос, донесшийся с шумом и клацаньем состава, я вздрогнул, поднялся и отошел на пару шагов. Хотелось зажать уши и бежать. Жаль, некуда. Я и так бежал, слишком долго и часто. Этот раз последний. И это последнее мое пристанище.
        - Рви стоп-кран! - крикнул молодой человек в телефон так, что стекло в буфете задребезжало. - Иначе разобьешься. Рви, и не спрашивай, сейчас же. Чтоб я слышал. Только держись за что-нибудь.
        Истошный визг наполнил помещение. Достиг пика, и тут же смолк.
        - Я в порядке, в порядке, - донеслись из динамика испуганные слова. Уже ни к кому не обращенные. Молодого человека не стало. Мобильник так же исчез, не оставив и следа на влажной поверхности. Все растворилось. Я только успел почувствовать, вновь одновременно с ним, как разжимаются захваты на моих, вывернутых назад руках, смолкают крики матери, увидевшей смерть дочери, так долго и так бессмысленно оттягиваемую. И как она же, ее дочь, живая и невредимая, медленно сходит с поезда, оказывается в руках полиции. Пытается объяснить свое поведение: «Это Саша позвонил, сказал, что мне надо остановить поезд, иначе все погибнут. Какой Саша? - долгое молчание. - Я… странно. Он ведь умер… год назад. Нет, я все понимаю, но именно Саша мне звонил, предупреждал, что все погибнут. Я не могла не узнать…. Как в телефоне нет входящих за сегодня? Но Саша… Сашенька».
        Наконец, все стихло. И там, в будущем, и здесь, в нерасторжимом от него настоящем. Мне осталось совсем чуть-чуть. Я глубоко вздохнул, ощутив какую-то странную обреченность от нахлынувшей свободы. Оглянулся по сторонам, чему-то улыбаясь. И исчез.
        Зал разом заполнился людьми.
        Ангел, собирающий автографы
        Она рассматривала меня уже вторую остановку. Этот настойчивый неотрывный взгляд темных, широко расставленных глаз не давал мне ни минуты покоя. Чтобы избежать его, я читал затверженную наизусть рекламу на стенах, изучал пол, собственные ботинки и сложенные на коленях руки, снова ботинки, пол, сапожки на высоком каблуке, заправленные в них узкие черные брюки, распахнутую китайскую пуховку зеленого цвета с надписью «North pole», под которой виднелся серый вязаный свитер, ворот, завернутый на горле, тонкие, ярко накрашенные губы, узкий нос с наколотым над левой ноздрей золотистым цветочком - и снова этот пронзительный взгляд. И снова принимался разглядывать объявления, пол, спокойно лежащие на коленях руки, большие пальцы которых были опоясаны двумя тонкими серебряными колечками, точно такие же, но в единственном экземпляре, были и на мизинцах. Взгляд тянул неумолимо, но смотреть в эти темные испытующие глаза я не мог.
        На вид ей не больше пятнадцати-шестнадцати. Тонкая легкая девчушка с нежным лицом, губы сами собой складываются в едва уловимую улыбку. Рядом с ней, прижатая к левому боку, сумочка черной кожи с золотой Медузой Горгоной на пряжке. Девушка изредка поправляла прядь густых черных волос, ниспадавших на лицо, отбрасывала назад, на коротко стриженый затылок; через пару минут та же операция повторялась. Каждый раз, когда девчушка прикасалась к волосам, рукав пуховки соскальзывал, обнажая тонкую кисть, выступающую шишечку кости на тыльной стороне запястья и опоясывающий его золотой браслет. Этот ее жест, открывающий на мгновение острое ушко и сережку в виде колечка с прицепленным к нему равносторонним крестиком, укалывал меня холодной иголкой в сердце. В нем, как и в самой девчушке, не было и намека на томный шарм юной женщины, играющей свою изысканную роль, нет, что-то обыденно простое и, в тоже время, столь интимное, что никому иному и не дано будет это увидеть, только мне, сидящему напротив нее, в полупустом вагоне. Рядом с нами никого не было, и розовую раковину ее ушка видел лишь я один. В те
короткие мгновения, когда осмеливался поднять глаза и встретиться взглядом.
        Красивой она не была. Наверное, слишком широко расставленные большущие карие глаза, опушенные бахромой ресниц и при этом тонкие бледные невыразительные губы, сложившиеся в едва заметную улыбку, не позволяли назвать ее даже симпатичной; слишком уж непривычным казалось лицо. К ней подходило иное определение - стильная; разумеется, в кругу подростков, предпочитающих именно это направление в моде, поведении, культуре общения, хоте о последнем я не мог толком сказать ничего: девушка не вымолвила и половины слова с того момента, как столкнулась со мной на платформе станции метро «Баррикадная», села напротив и принялась разглядывать.
        Я не представлял, куда она направляется, и будет ли смотреть на меня так до самой «Сходненской», где я выходил. Или выйдет со мной.
        И хотел бы я знать, что она выискала во мне такого, отчего не может никак оторвать испытующего взгляда. Еще на станции я оглядел себя, насколько возможно, но никакой неряшливости в одежде не обнаружил. Вроде все, как всегда, на месте.
        Может, она все же скажет? Или мне стоит выйти на следующей, «Полежаевской» раз уж «Беговую» я пропустил, собираясь но, так и не успев выйти в самый последний момент, когда усталый голос предупреждает пассажиров: «осторожно, двери закрываются»? А если успеет выйти за мной, спросить уже на платформе, что ей от меня надо.
        Однако, девушка опередила мои намерения, точно по лицу прочитав выстроившиеся в голове планы. Едва поезд унесся в тоннель, и свет станции погас, она быстро оглянулась, и одним шагом преодолев разделяющее нас расстояние, подсела ко мне. Я почувствовал запах духов, коими девчушка без зазрения совести злоупотребляла. Повернувшись ко мне, девушка тихо, я едва расслышал, спросила:
        - Простите, вы случайно не Марк Павловский?… Марк Анатольевич, - поправилась она.
        Ах, вот оно что. Смешно, конечно, но это первый раз, когда меня узнали на улице. В метро, не суть важно. Хотя фотографии меня молодого, меня в расцвете сил, меня стареющего появлялись с завидной периодичностью в журналах, на обложках книг, в газетах, чаше всего во время вручении премий мною или мне, последний раз был удостоен «Бронзовой улиткой» пять лет назад. И, тем не менее, впервые.
        Я кивнул, глядя как напряжение, пульсирующее в ее глазах, спадает и в них становится можно безбоязненно взглянуть. Теперь я был даже благодарен за это разглядывание, за то, что она собралась с духом, подсела ко мне и задала мучивший вопрос.
        Наверное, на лице моем отобразилась улыбка человека, победившего в марафоне, забеге, о достижении результатов в котором, я мечтал еще тридцать лет назад, едва первый мой снимок украсил номер журнала «Знание-сила».
        - Знаете, я вас сразу узнала, как увидела. Только не решалась обратиться, вы все время казались таким погруженным в себя, - призналась девчушка. И тут же спохватилась. - Ничего, если я у вас попрошу автограф?
        Кажется, я покраснел и прошептал так же тихо, как и моя собеседница, заветное:
        - Ничего. У тебя ручка найдется?
        Она поставила сумочку с медузой на колени и заглянула внутрь. Нашелся «Паркер», правда, шариковый, из копеечной серии, но все же «Паркер».
        - Знаете, у меня даже ваша книга с собой имеется. Я по дороге ее хотела прочесть, а как вас увидела… - спустя мгновение появилась и книга: мягкая брошюрка толщиной в палец с перекошенной рожей безумно испуганного человека, сжимающего окровавленный кинжал в правой руке; за его спиной виднелось монолитное здание, утыкавшееся в звездную ночь. Посеребренными буквами поверх картинки шла моя фамилия, внизу название романа «Город среди песков».
        Книжицу эту я видел впервые в жизни. А потому логично предположил, что это и есть то самое пиратское издание моего романа о человеке, попавшем в город своего детства и пытавшемся на протяжении десяти авторских листов уяснить свое место в старом-новом мире, что выпустило в свет полтора года назад какое-то уфимское издательство. Я тогда даже судиться по этому поводу не стал: пускай уж лучше печатают, не уведомив автора и не выплатив ему причитающееся, чем не печатают вообще. Все же с того достопамятного тома, что был награжден «Бронзовой улиткой» пять лет назад, у меня так ничего и не вышло, три-четыре полузабытые журнальные публикации не в счет. Хоть эдак вспомнят, несмотря на жуткую обложку, ни коим боком не относящуюся к содержанию романа, и отвратительное качество бумаги.
        Протянутая мне книжка и ручка дали повод узнать имя любопытствующей девушки, Оксана, очень симпатичное, и, по моему разумению, которое я, не сдержавшись, высказал тотчас же, очень ей идущее. Девчушка образованно улыбнулась, с интересом поглядывая на зависшую над шмуцтитулом ручку. Минуту я обдумывал посвящение, затем попытался его записать - тщетно.

«Паркер» расписываться не желал, с собой у меня ничего пишущего не было. Девчушка тут же сказала, что купит ручку в переходе, спросила, где я выхожу. Чтобы мне не делать из-за ее настойчивости крюк. Оказалось, что нам обоим ехать до Сходни. Узнав это, Оксана обрадовалась и принялась хвалить мое творчество.
        Оказалось, меня она знает довольно давно, «уж лет пять точно», чему я, естественно, не поверил - хотя бы в силу возраста поклонницы. Натолкнулась на меня случайно, разбирая старые журналы, в одном из них прочитала мой рассказ, в восьмидесятых меня весьма охотно печатали, затем натолкнулась на еще один. Нашла сборник «Фантастика» за тысячу девятьсот затертый год с моей персоной, потом вспомнила о подаренной в свое время на пятнадцатилетие книжице; приятно, что такой выбор сделали родители, посчитавшие, что чтение моих опусов необходимо в той или иной мере для их дочери.
        Она сказала что «Город среди песков», это прям про нее, что она прочитала его от кроки до корки за один присест и чем дальше читала, тем больше нравилось. И по прочтении романа захотела напрямую, если представится возможность, познакомиться с автором. А про роман «Камень, катящийся по склону холма», Оксана сказала мне, что никакой фантастикой - и на этом слове было сделано ударение - она его не считает, хоть в нем и происходят перемещения во времени в начало нашего века, в предгрозовую пору русской революции (понять и, по возможности, предотвратить эту «первую волну» и пытается главный герой), а про любовь. Скорее, невыносимое влечение главного героя к эсерке-бомбистке, собиравшейся взорвать великого князя, влечение, мучительное для обеих и невыносимо печальное. Ведь даже ее, эту девушку, от не смог спасти от неумолимых жерновов истории. Прочитав книгу, Оксана плакала.
        Пожалуй, это была лучшая рецензия из всех, что я слышал о себе. Я смотрел на нее точно таким же взглядом, каким Оксана совсем недавно созерцала меня, слушая ее рассуждения. Со стороны, странная картина - позабытый писатель и единственный его читатель с удивлением и некоторой долей восхищения глядят друг другу в очи.
        Собственно, вся идиллия закончилась быстро, динамик прохрипел свое «осторожно, двери закрываются, следующая станция «Планерная», Оксана спохватилась, подскочив с дерматинового диванчика, я среагировал, наверное, не самым лучшим, но самым эффективным в данном случае образом - попросту выпихнул ее из вагона вместе с собой; мы проскочили в захлопывающиеся двери и оказались на платформе. Поезд ушел без нас.
        Только спустя добрых полминуты я заметил, что по-прежнему прижимаю к себе Оксану, да и сама девушка не торопится высвобождаться из моих объятий. Я снова ощутил запах девичьих духов, исходивших от ее черных как смоль волос, заметил две маленькие оспинки на лбу; когда Оксана хмурилась, они пропадали в появлявшихся на их месте морщинках.
        - Успели, - прошептала она, дыша в мое ухо и не двигаясь и на сантиметр. Я кивнул, все так же продолжая стоять неподвижно, боясь, что как только она отойдет - запах исчезнет. Исчезнет и тепло, ощущаемое через пальто тепло ее рук и….
        Я нашел в себе силы одернуть себя и отстраниться. Тем не менее, Оксана взяла меня под руку, господи, да ведь я сам ей это предложил, когда мы направились к выходу на бульвар Яна Райниса. Оксана была лишь на пару сантиметров ниже меня, подходя к лестнице, ведущей на улицу, я полуобернулся к ней, вновь ощутив ставший уже знакомым запах, в то же мгновение она повернула голову ко мне, взгляды встретились, и она улыбнулась.
        Около закрытого киоска канцтоваров выяснилось, что она живет на Братцевской улице, до дома ей пилить и пилить на трамвае и к тому же рядом МКАД, а вам далеко? Я кивнул в сторону невыразительных пятиэтажек.
        - Вторая «хрущевка» справа.
        - Надо же, как вам повезло, - она говорила совершенно искренне. - А мне еще трамвая ждать.
        - Я бы так не сказал. Тем более что наши дома все равно скоро под снос пойдут, переберусь куда-нибудь в Митино или в Куркино, так что….
        - Ой, мой трамвай! - Оксана оглянулась и вздрогнула всем телом, заметив тайно подкравшийся в сумерках к остановке транспорт.
        - Не успеешь, - прежде чем спохватиться, произнес я. Она подняла глаза и почти тотчас же кивнула.
        - Да… не успею.
        Трамвай ждал ее, но не дождался и уехал. Оксана и шагу не сделала к остановке.
        - А вы сейчас что-нибудь пишите? - спросила она, поглядывая в сторону серого пятиэтажного здания укрытого за деревьями, в перерывах между выглядыванием следующего вагона.
        Я кивнул и ответил, хотел кратко, но не получилось. Бог его знает, сколько времени я не делился замыслами ни с кем, кроме музы. Да и та последнее время, не баловала меня своими визитами.
        Оксана слушала с заметным удовольствием, но и с некоторым напряжением тоже, она торопилась задать новый вопрос.
        - И уже практически готово? Надо же. А кто ваш первый читатель? В смысле: семья или друзья?
        Я пожал плечами, почему не сказать правду; собственно, что тут удивительного в моем ответе, что зазорного в ее интересе к окружению моей персоны, в том вопросе, что непременно последует за этим. Я оглянулся, вдали показались огни нового трамвая. Оксана начала нервничать, стараясь не смотреть ни в сторону «хрущевок», ни на приближающуюся сцепку вагонов.
        - Издатель, наверное, - неловко вымолвил я, рассчитывая обратить все в банальную шутку, но трамвай приближался, и Оксана спешила. Об ушедшей десять лет назад жене и «воскресном» сыне, приезжавшего ко мне как-то в прошлом году - совсем вырос и стал совершенно самостоятельный, - она не узнает уже, потому как спешит и не спросит, а я не отвечу.
        - А как же, - она сдвинула брови и туту же добавила, бросив быстрый взгляд за мою спину на пути. - Как же…. Вы что же, один?
        Я и мои тараканы. Нет, шутки не для нее, ей же совсем некогда.
        - Да, - просто ответил я.
        - Давно? Надо же, я и предположить не могла…. - ответа она не ждала. - Так обидно, - и, не трогаясь с места, добавила. - Мой трамвай.
        - Опять не успеешь? - напрасно спросил, потому, как тотчас же получил в ответ:
        - Наверное, - она посмотрела на меня, отвернувшись от подъехавших вагончиков.
        Конечно, она напрашивалась. И, не зная, как лучше, молчала, переминаясь с ноги, на ногу и умоляюще смотрела на меня. А я сам, десятки раз описывавший встречи и расставания, не знал и ли боялся произнести хоть слово. Только вдыхал теплый аромат ее дешевых духов.
        - Я смотрю, ты никуда не спешишь, - вырвал из себя я, как только трамвай отправился в путь по бульвару Яна Райниса.
        - Мне рано… наверное. Да и… который сейчас час? Да, еще рано. Дома никого нет.
        Она нашла выход, я… я снова молчал и строил фразы. Строительство фраз вошло в привычку, как курение, как… как пристрастие к ручке и бумаге, к старенькой пишущей машинке. Наверное. Я молчал потому, то никогда не умел писать быстро, не был графоманом; те десять листов «Города среди песков» я писал и переписывал без малого три года.
        Мне отчего-то захотелось спросить, почему у нее никого нет дома, куда отлучились родители - дурацкое любопытство; я и сейчас проигрывал в уме варианты ее ответа, будто пытался вытянуть из ситуации базовую идею для будущего произведения. И что же вместо этого, - я не спросил, но тут же сделал широкий жест; Оксана поинтересовалась, удобно ли это. И, встретившись со мной взглядом, рассмеялась, точно заранее знала мои возражения на счет удобно-неудобно. Она взяла меня под руку, мы пересекли трамвайные пути и направились ко второй от улицы Героев-панфиловцев «хрущевке», первый подъезд, последний этаж.
        Однокомнатная квартира без прихожей с крохотной кухней, вся забитая книгами - первое и вполне ожидаемое впечатление, невозможно, чтобы моя квартира была велика, и чтобы в ней недоставало книг.
        В крохотном коридорчике, ведущем от входной двери в кухню (направо санузел, налево комната), можно было стоять только тесно прижавшись; едва я снял пальто и расшнуровал ботинки как Оксана, торопливо прижалась ко мне и поцеловала. Поцелуй вышел неумелым, она не отстранилась, она ждала моей реакции.
        Запах духов, усилившийся в тесном коридорчике до невозможного, сводил с ума. Я почувствовал ее теплые нежные губы, коснувшиеся моих потрескавшихся с холода губ. Не ответить невозможно было, я почувствовал, как Оксана пытается стянуть на пол пиджак, но в крохотном коридорчике сделать это оказалось ей не по силам.
        - Давайте, - хрипло, но все так же тихо проговорила она. С вешалки упал ее пуховик, посыпались еще какие-то вещи. Я попытался ответить ей глупой шуткой, каковая буквально застряла во мне, отказавшись выходить.
        Оксана стремительно стянула узкий серый свитер, под ним обнажилась белая маечка, медленно поднимавшаяся; у меня перехватило дыхание. Сердце застучало со скоростью отбойного молотка, я принялся помогать гостье.
        Она вспомнила, что здесь не место и потащила меня в комнату, заставленную книжными полками. Ее объятия не разжимались, полуобнаженное обжигающее тело по-прежнему прижималось к моему. Пожалуй, я… нет, никаких чувств, никаких эмоций, можно сказать, прострация, где все действия сведены до уровня инстинктов, а движения по определению механичны и очевидны. Какие-то секунды билась мысль, готовая вырваться: прошло уже десять лет с того раза, больше, это же одна из причин, переполнивших чашу терпения супруги, я так и не сподобился ей все объяснить, да мы и не пытались друг друга выслушать ни разу; а сейчас, она ждет третьего….
        Мысль оборвалась, сознание остановилось, картинки стерлись из памяти.
        Это потом я вздохнул, и перевел дыхание, и разжал стиснутые зубы. То ли несколько минут, то ли мгновение спустя. По прошествии еще какого-то времени, я обнаружил свое положение в пространстве и немедленно перекатился на спину. И кожей обнаружил на себе расстегнутую рубашку, левую ногу, просунутую в брючину и смятые трусы в горошек.
        - Ты тяжелый, - произнесла она, вздыхая и садясь на кровати.
        Я хотел извиниться, но не смог. Она легко коснулась ладошками сосков и стянула скатавшуюся у горла маечку с пиктограммой улыбающегося лица и подписью «my friend». Гранатовые горошины просвечивали сквозь тонкую ткань. Она посидела еще немного, затем, легко поднялась, подошла к книжному шкафу, как делает обыкновенно гость, впервые попавший в дом нового знакомого и желающий таким нехитрым образом узнать его получше.
        - Марк Анатольевич, - ее обращение заставило меня вздрогнуть. - А ваши книги где?
        Она стояла ко мне спиной, тонкая маечка едва прикрывала верх ягодиц, собираясь в складки при каждом движении.
        Я приподнялся на локте, вспомнил, как минутами раньше она не то стонала, не то кричала. И, чувствуя законную мужскую гордость первопроходца, расправил кремовое одеяло, покрывавшее кровать… нет, никаких пятен.
        Оксана повернулась ко мне; взгляд мой невольно сфокусировался в пяти сантиметрах ниже обреза ее маечки.
        - Ну что вы, Марк Анатольевич, - она догадалась о моих поисках.
        На мгновение, я, кажется, впал в транс, буквально загипнотизированный увиденным, пока крохотный ее шажок не разрушил нарождавшиеся чары.
        - А это ваша рукопись?
        Она подошла к письменному столу, стоявшему напротив окна. Моя библиотека была ей неинтересна, имена Фриша, Сартра, Бахман, Шмелева, Мережковского ей ничего не говорили. Двигаясь вдоль полок с классиками, она бросила взгляд на листы, лежавшие на краешке стола, подошла и перелистала несколько страниц.
        - «Автограф ангела», - прочла она, - Интересно. О чем эта повесть? И, да, кстати, вы же обещали….
        Теперь Оксана отправилась в коридорчик на поиски сумочки с медузой. Я натянул брюки и, почувствовал себя немного увереннее.
        Подошел к аптечке, и пока она не видела, положил под язык таблетку нитроглицерина.
        Послание, что я сочинил в вагоне метро, напрочь выветрилось из головы, за прошедшее время возникли новые, куда более рискованные ассоциации. Взяв ручку со стола, я вписал их на шмуцтитул «Города среди песков» и размашисто расписался под сегодняшней датой. Поблагодарив, Оксана буквально выдернула у меня из рук книжицу и убрала ее обратно.
        Освоившись окончательно, но, все так же продолжая обращаться ко мне на «вы» и по имени-отчеству, Оксана отправилась в душ; вволю намывшись, одолжила мой халат и устроилась с ногами в кресле, зажатым меж платяным и книжными шкафам, как раз напротив кровати. Она с интересом разглядывала комнату и меня, рассказывающего ей о только что законченной повести, писателя в обыденном окружении. Потом я позвал ее на кухню пить чай. От ужина Оксана отказалась, мне же есть в ее присутствии казалось не очень пристойным. Но девушка настояла. И продолжала с интересом наблюдать за мной.
        Когда я поел и выпил с ней чаю и закончил прерванный рассказ, она спросила:
        - Еще будете? - демонстративно раздвинув полы халата. Поскольку я не ответил, а за меня ответило мое лицо, она пожала плечами и, промолвив «как хотите», прошла в ванную. Возвращаясь с кухни, я заглянул в полуоткрытую дверь: Оксана красила ногти и при этом мурлыкала себе что-то под нос.
        Когда она вернулась в комнату, то прямиком подошла к столу, вновь полистав рукопись «Автографа», вновь оглядела полки, нашла среди классиков знакомое имя, просмотрела книги и заметила, что у нее «почти все из вашего есть».
        - Жаль, мало у вас книг, Марк Анатольевич, - заметила в завершении осмотра Оксана. - Очень жаль.
        - Быстро писать не умею, - не знаю, зачем я начал оправдываться. Да и потом… с этой будет на одну больше. К тому же у меня в загашнике несколько рассказов есть, правда у издателей до них руки вот уже сколько не доходили.
        Зачем-то подняв крышку стола, я вытащил оттуда полукилограммовую пачку давно уже отпечатанных рукописей толщиной в добрый вершок: дюжины две рассказов, написанных за последний десяток лет и по той или иной причине отклоненных издательствами и редакторами журналов. Оксана просмотрела и эту папку с тем же сдержанным интересом. Не знаю, что я хотел сказать, продемонстрировав ей свои поражения.
        - Пишите вы интересно, - сказала она, откладывая в сторону листы, - но не современно. Хотя мне нравится, - поспешно добавила она.
        - В этом вся и проблема.
        - Классиком вы так и не стали. А сборники сейчас печатают только у классиков.
        - У меня еще все впереди, - неловко отшутился я, на что она покачала головой.
        Мы посмотрели друг на друга. Оксана отвела взгляд первой и, сказав «давайте хоть посуду вымою», скрылась в кухне, оставив меня наедине с ее выводами.
        Я услышал, как зашипела на кухне вода. Оксана замурлыкала уже знакомую мне песенку, громко стуча тарелками и чашками. А я, постояв с минуту в полной неподвижности, повернулся к столу и тут только обратил внимание на позабытую гостей сумочку с медузой на замке, словно нарочно раскрытую, небрежно лежавшую на кресле.
        Кажется, минуту назад ее не было. Или я запамятовал? Все тот же чертик, которого мне врачи советовали опасаться, дабы излишне не обременять свою гипертоническую жизнь, погнал меня к медузе.
        Я заглянул внутрь. Пиратская книжка лежала на самом виду, сверху, так что уголок высовывался наружу. Я вынул ее, под ней оказалась коробка тампонов, ключи, множество аксессуаров для наведения порядка на лице, баллончик с дезодорантом, пачка таблеток, я достал их, прочел название: «Нон-овлон», способ применения…. Немецкий контрацептив; я положил початую конволюту на место и, чтобы унять невольную дрожь, вынул книгу с собственной дарственной надписью. Взглянул на обратную сторону, на которой, как это принято во всех изданиях, давалась краткая аннотация к книге. Там помещался мой снимок изрядной давности и небольшая, в несколько строк, биография…. Все на месте.
        Кроме одного. Я уже было раскрыл книгу, дабы поинтересоваться содержанием, как до меня дошла вся нелепица увиденного на обложке. После моего имени, Павловский Марк Анатольевич, стояло две даты. Две!
        Я впился глазами в обложку. Год моего рождения, случившийся пятьдесят шесть лет назад и… нынешний год. Нынешний? Не может быть!

«Известный писатель-фантаст, чьи произведения»….
        Книга выпала из рук и громко шлепнулась на пол.
        Шум воды разом стих, послышались шаги. Оксана вышла в комнату и изумленно взглянула на меня, затем на лежащую на полу книжку.
        Я хотел что-то произнести, но слова не шли из горла. Оксана подняла книгу, взглянула на шмуцтитул, точно удостоверяясь, что я уже написал дарственную. И положила в сумочку.
        - Зря вы это сделали, Марк Анатольевич - без выражения сказала она, защелкивая замок. Затем сняла халат и стала одеваться.
        Несколько минут я бездумно смотрел за ее плавными размеренными движениями. Когда она стала надевать свитер, я смог, наконец, вымолвить:
        - Когда? - в вырвавшемся на волю хрипе я с трудом узнал свой голос.
        Она не ответила и продолжала спокойно одеваться.
        - Ты слышишь, когда?
        Я сумел преодолеть разделявшие нас два шага пространства; кажется, на эту простую операцию ушло не меньше минуты. Схватил ее за плечи, развернул к себе.
        - Ты знаешь, знаешь?
        Она смерила меня холодным взглядом и кивнула.
        - Разумеется.
        Не знаю, сколько длилась пауза. Я не отпускал ее, пытаясь задать следующий вопрос, Оксана и не пыталась вырваться.
        - Так когда… когда и как, главное, как?
        - Иначе я бы сегодня с вами не встретилась, - закончила она свою фразу. - Пустите, мне надо идти.
        Ее ледяное спокойствие лишало меня остатков сил. Я несколько раз встряхнул ее, чувствуя, как дрожат руки, и дрожь эта передавалась и ей, смоляной локон то закрывал лицо, то отбрасывался назад с каждым движением головы.
        - Говори, говори немедленно! Слышишь, говори же!
        Оксана молчала. Я продолжал трясти ее, выкрикивая бессвязные ругательства, набор площадной брани, давая ей самые чудовищные, самые похабные определения. Но она продолжала молчать, стиснув зубы, только локон порывисто опускался на лицо и снова взлетал на затылок.
        Я выдохся, высвободив руку, залепил ей одну, другую звонкие пощечины; щеки ее багряно вспыхнули, но она даже не поморщилась.
        Я упал перед ней на колени, вцепившись в талию, прижимаясь к животу, торопливо и жарко зашептал слова прощения, чувствуя, как бессильные слезы текут по лицу.
        - Милая моя, хорошая, девочка моя, прости старого дурака. Я сам не соображаю, что делаю, прости, пожалуйста, очень тебя прошу, прости и скажи мне, это же так просто, ну, пожалуйста, что тебе стоит….
        Она не шевелилась. Говорить более я был не в силах, руки мои беспомощно пытаясь удержаться, медленно сползли, голова ткнулась в колени. Я молча плакал.
        Наконец, Оксана произнесла:
        - Мне пора идти.
        И высвободилась из жалких объятий.
        Не поддерживаемый ничем и никем, я упал на пол. Кулаки беспомощно стукнулись в ковер. Я слышал, как она раза два прошла мимо меня, увидел ее тонкие ноги в черных носочках.
        Я снова хотел просить, умолять ее, но понимал что это бесполезно. Оксана стояла у стола, я слышал скрип половиц под ее ногами и не мог повернуть голову, что бы узнать, что же еще готовит мне гостья.
        Я закрыл глаза. Да, Марк Павловский, всю жизнь писавший о времени, о способах перемещения в нем, о возможностях тех, кто владеет этим даром, теперь ты сам понял, что же это такое, на своей собственной шкуре. И ничего не надо мучительно придумывать, пытаясь создать иллюзию хоть в чем-то сходную с реальностью. Когда, наконец, в действительности, время обернуло вокруг тебя петлю, ты закричал от боли. И от унижения, как твои герои, которым повернуть вспять, изменить хоть что-то в мире ты попросту не дал. Не решился. А она?
        Тебе осталось полтора месяца максимум. Простая арифметика, ничего не попишешь. Примерное время, в течение которого может случиться все, что угодно. И никаких иных условий, ничего определенного; от сегодняшней даты и до тридцать первого декабря времени, уходящего с каждым вздохом….
        Оксана снова прошла мимо меня, я заметил в руке ее папку с моими неопубликованными рукописями. «Автограф ангела» она так же положила внутрь объемной папки.
        Я слабо закричал, не знаю, услышала ли она меня, услышал ли меня хоть кто-то. Не обернувшись, Оксана прошла в коридорчик.
        Я закрыл глаза. Видеть ее отсюда я уже не мог.
        Некоторое время стояла тишина, я слышал только неумолчный шум крови в ушах, толчки сердца, от которых сотрясалось все тело. Наконец, вжикнула молния пуховки, щелкнул открываемый замок. До моих ушей донесся ее голос:
        - Прощайте, Марк Анатольевич, - и хлопанье закрываемой на «собачку» двери. Затем стук башмачков, спускающихся по лестнице.
        Хлопок двери в подъезде я уже не услышал.
        Ностальгия
        ДЖЕКУ ФИННЕЮ, МАРКУ ПАВЛОВСКОМУ
        Евлалия Григорьевна умоляюще подняла на него глаза:
        - Холодно очень! - тоскливо сказала она. - Бесприютно! И люди кругом страшные… Люди другими стали!
        Николай Нароков
        - Все готово?
        Павел смотрел, не мигая, от его тяжелого взгляда Валентин поежился и быстро опустил глаза, посматривая, как гость теребит пуговицу на рубашке. Все же нервничает, подумалось ему, наверное, даже сильнее, чем я. Едва говорит, боится, как бы не сорвался от волнения голос.
        - Да, я все проверил и перепроверил. Ручаюсь, что будет…
        - Ты уже говорил, - оборвал его Павел и опустил взгляд, Валентин едва слышно выдохнул. - Извини. Просто я… места себе не нахожу.
        - Надо думать, - поспешно произнес Валентин и махнул рукой в сторону кресла. - Может, присядешь?
        - Присяду перед дорожкой. Давай еще раз пройдем по списку. От «а» до «я».
        - Как скажешь.
        - Сперва ты.
        Валентин еще раз хотел произнести «как скажешь», но спохватился и просто кивнул. Затем достал сам генератор из-под стола и водрузил его на письменный стол. Тот скрипнул.
        Генератор едва слышно загудел.
        - Он работает?
        - Автотестирование, - пояснил Валентин. - Это не займет много времени, еще минуты четыре. Во время работы гул будет гораздо сильнее. По крайней мере, до тех пор, пока не схлопнется поле.
        - Начнем с него, - попросил Павел.
        Валентин кивнул, достал из ящика стола папку. - Я хочу оформить все это, - извиняющимся голосом произнес он. - Так сказать, закрепить достигнутое.
        Павел ничего не сказал, так что у Валентина был один способ разрядить неприятную ситуацию: начать говорить.
        - Генератор рассчитан на движение на пятьсот лет по нарастанию энтропийной кривой, и на двадцать семь - против него. На максимум лучше не налегать, может не хватить накопленного заряда батарей.
        - Мне и не нужно. На двадцать лет хватит?
        - За глаза. Думаю, тебе больше и не понадобится, если это не воскресная прогулка.
        - Не прогулка, - с нажимом согласился он.
        - Хорошо. Генератор сейчас будет готов. Останется только оживить аккумуляторы, дождаться схлопывания пространственно-временного поля вокруг него - и тебя, разумеется, - настраивать на дату и запускать. Ты ее выбрал?
        - Давно.
        - Тогда, как нажмешь кнопку, пройдет мгновение, и ты - там. По прибытии уберешь генератор в сумку, вон ту, мою, другая не выдержит.
        - Это понятно. Как быстро расхлопнется поле по прибытии на место?
        - Практически тотчас же, едва выключится генератор. Вероятнее всего, ты это почувствуешь: увидишь или услышишь или и то и другое вместе. Как ты понимаешь, я имею обо всем, об этом лишь теоретические представления. Зато достаточные для логических суждений. Как я тебе уже говорил, генератор создает сферическое поле, радиусом в полтора метра, каковое и переносит в указанные ему параметры времени и пространства. То есть, в процессе перемещения, которое занимает, в худшем случае, несколько секунд, тебе будет, чем подышать. Если же выйдет так, что генератор по каким-то причинам внешнего свойства не решится расхлопнуть поле, - скажем, помешает строение, выросшее на месте приземления, - у тебя воздуха хватит на автоматическое возвращение в исходное состояние временного потока и даже повторную попытку. Но, как я сказал, это совершенно маловероятно.
        - Почему же невероятно, раз ты решаешься меня об этом предупредить?
        - Ну, должен же я был тебя о чем-то предупредить, - нашелся Валентин, который только сейчас подумал об этой проблеме. - Вряд ли ты купишь лекарство, если оно не имеет противопоказаний. Либо оно не лечит в принципе, либо побочные эффекты неизвестны вовсе, ведь так?
        - Так, - нехотя признал Павел и прекратил свое беспрестанное хождение, остановившись у окна.
        - Отсюда мое предупреждение. Время еще совершенно не изучено, более того, не изучается на должном уровне, практически я один делаю первые шаги в понимании его сущности. И кое-чего добился. Понял, что оно представляет из себя. Выяснил главное, без чего нельзя подойти к решению проблемы переноса: взаимосвязь темпорального поля и материи, я говорил тебе, что динамика изменений напряженности поля есть обратная функция энтропии, чем больше показатель энтропии, чем выше хаос материи, тем медленнее движется время, грубо говоря. Расчеты несложные, и результат налицо, - Валентин торжественно запустил руки в карманы белого халата, непонятно для чего надетого сейчас, видно, для пущего эффекта, - так и должен выглядеть изобретатель пред согласившимся на испытание добровольцем. - А так же постиг тот простой факт, что Земля создает в полете темпоральное возмущение, сохраняющее свои свойства непродолжительное… - он замолчал, не зная, как лучше сформулировать.
        - Время изменения времени, - хмыкнул Павел.
        - Время изменения напряженности поля, которое имеет свойство восстанавливаться. По этому следу легко продвигаться назад, если слово «назад» тут уместно. Что ты и проделаешь сегодня.
        Павел автоматически скрестил пальцы на обеих руках. Валентин, поплевав через плечо, постучал костяшками пальцев по крышке стола, а затем, для верности, по своей макушке.
        - След изменения напряженности темпорального поля, а так же само гравитационное поле Земли в данной точке послужат генератору маяками, за которыми он последует, предварительно создав временной «кокон» и изменив внутри него характеристики темпорального поля, на соответствующие выбранному периоду в пределах возможного при нынешней зарядке аккумуляторов. Затем он начнет выравнивать оба показателя - внутренний и внешний, иными словами отправится в космический полет, в погоне за Землей, не отставая от нее ни на микрон, и пропутешествует до совпадения параметров. Не берусь описывать состояние мира вне «кокона», если к нему вообще можно применить хоть какие-то описания, но для тебя полет пройдет, я говорил уже, за несколько секунд. И ты прибудешь на место.
        Павел помолчал минуту, поглядывая то на Валентина, то на предметы обстановки комнаты. В помещении этом ничто не говорило о самой возможности упомянутых изобретателем процессов, кроме, разве что генератора, одеваемого как спасательный жилет, на спину и грудь да, косвенно, стеллажа, забитого бумагами и книгами весьма специфического содержания, - а так, комната как комната, типовой жилой куб, наполненный стандартной мебелью, привычными безделушками, с картиной Шишкина у окна, и фотографией девушки в деревянной рамке у зеркала. Ну и еще белый халат изобретателя, придающий последнему большее сходство с врачом-терапевтом, нежели с инженером-конструктором.
        Эта мысль закралась в голову Павлу совершенно неожиданно, оттеснив все его треволнения, связанные с путешествием, на задний план.
        - Назад я не вернусь, - неожиданно для себя, точно отвергнув враз все, что находилось в этой комнате, и кто находился, включая себя самого, сказал он. Неизвестно, чего Павел ожидал от Валентина, но тот просто кивнул.
        - У тебя все готово? - он подумал, что, может, зря надел этот халат, что ни к чему лишний раз напоминать о важности сегодняшней встречи. В ответ Павел молча вывернул карманы: на стол выпали паспорт, партийный билет, военный билет, характеристика с места работы, около тысячи рублей - с ходу не посчитаешь - мелкими банкнотами, серебро и медяки, открывашка, записная книжка, ключи, еще кое-какая мелочь.
        - От чего ключи? - спросил Валентин. Павел не ответил, открыв принесенный с собою «дипломат» - оттуда тотчас посыпалось белье. Изобретатель подумал, что содержимое «дипломата» не так уж и важно.
        - Какой год ты выбрал?
        - Восемьдесят пятый, июнь, - он закрыл «дипломат».
        - Почему именно его?
        Павел все же ответил, хотя пауза была невыносимо длинна.
        - Есть время для разбега.
        Валентин просто повторил его слова:
        - Для разбега.
        - Да! - Павел выкрикнул это слово, и эта экспрессия испугала его самого. Что его сорвало, он понять не мог, от оставшейся еще в глубине души неуверенности, от надежды на скорое решение нынешней проблемы, может, из-за надетого белого халата приятеля, поминутно смущавшего воображение, а, может, по иному умыслу, но сейчас он чувствовал, в последний раз, в последнюю их встречу, настырную необходимость просто сказать, то, для чего он три года назад, обратился к приятелю, краем уха узнав о его увлечениях. - Да, и никак иначе. Признаться, я так и не понял, отчего ты сам не воспользовался созданной возможностью, почему так и не решился, и все сидишь здесь, перебиваешься с пустого на порожнее, бессмысленно прозябаешь в своей лаборатории, что-то готовишь для государства за копейки…. Я не понимаю этого, и, убей Бог, понять уже не смогу. Да и не хочу понимать.
        Валентин спокойно пожал плечами, пожалуй, даже равнодушно, но Павел уже не видел этого движения, он был в монологе, но чувствовал его и изливал из себя, стараясь не оставить и капли на дне души.
        - Твои возможности, твой талант могли бы быть оценены - там, там, там - он мотнул головой в сторону окна, - Но сейчас дорожка закрыта, а тогда, пятнадцать лет назад, она только открывалась, к нам заглядывали в окна взволнованные люди с иного края земли и спрашивали: «Кто вы? Как вы? Чем занимаетесь?» и предлагали дружбу и дарили возможности. Сейчас всего этого нет, они перестали вглядываться в окна, мы надоели им, как может надоесть вечно скрипящая дверь в отхожее место. Да, именно так! Я ничего не собираюсь смягчать и рихтовать, так нас там отныне и оценивают! - он почти кричал. - Вот только не всех нас, совсем не всех. Не гуртом.
        Он передохнул и попытался успокоиться, глубоко и размеренно дыша. И снова сорвался.
        - Есть две категории граждан: те, кто выезжает и платит по счетам, и те, кто, только собирается, согласный покамест на любую работу, на любой круг обязанностей, лишь бы покинуть страну, и в итоге не выезжает вовсе: такая темная, мрачная, безликая масса, которая сама по себе отвратительна и самой себе противна, а поделать уже ничего не может. Может, и хочет, да сил нет. Устала, обнищала, обессилела за эти пятнадцать лет, и только булькает, источает флюиды безнадежности. Одна восьмая часть суши как бельмо какое, как помойка без дна и без покрышки. И соседство с такой страной неприятно, и поделать ничего нельзя, даже если стараться, и, заткнув нос, бросать камни. Вот я не хочу, чтобы кто-то старался и бросал в меня камни. А хочу перейти в иную категорию, тех, кто тратит. Раз не получилось, - не понял, не сумел, не воспользовался, не оценил предлагаемого, упустил все, что можно и что нельзя, прождал, профукал, так что теперь…. Бог даст, ошибок не повторю. Уеду и рвать буду. Долго понимал и только сейчас понял, что без этого нельзя. Как все те, кто теперь тратит.
        - Как все? - беззвучно спросил Валентин; не выдержал.
        - Все, кроме тебя. Долг рвать, пока зубы целы; и долг этот появился в том еще обществе, в той стране, которую и начали рвать на клочья пятнадцать лет назад. Тут уж я дорвусь, я не упущу своей выгоды, уж поверь мне, не упущу, уж постараюсь! - Павел с кашлем выхаркнул последние слова, глаза его сверкали, скулы были сведены, а на белых щеках проступили багровые, точно гематомные пятна. - Я все решил за последние три месяца, все по полочкам разложил, все прикинул. Сперва в ателье устроюсь, это мне привычнее, у Бреймана, ты его должен помнить, он одно время…
        - Я помню, помню, - Валентин попытался остановить его. - Ты не рассказывай лучше, а то… мало ли что да как…
        И простой жест руки изобретателя разом остудил пыл Павла. Он замер, точно на невидимую стену наткнувшись, но слишком податлива была эта стена, и слишком велик его азарт, так что он не сразу остановился, а несколько мгновений продолжал еще рваться вперед:
        - Ты же его знаешь, - говорил он, затухая, - А потом… потом…. И в Чехию удеру лет через восемь.
        И совсем остановился.
        - Да, ты модельер неплохой, - сказал Валентин по прошествии какого-то времени. - Факт отрицать не буду.
        - Вот видишь!
        - Будем надеяться на лучшее в прошлой твоей жизни, - мягко добавил он.
        - Да, будем надеяться, - теперь уже ровно проговорил Павел. И, наконец, сел в позабытое кресло.
        Валентин сел так же произнеся перед этим: «на дорожку»; Павел, не ожидавший столь скорого ухода из квартиры, хотел было подняться, выбраться из кресла, но что-то сковало его члены, невидимая сила, наподобие той, какая в скором времени забросит его, повинуясь команде, в прошлое, на пятнадцать лет назад. И он покорился этой силе.
        Подождав еще несколько мгновений, обоим показавшимися непомерно долгими, после стремительно пролетевших мигов жарких фраз, они поднялись одновременно, и, оттого, что такое случилось, улыбнулись друг другу. А затем вышли из квартиры.
        Место было выбрано удачное, глухое и сейчас и тогда: бетонная площадка на задворках ангара. Валентин, принесший на площадку генератор, все же не удержался и в который раз стал давать необходимые, но затверженные уже до последней буквы, наставления, Павел, притихший, выговорившийся полностью, кивал в ответ и смотрел под ноги. Фразы до него не долетали, лишь обрывки их спутывались с собственными мыслями и порождали удивительные фантомы; он, кажется, вовсе не слышал слов, точно они сами рождались в его беспокойном мозгу, возникали из ниоткуда и уходили в никуда.
        Валентин говорил: «Мне в любом случае не будет ничего известно о тебе… сообщения не оставишь. Отправляясь в прошлое, ты создаешь новую вероятность развития темпоральных флуктуаций, иными словами, новую вероятность развития вселенной, новый мир, если угодно…. Лишняя масса, пускай и не приведет к значительным изменениям, но все же, по этой причине ты будешь находиться в ином, если хочешь, параллельном мире. А в будущем буду находиться уже другой я, из того параллельного мира, а не тот я, что прощается с тобой… то есть мы с тобой уже никогда…. Но тому мне, что будет в параллельном будущем, ты можешь дать о себе знать… своими действиями. Да я и буду следить за тобой…. И не забудь припрятать понадежнее генератор…. Связи-то у тебя там какие имеются?
        И это накладывалось на собственные мысли:

«Первым делом - лишить себя возможности к отступлению, может быть, я тут же передумаю, да хода не будет… тем более, все Валентину оставил, так что куда уж, только назад…. Милая старушка, остановлюсь у нее, как прежде, с родителями столько снимали комнаты…. Не помню, сколько стоит билет… впрочем, будет написано… да и кто поймет, если я и спрошу. Но основные цены, на хлеб, на молоко, конечно, следует помнить, хорошо, у меня записано, главное, чтоб листок на глаза не попал…. надо будет приглядываться осторожнее»…
        - Ты меня слышишь? - переспросил Валентин. Павел вздрогнул. - У тебя связи намечены?
        - В прошлом? - да, конечно. Я говорил, все начнется с ателье.
        - Да, говорил, - Валентин точно побоялся узнать подробности. - Хорошо, значит, будешь творцом своей собственной вселенной, мгновенно отпочкующейся от нашей…
        - Что это? - Павел только сейчас заметил ящик в руках Валентина и вздрогнул от этой мысли: сколько он пробыл в своих грезах? Изобретатель умолк на полуслове и опустил взгляд.
        - Возвышение. На него встанешь, когда отправишься, а то порядочный кус бетона потащишь в прошлое. При захлопывании генератор так и так сферу вокруг себя образует, так что пускай не перенапрягается, когда будет «кокон» вокруг тебя создавать.
        Павел послушно встал на ящик, генератор к этому времени уже тяжкой ношей давил на грудь и плечи. Валентин помог ему взобраться. Ящик затрещал, но выдержал.
        Они неумело, неловко попрощались; впрочем, Валентин все же нашел нужные слова. Павлу все происходящее: его нелепая поза на ящике с генератором, отошедший подальше изобретатель, махавший ему и призывавший не медлить с переброской, пустота бетонной площадки, уходивший вдаль на десятки метров, - все казалось неумелым фарсом, непонятно зачем и для кого разыгрываемым; в действиях обоих молодых людей - на двоих им не было и шестидесяти - ему представлялось нечто годное разве что для дешевой постановки в захолустном летнем театре. Он все же помахал рукой, выругал себя за этот жест и, скривившись, точно нырял в холодную воду, нажал на кнопку запуска генератора. И, разом оглохнув и обомлев от вида замерцавшей вкруг него картины прежнего мира, негнущимися пальцами щелкнул выключателем переноса.
        Раздался неслышный взрыв, мыльный пузырь мгновением раньше, переливавшийся на свету всеми мыслимыми цветами схлопнулся; неведомая сила ударила Валентина по ушам и рванула к исчезнувшему пузырю, - к обломкам деревянного ящика. Он не устоял на ногах, упал на колени и нелепо помахал рукой, уже сам не зная, кому. Листок бумаги вылетел у него из кармана куртки, полетел, влекомый ветром, по бетонной площадке. Валентину пришлось проворно вскочить на ноги и броситься за ним. Поймав ее, он еще раз взглянул на свою и Павла подписи, поставленные под актом дарения квартиры, бережно, точно это была единственная, оставшаяся у него память о друге, сложил листок и, как драгоценный дар, положил обратно в карман.
        Секунды небытия истекли так же внезапно, как внезапно рука его щелкнула выключателем и выкинула «кокон» в новый, свежий, с иголочки, мир. Мыльный пузырь вырос вновь на бетонной площадке, все такой же, не изменившийся ни на йоту за пролетевшие вспять пятнадцать лет. Тотчас же генератор отключился, с шипением утихая. Пузырь раскрылся, и Павлу удалось услышать эхо громоподобного хлопка, возвестившего всем и каждому о его появлении в этом мире.
        Мир слишком походил на тот, что он знал по своему отрочеству, походил настолько сильно, что казался практически неотличимым от него. И все же, едва подумав об этом, об одной только возможности встретить самого себя здесь, или случайно наткнуться на знакомого, который тогда еще не был ему знаком или уже был, но вскоре забылся, затерялся в прожитых годах, от одной этой мысли Павел вздрагивал и испуганно оглядывался по сторонам, не в силах представить рассудком свое перемещение и потому представляя все окружающее его пространство не более чем очень умело построенную, но все же картонную декорацию, за которую он вот-вот, за следующим поворотом, зайдет и вновь вернется назад, к Валентину, к родным и знакомым, ко всей прежней своей жизни, той самой, что он оставил в пятнадцати годах впереди.
        И оттого, что возвращаться для него уже не имело смысла, - оставив квартиру Валентину и взяв с собой лишь самое необходимое, - он чувствовал себя крестоносцем, в одиночку отправившимся искать не то чашу святого Грааля, не то Гроб Господень, - чего-то поистине великое, за что надобно заплатить самую высокую цену, и что теперь лежит уже пред ним, распахнувшееся во все стороны, как земля Иерусалимская, к которой привез его потрепанный штормами корабль. И, все еще ощущая себя сошедшим на берег Обетованной земли, он упаковал генератор в сумку, и, пытаясь придать своей походке - пока никто не видит - некую величественность, невзирая на двухпудовую ношу, отправился в сторону станции.
        Рашида Фатиховна - старушка мусульманской национальности - бойкая и жизнерадостная в свои семьдесят два, совсем не изменилась, представ перед гостем из далека в точности такой, какой он и помнил ее по давно прошедшим годам. О комнате на два месяца, а там видно будет, они сторговались тотчас. Он и заглянул в свое новое, пускай и временное, жилье - маленькую комнатушку с окном, выходящим в сад, - более для того, чтобы припомнить его. Восемнадцать лет назад это была как раз его комната, родители занимали большую, выходившую во двор, на веревки с бельем и заборчик, увитый диким виноградом.
        Странно, но с деньгами было расставаться донельзя приятно. Оставив генератор и дипломат с вещами в комнате, он, не в силах усидеть, отправился побродить по городку. Тяжеленную суму с агрегатом задвинул под кровать, не хотел видеть, и вышел, взяв лишь кошелек, в котором и было всего десять рублей бумажкой на случай какой покупки, да мелочи еще рубля на полтора.
        Он шел не спеша, ловя постоянно себя на том, что вдыхает воздух полной грудью и никак не может согнать улыбку с лица. И с одурманивающим блаженством, написанным на его лице, Павел вышел из тупичка, в котором располагался дом Рашиды Фатиховны, и отправился в центр. Можно было проехать на автобусе, но он никак не мог вспомнить цену на проезд в то время, и потому не решился сесть в него, уже по дороге поругивая себя за излишнюю робость, но и находя одновременно необычайно приятным такое вот путешествие.
        Всю дорогу его сопровождала сорока, треща и перелетая с дерева на дерево, точно недовольная его вторжением. Глядя на нее, и снова не в силах не улыбаться, он подумал, что так вот отдохнет месяца два, а затем уже, в августе, будет устраиваться в ателье Бреймана, помнится, он в то время искал закройщика для партии «английских» курток из темной джинсы. Павлу хорошо помнились ярлычки на этих куртках, одна из которых была подарена ему на день рождения, кажется, на совершеннолетие, - made in Anglia. И выпендривался перед приятелями в ней и действительно верил, что это английское производство, пусть и так странно написанное.
        С таких вот курток и брюк Брейман начал свое дело, а уже через год арендовал магазин под свой «Торговый домъ Бреймана», он дойдет до него, это за поворотом, пока еще заброшенный склад готовой продукции. Потом хозяин переберется в областной центр, где и появятся филиалы его домов с твердым знаком уверенности на конце. В девяносто втором начнет торговать турецким ширпотребом. Со временем купит турагенство, выстроит на окраине городка православную церковь и создаст рекламную службу, выпускавшую свою газету бесплатных объявлений, а в девяносто шестом поставит своего губернатора во главе области. Почти ничего не потеряет в девяносто восьмом, или ловко закроет потери новыми доходами, торгашеский нюх у него, в самом деле, работает по высшему разряду. Когда Павел покидал свое время, Брейман уже завершил создание информационного холдинга и готовился к открытию сети дешевых отелей, по европейской части России и в соседних странах.
        А сейчас ему нужен всего лишь закройщик, только хороший закройщик: товары под маркой Бреймана, будь то брючная пара или майка с незамысловатой зарубежной рекламой, неизменно отвечали высшим требованиям качества, тяп-ляп мастеров он просто презирал.
        Вот и закрытый склад, Павел подошел к заржавевшим воротам, хлопнул приветственно рукой, точно здороваясь. Ателье Бреймана через дорогу, крохотный закуток в подвале дома, сталинской еще постройки, надпись «требуется» еще не украшала стены возле входной двери. Он прошел мимо входа в подвальчик, где в этот час жужжала швейная машинка, с сознанием того, что, через некоторое время придет наниматься на работу. Пока же время терпит, и он еще отдыхает, постепенно привыкая к ожидавшему его второму шансу.
        А потом… он не удержался и, потратив восемнадцать копеек, купил эскимо. Мороженое, покрытое изморозью, кусалось с трудом, но под жарким солнцем нехотя клонившимся в вечер, постепенно теряло свои кристаллические свойства. Но главное, конечно, сама покупка, сам факт того, что он купил и где, вернее, когда.
        Он частенько покупал здесь мороженое, почти всегда, когда выпадал свободный денек и не находилось иных дел, кроме ленивой прогулки по центру городка, неизменно проходившей мимо ателье и завершавшейся у площади Юности, образованной универмагом, кинотеатром «Союз», старой, закрытой на веки вечные синагогой и сквериком напротив киношки, из которого выглядывал, потрясая зажатой в руке кепкой, гипсовый Ильич. За сквером проходили пути железной дороги, на той стороне за пыльным вокзалом, находились новые кварталы, куда он переехал с родителями в восьмилетнем возрасте из полуразвалившегося барака у станции, и откуда возвращался летами на каникулы, денег особо не случалось, ни в те, ни в эти времена, так что его родители снимали комнаты по знакомству, в частном секторе, уходящем далеко вдоль «бетонки», до самого Синего озера.
        Доев мороженое, он вошел в универмаг и купил страшненькие темно-синие плавки с пришитым пластмассовым якорем. Будет в чем искупаться завтра. Затем побродил еще немного, - в универмаге было немноголюдно, ассортимент уж больно бедноват, только в отделе женского белья толпилась очередь человек в сорок. Видно, что-то «выбросили», скорее всего, что-то импортное, ради чего, женщины и решились на долгое ожидание. Ну и на первом этаже, в продуктовом зале привычно суетно: нечто очень нужное заканчивалось, и слышались голоса: «больше трех в руки не давать». Услышав призыв, он улыбнулся. Однако выяснять, что именно завезли, не стал, вместо этого сунулся в комиссионный отдел, там же на первом этаже и купил то, что очень давно, пятнадцать лет назад, поразило его до глубины души, безделушку, потратить на которую два восемьдесят пять он тогда не решился. Сегодня он мог, вернее, даже хотел себе это позволить: стройный бронзовый светильник высотой в два вершка, с янтарными каплями полыхающего пламени.
        Положив покупку в карман рубашки, он вышел из универмага. Поневоле обернулся. На здании, привычная глазу, виднелась надпись метровыми буквами: «МЫ СТРОИМ …ИЗМ», первая часть слова завалилась в прошлом, он стал пытаться мерить время нынешними величинами, году, и до года его отправления оставалась неизменно отсутствующей. И тогда и сейчас изречение считалось подходящим ко времени; завидев ее, люди не знавшие о ней ранее, улыбались. Павел же улыбнулся ей, как хорошему другу, который здесь - и тогда, и сейчас, - все так же с ним.
        Обойдя синагогу, он вышел на тенистый проспект Жуковского - центральную улицу городка, по странной прихоти не носившей имен ни Ленина, ни Маркса. Время перевалило за пять пополудни, но проспект был по-прежнему тих и малолюден. Объяснение этому он нашел, покопавшись в собственной памяти сегодня еще только четверг. Зато, уже начиная с завтрашнего дня, городок начнет наполняться туристами, прибывающими отдохнуть на выходные из областного центра, население его удвоится на это время, и массы отдыхающих, в эти самые предвечерние часы запрудят улицы, неспешно прохаживаясь вдоль бесчисленных заборов дачного поселка по эту сторону железной дороги, или по тенистым аллеям самого городка по ту сторону, лениво разглядывая привычные памятники, изрядно засиженные голубями. С утра пораньше вдоль Воскресной улицы, что проходит у самой станции, выстроится множество женщин предпенсионного и пенсионного возраста, держащих в руках или, положив перед собой на коробку нехитрый, но дефицитный товар, примутся на все лады предлагать его всем встречным, поперечным, отчего шум и гам на улице будет стоять невообразимый; от
столпившихся масс улица сделается непроезжей, и стремящиеся попасть кратчайшим путем на соседний рынок водители примутся искать обходные пути.
        Укромные уголки и подземный переход под станцией облюбуют попрошайки, которых уже не будет гонять милиция, занятая другими делами: отловом шустрящих на рынке карманников, а к вечеру - сбору и развозу излишне весело отмечающих выходной день в вытрезвители. Сейчас, если он свернет на Чистопольный переулок, то, сделав небольшой крюк, как раз пройдет под окнами одного из таких, расположенного в здании середины девятнадцатого века, бывшего земского указа, о чем есть соответствующая табличка на его фасаде.
        Но он не стал делать крюк, сделает в другой раз, сколько их еще у него будет! Сейчас он шел к Рыночной площади - пока еще широкой и привольно озелененной; позже, в середине девяностых реконструированной, суженной, забитой транспортом и утыканной по краям современными монолитными «сундуками» всевозможных контор. Одно из этих зданий будет построено Брейманом под свой ресторан и ночной клуб.
        Но сейчас ничего этого нет, Рыночная площадь огромна и пуста, и лишь редкие домики прошлого века, теряются, разбросанные среди зарослей вишен и лип. А за поворотом, шумит пристанционный колхозный рынок, шумит пока еще тихо и вразнобой. Продавцы постепенно сворачивают торговлю и подсчитывают барыши или убытки. Обыкновенно, в этот самый час, когда-то, когда был на пятнадцать лет моложе нынешнего своего возраста - так лучше определять свое нынешнее и прошлое положение - он бродил среди пустеющих рядов рынка, приобретая по сходной цене продукты к завтрашнему дню. Павел и сейчас помнил, что, к примеру, овощи он непременно покупал у некоего Мортина - седовласого старика-колхозника с мозолистыми узловатыми руками, непременно подсовывающего ему что-нибудь сверху и неизменно называвшего его «братишка». Мортин куда-то запропал еще в том году, жаль, что он так и не увидит его ни на рынке, ни где бы то ни было.
        Павел пересек наискось площадь и подошел к старому каменному дому, первый этаж которого был разделен на два магазина с одной дверью в оба, посреди здания. Обувь слева, книги справа. В этом году ему купят немецкие ботинки за двадцать пять рублей, родной «Саламандер», щеголять в них он будет несколько сезонов, сносив совершенно, так что задники и мысы их будут уже не раз заклеены, а на подошвы сделаны третьи набойки.
        Он зашел в книжный. Покупателей всего ничего, сгрудившись у прилавка, они выискивали что-то среди разложенных книг. Он вошел, и в глаза ему бросился портрет генсека, избранного в марте на эту должность, молодого, в сравнении с предыдущими «старцами», и тотчас же начавшего подавать надежды, объявив на апрельском пленуме курс на перестройку, ускорение, и породившего перестройкой и ускорением массу анекдотов в народной среде. Но куда больше уже не анекдотов и зубоскальства, но откровенной неприязни породила начавшаяся антиалкогольная кампания. Сейчас июнь, по всей Молдавии рубят виноградники, и магазины забиты соками, крюшонами, напитками, украшены плакатами и лозунгами, один из которых, совсем свежий, он видел в продовольственном зале универмага.
        Он странно улыбнулся: сейчас на прилавках магазинов почти такой же ассортимент прохладительных напитков, как и в том году, из которого он прибыл. А очередь, которую он видел в универмаге, скорее всего, за сахаром. Через год с ним начнутся перебои, а потом введут первые талоны симпатичного зеленого цвета, на два килограмма в месяц одному лицу. Потом разноцветья прибавится, появятся талоны на табак, водку, затем, крупы, мясо, колбасу, что еще? - да почти на все. И все это к тому, что в девяносто первом ни водки, ни колбасы не будет даже по талонам, а прилавки магазинов, точно в предновогодний вечер, будут украшены игрушками, звездочками и пустыми коробками из-под исчезнувших повсеместно продуктов.
        Легкое облачко затуманило воспоминания о настоящем и будущем, но тут же пропало. Еще далеко, еще долго, до этого времени еще надо дожить, у него есть время, много, очень много времени. И он готов ко всему, что произойдет, он это пережил и внутренне готов пережить еще раз.
        Портрет генсека, что смотрел на него, был цветным и стоил двадцать копеек, пока еще главный по стране представал перед покупателем ретушированным, без своего знаменитого родимого пятна на лбу, и оттого казался каким-то нереальным, точно это не фото с натуры, а новоявленного героя, в избранности которого художник ни на йоту не сомневался.
        Ему очень хотелось подойти к усталой продавщице, лениво перелистывающей книжку в мягкой обложке, и поинтересоваться Бродским или Сологубом; разумеется, не подошел и не поинтересовался.
        В соседнем доме находился видеосалон; до сеанса в шесть осталось менее получаса, и народу, в основном подростков его, того его, возраста, ожидавших появления Шварценеггера в фильме «Коммандо», собралось преизрядно. Он поискал себя в толпе подростков, не понимая, зачем ищет, ведь в этом году он приедет в городок лишь в самом конце июня.
        Зато его появление произвело некоторое шевеление в их рядах. Смотрели куда-то ниже пояса, он растерялся, и сам осторожно скосил глаза. Нет, всего лишь нежно-голубые джинсы фирмы «Ли»; он со внезапно заполонившим сознание страхом стал вспоминать, а были ли в восемьдесят пятом в Союзе джинсы нежно-голубого цвета? И попытался успокоить - до этого момента его видело полгорода, и никто не обратил внимания. Может, все же были, хотя на большинство подростков, ожидающих начала сеанса, надеты пятнистые белесые «варенки», обязательно самодельные, точно униформа в этих каких краях защитного цвета, почти обязательная для всех, вне зависимости от пола и возраста.
        Он торопливо прошел мимо пареньков, кто-то в их группке должно быть, совсем еще отрок, произнес ему вслед: «а ведь зыкенски выглядит чувак». Услышав эту фразу, он не мог не усмехнуться, немного нервно, отойдя шагов на двадцать, обернулся, заметил, что его все еще провожают завистливые взгляды. Невольно прибавил шагу, свернул в первый же переулок и заторопился назад, к дому Рашиды Фатиховны.
        Павел шел привычной дорогой, ему не было надобности оглядываться в поисках ориентиров, все они были и без того прекрасно известны и памятны. Казалось, завяжи ему глаза, раскрути на месте, он и то, довольствуясь лишь слухом да обонянием (идти надо было мимо пекарни, где вкусно пахло выпекаемым багетом, и всегда стояла очередь), с легкостью найдет путь, ни разу не запнувшись. Вот и теперь ноги, точно повинуясь возвращенному рефлексу, несли его мимо знакомых мест, не оступаясь и не делая лишнего шага.
        Свернув еще раз, Павел услышал знакомую мелодию группы «Европа» очень популярной в нынешние времена. Он собирался повернуть назад, но не решился, передумав в последний момент, тем более что подошел уже совсем близко к группе молодежи, со знанием дела толпившейся подле крохотного киоска звукозаписи и видеопроката, но последнее уже для элитной категории юношей, той, что подходила под определение «блатной». Несколько юношей оглянулись в его сторону, не то услышав, не то инстинктивно почувствовав приближение незнакомца. И снова, не выразив ни малейших эмоций, занялись своими делами: он был чужд для них, не интересовал совершенно.
        Он перевел дыхание. Значит, не все так плохо, но джинсы пока следует отложить; хотя они у него не первый год, пускай подождут, он обойдется тем, что купит на барахолке. Лучше всего что-нибудь от Бреймана, до его ларька от дома Рашиды Фатиховны всего два шага. Некогда он бегал туда за пуговицами и клепками от фирменных производителей по тридцать-пятьдесят копеек штука и прилаживал их к своим курткам узорами и в больших количествах. А потом вот так же толкался среди знакомых у видеосалона ожидая начала сеанса боевика, будучи завсегдатаем этих мест, когда-то бесконечно давно, пятнадцать лет и еще год назад или пятнадцать лет и еще месяц вперед.
        Рашида Фатиховна накормила его гречневой кашей со свининой и брынзой, напоила чаем с коржиками - «а то дрожжи пропадают», словно извиняясь, сказала она, ставя аппетитно пахнущее блюдо на середину стола. И оставила его распоряжаться временем по собственному усмотрению. Если он вернется поздно, пускай не забудет задвинуть щеколду на входной двери.
        Наказав, что положено, старушка отправилась к соседке в гости, а он, посидев еще с полчаса и, убедившись, что хозяйка не вернется вскорости, взял сумку с генератором и вышел, направляясь в сторону, противоположную той, куда ходил днем.
        Минут через двадцать - руки затекли от двухпудовой тяжести, - он вышел к реке. Как раз там, где и планировал: возле холма, на котором стоял заброшенный дом, река разливалась, заболачивая берега, покрываясь зарослями рогоза и кувшинками, и лениво спускалась дальше, к Синему озеру, куда все население городка ходило купаться и загорать. Здесь же никого не было, да и быть не могло, кому придет в голову полезть в болото; только комары неумолчно звенели над его головой.
        Он подбирался к берегу, чувствуя, как пружинит под ногами почва, и хлюпают ботинки, оставляя позади цепочку влажных следов. Не дойдя полутора метров до реки, - берег стал и вовсе топким, - он вынул генератор из сумки, взял его за ручки и, раскачав, что было силы, метнул в реку.
        Должно быть, он случайно зацепил какой-то выключатель. Генератор щелкнул и глухо заурчал, вырвавшись из его рук. А, едва коснувшись воды, мгновенно заискрился, вспыхнул от ярких разрядов и с резким хлопком ушел под воду. До Павла донесся запах горелой изоляции, смешанный с застоявшейся болотной вонью. Несколько пузырей всплыли на поверхность помутневшей реки и медленно потекли по течению, беззвучно лопаясь.
        Павел развернулся и пошел назад, едва не забыв среди густых зарослей свою сумку.
        На обратном пути он зашел в дежурную аптеку, спросил супрастин, он был аллергиком. Десять копеек мелочи у него не нашлось, днем потратил всю, а с червонца сдачи у фармацевта не было. Видя его растерянное лицо, девушка улыбнулась, уверив, что ничего страшного, пускай недостающую сумму занесет в следующий раз, когда еще что-то понадобится, договорились? Павел кивнул и молча, не попрощавшись даже, вышел на улицу со странным выражением на лице.
        И долго бродил оп темным улочкам, готовящегося ко сну городка, чувствуя, что и он, наконец-то, вернулся домой.
        Всем естеством своим.
        В столовую, пропахшую кислыми щами, к которым сейчас еще примешивался и тонкий запах уксуса, распахнув дверь и, оглядывая с порога занятые столики, вошел молодой человек лет около тридцати, гладко выбритый, одетый в темно-серый костюм, очень удачно приталенный, видимо, сшитый на заказ. Повертев головою, прошел вперед несколько шагов и снова принялся вглядываться в сидящих, вглядываться несколько близоруко, но все же решительно и бесстрастно, как знающий, что именно здесь он должен найти нечто, ему совершенно необходимо, и не отступится, пока не закончит поиск.
        Меж тем розыски завершились даже быстрее, глаза выхватили чью-то фигуру, тело рванулось в конец зала, и в то же самое мгновение эта фигура приветливо помахала ему рукой. Остальные сидевшие за столиком, непроницаемым взором, в котором, однако, не чувствовалось безразличия, смотрели на поиски молодого человека и на их удачное завершение. Вероятнее всего, они, все трое, хорошо знали вошедшего, но встреча с ним была важна только девушке, которая, едва завидев вошедшего, немедленно помахала ему, нарушив неписаные правила поведения.
        Подойдя, молодой человек придвинул стул и поздоровался со всеми; ответ дала лишь девушка, остальные молча кивнули, не отрываясь от еды и торопясь с нею покончить. Сняв пиджак, и им отметив свободный стул, молодой человек отправился к буфету; а расположившись поудобнее за столом, он первым нарушил молчание:
        - Если не ошибаюсь, именно вы занимались делом Остапенко? Ваша группа, так?
        - До вчерашнего дня, да, - уточнил сидевший напротив. Молодой человек кивнул.
        - Совершенно верно. Дело передано в суд.
        - По какой причине? - не выдержав, спросил сидевший напротив, не хотел спрашивать из естественного чувства неприязни, но не пересилил себя.
        - Есть подозреваемый, он сознался в нападении и нанесении тяжких телесных повреждений, приведших к смерти, с целью завладения личным имуществом, - молодой человек точно читал по бумажке. - Вчера утром он был взят работниками областного управления, при попытке покинуть область. Его фамилия вам должна быть известна: Морозов Андрей Валерианович, трижды судимый, и бежавший из мест заключения.
        Воцарилась неприятная пауза. Безусловно, фамилия арестованного была хорошо известна, однако же, подозревать его в еще одном убийстве никто из сидевших за столом до прихода молодого человека не собирался, по причинам, изложенным пока еще кратко, но вполне внятно в томе расследуемого ими дела.
        - Морозов? - переспросил сидевший напротив. - С какой стати?
        - Он сознался. Прояснил, насколько мне известно, картину преступления. Подписал все документы. Согласился на услуги адвоката.
        - И это за полтора дня? - в голове прозвучала неприкрытая издевка. Но молодой человек кивнул.
        - Именно. Дело передано в суд, первое заседание будет через два месяца, адвокат обещал не медлить.
        Сидевший напротив импульсивно поднялся.
        - А наша работа, что, коту под хвост? - девушка попыталась остановить его, но не удержала. - Какое, вообще, ГБ до всего этого дело, объясните мне товарищ капитан. Или мы теперь без надобности?
        Молодой человек не ответил, спокойно выдержав взгляд поднявшегося, и принялся неторопливо помешивать ложечкой в стакане чая. Казалось, это его интересует в данный момент куда больше, чем словопрения.
        Поднявшийся картинно заявил:
        - Большое спасибо вам, товарищ капитан, за заботу о личном составе управления. Наше начальство выразит это в письменной форме.
        Затем он кивнул своему партнеру, тот поднялся следом, и оба покинули помещение столовой.
        Едва оперативники вышли, как Антонов негромко выдохнул и откинулся на спинку кресла. Лицо его потеплело, приобретая выражение не столь отчужденно-официальное, что завладело им прежде; еще мгновение преображения, - и он улыбнулся Марине. Улыбка, правда, вышла растерянной и усталой.
        Девушка задала вопрос первой, видно, он давно мучил ее, и теперь, когда свидетели ушли, сдерживаться она была не в состоянии:
        - Ну, как? Я правильно проинформировала тебя об этом? - даже канцелярский штамп прозвучал в ее голосе легко и непринужденно. Антонов не пошевелился даже, лишь перевел взгляд, точно видел впервые в жизни и старался запомнить каждую черточку лица, чтобы потом наверняка узнать при встрече.
        - Знаешь,… давай пойдем в ресторан. В «Ивушку». - Это и был ответ, ответ положительный. Марина вздрогнула. - От этой столовки меня уже мутит…. Закатимся на полную катушку. Отдохнем, повеселимся чуток. Что, сомневаешься? - напрасно. Сегодня гуляем, позволить можно.
        Ни в голосе его, ни в жестах никакой веселости или приподнятого настроения, соответствовавшего ресторанной теме, не чувствовалось вовсе. Напротив, тоска и какое-то отчаяние. Марина положила руку на его ладонь, он даже вздрогнул от этого прикосновения.
        - Значит, я была права, что сразу же сказала тебе.
        - Да. В самую точку. Точней не придумаешь.
        - И ты из-за этого?… но почему?
        Он покачал головой.
        - С тобой напиваться я не намерен.
        - Ну, так после.
        Он не ответил. Марина поняла, что завтра не увидит его в любом случае, сегодня он понял такое, от чего захотелось забыться как можно дольше и вычеркнуть хотя бы следующий день из памяти. Он все равно будет пить, не с ней в ресторане, так дома, пить, тупо наполняя «по самой рисочке» стакан и, зараз смахивая его содержимое в себя, лишь слегка закусывая, пить долго, упорно, с каким-то непонятным, нечеловеческим озлоблением на самую необходимость пить до полного беспамятства.
        - И все-таки. Что случилось?
        Он поднял голову, но смотрел не на нее, а сквозь, в окно, мимо одиноких прохожих, еще дальше, мимо сада и стены дома напротив, куда-то очень далеко. И, наконец, выговорил хрипло:
        - Что-то страшное грядет. Я не говорил тебе, все молчал, молчал. Не могу больше. С каждым днем ближе, а ни защиты, ни спасения нет.
        - Ты о чем?
        Он оторвал взгляд от навязчивого видения. Потер лоб.
        - Извини. Заговорился, устал. Вчера совсем запарился с Морозовым, едва уломал подписать бумаги. Ему и так вышка, а он - ни в какую. Не в его, дескать, это правилах.
        Она отдернула руку.
        - Зачем… зачем все это?
        - А зачем твоим товарищам еще один «глухарь»? Те, кто убили Остапенко… из-за джинсов убили,… ведь кошелек даже не тронули, только джинсы стащить хотели, и то не успели. Тех мы не найдем. Шпана, маленькие подонки, группка завистников, увидели и решили взять. Всех их хватать можно, всех, на каждого что-то найдется… - он помрачнел. - Только не в этом дело. Дело в монетке твоей, - и он вынул из кармана гривенник. - Хорошо, что ты ее у бригады забрала. Им лучше не в курсе быть, что Остапенко Павел Андреевич так лопухнулся, когда сюда приехал. Хотя, он вообще человек был невнимательный.
        Марина снова положила десять копеек на стол.
        - Значит, из-за гривенника?
        - Да, - Антонов неохотно кивнул. - Управление среагировало по стойке смирно. Все материалы пошли в дело, лишь бы спустить на тормозах, - он стукнул пальцем по краю монеты, та перевернулась на «решку» обнажив дату: 1986. - А пока я прокручивал фокус с Морозовым, ребята еще кое-что умудрились откопать. Еще одну монету.
        Он снова полез в карман. Монета, явившаяся глазам Марины, была совсем ни на что не похожей. Маленькая, размером с двушку, достоинством же в пять копеек, на «решке» указан номинал, несколько смещенный в верхний правый угол, в левом находится какая-то невыразительная веточка; на «орле» - изображение Георгия Победоносца, надпись «Банк России» и несуразное число: 2000.
        - Что же это? - тихо произнесла она, стараясь хоть внешне не показывать того страха, что внезапно закрался ей в душу. - Что же это?
        - Их много таких, - сказал Антонов, - даже не десятки. Когда в 75-ом было обнаружено тело некоего человека, идентифицировать которого так и не смогли, погибшего по необъяснимой причине, никто не поверил увиденному. Сочли провокацией, дурной шуткой, чем угодно, но не истиной. А ведь были найдены фрагменты того самого устройства на месте трагедии, что и переправило их сюда. С ним до сих пор мучаются физики, уж больно сильно пострадало. Тоже, кстати, непонятно почему. Потом нашли одного выжившего, живущего в глуши, неподалеку отсюда, очень много знающего наперед, он занимался знахарством. Побеседовали с ним по душам, помогло немного, но вскоре обнаружили еще одного - диссидента. И еще вскорости. В 79-ом был отдел «А», который и поныне занимается подобными временными аномалиями. Три года назад его главою сделали меня.
        - Ты не рассказывал.
        - Говорю сейчас. Когда к власти пришел Андропов, мы получили разрешение, которого добивались и раньше - на использование психозондажа подозреваемых, и то в порядке эксперимента. Странно, но высшее руководство и тогда не верило, и сейчас по-прежнему сомневается во всем происходящем…
        - А эксперимент? - спросила Марина.
        - Эксперимент… не знаю, сказать, что прошел удачно… наверное, нет, но результат дал. Для проведения мы отловили пятерых, которые получили пятипроцентный раствор пентатала натрия и принялись говорить.
        Услышав о наркотике, Марина зябко поежилась. Антонов не обратил никакого внимания на это, он внезапно вернулся в то официальное состояние, с которым и пришел в столовую. И снова точно читал по бумажке:
        - Как выяснилось, у троих просто шарики поехали за ролики, их пришлось отправить в соответствующее учреждение, еще один оказался сотрудничающим с БНД. Но вот кассета пятого…
        - Ты ее слушал?
        - Нет. И никто не слушал. У нас в отделе, никто, - поправился он, - кроме психиатра, готовившего «сыворотку правды». Его тотчас перевели от нас подальше в Москву, не знаю теперь, ни где он, ни что он. Кассета пошла «наверх», кажется, кремлевских старцев она напугала до полусмерти. Ходили у нас разные слухи о том, что записано на ней, слухи самые невероятные и противоречащие в корне друг другу. Безумие какое-то. Всякий начальник с Лубянки, кто прибывал к нам, тут же вызывал меня к себе, делал квадратные глаза и под большим секретом лепетал что-то о тех неисчислимых бедах, которые, по его словам, вернее, по словам того, кто наговорил эту злосчастную кассету, буквально сотрут всю страну в порошок. Поэтому надо закручивать гайки на местах, надо крепить ряды и прочее и прочее в том же духе, выполнение доложите в недельный срок. Это самое главное….
        А кассета и для нашего шефа и для многих кремлевских вождей и в самом деле была как термоядерная бомба индивидуального действия. Помнишь, наверное, как быстро они принялись покидать наш мир, особенно высокие службисты из безопасности и у нас, и в странах соцлагеря. Самоубийства, инфаркты, инсульты. Помнишь, конечно, и как крепили они ряды с позволения нашего шефа и закручивали гайки, пока генсека с Лубянки не доконал его собственный страх.
        Он помолчал немного и продолжил уже иным тоном.
        - После смерти Андропова нас хотели прикрыть. Но так и не решились, велели в качестве компромисса продолжать действовать, Но ни в коем случае не прибегать к столь крутым мерам, просто следить, просто узнавать, выведывать, выяснять… Ничего не предпринимая, ни в коем случае. То ли боятся, то ли… привыкли и уже ждут, сами все знают и просто ждут, понимаешь? - он зло махнул рукой. - И, главное, как все у них легко и понятно! А наши регистрируют и регистрируют прибытия новых и новых пришельцев. И все чаще и чаще. Как эпидемия, как нашествие.
        - Сколько же их всего?
        Он пожал плечами.
        - Можно только догадываться. Я же говорю: десятки только тех, о существовании которых нам известно, за кем закреплены наши сотрудники, чья почта перлюстрируется, а звонки прослушиваются. Сколько еще неизвестных отделу, я не имею ни малейшего представления. Может, сколько же, может, вдвое, вдесятеро больше. И они еще прибывают чуть не каждый день. Вот что ужасно.
        - Ужасно? - переспросила она.
        - Не для отдела, на нем свет клином не сошелся. Хотя работы только прибавляется. Нам, хотя и ограничили финансирование, но добавили новых сотрудников. Я говорю вообще… в принципе… - он не продолжал. Марина постаралась сменить тему.
        - А ты… как начальник, каковы твои функции? Или это секрет? - тут же добавила она, боясь, что так оно и будет.
        - Я пытаюсь контролировать свой участок: вот этот городок и прилегающие дачные поселки. Создаю сеть информаторов…
        - В том числе и из меня.
        Неловкость, с которой она пыталась пошутить, выдавала ее внутреннее напряжение. Антонов глянул на нее, на робкую улыбку, пытающуюся найти себе место на бледном лице, и замолчал. Потом, переведя дыхание, неожиданно предложил:
        - Может, давай пройдемся… хотя бы.
        - Тогда проводи меня.
        - Охотно, - они поднялись. - Если не против, пойдем пешком.
        - Да, конечно, - торопливо согласилась Марина, радуясь внезапной паузе в мертвенном разговоре. Она страшилась и ждала продолжения, сама не понимая своих чувств и оттого боясь расстаться с Антоновым сейчас… или спустя время. Ей нужно было узнать, она боялась узнать… и очень боялась остаться одна, после того, как узнает. Столько мыслей, столько догадок, столько предположений… лучше и в самом деле дотерпеть до последнего, когда уже станет невмоготу, попрощаться, а затем, выпив для верности, феназепам, провалиться в глубокий сон, сон-спаситель.
        Еще до этого разговора, она что-то знала, Антонов, как лицо, предоставившее ей работу, приоткрыл завесу секретности, но если ей и снились кошмары о людях из будущего, то иллюзорного, фантомного свойства. Эта ночь уже начинает ее пугать.
        Антонов взял ее под руку и почувствовал взволнованное прикосновение холодных пальцев, будто умолявших, будто просивших о чем-то. Она давала знак к продолжению. Они вышли из столовой и не спеша двинулись в сторону кинотеатра «Союз» по пустынному в этот час тенистому проспекту Жуковского: словно пара влюбленных, нежно прижимавшихся друг к другу.
        - Я давно хотел тебе сказать, - вновь заговорил он, чувствуя прикосновение ее тела, но не знакомо теплое, отдававшее морозцем позабытой зимы. Или зимы наступающей. - Есть одна странность во всем этом, очень важная странность. Те, кто возвращаются сюда, всегда очень хорошо экипированы и подготовлены к встрече с нашим временем, собственно, они и так жили в наше время, кое-какие воспоминания сохранились, это естественно, но я говорю о другом, о бумажной стороне проблемы. Позавчера я отдал паспорт Остапенко на экспертизу, сегодня получил ответ. Фальшивка, конечно, но выполнена не типографским способом, а каким-то иным. Известно, что водяные знаки подделать не проблема, но столь мастерски подделать саму печать… - все его объяснения казались ему несвязными, он попытался сосредоточиться. До этого он нес пиджак на локте, теперь перекинул через плечо, это простое движение помогло ему ухватиться за мысль. - Ты представляешь себе, что такое цветной матричный принтер, - она кивнула, - конечно, видела его работы. Теперь представь, что существует принтер такой высокой разрешающей способности, с такой
цветопередачей, что вышедшее из-под его матрицы или чего-то еще может быть принято за типографское изделие, за высокую печать. И, тем, не менее, эксперт уверяет, что изображение паспорта Осипенко составлено из микроскопических точек, число коих доходит до 450 на сантиметр, в пять раз больше возможного. При этом состав краски таков, что она не смывается, как бывает у обыкновенных принтеров, собственно, состав краски - это еще одна изюминка, над ее расшифровкой до сих пор работают в лаборатории, - и, не давая ей опомниться, продолжил: - И при этом техника не является сверхдорогой, или недоступной, судя по объему применения, используется повсеместно, хотя и способна по желанию заказчика, воссоздать и изменить любым способом паспорт, партбилет, да хоть банкнот даже. Последнее, впрочем, редко встречается, видно, используют отслужившее свое купюры. Ведь деньги поменялись вместе с государством.
        - А… это тоже?
        - Что тоже? - не понял он.
        - Тоже, я имею в виду, что государство стало… иным? - она не знала, как иначе сформулировать вопрос.
        - Да. Но мне почти ничего про грядущее государство не известно. Но то что жить в нем хуже, даже не то, что просто хуже, еще и совершенно иначе. Видишь ли, - эта мысль только пришла ему в голову, и он принялся спешно ее разворачивать перед Мариной, - думается мне, произошли потрясения, и в результате одна форма правления в государстве сменилась другой, пришли иные люди с иными целями и задачами. Впрочем, цели, по которым люди приходят к власти, известны еще Платону. Неважно. В процессе смены власти кто-то, естественно, поднялся на самый верх и закрепился на высоте, кто-то остановился посреди дороги, и это положение устроило его, кто-то, как всегда, в большинстве, потерял все, рухнул вниз и застрял там намертво. Жизнь сыграла с людьми в лотерею: тот, кто оказался более дальновиден и находчив, тот вытащил счастливый билет, прочие же, как и положено, большинству, проиграли.
        - Ты так думаешь?
        - Это очевидно. Перемены вообще, о природе которых нам мало что известно, резко изменившийся уровень жизни, неприятие власти, - все это заставляет людей бежать из страны в поисках лучшей доли: иных в иные страны, иных - в прошлое своей. Но в прошлое открыт путь немногим. Причина проста, я не сомневаюсь, - он неожиданно улыбнулся, - что человек, отправляющий людей в прошлое - один. Или один аппарат, обслуживающийся крохотной группой. И отправляет эта группа в строжайшей тайне только проверенных людей, - знакомых, родственников, знакомых родственников, родственников знакомых и так далее. И все они, заметь, все, являются в наше время в пределах одной нашей области. Обычно, с неким начальным капиталом, с прекрасными подделками наших документов и с отчаянным желанием начать сначала. Видно, аппарат этот не позволяет забрасывать очень далеко в прошлое, так что выбирать особенно не приходится. Им предлагается услуга, - он хмыкнул, произнеся это слово; Марина только вздохнула, враз подумав о себе и о нем, - уникальная в своем роде: переиграть свою жизнь, уберечь, насколько возможно, себя от прошлых-будущих
ошибок и вырваться из бездны, в которую попадут они через несколько лет. Эдакий лотерейный билет с известным выигрышем.
        - Ты хочешь сказать, они остаются здесь… навсегда?
        - Их забрасывают, чтобы они оставались здесь навсегда. Знаешь, иногда мне кажется, что сам изобретатель не больно уверен в успехе своего аппарата и посылает людей, что называется, на авось. Но всегда получает куш, иначе какой смысл ему играть в такую игру.
        - С твоей стороны жестоко так думать о неизвестном тебе человеке. Почему бы…
        - Сама посуди, человек прибывает сюда, - что он может взять с собой в прошлое? Минимум белья, брелок без ключей, много денег и планы на будущее, которое ему хорошо известно. Последнее перевешивает все. Он знает, что может изменить сам себя, он и спохватывался на полдня раньше, чем все прочие, и реагирует лучше, и у него уже соломка подстелена заранее. Все они на шаг впереди даже тех, кто творит события, их дар предвидения абсолютен, ибо они помнят о том, что будет, а кто не помнит, делает записи. Они знают все об этой дурацкой антиалкогольной кампании, об ее исходе и обо всем том, что последует за ней, и все заранее, когда никому ничего еще не известно, когда и мысли о ней не было в помине! И это только один пример, первый, что пришел мне в голову.
        - Значит, я правильно поняла, - Марина нехорошо усмехнулась, - что изобретателю остается все нажитое тех, кто отправляется в дорогу. В качестве платы за билет, - сама мысль эта была неприятна, но она старалась сейчас думать как ее друг. Она полагалась на него, хотя понимала, что полагаться особенно не на что: Антонов сам не меньше ее, а может и больше, испуган свалившимся на его голову будущим. И потому, подумалось Марине, он и устроил для нее это испытание. Это посвящение. Чтобы не было одиноко, чтобы не задохнуться самому под грузом давящей на плечи тайны, чтобы разделить тяжесть, день ото дня становящуюся все мучительней.
        Антонов кивнул в ответ. Странно, еще минуту назад он вовсе не хотел сказать, что знает о той стране больше тех нескольких туманных фраз и досужих вымыслов, и, даже более того, знает наверняка, но это знание, как ни старался он, не хотело оставлять его, не желало делиться на двоих. Почему, он этого не понимал. Быть может, позднее, когда… ну, в смысле у них с Мариной…. А что у них с Мариной?
        Этот вопрос, как и множество других, повис в воздухе. И то знание, на котором и основывал Антонов свои догадки, осталось с ним.
        Вместо этого произнес:
        - Странно получается, - и замолчал. Он и хотел избавиться от этого разговора, забыть, хотя бы на время, его и, одновременно, чувствовал, что не станет останавливаться на половине, как бы ни хотелось замолчать тому, что засело внутри него, не станет доверять полутонам и недосказанностям в их коротком пока еще знакомстве. Так же, как, быть может, не могла остановиться и перестать слушать она. И эта беседа, это интимное знание, что передавалось нерешительно и трудно, медленно окутывало их, заключало в невидимые объятия, с каждым произнесенным словом делающимися все теснее. Они, эти фразы, с мукой рождались в устах мужчины и так же с мукой принимались душою женщины, но отказаться от дара и не принять его не мог ни один из них.
        - Странно получается, - вновь произнес он и остановился посреди дороги, точно чувствуя эти словесные объятия, вязкие жгуты фраз, обвивавшие их, и так же, поддаваясь их неумолимой силе, остановилась подле него Марина, - насколько мне известно, все началось в 98-ом, в самом его конце. Пока данных о том, что путешествия случались раньше, у нас нет, но, может, и будут. Наверное, мы еще в самом начале этого переселения, ведь с каждым годом число путешественников возрастает. И вот что удивительное во всем этом: чем из более позднего времени бегут люди, тем в более ранние годы забираются. Сперва попадались из будущего века, потом из самого конца этого, и вот теперь черта подошла к 98-му. Может, тогда и был изобретен аппарат?
        - Хорошенькое состояние успел сколотить изобретатель, - она думала так, как думал минуту назад он, но сейчас Антонова заинтересовала уже совсем другая мысль.
        - Чем дальше в будущее, тем глубже в прошлое. В застой. В покой. В ничем не нарушаемую тишину. Неужто им так обрыдло все новое, самый процесс изменений? Процесс, - произнес он. - А ведь и в самом деле, процесс, - добавил он горячо, - Вот ведь в чем дело. Процесс!
        - Не понимаю тебя, - робко произнесла Марина.
        - Да видно, все эти пятнадцать, двадцать или тридцать лет - процесс. Один и тот же, непрестанный. И нет ему ни конца, ни края. Кризис, бесконечный кризис, - добавил он шепотом. - Наша экономика перегрелась, сейчас это понятно многим и не только экономистам. Ныне общество буквально требует реформ, оно заждалось их, всяких и всех: экономических, политических, социальных… - А что, если, - он помолчал мгновение, давая возможность Марине угнаться за ним, - что, если эти реформы, сами реформы превратились в процесс? Понимаешь? Что, если реформы как идут, так и продолжают идти, не прекращаясь? Что, если в реформах, в самом их течении, наступил застой? Застой вечной смены курса, вечного поиска верных путей и виноватых за прошлые ошибки.
        Он помолчал немного.
        - Да вот, вот она причина причин. Нашел, не сомневаюсь, нашел. Вот почему точно от самых страшных потрясений, от реформ, от неуверенности и во вчерашнем и в завтрашнем дне бегут люди. Только бежать особенно некуда, но они и не выбирают, они хотят отдохнуть, переждать хоть чуть-чуть, чтобы снова идти в бесконечную игру. Придти в себя, вздохнуть полной грудью от вечных преобразований, которые ничего не преобразовывают, которые суть миф. Как коммунизм к 80-му году, как пролетарии всех стран, соединяйтесь, как экономная экономика, как эта антиалкогольная кампания, черт ее дери!
        - И знаешь, - продолжал он с новой силой, - что они делают, прибывая сюда? Нет, не догадаешься. Не сколачивают капиталы, это понятно, они ждут начала тех реформ, что позволят им сделать это безошибочно, позволят выпрыгнуть из ямы. Я хочу сказать о тех, кто прибывает в глубокий застой. Там они ходят в кино, в музеи, театры, на выставки, посещают их регулярно, точно в будущем их не будет. Они отдыхают на курортах Крыма и Прибалтики, точно ни того, ни другого им уже не достанется. Они проедают свой запас банкнот, даже не пытаясь устроиться на работу, не думая об этом. Они просто отдыхают. Ничего не делают. Отдыхают, понимаешь, понимаешь?
        - Просто ходят в театры? - переспросила она, сама не зная, почему. Может, просто хотелось услышать продолжение
        - Да куда угодно. Читают книги, целыми днями смотрят телевизор, гуляют с собаками, заводят бесчисленных друзей, наведываются в гости. Даже не диссидентствуют вечерами на кухне, отнюдь. Бродский и Солженицын им до лампочки, война в Афганистане без разницы, корейский лайнер мимо дома. Они живут как в сказке. Как в мечте. Они не хотят будить эту мечту.
        - И сейчас?
        - Да, и сейчас. Теперь уже, кажется, перед самым началом реформ. Может быть, в них что-то изменилось, может быть. Но едва ли стоит так полагать. В любом случае, они своего шанса не упустят. Они отдохнули, это главное. А второй раз входить в ту же воду не так страшно.
        - Когда ее знаешь, - подсказала она.
        - Именно. И в этом у них огромное преимущество перед всеми нами.
        - А может быть, - Марина говорила медленно, не уверившись в собственных словах, - это у нас преимущество.
        - У нас? У них иммунитет перед будущим.
        - Или страх.
        - Сознание неизбежности завтрашнего дня и всего в нем происходящего, хорошего или плохого.
        - А разве это не адская мука?
        - А неизвестность упрямо надвигающегося грядущего разве не большая?
        - Но ведь и больной раком проживет дольше, будучи уверен, что у него простуда.
        - Но ведь и лечить его следует от рака, а не делать полоскания.
        - Просто все дело в представлении.
        - Все дело в характере, - снова возразил он.
        Игра закончилась. Они смотрели друг на друга как два человека, только что вынырнувшие из воды и переводящие дыхание после долгой его задержки. Страх куда-то ушел, наступила апатия. О грядущей ночи Марина не вспоминала более.
        Антонов провел языком по спекшимся губам.
        - Давай выпьем, верная моя компаньонка, - чуть хрипло произнес он, в голове его не было ни одной яркой нотки, простая констатация факта: хочу пить, предлагаю присоединиться. Марина быстро взглянула ему в глаза.
        - За мой счет, конечно. Раз не хочешь в ресторан.
        Они подошли к киоску, где им выдали по тонкогорлой бутылке «Пепси-колы». Девяносто копеек за две. А сколько будет стоить вот эта бутылка в двухтысячном? Марина держала прохладное стекло в руке, точно взвешивала и соизмеряла видимое сейчас с тем, что она узнала из долгой беседы. Дороже, но вот насколько дороже? Последние два слова показались ей настолько многозначительными, что она испугалась их.
        Антонов откупорил обе бутылки, газировка зашипела.
        - Насколько дороже, - повторила она вслух, вглядываясь в бутылку, точно та могла, но не хотела открыть ей свою сокровенную тайну.
        - Что ты говоришь? - он приблизил свое лицо. Она поспешно закачала головой.
        - Нет, нет, ничего, - и нашлась. - За что выпьем?
        Антонов отстранено улыбнулся, на миг Марине показалось, что он думает о том же, о чем и она сама.
        - У меня странный тост, - произнес он, и голос его захмелел. - Очень странный в силу всего вышесказанного. Давай просто выпьем… выпьем за эту… за нашу страну. За нашу, - пауза, - Советскую Родину.
        Он хотел добавить еще что-то к тосту, но бутылки сдвинулись и зазвенели, он опоздал. И подумал: какое счастье, что это его опоздание не будет иметь никакого значения.
        Карта памяти
        АЛАВЕРДЫ МОЕЙ «НОСТАЛЬГИИ»
        Сижу перед экраном монитора и заворожено смотрю на заставку: камера движется в кирпичном лабиринте, обходя препятствия, минуя тупики, иногда тыркаясь в них и возвращаясь обратно, чтобы снова и снова блуждать в поисках неведомого, пока я не трону мышь или не нажму на клавишу. Как завораживает это блуждание, не знаю, сколько прошло времени, но я по-прежнему сижу перед экраном, не отрываясь, иногда мне кажется, что это я сам брожу в неведомых далях и ищу что-то, давно потерянное, что-то, что так жажду поскорей обрести, и одновременно сижу, ожидая, разглядывая собственные блуждания.
        Жизнь состоит из ожиданий, соткавшихся спешными перемещениями от одной точки к другой. И даже сами перемещения эти порой состоят из бесконечного ожидания - сидя у окна поезда, самолета, автобуса, глядя на темнеющее или светлеющее небо, на морось или снег, лучи, разбивающие полудрему путника, ждущего своей остановки. Чтобы выйти и пересесть на другой транспорт, который доставит его к другой точке, а покамест его еще следует дождаться. А затем ждать снова, сидя в проходе или у окна, перемещаясь, или добравшись до места назначения, опять ждать - работы, обеда, отдыха, времени отхода ко сну, - и снова времени отправления рейса.
        Я много попутешествовал за свои тридцать лет. Пожалуй, даже слишком много, - с той поры, как закончил областной институт, почти ежегодно менял место жительства. Волею судеб или своей переменчивой натуры, никак не могущей устроиться на одном месте и постоянно гонящей невесть куда, но так получилось, что исколесив половину страны, и даже вернувшись в исходную точку, я все не осяду, ожидая момента сорваться снова, продолжив нескончаемый путь. И только ожидание, все то же самое ожидание, пока еще сдерживает меня от нового броска в неведомое. В комнате, которую я снимаю у непамятной на лицо старушки, вещи так и остались не распакованы, всего-то баул и сумка, ничего лишнего, в строгом соответствии с принципом часто летающего самолетом. Десять килограммов ручной клади и двадцать три багажа. Все остальное приходится оставлять на земле, в минувшем. Закупаю лишь то, что пригодится сейчас и на то время, что пробуду в том или ином месте. Ничего сверх, чтобы не обременять излишним скарбом, который все равно придется оставить в точке отправления. А с ним и все, что поневоле пытаешься сохранить - телефоны,
адреса, встречи, разговоры, объятья, поцелуи… все, что составляет обыденную жизнь человека, до которой мне по-прежнему очень далеко. Работа, выполняемая мной в разных городах и весях, носит характер вечной командировки, бессменного передвижения - после войны и кризиса и в преддверии нового тысячелетия до которого полгода осталось, кажется, всё и все вокруг стали обладать повышенным содержанием непостоянства. Некой необязательности, будто изначально заложенной в саму основу основ медленно восстанавливающегося после одних потрясений мироздания и готовящихся к неизбежным новым.
        Боюсь, и всё мое мироздание, и нынешнее и грядущее, все последние встречи и знакомства можно смело отнести к этой категории. Даже самую последнюю, уже дома. Все никак не поверю, что я уже снова дома.
        Я познакомился с Леной неделю назад, в магазине сотовой связи и аксессуаров, покупал аккумулятор к мобильному. В скольких городах он успел перебывать за истекшие два года, сколько перенес переездов, смен часовых поясов и высот, просто удивительно, что до сих пор жив, и выдвижная антенна по прежнему функционирует, а крышка микрофона не отскочила, хотя и здорово расхлябалась. В этом городе еще нет полноценной сотовой связи, только в центре и на автовокзале, там, где я и остановился. Для местных жителей, вернее, для нас, - никак не привыкну, что я здесь родился, - это роскошь недостижимая, не нужная ни в быту, ни по работе. Ведь мало того, что и дома и на службе стоит телефон, так повсюду с советских времен натыкано множество ставших бесплатными таксофонов. Спрашивается, зачем же платить несусветно дорого за все исходящие и входящие звонки?
        В магазин связи или как он позиционировался «цифровой салон», где продавцом-консультантом работала Лена, большинство заходило разве что посмотреть да покачать головой - или переждать разгулявшуюся непогоду. Впрочем, магазин держался на плаву, Лена служила здесь около года и не жаловалась даже на задержки зарплаты. Собственно, с этого вопроса, последовавшего за совместными поисками нужного аккумулятора на витрине - «Вадим вечно все переложит и уйдет, а потом ищи», - как-то незаметно и началось наше знакомство. Когда я пришел вторично, вроде как приглядеть модель поновее, мы договорились о свидании вне торговых стен.
        Но перед этим случилась довольно примечательная - для моей жизни, моего мироощущения, как угодно, - историйка. Казус, который в силу своей малозначительности прошел бы стороной, не обрати я сам на него внимание.
        Лена поинтересовалась, есть ли у меня ноутбук, я покачал головой, в силу специфики жизни, таскать лишние пять-шесть кило не представляется необходимым. Тем не менее, она прорекламировала один из недорогих, обладавших изюминкой: вместе с обычным дисководом, в нем находилось устройство для чтения карт памяти. Я улыбнулся невольно, девушка вопросительно подняла брови. Необходимы разъяснения.
        Наверное, ограничься я двумя словами, мы и по сию пору встречались бы в магазине, перебрасываясь парой слов. Но мне хотелось объяснить, что-то в ней виделось такое, отчего плевать и на возможно скорый отъезд и на свою диспозицию. Хотелось побыть рядом как можно дольше, это чувство, посетившее меня в первый же визит в тот магазин, не отпустило, напротив, в следующий раз укрепилось только.
        Многим покажется странным, как я воспринимаю окружающий мир. Но когда ты все время в дороге… Лена поначалу тоже улыбалась, потом неожиданно погрустнела, дослушала монолог и согласилась на встречу. Я переспрашивал, Лена качала головой, говоря о чем-то враз накатившем, чему и сама не может дать пояснения, лгать она не умела и прекрасно понимала это. Спросила только, как выглядит этот город, внутри моей памяти. Ведь я назвал воспоминания картой памяти, я кивнул, странное название шло со мной из города в город, пока не вернулось назад, на круги своя, я вытянул его из своего детства, откуда-то из самых его глубин, сейчас трудно сказать даже, что послужило этому первопричиной, может, моя основа такова, что не видит мир иначе как карту, по которой придется пройти, от абриса до абриса.
        Мои воспоминания - это всегда дорога, а что за дорога без карты. Карта пройденного, сделанного, встреченного и потерянного, она всегда со мной, единственный багаж, что все время пополняется новыми подробностями, любовно складываемый в, кажется, бездонный сундук, что я несу с собой, не боясь потерять. Мои воспоминания рассредоточены по карте жирными или крохотными точками, в зависимости от того, сколь долго я пробыл в том или ином месте, и соединены толстыми или тонкими линиями, опять же по количеству ездок туда и обратно. И каждая точка при приближении сама распадается на множество мелких - места, где я останавливался, встречался, расставался, проводил время в одиночестве, в компании или с кем-то наедине. И каждая из них соединяется линиями, большею частью только и оставшимися на этой карте: мои ненависти, радости, горести, любови и разлуки давно потеряли свое значение, обретя место в бездонном сундуке воспоминаний. Пожелтев и став страницами, бережно подшиваемыми в безразмерные папки.
        Самая толстая относится к этому городу, как же иначе. Здесь я провел большую часть своей жизни, и провожу сейчас свое возвращение, здесь я познал самые первые, и оттого самые яркие ощущения от окружающего меня мира. Сильнее любил, яростней ненавидел, больше горевал и тягостней расставался; кажется, только тут у меня и случались по-настоящему искренние и теплые компании, впрочем, в те годы и деревья были больше и трава зеленее. Правда, по большому счету, мне сравнивать не с чем, ведь прочие точки на карте памяти куда мельче и ничтожней этой центральной. Здесь я обрел все то, с чем потом устремился в вечное плаванье. Весь багаж, что вожу с собой и поныне, несколько мелочей, подсознанием связанных с детством, отрочеством, юностью. От которых невозможно отказаться не только в силу их малости, положил в карман сумки, пока снова не припечет, не нахлынет былое, обдавая с головой, но и поскольку значат в моей жизни слишком многое, чтобы я мог их оставить в одной из гостиниц или съемных квартир просто так, делясь с кем-то еще.
        Одна из таких вещиц - небольшой, в почтовую марку размером, кусочек пластмассы с полустершейся надписью, верно, какой-то чип, неясного теперь, за истекшими годами, назначения. Деталь неизвестного ни тогда, ни сейчас электронного механизма, подаренного мне соседом по коммунальной квартире, жившим через стенку от нас, ближе к входной двери. Тогда ему было, да, едва ли больше, чем мне сейчас. Около тридцати. Но в восемь не только деревья кажутся большими.
        Он приехал незадолго до моего дня рождения. Помню то неприметное серое утро, когда он появился в нашей квартире - светлый костюм в мелкую полоску, темная рубашка без галстука, на спине новенький рюкзак, в руках чемодан и траченная тряпичная сумка, кажется, забитая продуктами. Будто из голодного края приехал. Хотя может и так, ведь всего через год после его приезда, в нашем городе введут первые талоны, на мясо, если не ошибаюсь. Сразу после Олимпиады-80, на год всего, но получилось, что эти два события немедля совместились в моей голове, и сейчас, вспоминая очереди в мясной отдел, я видел телетрансляции из Москвы и Ленинграда, а во время состязаний, когда наступала пауза, сидевшие подле телевизора - он у нас был один на квартиру, массивный черно-белый «Темп», - шептались о нормах на несуществующую вырезку и давно исчезнувшую шейку, их только в столице и сыскать - москвичам все время что-то подбрасывают, тем более к столь знаменательному событию. Вон как город вылизали, прям заграница.
        Кажется, я именно с этого начал свой рассказ о прибывшем соседе. Лена удивилась, сколь легко я перескочил с одной темы на другую, и потребовала возвращения. И тут же рассмеялась, заметив: удивляться не приходится, ты ж ведь человек дороги, в мыслях уже далеко. Я попытался оправдываться, но на самом деле она права, упомянув о соседе, я неожиданно понял, что задел слишком близкое, имеющее почти сакральное значение событие, с которым, тем более с еще плохо знакомым человеком просто не подобает так запросто делиться.
        Первый раз я свел это к шутке. Потом только начал рассказ свой, когда мы встретились у нее, когда я ждал ее из ванной, глядя на монитор включенного компьютера, стоявшего у нее на самом видном месте комнаты, у окна, так чтоб от двери сразу в глаза бросался. Не то, чтобы Лена часто им пользовалась, но скопила и купила год назад, ведь надо, чтоб был, обязательно; странно, что мне эта настойчивость показалась преувеличенной даже для самой себя, вроде и говорила искренне, но и словам своим не доверяла полностью, и как-то немного отстраненно на себя посматривала, всерьез ли. Она ведь не сразу научилась им пользоваться, первый месяц компьютер просто стоял, ожидая Лениного соседа, который должен был объяснить устройство и поставить систему, так она только включать и выключать умела. Да и теперь, спустя год, он тоже больше стоял выключенным. Лена и включила его для меня, когда пошла в ванную - а я просто смотрел на заставку, на бесконечное блуждание в лабиринте и позабыв нежданно о той, что несколько минут назад сжимал в объятиях, видел в путешествии по дебрям кирпичного лабиринта не то самого себя, не то
соседа по коммуналке, любившего слагать истории для малолетнего башибузука, только от них и затихавшего, к радости соседей.
        Она и нашла меня сидящим неподвижно перед заставкой, и выключив агрегат, поинтересовалась, что со мной, руки нежно обвились вокруг шеи, щека коснулась щеки. Посадив на колени, я обнял девушку и долго молчал, мысли пролетали самые разные, вот только нас в них не было.
        Сосед появился в сопровождении участкового милиционера, молодого парня, только назначенного на эту должность. Объяснил, что его подселяют к нам заместо умершего в феврале Потапова - известного на весь дом алкаша, однажды так и не вернувшегося домой. Его нашли по весне, как снег сошел, впрочем, главное, от воплей, криков и песен его дружков и подружек, регулярно собиравшихся в соседней комнате и устраивавших драки или между собой или с подоспевшей милицией, я оказался избавлен раз и навсегда. Опечатанная дверь, на которую претендовала наша старшая по квартире Вера Павловна, желая переселить туда дочь с мужем, досталась другому, из-за чего последняя невзлюбила нового жильца заранее, едва только стало известно об отклонении ее ходатайства.
        Странно, что я так подробно вспоминаю обо всем, так или иначе связанным с соседом, но все не решусь вспомнить его. Дядю Мишу, так он представился мне в первый же день своего появления. Протянул руку и крепко пожал ее, разом завоевав мое сердце. А потом пригласил к себе, попросил помочь разобраться с вещами. Разве может детское сердце устоять перед подобным? Конечно, я не устоял, согласился, можно сказать, он меня соблазнил немедля, одним приглашением этим, чему удивляться, что уже на третий день пребывания дяди Миши в квартире, я практически не вылезал из его комнаты, позабыв про обед дома и казаки-разбойники во дворе. Ведь в той комнате столько всего интересного.
        Наверное, больше всего меня заинтересовала пишущая машинка, по-немецки аккуратная, но уже с практически стертой от частого употребления клавиатурой: для меня было дополнительной загадкой, какая клавиша какой след оставит на бумаге, равно как и ее таинственное тихое гудение, когда ундервуд подключали к розетке. И подсветка красным в то место, куда должен придтись удар литеры.
        Да, мой сосед был писателем. Безвестным, иначе он показал бы свои книги. Но печатавшимся, не то в «Химии и жизни», не то «Науке и религии», он показывал несколько журналов, названий я не запомнил. Только сами произведения, позднее, когда у меня оказалась возможность, я нашел их в сети, перечитал. Странное ощущение чего-то запамятованного и только что сысканного сменилось разочарованием - тогда, в восемь, они мне казались удивительными и, наверное, нездешними, дядя Миша писал как-то не так, в стиле своем подражая русским классикам, но сочетание с безбрежной фантастикой, коей увлекались тогда все, от мала до велика, давало странный эффект, точно все произведения писал кто-то посторонний. Наблюдатель за нашей повседневной жизнью, выискивающей в ней что-то таинственное, фантастическое, скорее, фантасмагорическое, так что каждый угол типовой многоэтажки заселялся неведомым, и это неведомое влекло куда-то еще дальше. В раскрывающиеся воображением моего соседа двери мне тогда хотелось заглядывать, высунувшись как можно сильнее, жаль, вот, зайти невозможно. Перечитав же его рассказы несколько лет назад,
увы, уже не нашел ощущаемого прежде. Будто все перечувствованное при чтении лишь казалось восьмилетнему пацану, грезилось, совмещаясь с таинственностью комнаты, в которую впервые попал только, когда меня пригласил дядя Миша, -до того к Потапову ходить я боялся, - с самим пришельцем, с каждым днем занимавшем все больше и больше места в моем шумном, неугомонном мирке. Кажется, я стал куда тише и спокойней, по крайней мере, Вера Павловна уже не кричала так часто на меня, называя разбойником, варваром, сущим кошмаром, куда только родители смотрят, и угрозой безопасности дома. Я тогда понимал только первое слово, но оно меня не задевало, разбойником в играх бывал очень часто. Забавно, раз на нашу игру пригласил из самых лучших побуждений и дядю Мишу, потом только пришло в голову, что друзья по сорванцовым делам могут неправильно понять мои намерения притащить взрослого. Пускай и очень странного, нездешнего.
        Нездешним его назвал не только я, и моя мама, кажется, первой была все же Вера Павловна. Именно она демонстративно не поздоровалась с дядей Мишей в день переезда, сперва посчитав его чуть не бродягой, а потом перешла на отщепенца и чужака. Проигнорировала и попыталась бойкотировать новоселье, на которое пришли только мой папа, я и зять старшей по квартире. Вчетвером мы посидели под голой лампочкой, прикрытой журналом, комната пока еще вся в коробках, необустроенная, - родичи Потапова, после его смерти, вынесли все, что не было прибито или прикручено намертво, и лишь затем ее запечатали. Так что первое время дядя Миша спал на нашей гостевой раскладушке, а затем где-то достал хорошую кровать, явно румынскую, если не венгерскую, с подозрением заметила его завистница, стеллаж, немедля заполнившийся книгами и двойной шкаф и горку, уместивший в себя прочие пожитки дяди Миши, - в ателье одевается, замечала старшая, бурча что-то недоброе. Хотя от подарков соседа никогда не отказывалась, на новоселье, он, желая загладить ее недоброжелательность, подарил Вере Павловне коробку конфет Бабаевской фабрики,
коробку она взяла, но во мнении только укрепилась. Для нее дядя Миша еще и швырял деньги на ветер и метал бисер, она спохватилась на последнем слове и замолчала, недобро жуя губами. И долго выговаривала зятю, когда он с бутылкой «Столичной» пошел отмечать.
        Втроем они посидели часа два, выпили, закусили простой банкой иваси и поговорили за жизнь. Папа затем уволок меня спать, а вот зять, ровесник дяди Миши, сидел долго, за стенкой, практически не приглушавшей шумы, журчала и журчала беседа, под ее неспешное течение я и заснул, утомленный прошедшим днем, готовясь к дню наступающему.
        Не знаю, почему у папы не сложилось с новым соседом, но только за все время его пребывания в стенах нашей квартиры дальше шапочного приветствия и дежурных фраз о погоде или каких-то неотложных вопросов дело так и не пошло, они могли встречаться и вовсе не замечать друг друга, хотя Вера Павловна и говорила, что оба два сапога пара, моего папу она так же не любила, но на фоне соседа предпочла остановиться на давнем знакомом и бойкотировать кого-то одного. Мама вздохнула с облегчением, когда старшая остановила ее в коридоре и вместо того, чтобы выговаривать за меня или пенять на забытую на плите кастрюлю, и развешенное где ни попадя белье, неожиданно пригласила к себе, после чего мама пришла пунцовая, с коробкой бабаевских конфет, той самой, и очень довольная разговором. Наш общественный статус повысился, что для мамы, активистки и общественницы, вечно пропадавшей на каких-то собраниях, было очень важно. Особенно после того, как Вера Павловна частенько выносила сор из нашей избы не то на партсобрание, не то на профсобрание, не помню всех этих сложностей: мама всегда приходила мрачная, злая, и шпыняла
никогда не сопротивлявшегося папу, безропотно принимавшего на себя вину. Я старался не попадаться ей на глаза, пересиживая у своего друга Гришки суровые времена, его мама, тетя Саша, любила меня откармливать, всегда принимая как родного. Вскоре по возвращении в город я встретился с ней, мы поговорили, потом она пригласила меня в крохотную однокомнатную квартирку на окраине города, у самого автовокзала, теперь, когда Гришка подался в столицу, она жила одна, лишь изредка получая от него весточки. Мы посидели, повспоминали за традиционным чаем с конфетами. Странно, но я так до сих пор не объявился перед родителями. Эта встреча будто выбила из колеи - или вернула в прежнее русло, где я восьмилетний, уходил из дома, пока мама не выкричится на папу и не угомонившись, позовет домой уже спокойным голосом.
        Не представляю, знают ли они, что я тут? А если знают… нет, встречаться все равно не хотелось. Несмотря на долгое отсутствие. Или по его причине? Лена потянула меня к постели, банное полотенце, скрывавшее точеную фигуру, упало на пол, тотчас я позабыл обо всем.
        И вернулся лишь когда, угомонившись, неспешно целовал ее груди. Литые, тяжелые, к которым я приникал, будто младенец, не насытившийся материнским молоком. Впрочем, так и было, мама не выкармливала меня, слишком молода была или болезнь тому причиной, но молоко у нее так и не появилось, меня вскармливали на смесях, - кажется, поэтому я так люблю ласкать, слегка покусывая, тяжелые женские груди, не в пример маминым, большие, налитые. Словно сейчас пытаясь наверстать то, чего недополучил когда-то.
        А вот у соседа женщин не было. Я точно помню, он никого не водил, что служило еще одним упреком в его адрес, хотя и тщательно замаскированным, это вот мой папа, да, грешен, все знают, а тут… непременно что-то подозрительное, а может, и подстатейное. Всего лишь раз и то мельком я видел у него вывалившуюся из томика Тургенева карточку, томик назывался «Ася», мне подумалось, это вырванная иллюстрация, тем более, лица той девушки я не рассмотрел, да и попадись она мне на улице - не смог узнать бы, слишком мало времени дано на разглядывание. Белокурые волосы и тонкие черты лица, вот и все, что запомнилось. Вернее, уже забылось за давностью лет, за чередой других, знакомых и забываемых лиц; та «Ася», потерялась, изгладилась в памяти, да и не моя она вовсе, хотя эта тайна… впрочем, разве можно было ожидать чего-то иного от дяди Миши, тайнами наполненного.
        Вскоре после переезда он устроился работать в редакцию местной газетенки «Красный металлист», писал очерки и рассказы по родному краю, сатирические заметки, фельетоны и собирал забавные объявления. В редакции ему выдали фотоаппарат, «ФЭД» в потертом кожаном футляре, запираясь выходными, он проявлял в ванной пленки и печатал их там же - новый повод злословить и подозревать. Как и сама работа - Вера Павловна никак не могла взять в толк, почему взрослый мужик ходит три раза в неделю на три часа в эту самую редакцию, а ему платят несусветные деньги, ведь на них он покупает книги у спекулянтов, а если и не на них, а редакция всего лишь прикрытие, тут старшая замирала в немом возмущении, ибо слова для подобного не подходили и только молча кивала наверх или указывала в потолок пальцем, мол, там когда-нибудь непременно разберутся. Выведут на чистую воду. А ей руки марать нечего, с она с Потаповым навозилась. И высказав или вымолчав подобное, все одно получалось выразительно, останавливалась резко, пристально наблюдая за собеседником, и тот, обычно это была мама, не мог не вздрогнуть и не согласиться хотя
бы кивком.
        Не то, чтобы она совсем не любила нашего соседа. Нет, тут было нечто иное, чему я был не раз свидетелем, но понимание происходящего еще не пришло, оно давалось с опытом и прожитыми годами, так что на все встречи и разговоры мамы с дядей Мишей я глядел глазами ребенка, не понимая многого, но чувствуя неудобство уже оттого, что два близких мне человека нарочно говорят, чтобы их случайный свидетель не понял ни слова. Больше говорила всегда мама, она так уж устроена, чтобы всегда первое и последнее слово оставалось за ней; дядя Миша частенько поддакивал, этим неприятно напоминая мне папу в редких спорах с мамой. И как и отец, не старался сопротивляться, соглашаясь и подчиняясь настойчивости. Был в маме такой стержень, не отнять, что окружающие невольно либо смирялись с ним, либо всеми силами старались согнуть в дугу, как это делала Вера Павловна, в ней тоже штырь сидел, видимо, посильнее, ибо мама перед ней всегда преклонялась. Но только перед ней, в остальных случаях именно она брала верх, она и сама рассказывала, что так повелось со школьных времен, что оказалась в первом отряде принимаемых в
пионеры, комсомольцы, партийцы, она тогда только техникум закончила и устроилась на первую свою работу в фотографию. Там она разоблачила одного из техников, - скандал случился, по поводу непристойных пленок, мама к тому времени меня вынашивала, родила она рано, в девятнадцать, а родив и не досидев положенные два года, снова вернулась в строй. Сидеть на месте не могла, я временно перешел на попечение ее матери, с которой они хоть и на ножах были - за неравный брак с гуманитарием, неведомо почему на маму польстившимся, - но ребенок на первые годы их как-то снова свел. И потом так же развел, как в свое время родителей папы, те просто перестали видеться с сыном, едва он подал документы в загс, в самом деле, из интеллигентной семьи, а сошелся с дочерью вахтерши, непостижимо, чем она его могла взять, форм никаких, доска доской - потом это выражение я слышал уж больно часто.
        Тем не менее, вода и пламень сошлись и худо, бедно, но жили вместе, не желая расходиться. Дело даже не во мне, ведь развестись всегда можно, молодые, в чем-то другом, мне до сих пор непонятном. Мама все время пропадала на собраниях, папа почти откровенно ходил налево, мама знала, но противопоставить свою силу не смогла, тут папа в кои-то веки показал странную твердость и отвоевал право на раз в неделю или две в выходной. Повзрослев, я потом встретился с этой женщиной - ничем не примечательная, блеклая, после того, как папа с ней все же расстался, в начале перестройки это случилось, она опустилась, стала приглашать к себе не только одного любовника. А тогда, в разговоре с ней я узнал, она очень ждала моего папу, думал, бросит свою лаборантку с реактивами и придет к ней, да хоть с сыном, она бесплодна, хоть чем-то успокоится. Но нет, внезапно папа резко переменился к своей законной супруге, осознал вину? - не уверен, но только прежнее охлаждение прошло, он перестал исчезать по воскресеньям, стал дарить подарки по случаю и без случая, волочился хвостом. И этим только больше отдалял от себя маму. Пока
имел свое прибежище, верно этим и был силен, а когда сломал все в себе, уничтожил последний интерес, ибо оказался окончательно завоеван и подавлен. Смотреть на него было и больно и жалко. И на маму, которая, оставаясь с супругом одна, даже не пыталась находить общих точек соприкосновения. Больше того, выгнала с постели, впрочем, она всегда была холодна и равнодушна к любовным играм, так что папа спал у ее ног, на старенькой гостевой раскладушке.
        Лена бы не удивилась, узнай все это и сделав логичный вывод - именно от такой семьи я бежал, сперва в институт, потом по России и ближнему зарубежью. И оказалась бы не права. Я попенял бы на дядю Мишу, буквально пропитанного чем-то неведомым, нездешним, и хотя пожил он с нами недолго, в моей памяти след оставил как зарубку на дереве - неизгладимый. И едва сосед появился в квартире, я стал запитываться им, точно пациент клиники, только вышедший из бокса истосковавшийся уже по запахам нагретой солнцем травы и земли. Запитался бесповоротно, наверное, останься дядя Миша подольше, наступило бы разочарование, естественное охлаждение для любых отношений, а так он ушел на пике моей в него влюбленности, помню, в дверях он остановился и помахал мне рукой, в точности как отправляющийся в неведомое космонавт, и этот жест еще долго преследовал меня, заставляя ежиться и ощущать не по-детски горькую пустоту в сердце.
        Приехав в свой город, не испытав при этом никаких чувств, как в любой другой город на свете, я снова дернулся, едва заметил похожий жест, им поприветствовала меня тетя Саша, увидев, как я выхожу из автобуса. Подошла, разговорилась, пригласила к себе. Вот именно тогда я неожиданно ощутил, куда именно прибыл, все прежние воспоминания ожили, нахлынули - мне срочно требовался собеседник, но не такой, не соучастник моей прошлой жизни, прости, Лена, наверное, поэтому я и нашел тебя, так получилось, именно ты стала выслушивать меня, не вставляя ни слова, ты умеешь это делать, больше того, ты любишь меня слушать, говоря, что у меня предательски сексуальный голос, но это оттого, что ты долго была одна, ты рассказывала, что последний парень просто бросил тебя, неожиданно исчезнув в никуда, уехав из города, растворившись в стране, как в свое время сделал и я, как еще раньше сделал дядя Миша. Ты спросила у меня, как надолго я останусь здесь, я и сам не знал ответа, потому ничего не сказал, и вот ты спрашиваешь снова, потому что ждешь единственного правильного ответа, ты сама подсказываешь мне его, ибо веришь,
что этим или удержишь меня, или отсрочишь мой отъезд, или забудешься сама за верою в искренность вытребованного тобой признания. Я мог бы найти кого-то другого, но так получилось, что нашел именно тебя. Так получилось, что в этом магазине оказалась твоя смена, а не Вадима, который вечно все перекладывает по-своему и уходит, а ты потом ищешь, наверное, он просто пытается выжать тебя, чтобы выжить самому, ведь вы не ладите, а значит, кому-то рано или поздно все равно придется уйти.
        Не знаю, зачем я все это проговариваю внутри себя, обнимая твой стан, целуя твои наливные груди, все равно так и не скажу никогда вслух, не проговорюсь. Унесу с собой в никуда, в другие города, ведь рано или поздно мне придется уехать. Я сам избрал такую работу, не она меня, а значит, мне придется бросить либо ее, либо тебя, нежная, ненасытная моя любовница. Не знаю, почему я откровенничаю с тобой только про себя - только ли из-за боязни привязаться больше? Или причина гораздо серьезней и именно этот этап наступил еще когда ты пригласила меня, просто пригласила, без задней мысли, ну почти без нее, мы понимали, уже на входе в подъезд держась за руки, что этим все и кончится, но целый час держались, слушая музыку и разговаривая, вернее, говорил я, вспоминая соседа по квартире, а ты слушала, слушала. И лишь потом, когда нам обоим стало невмоготу, я замолчал на полуслове, а ты…
        Ты снова ошиблась, выбрав меня в любовники. Я должен сказать об этом, я проговариваю это про себя, сколько раз говорил подобное вслух, но вот сейчас не могу, разом замолкшие, запечатанные уста не пропускают нужные слова. Мне еще столько всего надо сказать тебе. А я говорю только о дяде Мише, разве не странно? Хотя нет, не странно. Ведь он часть меня, недолгая, казалось бы, небольшая, но так получилось, основополагающая, а потому необходимая для понимания моей сути. И того, что я скоро ли, нет ли, но непременно покину тебя. Прости еще раз, не ты выбрала меня, я выбрал тебя, но ты все же согласилась с моим выбором и поддалась ему - приняв меня без условий, таким, каков есть. Отчаяние это или надежда, кто знает, боюсь, мы просто не успеем понять.
        Как не успел понять я свою первую любовь. Это тоже странная история, для тебя, Лена, только для тебя, боюсь, для меня она первая в длинном ряду, впрочем, мне иногда кажется, что я привлекаю тебя исключительно силой своей непохожести на прочих твоих знакомых, как что-то неизведанное, как в свое время мне казался таким же таинственным и притягательным дядя Миша.
        В этом мы схожи, разве что в разное время выказали свою притягательность к выбивающемуся из ряда, или ты сохранила ту жажду нового гораздо дольше, чем я, пресытившийся всем и вся уже к неполным своим тридцати. У меня были учителя по пресыщению, гедонисты жизни, одна из них учила меня искусству плотской любви - та самая сокровенная, почти сакральная папина тайна. От нее я получил первые уроки утех и наслаждений, странно, что она снизошла, может быть в память, хотя нет, скорее, напротив, избавляясь от памяти столь причудливым образом: после разрыва с папой, она… нет, то был не разрыв, она объяснила, папа просто сдался. Устал. И такое бывает, когда любишь, а маму он любил, да это тоже странно, своей особой любовью, но любил, не мог без нее, и потому сломался, отдавшись ей на милость. И еще одно подкосило его - слишком близко он сошелся со своей сакральной тайной. Сакральность не терпит сиюминутности и рутины, а он просто не понял, или забылся или устал от постоянных перемен. Захотел упорядоченности и обыденности и здесь, и тогда святой Грааль его испарился, оставив после себя уставшую, бледную
женщину с несоразмерно большой грудью и узкими бедрами, блеклую и невыразительную, переставшую принимать его любого и начавшую ставить условия. Он потерял ту близость, что еще связывала их, а она перестала надеяться. Разошлись по взаимному согласию, хотя боль она утолила только другим. И еще одним, когда поняла, что первый не способен на марафонское утоление. Я был первым ее учеником, когда она осознала свое желание не только бесконечно брать, я был первым, оттого, наверное, она отдала мне почти всю себя.
        В те дни именно в те, я познакомился со своей первой любовью, обретая, я передавал ей часть своих пока еще сакральных знаний, не скрывая, откуда они. И моя любовь ничего не имела против моего ученичества, не то время было другое, конец и перестройки и Союза, сотрясаемого чередой гражданских усобиц, не то мы так отличались от других.
        И все же нас ждало расставание. Мы остались друг другу чужими, сколько бы ни находились вместе. Напротив, наидольшее совместное жительство лишь отдаляло нас, да, я так и не научился, и по сию пору не умею спать в одной постели с женщиной, она… мелочи жизни погубили нас. Те самые мелочи, из которых состоит само существование союза. Любого союза. Тот, в котором мы жили, умер вместе с нашим, когда красный флаг с серпом и молотом спустили со шпиля Большого кремлевского дворца, я уже был далеко. Не только географически, это не мешало нашему союзу прежде, но и сердцем. Моя любовь, уже бывшая, поняла это и успокоилась. Наверное, так же поймешь это и успокоишься и ты, Лена.
        Но пока еще меня не позвала дорога, пока не пришло время расставания, я не могу оторваться от тебя, моя скороспелая, беспокойная и безнадежная страсть. Я еще целую твои наливные груди и жадно покусываю соски, заставляя тебя вздыхать и вскрикивать в предвкушении неизбежного. Пока еще ты моя, а я твой, и нынешнее состояние кажется извечным. Пока не пройдет эйфория, и не наступит облегчение, освобождение, а затем и отрезвление от эпикурейских утех. И уход, почти неизбежный.
        Нет, не от нашего соседа по квартире обрел я свою страсть к переменам. Он приехал надолго, верно, подготавливал себя основательно и только потом решился. Дядя Миша прибыл в наши края с другого конца города с намерением осесть окончательно и бесповоротно, первое время я прекрасно помню улыбку полностью удовлетворенного человека, не сходившую с его лица. Кажется, лишний камешек в огород уже всем, его окружавшим, коим жизнь в коммуналке приносила лишь усталость и притерпевшееся, а потому почти незаметное раздражение. Он же лучился жизнью, он будто вернулся домой и каждый день встречал, как непостижимое чудо, внезапно свалившееся на его голову, главного счастливца; да, счастливцем его назвал зять Веры Павловны, наутро после посиделок, когда снова встретился с ним в коридоре, где старшая уже нормировала на семьи дефицитные рулоны пипифакса, добытые накануне в страшной давке в хозяйственном ее дочерью. Вера Павловна обернулась на слова зятя, буркнула что-то неразборчивое, и снова занялась дележкой, стараясь не обращать внимания на нездорово лучезарную улыбку проснувшегося соседа - ему и досталось-то
всего два рулона, исключительно из-за этой гагаринской улыбки. Впрочем, он, не поняв, что получил сие на месяц, и тому был доволен, и признательно благодарил старшую, не понимая, как больно ей делает своей искренней признательностью за труды, кои она почитала каторжными, хотя и сама на себя этот крест водрузила и передавать никому не считала возможным.
        После мы отправились путешествовать в парк Победы. Испытывая при этом странную, верно, для нас обоих, эйфорию от похода по давно знакомым местам, дядя Миша назвал это возвращение к истокам и еще как-то я не запомнил в точности; мы бродили среди танков и пушек времен Великой Отечественной, я забирался на каждый, он фотографировал меня., не жалея выданной газетой пленки и подробно рассказывал о достоинствах и недостатках того или иного стального монстра. Не понимая и половины, я с увлечением слушал его повествование; вскоре к нам присоединился ветеран той войны, они заспорили, но вскорости сошлись на чем-то, дядя Миша попросил рассказать его о битве подо Ржевом, и сфотографироваться на фоне тридцатьчетверки. И то и другое фронтовик выполнил охотно, жалея лишь, что его рассказ вряд ли будет напечатан, мой сосед пообещал клятвенно, и обещание сдержал, за что в итоге получил нагоняй из райкома. История нашей Победы тоже была сакральной, как и сейчас, документы засекречены, а воевавшие позабыты, и никто не смел оспаривать ни причин, ни хода, ни итогов. Ни тогда, ни сейчас.
        Та прогулка, первая в длинном списке, помнится мне и по сей день. И хоть от нее не осталось уже никаких вещественных воспоминаний, все карточки, что принес дядя Миша, я оставил в прошлом, тепло памяти все еще со мной. Неприметное и оттого непонятное другим.
        Ты все хочешь понять причины, по которым я влюбился в своего соседа, одной таинственности и открытости тебе мало. И я ищу другие составляющие своего чувства, хотя как разделить для изучения детскую любовь? Но попробую, не обижайся, если получится плохо.
        Мы сошлись с дядей Мишей сразу, всерьез и, как казалось, навсегда. Странное переживание, что я испытывал, пересекая порог его комнаты, воскресло немедля, едва я, вернувшись в выхолощенный бесконечными переездами родной городок, повстречал тетю Сашу, посидел с ней, вспоминая, возвращаясь назад во времени, именно в восемь лет, хотя она и беседовала со мной о разных годах, но тот небольшой отрезок времени слишком сильно врезался в память, чтобы не появиться первым, извлеченный из сундука, разложенный на карте памяти, самой старой, занимавшей тогда еще только район не самого великого города. И я, сплетя пальцы перед подбородком, вглядывался в эту карту, выведывал у нее сокровенное, погружаясь сквозь завесь десятилетий к заветному сроку под неторопливый монолог тети Саши, которой требовалось только изредка поддакивать. Она с некоторым упоением даже, свойственным любой матери, которую покинул сын, припоминала какие мы с Гришкой были сорванцы и охламоны, и как однажды нашли на помойке пачку воздушной кукурузы и ничтоже сумняшеся принялись поглощать. Хорошо, твои родители не видели, добавила она и как-то
враз замолчала.
        Ну да, мои родители не видели. Когда мы вломились на стройку и нас словили стройбатовцы, сразу же поволокли к тете Саше - даже не потому, что мои отсутствовали, просто в силу того, что ее слова и подзатыльники на нас подействуют куда весомей. Для меня она всегда оставалась куда большим авторитетом, нежели мама, и любое ее слово считалось окончательным и бесповоротным и мною не обсуждалось, особенно по тем временам. Одно время тетя Саша приходила со мной к маме и пыталась объяснить, втолковать, особенно после случая со стройкой. Потом сдалась. У мамы ведь работа, обязанности, на ней держится коллектив и еще ее выдвинули куда-то. А папа… он честно ходил на родительские собрания, а после распекал перед мамой, меня за тройки, пожалуй, этим и ограничивая круг нашего общения. Мы редко бывали вместе, у него тоже работа и обязанности, и не перед нами одними, и не только перед той, которая ждет, ну, это не обсуждалось, и тоже коллектив и еще план, и нормативы и сметы, странно, но я даже не помню, где он работал. Кажется, в архитектурном ящике, впрочем, не уверен на все сто. Иногда он приносил с собой и
доделывал уже дома чертежи, мне ни тогда, ни позже, совершенно непонятно было, что же там изображено, деталь моста или ротора, казалось, все детали мира похожи одна на другую и все зависит от того, в каком порядке их скрепляют меж собой - и тогда выходит или арка или шлифовальная машина. Я давно привык к этому, даже не замечал отсутствия родителей, больше того, выходные воспринимались мной как некая странность, сбой в строго отлаженной системе, в результате которого эти два бесконечно занятых человека вдруг оказались не при делах и, не в силах занять себя, целые дни проводят абы как - мама за телевизором, папа перед газетой, она в комнате, он чаще всего в кухне, в те часы, когда там ничего уже или еще не варилось, а значит, он мог побыть в вожделенном одиночестве.
        Позже меня часто подмывало спросить, каким же хитроумным способом я появился на свет; но ложное стеснение ли, или ожидаемая неприятная брезгливость в ответе, как бы ни была она выражена, отвращали от прямого вопроса. Вера Павловна, раз в горячке сказала, что мама долго выбирала между ребенком и собакой, а потом слишком поздно спохватилась. Наверное, с тех пор я не любил собак, животных вообще. Впрочем, они и не могли сопровождать меня в дороге. Мне сопутствовала лишь несколько раз та, которую я по сию пору называю первой любовью, но и она отклеилась после очередного рейса, вроде бы все упиралось в деньги, а потом уже в обстоятельства иного рода, но верить обоим хотелось в первое. Наверное, у нас с тобой, Лена, будет примерно так же. Только пока об этом не хочется думать, ни мне, ни тебе.
        Ну вот, ты больше не спрашиваешь меня о соседе по квартире, тебе интересно другое. Ты соскучилась, и мы снова отключаемся от рассуждений, переносимся в другое измерение, растворяемся друг в друге. А когда объятья разжимаются, ты, взмокшая, изнеможенная, со слабой улыбкой на раскрасневшемся лице, тихонько спрашиваешь, когда же я устану. Я и сам не знаю этого, мне с каждым новым приступом эйфории, хочется большего. Будто за плечами нескончаемый резерв, поутру всякий раз заканчивающийся пустотой. Впрочем, мне еще в восемь лет говорили, что я слишком выносливый, правда, совсем по иному поводу.
        Особенно после того, как дядя Миша исчез. Не совсем так, ведь он уходил у меня на глазах, на глазах всей квартиры, улыбаясь тихонько и маша мне рукой, жест этот потом долго не будет давать мне покоя. Не по своей воле покидая наш неуютный уголок, его уводили на дознание трое службистов, прибывших на неприметной черной «Волге», хотя во дворе нашего дома, среди двух обшарпанных «Запорожцев» и четыреста двенадцатого «Москвича» она выделялась кляксой предстоящей беды. Сразу как приехала - ведь такие машины с государственными номерами, единожды заезжая во двор, с давних времен именовались черными воронами, воронками и ничего иного, кроме несчастий, не приносили.
        Я смотрю на тебя, откидываю пряди мокрых волос со лба, ты улыбаешься неземной улыбкой и глядишь как-то сквозь, словно я нахожусь где-то далеко, если и в этой комнате, то у самого окна, или вовсе за ним, на той стороне улицы, а может и еще дальше. Так далеко, словно я еще не приехал сюда обратно - ведь именно с той стороны прибыл мой автобус, сделал по стоянке полукруг, фырча, припарковался и помедлив, раскрыл двери, выпуская заждавшихся пассажиров. Кого-то встречали, кто-то просто спешил домой. Даже я, помедлив с высадкой, оглянулся по сторонам, чисто механическое движение, которого и сам не осознал в первый миг. И побрел по знакомым и незнакомым улицам в направлении дома, в котором мне предложили по телефону кров и еду. Недалеко, всего в двух остановках в сторону парка, другого, не того, где мы с дядей Мишей. Я вспомнил его в тот миг, сердце кольнуло, но затем прошло. Я добрался до квартиры, хозяйка сдавала только одну комнату, поселила меня и получив деньги за месяц вперед, отправилась к подруге, вероятно отметить удачный поворот дела.
        А наутро следующего дня меня выглядела в толпе тетя Саша. Я еще не успел приступить к своим обязанностям, гулял по городу не вспоминая и не присматриваясь, подобно туристу, попавшему в богом забытое место, патриархально замусоренное и убогое, чуждое цивилизации, скорее чурающимся их всеми силами. Я обходил вековечную лужу, что на улице Чайковского, когда услышал ее голос, не мог не узнать. И ответил точно так же, как в детстве: «Да, тетя Саша». И тогда все вернулось. А когда она заговорила о моих проделках, ненароком, видимо, чисто машинально, помянув родителей, вспомнилось куда большее. Снова кольнуло, но у меня часто покалывает, я положил под язык капсулу валидола, тетя Саша сразу стала возмущаться, такой молодой, а уже изводит себя взрослыми лекарствами, вот я стараюсь обходиться, и пока совсем уж не припечет, ни к какому врачу не пойду ни в жизнь. Я пожал плечами, работа такая, она немедля поволокла меня к себе домой, чтобы узнать поподробнее и насчет работы такой и всего прочего, о чем жаждала узнать за все прошедшие годы.
        Когда ты спросила, что же у меня за работа такая, что не сидится на месте и приходится пользоваться мобильным, а востребован по всей стране, я предложил угадать самой, на что ты немедля выпалила, уж не наемный ли я убийца, - попытка улыбнуться вышла неудачной. Ну да, это первое, что придет в голову. И последнее то, чем я действительно занимаюсь. Несмотря на то, что обучали меня еще в СССР, знания все еще востребованы: ничего нового, по крайней мере, у нас в стране, не произошло, - никаких инноваций, открытий, даже закупок импортных аналогов, вот уже десять лет, как я латаю и латаю ломающееся оборудование деталями, тайна изготовления которых ушла в небытие вместе со страной. Меня хорошо научили с этим справляться на моем первом месте работы, по специальности, как ни удивительно то звучало в начале девяностых, и именно по этой специальности я мотаюсь из города в город, сизифовым трудом пытаясь отсрочить смертный приговор медленно умирающим заводам, на которых работают тысячи человек; после кризиса специалистов в нашей области осталось всего двое или трое на страну, платить стали больше, зато
переезды превратились в бесконечный транзит. На счету у меня скопилась порядочная сумма дензнаков, но это на тот черный день, когда либо все рухнет, догнив окончательно, либо модернизируется, и мои знания окажутся в кои-то веки бесполезны, даже не знаю, что может случиться раньше, и что я буду делать в том или ином случае. Стараюсь не задаваться подобным вопросом, все равно потом ждет головная боль и колотье в сердце. Единственное избавление от которого - забвение. Такое, как используешь ты, чтобы выбросить из головы прежнего парня. Как же мы схожи с тобой. Мне даже становится больно от этой мысли.
        Кажется, ты выдохлась; впрочем, время уже позднее, поэтому я оставляю тебя, ты просишь, но не очень уверенно, остаться, зная, почти дословно, что я скажу, я и говорю эти слова, чтобы не разочаровывать, и ты смиряешься. Провожаешь, запахнувшись в неброский халатик, до лифта, не обращая или делая вид, что не обращаешь внимание, как при ходьбе развеваются полы, мы крепко обнимаемся и целуемся на прощание.
        Жаль, в прежнем прощании подобного не случилось. Прости, я снова про дядю Мишу, сцена не выходит из головы: звонок в дверь, на пороге два крепких парня в одинаковых темно-серых костюмах и черных галстуках, я почему-то решил, что это гробовщики, именно такие приходили после смерти Потапова, договариваться о своем с разворовывавшими комнату покойного пропойцы родственниками. Вере Павловне предъявлен ордер на арест нашего соседа, она белеет, молча указывая на дверь, но там его нет, конфуз, дядя Миша выходит из туалета, только что умывшийся, принявший ванну, его за это не раз шпыняла старшая, столько воды расходует, да еще и краны на ладан дышат, а слесаря не дозовешься. Все замирают, наконец один из «гробовщиков» предъявляет ордер на арест и обыск и просит с вещами на выход - ну ровно как в дешевых современных сериалах. В узкую кишку коридора высыпают все, Вера Павловна спрашивает, куда его везут, по какому обвинению, кто будет дознавателем, ее вопросы старательно игнорируются. Она бледнеет еще сильнее, на мгновение зайдя в свою комнату, показывает корочки орденов и медалей, пытаясь хоть этим
надавить, вызнать, прервать завесу молчания, напрасно. Наконец, дядя Миша выходит из комнаты, в сопровождении одного из службистов, второй все это время недвижно стоит у входной двери. И на пороге…
        Дверь, наконец захлопывается. Минута тишины, прерывающаяся внезапно всхлипами мамы. Почти бессильно она кричит, и окружающие едва слышат ее голос, хрипит о том, что не хотела, что думала, его вызовут в партком, что прочистят мозги, ведь это неправильно, ведь, согласитесь, Вера Павловна, вы сами не раз говорили, и потом, ведь это наше общее дело, дело партии, выяснить, Вера Павловна, вы слышите, ведь надо же было разобраться, вы же говорили, Вера Павловна…
        Старшая молча подходит к маме и дает две звонкие пощечины. После чего плюет, харкает, перед ней на пол и запирается в комнате. Следом за ней, уходят и дочь с зятем, затем папа выпроваживает меня. Мама продолжает стоять в коридоре, уже не плачет, стоит опустив голову, словно этим пытается вернуть все на круги своя, папа подходит к ней, с намерением увести, напрасно, она не дается. И только по истечении часа или больше возвращается. Садится перед выключенным телевизором и сидит, глядя в никуда. С ней никто не пытается заговорить, ни в тот день, ни в последующие, сколько их прошло, наверное, почти неделя.
        Вера Павловна каждый день ходит в прокуратуру, в отделение госбезопасности, ей отказывают даже в информации о судьбе соседа. Известно только, что из города его вывезли в тот же день, но куда, остается загадкой. Страна огромна, отдаленных мест множество, он может быть где угодно.
        Наконец, вера Павловна сдается. Участковый в тот день, вместе с еще одним «гробовщиком» распечатывает комнату - если в ней осталось какие-то вещи соседей, просьба взять при свидетелях, имущество арестованного поступает в распоряжение государства. В этот самый момент и начинается, каждый хочет взять себе что-то, пока это еще возможно, только Вера Павловна стоит в коридоре, что-то бормоча про себя. Сутолока достигает своего апогея, когда открыт шкаф, именно там, на полу я и нахожу тот самый синий кусочек пластмассы, вероятно, выпавший из брюк в суматохе или ухода или разбора оставшегося после ухода, и надежно прячу за пазухой. После, незамеченный, удаляюсь, чтобы перепрятать его под половицу - к прочим сокровищам. Там он пролежит долгих девять лет, чтобы двинуться в первое свое путешествие. Я немного забрал из дома, веря и не веря, что ухожу навсегда. Наверное, тогда еще рассчитывал вернуться, ведь у меня была девушка, кажется, мы даже собирались создать семью, не без совместной помощи родителей, прежде всего, моей мамы, искавшей мне тихую гавань и надежную крышу - моя первая любовь ей приглянулась
как-то особенно. Хотя почти ни в чем не походила на нее. Разве что… так смотрел папа на старых снимках, сделанных еще за два или три года до моего рождения, так он смотрел на нее и когда, сломавшийся, вернулся к родному очагу, искать своего утешения и успокоения, ту самую дозу, что готовилась мне, да не пригодилась. Я сорвался.
        Но понял это далеко не сразу. Или нет, наверное, осознал еще в восемь, когда убедился: дядя Миша не вернется, а значит, не следует ждать и надеяться, а надлежит жить дальше, будто ничего не случилось, как это старательно, поначалу вымученно, но затем все больше и больше свыкаясь со своей ролью, играли мои родители, Вера Павловна, ее дочь и зять. А затем и новый сосед, будто не ведавший, куда исчез предыдущий жилец комнаты. Я долго, очень долго бродил в маске. Пока она не стала мала. И осознав, что она стала мала, понял это и сорвался. Выбрался из гнезда, пропахшего постылым запахом щей и гнили умирающего дома, двинулся в путь, в бесконечное, почти броуновское движение к по сию пору не ведомой мне цели, которой, быть может, и нет вовсе, или она лишь иллюзия, но до нее я все равно, как упрямый осел, с привязанной перед носом морковкой, старательно пытаюсь дойти.
        Я ведь тоже искал дядю Мишу, не сразу, по истечении времени. Когда многое стало позволено, многое открылось, и жизнь в нашей маленькой квартирке стала и вовсе невыносимой. Я проводил дни, пытаясь отыскать хоть какие-то сведения об исчезнувшем соседе. Копался в только что рассекреченных архивах, боясь как бы их опять не закрыли, искал, но только напрасно. Дела на него видимо, находились так глубоко, что простому смертному доступ и по сию пору заборонен; удалось узнать только, что дядя Миша скончался в колонии под Новосибирском еще в восемьдесят втором году от воспаления легких. Оказывается туда его и перевели. Похоронен на кладбище колонии, как номер 27185, я не посмел поехать, навестить могилку. Больше того, отчего-то на душе стало немного спокойней. Я неверующий человек, но тогда показалось, дядя Миша все же нашел пристанище, в котором его уже никто не побеспокоит. Жаль, что так далеко. И так обидно, что вспоминая конец восемьдесят второго, я ничего не почувствовал, когда он умирал. Наоборот, в то время у меня начался непродолжительный подъем в учебе, так что вторую четверть закончил всего с
тремя тройками, почти хорошист, хвалилась мама, показывая мой дневник, я гордился, сам не зная, чему, ах, да, похвалам Веры Павловны, совершенно позабыв соседа через стенку. Да, к тому времени позапамятовав полностью. Он больше не беспокоил меня во снах, лишь только изредка, уже при дневном свете, возвращался, но как бледная тень минувшего.
        А еще, немного позже, когда я закончил поиск и начал путешествие, мне пришло в голову жестокая мысль: даже хорошо, что он не вернулся. Ни в восьмидесятом, ни в восемьдесят втором. Совсем. Возвращение сакрального чревато почти неизбежным падением былого кумира, я, уже подросший, уже позабывший, снова столкнулся с ним, пытаясь вернуть утраченную связь, только тщетно. Да, мы нашли бы новые точки пересечения, вот только смотрел бы я на него иначе - а разочарование минувшим не заставило долго ждать. Дядя Миша ушел - и одновременно остался со мной навсегда, недаром же я таскаю с собой полжизни, неведомый чип, привезенный им в квартиру, и зачем-то бережно хранимый, им и впоследствии, мной. Надписи давно стерлись, кроме логотипа фирмы-изготовителя «Ай-Би-Эм», но это никогда не мешало мне лелеять невыразительный обломок прошлого, как бесценную реликвию, безвозвратно потерянного детства. С которым столкнувшись, я так и разошелся, по возвращении в свой и уже чужой город.
        Наутро мне надо было закончить предварительный монтаж и проверить схемы, на все про все ушло не больше четырех часов, потом я еще раз прозвонил соединения и покинул цех, теперь за дело возьмутся рабочие, а в следующие три дня мне снова предстоит все проверять и перепроверять перед повторным пуском.
        Когда освободился, немедля позвонил Лене, у нее обеденный перерыв, мы решили встретиться, тем более, она обещала показать мне какое-то чудо техники, только сегодня завезенное поставщиками из страны восходящего солнца. Нечто такое, на что я обязательно должен посмотреть, будто кроме этого у нас нет иных поводов для долгих встреч.
        Я прибыл немного раньше и теперь жду на скамейке, будто специально для этого поставленной у черного хода магазина, ты всегда запаздываешь с выходом, проверяя, не то меня, не то себя. Особенно после вчерашнего дня, плавно перетекшего в вечер, накрывшегося покрывалом ночи. Сегодня и по телефону ты говорила как-то особенно, с едва заметной хрипотцой, выдававшей и волнение и нечто, куда большее, но старательно скрываемое, ты ожидала нового вечера, снова, голос сам задавал вопрос, а разум получал утвердительный ответ, слушая в ответ тот же тембр, то же волнение. Словно дети, входящие в тайную комнату, и ищущие руки друг друга.
        Наконец, ты появляешься, мы целуемся, жадно, ненасытно, на глазах у Вадима, нежданно появившегося в дверях, кажется, ты делаешь это еще и сознательно. Вадим исчезает, мы заходим в подсобку. А затем, ровно для того я сюда и был приглашен, ровно предлог не был поводом, ты включаешь свет и показываешь коробки с фотоаппаратами, тебе уже разрешили взять один на время, изучить, чтобы продавец уяснил особенности и скрыл возможные недостатки при продаже, ведь зеркалка стоит почти семьдесят тысяч рублей: большой дисплей, камера три и два мегапикселя, карта памяти на шестьдесят четыре мегабайта, стабилизация изображения, автофокус и еще много чудес и новинок. Ты фотографируешь меня на встроенную в камеру память, затем мы смотрим, что получилось. Я странно выгляжу, кажется, все желания написаны у меня на лице, ты краснеешь и стираешь снимок. После чего фотоаппарат благополучно забыт до тех самых пор, пока тебя не возвращает в магазин недовольный голос Вадима. Мы вынуждены прерваться, ненадолго, ты обещаешь уйти пораньше вместе с этим чудом техники и показать его мне - и себя, «ты ведь фотографировал потом, в
кружке, и позже, а я захвачу карту памяти». Моя невольная улыбка заставляет тебя улыбнуться так же, ты спешно целуешь меня последний раз и отправляешься в извечно пустой торговый зал, ждать неведомых покупателей.
        Да, я фотографировал потом, уже став пионером, выклянчил у папы деньги на покупку самого простого фотоаппарата «Смена», камера обскура, советская мыльница. Потом поступил в кружок фотолюбителей, несмотря на все недостатки камеры, - я приходил с такой один, у прочих были и «Киевы» и «Зениты», а кое-кто снимал и на импортный «Пентакс», - мои снимки несколько раз выходили в финалы разных конкурсов; я проходил со «Сменой» до седьмого класса, пока не купил вполне приличный «ЛОМО», тоже шкальный, так что я таскал с собой в рюкзачке не только экспонометр и вспышку, но и дальномер. Именно с ним желание фотографировать и показывать напечатанное довольно быстро угасло, он так же остался далеко позади, в десятилетиях пути и десятках остановках троллейбуса. Туда, куда я уже не посмею вернуться, не пересилю себя.
        Я приезжаю к тебе все равно раньше обговоренного срока, сколько ни выгуливал себя под окнами, не удержался; с развратно лежащими в букете каллами и бутылкой вина. Пунцовая от смущения, ты принимаешь мои подарки, ставишь цветы; их распространный по вазону почти вульгарный вид еще больше смущает тебя. Ты еще не решила, что мы празднуем, и не заметив, ставишь мое мерло рядом со своим - вся разница только в этикетке, даже годы совпадают. Мне почему-то вспоминается, что мерло любил выпить дядя Миша, но мысль эта, легко преодолев пространство черепной коробки, столь же стремительно исчезает, испаряется, вытесненная совсем иным, воспоминания блекнут, шатер вчерашней ночи лишь обострил чувства, и сделал нас куда раскованней и прямолинейней,
        Так что к вину мы притрагиваемся куда позже. Я ласкаю твою тугую грудь, когда ты вспоминаешь о нем, мне не хочется возвращаться, и ты переносишь бокалы и бутылку в кровать. Захватываешь и коробку, после первого глотка, заинтригованный, я прошу показать карту памяти о которой столько слышал, но ни разу не видел, должен же я когда-нибудь изменить представление в соответствии с общепринятым, ты выискиваешь заложенный тобой в футляр черный кусочек пластика размером с почтовую марку, цифрой 32 и названием производителя, «Сан».
        Я остолбенел и замер, остановился, перестал дышать. Бокал выпал из рук, укатился, разлив мерло кровавым последом по простыням. Я осторожно коснулся кусочка пластмассы, бережно поднес к глазам, будто именно он, а не упавший бокал, был из стекла. А затем рванулся к шкафу, куда только повесил куртку, недолго покопавшись в карманах, вытащил кошелек, другой, заветный, не понимаю, почему я даже сюда приношу его, никогда не расставаясь, словно скряга со своим сундуком золотых. Сколько тысяч километров преодолели эти скромные сокровища, два билета на дневной сеанс, надорванные билетершей, поломавшаяся от времени фотография, талон на водку с написанным на обратной стороне телефоном, просверленная пятикопеечная монета, еще кое-что в том же духе, я собираю их бережно, и вожу из города в город, первым делом пряча от глаз посторонних.
        Теперь я извлекаю из закрытого клапаном кармашка синий чип, тот самый. Ты удивляешься, задаешь одновременно с полдюжины вопросов, тебя интересует все, почему, откуда, зачем, и что же так не сказал, хотя ведь знал, видел…. Ты встаешь и подходишь к компьютеру, включаешь, оглядываешься на меня, точеная фигурка соблазнительно обнажена, но мы не замечаем этого, одна страсть улеглась, вспыхнула другая, затмив предыдущую, вытеснив из сознания напрочь, и теперь мы ждем, пока загрузится операционная система, пока появится рабочий стол, пока устройство распознает старую карту, купленную совсем недавно.
        Несколько томительных секунд, и папка открывается. Там снимки, много, много снимков. Ты открываешь первый, и замираешь на полувздохе, странно, но мой шок уже прошел, я начал что-то понимать, осознавать, смутно, неясно, но этого оказалось достаточным, чтобы всего лишь вздрогнуть от увиденного лица, твоего лица, Лена, на первом же открывшемся снимке, сделанным в парке Победы, ты стоишь подле тридцатьчетверки и улыбаясь немножко отстраненно, как человек, на мгновение позабывший, что перед ним фотограф, касаешься пальчиками ствола грозного танка. Невинный жест этот видится наполненным таким эротизмом, что мы оба невольно замираем и долго вглядываемся в твое лицо, твою позу, пока ты не переходишь на следующую фотографию. Тот же танк, но ты сидишь на броне, задумчиво смотря на заходящее светило. Дальше. Ты у самолета «По-2», дальше, ты у пруда смотришь на воду, еще дальше, у плотины, дальше, между тополей, дальше, на распутье, дальше, дальше, дальше….
        Когда появляется дядя Миша, мы оба уже не удивляемся этому. Он стоит на крылечке заброшенного дома в голубой майке с расстегнутыми пуговицами на вороте и белых джинсах с темным поясом. Улыбается и что-то говорит тебе, должно быть, о настройках, в этот момент ты и запечатлела его. На долгие десятки лет. Хотя, как говоришь ты, замерев, без кровинки на лице, потухшим голосом, всего лишь месяц назад, перед тем, как ушел окончательно. Я переспрашиваю, он давно собирался уйти? - нет, отвечаешь ты, но в тот день он был рассеян - еще один снимок подтверждает твои слова, дядя Миша отвлекшись ото всего, разглядывает набегающие облака, - в тот день мы с ним впервые не целовались, так как делали это всегда и ходили, только лишь держась за руки, я подумала, неспроста, но и представить не могла, что вот так буквально через неделю, он исчезнет, и, главное, куда.
        Я отвлекаюсь от монитора и сажусь на кровать. Устал, будто пробежал несколько изматывающих километров по пересеченной местности. Ты подсаживаешься рядом, мы по-прежнему обнажены, по-прежнему заняты своими думами. Не смотрим друг на друга, ни на что вообще, глаза блуждают в пространстве прошлого, каждый выискивает свой уголок на своей карте памяти, ты, совсем рядом, всего в нескольких неделях и месяцах от сего дня, я же снова забираюсь на двадцать два года назад, к самому началу, к истоку истории. Как странно, что она всего лишь продолжение той, что случилась незадолго до моего возвращения. Как странно, что именно так закольцевала нас судьба. Уйдя от одного, сгинувшего безвозвратно в прошлом, ты пришла к другому, выбравшемуся из того самого прошлого, в которое отправился твой несостоявшейся нареченный, искавшей и себя и свою лучшую долю: не здесь, так хоть где-то не в этом времени, так в ином, в этой же стране, но в другой ее эпохе. И сумевшим, как? каким образом? - отправиться в места своего детства, да он вернулся к себе домой, воистину в свой дом, где все казалось удивительным, таинственным и
притягательным - для ребенка восьми лет, из которого дядя Миша не вырос, да, верно, и не собирался вырастать.
        Видимо потому он так легко нашел со мной общий язык, и с таким непостижимым упоением вошел в сгинувшей в небытие мир, простирая к нему руки, с миром, в кои-то веки обретенным в душе, и спокойствием, хотя бы на десяток лет. Что он намеревался делать потом, наверное, не знал и сам, быть может, снова вернулся бы, и возвращался бы еще, и еще раз. Если бы розовую пелену счастья не прорвало в том самом месте, о котором дядя Миша напрочь запамятовал - в месте его схода с позабытым миром прошлого, закрытым наглухо пеленой воспоминаний о голубых городах, зелени высоких тополей, и ярком нежном солнце, согревающим, дарящим тепло и мир. Он выпустил из памяти, что могло ждать его в его детстве, он напрочь выкинул из головы все, что было тогда. Словно это была материализовавшаяся сказка, он и видел ее, как сказку, особенно первые дни.
        Ты качаешь головой, ничего подобного, утверждаешь ты, он все знал, да он жил лучше тогда, в те времена, вернее его семья, а по окончании страны, он вынужден был перебиваться случайными заработками, нет последнее время ему платили очень даже хорошо, он строил планы.

«Планы на прошлое или на будущее?» - спросил я. Лена долго молчала, осторожно коснулась моего плеча. Отвернулась. Видимо, только теперь все понимая, все их былое и безнадежное ожидание грядущего, которое для дяди Миши, просто Миши все равно оказалось в былом.
        Ее любовь бежал этого мира, потому как он куда отвратительней прежнего. Но почему не в другую страну? - «Я говорю за весь этот мир, - немедля ответила ты, вцепляясь и поворачивая меня так, чтобы неотрывно смотреть в глаза. - За весь в целом. Он не любил тот гниющий шмоток мяса, что остался из распада нашей страны, он очень болезненно пережил происшедшее за прошедшие десять лет, и - ведь с подводной лодки никуда не денешься - каким-то образом нашел другой способ, не деться, но отойти. Я слышала от него много нелестных слов в адрес и нашей страны, и соседей и друзей и недругов. Я думала, он изменится, ведь я не такая, я умею приспосабливаться». - «Вот только он не сумел, - ответил я за него, - и решил и тебя оставить здесь. Раз не смог эмигрировать туда, откуда можно послать хоть какую-то весточку».
        Возможно, у него не было иного выхода, ведь он всегда, я знаю, он так сильно… - последняя попытка что-то доказать, кому - разве что самой себе, последняя и бесполезная. Никому ничего. Ты замолчала на полувздохе, оборвав пустую фразу, отодвинувшись на самый край. Я понурил голову, снова вспоминая дядю Мишу, тогдашнего, моего дядю Мишу, ушедшего в небытие и в небытии и оставшемся.
        На этот раз вспомнить не удалось. Моему внутреннему взору предстал молодой человек лет тридцати, в голубой майке и белых джинсах, стоявший на пороге полуразрушенной избушки, и что-то беззвучно говоривший невидимой собеседнице, стоявшей за камерой, и объяснявшего настройки цифрового фотоаппарата. А затем подошедшего к ней, поцеловавшего и показавшего как это делать надобно, и ей и на ней, ведь она так любит фотографироваться - следующий кадр как раз показывал Лену на том же самом месте, сидевшую на покосившемся крылечке. «Он сказал, что если крыльцо развалится, он за последствия отвечать не будет, так и знай», - почти беззвучно сказала ты, порвав еще одну нить, прежде столь прочно связывавшую меня и молодого человека на снимке.
        Наверное, это его посыл заставил меня отправиться в свое бесконечное путешествие в поисках… пожалуй, троеточия тут мало. Я и сам не нахожу ответа на простой, казалось бы заурядный вопрос, чего же ищу в жизни. Дядя Миша, а знал ли он сам? Или переложил свою тяжесть на меня, едва повстречавшись, едва протянув руку для пожатия, уже этим передавая мне эстафету, не окончившуюся и по сей день, кажется, вообще не имеющую возможности прекратиться. Свою неустроенность, душевную пустоту, он отправил в прошлое, к прежним своим ожиданиям, надеждам и радостям маленького большого человека. И, так уж получилось, что забрал их у меня. Мы сами не поняли, что произошло вслед за рукопожатием, просто так получилось. Так вышло, что соломинка переломила хребет слона, одного из трех, державшего мироздание, и мир немедленно, и снова, пришел в движение, утягивая меня за собой в образовавшийся вакуум, который я сколько уж лет тщетно пытаюсь заполнить.
        Лена мне в помощь. Но и она растеряна, смущена, оглядывается по сторонам, внезапно замечая свою наготу, подтягивает к горлу измазанную винной кровью простынь, сжимая так сильно, словно пытается себя задушить. Смотрит на меня и ждет, чего, ни один из нас не может дать на это ответа. Как потерявшиеся дети, мы держимся друг за друга, в ожидании момента, когда лодку перестанет бросать по волнам памяти, когда волны утишат свой бег, и челн сможет пристать к потерянной гавани. И только оказавшись в воде, понимаем, что этого не произойдет. Уже никогда.
        Мы встретимся еще четырежды, ты еще не раз задашь мучивший тебя все это время вопрос: почему же он взял эту карту, не имея возможности ее просмотреть. Или все-таки взял с собой некое устройство, из-за которого, быть может, и оказался в лагере под Новосибирском - ведь это же неслучайно, просто так зэка вблизи Академгородка не поселяют. Я не знал, что тебе ответить, отмалчивался или переводил разговор на другое. Раз пытался поговорить о нас, но ты уже все поняла, а потому поспешила своим телом изменить мои намерения, как последним не перебиваемым аргументом в соперничестве. И я поддался, замолчал и не заговаривал более. Лишь когда мы виделись в последний раз, уже без страстных объятий и поцелуев, попросил проводить до автовокзала, время удобное, да и по пути. Ты обещала и не обещала, и не зная, ждать или нет, понимая, но не решаясь признаться себе в этом, я подошел к магазинчику фототоваров у кассы.
        И теперь я снова стою перед экраном монитора и заворожено смотрю на заставку, камера движется в кирпичном лабиринте, обходя препятствия, минуя тупики, иногда тыркаясь в них и возвращаясь обратно, чтобы снова и снова блуждать в поисках чего-то неведомого, на сей раз безо всякого моего участия. Я лишен возможности остановить это блуждание, ибо лабиринт находится за стеклом витрины, в павильоне технический перерыв полчаса, мне остается лишь созерцание стен в ожидании приближающегося объявления о завершении посадки. Я все еще жду, сознаю напрасность, но жду до последней минуты. Ты получила от меня синий кусочек пластмассы, все, что я мог подарить тебе материального в напоминание о наших встречах, мой кошелек памяти облегчился на несколько десятков граммов, и когда звучит последнее предупреждение, автобус гудит, понукая замешкавшихся, я забегаю внутрь. Оглядываюсь на опустевший тротуар, поправляя ремень сумки и прохожу к свободному месту. Мелкий дождичек закрапал, говорят, уезжать в дождь, хорошая примета, что же, пусть моим делам на новом месте поспособствует переменчивая удача.
        Каменщик
        РАССКАЗ НАПИСАН В СОАВТОРСТВЕ С ВИТАЛИЕМ СЛЮСАРЕМ
        Нужный адрес Стас отыскал с трудом. Только после получасового блуждания в лабиринте запущенных дворов с заваленными мусором контейнерами, вокруг которых кружили зажравшиеся голуби и шастали матерые кобели, зло оглядывающиеся на незваного гостя, наконец-то набрел на нужный дом. Трудно представить, что в двух шагах от центрального проспекта города, могут находиться такие трущобы.
        Ему пришлось пробираться сквозь дебри проходных дворов, среди дюралевых коробок гаражей, утыкавших детские площадки, под веревками с серым от уличной грязи бельем. Солнце почти не пробивалось сквозь густую листву тополей, и порой у него возникало ощущение, что здесь, за фасадом проспекта, город перестал существовать. И только где-то за строениями раздавались голоса играющих детей. Тонкие, непохожие на человеческие - как эхо давно ушедших дней.
        Офис «Осириса» занимал полуподвал во дворе одной из древних построек. Стас подошел, еще раз невольно оглянувшись на пустынный двор. Закурил, разглядывая аляповатую вывеску. Непонятно все же, почему они поместили контору здесь, а не на самом проспекте, до которого рукой подать?
        То же самое он спрашивал и у своего старого приятеля Жеки, еще вчера, когда разглядывал записанный корявым почерком адрес. Тот лишь недовольно отмахнулся, мол, небось, аренда дешевле. Или не хотят лишний раз светиться…. Сам прикинь, старик, сколько народу ломанется, если они начнут работать в открытую?
        Все рассказанное вчера Жекой, было весьма подозрительным. Но и чертовски заманчивым…
        АО «Строймонтажсервис», в котором Стас раньше работал, накрылся медным тазом ровно год назад. Строить в городе было не на что и не для кого, если не считать очередников, - но какие у тех деньги? Обычная глубинка, где только долгов на всех и хватает. После увольнения, Стас некоторое время пытался шабашить, прекрасно понимая, что этим не особо разживешься, но сидеть на одной Ленкиной зарплате учительницы старших классов не было сил - и забудьте, пожалуйста, такое словосочетание - «мужская гордость».
        Да и Танюшка растет, на следующий год ей в школу идти.
        Так что Жека подвернулся аккурат вовремя. Выбрался, словно из ниоткуда, его на «Строймонтажсервисе» года полтора никто не видел, и, - будто момент выждал, - с ходу, начал расписывать выгоды сотрудничества с «Осирисом».
        По Жекиным россказням, контора эта занималась трудоустройством. Брали людей со строительными специальностями - каменщиков, штукатуров, укладчиков, маляров, плотников, - но не обходили вниманием и остальных, порой экзотические специальности требовались: резчики по дереву и камню, чеканщики. Куда именно набирали народ, никто толком не говорил, понятно, что за границу. Услыхав это, Стас криво усмехнулся, мы люди ученые, слышали. Вывезут тебя черт-те куда, отберут паспорт, и будешь ты пахать где-нибудь в Португалии, как раб… Или, того хуже, в Зимбабве.

«Не-е, старик, - тут же замечал Жека, - паспорт у тебя не отберут. Паспорт, если хочешь знать, их интересует постольку поскольку. Медицинская книжка, вот что главное. Мужик чтоб обязательно был здоровый и специальностью нужной обладал». «Подозрительно это как-то», - с сомнением заметил Стас. Жека немедленно вскинулся: «Да знаешь, сколько наших со „Строймонтажа“ уже контракт заключили? Толян Толстый, Колька, Никита, Серега…».

«Ну, и что они рассказывают?» - Стас не мог преодолеть скепсис.

«Ничего не рассказывают. Контракт заключается минимум на полгода, а этот „Осирис“ в городе работает всего четыре месяца. Никто еще просто не успел вернуться. Но зато Лизавета, Серегина жена, успела купить себе норковую шубу. Клянусь, сам видел рыжье, которое ей в счет аванса Сереги дали. Вроде обрубка арматуры, только из золота».

«Ни фига, золото дают», - пробормотал Стас, понимая теперь отчасти, почему «Осирис» не хочет светиться, и размышляя, где может находиться их центральный офис, уж не в Аравийском ли полуострове? Если так, то понятно, почему золотом расплачиваются.

«Главное, что платят, и платят щедро», - добил его сомнения Жека.
        Против такого довода возражать оказалось трудно. Особенно в его положении.
        Сигарета стремительно догорела до фильтра. Стас выбросил окурок на кучу опавшей листвы и направился к полуподвалу. Позвонил.
        Дверь открылась почти сразу же, будто стоявший за ней охранник нарочно выжидал, когда Стас нажмет пластмассовую пуговку.
        Смерив явившегося цепким взглядом, охранник отступил в сторону и коротко мотнул стриженой головой, покрытой едким загаром: дальше по коридору.
        Разница между экстерьером и интерьером конторы впечатляла. Стерильная белизна стен, покрытых стеклообоями, мягкий рассеянный свет растровых светильников на потолке, абстрактная роспись малахитовой зеленью подле каждой двери…. Стас небыстро прошел вперед, с каждым шагом больше утверждаясь в мысли: чем бы ни занимался «Осирис», деньги у него точно водились. В том числе и на авансы, подобные тому, что, по словам Жеки, огребла Лизка.
        Короткий коридорчик закончился матовой стеклянной дверью. Стас постучал.
        - Да-да, входите! - раздался приятный девичий голос с легким акцентом. - Чем могу быть полезна?
        Стас смутился, из головы начисто вылетело, что в таких случаях надо говорить.
        - Я… собственно… по поводу работы.
        Вышло это неуклюже и почти заискивающе. Девушка, однако, понимающе кивнула и улыбнулась.
        - Проходите, вас примет менеджер по найму.
        Кабинет, скрывавшийся за неприметной дверью, подошел бы не какой-то малоизвестной фирме по трудоустройству, а преуспевающему банку. В такой обстановке Стас почувствовал себя сущим оборванцем. За обширным столом мамонтова дерева восседал неопределенного возраста человек в безупречном черном с искрой костюме. Он также был нездешне смугл, гладко зачесанные назад волосы блестели под светом бра. Золотой «Паркер» быстро писал что-то, но стоило Стасу войти, как менеджер поднял голову.
        - Проходите, садитесь. - Он завинтил колпачок ручки и глазами указал на кресло для посетителей. Стас медленно присел на край обтянутого кожей сиденья.
        - Здравствуйте…
        - Итак? - спросил менеджер, игнорируя приветствие. Стас вдохнул поглубже - как перед прыжком в воду с высокого берега.
        - Я слышал… вам нужны рабочие строительных специальностей…
        Менеджер откинулся на кожаную спинку кресла, не отрывая взгляда от Стаса; его длинные тонкие пальцы играли золотой авторучкой. На левой руке червонно блеснул перстень-печатка.
        - Да, мы заинтересованы в людях, имеющих строительные специальности, - в голосе кадровика прозвучала допустимая в таких случаях нотка заинтересованности, но лицо оставалось по-прежнему непроницаемым.
        - Я каменщик, - добавил Стас и, проклиная себя за почти угодливую поспешность, продолжил: - Также имею опыт отделочно-монтажных работ… Могу работать и с электротехникой.
        - Очень интересно, - вежливо заметил менеджер. - Говорите, вы каменщик?.. Позволите ли взглянуть на ваши документы.
        Стас вытащил из-за пазухи паспорт, трудовую, медицинскую книжки и прочее, что могло пригодиться, выложил на стол. Менеджер подался вперед, придвинул бумаги к себе и принялся проглядывать. Секунды, отсчитываемые настенными часами, тянулись с невыносимой медлительностью.
        Наконец кадровик поднял непроницаемо-черные глаза на Стаса.
        - Хорошо. - Он снова откинулся на спинку кресла, складывая ладони домиком. - Вы нам подходите. Но… сперва я хотел бы задать вам несколько вопросов.
        - Я слушаю. - От волнения Стас почувствовал, как голос стал деревянным.
        - Вас устроит работа в условиях… э-э-э… жаркого южного климата?
        Стас пожал плечами. Слова о Зимбабве вспомнились как сон в летнюю ночь, окончательно сменившись Объединенными Эмиратами. Он читал в газетах, там строят целый остров…
        - Мне приходилось работать в Ялте, в Адлере, там тоже жарковато.
        - Вы, по меньшей мере, полгода, на которые заключается контакт, не сможете связаться со своей семьей - ни позвонить, ни написать… Это обязательное условие.
        Снова Стас не нашел лучшего ответа, чем пожатие плечами.
        - Простите…. А это место, оно… за границей?
        На лице менеджера промелькнуло нечто, что могло бы сойти за намек на усмешку. Почти неуловимый.
        - Пока контракт не заключен, я не могу посвящать вас в подробности… Но… да, работать вам предстоит за границей.
        - Загранпаспорт у меня есть, - поспешил добавить Стас. - Я просто не захватил его с собой…
        - Не беспокойтесь об этом. Достаточно того, что есть. Единственное, что нас интересует - это ваше согласие. Итак, вы готовы ознакомится с контрактом?
        Казалось, мир покачнулся после этих обыденных слов. В черных глазах менеджера, со спокойным ожиданием смотревшего на него, таился антрацитовый блеск. В мозгу вихрем мчались бессвязные обрывки мыслей. Стас потряс головой, осторожно, словно боялся потерять хотя бы одну из них. Сглотнул пересохшим горлом. И, наконец, медленно, словно преодолевая какое-то ватное сопротивление воздуха, кивнул.
        И тотчас, на безупречно гладкую поверхность стола, будто материализовавшись из воздуха, лег белоснежный лист договора.
        Солнце палило нещадно; жар лился с серого, прокаленного неба, будто расплавленная медь.
        Солнце Древнего Египта.
        Стасу еще повезло: ему досталось место в тени каменной глыбы, которую несколько десятков человек, почти голых, если не считать набедренных повязок, медленно толкали вперед. Одни, подобно бурлакам с картины Репина, тянули канаты, опутавшие глыбу, другие подкладывали по ходу движения валки, третьи - в числе которых был и Стас - с помощью деревянных рычагов подталкивали глыбу вперед пядь за пядью. Возле самой глыбы, на груде каменного мусора, словно капитан на мостике корабля, возвышался меднокожий надсмотрщик. Рядом с ним несколько босоногих музыкантов ритмично стучали в барабаны, задавая ритм.
        - И - раз-два, взяли!.. И еще, взяли!.. - разносился зычный голос. Кричал и отдавал команды он, разумеется, на древнеегипетском, но интонации были столь выразительны, что понимались без перевода. Впрочем, за проведенное здесь время Стас успел выучить нужный запас слов - достаточный, чтобы найти общий язык с местными.
        Еще один слаженный толчок десятков потных человеческих тел, и монолит продвинулся по широкому пандусу ненамного вперед, дав возможность секундной передышки. Мимо толкающих плиту протащились вниз три десятка других рабочих, коим предстояло впрягаться в новый камень у подножия храма и тягать его под неумолкающие стуки барабанов и крики вверх, на второй ярус. Всего их предполагалось быть три.
        Полтора месяца… вернее, сорок восемь дней… Стас вновь попытался вспомнить покинутый мир, но неудачно, будто ушедший в небытие, полузабытый сон. Лена, Танюшка… Жека с его россказнями… «Осирис»… Смуглый менеджер с перстнем…
        Прочитав условия договора, Стас сказал, что подумает до завтра. Менеджер наклонил голову в знак согласия. Дома Стас с Ленкой до полуночи полушепотом разговаривали на кухне, чтобы не разбудить дочку. Лена отговаривала его, повторяла, что это подозрительно и странно… но - деньги! Проклятые деньги! И жена, и Стас прекрасно понимали, что нигде он не сможет заработать столько, сколько предлагает договор. Что контора за полгода работы предлагает обеспеченность на ближайшие лет десять. Что они разом выберутся из унижения вечно просящих в долг до ближайшей шабашки и заживут как… как положено жить, наверное.
        Наутро он сразу поехал в контору и сказал, что согласен. Менеджер лишь молча кивнул и жестом пригласил Стаса в следующую комнату. Там стояла странная штуковина, похожая одновременно и на разукрашенную гирляндами телефонную будку, и на поставленный вертикально саркофаг. Мигали какие-то огоньки, что-то гудело, шипело, скрежетало…. Стас не успел ничего рассмотреть, как его попросили войти внутрь. Крышка захлопнулась, гудение перешло в вой, вызвав приступ головокружения и ощущение падения в никуда…
        И все. Он здесь.
        Сорок восемь дней из ста восьмидесяти по контракту.
        Стас улыбнулся, отгоняя печали. В конце концов, участвовать в постройке храма великой владычицы Верхнего и Нижнего Египта царицы Хатшепсут, дочери бога Амона, - ну разве это не работа по его специальности? Да еще на которую отбирают только лучших. Только достойнейших строителей Джесер джесеру - священнейшего из священных мест фиванского некрополя, - каждое утро отправляют к скалам, из которых медленно, но верно, выступает невиданных размеров заупокойный храм.
        Подобного он даже не представлял. Хотя историю Египта времен фараонов знал вроде бы неплохо. Но только в его знаниях обнаружился досадный пробел, восполнять который предстояло на своем горбу, познавая могущество империи времен Восемнадцатой династии. Исходить некрополь, уже застроенный бесчисленными гробницами фараонов и их приближенных, заглядываясь на поразительные творения зодчих, живших порой за полтысячи лет до его появления, начиная с тех, кто строил храм первому правителю Фив: основателю Одиннадцатой династии Ментухотепу Небхепетра. Святилище фараона расположилось недалеко от нынешнего места строительства, и во многом похоже на ныне возводимое. Но сколь мало и убого оно в сравнении с храмом Хатшепсут, детская возня в кубики. Впрочем, его построили очень давно. Даже по меркам времени, в котором Стас теперь пребывал.
        Джесер джесеру, возводился в отдалении от построек других правителей, в самой глубине некрополя, словно бросал вызов всем предыдущим фараонам. Это и был вызов: впервые на трон Египта взошла женщина, провозгласившая свое божественное происхождение и дерзновенное равенство прежним царям, тысячелетняя история которых записана на стенах храма Амона в далеком Карнаке. Не регентом при малолетнем сыне, Тутмосе Третьем, стала она, но полноправной правительницей Обеих Земель. А чтобы доказать это, предприняла поход в страну Пунт, завершившийся блистательной победой: местные жители, едва увидев мощь египетского флота, сразу признали себя вассалами империи. Обильные дары потекли потоком в великодержавные Фивы.
        И здесь оказалась их часть: на свободных от стройки территориях разбивался сад, целиком состоящий из деревьев и кустарников далекой страны. Еще ближе к храму вырывались два Т-образных озера - мимо которых и пролегал путь в вечные покои, предназначенный жрецам святилища. И самой Хатшепсут.
        Стас видел ее всего лишь раз, две недели назад. Тогда он, еще только привыкал к яростной дневной жаре, ночью сменяющейся лютым холодом, к работе от рассвета до заката, к самим рассветам и закатам, более походящим на включение и выключение света в огромной зале - столь стремительно они проходили.
        Царица явилась взглянуть на творение рук своего архитектора. Молодая еще женщина в одеждах фараона, решительно выступавшая впереди длинной процессии. Невысокая ростом, она не терялась на фоне высокорослых стражей, напротив, оттеняла их, и статью, и шагом; а всяким словом или жестом низводила до собственной тени. Всех, кроме зодчего. Стасу достаточно было взгляда, чтобы понять причину.
        При появлении процессии смолкли барабанщики, наступила непривычная тишина. «На колени!», - поспешил рявкнуть надсмотрщик, сам падая ниц. И вся многотысячная толпа трепетно замерла. Царица взошла на пандус, свита суетливо толпилась окрест; одним движением руки Хатшепсут повелела всем, кроме архитектора, оставить ее. Подняла глаза: на нее смотрели десятки собственных изображений пилястр - колоссальных статуй царицы в образе Осириса, в белом одеянии, со скрещенными на груди руками, удерживающими царские скипетры, с длинной накладной бородой. Хатшепсут улыбнулась чему-то, прошла в дальние пределы первого яруса храма, мимо замерших резчиков, изображавших на стенах доставку обелисков, из каменоломен близ священного Карнака, к вырубленному глубоко в недрах скалы святилищу Осириса. Стас слышал ее голос, звучным эхом разносившийся по портикам, она говорила с одним только зодчим, но акустика стен позволяла слышать ее всем. И этим заставляла молчать о себе. Впрочем, обоим хватало и перехваченных украдкой взглядов, от которых Сенмут останавливал речь, а царица потупляла взор.
        Стас смотрел на них, склонив голову, и сердце его, невольно, то замирало, то билось, убыстряя темп. Он уже слышал о младшей дочери Хатшепсут - Меритре, рожденной в союзе с Сенмутом, теперь зодчий является ее наставником. Первая, Нефрура, покинула бренный мир, верно, еще больше сблизив, говорящих сейчас о царстве Осириса словами, за каждым из которых скрывался иной смысл. Стас опустил глаза, сморгнул невольно: тысячелетнее горе вернулось к нему, промчавшись сквозь века и отыскав его даже здесь.
        Царица и зодчий ушли незаметно, лишь зазвучавшие барабаны вернули Стаса в привычный ритм работы. Но Хатшепсут, еще долго являлась ему во снах, обретшая в них невыносимо знакомые черты, и этим будоража и без того переполненный впечатлениями разум. Покуда единообразие действий не истерло первые, самые острые воспоминания о царице, а вечные жажда и голод не вернули его назад, к камням, где горячий воздух скрипел на зубах мелким песком.
        Уже в первую неделю кожа Стаса загорела до оттенка круто заваренного чая, сделав его похожим на местного, и лишь рост да выгоревшие на солнце светлые волосы выдавали в нем пришельца иного мира.
        Впрочем, на стройке трудилось множество наемных работников из самых разных времен и стран, большинство из девятнадцатого-двадцатого веков. Но были и такие, что пришли из начала следующего века и даже немного позже. Сокровища страны Пунт позволяли царице не скупиться на рабочую силу, которой не хватало во всем царстве.
        Поначалу Стас держался обособленно: он прибыл в одиночку, в то время, как остальные оказывались на земле Египта группами иной раз по паре дюжин человек. А потом познакомился с Вениамином из особенно большой компании, прибывшей незадолго до его появления. Вениамин завербовался в конторе «Осириса» в пятнадцатом году, можно сказать, дал деру, когда в его родном Ростове-на-Дону случилась серьезная заварушка. Если верить его рассказам, пришла пора вербоваться куда угодно, хоть в пекло, лишь бы унести ноги.
        Очень быстро они сошлись и стали друзьями - как-никак, почти земляки. Странно было, что в «Осирисе» все же взяли Вениамина - очень мало походил он на здешний контингент. Худой, нескладный, в очках с тяжелыми линзами. Впрочем, он не таскал камни, а лишь облицовывал их, если эту работу можно назвать легкой. Вениамин прежде работал в туристической компании, финансировавшей археологической экспедиции местного музея, сам неоднократно участвовал в них, увлекался трудами Льва Гумилева и мечтал отыскать нечто необыкновенное. Можно сказать, ему это удалось.
        Очки в сочетании с набедренной повязкой смотрелись диковато. Обгоревший Вениамин здорово походил на Махатму Ганди.
        - Меня в учебниках истории всегда удивляли масштабы древнего строительства, - говорил он вечерами, когда они самодельными ложками хлебали супец, составлявший их ужин. - Взять те же пирамиды. Там на строительстве трудились сто тысяч человек, там - чуть не двести. Но ведь людей-то в те времена было намного меньше, чем в наше! Даже если согнать все окрестное население, столько не наберется… А военные кампании, проводившиеся в самый разгар храмового строительства? Египет вечно воевал с соседями.
        - Знаешь, а я в толк никак не возьму, каким макаром жрецы выискали способ перемещения во времени.
        - Вот этого я и сам понять не в состоянии. Хотя расспрашивал, разнюхивал долго. Только одна гипотеза, и то, довольно бредовая. Но, по крайней мере, о чем-то подобном обмолвился жрец Осириса, когда совершал ритуал над умершим надсмотрщиком - незадолго до твоего прибытия. Похоже, около тысячи лет назад, в одном из заброшенных храмов в Гизе жрецы нашли машину времени, оставшуюся, как утверждается, еще от потонувшей Атлантиды. По крайней мере, на это напирал сам жрец. В рабочем состоянии. Жрецы сразу смекнули, как использовать аппарат для своей выгоды. Раз не хватает рабочих рук для строительства тех же пирамид, - теперь их можно нанять в любом будущем. А вербовать народ - что может быть проще. Достаточно найти подходящее место и время.
        - Это верно, платят здесь хорошо, вот и отбоя от желающих поработать нет. Как только приходит нужда. А она на нашей планете частый гость, хоть в твое, хоть в мое время, - Стас сразу вспомнил Жеку, наверняка, этот хват получил свою дольку от «Осириса» за убеждения.
        - Ты прав. И уходящему на заработок уже неважно, чего это будет стоить. Взять меня, мне было главное уйти…, - Вениамин замолкал, вспоминая. А потом продолжал с новой ноты: - Нет, я не зря попал именно сюда. В страну, где культ мертвых наиважнейший из всех. Знаешь, здесь только раб или самый последний бедняк не может позволить себе мумификацию, обеспечивающую прямую дорогу к судие вечного царства. Что говорить о прочих. У туземцев по рукам чуть не шпаргалка ходит, какие три вопроса может задать Осирис добравшейся до него душе - и от правильности ответов зависит, получит ли душа успокоение или будет вечно бродить по земле.
        - Да, смешной народ…
        - Просто глубоко верующий в смерть, и всю свою сознательную жизнь готовивший себя к ней, - отвечал Вениамин. - В отличие от нас, ни во что, кроме денег, уже не верящих.
        - Я считаю себя христианином, - возражал обычно Стас. - А потому верю в жизнь, ибо Христос «восстал из мертвых, смертию смерть поправ».
        - Хочу напомнить про рай или ад, где грешники и праведники будут проводить вечность как раз после жизни.
        - А потом они восстанут, дабы утвердить царствие грядущее. Где и будут жить все последующее время.
        - Это для тех, кто в битве в живых вообще останется… Ну, хорошо, скажи мне, что подразумевать под вечностью царствия грядущего - время существования нашей вселенной? Или нечто большее? Или вообще к вселенной отношения не имеющее?
        Подобные споры у них возникали довольно часто за все время их знакомства. Но особенно, в самые последние дни, когда Вениамина подкосила болотная лихорадка. К несчастью, обычное дело среди туземцев и строителей некрополя.
        Осмотревший наскоро больного, жрец Осириса дал знать: недужному осталось недолго. Если не быть готовым, его душа вечно будет блуждать по миру. Но Вениамин помотал головой, в ответ на предложение о процедуре приобщения к таинству: все заработанное золото он пожелал перевести в Ростов. Кому? - спросил жрец, и по тону его голоса стало ясным главное: «Осирис» прекратил свою деятельность в этом времени, этом городе; контора спешно закрылась, обрезая последнюю связь с прошлым будущим.
        Тогда он кивнул в сторону Стаса.
        - Все равно у меня никого из близких уже нет, - хрипел он, обращая тусклые глаза, заполненные послеполуденным зноем разлившейся по телу болезни. - Все ушли, только я и остался. Хотел сделать подарок одной… да видно не судьба…
        Он неожиданно приподнялся на локтях, вгляделся в задремавшего Стаса - время неумолимо скатывалось к полуночи, над некрополем всходила кровавая луна, до рассвета пожинавшая свой тяжкий урожай. Каждый день уходило несколько человек: уставших, не выдержавших, сломавшихся, махнувших рукой. Очнувшись от дремы, Стас поглядел на друга и осознал с колющей болью в сердце, что и этот день не будет исключением. Вот только среди ушедших будет самый дорогой ему человек на окрестные несколько тысяч лет.
        От этой мысли он вздрогнул, словно лихорадка передалась и ему.
        - Знаешь, почему я здесь? - сказал Вениамин. - Почему я решил бросить все, после декабрьских погромов, и бежать, куда глаза глядят? - Стас покачал головой. - Все дело в нем. В храме.
        Он попытался поднять руку, но силы оставили болящего, Вениамин снова упал на камышовую подстилку. Стас поднял его, привалил к неостывшему камню, обломку храма.
        - Я был здесь, с семьей, в день открытия. Одиннадцатый год, поздняя осень. Пятьдесят лет с начала реставрации. Сначала ею занимались польские археологи, советские, потом, после развала, все свалилось на плечи местных властей. А ведь еще греки и римляне молились здесь, выспрашивая исцеление от болезней, - странно смотрелись их письмена, рядом со статуями Имхотепа и Аменхотепа. На открытии говорили, что не надеялись воссоздать все великолепие храма, собирали по крупицам, просеивали пески, выспрашивали музеи: не попала ли к ним облицовка, статуя… - он надолго закашлялся. А когда Стас хотел его укрыть, заговорил снова:
        - И все же он был предо мной. Восьмое чудо света, три яруса удивительных картин на стенах портиков о богах Египта, о делах царицы, о жизни… нашей жизни. Я бродил по нему, я поражался, я восхищался, я… Мне никогда не могло придти в голову, что история сделает такой виток. Я ушам не поверил, когда мне предложили. И уже не мог отказаться.
        Стас поднял голову. Сириус светил высоко в небе, предвещая скорый разлив вод Нила. Тысяча пятьсот десятый год до нашей эры, ранняя весна. Лишь только через два века греки нападут на Трою, подумалось почему-то ему.
        - Строить храм, - произнес Стас, не отрываясь, глядя на звезды.
        - Этот храм, - ответил Вениамин. - Именно этот, - и после долгой, томительной паузы продолжил: - Ты говорил о жизни, мы столько спорили с тобой на эту тему, а ведь и здесь и сейчас, и там и тогда миром правит смерть. И этот заупокойный храм робкое тому подтверждение.… Знаешь, я просто хочу стать частью ее, причаститься ею. Оставим в стороне культы, я закоренелый атеист. Но они, - кивок в сторону реки, где в небольшом дощатом доме жил жрец Осириса, - они поняли бы меня. Смерть сильнее жизни, и когда жизнь на земле прекратится, она останется, и все созданное во славу ее, сохранится. Как пирамиды, как этот храм. Вечность склоняет голову перед деяниями во имя смерти… Все мы - одни из дерзновенных создателей во славу царицы, мир ее грядущему праху.
        Он замолчал, и уже не говорил более. А наутро, когда звезды закатились, и на востоке начало белеть небо, предвещая скорый восход светила, он ушел. И едва погас Сириус, и солнце, все так же стремительно, выпрыгнуло из-за скал, Стас подозвал знаками служек жреца бога смерти, в скорбном молчании собиравших остатки полночного пира. Вениамина завернули в полотно, ставшее его саваном, и положили в общую могилу, вместе с теми, кого в эту ночь увела с собой луна.
        Стасу разрешили присутствовать при погребении. Могилу наскоро закидали землей, и только малый холм остался робким следом на глади земли. Весенний разлив смоет его, стерев земную память.
        Стас развернулся и побрел к ждавшему его камню. Теперь уже в одиночестве, взялся за деревяшку, напряг мышцы и под заунывные крики надсмотрщика, под несмолкаемый бой барабанов, продолжил бесконечный путь по пандусам. В том самом томительном одиночестве, которое, пребывая ныне в неведомых мирах, а может быть, совсем рядом, разделил с ним Вениамин. Веривший в смерть, он даровал ему, единственному своему товарищу, шанс на спасение, на бегство от нее - на годы жизни и тысячелетия вечности. Одним словом, одной верой своей.
        Стас мотнул головой, стряхивая пот, навалился на палку. Работа закончится, как и любая другая, пройденная им прежде. Надо верить, не считая часы и дни, отбросить мысли и вслушиваясь в пульсирующий бой барабанов, подобный колотью собственного усталого сердца, толкать и толкать гранит вверх, так похожий на огромный сизифов камень. Надо верить в сказанные давно… или так недавно… или еще не сказанные слова: «все пройдет, и это тоже». Надо жить. И теперь не только ради себя, ради Ленки и Танюшки, оставшихся в неведомом будущем, но и ради того, кто ровно сорок дней говорил с ним о смерти, давая этим силу выжить. Выкарабкаться из оставшихся по контракту дней, вернуться и… снова вернуться - но уже в тот Египет, где храм Хатшепсут восставший из праха, возродится в прежнем своем великолепии. Колесо обязано вернуться вместе с ним, - и тогда, в память о Вениамине, он сможет произнести слова, хотя бы отчасти схожие с теми, что изрекла сама царица, приказав запечатлеть их в граните: «Вот мечется сердце мое туда и обратно, думая, что же скажут люди, те, что увидят памятники, мной сотворенные, спустя годы, и
будут говорить о том, что я совершила…»
        Он дал слово, не сдержать которое невозможно. Ибо дано оно другу и той, кто забрала его друга в вечное странствие. Им обоим. На следующие три с половиной тысячи лет.
        Шаги командора
        РАССКАЗ ИЗ ЭПОХИ СРЕДНЕЙ ЖИЗНИ
        РЭЮ БРЭДБЕРИ, БРАЙАНУ ОЛДИССУ
        Мир дышал тишиной и покоем. Казалось, ничто не может потревожить его сонного великолепия, изумрудных просторов земель и голубой бескрайности неба, раскинувшегося вокруг, насколько хватало глаз. Лишние сто килограммов чистого веса - капля в великом море чудес, недоступных глазу человеческому.
        День был нежаркий, градусов двадцать, но влажный и душный. До полудня еще не один час, но солнце, желтым глазом проглядывающее сквозь маревую дымку перистых облачков, поднялось высоко и начинало припекать. От земли поднимался пар: должно быть, ночью прошел ливень, почва едва смогла впитать его; насытилась и набухла. Идти по ней было легко и приятно, ноги пружинили и, казалось, сами отталкиваясь от земли, несли тело вперед.
        Первые шаги в этом мире он сделал к опушке леса, темневшего всего в сотне метров от места его появления. Едва заметный ветерок, не ветерок даже, а легкое колыхание застоявшегося воздуха, все еще насыщенного дождем, коснулось его лица, оставив ощущение чего-то волглого. Он глубоко вдохнул пряные запахи, донесшиеся из глубины бора, с непривычки закружилась голова.
        С непривычки. Он усмехнулся, но все же остановился и переждал легкое кружение. Его окружали запахи прелой листвы, смолы, текущей по шершавому стволу ели, клейких листьев, только развертывающихся под темным пологом леса, и еще какие-то, распознать которые он не мог. Цветов не было в этом лесу, не существовало во всем мире: так тяжело, до одури, пахли сами деревья и плоды их - странные, удивительные фрукты, свисавшие с веток где-то там, в тиши и темени. Капли дождя, все еще остававшиеся на листве и только теперь начинавшие испаряться, заставляли лес источать свои запахи многократно сильнее, приливными волнами разгоняя пряные ароматы по округе.
        И трава не росла окрест. Лишь деревья, кустарники да мхи составляли зелень просторов, окрасившую поверхность островов и континентов планеты в изумрудный, салатовый, бирюзовый, малахитовый цвета. Светлыми пятнами в подлеске пушились заросли папоротника, на опушке превращаясь в слабые, выгоревшие на солнце кустики блеклой листвы. Матовыми изумрудами поблескивали гинкговые деревца, чьи веерообразные дольчатые листья стремились укрыться среди корявых обломанных веток. И лишь на опушке они распрямлялись, лениво шевеля своими резными опахалами. А в самом лесу….
        Заглядевшись, он споткнулся и едва не упал. Странное растение, похожее на ананас: толстый панцирный ствол по колено высотой, завершался пучком длинных, очень жестких, листьев, напоминающих пальмовые, железисто шуршащих от малейшего прикосновения. Он невольно вздрогнул, услышав это шуршание. Цикадеида, из семейства беннеттитовых, господствующих среди представителей здешней флоры. Каждое из деревьев-карликов имело на удивление неповрежденную крону - видно, не по вкусу жесткие кожистые листья местным обитателям.
        Под ногой чавкнуло - он наступил в пышную желто-зеленую подушку мха, сохранившего в себе остатки ливня. Почвы в округе были кислыми, сказывалось преобладание хвойных, мхи и плауны, застилая землю, обильно росли в округе, льнули к корням чахлых елочек рода вальхия с ветвями, густо утыканными чешуйчатыми иголками, неизменно располагаясь с северной стороны деревьев. В самом лесу вальхии оказывались едва заметны, лишь кое-где прорывая островерхими кронами веера гинкго и, похожие на папоротниковые, развесистые двухметровые листья саговников, уходящих ввысь метров на сорок, выше всех прочих дерев.
        Он как раз добрался до самой опушки, - стена леса уходила к небу, стволы сохраняли ветви на высоте метров в десять, и только невысокие беннеттиты другого рода - вильямсония, оставались в неприкосновенности. Полуметровые «цветки» их, венчающие ствол, и похожие на лохматые короны, лениво колыхались на слабом ветерке. Он не утерпел, подошел к тонкоствольному деревцу и как следует тряхнул его. Облачко спор окутало его. Он отступил, с опозданием заметив, как каблук угодил в то, что станет именоваться копролитом. Вытирая ботинок, невольно улыбнулся. Значит, где-то здесь должны быть и те, кто оставил после себя….
        Но сперва он услышал их. Неподалеку раздался треск ломаемых веток, недовольно фырканье и хриплый гортанный рев, резко оборвавшийся. Он ускорил шаг, хотя мог и не спешить, все равно успеет увидеть.
        Стадо диплодоков, пасущихся на опушке леса, в стороне от места его прибытия, скрытое за густой порослью папоротников. Один великанов, озираясь, поднял голову, и тогда он впервые увидел гигантских ящеров.
        Страж не обратил на него внимания. Может, просто не заметил, ища противников ростом повыше. А первыми его появление обнаружили вездесущие комары: один из кровопийц уже уселся на запястье и торопливо пил кровь. Увлеченно, словно делал это всегда - пил кровь у человека.
        Он прихлопнул комара ладонью. И лишь затем осторожно взял двумя пальцами и рассмотрел свою первую жертву. Первую, ведь он прибыл в этот мир именно за этим. И в его системе мер должен был занять место хищника… по праву сильного. Самого сильного из самых сильных.
        Только мир еще не подозревает об этом.
        Стадо диплодоков насчитывало десять особей, бессмысленно пережевывающих обильную пищу, коей ни конца, ни края. Как и голоду огромных тридцатитонных тварей цвета хаки с металлическим отливом кожи. Они жевали, не отрываясь и на мгновение от основного занятия всей своей жизни, лишь изредка дозорный поднимал голову и лениво посматривал по сторонам, а затем снова погружал морду в заросли молоденьких гинкго. Над спинами гигантов, словно мошкара, мельтешили мелкие, с ладонь величиной, птеродактили; взлетали и садились, порхали над необъятной шкурой хозяина, выискивая в складках ее себе пропитание.
        Он захотел поближе рассмотреть их; теперь метров двадцать разделяло его и ближайшего гиганта. По дороге он снова оступился, в рюкзаке что-то звякнуло, и звук этот напомнил обитателям о пришельце, ими уже позабытом. Из-под ног буквально во все стороны прыснули компсогнаты, полуметровые тушканчики-переростки, тревожно пища и все время оглядываясь. Стая птеродактилей веером взмыла вверх. Зашевелились и диплодоки, как по команде повернув головы в сторону возникшей сумятицы. Но тут же, оценив ее размеры, вернулись к прерванному занятию. Челюсти механически заработали, поглощая зеленые ветви.
        Шум привлек внимание и других. Краем глаза он уловил какое-то движение на опушке леса. Обернулся.
        И тут только потянулся за оружием.
        Разорвав густую поросль папоротников, пройдя сквозь кусты как призрак - быстро и совершенно бесшумно, - словно персонаж немого кино, перед ним предстал подлинный властитель этого мира. Девятиметровый аллозавр, пристально изучающий пришельца, вторгшегося на его территорию и осмелившемуся, подобно хозяину этих земель, пугать и тревожить его вассалов.
        Аллозавр оказался необычайно стремителен в своих действиях - и все же не спешил. Он впервые видел ничтожество, перед которым у него имелось пятикратное превосходство в размерах и которое, сознавая это превосходство, тем не менее, не спешило убегать и прятаться. Зверь не понимал непостижимой удали и потому осторожничал, - как может осторожничать хищник перед никогда не виденной прежде жертвой.
        На бег аллозавр не перешел. Хрипло рыкнув, он нагнул тяжелую голову, приоткрыл пасть, заполненную бесчисленными клыками и, точно богомол, прижав к груди маленькие, похожие на человеческие, передние лапы, пошел к нему. Бездонные глаза смотрели, не мигая. Ничего не выражали они, лишь оценивали расстояние до жертвы и сверяли момент начала атаки.
        Кровь прилила к лицу. Грудь теснило, он распрямил плечи и глубоко вздохнул. Аллозавр шел, пригибаясь все ниже, задевая мордой кроны вальхий, не ускоряя и не замедляя шага. Когда до зверя оставалось метров двадцать (он с трудом заставил себя дотерпеть до этой дистанции), когда по зубам аллозавра хлестнула резная ветка, он выдохнул, разом решившись, и на выдохе, как учили когда-то далеко-далеко от этих мест и времен, указательным пальцем потянул спусковой крючок. Предвкушая.
        Грохот разлетелся по округе, ударился о стену леса и, отразившись, вернулся эхом. Невиданный доселе грохот. Стайка птицеящеров вновь взлетела со своих безразмерных насестов. Диплодоки замерли, недоуменно смотря. На него и его жертву.
        Морда зверя превратилась в кровавый цветок, лепестками брызнув в стороны. Аллозавр замер, точно упершись в стену.
        Он улыбнулся, и палец его снова нажал на крючок.
        Отдачи не было. Лишь новый грохот разнесся над просторами. Из разверстой груди полились потоки багровой крови. И в тот же миг титан рухнул. Земля вздрогнула от этого падения, ходуном заходила под ногами.
        Он хохотнул отрывисто и повернулся к диплодокам.
        Разом, будто спохватившись, гигантские ящеры отступили на шаг. Они поняли. И хриплый рев огласил окрестности. Диплодоки пытались, насколько позволяли их гигантская масса и титанические размеры, как можно быстрее развернуться и уйти, уйти, ибо бежать не умели исполинские твари. Они спешили, с неимоверным усилием переставляя непослушные колонны ног, и от усилия этого кричали и ревели, всё понимая и всё предчувствуя. И тот из них, кто осознал это прежде остальных, обернулся первым.
        И первым же бессмысленно мотнул длинной шеей, во мгновение лишенной разума, запнулся и, зашатавшись неловко, пал. Он умер еще до того, как бессильно ударился о землю, но все же на спине его расцвели еще два алых цветка.
        Новый рев, рев всепоглощающего страха, пришедший со дня сотворения Земли и где-то в глубине сознания бережно сохранившийся, выплеснулся на них. Диплодоки спешили. Точно само прошлое гналось за ними, они уходили, не оборачиваясь, зная, что от этого страха, явившегося ниоткуда, никому уже не будет спасения. И в этом он подобен времени, ибо не найдется силы, способной поспорить с ним.
        Он стрелял, и смех душил его. Слезы наворачивались на глаза, руки, сжимавшие оружие, дрожали, и оттого он часто промахивался, и столбы пламени окружали стадо со всех сторон.
        Тогда он сдвинул переключатель на автоматическую стрельбу. И повел оружием из стороны в сторону.
        И диплодоков не стало.
        Он не мог остановиться. Слишком быстро. Адреналин, выплеснувшийся в кровь, требовал большего. Еще, еще! - он не заметил, что кричит, восторженно, захлебываясь смехом, это слово. Кричит и, не в силах устоять на месте, подпрыгивает, мечется по поляне меж столбиками цикадеид, судорожно выискивая других существ, что будут доступны его оружию. Сердце заходилось в сладкой, мучительной боли, екало и проваливалось в никуда, вызывая испарину на разгоряченном лбу. Жажда теснила его, неутолимая, беспредельная. Жажда прежних, потерянных поколений, не испытавших и доли ощущений самого сильного из самых сильных.
        Он пробежал вперед несколько метров, и, задохнувшись, остановился. Сердце колотилось неистово, каждая клеточка тела стала перенасыщенной внутренней энергией сверх всяких пределов.
        Птеродактили, горестно попискивая, кружили над поверженным стадом. Он перевел переключатель на рассеянную стрельбу и в шесть выстрелов скосил их всех.
        На его лице снова появилась прежняя улыбка. А в ноги вернулись силы. Легко, точно ощутив за спиной трепещущие крылья неведомого доселе могущества, он бросился по склону холма к журчащей, среди вильямсоний и размашистых саговников, речушке.
        Он увидел. А потому спешил.
        На той стороне в торжественном марше, колонною, к воде шло стадо игуанодонов. Полкилометра до речки и чуть больше до неизбежно приближавшихся жертв. «Глупые твари! - кричал он, все быстрее и быстрее сбегая с холма, - вы слышите меня, глупые твари? Идите, идите, не останавливайтесь! Я спешу к вам!».
        Компсогнаты разбегались во все стороны, землеройки - триконодоны спешили забиться в норы, во множестве покрывавшие склон. Он не обращал внимания на них, видя лишь одну цель, спеша к ней, что было сил.
        Стадо с видимым безразличием следило за приближающимся человеком; недавний грохот и исчезновение стада диплодоков они никак не связывали с крохотным - по колено - существом, бегущим на водопой. И только один игуанодон шагнул в воду, вывернув передние лапы и выставив вперед полуметровые кинжалы когтей больших пальцев. Он привык не доверять, что ж, он абсолютно прав в этом.
        Стадо зашло в воду. Детеныши, маленькие бестии, двухметровые проказники, резвились, шлепая по воде, брызгались и вопили от радости, баламутили воду. На них шикнули и загнали обратно на берег. Только после этого малышня немного угомонилась.
        Он был рядом - уже на том берегу. Запыхавшись, остановился у самой воды. Оружие подрагивало в руках, в нетерпеливом ожидании. И точно в таком же ожидании уставились на него глаза стада.
        Разом все смолкло. Мелюзга пискнула, спрятавшись за спины взрослых. Он поднял оружие, медленно, неспешно поддаваясь сладкому искушению. И только когда сердце сладостно заныло, надавил на крючок.
        Он перестрелял их всех - каждого за каждым. Молча, лишь улыбка кривила его рот, да изредка, при особенно удачном попадании, из глубины его естества вырывался удовлетворенный смешок. Когда грохот смолк, и крики затихли, он медленно отступил, пятясь спиной, и все еще ожидая, может быть, кто-то пошевелится, хоть один, ну, пожалуйста.
        Но груда тел осталась недвижима. Подождав еще немного, он все же выстрелил. Просто так. Затем выстрелил снова, раздробив в щепы ствол самого высокого саговника - тот рухнул, широченными листьями своими укрыв сразу двух молодых игуанодонов.
        Тогда он стал стрелять по деревьям, пробивая бреши в их тесно сплоченных рядах. В воде что-то плеснуло, он поспешно опустил ствол оружия. Брызги окатили его с ног до головы. Но рыба, если это была именно она, ушла невредимой.
        И только тогда он почувствовал, как дрожат колени, и ноет спина. Словно целый день копал землю или рубил дрова. Выбрав место посуше, он присел - его трясло, как в лихорадке. Адреналин улетучился из крови, наступила релаксация.
        Над ним плавно, едва помахивая огромными крыльями, пролетел птеранодон. Гигант не спешил, он летел куда-то на юг, наверное, к скрытому от глаз расстоянием и грядой холмов на горизонте великому морю Тетис, и еще дальше, к легендарной Гондване, раскроенной узкой лентой будущего Атлантического океана.
        Нехотя, словно по принуждению, он поднял ствол оружия. Птеранодон летел метрах в тридцати над землей, и с этой высоты казался огромным. Целиться в него было легко, и все же он сдвинул переключатель на автоматическое удержание цели. И только тогда выстрелил.
        Останки гиганта по параболе пошлепались на той стороне речушки, невдалеке от лежащих туш. Он повернулся, и стал медленно подниматься по пологому склону. Добравшись до мертвого стада диплодоков, он остановился и снова присел отдохнуть. И в этот момент почувствовал, насколько голоден.
        После обеда он еще долго сидел у костра и изредка бросал невольные взгляды в сторону диплодоков. Все это время падальщики старательно обходили мертвое стадо стороной. Казалось, этот мир вымер, и он на какое-то время остался единственным обитателем малахитового царства.
        Лишь под вечер он все же услышал какую-то возню в той стороне. Едва заметные зверьки, ростом не больше собаки, грызлись меж собой возле тел. Но когда зашло солнце, и пала ночь, стремительно, будто пытаясь догнать уходящее за горизонт светило, он установил вокруг своего спального мешка низкочастотные излучатели - и все падальщики, все, кто оказался в зоне транслируемых универсальных сигналов страха, тотчас покинули огромные горы еды, оставив пиршество на потом. И только внизу у речки слышны были далекие звуки, сопровождавшие чей-то обильный ужин. Он слышал их сквозь дрему, пока не провалился в долгий бесцветный сон.
        И только когда он снял излучатели и убрал их в рюкзак, из покровов леса вышел первый падальщик. Солнце близилось к зениту: встал он поздно, весь разбитый, будто за ночь пережил лихорадочные скачки температуры. Теперь его мучил упадок сил, не только и не столько физических.
        Он занимался упаковкой своего нехитрого багажа, когда услышал со стороны леса какое-то шевеление ветвей папоротников, шевеление столь неуверенное и робкое, что поначалу не придал ему особого внимания. И потом только, когда увидел семиметровую фигуру, выросшую среди кустов, опустил рюкзак и обернулся.
        Оружия он не достал. Сутки пребывания в этом мире научили его отличать противника от просителя.
        Аллозавр вышел из папоротниковой чащобы, медленно, неуверенно ступая по направлению к лежащим тушам. На левом бедре гноился давешний, тяжело заживающий шрам - каждый шаг хищнику давался с превеликим трудом. Он вышел, явив себя новому властителю, и замер.
        Холодные глаза ящера встретили взгляд человека. Он не выдержал этот взгляд, неловко засуетился, почему-то спеша упаковать в рюкзак разбросанные по земле пожитки. А затем и вовсе повернулся к аллозавру спиной.
        И только тогда ящер, припадая на раненую ногу, осмелился подойти к тушам. Он слышал прерывистый шум дыхания хищника, но по-прежнему не оборачивался. Зверь коротко рыкнул, словно прося разрешения и, не получив ответа, - или удовлетворившись молчанием - зарыл морду в тушу.
        Он искоса взглянул на аллозавра, но тут же отвел взгляд. Лицо его заметно побелело, будто что-то в действиях ящера всколыхнуло в памяти напоминание о том, что вызывает мучительное чувство дискомфорта даже по прошествии многих лет, даже вспомненное мельком, будто случайно.
        Он суетливо застегнул ремни, надел рюкзак. Сутки пребывания в этом мире истекли, пора возвращаться назад. Эта ли мысль заставила его еще раз посмотреть на аллозавра? Черты лица его исказились, он торопливо нажал кнопку переноса
        Аллозавр остался в одиночестве.
        А он в одно мгновение преодолел семьдесят пять миллионов лет и был выброшен в новый мир.
        И оказался стоящим на широкой поляне посреди густого хвойного леса. Мачты сосен втыкались в хмурое небо, предвещавшее скорую грозу, порывы ветра колыхали их верхушки, сгибали и выпрямляли разом. Дышать стало заметно тяжелее - сказывалось заметно возросшее содержание углекислого газа в атмосфере. Впрочем, он, горожанин, привык к этому.
        Неподалеку два молодых тираннозавра спорили за тушу только что убитого трицератопса. Никто не хотел отступать, яростный рев двух глоток оглашал окрестности, озлобленные выпады следовали один за другим. На появление человека тираннозавры не обратили ни малейшего внимания.
        Напрасно. Ведь именно сюда, в этот мир, должен был попасть он с самого начала своей экспедиции. Этих чудовищ ему следовало поражать всемогущим своим оружием. И эти девственные леса оглашались бы тогда восторженными криками победителя.
        Он нарушил запрет - даже в запретном путешествии есть свои запреты, - и ушел дальше. Нехитрые манипуляции с генератором переноса, два запасных аккумулятора - и лишние семьдесят пять миллионов лет стали его ровно на сутки, на разрешенное правилами время пребывания в запредельных мирах.
        Почему он позволил себе, несмотря на все предостережения, уклониться от цели путешествия и уйти в новый мир, куда до него не забирался еще никто, ни один из участников, ни даже сами организаторы этих тайных путешествий, скрытых от всех и вся, кроме жаждущих острых развлечений с шумной стрельбой и запахом крови поверженного титана, развлечений, безопасность в которых гарантирована совершенным оружием пигмеев-участников, восторженно приплясывающих у грузных туш монстров неведомых эпох. Ведь его решение не являлось спонтанной блажью ищущего выхода человека, не менее полугода потратил он на кропотливую подготовку, на разведку, на доскональное изучение всех нюансов перемещения. С тем, чтобы совершить свой собственный прыжок - в неведомое.
        Он удался, этот прыжок. Появившись в мире, отстоящем от своего собственного на сто пятьдесят миллионов лет, он поначалу и сам не мог поверить в успех. И лишь уроки палеонтологии, наспех выученные на курсах - легальных, но с тем же тайным умыслом проводимых, - которые он вспоминал, сравнивая с виденным, убедили его в полученной им абсолютной свободе на срок в сутки.
        Свобода совершать действия, которые, чем черт не шутит, могут как-то, чем-то отдаться в его времени, из которого он бежал, заплатив немалую сумму организаторам сафари во времени. Не это ли есть цель желанная?
        Мир, разрешенный к путешествиям, должен был погибнуть - и оттого его не жалели. Но прежний, более ранний и свежий, легко ранимый, едва оправившийся от потрясений, только пришедший в себя, после колоссальной вулканической активности материковых плит, раскалывающих вдоль и поперек Гондвану - чем и как ответит он на вторжение?
        Никто не знал этого, никто. Тем более, не знал он, а потому медлил, высчитывая последние секунды, оставшиеся от суток и в сотый раз проверял предательски измененный генератор перемещений. Никто ничего не заподозрит, если вообще кто-то…
        Он снова нажал на кнопку переноса - сцепившиеся меж собой тираннозавры не заметили и исчезновения сильнейшего противника - и снова семьдесят пять миллионов лет остались позади…
        Вернувшись, он сдал оружие и всю амуницию, отдал на чай клерку последние деньги, что позвякивали еще в карманах, пропустив его слащавые словечки прощания мимо ушей, и на ватных ногах вышел на улицу.
        До дома он добирался пешком, тяжелые походные ботинки натерли ноги. Денег не осталось, с этой мыслью он вынужден был заново свыкаться. И это дало ему возможность свыкнуться и с мыслью следующей. Быть может той, от которой он и уходил в это путешествие.
        Дома все давно подготовлено к тому, от чего он уходил сутки назад. Теплая ванна, бритвенное лезвие в мыльнице и незаполненный лист бумаги. Тогда он не решился испачкать его признаниями….
        Меж тем, в почтовом ящике что-то находилось, хорошо, что он решился напоследок проверить его. Его ждало письмо, по одному только витиеватому почерку на конверте он догадался, от кого оно.

«Не обижайся на меня за долгое молчание, - писала сестра, - и за то, что я снова без спроса лезу в твою личную жизнь. Иначе я не могу, ты же знаешь. Ведь ближе и дороже тебя у меня никого нет. Не сердись, наверное, я снова поступила не самым лучшим образом, ты не раз просил меня не следить столь пристально за твоими делами. Эта поездка в далекие края и есть попытка послушаться твоих упреков, попытаться увериться в их справедливости. Кажется, она не удалась. Извини. Наверное, я слишком люблю тебя.
        Я оплатила все твои счета и долги, все, о которых мне стало известно. Еще раз прошу, не обижайся за это. Пожалуйста, пойми и ты меня. И еще. Я перевела на твой расчетный счет некоторую сумму, уверяю, совсем небольшую; если любишь меня, хотя бы вполовину, как я, не отвергай эту помощь. И не волнуйся за мои дела, честное слово, они идут хорошо. У меня состоялась одна удачная партия, так что я могу себе кое-что позволить. В самом деле, могу. Когда же все окончательно утрясется, я напишу снова, дам тебе знать подробнее, что и как. И, пожалуйста…».
        Он посмотрел на конверт - обратный адрес отсутствовал. Штемпель ничего не сказал ему: письмо отправляли с вокзала.
        Постояв недолго посреди комнаты, он прошел в ванную. Медленно наклонился, потрогал рукой воду. И выдернул затычку. А затем опустился на стул и, закрыв лицо руками, расплакался.
        Что-то невыносимо тяжелое давило ему на плечи, пригибая к земле и склоняя голову. И он понимал, что никаким образом не избавиться ему от этой тяжести.
        Звездный водоем
        Неприятности начались вскоре после отстыковки. Сначала перезагрузился компьютер, с ним такое случалось и на подлете, но после возвращения в строй, он неожиданно подал команду на вращение. Остановить его у нас никак не получалось, стали запрашивать Землю. После пяти минут бесплодного ковыряния в программе, оператор, посовещавшись с руководителем полетов, решил снова перезагрузить, а если и дальше продолжится, взять управление…
        Не вышло. В начале торможения, мы уже кувыркались как при падении с горки. В какой-то миг система приняла верх за низ и вместо того, чтобы начать торможение, с ускорением бросила спускаемый аппарат к поверхности. Будто желая раз и навсегда покончить с нами.
        Торможение перешло в баллистическое сваливание, от перегрузок в глазах поплыли кровавые пятна, а затем на грудь шлепнулся слон. Я отключился, еще когда в иллюминаторе полыхало ярко-желтое пламя. Последняя мысль была: «сработает ли парашют, или как тогда, у Комарова»…
        Парашют сработал. Где-то на пороге восприятия я услышал хлопок, почувствовал дрожь. Нас с силой дернуло, перед внутренним взором снова поплыли круги. Я слышал, как застонал потом надсадно закашлялся Серега. Сил поднять руки не осталось, связь заработала, но нажать кнопку отключившегося микрофона не смогли.
        Потом долгожданный хлопок посадочных двигателей, окончательно замедляющих капсулу, и тут же удар о землю. Почти незаметный. Или я снова отключился? Уже не поймешь. Потом… точно помню, как мы перекатились на бок и некоторое время скользили, снова качение, еще и наконец, удар.
        Все, прибыли.
        - Земля, - пузыря слюной и едва шевеля губами, произнес я. После снова пробел; очнулся когда Серега тряс за рукав. Он сумел отстегнуться и пытался включить микрофон. Кажется, при посадке компьютер сдох окончательно.
        Выбраться мы смогли часа через два, если не больше. Голова горела огнем, в груди что-то клокотало. Кажется, повредил ребро или два. Каким-то чудом нам удалось открутить замок шлюза. Затем, отдышавшись снова, выползти наружу, поддерживая друг друга. После такого спуска ноги еле ходили, а голова казалась совершенно пустой - еще и вся кровь после полугода невесомости прилила к конечностям, на которые теперь не встанешь, больно. Или и там что-то не в порядке?
        Выбравшись, подали сигнал, запалили дымы. Серега долго отхаркивался кровью, потом, оглядевшись, спросил меня, куда это нас занесло, только заснеженные горы кругом да редкий лесок в ложбинах. И жирная черная полоса, тянущаяся от капсулы до вершины пологого холма. Где степь? Я только плечами пожал, наверное, недолетели или проскочили. По баллистической траектории спускались, теперь разбери, куда занесло.
        Ближе к ночи начало холодать, с мутного, низкого неба пошел снег. Зачем-то захотелось поймать снежинку языком. Дурацкое желание, пока я осуществлял его, Серега развел сигнальный костер. Снова отдыхал, привалившись к черному боку «Союза». А я стоял рядом, не глядя на пламя, вдыхал чистый, не процеженный кондиционером воздух, разглядывая сопки, поросшие жидким осинником. Мыслей не осталось, только желание дождаться помощи и еще странное - добраться вон до того озерца, что в километре отсюда, посидеть на бережку, на лишенном коры стволе. Выбраться из скафандра, невыносимо стеснявшего движения, снять все себя и дойти.
        - Ты мерзнешь, - произнес Сергей, притягивая к костру. - Подвигайся или сядь уже к огню. Куда тебя все время тянет?
        Я и сам не мог ответить на этот вопрос. Наконец, вернулся мыслями к товарищу, присел на ветки. Сергей стал что-то рассказывать, я плохо слышал и слушал. Думалось про озеро. Непонятно, почему.
        Под ночь, когда немного развиднелось, над нами пролетел вертолет. Через полчаса еще раз, а затем до нас, наконец, добрались спасатели. Укутали в шерстяные верблюжьи одеяла, подняли на борт, напоили и накормили, оказали первую помощь. Так мы узнали, что приземлились в ста пятидесяти километрах северо-восточнее Магнитогорска, в Челябинской области. В столицу ее нас и повезли. Потом в Москву, на обследование и лечение, потом…
        Жена почти не отходила от постели, будто ухаживала за тяжелораненым. Приносила еду, кормила с ложечки, выключала телевизор, если я слишком долго засматривался новостями и иногда только, когда считала, что я уже могу дышать и говорить спокойно, что боли отошли, просила:
        - Ты больше ни ногой, слышишь меня? Ни ногой обратно.
        - Я же и так в ЦУП собирался, - возражал я, она не слушала.
        - Никакого Центра. Вообще никакого космоса. Я даже на самолете не дам тебе летать. Будешь заниматься преподаванием, как Сергей. И так что ни полет, то приключение. Сколько раз давали тебе знаки свыше, ты упрямился, давали, не слышал. Теперь-то понял?
        Я кивал, слушая ее, кивал, как механический болванчик, прижимал к себе, к незажившей груди, она осторожно освобождалась, поправляя одеяло, целовала, но тут же сама обнимала тихонько. Шептала что-то, будто старалась избыть из меня происшедшее.
        Приходил сын, вот с ним можно было поговорить обо всем. Он долго рассказывал про наш полет, вернее, падение. Газеты только о том и писали. Собралась комиссия, расследует причины. Руководителя полетов вызвал на ковер министр, разносил в пух и прах, наверное, уволит. Бать, а ты стал знаменитостью, не просто как космонавт. Вошел в «клуб двадцати» - тех, кто пережил ускорение в двадцать «же». Таких всего ничего. Комаров на первом «Союзе», Лазарев и Макаров на восемнадцатом и вот теперь, Сергей и ты.
        - Комаров же разбился, чего его приплетать, - я недовольно скривился. И так поминал его перед посадкой, дожидаясь хлопка и долгожданной приостановки падения. - Ты мне лучше скажи, когда женишься. Тридцатник мужику, а все ходит холостым.
        - Бать, мне и первого раза за глаза хватило, - и потом, будто спохватившись. - А ты и вправду, завязывал бы летать, тоже уже возраст.
        Механически он обернулся в сторону входа, я все понял. Вздохнул, услышав шаги. Ну конечно, Римма. Жена вошла на цыпочках, спросила как я, отдыхаю ли. Узнав, что еще не заснул, прошептала разведанное у врачей. Послезавтра выписывают. А через день, в пятницу как раз, мы махнем домой. Совсем домой, в нашу хату на краю города. Сейчас там тепло, май в самом разгаре, все цветет, красота, не наглядишься, запахи голову кружат. Пионы закраснели, ты ведь их очень любишь, а скоро пойдут настурции. Твой любимый салат из свежих листьев приготовлю, будем сидеть на крылечке, как раньше, и слушать птиц. Соловьи заливаются.
        - Наверное, в речке уже купаться можно.
        - Да, вода теплая, но… куда ж тебе сейчас. Даже не думай.
        - Я вспоминаю.
        - Только в конце месяца.
        - Оболтус, ты с нами или просто отпросился на «пару дней» у доверчивой начальницы? - сын улыбнулся, покивал. Конечно, после такого случая с батей, ему еще долго все будут прощать и сносить. Главное, чтоб не зарывался, он такой, только дай ему слабину, сразу сядет на шею. Сколько помню, такой. В кого, непонятно.
        Жена еще раз обняла, чмокнула в щеку, вышла вместе с сыном, пожелав спокойной ночи. Я еще поворочался, подумалось, а ведь как было б хорошо сейчас в речку, а неважно, сколько там градусов, она спокойная, тихая. Подумалось и тут же исполнилось - я нырнул, махнул против течения, хорошо, легко. Жаль, только сон.
        Зато на выходные вернулись домой. Римма права, у нас удивительно красиво. Не только весной, в любое время года. Когда возвращаешься с душной, шумной станции на землю, всегда тянет в такие места. Погулять, размять ноги, поплавать, походить за грибами, ягодами. Да пройтись по тропинке к заводи. Простые человеческие желания, вроде банки вишневого варенья, как всего этого не хватало там, наверху, среди звезд. Как все земное там кажется удивительным, дарующим блаженство, как в первые минуты самый воздух казахской степи ощущается наполненным амброзией, от которой кружится голова и ноздри распахиваются шире, чтоб впитать больше живительных ароматов. Как удивительны эти первые минуты, часы, дни, месяцы на земле. Как прекрасно все, видимое в это время, как возвышенно, как желанно. Одна мысль, что ты вернулся домой, забравшись в подкорку, дает успокоение. Сны, намечтанные на станции, превращаются в явь, которой не перестаешь поражаться. Ощущение дома… оно удивительно.
        Первые дни я только и погружался в негу претворенных снов. С женой сидели на крыльце в старых плетеных креслах, смотрели на реку, ели варенье пили самосадный чай из кипрея или ромашки. Блаженствовали. Еще я приставал к ней, конечно, - после полугодового затворничества изводил постоянно. Она пошучивала:
        - Не старайся сильно, а то еще одного оболтуса рожу.
        - Я осторожно, в скафандре.
        Тема космоса, даже в шутку, ей совершенно не нравилась, Римма настолько старательно обходила ее стороной, что невольно провоцировала. Потом обижалась и тотчас прощала. Тоже ведь невозможно соскучилась.
        Цвели клены, каштаны, яблони, липы. Май ушел в июнь, наполнился жаром макушки лета, медленно перекатился в грозовой, ненастный июль. Я всегда любил дождь, а вот Римма, она старательно избегала грозы, уходила, когда начинало крапать, пряталась в надежном срубе, будто в крепости. Первое время я не мог присоединиться к ней, мне надлежало напитаться, напиться всем земным. Потом… июлем я стоял и смотрел в небо, уже не выискивая тучи, не дожидаясь молний. Выходил вечером, садился и поднимая голову, не мог оторваться. Небосклон затягивал омутом.
        Потом начались пробежки, долгие поездки на велосипеде… нет, начались они раньше, в июне, именно тогда я достал шагомер и принялся наматывать привычные пять миль до завтрака. Римма не возражала, ей нравилось, как она сама говорила, моя «железная форма» - теперь я приводил ее в порядок, заодно ощущая собственные пределы, постепенно доводя нагрузки до максимальных, проверяя все ли в порядке.
        Затем начал ездить на велосипеде за город, по часу или больше проводил с гантелями, крутил «солнышко» на турнике. А по вечерам любовался звездами, небо в эти дни будто вымыли и отчистили от пыли - звезды полыхали так ярко, что я разглядывал отдельные искорки в Плеядах, улыбался про себя и что-то говорил выходившей супруге. Она недовольно хмурилась, но потом присоединялась, стараясь разговорами заглушить во мне эти самые прогулки под звездами. На этот раз - уж точно.
        В августе зачастил оболтус, правда, только на выходные. Малина ему обломилась, начальница заставила работать, теперь отпуска он до октября не дождется. А ему так хотелось приехать на пару недель, порыбачить. Римма жалела его, кормила на убой и обещала, если что, похлопотать, подергать старые ниточки.
        - Бать, я лучше тебя попрошу. Ты ведь авторитетней. О тебе до сих пор в газетах пишут. Мол, рукопожатие крепкое, - да были тут журналисты, задавали однообразные вопросы, для самого настырного это крепкое рукопожатие оказалось единственным, что он смог узнать от меня.
        - И только?
        - Нет, еще полеты возобновились. Ты ж своим падением сбил график отправки экипажей на полгода.
        - Руководителя ЦУПа хоть не отстранили.
        - А лучше бы, - вмешалась Римма. - Это он за кораблем не уследил.
        Сын с матерью заспорили, а я незаметно для себя отключился, размышляя о своем.
        Осень пришла дождями, снулыми, стылыми. Как-то быстро похолодало, бабье лето мелькнуло и ушло, не простившись. Небо закрыло неподвижными тучами на недели, кажется, даже на месяц. Звезды сквозь него виделись только мне.
        Потом приснился первый старт. Римма права, с первого же раза у меня все не как у всех - сначала запуск перенесли на сутки из-за неполадок в ракете, наутро следующего дня зарядил мелкий дождичек. Когда автобус, везший нас на площадку номер три, остановился, чтоб мы сходили «на колесо» перед запуском - делать все пришлось очень шустро. Часом позже, под вспышки блицев, рапортовали главному о готовности к полету, а затем поднимались по скользкой металлической лестнице до лифта. Помню, чуть не брякнулся, пока забирался на эту круть. И долго стоял на площадке, махая операторам и фотографам, очень хотелось, чтоб в этот момент семья видела меня на экранах, чтоб прямая трансляция не прервалась, чтоб они успели пожелать всего, а я бы вернулся. Удивительно, но тогда уже думалось о прибытии. Как будто все успел увидеть и перечувствовать.
        Днями позже, вернувшись с велосипедной прогулки под крапавшим дождичком, вместе с влажным дождевиком принес жене давно вызревавшее: завтра уезжаю в Москву. Нет, в ЦУП проситься не буду, хочу поговорить с Павлом Николаевичем. Римма вздрогнула, как от удара. Нет, она ждала этого, предчувствовала, понимала, ведь третий раз, но и не верила, не хотела - после всего происшедшего. После безумного спуска и долгих поисков на Урале. Сергей и тот утихомирился, когда приезжал, говорил, скоро станет преподавать аспирантам, и вообще займется собственными хвостами. Хочет дожать докторскую, давно над ней сидит. Я тогда смотрел на него и не узнавал командира. Будто не он говорит, будто слова в его уста вложены Риммой. Говорили в тот раз недолго, попрощались сухо. Наверное. Еще и это подействовало. Вкупе с небесным омутом.
        - Хоть бы он с тобой и разговаривать не стал. Хоть бы его не застал. Хоть бы… только, пожалуйста, вернись. Обещаешь?
        - А куда я денусь. После такого…
        - Нет, ты мне скажи.
        - Обещаю.
        Руководитель Центра подготовки тоже встретил неласково. Ему как раз прочистили уши на встрече на высшем уровне, так что и меня он встретил не сразу, и встречу дважды переносил, будто добиваясь того же, чего и супружница. Вот только я оказался настойчивей. Поймал его в холле центрального входа, возле панно. Деваться оказалось некуда, он долго молча слушал. Потом покачал головой.
        - Ты хоть понимаешь, чего просишь? Сам подумай, полгода как брякнулся с орбиты, три недели лежмя лежал. В «клуб двадцать» записали, что это не причина для отказа? А теперь опять на программу собрался. Тебя ж медицина еще до конца не исследовала.
        - Я летом диспансеризацию прошел.
        - У нас тут, сам знаешь, что происходит. Вон на следующем «Союзе» две дюжины неполадок нашли. И это только при первых испытаниях.
        - Я привык к неполадкам в каждом полете.
        - И потом, Сергей, он ведь нормальный, отказался от всего, пошел преподавать.
        - Я не такой.
        - Да, это точно. Упертый, хоть ты что. Хочешь, чтоб тебя первая же центрифуга размазала?
        - Пока тебя дожидался, Пал Николаич, меня покрутили на пятнадцати «же».
        - Тебе пятьдесят четыре.
        - Еще только в декабре стукнет.
        - И сколько ждать думаешь?
        - Сколько потребуется. Некоторые и в шестьдесят пять летали.
        Он снова разглядывал. Потом махнул рукой.
        - Это ж сопровождающие туристов. Тоже на неделю собрался? - Я покачал головой. - Вот, все вы такие. Хотя… у меня молодежи совсем нет, не идут. Или отваливаются как перепившие клещи. Черт, что за сравнения сегодня лезут. Моложе тридцати всего двое и те девчонки, - понял, что снова не то ляпнул, мотнул головой. Глянул пристально, оценивая, будто на весах взвешивал. - Правда, будешь ждать?
        Я снова кивнул. Руководитель Центра подготовки хмыкнул.
        - Что ж тебя так тянет туда?
        А что мне было ему говорить? - летчику-испытателю, ни разу не видевшему того, чем любовался я, каждый из тех, кто хоть раз, хоть не на неделю даже, а на день побывал за окраиной неба. С головой окунулся в звездный водоем, в самый омут.
        - Ну, хорошо, - сдался, - завтра подпишу. И можешь приступать к программе тренировок.
        Ссутулился и быстро прошмыгнул мимо вахты на выход. Машина заждалась. А я еще какое-то время смотрел на панно, возле которого мы беседовали. Давнишнее, наивное, первых времен - фигуры человека, силуэты кораблей на фоне бескрайнего звездного простора. Что мне ему было сказать, как объяснить свое постоянное возвращение? Звезды они такие. Увидев хоть раз их обнаженную красоту, невозможно отвести взор. И потом не вернуться снова на прежнее место свидания. И, если получится, четвертый раз - главное, пройти программу подготовки и ждать. Верить. Надеяться.
        Первый старт
        Команду набирали долго, с придирками. От всех стран - участников проекта. Хотя полет испытательный, всего на неделю, мероприятие афишировалось с колоссальной помпой. Будто провожали за край вселенной. В экипаж должно войти восемь человек, после долгих и нудных переговоров пришлось сократить до шести, хотя троих бы за глаза хватило. Всего работы: эксперименты с двигателями, заход в две точки Лагранжа, проверка систем жизнеобеспечения, ну и привычная ерунда по приборам и ситуациям. Выход в открытый космос и запуск микроспутника, собранного студентами Йеля. Символическая пикалка в память о годовщине запуска первого спутника, странно, что наши не могли сделать того же. Хотя чему я удивляюсь, наша космонавтика, это уже история. Неудивительно, что исторического персонажа и выкопали представителем России: три полета в космос, первый еще при живом СССР, последний… да тоже не вчера. Хотя у нас конфронтация, но участвовали в создании, а уступать место гордость не позволила. Словом, вспомнили обо мне, отправили в Хьюстон, там полгода компоновали будущий экипаж, наконец, утрясли, и отпустили на родину до
первых тренировок.
        Три американца, два европейца - француз и немец - и я. Шесть лет назад, когда космоплан только переходил от чертежей к прототипам, Россия передала систему аварийного спасения и двигатели для разгонного блока. Все еще королёвских времен. Все еще отлично работающее. Через год наша страна в очередной раз разругалась с союзниками, проект на какое-то время встал, но снова ожил. И вот первый старт символически назначен на четвертое октября. У нас-то хоть будут отмечать?
        Состав экипажа обычный: два молодых спеца, это их первый полет, и четверо матерых калачей, у каждого минимум по два пребывания на орбите. Больше всех - восемь - у капитана, американца Росса Палмера. Мой ровесник, все их заработал на «Шаттлах», единственный раз, что я летал на этой махине, как раз под его командованием.
        Остальных знаю только по «судебным сборам», как мы прозвали вербовку экипажа. Теперь будет время притереться в рабочих условиях - почти три месяца. Хотя на этот счет мало кто переживал, все же, в космонавты берут коммуникабельных или хотя бы ответственных. Но всякое бывало. Плохие примеры поминать не хочу, а вот хороший с удовольствием. Еще на «Мире» было - нам на три месяца завезли американку. Но старенькая станция решила подшутить: день, когда из строя не выходили гироскопы, вентиляция, туалет, электроника или хоть солнечные батареи, выдавался столь редко, что ЦУПом почитался за выходной. В остальные мы втроем работали, не покладая рук. Я в космос выходил раз десять, не меньше. И главное, из-за постоянных неполадок Земля никак не могла пристыковать «Союз» для возвращения. Конечно, женщина поначалу извелась, то мелкие, то крупные аварии кого хочешь с настроя собьют, случались и истерики и запиралась в модуле от нас, всяко бывало. Но неделя прошла на нервах, другая, потом Шеннон взяла себя в руки, выбралась из кокона, а потом и за стряпню взялась - отлично она пироги с конфитюром готовит.
Успокоилась, уже не так реагировала не бесконечные задержки. За время полета стала бабушкой, мы с Юрой по этому поводу банкет устроили. Под конец и вовсе не хотела расставаться. Жаль, когда я ушел из отряда космонавтов, связующая нас ниточка тоже оборвалась. А она еще раза четыре летала, после долго в Хьюстоне работала консультантом по ЧС.
        На Канаверал прибыл заполночь. Когда в автобусе проезжал мост, увидел стартовый стол, на котором уже стояла махина - на днях намечался запуск макета. Американцы получили чертежи нашей сверхтяжелой ракеты-носителя «Геркулес», разработанной на базе «Энергии» еще когда, долго доводили до ума, увеличив грузоподъемность до двухсот десяти тонн. Восемь боковых блоков разгонной ступени плюс центральный бак, над ним толстый стержень ступени второй, на которую насажен, как на кол, прототип космоплана «Дедал», того, что мы будем испытывать, гоняя с орбиты на орбиту вокруг Земли.
        Я проспал почти до полудня - снились какие-то перегрузки, падения, испытания, все вместе. Будто уже готовился к предполетным экзаменам. После ленча повели знакомиться с экипажем. Общались час, выпили два кофейника, прошлись по террасе с видом на монстра, вроде и далеко тридцать девятая площадка, через Банана ривер, а словно рядом. Росс старался представить мне всех, всем меня, как всегда в центре внимания, острил, рассказывал байки из недавнего прошлого - судя по всему его взяли в команду тоже балластом, но с куда большим авторитетом. Остальные будут работать. Впрочем, капитан не жалел о новом старте, а если и удручался ролью свадебного генерала, то так глубоко в душе, что не докопаешься. Он из тех парней, что покажут себя настоящего только наедине, да и то не наверное.
        Затем пришли ассистенты, выдали первую пачку материалов, как и предположил, наша с Россом самая тонкая, хоть Палмер значился спецом по системам жизнеобеспечения, а я по маневровым двигателям. Впрочем, нас дублировали, - его Патрик Дорф, второй ветеран, меня же добрый молодец Рой Финч, здоровяк тридцати семи лет. Он как-то сразу стал ходить за мной, будто приглядывался. Задавал вопросы по делу и просто так, да и после, когда нас начали выпроваживать с террасы, не отставал. Вечером прошла пресс-конференция, на которой солировал капитан, наутро предстояло знакомство с реальным космопланом. Когда остались одни, вдруг задал вопрос в лоб.
        - Вы помните Виту Ловчеву? - как удар под дых. Я долго молчал, так долго, что уже этим ответил. Рой долго не сводил с меня испытующих глаз, не дождавшись, продолжил. - Я ее сын.
        Снова молчал, совершенно не представляя, что можно сказать на это. Что нужно произнести. Мы с Витой… как же немыслимо давно это было. Мне едва стукнуло двадцать, я заканчивал третий курс, она, старше меня лет на пять. Так странно сошлись, неожиданно нашли общий язык…
        - Как она? - хрипло выдавил я. Рой покачал головой.
        - Мама умерла год назад. Рак горла.
        - Я… мои соболезнования, - и так быстро расстались. Года не протянули. Позже узнал, что Вита нашла лучшую партию, чем будущий инженер, я вроде тоже обзавелся семьей - на следующие три года. Через полгода расставания, уже по переезду в Штаты, у нее родился сын. Рой.
        Мы оба не знали, что сказать, как сказать. Вроде все ясно, но слова не шли с языка.
        - Что ж ты раньше не сказал? - произнес, еле ворочая языком. Рой отступил на шаг, пожал плечами неловко, ему вдруг коридор кампуса штаб-квартиры ВВС, где нас разместили на время испытаний и старта, показался крохотным. Помолчал и произнес неожиданно:
        - Сами посудите. Узнал после смерти мамы, когда нотариус принес желтый конверт, мама перед последней операцией только о нем и говорила. Я думал, бредит. Я и потом думал, бредила, когда писал, с датой ошиблась, даже экспертизу заказывал. Нет все верно, написано за пять лет до смерти, как раз когда узнали, что у мамы рак и первый раз положили на обследование…. Я… - он замолчал надолго, мимо прошел служащий, я думал, нас сейчас разгонит, и тягостный разговор прервется, нет, никто и внимания не обратил. Порядки здесь куда как вольготней, не чета тем, что в Звездном городке. Первый раз был, так вовсе никак понять не мог, будто на экскурсию пригласили, ну да, почти, полет ведь на неделю. Как сейчас….
        - Прости, что она?
        - Не хотела говорить никому, никогда не говорила, даже отцу, теперь получается, отчиму. Не знаю, как привыкнуть. Я ведь не один, у меня два брата еще, младший в академии учится, средний работает в Силиконовой долине…. У меня две дочери: десять лет Дженни и восемь Пайпер. Джен совсем самостоятельная и так и норовит…. Я правда боялся написать или позвонить, просто найти тебя, отец. После маминой смерти почва из-под ног ушла. А тут еще это. Представить не мог. Но ты, почему ты не стал меня искать?
        Что можно ответить. Что мне было двадцать а ей двадцать пять, или двадцать семь? Или что она, оставив меня, тут же вышла замуж за иностранца? Восьмидесятый год. Тогда уже не цеплялись в загсах, не чинили препятствий на работе, в ОВИРе. Кажется, сейчас сложней выбраться из России, чем тогда из Союза. Она просто пришла в назначенный день в зал регистраций, и подавая документы сказала, что любит его… Майка? Марка? Монка? Мне говорили, но я старательно забывал имя.
        - Не посмел. Не решился, - ответил как мог, честно. - Мне казалось, так лучше будет. У тебя отец, он любит и заботится о вас обоих. А что я… фактически, я только исполнил прихоть Виты…
        - Не надо так говорить.
        - Прости.
        Ночь прошла беспокойно, наутро нас наконец-то начали нагружать. Сперва осмотр космоплана, потом небольшой инструктаж и первые задания. Обед, занятия, симулятор. Под вечер первое испытание - параболический спуск в самолете. За сорок секунд надо впихнуться в скафандр и защелкнуть замки на партнере. Справились со второго раза, вроде никому не привыкать. Тьерри получил удовольствие, впихивая меня в тесноватый экзоскелет. Какая-то неисправность, как только подали кислород, он начал надуваться, датчик давления вышел из строя. Сменили скафандр, еще одна тренировка на следующий день. И центрифуга для закрепления. Потом снова макет и затем только, когда закончим с ним, перейдем на оригинал.
        Я начал понимать, почему так подобрали команду - каждый в ней уже знал хотя бы кого-то. Я - Росса, тот Тьерри Леживра и Патрика Дорфа, Дорф - Роя и Йена Эдберга, Эдберг - Тьерри. Круг замыкался, осваиваться в таком коллективе становилось куда проще. И еще нагрузки, они, планомерно нарастая, тоже помогали вжиться в коллектив. Выгнать посторонние мысли и заниматься только работой. Скоро сентябрь, а столько всего надо сделать. Столько успеть. Наши дублеры: трое американцев, канадец, француз и немец - старались не отставать. Но это совсем другая команда, мы если и пересекались, то за работой, перекидывались словцом о деталях полета, о заданиях, о закавыках с оборудованием. Их я почти не знал, они нас немногим лучше. И еще их все время держали в тени. Упоминание дублирующего экипажа можно найти только на сайте НАСА. Пресса следила только за нами. Раз в неделю кто-то из нас непременно отчитывался за всех на пресс-конференциях.
        Рой первые дни тренировок держался рядом, почти не задавая вопросов. Только по заданиям. Говорил тихо, кратко, почти не разжимая губ. А глаза горели, полыхали. Столько всего надо сказать, столько услышать.
        В субботу неожиданно сделали выходной, я разыскал Роя - он перебрался на остров Мерритт и любовался рядом стартовых столов, уходящих к горизонту. Окликнул, поинтересовался, как вид, мы смотрели на махину ракеты-носителя, которую сегодня вечером должны отправить в странствие, он пожал плечами, сказал, плохо представляет себе там пассажиров, свою жену, которую заочно пригласили на первый полет. Перекинул мостик для следующего вопроса.
        - Твои здесь? - он покачал головой. Пока смотрят по телевизору и выберутся только на конец сентября, на месяц. Да и Джен нездоровится, опять что-то подхватила, она это умеет, сорванец, покруче любого пацана в ее возрасте, непонятно в кого вообще. - Перезваниваетесь?
        - Конечно, - Рой снова замолчал, поглядывая на меня, ожидая ответа на свой невысказанный вопрос. Продолжил: - Переживают и ждут возможности приехать. Тут отелей много, на мысе только шесть штук.… А твои, отец?
        Голос немного охрип, когда спрашивал. Ведь я ему ничего о себе еще не рассказывал. Непросто идет знакомство. Но, верно, так и должно быть. Или вот это постоянно повторяющееся «father» странно колет. А как он меня должен именовать? По имени или «папа»? Тоже глупость.
        - Дома. Не знаю, даже смогут ли прибыть.
        - Да, конфронтация. Мама уезжала так же, ты приехал…
        - Скажи, а как вы жили тут? Как устроились? - почему-то приятней спрашивать, чем отвечать.
        Первые годы он плохо помнил, постоянные переезды, из города в город. Сперва жили в Техасе, потом переехали на самый север, когда пошел в школу, осели в Бостоне. Первые годы папа… отчим постоянно менял место жительства, повинуясь воле начальства. В восемьдесят седьмом фирму накрыла волна забастовок, контракты с СССР оказались сорваны, не то дело недоброжелателей, не то вина директората. В девяностых фирма пошла ко дну, отца понизили в должности, потом и вовсе сократили вместе с филиалом. Это его подкосило.
        - А Вита? - она домохозяйка, это потом, когда отец от нас ушел, в девяносто пятом, стало туго. Мама устроилась бухгалтером в универсам по соседству. Да и община помогала, кто чем может. У мамы друзей не было, так уж сложилось. Дом продали, переехали в съемную квартиру на окраину. Но выкрутились. У мамы появился поклонник, дядя Фрэнк, он нам сильно помог. Мне кажется, мама его терпела только из-за нас. Хотя, человек очень хороший, бескорыстный, все понимал, но никогда не настаивал. И всегда рядом. До самого маминого конца. Снова помолчал, затем продолжил, скороговоркой:
        - Потом поступил в университет, по окончании устроился в «Локхид-Мартин», работал над системами ориентации. В десятом отобран в отряд астронавтов. А чуть раньше, когда подавал заявку, познакомился с Танитой, она тоже в «Локхиде» работает, только в другом филиале, на базе Эдвардс, это через весь континент. Мы и живем там…
        - У меня история похожа, - «наверное, неудивительно», - произнес Рой вполголоса. Поступил в московский авиационный, закончил, устроился в КБ «Энергия», занимался двигателями, подал заявку и поступил в отряд космонавтов в восемьдесят шестом. Мне повезло, в конце девяносто первого меня отправили на станцию «Мир» на неделю, вместе с австрийцем Францем Фибеком. Как раз перед этим меня записали в «волчью команду» - набирали добровольцев в группу Игоря Волка, которая будет пилотировать «Бураны», первые полеты намечались, несмотря на все срывы в финансировании, на девяносто второй. Но не срослось. Ни в том, ни в последующим. А дальше известно, что с ним стало. Вот хоть «Энергия» стала частью будущего, остальное так и сгнило в казахских степях.
        Следующий полет случился в девяносто шестом, станция отмечала десятилетие. Потом долгий перерыв в десять лет и запуск на МКС вместе с Россом. В десятом я вышел в отставку, устав ждать, да и, признаться, ни на что особо не надеясь. И вот позвали в последний полет.
        - Отец, ты так говоришь, будто…
        - Да нет, полет последний. Ну куда мне дальше-то. Пятьдесят восемь уже. Поневоле задумаешься, - я махнул рукой. - Ладно, посмотрим, как сегодня свозят макет на орбиту, - и добавил, - жаль, твои не приехали.
        - Ты хотел встретиться с ними? - странно, но вопрос застал меня врасплох. Я немного нерешительно кивнул, наверное, да. Рой куснул губу, но вдруг переменил тему:
        - Погоди, отец, увидимся еще перед стартом. Я тогда вас познакомлю, - улыбнулся. - Если б не Танита, да нет, наверное, это провидение божье. Ведь я не хотел, упрямился, как бы ни настаивала жена, все равно отказывался увидеться с тобой. А тут вдруг сообщение, даже два. Меня приглашают в основной экипаж, днем позже туда же записывают одного из русских, в списке стояла твоя фамилия, - после паузы, неожиданно: - Мы молились, чтоб ты оказался здесь. Особенно Танита. Она очень хочет с тобой познакомиться. Я сам не понимаю, почему так сильно.
        - Ты верующий? - он удивленно посмотрел на меня.
        - Конечно. Мы методисты. А ты, конечно, нет, - я кивнул. - Я так и думал.
        Странно, хотелось ужалить, спросить про бородатого бога на облаке, про мешок гвоздей из креста спасителя, про кровь, которую пьют в церквах, как вампиры. Сдержался. Цапаться еще будет время. Рой не выдержал сам:
        - А твои как же, твоя семья? Или ты один?
        - Не один, - тень разочарования или показалось? - Третьим браком. Женился в сорок, так и живем вместе, дочке уже семнадцать и она думает, что совершенно взрослая и самостоятельная. На будущий год поедет штурмовать Москву, как я в свое время. Только пока не знает, куда. Странно, я в ее время давно определился с выбором.
        - Жаль, их не выпускают, может имеет смысл… - пробормотал еще пару слов, но замолк и предложил отправиться в командный пункт пораньше.
        Старт уже дважды переносили, оставалось надеяться, что не изменят дату снова. Какие-то недоработки, которые всегда находятся в последний момент. В КП мы прибыли, когда еще не начался отсчет. Росс, ну как же, ветеран и везде свой, жал руки направо налево, а затем потащил к руководителю, впрочем, Чарльз Болден, хорошо знавший нашего командира, вышел приветствовать. Вместе не летали, хотя по молодости Болден совершил четыре рейса на «шаттлах», впрочем, все довольно короткие. Это Росс отправлялся и на «Мир» и на МКС, везде успел и всюду побывал; два ветерана теперь обнялись и с удовольствием принялись обсуждать предстоящий старт. Потом вспомнили о нас: вообще немного странно, что глава НАСА сейчас не в ЦУПе в Хьюстоне, а тут, непосредственно на месте событий, вообще все немного странно. В том числе и наше появление тут. Центр подготовки астронавтов находится в Космическом центре Джонсона в Хьюстоне, где и ЦУП, и все остальное, связанное с запусками людей за пределы атмосферы. В прошлый раз меня натаскивали на «шаттл» именно там, а только за неделю до запуска перевезли на мыс Канаверал. Тогда он еще
был иным: после прекращения программы космических челноков, перестроили и здание штаб-квартиры ВВС, и саму площадку тридцать девять, с которой запускали «шаттлы», добавили пространства, убрали… что-то точно убрали, сейчас не сообразить. Кажется, сборочный цех стал куда меньше.
        Тьерри озвучил мой вопрос, Броден посерьезнел. После второго неудачного запуска корабля «Орион», центр Джонсона забит спецами, я хоть и не суеверный человек, но решил хоть вас не купать в атмосфере тревожного ожидания. Тут вам спокойней.
        Пока говорил, сбивчиво объясняя, сообщили о десятиминутной готовности. Чарльз поспешил наверх, мы последовали. Рой притиснулся к мне, я положил руку ему на плечо. Так и стояли, ракета ухнула двигателями, аж пол задрожал, а затем, погрузившись в дым и пламя, начала медленно, а затем все быстрее и быстрее, уходить в черное звездчатое небо. Минуты через три расцвела едва заметным тюльпаном - отстыковались боковые ускорители, затем новая вспышка - отошла первая ступень. Яркая звездочка тускнела, уходя с небосклона. Через положенные восемь минут доложили о выводе макета на низкую орбиту. Зал возликовал, Рой хлопнул меня по плечу, обнял, следом Росс, в эту минуту мы, забыв обо всем, радовались, словно дети. Спецы уже ушли проверять стол, с которого только стартовала ракета, а мы все еще оставались тут, чего-то дожидаясь.
        - Немного грустно, - произнес Рой на обратном пути. И продолжил, чувствуя мой невысказанный вопрос: - Она ушла, хорошо, как и должно быть, а мы еще тут. Отец, знаешь, у меня вдруг ощущение возникло, что это наша ракета ушла, а не та, которая готовится сейчас в здании вертикальной сборки. Не могу сказать почему, но как-то не по себе.
        - Ничего страшного. У меня похожее ощущение было, когда на другие старты смотрел. Даже когда уже отобрали в полет, когда экипаж готовили под конкретную дату. У нас традиция - следующий экипаж да и не только он, многие из отряда приезжают в Тюратам смотреть на запуск. Не один раз смотрел, и каждый раз боялся, что уходит моя ракета, а больше не будет. Тогда страхи имели почву - все же девяностые, денег ни на что не хватало, держались благодаря туристам, ну и сотрудничеству с НАСА и ЕКА. В девяностые кого мы только ни возили по этой программе на «Мир», - начал вспоминать, не заметил, как добрались до кампуса. Отсюда хорошо видно, как ворота центра покидают автобусы с бесчисленными туристами, кто сразу в аэропорт, а кто и задержаться в гостинице, чтоб завтра снова вернуться. Территория громадная, и хоть для штатских открыто всего ничего, но осмотреть можно многое. Особенно старые стартовые столы, они всегда производят впечатление. - Хотя в девяностые, особо после столкновения с «Союзом» «Мир» едва держался. Чинили долго, но так до конца и не исправили, жаль, конечно. Хоть станция и маленькая, не
слишком удобная, утилитарная, но… я на ней больше всего времени провел, она как родная, что ли. Шеннон она тоже нравилась, хотя после трех месяцев все бы отдала, чтоб вернули, психовала жутко.
        - У нас с истории Шеннон новости тогда начинались. Знаешь, отец, мне кажется, это окончательно меня укрепило в желании быть там. На «Мире» или еще где, вне Земли. Чувство опасности, подстерегающее за любым поворотом, на любом витке, и чувство товарищества, понимание того, что всегда найдется человек, который поможет, подскажет, да просто будет рядом, когда что-то пойдет не так. Вы там втроем так хорошо друг с другом ладили.
        - Это со стороны, большую часть работы на себя Юрий взял. Я поначалу тоже струхнул, особо когда у Шеннон паника началась, - какое-то время мы дискутировали на эту тему, я сыпал подробностями полета, воскрешая его на ходу. Рой слушал, поддакивал, рассказывал свое видение, через призму телевизора. Незаметно добрались до номеров, где нас поджидал Йен с охапкой распечаток для завтрашних экспериментов. Звездное небо задрожало и погасло, надо приниматься за работу. Через три дня первый полет на прототипе.
        Время оказалось заполненным под завязку, испытания, тренировки, разбор ошибок и новые тренировки. Распечатки не помещались в стол, лежали стопками по всему номеру. Дверь всегда открыта, кто-то непременно заходил, советовался, проверял, спрашивал, давал рекомендации. Последнее больше от Росса. Предпоследнее, понятно, от Роя. Потом старт.
        Прототип чуть легче самого космоплана, за счет полупустых баков. В остальном все тоже, за исключением диагностической аппаратуры, расставленной по кораблю там и тут. Некое подобие никогда не летавшего «шаттла» «Энтерпрайз», только подлиннее и куда эффектней выглядящий. Еще бы, коммерческий транспорт. Вмещает семьдесят пять человек и пять членов экипажа, рассчитан на полет как на низкой круговой, так и на высокой эллиптической орбитах, на чартеры до любой из точек Лагранжа, кроме той, что за Луной и на стыковку со станцией «Созвездие», которую пока еще только планируется сооружать - величественный круг между планетой и спутником, который и лаборатория и гостиница и база для освоения и колонизации нашего спутника. А возможно и Марса, кто знает, как далеко решится пойти человечество к двадцать седьмому году - времени окончания стройки.
        Но до него еще дожить надо. Ракета-носитель «Геркулес» - даже название менять не стали, - пока будет одновременно зарабатывать деньги на туристах и выстраивать станцию, благо, полностью многоразовая. Их уже две, а в будущем году создадут еще одну, тогда же откроется второй стартовый стол на Куру. Планы грандиозные, но надо с чего-то начинать.
        Космоплан подняли с помощью «Боинга-747», созданного еще перевозки «шаттлов». Первые полеты, а их уже накопилось с два десятка, проходили без экипажа, теперь пришла наша очередь. В первый старт помимо команды вошли второй пилот с базы ВВС на Канаверале, для подстраховки, что ли, а так же инженер, на случай какой необходимости в немедленной консультации. Оба впрочем, сидели в пассажирском отсеке.

«Боинг» медленно набрал десять тысяч и через пять минут после набора, стал снижаться. Двигатели заработали, космоплан соскользнул с могучего горба, легко, свободно, как будто не весил больше сотни тонн. Крылья у него большие, не чета шаттловским, сделаны в расчете на то, чтобы не камнем валиться на единственный аэродром, но хоть немного полетать в атмосфере. По идее его можно использовать и в суборбитальном полете - отправленный на корабле-матке, он поднимется ввысь и приземлится в любой точке планеты через пару часов - хоть в Сиднее, хоть в Токио, хоть в Буэнос-Айресе, главное, чтоб подходила взлетно-посадочная полоса: для такой махины она должна простираться на четыре километра.
        Росс коснулся плеча, я поспешил в пассажирский отсек. Двигатели работали штатно, приборы удовлетворенно горели зеленым. Через четверть часа мы начали плавное снижение, Палмер, он сидел за штурвалом, вдруг мягко повел космоплан в сторону, а затем исполнил полупетлю с полубочкой. Машина протестующе скрипнула, но двигатели взвыли, принимая вызов.
        - Фигуры высшего пилотажа конструкцией не предусмотрены, - предупредил инженер, когда все кончилось, и космоплан пошел на снижение. - Мистер Палмер, вы отклонились от задания, я…
        - Отличную машину вы соорудили, - добродушно улыбнулся Росс. - Я сейчас круто кабрировать буду…
        Нет, на это силенок у космоплана не хватило. Сделав еще один круг по сужающейся спирали, он вывел корабль к аэродрому. А затем мягко приземлился; хлопка парашютной системы за спиной я не почувствовал.
        Нас долго держали в конце полосы, вместе со спецами-разработчиками и наладчиками, мы пару часов проверяли и перепроверяли работу систем. Все в норме, ни к чему не придраться. Разве что к пилоту. Росс улыбался, хотя с него градом катил пот, даже на стальном человеке сказалось напряжение первого полета. Но времени на то, чтоб придти в себя ему понадобилось совсем немного, за ужином он балагурил как и прежде. Рой же весь вечер сидел молча, даже сейчас не отрываясь от планшета с данными приборов. Что-то пытался найти. Потом бросил.
        - Электроника в порядке, цепи в норме, - я накрыл планшет ладонью. - А остальное узнаем только в настоящем полете.
        - Ты прав, - он поднял и тут же опустил глаза. - Ты совершенно прав.
        - Боязно?
        - Нет. Не сильно. У меня странное ощущение, прости, отец, мне не хватает слов, чтоб объяснить, - и поспешил уйти к себе. Где-то через полчаса я оставил вечер сам, заглянул к Рою. Тот преклонил колени у изголовья, молитвенно сцепил руки, шепча негромко:
        - «По правде Твоей избавь меня и освободи меня, склони ко мне ухо Твоё, поспеши избавить меня: стань для меня Богом-Защитником и домом прибежища, чтобы спасти меня. Ибо твердыня моя и убежище моё - Ты, и ради имени Твоего поведёшь меня и пропитаешь меня…».
        Я прикрыл дверь, но видимо, излишне шумно, через мгновение Рой оказался подле.
        - Ты молился.
        - Да, отец. Когда мне неспокойно на сердце, я нахожу утешение в чтении псалтири.
        - Я тебе помешал.
        - Нет. Наверное, так даже лучше. Я бы хотел спросить тебя, о многом, но и прежде не решался, и сейчас никак не могу, - он даже по голосу еще не отошел от молитвенных текстов, и обращался ко мне сходно.
        - Скажи, ты говорил мне, что методист, - он кивнул тотчас, - А Вита?
        - Мама ходила в нашу церковь, молилась, но в душе, мне кажется, она уверовала только перед самой смертью. В больнице, перед последней операцией, когда шансов на спасение не оставалось, она попросила требник, и…. я не знаю, читала она его или боль затуманила рассудок. Я надеюсь, что читала, что молитва проникла… да наверное, это неважно. Важно самое движение, сама вера. Сказано же: «верующий в Меня не погибнет, а если умрет - оживет». Я верю, мама сейчас там.
        Я ожидал кивка вверх, но Рой пристально смотрел на меня, затем, не выдержал, опустил глаза.
        - Почему методисты? Твой отчим…
        - Нет, он католик, - прозвучало презрительно. - Мама не дала ему крестить меня. Сказала, только после получения водительских прав. Ни меня, ни моих братьев. Я часто слышал, еще в детстве, как они спорят и ссорятся по этому поводу. Он хотел отправить меня в католическую школу…. А потом просто сбежал. Его до сих пор не могут найти, наверное, он в Мексике, в Латинской Америке, в Европе, Азии, но только не здесь. Наверное еще молится и искренне просит прощения, зная, что на самом деле никогда не вернется.
        - А дядя Фрэнк?
        - Он пресвитер нашего прихода.
        - Значит, именно поэтому ты стал… - Рой медленно кивнул.
        - Наверное. Я крестился в шестнадцать. Мне хотелось походить на него. Кажется, ему хотелось того же, но что-то внутри постоянно останавливало, даже сейчас, что-то не дает стать нам по-настоящему близкими людьми. Хотя он мне заменил отца, на его словах и поступках я вырос, я верил ему и хотел… я говорил уже. А еще мне мечталось о звездах, о бескрайних далях. Наверное это у меня от тебя, отец.
        - Я хотел стать конструктором, я и стал им, а космос… да, я всегда хотел быть далеко, очень далеко от всего… - странное объяснение, Рой, конечно, не понял, а потому продолжил о себе:
        - Я видел как становится тесна дружба там, в сложных, непреодолимых ситуациях, и я хотел быть там. Я и любимую и друзей нашел среди тех, кто создавал корабли, кто летал на них. Кто верил в общее дружество, не знающее границ.
        Интересно, а Шеннон кто по вероисповеданию. За все полгода, что она находилась на орбите, я не помню случая, чтоб она молилась хоть раз. Чтоб просто обращалась к богу, чтоб… ни на земле, ни в небесах. А может, она и не была религиозна. Я не спрашивал об этом, не случалось повода, мы дружили, работали, сражались с трудностями, да, именно как говорит Рой, плечом к плечу. Может, она молилась по ночам, пристегнувшись к кровати? Жаль, не спросишь, потеряна ниточка. Разве что у Юрия, они готовились вместе. Наверное, тоже вряд ли скажет. Не в былой ревности дело, он тоже выпал из обоймы, ушел на пенсию. Стал другим.
        И я стану другим, после этого полета, в следующий, уже предупредили, наполовину коммерческий, наполовину тестовый, не выпустят. Полетит моя замена, канадец Рон Шишкаускас.
        - А ты во что веришь, отец? Не в бога, но во что-то ты же веришь.
        Я замолчал. Почему-то вспомнилась, как жена, увидев плохой сон, с крохотной иконкой Николая Чудотворца обходит дочь, перед отправкой в лагерь или куда-то еще. Это не имеет отношения к религии, она просто суеверна, и этим обходом успокаивает себя. Дочь поначалу раздражалась, потом привыкла, потом… нет, не уверовала, но иногда сопровождала мать в церковь. Не крестилась, не молилась, ходила, как на дополнительное занятие. Поначалу сам злился про себя, но когда понял, насколько все несерьезно, отстал. Хотя бы вырастет трезвомыслящей. А как дальше поступать, решит сама, без чьей-то помощи.
        Ответ Рою напрашивался самый простой, так я и сказал, это он и ожидал услышать. Слова о вере в человека, в его силу, мужество, стойкость, и так далее. Он не задал другой вопрос - почему же тогда у меня нет друзей даже среди космонавтов, почему, едва уйдя из отряда, я стал пенсионером-одиночкой, к которому мало кто наведывается и которого беспокоят разве что звонками и письмами, с каждым годом все реже. Ответа на эти звонки и письма приходится уж слишком долго ждать. Он не спросил, я не ответил, но про мою супругу вопрос задал.
        - Да, она крещеная, причем еще… давно, словом, сразу после СССР. Мама ее, она тяжело болела, и очень хотела, чтоб это стало последней волей. Когда дочь крестилась, мать поправилась. А ведь ее соборовали.
        - Ты говоришь об этом с сарказмом, отец.
        - Скорее, с иронией. Мне кажется, мы сами не понимаем, в кого или что верим. Придумываем себе божеств, поклоняемся их чудесам, тем, что нам кажется, исходят от них, молимся о спасении, о милости, о… обо всем. Требуем что-то, вместо того, чтобы делать это самому. Вообще странно, что наш бог оказывается столь мелочен, что готов помочь с устройством на работу, мелкой местью соседу или выбором легкого вопроса на экзамене, - Рой улыбнулся. - И странно, что это обязательно должно быть связано с унижением самого молящегося. Неудобная поза, заучивание труднопонимаемого текста, правильно повторенного нужное число раз, - улыбка пропала. - Я действительно не понимаю, почему бог обязан обращать внимание на эти мелочи, а не создав мир, успокоиться и оставить творениям вершить историю самим. Мне странно ручное управление вселенной, зачем надо было создавать ее такой, чтобы постоянно проявлять себя в ней. И еще - если бог всеведущ, зачем просить его о чем-то? - ведь наши горести и радости ему известны лучше нас.
        Замолчал; долго не говорил так долго и быстро. Кого-то хотел уколоть и кому-то что-то высказать. Рой не говорил ни слова, молча глядел в сторону, видимо, все, приходившее на ум, оказывалось долгим пересказом уже не раз говоренного прежде и не только мне; короткие же ответы не находились. Выискались у меня самого.
        - Все же мне завидно верующим. У них всегда есть к кому обратится, и они хотя бы мысленно могут положиться на того, кого может и нет. Но это все равно придает сил и внушает надежду.
        - В этом ты прав, отец, - быстро произнес он. - Знаешь, в колледже я долго не находил компанию, и часто проводил время в одиночестве, после дома, это очень непривычно, сбивает с толку. Первый семестр я практически провалил. Но не сдался верой. Наверное, чаще других из всех моих тогдашних знакомых, общался со мной наш пастор. Даже дядя Фрэнк… - он замолчал нежданно и коротко попрощавшись, ушел к себе.
        Следующие дни заполнились новыми экспериментами, изучениями, испытаниями. Рой докопался до причин своего беспокойства - нашел схему, из-за которой система безопасности при разгерметизации судна срабатывала с опозданием в шесть десятых секунды. Слишком много для открытого космоса. Корабль поставили на проверку, следующий наш полет на прототипе отложили на неделю. На это время нас завалили испытаниями в тренажерах и симуляторах. Непривычно, что все необходимое располагалось рядом со стартовой площадкой. Хотя к такой компактности я быстро привык, а чуть пришло время, и нас снова поднимали мощные крылья «Боинга». Гул турбин самолета исчез за ревом маршевых двигателей космоплана, корабль мягко отошел от «Боинга» и принялся выполнять маневры. За штурвалом находился Патрик, Росса теперь не допускали к управлению, кто-то из руководства посчитал, что его самовольство перегрузило электрику системы безопасности. Сидя в кресле второго пилота, он изредка постукивал пальцами по штурвалу, чуть позже обернулся к нам, грустно улыбаясь и кивая на «стажера», как он поименовал Дорфа. Спецов с нами не было, все данные
экспериментов снимали и обрабатывали сами, ничего нештатного не случилось ни в полете, ни при приземлении. Обычный рейс, к такому легко привыкнуть. И все же после остановки «Дедала», все чувствовали усталость, будто полет проходил на пределе сложности. Рой вышел из корабля последним, долго общался с Патриком, потом с Россом, обращался и к Йену, слово «полет» донеслось до моих ушей не один раз. Палмер пожал плечами, скорее всего, будет еще одно испытание, а потом уже в космос. Можно хоть сейчас, но ведь не пустят же, сам понимаешь, думают, мы еще не все перепроверили. А как перепроверишь без невесомости и вакуума?
        Сын стремился к звездам. Жаждал прикоснуться к холодным их лучам обжигавшем в пустоте бескрайнего пространства. Так странно именовать его сыном, пробовал несколько раз, но получалось лишь про себя. А вот ему удивительно легко, и это тоже сбивает с толку. Все никак не привыкну. И еще в толк не возьму, отчего наши разговоры о работе длятся часами в номере, а интимное общение сводится к нескольким фразам, переброшенным в коридоре и осмысливаемым заполночь. Он это от меня перенял, без сомнения. Зачем, вот только. Хотел бы увидеть его жену, наверное, она много для сына сделала. Для сына, все же странно.
        В очередной раз в коридоре спросил его, как они жили с Витой. Он не понял сперва, стал рассказывать как к ним относилась община после ухода отчима, я уточнил.
        - Отец, ты считаешь, мама любила его? - я спрашивал про дядю Фрэнка, но тут кольнуло прошлое. Кивнул. - Я думаю, нет. Мне всегда казались их отношения дружескими, в них больше от партнерства, чем от любви. Нет, ты понимаешь, в кровати они возлежали и все такое… - сам смутился. - Но ведь они муж и жена и столько вместе и… - не выдержал: - А у вас как было?
        Непростой вопрос, несложный ответ.
        - Я тогда был двадцатилетним балбесом, чего спрашивать, сам через подобное проходил. А Вита… она много старше, опытней, конечно, меня к ней тянуло, конечно, я возлагал самые разные надежды и рассчитывал сам не понимаю на что.
        - Но ведь ты сразу вспомнил, хотя говорил, что женщин…
        - Она ведь у меня первая, такое не забывается. И в двадцать лет, мне кажется, еще не совсем можешь понять, любишь или лишь делаешь вид. Или просто уверишь себя, - помолчал. - Скорее всего, я ей просто надоел.
        - Не надо так, - я пожал плечами. - Но вы ведь были откровенны друг с другом, ты ведь спрашивал ее о других?
        - Зачем тебе? Я никогда подобного не спрашивал, да кажется не задавался лишними вопросами, куда важнее, что Вита со мной. А почему, как надолго, что выйдет из нашего полубрака… тогда не имело значения. Мы просто попробовали. Прости, сын, так получилось.
        Он не отреагировал, ни на мои слова, ни на мое обращение. Первый раз назвал его так. Рой кивнул в ответ, очередная иллюзия разрушилась, извинился, отправившись за распечатками. Через неделю приезжала его семья.
        Полет на прототипе снова перенесли, погода задурила. В море собирался циклонический вихрь, движущийся в сторону Флориды, синоптики давали пятьдесят на пятьдесят, что пройдет над Канавералом. Все ждали погоды, а пока занимали новыми экспериментами. Напридумывали много: инженеры уверяли экипаж, что нештатных ситуаций во время недельного полета может произойти около двухсот шестидесяти, новые вскрывались по мере поступления полетных данных, в итоге, цифра доросла до двухсот семидесяти одной. Хорошо, что часть проверить решительно невозможно, та, что завязана на глубокий космос и длительную невесомость, но остальные почти полторы сотни мы честно отрабатывали. В целом, повторяющиеся эпизоды, знакомые мне еще по «шаттлу», с небольшими вариациями. Странно, тогда так не тревожились за безопасность. Но ведь и на борту предполагались сплошь профессионалы, а не туристы, как теперь, пусть поначалу и с хорошими физическими данными и трехчасовым курсом подготовки. Хотя часть неполадок можно и не проверять - все равно по сценарию все неумолимо погибали в первые же секунды. Но руководство решительно дуло и на
молоко и на воду, прежде чем отправить давно уже готовый экипаж в первый полет.
        Позвонила жена: четвертый раз с момента расставания перекинулись новостями. Ничего особенного, готовлюсь, ждет, дочка передает привет, у нее сейчас гости, потом напишет. Поговорили недолго, где-то с четверть часа, попрощались. Мы не так много общаемся в разлуке, она привыкла, да и я тоже. И дома у нас тихо. Разве что дочь изредка приводит очередного ухажера, последний год у нее каждый раз все новый парень. Потом иногда спрашивает моего мнения, обычно я жму плечами, вроде ничего. В следующий раз является другой вариант.
        Остальным проще, Росс единственный из нас перекати поле, остальные семейные, и семьи их давно обосновались на мысе, так что всякий выходной или просто сравнительно свободный день, астронавты проводят в кругу семьи. Мне сочувственно кивают, спрашивают, интересуются. Росс дает советы, как всегда, ни к месту, впрочем, это его любимое занятие. Йен год как развелся, но все равно встречаются, больше по привычке. Тьерри ждет пополнения. Патрик, к нему приезжают то жена, то сын, что-то опять не ладится. Зачем они мне это все рассказывают, не пойму.
        Танита задержалась всего на день, не такой ураган, чтоб ее остановить. Да он и стих по ее прилету. На мысе шквалило, самолеты садились «по обстановке», но этот чартер оказался упертым. Рой вечером поехал встречать, утром выходной, прибыли все вместе. Издали услышал шум голосов и детские крики, трудно сомневаться, кто приехал.
        Танита, пергидрольная кудряшка, невысокая, крепкая, хоть и немного полноватая, во всем обтягивающем, костюм больше напоминал трико, немедленно приветствовала экипаж, сотрудников центра, ей отвечали, кажется, неплохо зная. Недолго пообщавшись с мужем, зашла к Патрику, потом шутковала с Йеном, после встречи с бывшей выглядящим не очень. К ним присоединился Тьерри, некоторое время они чаевничали, Танита поминутно оглядываясь, умудрялась, не теряя беседы, перекидываться словцом с тем, с другим. Вряд ли невольно так выспренно обставляя свой визит. Не то, чтоб ей нравилось всеобщее внимание, она нуждалась в нем. И только напомнив центру имени Кеннеди о собственном прибытии, ушла.
        Затем появилась вновь, уже в сопровождении семьи. Отправились в цех вертикальной сборки, затем на смотровую площадку; показывала девочкам, что и как будет здесь меньше, чем через три недели. Туристы считали ее гидессой, она не отмахивалась, подробно отвечала на расспросы, считая себя обязанной. Я стоял в стороне, невольно разглядывая Таниту, одновременно рассказывающем о стартах «шаттлов» с тридцать девятой площадки и следящий как бы меньшая, Пайпер, не извозила новую блузку в мороженом. Ах да, мороженое доставил Росс, сдавшийся ее напору. Интересная сценка, поприветствовав Палмера как старшего брата, показала своих девочек, как выросли, как изменились. Джен стала такой докой в математике, хочет изучать точные науки, как папа, да, милая? Кем ты собираешься стать? Дочери немного смущались, видимо, не те гены передались им, не отходили от матери и отвечали только на прямые вопросы, не влезая в разговор старших. Командир растаял мгновенно, никаких мистеров Палмеров, для таких милых маленьких леди только дядя Росс. Тогда может дядя Росс покажет себя истинным джентльменом с Юга, угостит леди        - Банановое и с ванилью? Все как скажете, красавицы, доставлю немедленно, - Палмер покинул зал, помахав на прощание рукой, Танита отвечала. А затем уже подошла к Йену, приветствуя его, никому не давая передышки.
        Вернувшись, какое-то время семья побыла в номере Роя, потом Танита навестила меня. Стала расспрашивать о подготовке, спокойно, деловито, хотя и с некоторым напором. Переключилась на семью, на дом, выразив попутно сожаление, что вывезти в Штаты не удалось даже на старт. И тут же принялась рассказывать, как познакомилась с Роем - в Хьюстоне, во время испытаний вот этой ракеты-носителя, именно «Локхид» ее адаптировал под американскую площадку.
        Напор стих, глаза потеплели, она заговорила спокойней и свободней. Наверное, все еще сильно любила. И - неожиданно - снова обо мне, будто переключившись:
        - Выпросила внеплановый отпуск, так и добралась. Слава богу, распогодилось хоть немного, так и прорвались, старанием да молитвами…. Как ваши, сильно скучают?
        - Да, скучают. Перезваниваемся, мои ждут старта. Я несколько раз выступал на пресс-конференциях, но что-то их не передают наши каналы, даже не поминают.
        - Нисколько не странно. Как будто не понимаете, что космонавтика в России - это вы и все. Вас ведь отобрали для миссии. Отряд космонавтов закрыт, все распущены, остались лишь коммерческие и военные запуски.
        - Я знаю, но надеюсь…
        - На что? Вас сорвали, уж простите мою прямоту, только, чтоб доказать самим себе значимость России в мире. А о какой важности идет речь, если вы отгородились забором от всего мира, как СССР. Внутренние визы, согласования, разрешения. И вы почему-то ничему не возмущаетесь.
        - Я родился в СССР и полжизни в нем прожил.
        - Скажите, вам нравилось там? Или нравилось уже после развала, - я спросил, зачем она спрашивает, Танита юлить не стала. Да и зачем ей, для этого и пришла. - Я хочу помочь вам остаться здесь. Все знают, что вас больше не выпустят. Вашу семью взяли в заложники на время подготовки и полета, просто как большевики. Я не знаю, какие документы вы подписали, прежде чем покинуть страну, скажу, это все можно исправить. Я могу собирать подписи, я начну кампанию, я подниму Чарльза Болдена, пойду еще выше, если надо. Вы можете на меня положиться, вы можете сказать мне, все что считаете нужным. Я помогу вам во всем.
        - Танита, это очень мило, но моя семья…
        - Они не посмеют. Режим и так… да и что это за режим, если боится собственной тени.
        - Дело не во власти, во мне.
        - Дело в вашем сыне. Он не просто отыскал вас, не просто работает с вами, это не случайность.
        - Я знаю, вашими молитвами.
        - Оставьте это. Рой мне столько говорил о вас, при каждом звонке, в каждом письме. Знаете, вы именно такой, каковым он вас описывал. И отвечаете мне так же…, - на какое-то время установилась тишина, Танита продолжила: - Он сам стесняется своего поступка. Не решается рассказать обо всем. Он не просто нуждается в вас, он любит вас, да, вот таким, каков вы есть, вы для него поддержка и опора, вы главное, что он искал в жизни. Вы же знаете, как ему непросто было: отчим ушел, о господи, он ведь даже не знал, что этот человек отчим, вот ведь ужас-то. Все свалилось на маму, которая одна тащила… очень неприятно, когда о тебе думают дурно, а ведь думали. Считали, что она с Фрэнком не просто так, вся община думала, что у них роман, что… есть ведь грязные души, которые стремятся все оболгать, опорочить, сделать подобными себе всех, чтоб не выделяться. Гнусно это и мерзко, - я кивнул, пробормотал что-то в знак согласия, - И вот когда на таком фоне человек живет, конечно, он гнется. Счастье, Рой не из тех, кто ломается. Виту жалко, из-за этого она так быстро сгорела. Вы не представляете, как страшна была ее
смерть, и слава богу, что не представляете. Когда уже ни морфий, ни что другое не помогает, когда боль проникает в каждую клетку, когда… мы с Роем месяц не отходили от больничной койки, только тогда она упокоилась по-настоящему. После такой муки ей одна дорога, в рай, какие бы ошибки в жизни ни случились, о которых мы не знаем, одна дорога, - повторила Танита с твердостью, против которой я даже не стал спорить.
        - Я совсем ее не знал.
        - Вита была очень хорошим человеком, добрым, мягким, отзывчивым,. Что бы ни говорили другие. Таких как она мало, но на них мир держится. Сколько бы ошибок она ни совершила прежде, но после переезда, после рождения Роя, наверное, стала совсем иным.
        - Наши отношения, скорее всего, ошибка.
        - С вашей стороны, может, и так. Но не с ее. Мне кажется, она любила вас, по-своему, может она ошиблась после, но… главное доказательство осталось с ней. Оно теперь и с вами.
        - Я, правда, совсем не знал ее, - зачем-то повторил, не представляя, что еще можно сказать. Снова пауза.
        - Плохо, что и сына не хотите знать, - тут же парировала она. - А он стремится к вам, он обрел новую цель и…
        - Мне всегда казалось, вы его путеводная звезда.
        - Мы любим друг друга. А вы родная кровь. Это совсем другое. И куда важнее сохранить найденное. Да, важнее. Вы его отец, хоть и не собираетесь признаваться даже себе. Я вижу. Но я люблю вашего сына, я хочу, чтоб он был счастлив, я все для этого делаю. Я прошу вас, останьтесь. Вы странный, вы непростой, но вы его отец. И он любит вас, хотя только мне и может в этом признаться.
        - У меня семья, - прозвучало не слишком убедительно. - И потом, разве у вас не принято отправлять родителей в дом престарелых?
        - Что? Какой-то бред. Это ваша пропаганда рассказывает? Или вы Голливуда насмотрелись? Видимо, и то, и другое. Говорю вам, как пред лицем, чушь это все. Вот моя семья, мы жили в Плимуте, я жила в обычной американской семье, помню свою прабабушку Нэлли, царствие ей небесное. Мы жили хоть тесно, да дружно, бывали склоки, но… мы же семья, что может быть важнее? Неужели вы думаете, я своего дедушку отправлю в богадельню потому, что у него проблемы с памятью и речью. Или бабушку, из-за рассеянного склероза. Они вырастили меня, воспитали, а я… да кто я, по-вашему, после этого?
        Я молчал, не зная, что сказать. Танита перешла в наступление.
        - Вы же не поступите так со своими родителями? Так зачем придумывать. Вы нужны сыну, и точка. У вас здесь семья, внучки. Вы их видели, сегодня вечером вы будете читать с ними книги.
        - Вы читаете книги, - пошутить не получилось.
        - Мы нормальные, не смотрите на так, будто у меня каинова печать на лбу, мы обычные граждане своей страны, не хуже и не лучше других, - я принялся извиняться, снова попытался шутить. Наконец, она улыбнулась. - Не удивляйтесь, трудности перевода, - наконец, произнесла Танита. - Мы разные, это нормально.
        - А я атеист.
        - И это бывает. У нас их очень мало, зато предводитель известный. Вы ведь наверняка читали «Бог как иллюзия» Ричарда Докинза.
        - По мне пустопорожняя беседа с самим собой.
        - Значит, вы не безнадежны, - разговор вышел на финишную прямую, вскоре Танита ушла. И как и обещала, пригласила вечером почитать девочкам, перед отправкой в гостиницу на оставшееся до экзаменов время. Их будет два, финальный за неделю до старта. Вся процедура громоздка и странна, но руководству очень хотелось и соблюсти традиции и. чего там, показать обществу, сколь хорош первый экипаж.
        Странно, мне стало как-то не по себе, когда зашел Рой и пригласил в номер. Нет у меня опыта общения с детьми, вот, несмотря на семью. Папа либо готовился к полету, либо работал в КБ, либо занимался чем-то важным. Дочь смотрела на меня сверху вниз, и ждала, все время ждала снисхождения вниманием.
        Девочки сидели на кровати, мы перекинулись неловкими фразами, Танита пока представляла меня как родственника своего мужа, давая время вжиться в роль, привыкнуть, что же, пусть так и будет. Протянула трепаную книжку без иллюстраций, я думал это будут сказки Доктора Сьюза, или истории Марка Твена, нет «Убить пересмешника». Судя по закладке, прочитано немало, может, даже не в первый раз читается. Я подумал еще, уж не собирается ли дальше Танита представлять им Стейнбека или Фолкнера.
        Однако, чтения не случилось, я прежде, еще в начале нулевых, пытался читать дочке сказки, да как-то без особого успеха, мама делала лучше. На том и порешили. Но сейчас обоим моим внучкам не до чтения - куда интересней расспросить живого космонавта. Да, Росса они хорошо знали, но он все же свой, а тут из России, а там вообще все не так, как здесь. Разубеждать не стал, вспомнил Шеннон, которая сама читала детям из интернатов сказки, частью придуманные самой, но больше всего о Коте в колпаке, Лораксе и слоне Хортоне, читала с огромным удовольствием, на том конце телемоста ее слушали, затаив дыхание, я тогда еще думал, вот интересно, как у нас перевели знаменитого сказочника. После рождения дочери, купил первым же делом.
        - А там, в космосе, всегда так страшно? - это Пайпер. Я посмотрел на Роя и Таниту, сидели молча у окна, обнявшись. Молодая пара, только отправившаяся в медовый месяц.
        - Почему страшно? Интересно.
        - Но ведь без воздуха можете остаться. И потом ночью, когда спите…
        - Так ведь не остались. А утечку найти не удалось, пришлось отсек закрывать. Жалко, конечно, столько полезного оборудования без дела стояло. Дядя Росс на «шаттле» облетал, искал, так и не выглядел. А он очень внимательный.
        - Папа бы нашел, он зоркий и все подмечает.
        - Да, точно, - проблема в том, что Рою тогда было всего семнадцать. Но для детей папа всегда взрослый, как бы давно ни происходила история. Я взглянул на сына - он по-прежнему молча обнимал жену и глядел на дочерей. Танита, ероша волосы мужа, поглядывала на меня. Раза два поймал такие взгляды и как-то потерял мысль. А девочки требовали продолжения, интересно ведь, что в итоге стало с «Миром». Когда я добрался до истории с последним экипажем, который еще пытался урезонить станцию, Пайпер всхлипнула.
        - Жалко. Столько работали и все пропало.
        - Новую построили, куда лучше. Просторную, я на ней летал, удобную, и для всех.
        - А вы ее совсем не вспоминаете. Наверное, первая родней была, - это уже Дженни. В самом деле, как ей десять лет дать можно?
        Вскоре девочки устали слушать истории, уже семь, последних туристов сейчас выгоняют из центра; конечно, семьям астронавтов преференции, но для жителей нашего городка распорядок дня никто не отменял. Начали прощаться.
        Когда Рой уже уходил с девочками, Танита остановила меня в узком коридоре. Кишка, выходящая из служебных помещений в просторный холл кампуса.
        - Простите, что наседаю на вас, но пожалуйста, решитесь до старта, чтоб можно было начать кампанию, или вообще сделать что-то. Сразу сообщите мне, скажите, что делать, я сделаю. Обещаю вам. У вас ведь уже есть обратный билет, на какое число?
        - На пятнадцатое, - реабилитационного курса не будет, разве что дома, но не привыкать, после недельного полета на «шаттле» меня тоже сразу поместили в прямой самолет до Москвы, и далее, вместе с результатами экспериментов, до Тюратама. Восстанавливался уже на месте. Верно, тоже будет и сейчас. Хотя какие результаты я повезу, почетный гость, свадебный генерал? И кому, главное, их отдавать?
        - Решайте пожалуйста, скорее, нам надо успеть.
        - Танита… - я помолчал, как-то неудобно вот так сразу. Но она уезжает в гостиницу, в следующий раз поговорить смогу только через несколько дней. По телефону это все не то. - Вы меня тоже поймите. Я… не смогу согласиться. Не надо этих кампаний.
        - Напрасно боитесь за исход. Я смогу поднять, знаете, сколько я собрала подписей в защиту…
        - Не в этом дело. Вы говорили, у вас брат русист, - «славист», поправила она, - Вы знаете нашу страну, если не очень, спросите, что бывает с теми, кого защищают у вас на демонстрациях или во властной верхушке. Прячут еще дальше. Никакие санкции, разрывы отношений, ничего не помогает. Только хуже становится. На вас же не отыграешься, отыгрываются на своих. Поэтому не надо.
        - Но я… знаете, я напишу открытое письмо, подговорю астронавтов, всю старую гвардию. Напишу вашему президенту. Или кто сейчас у вас рулит.
        - Я и сам не знаю. Танита, простите еще раз. Даже не в стране дело. Во мне. Я совсем не знаю Роя, я вот сколько с ним, а все равно, он для меня как будто хороший партнер в работе, товарищ, но… вы понимаете, моя семья там, в Подмосковье, в Монино. Какая-никакая, а все же семья. Я не хочу ее терять.
        - И не надо. Мы всех вывезем. Они и так держат ваших в заложниках.
        - Их просто не выпустили.
        - Это не просто. Вам тут будет легче, как вы не поймете. Вас обеспечат жильем, Болден за вас вступится. Такие как вы на вес золота, вы же «Мир» спасали. Вы на «шаттлах» летали, вот теперь на космоплане полетите. Вы столько знаете, вам что угодно предложат, хоть здесь, хоть в Хьюстоне, хоть в Эдвардсе, да где угодно. И жить сможете где захотите. Не нравится вам Калифорния, останетесь здесь, душно во Флориде, переедете на север к Великим озерам, в Новую Англию. Не по душе крупные города, подберете дом в мелком. Наша страна большая и удобная для жизни, здесь не нравится, найдете место по душе. Обязательно. Мы, американцы, кочующая нация, вот нас и считают противниками стариков. Это удобно, когда страна так связана дорогами и самолетами, почти в каждом городе есть аэропорт. Вот Россия велика, а все стремятся в Москву и Санкт-Петербург и вы знаете, почему. В других городах того выбора работ не найти, что в ваших столицах. А у нас напротив, люди уезжают из городов, чтоб обрести себя. Не тут, так в другом городке найдется место по душе, церковь для души. Конечно, страна не идеал, но мы стараемся сделать
ее лучше. Потому сюда и едут. Видят же, что да, проблемная, не самая богатая, но у нас места хватит для всех. И мы действительно как одна большая семья, мы всегда придем на выручку. Это как у вас в глухих поселках да на далеких трассах, где иначе не выжить.
        - Танита, - и замолчал. Не знал, как сказать, что сказать. Не получались у меня монологи, вроде ее, слова не складывались в нужные фразы. Какая же она миссионерка, подумалось вдруг. На любой вопрос найдет ответ, на любое возражение, аргумент, любой факт перебьет. Нет сил возражать этой силе, не знаю как противоборствовать. И даже не знаю, зачем. Будто спастись пытаюсь. - Танита, уже поздно, вам пора ехать. Давайте отложим разговор.
        - Вы обещаете подумать и дать ответ в следующий раз? - снова прижала к стенке. Чего в ней больше: желания помочь мужу или миссионерства этого? - Мы сможем встретиться в четверг, после второго экзамена.
        Я кивнул, Танита тотчас покинула коридор, будто растворилась. Какое-то время стоял, глядя в стену, медленно приходя в себя. Будто сдавал и так и не понял, сдал или нет экзамен госкомиссии. И она там, где-то совещается, взвешивает «за» и «против», вынося окончательный вердикт.
        Захотелось позвонить своим, странно, почему я так редко это делаю, все письма, письма, будто не надо мне слышать человеческий голос. Будто совсем отвык, да нет, не отвык, будто другое жизненно необходимо. Совсем другое, никак с оставленными дома, с прибывшими сюда не связанное.
        Вошел Рой и тут же остановился. По глазам понял, что ни о чем еще не договорились, спросил только о порядке сдачи экзамена, больше, чтоб разрядить обстановку. Наверняка, знал лучше меня, я здесь балласт, не он. От этой мысли как-то не по себе сделалось, коротко ответил, ушел к себе.
        А затем долгое ожидание четверга. Танита не появилась, хотя порадоваться чему было: комиссия официально одобрила в качестве основного и дублирующего экипажей космоплана. Экзамены закончились как-то незаметно, будто не к ним готовился все последние месяцы - к той, не пришедшей. Рой, кажется, тоже готовился к моему испытанию, все время оставался сосредоточен, погружен в себя, на время испытания работал как автомат, не замечая, кажется, и самой комиссии - только вытянутые в билете задачи, решалась одна за другой; кажется, он так же не заметил прохождение и, да, порадовался уже за бокалом, после наших общих поздравлений и звонка из гостиницы. Только тогда немного отмяк. Но все равно смотрел на меня, ждал; ждал и я.
        Комиссия не свирепствовала, наша подготовка и так на виду. А в пятницу объявили состав следующей экспедиции, чего тянуть - все те же, плюс наши дублеры; Дорф командир, Рой бортинженер и Йен второй пилот. Остальные, вроде нас с Россом, «исследователи», коих к новому пуску наберется еще с пару десятков. Плюс те из отряда астронавтов, кто хочет проскочить в космос без очереди и сейчас тренируется в Хьюстоне, проходя проверки и набирая форму. Ну да, Болден не хотел расстраивать нас видом этого балагана, почему я сразу не догадался. Там сейчас столпотворение, почти семьдесят человек астронавтов полетят только в первом «тренировочном» полете, на двадцать пять часов, тоже сплошь исследователи. А затем обычные туристы их больше сотни, полная загрузка корабля. И дальше наш космоплан начнет устраивать каждые четыре месяца путешествия на орбиту - четыре витка на поохать, пофотографировать и назад, на мыс Канаверал, а оттуда автобусом до гостиницы. Чуть позже присоединится второй, спускаться будет либо здесь, либо на базе Эдвардс, программа та же, а затем вступят в строй третий, четвертый и так далее. Космос
превратится в аттракцион…
        Она прибыла в выходной, постучалась в номер. Села напротив, некоторое время говорили о девочках, как они рады за отца, потом я не выдержал:
        - Танита, я понимаю, чего вы от меня ждете и почему тянете время. Буду говорить откровенно, может, повторяться, очень прошу не перебивать, - она кивнула, разом подобравшись, - Мне плохо даются длинные речи. Не умею. Да и много чего не умею, и вряд ли смогу, зная себя. Стать отцом уж точно. Нет, не говорите, я циник и одиночка по натуре, еще эгоист и предпочитаю оставлять первым. Всегда стремлюсь уйти прежде, чем надоем, иногда я вижу это, иногда это внутреннее чутье. Может психоаналитик скажет, виной тому Вита, ее уход, он так на меня подействовал, он меня сломал насколько, что больше семьи я и не завел. Не говорите про нынешнюю там не любовь, не верность, не дружба. Там отношения. Там мне спокойно, то место я считаю своим домом, его поиски дались непросто, но кажется, я его нашел. Да, наша семья не похожа на другие, а может, как раз и вылитая. Мы договорились когда-то жить вместе и живем, вырастили дочь, она вполне обеспечена, устроена и едет поступать в МГУ, а там, не сомневаюсь, себя найдет. У меня любовь и страсть не получается. Я человек холодный, я таким был всегда, сколько помню. Вот как
это у вас называется… список желаний, кажется, тот листок, какой заполняет едва не каждый американец, а потом вычеркивает по мере исполнения. Я не путаю с пропагандой?
        - Нет, все верно. Я сама…
        - Мой список довольно давно содержит две взаимоисключающие да и просто невозможные строчки. Первое - вернуться в семидесятые, но уже без Виты, попробовать жить как-то иначе. Второе - отправиться в далекий космос, бросить по мертвым планетам в полном одиночестве. Я быстро устаю от людей, я пропускаю их насквозь, чтобы потом не вспоминать больше. Так и с той, от которой у меня сын и с которой ничего не получилось - ни любви, ни соглашения. Ни даже пропустить насквозь толком. Я долго пытался ее забыть, сперва браком, потом одиночеством. Моя жизнь утряслась, насколько это возможно в России. И мне спокойно и я знаю, что больше ничего не будет, и потому никуда не стремлюсь. Вот только этот полет, и все, и мне все равно закроют меня в стране или выпустят еще раз. И еще я знаю, как бы вы ни давили на меня, полюбить своего сына уже не смогу. Я успел пропустить его. Это инстинкт, я узнал поближе, да, он отличный парень, и потом у него есть тот человек который будет достойней любого отца.
        - Вы не знаете Фрэнка, да, Рой с ним очень дружен, но это не то.
        - Со мной тоже не то. Я холодный и чужой. И не пытаюсь на себя наговаривать. Я таков уж получился и не знаю уже, сразу ли или так обжегся в молодости. Я стараюсь не вспоминать, у меня есть тоже свое соглашение, - и закончил резко: - Вам лучше меня отпустить.
        Танита резко откинулась в кресле и долго сидела молча. Я смотрел то на нее то в окно, там, далеко за корпусами, начали проводить последние приготовления на тридцать девятой площадке. А в цехе вертикальной сборки уже неторопливо складывается, как огромный конструктор наша ракета-носитель. Сборка подходит к концу, через день-другой наш космоплан, еще раз проверив и перепроверив, посадят на плечи второй ступени «Геркулеса». А затем рано поутру вывезут и в середине дня установят на столе. Следующие две недели пройдут монтажные и подготовительные работы, потом проверка, а затем мы заберемся внутрь и начнем повторять все необходимые предстартовые процедуры и сам момент старта. Как это было когда-то в шестом году с все тем же командиром Россом Палмером. Потом отработка действий внештатных ситуаций, нас увезут, и после этого НАСА официально подтвердит дату и время старта - четвертое октября семнадцатого года, в девять сорок пять по восточному времени. На этот день дальний прогноз дает ясную погоду и температуру не выше двадцати и не ниже пятнадцати градусов. Вероятность оптимальных погодных факторов для
старта девяносто процентов. Если не случится накладок, мы вернемся одиннадцатого в семь сорок одну вечера на взлетно-посадочную полосу номер пятнадцать, на которую садился наш «Дедал». Или в случае накладки, двенадцатого в ноль тридцать пять на полосу семнадцать, дробь тридцать пять.
        - Простите меня, - тихо произнесла Танита незнакомым мне прежде голосом, - но я не хочу вас отпускать. Вы тяжелый человек, но во мне всё противится мысли о вашем отъезде навсегда. И не только из-за Роя. И девочкам с вами интересно. Я понимаю, - поспешно продолжила она, - это чувства, они еще не закрепились окончательно. И у вас и у меня. Но мне не хочется расставаться с вами. Я не могу этого объяснить. Может, я убедила себя, а может… Я не стану вас удерживать, не буду устраивать ни кампаний ни истерик, - она попыталась улыбнуться. - Просто буду надеяться, что вы измените решение. Даже если вернетесь в Россию, все равно измените. И вернетесь, один, с семьей, но непременно вернетесь. Я буду надеяться на это.
        - Вы будете молиться?
        - Нет, - резко качнув головой, ответила она, поднимаясь. Я встал следом. - Я буду ждать. Мы все будем ждать.
        Она остановилась возле двери, хотела договорить, сказать что-то, но вышло лишь короткое «до встречи». Дверь медленно закрылась за ее спиной. Шагов я не слышал. Постояв в коридоре, прошел в комнату и снова сел на диван, пристально глядя, до рези в глазах, на едва различимый из окон цех вертикальной сборки.
        Шестьдесят пять
        Вася оказался в больнице с инсультом, уже вторым за два года. Лежа на узкой больничной койке, он молча плакал за цветы, - говорить пока не мог, только кивал медленно, шевелил пальцами неподъемных рук и вздыхал. Так же молча пообещал как можно скорее поправиться, он и так нас подвел с юбилеем, тем паче весна на дворе, неудобно в такую-то погоду. Мы ему так и не сказали, что со вчера снова закрутила вьюга, температура упала до нуля, а снег лег на землю. В точности, как тем вечером, когда Васина соседка по коммуналке вызвала скорую.
        Посидели недолго, приемный час заканчивался, в будни он короток, пообещали зайти все вместе в четверг, после работы и еще в субботу. Света вызвалась прибыть завтра, ее отпустят пораньше, она мыла полы в конторе, именуемой КБ Общего машиностроения, и зарабатывала прилично, тысяч двадцать за два этажа и лифтовые холлы. Хвасталась, что инженеры - и те получают меньше. Минут через пятнадцать посещения Вася совсем раскис, Света успокаивала его, как могла, он что-то пытался вымолвить враз онемевшим ртом, и больше всего походил на рыбу, выброшенную на берег рукой всемогущего рыбака. Я сам едва сдерживался, когда видел его таким: так быстро истаял верный мой друг, а ведь и не пил вовсе, не то, что некоторые, не курил. Сердце стало у него пошаливать еще в тридцать, потом пошли осложнения, теперь вот это. Страшно, когда близкий человек, еще два дня назад травивший анекдоты и бегавший, ну почти бегавший по лестнице на свой третий этаж, вдруг превратится в развалину, в полутруп: когда его забирали врачи, он и вовсе не мог пошевелиться, смотрел остекленевшими глазами на мир и все пытался что-то сказать,
получалось лишь долгое, невыразительное «а-а-а», которое никак не кончалось, словно перегорающая сигнализация с окончательно севшими аккумуляторами.
        Когда мы вышли из здания, Света не выдержала, расплакалась на моем плече. Макс шел рядом с бледным, насколько это возможно для него, лицом, кусал губы. Не выдержал и предложил зайти в кафе неподалеку, у рынка, все же сегодня праздник. Да, жаль, что Вася так и не сможет составить компанию… но ведь, все-таки, юбилей. Двенадцатое апреля. И постукивая клюшкой, решительно потащил нас к остановке трамвая.
        Старики, какие же мы старики, думал я, шаркая усталыми ногами по брусчатке дороги, а ведь тому же Максу, старшему из нашего отряда, еще и шестидесяти восьми не стукнуло. И уже с палкой.
        Я сам родился в конце сорок шестого, говорят, на два месяца раньше срока. Моя мать, тогда ей было всего четырнадцать, связалась по малолетству с одним из «лесных братьев», весенний этот роман закончился зимней ссылкой обоих - по разным этапам. На одной из перевалочных станций случился я, нежданно-негаданно. Фельдшер меня пожалел, отобрав у матери и отдав в местный роддом. Мне так говорили, много позже, когда я стал задавать неудобные вопросы. Была ли это ложь во спасение или факт, не знаю, не узнал до сих пор: я так и не отыскал ни мать, ни отца. Будто ответы эти отрезали от них ломтем, иногда бывает стыдно за себя, но так ни разу и не собрался хотя бы покопаться в архивах.
        А затем меня и от детдома отрезало. Весной прибыло начальство, оно не раз к нам заглядывало, уж больно аварийное здание, но тот офицер, в чине капитана, прибыл по другому поводу. Поинтересовался успеваемостью, посмотрел данные по здоровью, пригласил пятерых из старшей группы, в том числе и меня, на обследование. Форма у него была летчицкая, потому голубые мечты советских школьников того времени о небесных просторах немедля расцвели в наших сердцах.
        Но на самый краткий период времени. Он сообщил, что готов отобрать самого достойного из нас в качестве испытателя на завод, многие сразу сникли; после недолгой, довольно вялой борьбы, в актовом зале остался я, молча взирающий на своего не то избавителя, не то повелителя, ведь из одних серых стен меня забирали в другие неведомые цеха, куда-то в Казахстан, ехать целую неделю в один конец. Наверное, расстояние тоже сыграло роль. Я всегда был сам за себя, и по себе, в детдоме подобные качества только усиливаются, и если от природы подобного не дано, значит, либо прививаются искусственно - все равно к семи годам последние надежды тают бесповоротно, - либо не даются вовсе, и тогда индивида можно только пожалеть. Что вряд ли сделает стая сорванцов, выросшая в питомнике за забором.
        Неудивительно, что я, да не только я один, мечтал вырваться хоть куда-то из душных стен и бетонных оград, вот только попадать в другие стены за другие ограды не многим хотелось. Я показал полное в этом плане отчаяние, не потому, что меня били больше других, просто этот крохотный мирок я воспринимал исключительно как звереныш свою клетку: быть может, от этого именно, так часто ломал себе зубы о стальные решетки.
        Наверное, Максу было куда хуже, ведь в любом месте нашей страны он был чуждым; не то, чтобы его били именно по этой причине, но свое отличие от прочих выучил твердо, раз и навсегда. Наверное, поэтому в его злости всегда проглядывало еще и отчаяние потерявшегося в этом мире человека. А вот Света изначально была дочерью врага народа, так что лагерные порядки отпечатались на ней тяжелой несмываемой метой, въелись так, что до сих пор не отошли, да и не отойдут уже до самого последнего вздоха. Васька совсем иное дело, он вообще исключение из правил, но о нем отдельная история. Света же самая яркая девочка в нашем отряде, притягивающая взоры не внешней красотой, каюсь, что говорю это, но внутренней энергией столь несокрушимой силы, что позавидовал бы любой пацан. Она не пробивала, проламывала себе дорогу. И проломив, вдруг сжималась, съеживалась, замолкала - становясь серенькой, незаметной, вся прежде брызжущая через край страсть испарялась мгновенно: махонький зверек, сокрушивший железобетон, вдруг осознавал свой титанический поступок и будто бы ужасался ему, замирая.
        Ежится ей приятней всего было на мощной груди Макса, крепкой эбеновой, будто специально подставляемой. Нет, конечно, специально, что я говорю, они сошлись как-то сразу и всерьез. А ведь ей только стукнуло тринадцать по приезду, что она, пигалица, понимала в этих тужурах, Макс вряд ли сильно отличался от нее, такой же оторвыш, он жадно прижимал своего мышонка, как именовал Свету, к крепкой груди пятнадцатилетка, сразу вызывая в памяти строки из романа «Белеет парус одинокий», - я не бог весть как любил читать в те времена, страсть эта охватила меня позже, но роман запал в душу; как и острая потребность в таком же внимании, схожем проявлении чувств, в чем-то куда большем, чем та пустота, что окружала меня на тот день, и которой я только и мог поделиться. Я бродил кругами, иногда пытаясь встрять, но Макс лишь вяло отшвыривал претендента, целиком сосредоточившись на своей любови.
        И тем более странен был ее поступок, по прошествии семи лет случившийся во время только наладившийся официально семейной жизни, спокойной и неторопливой, удивительной той размерностью, которая наверное казалась чуждой нам всем. Света тогда пришла ко мне в комнату, постучала, я открыл, немного удивленный ее появлению, до того она несколько месяцев всячески чуралась меня, точно завидев белые одежды прокаженного или заслышав колокольчик. Прошла в комнату, помню на улице шел долгожданный дождь, я последовал за ней, будто привязанный. Света остановилась посреди, обернулась и тихо произнесла единственную фразу, верно, заготавливаемую заранее:
        - Я пришла жить к тебе, - и помолчав чуть, едва слышно добавила: - во грехе.
        И тут же оборвала все мои возражения. Но разве они могли быть? Ведь я впервые с момента приезда обрел то, о чем и мечтать не смел, нет, грезил, конечно, грезил, но когда это последний раз было? Я уже не помню.
        А тут - все вернулось, отмотав эти семь лет назад, почти в самый момент моего приезда в маленький поселок, затерянный в бескрайней степи. С сопровождением своим я прибыл туда в самом начале мая, Света немногим ранее. Название Тюратам не говорило никому и ничего, да и сейчас не говорит, разве тем военным спецам, что и по сию пору работают в двух километрах от тюркского поселка, в городе, возникшем и расстроившимся всего за пару десятков лет и носившем в те годы имя Заря.
        Помню, когда выбрался из теплушки на некое подобие станции, оглядываясь по сторонам, сквозь спины молодых солдат и офицеров, дружно отправившихся по дороге в никуда, к перегородившему горизонт железобетонному забору, я ни с того ни с сего решил, что меня, наконец, отвезли на завод при лагере, где находится либо мой отец, либо мать. Это имело смысл - глухой поселок, сплошь из глинобитных, реже деревянных домиков в один этаж, продуваемый всеми ветрами, находился рядом с крупным железнодорожным узлом, двухколейной дорогой, ведущей прочь от забытого всеми места. Самого города еще не было видно, он терялся за стеной с вышками, колючкой, КПП: всеми лагерными атрибутами, куда меня, подпихиваемого в спину сопровождающим капитаном, и повели, не дав оглядеться по сторонам. Подходя к воротам, я готов был предстать перед одним из родителей, и все пытался подобрать нужные слова, отчего я решил, что именно на встречу с ними попаду в конце этого долгого пути?
        Я дошагал до ворот, мимо нас, по раскатанному асфальту неторопливо ползали грузовики, завозившие что-то внутрь и порожними возвращающиеся на станцию. На вахте меня задержали для дознания двое часовых, один из них переговорил с кем-то из начальства по телефону, другой в это время перебрасывался с сопровождающим вязкой мешаниной специфических слов, из которых я понимал едва ли треть, и никак не мог сопоставить друг с другом, ибо все еще верил в неизбежность лагерной встречи, да только не мог найти тому подтверждения в разговоре.
        Наконец нас пропустили, мы оказались за воротами. Дверь бухнула, и тут же раскрылась снова, пропуская еще одного жителя Зари.
        Я замер, не веря виденному. Прямо передо мной, всего в сотне-другой метров находился новенький, с иголочки поселок, словно расчерченный по линейке: главная аллея, обсаженная молоденькими тополями, вела вдаль, ряды трехэтажных кирпичных домиков, укрывались за еще чахлыми кустарниками, слева от меня находилось какое-то техническое сооружение, что-то вроде подстанции, далее, чуть глубже, располагался огромный водозабор, снабжавший жителей и технику столь необходимой в раскаленной добела летней степи влагой. И снова домики, аллейки, кустарники. Я будто попал в иной мир, совершенно недоступный пониманию.
        После долгого разглядывания, подталкиваемый спешащим офицером, я наконец произнес:
        - Здесь что, построили коммунизм?
        Он улыбнулся, но ответил серьезно.
        - Почти угадал. Впрочем, сам увидишь, - и снова подтолкнул, приказывая двигаться дальше.
        В нештукатуреной казенной жизни я впервые увидел такое чудо; позабыв обо всем, буквально напитывался каждым шагом, проделанным по широкой, размашистой аллее, кончавшейся, как мне тогда казалось, прямо перед горизонтом. Мы не торопились, я вертел головой по сторонам, осматривая все и пытаясь увидеть чуть больше, благо улицы пустовали, странно, но входившие военные растворялись в городке, будто он разом поглощал их, не давая унылой форме даже коснуться свежих, только что заасфальтированных мостовых, которые совсем недавно, а прибыли мы заполдень, успели заново помыть, и теперь они источали томную прохладу, столь удивительную после долгих дней пути по бескрайней пыльной равнине, где единственная колючка, вздымающаяся на метр от земли, уже ориентир для уставшего однообразием путника.
        А этот городок, яркий, цветущий, устремившийся навстречу солнцу, столь резко и беспрекословно разнился с окружающей его данностью, что я уже не удивлялся ни бетонному забору, ни колючке, ни КПП и строжайшей проверке документов на въезде и выезде, обыску всех автомобилей с собаками и зеркалами. Не удивился и тому, что нигде не слышал иной речи, кроме русской, не видел иного лица; казалось, невзирая на интернационализм, присущей тогдашней державе, туземцам вход в этот райский уголок заказан.
        Первым делом меня провели к врачу, тот сперва разглядывал карточку сданных нормативов, прилагаемую к значку БГТО, потом мою медицинскую книжку. Приказал десять раз отжаться и послушал сердце.
        - Ему еще нет четырнадцати, - заметил он капитану.
        - Будет в ноябре, - отрапортовал я, хоть в чем-то находя повод для показного бесстрашия перед неизведанным. - Сдал досрочно.
        Меня взвесили, измерили и послали мыться в душ и переодеваться в курсантскую форму. После чего офицер снова пришел за мной, препроводив в столовую, где таких же свежевымытых пацанов в накрахмаленных сорочках находилось около полудюжины. Среди них оказался Вася, старше меня почти на год. Его я не сразу приметил, Вася сидел с самого края и в разговоры не вступал, он всегда был молчуном, потому и получил вскорости прозвище Тихоня. Впрочем, немногословие его было только на руку самому пареньку, как я приметил, шибко говорливых удаляли из отряда в первую голову, невзирая на показатели.
        Обретя свою порцию, я присел, стал осторожно выспрашивать про город, его обитателей, но ответа не получил: все оказались с этого поезда, все прошли того же врача и только пытались приноровиться к новому быту. Единственное, что нас объединяло, это детдомовское прошлое - других в отряде и не было. Как только этот факт выплыл на поверхность, мы все невольно насторожились, а мне старший по столовой, в чине старшего же сержанта, сделал замечание, чтоб не теребил других. «После сами все узнаете», - многозначительно добавил он и прошел в кухню, оставив нас молча переглядываться до тех самых пор, покуда не пришел майор в парадной форме и не приказал собираться, и следовать за ним. Нет, через черный ход. Помнится, Вася выбрался первым, я тогда не придал этому значения, что именно он повел нас лабиринтами строения, словно зная этот означенный нам сержантом выход - он и в самом деле знал, шутка сказать, знал здесь каждый уголок, каждое строение, да не просто знал, помнил, когда как и что появилось в Заре. Ведь так получилось, что он оказался сыном одного из тех, кто возводил этот закрытый от мира город.
        Вообще-то с семьей здесь не полагалось. Здесь много чего не полагалось, и всякие отступления сурово наказывались. Но Васины родители, так получилось, или так повернулась к ним судьба, работали вместе, на обслуживании пуска, он в КБ схемотехником, она наладчиком, оба имели нужную секретность для получения допуска в Зарю. Они приехали по вызову четыре года назад, вместе с ребенком: им могли отказать, но не отказали.
        И раз жизнь всякого в Заре принадлежала небу, то и путь Васи в этой жизни оказался предопределен. Конечно, десятилетний мальчик не много понимает в происходящем, вечно путается под ногами и мешает не только родительской работе, но и всему коллективу, что с девяти и до девяти мотовозом увозился на пусковую площадку и им же возвращался назад. Верно, тихоней он стал от этого постоянного нахождения либо в одиночестве, либо в компании няньки из столовской обслуги, тогда в Заре все общественные расходы, а так же питание и развлечения жителей брало на себя государство, взяло на себя и Васю; постепенно он стал своим в Заре. Наверное, поэтому родители, как ни старались, не могли отговорить его от столь решительного, не по годам, поступка, наверное, поэтому его решение столь много для него значило: первое, чего он добился, решив стать самостоятельным и не зависящим от тех, о ком больше слышал, чем видел воочию. Это тоже немаловажно.
        Гуськом мы потянулись следом за ним на край поселка. В одном из трехэтажных домиков была оборудована казарма для таких как мы, собранных едва не со всего Союза. Позже, когда мы перезнакомились, названий каких только городов на карте своей родины я не узнал, в каких только отдаленных поселках рассказами товарищей не побывал. Тем более, что многие из товарищей, не успев толком перезнакомиться и рассказать о себе, исчезали: отправлялись в иные города и веси получать специальность, а то и просто сбегали на не такую и далекую по меркам огромной страны Целину - в те годы взрослели рано и мужали быстро. Их место занимали другие, часто так же быстро исчезавшие; так продолжалось до самого конца лета, когда список первого отряда в шестьдесят человек был утвержден госкомиссией. Старшим в ней был средних лет невыразительный человек с пронзительным взглядом, всеми уважительно именовавшийся Главным, именно он предупредил оставшихся, что формирование отряда не завершено, всем надо будет «выжать двести процентов», чтобы остаться.
        Уже тогда в отряд вошло и десять девочек, Света, стоявшая ближе всех к сцене актового зала, на которой стоял Главный, буквально пожирала его глазами. Несколько раз он, будучи привлеченным этим взглядом, смотрел на нее, они будто в гляделки играли. Наконец Главный, прокашлявшись, и так же пристально глядя на Свету, объяснил, зачем ему столько подростков в закрытом от всего мира городке.
        Он говорил долго, иногда замолкал и вглядывался в Свету, точно по ней судя, верно ли то, что говорит сейчас этим шестидесяти, правильно ли. Наконец закончил и замолчал.
        В зале установилась удивительная ватная тишина. Никто не смел слова сказать в ответ, все смотрели на Главного, покуда он, смутившись этой тишиной, не сошел со сцены со словами «давайте, ребятки, покажите себя», и быстро не покинул актовый зал, где проходила вся встреча.
        Шила в мешке не утаишь. Нам в точности не говорили, к чему именно готовят первый отряд, но ведь Заря находилась всего в нескольких километрах от стартовых комплексов, в том числе того, легендарного, с которого чуть менее трех лет назад отправился в космос первый спутник, «Спутник-1» как тогда его величали. И как величали, в целях невообразимой секретности, все корабли, взмывавшие из-под Тюратама. Поднявшийся в мае шестидесятого носил название «Спутник-4». То, что он представлял из себя и происходило с ним, давало понять всякому прибывавшему пацану, для чего их собирают здесь, и к чему следует готовиться. Главный только официально признал подлинность слушков и домыслов, бродивших среди нас.
        Тот весенний старт не был удачен: корабль хотя и вышел на расчетную орбиту, однако система ориентации дала сбой при торможении, она, несовершенная, неудобная, могла забрать много жизней. Нам очень сильно повезло, что все, кого она взяла с собой, были лишь лучшими друзьями человека - собаками.
        Система торможения новых «Спутников», из серии «Восток», слишком хитро устроена. Полый шар спускаемого аппарата с огромным по нынешним меркам иллюминатором под ногами космонавта совмещался с конусом приборного отсека варкой металлических лент и пиротехническими замками для отделения при спуске, а также шлейфом кабелей, соединяющей их в один рабочий механизм. Двигатели ориентации, находившиеся на приборном отсеке, перед спуском должны развернуть корабль «ногами вперед» и дать команду двигателю системы торможения. Вот в этом и состояла закавыка. Чаще всего корабль не делал сальто-мортале, а просто включал двигатели, отправлявшие его куда повыше, откуда ему возвращаться «своим ходом» несколько лет.
        А в Заре невозможно укрыть ни подготовку к старту, ни сам старт, разве что на недели забраться в убежище, да и то вибрация самой земли даст знать о пуске ракеты. О результатах посадки можно догадаться по лицам техников.
        В мае так и случилось. А вот в конце июля, следующим запуском взорвалась сама ракета, едва поднявшись от стартового стола, обе собаки, в том числе любимица Главного, Лисичка, погибли. Систем спасения тогда не существовало, и когда ракета поднималась, оставалось лишь надеяться, что она доберется до цели, а корабль вернется обратно, привезя целым и невредимым свой экипаж.
        Следующий четвероногий экипаж готовили в спешке, ракета для запуска уже находилась в монтажно-испытательном корпусе. В середине августа запуск «Спутника-5» прошел на ура, обе собаки, Белка и Стрелка, остались живы и здоровы, нервное напряжение, царившее в Заре с мая, немного разрядилось. И вот только тогда Главный вышел к нам, рассказать о нашей особой миссии.
        Начал издалека, наверное, чтобы и мы, и он сам подготовились. Разработанный конструктором Феоктистовым спускаемый аппарат крайне мал, большую его часть занимает спасательная капсула, отстреливаемая при спуске, сейчас ведутся доработки, чтоб убрать капсулу, не проигрывая в безопасности, но все равно работы растянутся надолго, а нам надо спешить. Он вздохнул, и продолжил:
        - Мы подготовили в феврале отряд космонавтов, куда вошли шесть человек. Руководствовались следующими критериями: рост до ста семидесяти, вес до семидесяти, возраст до тридцати. К сожалению, этот отбор не оправдал себя. Работать с приборами в скафандре внутри такой тесной капсулы полноценно не сможет ни один из них. Значит, надо либо резать приборы, либо… - он снова помолчал и начал с новой строки: - Я решил собрать другой отряд, на первый запуск. Рост до ста шестидесяти, вес до пятидесяти, возраст не более шестнадцати. Вы все прошли первые испытания, все готовы на сто процентов. Но надо еще больше, выжать двести процентов, потому что один из вас станет первым в космосе. Первым человеком в космосе, - повторил Главный и замолчал, снова остановив взор на Свете. И оторвавшись от нее, продолжил в ватной тиши: - Я отберу четверых, первый отряд будет сформирован к ноябрю.
        И пусть он дальше сообщил, что это секретная миссия, что имен наших никто, под страхом трибунала, разглашать не будет, что мы летим в космос, иначе в космической гонке у наших заклятых противников, идущих ноздря в ноздрю, не выиграть, что официально на нашем месте будет красоваться и принимать почести другой человек, «другой портрет», как сказал он - все вышеперечисленное, проговоренное Главным в спешке, комкано и сжато, не имело значения. Все ждали именно того, первого объявления. Ждали, но никто не надеялся. Верили, и не верили случившемуся. Помню, когда за Главным захлопнулась дверь, все думали, что будет какое-то еще объяснение, что их как-то свяжут с теми, кто уже бывал здесь, с той шестеркой засекреченных летчиков, одному из которых предстояло, вроде как в декабре месяце, стать первым космонавтом. Что с ними, как все это произойдет и что потом станет с нами, отобранными.
        Нет, последний вопрос встал куда позже. Но тогда все мы, шесть десятков, стояли, держа равнение на дверь, точно на параде, выстроившись так, что пролети муха, и звон ее крыльев станет слышен в любом уголке зала. И лишь затем, да, Света закричала что-то, подпрыгнула, вцепившись в шею Макса, едва не повалив его, потом накатило на меня, а затем общая истерия охватила всех.
        С ней всегда так - середины она не знала. Взлеты и падения, в ритме ударов сердца, если на горизонте только проступала прямая линия неспешной, скучной, спокойной жизни, это для нее означало клиническую смерть - как прямая осциллографа, соединенного с сердечной мышцей больного. В больнице Света только на нее и смотрела, едва вошла, уже потом обратилась к Васе, а сперва минуту или больше, не отрываясь, глядела на сердечный ритм, вялый и неровный, только приходящий в норму. Макс напомнил ей о цветах, она спохватившись, присела на край кровати, поцеловала Василия в обе щеки, он, не в силах обнять, поднять руки даже, расплакался беззвучно. Ей хватило сил удержать собственные слезы, в такие минуты Света становилась скалой, за которою можно ухватиться, чтобы переждать бурю.
        Правда, только на этот краткий период. Позже она либо замыкалась в себе, лагерное это воспитание или собственная генетика, я так и не понял, вряд ли одно ходило без другого, либо становилась непривычно склочной, мнительной, раздражительной, терпеть которую можно только с очень тяжкой любви. Нам с Максом подобное и оставалось, ему первому досталось познакомиться с подобной Светой, то истеричкой, то аутисткой.
        Однажды, за год до «жизни во грехе», я встретил ее в магазине, тогда они только отпраздновали с Максом скромную свадьбу, где присутствовали мы с Васей и еще несколько выветрившихся из памяти знакомцев обоего пола. Поздравили, посидели, выпили, закусили, немного, для приличия - ведь назавтра новые испытания, так что начало новой жизни пусть и не стало новым глобальным понедельником, но хотя бы в тот день было отмечено таковым. А на следующий, нет через день, вот как раз понедельник и случился, я встретил ее в магазине. Даже не узнал серую мышку, съеженная, вобравшая голову в плечи, она бродила меж прилавков, набирая продукты, затем подошла к продавщице, та, видимо, в курсе происшедшего недавно, поздравила, стала делать нарезку колбасы и хлеба, Света упорно молчала, глядя прямо перед собой - в никуда. Я вышел, не решившись потревожить ее пустоту во взоре. Не попытавшись прогнать ее. Позже, все позже. А тогда я все отдал Максу, и хорошее, и дурное. Все, что было в ней.
        Когда в начале сентября шестидесятого начались новые испытания, я тоже все отдал ему, оставаясь чуть в стороне. Так спокойней, так меньше болело сердце. Не могло не болеть, хоть я и считался тогда едва не абсолютно здоровым. Как и позже, после первых испытаний, семь лет спустя, когда Света пришла ко мне жить. Я не сразу спросил, что значит эта фраза в ее устах, вздрогнул, когда получил обезоруживающий, выбивший почву из-под ног ответ. Грех она подразумевала в другом: она пришла ко мне, не изменяя Максу, по-прежнему его любя, и не в силах оставить эту любовь. Только разнеся ее на кусочки, только попытавшись задавить ее в себе, только…
        Я не слушал ее, кажется, тогда я впервые заплакал при ней, чувствуя себя полностью, абсолютно бессильным перед этой женщиной. Девушкой. Странно, Света лишь на несколько месяцев старше меня, но всегда казалась многоопытной, повидавшей всего, наломавшейся уже в те годы, когда иные и не понимают всей тяжести этого слова.
        Недаром сразу по завершении сумасшествия в актовом зале, она пошла, сама пошла к Главному, добилась встречи, чтобы выяснить, возможно ли появление в качестве первого космонавта женщины, помню, она так и сказала женщины, наверное, с тех самых пор я не мог воспринимать ее иначе. Будь я чуть тоньше натурой, во время любовных сцен я бы «выкал» ей. Может быть. Она заслуживала того, право же, и вовсе не в ревности, а исключительно в уважении дело. Хотя может, я перегибаю палку и по-прежнему злюсь на нее, но где-то настолько в глубине души, что не замечаю этого даже сейчас, когда мы едем в трамвае. Сев, Света положила голову на плечо Макса тем естественным, внутренне неосознанным движением, от которого у меня сжалось сердце. Я сидел напротив, смотрел на то, как Макс, в свою очередь, осторожно положил свою распухшую лапищу на ее колено, так не глядя друг на друга, да и на меня тоже, будучи где-то далеко, они проехали эти две остановки. Мы сошли, заковыляли, направляясь к недалекому кафе, где Макс предложил нам остограммиться по поводу.
        В шестидесятом его мы добивались долго, упорно, сквозь пот, кровь и адову боль месяцев ударных, во всех смыслах тренировок. В Заре испытательный комплекс уступал находившемуся тогда в Звездном городке, что в Подмосковье, близ поселка Монино. Кажется, он изначально предназначался для последней доводки уже подготовленных космонавтов, а прежде служил полигоном для испытания перегрузок на животных. Следующими подопытными стали как раз мы, «бобиками», как шутили сами, ведь та же центрифуга, она не простаивала, даже когда вечером выплевывала последнего из нас - те же тесты проходили и собаки, их миссия окончательно завершилась только в конце года.
        А прежде была еще одна катастрофа. Нет, не по нашей программе, другая. Под самый конец наших испытаний, когда Главному осталось выбирать уже из дюжины вконец измотанных счастливчиков, за пару недель до ноябрьских праздников, на соседнем стартовом столе, где готовилась межконтинентальная баллистическая ракета, всего годом ранее принятая к разработке. Наша «семерка» не годилась как надежное средство сдерживания противника, с коим мы вели и космическую гонку, требовалась более компактная, менее громоздкая, эффективная ракета. Новые двигатели требовали иного топлива, схема не была отработана даже на стендах, но разработчики спешили к дню Октябрьской революции, погонять солдат и инженеров прибыли главком РВСН Неделин и сам разработчик Янгель. В итоге ракета, недостатки которой ликвидировали на ходу, за часы до старта, полыхнула и взорвалась прямо на столе, уничтожив всех, кто пытался довести ее до ума и лишь случаем пощадив самого изготовителя. Кладбище на окраине Зари тогда враз пополнилось на семьдесят пять могил; главкома же похоронили у Кремлевской стены, объявив погибшим а авиакатастрофе, а саму
трагедию засекретили так, что о ней узнали только спустя сорок лет.
        Тут еще Совмин постановил отправить первую экспедицию в космос не позднее середины декабря сего года, противник не дремал, нас подгоняли, как могли, бросив все силы на доработку «Спутника». Кажется, о модификации для нормальных, взрослых людей, уже позапамятовали в спешке этой немыслимой гонки, во всяком случае, работы над ней приостановились до нашего старта. Который только и мог определить будущее пилотируемой космонавтики.
        В этой нервозной обстановке и проходили последние испытания. Главный, как и обещал, в начале ноября собрал дюжину оставшихся и произнес четыре фамилии тех, кто войдет в первый отряд. Впрочем, и остальным не было приказа расформироваться, сейчас, пытаясь посмотреть на происходящее глазами Главного, я понимаю, он желал подстраховаться на случай чего, ведь наверху уже знали, что за ситуация складывается в Заре. Возможно, у Главного просто не оставалось выбора, не нам его судить. Нет, нам конечно, но я все равно не собираюсь этим заниматься.
        А тогда, оглядев оставшихся в первом отряде, Вася произнес фразу, ставшую пророческой:
        - Кажется, он всех нас решил испробовать.
        Я сперва не понял, о чем он, потом оглядевшись, сообразил сам. Главный выбрал обычного детдомовца со стандартными заморочками, девочку, пусть и непростую, но выжившую всех остальных товарок, единственного на весь тогда еще сотенный левшу, да еще и белую кость, лучше всех разбиравшегося в технике, на которой его испытывали. И еще Макса, Максимку, негра.
        Он засмеялся, смеялся долго, нервно, затем умолк. Кажется, Света дала ему пощечину, или я путаю что. Точно помню, мы постояли так довольно долго, не разговаривая, только обмениваясь взглядами. Затем Макс ожил, решительно отправившись к себе, и тем самым, вытаскивая нас всех на свежий воздух, морозный воздух казахстанской степи, обжигающий легкие. Мы шли медленно, приходя в себя, Вася оглядывался на нас, будто прикидывая, кто же полетит. Но ничего больше не сказал в тот день. На другой я его не видел, он сказался приболевшим, впрочем, нас всю следующую неделю бил колотун. Только когда возобновились тренировки, по обновленной программе, немного отпустило. Ненадолго, новая авария, казалось, перечеркнула разом все наши надежды. Помню, Света занемела разом, глаза ее остекленели, я подал руку, как сейчас, когда сходил с трамвая, чисто машинально, она так же машинально ответила мне. Взглядами мы с ней не встретились, я попытался посмотреть в глаза Максу, но его взор был так же прикован к руке. Что тогда, что сейчас.
        Будто ничего и не было, будто все было только что. Мы с ним никогда не дрались из-за Светы, ни тогда, ни позже, находили другие поводы, но, быть может, подсознательно давая выход накопившемуся, все же считали именно ее причиной раздоров. Может быть именно поэтому, Макс тогда отпустил ее ко мне - «жить во грехе», - как она сама это назвала? Или в самом деле больше не мог любить слишком близко, как признался потом. Как оба сказали потом - не мне, Васе, через него, лучшего друга, я узнавал, что происходит в нашем треугольнике.
        Мы с ним довольно быстро сошлись - две противоположности, отчего-то пытающиеся найти друг в друге некую общность. Не знаю, что именно увидел во мне, что позволило мне стать другом, другое дело я: Вася у нас был исключительностью в любом смысле: мягкий, отходчивый, душевный, никогда ни с кем не схватывался, все решал миром, изыскивая такой способ, чтоб противнику не было постыдно согласиться, охотнее других делился, что для детдомовцев довольно сложно принять - да, мы не делили на свое и чужое, но что-то, не принадлежавшее тебе, надо либо выклянчить, либо отобрать. С ним просто в удовольствие дружить, пусть в последние годы он и сидел на голой пенсии в шесть тысяч и смущенно просил взаймы, понятно, что без отдачи; впрочем, о чем это я? К Васе просто тянулись, как к чему-то светлому, странным образом появившемуся в нашем темном мире, наверное, в те годы с той же охотой устремлялись только к недостижимому коммунизму.
        Тянулся и я, вот только он ответил мне куда охотнее, нежели остальным, признаю, до сих пор не пойму в чем дело. Может, в Свете. Нет, о ней он никогда не грезил, такой тип девочек скорее пугал его, всякий разговор с ней смущал довольно долго, пока он не научился, кажется, моими стараниями, беседовать с ней, не сбиваясь, не торопясь высказаться, не замирая, когда она начинала говорить о чем-то своем, настолько личном, что он краснел и смущенно бормотал в ответ несуразицу. Света всегда воспринимала его как брата, то недостающее в ней самой, что могло бы слепить родственника, столь нужного ей. Разругавшись с Максом, шла к нему, и только после - ко мне. И так же было со мной. И всякий воспринимал этот союз четырех, без любого из звеньев рассыпавшегося бы в прах, как естественный, наиболее нам подходящий.
        Все же Главный не ошибся с выбором - видимо, он наблюдал за нами куда внимательнее, чем кто-либо мог предположить, и вглядывался куда глубже, не только в души, но и в грядущее этих душ, предвидя, быть может, главное, что с этими сердцами может произойти.
        Пока происходило только тяжкое. Первого декабря был произведен запуск «Спутника-6». Поначалу все шло нормально, корабль вышел на орбиту, Заря отметила это долгими здравицами, мы тоже вздохнули с некоторым облегчением, ведь Главный после катастрофы с Р-16 клятвенно пообещал не отправлять в полет никого из нас, пока хотя бы дважды, он не один раз повторил эти слова, дважды корабли с собаками не вернутся в целости и сохранности с орбиты. И только потом вы.
        Система торможения. Она никак не хотела вписываться ни в приказы Совмина, ни в заклинания Главного. Снова авария, корабль при спуске перемахнул территорию СССР, по линии пошел приказ на подрыв. Услышав, я побелел, Вася первый раз в жизни, увы не последний, схватился за сердце. Светку заколотила отчаянная истерика, она все рвалась высказать все в лицо Главному, Макс едва смог удержать ее. Кричала про Васю, не сомневаясь, что именно он отправится в гибельный полет, именно его разнесут на куски, стоит кораблю только приблизиться к территории врага, стать досягаемым для кораблей ВМФ, самолетов и вертолетов, барражирующих в нейтральных водах. Ведь в тот раз, едва осколки «Спутника» упали в океан, за них началась молчаливая схватка флотов, ищущих все, что только могло всплыть или оказаться на малой глубине.
        Страх буквально сковал нас. Странно, что только Вася избег его, почему-то будучи абсолютно уверен, что первым отправят либо Макса, а если Главный захочет выкрутиться по полной, то Светку. Все остальные же думали на него, глядя почти как на призрак, особенно, стоило ему повернуться спиной к собеседнику.
        Я зачастил к психологу. Прежде находил успокоение с Васей, но сейчас, глядя на него, как на первого космонавта, и возможно, именно из-за этого как на призрак, беседы не помогали. У Ерофея Ивановича, да не сочтет кто-то подобные посещения изменой нашей дружбе, меня только и отпускало. От него я научился держать свой пульс в руках, шепча про себя заветные «шестьдесят пять», количество ударов в минуту у спящего, особенно когда они, эти удары, зашкаливали за полтораста. Самовнушение сильно помогало нам, детдомовцам, верно, только это и могло помочь.
        Не знаю, как, главное, к чему, в это время готовили «больших космонавтов», о них в Заре не говорили ничего, раз только, после аварии приезжала депутация из Звездного. Недолгие совещания - Совмин на следующий день одобрил план отложить первый полет человека до начала шестьдесят первого, поручил выправить дела с системой торможения. Вздох облегчения, втихую попраздновав день, Заря вернулась к адовому своему труду. Запуск следующего дублирующего корабля, их всегда теперь выпускали парами, готовился в конце декабря. От его пуска зависело очень многое, если не все, но все равно, передышка, данная сверху, заставляла работать уже не за страх.
        Вася простил меня за психолога, не нашел причин, по которым мне следовало бы просить прощения. Как тогда, при первом его ударе, когда он полдня пролежал на кровати и лишь только придя чуть в себя, подполз к телефону и позвонил мне. Мы сговаривались в тот день поехать на рынок, я долго ждал звонка, почему-то будучи уверен, что Вася закопался по своему обыкновению, и все не решался беспокоить его сам. Когда услышал хриплый шепот, даже скорее сдавленный шум сердца, у меня самого отнялся голос. Немедля вызвал неотложку и вперед нее прибыл к Васе, соседка, она только вернулась, открыла дверь. Счастье, его комнатка не запиралась, замок давно сломан, иначе я, вышибая, непременно ударил бы его, пытавшегося выбраться наружу.
        Почему я вспоминаю это сейчас, оглядывая ежащихся под ударами снежной бури своих товарищей? Света совсем сдала, жалась к Максу, но и того не хватало, чтобы противостоять стихии, мы отложили старт к кафе и пережидали, переводя дыхание, заряд на остановке, не могшей защитить ни от снега, ни от ветра, ни от чего бы то ни было вообще.
        - Жаль, что так случилось, - произнесла, раздышавшись и Света, почуяв мое состояние; она всегда говорила, что чувствует и мои мысли, и мое настроение, и вообще много чего чувствует, именно поэтому и пришла тогда ко мне жить, пережидая, пытаясь найти успокоение, даже нет, пытаясь бежать успокоения, переждать затишье перед бурей. Ведь она всегда любила только одного, мои чувства в расчет не брались. Да и были ли они, эти чувства, я и сам толком понять не мог. И сейчас, когда все вроде бы устаканилось, ушло в прошлое, холодным, не совсем холодным но немного отстраненным взором глядя на перипетии наших взаимоотношений на протяжении истекших в небытие лет, я не могу ответить даже на столь простой вопрос. Казалось бы, очень простой.
        Она всегда нравилась, своей неуемной, неукротимой, необузданной жаждой жизни. Я питался ей, что греха таить, все мы подпитывались этой светлой энергией, дававшей удивительное напряжение нашим сердцам, чтобы продолжать биться в ритме ста двадцати ударов в минуту при встречах, вольных или невольных: как та, когда она пришла ко мне жить во грехе, и в добавление, в утверждение своих слов, притянула к себе и поцеловала, настойчиво, непреклонно, - невозможно не ответить тем же.
        И даже тогда, когда она лежала, переломанная, в больнице, спустя год после аварии только начавшая приходить в себя, она свершила ту же процедуру, заставив сердце заходиться ходуном, когда я глядел на худенькое тело, почти сплошь покрытое бинтами, на лицо, в мелких железных оспинах, которые так хотелось стереть ладонью. А, нет, это было раньше, много раньше, едва ее перевели из реанимации в бокс, и Макс, он, конечно, прибыл первый, покинул нас, а следом удалился и Вася, все почувствовав, оставив нас наедине. Света открыла глаза, немедленно заставив мое сердце биться так, как она того желала. Говорить она не могла, но глаза приказывали.
        Или это позднее. Я не помню, события того года мешаются в памяти - слишком уж страшен он был, тот холодный, беспамятный тысячу девятьсот шестьдесят седьмой. Для нас, для Зари, да просто страшный год. Все надеялись, что следующий будет непременно лучше. Об этом говорил и Главный, в шестидесятом, вызывав нас к себе и говоря, что это был самый сложный год в его жизни, и что следующий непременно станет удачливей. Просто потому, что иначе не может быть. Вот только в шестьдесят седьмом сказать так он не мог - умер в самом начале предыдущего, не менее тяжкого. А его слова так нужны были нам всем.
        В конце декабря новый запуск. Инженеры перебрали все системы корабля вручную, не доверяя технике, прозвонили километры кабелей. Должно было сработать. Наверное. Подвела ракета. Рвалось не где тонко, а где хотелось, словно в издевку. Корабль совершил суборбитальный полет и рухнул в сибирскую глухомань, искали его долго, очень долго, а когда нашли - не поверили своим глазам. Обе собаки несмотря на лютый холод выжили, истошным лаем встретив поисковую экспедицию. Их вернули в Зарю, каждый хотел убедиться собственными глазами, что такое тоже возможно. Их тискали, ласкали, прижимали к груди, кажется, подобное испытание было посерьезней всего, что они пережили за прошедшие три месяца.
        А потом собак забрали в Москву. Персонал Зари поспешил начать сборку и доводку новых кораблей - на этот раз трех, на кону стояло слишком многое, все три старта обязаны были получиться, ведь последним должен полететь человек.
        Я, кажется, не верил в это до самого нового старта. Перестал веровать, успокоился и спокойно вработался в новый ритм жизни нового года, обещавшего стать судьбоносным - или для нас, или для наших противников. К марту и у них, и у нас все было готово.
        Это спокойствие сыграло со мной шутку. Я стал непрошибаем, отдав пальму первенства Васе, тревожился лишь за него, все остальное выбросив из головы. Последние заключительные испытания на выживание казались рутиной, чем-то обязательным, но не тревожащим строй мыслей. Прежде я плелся в хвосте нашей четверки, сейчас же, не испытывая того стресса, в коем жили остальные, нежданно вырвался вперед, обойдя даже Васю. Тот факт, что оба «Спутника», девятый и десятый, удачно выполнили программу, кажется, едва коснулся моего затормозившегося сознания. Я словно все еще пребывал в невесомости, той, что создавалась на полминуты на самолете, когда мы могли хоть в какой-то мере, пока оставались выключены двигатели, представить каково это - вечно падать на космическом корабле на планету и все время промахиваться. Не удивился даже вызову Главного, он пригласил на собеседование меня и Васю и вкратце разъяснил, что же случится между одиннадцатым и семнадцатым апреля. Во время третьего старта.
        Помню, я еще спросил тогда: «А как же Света?», так, будто это меня волновало куда больше. Главный посмотрел на меня, прищурившись, покачал головой. И заметил сухо.
        - Я не могу рисковать.
        Я никогда не говорил ей об этом коротком разговоре. Смолчал и Вася. И дело вовсе не в том, какой ответ последует очевидно, нет, она бы поняла, ни тогда, ни позже мне не хотелось тревожить ту взволнованно интимную атмосферу, внезапно родившуюся между нами.
        Как будто повторившуюся, когда она пришла ко мне жить. С разницей в семь лет и одну жизнь. Сколько ж их у нас было. Вроде бы простые смертные, но всегда мерили себя так, словно стали неподвластны решениям богов. Отдельно о Свете, ее жизнь куда как отличались от наших. Особенно тогда, после катастрофы, буквально перекроившей и ее, да и всех нас заодно.
        К декабрю Света научилась заново ходить. Врачи не надеялись, готовили стационар, на первом этаже общежития, где она должна была провести остаток дней в инвалидной коляске - и то в лучшем случае, ежели прилежно станет исполнять рекомендации докторов. Она не стала, не такая. Осталась наедине с тренером, массажистом, ну и Максом, разумеется. И отгородившись стеною ото всех остальных, выкарабкивалась, вытаскивала себя на зубах, стиснув зубы до скрежета, боролась за каждый вздох, каждый шаг, каждый осиленный метр или поднятый килограмм. Она научилась жить заново, при этом удивительным образом оставшись сама собой. Казалось, происшествие не отразилось на ее душевной составляющей. Да, она стала спокойней, уравновешенней, бескомпромиссная стремительность исчезла, но в остальном это была все та же хорошо нам знакомая девушка первого отряда, единственная в своем роде для всех нас троих.
        Впрочем, каждый из нас был, мне думается, уникален для других, образуя своеобразный тетраэдр, выпадение единственного звена коего нарушало всю общность конструкции. Помню Вася, позже, уже когда наш отряд расформировали за ненадобностью и мы разбрелись в поисках своего места в жизни, собрал нас сызнова, подарив каждому пакетик молока, как наглядную памятку нашего удивительного единства. Кажется, это было еще до того, как он попытался жениться на той, что стала потом его соседкой по коммунальной квартире. И как раз перед тем, как Света стала жить во грехе.
        Помню, когда я прошел следом за ней в комнатку, мы долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Только затем она спросила:
        - Ты рад мне? - я немедля согласился, отчего-то не в силах встретиться глазами с ней. - Тогда почему ты молчишь? - продолжала она спрашивать.
        Я сам не знал, что ответить, в вязкой тиши комнаты говорил какую-то ерунду, что-то вроде «ты пришла так неожиданно, так внезапно, я предположить не мог твоего появления». Она улыбалась в ответ, а затем спросила, приблизившись так, что дыхание обжигало:
        - Но ведь ты ждал меня, скажи, ждал?
        Нет, это был не вопрос. Потому я просто кивнул в ответ. Света, удовлетворенная, притянула меня к себе. Нет, я… впрочем, мысли путаются до сих пор, стоит мне вспомнить тот день. Какое число и месяц - нет, я плохо помню даты, Света всегда обижалась на меня за это, за то, что не вспомнил, когда мы первый раз встретились, когда первый раз поцеловались, когда, наконец, самое главное, она пришла жить ко мне. Тогда, помнится, она обещала остаться навсегда, но голос дрогнул, больше Света не повторяла. Замолчала, а чтобы молчание не казалось невыносимым, принялась целовать меня. Только когда она, обнаженная, склонилась передо мной, я наконец понял, что она действительно у меня дома, что она пришла, что мои ожидания сбылись, и неважно, сколько продлится этот союз, главное - она здесь, со мной.
        Нет, я еще долго не мог уверовать в нее. Мне казалось, это мечта, обретенная, непременно потеряется, стоит лишь ненадолго отвлечься от нее. Хорошо, тогда не изобрели мобильных: я бы звонил и спрашивал, где она и как едва ли не ежечасно. Но вынуждаемый покинуть ее, расстаться до вечера - каждый работал в своем режиме, на своем предприятии, - все часы, отведенные для работы, я думал лишь о ней, где она, как она, самое главное, вернется ли она, и мысли эти отвлекали от той безумной физической нагрузки, которой подвергали наши тела, освобождая души от усталости иного рода. Раз она не вернулась ночевать, я был уверен, что она снова у Макса, уверен настолько, что не позвонил ему, впрочем, в то время мы не общались вовсе. Странное это было молчание, каждый вроде как ждал от другого первого звонка, и, выжидая, терпел и мучился, порой просто сидя у телефона. Как это рассказывал позднее Макс, когда? - да сразу после катастрофы. Она будто разрешила все наши противоречия, будто она вернула все на круги своя, каждому давая утерянное прежде и отнимая дарованное, как незаслуженный или бессмысленный дар.
        Нет, что я говорю. Ведь я… наверное, любил ее. Да и сейчас это чувство, если и притупилось от времени, больше от желаний, вернее, нежеланий самой Светы, но оставалось на глубине души, и именно это чувство, верно, давало мне понимание неустойчивости, заставляло бежать с работы и трясущимися руками открывать замок, всякий раз вслушиваясь в тишину за дверью. Мертвая или живая она.
        Когда Света исчезла на два дня, я первый раз почувствовал всю глубину мёртвой, бессильный справиться самостоятельно, позвонил Васе, пришел к нему и напился из собственных запасов, ведь мой друг не пригубил за всю свою жизнь ни капли этого сивушного яда. Мы сидели молча, я находился в живой тишине, всякий раз, когда Вася пытался со мной заговорить, я обрывал его и продолжал напиваться. Ушел наутро с дурной головой, а вечером снова встретил дома Свету, настолько не ожидая ее появления, что несколько раз окликал девушку, покуда она не подошла и не встряхнула меня. И не спросила, почему я не мог позвонить на работу, ведь это так просто, она вынуждена была остаться в барокамере почти на сутки дольше запланированного, у них случилось ЧП, пробило баллон кислорода, ее жизнь висела на волоске, пока техники пытались устранить неисправность и возвращали ее с высоты в пять километров, а я…. Я только глупо улыбался в ответ, вновь не веря своим глазам.
        - Я думал, ты ушла, - неловко произнес я.
        Света обозвала меня больным на голову и поцеловала. Я жадно приник к ней, шепча какие-то благоглупости, она отстранилась, внимательно глядя мне в глаза, когда я отвел их, произнесла:
        - Больше не смей так думать. Слышишь, никогда не смей. Я сама… - и замолчала, на полуслове. И мы провалились друг в друга, дабы закончить эту мысль и не родить другую. Ведь к тому времени мы оба были уже бесплодны - в телесном плане. Теперь же добавилась еще и внутренняя пустота, с той поры сопровождавшая нас, мы старались привыкнуть и к ней, но я чувствовал, Света не сможет смириться, пусть я примирился, принял что угодно, лишь бы она оставалась со мной, но она, нет, она из другого теста и не способна жить в пустоте. Пусть и с тем, с кем обещала жить и ждать.
        Наконец я вспомнил эту дату - двадцать второе марта шестьдесят первого. День, когда мы впервые поцеловались.
        Я вышел из кабинета Главного последним, веря и не веря случившемуся, Вася все уже рассказал нашей группе: я полечу в космос в районе одиннадцатого-семнадцатого апреля, он сам будет моим дублером, готовясь по той же программе, проводит меня в космос. Едва я покинул кабинет, Света вихрем налетела на меня, обняла, впилась в губы, буквально кусая их, я не понял, что это поцелуй, пока не почувствовал ее страсть, ее страх, всю ее, до конца, на своих губах. И лишь затем, минута или больше прошло, мы разъялись. Света продолжала смотреть на меня, я же виновато глянул на Макса, но тот в свою очередь подошел, пожал руку, а затем так же крепко обнял, поздравляя без слов. Кажется, в тот момент не было произнесено ни одной фразы, только бессвязные обрывки, больше теряемые мною, нежели другими. Как и когда Главный объявил нас отправляющимися в космос и устроил новый отбор. Тогда мы истошно веселились, крича и сходя с ума, понимая, что на то сподобится лишь один, сейчас же все радовались так, будто я забирал в полет частицу всех их, и каждого отдельно взял бы с собой в космос, дабы не разрушить выстроенный
судьбой - возможно, принявшей образ Главного - тетраэдр.
        Уже на следующий день мы с Васей приступили к отдельным тренировкам, Макс и Света остались не у дел, едва не на весь срок до середины апреля, но все равно продолжали ходить в испытательный комплекс, следя за нашими усилиями. Это еще больше сблизило их, всего-то две недели, но хватило за глаза, чтобы оба ходили в комплекс с маслеными глазами, уже непонятно зачем, даже под конец не наблюдая, как проходят наши испытания, а любуясь исключительно друг другом, ибо каждому это давало то, чего он жаждал все время. Свете яркость эмоций, Максу невыразимое спокойствие уже от самой взбалмошной нашей товарки, от мысли, что она здесь, рядом с ним, и никогда не покинет его. Разве что на тот период, когда они ссорились, со Светкиным темпераментом это случалось примерно раз в десять дней - две недели. А на следующий день мы снова видели их, бродившими взявшись за руки по территории комплекса, глядящими только друг другу в глаза и ни на что более.
        Макс вспоминал позднее, что не верил, будто Света, вроде как выбравшая меня, останется с ним, да она и прежде говорила о его избрании, но и честно признавалась, что чувствует именно меня, не его, и это добавляло масла в огонь тревог. Нет, о том, что чувствует Света, сама она начала говорить только после роспуска нашего отряда, а тогда - тогда для них обоих наступила первая любовь - как компенсация отверженности от полета. Ведь никто не сомневался, что он будет первым и последним, да, новый корабль готов только в чертежах, и когда он появится, неизвестно, да, наш противник давит на всех фронтах, поджимая сроки, но первостепенное, как говорил Главный, снова поднять наше знамя над головой человечества, а там уж посмотрим.
        Я всегда мечтал о подобной компенсации - покуда сам не обрел ее, с превеликим, как мне казалось тогда, запозданием, но в полном объеме. Света была со мной, просыпался ли я утром или садился ужинать, отправлялся гулять в парк или шел в магазин, всякий раз она находилась подле, я закрывал глаза, будто проверяя себя, или ее, даже не знаю, кого больше, и открывая, снова видел. Случай с исчезновением Светы в барокамере немного отрезвил меня, заставив понять, что наш союз не только мыслим, но и явственен, но с другой стороны, выбил весь флер, все ощущение прекрасно-несбыточного, что было в те месяцы в моей душе. Не сказать, что это трагедия, но мир посерел, Света сама почувствовала это, жалела, что вышло так, а может, нет, со свойственной ей практичностью, считала, что наставила меня на путь истинный. А то, что отношения поменялись, это уже вопрос времени, они в любом случае должны были придти к общему знаменателю, к тому пределу, что стремились с самого начала, раньше или позже… досадовать оставалось только мне, она, нет, выпив мою жажду себя до капли, осталась не напоенной ей. Напитать ее мог только
один человек, тот что держал за руки, вызывая блажную улыбк, и тихо шептал что-то, глядя мутным взором на ее вечно встрепанные волосы.
        Я уже не мог отвлекаться на них, по счастью. В этом смысле полет выглядел столь нужной и важной передышкой, на время которой, - за неделю до старта и еще невесть сколько после него - меня перевели в бокс, где досконально обследовали врачи всех известных специализаций. В соседнем боксе находился и Вася, но через неделю был отпущен к влюбленным, впрочем, ему, не питавшему к Свете подобного моему чувства, было куда как проще ужиться с ними.
        За десять дней до старта Главный выбрал предполагаемую дату - двенадцатое; за неделю до времени «Ч» выкатили ракету со «Спутником», теперь именуемым гордо «Восток-1». Я немного потерянно брел следом за платформами, на которых везли ракету, задумчиво глядя на Главного, поднявшегося ни свет ни заря, и направлявшего движение. Путь оказался долгий, ракету перецепляли, заметая следы, этот странный процесс продолжается и до сих пор, тогда опасались врагов и шпионов-саботажников, теперь же, устраивая столь же доскональный осмотр всякого прибывающего на стартовые комплексы, ищут уже другое, но в целом сохраняя принятую пятьдесят лет назад традицию недоверия ко всякому пришлецу. Я шел у головного обтекателя, зачем-то пытаясь в прыжке достать его рукой; не получалось, да и не могло, слишком высоко на платформе располагался металлический кожух цвета хаки. Вот странно, думалось мне, ракету выкрасили в белый, а вот обтекатель оставили защитного цвета. И я снова подпрыгнул, ухватив пальцами воздух, метрах в пяти от заветного металла.
        На меня стали оборачиваться техники, я неуютно сжался, Главный, не обращая внимания на то, что происходило позади него, шествовал в одиночестве, изредка поглядывая на мощные сопла пакета первых ступеней, еще закрытых заглушками. Солнце уже поднялось над степью, когда ракета достигла стартового стола. Вроде бы все, пора уходить, но я не спешил. Меня оттеснили от платформ, корабль готовили поднимать на стол, а я, отогнанный к громадному рву, стоял и глядел, как завершается процесс подготовки, как медленно начинает подниматься ракета, становясь в вертикальное положение. Главный подошел ко мне, все это время он и сам оставался у носителя, мягко пригласил меня в обратный путь. Я повиновался, оглянулся еще раз, ракета застыла ненадолго под углом градусов шестьдесят, или мне так показалось, он положил руку на плечо и потянул за собой.
        - Волнуешься? - я только кивнул. - Не надо, все должно пройти как по маслу. У меня предчувствие.
        Первый раз он разговаривал со мной вот так, на равных, я взглянул на Главного, тот улыбнулся неловко в ответ, потрепал по плечу. Мы забрались в мотовоз, который отвез нас в монтажно-испытательный комплекс, пустой, только эхо гуляло под сводами, заставляя невольно ежиться с непривычки оглядывая обнажившуюся громаду помещения, где еще совсем недавно лежали, распростанные, ракеты-носители, торопливо собираемые кипучими технарями, точно муравьи, не ведавшими ни сна, ни отдыха. Теперь все замерло, казалось, насовсем, комплекс виделся едва ли не заброшенным.
        Примерно такое же чувство я испытал, когда прибыл сюда в начале девяностых. Те же пустые цеха, выключенные лампы, рельсы кое-где поржавели от редкого использования и еще более редкого ухаживания. Казалось, огромный конвейер, прежде запускавший по нескольку ракет в месяц, ныне остановившись, уже не возродится никогда. В той мере, в какой кипела работа в конце восьмидесятых, уже, скорее, никогда. Но сейчас хоть раз в месяц, а вывозят новые ракеты на стартовые столы. Почти так же, как и пятьдесят лет назад. Ведь тогда и второй стол не пустовал, с него производились запуски военных спутников.
        За день до старта, когда в ракету уже залили немыслимое количество керосина, заправили баки жидким кислородом, отчего она начала тихонько дымиться, к ней, упакованной плотно в мачты и фермы, прибыла еще одна делегация, из Звездного. Первый и второй «большие космонавты» почтили Зарю, а следом и стартовый стол своим визитом. С ними приехали и несколько человек в штатском, вооруженные съемочной техникой, службисты, коих в городке насчитывалось едва не половина, сразу признали в журналистах своих. Они долго выбирали ракурсы, затем облачили космонавтов в скафандры, кто-то, сообразив на месте, написал на белоснежном шлеме «СССР», после чего спектакль начался. Снимали до полудня, после чего вернулись в Зарю и продолжили работу, фотографируя панорамные обзоры городка, скорее всего, для внутренних целей, допуск у «журналистов» был высшей степени, так что возражений они не встречали, а вот зачем им понадобились свидетельства, до сих пор неясно. Из всех виденных мной кино и фотоматериалов, посвященных первому старту, ни один из сделанных одиннадцатого апреля так никуда и не попал. «Хроника событий»,
повествующая о полете в космос первого человека, была сделана неделей позже: «большой космонавт» просто повторил все то, что до него сделал я, в точном соответствии с протоколом.
        Вечером меня отпустили к ракете, в свете прожекторов она выглядела загадочно, странно, непривычно. Что-то величественное, но в то же время совсем земное, даже мысленно разъяв фермы и разбросав мачты, трудно поверить, что эта махина способна оторваться от земли, а ведь еще как способна, я ведь видел это собственными глазами не далее чем несколько недель назад. А вот сейчас почему-то не верилось. Я побродил недолго возле стола, техники копошились, прозванивая километры кабелей, налаживая аппаратуру, что-то, как всегда, не шибко клеилось; чтобы не трепать себе нервы их тревогами, я поспешил обратно. Теперь мы жили не в общежитии, нас с Васей поместили в то, что впоследствии назовут гостиницей «Космонавт» - уютное строение на краю городка, рядом с электростанцией. Позднее здесь возведут еще две, для любопытствующих туристов из зарубежья и высоких гостей. Но это когда Тюратам станет называться Байконуром, в честь поселка, расположенного в трехстах километрах отсюда, я ни разу не был в нем, говорят - глушь, но секретности ради тыкнули в карту, связав два населенных пункта в один, поди догадайся. В
окружении врачей, инженеров, команды психологов, мы пробыли здесь неделю перед стартом, видеться с кем бы то ни было запрещалось, это беспокойство о душевной и телесной гармонии космонавта сохранилось и по сей день. Здесь проживал последние дни перед стартом и Главный, впрочем, вечером одиннадцатого он переехал на КП, видимо, не клеилось серьезно. Впрочем, о том, что происходило, я узнал последним, по истечении нескольких месяцев со времени полета.
        А пока мы с Васей беседовали накоротке, нас хорошо накормили, мы попрощались, последний раз перед стартом, ведь завтрак у меня уже будет у одного, он поедет в отдельном автобусе - не то секретность, не то безопасность, и вообще, начиная с этой ночи у нас все станет порознь. Пока я, обследованный, изученный, точно лабораторная мышь, коей по сути и являлся, не вернусь в общий вольер.
        Поздним вечером, после расставания с Васей, на меня навалилась хандра. Как по заказу прибыл психолог. Ерофей Иванович побеседовал со мной по душам, вроде немного отлегло, напоследок предложил снотворное, я решительно отказался. Так и заснул, считая про себя «шестьдесят пять, шестьдесят пять». Помогла эта считалочка.
        Утром меня даже разбудили, хотя обычно я просыпался за полчаса до срока, ровно внутри срабатывал некий будильник. Нервное напряжение отключило таймер. Очнувшись, я немедля с головой окунулся в предвкушение старта, волнительное, тревожное, счастливое, жуткое и радостное, перекидывавшее из одного состояния в другое, точно стеклышки в калейдоскопе. Главный любил все делать пораньше, впрочем, оно и лучше, будь старт назначен на заполдень, я успел бы известись. Да, полетом управляла автоматика, мне так и кнопки незачем нажимать, разве что для контроля моего состояния - жив, не очень, совсем нет. Но все равно, старт тревожил. Даже не ролью первооткрывателя всего и вся, но неким странным ощущением немыслимости происходящего.
        Последние дни перед стартом я находился у врачей буквально на кончике пера, конечно, тревожился, все тревожились. Это первый «большой космонавт» был удивительно спокоен двенадцатого, напротив, успокаивал других, немудрено, ведь он в тот день снимался в Звездном. Там возможны дубли. У нас же весь городок жил и дышал этим стартом, техники, провозившись всю ночь, все еще доделывали что-то в носителе, даже когда машины двинулись в сторону стартового стола. Наверное, от этого, чтобы немного разрядить обстановку, Главный предложил остановиться на полдороги, сходить, как он выразился, «на колесо», ведь сколько мне сидеть в кабине, неизвестно, а другая возможность будет разве что при приземлении. Традиция закрепилась, как, кажется, и все отступления, выдумываемые в тот день или за день до того, Главным. Легкий ужин, просмотр кино, позднее это стал фильм «Белое солнце пустыни», столь же простой завтрак, роспись на двери номера, нет, это кажется я, на всякий случай, хоть что-то после себя оставить. Отправка в разных автобусах космонавта и дублера, вот это «на колесо», отчет перед комиссией. И подъём с
техниками в лифте на немыслимую высоту - казахстанская степь от края до края предстала моему трепещущему взору, кажется, в этот момент я утратил самообладание, накачанное целой бригадой специалистов, вжался в поручни и несколько тягостных минут цеплялся за них, боясь, если оторвусь невовремя - все, пропаду. Голос Главного вывел меня из ступора, техники уже заволновались, наверное, звонили Земле, я в тот момент не замечал ничего. Кажется, видел Васю, стоявшего в паре километров от стола, я был уверен, что видел, но сам Вася утверждал, что из автобуса не выбирался. Не знаю, может мне и показалось, как увиделась Света незадолго до отъезда, тревожно караулившая подле гостиницы. Спросить у нее я так и не решился.
        Наконец меня засунули в капсулу, запаковали. ЦУП в лице помощника главкома по космосу, поинтересовался самочувствием, я ответил, голос дрожал, но уже обретал привычные нотки, его эхо я слышал собственном шлемофоне. Каманин сообщил, что до запуска остается два часа, надо проверить скафандр, с ним я возился так долго, словно это происходило сейчас. Всегда при воспоминаниях я представляю на месте подростка себя нынешнего, и уже не удивляюсь ничему из предстартовых волнений. Скорее, поражаюсь, как быстро я с ними справился, сейчас бы копался и копался, наверное, только Вася… да, вот слег с сердцем. Главный заиграл его, проверяя, нет, сейчас ни к чему вспоминать подобное. Главное, сам Вася никогда не держал на него зла, относился с пониманием ко всем самым тяжким экспериментам над собой. Я отчаянно злился на своего друга за эту щепетильную преданность, но и сам, в мыслях всегда отдавал дань, понимая, какой ничтожный шанс оказался вытащен мной не без его участия. И какие фантастические мечты осуществились. Честно признаюсь, никогда не просил о них, даже отобранный в Заре, даже войдя в четверку, став
углом тетраэдра, я не мечтал стать тем, кем стал. Странное дело, я всегда желал, чтобы им стал Вася, до сих пор сожалею о решении Главного. Почему сокрушаюсь, что оказался первым? - не могу дать ответа. Это скорее вопрос чести, ведь друг мой был куда достойней меня во всем, был и есть, тревожно напомнил себе я, поглядывая по сторонам.
        - Пора в путь, - произнес Макс. Снежный заряд, преградивший нам путь, начал стихать, ветер еще посвистывал снежком, но хоть дышать стало можно, рваные тучи отходили на юг, стремительно оставляя прежде завоеванные позиции. Макс снова взял Свету под руку, жестом столь знакомым, сколь и волнительным - для нас троих. Она улыбнулась в ответ, той самой улыбкой, которая никак не давалась мне, но всегда обращена к нему. Мы двинулись через улицу, до кафе, избранного нами местом празднования юбилея, оставалось всего ничего - пятьдесят метров и пять минут пути.
        Света коснулась меня, так мы и пошли, Макс своим телом, пусть и потерявшим в мощи, сгорбленным и недужным, тропил нам путь, Света следовала за ним, я замыкал шествие, цепляясь за нее. Выглянувшее солнце слепило глаза, ветер все равно упрямо забивал дыхание, но Макс упорно тащил и тащил, я слышал его хриплое дыхание, тяжелое, усталое, как тогда, во время группового…, а ведь он тогда успокаивал меня, хотя у самого пульс зашкаливал за полтораста.
        Если бы приходилось выбирать мне, Васиным дублером я поставил бы именно Макса. Самый возрастной, самый мощный из группы, той еще, из шестидесяти человек, он производил впечатление. И дело не в цвете кожи, Макс выделялся больше какой-то внутренней твердостью, Света с самого начала поняла, что это тот якорь, за который смело можно зацепиться и держаться, будучи уверенной, что с ней ничего уже не произойдет. Это та каравелла, которая всюду проложит путь, сколь бы долго его не пришлось прокладывать. Макс и к тренировкам подошел так же - ничего не пропуская, но и умудряясь если не добавить еще, то хотя бы понять сразу либо свои ошибки, либо недоработки; где-то внутри равнозначно фиксировал удачи и поражения, чтобы потом действовать по показаниям внутреннего я. Наверное, это и называлось интуицией, ведь он редко когда промахивался, а и промахнувшись, не паниковал, возвращался назад и продолжал путь с места падения, и так до тех пор, пока…
        К такому конечно, липли. Вот с Васей они не сразу сошлись, там где мой друг брал знанием, Макс штурмовал измором. Но в остальном они сходились, да и сошлись куда ближе, если б меж ними волей-неволей не оказался я. И Света, разумеется.
        Если бы приходилось выбирать мне, я отдал с удовольствием все свои переживания, тревоги и радости первого, на то, что она дарила ему, а он отдавал ей. Посадил в кресло катапульты, оставшись с той, которая забрала мое сердце в краткосрочную аренду, из которой я никогда уже не мог, да и не собирался выкупать. Изменить природу вещей, вроде не заложенную изначально, но как же удачно совпавшую.
        Хотя она ни словом не обмолвилась о Максе во время своего жития во грехе, разве я не чувствовал, мы оба не ощущали неумолимого присутствия третьего, делавшего наши попытки ненужными, ставившими крест на всяком устремлении к бегству от предначертанного. Макс никогда не был лишним, мы оба это понимали прекрасно, но все же старались, пусть неудачно, неумело, но старались, весь тот год, не сознавая бесплодность, а если и сознавая, никогда не признаваясь в ней. Или пытались понять каждый свой выбор, ведь для чего-то еще, кроме как бегства, пришла она жить ко мне.
        Эти сторонние мысли помогли мне сосредоточиться, когда техники покинули корабль и стали закручивать гайки. Даже когда Каманин сообщил: приборы показывают, люк лег неплотно и надо развинтить и свинтить тридцать две гайки сызнова, я, отвлеченный думами, почти не отреагировал на происходящее. Помощник главкома еще заметил, что мой пульс шестьдесят пять, я подумал, он пытается успокоить, нет, правда. Не то чтобы я вовсе не волновался, тревожился, как же еще, вот только тревога эта, пробуждаемая постукиванием в металл корабля, пока не выплескивалась наружу, сдерживаемая и мной, и теми, кто был со мной на связи. Каманин все время сообщал о ходе работ, спрашивал самочувствие, сообщал пульс и давление, так рутинно, буднично, как я не припомню даже на давешних тренировках. За пятнадцать минут до старта микрофон перешел к Главному. Тот так же предупреждал, что все штатно, рассказал, как продвигается старт, рассказывал так, будто я находился на экскурсии, но плохо видел происходящее. И все время заставлял меня повторять им сказанное. Лишь только когда был дан ключ на старт, он сам, я понял по сдавленному
голосу, уже не мог передавать возросшее волнение и замолчал, я слышал только команды, доносившиеся из бункера. Но когда ракета дернулась, ожила, затряслась и заходила подо мною, вздрогнула всем корпусом и сперва медленно, натужно, а затем все скорее, потащила меня ввысь, пожелал мне счастливого полета. Я ответил, мысли были уже далеко, вознесшиеся следом в небесную гладь.
        Первая ступень отработала немного дольше положенного, счастье, я не понял, насколько. Все «Спутники» и «Востоки» выводились на низкую орбиту, если не сработает система торможения, корабль спустится сам, через двое-трое суток, максимум неделю. Именно недельный запас провизии закладывался каждому космонавту в пищеблок. Вот только лишние пятнадцать секунд работы первой ступени швырнули «Восток-1» на сотню километров выше - спуск бы составил месяц, случись что со своенравной системой торможения. Плюс к этому добавилось небольшое вращение корабля. Отчасти это даже кстати: иллюминатор, находящийся у меня под ногами, позволял увидеть куда больше, когда «Восток» выскочил на орбиту, я почувствовал, наконец, давно жаждаемую невесомость, и уже не отрывался от источника света. Меня спрашивали, тормошили, я однообразно отвечал: все мысли выключились разом, я позабыл обо всем, вернувшись в то блаженное состояние детства, из которого некогда был вырван. Я восторгался, восклицая что-то, выкрикивая, став обратно тем неугомонным сорванцом, который и знать не знал ни о какой Заре и ее обитателях, не ведал и не думал
о космосе, а гонял в футбол тряпичным мячом, бегал в охоту на яблоки и в часы одиночества забирался на старую кряжистую сосну, глядеть на далекую реку, влачившую неспешно свои воды в бескрайние дали. Я вернулся туда на суковатую ветвь сосны, тепло пахнущую хвоей, но не один, меня слушали, поддакивали, просили описать и рассказать. А я удивлялся, что не вижу звезд, что материки столь громадны, а облака можно буквально пощупать рукой. Я видел заход и восход солнца в своем коротком путешествии за земные пределы, и то и другое показалось мне чудом, ни с чем не сравнимым, я пытался описать это, но слов не хватало, кажется, тогда я произнес свою фразу «спущусь, первым же делом в библиотеку» - ходившую потом за мной долго по пятам, в том числе и в самом книгохранилище, куда я в самом деле зачастил вскоре после приземления.
        Но восторги мои слышались только бункеру, остальным «студия» передавала слова совсем другого человека, вещавшего параллельно со мной, но с десятиминутным запозданием, из Звездного городка. Наши соперники по звездной гонке перехватили предназначенный для них сигнал, так мир узнал весть о том, что советский человек оказался в космосе, и имя этого человека. Юрий Алексеевич Гагарин. Просто Юра, иначе его никто не называл. Веселый, добродушный, с простым, но в то же время таким запоминающимся лицом и улыбкой. Открытый для мира, он идеально подходил для роли первого посланника, со временем даже я сам стал воспринимать его таковым. Да что говорить, когда он прибыл в Москву, на торжественный прием, мы, большие и маленькие космонавты, прибывшие следом и смешавшиеся с публикой, а еще ведущие специалисты, в том числе и сам Главный, с восторгом наблюдали за ним, ловя каждое его слово, и бешено аплодируя едва не после каждой произнесенной им фразы. Я очень обрадовался, что именно этот человек стал посланником Союза и для всей земли оказался первым: Главный, поистине, умел гениально выбирать. Я и сейчас,
сколько там лет ни прошло, не могу сравнить себя с тем, кого забрало к себе небо, чтоб не нарушить единожды данную клятву молчания.
        Восторги не успели стихнуть, как корабль стал тормозиться где-то над Атлантикой, снова что-то не сработало в системе, хорошо, хоть двигатели отпахали свое. «Восток» стремительно закручивался, все быстрее и быстрее, позже выяснилось, азот попал в рулевые сопла. И в этом кордебалете я мчался к Земле, уже сам не понимая, что происходит. Связь с бункером прервалась, я ждал разделения спускаемого аппарата, но три, пять, семь минут, а его все не было. Циклограмма полета разлетелась вдрызг, выходило совсем непонятно, куда я сяду и сяду ли вообще. Шторки я закрывать боялся, все пытался высмотреть, куда влетаю, успею ли попасть к своим, ведь если не смогу, меня ждет печальная участь «Спутника-6», подорванного над Тихим океаном.
        Только через десять минут после запланированного произошло отделение приборного отсека, корабль ухнул вниз, как в бездонную пропасть. Перегрузка была такой, словно я падал в бездну, а затем ударился об ее резиновые стены; я все пытался докричаться до бункера, не помня уже, что меня сейчас не слышат, говорил себе, все в порядке, самочувствие нормальное, давление и пульс в норме, твердил свое «шестьдесят пять, шестьдесят пять», а потом - громкий хлопок, взрыв и ватная тишина. Катапульта выскочила из шара спускаемого аппарата, вынося меня прочь. Мнилось тогда, что корабль упадет в район Каспия, я стал судорожно оглядываться. Зрение прояснилось, когда оранжево-белый парашют распахнулся над головой. Затем выскочил и запасной парашют. Я срезал его, кажется, снова отключился, но на секунды, снова забормотал «шестьдесят пять» - и наконец, достиг земли.
        Ко мне бежали люди, невесть откуда прибывшее человекоподобное существо приняли одновременно и за инопланетянина и за шпиона, в тогдашнем сознании это сочеталось самым естественным образом. Когда я поднялся и попытался говорить с ними, народ из деревни Смеловка попросту разбежался, в отдалении наблюдая за прибытием вертолета из Энгельса, моей погрузкой и возвращением в небо. Наверное, это не показалось им удивительным, ни явление инопланетного шпиона, ни то, как быстро за ним прилетел военный вертолет, солдаты мигом оцепили и оранжевого человечка и кресло, запихали все на борт и спешно отчалили. Спросили только, говорил ли я с кем, я качал головой и просил пить. Меня отпаивали, успокаивали и радостно хлопали по плечу, говоря, что уже все слышали по радио, и что голос с орбиты у меня совсем другой. Солидней, что ли. Я соглашался, я тогда со всем соглашался. И ни во что не мог поверить. Не могу сказать с уверенностью, сколько прошло времени, прежде чем осознал, вроде и парад отгремел в честь Гагарина, и чествования переместились в города и села, а мне казалось, что именно он, не я, оказался за бортом
этого мира.
        Хотя нет, что я. Осознание пришло в Заре, тринадцатого, днем. Когда выгрузили из самолета, а на взлетно-посадочной меня ждал первый отряд, не тот, что из Звездного, наш. Света подбежала ко мне, поцеловала, прильнула, прижалась всем телом, вот это поцелуй я и запомнил на всю жизнь, именно его, а не тот первый, ибо именно он показался мне куда дороже и важней. И я, почувствовав всю важность его, приник к Свете, и спросил ее просто: «Ты не оставишь меня?». Она улыбнулась в ответ, неожиданно отстранилась на вытянутые руки и долго смотрела в глаза, покуда не отвела взгляд. Но ничего не сказала тогда. Глаза, наверное, ее глаза выдали, она сразу спряталась за Макса, который уже шел со своими сердечными поздравлениями, пытаясь оттеснить Васю, сграбастав меня в охапку, он с силой прижал к груди, я едва не задохнулся. А потом ласково провел ладонью по шее. И снова прижал. Без единого слова - как и раньше.
        Когда шесть лет спустя глаза снова ответили мне, я задавал тот же вопрос. Света отвечала на него легко и свободно, первый раз я спросил ее сразу после суточного отсутствия, вечером, ложась спать, она снова улыбнулась, я ждал молча, и тогда она произнесла короткое «да». И еще не один раз, позже, даже за две недели до катастрофы, она отвечала мне так же коротко и однозначно. Будто сама решила все для себя и уже не хотела ничего менять. Не веря в то, что не смогла и уже не сможет поменять ничего из путаных дерганых отношений, сложившихся меж нами. Или она знала, но пыталась изменить? Или лила бальзам на мою рану? - нет, только не последнее, утешать она не умела. Значит, говорила правду, и действительно хотела, пыталась уйти, все объяснив и окончательно решившись. И Макс, предчувствуя наперед, тихо отошел, дожидаясь своего часа. Всего год, много или мало? - но в следующей жизни, после катастрофы, она стала окончательно и бесповоротно его. Нет, она уходила ко мне, но что были эти уходы? Иллюзией, фантомом прежних отношений, о которых вспоминали с долей горькой иронии: она приходила ко мне, я стелил
раскладушку для себя, и мы еще долго разговаривали перед тем, как забыться. Ничего не было, если об этом шла речь, было все, если о другом. Свете необходимо насущно необходимо выговариваться со мной, до этого она всегда слушала Макса, да в ответ он так же слушал, но… или это снова предлог, чтобы повстречаться за мной? Едва ли он умел не отвечать ей, оставаться холодным с ней или отшучиваться и говорить невпопад - с ней. Или, поминая прожитые вместе годы и годы впереди, все же мог? Света ничего не говорила об их отношениях, вплоть до последнего времени, тут все зависело от меня, от наших взаимоотношений на текущий момент.
        А тогда, после катастрофы, после реабилитационного периода, после изгнания с должности помощника руководителя женского отряда космонавтов, она приходила куда чаще: поговорить, послушать, больше сказать свое, чем услышать чужое; в отличие от прочих женщин, Света не умела сосредотачиваться на ком-то еще, когда изнутри напирало особенно сильно, она становилась жуткой, ненасытной эгоисткой, требовавшей к себе особого внимания. Наверное, Макс, действительно не мог все время выдерживать ее порывы, наверное, это тоже послужило причиной и ее ухода, и его тайного согласия с разрывом. И ее уверенного «да» в ответ на мое «останься». Да еще она жаловалась тогда, что Макса все время - ну два или три раза в неделю, - волнует их интимная жизнь, со мной хорошо, ведь я так же быстро остыл, как и она, даже еще быстрее, по другим причинам, но со мной хотя бы проще общаться, не то, что с человеком, который требует к себе еще и того внимания, которое Света по изломанной природе своей не может ему дать.
        Или это снова навет? Я в затруднении, я давно перестал отличать в ее устах зерна от плевел, наверное, сам виноват, когда начал потакать ее чутью - отчасти верному, но больше выдуманному, для утишивания Светкиного чувства гармонии. Ведь она всегда считала меня в сфере своего внимания и понимания, и я, потакая ей, до и после жизни «во грехе», особенно после, соглашался со всеми ее угадываниями. К чему бы они не относились, к погоде, влияющей на работу сердца, к переменам настроения, к моим мыслям о ней, наконец. Иногда очень точно угадывала - или действительно чувствовала, не знаю, снова не смею спросить, - иногда мне приходилось подыгрывать, продолжать спектакль, столь приятный нам обоим.
        Начался он как раз в апреле-мае шестьдесят первого, когда Света впервые заговорила обо мне и моих переживаниях, виденных ею во сне. В то время мы находились в подвешенном состоянии, вроде бы главная задача выполнена, человек в космос запущен, можно остановиться и перевести дух, а затем уже ввести в дело «больших». Но никак не получалось, тут вообще странно вышло, не то шлея под хвост попала Главному, не то Совмин сам посчитал необходимым продолжить маскарад, дабы убедить всех в мощи державы: ведь существующие пока в чертежах «Восходы» не появлялись даже в виде макета. Трудно впихнуть в крохотную сферу троих пусть и субтильных мужчин, надо не просто увеличить объем, но и модернизировать ракету, чтоб выводила на орбиту хотя бы лишнюю тонну, а это время, и уж точно не год и не два спешной доводки до ума. Выходило так, что выбора не было. В конце мая правительственная комиссия согласилась с Главным продолжать исследования в рамках имеющегося. В планах на ближайшее будущее - полноценный запуск на орбиту, на сутки и более, возможность автоматической и ручной стыковки аппаратов, выход в космос и так
далее и тому подобное. И самое основное, почему еще маскарад продолжался столь охотно: во всем хотелось опережения.
        Главный говорил немного иначе. Собрав нас после майских, он утвердил следующую программу - в этом году будет произведен полноценный многовитковый запуск, после него стыковка двух «Востоков», а далее увидим. Но главное, пока все это возлагается на наш первый отряд, так что отмена тренировок, действовавшая месяц, окончена, все возвращаемся к будням. Вы необходимы, почему я выбрал вас: вы молоды, выносливы, вы еще обладаете теми свойствами человеческой натуры, которые с годами гаснут - быстротой реакции, удивительной интуицией - кивок в сторону Макса, - ловкостью, незамутненностью взгляда, молниеносной обучаемостью, особенно во время экстраординарных ситуаций, а их, поверьте мне на этой сырой технике на ваш век хватит. И пока «большие космонавты» - он употребил наше словцо, - неспособны к подобному, козыри в ваших руках. Несколько лет я вам могу гарантировать.
        Мы слушали и поневоле гордились собой. Особостью, избранностью. Подсознательно, конечно, понимая, что это все лабораторные эксперименты Главного перед серьезными испытаниями и исследованиями уже на «больших». Так что главное вовсе не наши удивительные способности, а наличие первого отряда под рукой.
        Все знали, но все равно хотели верить в исключительность: так приятней, так сердце колотится быстрее и позволяет лучше выполнять поставленные задачи. А их вскорости оказалось весьма много.
        Главный назначил дату следующего старта на середину августа сего года, полетит Вася, дублером у него Макс. Остальным не останавливаться на достигнутом, не терять ритм, не выбиваться из колеи, ведь следующий старт будет двойной и совсем скоро - у меня екнуло сердце, дважды, когда я понял, что полечу еще раз, но главное, что до этого я буду наедине с ней.
        Вот так же екало, когда она, пусть даже много позже катастрофы, приходила ко мне «на почайпить» - я что-то ждал от этих встреч, ждала она, мы садились на диване перед выключенным телевизором, обнявшись, сидели, молчали. Нам этого вполне хватало, вроде бы, но только каждый понимал внутренним своим разумением отсутствие главного. Я говорю сейчас не о Максе, но о той скрепе, что пыталась нас сводить вместе больше года, а, не сдюжив, разбросала. Выбросила ее - в ту самую жуткую катастрофу, когда Света ни с того, ни с чего решила все оборвать и вернуться, кошмарным для нее даже способом, на круги своя. Будто разом почуяв его - с надсадной болью, с колотьем в груди, до мучительной истомы; так она говорила мне, когда жила «во грехе», разлучаясь на время, вынужденная ночевать не дома или просто скучая, она чувствовала меня буквально, мучительно, жадно, я поддакивал, но видел лишь редкие обрывчатые сны. Где она присутствовала, но в каком именно облике - затруднялся сказать даже тогда, просто была, этого мне хватало. Как хватало и позже, и раньше. Кажется, хватало.
        Ведь во время подготовки Васи и Макса к полету мы сблизились, но странным образом, Макс тогда еще не мог отпустить ее, и потому Света дарила мне лишь одно свое присутствие. Мы даже не целовались, сидели обнявшись, глядя на стартовые столы, и молчали; изредка она вздыхала, погруженная в себя куда больше, чем в нашу интимную общность, затем, возвратившись из грез, начинала рассказывать что-то, неинтересное нам обоим, - и замолкала снова. А я блаженствовал уже от одного только прикосновения, объятия считая даром небес, о другом и не мечтая, ведь Макс рядом, нельзя же так.
        У нее за все эти годы сложилось множество самых противоречивых суеверий, оставлявших ее на какое-то время, претерпевавших странные метаморфозы, исчезавших совсем или приходивших обновленными. Тогда она считала невозможным целоваться, когда Макс, да и Вася, готовится к полету, о чем-то более интимном, ни ей, ни ее воздыхателю не думалось вовсе, каким бы ни было наше воспитание, мы все равно оставались детьми. После, «во грехе», она почитала немыслимым встречаться с Васей, разве что на час, не больше, приходила к нему, мне же, напротив, рекомендовала его, как, наверное, паства рекомендует неофиту своего батюшку. Но после двухсуточного отсутствия, стала настаивать на прекращении встреч. Боялась, что тот может что-то нашептать на нас.
        Были и еще: она всегда старалась наступать на трещины в асфальте, считая, что это даст ей что-то в будущем, - или тем, кто у нее уже есть. Вот и сейчас, подходя по щербатому асфальту, выискивала в снежном месиве под ногами и выискав совсем уж легкими туфельками наступала на бесчисленные разломы в черной корке, семенила или ускоряла шаг; Макс тащил ее, она сопротивлялась, но памятуя о Васе, продолжала, верно, считала, что этим поможет ему.
        Перед самым стартом я встретился с Васей. Он обрадовался нарушению режима, долго жал меня в объятьях, предложил чай с плюшками и варенье на донышке, мы посидели, поговорили ни о чем, для общего спокойствия, после чего меня обнаружили в его номере и выгнали прочь. Он махал мне вслед до лестницы. И затем, обернувшись у лифта, махал перед самой посадкой в корабль. Вася был удивительно спокоен, вот ему следовало лететь первым, он легко перенес отправку на сутки, уверенно отвечал бункеру, рассказывал о своих ощущения обстоятельно и подробно. Задания у него несложными казались только здесь, на земле, там умение поесть, попить, поспать, стало жизненно важным. Он все исполнял с готовностью и проспал целых шесть часов, приятно удивив даже Главного. А проснувшись, занялся съемкой планеты, эти кадры теперь часто транслируют по ТВ, ведением дневника, решением прочих задач, приходивших с Земли. Удачно ориентировал корабль, благо такая возможность ему была предоставлена бункером. Затем приземлился в заданном районе, весь полет прошел на удивление гладко, так что вторым космонавтом без особых треволнений стал
Герман Степанович Титов. Они с Гагариным тоже подходили друг другу, и это мне казалось добрым знаком. Тогда знаки виделись во всем, особенно земные, те, что окружали меня, нас.
        Вася вернулся - как будто никуда и не летал, разве что в отпуск: счастливый, довольный необычайно, я было подумал, в дороге он еще познакомился с какой-то проводницей или сотрудницей Зари, но нет, все дело в притяжении небес, точно забыл, каким блажным сам ходил недели две после приземления. Верно, забыл, ведь я же не видел себя со стороны, теперь только и увидал. В нашем возрасте характерно не сдерживать эмоции, несмотря ни на что, вот и Вася, он буквально лучился воистину неземной радостью. Семнадцать витков, не шутка, он перепробовал все, он многое увидел, он реально управлял кораблем, и теперь был на вершине блаженства - никаких неприятностей из тех, что вроде бы предсказывались учеными, с ним не случилось. А значит, возможно выжать из корабля и его будущих обитателей еще большее, Главный сразу после беседы с Васей распорядился о разработке проекта группового полета, а затем и стыковки кораблей. Время было, ведь «Восход» все еще проходил доработки, под него требовалась третья ступень, а там, дальше, чем черт не шутит, может, нас опять отправят уже на новом суденышке в новые приключения.
        Тогда всеобщая эйфория захлестнула нас и долго не отпускала. Главный выдал нам отпуск в месяца полтора, который каждый, набесившись уже за две недели, стал тратить с умом. Пятнадцать лет скоро исполнялось, возраст немалый, тем паче, по нашему времени, неземному. Мы засели за учебники, спеша закончить то, что начиналось вроде как из-под палки в детдоме, а ныне превратилось в насущную необходимость. Конечно, это уже не школьная программа, совсем иное, вот как пример: сейчас я легко вспоминаю законы Кирхгофа и Кеплера, но могу заплутать в трех соснах, когда меня спросят что-то по истории, новейшей или античной, не суть. Несмотря на прочитанные тогда и позднее завалы классиков, я разве что научился говорить складно, но так торопился поглотить их всех, что в голове перемешались и Чехов, и Апулей, и Аполлинер, и Гофман.
        А когда Света пришла ко мне, страсть перешла в иное русло. Мы рьяно, с жаром, отдавались друг другу, позабыв и о другом, и о других, особенно поначалу. Опаздывали, подводили, никогда на это не смотрели сквозь пальцы, как в случае с ее страстью к Максу, напротив, да только лишь подогревали запретами. Лучше сказать, дарили необходимое продолжение странного празднества, возможно, быстро бы превратившееся в рутину, чего так всегда бежала Светлана. Разве что с Максом ей удавалось оставаться в роли, которую он так жаждал, и которой в итоге добился, и до сей поры наслаждается. Вот уже двадцать лет, да, с самого выхода на пенсию, у него появилась возможность лицезреть ту Свету, кою он так жаждал все это время видеть, с начисто пропавшей страстью к саморазрушительным переменам. Не возраст тому причиной, новая, очередная, какая уж по счету жизнь, куда ни я, ни Света, никто из нас не мог вписаться, и не вписавшись, мы прогнулись, занятые тем, что просто пытались выжить. Именно это, а не разрыв, не катастрофа и долгое из нее выползание, вопреки всему, и не пенсия в сорок три, надломило Свету окончательно. Но
то небытие, в кое мы впали после выхода, выбрасывания на свалку истории.
        Именно тогда, в девяносто втором, Макс наконец-то стал обладателем той, которую ждал и лелеял всю свою жизнь. Пусть изломанной, пусть согнувшейся, но именно той, которая уже никогда никуда не уйдет от него. Я не могу его за это судить. Равно как и ее. Жизнь все расставила по своим местам, и за двадцать лет почти не переменила - мы будто вклеились как мушки в кусок янтаря, в новое бытие, и утишились друг рядом с другом.
        Еще и поэтому отсутствие Васи, едва мы зашли в кафе и сели за столик, выглядело так жутковато. Света первой обратила внимание, немедля поднялась и отставила пустой стул: ведь во всяком кафе, в любом заведении общепита, столики рассчитаны на четырех человек. А треугольными их никто не делает. Тем более наш тетраэдр не может встроиться в постылую двумерную плоскость стола.
        Света села за стол, она выбрала себе место между нами. Я сидел против окна и прищурившись, зрение слабело, подобно догорающей свече, разглядывал Макса. Он улыбнулся и, показав большой палец, достал из кармана пальто початую бутылку. Я невольно улыбнулся, знакомый жест, еще с той поры, с времен группового полета. Несколько жизней назад.
        Когда Главный распустил - или вынужден был распустить наш отряд, - конечно, это оказалось шоком для всех. Больше других переживал Вася, он, самый здоровый из четверки, тайком уже подписался под тайным согласием отправиться экспедицией (тогда еще ни сроков, ни ракеты не существовало) в один конец до Марса, установить там советский флаг, умыв противников в очередной раз, замахнувшихся на куда более мелкое и близкое, на Луну, провести исследования, пока кислорода хватит, и на том и закончить славную свою жизнь. Ему обещали имя в веках, этого хватило, чтоб соблазнить его. Он охотно взял билет в один конец и не сомневался, что и мы последуем его примеру. Пожалуй, я бы не оставил его одного, да только Главный усмотрел в моих показателях слабину, непригодную для долгого перелета, а без меня квартет разваливался, Светлана возмущалась и демаршем Главного и, главное, Васиной выходкой, без предупреждения, следом отступил и Макс; Марс помаячил красным глазком, превратившимся в красный же сигнал и потух.
        После расформирования отряда Света пошла к Главному, о чем они собачились, я не скажу, и так понятно, только ничего это не решило: капсула на трех «больших» оказалась готова, а желающих из их числа отправляться хоть к богу, хоть к черту, набралось предостаточно. Да и последние полеты измотали нас до невозможности, необходима передышка, чтобы придти в себя, опомниться, а опоминаться некогда, когда дышат в спину столько человек. Света поняла это первой, она засобиралась уезжать из Звездного, куда мы перебрались после завершения экспедиций, в надежде втиснуться еще раз в отряд космонавтов, Макс уговаривал, но она пошла проститься с Васей. Только он смог оставить ее - именно тогда подарив нам пирамидки молока, с сакральной для нашего квартета сутью. Собрал нас, расползающихся по швам, вернул к работе, к учебе.
        Вскоре не стало Главного, а еще спустя какое-то время Света ушла ко мне. Макс недавно рассказал, что перед этой эскападой он имел разговор с Васей, и сразу же после бегства тоже. Тот его уговорил не искать, а просто подождать, сколько бы времени ни ушло, ведь кто, как не он способен одним ожиданием своим добиваться куда большего, нежели другие бросками на открытые двери.
        И после катастрофы, когда Света вернулась, Вася тоже просил ждать. Мы тогда расползлись снова, я работал в Медвежьих озерах, это недалеко от Монина, на станции слежения, Макс остался в Звездном городке, инженером-инструктором на тренажерах, Вася преподавал, не верилось, что обучал новобранцев в двадцать девять, но он и не был похож на молодого человека. Света, упертая, не умеющая остановиться и оглянуться, занималась с новым отрядом женщин-космонавтов, своих ровесниц, из которых только одна, Света Савицкая, отправилась за пределы неба. Она ездила ко мне рейсовым автобусом, когда снова становилось плохо, когда боль не отпускала и сил выгребать одной против течения не было, а Макс, а что Макс, он привык, страшное для нее слово, привык к своей заводи, а я так не могу, ты же знаешь. И тебе плохо без меня, это знаю я.
        И мы оставались, жили и ждали, помогая друг другу жить и ждать. Макс тяжко воспринимал эти отлучки, начавшиеся, он видел, он все видел, еще во времена его дублерства. Но не мог воспрепятствовать им, ничего не противопоставлял, я думал, упорство, нет, не только, еще и уговоры Васи, знающего меня прекрасно, а еще и понявшего последствия нашего союза.
        За неделю до катастрофы у нас случился разговор, приблизивший ее к бесповоротному утомлению от наших отношений. Начавшийся с вопроса, я удивлялся: странно, она же переносит мою тихую гавань, что ей мешало тогда, все это время, у Макса? Я не понимал, я был настолько слеп, что посмел спросить об этом напрямую. Сейчас вспоминать об этом неприятно, вот стоило помянуть, как луч света, пропоров тучи, ударился в полировку соседнего стола, немедля меня ослепив. Дурная игра природы, я отвернулся, Света зачем-то стала извиняться, мол, подожди, накопим на твои глаза, вот Вася поднимется. Я только рукой замахал, ну как можно так говорить, в самом деле. Макс молчал, глядя прямо перед собой. Потом накрыл своей лапищей мою ладонь, кивнул. Все так, все путем.
        Так, как это было во время первого группового в августе шестьдесят второго. Главный решил дать Васе раздышку, отправлялись к звездам я и Макс. Странное сочетание, но, видимо, Главный решил перепробовать все. Моим дублером стала Света, Максовым - понятно, Вася, он шутил на эту тему, вот мол, будет повод работать не покладая рук, чтоб стране не позориться. Хотя изначально одобренный балаган все равно продолжился, нашими лицами стали Андриян Николаев и Павел Попович. Их и носили на руках, начиная со дня посадки. Впрочем, о чем это я, оба позднее, пусть и много позднее, но летали в космос. А пока же они замещали нас, как и мы их, каждый отрабатывая свое.
        Нам с Максом предстояло свести наши аппараты на максимально возможное расстояние - желательно километр, или меньше, проверив ручное управление, а затем развести. Те, кто придут следом, Вася со Светой, должны состыковать два шарика, объявив тем самым о новой победе человеческого разума. В том, что на будущий год полетит эта пара, мы уже не сомневались. Главное, чтобы этот полет прошел удачно.
        А вот этого, к сожалению, не случилось. Я полетел первым, сутками позже отправился Макс. Спецы, готовившие оба старта, сделали невозможное, корабли вышли на орбиту друг подле друга, всего-то в шести километрах. Оставалось только подвести и развести. Вот только моя система забарахлила, едва только я коснулся ее. Шарик около суток оставался почти недвижим, приближаясь к своему соседу по метру в час, Главный торопил, одергивал, требовал. По прошествии первых суток решили созвать новое совещание, наверное, Главному предлагали отменить все и возвращать космонавтов, ведь и так успех, он отказался. А затем аппаратура, прежде выдававшая в час по чайной ложке, неожиданно сработала на полную, мой шарик неуправляемо понесся навстречу другому, точно в играя в бильярд, все попытки отключить систему не срабатывали. Когда до цели оставалось меньше сотни метров и я мог видеть Макса в большой иллюминатор его корабля, автоматика, наконец, перехватила управление. Шарики замерли совсем рядом, Макс говорил, что видел своими глазами мое серое от ужаса лицо, хотя вряд ли, расстояние не позволяло.
        Мне подумалось после приземления, что Главному следовало бы послать нас с Васей, все же мы уже стреляные воробьи, первое испытание прошедшие, а тут ведь еще надо привыкнуть, надо почувствовать свою незначительность, ощутить безбрежность космического пространства, простирающегося во все стороны вокруг и одного шарика, и другого - нашей родной планеты. С другой стороны, посылать в следующем году резервный, пороха не нюхавший, экипаж, на стыковку… Да, выбора не оставалось, ведь те восемь из оставленной им летом шестидесятого дюжины давно разбрелись по Заре, кто-то уехал в Капустин яр, кто-то еще куда, жизнь успела разбросать менее везучих, ведь тогда считалось, что нас пошлют на один полет. Заменить оказалось некем, он пошел ва-банк.
        Споров и разногласий от нас он не дождался, если ожидал их вообще. Мы с Максом вработались в режим, позабыв обо всем, он даже со Светой перестал встречаться - не до того. Хотя она всегда рядом, всегда готова придти на помощь. Она с почти одинаковым, как мне казалось, выражением лица следила за нами обоими, ждала знака, только знака. От кого больше? - но ни я, ни Макс, не посмели, не решились. Я не посмел, он не решился, так вернее. На том и сошлись - уже как полноценная команда.
        Прежде мы никогда так часто и подолгу не общались, а тут как нашло. И не только по работе, он рассказывал о себе, о своих родственниках, приехавших в тридцатые из Северной Африки, которых надеялся отыскать. Со временем идея утонула, не сбывшись, осталась лишь память о ней да обрывки ложных воспоминаний, которыми кормили, наверное, всех необычных детдомовцев, да всех детдомовцев вообще, тех самых, про родителей в голубом вертолете.
        О Свете и тут не было сказано ни единого слова, лишь позднее, во времена катастрофы, Макс начал говорить о ней - как с тем, с кем бы мог разделить все, накопленное за долгие годы. Этого я не понял тогда, я много чего не понимал, поплатился за это, и заставил платить друзей за собственное непонимание.
        Перед моим стартом мы долго сидели, сумерничая, обсуждая вроде бы детали полета, но делились самым сокровенным, он меня расспрашивал о виденном, я его - о пережитом. Оба готовились, оба ждали. Оба знали, что Света в соседнем номере, этажом ниже, стоит только спуститься, сейчас, пока нет охраны. Хоть вместе, сколь бы глупым это ни выглядело, она бы поняла, приняла, быть может, и наше общее появление, списав на мандраж, на предстартовое беспокойство, посидели бы втроем, как сейчас, поговорили ни о чем, потом разошлись, каждый в себя.
        Наверное, лучше, что не случилось, иначе, мне кажется, она не пришла бы потом ко мне. И не приходила, пытаясь восстановить былое, еще долго, после катастрофы. Да, ее бы тоже не было. Или все же была бы, все равно пришла, и все равно случилось бы неизбежное? Я до сих пор обхожу стороной этот вопрос.
        Меня загнали спать, Максу еще день мучиться на земле, он провожал меня, крепко прижав к груди, будто надеявшись в этом немом жесте впитать ту частицу неведомого, куда ему предстояло отправиться через сутки. Затем отпустил, и долго смотрел вслед, и еще на стартовом столе, провожая, вместе со Светой. Даже тогда они стояли чуть порознь, будто боясь сглазить.
        А через сутки ожидания я услышал в эфире его голос, докладывающий о состоянии, самочувствии. Тогда я обратился к нему сам: «Беркут, Беркут, я Сокол. Как меня слышите?».
        - Привет, дружище! Я не только тебя слышу, я тебя вижу! Ты справа от меня летишь, как маленькая луна. Посмотри сам, посмотри! - маленький шарик его корабля ярко, истово блестел в свете солнца, будто сам наслаждался полетом.
        Когда радость немного поутихла, Главный приказал вернуться к программе и по возможности не отвлекаться. В первый раз мы должны были сойтись до трех километров, затем видеосъемка, после сон и еще один маневр, уже окончательный.
        После этого, окончательного, нас едва сумели развести. Искрящийся на фоне белых облаков шар «Востока» казался громадиной, по размерам сопоставимой с Луной, куда я непременно врежусь, о который разобьюсь, как корабль о гранитные скалы. На какое-то время я потерял концентрацию, что-то бормотал, кажется свое «шестьдесят пять», может что-то еще, счастье, автоматика вырвала из рук управление, спецы из бункера занялись своим привычным делом. Макс, помню, сперва успокаивал, показывая большой палец, потом же долго молчал, и лишь через четверть часа только стал отвечать бункеру.
        Тогда первый и последний раз в центре управления появилась Света. Заговорила с каждым из нас, успокаивала, утешала, обещала, требовала вернуться живыми и невредимыми - показалось, будто слышу «Прощание славянки» меж ее слов. Едва удалось отогнать наваждение. А когда корабли разошлись окончательно, Главный потребовал выполнения других задач. И поскорее собираться, он тогда был непривычно жёсток, если не жесток, встряхивая нас, ровно котят. Наверное, правильно, метод кнута и пряника сработал, оставшаяся часть полета прошла относительно нормально, я снова поставил рекорд продолжительности, а когда капсула шлепнулась оземь, потерял сознание. Всего в жизни я трижды терял сознание, последний раз - уже в девяносто третьем, вроде как от голода, но это совсем другая жизнь.
        Света была счастлива, она льнула ко мне, я отвечал ей тем же, хотя и куда сдержанней, нежели ожидал сам. Все дело в Максе, он хотя и не присутствовал физически, всесторонне исследуемый врачами, но все равно находился где-то между нами. Заставляя жадней прижиматься друг к другу и делая поцелуи короче, а дыхание прерывистей. Он всегда так поступал с нами, и прежде и позже. Казалось, не было способа избавиться от его присутствия; вот только казалось это лишь мне. Света, пришедшая жить «во грехе», выдернула его из жизни, отдав ее - хотя бы часть ее - мне насовсем. А я не понял, не принял дара, испугавшись, не поняв намерений, да много чего не осознав и потому опасаясь, весь этот год опасаясь - изводя и ее и себя. Потом настала другая жизнь, давшая иллюзию повторения, но теперь иллюзия оставалась лишь для меня, Света ее не питала нисколько. И новая катастрофа, ее выбросили из подготовки женского отряда космонавтов, оформив досрочную пенсию, этим и сломав окончательно, и, сломанную, вернув насовсем Максу.
        Больше она не работала на Звездный, на Байконур, старалась обходить их здания десятой дорогой и предложения знакомых старательно отвергала. Она первой ушла из космоса, выбралась из забетонированного, хорошо укрепленного, способного выдержать долгую осаду городка космонавтов, переселилась в Монино, там стала сперва посудомойкой, потом официанткой, потом, уже после первого кризиса, сумела выкупить кафе, где и продержалась почти до кризиса следующего, а когда болезни окончательно подкосили, - мы едва сумели наскрести денег на лечение в Болгарии, - выкинула все прежнее из головы, схватив себя в охапку, отправилась вкалывать уборщицей в КБ Общего машиностроения, наплевав, чем и где оно занимается, и кто руководит им, показываясь всякий раз перед ней, не узнавая в упор согбенную старуху, елозящую квачом по паркету.
        Со временем она стала и в кафе ходить, находила в этом даже некую заинтересованность, любопытствуя, какого сейчас работается и естся в стандартизированных забегаловках, коими застроили города и веси необъятной, прежде необъятной страны. О своем же, неподалеку от станции, старалась не вспоминать, и все равно обходила десятой дорогой, как в последний год кладбища, тоже боясь сглазить. Она относилась к тому кафе как к ребенку, может именно потому, что детей ей иметь было не суждено, брать из роддома подкидышей или детдома воспитанников не хотелось. Внутренняя сущность препятствовала, как говорила сама. Да и мы, оба, сперва спешили жить ей, стремясь один поставить ее на свой лад, другой живя фрагментами каждого наступающего дня и приходящей ночи, довольствуясь малым, и лишь мечтая, даже в объятьях, страстных и нежных, о большем, но не смея, никогда не смея отчего-то высказать свое вслух, так боясь отвержения, нового ухода, что слова застревали в груди еще прежде, чем доберутся до горла. Это мучило обоих, это и привело к первой катастрофе; ничего удивительного, что жизнь наша с самого момента появления
в Заре измерялась ими, ими высчитывалась и запоминалась. И лишь краткий период времени прошел без катастроф, с шестьдесят первого по шестьдесят третий: вместил в себя одну из жизней, самую важную - и для нас, и для всех остальных.
        В мае шестьдесят третьего стало ясно - дублера у Светы не будет. Сперва одна операция, затем другая, долгий восстановительный период, потом новая, уже после начала испытаний в сурдокамере - я перестал отвечать самым строгим запросам, дублером меня оставили, но больше для проформы; Макс выглядел огурцом, но увы, лишь внешне, у него самого тоже начались подобные проблемы. Списывали на неопытность, молодость, не зная еще, что тот же самый долгий путь предстоит преодолеть всем, кто задержится в люльке космического аппарата дольше нескольких дней, самый тяжелый случится у Николаева и Севастьянова, после более чем двух недель сидения в шарике уже «Союза»: невесомость не прощает ни одной слабости, обоих космонавтов едва смогли поставить на ноги.
        Это уже через два года по смерти Юры. Из первого отряда только он и Титов не смогли подняться в космос, хотя был шанс, был, Гагарин пробил себе возможность стать дублером Комарова на «Союзе-1», он же должен был лететь на следующем корабле, вот только корабль Владимира рухнул в степь, замерзшая прокладка из некачественной резины не дала выпустить запасной парашют, основной скрутило при приземлении, катастрофа - после которой Света пришла жить ко мне, - и все. Гагарина, как икону, отстранили навсегда. А вышло, что через год он и сам отстранился, самолет, потеряв горизонт, рухнул недалеко от аэродрома. Всем известная история, вот только смысл другой: он так жаждал подняться в небо, а все же земля взяла свое. Не пустила. Меня отпускала дважды, сохранив жизнь, пусть и забрав здоровье, но оставила и меня, и моих близких в нашем узком тетраэдре. А вот лицо мое не пустила. До сих пор жаль, что Юра не смог подняться, до сих пор.
        Света попала в катастрофу вскоре после его смерти. Иногда кажется, что все это неслучайно, все взаимосвязано, тогда хочется выть на луну от осознания собственной беспомощности, хочется звать, но кого? - я не могу сказать, - хочется вырваться из замкнутого круга, но всякий раз он оказывается тетраэдром, и поневоле смиряешься с неизбежно происходящим. Отступаешь, выжидая, утешаешь себя ожиданием. И снова не решаешься. Как тогда, «во грехе», как и раньше, как позже - никак не решаешься.
        Возможно, действительно слаб для нее. И тут уж не чувства виной, наверное дело в характере, когда он касается той, единственной, что у меня была, мои прикосновения всегда робки и нерешительны, точно я изначально и по сию пору остаюсь тем школяром с пылающими щеками, пытающимся в первый раз объяснить свои чувства и не находящими слов, мучающего и себя и ту, что так любит невысказанностью до тех пор, пока не лопается струна.
        Или я так привык к обязательному присутствию Макса в ее жизни, что не мог поверить в ее окончательный с ним разрыв? И лишний раз убедил себя в неизбежности - уже после катастрофы, случившейся едва ли не на моих глазах, не на моих, Макса.
        Тогда он видел все один, и это запечатленное запечатало его в себе, и ее в нем окончательно. Она пыталась сопротивляться первое время, пыталась, рвалась, но даже находя меня, не находила, все так же не находила выхода. И возвращалась.
        Ее посадка в июне шестьдесят третьего также была тяжелой. Весь полет, как вся жизнь, проходили с немыслимыми перегрузками. Вывод в нерасчетное время в нерасчетном месте (они с Васей должны были повторить и улучшить все то, чем мы занимались с Максом, о каких-то новациях тем паче, о стыковке, говорить уже не приходилось). Неожиданные проблемы у «Востока» с системой ориентации. Проблемы уже личного, внутреннего свойства, но это ладно, человек перетерпит все, лишь бы техника работала. Собравшись, Света упрямо пыталась оживить двигатели, пыталась подойти к Васе, но порог в шесть километров так и остался непреодолимым. Потом начались дикие боли в суставах, космос требовал немедленной расплаты. Поплыл и Вася, нежданно во время полета обнаруживший у себя проблемы с вестибулярным аппаратом, точно слепые котята, они пытались сблизиться, сойтись там, в двух сотнях километров выше нас, то уходя в тень, то вновь появляясь на экранах; затаив дыхание, бункер следил за их перемещениями, за их угасающими попытками, пытаясь отговорить, тщетно, Света сдалась лишь, когда боль затуманила взор окончательно. Скрепя
сердце, Главный потребовал запустить циклограмму посадки, выругавшись, мол, «никаких баб в космосе». Да, все верно, Светино лицо, Валентина Терешкова, тоже не поднялась в небо. Трое из шестерых «больших». Половина.
        Нас также отстранили от подготовки, сперва включив в дальний резерв, в ожидание, там было много молодых, необстрелянных, каждый хотел летать, каждый рвался, несмотря ни на что. Эти три года протянулись незаметно, Главный пообещал миссию на Марс, безумную, на которую подписаться могли только мы, Вася первый пошел на это, Света первой вышла из игры. И все равно казалось, это не конец, но в шестьдесят шестом Главного не стало. Его сменщик, Мишин, немедля прикрыл все программы полетов в безумную даль, а вместе с тем похерил и наши надежды снова подняться над небесным куполом. «Пока молодежь не слетает, вас не отпущу, да и то, как бы вас прежде болячки не сожрали», - к несчастью, он оказался прав. Сглазил, как говорила Света. Предупредил, как оправдывался за него Вася, Мишина он знал давно, и пусть и отзывался всегда с уважением, но без той нотки почтительности, что всегда присутствовали при разговоре о Главном, что тогда, что сейчас, тем паче сейчас, когда память выветрила все дурное. Королевство сменилось мешаниной, а затем, при Глушко, стало именоваться глухоманью, покуда и эта глухомань не угасла,
окончательным завершением стало затопление станции «Мир» в Тихом океане в первом году нового тысячелетия. Она могла бы еще поработать, но, никому не нужная, не нуждалась в продлении ресурса; торжественное затопление потом долго показывали по многим каналам, демонстрируя закат великой эпохи, о которой теперь поневоле говорят с почтением.
        Именно тогда Света снова сгребла себя в охапку и выкупила кафе. Приглашала нас, посидеть, поговорить, почайпить, мы, стараясь не вспоминать, обсуждали что-то отдаленное, абстрактное. Вроде прочитанных книг или увиденных фильмов, будто говорят не давние друзья, а случайные знакомые, встретившиеся на время заполнения желудка, и после этой процедуры прощающиеся навеки незаметным «пока!». Мы так боялись ворошить мучительное наше прошлое, что молчали почти обо всем, незаметно отдаляясь друг от друга, снова расползание нашего тетраэдра остановил Вася, только для наглядности пакет молока продемонстрировать не мог, теперь они делались исключительно в форме кирпичей.
        Он всегда сбивал нас, сплачивал, и когда мы перебрались в Звездный, пытать счастье в новом отряде, и когда нас вышибли из него и мы искали работу по полученным специальностям все там же, я, глупец, после катастрофы поспешил переехать в центр слежения, будто расстояние в несколько километров от Светы что-то могло решить, да заберись я на южный полюс, все рано бы не ушел от нее и от себя. Но она так мучительно изменяла Максу после аварии, я не мог видеть выражение ее лица, старался бежать, не понимая, что всего лишь раскручиваю колесо, в котором находился, что мое бегство ничего не решает, но лишь ускоряет процесс неизбежного, что Вася, даже Вася не в силах помочь, он лишь предлагает вариант удобный нам всем, и одновременно не подходящий никому, вариант, не предлагающий окончательно выбора и разрешения. Стремясь всеми силами сохранить наш тетраэдр, он сумел добиться этого, когда год назад я пришел к нему с вопросом, зачем это ему, он устало пожаловался на неуютное, холодное, беспросветное одиночество в своем углу, на единственную возможность дышать - быть вместе с нами, на невозможность жить со
своей избранницей, ни тогда, ни сейчас, ни когда бы то ни было, вообще на невозможность жизни, как таковой:
        - У вас она была, счастливые, а я лишь наблюдал за ней со стороны. И этим и существовал все время. Жаль, вы так и не заметили. Хотя нет, ведь я был другом, просто другом, а у друзей не спрашивают любви, иначе они перестают быть таковыми, - закончил он глухо, стараясь, чтобы слова, выбравшиеся из глотки, не достигли моих ушей. Но я все же расслышал. И спросил просто:
        - Тоже и со Светой?
        - Да, - упрямо ответил он. - Тоже и с ней. Я знал, что ты не поймешь. И она совсем оборвать прежние нити не решится.
        - Компромисс, - устало сказал я. - Всегда компромисс.
        - Это и есть дружба.
        - Это… - я ничего не сказал, лишь поднялся со стула, прощаясь. А на другой день Васю хватил удар.
        Не знаю, почему я вспоминаю одно и тоже, особенно сейчас. Видно, пустое место, даже несмотря на отсутствие стула, тревожит и сбивает мысли. Света что-то шептала про себя в ожидании заказа, Макс смотрел в сторону двери. Пока он был занят собой, я попытался накрыть ладонь Светланы своей, она немедля убрала ее и продолжила говорить.
        Совсем как тогда. За неделю до аварии. Она всегда разговаривала с собой, когда было трудно, страшно, больно. И наконец, когда оставалась одна, замыкаясь в себе, как в коконе, неважно, был кто рядом, или никого не было, даже скорее, когда рядом кто-то был, кому не хотелось поверять свои мысли. Вроде меня в последние дни, или Макса в дни предпоследние, перед долгим перерывом. Помню, мы заговорили о ребенке, она покачала головой, я неудачно пошутил, она не улыбнулась, немедля зашептавшись. Перестав видеть меня. Ее шепот завораживал, зачаровывал, я поддался его шелесту, вздохам и перепадам, будто оказался в Крыму, на море, когда мы вдвоем уехали отдохнуть. Вернее, нас послали в командировку на станцию слежения, особой нужды в нас, как в спецах, там не нашли, а потому предоставили самим себе, разве что отчеты каждую среду и пятницу надлежало посылать обратно. Я так увлекся этим шорохом мыслей, что представил пляж, чаек, круживших над утесами, жаркий белый песок и прохладное тело. Я коснулся ее руки, она не убрала, и заговорил о нас. Света повернулась, молча глядела на меня, не отвечая. Я спрашивал, что
же происходит меж нами, откуда эта тишина, эти недомолвки, вроде бы все как всегда, но чего-то не хватает, что-то проскочило меж нами, я не говорил, что, но и так понятно, на кого намекаю. Света слушала, слушала. Затем резко повернулась:
        - Ты же говорил всегда, что чувствуешь меня. Мою боль, мою радость, мои переживания. И что теперь?
        Я на некоторое время замолчал, не зная как и что ответить.
        - Я… кажется, я перестал, - с трудом выдавил из себя.
        - Вот именно. А я нет. Я не перестала. И никогда не переставала чувствовать твой страх.
        - Я боюсь за нас.
        - Милый, не надо бояться, надо бороться. Просто бороться.
        - С ним? - я говорил сейчас не о страхе, но она поняла.
        - С собой. Это твой и только твой страх, ничей больше. Знаешь, я не могу одна бесконечно воевать с ним. Мне нужен союзник. А ты… ты никогда им не был, да, ты пытался быть, но на деле, ты никогда не был со мной, по-настоящему со мной. Меж нами всегда был еще один - твой страх.
        - Но я… - жалкая попытка, ведь я даже не мог поднять на нее глаза.
        - И теперь мне стало страшно самой. Понимаешь, что ты сделал? - она приблизила свое лицо к моему едва не вплотную, так бывало, когда мы, нацеловавшись, пристально вглядываемся в глаза, ища продолжения близости. Вот только сейчас в них отражался лишь я, один, в одиночестве. - Понимаешь, что ты со мной сделал теперь? Милый, родной мой, я не могу так больше, просто не могу, я бессильна перед твоим страхом. Мне ничего не остается делать, - слова кончились, я услышал бормотание. Света отключилась от меня, а затем вышла из комнаты. В кухне она включила радио, передавали какую-то бодрую песенку, немедля она прервала передачу. Тишина навалилась ватной завесой. Я приполз к ней едва не на коленях, умоляя не молчать, только не молчать, она погладила мои вихры, попыталась улыбнуться и предположила, что скоро произойдет нечто, что даст нам понять окончательно, где мы и что делать. Она часто говорила так и прежде, говорила и сейчас, успокаивая меня из последних сил, сама не сознавая, что пророчествует.
        Или не пророчествовала - уже тогда понимала? Как бы то ни было, но недели не прошло, утром она разбудила меня хриплым шепотом, от которого мурашки по коже:
        - Я почувствовала. Он проклял меня. Сейчас, - подскочила на постели стала стремительно собираться, позабыв обо всем, четко запомнил зачем-то, что ночную сорочку запихала в брюки и накинула поверх кофту, утра тогда были прохладные, побежала в коридор, задвигала ящиком.
        Сердце оборвалось. Я ничего не понимал, и одновременно понял все: все то, чего так давно боялся, от чего сходил с ума, из-за чего просыпался в холодном поту, что обходил даже мыслями, - все это нежданно, негаданно начало стремительно сбываться. Света уходила, уходила окончательно, я должен был вспомнить недавний с ней разговор, но в тот момент лишь самые постылые, пошлые, ничтожные фразы исторгал мой язык. Она не слушала, снова замкнулась в себе, продолжая спешно собираться. Ничего с собой не взяла, ради чего я предложил подвезти ее? - безумец, - она и посмотрела на меня как на помешанного, тотчас отвернулась, глаза заблестели, поцеловала в щеку, так, как никогда этого не делала, ледяным дыханием повеяло от этого поцелуя, и съежившись, как встреченная мною за год до этого, выскочила на лестничную клетку. Я бросился следом, не надеясь, уже ни на что не надеясь, но хоть увидеть, куда, как она побежит прочь, последний раз увидеть.
        Света остановилась возле моего «Москвича», но не задержалась, метнулась дальше, затем вернулась.
        - Он проклял меня, понимаешь, проклял, - я молча протянул ключи, хотя эту машину можно было открыть ногтем, никогда бы она подобного не сделала. Скорее пошла бы на автобус, сколько его дожидаться. Мерзла бы на остановке, мучительно вспоминая путь сюда. А так - я отдал ключи, она прыгнула за руль, рванула, заскрежетав коробкой скоростей. «Москвич» выехал со двора, заюзил на повороте и скрылся. Я зачем-то побежал следом. Затем вернулся.
        Когда прибыл на место аварии - всего в трех остановках от дома Макса, - тот уже давно был там, будто почувствовал, нет, в самом деле, он почувствовал, он говорил позднее, слишком много позднее, что понял: сегодня она придет. И, будто тоже помешавшись, вышел встречать, не зная ни времени, ни места встречи. Увидел только мой «Москвич», выскочивший из-за поворота, налетевший на трактор, от мощнейшего удара отлетевший в сторону и, точно в дурном сне, упавший на рядок старых иномарок, стоявших за рабицей - машины начальства Звездного городка. После первого же удара дверца открылась, Света выпала на крышу «Виллиса», а «Москвич» продолжил крушение уже без нее, уничтожая машины, находившиеся на его пути, шесть штук. И после рухнул наземь, разваливаясь на части, разливаясь маслом и бензином.
        Карета «скорой» прибыла уже минут через пять, Макса с трудом увели от обезображенного тела, он запомнил только, как пузырилась алая пена на губах - и больше ничего, провал. Пришел в себя только в больнице, возле реанимации. Я тряс его, спрашивая, что с ней, он не мог отвечать, бормотал бессвязное, пытался плакать, но не было сил, изнутри доносился только сдавленный хрип, пугавший меня тем сильнее, чем дольше он продолжался. Вечером прибыл Вася, втроем мы просидели в полусне-полуяви около полутора суток, пока шли одна за другой операции, пока менялись врачи, пока к нам, наконец, не вышла доктор, забрызганная кровью столь сильно, что Макс едва смог удержаться на ногах, он вскочил спешно, голова закружилась, ноги перестали держать, если б она не подхватила, упал прямо перед ней.
        - Жить будет, - кратко выговорила она. И извинившись, что не может сказать большего, прошла коридором до двери, остановилась на пороге кабинета, но не обернувшись, зашла. Я все ждал ее выхода, следил за дверью, нет, не вернулась. Или я забылся усталым сном, благодатно даровавшим мне покой после суток тревог, показавшихся мне долгими, но долгие тревоги, они только начинались тогда. Они и не прекратятся, наверное. Я бы мог это понять, если бы подумал тогда. Нет, раньше, много раньше. Или за неделю до этого. Последним шансом, упущенным так бездарно и бессмысленно. И упускаемым вновь всякий раз, когда она, уже привязанная, на коротком своем поводке, приезжала ко мне в Медвежьи озера. Торопливо целовала на пороге, совсем не так, как это было даже десять или более лет назад, далеко на юге, в казахстанской Заре, тем самым холодным поцелуем, до дрожи, до мурашек по всему телу пробирающим, обнимала и отпускала немедля, сама отстраняясь, глядя пронзительно в глаза, всякий раз пытаясь выискать в них то заветное, на что надеялась, с тринадцати лет, искала, ждала, но не находила, и после этого только, соблюдя
обязательный ритуал, проходила в комнату, садилась на свое место и ждала, снова ждала.
        Облака накрыли солнце, черная фигура Макса оттаяла, сделавшись привычно серой, грузной, неподвижной. Он замер чугунным властителем, каменным командором, верным рыцарем и надежным стражем. Молча разлил по пластиковым стаканам, тихо произнес:
        - Давай за тебя. Все же юбилей, черт возьми.
        - За Васю, ему нужнее, - она кивнула, мы беззвучно чокнулись, выпили, Света заковырялась в сумочке, что-то ища. Снова зашептала про себя, немедля отключившись от мира, что-то важное, жизненно необходимое. Макс замолк на полуслове, тишина, установившаяся в кафе, сделалась удивительно прозрачной, замолчало даже радио.
        - Шестьдесят пять… шестьдесят пять… да где же это, ведь сама клала перед выходом. Шестьдесят пять, шестьдесят пять, - кажется, она сама не слышала, что говорила все это время. Я вздрогнул, содрогнулся всем телом. Моя рука снова медленно, неверно легла ей на запястье, закрыла тыльную сторону ладони. Макс молчал, глядя куда-то в сторону, словно все происходящее его уже не касалось. Света подняла глаза от сумочки, доставая что-то из нее, что-то очень важное, очень нужное, завернутое в оберточную бумагу. Встретилась со мной глазами, тихо произнесла последний раз «шестьдесят пять» и тут же поняв, что именно сказала, продолжила:
        - Это тебе. С юбилеем, - глаза заблестели, когда она подала мне махонькую коробочку. - Поздравляю.
        Я с трудом улыбнулся в ответ, принимая, но и не думая открывать, смотрел на нее, словно видел впервые в жизни. Макс по-прежнему молчал, не глядя ни на кого.
        - Хорошо, что мы здесь, - снова сказал ненужное, но она поняла, что именно ненужное сказал, и добавила:
        - Да хорошо.
        - Жаль, без Васи. Ну да он обязательно поправится, - после чего Макс снова замолчал, разглядывая меню над стойкой.
        - Спасибо, - прошептал я едва слышно. Она вздохнула, устало, но и одновременно успокоено. Я сжал коробочку, чувствуя, как картон впивается в пальцы. Странное это было ощущение, и болезненное, и приятное.
        - Ты открывать ее будешь? - она пыталась улыбнуться, как прежде, минутами ранее, уже не получалось. Точно все вернулось в шестьдесят седьмой. Обратно. Сызнова.
        - Не буду. - Она снова вздохнула. Накрыла мою руку своей. Да, сызнова. Макс поднялся, лицо его ничего не выражало.
        - Я подожду вас у двери, - медленно проговорил он. Капля крови упала на брюки. Долгожданная сладкая боль.
        Великое закрытие
        - Товарищ Тратник? Старший лейтенант особого отдела Мишин, добрый день. Вам звонит Натан Кэхилл из Лондона, из Британского межпланетного общества. Будете разговаривать?
        - Да, разумеется, - чуть не спросил, будет ли он записывать. Разумеется, будет, они все разговоры с иностранцами по привычке пишут. Зачем, непонятно. Тем более, Натана. Он и так названивает мне каждую среду, а говорим мы всегда об одном и том же, устои не трогающим.
        - Тогда большая просьба - после беседы не кладите трубку.
        - В? еще со мной поговорите? - не выдержал.
        - Да, я бы хотел задать вам несколько вопросов.
        - Хорошо, хорошо. Подключайте уже, - щелчок, шум помех, еще какой-то странный звук, будто далеко в лесу ударили в рельсу. И наконец, голос, едва слышно. - Натан, это вы? Вас плохо слышно.
        - Сейчас лучше? - собеседник будто выплыл из ниоткуда. Знакомый суховатый голос.
        - Да, прекрасно. Как вы, как дела?
        - Все замечательно. Больше того, Тихон, я бы осмелился предположить, что мы на заключительной стадии.
        - Вы…
        - Да! Я получил разрешение на запуск. Не я лично, Питер Данбар это сделал, он же глава БМО, но дело двинулось, да еще как, - и он щелкнул пальцами от избытка чувств.
        - Поздравляю от всей…
        - Теперь всего ничего осталось до часа «икс». Ракета у нас есть, старая, его фирма покойного фон Брауна согласилась отдать. Нам пришлось фактически пересобрать «Фау-3» заново, я не рассказывал, но работа адова. Вторая и последующие ступени это нечто - просто пакеты реактивных снарядов, наподобие тех, что нас во время войны утюжили, - он даже не слышал, что сейчас говорит. - Заправка на спирту, боюсь, как бы вояки не растащили во время заправки, - он хохотнул, не в силах придти в себя. - Я заказал у нашего техника цилиндры нужных диаметров, мы напихали туда снаряды, заварили, поставили новые пиропатроны и все. Но работать должно. И потом, Тихон, я говорил, чем проще, тем надежней. Тестовые полеты прошли, я тоже вам еще в начале года рассказывал, правда, до стратосферы, дальше нам те же военные не дали, а вот сейчас…
        - Натан, от души рад, - мне наконец-то удалось вставить слово.
        - Тихон, да вы с нами порадуетесь. Я вас приглашаю на запуск. Вас, супругу вашу, всех, кого сочтете нужным привезти. Это такое событие, такое… невообразимое. Ведь первый запуск искусственного спутника Земли. Очень надеюсь, что и публика прибудет, что ей вообще разрешат собраться возле авиабазы, и что пресса подтянется. Я столько приглашений написал, стольких обзвонил.
        - Не волнуйтесь, Натан, это событие мирового масштаба. Все прибудут.
        - Очень надеюсь. Главное, чтоб старушка не подкачала. Управление очень простое, мы вторую ступень просто будем закручивать и наводить, как пулю. Подробности я вам после расскажу, пока принимайте приглашение. Немедленно, отсрочек не даю.
        - Слушаюсь, сэр, - тотчас ответил я.
        Через два дня мой рейс приземлился в Хитроу. Новенький «Ту-154» мягко сел на мокрый бетон взлетно-посадочной полосы, остановился, и тут же покатил к четвертому терминалу, освобождая место новым прибывающим самолетам из разных городов и стран. Роскошное здание сплошь из стекла, подсвеченное по случаю истинно английской погоды - мороси и тумана - множеством огней, впечатляло с первых же минут. Я не был в Лондоне два года - за это время неугомонные строители успели в очередной раз реконструировать самый загруженный аэропорт мира, да еще и без особых хлопот для пассажиров.
        Натан встречал меня прямо у входа, не представляю, как он просочился мимо таможни. Впрочем, не один, с ним собралась целая депутация из БМО, возглавляемая замом Данбара - Донованом Мерсером. От нас ожидали прибытия большого числа журналистов, членкоров АН, и еще уймы уполномоченных лиц, но из самолета вышло всего ничего народу. Лица встречающих заметно вытянулись, глядя, как за мной шествует две дюжины человек, хозяева явно рассчитывали на куда большее внимание. А вышло, что все поместились в первый класс.
        Мы сердечно обнялись: по русскому обычаю, который казался ему наиболее уместным, Натан дважды поцеловал меня и потащил к «зеленому» коридору - и дальше в город. За то время, пока меня не было, линию Пикадилли успели протянуть до самого аэропорта, так что теперь путь до центра занимал около часа, без пробок и лишних трат. Полагаю, БМО хотело арендовать автобусы для делегации из СССР, но Кэхилл сумел переубедить всех, сославшись на необходимость продемонстрировать чудеса современной инженерии в преддверии главного чуда. А убеждать он умел, по себе знаю.
        Вот и сейчас, мы уединились, насколько это вообще возможно в переполненной подземке, в «купе» на двоих возле двери в соседний вагон, и Натан принялся рассказывать мне о предстоящем старте. Все еще не в силах придти в себя. Скорее, напротив, оно только возрастало по мере приближения назначенной даты. Кэхилл и радовался, и волновался, словом, вел себя как ребенок, которому на рождение пообещали нечто давно желанное. Я слушал его, едва не прикладывая ухо к губам, а в памяти всплывал разговор, последовавший за нашей беседой - той, когда он последний раз позвонил в Горький. Странный, явно не ожидавшийся после всего сказанного Натаном.
        Лейтенант Мишин попросил меня сделать как можно больше фотографий, как стартового стола, так и самой ракеты, и, разумеется, спутника - благо его собирались монтировать вместе с крохотной четвертой ступенью в самый последний момент. Больше того, как я понял из сумбурного разговора с Натаном, никакого обтекателя у «Фау-3» не будет, спутник сам станет носовой частью ракеты. Это тоже требовалось зафиксировать. Как и подробности беседы руководителя проекта «Эксплорер» - именно так назвал Кэхилл свое детище - желательно технические характеристики ускорителей, способы монтажа и все прочее, что почему-то так заинтриговало комитет. Я еще поинтересовался, что ж это они сами не могут, посылают непроверенного человека на такое важное задание. Лейтенант, извинившись, сообщил, что мероприятие ожидается не слишком важным с точки зрения безопасности, но вот провести проверку всего того, что могут задумать англичане, им жизненно необходимо. Да и у КГБ на авиабазе нет своего человека, посему съемка будет вестись снаружи. Поняв, что наболтал лишнего, Мишин отключился. А я призадумался.
        Куда больший интерес событие должно заинтересовать наше НИИ земной стратосферы, но главный инженер лишь плечами пожал, мол, по возвращении напишите о том, что вам интересно. Технологии старые, мы давно обладаем куда более совершенными. Когда я заикнулся о применении, Старыгин разговаривать не стал - мол, пусть сперва англичане запустят, а там посмотрим, что из всего этого выйдет. Признаться, я рассчитывал на большее внимание. Но его выказывали сотрудники разведки. Не то, чтоб наши не верили в успех команды Кэхилла, но предпочитали выждать. Если честно, я предполагал, что уже само известие о грядущем запуске вызовет шквал эмоций. Но его не последовало.
        Хотя нет, не особо и ждал. Начальство столько отказывало мне в инициативах, со счету сбился, неудивительно, что и чужие потуги на той же почве воспринимало с явным скепсисом. Или оглядывалось на осторожную политику партии и правительства: как известно, после подписания всеобъемлющего договора о запрете испытаний ядерного оружия, о нераспространении его технологий и контроля за баллистическими пусками, ЦК решало всякий раз перестраховаться, чем вызывать подозрения у противной стороны - с которой и дружило и против которой держало порох сухим. В любом случае, Старыгин все мои инициативы успешно гасил, еще когда я пришел из института. Объяснений, помимо не произносимых политических, хватало и так - институт занимается своими наработками, нам достаточно стратостатов и лаборатории «Т-4», способной подняться на высоту в тридцать пять километров. А еще не забывайте про разрабатываемую ЦНИИ 30 систему «Спираль» - да, про этот космоплан, стартующий с хребта «сотки», я за последние лет пятнадцать наслышался по уши. Вот только пока внятных результатов не приходило, время шло, а институт фактически
перерабатывал одни и те же данные, вяло поджидая завершения затянувшихся испытаний системы. Космонавтика у нас, да и во всем мире, финансировалась по остаточному принципу.
        Британия не исключение, удивительно, что Натану удалось дожать свой проект, на который он угробил последние десять лет жизни точно. И все больше именно на пробивание идеи ракетного пуска. Удивительно, что правительство все же пошло БМО на уступки, профинансировав по минимуму затраты на ракету-носитель. Сам спутник Натан собирал на деньги общества, а еще больше - на свои. Как верно, это делали энтузиасты еще с времен Циолковского и до самой Второй мировой.
        Видимо, в ней, в войне, была своя препона. Мир насмотрелся на бомбардировки Лондона «Фау-2», на Хиросиму и Нагасаки, на последующие суборбитальные запуски баллистических ракет - слава богу, с болванками на борту - в конце сороковых и начале пятидесятых. Никто не хотел Третьей мировой, вот только в то время стороны понимали выход из него всяк по-своему. Пока не грохнули Трумэна в пятидесятом, а на его место не пробился, проиграв по голосам, но выиграв по выборщикам (вот ведь непонятная у янки система) Генри Уоллес. И пока аппаратные игры уже у нас в ЦК не вывели, после недолгих правлений покойного Жданова и отставленного Маленкова, на место генсека Микояна. Уж кому-кому, а ему, главному договорнику по ленд-лизу, стать зачинателем разрядки сам бог велел. Все договоры, что подписали США, СССР и Британия в то время, именно его инициатив дело. И пусть подозрительность в отношении союзников по войне с той поры продолжала то затухать, то снова разгораться, главное условие выполнялось: страны первого и второго миров жили своей жизнью, стараясь поменьше привлекать внимания к внутренним проблемам и уж тем
более осторожно решать внешние. Общей подозрительностью лишенные возможности устроить гонку вооружений, сверхдержавы и их партнеры старались превзойти друг друга иными путями: то бурением сверхглубокой скважины, то строительством ТОКАМАКа, то исследованиями Марианского желоба. Держа в уме, что у каждой стороны на случай чего имеется в запасе по пятьсот боеголовок, размещенных в шахтах, на поездах, тягачах, кораблях, подлодках, самолетах, и других средствах пуска и доставки. Этого запаса хватает за глаза, чтоб сократить население Земли за несколько минут на несколько миллиардов.
        Вот в таких условиях Натан получил деньги на ракету и разрешение на запуск - не только и не столько от самой Британии. Стараниями Кэхилла остров оказался буквально под микроскопом спецслужб, неудивительно, что на предстоящих выборах лейбористам грозило самое серьезное за последние десятилетия поражение, если что-то пойдет не так.
        Но время отсчитывало последние дни до старта, а мы продвигались к предпоследней цели маршрута: гостинице «Хилтон», что как раз напротив Вестминстера. Впрочем, в мои планы вселяться туда не входило, Натан сразу предупредил всех, что забирает товарища Тратника к себе домой и если надо, будет докладывать о моем состоянии кому и когда угодно. Думаю, троим службистам, что втерлись под видом спецов из нашего НИИ, это было только на руку - больше разведает. Да, они правы, разведаю, волей-неволей. Пленки все равно им проявлять и печатать, я утаить ничего не смогу. Но сейчас, глядя на ликующего, пятнеющего от переживаний Натана, думать о мелком и низком не хотелось. Да и потом, что там нароет КГБ? - только то, что им самим хорошо известно. Старая ракета, самодельный спутник. Пусть балуются.
        - Нам выходить, всем до завтра, - Кэхилл поднялся и потащил меня за собой. Сердечно попрощавшись с Мерсером, я едва успел в закрывающиеся двери и поспешил к эскалатору, стараясь не отстать от гостеприимного хозяина.
        Дом Натана находился на северо-западе, неподалеку от стадиона «Уэмбли» - казалось бы, место то еще, но нет, вполне приличное, если не сказать, чопорное. Маленькие домики в пару-тройку этажей, заросшие старыми деревами, буквально прижимались друг к другу, протяни руку и коснешься. Один из таких, белоснежный с красной крышей и занимала чета Кэхиллов.
        Норма меня встречала на крыльце, вышла, едва завидев такси - Натан не выдержал и взял кэбби, чтоб доехать и спокойно поговорить в оставшиеся минуты пути. Я слушал отстраненно, оглядываясь по сторонам, и размышляя над тем, насколько же здесь ничего не меняется. Казалось, ни время, ни войны, ни смена эпох - ничего не могло повредить раз и навсегда установившийся порядок вещей. И вот это не изменяемое ничем постоянство удивительным образом успокаивало и одновременно, вселяло надежду на то, что все получится. Именно здесь мой друг черпал заряд сил и непоколебимую уверенность в исполнении мечтаний.
        Я поприветствовал супругу, вошел в дом. Немного непривычно, что не надо снимать обувь, но уж тут так заведено. Мышью прошмыгнула Джен, служанка, - да и это тоже освященный веками обычай, от которого почти невозможно отделить британца, - взяла у меня пальто, убрала в шкаф под лестницей. А сверху уже спускались дети.
        - Жаль, Вера не приехала. У нее все в порядке? - спросила Норма. Я кивнул.
        - Не смогла выбраться.
        Сам сожалел, что ни жена, ни дочь не составили компанию. Вера, ну да она бы остановилась в гостинице, хотя дом у Кэхиллов просторный. Но характерами она с Нормой не сошлась, еще в прошлый раз дулась на нее, постоянно пеняя той излишнюю щепетильность и прагматизм, который считала крохоборством. После прошлой нашей поездки в Лондон, долго говорила, насколько Норма невыносима, и как только такой интересный человек на ней вообще женился. Неудивительно, что и мой визит не приняла. А свое предстоящее отсутствие объяснила просто - конец августа, надо готовить садик к заселению, сейчас все набегут места занимать - а куда я денусь, я ж заведующая. Дочь напомнила, что у нее пересдача аж двух предметов, не может вырваться из Новосибирска никак.
        - Жаль, очень жаль. Она у вас такая милая. Тихон, вы проходите, не стойте, у меня все готово. У Джен, конечно, тут она хозяйка.
        Вот этого я не понимал и не принимал, но никогда не спорил. Просто тряхнул руку Тайлеру, спешно прибывшему из кампуса, пожал Порше - у нынешней молодежи приняты рукопожатия и обращения по фамилии. Вот и сейчас она с некоторой долей ехидства обратилась ко мне по-русски, высыпав свой небольшой словарный запас. И тут же поинтересовалась, как у нас сейчас жизнь - для нее Горький, видимо, представлял собой ворота в сибирскую глухомань.
        - Да как всегда. Метро расширяется, новый мост через Волгу открыли, а еще этой весной медведь заходил. Не к нам, мы почти в центре, по окраинам пошатался и назад ушел.
        - Не понравилось?
        - Наверное.
        - Жаль. Уходят ваши обычаи. Кому теперь на балалайке играть?
        Она все же колкая, эта первокурсница. Вся в маму. Я пошутил, а она тут же на меня все и перевела.
        Норма заметила мое смущение, и немедленно всех усадила за стол отобедать. Тоже непривычно, в шесть-то часов. И в девять ужинать. Но - обычай, а в этой семье, стараниями хозяйки, он играл первостепенную роль. Может поэтому Вере так не нравилась миссис Кэхилл.
        После долгих застольных бесед, большей частью посвященных предстоящему старту «Эксплорера», мы с Натаном уединились в гостиной, махонькой комнатке в задней части дома.
        - Простите за такой сумбур, Тихон, но у меня из головы не выходит. Да вот еще совсем забыл, нам время перенесли почти на двадцать три часа. Что-то связанное с безопасностью. Вот ведь, обо всем рассказал, а об отсрочке - сам только вспомнил.
        - Это как раз нормально. Все равно пуск состоится.
        - Будем держать кулачки.
        - Да, - на полном серьезе произнес Натан. - Другого не остается.
        - Что-то мне не нравятся ваши мысли. Ведь все идет, как задумывалось. Или нет?
        Натан смутился.
        - Идти идет, но признаться, я не совсем того ожидал, - и помолчав, прибавил: - Честно, думал, будет больше приглашенных лиц. Даже из «Би-би-си» и то прислали только журналиста. Кажется, снимать пуск будут только разведчики, - он натянуто улыбнулся. Я легонько потряс его за плечо.
        - Просто никто не может поверить. Не переживайте, это ведь первый старт, а вы проделали такую работу. Даже не представляю, как.
        - Честно говоря, и сам поверить не могу, что добрался до старта. Когда все это задумывалось, одиннадцать лет назад, я ожидал препон, но явно не настолько мощных. Вы правы, попахать пришлось колоссально. Но меня не это беспокоит.
        - А что?
        - Что все усилия пропадут втуне. Запуск и так не вызвал и сотой доли того ажиотажа, как открытие тоннеля между нами и Францией в прошлом году. Как будто пуски совершаются каждый день, а я лишь один из самоучек, кто получил грант на запуск и допотопную ракету в придачу. Я только теперь начинаю понимать фон Брауна. Почему он застрелился.
        - Может, не будем сейчас.
        - Нет, серьезно. Он ведь столько времени и сил потратил на свой космический проект, обил все пороги, пытался заручиться поддержкой всех, от сенаторов и министров до бизнесменов и… кто-то говорит, просил деньги у мафии. Очень может быть, не получи я грант, наверное, сам бы обратился к контрабандистам.
        - Но получили же.
        - Наверное, стечение обстоятельств. Сегодня мне еще звонили и уже выражали недовольство обилием не приезжих, а сексотов. И тем, что я могу выдать какие-то тайны на базе. Собственно, поэтому и перенесли старт.
        - После него вас только благодарить будут.
        Он пожал плечами.
        - Очень хотелось бы в это верить. Простите, что вдруг начал нагонять тоску, но последние дни меня бросает из стороны в сторону. Сам не пойму, на каком я свете. Норма выручает, - он улыбнулся. - моя супруга пример олимпийского спокойствия, честно, я ей завидую. Другая бы тоже на ушах стояла, а она переживает так, что никому в жизни не заметить.
        - Наверное, поэтому Вера не приехала. Тоже не хочет выдавать волнение.
        - А она переживает?
        - Вы ей нравитесь, Натан. И все что делаете тоже, - немного покривил душой. Но хоть мой собеседник стал успокаиваться. А потом неожиданно произнес:
        - Знаете, Тихон, я все думаю. Вот не будь этой разрядки, этих запретов, что было б? Война или худой мир?
        - Натан, вы о чем?
        - Да я думаю, ну останься в живых те, кто делил мир в Ялте сорок пятого, проживи они хотя бы еще пару-тройку лет - вот что тогда произошло? А то даже странно: Рузвельт ушел еще до окончания войны, в конце лета - Черчилль, а уже зимой Сталин. Как будто заговор. Иной раз ловлю себя на мысли, что так оно и вышло. Вот только у кого?
        - Не знаю, Натан, и наверное, хорошо, что так вышло.
        - Вы думаете, была б война?
        - Даже не сомневаюсь. Причем в самом скором времени, уже через несколько лет. Сталин не получил турецкие проливы, на которые так рассчитывал, Черчилль не смог сколотить коалицию антикоммунистов, что тоже страстно желал. Они бы все равно схлестнулись, не так, но эдак. А мы сейчас получили мир с чистого листа, адекватных правителей и гарантии.
        Натан кивнул, потом снова кивнул, и, извинившись, поднялся. Вопрос, висевший в воздухе, он так и не задал, хотя мы оба понимали, к чему он клонит. Оба понимали, останься в живых оба противника, да, вполне возможно, мы бы увидели космические пуски. Много пусков, но скорее всего они оказались бы последним, что мы вообще смогли бы увидеть.
        Хотя, может, и тогда кто-то решился бы отыграть назад? Честно, не представляю даже.
        Мы пошли пить чай.
        А уже следующим днем отправились в «Хилтон» на пресс-конференцию. Довольно жидкую по составу, преимущественно из местных журналистов желтых газет, вроде «Сан», и двух телевизионщиков, прибывших из Австрии, кто из Финляндии. Натана это покоробило, но вот ведь странно, он же и туда позвонил или послал телеграмму. И теперь молча наблюдал как устанавливают аппаратуру и настраивают микрофоны. Зал оказался полупустым, народу примерно поровну - что на сцене, что в зале. Не считая обычных зевак, конечно. С утра выдался дождь.
        Как следствие, вопросы задавались самые разные, большей частью, основанные на слухах и домыслах, которые Натан старательно, хотя и заметно устав от повторов, опровергал. Под конец конференции в зал просочились «зеленые» - в странах Запада так называют членов неформальных экологических организаций. Естественно поднялся шум, гам, активисты потребовали запрета полета, мотивируя это невероятной токсичностью ракетного топлива. Отчасти они были правы, но что может сделать один запуск? Натан смешался, как-то нерешительно отвечая на предъявленные обвинения, ему сразу стала помогать супруга. Ведь именно она решала вопросы с прессой и телевиденьем, и теперь поневоле отвечала за свои действия. Норма сидела по левую руку от мужа, по правую возвышался плечистый Данбар. Глава БМО странно отреагировал на галдеж, немедля начав переговариваться с Мерсером, точно его вопросы не касались. Вот тут за дело и взялась Норма. Хозяйка дома, она скоро выпроводила пеструю, галдящую, словно стая ворон, компанию за порог, а когда шум немного утих, предложила продолжить пресс-конференцию. Но только журналисты, довольные всем
увиденным и услышанным, уже начали собираться.
        Мне показалось, что появление «зеленых» было кем-то заранее срежиссировано, уж больно много шума поднято по пустячным вопросам касающимся первого старта. Вот только кем? - я затруднялся ответить. Желающих пнуть БМО за запуск и так на острове хватало с избытком.
        Народ на сцене начал потихоньку собирать разложенные бумаги и спускаться.
        - Не очень вышло, - произнес Кэхилл, добравшись до меня. - Я рассчитывал, что мы обойдемся без всего этого гама.
        - Зато журналистам будет о чем написать. Такое противодействие, пожалуй, только на пользу.
        - У нас народ не особо любит проигравших, тем более, заранее.
        - Вы снова впадаете в меланхолию, друг мой, а это есть тяжкий грех. Я утром ходил на мессу и справлялся об этом.
        Натан удивленно поднял глаза, потом понял, что его собеседник шутит.
        - Наш специфический юмор вам удается перенять, не поспоришь.
        - Я ведь здесь не в первый раз, да и приехал не к эмигрантам. Надо соответствовать. Но вы лучше расскажите мне, как обстоят дела с ракетой, а то эти борзописцы все больше волновались за возможную божью кару и волнение среди спецслужб мира.
        Натан ухватился за вопрос, как утопающий за соломинку. Все в порядке, сегодня утром он созванивался, сообщили, что днем ракету выкатят из ангара, и к вечеру она встанет на место. Затем начнется заливка топлива. Ему придется присутствовать на всех этапах подготовки, к великому сожалению, без меня, ибо военные настояли на секретности этих операций. Шпиономания, как же иначе.
        - Топливо во вторую-четвертую ступени мы уже залили, оно куда менее токсично и безопасно, может храниться куда дольше без опасения за здоровье инженеров и техников, работающих над доставкой ракеты на пусковой стол. Вообще, «зеленые» правы, для «Фау-3» мы используем стандартное топливо - жидкий кислород и гидин, последний действительно весьма опасен для всего живущего на планете.
        - Натан, это пока первый запуск. После будете разбираться с окружающей средой.
        Он покачал головой.
        - Лучше бы избежать подобных придирок. Знаете, у нас «зеленые» весьма влиятельны, третья партия в стране. С ней не могут не считаться.
        - Это не придирки, а спектакль, очевидно направленный против вас, запуска и БМО тоже… А что со спутником?
        - Готов и уже впаян в четвертую ступень. Мы сделали его неотделимым, просто в силу удобства.
        - А старт без обтекателя не повредит?
        - Нет, ускорение в три «же» заложено в обтекатель самого «Эксплорера», тут можете не волноваться. И я еще раз хотел поблагодарить вас за участие в нашей программе, - я было замахал руками, но Натан продолжал, - Без ваших идей мы не так быстро смогли бы продвинуться.
        - Все это ерунда, - мы в свое время так и познакомились, Натан обратился в НИИ с просьбой о качественном счетчике Гейгера, памятуя о недавно вышедших статьях в реферативном журнале института посвященных солнечной радиации, замеренных недавно в стратосфере и ионосфере. Мы тогда предположили существование неких радиоактивных облаков, интенсивностью в несколько десятков килоэлектронвольт, возникших за счет постоянного воздействия на верхние слои атмосферы солнечного ветра… зря, наверное, предположили, теперь именно этими статьями Натана и туркали. Еще бы, наши исследования считались наиболее обстоятельными. С другой стороны, гипотеза нам самим казалась спорной, но именно она позволила институту отослать новенький радиометр для БМО и считаться, в том числе, одними из создателей «Эксплорера», ну а мне, соавтору статьи, познакомиться с Натаном поближе, а затем и сдружиться. Не мудрствуя лукаво, Кэхилл занес нас еще и в списки фпнансистовв полета.
        Натан еще немного рассказал о компоновке «Фау-3», которую сам разработал - пакеты снарядов второй и третьей ступени попросту входили одна в другую, что обеспечивало удобство разгона и самое главное, минимально необходимое приложение электродвигателя для раскручивания всей конструкции. Ведь эти ступени являлись неуправляемыми, потому только раскрутка помогала довольно точно нацелить ракету на нужную орбиту. А орбиту Кэхилл выбрал сложную и именно из-за проверки гипотезы о радиационных облаках. В перигее она составляла чуть меньше двухсот километров, а в апогее доходила до четырех тысяч, выписывая громадный эллипс. Натан рассчитывал проверить все возможные орбиты - благо, заряда аккумуляторов должно было хватить на пять-шесть месяцев непрерывной работы спутника.
        Помимо радиометра, в состав приборов входил датчик метеоров, разработанный самим БМО, а так же пакет обнаружения космических лучей. Запись велась на магнитофон, а затем передавалась на Землю через два передатчика, работавших на разных частотах - о них Натан объявил еще за квартал до предполагаемого времени запуска, чтоб любой человек… и да, чтоб не обвинили в фальсификации. Кэхилл очень рассчитывал в первый же запуск получить множество данных, а потому не скупился на аппаратуру, размерами больше походившую на шпионскую - еще бы, сам спутник имел толщину снаряда, шире делать не имелось возможности, и длину около полутора метров. Но этого хватило, чтоб втиснуть в махонькое пространство все необходимое для работы и даже оставить пространство между радиометром и датчиком метеоров, чтоб работающий магнит микрофона не создавал помех для тонкой настройки аппаратуры. Изобретатель и так беспокоился, что не сможет перенастраивать приборы, если что-то произойдет… впрочем, мнительность и мандраж перед самым стартом явление нормальное, вот когда будут получены первые данные, станет ни до чего, кроме их
расшифровки. По себе знаю, равно как и он сам.
        Все предшествующие старту дни Натан проводил на авиабазе. Довольно странно, что именно она, расположенная невдалеке от Лондона, стала пристанищем для «Эксплорера», но главной причиной оказалось наличие стартового стола, оставшегося с времен сдерживания коммунистического блока. Шахты для новеньких ракет уничтожили еще в семидесятых, а вот стол так и остался ветшать; БМО изрядно потрудилось над его реставрацией. Но для «Фау-3» он подошел, даже мачту менять не пришлось.
        Меня на авиабазу пока не пускали, только команду Кэхилла. Обещали на краткое время перед стартом, но и то не наверняка. Впрочем, за день до знаменательного события смилостивились. А чтобы не появилось охоты заглядывать за каждый угол, обнесли выделенную под стартовую площадку часть базы фанерной стеной высотой метра три, если не больше.
        - Вал Адриана, натурально, - улыбался Натан, провожая меня к ракете, в рассветных лучах вяло дымящейся кислородом, исходящим из только наполненных баков. Я кивнул. - Заметь, запускают только тех, чья компания записана на самом носителе, остальных, тем паче, журналистов, за пушечный выстрел не подпустят.
        Это точно, для публики и прессы в трех километрах от стартового стола была спешно изготовлена трибуна, за которой пристально наблюдало не меньше трех десятков военных. Уже сейчас она переполнилась людьми, в основном теми, кто прибыл по приглашению. Зевак, пришедших из городка неподалеку, не пускали даже к ней, они расположились в сотнях метрах позади, на опушке сосновника. Некоторые влезали на деревья, пытаясь через оптику разглядеть, что же сейчас происходит. Хотя время старта доводилось до всех с помощью радио и телевидения: две минуты после полудня. Именно тогда открывалось окно для наиболее оптимального вывода «Эксплорера» на заданную орбиту.
        Белоснежная ракета, увенчанная тонким шпилем спутника, алела в лучах восходящего солнца. Леса, необходимые для работы техников, убрали, оставалась только мачта, что удерживала многотонную махину в вертикальном положении. Такая тонкая, хлипкая, казалось, случись что - переломится. Правый бок носителя, подставленный зрителям и камерам, пятнел надписями, самой крупной, разумеется, была «Британское межпланетное общество», ниже располагались все прочие финансисты и участники проекта, в их числе, и наш НИИ.
        Я попросил разрешения поснимать, Кэхилл тут же кивнул, предлагая себя в качестве дополнительной модели. Я щелкнул всех участников проекта перед стартовым столом, к которому меня не допустили уже из соображений моей собственной безопасности, после, поснимал саму ракету с расстояния всего около сотни метров. Даже отсюда, она производила впечатление.
        - Символично, - заметил Натан. - Техники, когда заливали в баки гизин, нашли дату создания - февраль пятьдесят третьего. Тридцать лет как раз. А выглядит как новая. И летать так же будет.
        - Даже не сомневаюсь…
        - И еще один символ, - не слушая, перебил он. - Эта «Фау» вылетает из Англии.
        - В сторону Германии.
        - Неважно, в какую сторону. Она несет мирное послание, а не угрозу всему человечеству. Как когда-то, - он помолчал, потом неожиданно произнес: - Мне пять лет исполнилось, когда «Фау» на нас посыпались. Было страшно, очень. Мы с мамой то и дело бегали в бомбоубежище, хорошо, хоть недалеко от дома находилось, я потом долго боялся домой возвращаться, а ну как еще рванет. Детский приют возле нас разнесло ракетой да так, что в радиусе пары десятков ярдов дома стен лишились, - он куснул губы. - Страшное время, страшное. Хоть бы больше и не случалось подобного.
        Помолчали. Ответить мне было нечем, я родился и жил в Горьком, а начало войны запомнилось работой на лесоповале - мне только четырнадцать исполнилось, но выполнять приходилось стандартную норму в три куба. Работал от зари до зари, домой еле приползал, и падал замертво - чтоб наутро с зорькой идти в лес, рубить, пилить, резать….
        Натан потеребил меня за плечо - пора закруглять нашу экскурсию. Он не раз рассказывал мне и другим, как будет проходить старт, где находится командный бункер управления пуском.
        - Хорошо, хоть там нас военные не трогают, а то всё под себя бы заграбастали, дай волю, - добавил он. Посмотрел на часы. - У нас еще полтора часа, чтоб отойти подальше. Поверьте, грохотать будет будь здоров, готовьте наушники помощнее.
        Я отснял три обращаемые пленки - теперь слайды будут изучать спецы. Трудно сказать, понравится ли им увиденное, найдут то, что искали. Да и неважно, по сути. Я дилетант в их деле, иным становиться не собираюсь, пусть получают, что заказывали.
        Ровно в полдень - мы уже находились на верхнем ярусе трибуны - начался обратный отсчет. Натан за час до этого времени ушел в бункер, оттуда и руководил запуском, хотя не сомневаюсь, что инженеры вполне самостоятельно вставили бы ключи и нажали кнопки. Пообещал подойти на восьмой минуте полета, когда, по расчетам, ракета отработает всеми ступенями и спутник окажется на нужной орбите. Я же остался с семьей Кэхиллов, Норма заняла нам места, к которым мы еле протиснулись. Тут же находился и Данбар с Мерсером, а неподалеку располагались и министры из вигов, одобрившие программу, а так же их яростные критики - посмотреть на запуск пришло немало видных людей от политики, мало ли как это пригодится в будущем. Неподалеку от нас находилась съемочная группа «Би-би-си» - вот сегодня от телевизионщиков отбоя не было. Старт ракеты в прямом эфире передавали многие каналы, прибыло и наше телевидение, всего лишь канал «Просвещение» - четвертый по нумерации и значимости из шести.
        - Зажигание! - донеслось из громкоговорителей, вещавших со стороны бункера. Ракета вздрогнула, заискрила. Я навел полевой цейсовский бинокль на дюзы, и в тот же миг из них вырвалось ослепительно белое пламя. Двигатели заработали, в самом деле, рев, доносившийся от места старта, можно сравнить с грохотом воды на нашей ГЭС во время весеннего водосброса. Мачту будто отбросило, теперь ракета стояла самостоятельно, опираясь лишь на мощь вырывающихся огненных струй.
        - Подъем! - и тут «Фау» сперва медленно, а затем все быстрее начала подниматься в зенит. Зрители заорали, довольные, повскакивали с мест, замахали, кто чем. Ракета неуклонно рвалась ввысь, минута и от нее оставался лишь дымный шлейф, еще одна и звездочка, склонявшаяся к востоку, начала пропадать, а затем и вовсе исчезла.
        - Три минуты, полет нормальный, стабилизация устойчивая. Есть отключение первой ступени. Есть раскрутка. Заработала вторая ступень, - и тут же, буквально через несколько секунд: - Есть отключение второй ступени, стабилизация устойчивая. Есть отключение третьей ступени, высота сто пятьдесят километров. Есть отключение четвертой ступени, - диктор тараторя, спешил, не успевая за событиями. - Есть вывод в перигелий основной орбиты. Основная орбита достигнута. «Эксплорер» достиг космического пространства.
        Ему зааплодировали и снова заорали. Свершилось. Произошло. То самое немыслимое, о чем прежде лишь мечтали, фантазировали, грезили - вот уже невесть сколько столетий. Строили планы и чертежи, рассуждали, размышляли, спорили до хрипоты. Сколько копий поломалось за последние годы, когда Натан объявил о своем стремлении, сколько труда ему стоило довести начатое до вот этого - всеобщего ликования, которое он только слышит, но еще не может разделить.
        Я поднялся, за шумом и овациями едва слышалось, что первый спутник Земли раскрыл антенны и начал отправку тестовых сигналов, которые можно принимать на ранее указанных частотах. Вспомнилось, как Норма собиралась выкупить сегодня место в газете «Дейли телеграф» с сообщением о запуске «Эксплорера». Теперь этого не требовалось. Сомнения миновали, старания Кэхилла увенчались безоговорочным успехом. Я стал протискиваться к выходу, чтоб поскорее поздравить друга с победой.
        - Тестовые сигналы получены, аппаратура в норме, спутник приступает к работе. Есть подключение микрофона. Есть включение радиометра. Есть работа магнитофона.
        Натан внезапно оказался подле, я от души обнял его, плачущего от радости и не скрывавшего чувств, потащил обратно. Меня тут же оттеснили, я оглянулся, это Тайлер и Норма. Следом спускались Данбар с Мерсером, Натана обнимали, пожимали руку, тормошили, поздравляли, о чем-то пытались спросить, что-то сказать. Он не слышал, он радовался, он ликовал. Он весь светился.
        - Товарищ Тратник? Добрый день, лейтенант Гришин, особый отдел. Вам звонит Натан Кэхилл…
        - Соединяйте, конечно.
        Секундная пауза, что-то прошуршало, и тут же я услышал его голос.
        - Здравствуйте, Тихон. Простите, что отвлекаю, но мне необходимо…
        - Добрый день, Натан. Очень рад вас слышать.
        - Мне необходимо узнать, сведены ли данные? И как я могу их получить.
        Я замолчал на полуслове. Голос, бесстрастный, какой-то излишне спокойный, звучал, будто из бездны. И это не его обычная «рабочая меланхолия», как называет супруга временами появляющиеся у мужа мрачные мысли о бессмысленности трудов, совсем иное. Когда я в прошлый раз звонил ему, подошла Норма, он не смог говорить, не пересилил себя. Жена общалась полушепотом, будто боясь, что супруг проснется, хотя Натан и бодрствовал, и находился в этой же комнате. Я слышал его голос. Вот только состояние… «он сейчас на антидепрессантах», объяснила Норма, извинившись, что вынуждена сама получать первые данные - это еще в начале октября. Ныне середина января, середина зимы, морозы и снег.
        - Объемная проекция готова. Натан, она огромная, думаю, лучше всего будет выслать вам катушкой, там сотни мегабайт записи.
        - Давайте почтой, раз так, - и чуть тише, немного более живым голосом. - Но данные те же?
        - Да, простите меня.
        - Вам не за что передо мной…
        На самом деле, есть. За прошедшие месяцы много чего переменилось - и в его жизни и в моей. Я получил премию в размере пяти окладов за вклад в науку и плюс еще гонорар за статью, из министерства пришла телефонограмма о необходимости моего повышения - на место Старыгина. Что и произойдет осенью, когда наш бывший главный инженер утвердится в должности директора. Мне предложили место на кафедре нашего подшефного вуза, но я отказался: и не умею общаться со студентами, не будучи таковым, и преподаватель из меня тот еще. Дел и так хватает.
        Тем более, я попытался снова пробить давешнюю свою идею об изучении Земли из космоса, но получил в ответ лишь глухое недоумение - неужели мне мало, я готов жертвовать карьерой ради не пойми чего? И в итоге получить, как Кэхилл.
        Натану досталось по полной - как только моя гипотеза о существовании радиационных облаков нашла подтверждение его спутником. Худшее из возможных.
        На высоте от трехсот до четырех тысяч километров обнаружился сплошной радиационный покров, состоящий из захваченных магнитным полем протонов и электронов и энергией в сотни раз превосходившие мои догадки: несколько десятков мегаэлектронвольт. На Западе его немедля назвали поясом Кэхилла - еще не зная толком, что он собой представляет. Впрочем, газеты об открытии писали скупо, да и в научно-популярных журналах раздавались скорее вздохи скорби, нежели радости. В реферативных изданиях прошло несколько статей, по мере обработки все новых и новых данных, а затем, когда «Эксплорер» неожиданно начал сходить с орбиты и в перигелии натурально тонуть в земной атмосфере - их интенсивность резко возросла, ведь именно радиацию посчитали первопричиной столь раннего сгорания спутника. Хотя многие, в том числе и я, не раз говорили, что дело скорее, в изменении плотности верхних слоев, из-за того же солнечного ветра - но эта гипотеза мало кого интересовала. Радиация казалась интересней.
        На Кэхилла сразу спустили собак. И за обнаружение радиации вокруг Земли, да еще такой интенсивности, что будущим космонавтам понадобятся свинцовые скафандры, и за вскрывшийся перерасход казенных денег, и особенно за порушенные мечты о небесных просторах, которые только-только стали появляться в умах обывателей, плененных первым стартом. Я все пытался приехать, но меня ни тут не отпускали, ни туда не впускали. Норма встала на защиту мужа, как она одна только умеет делать, а министерство категорически отказало в выездной визе для частного визита в Лондон. Мы общались только по телефону. И большей частью с его супругой. Натан никак не хотел подходить. Я старался утешить друга через нее, Норма же определенно не желала даже слушать ничего подобного - если ее супруг нуждался в чьей-то поддержке, сама решала, в чьей именно и насколько. А пока он приходил в себя, взвалила на свои плечи еще и его работу: сводила данные, созванивалась с коллегами Натана по БМО, доставала ученых из Кавендишской лаборатории, занимавшихся основными расчетами на своем компьютере. Вот только ЭВМ, установленная в нашем НИИ,
изначально была в десятки раз мощнее, потому оперативные результаты Норма спрашивала у меня.
        И вот этот звонок.
        - Не извиняйтесь, вы совершенно правы во всем. Знаете, отчасти я вашей интуиции даже завидую - просто предположить, что магнитные поля могут удерживать частицы определенных кинетических энергий… - он замолчал и немного погодя повторил вопрос: - Но расчеты верны, просто скажите, все ли так, как предполагалось по новой теории, в вашей объемной модели?
        Я помедлил с полминуты, но ответил:
        - Да, все точно. Энергия частиц распределена неравномерно, разная интенсивность встречается на разных высотах, получается такой пирог «Наполеон» - слоями. Видимо, явление зависит и от поверхности планеты, над сушей одно, над океаном другое. Да и солнечный ветер добавляет…
        - Оставьте его в покое, - так же почти шепотом попросил Кэхилл. - Поле в разрезе тороидальное, одинаковое со всех сторон, Солнце тут не причастно. Зря вы пытаетесь меня выгородить. Все зависит от индукции самой Земли, от ее собственного дипольного поля, это физика за шестой класс, не надо сваливать все на светило, - он недолго помолчал: - У других планет ничего подобного мы не наблюдаем. Земля, она особенная. Наша колыбель, - и снова долгая пауза. - И наша гробница.
        - Натан, не надо так.
        - А что остается, Тихон, скажите, - и не давая продолжить, сам спросил: - Вы слышали что-нибудь о премии Дарвина? Наверное, нет. Ее вручают за самую нелепую смерть, для защиты генофонда от социально неадаптированных идиотов. Я понимаю, звучит жестоко, но наша молодежь, она такая. Собирает подборки необъяснимо фатальных случаев со всего мира, а потом делает сообщение на радио…. К чему это я? Человечество только что выиграло эту премию.
        - Натан, вы уж очень пессимистичны. Это ваша хандра, не более, пройдет еще лет…
        - Сколько? Двадцать, пятьдесят, сто? Сколько надо, чтоб поумнеть и понять, что спутники-то можно запускать. Да и дело не в спутниках, хотя нет, что я, именно в них. «Таймс» недавно выразила общее мнение, когда в редакционной статье сообщила городу и миру, что польза от изучения космоса с лихвой перекрывается опасностью проникновения туда спецслужб и частных корпораций, желающих знать все обо всех. Вот сейчас они просто нас прослушивают, а далее могут запустить спутник и просматривать. Вы же участвовали в проекте картографии труднодоступных регионов СССР, знаете, насколько далеко шагнула техника. С высоты можно различить людей хоть за сотню километров. И зафиксировать. «Таймс» еще писала о неизбежной слежке коммунистов за всеми нами, по этому поводу тоже истерия началась. Поэтому сейчас закрываются все космические сообщества и компании… Наша БМО тоже, - после пауза добавил он. - Данбар ушел еще в октябре, а после народ начал разбегаться. Я слышал, у вас группу изучения реактивного движения тоже прикрыли. В США случилось нечто подобное, во Франции…. Никто не хочет подставляться.
        - Думаю, любопытство пересилит. На этом основана наша цивилизация. Вспомните Марко Поло…
        - А что вы хотели бы, Тихон, скажите: космическую эру, основанную на тотальной слежке или медленное угасание, до которого еще века?
        Я замолчал. Вместо того, чтоб ответить вспомнил о пленках. Комитетчики ни словом не обмолвились о том, то я наснимал, нет, забрали, проявили, скопировав, вернули. Недавно до меня дошел слушок, что закрытый министерством обороны проект «Спираль» все равно продолжает развиваться. Говорят, многие из нашего института, кто работал над ним и за последние месяцы уволился, втихую перебрались в НИИ 30.
        - Я бы так не ставил вопрос, - наконец, удалось отогнать темные мысли и ответить. - Все может измениться уже в ближайшие годы - взгляды, страхи, надежды. Сейчас мы предполагаем одно, а завтра… вот как пример, никто не предполагал ни нашу Октябрьскую революцию, ни мировые войны. Ни скачок научно-технического прогресса - того, что уже случился, того, что будет. Вы не просто спутник на орбиту отправили, вы запустили цепную реакцию. Просто сейчас ее еще не видно. Но паника в «Таймс» говорит как раз о ней.
        Какое-то время Натан молчал. Наконец, произнес, все тем же, непривычно глухим голосом:
        - Знаете, мне недавно пришло предложение от «Дейли телеграф» - написать книгу об «Эксплорере». Название они уже дали «Великое закрытие». Теперь рассчитывают, что я клюну, большие деньги сулят.
        - Это мерзость какая-то, - я спохватился. Деньги. В самом деле, он же фактически безработный. А я так и не узнал, ин у него, ни у Нормы. - Как у вас с деньгами? Я мог бы…
        - Нет, не стоит. Да, мы здорово поиздержались, особенно много ушло на создание спутника и переделку ракеты. Но я давал интервью, довольно часто и много, а еще в ближайшем будущем знакомые из университета мне предлагают место.
        - Я рад, что вас снова вернут к преподаванию…
        - Нет, в архив. Да так и лучше, меньше придется светиться и больше заниматься делом. Немного развеюсь за старыми статьями. Да и своим помогу, ведь, Тайлеру надо доучиться, и Порша…
        - Натан, - неожиданно произнес я, - плюньте сейчас на все и приезжайте к нам. Выспитесь, отдохнете, придете в себя. Я вас на рыбалку свожу.
        - Сейчас же зима.
        - А у нас подледный лов. Тоже любопытно.
        - Это не совсем по моей части. Потом, Норма не сможет выбраться. На нее одну сейчас свалилось все сразу.
        - Один приезжайте. Жена вас простит. Вера и вовсе очень рада будет, столько времени вас не видела. А я подарю вам бивень мамонта, его, правда, нельзя вывозить, но будет повод почаще заглядывать.
        - Английский юмор вы усвоили на «отлично», - тут же заметил Натан, несколько посвежевшим голосом. - Я постараюсь. Правда. Не уверен, что зимой, но в марте, может быть, в конце…
        Связь неожиданно оборвалась. Положив трубку, я вздохнул. Подождал, но Натан не перезванивал. А потом я почему-то улыбнулся. Вдруг осознав, что мой друг обязательно приедет, не сейчас, так попозже. А вместе мы что-нибудь придумаем, отвлечемся, сходим в лес, посидим у костерка, поговорим обо всем, как прежде, как в былые дни. Главное, чтоб он снова загорелся. И тогда…
        Катя Гордеева
        Здравствуй, дочка!
        У нас все хорошо. Пенсию мне повысили, пообещали даже выдавать какие-то заказы к праздничным дням. Пока не уточняли, какие, но знающие люди говорят: что-то приличное и из сокровенных запасов. Ваш министр еще озаботился похлопотать перед президентом, чтоб выдать мне какую-то медаль, вроде «матери-героини». Признаюсь, после этого у меня на душе кошки заскребли. Вроде ты и жива-здорова, тьфу-тьфу, а по тебе ровно поминки справляют, неприятно, что и говорить.
        Хотя ты здесь, вернее, там, далеко, но мы ведь каждую неделю с тобой общаемся, переговариваемся через ЦУП. Люди хорошие, понимающие, что у тебя, что у меня. Вот только уйти никуда не могут: в управлении полетами по долгу службы, а у тебя еще и некуда. Корабль не слишком велик, а потому каждое слово из любого конца слышно. Ты и сама мне об этом говорила. А еще ты говорила, что следующие два-три месяца, когда вы начнете маневры, посадку и распаковку доставленного ранее на планету груза, связи нам не дадут. Вот поэтому я и пишу письмо. Уж верно, и прочитать тебе его где найдется, видела макет корабля - у вас там у каждого что-то вроде своей капсулы. Маленькой комнатки в большой и дружной коммуналке. Помнишь, я рассказывала, в какой родилась; видимо, похожая. Надеюсь, там никто не потревожит.
        И еще почему я хочу написать тебе, дочка. Вертятся у меня в голове мысли, которые словами особо не передашь. Ведь и народу много, да и когда все пытаются не слушать, все одно, не выходит. А сказать много, чего накопилось. Вот хоть взять твоего Славика, он прав не имеет в ЦУП пробраться, но очень хотел бы видеть тебя, и я надеюсь, сможет со временем хоть пару строк написать, а уж я передам вместе со своим посланием. Не знаю, будут ли читать в управлении, а хоть бы и почитали. Но мне куда важнее, чтоб ты прочла.
        Тем более, последние месяцы полета, ты и сама чувствуешь, как и что мы стали говорить, все больше пустое. У тебя расчеты и устранение неисправностей, у меня - да я уж рассказала, добавить нечего. А потому, верно, и разговоры длятся от силы с четверть часа. Я вижу, ты давно меня о многом хочешь спросить. А ведь и я тебя тоже, дочка.
        Ведь для меня все произошло так стремительно. Да, три года с того момента, как начались испытания, и год как окончательно состав утвердили. Где ты стала помощницей командира корабля. А сейчас и вовсе исполняешь его обязанности, поскольку бедняга Петр… но не буду об этом, это такое потрясение для всех вас. Но он ведь крепкий мужик, обязан выкарабкаться.
        Наши все гордятся тобой, особо, конечно, Славик. Оно и понятно, ты для него всегда была солнышком в окошке, он тянулся к тебе, он не дышал, когда вы были вместе. Думаешь, я не видела этого? Конечно, такое невозможно не понять. И все же, ты решила оставить его. Да, я понимаю, и он тоже, что ваши встречи, они ведь должны были закончится, когда его на комиссии отвергли. Ну что поделать, здоровьем не вышел, он потом еще себе подорвал, когда получил осложнение после гриппа. Но ведь… дочка, я и тогда и теперь не могу этого взять в толк. Ты у меня большая, взрослая, ты выросла так быстро, что я, верно, не успела за тобой. Я по-прежнему считаю свою Катю маленькой девочкой, которая сейчас просто далеко, но потом вернется, навестит и все будет, как прежде.
        Очень трудно убедить себя, что это не так и так уже никогда не будет. Да, я иногда по нескольку раз на дню повторяю, что мы постоянно сможем переписываться и общаться - ведь это же не запрещено будет, после вашей посадки и распаковки оборудования. Но то, что я больше вживую никогда не смогу тебя увидеть…
        Прости, я снова об этом. Ты говорила мне, что это твой долг, что так велит тебе и совесть и… прости, я уже стала забывать те твои слова. Не припомню даже нашего разговора, будто его и не было. Помню, как мы проспорили до зари, и я не смогла тебя переубедить. Ты уже была в отряде космонавтов, но неожиданно подала прошение о полете на Марс. Впрочем, тогда это казалось невыполнимой задачей. Но не прошло и двух лет с той поры, как ты приступила к первым тренировкам, как начались подвижки, сперва незаметные, потом все более и более уверенные. А потом ты пришла домой, заявив, что твою кандидатуру одобрили, ты отправишься на Марс.
        Я ведь не поверила тогда, дочка. Мало ли что еще могло случиться, как случалось и прежде: отмены, переносы, поломки в самый неподходящий момент, новые переносы и расформирования. Как с той постройкой станции между Землей и Луной - как долго готовились, как выводили части будущего колеса, а потом все внезапно прекратилось. Ты скажешь, тут сравнивать нечего. Одно дело, проект, потерявший финансирование, и совсем другое -прорыв всего человечества. Или как это назвать. Наверное, так правильно. Мы бы еще долго болтались вокруг Земли, как ты бы сказала, а тут люди собрались, решительные, целеустремленные, и взявшись вместе, решили: довольно. И стали готовиться.
        Ты вместе с ними. Я до конца не верила, до последней минуты, даже когда ты переехала в Звездный городок, а затем и на орбитальную станцию, что вы отправляетесь. Даже когда был собран корабль, думалось - ничего не случится. Моя Катя останется со мной.
        Прости, дочка. Мне всегда хотелось, чтоб ты была рядом. Чтобы ты ни говорила, как бы ни решала. Мне и казалось, что ты тут. Даже когда отправилась в городок, помнишь, мы, во избежание инфекций общались через стекло, уже тогда разделенные? Даже когда ты полетела… но я говорила об этом. И я до сих пор не понимаю, почему ты решилась.
        Наверное, я недалекая. Я не понимаю этих порывов, я привыкла к тому, что есть и не прошу от жизни того, что кажется неисполнимым. А ты мне противоположность, ты всегда стремилась порвать пределы известного тебе мира, едва ли не с самого детства. В ту пору ты любила бродить в лесу, у нас сохранились удивительные леса. Я никогда не спрашивала, а снятся ли они тебе сейчас, в звездной тиши? Наверное. Ведь ты любила ходить в лес, когда мы выбирались в нашу деревеньку, к бабушке и дедушке. Уже тогда тебя тянуло еще дальше, ты установила для себя новый предел, непостижимый и нескончаемый.
        Так вы и сошлись со Славиком. Мечтателем и фантазером, он увлек тебя тем, что всегда лежало вне пределов человеческого понимания, и заразил им, и ты увлеклась, ушла в эти дали, чтобы уже никогда не вернуться домой.
        А я так и не поняла, что именно в этот момент поступления в отряд, ты ушла от меня. Не осознала, почему именно, ты несколько раз говорила о мечте, о полете, как испытании, как высшей воле человеческого познания, как… как странно, что все твои слова для меня остаются чем-то неопределенным. Чуждым. Мнится, будто есть еще что-то, до сих пор не понятое, нечто такое, что на самом деле побудило тебя отречь все земное и бросится в объятия бездны - дочка, я иначе не могу сказать, не обижайся. Я и сейчас не представляю себе, какого это лететь через тьму, утыканную звездами, удаляясь от дома, от Солнца, которое греет все слабее, видится все меньшим, куда-то, где вас никто не ждет, где, больше того, вы сами должны будете зажечь огонь для последующих путешественников. Надеюсь, они будут. Пока готовится вторая экспедиция, но она стартует после того, как вы сможете… но ты лучше меня знаешь об этом. Это не путешествие, не раз говорила мне ты, это освоение неизведанного, это, как во времена великих географических открытий, новая волна переселения людей. Только еще дальше. Разве не приятно стоять у истоков такого
великого движения?
        Я не знаю. Я не могу думать об этом, как ты, абстрагируясь от всего. Ведь от меня улетела ты, а не кто-то еще, ты, теперь командир первого корабля, что доставит первопоселенцев на Красную планету, и там им предстоит прожить целых два года в полной изоляции, пока до них доберется следующий корабль - еще двадцать смельчаков, - которые должны помочь и продолжить ваши деяния. Очень жаль, что среди них не будет того, кто заразил тебя мыслью о вечности и кто навсегда останется вне ее пределов.
        И ты так легко, так спокойно оставила и его тоже. Ведь вы были прекрасной парой, да, ты отшучивалась всякий раз, когда речь заходила о чем-то большем, чем просто отношения. Он тоже верил, что у вас все получится, не сейчас, так через год, когда ты вернешься, а ты должна была вернуться с орбиты. Пока еще на ней ничего, кроме орбитальных станций, не находилась. Мы оба верили в это.
        А теперь Славик мой постоянный гость. Я хотела бы, чтоб он остался, но верно, ему тягостно постоянное пребывание в доме, откуда ушла его любимая, потому, он навещает меня, спрашивает о тебе и быстро, не попив чаю, уходит. А на следующий день я снова вижу его. Он давно называет меня мамой, странно, правда. Нет, мне не кажется это таковым, он хороший мальчик, я была бы счастлива, если б у вас все получилось. И я до сих пор не понимаю, отчего этого не произошло. Может, ты все же сможешь дать тот ответ, что я пытаюсь выспросить у тебя? Хоть какой, кроме того, что говорила мне. Прости, дочка, но я никак не могу поверить в твою столь высокую жертву. Да, не напрасную, ты основываешь новый мир, да великую, ведь ты станешь символом будущности землян. Твоим именем назовут новые улицы, площади, может, города. И ты еще услышишь об этом. Но разве тебе станет от этого лучше? Разве что-то поменяется в тебе от подобного. И вот еще, дочка, разве ты сможешь найти другого? Нет, сможешь, конечно, я даже предполагаю, кто будет твой избранник, но разве это будет так, как со Славиком? Ведь ваше будущее будет зависеть от
ваших возможностей, в том числе и от твоей, будем честны, способности произвести на свет в условиях Марса здоровых детей. Ты знаешь, это практически вменяется тебе в обязанность. Как колонистке, как лидеру вашей общины. Но с тобой не будет того, кто… нет, он будет. Но он будет не тем, не таким. И ваши отношения, они ведь тоже станут примером чего-то иного, нежели чувства. Разве что чувства долга - снова по отношению к тем, кого ты не знаешь, и быть может, не увидишь. К грядущему, к которому вы все устремились.
        Я должна гордится, и я горжусь тобой, милая. Но и очень боюсь за тебя, за все то, что может случиться там, в невообразимой дали, за ваше будущее, за ваше… ваше все. Ведь до сих пор я думаю, что оно, это все, осталось здесь. И я не знаю, ни как мне запоздало сказать тебе об этом, ни как разубедить себя. Может быть, ты сможешь помочь? Ты объяснишь мне все - но так, чтоб я уверилась, чтоб утвердилась не просто в очевидной неизбежности твоего невозвращения, но в том, что для тебя это был единственно верный выбор - оставить близких и далеких и навсегда, безоглядно умчаться в неведомое. Я столько раз слушала тебя, но я ни разу не услышала… а может, теперь уже не поняла? Ведь прежде мы говорили на одном языке, твой выбор был моим выбором, и твои дела становились моими. Включая и поступление в отряд космонавтов, я была счастлива, что ты добилась своего. И Славик…
        Вот видишь, я снова возвращаюсь к прежнему, повторяюсь. Я начинаю теряться, как будто не ты, а я умчалась в безбрежный космос и смотрю до рези в глазах, пытаясь увидеть вдалеке родную планету и никак не могу ее увидеть. Может, ты поможешь мне, дочка? Я очень, очень хочу понять и снова принять тебя. Пусть даже через миллионы километров пути.
        Пожалуйста, напиши мне.
        Твоя мама.
        Наши боги
        - Прибыли! - торжественно изрек Командир, стоило только кораблю выйти из гиперпространства, а экранам перестать показывать серую, в блестках, муть и отобразить звездную россыпь. Знакомые с детства созвездия сдвинулись, переменились, многие исчезли, сменившись новыми. Почему-то показалось, будто не корабль исчез в одном и появился в другом месте, а само время вокруг него сдвинулось, вернувшись в незапамятные дали, на десяток тысяч лет назад.
        В сущности, так и было. Ведь мы добрались до планеты, откуда, по утверждениям множества ученых, прибыли наши боги. Те, кто некогда, на заре существования человечества, спустились на Землю и, увидев, сколь слаб наш разум и бессильны мысли, одарили щедро и бескорыстно. А затем исчезли навсегда. Ведь, главное сделано: скудным умом скитальцам по землям и пустошам, подарен разум, которым мы гордимся, на который так полагаемся.
        Когда-то все гипотезы о внеземном контакте на ранних развитиях гомо сапиенса считались досужими домыслами. А рассудительных мужей, пытавшихся доказать, что резкий переход от собирательства к землепашеству, от кочевого образа жизни к оседлому, от родоплеменного общества к сословному стал возможен только благодаря вмешательству извне, нещадно поносили, обливали грязью и высмеивали. Считая, что наш разум - суть и основа самой эволюции и как-то даже не задумываясь над братьями по крови - теми же неандертальцами, что за триста тысяч лет блуждания по Евразии не смогли придумать ничего существенного, не создать хотя бы подобие, хоть отголосок самой примитивной цивилизации. Мы же внезапно не просто скучковались в одном месте, нет, мы стали основывать города и селиться в них. Мы придумали законы, выбрали правителей и создали торговлю. Мы исходили весь мир, умножая закрома премудрости. Человеку внезапно оказалось мало прежнего образа жизни, и он круто переменил его. Но ответ, как он сумел это сделать за столь короткий, всего-то в тысячу лет, промежуток, оставался на совести злопыхателей, смеявшихся над
теми, кто давно уже понял, кто помог нам подняться с земли и оглядеться по сторонам.
        Сейчас они могли торжествовать в полной мере. Если бы, конечно, пожелали, презрев собственный моральный кодекс. Мудрые мужи оказались правы, они не просто доказали существование братьев по разуму, больше того, они нашли тех, кто одарил нас самим пониманием мудрости. Пусть на это ушло очень много времени, но поиски того стоили. Начав с малого, мы нашли пристанище наших богов, возможно, ту самую планету, с которой начался долгий путь самой великой цивилизации. Самой щедрой, самой справедливой. Истратив немало лет на подготовку первой экспедиции, мы отправили космический корабль к отцам своим. А в нем нас четверых, которые и должны были пронестись через три десятка световых лет, встретиться с отцами и показать, чему выучились, как выросли, до чего дошли в своем собственном пути.
        У противоположного входа в гиперпространство нас остались ждать земляне, весь наш мир, затаив дыхание, ожидал первых новостей, передаваемых через челнок, оставшийся у входа в червоточину. Они ждали.
        А нам еще только предстояло показать себя, склониться пред нашими учителями и благодарить за все то, что они сделали для нас - когда-то давным-давно. И в эти минуты сердца наши переполняла гордость и радость. И еще многое что.
        - Промахнулись немного, - сбив восторг моего сердца, произнес Бортинженер. - Планета в секунде дуги. Видимо, маневр не рассчитан с должной точностью, - это уже подколка ко мне, Второму пилоту.
        - Неважно, - пожал плечами Капитан. - Мы прибыли. Возможно, нас уже заметили и… в любом случае, лучше добираться потихоньку, затратив несколько часов, чем с ходу ломиться в дверь. Так правильней.
        Бортинженер буркнул, но ничего не сказал. Я вгляделся в расчеты.
        - Ошибки нет, - произнес я, чуть погодя. - Возможно, всплеск тахионного поля, но над этим…
        - Да все в порядке, так даже лучше, - уже окончательно встал на мою сторону Капитан. - Двигаемся и подаем сигналы по всему диапазону. Лингвист?
        - Я здесь, капитан, - самая молодая из нас, но и самая настырная, попавшая через наиболее трудное сито отбора, поднялась на мостик. Он смерил взглядом девушку, улыбнувшись, кивнул ей.
        - Готовьтесь. Возможно, уже сейчас нам предстоит разговор.
        Она порхнула к своему месту, точно бабочка. Я заметил как Бортинженер залюбовался ее девичьей грацией. И тут же одернув себя, принялся посылать приветствия на языке пришельцев. Том самом, на котором общались они немыслимо давно. Конечно, с той поры язык изрядно переменился. Но так лучше - они сразу поймут, кто и почему прибыл к ним. Сразу, и тотчас вышлют навстречу свои корабли. Интересно, как наши боги выглядят сейчас?
        Мы сами сильно изменились за прошедшие пятнадцать тысяч лет. Думаю, они куда больше. Мы знаем о наших богах не так много, всего-то по раскопу в одной из пещер, где они, вероятно, устроили основной бивуак на планете Земля, а затем, не слишком озаботившись уборкой, покинули его. Там одна из экспедиций далекого двадцать второго века, и нашла ряд предметов с одной стороны, неопровержимо доказывающих контакт пещерных людей с пришельцами, а с другой, дающий ответ на вопрос, кем же они были - хоть в малейшей степени.
        С той поры к этому знанию прибавилось немногое. Мы поняли, как и почему собираются мифы всех народов мира, откуда они пришли и почему именно территория Леванта стала прародительницей всех цивилизаций. Археологи часто встречали изображения наших богов - но мало, кто додумывался соотнести их друг с другом. Мало, кто понимал, почему многие рисунки и пиктограммы из эпохи каменного века указывают на пояс Ориона, одну из его звезд. Мало, кто мог объяснить, как именно наши предки догадались начать селиться у берегов рек и перейти от кочевого образа жизни к оседлому, заняться промыслами и землепашеством. Почти все объяснения несли в себе столько неувязок и белых пятен, до той поры, пока не была найдена пещера в глухих горах Эт-Тубейк. А в ней несколько странных приборов, записи на табличках из кварца, на языке, послужившем основой всем нашим наречиям. И еще многое, что дало нам ключи для понимания основ нашей культуры, нашего общества, нашего разумения, наконец.
        Странно, но за те два часа, что приближались к планете, преодолевая расстояние в шесть миллионов километров, ответа на сообщение мы не получили. Больше того, ни одного сигнала вовсе не поступало с поверхности.
        - Будто хозяева вышли ненадолго, забыв запереть дверь, - заметил Бортинженер, когда до плотных слоев атмосферы оставалось всего пятьсот километров. Он то и дело хмурился, кусал губы, хотя прежде делал вид, что его одного все устраивает. - Может выслать вперед беспилотники, а то вдруг дверь заперта?
        - Уже выслал, - ответил я, опередив Капитана. - Сейчас они сканируют планету.
        - Могут попасть под раздачу.
        - Я не думаю, что наши боги…
        - Прекрати их так называть, - вдруг резко произнес Бортинженер. - Они не боги, они такие же как мы, только…
        - Даже для нас нынешних они как боги, - неожиданно встряв в разговор, согласилась Лингвист. - Не цепляйся. В самом деле, мы сейчас смотрим на их планету и не понимаем, ни где сами жители, ни как они создали этот цветущий сад. На планете пусто, как будто тут никого никогда не было.
        - Похоже на заповедник.
        - Скорее всего, - тотчас согласился я. - Ведь и мы додумались создавать заповедники в местах археологических памятников. Достаточно вспомнить пирамиды Гизы.
        - Это могильник, - внезапно нахмурившись, произнес Бортинженер.
        - Цибильчальтун, Ушмаль, Вавилон, Ниневия…. Еще перечислить?
        Он покачал головой. Затем, видимо, получив данные с беспилотника, сказал негромко:
        - Если и ушли, то очень далеко. Планета действительно как дикий сад.
        - За ним могут присматривать и издали. Послушай, неужели все земляне должны побывать в Луксоре?
        - Оставь сравнения! Если они и перенесли свои технологии, то под поверхность…. Аппараты, проверить пространство под кораблем на наличие глубинных пустот. - И, повернувшись к Капитану: - Мы будем садится? Атмосфера ничем не отличается от земной, азота чуть меньше, гравитация в ноль, восемьдесят пять, нашей.
        - Разумеется, - не размышляя ни секунды, ответил командир корабля. -Надо выбрать точку.
        - Да тут все одно, где.

«Глубинных пустот предположительно искусственного происхождения на найдено», - донесся голос из динамика. На экранах высветилось изображение нескольких естественных каверн, одна из которых содержала артезианскую воду. Глубина залегания полтора километра.
        - Мне кажется, что наши… учителя могут измениться гораздо сильнее, - откашлявшись, вставила свое слово Лингвист. - Может, мы просто их не в состоянии увидеть. А они следят за нами, давно все поняв.
        - Это что, по-твоему, испытание?
        - Нет… или да. Я не знаю, - смешалась она. - Но видимо, надо выйти самим, а не посылать аппараты.
        - Наземная разведка местности, - приказал Капитан. Часть беспилотников рванулась к самой поверхности, начав довольно бестолково метаться вдоль рек и озер. Один из них забрался далеко в саванну. Климат планеты, кроме прохладных полюсов, был довольно однообразен.
        - Кажется, аппараты не понимают, чего ты от них хочешь.
        - Понимают, уж поверь. Они ищут следы искусственного тепла.
        - Радиации, ионизации, метановых выбросов? Но мы проверяли…
        - С орбиты. А они могут быть весьма слабыми.
        - По-моему проще сесть и тогда уже разведывать. Своими глазами пощупать, - я улыбнулся произнеся последнюю фразу, так обычно говорил мой учитель, готовивший меня, да всех нас к экспедиции. Как же давно и как недавно это было. Визит к Прометею, так называли его в прессе. А как иначе, ведь и корабль наш носит его имя - титана, создавшего род людской, подарившего ему мудрость, а под конец и урвавшего огонь у жадных богов-олимпийцев. Интересно, почему же мы не называем своих учителей титанами, а говорим лишь «наши боги». Сила привычки?
        - Спускаемся, - решился командир. Корабль медленно стал сваливаться с низкой орбиты, выбирая точку для приземления.
        Через час мы уже дышали свежим воздухом саванны, переходящую в огромную, на несколько десятков тысяч километров, полупустыню в центре небольшого континента, где мы и остановили бег корабля. Выбрались и внимательно осматривались. Стайки беспилотников летали вокруг нас, наперегонки со стаями потревоженных шумной посадкой птиц. Наконец, те успокоились, все стихло, замерло.
        - Удивительный мир, - произнесла Лингвист. - Как будто Земля и вроде бы совсем нет. У меня странное ощущение.
        - У меня тоже, - согласился Капитан. - Что-то сродни дежавю. Наверное, нервы. Не так ли? - с этими словами он обернулся к Бортинженеру. Но тот молчал, глядя то по сторонам, то на лист вычислителя, показывавшего мир вокруг нас.
        Тут было ему подивиться. И виду растений, произраставших окрест и животных, видневшихся вдалеке. Лингвист права, место как будто восточная Африка, как будто пятнадцать тысяч лет назад. Или может быть наше подсознание играет с нами в знакомые игры, давая пищу для узнавания и тут же отбирая ее, при внимательном изучении. Ну чем вон те парнокопытные не газели? Разве что расцветкой и дубленой панцирной шкурой? Но ведь бегают так же.
        - Мы так и будем стоять или делом займемся? - Бортинженер не выдержал. - Надо искать следы.
        - Что именно ты хочешь найти? Кроме пустот, конечно?
        - Возможно, древние что-то оставили для тех, кто прибудет сюда. Они же должны предположить, что их ученики станут искать своих прародителей. Не просто так все те подсказки на стенах грота.
        Он прав. Именно по тем подсказкам в горной пещере мы и нашли эту планету. Будто нарочно оставили. А может быть и вправду, нарочно. Та удивительно прочная кварцевая пластинка, которую не брал даже лазер, несла в себе карту звездного неба, среди которого выделялась не просто звезда, но и определенная планета на ее орбите. Как та золотая табличка, которую мы три века назад отправили вместе с первым аппаратом, покинувшим пределы солнечной системы.
        - И какие следы? - не удержался я. Бортинженер помолчал, огляделся. Хотел что-то сказать, но тут его перебил сообщением один из беспилотников, отлетевших от нас километров на тридцать.

«Найдены человекоподобные существа, возможно, разумные. Количество семнадцать, прямоходящие, наличие, возможно, не ритуальных покровов по всему телу».
        Последнее насмешило и меня и Лингвиста. Искусственный интеллект иногда умеет завернуть чрезвычайно остроумные фразы. Порой думаешь, это он так пытается шутить или всерьез еще не слишком владеет тонкостями человеческой лексики?
        - Обследовать, прислать данные, - приказал Капитан. И оглядевшись, добавил: - Кажется, кое-что начинает проясняться.
        - По мне никак, - тут же возразил Бортинженер. - Это вообще кто?
        - Беженцы, - с ходу ответил он. - как будто не понятно. Вероятно, как и мы, нуждающиеся в уходе и помощи. Вот только с планетой оказалась беда, и наши боги… наши учителя, если так тебе угодно, решили поделиться своей. Раз уж она заповедник.
        - А мы окончательно решили, что она такова? Вообще, странная версия. Если предположить в учителях кого-то, подобного богам, то они бы не то, что планету спасли, вместе с населением, они бы солнце потушили…. Пятнадцать тысяч лет прошло.
        - Не уверен, что даже у богов есть такая сила.
        - Или хотя бы передвинули планету.
        - И тогда мы на ней?
        - Это ты так сказал.
        Оба заспорили, никак не в силах придти к общему решению. Я не выдержал, напомнил о дикарях. Название всех покоробило, на меня шикнула Лингвист, но этого я и добивался. Сев в открытый челнок, мы споро покинули место посадки и добрались до жителей саванны. Впредь Капитан велел мне называть их бушменами - по аналогии с нашими племенами, не добравшимися до каменного века, но жившими и без благ цивилизации, которая им, видно, показалась излишней.
        Бушмены повскакали, едва заметив наше приближение. Вооружились палками, но затем, по мере нашего приближения, как-то неожиданно побросали их. Мы сходились уже безоружные, подняв руки, символизируя добрые намерения. Аборигены что-то пытались произнести, но на них постоянно шикал старейшина. Когда до них оставалось всего-то метров пятнадцать, над головами завис любопытный беспилотник. Туземцы немедля замерли, кто-то упал наземь. Капитан, сам встревоженный его появлением, тут же отозвал небесного странника, куда подальше.
        - Пусть проверит окрестные скалы на предмет искусственных пустот, - посоветовал Бортинженер. Капитан посмотрел на него: - Объясняю, если этих дикарей, как говорит Второй пилот, собрались цивилизовать в заповеднике, значит, им должны были подкинуть знания. Хотя для общины тут слишком мало народа.
        - Значит, есть и другие, - тут же заметила Лингвист.
        - Вот только непонятно, что же боги, - встрял Бортинженер.
        - Возможно, они следят за всеми нами.
        Беспилотник унесся к ближайшему холму, в сотне метров от нас. Затем к следующему. Мы сошлись.
        И тотчас бушмены повалились, ровно снопы, наземь. Протянув вперед руки, они заговорили разом, потом, приподнявшись на колени, но продолжая при этом протягивать к нам руки, снова восклицали что-то - бедная Лингвист готова была плакать, ее транслятор не справлялся с нагрузкой. Наконец, старейшина взял себя в руки. Заговорил уже один.
        - Корень языка наш, общий с богами, - тут же произнесла девушка. Мы обернулись друг на друга. - Сейчас попробую подстроить. Дайте ему знать, чтоб говорил.
        И начала показывать на себя, свой рот и его, пытаясь убедить старейшину повествовать дальше. Тот заторопился с пояснениями. Наконец, настроенный переводчик ожил:
        - Вы наши предки? - спросил старейшина. Мы переглянулись, наступило обоюдное замешательство.
        - Что ты знаешь о предках, мудрейший? - первой ожила Лингвист. Тот снова простер руки, на сей раз, воздел их к небу.
        - Нет, я не мудрейший, я жалкий глупец. Как и все мы. Наши предки были великими мудрецами и путешественниками. Они поднялись на небо и ходили между звезд, мы ходим по земле и смотрим в небо. Они познали истину и создавали миры, в которых жили, мы неспособны обустроиться здесь и ищем новые места. Они жили богато, мы почти все время голодны. Они… но что я говорю. Ты знаешь это. Я видел, как вы спускались с небес. Как птицы приносили вам вести, как звери слушались вас. А мы сражаемся со зверями за еду, - грустно перевел слова старика транслятор.
        - Что случилось с вашими предками? - он удивленно посмотрел на девушку, потом неожиданная улыбка отразилась на его лице.

«Найдены остатки жилых и рабочих строений, - пискнул беспилотник. - В округе некогда находилась крупная агломерация, для сотен тысяч жителей. Заброшена от восьми до восьми с половиной тысяч лет назад. Скрыта под полутораметровым слоем наносов».
        - Вы не знаете. Хвала земле, вы не знаете. Звезды прокляли наших предков, - воскликнул старейшина, продолжая, как безумный, улыбаться. - Звезды согнали их с небес, они вернулись на землю и вынуждены были ходить, как мы, и питаться, как мы, и голодать, и жаждать. Небо не пускало их больше, и они не знали, как подняться. Но вы знаете. Вы, наши предки, вы вернулись. Вы ходили меж звезд, но они не прокляли вас. Значит, проклятье спало. Мы свободны от него. Позвольте, мои сыновья разнесут весть о вашем приходе другим родам.
        Наступила пауза. Старик смотрел на нас, мы на него.
        Я не выдержал. Бросился на колени перед старейшиной, взял его за руки. Слезы сами полились из глаз.
        - Наши боги, - бормотал я, ровно в забытьи, - наши боги…
        Меня с трудом подняли.
        - Как же так? - едва слышно произнесла Лингвист. - Дети Прометея, вы стали детьми Эпиметея…
        Капитан очнулся. Дал приказ беспилотнику искать кварцевые таблички, те, что крепче алмаза, прочнее титана. Ученые подсчитали, что такая способна пережить любую катастрофу, что ей космический холод, жесткое излучение или нестерпимый тысячеградусный жар - она все равно не повредится, никем и ничем, донесет свои знания через миллионы, десятки миллионов лет. Мы назвали их…

«Приступаю к поискам скрижалей Прометея», - сообщил беспилотник. Сделал круг над нашими головами и скрылся. Лингвист подняла старика, поддержала его, пока не прошло головокружение. Старик, грустно говорить, но ему нет и сорока.
        Дети Прометея, почему вы стали такими? Что сокрушило ваше величие? Какая катастрофа смогла стереть цивилизацию, да и разве возможно такое? Вы пережили бы взрыв солнца, излучение пульсара или появление черной дыры. Вы сами изничтожили бы любой источник угрозы, вы, вы подчинили себе могущество галактики. Что могло случиться со столь могущественными, с нашими богами?
        Неужто, вы соблазнились самим могуществом и покорились ему? Неужто, вы возжаждали наслаждений, со временем забыв, что служит их первопричиной?
        - Наши предки, - снова пытаясь преклонить колена, произнес старейшина, - вы поделитесь с нами частицей нашей прежней мудрости? Вы сочтете нас достойными древних знаний?
        Снова неловкая пауза. Старик не понимал, отчего прибывшие со звезд, старательно прячут глаза и пытаются скрыть горечь от великой встречи с учителями, смешанной и с тлетворной жалостью и с искренним состраданием.
        Вояж
        Сидоров наконец-то решился. Свадьбу сыграли скромную, а вот на медовом месяце не экономили. Молодой бухнул чуть не все деньги на полет вокруг Луны, а что, все летают, три года как, почему не порадовать любимую. Тем более, турфирма предлагала скидку в тридцать процентов, если отдаст деньги до конца недели, а билетов подождет три месяца. Сидоровских запасов аккурат на два билета и хватило. Шестнадцать витков вокруг Луны и назад, перед стартом сильно волновались, хотя врач и так сказал, хоть сейчас обоим в космонавты. Жаль, как начался туристический бум в космос, это понятие осталось в прошлом. Все, кто мог вынести двукратные перегрузки и немножко невесомости, ну и конечно, имел денег хотя бы на трехчасовой орбитальный полет, мог считать себя покорителем вселенной. Даже корочку соответствующую выдавали.
        Сидорову хотелось большего, потому и выбрал Луну. И мечтал с детства походить по поверхности и в телескоп разглядывал, а потом читал первые рецензии о полетах, веря и не веря писавшим. Но решился бухнуть на полет только к свадьбе.
        В дороге пили шампанское, целовались, нервно хихикали и летали «посмотреть направо, посмотреть налево»: в огромном ресторане делать это куда интересней, чем в крохотном боксе без иллюминатора, где только кровать, уборная и шкафчик: все встроенное, и ко всему надо пристегиваться.
        Через трое суток, как раз, когда организм попривык к состоянию вечного парения, а чета Сидоровых научилась с достоинством пристегиваться в ресторане и долетать до него, никого не сшибая по дороге, космоплан перешел на низкую орбиту Луны. Все снова скапливались у огромных окон, разглядывая однообразно серую поверхность, испещренную разломами и кратерами. Сидоров поначалу разочаровался, вроде и ожидал увидеть именно такой пейзаж, и казалось, в турфирме его все же надули.
        Когда второй раз пролетали над Заливом Зноя, неожиданно выяснил: так оно и есть. Пассажиров спешно загнали в боксы, а чету Сидоровых пригласили к старпому. Человек бывалый, он без экивоков принялся резать по живому:
        - Только что мне передали срочное сообщение: фирма, продавшая вам билеты, сегодня утром обанкротилась. Имущество арестовано, директор в бегах, денег на счетах нет. А я, как бухгалтер космоплана, получил с нее за вас только первую выплату, ровно половину денег. Если найдете сейчас вторую, считайте разговора не было, не найдете, извините.
        - Извините, что? - побледнев, спросил Сидоров, плотнее прижимая к себе супругу. Старпом кивнул на Луну, проносившуюся под ногами.
        - Мы вас высадим. Не волнуйтесь, у нас на этот случай скафандры и запас кислорода. На Землю уже передали, за вами со временем прилетят. Вы ведь оформляли страховку? - Сидоровы, бледные до синевы, дружно помотали головами. - Тогда странно, но в Ростуризм я все равно уже сообщил, там пусть решают, кого и как за вами высылать. А скафандры выдать обязан, даже будь вы зайцами. Мы ж не звери.
        Через два часа мольбы и истерик, космоплан завис на окраине Океана Бурь. Судя по тому, как быстро их запихали в скафандры, подали небольшую платформу и на лебедке спустили до самой поверхности, технология использовалась не впервые. Сидоров и раньше не один раз слышал о банкротстве турфирм, но на себе подобное не испытывал. Вот как это происходит.
        - Точка проверенная, - помахал на прощание старпом все еще не верящей чете, - не выключайте рацию, вас кто-нибудь да подберет. Денег не надо, эти два баллона подарок нашей фирмы.
        И стряхнул обоих с платформы. Через минуту космоплан исчез за кряжем, а через другую его радио затихло в шлемофоне.
        Сколько времени они просидели среди серого безмолвия, разглядывая однообразно унылые дали, сказать трудно. Первой очнулась жена. Поднялась, отряхнулась, помогла подняться мужу и быстро схватила того за рамку на груди. Лица в серебре шлема видно не было, но Сидоров и так быстро его вспомнил.
        - Ну? Что делать-то будем? Ты так мечтал побывать на Луне, не поглазеть, а именно пройтись, потрогать камешки… Теперь у нас шесть часов на все твои детские радости, развлекайся, - и так резко отодвинулась, что отлетела в сторону. Сидоров подбежал, его оттолкнули.
        - Припекает, пойдем в тень, - пробормотал он, беря жену в охапку и ковыляя непослушными после невесомости ногами к нагромождению камней. - Там и подумаем…
        - А что думать-то, что думать? - взвилась жена, которую Сидоров нес на руках, прям как в день свадьбы от машины и до самого крыльца. - Ты хоть бы ушами не хлопал, когда деньги давал и подписывал. Вот скажи, ты можешь себе представить, чтоб за нами кто-то прилетел? Можешь? А я сомневаюсь. Черт, холодина тут какая, тащи меня обратно. Из-за тебя ногу вывихнула.
        - Но ведь «Ростуризм» не бросит…, - произнес он и замер. Жена, начавшая уже дрожать в продуваемым всеми солнечными ветрами скафандре, нервно стукнула его в шлем, но реакции не дождалась. Посмотрела в ту же сторону, и попыталась вывернуться из объятий, от шока оказавшихся железными.
        Из темноты выходили люди, один, другой, потом сразу три. Все в знакомых скафандрах с логотипами этого и других космопланов, летающих «до Луны и обратно». Один так и вовсе с приснопамятного «Икара», первого коммерческого челнока, который разбился три года назад в местных Альпах.
        - Зомби! - взвизгнула жена.
        - Дура! - ответил ей скафандр с «Икара». - Депутат Петров. Первый турист на Луне. Ну и первый россиянин, вы ведь русские, да?
        - Конечно, русские, - тут же ответил Сидоров, а что еще скажешь? - Но я не понимаю. Как вы столько лет… и без всего. Мы что, уже умерли?
        - Живехоньки. Нам о вас уже сообщили: вы та пара, которую два часа назад выперли из-за банкротства турфирмы? Очень рад знакомству, присоединяйтесь. Мы тут все такие; добро пожаловать в колонию!
        Скафандр величаво махнул рукой, приглашая внутрь грота. Что-то нажал, пнул, потом навалился с разбегу. Под ногами задрожала почва, стены заходили ходуном, раздвигаясь перед депутатом, образовывая величественную полость, в которую Петров и зазвал гостей. А когда стены снова сомкнулись, Сидоровы услышали посвист, шум, хруст - внутрь из всех щелей стал подаваться воздух. Тело разом ослабло, почувствовав явно не лунную гравитацию, голова зашумела, ноги стали ватными. Они и так уже были, но сейчас еще и по законам физики. Подождав пока пыль осядет, депутат снял шлем, обнажив крепкую лысую голову, за ним последовали и другие. Сидоровы нерешительно стали разоблачаться - в здешнем воздухе чувствовался едкий запах пороха и гари. Выходит так пахнет Луна.
        Когда давление нормализовалось, стена отошла, обнажая длинный коридор, уводящий круто вниз, в неведомо какие дали. В ушах гулко зашумели безвестные механизмы, что-то поскрипывало, постукивало, ухало и гудело, словно неисправный пылесос.
        - Что это? Где мы? Откуда это? - едва придя в себя, чета засыпала поселенцев вопросами. Слово снова взял депутат, как глава колонии, он не без удовольствия принялся рассказывать, куда они попали.
        - А ведь не устрой я дебош на «Икаре» так бы мне и погибнуть вместе со всеми в том рейсе, - довольно начал он, похлопывая по плечу Сидорова и улыбаясь. - Но я все-таки устроил. Скучно, знаете ли, да и не по-русски это три дня сидеть да смотреть, а походить по спутнику никак. Ведь с каких пор это безобразие длится, я не раз говорил на заседаниях. Человечество не должно оставаться вечно на Земле, еще Циолковский… ну ладно, оставим. Выперли меня за дебош, тоже прямо здесь, видно, для всех лишних тут точка сброса. Думали, помирать буду. Как бы не так! Долго бродил вокруг этих валунов, а потом, уж кислород заканчивался, ощутил какой-то шум. Знаете, ноги у меня чувствительные, шерсть или синтетику какую вообще не переношу. Вот и учуял. Решил, галлюцинации начались. Ан нет, пещера, - коридор вильнул в сторону, расходясь, депутат двинулся влево. Остальные за ним. - Вот так шарил, ничего не соображая, по камням, шарил, пока все это не нашел.
        - А что это? И чье?
        - Уж точно не наше, наши такого вовек не сделают, - донесся чей-то недовольный голос. На него шикнули.
        - Наша оппозиция, - хмыкнул депутат. - Понятия не имею, чье. Да и никто не знает. Но явно не земное. Технологиям, видать, века уже, а все работает как часы, - депутат помахал перед носом Сидорова своим «Лонжином». - И язык такой непонятный, я не представляю, в какую сторону и как его читать. Не то иероглифы, не то буквы, не то вообще не пойми что. И главное, объемные. Да плевать, так разобрались. Разве ж мы не русские люди, чтоб до всего доходить, - «Oui, oui», - послышались голоса. - Вот и я о том. Русский человек до всего своей головой доходит, особенно когда кислород на исходе. Вот и я. Разобрался ведь, даром что образование в МИФИ получал, а плевать что на факультете богословия, зато вот результат - починил. Ну, пока в некоторые помещения лучше не заходить, из других лучше самому не выбираться, но работает. А пока разбирался, гляжу, новых туристов побросали. Потом еще. А потом вот, - депутат обнажил грудь - под пиджаком, на белоснежной рубашке скрывался значок «Ростуризма». - Месяца не прошло, Земля связалась. Теперь нас снабжает, раз в неделю через космопланы провизию сбрасывает и все
необходимое, что запрашиваем. Это ж недорого. А какая от всего этого польза, России, понятно, недаром, «Ростуризм» «Роскосмос» сделал своим филиалом. Всему человечеству прок.
        - Какая польза? - брякнул, не подумав Сидоров. На него зашикали. Но депутат лишь по-отечески улыбнулся.
        - Нас же не просто за дебош или из-за проштрафившейся компании здесь ссадили. Мы первая колония людей на Луне. Первая русская колония. И все благодаря великой русской мечте о небе… ну и еще извечному нашему взяточничеству и коррупции. Ну а как бы мы здесь свою колонию основали, да еще столько лет поддерживали - сами подумайте, как?
        Соседи по разуму
        Профессор Сидоров шел по оживленному проспекту, когда к нему сзади подбежали двое и, крикнув: «Служба слежения» - накинули на голову мешок и затолкали в лимузин. Машина выжала газ на полную, выворачивая по ухабистым проулкам к конечной цели.
        Будь это в первый раз, Сидоров бы страшно испугался, удивился и попытался извлечь нитроглицерин - но с ним подобное случалось не впервой, так что к подобным мерам безопасности он отнесся стоически. Тем более, прекрасно знал, куда его отвозят - благо, работал именно в том самом институте, куда направился лимузин, только не в его подвальной части, где располагалась вышеозначенная служба слежения за космическими посланиями, которая таким вот оригинальным образом собирала ученых на очередное заседание. Обычно посвященное новому посланию. Как и в этот раз.
        Пока Сидоров добирался до места назначения, невольно вспоминал предыдущие, особенно, первое, когда его только вводили в курс дела. Ныне же землянам предстоит принять, можно сказать, юбилейное, двадцатое послание от братьев по разуму, академик Петров даже пообещал достать где-то настоящего коньяку из припасов невесть какой давности и удариться в загул - что ему, почтенному главе АН, всякий раз прощалось.
        А в первый раз на все происходящее Сидоров лупал круглыми глазами, охал и ахал, еще не придя в себя после «похищения» - и только узнав коллег, особенно, институтскую медсестру, специально прибывшую на заседание, стал приходить в себя. Через час охотно присоединился к составителям нового послания, а через два - к гулявшим по поводу.
        Земляне давно уже, с той самой поры, как закруглили Землю, стали искать собратьев по разуму - сперва на других, ближних планетах солнечной системы, а затем, по мере развития астрономии, отдаляясь все дальше от колыбели. А вот у тройной системы Альфа Центавра ученые смогли не просто выделить ряд планет земной группы, но и находящихся в зоне обитаемости. Тогда в две тысячи шестнадцатом, группа немецких ученых не только открыла такой мир, но и, не выдержав, отправила к нему послание, использовав мощнейший на тот момент радиотелескоп в Аресибо.
        Кто ж знал, что через девять лет придет ответ?
        Сидорова вытолкнули из мешка, он споткнулся о ножку столика и тут же был подхвачен Петровым и увлечен в сторону.
        - Ответ пришел шесть часов назад, - зашептал он. - Пока еще не весь научный мир в курсе, мы можем сами начудить…
        - Ну уж, опять тебя понесет. Надо руководствоваться созданной программой.
        - Это только потому, что ты в ней участвовал.
        Петров обиделся и пошел к коллегам, теребя в руке методичку. Чуть помедлив, Сидоров бросился его успокаивать.
        Ответ альфиан, как их поименовали сразу же, вышел довольно четким и ясным. Безо всяких предисловий, пришельцы обратились к народам Земли на их языках - шести государственных ООН и немецком, видимо, для пущей убедительности. В своем недлинном послании альфиане сообщали, что уже несколько десятков лет получают сигналы с нашей планеты, что изучили ее вдоль и поперек, а раз мы все же высунулись, они не могут не поприветствовать собратьев по разуму. И не потребовать от них немедля склонить выи перед могущественными захватчиками, которые теперь устремят свои звездолеты в сторону дерзких землян, дабы обратить всех в рабство и воспользоваться подходящей планетой для колонизации.
        Говорят, в тот год было много самоубийств. Но на следующий политики, ученые да и просто известные люди сумели договориться об ответе. И стали ждать положенные девять лет, перемежая страхи надеждами. И наоборот.
        Через годы послание вернулось. Альфиане нисколько не сомневаясь в собственной мощи, еще раз потребовали склонить выи, а раз этого не было сделано в первый же раз, то всякое любезничание с обращением в рабство отменяется, будет проведена децимация, а уж потом, по обстоятельствам…. Словом, флот готовится, вы только подождите немного.
        Последняя фраза в послании вселила столь большую радость, что земляне потратили ее, да и половину финансов планеты, на постройку радиотелескопа на орбите для тщательного изучения того длинноволнового шума, что распространял мир альфиан на десятки световых лет окрест себя.
        И кое-что удалось выяснить почти сразу.
        Петров не держал зла долго, он вообще не отличался хорошей памятливостью, а потому слыл человеком компанейским, которому рассказывать анекдоты одно удовольствие. Сидорова он быстро простил, тем более, пока они цапались, ученых в лабораторию набилось с два десятка. И все со своими предложениями, еще даже не узнав, что сообщают альфиане.
        Когда эфир самой известной экзопланеты просканировали вдоль и поперек, выяснилось, что туземцы не совсем гуманоиды, а больше похожи на кальмаров, живут в атмосфере, перенасыщенной кислородом, но верно, от этого, бодры, решительны и крайне мало живучи. У них единое правительство, вернее, бог-император, и мощная армия, давно уже ждущая своего часа. Все соседние планеты в группе из трех звезд они успели освоить, на скоростях, правда, мало превышающих третью космическую, но зато могли с полным правом гордиться своими колониями и пристыжать землян за их неспособность добраться, хотя бы, до Марса. И да, вопиять о немедленной колонизации новой планеты, по этому поводу у них в календаре даже появился день Земли. В тот же день, что и на самой Земле, кстати. Так что поводов развивать космонавтику у альфиан оказалось в избытке, весь военно-промышленный комплекс встал на уши, готовясь к скорому бою. Вот только ученые тормозили. Мало того, что они никак не могли изобрести двигатели, выдающие хотя бы десять процентов от скорости света, да еще количество урана на планете оказалось настолько малым, что на сбор
только одной атомной бомбы потребовались ресурсы всего альфианского народа.
        Земляне поначалу тоже торопились, вбухивая уйму денег в боевые лазеры на дальних и ближних орбитах, на Луне, отправили миссию на Марс, где поставили сперва оружие, а затем уже обвешали его флажками. И после долго разбирались с общечеловеческим дефолтом. А потом…

«Бог-император умер, у нас пятилетний траур. Ждите ответа», - пришло в следующем сообщении. Земляне только хмыкнули, что-что, а изворачиваться альфиане либо не умели, либо не считали достойным перед «порабощаемыми». Как бы то ни было, они сами получили от Земли письмо с угрозами в адрес команды флота - если тот вообще сможет добраться до планеты. Альфиане, разумеется, ответили тем же.
        Новое письмо не содержало ничего, от предыдущих отличавшееся. «Флот наш все увеличивается в размерах. Сейчас он составляет уже более десяти тысяч кораблей, не считая беспилотников сопровождения. Как только достаточно мощные маршевые двигатели будут установлены, Земля окажется сокрушена - и те, кто читает эти строки, вполне могут стать последними свидетелями былого ее могущества».
        - Все дело в ученых, - усмехнулся Петров. - А ты со своим планом разбегался, только по нему отвечать, только по нему. Да больно надо. Если сейчас сорвутся, лет через пять тысяч только и прибудут.
        - Судя по перехватам теле- и радиотрансляций альфиан, ресурсы планеты подходят к концу, - сообщила Иванова, отвлекаясь на записку ассистента. - Если звездолеты и готовы к бою, то оснащение даже части флота двигателями нужной мощности - дело далеко не скорое… Уж лучше б долетели, - стала сокрушаться она, - нам бы хоть технологии перепали. А там глядишь, и карточки на парфюм отменят. А то и так весь спирт на технику уходит.
        - Это если мы их победим, - хмуро заметил Сидоров, осаживая наглянку.
        - Это в любом случае, профессор, - усмехнулась она. И обратилась ко всем: - Так, что мне писать в ответ? Как всегда?
        - Разумеется, - пожал плечами Сидоров. - Не будем отклоняться от плана.
        - Вот правильно, - согласился Петров. - И давайте уже перейдем к закускам.
        Большой взрыв
        Мы с Олечкой работали в НИИ теоретической физики в отделе общей теории относительности. Моя давняя подруга изучала проблему Большого взрыва, породившего нашу вселенную, начиная с самого события и кончая 10^-42 ^секунды жизни оной. А я уже четыре года корпел над разрешением прямо противоположной задачи - поведением все той же вселенной в период с 10^40^ по 10^100^ секунды: примерно в этот период укладывалась ее окончательная смерть.
        Но столь разные подходы к одной теме не мешали нам иметь отношения, гораздо более близкие, нежели с другими коллегами по работе. И с далеко идущими последствиями. Мой последний визит к Оле как раз и был посвящен углублению наших отношений и решительного выхода их на качественно новый уровень. Квантовым скачком, позволю себе такой каламбур, то есть, за один вечер. На который, пунцовясь от волнения, Олечка меня и пригласила, сделав при этом несколько неловких намеков, имевших отношении не к теоретической, а, скорее, к практической физике.
        Нам обоим было уже за тридцать, но мы по-прежнему, продолжали оставаться, что хорошо для молодых ученых, но скверно для членов общества, которым давно пристало нянчить детей; об этом меж нами было много говорено, но лишь в последние дни дело сдвинулось с точки минимальных взаимных энергозатрат к долгожданному экстремуму.
        Я прибыл в условленное время, подарив Олечке коробку конфет и букет алых роз. Она немедленно поняла мой довольно дорогой намек и, порозовев, провела в единственную комнатку крохотной квартирки.
        Мы где-то с полчаса слушали музыку, а затем Олечка положила голову мне на плечо, я обнял ее, и она мягко заметила, что, наверное, пора. Я немедленно согласился, но некоторое время мы еще подискутировали: разбирать ли постель или уже некогда, и стоит ли сложить одежду хотя бы на стул, ведь ее крепдешиновая рубашка, одетая по случаю, очень мнется, если ее не повесить на плечики. В это время, я, немного отвлекшись, как раз расстегивал ее пуговицы.
        Рубашка оказалась единственной вещью, которую удалось повесить, как полагалось. Случилось так, что последующие пункты обсуждения остались безответными. Уже опосредованно я понимаю, это произошло вследствие немотивированного всплеска обоюдной страсти, к которому мы вроде бы и готовили себя, но который завладел нами, разом нарушив все обговоренные прежде пункты.
        Помнится, мы повели себя необычно - я бормоча нечто несуразное о достоинствах своей подруги, весьма свирепо сорвал юбку и трусики, сходным образом поступила и она, решительно разбираясь с моими вещами; наша одежда трещала по швам, хаотически разбрасываясь по полу. И все равно мы не успели. Я буквально впился в ее нежную грудь, покусывая соски и глухо при этом рыча; Олечка же, отбросив свойственную ей прежде неловкость, вскрикивала и стонала при каждом погружении моего достоинства в недра средней части канала шейки матки так, что слышали соседи. Я не сразу заметил, что она царапает мою спину коротко стрижеными ноготками. В это же время, помнится, я попеременно, вцеплялся то в ягодицы, то в груди, отчего Олечка царапала меня отчаянней и вдобавок колотила пятками по щиколоткам, стремясь помочь мне проникнуть глубже в нее. А затем, она вскрикнула протяжно, во весь голос, я следом взревел. После чего мы надолго замерли, приходя в себя.
        Я первым нарушил молчание.
        - Это удивительно, - пробормотал я в полузабытьи, освобождая Олечку от тяжести своего тела. - Это как лавина… маленький камешек падает с горы, попутно задевая другие, их становится больше, лавина нарастает, подминая все на своем пути, сметая преграды и увлекая за собой. А затем она срывается в пропасть, в полет, длящийся и мгновение и вечность, с грохотом обрушивается в пропасть и…
        Олечка неожиданно насторожилась.
        - Постой, что ты сказал? Повтори, пожалуйста, - ее глаза разгорелись, но это была страсть иного рода, ту, что я встречал у нее прежде, в лаборатории. Я послушно повторил, и Олечка, не дослушав до конца, проворно повернулась на живот, потянувшись - у меня даже сердце заныло при этом зрелище - к тумбочке, достала блокнот и ручку и, включив ночник, стала быстро что-то записывать. Я не выдержал и потянулся к ней, целуя бархатистую кожу спины, но Олечка продолжала сосредоточенно писать, мои попытки отвлечь ее от странного занятия были безрезультатны.
        Наконец, она повернула голову. Встретилась глазами с моим голодным взглядом. Догадалась.
        - Знаешь, если ты все еще хочешь, я не возражаю.
        - А ты?
        - Подожди минутку. Я сейчас. Только закончу свои мысли…
        Пришлось подождать. Олечка все писала - закончила первый лист и начала второй. Затем третий, четвертый. Я приподнял Олечкин таз и вошел в нее, чувствуя себя гостем в покинутом хозяевами доме, который был любезно доверен мне на время. Записывать ей стало неловко, но она, не выказывая тени недовольства, старательно выгнулась. Кажется то, что я проделывал за ее спиной, только больше устремляло Олечку к творческому экстазу. Про меня она будто и забыла, продолжая записывать, и гася свободной рукой колебания возмущаемого тела. Эта непривычная отстраненность и место приложения моих сил возбуждало и меня и ее все сильнее. Мы кончили одновременно. Олечка снова вскрикнула, и уже непонятно, отчего: наслаждение плоти нес в себе ее вопль или восторг чистого разума. Извернувшись, она вернулась в мои объятия.
        - Тебе понравилось? - нерешительно спросил я.
        - Ты бесподобен, - прошептала в упоении она. - Ты… просто чудо. Ты описал картину создания вселенной, так просто, словно видел ее воочию. То, что ты говорил о лавине, помнишь…. А ведь все это легко укладывается в известные нам каноны физики. Вот представь себе некое первичное поле, назовем его инфлатронным, в котором случайным образом возникают и исчезают разного рода флуктуации. И среди них появляется одна, чья однородная конфигурация имеет размер 10^-27 ^сантиметра, тот, при котором могут действовать законы нашей вселенной. Сразу после возникновения такая флуктуация начинает стремительно разрастаться, - покатилась твоя лавина, - а инфлатонное поле, естественно, стремиться занять энергетический минимум, то есть, поглощается флуктуацией, собирается в этот ком. Процесс разрастания, как показывают мои наспех сделанные расчеты, должен занять не более чем 10^-35^ секунд, при этом размер вселенной составил бы сантиметр. Инфлатонное поле достигло бы своего минимума энергии, зато вселенная обладала бы кинетическим максимумом. В этот момент начинается ее разогрев и, - хлопок в ладоши, заставивший меня
вздрогнуть, - Большой взрыв. Наша вселенная родилась!
        Олечка восторженно поцеловала меня - в щеку; на этом наше свидание оказалось законченным. Я поднялся, медленно одеваясь, она снова занялась расчетами, чтобы «уточнить время и размеры, это быстро, а после выпьем шампанского - если оно не выдохлось с восьмого марта, надо же отпраздновать». И она снова погрузилась в исчерканный блокнот, изредка поглядывая на меня с блаженной улыбкой.
        Что ж, я устроил этот Большой взрыв и, как сторонний наблюдатель, в его развитии не принимал никакого участия - если не считать церемонии бракосочетания, прошедшей осенью. А остальное: грант от министерства, собственная лаборатория в НИИ, симпозиумы, конференции и теория, названная в ее честь, - все это прошло мимо меня. К тому же я был занят воспитанием нашего сына.
        Так что конец вселенной пока остался неопределенным.
        Что-то не так
        Вначале внизу что-то стукнуло, затем послышалось странное шебуршание. Народ, столпившийся на смотровой площадке, расположенной невдалеке, ахнул, шум многотысячной толпы проник и сквозь наглухо закрытые окна. Капитан-командор вздохнул и выглянул наружу. Сквозь толстенные стекла корабля видно было мало, не причина беспокойства собравшихся, тем не менее, он выяснил. Капитан вытер капли пота со лба. Ничего особенного не произошло, ему это стало ясно тут же.
        В дверь постучали.
        - Да? - капитан-командор обернулся.
        - Все в порядке, ваша милость, - в каюту вошел Казимир Колодный. Капитан взглянул на прославленного астронома и математика со странно кольнувшим его ощущением. Все еще крепкий старик, уже давно за пятьдесят, небезызвестный на родине, тем не менее, оставил ее и отправился в далекое плавание. Даже не потому, что попросили - деваться оказалось некуда. Новообразованной Речи Посполитой труды и заслуги его были ни к чему, если бы не заступничество капитана за прозябавшего в нищете астронома, отрабатывал бы ныне он свой долг в подмастерьях, переписывая истершиеся фолианты. Судьба, много схожая с доктором Фаустом… за малым исключением. Подумав так, капитан усмехнулся, кивнув в знак приветствия навигатору. - До отбытия осталось полчаса. Только что отошла главная мачта.
        - Я слышал, благодарю, - произнес с ленцой в голосе Теодор Эрих Вильгельм фон Мюльбергер, таково было полное имя капитана судна. - На корабле все в порядке?
        - В совершеннейшем, ваша милость. Все заняли отведенные места, проверка оборудования завершена под моим непосредственным руководством, за верное движение судна я могу ручаться. Приборы в норме, оба запасных компаса я опечатал лично. Отправимся без задержек и точно в назначенное время.
        - Когда в Ватикане пробьет полдень, - добавил командор. - Жаль, что Его святейшество не смог прибыть лично на церемонию прощания, - с этими словами он посмотрел вниз. Кардинал Антоний, Антонио Нибали, в спешном порядке возглавивший церемонию, когда выяснилось, что папа Климент не сможет прибыть из-за очередного приступа подагры, торопливо завершал благословение судна, щедро окропляя корпус святой водой. Голос его, звучный и удивительно низкий, во время соборной службы, совершенно терялся здесь, на холмах близ Болоньи, сквозь стены корабля доносилось лишь невнятное бормотание.
        - Amen! - вздохнул хор певчих, стоящих позади кардинала. Подождав минуту, Антоний медленно, с присущим ему достоинством, опустился на колени в пыльную траву. За ним последовал капитан-командор, поспешно опускаясь на ковер. Казимир незамедлительно оказался рядом с ним.
        Мюльбергер читал молитву про себя. Слова сами собой возникали в голове, до боли знакомые, но в этот миг наполненные каким-то иным, неведомым ранее, особым смыслом. Простые и в то же время неизмеримо глубокие, подобные буквам, отпечатанным на небесном свитке, как и во всякой творимой молитве. Мюльбергер невольно оторвал голову от яркого цветастого ковра и вознес вверх, к картине работы самого Аннибале Каррачи, изображающей покровительницу грядущего путешествия, святую Марию. Печальное лицо ее преобразилось, казалось тонкие губы сложились в едва заметную улыбку. Или так ему показалось? Мюльбергер безмолвно опустил глаза, а когда снова поднял их, все было по-прежнему. Мария Магдалина устремляла свой взор куда-то вдаль, видя то, что удалось узреть ей одной.
        Молитва закончилась, но капитан не торопился подниматься с колен. Чистый приятый голос певчего затянул где-то в глубине корабля «Отче наш»; губы капитана зашевелились, повторяя за хором певчих слова, и только последние «но избави нас от лукавого» произнес вслух. И медленно поднялся.
        Его примеру последовал и Казимир, и остальные члены экипажа судна. В окно было видно, как поднявшийся с колен кардинал быстро уходит к трибунам.
        - Осталось двадцать минут, - послышался чей-то голос. Барон сел в мягчайшее кресло, Колодный пристегнул его, волнуясь и оттого путаясь, страховочными ремнями из сыромятной кожи. Капитан некоторое время усаживался поудобнее, наконец, дал знать навигатору, что тот может быть свободным. Казимир поспешно вышел в коридор, притворив за собою дверь; барон слышал, как он постукивает сапогами, спускаясь вниз по узким ступеням, в пассажирский отсек корабля. Послышалось глухое бормотание и недовольный голос главного пассажира корабля - представителя Святой Инквизиции на борту «Св. Марии Магдалины» архиепископа Иоанна или Джованни Капекки, на итальянском наречии. Декан Коллегии кардиналов, будучи еще и главным инквизитором Рима, провел немало громких дел над злокозненными еретиками, но вот теперь столкнулся с проблемой, посерьезней язычников и грешников. Он все никак не мог угнездиться в тесном для его мощной фигуры кресле. Второе духовное лицо на корабле, представитель недавно образованного, но уже снискавшего благожелательность Ватикана и хвалебных слов самого папы, «Общества Иисуса», проводник в грешные
души италийских простецов слова Господня, настоятель монастыря св. Петра, пресвитер Иосиф, Джузеппе Вилелла, стоически перенес упаковывание. Сказывалось иезуитское воспитание: ко всякого рода лишениям ему не привыкать.
        Когда шум внизу утих, Мюльбергер вызвал двигательный отсек, дунув в свисток переговорной трубки. Снизу, после короткого замешательства, послышался ответный свист и внятная человеческая речь.
        - Слушаю, ваша милость.
        Затычку снял сам создатель корабля, московит из Новгорода Великого, немало лет назад бежавший в Польшу, Иван Лухманов, «свободный человек», как он назвал себя во время аудиенции с кардиналом Антонием.
        - Все мы рабы Божии, - возразил ему тогда кардинал, но в ответ получил лишь хитроватую усмешку, затерявшуюся в синих глазах. Засим последовали подробные объяснения тех чертежей и рисунков, что принес с собой посадский самоучка. Кардинал, сам человек разносторонне образованный, написавший книгу «Об эфире, сферы пронизывающем», разошедшуюся среди немалого числа монастырей, долгое время изучавшим труды известных ныне и ранее астрономов и космогонистов, порой вынужден был останавливать разошедшегося московита и просить уточнить те или иные детали, стараясь вникнуть в новые, открывающиеся перед ним доказательства и выводы. Внимал, пытаясь высмотреть хоть одну нестыковку, несуразицу, нелепицу. Понимая, что только он в состоянии разобраться с столь сложном деле. А уверившись, осознал, что из всей курии, только и способен объяснить пользу и выгоду нового мероприятия вечно погруженного в релизиозные войны и рассуждения об истинной вере папе Клименту VIII.
        - Какова готовность к старту? - спросил барон, невольно хмурясь.
        - Кочегары прогревают двигатели. Скоро отчалим.
        Неприятно, когда на корабле заместо капитана всеми делами управляет какой-то посадский перебежчик. Да еще и почти нехристь… Барон сдержался и сквозь зубы пробормотал:
        - Доложите о полной готовности.
        - Конечно, ваша милость.
        Иван заткнул пробкой свой конец переговорной трубы и свистнул, давая понять, что разговор окончен.
        Примерно спустя минуту Иван рявкнул так, что голос его был слышен сверху донизу по всему кораблю:
        - Ключ на старт! - гаркнул он. И тут же. - Началось, ваша милость. Теперь молите Бога, чтобы все прошло с Его помощью.
        - Запускайте, - ответствовал барон, прекрасно понимая, что все его попытки покомандовать вызовут лишь усмешку у московита.
        - Ключ на дренаж!
        Корабль снова вздрогнул. Начала отходить последняя ферма, поддерживающая его. Внизу послышался мощный гул, он усиливался с каждым мгновением, рос, крепчал, переходя все возможные пределы.
        - Зажигание…
        Гул перешел в рев, отдаваясь болью в ушах. «Мария Магдалина», сотрясаясь, задрожала, готовая стартовать в любую минуту.
        - Предварительная…
        Все, последняя подпорка упала, корабль стоит сам по себе, устремленный в небо, дожидаясь следующей команды. А она не замедлила с появлением:
        - Главная! - и почти тот час же:
        - Подъем!
        Страшно взревели двигатели, изрыгая из дюз феерические лепестки пламени, окутывая «Марию Магдалину» и все вокруг тяжелой пеленой дыма. Казалось, сама земля задрожала.
        И в этот миг освященный корабль начал свое медленное, но с каждой секундой все быстрее и быстрее продвижение ввысь, к звездам…
        Перегрузки тяжелой десницей приковали барона к креслу. Невозможно оказалось даже шевельнуть рукой, головой, да что там невозможно слова сказать. И все из-за этого проклятого самоучки, мрачно подумывал Мюльбергер. Но мысли плохо слушались, путались, перескакивая с одного на другое. Барона утешала лишь мысль, что и новгородцу в данный момент приходится испытывать тоже.
        Резкий рывок, короткая передышка, хриплый голос, с шумом и придыханием произносящий слова, не узнаешь прежнего задорного лухмановского говора:
        - Первая ступень отошла, - и снова тяжким бременем ложится на плечи перегрузка.
        Барон подумал, что кочегарам этой ступени повезло - отработали свое и сейчас медленно опускаются вниз, на землю, приземлятся где-нибудь в Австрии или Венгрии. А они двигаются дальше в неизвестное….
        Предыстория той аудиенции у кардинала Антония, на которой присутствовал и сам барон, представлялась порою удивительной, но более всего в появлении самого Лухманова с его многообещающими идеями. В то время в Московии назревала смута, восшествие на престол царя Федора Иоанновича ознаменовалось беспорядками, а скорая смерть царевича Димитрия и вовсе ввергла страну в раздоры и распри. Многие бояре и купчины тогда бежали прочь, спешно меняя веру, припадая к стопам новых властителей и ища у них поддержки и защиты. Лухманов не стал исключением.
        Московит этот происходил из известного и знатного рода, возвысившегося при Иване III Васильевиче и его сыне Василии III и низвергнутым следующим князем Всея Руси, царем Московским Иваном Грозным. Прадед Лухманова участвовал в создании Судебника, имел поручительство Ивана Темного на государственные и приватные беседы с послами иноземными, «кои много полезны для Руси будут глаголать». И потомок его, памятуя успехи давнего родственника, немало сил и старания приложил для того, чтобы самому ученым стать, а потому изъясняться мог и на латинском, и на грецком и языком нечестивого Лютера достаточно свободно владел, много книг, доставшихся ему в наследство, изучил и много полезных для себя выводов сделал.
        И так получилось, что попала в его руки книга Николая Коперника «Об обращении небесных сфер», проклятая Лютером и потому еще активно обсуждающаяся в землях Польши, Ливонии, Австрии и проникшая даже в ставшую разом глухою и слепою Московию.
        С нее-то, с гелиоцентрической системы построения мира, да и со смуты в землях московских и закрутились события, предшествующие достославному отправлению корабля «Св. Мария Магдалина» в дальнее, трудное и долгое плавание. Но немного назад вернуться придется еще раз.
        Немного менее тридцати лет прошло с того дня, как на престол Священной Римской Империи взошел молодой император Рудольф II Габсбург, человек импульсивный, слабовольный, отдающий предпочтение искусствам, нежели делам государственным. Лишь двум людям из своей изрядной свиты он соглашался доверять и лишь их двоих он выслушивал со вниманием: то были шут его отца Максимилиана II Антон Броуза, да тайный советник барон Мюльбергер, человек не по годам способный и к интригам опытный. Именно он помог своему императору заручиться поддержкой папы в борьбе с братом Рудольфа Матфеем, вознамерившимся забрать престол в свои руки и неуклонно к тому подвигающемуся. Именно он уговорил Ливонию до поры до времени оставить свои притязания на московские земли, излишне разросшиеся на востоке. И именно он организовал в освященной нынешним папой Речи Посполитой, большею частью, на верное крещение дикой Московской Руси - хитроумную шпионскую сеть, за всеми бежавшими из Московии следящую. Таким образом, его люди и вышли на занимавшегося построением грандиозных планов Лухманова, а в глазах соседей - всякой бесовщиной да еще в
неурочный час.
        Лухманова отправили в «темную», а бумаги и чертежи его привезли к Мюльбергеру, находившемуся тогда в Кракове. Барон взглянул на записи и остолбенел. До поры, до времени оставив Лухманова в каменном мешке, он спешно отправился в Прагу к Иоанну Кеплеру, который был нередким гостем и у самого императора. Мнение видного ученого в астрономии и космогонии барон ценил без меры, в отличие от Рудольфа II, пытавшим Кеплера составлением астрологических таблиц.
        Сказать, что ученый был поражен, значит, не сказать ничего.
        Через папского наместника в Праге история докатилась и до Ватикана, до странности быстро. Причем, исключительно та ее часть, в коей говорилось - со слов самого Кеплера, неизвестно, утверждавшего нечто подобное или же просто предположившего такую возможность - будто Луна, та самая, заключенная в первую небесную сферу, являлась благодатным источником серебра, нет, более того, аргентума на ней было, что грязи. Бери, не хочу; лишь осени себя и духов, ее населяющих, крестным знамением. А главное - по расчетам того самого московита - добираться до нее меньше недели. Много быстрее, чем через бушующую без повода Атлантику в далекую Боливию, чьи серебряные рудники совершенно не удовлетворяли запросов римской курии, под руководством нового папы устраивавших походы против турок и проводивших заметные перестановки во внутренней политике, пристраивая на хлебные места все больше и больше своих родственников - до седьмого колена включительно. А если вспомнить недавно возникшее «Общество Иисуса», кое не только активно продвигало вперед идеи папства среди христиан и язычников, но и столько вливаний требовало….
        Церемониться папа не стал, убежденный стараниями Антония, тотчас открыл мошну. За десять лет до истечения века близ Болоньи начал строиться космодром. Как раз там, где состоялся памятный многим вселенский собор, утвердивший положения всеобщей, нерушимой, истинной католической религии.
        Денег на благое дело не жалели. Все, что вывозилось из Вест-Индии, шло на постройку стартовой площадки и корабля по проекту самоучки Ивана Лухманова. Если папа Климент заболевал какой-то идеей, то вынь да положь она должна быть осуществлена. Сам Лухманов вскорости вступил в «Общество Иисуса», а после такого поступка ему были открыты все двери и все кубышки. Стройка продолжилась с новой силой.
        За каких-то девять лет все было подготовлено: и стартовый комплекс и сам небесный странник. Первый испытательный полет, беспилотный, разумеется, прошел как нельзя более успешно, корабль взмыл ввысь и скрылся в облаках. По слухам, приземление его произошло неподалеку от намеченной точки на севере Скандинавии. Спускаемый аппарат сел в целости и сохранности и был частично разворован местными жителями задолго до прибытия папского нунция.
        Волей-неволей встал вопрос о финансировании первой экспедиции на Луну.
        К чему это привело - нетрудно догадаться.
        Мюльбергера, как заварившего всю эту кашу, сделали капитаном-командором корабля. Рудольф II поспорил, повозражал, но был вынужден уступить натиску папы, лично подобравшего в экспедицию и самого уважаемого и решительного инквизитора, так, на всякий случай.
        Остальным следовало заниматься делами, привнесенными в задание членов экипажа курией: на брата Иосифа возлагалась ответственность за воздвижение Креста Господня на Луне и освящение оной от лица всей римско-католической церкви.
        - Вторая ступень отошла, - донесся голос Ивана. Корабль освободился от балласта, включавшего в себя железную цистерну огромных размеров и людской отсек с двумя кочегарами. Они приземлятся, видимо, где-то на севере Ливонии. Потом их вернут обратно в Болонью, отблагодарят как следует. А пока им еще только предстоит раскрытие парашюта и долгий полет вниз и, по возможности, посадка.
        Остальных же продолжает мучить перегрузка. Сколько же она длится? Барон взглянул на часы. Сейчас половина первого. Не может быть! Так мало!? Мюльбергер забормотал молитву, но не закончил ее, погрузившись полностью в ощущения, вызванные страшной тяжестью во всем теле.
        Когда командор окончательно пал духом, не представляя, когда же, наконец, подъем закончится, «Марию Магдалину» резко тряхнуло так, что мгновение казалось, будто она разлетится на куски. Донесшийся до барона голос сообщил:
        - Третья ступень отошла.
        В этот миг перегрузки кончились. Барон, почувствовавший как резко ушел из-под ног пол корабля, и кровь ударила в голову, аж в ушах зазвенело, принялся выбираться из опутавших его как египетскую мумию, сыромятных ремней. Одно неосторожное движение - и он выскочил из кресла и стукнулся об пол. Трудно сказать насколько долго пребывал бы в таком состоянии барон, если бы на помощь вовремя не подоспел Колодный. Казимир ловко придал барону вертикальное положение. Постепенно в ушах перестало звенеть, сердце утихло; Мюльбергер вздохнул с облегчением.
        - Корабль выведен на орбиту.
        Это коротенькое сообщение резко подняло настроение барона. Снизу послышались аплодисменты: пришедшие в себя после длительной перегрузки монахи-иезуиты радовались вознесению в сферы небесные.
        Неуклюже переступая ногами, то и дело припадающими к полу, Мюльбергер подошел к окну. Выглянул и замер.
        - Господи! - невольно вырвалось у него примерно минуту спустя. Более он не мог произнести ни слова, столь поразил его увиденное за окном. В этот момент оконный ряд корабля «Мария Магдалина» был сориентирован в пространстве так, что выглянувший барон увидел перед собой Землю, медленно кружащую на черном бархате ночного покрывала, утыканного бесчисленными бусинами звезд.
        Хрупкий голубой шар весь в разводах белых облаков, из-за которых проглядывали разноцветные разводы суши и воды, походил на переливающийся в лучах солнца бриллиант, окаймленный тонким прозрачным ореолом. Барон долго вглядывался в него, шар Земли висел совсем рядом, кажется, протяни руку и дотронешься.
        А звезды! Самые неприметные бисеринки светятся будто отполированные, что говорить о тех светилах, чей блеск отражается на закатной стороне Земли, за медленно движущейся по планете полосой светотени, поглощающей страны и народы, океаны и континенты. И весь бархат космоса играет и переливается ими. А у самого края окна едва заметно серебрится Луна, ставшая соседкой.
        Мюльбергер сбросил с себя оцепенение и обернулся.
        - Казимир, карту, быстро! - крикнул он. Секунду помедлив, навигатор вытащил из ящичка атлас мира и расстелил ее.
        Корабль медленно вращался, вращалась и Земля. Еще минуту назад сквозь атмосферные вихри была видна Африка, а теперь уже показалась Османская империя, Черное море, Крым. «Святая Мария Магдалина» плыла по территории Великого княжества Московского.
        Бросая взгляд то на уходящую в пол Землю, то на расстеленную в воздухе карту, барон восторгался:
        - Врут, ведь врут черти-первопроходцы. Совсем не знают, какая Земля. Ну кто же так рисует. И куда они смотрели, когда новые страны отображали? Вот тут озер сколько, аж в глазах рябит, а ни одно не отмечено, а эти горы, Урал, кажется, а тут…
        Земля ушла из виду, остались только звезды и Луна. Каюту залило сияние подкравшегося Солнца. Казимир проворно задернул глухие шторы на окне. Мюльбергер отошел к двери и, недолго думая, стал спускаться по узкой винтовой лестнице вниз, в пассажирский отсек. Заходя внутрь, он столкнулся нос к носу с поспешно выходящим братом Иосифом.
        - Как хорошо, - обрадовался миссионер, - я к вам шел с восхищениями. Сколь же изумительно прекрасно творение Господа нашего, сколь восхитительно. Мое сердце не перестает поражаться красотою, а мои губы - шептать благодарственные молитвы Творцу. Нам дарована несказанная возможность прикоснуться к благолепию сущего, лицезреть тайны мироздания, что открываются нам по милости Господа нашего, ибо сказано (Прит. 3, 13): «Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум»! И там же: «Она дороже драгоценных камней, и ничто не может сравниться с нею».
        - Вам сейчас завидуют, святой отец, - заметил барон.
        - Воистину, вы правы. Немногие, увы, удостоены возможности зреть нашу родную планету в ее истинном облике. Искренне надеюсь, что таких впредь будет много больше. Тогда в сердцах каждого, побывавшего здесь за сотни миль от самой Земли, прибавится доброты и нежности к своему дому, затерянному в глубинах космоса. Как ниоткуда, с освященного корабля нашего видно, что «кровли домов наших - кедры, потолки наши - кипарисы» (Песн. 1, 16). - Миссионер помолчал немного и добавил еще одну цитату из Песни Песней: - «Не будите и не трогайте возлюбленной, доколе ей угодно».
        Мюльбергер вздохнул:
        - Я на вашем месте процитировал бы еще и что-нибудь из «Божественной комедии», святой отец. Все же мы находимся на пороге рая и направляемся на первое его небо.
        - С позволения Господа, сын мой; без благословения Всевышнего, всемилостивого и всепрощающего, мы уподобились бы безумцу Фаусту, пожелавшему возвыситься среди прочих и отправившемуся за гордыню свою в пещи преисподней.
        - Надеюсь, нам дано будет изучить истинную гармонию сфер.
        - Ежели сможет постигнуть ее наш жалкий разум, - ответствовал отец Иосиф.
        - Что будет дано. Заодно и узнаем, сколь прав был Коперник, пожелавший заставить Землю вращаться вокруг светила. И кстати, отец Иосиф, давно, еще юношей, я слышал в Вышеграде разговор повара и зеленщика, споривших о строении мира.
        - Вот как? - изумился миссионер. - Простецы стали столь умны, что говорят о горних материях?
        - Чему же удивляться? И в Константинополе, в бытность его столицей христианской Византии, немало веков назад, чернь так же вела диспуты о возможности беспорочного зачатия Девы Марии.
        Настоятель махнул рукой.
        - Греховны сии домыслы и порочны рассуждения. Да, слышал я о том, но не потому ли и был предан огню доблестными рыцарями Креста?…Но мы отвлеклись от темы, сын мой. Что же говорили повар и зеленщик?
        - Зеленщик, - продолжал барон, - утверждал законы Птолемеевы, приводя доводы философские и богословские, повар же, напротив, более молчал и слушал, но когда пришла и ему очередь говорить, произнес лишь: «В кои-то веки наши ученые мужи уразумели, что негоже жаровню вращать вокруг вертела».
        Из двигательного отсека к ним подошел изобретатель. Глаза его по-прежнему сияли, выражая непередаваемый восторг от увиденного, однако Лухманов сумел справиться с собой и заняться делами.
        - Ваша милость, - произнес он, прерывая беседу капитана-командора с настоятелем, - картографы сидят за работой, заканчивают наносить новые земли на старые карты. - Он усмехнулся. - Надеюсь, за три оборота они успеют.
        - А потом - на Луну? - спросил брат Иосиф.
        - На орбиту Луны, - поправил его московит, - сперва надо найти место посадки, затем…
        Его слушали со вниманием, хотя мысли многих подошедших монахов были заняты совсем другим. Барон с удивлением и признательностью, неожиданно появившиеся по отношению к московиту, смотрел на Лухманова, сумевшего сотворить это чудо и доставить их сюда, на орбиту Земли. Но их путешествие только начиналось, они отправятся дальше и дальше к вечной соседке-Луне. Чем она встретит их?
        - Иван, - неожиданно для себя произнес Мюльбергер, - я перед тобой в неоплатном долгу. Вернемся - проси, что хочешь.
        - А что мне надо, - усмехнулся в ответ Лухманов, - покой, да немного свободного времени и денег для продолжения работ.
        - Что хочешь, - повторил барон.
        В этот миг наступила ночь. Кто-то попросил зажечь свечу. Помещение залил бледный свет, и через некоторое время пришлось открыть окно, за которым слышался лишь легкий шум разрезаемого кораблем эфира. Лухманов долго вслушивался в этот жутковатый протяжный звук, хотел что-то сказать, но так и не решился.
        В это время в отсек вернулся, уверенно грохоча по лестнице сапогами, Капекки.
        - Невероятно, - пробормотал он, грузно усаживаясь в кресло. - Кто бы мог подумать? Неужели Коперник был прав?
        - Почему бы и нет, - ответствовал барон, - чтобы понять устройство мира, вовсе необязательно подниматься на небеса.
        И усмехнулся собственной шутке.
        Инквизитор его не слушал:
        - Звезды кажутся такими близкими, будто совсем рядом. А Луна… Иван, ты говорил, что до нее лететь невесть сколько, я не помню цифры ну да и неважно. Но мне кажется, что она гораздо ближе. Неужели вправду нас от нее разделяют сотни тысяч миль пространства? Честное слово, поверить этому не в силах.
        - Если вас интересует точное расстояние, то до Луны нам лететь триста восемьдесят тысяч верст, - Лухманов оглянулся и перевел версты в мили, чтобы понимал не только он один. Огромное число сократилось, но не настолько, как того бы хотелось слушателям. - До Луны мы будем добираться примерно четыре дня. День уйдет на поиск места посадки, потом - наше пребывание там, и еще четыре дня - на возвращение. Запасов еды и воды должно хватить с избытком.
        В гробовом молчании собравшихся послышался лишь голос Капекки.
        - Надо же как сильно ошибался Птолемей. Великий ученый, я буквально боготворил его, и вдруг - такой поворот. Хочу и не могу поверить в то, что он ошибался.
        - Каждому свойственно заблуждаться, - примирительно произнес брат Иосиф.
        - Хотел бы я только знать, как потом будет выглядеть папская булла о признании учения Птолемеева непригодным и изжившим свое. Признаться, я не решусь обратиться к папе с подобным, пускай у кардинала Антония самого голова болит.
        Инквизитор замолчал. В том же молчании встретили собравшиеся наступивший день, пришедший через час после предыдущего заката. По прошествии трех «дней» и трех «ночей» включилась четвертая ступень «Св. Марии Магдалины», и корабль поспешил прочь от голубого шара.
        Вращение корабля немного ускорилось. Видимо, так и было запланировано, раз уж сам изобретатель не обратил на него никакого внимания. Остальные тоже предпочли не паниковать, хотя смотреть на беспрерывное движение звезд в окне оказалось не слишком приятным занятием. И только кочегарам, управлявшимся в двигательном отсеке, было все равно. Окна в их секции отсутствовали, свет им заменяли нагретые добела металлические проволочки, запаянные в вакууме в стекло.
        Ужин прошел в спокойной и непринужденной обстановке. Монахи и Капекки негромко совещались относительно проведения миссии и проблемами освящения целой планеты, взятыми на борт запасами святой воды, словом, занимались вещами сугубо духовными. Иван, сидевший за одним столом с ними, подле капитана-командора, молчал, лишь изредка односложно отвечая на вопросы, погруженный в собственные мысли.
        Его молчание прервал Капекки. Он выглянул в окно, отодвинув закрывавшую звездный хоровод, штору и беспокойно спросил:
        - А ты уверен, что мы и в самом деле долетим до Луны? Я что-то ее не вижу.
        - Прошло еще только четыре часа с момента разгона, - невозмутимо ответствовал московит, всякий раз пропуская обращение к декану Коллегии кардиналов, - вот спустя пару дней никто из вас и не подумает сомневаться в том…
        Послышался стеклянный звон, буквально пронзивший корабль. «Св. Мария Магдалина» слегка дрогнула, но продолжила свое движение вперед. Более ничего не случилось, двигатели все так же ровно работали, их тихий, но ощутимо мощный гул едва доходил до пассажирского отсека.
        - Что это было? - взволнованно спросил барон, оглядывая бледных как снег монахов, замерших на своих местах и останавливая свой взор на изобретателе. - Ты ничего не говорил об этом.
        - Что-то разбилось, должно быть, - Капекки прислушался, - не представляю. Что это было, Иван?
        Лухманов долго молчал, прежде чем ответить. Но сказал честно, не скрывая:
        - Не могу сейчас с уверенностью сказать. Возможно, какой-то феномен космоса, может, столкновение с неким космическим телом
        - Из стекла? - язвительно спросил инквизитор.
        - Почему нет? В космосе всего можно ожидать. Может, нам просто показалось, что оно из стекла. Я не исключаю, что это некая крайне малое тело, разбившееся при ударе об обшивку корабля. Хорошо еще, что все обошлось, и корабль не поврежден, - добавил он уже про себя. Слов этих, кажется, никто не слышал.
        Спустя еще часа три, в глухой полночный час, когда команда уже спала, почудился новый удар и новый звон. Проснувшийся барон затребовал объяснений у московита-самоучки, вместо этого получил достаточно путаные спросонья научно-философские экзерсисы и, раздосадованный, снова отправился на боковую.
        На новый звон, раздавшийся пред рассветом, никто не обратил внимания. Утром Лухманов попытался объяснить происходящие время от времени удары и звоны некой неполадкой маршевых двигателей и заверил, что он разберется и все устранит. Тем не менее, подобное повторялось каждые три-четыре часа, найти и устранить неисправность в конструкции изобретателю так и не удалось, хоть он клялся и божился, что проверил всю технику досконально, но видно, придется мириться с этой неполадкой вплоть до Луны. Однако, инквизитор, обладавший незаурядным чутьем, заметил, что московит прячет при этом глаза и на каверзные вопросы самого Капекки отвечает лишь в общих чертах, не в пример другим темам. Значит, сам толком не знает причину, удовлетворенно подумал инквизитор, занося это себе в плюс; будет, чем охолонуть зарвавшегося самоучку.
        В целом же день прошел спокойно, так же спокойно прошла и ночь. Лухманов приободрился, рекомендуя впредь не обращать внимания на несущественные детали путешествия в виде ударов и сопровождающего их звона разбитого стекла, а заняться лучше подготовкой к посадке на Луну, до которой осталось всего ничего. За завтраком он вкратце объяснил, как пассажирский отсек вначале отделится от корабля, как и где сядет, каким образом сможет вновь взлететь, уже доверху наполненный собранным серебром, и пристыковаться обратно к «Св. Марии Магдалине» и что….
        Чудовищной силы толчок прервал его слова. Сидевших за столом отбросило в угол и тут же метнуло на пол. Двигатели «Марии Магдалины» надсадно взревели и заглохли.
        - Что это? Что случилось? - доносились со всех сторон беспокойные голоса. Никто не мог разобраться в происходящем, задавая друг другу одни и те же вопросы, люди только вносили большую сумятицу и неразбериху. Некоторую бодрость духа сохранили разве что Капекки и Мюльбергер, решивший показать этому московиту, по какой причине его сделали капитаном-командором.
        Минуты паники сменились минутами напряженного молчания. Монахи торопливо приходили в себя, становились на ноги, собирали разбитую посуду, остатки пищи и толпились у окна. Последним это сделал Лухманов.
        Молчание нарушил Капекки. Он истерично расхохотался.
        - Недоучка, - воскликнул он, - самозванец, невежа. Свалился на нашу голову. Тоже мне, поборник истинных веяний Коперника. Иди сюда, олух, и смотри… пока можешь.
        Капекки с силой ткнул пальцем в стекло. Прямо за окном, в бархате ночи, находилась огромная четырехлучевая звезда и светила и пыхала жаром так, что глазам становилось больно. Много дальше располагался виден край еще одной звезды размеров просто невообразимых: больше города, - простирающийся на десятки миль в обе стороны; только оттого, что звезда эта находилась на порядочном удалении от корабля, собравшимся удалось осмыслить, что именно им удалось лицезреть.
        - Тупица, - уничижительно рявкнул инквизитор, - кругом сплошные тупицы. Ты можешь мне сказать, что это?
        - Что? - побледневший до синевы, спросил Лухманов.
        - Жаль, нет здесь с нами твоего Коперника, не вовремя он умер, - и, выговаривая каждое слово, Капекки произнес. - Это - сфера неподвижных звезд. Восьмая сфера, хочу тебе напомнить. Прочие, тем паче сферу Луны, мы проскочили гораздо раньше; помнишь тот хрустальный звон?! Так что разворачивай корабль и отправляйся назад и учти, что в Ватикан будет доложено обо всем!
        Вдохнув новую порцию воздуха, он добавил:
        - Непонятно вот только, кто будет чинить изуродованные тобой сферы?
        P. S. Автора.
        Хочу ненавязчиво упомянуть о последствиях достопамятной экспедиции. Серебра на Луне, разумеется, не нашлось, и разработка рудников в Боливии продолжилась с куда большим усердием. Кардинал Антонио Нибали возложил на себя епитимью и удалился в глухой монастырь на Лазурном берегу, в княжество Монако. Архиепископ Джованни Капекки вернулся в Рим, где процессы, возглавляемые им, имели большой успех у богобоязненных горожан, к коим вскорости можно было причислить всех жителей Вечного города. Епископ Джузеппе Вилелла отправился с миссией в Ливонию. Что же до остальных членов экипажа, включая и самого капитана-командора, то следы их теряются сразу же по приземлении «Св. Марии Магдалины. Иоанн Кеплер, узнав о злоключениях экипажа, незамедлительно выехал из Праги и затерялся среди германских княжеств; впрочем, это не помешало ему продолжить космогонические изыскания.
        Миссионерские действия брата Иосифа оказались столь плодотворными, что Речь Посполита вскорости напала на Московию, а в первопрестольной воцарился Лжедмитрий I с супругой Мариной Мнишек. К несчастью, брат Иосиф до Москвы не добрался, замерз где-то под Смоленском. Рудольф II, лишившийся своего верного тайного советника, безвольно уступал вотчины брату Матфею одну за другой, и постепенно сошел с ума, полностью погрузившись в живопись.
        А папская булла, запрещающая книгу Коперника «вплоть до исправления», появилась только в 1616 году, когда монахи-иезуиты уничтожили все следы космодрома и корабля, подчистили документы, а еще сожгли всех еретиков, вспоминавших о полете, а само путешествие к Луне благополучно предали анафеме.
        notes
        Примечания

1
        Мой грех (лат.)

2
        Боже, Боже! Для чего Ты меня оставил? (Матф., 27, 46)