Insecto: Третья встреча Елена Блонди
        Сказки Леты #0
        … Когда совсем стемнеет ночь…
        Блонди Елена
        ИНСЕКТО: ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА
        Моему сыну
        - Когда совсем стемнеет ночь, придут жуки и заберут тебя…
        - Маленькая, хватит!
        - Я пою!
        - Я знаю, но - хватит!
        Девочка нахмурилась, покрепче ухватила куклу и затрясла ее, укачивая. С вызовом глядя на мать из-под темной челки:
        - Майма не заснет! Ей нужно спеть песенку!
        - Спой другую.
        - Майме нужна только эта.
        И она снова затянула подрагивающим от упрямства голосом:
        - Жуки придут и заберут…
        - Так! - мать вскочила, дернула куклу за пластиковую ручку, - Майма прекрасно заснет без всяких страшилок, - и ты иди ложись.
        Девочка сердито глянула на мать и пошла к полуоткрытой двери. Постояла, держась за ручку. Царапала белую краску. Поколебалась. Решила.
        - Мам? Я не буду. Дай Майму, пусть спит со мной.
        - Без песенок?
        Девочка опустила голову. Покивала. И, не поднимая глаз, подошла, взяла протянутую куклу и понесла в спальню. Из-за двери послышался ее сердитый вздох, скрип кровати.
        Таня тихо подошла к двери, прислушалась. И скривила губы, кивнув на тихое, секретным дрожащим голосом быстро пропетое на ухо покорной Майме - «придут-придут, глазки закрой…»
        Не стала воевать. Зашла осторожно следом и, сделав вид, что не слышала, поправила одеяло, погладила темные гладкие волосы. Постояла над двумя девочками - своей и ее - пластиковой. И кудрявую головку Маймы погладила. Ушла в кухню, машинально проводя рукой вдоль поясницы, поправляя растянутый свитерок, где, над поясом старых джинсов, татуировка - жук с раскинутыми надкрыльями.
        Стояла у балконной двери, смотрела на темноту со всполохами зеленых огней. Пульсирующее жужжание сумерек плавно укладывалось в голову. Таня тряхнула головой и подумала, - если сумерки смолкнут, город сойдет с ума. От тишины без зеленого зуда. Смогут ли слушать люди все остальные звуки? Лишенные привычной подкладки из жужжания и зеленого света, не ранят ли звуки их?
        Глядя на стекло, отсекла внутренне привычный фон и стала слушать квартиру. Как это будет?
        Слух брел по коридору, трогая двери. Вот их спальня, а в ней - дочка. Тихое дыхание, иногда - всхлип или забормочет что-нибудь во сне. Мужа нет сегодня.
        Таня повела плечами, тряхнула головой. Так, сюда - не думать. Вернется ее Скрипкинз, все в порядке. Не первый раз они с отцом так уходят. И Бог миловал - возвращались. Грязные, голодные, к утру. Татьяна в такие ночи спать не могла, с вечера начинала тяжело волноваться. Будто стакан со ртутью - носила в себе беспокойство. Никаких лишних раздражителей, а то качнется и выплеснет в голову и сердце тяжелую панику, отравит. Что тогда? Таня знала. Помнила, как не выдержала мама, когда узнала - об отце.
        Когда Арик ушел, закостенела вся. Два года не жила, только ждала молча. Будто договорилась сама с собой - как угодно, но перетерпит.
        А потом он вернулся… И мама оттаяла. Волной, сразу. Видно, не верила все два года. Ходила за сыном, глядя на него жадно, тискала свои руки, мяла пальцы, выкручивала, не замечая. А он, высокий, с нездешним запахом, - ее не замечал. Стал жить, будто пронизывая их реальность. Поперек. Плавно двигался, никого не задевая, призраком. Что-то делал свое. Вечером на балкон выходил. Когда нельзя. Ну, это им нельзя, а ему, после возврата - нужно.
        И маму его плавное поперек резало бритвой. Маленькие порезы - улыбается поверх ее жалкого взгляда, не видит, не нуждается вовсе. Поглубже - когда в ванной она за ним вытирала зеленую слизь и, держа руку с тряпкой на отлете, бросала в мусорное ведро и, как-то увидела Таня - села на пол, привалившись к шкафу, мяла тряпку, поднесла к лицу, понюхала. Завыла сухо, без слез, но шепотом, чтоб сын не услышал. На одной ноте дрожа голосом, тянула ветошь к лицу, прижимала, дергаясь, терла с силой, со всхлипами. А потом, охнув, отбросила от себя, засучила ногой - дальше отодвинуть, дальше. И упала, сгибаясь, перемазанным лицом в ладони. Причитала все громче. Таня вбежала. Отрывала мать от ведра, куда ее рвало - на зеленую слизь. И, не плача, только оглядываясь на дверь распахнутую, Таня прижимала к животу мамино грязное лицо, шептала мелочи всякие на ухо. Как ребенку.
        Нельзя кричать ей, нельзя. Знала то, чего не знала мать. У приятеля Скрипкинза отец с вернувшимся сыном подрался. Напился и - попытался подраться. Умер к утру. Сознание сначала потерял, Скрипкинз тогда помог его до постели дотащить. Думали - пьян. А возвратник тихо так, плавно, ушел на балкон, положил белые пальцы на поручень грязный и, голову запрокинув, стоял. Только рот открывался по-рыбьему, в такт зеленому свету. На пьяного и внимания не обратил. Вроде бы. А утром в постели вместо отца - сушь одна, шелуха, чешуи. Серый, высохший, с открытым ртом. Жена коснулась и даже узнавать стало нечего, только закружились поднятые сквозняком шелестящие хлопья.
        Скрипкинз тогда вернулся домой и два дня сидел в спальне. Таня приносила ему водки, садилась у ног, плакала тихо-тихо. А потом делала улыбку рассеянную, шла в кухню, готовила, разговаривала. И даже с Ариком. Он теперь редко с сестрой говорил. Только, когда чувствовал - что-то случилось. Лицо поднимет, глаза затянет веками, белки поблескивают. И начинает что-нибудь из их детского. Медленным таким голосом. Таня, сдерживая тошноту, улыбалась, отвечала.
        Снова шла в комнату. Тишечка маленькая совсем была, надо было пеленки менять, то-се. Меняла. Снова садилась у ног мужа, поплакать. И снова шла. Потому что, если долго не выходила, Арик беспокоиться начинал. Задавал маме вопросы. А лучше бы не надо. Беспокойство возвратников чем угодно могло обернуться.
        Когда случилась эта смерть, а потом и еще - у других, когда стали шепотом, оглядываясь, всякое говорить - на улицах, друг другу, людям, - возвратники днем все больше спали, - тогда отец стал уходить на ночь. Сначала редко и как бы невзначай. То позвонит - задержался. То с другом куда поедет. Потом - чаще. А потом мама, когда ввалился утром уставший так, что, не раздевшись, вырубился, - одежду понесла в ванну. И нашла нож. Зеленкой вымазан, в хитиновой скорлупе налипшей.
        Таня думала, не выдержит мать. Думала, придется - в клинику. А страшно. Тут - один и все-таки родная кровь, хоть и капля ее осталась. А там - кто знает, что там делается. Особенно по ночам.
        Отпоили, в-общем, лекарствами. Стала тихая. На Арика перестала смотреть даже. Поесть сделает, постирает, что нужно и сама по себе. Телевизор, или на улицу - пройтись с подругами. Таня раз послушала - о сериале разговаривают, смеются даже, переживают, ахают. А глянула - у всех глаза кукольные, только рты разеваются и проговаривают привычное, из когдатошней жизни. Больше не смотрела.
        Иногда удивлялась горько. Все понеслось быстрее и быстрее, для перемен и десятков лет не надо, - что ни месяц, то все почужее и подругее. А людей друг от друга относит какая-то сила центробежная. Все притворяются, что - хорошо. Глаза жмурят, и - подальше от всех, чтоб никто не открыл ненароком. Не поднял им веки.
        Поэтому, когда Скрипкинз, ее Скрипкинз - любимый смешной мальчишка, обожаемый до ночных слез после секса - не пришел ночевать в одну из ночей… Отца в эту ночь тоже не было. И вернулись они вместе, грязные, молчаливые, сами затеяли стирку и долго-долго мылись по очереди…
        Поэтому, ничего не сказав днем, Таня заперла вечером дверь их спальни и отлюбила Скрипкинза так, как не любила уже давно, измученная хлопотами, малышкой, волнениями. Сев рядом с ним, лежащим плашмя, погладила голый живот мужа и - поговорила. Заставила его поговорить. Он все рассказал. Уткнувшись ей в скрещенные ноги, целовал бедро. И она мужа целовала. Отпустила. Позволила делать, как решил. Но - чтоб она знала все. Не скрывал чтоб и не молчал. Тяжело, очень тяжело. Страшно. Но обоим стало легче жить.
        Вот и раздумалась о муже, об отце. Хоть и пыталась не думать в эту сторону. Таня подышала на холодное стекло, написала в облачке свое имя. Скрипнула пальцем. Вернулась к дверям, где крался слух, напомнив себе - вот если б не было жужжания, так?
        … А дальше - спальня для гостей. На самом деле - кладовка раньше была. Маленькая. Но когда стало понятно, что все больше квартир занято жуками, и на ночь все чаще кто-нибудь остается - вынесли хлам и поставили узкую койку походную. Таня радовалась, что эта кладовка есть. Потому что за следующей дверью - спальня старшего брата.
        Пустая стояла. А вернулся - снова в ней. Или - на балконе ночевал. В комнату к нему Таня давно уж не заглядывала.
        Встретила тогда его радостно. Дура малолетняя, новых горизонтов захотела. Мать и отца воспитывала. Арик доброжелателен был, поразговаривал. Как… как с котенком, что описался и - будет еще. А если будет писаться все время - придется отдать. Или еще что. Может, так только почудилось Танюшке, но охота вести разговоры пропала. И в комнату заглядывать она к брату зареклась. После того, как ворвалась, не подумав о времени, и увидела Проистекание.
        Танин палец соскользнул, оставив после имени длинную закорючку. Лучше б… А до сих пор и не знает - что лучше. И, кажется, никто не знает.
        Арик, возможно, знает в сто раз больше. Но это не их знания. Может быть - не его. Скрипочка уверяет, что по ночам, когда на балконе остается и пьет-пьет разинутым ртом эту зеленую в воздухе мерзость, как маленькие дети, катаясь на санках, хватают смеющимися ртами морозный воздух, - он общается так. С другими. Или - с родителем. Когда-то Таня попыталась у брата спросить, но снова полоску белков увидела вместо взгляда. И - голову запрокинул…
        За его дверями - тихо. Он совсем тихий, как все возвратники. Поглощенный. Самое подходящее слово. Все делает почти беззвучно. Но от этого - не менее противно.
        А дальше - телевизор тихонько бормочет. Мама его не выключает почти. Лишь бы мелькало что-то. Особенно в такие ночи, когда нет отца. И Скрипкинз… Господи, сделай так, чтоб вернулись! Пусть вернутся! Когда-нибудь тебе, Господи, надоест, наверное, что я с одной и той же просьбой, но - все остальное можно потом. Даже следующие разы можно потом. Лишь бы вернулись - в этот раз.
        Таня устала смотреть. И нельзя долго - наутро глаза будут болеть. Это - не их свет и не для них. Не для людей…
        Отошла к плите, налила себе остывшего чаю. Села спиной к пупырчатым обоям и вытянула ноги. Сейчас бы кота, чтоб потерся и помурлыкал. Но исчезли потихоньку. Точно никто не знает, отчего. По всяким, верно, причинам. Глотала безвкусный чай. Решала - пойти в спальню и попробовать заснуть? А если не получится? Здесь хоть шкафы, табуретки, окно. Можно передвигаться, не боясь разбудить Тишечку.
        - Таня… - поставила резко чашку, плеснув влагой на пальцы. Арик стоял в дверях, ладонями вел по белой краске. Голова запрокинута, белки блестят. Ноги стоят как-то неловко, носком одной наступил на пальцы другой. И - дрожат колени…
        Медленно поднялась, смотря. Не знала, что делать. Из уха брата сочилась темно-зеленая жидкость. Таня сглотнула и передернулась, горло сжал спазм. Подумала - сейчас вырвет ее на пол фонтаном коричневого, согретого в желудке теплой человеческой кровью ее, чаем.
        - Плохо, Таня… - голос брата скрипел, как ее палец по стеклу. И такой же негромкий. Сначала подумала - совсем ему плохо. Но, подойдя нерешительно, вдруг поняла - маму будить не хочет! Стояла, растопырив руки, - как Майма. Смотрела в лихорадочно блестящие, выпавшие, наконец, из-под натянутых век зрачки. Карие, с лучиками из темной серединки. Укололась воспоминанием - рисовала их часто, в начальной школе. Писала под картинкой «мой брат» - печатными буквами.
        Прокашлялась и спросила:
        - Что плохо, Арик? - и отступила на шаг, глядя на бледные пальцы. Тянул к ней вялую руку…
        Помедлила. И протянула свою, подала брату. Охнула, когда вцепился сильно, пережимая сосуды. Застучало в голове, в пальцах, закидалось в груди в разные стороны сердце. Рванула было руку к себе, отнимая, но застыла. Все-таки, плохо ему, очень. И с каждой секундой - хуже. Держала холодную рыбу его ладони, чувствуя, как тяжелеет и тянет вниз, подгибая ноги, проваливая к линолеуму вялое тело. Голова снова стала запрокидываться, поехали под веки карие глаза.
        - Арик! - крикнула зло. Дернула за руку, обхватила плечи. Свалив по пути табуретку, подтащила к столу и посадила на плетеный стул у стены - неловко боком, облокотила на столешницу. Подобрала свесившуюся руку.
        - Маме - не надо, - хрипло сказал брат. Его затрясло. Таня увидела, как светлая кожа на руках покрывается мелкими трещинками, сочащимися зеленой, дурно пахнущей слизью. Неловко сунув рукой по столу, Арик задел сахарницу и застонал, зашипел от боли.
        Таня прислушалась. Телевизор в комнате смолк.
        - Ах, не надо? - сказала громко. И, еще повысив голос:
        - Ты мне еще будешь тут указывать - надо, не надо! Ма-ам!
        Мама возникла около стола, казалось, раньше, чем хлопнула в ее спальне дверь. Не причитала. Таня изумленно следила, как, легко и точно двигаясь, доставала какие-то склянки, смешивала в чашке. Пахло снадобье отвратительно. Придержав сыну затылок, поднесла край чашки к губам. И широко разевая рот, проскрипела что-то изнутри, из самой глотки.
        Таня смотрела. Не верила.
        - Одеяло принеси, быстро! - кинула мать в ее сторону. И, не дождавшись, прикрикнула, не глядя:
        - Танька, ебит твою, я кому сказала!
        - Щас…
        Укутанный в одеяло Арик сидел у стены. Мама стояла, придерживая его плечо и, Таня видела - пальцами касалась жирных встрепанных волос сына. Он завозился, застонал, выпростал из-под одеяла руку. Вцепился в маленькую кисть матери. Заговорил, перемежая горячечные слова со скрипом натужным. Замолкая и тяжело дыша…
        - Нашли, - сказал он то, что поняла сестра, - но - не то нашли. Хоть и нашли. Но так нельзя. А нужно и пора уже что-то решить.
        А потом:
        - И - родителя они, - сказал. И заплакал. Слезы из-под век отсвечивали зеленью.
        Промучились час. Когда припадок стал проходить, Танюшка обнаружила - взмокла вся от беспомощности. Что, как - с ним, сволочью зеленой, делать? Может он от валокордина обыкновенного в кусок слизи превратится?
        Когда заснул, мама осторожно положила его руку на стол, сдвинула подальше, чтоб не свалилась с края на колено и не разбудила. Села напротив. Танюшка, сидя на полу, привалилась к ее бедру. Отдыхали, глядели на спящего.
        - Мам? Ты откуда знала, что надо сделать?
        - А вы меня уже совсем на помойку списали? Зажалели до полной отставки?
        - Ну… Прости. Да, в общем-то. Берегли.
        - От жизни, Танюшкин, не убережешь.
        - А я тебя потому и позвала…
        - А я и поняла. Молодец и спасибо.
        «Видно, время пришло» - подумала Таня. Положила голову маме на бедро, прикрыла глаза, уплывая в дремоту. Но слушая ухом спальню, где Тишечка. Так покойно, легко, как давно уже не было. Только жаль, что все - из-за приступа. Может, мама знает, как быть? Может, все не так страшно и мама, как в детстве - все исправит?
        Скрежет ключа прихлопнул дремоту, расшиб ладонью паники. Таня вскочила. Схватила мамину руку. Стояли рядышком, закрывая от распахнутой кухонной двери сидящего Арика. Чтобы кто-то, ночью? Из своих, с ключами… Никогда так. Вернее, так давно, что Танюшка и не помнит этого.
        «Или отец», стукало сердце, издеваясь, «или муж». И все быстрее-быстрее «или, или, или-или, илиилиили…» И непонятно, чье сердце отстукивает - ее или мамино. Но в дверях появились двое. Таня почувствовала, как обмякло мамино плечо. Выдохнули вместе, глядя на темные фигуры в проеме. А мужчины замялись на пороге, с удивлением глядя на своих женщин.
        Скрипкинз вытянул шею, увидел у стола Арика. Нахмурился. Отвернулся - уйти в ванную комнату.
        - Петя, останься, - сказала Танюшка, - и ты, пап.
        Отец прошел к плите, пятная чистый пол красно-зелеными следами. Приложился к носику чайника. Глотал долго и шумно. Таня поняла - тянет время.
        Скрипкинз стоял в дверях. Измученный и грязный, куртка мокрая - туман. Смотрел на жену, на Арика. Машинально оглаживал карман, трогал, проверял застегнутую пуговицу. Там нож, поняла Таня.
        - Ну? - отцу пить и ждать надоело.
        - Ты сядь, Саша, - сказала мама.
        - Грязный я.
        - Ничего.
        И, глядя на мужа, сказала:
        - Родителя трогать нельзя. Его убьешь - Арик умрет…
        - Родителя, говоришь, - слова цеплялись за потрескавшиеся губы, падали булыжниками, - ну-ну. А я знаю, кто из тварей - его родитель?
        - Не знаешь, - согласилась мама. Обхватила Танюшку за талию, прижала к себе, - а раз так, то - никого из родителей нельзя.
        - Да? - но возразить отец не успел. Скрипкинз простонал что-то и рванулся в туалет.
        Молча ждали, слушали, как выворачивает его наизнанку - снова и снова.
        - Эх, герои… - сказала мама. Удержала Танюшку, - подожди, милая, успеешь. Пусть справится.
        И обращаясь к отцу:
        - Что сделал? Или - ты?
        Отец стоял, не поворачиваясь. Смотрел на кафель над плитой - в свежих капельках жира.
        - Темно там было, - сказал глухо, - твари не светили даже, только жужжалово. На нервах, до костей пробирало. Я психанул, послал Петьку вперед, наорал на него.
        - В темноту? - звонко спросила Таня.
        - Ты ж знаешь - чего опасаться. Они берут только тех, кто хочет. Не нас…
        - Ну?
        - Потом фонарем посветили. А тварь - с начинкой.
        Он скрежетнул чайником по плите. Скрипкинз уже не блевал, ворочался, шелестел туалетной бумагой.
        - Девушка там, - шепотом сказал отец.
        - Саша… - в маминых глазах отражались два плафона в стеклянных оранжевых оборках.
        - Она у Петьки на руках умерла. Задохнулась на нашем воздухе.
        Он подошел к жене и встал, глядя ей в лицо.
        «Вот и пришло время, пришло», снова подумалось Тане. Она прошла мимо родителей, сильно толкнув отца плечом:
        - Петенька? - сказала дверям туалета, - папа все рассказал. Выходи.
        Из полутемного коридора посмотрела на маленькую серьезную маму, грязного отца. На тяжело дремлющего Арика.
        - Мы сядем. Все-все. И, наконец, будем друг с другом говорить. Сегодня и всегда. Обо всем. Давай, любимый. И Арик расскажет, что знает. Справимся…