Неадекват (сборник) Максим Кабир
        Александр Варго
        Андрей Фролов
        MYST. Черная книга 18+
        Свихнувшийся уголовник по кличке Мако сбегает из тюрьмы, угоняет «Ягуар» и отправляется в гости к старой знакомой - проститутке Аделии. С собой он берет только самое необходимое: отрубленную человеческую голову, коллекцию зубов и хирургические щипцы. Встреча старых друзей, судя по всему, не будет скучной…
        Неадекват (сборник)
        Варго А.
        
        
        )

* * *
        Александр Варго
        Неадекват
        2031год.
        Территория Московской провинции.
        64-й район
        Мако вышел из машины. Его невысокий рост компенсировался крепким телосложением, аглубокие залысины- длинной косичкой, как ушотландских воинов Средневековья.
        К нему тут же метнулась нищенка. Вхудых, закопченных руках она держала укутанного врванину ребенка.
        - Эй, парень! Привет, парень! Как дела?
        - Было все охрененно. Пока не увидел тебя,- бросил он, шагая по обочине. Попрошайка смладенцем вруках двинулась за ним.
        На раскаленной от жары трассе полыхали сваленные вкучу покрышки. Мужчина внимательно смотрел вперед- сквозь черный вонючий дым просвечивалась убогая заправочная станция.
        - Она пустая. Там нет ни хера, Мясники высосали все до капли,- сообщила неряшливо одетая женщина, проследив за взглядом мужчины.- Подкинь деньжат, а? Я куплю своему внуку молоко.
        Она шагнула вперед, иМако обдало вонью разложения. Он глянул на рыхлые черты лица ребенка, неестественную бледность кожи, исплюнул.
        - Ему не молоко, агроб нужен. Купи себе нового.
        - Парень, дай закинуться,- клянчила пожилая женщина, укутывая трупик мальчика грязным одеялом.- Бун-бун есть? Или чейси? [1 - Наркотические вещества.- (Прим. авт.)]Хочешь, я утебя отсосу? Утебя есть вода? Яподыхаю от жажды.
        - Мне нужна женщина. Ее зовут Аделия. Она шлюха. Знаешь ее?
        - Аделия,- пробубнила старуха, поджав губы.- Да х… ее знает. Сегодня Аделия, завтра еще какая-нибудь хуе… ля. Так что насчет воды? Я могу не только отсосать. Я еще…
        - Заткнись,- оборвал ее Мако. Потеряв интерес кпобирушке, он зашагал кзаправке. Он верил, что удача должна повернуться кнему своим лицом (может, не слишком привлекательным) именно здесь.
        - Я тебя раньше не видела тут,- продолжала бубнить нищенка, волочась за ним.- Лучше уходи. Этот район держат Мясники, если они увидят тебя, то убьют, атвои почки исердце обменяют на бун-бун. Утебя хорошее сердце?
        Мако не обратил внимания на слова старухи, которая по привычке продолжала укачивать разлагающегося ребенка.
        Если что, он сможет дать отпор. Хоть мясникам, хоть вегетарианцам.
        Как он ипредполагал, заправка давно не работала. Шланги были вырваны скорнем идохлыми черными змеями валялись упроржавевших колонок. Мако усмехнулся. Пережиток прошлого. Лет пятнадцать назад, перед тем как он сел втюрьму, вэтой стране только такие заправки ибыли.
        Теперь действующие станции (которых можно сосчитать по пальцам) охраняются похлеще военных баз, на которых хранится ядерное оружие. Стех пор, как Россию расколола междоусобица, иона была разделена на провинции, превратившись вКРП [2 - Конфедерация Российских Провинций.- (Прим. авт.)], нефтяные запасы почти исчерпали себя.
        Грызня велась иза питьевую воду, поскольку цены за этот необходимый для выживания человечества продукт, простой оксид водорода, достигли заоблачных высот. Мако еще помнил то время, когда он, будучи сопливым мальчишкой, мог спокойно включить кран, иоттуда лилась прекрасная, свежая вода. Теперь же вся вода, содержащаяся вводоемах, была непригодна для питья- от одного глотка можно было склеить ласты. Дожди всвязи срезким изменением климата шли редко, но иэту воду пить тоже было невозможно.
        Наступило время, окотором впрошлом веке писали пессимистически настроенные фантасты. Когда за небольшую бутылочку питьевой воды (или канистру бензина) резали глотки, ановорожденными детьми торговали прямо на улице. Единой централизованной власти внекогда громадном государстве не было- каждая провинция была поделена на районы, вкоторых бесчинствовали вооруженные группировки.
        Неподалеку от заправки угрюмо чернел остов сожженной полицейской машины. Тут же, на усохшем дереве, было распято полуистлевшее тело комиссара полиции.
        Он не случайно оказался водном из самый опасных районов, территория которого контролировалась враждующими мотобандами. Мако была нужна эта шлюха Аделия, и,судя по добытой информации, она могла обитать тут.
        Главное, чтобы она была жива. Потому что унего есть кней пара вопросов.
        Ему почудилось какое-то движение за спиной, ион резко обернулся. Взаброшенном магазинчике, что стоял рядом сзаправкой, кто-то был. Ступая тяжелыми ботинками по осколкам стекла, мужчина направился туда.
        - Уходи отсюда!- надрывно прокричала ему вслед старуха. Мако не обернулся.
        Старуха выматерилась. Посмотрев враздутое лицо гниющего ребенка, она покачала головой- стаким «товаром» она ничего не заработает. Тем более здесь. Нищенка опустила руку, итряпье развернулось зловонной простыней. Крошечный трупик беспомощно шлепнулся на грязный асфальт, напоминая сломанную куклу.
        - Купи…- пробурчала старуха, аккуратно сворачивая тряпки.- Где я куплю свежего внучка? Разве что украсть?
        Мако вошел вмагазин. Там пахло мочой ичем-то горелым.
        - Я видел тебя,- громко сказал он.- Если ты не выйдешь через пять секунд, я спалю этот отстойник вместе стобой.
        Из-под стойки вылезла чумазая женщина со спутанными волосами вмешковатом ветхом платье. На вид ей можно было дать итридцать пять, ивсе шестьдесят.
        - Не жгите меня,- хрипло проговорила она.
        Мако вплотную приблизился кней.
        - Ты знаешь Аделию? Она шлюха. Унее татуировка на шее ввиде ящерицы.
        - Кто вы?
        Мако, не меняя выражения лица, ударил ее по щеке. Грязнуля вскрикнула, отпрянув назад.
        - Ты ее знаешь,- вего голосе послышалось удовлетворение.
        - Мы не виделись много лет. Она… она не занимается больше этим.
        - Если женщина шлюха, то, даже прекратив раздвигать ноги за деньги, она не перестанет быть ею. Внутри она останется обычной потаскухой,- сказал Мако.- Где она?
        - Я не знаю,- пробормотала женщина, иМако отвесил ей еще одну пощечину. На потрескавшихся губах бродяжки показалась кровь.
        - Не бейте,- сказала она, из ее глаз потекли слезы, оставляя белые дорожки на давно не мытом лице.
        - Отвечай.
        Проститутка всхлипнула.
        - Кто-то говорил, что она завязала. Кажется, она переехала в9-й район.
        Мако понимающе кивнул. 9-й район- почти что элита, что-то сродни ранее существовавшей Рублевке. В2021году входе государственного переворота действующая власть была свергнута, акоттеджи на Рублевке, принадлежащие чиновникам ипрочим приближенным кним толстосумам, разнесли по кирпичику, амногих из них, не успевших вылететь из тогдашней России на своих частных самолетах, повесили на фонарных столбах. Анекоторых сожгли, как ведьм во времена инквизиции. Вназидание остальным ненасытным коррупционерам. Правда, ожидаемой пользы это не принесло.
        - Что еще знаешь оней?
        Запинаясь, женщина начала говорить, аМако, проворно достав телефон, включил функцию диктофона.
        - Ты убьешь ее?- спросила она, когда закончила говорить. Он смерил ее ничего не значащим взглядом.
        - Я убью тебя,- мягко сказал он.- Терпеть не могу шлюх. Но прежде ты отсосешь уменя. Трахаться стобой не буду- это все равно, что валяться вдерьме.
        - Не надо,- замотала головой женщина, пятясь назад.- Пожалуйста. Уменя есть вода. Ее можно пить, целая банка. Я отдам вам ее. Только не трогайте меня. Прошу.
        Мако расстегнул ширинку.
        - Воду я найду ибез тебя. Иди сюда.
        - Нет.
        Он вынул из кармана просторных черных штанов кусачки.
        - Я коллекционирую зубы шлюх. Знаешь, сколько я уже накопил? Уменя ссобой уже вторая коробочка. Вкаждую из них вмещается примерно шестьдесят штук.
        - Я отдам вам зуб. Только не убивайте!- выкрикнула она.
        Мако ухмыльнулся.
        Позади раздался звон стекла. Ухмылка моментально испарилась сего щетинистого лица. Он отреагировал мгновенно, упав на пол. Тут же прозвучала короткая автоматная очередь, тело женщины надломилось, прошитое насквозь стальными жалами пуль. Нелепо взмахнув руками, проститутка отлетела кстойке исползла на пол.
        Мако достал нож, отползая всторону. Через минуту вразграбленном магазинчике появился сутулый мужчина вдлинном кожаном плаще, густо забрызганном грязью, полы которого были разлохмачены, словно его впоследний момент вытащили из мясорубки. Вего руках был пистолет-пулемет. Плечи, предплечья, грудь были покрыты пуленепробиваемыми пластинами. На голове красовался исцарапанный шлем, шею украшал серебряный кулон вформе двух скрещенных скальпелей.
        Шаркая ногами, Мясник приблизился клежащей женщине.
        - Ого. Вроде не внее целился,- сизумлением протянул он. Сзади бесшумно возник Мако. Бандит почувствовал неладное, но было уже поздно- лезвие ножа прошло точно сквозь пластины. Еще один точный удар. Мужчина захрипел, пистолет упал на изгаженный пол.
        - Она…
        Мако поднял голову. Шлюха была все еще жива.
        - Не ходи кАделии. Она убьет тебя.
        - Пока,- бросил он ссожалением. Эх, амог бы еще пару зубов вкопилку положить. Но унего было негласное правило. Он забирал зубы только втом случае, если унего был физический контакт спроституткой. Ион соблюдал правила этой игры. Собственно, можно было трахнуть имертвую (замарашка уже закатила глаза, перестав дышать) но он не был некрофилом.
        Мако обыскал мертвеца. Присвистнул, обнаружив вего кармане гранату.
        Он вышел на улицу изамер.
        Трое Мясников разделывались сего стареньким «Ягуаром». Один проколол все четыре колеса машины, второй крушил молотком стекла. Третий, всунув шланг вгорловину бака, сливал бензин вканистру. Бандиты были одеты вточно такие же грязные плащи, вкоторый был облачен убитый вмагазине.
        На дороге были беспорядочно припаркованы самодельные квадроциклы, четыре гибридно-ржавых мутанта, покрытых толстым слоем пыли. На одном из них на руле был установлен крупнокалиберный пулемет.
        Увидев, во что превращается его машина, Мако сморщил лоб. Злобно ухнув, он метнул гранату, укрывшись за стеной магазина.
        Взрыв расплескал знойный воздух, озарив на мгновенье все вокруг белой вспышкой. Когда Мако выглянул, сквозь рваные клочья дыма было видно, что двое из Мясников лежат, распластав конечности.
        Третий, расколотивший окна его автомобиля, был ранен вплечо иногу- он успел прыгнуть за «Ягуар», что испасло ему жизнь. Замерев, Мясник присел на колено, пальцы потянулись карбалету, висевшему на боку. Его лицо было замотано пропитавшимися гноем бинтами, сквозь узкую щель тлели прищуренные глаза. Парень гнил заживо. На впалой груди мерцал точно такой же кулон ввиде скальпелей.
        Мако подошел вплотную. Забинтованный поднял заряженный арбалет, иони одновременно выстрелили. Стрела прошила бицепс Мако. Бандита откинуло на асфальт, голова развалилась надвое, как тухлый кабачок.
        - Ты все равно сдохнешь,- сварливо сказала нищенка. Все это время она пряталась за покореженной колонкой, сбезумной улыбкой наблюдая за бойней. Когда все было закончено, она коршуном кинулась ктрупам бандитов, выворачивая наружу карманы.
        Мако подошел кмашине, хмуря брови. Он вырвал из раны гарпун, словно это была незначительная заноза. По руке заструилась кровь.
        Перевел взгляд на квадроциклы Мясников. До отсидки он имел опыт езды на чем-то подобном. Наверное, унего получится.
        Мако сел на ближайший аппарат. Его взгляд случайно упал на мертвого мальчика, которого выбросила нищенка прямо на дорогу. Кнему уже торопливо спешили облезлые крысы.
        Конфедерация, лопни мои глаза.Несколько десятков независимых регионов, постоянно враждующих друг сдругом, вот что представляет собой эта долбаная Конфедерация. При этом твари, влачащие свое жалкое существование вПровинциях, брызжа пеной, называли себя гражданами. Хотя сами давно превратились вбезжалостных, смердящих крыс, как вот эти, рвущие на части мертвого ребенка, иготовы убить друг друга за глоток воды.
        Дерьмо.
        Он завел квадроцикл.
        - Ты сдохнешь!- закудахтала нищенка, выгребая из карманов плаща забинтованного Мясника мелочь иупаковку бун-буна.
        Вдали послышался гул. Он вибрировал, становясь громче скаждой секундой, словно зарождающийся ураган.
        Мясники.
        Эта встреча ему ни кчему. Ему нужна Аделия.
        Четырехколесная переделка, подскакивая на обломках асфальта, унеслась прочь.
        Квадроцикл пришлось бросить задолго до цели- иначе это вызвало бы подозрения. Мако было не привыкать. Закинув на спину спортивную сумку, он шел пешком.
        - Коленька… Все будет хорошо,- шепталон.
        Он быстро нашел обнесенный высоким забором участок, где должна была проживать интересующая его женщина.
        У ворот было небольшое столпотворение- оказалось, кто-то застрелил секьюрити, следящего за объектовым режимом. Заметив, что страссы выруливает бронированный полицейский автобус, Мако быстро скользнул внутрь. На полноватого мужчину собширной лысиной икосичкой, облаченного вчерную рубашку, никто не обратил внимания.
        (Аделия).
        Ади.
        Она любила, когда он ее так называл.
        И ему нравилось ее так называть. Крича, она извивалась под ним, требуя еще иеще, иМако, измотанный до полуобморочного состояния, вэти секунды думал, что это не женщина, асамый настоящий дьявол, который каким-то образом исхитрился влезть втелесную оболочку Аделии.
        Вскоре он стоял перед ее домом.
        «Именно так я ипредставлял твое гнездышко».
        Он внимательно посмотрел на ворота. Нынешние технологии позволяли встраивать камеры слежения так, что они были невидимы для человеческих глаз. Наверняка Аделия уже знает, что кней пришел гость. Интересно, узнает ли она его спустя столько лет? Должна. Хотя годы, проведенные за решеткой, сильно изменили его.
        Мако шагнул кворотам. На его лице отразилось недоумение- они были открыты. Ха! Даже втаких небедных районах каждый был сам за себя. Каждый жил так, словно этот день- последний, каждый был готов квнезапному нападению или шальной пуле. Так что открытые ворота при отсутствии хозяина- это сигнал.
        Что-то не так.
        (Онздесь. Тот, кто убил охранника на въезде).
        От этой мысли Мако почему-то испытал приступ странного возбуждения.
        Он бесшумно вошел вдом, окунувшись вприятную прохладу. На первом этаже стихим шипением ездил автоматический уборщик, тщательно пылесося коврик удивана. Со второго этажа доносилась какая-то возня.
        - Ади…- прошептал Мако. Он расстегнул «молнию» сумки. На него слепо скалилась мумифицированная голова сдырой вместо носа.
        - Вот мы иуцели, Коленька.
        Полюбовавшись на высохшее лицо, он аккуратно закрыл сумку.
        Наверху кто-то закричал. Мако узнал этот голос. Он узнал бы его из тысячи.
        Надо спешить. Иначе все сделают за него.
        По лестнице вниз важно прошествовал крупный пушистый кот, мазнув хвостом по его ноге.
        Оказавшись наверху, Мако двинулся кспальне- звуки доносились оттуда. Он осторожно вошел внутрь, исердце его подпрыгнуло, как мячик на резинке.
        - Отойди,- скомандовал он толстяку спотной лысиной, который обрывал зубами липкую ленту. Ади, совершенно голая итакая божественно-прекрасная, была намертво прикручена скотчем ккровати. Ноги бесстыдно раздвинуты, иМако стоило немалых усилий не смотреть туда.
        (Всему свое время).
        - Не лезь!- зарычал толстяк.- Ты не знаешь, что сделала эта тварь!!
        - Догадываюсь,- спокойно кивнул Мако, вынимая нож.- Ади, она ведь такая. Никогда не знаешь, чего от нее ожидать.
        Женщина вздрогнула, услышав свое уменьшительно-ласкательное имя. Ее заплаканные глаза округлились.
        (Узнала!)
        - Она кинула меня. Я разорен,- тяжело задышал толстяк.- Банк забрал мой дом ибизнес. Я потерял все. Ивсе из-за нее. Ты слышишь?!
        - Ну да. Тебе просто не нужно было связываться сней,- обронил Мако.
        Взгляд чрезмерно располневшего мужчины метнулся кдробовику, прислоненному кшкафу. Слишком далеко. Он снова посмотрел на Мако, сжавшись от страха,- глаза надвигавшегося на него незнакомца вчерной рубашке предрекали смерть.
        - Не надо,- пролепетал он. Он засеменил кокну, но споткнулся осваленное одеяло, и,взвизгнув, упал. Мако прыгнул на него.
        Толстяк успел взвизгнуть еще один раз, но после третьего взмаха умолк.
        В комнату вошел кот. Животное синтересом уставилось на дробовик, явно не понимая, как идля чего этот странный предмет оказался вего доме.
        - Боже мой, Ади,- вздохнул Мако, поднимаясь на ноги.- Стоит тебя оставить на некоторое время, ты обязательно вговно влипнешь.
        Женщина умоляюще глядела на него, нечленораздельно мыча.
        - А, ну да.
        Мако вытащил мокрый от слюны кляп из ее рта.
        - Костя…
        Он ухмыльнулся, демонстрируя отсутствие некоторых зубов:
        - Я уже давно не Костя. Костя умер тогда, Ади. Когда я благодаря тебе оказался втюрячке. Исидеть бы мне еще пять лет, если бы не бунт. Мне пришлось вырезать чип, который установили вмоем теле для слежки за мной- так делают со всеми заключенными. Было очень больно, Ади, потому что чип был вживлен вшейный позвонок.
        - Мне очень жаль.
        Мако провел указательным пальцем по голому животу женщины. Он был упругим, без единой складочки жира, как угимнастки.
        - Ты почти не изменилась, Ади. И, наверное, не изменишься.
        - Костя…
        - Такие, как ты, не стареют.
        Глаза Мако блеснули странным огоньком.
        - У вас, шлюх, внутри какой-то волшебный тумблер. Он, наверное, регулирует время вваших блядских телах, переключаясь туда-сюда. Вон, смотри на меня. Лысый, как этот жирдяй, зубов нет, пузо растет. Аведь мне всего сорокдва.
        Кот отошел от ружья, и,мягко ступая лапками, приблизился ккровати.
        - Костя, освободи меня.
        - Освобожу,- улыбнулся Мако.- Только чуть позже.
        Не удержавшись, он добавил:
        - Ты прекрасна. Как всегда.
        Аделия всхлипнула.
        - Ты меня пугаешь.
        - Не надо меня бояться. Уменя мало волос на башке ирастет брюхо, но смоим дружочком, ксчастью, все отлично.
        Мако наклонился кней инежно поцеловал вмягкие губы.
        - У тебя кровь на руке,- заторможенно сказала Аделия.
        - Я знаю. Ничего страшного. Утебя есть вода?
        - Да. На кухне, на столе целая упаковка.
        Мако вышел из комнаты.
        Она закусила губу. Похоже, ее бывший ухажер даже не собирается ее развязывать.
        Аделия выдавила из себя жалкую улыбку, когда Мако вернулся, вытирая губы.
        Он медленно снял рубашку, иона побледнела.
        - Ты что собрался делать?
        Рубашка полетела на пол, за ней последовала не слишком чистая майка. Глаза женщины завороженно остановились на мощной грудной клетке Мако. Всамом центре, поблескивая, щерилась челюсть, украшенная гротескно-кинжальными зубами. Рисунок искрился, словно был нарисован ртутью.
        - Это серебряная нить,- пояснил Мако, заметив, что женщина не отрывает взгляда от экзотической татуировки.- Специальная прошивка. Круто, да?
        Он начал стаскивать ссебя военные ботинки, потом брюки. По телу Аделии пробежала мелкая дрожь.
        - Зачем ты пришел?- вырвалось унее.
        - Ты еще спрашиваешь?- удивился Мако. На нем остались только трусы, которые он, чуть помедлив, тоже снял. Затем подвинул ккровати свою сумку.
        - Я скучал по тебе,- признался он, грузно плюхаясь рядом сженщиной. Понюхал ее взмокший от пота локон волос.- Всегда любил натуральный запах женщины.
        Он начал ласково поглаживать все еще красивую, крепкую грудь Аделии.
        - А ты молодец. Подтяжек не делала?
        - Делала.
        Рука Мако постепенно сместилась вниз, ласково гладя бархатистую кожу.
        - Тебе нравится?
        Аделия глубоко выдохнула.
        - Знаю, нравится,- хрипло прошептал Мако, прижавшись кее разгоряченному телу.- Ты ведь рада, что я тебя спас от этого толстяка?
        - Да.
        - Что ты ему сделала?- Мако навис над ней.- Обокрала? Хотя нет, это слишком мелко для тебя. Уговорила перевести на себя все счета?
        Он вошел внее, как торпеда, иАделия вскрикнула от неожиданности.
        - Не бойся меня,- услышала она сквозь серую пелену его хрипловатый голос.- Я не причиню тебе боли… Пока.
        Он кончил очень быстро, илицо Аделии исказила гримаса.
        - Ты так ничему ине научился,- фыркнула она, отворачиваясь.- Я не успела.
        - Дорогая, меня все устраивает. Не успела сейчас- успеешь потом,- философски заметил Мако.- Но зато я быстро восстанавливаюсь.
        - Развяжи меня,- раздраженно потребовала Аделия.
        - У тебя есть выпить?- осведомился мужчина.
        - Нет. Я не пью алкоголь. Есть чейси итуту-лайт.
        - Я не люблю ваши гребаные колеса,- скривился Мако.- Куда катится этот трижды трахнутый мир?
        Он снова начал гладить женщину. Краем глаза Аделия видела, что «орудие» ее бывшего кавалера снова приведено вбоевую готовность.
        - Ты псих,- она тихонько застонала, когда он снова лег на нее.- Но я тебя хочу, сволочь.
        - Я всегда вспоминал тебя,- пыхтел Мако, начиная ритмично двигать бедрами. На кровать тихо запрыгнул кот, ион заметил его.
        - Что, извращенец, нравится подсматривать?
        Кот молча изучал Мако, итому показалось, что круглые глазища животного излучают неподдельное презрение.
        - Пошел отсюда,- бросил он, икот, фыркнув, тихонько отступил назад. Некоторое время он, замерев, наблюдал за яичками Мако, которые вздрагивали втакт движениям, потом, присев, неожиданно прыгнул, вытягивая вперед лапы.
        Мако заорал. Опустив голову, он посмотрел между ног, и,ксвоему ужасу, увидел проклятого кота, который сазартом пытался поймать растопыренными когтями его яйца.
        - Пошел! Пошел на хер отсюда!- бешено сверкая глазами, рявкнул Мако.- Твою мать, Ади!
        Он спрыгнул скровати иуже хотел схватить за шкирку животное, но кот ловко отпрянул и,зашипев, ринулся кдвери.
        Аделия засмеялась.
        Мако сненавистью посмотрел на нее.
        - В вашем доме все психи,- процедил он.- Илюди, икоты. И, уверен, даже тараканы.
        Он пощупал свою мошонку. Вроде все на месте.
        - О, черт,- на глазах Аделии выступили слезы.- Уменя есть игрушка сшариками… Тпруся, наверное, решил, что твои яички очень похожи на них… Ха-ха-ха! Иуменя нет тараканов! Черт, черт!
        - Перестань ржать, шлюха,- побагровел Мако, но Аделия не могла остановиться. Унее началась самая настоящая истерика, иоборвалась она только тогда, когда Мако ударил ее влицо. Массивный перстень рассек губу женщины, выбив ей зуб. Аделия закашлялась, потрясенно глядя на него.
        - Выплевывай. Ну, давай,- сказал он, подставляя мозолистую ладонь.- Я коллекционирую зубы шлюх. Ну?
        - Я… гык… проглоти… ла,- поперхнувшись, едва выговорила она.
        - Тогда придется выбить еще. Я не собираюсь ждать, когда тебе захочется освободить кишечник,- сказал Мако. Он снова уселся на Аделию.- Тебе очень идет, когда на тебе кровь. Аеще я люблю читать на ваших блядских лицах панику. Мне нравится, когда вы боитесь. Я давно искал тебя. Параллельно охотясь на шлюх.
        - Кост…
        - Я Мако!- зарычал он.- Видела?
        Он ссилой ткнул толстым пальцем всвою массивную грудь.- Исегодня я сожру тебя!
        Аделия застыла вужасе. Целую минуту они смотрели друг на друга.
        - Но прежде я хочу поговорить освоем брате.
        Она испуганно моргнула.
        - Ты ведь знала его? Когда я сел втюрячку, ты стала шлюхой. Мой брат помогал тебе, как мог. Иоднажды ты переспала сним. Так?
        - Кос…
        - Не Костя, сука. Нет тут Кости.
        - Мако. Да, Мако. Ты все не так поня…- сбивчиво начала говорить Аделия, но он ее перебил:
        - Не нужно ничего объяснять. Ты трахнулась сним ипотребовала денег. Он не дал- откуда они унего? Нищий студент, которого выгнали за плохие оценки. Он влюбился втебя инаписал мне об этом. Атвои сутенеры отмудохали его до полусмерти за долги. Он умер внашей квартире. Понимаешь, Ади? Иникто онем не вспомнил. Он умирал. И, наверное, звал тебя. Иникто за ним не пришел. Он умер от голода ижажды! Бутылка воды уже тогда стоила как телевизор или ноутбук! Мой дом разграбили, атело брата даже не похоронили! Ты меня слышишь? Я пришел домой иувидел на кухне его труп!! Он сдох, икрысы сожрали его нос!
        Мако вдруг наклонился, раздалось резкое «вжжжиг!», после чего он навис над ней, держа вруках нечто яйцеобразное, дурно пахнущее, исэтого коричневатого предмета что-то сыпалось, как труха спрогнившего дерева.
        - Скажи привет Коленьке,- прошипел он.
        Аделия завизжала, чувствуя, что безумец снова внутри нее. Мертвое лицо, болтающееся перед ней, буравило ее своими пустыми глазницами.
        - Как тебе это?!- кричал Мако. Он сжал шею Аделии, тыча другой рукой ей влицо оторванной головой брата.- Он был единственный, кто уменя остался! Ион полюбил тебя! Проси унего прощения! Ну же! Целуй его!
        Размахнувшись, он ссилой впечатал голову влицо Аделии, ита истошно закричала. Ее тело конвульсивно затрепетало.
        Внезапно она крепко зажмурилась, ее окровавленные губы сжались.
        Мако непонимающе смотрел на низ живота. Туда, где постепенно, словно росток, зрела боль. Чудовищная боль, стальным кольцом все плотнее иплотнее сдавливая его «младшего брата».
        - Ади?
        Голос прозвучал робко иедва слышно.
        (Она сдохла).
        - Ади.
        Пальцы разжались, иголова Коленьки, которому на момент смерти только исполнилось двадцать один, покатилась по полу.
        - Мне больно,- выдохнул он.
        Кровь продолжала поступать внабухший член, но он не мог сделать ни единого движения. Ни вперед, ни назад. Он застрял. Намертво, как втисках.
        Упершись вплечо неподвижно лежащей женщины, он осторожно потянулся назад. Ему показалось, что вего гениталии вонзились сотни игл, боль была настолько ослепляющей, что он чуть не потерял сознание.
        Аделия открыла глаза.
        - Мне тоже больно,- прошептала она. Ее изящные пальчики сжались вкулаки.
        - Что ты сделала?- взвыл Мако. Его лицо стало багроветь, висок вспучила толстая жила, похожая на фиолетовую пиявку.- Что ты со мной сделала?!!
        Все так же тихо она ответила:
        - Ты просто напугал меня, Костя. Это всего лишь мышцы. Спазмы. Так бывает.
        - Ооооххх,- застонал Мако. Он попытался просунуть пальцы во влагалище, надеясь хоть как-то расширить отверстие, но все было тщетно- стаким же успехом он мог бы пытаться увеличить диаметр металлической трубы.
        - Мне нужно успокоиться.
        - Я убью тебя,- прохрипел Мако. Он снова ударил ее.
        - Ты только хуже сделаешь,- спокойно сказала она.- Нам может помочь теплая вода.
        Ее лицо вотличие от багровеющего Мако покрылось мертвенной бледностью, словно вся ее кровь перекачивалась вохотника за проститутками.
        Мако чувствовал, как мозг застилает губчато-розовый кисель- сейчас он просто лопнет от давления, разлетевшись на сотни кровавых ошметков. Его мутный взгляд упал на нож, которым он убил толстяка. Он положил его на крошечный журнальный столик, но этот чертов столик стоял как минимум втрех метрах от кровати. Как он доберется до него?
        - Я все равно… вскрою тебя, Ади,- проскрежетал Мако.- Как… консервную банку.
        Тускнеющий взгляд выхватил лежащую на подоконнике раскрытую косметичку. Там наверняка должны быть ножницы. Он попытается до них дотянуться.
        Скрипя зубами от раздирающей боли, он, приподнимаясь на одной руке, стал понемногу подтаскивать тело ккраю кровати, одновременно другой рукой поддерживая обмякшую Аделию. Главное, чтобы они не грохнулись скровати. Его «дружок» не выдержит этих приключений, он итак распух внутри этой пугливой дуры, как надувной матрас.
        - Ади… не сопротивляйся.
        - Ты хочешь вырезать егоиз меня?
        Качаясь от слабости, Мако всматривался вчерты ее лица.
        - У меня нет другого выхода.
        Он продолжил двигаться ккраю кровати. Вскоре их тела почти наполовину свисали над полом. Трясущаяся рука Мако тянулась ккосметичке.
        Еще сантиметр.
        Есть.
        Пальцы мертвой хваткой сжали глянцевый чехольчик. Там точно есть пилочка для ногтей. Или ножнички для обрезания кутикул.
        Позади раздались чьи-то мягкие шаги.
        - Привет, Ади, стобой все впорядке?- раздался где-то сверху писклявый голос.
        «У меня глюки»,- промелькнуло утеряющего от боли сознание Мако. Или вводу, которую он выпил здесь, был подмешан чейси.
        - Сними сменя эту блевотину,- криво улыбнулась Аделия, глядя куда-то поверх головы Мако.
        - Что, опять?- нахмурилась вошедшая женщина. Унее были длинные волосы апельсинового цвета, вносу, бровях инижней губе поблескивал многочисленный пирсинг. Ее лицо было вглубоких морщинах, что никак не вязалось свеликолепно сложенной фигурой.- Тебя на пару часов оставить даже нельзя.
        - Кто это?- Мако струдом слышал собственный голос. Он никак не мог расстегнуть идиотский чехольчик сманикюрным набором.
        - Я купила перепелиных яичек. Уверяли, что они свежие,- говорила женщина, словно ничего не происходило. Будто на обнаженном теле ее подруги не распластался какой-то мужик, ступым упорством пытающийся зубами разорвать косметичку. Будто укровати не остывал труп лысого толстяка, ауокна не валялась чья-то мумифицированная голова.
        - Отлично,- напряженно улыбнулась Аделия.- Обожаю яичницу из перепелиных яичек, Лапка. Поторопись.
        Женщина соранжевыми волосами вернулась, держа вруках громадные, почти черные от времени ножницы.
        - Видишь, как пригодились… Это еще от моей бабушки осталось. Прикинь, Ади, они вте времена сами себе одежду шили! Ну что я тебе рассказываю, ты сто раз слышала про мою бабушку.
        Лапка щелкнула ввоздухе ножницами. От мрачного лязга Мако вздрогнул, будто очнувшись от наркоза. Он облизал губы, вмиг ставшие сухими ишершавыми.
        - Ади, нет.
        - Не называй меня Ади. Для тебя я Аделия.
        - Не подходи!- завопил Мако. Лапка, снисходительно кивнув, словно имея дело скапризным ребенком, обошла кровать, после чего схватила мужчину за седеющую косичку.
        - Отпусти, сука!!!
        - Держи его руки. Этот болван мне мешает,- деловито сказала она, иАделия, вытянув руки, словно клещами вцепилась вкисти Мако.
        - Нет. Нет, нет,- захрипел он, дергая конечностями.
        Лапка ловко просунула руку сножницами кпаху мужчины.
        - Не волнуйся, это быстро.
        - Осторожнее,- обеспокоенно сказала Аделия.- Не поцарапай меня.
        Накрашенные черной помадой губы Лапки раздвинулись вухмылке. Стальные лезвия ножниц соединились, слегкостью перерезав плоть.
        Глаза Мако вылезли наружу. Рот раскрылся, как дыра ввысохшем колодце, легкие раздулись, но крик все не шел, застряв где-то вглотке. Аделия сотвращением спихнула его на пол. Из раны между его раскоряченных ног стала толчками выплескиваться кровь.
        - Сама вытащишь? Или помочь?- участливо поинтересовалась Лапка, освобождая спомощью тех же ножниц руки Аделии от липкой ленты.
        - Сама.
        Женщина слезла скровати, массируя себе мышцы бедер.
        Наконец легкие прорвало, иМако закричал. Аделии показалось, что от его звериного вопля колыхнулась искусственная роза встеклянной вазе.
        Лапка, удивленно хлопая кукольными ресницами, закрыла уши.
        - Заткнись!- возмущенно крикнула она.
        Аделия освободилась от инородного предмета втеле после четвертого приседания.
        - Как же ты так, Ади? Ты была на грани фола.
        Лапка шагнула кокровавленной кровати и,нагнувшись, приподняла матрас. Нож сузким лезвием был на месте. Проверила изголовье- там был спрятан точно такой же, запасной.- Почему ты не воспользовалась ими? Ведь всегда прокатывало.
        - Потому что меня связали,- ответила Аделия, растирая покрасневшие запястья.
        - Он? Или вот этот милый, толстый дурачок?- Женщина указала на труп укровати.- Кто он, кстати?
        - Да хрен его знает,- пожала плечами Аделия.- Лапка, я что, должна помнить всех своих старых клиентов? Ему удалось застать меня врасплох, когда я садилась вмашину. Охранник на воротах что-то заподозрил, ион разнес ему голову. Он связал меня, поэтому я так облажалась. И… Если бы не этот,- она вытянула красивый пальчик, указывая на катающегося на полу Мако,- наверное, меня бы прикончили.
        - О, так это твой спаситель?- просюсюкала Лапка, ее старушечье лицо растянулось, словно растресканная резина.- Спаситель-мучитель? Дрочитель-членовредитель?
        Женщины захихикали, страстно прижавшись друг кдружке ицелуясь. На щеке Аделии остался след помады.
        - Что утебя сгубой?
        - Урод выбил мне зуб. Кстати, проверь его сумку.
        - Ади,- Мако струдом поднялся на колени, зажимая ладонями кровоточащую рану.- Дай полотенце. Или сделай мне укол.
        - Ага. Может, тебе еще ногти на ногах постричь?
        - Я СДОХНУ! Пожалуйста, помоги!
        - О, нет,- возразила Аделия, запахиваясь вцветастый халат.- Часа полтора ты протянешь.
        - Ади, смотри, что унего тут,- Лапка кинула подруге пластиковую коробочку, вкоторой гремели желто-бежевые камешки одинакового размера.
        - Красивые зубки,- оценила Аделия. Сняв скоробочки крышку, она высыпала на ладонь горсть.
        - Давай, жри свою коллекцию, акуленок [3 - Мако- разновидность хищных акул.].
        Мако вертел головой, кашляя. Его рот наполнился зубами тех, над которыми он еще сам совсем недавно имел неограниченную власть.
        - Ладно, что будем сним делать?
        - Можно продать его одному арабу,- предложила Лапка.- Он из Саудовской Аравии, Сейфул, ты его знаешь. Ему как раз для коллекции не хватает еще одной куколки, мы вчера сним переписывались. Он любит товар из Конфедерации. Говорит, наши- самые выносливые. Кстати, он зовет нас вгости.
        Ади внимательно смотрела на Мако. Часть зубов он все-таки проглотил, итеперь смольбой смотрел на нее. Весь пол под ним был темно-красным, словно он перевернул ведро томатного сока исел всамую середину густой жижи.
        - Он плохой малыш. Но он спас меня,- сказала она, ипо лицу женщины скользнула едва уловимая тень воспоминаний.- Приготовь обезболивающее. Нужно прижечь рану.
        Лапка понятливо кивнула:
        - Твоя доброта когда-нибудь тебя погубит. Тебе, кстати, все тут убирать. Я драила дом впрошлый раз, теперь твоя очередь.
        В комнату вошел Тпруся. Увидев на полу кусок члена, он принялся возить его лапой из стороны всторону. Лапка отняла «игрушку» укота, на что Тпруся недовольно фыркнул.
        - Это который уже?- полюбопытствовала Лапка, подбрасывая отрезанный член ввоздух.
        - Не помню. Кажется, восемнадцатый,- ответила Аделия.
        - Пора вести учет. Все хотела спросить… Ты себя можешь контролировать? Боже, иногда я думаю, ачто будет, если это произойдет, когда мы будем вместе,- сбеспокойством сказала Лапка.- Представляешь, я даже как-то видела сон, как ты поймала мой палец.
        Она озабоченно посмотрела на свой указательный палец сдлинным ногтем.- Знаешь, Ади, на ночь я буду убирать ножи. Так мне будет спокойно.
        - Не переживай,- нежно поцеловала ее Аделия.- Я ведь люблю тебя. Иникогда не сделаю тебе плохого. Тем более палец проще вытащить.
        Они снова обнялись.
        - Ты хочешь оставить его унас?- спросила Лапка, ласково кусая Аделию за мочку уха.
        - Почему бы нет. Унас вподвале уже есть двое. Они уже наскучили друг другу, поэтому он внесет разнообразие. Вместе будет веселее. Вот только лишнее обрежем.
        - Хорошо, я принесу все необходимое.
        Мако, ослабев от кровопотери, растянулся на полу. Ему почему-то захотелось уснуть. Наверное, это просто сон. Да, надо поспать, ивесь этот кошмар исчезнет.
        - Я не виновна всмерти твоего брата,- сказала Аделия, подойдя квысохшей голове. Толкнула ее босой ступней, как футбольный мяч.- Он стал наркоманом. Клянчил уменя деньги. Потом заразился сифилисом.
        Она усмехнулась.
        - У него нос провалился задолго до того, как втвой дом пришли крысы, Мако. Понял теперь?
        (Неходи кней).
        Она убьет тебя.
        Холодея, Мако вспомнил слова опустившейся проститутки.
        (Вот только лишнее обрежем…)
        Из глотки вырвался сиплый свист.
        Через несколько минут вкомнату вошла Лапка, держа вруках странное продолговатое приспособление вроде паяльника, на кончике которого плясало миниатюрное пламя. Вдругой руке была эмалированная миска со шприцем иампулой.
        - Добро пожаловать вновую жизнь, малыш,- засмеялась Аделия.
        Максим Кабир
        Слухи
        Месяц назад Инна переехала вМоскву. Вернее, вПодмосковье, но для девушки, всю жизнь мечтавшей вырваться из оков родного индустриального гиганта, разница была несущественная. Час на электричке, иты уже встолице. Час обратно- иты всером уродливом городишке, куда люди приезжают поспать, чтобы утром вновь окунуться всияние заветной Москвы.
        Инне везло. Накопленные деньги еще не закончились, аона уже нашла работу. Супермаркет вцентре столицы, недалеко от Пушкинского музея ихрама Христа Спасителя. Неплохой старт, считала она.
        Впрочем, засиживаться слишком долго за кассовым аппаратом Инна не планировала. Как имиллионы других девочек из провинции, она надеялась встретить того самого москвича, который заберет ее из супермаркета, из съемной квартиры ипод марш Мендельсона поселит вчерте МКАД.
        Задача, конечно, не из легких. Сегодня Инна отработала свой первый день вновой смене: до 22.00. Прибавьте час на дорогу ипопытайтесь найти время на поиски жениха.
        «Ничего,- думала девушка, выходя из междугородной электрички.- Главное, я освоила московский акцент».
        Вместе снебольшой группой людей она спустилась свокзальной платформы иоказалась на ночной улице. Пассажиры, что ехали сней, быстро рассеялись по сторонам, оставив ее одну.
        Непривычная после столичного шума тишина зазвенела вушах. Инне иднем не очень нравилось вэтом захолустье: провинциалка, она все же выросла вгороде-миллионнике. Ночью же Подмосковье ивовсе выглядело угрожающе. Угрюмые пятиэтажки тонули вбезмолвии, изредка нарушаемом пьяными вскриками или тоскливыми песнями. Горящие окна были такой же редкостью, как горящие фонари.
        Пока она работает вэтой смене, ей каждый день предстоит возвращаться домой втемноте иодиночестве.
        «Это временно»,- подбодрила она себя ипошла кпятиэтажкам. Каблучки громко застучали по асфальту. Словно азбука Морзе, призывающая случайных маньяков познакомиться сбеззащитной жертвой.
        «А тот Емельянинов, консультант из отдела электроники, не так плох»,- подумала Инна, опасливо косясь на обрамляющую аллеи сирень. Ввоздухе пахло цветами имочой.
        Вдалеке залаяли собаки- эти одичавшие стаи были бичом провинции. Из окон выплеснулись аккорды бытовой ссоры.
        - Придушу, сука!- сказал невидимый голос кому-то, апотом включился Высоцкий. Достаточно громко, чтобы под песню оволках можно было неслышно душить.
        Инна ускорила шаг. Впереди замаячила хрущевка, вкоторой она снимала квартиру. Девушка миновала ряд гаражей-ракушек, доминошный столик иэлектрическую будку. Пересекла детскую площадку сврытыми вземлю автомобильными покрышками. Она никогда не видела здесь детей, да иссоседями сталкивалась редко. Сработы ее встречал лишь похожий на языческого идола деревянный чебурашка. Но вэтот стремящийся кполуночи вечер во дворе было людно.
        Инна заметила их издалека. На лавочке уподъезда, освещенные светом из единственного горящего окна, сидели три фигуры. Невероятная массовость для здешних мест.
        Тревожные мысли заполнили голову девушки. Вдруг это наркоманы? Вдруг они захотят ее ограбить или изнасиловать? Откликнется ли кто-нибудь, если она начнет кричать? Придут кней на помощь или безразлично отвернутся кнастенному ковру?
        «Нужно было купить газовый баллончик, как советовала мама».
        Но вследующую секунду от сердца девушки отлегло. Правду говорят, что устраха глаза велики. Никакие это не наркоманы, авсего-навсего три засидевшиеся допоздна старухи.
        Инна, незадолго до переезда похоронившая бабушку, испытывала кпожилым людям трогательные чувства.
        Упрекнув себя вмалодушии, она пошла кподъезду.
        Раньше девушка не замечала, чтобы на местных лавочках кто-то сидел. Наличие дворовых бабуль вдруг сделало подмосковный городок милее. Более живым, что ли.
        До Инны донеслись обрывки беседы:
        - А я вам говорю, тлен. Не было там жидкости, как труха все. Берешь, оно ломается, сухенькое. Ни крови, ни лимфы. Только пыль…
        Говорившая старушка- Инна хорошо видела всех троих- была грузной женщиной скоротко подстриженными волосами иорлиным носом. Одетая не по погоде тепло, вмужской свитер самериканским кондором, она обмахивала себя каштановой веткой.
        - Чушь! Там брызгало все. Агде от газов треснуло, там сочилось. Густо сочилось, сзапахом. Вней мотыльки выросли ивылетали потом, жались кполиэтилену изнутри. Красиво…
        Возражавшая женщина была маленькой иокруглой, втолстых очках сроговой оправой. Она вязала, используя необычайно длинные инеровные спицы. Спицы стучали друг одруга, ковыряя траурно-черную пряжу.
        - Добрый вечер!- сказала Инна, поравнявшись славочкой.
        Маленькая старушка подняла на нее комично увеличенные диоптриями зрачки идважды моргнула. Не удостоив новую соседку приветствием, она вернулась квязанию. Старушка всвитере окинула Инну мрачным взглядом иедва слышно фыркнула. Третья же, та, что молча сидела посредине, даже не посмотрела вее сторону.
        Самая худая и,должно быть, самая старая из женщин третья старуха была одета вдюжину одежек идержала на коленях картонную коробку ссемечками. Высушенное временем лицо было опущено вниз, изуродованные артритом пальцы безучастно перебирали содержимое коробки.
        Инне стало обидно за то, что сней не поздоровались, но она вспомнила: это Москва (ну, почти Москва), издесь свои понятия овежливости.
        Демонстративно повернувшись, она пошла вподъезд.
        - Слыхали, опять вметро рвануло,- сказала старуха скондором.
        - Еще бы,- отозвалась старуха со спицами.- Тринадцать жертв!
        - Четырнадцать. Безруконький вбольнице помер.
        - Кишки, говорят, на поручнях висели.
        - Мясорубка… атеррористов не найдут.
        - Никогда не найдут.
        «Какой ужас»,- Инну передернуло. «Терроризм», слово из телевизора, спереездом вМоскву обрело реальные угрожающие формы.
        Железные двери подъезда уже закрывались за ней, когда старуха скондором сказала старухе со спицами:
        - Инка.
        И та ответила:
        - Шалава.
        На следующий день про теракт заговорили все: иработники супермаркета, ипосетители. Люди взволнованно звонили близким, перешептывались, горестно вопрошали, чем занимаются милиция иправительство. Плазменные телевизоры вотделе электроники говорили голосом Арины Шараповой:
        - Тринадцать человек погибло, около тридцати доставлены вбольницы стравмами различной степени тяжести. По предварительным заключениям, бомба была оставлена под сиденьем взадней части вагона…
        - Когда это произошло?- спросила изумленная Инна уВовы Емельянинова.
        - Полтора часа назад.
        - Не может быть!.. Я же вчера об этом слышала…
        - Ты что-то путаешь. Наверное, ты слышала окаком-то другом взрыве. Эй, стобой все впорядке?
        - Да-да…- пробормотала девушка, хотя никакого порядка вее душе не было. Илишь фляга сконьяком, любезно предложенная Емельяниновым, успокоила ее.
        Начальство объявило короткий день. Инна вернулась вПодмосковье засветло изанялась домашними делами. Около одиннадцати вечера она решила посмотреть телевизор, очем немедленно пожалела.
        - Мальчик, которому во время сегодняшнего теракта оторвало обе руки, умер вбольнице, не приходя всознание. Таким образом, он стал четырнадцатой жертвой потрясшей мир бойни. Напомним, что…
        Инна выключила телевизор иподошла кокну. Свысоты четвертого этажа она видела ночной двор, петельки врытых вземлю покрышек, деревянного чебурашку. Она открыла окно ипосмотрела вниз.
        На лавочке сидели три темные фигуры. Бабушки, которые гуляют по ночам.
        Грузная старуха обмахивала себя веткой каштана, старуха вочках дергала спицами узлы пряжи, старуха вцентре молча перебирала семечки.
        «Грымзы,- зло подумала Инна, вспомнив, как вчера ее ни за что обозвали «шалавой».- Облить их, что ли, холодной водой?»
        Представив результат такого хулиганства, девушка захихикала. На самом деле она никогда не осмелилась бы на подобный поступок.
        - Слыхали,- неожиданно отчетливо произнесла старуха скондором.- Лешку Талого подрезали.
        - А-то!- подтвердил чавкающий вставной челюстью голос старухи со спицами.- Дружки же его иподрезали. Восемь ножевых.
        - В селезенку, впочки, впечень-печенюшку прямо…
        Казалось, женщины наслаждаются, перечисляя кошмарные подробности чужого несчастья. Вголосе звучало нескрываемое удовольствие, будто утоленный голод.
        - Умер, как пес, вподъезде,- приговаривала старуха скондором.- Кровушкой истек, холодненький, покойничек теперь, совсем покойничек…
        Инна резко захлопнула створки. Ивновь впоследний момент услышала:
        - Шалава!
        Настали долгожданные выходные. Погода стояла прекрасная, вокна лился запах цветущих растений. Инна выпорхнула из съемной квартиры, напевая под нос незатейливую песенку. Сутра ей позвонил Емельянинов, предложил показать Москву. Самое время выгулять шикарное синее платьице, привезенное смалой родины. Оно отлично сидело на ней, подчеркивая достоинства фигуры. Акак соблазнительно обтягивало попку!
        Крайне довольная собой, Инна стучала каблучками оступеньки подъезда. Между вторым итретьим этажами цокающий ритм сбился. Она остановилась перед группой парней, рассевшихся на перилах ипреградивших ей путь. Типичные завсегдатаи обгаженных постсоветских подъездов, коротко стриженные, худые, скриминальной мглой вглазах. Спередающимися от старшего кмладшему брату замашками завсегдатаев российских тюрем.
        Сердце Инны застучало быстрее. Она ощутила на себе насмешливые, оценивающие иодновременно презрительные взгляды. Пожалела, что уплатья такой глубокий вырез.
        «Это просто малолетки,- подумала девушка.- Они ничего мне не сделают».
        - Пропустите,- потребовала она.
        Самый старший из парней, лет девятнадцати, ощерился желтозубой улыбкой. Он был по-своему красив, снервными чертами лица иповадками волчонка. Их зрачки встретились. Глаза парня были задумчивыми идаже печальными, что контрастировало сего ухмылкой.
        - Пропусти,- повторила она твердо.
        - Никто не держит,- сказал он имахнул рукой, вали, мол.
        На предплечье парня она разглядела синюю наколку: «Талый».
        В памяти всплыли слова старух: «Лешка Талый кровушкой истек, покойничек теперь, совсем покойничек»…
        Инна прошла сквозь строй парней. Они проводили ее улюлюканьем исвистом. Только красивый мальчик снаколкой не свистел.
        Выходные удались на славу, Вова Емельянинов оказался очень веселым иостроумным собеседником, ктому же, судя по всему, отнюдь не бедным женихом. Для консультанта из супермаркета- очень небедным. Жаль, домой не позвал, да иона, вернувшись вПодмосковье, пожалела, что не пригласила его ксебе. Вчужой квартире, вчужом городе ей жутко захотелось ощутить на себе сильные мужские руки.
        Всю ночь во дворе кто-то хрипло смеялся.
        Началась рабочая неделя. Ежедневно ее встречали во дворе деревянный чебурашка итри неизменные фигуры на лавочке.
        Она старалась пройти мимо них быстро, но обрывки фраз все равно доносились до ее ушей. Это были всегда какие-нибудь гадости, мерзкие факты из чьих-то биографий, истории смертей.
        - Маринка-то спятого залетела от дагестанца…
        - Он всвоем Дагестане человека сбил, слыхали? В99-м сбил девочку исместа аварии сбежал, так его ине поймали. Долгож она умирала, девочка эта, раздавленная по асфальту…
        Ключи, как назло, выскальзывали из пальцев Инны, никак не попадая вкружок магнитного замка.
        - Маринка не дура, инженерику сказала, что от него беременна, аон иклюнул.
        И тут же совершенно новая информация:
        - Умерла Маринка во время родов, слыхали? Порвалась вся…
        И хотя Инна понимала, что все это только сплетни отвратительных старух, возвращаться всъемную квартиру становилось еще невыносимее.
        «Это временно»,- как мантру, повторяла она ипо ночам, проснувшись, подходила кокнам: сидят ли? Сидят. При свете луны, втроем.
        Она не встречалась строицей вдневное время. Даже когда вих дворе проходили похороны исобралось столько народа, сколько Инна не встречала во всем городке прежде, старух среди них не было.
        «Почему же вы не явились на похороны?- подумала Инна, скользнув глазами по процессии.- Вы же так любите мертвецов…»
        В гроб она посмотрела не из любопытства, автайне надеясь, что увидит внем одну из старух.
        Но вгробу лежал парень, скоторым она столкнулась вподъезде неделю назад. Волчонок. Лешка Талый.
        По рукам девушки побежали мурашки.
        «Это совпадение,- подумала она.- Так бывает. Парень вертелся вмаргинальной среде, нет ничего удивительного, что он погиб, как старухи ипредсказывали»…
        Предсказывали…
        «Нет ничего странного втом, что они говорили отеракте за день до теракта- вмире происходит столько взрывов»…
        Инна нервно потерла лицо рукой.
        Она подумала, что нужно спросить, как именно погиб Талый, убедиться, что подробности смерти не совпадают сопередившими их сплетнями…
        Спросить хотя бы утой девушки, что стоит вобнимку смужчиной кавказской национальности…
        Но она не спросила. Она пошла вквартиру, надеясь, что горячая ванна избавит ее от дурных мыслей.
        В следующую субботу они сВовой целовались варке перед нехорошей квартирой Булгакова, он мял ее груди ижарко сопел вшею.
        - Ко мне нельзя,- сказал он.- Уменя ремонт, живу удруга.
        - Поехали ко мне,- тяжело дыша, произнесла она.
        Этим вечером городок не показался ей ни опасным, ни зловещим. Всего-то надо было чувствовать мужское плечо, мужские губы под каждым неработающим фонарем.
        - Вот там я живу.
        Старух она увидела издалека. Горделиво выпрямила спину, подхватила спутника под локоть.
        Старуха скондором истаруха со спицами повернули кним головы, лишь та, что сидела вцентре осталась привычно безучастной.
        - Не здоровайся,- шепотом предупредила Инна.
        - С кем?- уточнил Вова, итут же старухаскондором сказала, обращаясь ксвоим товаркам:
        - А это Вова Емеля вМоскве без году неделя, врет, что коренной москвич, аусамого долги иВИЧ.
        Слова прозвучали совершенно четко вабсолютной тишине.
        Инна ошарашенно посмотрела на старух.
        Те были заняты своими делами. Спицы подбирали черную пряжу, пальцы двигались всемечках, широкие каштановые листья хлопали ввоздухе.
        - Ты… ты слышал?
        - Что, куколка?
        Инна подняла глаза на Емельянинова.
        Он спокойно улыбался ей. Нет, он не слышал. Аможет быть, инечего было слышать…
        - Мне… наверное, показалось… та ужасная старуха прочитала стишок, имне послышалось…
        В горле Инны запершило, она не смогла договорить. Не смогла сказать: «Мне послышалось, что он про тебя».
        Ведь вэтом не было никакой логики. Бред. Безумие.
        Он подтолкнул ее кподъезду иполез целоваться на лестничной клетке. Она стояла, опустив руки по швам, плотно сжав губы.
        - В чем дело, куколка?
        Она попросила, чтобы он ушел. Он хлопал ресницами ивсе еще улыбался. Она настаивала ирасплакалась.
        - Куда мне уходить?- спросил он.
        Она лишь трясла головой иповторяла:
        - Уходи, я хочу побыть одна.
        - Сука,- сказал он на прощание.
        Она проснулась ночью от странного звука. Хлопанье- так хлопает по воздуху веер или что-то подобное. Иеще шорох, будто истерзанные артритом пальцы перебирают семечки, цепляя длинными ногтями дно коробки. Иеще легкое позвякивание, какое бывает, когда искривленные спицы стучат друг одруга.
        Инна распахнула глаза.
        Они были здесь, вее комнате.
        Они сидели прямо на изножье дивана, цепляясь задними лапами за поверхность, как могут сидеть лишь животные.
        Старуха со спицами посмотрела на девушку хищно, из-за диоптрий казалось, что унее восемь глаз разного размера. Обрамляющие ее рот отростки-хелицеры зашевелились. Сних капала густая ядовитая смола.
        - Слыхали,- проворковала старуха.- Инка-шалава вМоскву переехала. Стремя мужиками крутила, всех троих бросила.
        - А то!- сказала, щелкая изогнутым клювом, старуха скондором.- Три аборта, аей все мало, ничему не учится.
        Средняя молчала, низко опустив голову, лишь шуршали всемечках ее лапки.
        - У отца ее рак, отец гниет,- продолжала первая старуха, поглаживая ногощупальцами свое покрытое бородавками брюшко.- Она отца бросила, она на похороны кнему не приедет.
        - Никого не любит, кроме себя,- подтвердила старуха скондором.- Шалава…
        - Ложь, ложь!- закричала Инна что былосил.
        И проснулась.
        По дороге на работу она сделала две покупки: дешевенький MP-3 плеер игазету собъявлениями. Квартира вРаменском стоила намного дороже той, что она снимала сейчас, но решение уже было принято. Она съедет отсюда, пока окончательно не сошла сума. Здесь творится что-то странное, что-то, вчем не нужно разбираться, от чего следует просто бежать.
        - Емельянинов про тебя слухи распускает,- сообщила ей напарница.- Что, мол, ты того, сприветом.
        - Мне плевать,- отрезала она.
        - Смотри, до начальства дойдет, могут иуволить.
        Инна задумалась ипроизнесла:
        - А ты знала, что унего ВИЧ?
        Три поп-хита сменились вее ушах, пока она шла от вокзала ксвоему двору.
        «Он больше не мой,- напомнила она себе.- Это последняя ночь здесь, завтра я буду жить вновом месте».
        Она включила звук вплеере на полную громкость. Музыкальный блок сменила радиопередача.
        - Привет, привет, привет!- загрохотал голосистый диджей.- Сегодня встудию мы пригласили троих прекрасных гостей. Вернее гостий! Кто может знать оситуации вРоссии больше, чем те, кто старше самой России! Да что там России, они ровесницы планеты Цереры, аэто, на секундочку, старше Аллы Пугачевой идаже Луны! Поверьте, они лишились девственности, когда древние платформы еще только собирались объединяться вматерик Лавразию! Шучу-шучу, они до сих пор девственницы!
        Не обращая внимания на словесный понос ведущего, Инна шагала по двору. Деревянный чебурашка проводил ее безжизненным взглядом.
        «Не смотреть вих сторону,- прошептала она про себя.- Ни за что не смотреть…»
        И тут она услышала их голоса. Прямо из наушников, из радио, четкие, перебивающие друг друга:
        - Мор… Чума… Язвы на трупиках, язвы иволдыри…
        - Война, они опробовали новое оружие, которое мгновенно убивает яичники…
        - А Алик из пятого задавил жену… расчленил вванной… на глазах детей лобзиком… Соленья делал…
        - Привез жене шубу из заграницы… Паук отложил яйца вее ушах…
        - Автомобильная катастрофа… Весь класс как один…
        - Заживо сгорел при запуске ракеты…
        - В брачную ночь отравились газом…
        - Рак…
        - Саркома…
        - Смерть…
        Инна завизжала исорвала ссебя наушники. Они полетели на асфальт, словно свившиеся гадюки сдвумя капельками крови на динамиках.
        Инна подняла полный ужаса взгляд.
        Лавочка стояла возле подъездных дверей, преграждая путь.
        И они, конечно, они были там: звенящие спицы, хлопающее опахало из каштановых листьев, шорох семечек. Глаза, которые срывают стебя одежду, проникают под кожу извивающимися червями, смотрят, что утебя там. Ивидят все.
        Инна бросилась прочь, не задумываясь, теряя туфли, во тьму, назад, подальше от них, на последнюю электричку, успеть, успеть, успеть…
        Старуха скондором истаруха со спицами смотрели ей вслед, обвиняюще хмурясь.
        А та, что сидела посредине, ее звали Мать Крыса, открыла беззубый рот, ииз него потоком хлынули косточки. Восновном мелкие, но были икрупнее: осколки ключиц, кусочки черепов. Кости падали вкартонную коробку, отскакивали на асфальт со стуком. Наконец поток иссяк.
        Старуха поднесла клицу скрюченную руку изасунула пальцы себе врот. Так глубоко, словно хотела пощупать желудок. Ее тощее гусиное горло вспухло, кисть полностью исчезла за впавшими губами. Отыскав что-то внутри, женщина вытащила руку. Нити слюны тянулись за ней, впальцах была зажата крошечная белая косточка.
        Две другие старухи уважительно молчали, ожидая.
        Некоторое время Мать Крыса обнюхивала находку. Ее лицо, черное, как обгоревшая древесная кора, поднялось кночному небу. Веки разлепились, иукутанные вбельма глаза посмотрели впустоту.
        - Слышали,- сказала старуха,- Инку-шалаву собаки загрызли. Три черных суки. Изорвали вклочья илицо ей поели, авнутренности по всему пустырю разнесли. Ауодной суки детки родились, иущенка на боку пятно ввиде крестика.
        На том старуха устало уронила голову на грудь изашелестела пальцами вкоробке.
        Старуха со спицами многозначительно фыркнула ивернулась квязанию, ата, что обмахивала себя веткой, задумчиво поглядела на небо.
        Голая луна мерцала над крышами пятиэтажек. Ветер увел стадо туч на север, всторону Москвы.
        Андрей Фролов
        Яма на дне колодца
        Пролог
        Не нужно эпитафий. Я уйду так, словно меня никогда ине было на этом свете. Без почестей иружейных залпов. Кричать не стану, хотя те, кто выжил, наверняка попытаются меня заставить.
        Ворошу угли штакетиной.
        Они едва теплые, умирающие.
        Только всамых крупных из них, будто вдрагоценностях, светится внутри что-то алое, летне-закатное. Пройдет еще полчаса, ивставшее солнце не позволит разглядеть их пульсирующую начинку.
        Я ворошу воспоминания. Столь же стремительно холодеющие, но еще не потерявшие былого жара.
        Костюм насквозь пропитан дымом. Он въелся вмои волосы, кожу, налип на слизистую глаз, забился под ногти, застрял меж зубов, клещом забрался вцарапины. Втягивая противоречивые запахи сгоревшей древесины иядовитого пластика, я вспоминаю.
        Стена отчужденности, хранившая дом на протяжении черт знает скольких лет, улетучивается. Едва заметной перламутровой спиралью ввинчивается вдымные столбы. Впитывается вкрасные пористые кирпичи замкового забора. Трескается со звоном колокольчиков. Тает.
        Значит, скоро приедут пожарные расчеты. Полиция. Машины «Скорой помощи». Ктому времени, надеюсь, я потеряю последние силы иуже буду мертв.
        Бреду по пожарищу. Ощущаю себя дрезденцем, выжившим после сокрушительно-затяжной бомбежки союзников. Пейзаж располагает ктакого рода сравнениям. Не хватает лишь угольных, оплавленных по краям воронок. Но что-то подсказывает мне, что скоро здесь будет одна большая воронка.
        Потому что сибирская земля обязательно разверзнется. Как врассказе Эдгара По. Как соранжевой цистерной. Заглотит протухший кусок реальности, как сом набрасывается на мясную приманку. Иотныне городу будет нечего бояться.
        Колосс разрушен. Значит, иммунная система привычного мира наверняка постарается как можно скорее избавиться от опухоли.
        Утянет ли она выживших, если таковые есть?
        Сарай, вкотором мы хранили садовый инвентарь, ая нашел свою «золотую дозу», еще пышет сухим иобжигающим. Здесь воняет кипящим маслом для газонокосилок. Спротяжным ревом догорают мешки удобрений. Обхожу сарай по широкой дуге, чувствуя на лице злые прикосновения огня.
        Пиджак, рваный иизъязвленный всотне мест, нагревается так, словно вот-вот вспыхнет древним пергаментом. Улыбаюсь ивозвращаюсь кпарадному крыльцу. Опираюсь на занозистую штакетину, словно сказочный странник.
        Ощущаю себя архитектором деструкции. Высшим чином тайного незримого ордена, окотором мне рассказал старший лакей.
        Я- не способный разглядеть очарование парящего орла или обнаженного девичьего бедра- вкои-то веки вижунастоящую красоту. Вижу. Впитываю, словно моя заскорузлая окровавленная рубаха, дым. Стараюсь зафиксировать мгновение, не упускать его.
        Красота повсюду. Вчерных обколотых колоннах каминных труб, сиротливо оставшихся без стен. Вспекшихся бесформенных комках, еще вечером бывших домашней электроникой, игрушками, одеждой истеновыми панелями. Вобвалившихся кухонных столах, чьи тяжелые каменные плиты треснули причудливым узором. Из подвала все еще тянет горелым мясом, ия понимаю, что это отнюдь не испорченный ростбиф…
        Возбуждение уходит. Я остаюсь наедине со страхом, ошалелым осознанием сделанного имедно-кислым предчувствием конца. Неизбежного. Так ине уверовав, что работа исполнена ивсе позади.
        Вдруг лишаюсь контроля над ногами итяжело опускаюсь на колени. Прямо вчерную, еще теплую массу, грязную иболотно-липкую. Поднимаю исчерченное сажей лицо крассветному небу, словно жду, что оно заговорит со мной. Понимаю, сколь глупы ибезосновательны подобные ожидания, иснова улыбаюсь…
        Человек на руинах. Одиночка на пепелище. Невидимка среди двухмиллионного города.
        Кто я такой? Четыре споловиной месяца назад, когда все началось, я не мог ответить на этот вопрос.
        Не могу исейчас…
        Тлеющие воспоминания
        Меня зовут Никто.
        Подобно Одиссею, я вошел впещеру кциклопам. Ипроиграл.
        Жизнь- сбольшой вероятностью. Душу- почти наверняка.
        Искупления не случилось. Груз ужасного пожара не смог утяжелить перо богини Маат, ибудущее по-прежнему туманно. Еще час назад, глядя на прожорливый огонь- своего сумасбродного, капризного ижадного ребенка,- я предполагал, что этот мужской поступок хоть как-то искупит все недоброе, что я сделал вжизни.
        Теперь, глядя на смерть зверя стысячами багряных плавников, я уже не уверен вэтом.
        Я всегда был никем.
        Мне никогда не хватало смелости, подобно одноглазому Одину, признать, что я бросал руны раздора меж мужами исоблазнял чужих жен. Обманывал, воровал ивтирался вдоверие. Крал, избивал, угрожал, ходил по лезвию ножа иотплясывал на игле шприца. Льстил, трусливо заискивал ипрелюбодействовал без оглядки.
        Наблюдая, как ввосточном крыле перекрытия подвала проседают на минус второй этаж, я отдаю себе отчет, что хорошим человеком меня могла назвать только мама…
        Жду, что небо подаст мне знак. Сообщит, что миссия выполнена. Попытка зачлась. Начинание замечено, иотныне судьба станет благосклонна.
        Небо молчит, илишь трещат всердцевине пожара раскалывающиеся балки икаминные трубы великолепного дома. Лишь долетают издали, будто бы сдругой планеты, сирены пожарных экипажей. Стонут зубастые стены, перемоловшие не одну невинную жизнь. Невинную? Апоглощал ли особняк невинных?
        В пачкающемся месиве я замечаю что-то блестящее. Перехватываю посох-штакетину, счавканьем вгоняю вгрязь, замешенную на золе, пепле икрови. Подцепляю ивыдергиваю под око рассвета жестяной портсигар Чумакова. Смятый, пустой, раскрытый, словно рот умирающего вагонии.
        Жалею ли я этого ублюдка? Достоин ли он ужасной участи хозяев? Пожалуй, достоин.
        Мои губы кривятся, когда я представляю, как огонь заживо пожирал Чуму.
        Не судите, да не судимы будете? Теперь это определенно не про меня…
        Воспоминания тлеют, обжигая сознание.
        Смотрю на кованые ворота, запертые изнутри. Иснова проживаю события последних месяцев. Надлом вдуше начинает кровоточить, как свежий. По моей черно-серой щеке бежит слеза.
        Если бы я мог что-то изменить, пошел бы наэто?
        Земля под ногами вздрагивает, напоминая огороде вокруг. Напоминая олошадях, карликах, исчезнувших казахах, отражениях взеркале иигрушках без батареек, ротвейлерах иэнтропии. Ия понимаю, что нет…
        Возвращение
        Асфальт дает мне силы.
        Шкура большого города. Топать по ней - будто взбираться на спину поверженного Левиафана. Приятно иволнительно. Каждый шаг отдается втеле новым импульсом, заставляя, умоляя, подталкивая сделать следующий.
        Проверял не раз: двадцать минут прогулки по земле, траве или щебневой обочине автотрассы, ия устаю, словно столетний старик. По асфальту же могу проткнуть мегаполис от корки до корки. Буду идти, пока не сносятся бронзовые башмаки. Пульс города дает мне силы.
        Я иду. Возвращаюсь вместо, скоторого все началось. Вродные пенаты. Всвою персональную Итаку, вШир, вАмбер- средоточие воспоминаний иклыкастых демонов Мнемозины. Вколыбель, выплюнувшую меня влицо злому миру сего вселенской несправедливостью, фобиями, вредными привычками, опасностями ималенькими радостями.
        Слева, до сих пор скованное коркой льда, раскинулось море. Сверкает на солнце гигантской фарфоровой тарелкой. Острова вдали похожи на заплесневелые остатки великанской трапезы. Конечно, любой краснодарец влицо плюнет при такой оценке водохранилища, пусть даже столь большого. Но для новосибирцев Обское всегда было морем. Своим, карманным, затхлым изагаженным. Но морем.
        На улице теплеет скаждым днем.
        Мне, собственно, все равно. Но возможность уже завтра снять насквозь пропотевший шарф греет душу. Греет приближением лета? Нет, вряд ли. Я давно не умею радоваться смене сезонов.
        Обочина дороги хлюпает втакт моим шагам. От пролетающих мимо машин летят комки склизкой слякоти. Левая штанина до бедра покрыта шрапнелью грязевых брызг. Иду не по встречке, бессовестно нарушая правила пешеходов, но все еще надеясь, что меня подберут идобросят до Речного…
        Раздается рев мотора, затем по серой ленте ускользает капсула зализанного седана. Новый взрыв грязи, новая порция клякс на потертой джинсовой ткани. Надежда тает. Замухрышек не подбирают, можно испачкать салон.
        Ничего. Я дойду. Асфальт придает мне сил.
        Когда чувствую, что начинаю сдавать, смещаюсь чуть левее. Пренебрегая правилами элементарной безопасности, шагаю по трассе. За спиной рычат машины вечно недовольных своей жизнью россиян.
        Дорога змеей, апрельское солнце влицо.
        Скоро вечер, ая еще не решил, где ночевать.
        Вхожу на Шлюз. Не по дуге, следуя автомобильной дорогой- напрямик, через дворы. Давно тут не был. Почти ничего не поменялось, только наверняка исчезли утки ивиднеются ближе кволноломам кресты крохотной церквушки.
        Нестерпимо пахнет весной, талым снегом ибензином.
        Там, где сугробы эволюционировали влужи, плавает веселенькая пленка всех цветов радуги. Забрызгав ботинки иштанину, напиваюсь из колонки. Та скрипит, стонет, вопит на весь двор, но напор дает. Удивлен, что их еще не посносили. Удивлен, что именно эта действует ине замерзла.
        Наполняю невыносимо ледяной водой «полторашку» из-под «Касмалинской».
        Скидываю рюкзак, сажусь передохнуть на прохладный бетонный блок- импровизированную баррикаду от негодяев, намеревающихся проникнуть во двор многоэтажки ибросить там машину на ночь. Со смаком закуриваю одну из трех оставшихся сигарет. Дымлю не часто, но вудовольствие.
        Голову кружит, я голоден, устал ипочти счастлив. Втакие моменты начинает казаться, что я не совсем пропащий человек. Есть ихуже.
        Тут-то на бетонную чушку иподсаживается паренек.
        Такой же горемыка, как ия. Лет тринадцати на вид. Но это только на вид, если вглаза не заглядывать. Атам… Я отвожу взгляд. Вспоминаю, как лет шесть назад подрабатывал вбольнице Горно-Алтайска. Был там один дед, ветеран Великой Отечественной. Матерый, иссеченный морщинами, суровый икрепкий, но уже подкошенный близкой смертью. Многое повидал дед этот. Рассказывать не любил. Но уж если ивспоминал войну, то только кровь ижестокость. Без соплей исантиментов.
        Кошусь на парнишку, сидящего рядом. Ипонимаю, что унего точно такие же глаза. Глаза человека, научившегося смотреть сквозь грани мультивселенной. Увидевшего нечто, не доступное описанию.
        Он просит сигарету. Я делюсь, несмотря на скудность запасов.
        В нашей доле нельзя не поделиться.
        Рассматриваю его поношенные тряпки, дырявую лыжную шапку. Даю прикурить ине спешу донимать расспросами. Он запанибратски благодарит исообщает, что унего есть история, от которой вГолливуде точно свихнутся.
        Пожимаю плечами, готовясь выслушать. Невольно вспоминаю Форреста Гампа. Не фильм, хоть итот неплох, но исходную книгу Уинстона Грума, где обдолбанный Форрест травит свои занятные байки…
        Да, я читаю. Много иразное. Сержант Пэ- отмороженный барнаулец, всвое время научивший меня делать уколы между пальцами ног,- пафосно называл наш круг общения «прогрессивными психонавтами». Хиппи XXIвека, пытающимися расширить границы сознания иизбежать тисков системы. Конечно, это были пустые оправдания собственных слабостей. Но какое-то время я тоже считал себя «прогрессивным». Апотому читал.
        Именно это удержало меня от передоза ивечного забвения. От тюрьмы, из которой не возвращаются. От нашествия легионов душевных мук. Сейчас это удерживает от падения. Не знаю, куда… да иесть ли куда дальше? Но ощущаю- есть.
        И потому держусь за книги.
        Обыватель подавится утренней кашей, если выяснит, как много их можно найти на свалках идворовых мусорках возле подъездов. Старые издания, новые издания. Свырванными страницами, следами от подошв на обложках, рваными переплетами. Люди больше не берегут книги. Выбрасывают, будто фантики от съеденных конфет. Платон, Джеймс, Кант, Толкиен, Хокинг, Кристи, Дюма иЛеонард. Многие другие. Я искренне радуюсь новому знакомству. Искренне огорчаюсь расставанию: смоим образом жизни большой багаж- недопустимая обуза.
        Сейчас врюкзаке «Волшебник Земноморья». Издание старое, отвратительного перевода, но, слушая шлюзовского парнишку, я отчего-то сразу вспоминаю про настоящую магию иприроду вещей. Исолнечный свет становится бледнее. Стараюсь не подавать виду, курю ислушаю.
        Он говорит без умолку минут двадцать. Кругом ходят люди, укоторых один наш облик вызывает приступы брезгливости итошноты. Нам плевать. Мы мерзнем, но делаем вид, что обоим хорошо.
        Паренек говорит. Вего истории есть существа, пьющие кровь. Есть существа, один взгляд которых может довести до безумия. Есть смельчаки, охотящиеся на этих существ. Иесть любовь, от которой стекленеют вены. Есть измены, предательства иразбросанные по снегу кишки. По словам парнишки, события произошли здесь, на Шлюзе, несколько лет назад. Действительнопроизошли.
        Вежливо киваю.
        Нельзя понять, поверил ли я, или просто соглашаюсь сего точкой зрения.
        Такие, как мы сэтим подростком, крайне непредсказуемы. Можем обидеться вмгновение ока. Достать заточку. Или кастет. Никто не станет оплакивать меня, подрезанного за неуважение крассказчику. Отом, что во дворе валяется жмурик, вполиции узнают только утром…
        Парнишку мой жест удовлетворяет.
        Внутренне я соглашаюсь, что на одной из граней необъятного количества реальностей такое действительно могло произойти. Отдаю ему пачку споследней сигаретой. Местный бродяжка не благодарит, лишь чуть склоняет голову.
        - Если что иочищает, то это огонь,- говорит он ирастворяется внаступающем вечере.- Но его жар не всегда достаточно силен…
        Вспоминаю эту фразу позже. Значительно позже. Стоя на коленях посреди адского костровища на месте дома, вкотором прожил до конца лета.
        Я захочу быть прощен. Но опрощении- не сейчас.
        Поденщик
        Найти временную подработку все труднее.
        Устроиться помогает умение разумно излагать свои мысли иотсутствие тяги кбутылке. Мешают гастарбайтеры. Не знаю уж, легальные или нет, но они сейчас везде. Аесли казахам, узбекам или таджикам перебежать дорогу, то можно проснуться вканаве сотверткой вбоку.
        Теперь это их город. Город анаши инасвая.
        Город азиатского рокотания, все чаще заглушающего русскую речь. Теперь это их подряды на чистку улиц, строительство домов, работу грузчиком, ассенизатором, курьером, кондуктором или водителем троллейбуса.
        В свары не лезу. Если вижу, что теплое место занято, просто ухожу искать другое.
        Рук не опускаю, пояс подтягиваю все туже.
        Тем не менее на Шлюзе я провожу две ночи.
        Сначала подменяю заболевшего грузчика вкрупном продуктовом магазине. Некстати заболевшего, сточки зрения директора магазина, исовсем кстати- смоей. Работаю быстро иисполнительно, на брань не реагирую, ничего не ворую, стараюсь поменьше говорить.
        Постоянный персонал косится, шепчется, сплетничает. Познавшие жизнь пухлотелые кассирши обсуждают, как тридцатилетнего парня угораздило упасть так низко. Но не гонят идаже угощают домашними пирожками.
        Сплю вконуре, где хранятся разобранные картонные коробки, сложенные неустойчивыми стопками. Почти не мерзну идаже немного читаю при слабом свете из дверей.
        На вторую ночь остаюсь вчастном доме на самом выезде из микрорайона.
        Бабка идед иссушены так, что их может запросто снести сильным порывом ветра. Но упорно лезут вогород, разбрасывая лопатами непрошибаемо-лежалые сугробы исобирая ветвистый мусор.
        Предлагаю помочь.
        Сначала меня пытаются прогнать. Затем просто ворчат. Я не отступаю.
        - Раскидаю снег, соберу мусор исожгу,- предлагаю я.- Дадите, сколько сможете.
        - Нисколько не сможем,- отвечают мне.- Усамих денег нет.
        Все равно помогаю, сам не особенно понимая, почему. Просто беру грабли иначинаю работать, адед не спешит поднимать чужака на вилы. За помощь меня кормят макаронами стушенкой. Вконсервах почти нет мяса- одна соя, комковатый жир иговяжья шкура, но я ем саппетитом. Потом моюсь встарой, рассохшейся ипокосившейся баньке без электричества. Чищу джинсы икуртку.
        Частный сектор окружают многоэтажки. Тесно, кольцом, нависая. Старые панельки иновые кирпичные спросторными квартирами, позволить которую себе может только избранный.
        Стоя на крыльце умирающего дома, я смотрю на россыпи ярких окон имечтаю особственном жилье. Чувствую себя обнаженным, чувствую себя под прицелом снайпера. Два десятка дворов отлично просматриваются сверхних этажей. Всчитаных метрах шумит автомобильная дорога.
        В очередной раз поражаюсь упорству людей, держащихся за своюземлю. Пусть даже насквозь пропитанную выхлопными газами, стоннами канцерогенов, оседающих впобегах картошки иморкови. Точно знаю, что ядовитый урожай старики сами есть не станут. Продадут на микрорынке доверчивым горожанам, асами купят нормальных овощей. Впрочем, нормальных ли? Китайским фермерам вновосибирских теплицах плевать, чем будут травиться их покупатели, лишь бы огурец набирал размер…
        Утром помогаю поправить стену заваливающегося набок сарая.
        За это со мной расплачиваются двумя жареными яйцами иломтем черного хлеба. Еще суровые инеприветливые вчера, сегодня старики провожают меня едва ли не со слезами. Настойчиво итрогательно пытаются всучить сто рублей. Я наотрез отказываюсь иухожу.
        До города добираюсь долго.
        В маршрутку кчастным перевозчикам без денег не сядешь, их алчность жалостью не пробить. Да ипросить не люблю. Заработанное вмагазине берегу на продукты.
        Жду муниципальный транспорт, аходит он нечасто. Сажусь. Честно говорю кондуктору, что денег нет, извиняюсь. Она дородная женщина сбородавкой на щеке. Вее рыбьих глазах- рост цен на тарифы ЖКХ, скорый выпускной усына ижалость по ушедшему кмолодухе мужу. Сполным отсутствием эмоций тетка высаживает меня на следующей остановке. Следующая- добрее. Вздыхает, машет рукой. Придирчиво осматривает одежду, не испачкаю ли пассажиров.
        - Совести увас нет,- тихо говорит она.
        Качает головой иуходит обслуживать клиентов, потеряв ко мне всякий интерес.
        Речной встречает суетой, от которой я отвык.
        Окунаюсь внее, как пересекший пустыню бросается воазис. Рассматриваю прохожих, восхищаюсь красивыми дорогими машинами, старательно огибаю ленивые полицейские патрули.
        Солнца почти нет, сегодня его укутали облака. Лужи схватились хрустким льдом. Я радуюсь вылетающему изо рта пару, словно ребенок. Пытаюсь выдувать колечки. Ухожу вверх по Восходу, никуда не спеша ипредаваясь воспоминаниям.
        Человеческая гниль
        Асфальт дает силы идти без оглядки.
        Впав впешеходный транс, я оставляю за спиной один район за другим. Любуюсь яркими витринами бутиков икофейнями, куда мне вход заказан. Примечаю местных бездомных, попрошаек, деловых на тонированных «девятках», цыган имусорки. Резиновые молотки подошв вбивают вплоть Новосибирска гвозди моей судьбы. Я не верю впредназначение, но слепо подчиняюсь силе, влекущей меня вперед.
        Миную «Глобус» со стеклянным шариком-кофейней по соседству. Светло-серый дом-парусник смотрит на прохожих знакомыми круглыми окнами-иллюминаторами. Когда-то они оставили умаленького Дениски впечатление куда более яркое, чем спектакли, идущие на сценах театра.
        Площадь Ленина обхожу дворами изакоулками, там слишком много патрулей. Возле одной из кофеен замечаю девушку сбумажным стаканом. Она садится вдорогую иномарку, одновременно тараторя по телефону, иоставляет напиток на бетонном парапете. Дождавшись, пока забывчивая уедет, наслаждаюсь настоящим капучино скорицей.
        Затем греюсь впавильонах Центрального рынка.
        Умудряюсь стащить сприлавков несколько яблок, безвкусных инадраенных парафином. Подработку никто не предлагает. Местные бомжи косятся злобно, почуяв возможного конкурента. Напитавшись запахами сухофруктов, специй, орехов изаветренного сырого мяса, покидаю торговые ряды.
        Бреду на восток.
        Выхожу на Ипподромскую, шокированный тем, как все изменилось за время моего отсутствия.
        Прорываясь сквозь весеннюю слякоть, город рычит ибарахтается, решая повседневные проблемы. Ему кажется, что вих решении кроется тайна настоящей жизни. Смысл существования. Бытие.
        Бездумно, пытаясь интуитивно определить место ночевки, сворачиваю на север.
        В районе Плехановского жилмассива бродягу пытаются остановить двое «четких пацанчиков». Моложе меня, сильнее меня. Но столь же опустошенных наркотиками ибухлом. Может, для того, чтобы ограбить. Может, просто хотят поиздеваться.
        Я почти не умею драться. Но если приходится, делаю это собреченностью загнанного животного. Спросите ушрамов на моем боку. Спросите упулевого отверстия вплече. Спросите улевой руки, покрытой сеткой ножевых отметин.
        Гопники что-то понимают. Может быть, расшифровывают вглазах.
        Инстинкты этих зверей развиты необычайно остро. Парочка сдвигает кепки, напяленные не по сезону, на бритые затылки. Презрительно сплевывает на грязный тротуар под мои ноги, но отстает.
        - Человеческая гниль, мля,- бормочет тот, что повыше.- Давить таких надо…
        Уходят быстро, ия знаю, что если задержусь на их территории, избиения не миновать. Слышал немало историй, когда нашего брата запинывали до смерти просто забавы ради. Идаже заживо сжигали…
        Сворачиваю вчастный сектор.
        Где-то на его дальнем конце район должен быть отсечен Ельцовкой. Осталось ли от речки хоть что-то?
        Как ивсе вокруг, «нахаловка» изменилась- почти не сохранилось стареньких бревенчатых домов, больше напоминающих советские дачи. На их месте встали кирпичные домики, напрочь лишенные вкуса. На первых этажах многих построек- шиномонтажки; где-то заметны объявления осаунах идаже гостиницах. Примерно втаком районе я впервые попробовал жареху. Нюхнул клея. Неумело, сонно иболезненно стащил девичьи трусики.
        До Гусинобродской барахолки далеко, но я рассчитываю найти цыган издесь.
        Если повезет, получу временную работу. Бегунки зарабатывают немало, вполне сопоставимо сриском. На него я готов.
        Сердце все еще стучит после встречи сдворовой шпаной. Улицы, никогда не видевшие асфальта, изгибаются. Грязевыми каньонами заманивают меня все глубже иглубже. Отсекают шум машин, погружают ватмосферу уединения имикромира.
        Я вглухой деревне самого сердца сибирской столицы.
        Сюда струдом пробираются врачи. Сюда почти не заглядывают участковые. Депутаты не заходят вэти края даже во время избирательных кампаний.
        За заборами надрываются разномастные псы. Апрель напоминает, что он отнюдь не летний месяц, ударив шквальным ветром. На столбах икрышах пророчествуют пепельные вороны. Я вспоминаю недавнюю жизнь на Алтае, где мне приходилось рогаткой бить этих дурных птиц, чтобы сварить себе котелок похлебки. Я вспоминаю Алену, имне вдруг становится очень плохо.
        Нет, не от потерянной любви. Такие, как я, вполной мере отдают себе отчет, что любовь- удел сытых. Но что-то накатывает, вгрызаясь вдушу. На фоне усталости я не замечаю, что это было предчувствие…
        Останавливаюсь, перебирая месяцы ушедшей зимы, словно четки.
        Мысли похожи на камни, покрытые болотной тиной. Тяжелые, дурно пахнущие, покрытые скользкой пленкой- выскальзывают из рук, не дают себя рассмотреть. Закуриваю, пряча пачку вжелудке старого рюкзака. Прислоняюсь кщербатому бетонному столбу исмотрю на скособоченные хибары.
        В этот момент я изамечаю дом. Нет, не так… Я замечаю Дом.
        Разворачиваюсь иухожу дальше, выискивая притон или брошенный сруб, вкотором можно переночевать. Но так я поступаю виной истории. Более счастливой илегкой…
        Курю крепкий «ЛД» исмотрю на Дом. Он выделяется среди остальных построек примерно так же, как дирижер Оперного театра среди плехановских пацанчиков. Стройный, четырехэтажный, он отчетливо напоминает средневековый замок.
        Башенки увенчаны острыми зелеными черепичными крышами. Бельмами слепых глаз внизкое весеннее небо таращатся диски спутниковых антенн. Темно-оранжевые кирпичные стены покрыты сухими плетями плюща. Окна узки изарешечены даже на самых верхних этажах. Территория обнесена багровым забором- неприступным, метра четыре ввысь, да еще искрохотными железными пиками поверху. Перед воротами пятак заасфальтированного подъезда. На створках кованые завитки ицветочки.
        Подворье огромно, это заметно по длиннющему забору, квадратом опоясывающему минимум сорок соток земли. Наверняка за ним расположены гаражи, сараи, летние беседки ипостройки для прислуги. Да, утакого дома просто обязана быть прислуга. Силами одной семьи, даже цыганской, столь масштабное хозяйство не вытянуть.
        Словно супергерой из комикса, я смотрю сквозь камни ограды. Вижу щебневую подъездную аллею, живые изгороди, еще мерзлые ипокрытые шапками снега. Фонарные столбы, перила балконов, уютный сад на южной стороне поместья.
        Особняк отличает вкус, изысканный итонко-выверенный.
        Человек, построивший такое, не пожалел ни времени, ни сил, ни денег. Вот только место выбрал странное. Столь царственные коттеджи привычнее видеть вновых поселках, где сосед зарабатывает как минимум не меньше тебя. Там, где живут чиновники, бизнесмены идругие бонзы, привыкшие распоряжаться жизнью, словно она создана только вих усладу. Возможно, тут действительно обитает цыганская семья. Аможет, ине одна. Торгует наркотой, «держит» округу. Хотя бароны обычно склонны квычурной лепнине, богатой безвкусной роскоши, аляповатости икитчу. Этого оДоме сказать никак нельзя…
        Странное дело… Я вдруг замечаю, что особняк ничем не выделяется на фоне неказистого окружения. Он будто теряетсясреди развалюх. Невидимый великан среди уродливых карликов. Позволяющий обратить на себя внимание, только когда сам этого пожелает. Кажется, что его тут ивовсе нет…
        Догоревшая сигарета начинает вонять паленым фильтром, обжигает пальцы. Бросаю ее вкомья закостеневшей грязи, привычно растаптывая. Я удивлен собственным чувствам. Удивлен тому, как сильно дом приковал мое внимание.
        Обыкновенно я не такой. Не умею различать красоту, стиль или очарование.
        Смотрю на людей, но вижу лишь старение иболезни, дурновкусие водежде. Смотрю на машины, но вижу только грязь на колесах иржавчину кузовов. Смотрю на самолет изавороженно подсчитываю его шансы упасть на город. Вкартинах древних художников вижу только растрескавшуюся краску, пыль иразложение. Влюбых постройках- трещины, рассохшуюся штукатурку икривизну стен. Вобразах еды мне приходят лишние углеводы, холестерин икалории, полное отсутствие вкуса. Я всю сознательную жизнь бегу от красоты…
        Но особняк иной. Он заставляет увидеть. Он позволяет увидеть.
        Совсем не сразу я замечаю человека уворот. Это парнишка лет на десять моложе меня. Курит, схозяйским видом привалившись ккалитке вмассивной железной створке. Впрочем, одного взгляда на него хватает, чтобы понять- сигареты, наркотики иалкоголь перекроили лицо, лишив настоящего возраста.
        - Эй, бродяга, работа нужна?- спрашивает напрямую.
        Я соображаю, что последние пять минут онизучает меня спротивоположной стороны улицы.
        - Что делать?- интересуюсь вответ.
        Ветер забирается под воротник, колет икусает.
        Не спешу двигаться сместа. Убогатых людей, живущих за высокими каменными стенами, бывают весьма своеобразные причуды. Задумываюсь. На органы я давно не годен. Но проституткой не стану, даже если начну подыхать от голода…
        Парнишка отлепляется от створки, ия сразу замечаю, какой он угловатый идерганый. Словно под одежду напихали металлической стружки. Или натерли кожу строительной стекловатой.
        Смотрю, присматриваюсь. Нос ломаный, глаза бегают, лицо бледное, иэто не от мороза. Тут не обошлось без коктейля. «Винт», курительные смеси, химический пластилин. Ломки, как таковой, уже нет. Но эфедриновый кукловод продолжает дергать за ниточки, управляя телом парня.
        - Поденная работа,- сообщает тот сгордым видом, ия понимаю, что он такой же наемник.- Уборка мусора, строительные работы, ремонт, рытье канав. Бассейн, нах, вычистить нужно. Тут делов хватает, не сомневайся. Всадовничестве смыслишь?
        - Доводилось.- Я чувствую, что настроение улучшается. Дом за оградой всем своим видом намекает, что платить здесь будут больше, чем на Хилокском рынке.
        - Бухаешь? Тут запрещено…
        - В завязке.
        - Красава, нах. Употребляешь.
        Это даже не вопрос, это констатация, требующая официального подтверждения.
        - Сейчас- нет. Ты здесь за прораба?
        Вопрос вызывает упаренька приступ невольного смеха. Колкого, неровного, ребристого смеха.
        Качает головой всторону особняка.
        - Не-е, нах такое счастье,- тянет вяло, скрывая злость,- за старшего унас Эдик. Меня узнать послал.
        Осматриваю дом впоисках видеокамер. Они скрыты, я не обнаруживаю ни одной.
        - Давно тут?- Прощупываю скрытые рифы фарватера.
        - Второй месяц,- сообщает дерганый, сгордостью улыбаясь.- Сорок дней, как «сухой». Втепле исытый. Платят норм. Так что, нах, будешь харю кривить или согласен?
        Я согласен. Конечно, согласен. Вмоих условиях не «кривят, нах, харю». Вмоих условиях сами умоляют оподенной работе, способной наполнить карман хотя бы парой сотен рублей.
        Пересекаю улицу, отмечая ее полную безлюдность.
        - Пашок,- представляется парнишка, открывая калитку.
        Жму его слабую тощую кисть. Прохожу вворота, не замечая, что кованые цветки изавиточки на их поверхности вдействительности- эмоциональные греческие маскароны ипереплетения змей.
        500
        Отрабатываю предстоящий ужин.
        Разбираю немыслимую гору досок, дверей истарых оконных рам, сортируя мусор втри разные кучи. Темнеет. Двор наполнен абсолютной, нереально-вязкой тишиной, вкоторой стесняется подвывать даже ветер. На четвертом этаже, под одной из островерхих крыш, зажигаются два окна.
        Я вспотел, утомлен, хочу есть икурить. Но доволен.
        Поверх синтепоновой ветровки, приросшей кмоему телу за половину ушедшей зимы,- рабочая куртка-спецовка скапюшоном. Совершенно новая, плотная, но не жаркая. Со светоотражающими полосами на спине ирукавах. Как унастоящего рабочего внастоящей бригаде. Задумываюсь, позволят ли мне оставить одежду себе?
        Такую же куртку носит иПашок, набрасывая ее на крючок укалитки, когда выходит наружу. После облачения он запирает ворота на висячий замок, отводит меня на задний двор ибез лишних прелюдий определяет фронт работ.
        - Отработаешь на ужин,- говорит тощий, великодушно протягивает мне сигарету. Глаза сверкают влихорадке мучительной завязки, но пальцы почти не дрожат.- Атам поглядим…
        Уходит, снабдив краткими инструкциями инеобходимым инвентарем.
        Я бросаю прелые доски врастущую кучу, чувствуя гнутые гвозди через плотную ткань строительных перчаток. Перекладываю битое стекло вдругую. Ворочаю гниющие двери, стараясь не напороться на ржавый саморез.
        Работа кажется довольно нелепой, икакое-то время я трачу на то, чтобы понять, какое именно строение было разобрано. Не нахожу ответа ипродолжаю следовать распоряжениям дерганого. При этом постоянно оглядываясь на особняк. Не могу не смотреть. Он потрясает. Изгибами, очертаниями, томным прищуром бойниц. Приковывает взгляд спервой секунды знакомства…
        Шаг назад…
        Я внутри двора, оставляя «нахаловку» где-то вином мире. Едва успевший осознать, какой прекрасный шанс заработать выпал мне совершенно случайно. Ошалелый, иду за Пашком от ворот. Чуть не сворачиваю шею, когда плитчатая дорожка изгибается ипротыкает голую яблоневую рощу. Не могу наглядеться.
        При внимательном изучении домище оказывается не цельнокаменным.
        Часть башен, гармонично вплетенных вблоки трех казематов, действительно собраны из кирпича. Кирпичными же являются несколько каминных труб, прицелившихся внависающий над городом апрель. Но хватает ибревен, ипенобетонных блоков, идощатой облицовки. Из чего я делаю вывод, что строили не за один присест.
        В доме не меньше двадцати комнат. Не меньше двух кухонь. Трех каминных залов. Пяти балконов. Отом, что скрывает подвал, мне не хочется идумать.
        Крыши одинакового изумрудного цвета, но черепица отличается по материалу ифактуре. Окна не пластиковые, как сейчас популярно,- использовано только настоящее дерево. Богатое итемное настолько, что кажется камнем. Проемы надежно охраняют витые железные решетки. Кое-где заметны витражи. Настоящие, ручной работы, такое можно определить даже снаружи.
        Водосточные трубы жестяные, оцинкованные, пластиковые идаже латунные. На одном из коньков восседает крохотная гранитная горгулья, ия уверен, что найду вубранстве дома еще не одно аналогичное украшение. Заметен пандус на нулевой этаж идвойные гаражные ворота. Заметны запасные входы, их не менее двух. Архитектура центрального подъезда поражает изяществом ипростотой, невольно напоминая особняки XIXвека.
        Вокруг замка сад. Яблони, клены, вишни.
        Понурые, окоченевшие, еще не оттаявшие, но любовно закутанные вутепляющую ткань. Невысокие живые изгороди, сейчас похожие на валы из колючей проволоки. Они разгораживают пространство слаконичностью имастерством японского созерцателя, расчертившего сад камней.
        Виднеется пустой бассейн под открытым небом. Беседка, наличие которой я подозревал. Сарай, грубый икрепкий. Одноэтажный дом, сравным успехом способный оказаться илетней кухней, ибараком для поденщиков…
        Гора мусора, сортируемого мной, на фоне всего этого благолепия смотрится уродливой язвой. Артефактом иного, менее благополучного мирка. Пришельцем, которому тут не место. Искусственной инсталляцией, памятником бардаку среди умиротворения идостатка.
        Продолжаю недоумевать, откуда она взялась. Продолжаю исправно откидывать доски ирамы, стараясь не пораниться. Не выходит- тонкий искривленный гвоздь впивается вмизинец правой руки, заставляя уронить груз. Тот грохочет, чуть не угодив по колену. Отскакиваю.
        Ругаюсь, сдергиваю перчатку иприсасываюсь кране. Сплевываю. Бледно-розовая слюна пачкает грязно-серый снег газонов. Снова тяну кровь губами. Плюю. За время странствий мне довелось повидать немало людей, склеивших ласты от столбняка. Войти вих сонм я не желаю.
        Словно реагируя на мою оплошность, из-за юго-западной башни появляется Пашок. Походка вороватого жигана. Из-под темно-синей вязаной шапочки выбился каштановый чуб. Унего привычка облизывать десны, не разжимая губ, будто постоянно проверять, не застряло ли чего меж зубов. От этого ибез того подвижное лицо ходит ходуном, строит гримасы, которых сам парнишка даже не замечает.
        - Хорош на сегодня…- Оценивает рассортированный хлам свидом человека, мечтающего спалить всю эту гору кчертовой матери.- Пошли, нах, жрать… Кстати, тебя как звать-то?
        - Денис,- отвечаю послушно, но для традиционного рукопожатия протягиваю левую ладонь- мизинец правой все еще на языке.- Кормежка за счет хозяев?
        - А то,- ухмыляется Пашок иудаляется.
        Иду за ним.
        Он плут инаверняка преступник, но тут- почти старший, подаривший мне заработок. Вдруг осознаю, что на дворе уже стемнело, причем окончательно. На подъездной аллее зажглись сказочно-желтые фонари. Особняк вспыхнул десятком окон, изнутри доносилась едва слышная музыка.
        Уютный одноэтажный дом- не барак для временных работников, скорее амбар.
        Понимаю это, когда парнишка ныряет на неприметную лестницу главного строения, летом до абсолюта замаскированную свисающими косами плюща. Спускается по короткой лестнице, отпирает тяжелую подвальную дверь, пропускает внутрь. Понимаю, что провонял потом, отчего вдруг становится неуютно. Стены из светло-серых бетонных блоков принимают всвою утробу. Ведут коридором, ответвления которого прячутся вполумраке.
        Во мне играет оркестр безразличия.
        Душа, как намокший барабан, стучит гулко ипусто. Нервы- провисшие струны контрабаса. Сердце стало фаготом, исполняя вспомогательную партию. Где-то вдали жалобно пиликает скрипка предчувствия итревоги. Ее перебивают саксофонные трели легкой поживы.
        Мой мир- пустыня прозеванных возможностей. Вполной тишине по ней караваном бредут перекати-поле упущенных моментов, нереализованных желаний ипрофуканных шансов.
        Жалеть себя погано, но иногда я зацикливаюсь на этом. Моделирую, как могла бы повернуться моя жизнь, поступи я так, ане иначе. Не разругайся слюбимой. Не пробуй наркотики. Не укради свою первую коробку обуви из магазина всоседнем дворе. Вовремя скажи «не уходи» вместо того, чтобы озлобленно замкнуться всебе инервно курить одну за другой. Заметить взгляд человека, действительно нуждавшегося во мне.
        Этувозможность я упускать не намерен. Исам загоняю себя вловушку.
        Вдруг понимаю, что работал без перерыва несколько часов.
        Башмаки превратились всвинцовые гири, голова наполнилась жидким чугуном. Пять часов без перерывов ивопросов. Я послушен иисполнителен, как микроволновая печь.
        Оба разуваемся упорога.
        - Твоя койка,- говорит Пашок, ия возвращаюсь всобственное тело.- Пожри испи.
        Он стоит над простой икрепкой кроватью втемной просторной комнате. Тепло, немного душно. Лежак застелен старым, но недавно выстиранным бельем. Под ногами светло-зеленый ковролин, затертый, но чистый.
        Чувствую, что, кроме меня, здесь есть кто-то еще. Не один- во мраке угадываются очертания других кроватей. Выставленных рядами, как вказарме. Слышу запахи человеческих тел, слышу шорохи, дыхание ипердеж. На нескольких койках неподвижные тюки из плоти икрови. Минимум четверо. Спят. Или делают вид, что спят.
        Пашок зажигает крохотный ночник визголовье.
        Свет тусклый. По сравнению сним индивидуальные светильники ввагонных купе- хирургические лампы. Вижу тумбочку, узкий жестяной шкафчик для одежды. За пределами светового круга, четко отсекающего койко-место, злая древняя тьма. Вней могут водиться саблезубые тигры. Идаже кое-что пострашнее…
        - Держи, братюня, заработал.- Он сует мне вруку купюру.- Эдик сказал, аванс. Останешься, получишь больше.
        Уходит вдальний конец помещения. Во мглу.
        Скрипит кровать, когда парнишка садится иначинает расшнуровывать ботинки.
        На моей тумбе поднос. На подносе дымящаяся тарелка. Вней паста. Не лапша по-флотски, анастоящая паста- спузатыми макаронными трубочками из лучшей пшеницы, нафаршированными рубленым мясом иовощами. Соус. Чеснок итмин. Я едва успеваю бросить спецовку икуртку вшкаф, волком набрасываюсь на еду. Вилка пластиковая, но меня это не останавливает.
        Спустя три минуты тарелка пуста. Через край, стараясь не хлюпать, допиваю соус.
        Только теперь соображаю, что влевой руке все еще зажаты деньги. Недоверчиво разжимаю кулак, рассматриваю красную бумажку. Пятихатка. Аванс.
        С трудом удерживаю торжествующий вопль. Привычно прячу деньги втрусы. Вечер бесполезной работы приносит хороший куш, ужин, ночлег икров. Что рассмотрел во мне прораб, по-человечески приняв всвою команду поденщиков?
        Приказываю себе успокоиться ине спешить. Если за пятисотенную вдень мне предстоит до лета перекладывать хлам содной лужайки на другую- я за.
        Сбросив армейские ботинки иизбавившись от одежды, торопливо лезу под одеяло.
        Еще не успеваю коснуться подушки, как сплю.
        Якорь брошен
        Утро растерзано сигналом будильника.
        Это настолько непривычно, что я подскакиваю, машинально нащупывая вкармане импровизированный кастет. Вспоминаю, что оружие давно отобрали менты, аодежда скомканным пуком покоится под кроватью.
        Трель из-под потолка перестает казаться будильником. Теперь напоминает сирену или заводской гудок. Понимаю, что льется она из небольших колонок, развешанных по углам. Сажусь на жестком, продирая глаза иосматриваясь. Тело ломит, но я гоню боль. Казавшееся сном- работа, деньги, ужин,- вдруг щелкает вмозгах осознанием, внезапно оборачивается реальностью.
        Помещение просторнее, чем казалось вполутьме.
        Шесть на десять метров, если не больше. Ивправду заставлено койками, по-армейски одинаковыми ипростыми. Рядом скаждой тумба ишкафчик. Пять кроватей не застелены, сиротливо белея запятнанными матрасами. Еще две аккуратно заправлены, втом числе ита, на которой спал Пашок. Одна выделяется- стоит вотдельном закутке, отгороженном плотной шторой до пола. Еще на трех ворочаются, неохотно пробуждаясь, люди. Горемыки, подобные мне. Наемные работники одноразового использования, выбросить которых проще, чем перевоспитать или отмыть.
        Стены грубые, из бетонных блоков, на один слой выкрашенные вбледно-голубой цвет. Верхний свет общий, зажигается одновременно ссигналом побудки. Трубки под потолком щелкают, гудят, набирают накал. Вдинамиках начинает играть радио, ипо словам диджея я понимаю, что сейчас семь утра…
        Рослый молодой человек встает слежанки одним рывком. Сдергивает зеленую майку, вкоторой спал, остается водних семейных трусах. Удаляется всоседнюю комнату, не позволив рассмотреть лица, только мелькает бритый затылок. Из помещения, где он скрылся, тянет влагой имочевиной. Шумит душ.
        Через две пустые койки от меня кряхтит женщина.
        Нет, не так. Кее возрасту уже не применимо понятие «женщина», сколь бы цинично это ни звучало. Старуха, причем древняя. Сколько ей лет? Сто? Больше? Сухое морщинистое лицо неподвижно, как уиндианки из вестерна. Кажется, что худая бабка даже не сможет выбраться из-под одеяла.
        Но впечатление обманчиво, ивот она уже бодро набрасывает халат поверх ночнушки. Отправляется следом за мужчиной. На меня не смотрит, будто мы проснулись не вобщей спальне, аслучайно встретились на этаже огромного корпоративного здания. Поденщик-планктон. Звучит оригинально.
        Из противоположного угла комнаты меня изучают. Цепко, пристально, оценивая вес, рост, возраст ипредположительную угрозу.
        Щуплый мужичок вгодах, одетый взастиранную майку-алкоголичку ивытянутые трико, угрем выскальзывает из-под одеяла. Потягивается, шурша по ковролину босыми ногами. На плечах, перечеркнутые бретельками, убогие зоновские татуировки. Буквы, надписи, паутина, фигуры людей, узоры, холодное оружие извездочки. Они же украшают пальцы, кисти, запястья. Наверняка не меньше партаков ина спине уркагана.
        Приближается, садится на соседнюю кровать.
        На вид ему лет шестьдесят, но по глазам понимаю, что вдействительности значительно меньше. Что поделать, жизнь не щадит такого сорта людей, высушивает изюмом илишает природной легкости.
        - Валентин Дмитриевич Чумаков,- представляется он, протягивая жилистую руку. Руку человека, содинаковой легкостью способного подтасовать колоду или воткнуть впузо нож.- Для друзей- Валька или Чума.
        Манера речи не совсем вяжется сприблатненным образом, но я не позволяю себе расслабиться. Вспоминаю про мимикрию ияркий фонарик во лбу глубоководного морского черта. Этот черт из породы «сухопарая тюремная борзая». На лбу редеющие волосы прикрывают лысину тонкими смешными прядями, вкармане трико- очки.
        В конце концов, я тоже бомж, читающий Кафку.
        - Денис,- отвечаю кратко, изучая смуглое морщинистое лицо.- Для друзей- Диська.
        - Диська,- подытоживает Чума, улыбаясь без эмоций.- Новенький. Вчера пожаловал?
        Молчу, все понятно итак.
        - Не тушуйся,- слышу следом.- Помощь понадобится, обращайся. Мы тут стараемся вместе держаться.
        Я безволен, как выпотрошенный кролик. Стринадцати лет все мои попытки удержать подле себя близких людей заканчивались титаническими провалами. Я мог биться вкровь, расшибаться влепешку. Умолять иопускаться очень низко. Терять самоуважение ипочитание посторонних. Цепляться из последних сил.
        Это ни кчему не приводило- люди покидали меня. Бросали.
        Оставляли одного. Витоге пришло понимание, что это мой фатум. Что любые усилия ни кчему не приводят. Последнее слово не за мной, ия плыву дальше на утлой одноместной лодчонке. Куда заносит течение, там ибросаю якорь. Уже семнадцать лет я безволен, как мертвый еж на обочине трассы.
        - Мы, это кто?- спрашиваю невольно, не удержав слов за зубами.
        Чумаков спониманием кивает.
        Вынимает из кармана трико старенький серебристый портсигар.
        - Работнички, ктож еще…- Вставляет взубы папиросу, но прикуривать не спешит, катает всухих губах. Взгляда не спускает, словно я не вобщей комнате, ана знакомстве со смотрящим тюремной камеры.- Тот, что вдушевой, это Санжар.
        У меня дергается веко, что не укрывается от Чумы.
        - Я тоже черненьких не балую. Но Санжар- нормальный мужик. Увидишь. Бабка эта,- короткий кивок на пустую койку за моей спиной,- Виталина Степановна. Совсем старая, девяносто лет. Держат тут за «зеленый палец», по саду хлопочет. Пашк? ты уже знаешь, аЭдик тебя сам найдет.
        Знакомые имена подстегивают меня.
        Вспоминаю про работу, приличный заработок изадумываюсь над возможными санкциями за опоздание. Отбрасываю одеяло, нащупываю под кроватью мятую одежду.
        - Параша там.- Новый кивок на дверь, где скрылись казах истаруха. Папироса пляшет взубах, покачиваясь вверх-вниз.- Там же раковины идуш. Курить только на улице. Раз втри дня посменно драим пол ипротираем пыль. Твоя смена будет завтра.
        Я запоминаю. Не уверенный, что задержусь до завтра.
        Но якорь уже зацепился за подводную корягу. Ветер стих. Пятисотенная купюра втрусах щекочет кожу. Валек продолжает, словно мое пребывание здесь уже решено на многие недели вперед.
        Он говорит:
        - Завтрак ввосемь, готовит унас Маринка. Потом Эдик определяет объем работ. Обед вчас. Сдвух до четырех- личное время.- Вынимает картонный цилиндрик из губ, задумчиво вертит втатуированных пальцах.- Делай, что хочешь, но за ограду не ходи. Если что-то нужно- курево, соки, шоколад или чтиво- заказывай через Эдика. Счетырех тебя снова нагружают. Ввосемь ты сам по себе, вдесять отбой, во двор спускают собак.
        Не часто встречаешь расписание поденных работ сродни армейскому.
        Удивлен ивпечатлен одновременно. Из разнорабочего перепрыгнуть впостоянную прислугу, конечно, почетно. Но готов ли я?
        Вяло благодарю. Встаю иодеваюсь.
        Чума смотрит снизу вверх, внимательно читая мое лицо.
        Заправляю кровать, пытаясь вспомнить детали процедуры исделать все аккуратно. Иду всантехнический блок. Вспоминаю женщин, бросавших меня на протяжении детской ивзрослой жизней. Вспоминаю призрачные семьи, которые мог бы строить. Славных детей, которых мог бы воспитывать. Объятья, которых никогда не испытаю.
        Якорь брошен. Сердце болит.
        Из душевых загородок валит пар, ивего жаре самоуничижительные грезы стремительно тают.
        Неоконченное высшее
        Я раскрываю розы.
        Не отламываю примерзшие лепестки, но осторожно разматываю теплосберегающую пленку, которой укутаны кусты. Сытно, чисто, почти не морозно, я даже начинаю получать от непривычной работы неподдельное удовольствие. Пальцы колются ошипы, но по сравнению со вчерашним гвоздем это сущие мелочи.
        Виталина Степановна рядом.
        Не отходит, следит за каждым жестом.
        Закуталась всерую шерстяную шаль. Нахохлившаяся ворона, немногословная иугрюмая. Дает указания, шикает, когда делаешь что-то не так. Указывает, подсказывает, направляет. Мне действительно начинает нравиться…
        Розовых кустов девятнадцать. Шесть ярко-алых, это я узнаю только от старухи, разлапистые кусачие веники не подписаны. Еще шесть белых. Шесть розовых, «нежных, как бархат». Иодин черный, очень редкий, над которым хозяева трясутся, что собачка всумке блондинки.
        Скоро май, иВорона решилась открыть кусты.
        Я не спорю- все одно, ничего не смыслю всадоводстве- иподчиняюсь. Подчиняюсь Пашку иугрюмой бабке, Эдик так ине появился. Как имои наниматели. Время от времени мне вообще начинает казаться, что мы- наемники- работаем тут сами по себе. АЭдика вообще не существует. Может быть, торчок Паша икомпания захватили брошенный особняк истарательно ухаживают за садом вожидании будущего поощрения?
        Собак не видно, как ибудок. Если они илаяли ночью, я все равно не слышал. Подвал гасит звуки, да испал я, будто убитый.
        Чума тоже тут.
        Бормочет под нос, но сразговорами не пристает. Курит папиросы, пару раз предлагает, протягивает портсигар. Отказываюсь. Даже рад, что окружение столь немногословно. Отрабатываю, вспоминая недурственный завтрак. Ипредвкушаю вечерние пять сотен, которые ждет нычка втрусах.
        Валентин Дмитриевич счищает последний снег светок икустов шиповника.
        Обвязки уже убраны, ия доверяю чутью старухи больше, чем прогнозам по телевизору,- скоро будет тепло. Чума откидал тощие оладушки лежалого снега от яблоневых стволов иначинает граблями сгребать павшие листья. Высушенные, промокшие, гниющие изабытые. Как все мы, трудящиеся тут, вхозяйском саду.
        Пашка иСанжара не видно, ушли из подвала сразу после завтрака. Молча вычистили тарелки прямо на спальных местах иушли, не обменявшись ни словом. Я не настаиваю. Вспоминаю про деньги. Вспоминаю про якорь. Он дорог мне отныне.
        Чумаков счищает старую кору со штамбов иветвистых побегов. Складывает аккуратно, будто коллекционирует мусор для авторской инсталляции. Где-то на южном дворе, где вчера трудился я, грохочут доски итрещит стекло. Вероятно, казах завершает мою работу. Размышляю, сколь надолго можно затянуть постройку сарая. День- пятихатка. Неделя- три споловиной косаря. Недурно.
        Может быть, уйду вКемерово.
        Может быть, вТомск.
        Подальше от нее. Подальше от воспоминаний.
        Испартаченный Валек бредет вдом. Через небольшую подсобную дверь ввосточном блоке, тоже обрамленную плющом. Возвращается сведерком извести иначинает марать свежепосаженные кусты. Виталина Степановна ворчит, постоянно поправляет его, шипит. Тот огрызается, беззлобно инаходчиво, скалится иуворачивается от тумаков.
        Кусты белеют, пахнет известкой.
        Тепло. Весна.
        Я улыбаюсь, но так, чтобы не видели другие. Оборачиваюсь кособняку, итут замечаю ее.
        Она говорит:
        - Здравствуйте.- Опирается на перила балкона, нависая. Он на третьем этаже, но мне кажется, что внастоящем поднебесье.- Кажется, вас зовут Денис?
        Что-то мычу. Вроде бы соглашаясь.
        Я потрясен ее очарованием играцией. Даже стакого расстояния вижу лучики морщинок от глаз, задорные исексуальные. Вижу стареющую кожу шеи, едва заметные складки на ней, усталость взгляда, тяжесть жестов. Но не могу оторваться. Она совершенство. Старше меня лет на десять минимум. Но я бы продал душу, чтобы стать мужем такой потрясающей женщины.
        - Эдуард еще не успел нас представить,- продолжает она, ия судивлением понимаю, что ни Чума, ни Виталина Вороновна не обращают на разговор никакого внимания,- но я Жанна. Родственница хозяев, если так можно сказать.
        Она легко ивыученно смеется, иот звенящих звуков тает снег самых темных прогалин.
        Точеная талия, высокая небольшая грудь. Темно-русые волосы волнистыми каскадами на плечи. Огромные глаза. Тонкие губы ипальцы. Обручального кольца нет. Одета вштаны мужского покроя икожаную куртку на молнии, застегнутую до кремового шарфа. Сияет, хоть понимаю я это значительно позже.
        - На кого вы учились?- продолжает она, ия судивлением осознаю, что весь день ждал этой беседы. Может быть, видел ее во сне. Но происходящее не кажется мне неестественным.- Увас ведь высшее образование, да? Ясразу вижу.
        Отвечаю, что неоконченное. Педагогическое. Мог бы стать историком. Или географом.
        - Это не страшно, что неоконченное. Может быть, Алиса попросит вас порепетиторствовать Колюнечке?- продолжает она. Судивлением понимаю, что таким мог быть голос сирен, заманивавших моряков на скалы.- Ксожалению, мальчик так мало читает…
        При воспоминаниях об институте мне становится неловко.
        Дурно. Словно получил открытку от человека, которого уже много лет считал умершим.
        - Надеюсь, вам унас понравится,- ослепительно улыбается Жанна, отлипая от кованых перил.
        Мое сердце похоже на кусок подгоревшего слоеного теста. Шершавое, осыпающееся черными пластинками тончайшего пергамента. Только встряхни, как старый пустой улей, ирассыплется впрах.
        Я смотрю на Жанну. Эффектную, элегантную илегкую.
        Заглядываю всебя. Вижу чей-то язык, огромный, острый, нечеловеческий. Он пробует мое сердце на вкус. Скользит по нему, висящему вчерном «нигде». Снизу вверх, снизу вверх, отшелушивая слой за слоем ибудоража запах гари. Хрустит отмирающей плотью, хочет добраться до начинки. Каким бы пригорелым ни был мой мотор, оно жаждет отведать его без остатка, словно желанный деликатес.
        Жанна уходит вдом, еще раз улыбнувшись на прощание.
        Замираю зайцем всвете автомобильных фар. Обалделым, чувствующим приближение четырехколесной смерти, но не способным ничего сэтим поделать. Встряхиваюсь ипродолжаю работать.
        Цветовой код
        Чтобы земля быстрее прогрелась, я сгребаю снег.
        Отбрасываю всторону, дробя совковой лопатой. Будто сею снежные семена. Грязно-белые драконьи зубы, ломкие ипористые. Работа непыльная, как идо обеда, ктому же совершенно не требует спешки. Я уже давно не чувствовал себя настолько нужным. Отдохнувшим ивымотанным одновременно.
        Словно попавшим на планету сатмосферой, схожей, но чуть отличающейся от земной.
        Дышится легко, но непривычно. Весенний воздух тяготит. Он будто не желает покидать легких, надолго оседая вних облаками неизвестных испарений. Обед покоится во мне увесистым грузом. Скорее всего днем мы доедали остатки хозяйской трапезы, но я не впретензии. Мясо по-французски было изумительным, имне не ясна причина дискомфорта. Начинаю искать ее вовне…
        И тогда меня посещает первая мысль, что якорь стоит втянуть обратно на борт.
        За прозрачной шторой на втором этаже силуэт. Судя по всему - мужской. Черт лица не разглядеть, но мне кажется, что это хозяин усадьбы. Стоит неподвижно, уже четверть часа наблюдая, как я разбрасываю снег всеверо-восточном углу двора. Пытаюсь найти собачьи следы, чтобы хотя бы примерно определить породу четвероногих сторожей. Не нахожу.
        Солнце скрывается за драным навесом облаков асфальтового цвета.
        Мужчина отходит от окна.
        Санжар снова грохочет досками. Что-то напевает на родном языке, ия решаюсь подойти.
        Оставляю лопату, воровато оглянувшись на особняк, неспешно огибаю крыло.
        Замираю, не совсем доверяя глазам.
        Гора мусора, рассортированного мной вчера, снова срастается вугловатую бесформенную пирамиду. Усилиями Санжара. Крепкого высокого казаха, без суеты сбрасывающего доски ирамы водну кучу. Солнце, только что висевшее над высоким замковым забором, внезапно проваливается за горизонт. Над домом звенит мелодичная трель, отмечающая конец рабочего дня.
        Санжар опускает на землю оконную раму, которую собирался перекладывать. Оборачивается, замечает меня иприветливо машет рукой.
        - Привет,- говорит он, будто при случайной встрече двух старых знакомцев.- Я Тюрякулов.
        - Зачем?- выдавливаю вопрос, словно остатки зубной пасты из тощего тюбика.
        - Проверка,- отвечает казах, недоумевая.- Ты справился. Готовлю для других.
        Мне становится не по себе.
        Мясо по-французски вдруг превращается втягучие капли ожившей ртути, делает первый рывок вверх. Подавляю тошноту, непослушными ногами бросаю себя мимо Тюрякулова. Лопата забыта узабора.
        Спускаюсь вподвал, едва найдя силы отворить тяжеленную дверь.
        Иду коридором, который успел выучить. Сердце щекочет иззубренным острием предчувствия. Улыбка Жанны кажется искусственной, вылепленной из глины, неживой. Перед глазами плывет.
        В жилой комнате людно.
        На большом столе вдальнем углу, накрытые хромированными колпаками, тарелки сужином. Пышут жаром водопроводные трубы, протянутые под потолком. Виталина Степановна что-то вяжет, постукивают спицы. Пашок валяется на койке, задрав ноги на высокую спинку. Вушах белеют пуговицы наушников.
        На одной из заправленных кроватей сидит Марина. Догадываюсь, что это именно она, весь день проработавшая наверху, вдоме. Спокойная, деревенская, справильным, но некрасивым лицом. Вся серая, будто тень. Так людей перекрашивают наркотики. Или горе.
        Еще здесь Эдик, ия впервые смотрю влицо человека, которому доверяют ключи от хозяйских спален. Высокий, статный, сосанкой театрального актера. Седые волосы аккуратно острижены изачесаны.
        Ожидая увидеть энергичного менеджера-управленца средних лет, я вдруг понимаю, что тону втемно-пепельных глазах вышколенного семейного лакея. Ему определенно за шестьдесят, но выглядит Эдик значительно моложе Чумакова. Одет вотутюженные серые штаны, белую рубашку ипиджак цвета грязного апрельского неба. Снеобъяснимой уверенностью понимаю, что он педераст.
        - Здравствуй, Денис,- говорит Эдик, не спеша протягивать руку.
        - Мне нужно идти,- бормочу я, стягивая рабочую куртку.- Только рюкзак заберу, ладно?
        Взгляды троих сходятся на мне, словно лазерные прицелы.
        - Если за сегодняшний день заплатите, хорошо,- продолжаю лепетать, вынимая рюкзак из-под кровати.- Если считаете, что не отработал…
        Пячусь вгробовом молчании.
        Потолок становится ниже, температура падает градусов на десять. Эдик молчит, вглазах неодобрение, но он не спешит комментировать. Виталина Вороновна протяжно вздыхает, возвращаясь квязанию.
        Говорит негромко:
        - Зайку за лапку да подвесить над лавкой.
        Пашок вынимает один наушник, поглядывает лукаво.
        Выхожу вкоридор. Там Санжар иЧума. Стоят плечом кплечу, перегораживая проход.
        - Не ходи на улицу,- предупреждает Чумаков, пряча вкарман рабочие перчатки ивынимая портсигар.- Себастиан уже спустил собак.
        Казах кивает. Затем медленно качает головой, будто действительно волнуется за меня.
        Он ведь хороший парень, не так ли? Поворачиваюсь иуглубляюсь вглухие бетонные коридоры, вкоторых еще не был. Эдик глядит мне вслед спорога общей комнаты. Санжар иВалентин Дмитриевич не пытаются остановить.
        Мне плохо. Меня начинает трясти. Причина остается неясна, отчего делается еще страшнее. Наверное, так начинаются приступы клаустрофобии.
        Нахожу лестницу вниз. Нахожу дверь вгараж. Нахожу лестницу наверх. Поднимаюсь, отдавая себе отчет, что вторгаюсь внеприкосновенные хозяйские владения. Плевать. Застегиваю ветровку, запоздало спохватившись, что забыл книгу на тумбе. Вбрасываю руки вобе рюкзачные лямки. Открываю дверь ивпервые попадаю вжилое пространство особняка…
        Как ипредполагалось, тут все стильно ибогато.
        Мебель старая, подобранная со вкусом итактом. Обои тяжелые, на тканевой основе, шепчут обудуарах серебряного века. На изящных столиках тяжелые бронзовые подсвечники. Повсюду картины. Люди ибоги смотрят на меня сневероятно-качественных репродукций. Синтересом, сосуждением. Вижу Дега, Рубенса, Боттичелли. Возможно. От того, что я не разбираюсь вживописи, картины на стенах не становятся хуже или менее почитаемыми.
        Шаги по паркету разлетаются по полутемным комнатам. Безлюдным, тихим, брошенным комнатам. Оставляю грязные следы, испытывая совершенно неуместный стыд. Сворачиваю, сворачиваю, открываю створки. Нахожу парадную дверь. Тяну на себя.
        За ней стоит мужчина.
        Я точно знаю, что Себастиан- именно он. Черные штаны ичерная водолазка. Черные ботинки, сверкающие ихоленые. На руках черные перчатки собрезанными пальцами. Он выше меня на голову ишире вполтора раза.
        Себастиан похож на Элайджу Вуда, три месяца не покидавшего качалку. На бледном лице ноль процентов эмоций. Смотрит прямо перед собой, руки висят вдоль тела. За его спиной всгустившейся весенней ночи виднеются силуэты сторожевых псов. Их драконьи глаза сверкают всвете, льющемся из открытого проема.
        Я вбеде. Еще не знаю, насколько серьезной, но теперь это осознается совершенно отчетливо.
        В полнейшей тишине закрываю дверь на крыльцо, отсекая морозный воздух.
        Разворачиваюсь ипо собственным грязевым следам возвращаюсь кподвальной лестнице.
        Я вбеде…
        Происходящее внезапно отбрасывает меня назад, впрошлое. Вдетство, прошедшее под дребезжание трамвая. Неожиданно вспоминаю, как сдрузьями, тайком от родителей, катался на нем через весь город. Не помню номер, но это ине важно. Сейчас вообще никто не поверит, что трамвай ходил через Старый мост. Аон ходил… Имногим дальше- на Левый берег, всамую его глубину. Ичерез добрую половину Правого. Амы- мальчишки содного двора, сбежавшие впоисках приключений- все ехали, ехали иехали, прилипнув кокнам, иэто путешествие казалось упоительно-бесконечным.
        Происходящее отбрасывает меня впрошлое. Туда, где родилась игра в«Цветовой код». Не «Семицветик» или «Угадай-цвет», аименно «Код». Мы все пытались подтянуть под космическую фантастику иее чарующие термины. Вспоминаю простейшую суть забавы, исердце отчего-то щемит…
        Штурман экипажа задает цвет. Остальные, пялясь вокна, лихорадочно ищут нечто указанное. Вариантов может быть много. Командир- он же начальник экспедиции- определяет, какой из вариантов интереснее. Я почти всегда проигрываю, потому что «белая волга» куда скучнее «дохлого белого голубя»…
        Сейчас, встретившись счерным Себастианом, обреченно понимаю, что снова вигре.
        Я черный плащ опереточного злодея, бесстыдно манящий подкладом, словно приоткрытое женское естество. Я смерть, каковой ее воспринимает большинство людей.
        Спускаюсь вподвал.
        Санжар, Эдик, Чума, Пашок, Марина истаруха сидят на своих койках, глядя на меня смолчаливым укором. Затем старший слуга говорит:
        - Больше так не делай.- Встает, покидает закуток иподходит кстолу седой.- Давайте ужинать.
        Предназначение
        Удивляюсь сам себе, но сплю крепко, без сновидений.
        В голове идуше пусто, будто прошел ураган. На тумбочке- аккуратно сложенная стопка одежды из секонд-хенда. Футболки, домашние штаны, шарф, кепка ивязаная шапка, носки. Взапечатанной упаковке новые трусы, пар десять. Рядом полотенце, зубная щетка ипаста, бритвенный станок, мыло иупаковка туалетной бумаги.
        Сигнал побудки еще звучит. Но Санжар уже сидит на соседней- пустой- кровати, наблюдая за моим пробуждением.
        Словно ничего не произошло.
        А что, собственно, произошло?
        - Сегодня работаем по дому,- говорит он, поверх моего плеча посматривая на занавеску Эдика.- Чистим паркет исжигаем мусор.
        Я не отвечаю. Отправляюсь умываться.
        Долго, счуждым медлительным упоением скребу лицо бритвой. Размышляю.
        Мне никто не угрожал. Никто не приковывал цепью кбатарее центрального отопления. Не вырывал ногти ине отбирал паспорт. Меня готовы кормить, поить иобеспечивать работой. Почему же тогда звук захлопнувшейся ловушки до сих пор стоит уменя вушах?
        Чищу зубы, умываюсь. Рядом шумит водой Пашок. Даже не пытается начать разговор, что совершенно устраивает обоих. Из кабинки унитаза слышно смешливое бормотание Чумы- он читает анекдоты на последней странице газеты. Когда возвращаюсь вжилой блок, казах все еще на прежнем месте.
        - Кто такой Себастиан?- спрашиваю я, словно возобновляю прерванный разговор.
        - Гитлер-то? Друг семьи,- отвечает тот. Сместа не сдвигается, смотрит снизу вверх.- Немец вроде. По-нашему почти не понимает, даже не пытайся. Он тут вроде как за телохранителя.
        - И сторожа,- добавляет Чумаков из-за моей спины. На нем спортивные штаны изнакомая майка, под мышкой зажата газета, зачесанные волосы растрепались.- Лучше не зли…
        Мы сЧумой начинаем одеваться. Санжар все еще неподвижен.
        - Знаешь,- вдруг выдает он, будто только этого иждал,- уменя вАлматы друг жил, Казтуган. Химик от рождения. Варил все подряд, хорошие деньги заколачивал. Работал на фабрике «Джапан Тобако Инкорпорейтед». Хорошо там платили, да. Хрен устроишься. Аеще ему хорошо платили уважаемые люди из одной медицинской корпорации. Ипо их заказам Казтуган украдкой, так ине попавшись, подсып?л водну из сотен тысяч сигарет на конвейере очень сильный, но медленно действующий яд.
        - Чтобы сигареты убивали.- Не спрашиваю, ауточняю.
        История кажется нереальной, но отчего-то очень жуткой. Стану ли я теперь обнюхивать все сигареты, вынимаемые из пачки?
        Санжар кивает.
        - Рожденный судьей- вот как его имя переводится.- Он встает инаконец-то идет одеваться. Пашок иЧума слушают синтересом, но заметно, что не впервый раз. Виталины Степановны иМарины вкомнате уже нет.- Ивкакой-то момент он взаправду уверовал, что может судить людей. Избирательно, непредсказуемо, как врулетке. Тогда он сошел сума.
        Я не успеваю переварить рассказ, из-за занавески появляется Эдик. Одет как вчерашним вечером, сточностью до складки на рукаве пиджака. Сосредоточен, спокоен инеулыбчив. Раздает задания.
        Вычистить ванную на третьем этаже западного крыла. Вычистить камин вглавной гостиной. Натереть паркет встоловой. Натереть подсвечники вкоридоре второго этажа. Сжечь мусор. Помыть машину жены хозяина. Закончить восстановление мусорной горы. Принять продукты, заказанные по Интернету. Починить водосток, поврежденный сходом снега. Починить перегоревшую розетку вигровой комнате.Заменить лампы влюстре центральной прихожей.
        Я думаю про человека, подмешивающего яд всигареты. Про его предназначение. Про свое тоже думаю. Может быть так, чтобы высшие силы оставили меня вживых только для того, чтобы насладиться моим медленным угасанием взастенках этого странного особняка?
        Да, мне уже приходилось бывать впереплетах.
        Серьезных, сриском для здоровья ижизни. Доводилось лежать вовраге под трупами подельников, не успевших первыми выхватить стволы. До сих пор не знаю, какой от меня был толк втой дикой разборке. Наверное, прихватили для массовки, втолпе единомышленников кореша готовы на многое. Массовка. Как на съемках фильма. Да вот только стой съемочной площадки сумел вернуться лишь я…
        Надраиваю паркет, ползая на четвереньках, разряженный вспециальный комбинезон, сродни медицинскому. Эдик не хочет, чтобы на пол сыпались волосы, поэтому заставил даже натянуть капюшон. Вокруг такая тишина, что кажется, будто во всем огромном доме никого нет. Я блестящая гладь нежно-коричневого паркета, по которому втанце скользят изящные легкие люди.
        Вспоминаю овраг. Сырость истрах.
        Пистолетная пуля задевает легкое, выкрасив меня малиновым. Вероятно, это иобманывает уркаганов из вражеской группировки. Лихие девяностые называются так не по прихоти журналистов. Еще почти полгода после той бойни я лежу вбольнице иотвечаю на вопросы следователей. То еще времяпровождение. Остальным повезло меньше…
        Пол блестит. Внем, будто под водой, шевелится размытое отражение. Словно тень смерти, которую уже на протяжении тридцати лет я вижу поодаль, неспешно бредущую вразмышлении- забрать или оставить?
        Вероятно, таких называют фаталистами. Идиотами, не видящими дальше своего носа. Однодневками, не способными квзрослым отношениям исозданию семьи. Вечными детьми, боящимися задуматься озавтрашнем дне.
        Моей вины тут нет. Аргументов поведению- хоть отбавляй.
        С какого-то момента я вообще перестаю планировать. Потому что вмоей жизни всеидет наперекосяк. Говорят: хочешь рассмешить Господа, расскажи ему освоих планах. Предпочитаю смотреть на проблему синой точки зрения. Хочешь накормить Дьявола- начинай планировать жизнь на ближайшие месяцы или годы.
        Переползаю, давлю мастику на тряпицу, натираю доску за доской.
        Какой смысл городить прожекты, если утром она собирается покупать билет ктебе вБарнаул, ауже вечером сообщает, что возвращается кмужу, иэто ваш последний разговор? Какой смысл выстраивать график накоплений на отпуск, если уже завтра отложенные деньги требуются, чтобы оплатить операцию отца? Какой смысл мысленно настраивать себя, привыкая кновому человеку ивписывая, вколачивая, вталкивая его вкартину твоего мира, если ближайшей ночью Алена не вернется вквартиру, исчезнув навсегда? Какой смысл подсчитывать предположительный недельный заработок, если уже на следующий день ты заперт за четырехметровым забором ине можешь потратить ни рубля?
        Моя жизнь- сплошной форс-мажор. Полное отсутствие уверенности вчем бы то ни было.
        Коричневый: легкие умирающего, изгрызенные раком впоследней стадии.
        Так было, итак будет.
        Замечаю, что не один.
        - Не отвлекайтесь,- говорит она.- Увас хорошо получается,- добавляет она.- Жанна сказала, вы историк.
        Я распрямляюсь.
        Стою на коленях, разряженный вбелый полупрозрачный комбинезон, будто астронавт, оплакивающий гибель остального экипажа.
        Женщина вдверном проеме отчасти похожа на Жанну. Но ярче. Плотояднее. Юбка от Mexx. Пиджачок от Bazaar. Похожа на деловую леди. Похожа на хищницу из небоскребов, безжалостно обваливающую котировки вражеских компаний. Похожа на заточенный напильник, способный проткнуть насквозь сантиметровую доску. Похожа на ядовитый цветок впрекрасном букете.
        Моя ровесница. Может быть, чуть старше. Элегантна истройна. Косметика нанесена столь безупречно, что заставляет задуматься опрофессиональном перманентном татуаже.
        Чувствую себя ребенком, застуканным за рукоблудием.
        Считается, что, по данным ООН, вмире на положении невольников трудятся почти 12 миллионов человек. По отчетам отечественных спецов, вРоссии эта цифра достигает 600 тысяч человек. МВД срезает эту цифру на две трети.
        Затем:
        - Можете называть меня Алиса. Надеюсь, вам унас понравится.
        Пощелкивает пальцами, будто подбирая нужное слово.
        Блестит шикарное золотое кольцо. Bulgari. Или Chopard. Обручальное кольцо. Эксклюзивное персонифицированное клеймо. Проклятье для мужчины, ктрем десяткам лет не создавшего семью. Знак чужой собственности, колкое напоминание собственной никчемности. Краткая история чужой жизни, прожитой влюбви икухонных ссорах, пока ты упиваешься свободой беспорядочного одиночества. Символ инапоминание отом, что ты безнадежно опоздал ивесь качественный товар твоего года выпуска уже разобран покупателями магазина. Не создавая паники, направляйтесь кзапасным выходам, персонал вас проводит…
        Я бродяга, затем наемный рабочий, вбудущем- репетитор. Хочешь узнать, как сделать карьеру за 36 часов? Спроси меня. Сполнейшей апатией смотрю Алисе влицо, размышляя, что за успокоительное нам подсыпают веду.
        - Ты симпатичный.- Палец сидеальным маникюром тычет вменя, будто ружейный ствол.
        - Когда я смогу уйти?- спрашиваю без надежды, чтобы поддержать разговор.
        Смеется.
        Она смеется. Затем делает несколько звонких шагов, вышибая из паркета деревянную дробь, иисчезает за краем дверной арки. Растворяется внедрах дома, идальше я не слышу даже эха. Тюбик мастики сфырканьем кончает на тряпку вмоей руке; продолжаю натирать полы.
        Неужели судьба оставила меня вживых втех далеких 90-х только для того, чтобы я драил паркет иучил географии отпрыска богатых безумцев? Заслуживаю ли этого я, за два дня до перестрелки бейсбольной битой избивавший парнишку, имени которого даже не узнал? Поджигавший ларьки? Прокалывавший шины иподсыпавший сахар вбензобаки? Преисполненный собственной важности от сопричастности кнастоящей братве?
        Спросите угрозовой тучи, нависшей над домом.
        Если сможете расшифровать ответ грома, ударившего вответ, обязательно сообщите.
        Безликий
        Хозяина я встречаю через два дня.
        Два дня, проведенных вработе, чередуемой сном, душем ижратвой. Никакой дедовщины или влияния зоны, которого я опасался от Чумакова. Никакого давления иунижений, все равноправны иответственны, как жители кампуса.
        Кормят, нужно заметить, добротно. Продукты только самые лучшие идорогие. Кухней заведует Марина. Почти не узнаю ее за это время. Вчасы отдыха молча гладит белье, дремлет или читает «Унесенных ветром», потертую до дыр ирассыпающуюся на страницы.
        Мужчины подвала говорят, что она окончила кулинарный техникум. До того, как потеряла детей ваварии, апосле этого убила соседей. Как бы то ни было, кашеварит она хорошо.
        Почти всегда ей помогает Эдик.
        Для особенно важных пиршеств кпроизводству допускают кого-то из нас. Чаще всего- Пашка. Остатки завтраков, ленчей, обедов иужинов на небольшом встроенном встену лифте спускают вказарму. Вкусно.
        Мы едим, спим, читаем иснова возвращаемся кработе. Телевизор нам положен вкрайне ограниченных дозах, араз внеделю можно коллегиально выбрать для просмотра фильм. Их, кстати, тут предпочитают не качать сИнтернета, апокупать лицензионные версии. Упиваюсь сарказмом, поглощая очередную порцию ленивых голубцов. Мне будет их не хватать.
        О побеге стараюсь не думать.
        Мысли- такая подлая субстанция, что иногда ей хватает наглости материализоваться на лице. Авзгляд Эдика похож на луч сканера. Да иЧума набивается вдружки, не отлипая ни на минуту свободного времени.
        - Рубанем внарды, Диська?- спрашиваетон.
        - Сигаретку?- спрашивает он.
        - Дети есть?- спрашивает он.- Уменя вот наверняка.
        Барахтаясь вржавых оковах повседневных забот, откладываю деньги. Незаметно. Их выдавали еще один раз, почти перед отбоем. Хорошие деньги, на них можно заказать книг или шоколада. Фруктов. Порнографический журнал. Банку энергетического напитка. Гель для волос. Тапочки или халат.
        Демонстративно убираю большую часть заработка втумбу, остальное украдкой проталкивая вподорванный подклад куртки. Отом, что побег может состояться, когда на улице уже будет ликовать лето, я не думаю.
        - Давай купим Санжару таблетки от храпа?- спрашивает Чумаков.
        - У тебя родители живы?- спрашивает Чумаков.
        - Ты когда-нибудь убивал человека?- спрашивает Чумаков.- Мне вот довелось.
        Татуировки на его плечах бледные, словно выцветшие под южным солнцем. Водной из надписей на левом плече орфографическая ошибка. Стараюсь не смеяться. Стараюсь забиться под одеяло. Коплю злость исилы, которые исчезают, стоит коснуться подушки щекой.
        Особняк необычайно молчалив.
        Тихий, будто мавзолей. Иэто при том, что я уже видел троих его обитателей инаслышан очетвертом. Санжар вслух читает дурацкие анекдоты из журнала, который выписывает. Виталина Степановна стучит спицами. Пашок говорит, она вяжет детские свитера. Которые потом украдкой бросает вмусоросжигатель. Раз за разом покупает пряжу иснова стучит.
        Погружаюсь вмолчание, вкотором меня топит этот странный дом. Полирую, подстригаю, проверяю резервный генератор, чиню дугообразные настенные подъемники для инвалидной коляски, подметаю иотвечаю на вопросы сокамерников спростотой иоцепенением банковского терминала.
        Хозяина я встречаю через два дня.
        - Константин,- говорит он.
        Или не говорит, я тут же забываю. Но точно знаю, что обращаться кнему нужно именнотак.
        - Еще можешь называть меня «хозяин»,- говорит или не говорит он.
        Пожалуй, Константин лет на десять старше меня. Обычный мужик, каких сотнями встречаешь вметро или на остановках среди тех, кто из кожи вон вылезет, но выделится из серой массы. Кажется, он блондин. Или шатен. Некрасивым назвать нельзя, но ипривлекательным- тоже. Вего глаза я загляну позже, апока понимаю одно: отведя взгляд, уже через две секунды забываю, как выглядит мой хозяин…
        Где-то за высокой оградой Особняка снова грохочет апрельская гроза.
        Древние Боги небес сражаются счудовищами, лязгая волшебным оружием ина время забыв оничтожестве людишек. Защищают Землю от Зла. Мне кажется, это похоже на установку противомоскитной сетки, когда дом уже забит колониями кровососущих.
        Константин неподвижен. Одет вдобротную неброскую одежду, иотчего-то мне кажется, что на ней спороты ярлыки производителей. Метр восемьдесят ростом. Аможет- метр исемьдесят сотых. Мне кажется, он тяжелее меня на пару десятков килограммов. Вследующий момент я понимаю, что он худ, будто недоедает. Стоит на балконе- там же, где я видел Жанну.
        За его спиной, будто тень, еще один мужчина.
        Гитлер. Слицом романтичного убийцы. Внеизменно отглаженных полуспортивных брюках иперчатках без пальцев.
        Хозяин рассматривает меня без интереса.
        Идеальный преступник. Таких никогда не запомнишь втолпе. На фотороботе, срисованном сКонстантина, будет красоваться смайлик. На всех семейных фото его лицо отчего-то не вфокусе. Через минуту ты вообще забываешь, что скем-то разговаривал. Хозяин не хочет, чтобы этот мир его запомнил.
        - Надеюсь, тебе унас понравится,- говорит он.
        Он искренен, это слышно. Неприметное, совершенно обыкновенноелицо не выражает ничего. Когда Константин говорит, то делает это вальяжно инеспешно, будто ленится. Он говорит скулами, ане губами. Едва ворочая ими, проталкивает скомканные впучки слова, заставляя напрягать слух. Перед белоснежными зубами, на едва разлепленных губах образуются тонкие ниточки белой слюны. Именно они, ане его глаза или выбритый подбородок, притягивают взгляд.
        Мерзкие белые ниточки.
        - Я могу позвонить родным?- спрашиваю без надежды на ответ.
        - У тебя нет родных,- отвечает Константин иуходит сбалкона.
        Возвращаюсь кработе.
        Если мое пребывание здесь затянется, будет иметь смысл купить плеер. Музыка иногда помогает справляться сжизненными неурядицами. Доказано всеми неудачниками, брошенными возлюбленными, банкротами иалкоголиками мира.
        Мне нужно нечто из моей прошлой жизни. Мелодия, под которую я лишился девственности. Выкурил первую сигарету. Украл коробку вина из ларька на остановке. Поругался сотцом исо всей подростковой дури зарядил ему вглаз.
        Уже много лет, как музыка получила собственный, дополнительный слой реальности. Обросла артефактами памяти, от которых не убежать. Она, льющаяся из компьютеров, телевизоров, радиоприемников ителефонов, слишком тесно связана собразами исобытиями человеческой жизни. Больше не существует «просто музыки», произведений всебе. Есть минуты, часы, дни, недели игоды, прожитые под аккомпанемент той или иной композиции.
        Музыка стала пластом коллективного сознания. Единым банком памяти, из которого время от времени всплывают воспоминания: поцелуй под дождем, ссора, автомобильная авария, прощальная СМС, судьбоносная поездка вметро…
        Мне нужно нечто мелодичное из моей прошлой жизни. Пока уменя нет плеера, я предаюсь медитации. Стараюсь не отхватить палец секатором, погружая разум втрансовое состояние безразличия инейтрального настроения. Представляю себя тяжелым бомбардировщиком времен Второй мировой, вышедшим на боевой курс.
        Аутотренинг примитивен, но неоднократно помогал.
        Под днищем машины лежат объекты моего «не повезло».
        Город «Нищета», мост «Нервный тик ипсихосоматическая чесотка», железная дорога «Лишение свободы». Поселок «Голод» иперевалочная база «Несчастная любовь». Целый мир негатива, который я сжигаю дотла бомбами своего внутреннего я.
        Самовнушение- великая сила.
        Именно она удерживает нас влодке, не позволяя броситься за борт иотдать свою душу на растерзание акулам неурядиц.
        Лошадка вподарок
        С маленьким говнюком я знакомлюсь еще через три дня, когда апрель угасает, становясь прошлым. Знакомлюсь спрыщавым пухлощеким выродком иего дядей, замкнувшими кольцо безумия, висящее над хозяевами Особняка. Сэтой капризной ивечно перемазанной шоколадом пародией на человека.
        Семейство устраивает праздник.
        Или что-то вроде праздника, но всем холопам дают выходной. Нам не позволено выходить на центральную подъездную аллею. Там ставят столы инатягивают тент, там будут жарить мясо. Чужое счастье похоже на музейный экспонат- смотреть можно, дотрагиваться нельзя.
        - Не нервируйте Себастиана,- говорит Эдик, осматривая одного обитателя подвала за другим.
        - Если хозяева заметят кого-то из вас,- предупреждает он ивпервую очередь меня,- вам не поздоровится.
        Пашок подмигивает мне из своего угла, восседая на скрипучей койке. Он вшортах, отчего заметно гадкое родимое пятно на левом колене. Торчок щурится, лижет зубы, кривит лицо вгримасе до тех пор, пока я не понимаю, что именно он хочет донести:
        - Мы все равно пойдем ипосмотрим,- намекает его дергающийся глаз.
        Так я изнакомлюсь смелким ублюдком, вокруг которого пляшет вся семейка.
        Впрочем, знакомство- громкое слово. Просто вижу его издали иобретаю понимание. Я далай-лама новосибирского розлива. Я постигающий жизнь всамой неприглядной ее форме иничего не могу сэтим поделать. Б-52 моего воображения пытается утюжить мост «Отвратительная человеческая натура», но для уничтожения объекта не хватает даже тройного запаса бомб…
        Весь день мы перекладываем сместа на место пенопластовые булыжники мелких повседневных хлопот. Делаем вид, что живем нормальной жизнью, даже несмотря на тяжелые бетонные своды над головой. Вяжем детские свитера, дремлем, читаем журналы ибреемся. Зашиваем прорехи водежде, перестилаем кровати, подстригаем ногти.
        Чума иСанжар садятся смотреть фильм. Со всем космическим сарказмом понимаю, что это «Отверженные». Новинка, только-только вышедшая на DVD.
        Время капает спотолка, покрывая меня липкой пленкой безделья.
        Едва ли не впервые обращаю внимание, что вподвале ничем не пахнет. Во всем доме ничем не пахнет. Стерильно, будто вбольнице. Мертво. Даже когда снимаешь крышку сподноса, на котором стоят тарелки сужином. Сначала ловишь запах куриных отбивных, апотом- ничего.
        Смотрю вбетонный потолок.
        Крашенные бледно-зеленым трубы под ним похожи на притаившихся змей. Зеленый… Яшкольная доска, на которой пишет имя-отчество первая классная преподавательница. Яядовитый газ, украдкой вползающий вокопы ищипцами вырывающий внутренности еще живых солдатиков.
        Пашок зовет меня за собой.
        Валек иказах, поглощенные мюзиклом, делают вид, что не замечают. Марина спит, Виталина Степановна читает. Эдик, хозяйский пес-содомит, где-то наверху. Он действительно считает, что мы не пойдем смотреть…
        Мышами выскальзываем из подвала. Мы лишь тени всгущающихся сумерках. Вокруг тента натянуты нитки гирлянд, контраст светового круга собступающей мглой так резок, что нас не заметил бы иночной зверь. Выглядываем из-за невысокой кирпичной ограды, скрывающей спуск вподземные этажи.
        - Братюня,- спрашивает торчок шепотом, прижимается ко мне иблагоухает отвратительным одеколоном,- хотел бы жить, как они?
        С этих пор вид крови будет ассоциироваться уменя именно сзапахом его парфюма. Тяжелым, маслянистым, дешевым. Стараюсь не отодвигаться. Под бедром хрустит отмерший побег плюща.
        Хотел бы я? Конечно, да. Акто бы не хотел стать хозяином своей жизни? Иметь кучу бабла, шикарный дом, шмотки имашины? Отвечаю, что «пожалуй». Пашок скалится, кивая.
        - Ух, нах, я бы тогда развернулся.- Его многозначительность говорит: наркотики, телки, трэш нон-стоп, вечеринки до утра, передоз, ранняя смерть.- Как же я завидую богатым.- Его сожаление говорит: я бы тоже набрал себе рабов. Может быть, даже порол бы, нах, провинившихся.
        Спрашиваю:
        - Почему ты заманил меня вэтот дом?
        Пашок каменеет.
        Его плечо, прижимающееся кмоему, становится непробиваемым. Скулы твердеют, неподвижный взгляд бьет сквозь ночь- вкольцо желтого света, внутри которого разместились тент, столы, здоровенный гриль иавтомобильный прицеп.
        - Это поощряется, братюня,- говорит он негромко.- Поймешь.
        Я очень хочу ударить его вухо. Хочу зубами впиться вшею, вырвав добротный кусок. Хочу воткнуть вглаз шариковую ручку. Но даже не шевелюсь, вдыхая миазмы копеечной туалетной воды.
        Вижу Алису, Жанну иКонстантина. Даже странно, что для подготовки они не призвали слуг. Сами разжигают угли, сами расставляют посуду, наливают напитки. До нас доносятся их негромкие голоса исмешки. Время от времени кто-то поглядывает на небо, будто проверяя погоду.
        Себастиан тоже неподалеку. Нет-нет да имелькнет на границе светового круга.
        Так я впервые встречаю еще двоих участников представления. Один из них- неохватный толстяк спышной светловолосой шевелюрой, восседающий впросторном инвалидном кресле. Агрегат современный, на четырех равноразмерных колесах, больше похожий на люксовый квадроцикл для неспешных прогулок. Судобной высокой спинкой ипультами управления, встроенными вподлокотники. Именно его настенные рельсы я чинил намедни. Несмотря на недуг, жирдяй катается тут итам, рифлеными покрышками перемалывая мелкий щебень аллеи ижухлую траву газонов. Разговаривает сАлисой- жена хозяина лениво прислонилась кстолбу тента, острыми коготками обрывая этикетку спивной бутылки. Болтают, иногда смеются.
        - Это Петя,- шепотом сообщает торчок, заманивший меня взападню.- Брат Константина.
        - Шикарная вечеринка,- сообщает он, трясясь от зависти.- Может, сегодня инам пивка перепадет…
        Петя спокоен, улыбчив инеспешен вдействиях.
        Он судовольствием поглощает сочный салат из великанской миски, время от времени прикладывается кбокалу сконьяком. Вкаждом жесте старательно отмеренные расчетливость искупость. Реплики его, чего бы они там ни касались, веселят излят Алису вравной степени.
        Перевожу взгляд инаконец-то замечаю малолетнего выродка.
        Колюнечка одет, как маленький моряк. Шортики не по погоде, сине-белая блузка сотложным воротничком. На голове- беретка спомпоном. Издали ребенок похож на миниатюрную куклу компании «Мишлен», собранную из автомобильных покрышек. Аккуратненький ипухленький. Пережравшийся кусок избалованности иродительского внимания. Я скорее назову его отцом Петю, чем неприметного худого Константина.
        Алиса продолжает обдирать этикетки спивных бутылок, то идело покрикивает на отпрыска. Вголосе ни грамма материнской заботы- скорее усталость ибезразличие.
        Затем Себастиан выкатывает на освещенное пространство прицеп, до этого стоявший втени. Легко, будто входовую встроены вспомогательные моторчики. Одной рукой втягивает конструкцию вкруг ослепительного света, ия вдруг понимаю, что это коневозка.
        - Ого, братюня,- шепчет Пашок.- Нам теперь еще иза лошадью говно выносить?
        Собравшиеся на центральной лужайке перед Особняком оживляются.
        Константин смотрит на наручные часы, легко стучит вилкой по бокалу сшампанским. Говорит тост, улыбаясь домочадцам. Все, кроме неподвижного Гитлера, салютуют вответ. Колюнечка, припрыгивая от нетерпения, носится вокруг коневозки. Я слышу шумное дыхание животного, запертого вприцепе.
        Себастиан открывает аппарель. Ныряет внутрь, бренчит упряжью, выводит под уздцы упитанного серого пони. Пашок над моим ухом захлебывается слюной. Колюнечка верещит, подскакивая на месте ихлопая. Взрослые смеются ипьют алкоголь.
        Смотрю на серую шкуру лошадки. Машинально выдаю информацию капитану корабля, сообщая: я- армейская шинель, которой солдат укрывает заблудившегося влесу школьника. Я старая паутина вуглу заброшенного дома.
        В свете ламповых гирлянд пони кажется слепленным из гипса.
        Мудак Пашок вцепляется вмое предплечье стакой силой, будто реально переживает за мальчика. Осторожно расцепляю его пальцы, отодвигаюсь. Хочу вернуться вподвал, где ничто не напоминает мне очужом счастье. Отом, что вэтом мире вообще возможно быть счастливым иполучать подарки, от которых удавятся даже самые богатенькие детишки.
        Но я остаюсь.
        Потому что вследующее мгновение Коленька нежно целует пони влохматую морду, аСебастиан увлекает животное прочь от коневозки. Очем-то спрашивает ребенка, на лице ни одной эмоции. Дитя радостно кивает, звонко бьет владоши, оборачивается кмаме. Алиса тоже кивает, супоительным хрустом отрывая от этикетки тонкую полоску бумаги.
        В руке Себастиана сверкает сталь.
        Он делает легкое иплавное движение, на миг прикасаясь клошадиной шее. Зверюга даже не успевает отшатнуться. Фыркает, пытается заржать, но срывается на хрип ибульканье.
        Из раны лупит тугая струя крови. Вярком освещении пикника она кажется черной.
        Поток заливает Колюнечку, пачкая безупречную одежонку. Попадает на лицо, шею, пальцы, голые коленки. Мальчик оборачивается, ия вижу его счастливую улыбку. Суголков рта стекают кровавые ручейки.
        Пони валится на колени.
        Хрипит, яростно вращает глазами, смотрит на обступивших его людей снадеждой на сострадание. Сострадание, которого не получит. Под его шеей образуется угольная лужа, от которой вхолодный апрельский воздух валит пар. Колюнечка падает на колени, начиная зачерпывать кровь обеими руками. Плещется вней, будто на мелководье городского пляжа. Полощет рот. Блузка ишортики меняют цвет.
        Я красный- бархатная коробочка, хранящая заветное кольцо для той единственной во всей Вселенной. Я искореженный корпус скоростной «Ламборджини», ранним утром влетевшей вполную народа остановку…
        Вцепляюсь вкирпичную ограду, отгораживающую лестницу вподвал.
        Пашок наконец умолкает, тяжело вздыхает. Кажется, он не удивлен, что поражает меня еще сильнее. Ментальный бомбардировщик получает цель, отправляясь на боевой вылет. Его метко сбивают при наборе высоты…
        Все улыбаются.
        Петр подкатывает чуть ближе, Себастиан отходит втень, пряча складной нож вкарман штанов. Константин берет со стола огромный мясницкий тесак. Алиса, пачкая дорогой элегантный костюм от Salvatore Ferragamo, ласково, но решительно оттаскивает мальчишку от трупа. Облизывает пальцы, ненароком перемазанные влошадиной крови.
        Я делаю шаг по ступеням.
        Мир за стенами Особняка молчит. Или не замечает происходящего, или умело делает вид.
        Константин склоняется над убитым пони, начинает сноровисто свежевать. Петя подхватывает пустую тарелку, внетерпении направляет свою механизированную коляску кместу жарки.
        Жанна звонко смеется, запрокидывая голову. Проверяет, готовы ли угли гриля, открывает крышку. Поворачивается ко мне вполоборота, улыбаясь ищурясь втемноту. По моей спине бегут мурашки, одежда взмокла от пота, ия внезапно ощущаю лютый инепрошеный, едва ли не чугунный стояк.
        Спускаюсь вподвал, забыв про Пашка. Настает май.
        Репетитор
        Колюнечка относится кчислу людей такого рода, что умеют одновременно вызвать ипрезрение, иискреннюю жалость. Усидчивости- ноль. Восприятия информации- ноль. Капризов- полный вагон. Ерзает за удобной, по заказу изготовленной партой, собранной то ли из бука, то ли из ясеня. Что-то бубнит. Один за другим, словно фокусник, вынимает из выдвижного ящика шоколадные батончики.
        Я отнимаю один за другим, стараясь делать это мягко ибеззлобно.
        Складываю на «учительский» стол, благодаря чему под глобусом через какое-то время образуется внушительная пирамида. Будто кто-то всесильный вытряс все дерьмо изо всех людей на планете, отправив храниться вАнтарктиду.
        Колюнечка елозит икапризничает.
        - Ты дурной,- говорит он, обиженно кривя губы.- Отдай шоколадку.
        - Я пожалуюсь маме,- угрожает он.- Тебя поколотят.
        - Ненавижу уроки,- злится он, чуть раньше стой же экспрессией сообщивший освоей ненависти кединорогам, желтым цветам, ранней укладке спать, молоку изубным врачам.- Ненавижу учиться.
        Аккуратно заворачиваю батончик внадорванный фантик иукладываю вобщую кучу.
        Он безобразно мил, этот маленький засранец ссиндромом дефицита внимания. Он отвратителен. Но я отбираю его сладости нежно иуслужливо. Где-то неподалеку, слушая нас ибесшумно передвигаясь по коридорам, бродит Себастиан.
        Кабинета мне не выделяют.
        Ставят посреди огромной гостиной шкаф сучебниками, стол скомпьютером, принтер идве парты- ученику иучителю. Вокруг нас акры темно-коричневого паркета, надраенного Санжаром. Картины на стенах. Подсвечники ихрустальные люстры. По плинтусам рассыпалась позолота.
        Запах полироли почти выветрился. Теперь я слышу только глюкозный сироп, пальмовое масло, соевый лецитин, ячменный экстракт исухой яичный белок. Так пахнут экскременты, вытрясенные всемогущим существом со всех уродов пластмассового мира искладированные на Южном полюсе.
        За окном бушует май. Через две недели дети средних новосибирских школ сломя голову бросятся на каникулы. Колюнечку это не касается.
        - Он уникальный ине может учиться вобщей школе,- сообщает Алиса, рассматривая мой список запрошенных учебников.
        - Он непросто сходится слюдьми,- говорит Жанна, раздевая меня взглядом ипостукивая ногтями по картонной упаковке, вкоторой были доставлены разобранные парты.- Ктакому мальчику нужен индивидуальный подход.
        - В обычной школе ему идня не протянуть,- многозначительно резюмирует Санжар, помогая мне перетаскивать шкаф из музыкального салона.- Членососа сразу загасят…
        История, география, немного литературы. Семейство расстроено отсутствием уменя каких-либо склонностей кточным наукам. Биология на уровне начальной школы. Химия на уровне дворовых познаний. Правописание.
        Спрашиваю:
        - Сколько ему лет? На какой класс уже имеет подготовку?
        - Просто расскажи ему все, что знаешь сам,- говорит Алиса, изгибая красивую бровь.- Систематизируй ирасскажи.
        Пытаюсь.
        Выхода вСеть, конечно же, нет. Впрочем, этому я даже рад- позвать на помощь мне бы все равно не позволили. Сам же по себе Интернет затягивает. Заражает, как болезнь. Уютненько устраивается втвоей нервной системе ичерез несколько лет, не успеешь оглянуться- уже не мыслишь своего существования без этого невидимого паразита.
        Всемирная Сеть вызывает уменя чувство гадливости. Тошноты. Как банка скуском свинины, три дня простоявшая на палящем солнце.
        Так вышло, что отныне Интернет состоит из психов… Из людей, принимающих на веру все, что угодно. Из анонимусов, сболезненно-недооцененной важностью защищающих свои, единственно верные точки зрения. Из умников, раздувающих дискуссии такого рода, что если бы посты из соцсетей были пламенем, оно бы давно достигло врат Рая…
        Из торговцев крадеными шмотками инаркотиками. Из безумцев, торгующих детьми-проститутами под видом продажи детской одежды. Он наполнен распространителями разнокалиберного порно испама. Создателями вирусов, как зарабатывающими на этом, так ипросто маньяков-мизантропов, «бунтарей» против системы. Дрочилами, игроманами, бесталанными журналистами, горе-фотографами, оппозиционерами иизвращенцами.
        Все они досыта упиваются виртуальными заботами. Продолжают обогащать штамм безумия, мутировавшего на почве компьютеризации. Закрывая глаза на то, что настоящая гниль живет вмире реальном. Сего раздолбанными дорогами, растущими тарифами, расцветом неофашизма, поднебесными ценами на жилье ивысоким уровнем криминала. Ипоселилась эта дрянь тут далеко не вконце XXвека, азадолго, задолго до первого модемного соединения…
        Смотрю на Колюнечку, вертящего вруках пульт от электронной игрушки. Вспоминаю пони, подаренного ему впоследний апрельский вечер. Ипонимаю, что сбезумствами реального мира не сравнится ни один идиотизм иненормальность анонимной Сети, где желаемое повседневно выдается за действительное.
        Я спокоен. Сказал бы- умиротворен. Но вмои обязанности входит иобучение русскому языку, аэто не совсем верный термин. Чувствую Себастиана, пребывающего где-то близко-близко.
        Рассказываю про Гибралтар.
        Рассказываю про пустыню Гоби.
        Рассказываю про тропические леса ивеликую Амазонку.
        Рассказываю про вымирающие виды животных.
        Глобус, водруженный на горку надкушенных говешек вразноцветных обертках, сияет синевой океанов. Земля- красивая планета, если не учитывать тех, кем она населена. Командир, слева по курсу- синий!
        Я бездонное майское небо, заполненное тысячными стаями грачей.
        Я натянутая кожа мертвеца, задушенного рояльной струной.
        Колюнечка не слушает. Но зона моей ответственности ограничена проведением уроков, ане концентрацией его внимания. Экзаменов не будет. Поэтому терпеливо продолжаю доклад, подготовленный вчера вечером. Мне плевать, какая часть лекции осядет впухлощекой головке избалованного огрызка.
        Рассказываю про меридианы. Рассказываю про Васко да Гаму и«Кон-Тики». Рассказываю про вымирающих амурских тигров. Рассказываю про стратосферу. Стаким же успехом я мог бы поведать Колюнечке историю, позавчера услышанную от Чумы…
        - Год назад,- скажу я щенку, мысленно представляя, как Себастиан раскрывает свой верный складной нож,- водной деревушке, что под Тверью, дагестанец зарезал русского. Насмерть ижестоко.
        Гитлер подойдет ко мне со спины, внимательно впитывая каждое слово.
        - Может, русский был по зенки залит горькой,- продолжу я, глядя на Колюнечку, которому нет дела до официальной общеобразовательной программы,- но суть не вэтом. Суть внатуре человеческой, аона иногда, старичок, исполняет такое… Вобщем, тема тогда актуальной была…
        Доверительно, как Чумаков всем нам,- расскажу я мальчишке:
        - Деревня сразу поднялась. Кавказцев бить начали, ларьки жечь. До пальбы дошло. Ввели, как нынче полагается, спецназ иусиленные отряды ментов. Ивот тогда-то детдом ивспыхнул.
        Страж дома нависнет над моим плечом, аглуповатый Колюнечка даже заинтересуется. Оторвется от игрушки ивперится врепетитора блескучими глазенками, наконец-то слушая по-настоящему.
        - Старый детдом был. Ветхий иаварийный,- продолжу я, чувствуя шеей холод клинка,- из областного центра туда детей свозили, аденег на ремонт не давали. Вот иполыхнул. Да только не сам по себе. Мужик, предварительно замуровавший двери, находился там все время. Пока не рухнула кровля. Местный он был, диковатый, но тихий. Никто бы иподумать не мог… Некоторые говорят, во время пожара он себе болт полировал. Некоторые, что кайф по вене пускал. Были даже те, кто про игру на скрипке заикались, но это уж точно бред. Вобщем, прогорел детдом. Иникто даже не дернулся- все были заняты подавлением волнений. Амужик этот, сорок двух ребятишек исемерых взрослых на тот свет отравив, отправился дальше по земле русской…
        Я могу рассказать это. Но не стану.
        Колюнечка играет спультом. Мальчик совсем отвлекся от историй про ЮАР иколонизацию Исландии. Яростно накручивает джойстики. Язык высунут изо рта, тянется ниточка слюны, глазки горят. Впросторную комнату смелодичным жужжанием влетает игрушечный вертолетик. Мощная машинка, недешевая.
        Рассказываю про Марианскую впадину.
        Рассказываю про отмену рабства вСША.
        Вертолет кружит под потолком имедленно опускается ко мне.
        Почти на голову, обдувая мягкими прохладными волнами. Протягиваю руку иберу радиоуправляемую модель, будто снимаю смагазинной полки. Глаза Колюнечки сразу тускнеют, он обиженно кривит губы. Покачав головой, я демонстративно иочень медленно открываю отсек для батареек. Чувствую запах свежего пластика, тут же улетучивающийся, жадно поглощаемый пространством Особняка…
        - Не ломай,- вдруг говорит мне маленький «Мишлен», улыбаясь беззаботно итепло.- Ты хороший,- добавляет он своим хрупким юным голоском, заставив вздрогнуть.- Ты будешь моим другом. Итогда я не дам тебя вобиду.
        Мальчик улыбается.
        Его губы красного цвета, ия сразу вспоминаю густую лошадиную кровь.
        Еще раз смотрю впустой отсек для батареек имедленно кладу игрушку на стол. Как очередное жертвоприношение голубому шарику, на котором нарисованы континенты.
        Загляни всебя
        С лежачей философией Пети я знакомлюсь еще через девять дней.
        Проведенных, нужно признать, довольно недурно. Преподавать, даже прикованным за ногу невидимой цепью, не самое последнее занятие. Это лучше, чем рыхлить землю, жечь мусор или таскать доски.
        Санжар иЧумаков строят новый сарай. Или огромную собачью будку. Или гараж для катера.
        Не знаю, что они там строят, но уже неделю сюжного двора доносятся стук молотков ивизг ручной пилы. Мужчины возвращаются вподвал потными, усталыми иссорванными на ладонях мозолями. На меня поглядывают неодобрительно.
        Мне плевать.
        Я рассказываю про лесные пожары вСибири. Рассказываю про загрязнение озонового слоя. Про нефтяные пятна, убивающие китов, тоже рассказываю. Скаждым днем Колюнечка слушает все внимательнее.
        - Вы ему понравились,- сообщает как-то Жанна, надкусывая банан.
        - Наконец-то умальчика появился хороший учитель,- говорит как-то Алиса, улыбаясь, как самая счастливая мать на свете.
        - Продолжай втом же духе,- как-то советует Константин, ия вижу клейкие полоски слюны, скрепляющие его губы подобием решетки средневекового замка.
        Я продолжаю. Рассказываю про катастрофу вЧернобыле. Рассказываю про открытие Америки. Рассказываю про русские полярные экспедиции ипроизводство каучука.
        Колюнечка слушает, иногда награждая меня репликами невпопад вроде:
        - А ты станешь моим другом?
        Или:
        - А правда, что кровь грешника слаще, чем управедного человека?
        А может быть:
        - Когда Себастиан захочет причинить тебе боль, я ему не позволю. Сломаю каменный круг.
        Мне плевать, ия рассказываю про фотосинтез. Ипро дельфинов я ему тоже рассказываю. Про Стоунхендж икрасноярские Столбы. Про каннибалов, пиратов изолотодобытчиков.
        Каждый раз, вне зависимости от заинтересованности щенка, тот срывается сместа, стоит прозвенеть «звонку». Время мы засекаем по старому кухонному таймеру, купленному в«Икее». Зеленое металлическое яблоко мерно дребезжит, отмерив положенные минуты. Колюнечка тут же исчезает ванфиладах коридоров. Его башмачки грохочут по начищенному паркету.
        В один из таких дней я ивстречаю Петю.
        По полу мягко шуршат плотные шины. Приближается саркофаг для поверженного, но еще функционирующего вождя. Спасательная капсула для выжившего вкрушении. Коляска все больше напоминает мне облегченный квадроцикл, но я привык воспринимать Петра инвалидом, имозг услужливо подсказывает ассоциации.
        Складываю учебники вшкаф. Заслышав шелест, оборачиваюсь изамираю. Впрошлый раз, когда я не заметил присутствия за спиной хозяина, Себастиан не больно, но обидно ударил меня по щеке.
        Закрываю дверцу, вежливо глядя на толстяка.
        Его пышные волосы колышутся, будто под водой. Он вальяжен имиролюбив. Говорит:
        - Ты присел бы, Денисонька…- Каталка въезжает вкомнату, огибая парту моего единственного ученика.- Вногах-то правды нет, уж поверь.
        Безумие делает первый шаг кмоему сознанию, протягивая жадные руки. Не замечаю.
        - Постою.
        - Большая ошибка,- ласково говорит он. Кажется, имей хоть малейшую возможность, Петя бы меня ударил. Избил сбезжалостной улыбкой. Но он- слабак, ия позволяю себе лишь одно короткое слово отказа.
        Он понимающе кривится, будто старый приятель.
        - Ничего ты вжизни не смыслишь, дурачок.
        Говорит медленно. Но хотя бы внятно, без ненавистной манеры жевать слова, присущей его брату. Пухлая рука описывает полукруг. Говорит:
        - Понимаешь, друг мой, природой внас заложено стремление кгоризонтали.
        Я фантазирую, как мог бы опрокинуть его уютное ложе на колесах. Как сплясал бы на шее, как бил бы влицо до тех пор, пока не заболит плечо. Как вырвал бы его пушистую шевелюру, облизывая красные пальцы, как это делала Алиса той далекой ночью.
        Петя говорит:
        - Горизонтальное проявление себя является сутью мирозданья. Вселенской модой. Если утебя нет возможности прилечь, то хотя бы сядь.
        Сажусь. Не то чтобы против собственной воли, но опускаюсь на стул, еще хранящий тепло учительского зада. Петр подкатывает поближе, ия чувствую запахи клубники исвежих сливок, исходящие от его тела.
        - Природе противна сама мысль овертикальных конструкциях,- говорит он. Руки безумия ласкают мою шею, ия не могу понять, отчего так готов блевануть прямо ему на колени.- Позвоночник человека страдает, таская такую тяжесть,- говорит он,- потому что мать-природа отвергает даже самую незначительную мысль обо всем, что тянется кнебу.
        Я смотрю на черные покрышки его каталки. Мысленно зову капитана, сообщая, что обнаружил новый неопознанный объект. Черный: приятная на ощупь плоть рояля. Разбитое, выгоревшее дотла сердце.
        Слушаю, машинально кивая.
        - Дерево витоге ложится на землю игниет,- продолжает он, ия не могу понять, какого цвета унего глаза.- Горы опадают, сдуваются ипревращаются вравнины, которые потом заливает вода. Прямоходящие умирают, растекаясь лужицами гноя,- монотонно бормочет толстяк, не отводя взгляда.
        Если бы я мог, то подумал, что Петя пытается меня соблазнить. Неспешно, издали, завораживая одной лишь интонацией.
        - Дома ветшают ирушатся,- доверительно сообщает он.- Все живое инеживое стремится кобращению впрах- финальную стадию любого существования. Наш удел- стать слоем пыли, ровным слоем пыли, покрывающей горизонтальную поверхность. Потому возлежание- культ, которому я поклоняюсь. Ипризываю тебя присоединиться.
        Киваю икиваю, как фарфоровый китайский болванчик.
        Перебираю учебники, стараясь не смотреть на часы. Сумасшествие- верная подруга всех живущих вэтом доме- кружит по комнате, напевая беззаботную песенку. Петя был одним из первых, кто захотел отведать ломоть убитого пони.
        - Когда я смогу отсюда уйти?- спрашиваю вежливо имягко, чтобы не вызвали Себастиана.
        Какое-то время он смотрит на меня. Будто оценивает, какую часть тела попросить приготовить на ужин. Клыкастые стены холла смыкаются вокруг нас, тягостно инеотвратимо.
        Говорит:
        - А оно тебе точно нужно, Денисонька?
        И еще:
        - Чего тебе не хватает? Мы ведь можем дать все- деньги, еду, одежду. Заботу исопричастность ксемье. Те, кто ругает золотые клетки, глупы инедальновидны- вних столько прелести…
        И еще:
        - Разве не сюда ты стремился всю свою жизнь?- Двигает пальцем по трекболу, отчего каталка сдает на метр назад.- Загляни всвою душу. Загляни всебя.
        Затем уезжает, оставляя на надраенном паркете широкие полосы от шин.
        Встаю, укладывая книги ираспечатки вшкаф. Выключаю компьютер, сваливая вящик стола шоколадки, отобранные уКолюнечки на последнем уроке. Заглядываю всебя, опасливо итревожно.
        Страха нет. Любой из живущих вусадьбе может отнять мою жизнь стой же легкостью, скакой Гитлер убил маленькую лошадку. Но страха нет. Есть лишь чуть заметная пульсация, которая бьется втакт сдыханием Особняка. Он манит. Он привязывает ксебе навеки.
        Но я все равно попробую сбежать.
        Вернуться иисправить
        Конец весны настоятельно намекает, что я должен готовиться ксмерти.
        Об этом шепчут яблони, чьи ветки отягощены бременем набухших почек. Об этом напевает ветер, врывающийся кнам за островерхую ограду из свободного мира, где асфальтовые дороги раскинулись на все стороны света. Об этом монотонно бубнит тяжелый майский дождь. Барабанит по жестяным подоконникам, наблюдая за тем, как я волочу по комнатам Особняка тяжелый профессиональный пылесос.
        И говорит:
        - Ты здесь умрешь.
        Даже если итак.
        Я никогда не боялся отправиться на тот свет. Вернее, не боюсь уже давно.
        При моем-то образе жизни? Ха!
        Мы всю жизнь ходим по краю. Ссамого детства, спервого гвоздя, впившегося впятку, спервого пореза бутылочным стеклом на берегу речки. Сдебютной самостоятельной вылазки во двор многоэтажки от смерти нас отделяет лишь случайность, именуемая удачей или благоприятным стечением обстоятельств. Отделяет тех, кто выжил, остальные не всчет.
        Все детство мы забавляемся сКостлявой.
        Бросаем вкостер патроны от мелкокалиберной винтовки, наворованные втире ДОСААФ. Разговариваем снезнакомцами. Доверяем взрослым вмилицейской форме. Открываем двери, не спросив «кто там?». Лазаем на руках по краю девятиэтажки, бахвалясь перед девчонками. Стройным сальто сигаем вглубину карьера, где мутная холодная вода прячет острые бетонные сваи. Швыряем собрыва старые кинескопы прямо под колеса проезжающих машин. Воруем малину сокрестных дач, даже не подозревая, что добрый дедушка-сосед спрятал втраве несколько медвежьих капканов. Пробуем незнакомые таблетки. Катаемся на сцепках поездов итрамваев. Смешиваем химикаты. Пьем технический спирт. Шаримся по брошенным стройкам.
        Что меняется, когда человек взрослеет? Ничего.
        Разве что риск становится более взвешенным. Ито лишь утех, кто намеренно собрался повзрослеть, отяжелеть, прижаться кземле. Остальные продолжают буйный танец, каждую секунду способный вытряхнуть душу из омертвевшего тела. Бухими купаются или садятся за руль. Пробуют наркотики. Прыгают скрыш, привязанные жалкой резинкой. Дерутся сдагестанцами вночных клубах. Перебегают дорогу внеположенных местах. Грубят незнакомцам. Летают на несертифицированных дельтапланах. Катаются на крышах электричек.
        Вся наша жизнь- поиск адреналина.
        Который не что иное, как химический эквивалент желания поскорее сдохнуть.
        Спасибо, мистер Фрейд, теперь я могу идти?..
        Я не боюсь умереть вэтом доме. Так почему всвои тридцать схвостиком должен волноваться осмерти больше, чем тогда- пацаном, взрывающим самопальные бомбы из селитры инатертого напильником магния? Вконце концов, от страшного финала не сберегают исамые внимательные ангелы-хранители…
        В подвал входит Эдик.
        Откладываю книгу, вбрасываю ноги вновенькие тапочки ирешительно иду наперерез. Он останавливается, глядя на меня, будто на дохлого енота вмусорном баке.
        Мерзкий оценивающий взгляд, очки поблескивают.
        - Вчера вертолет мальчика летал без батареек,- тихо говорю я ему, подойдя так близко, насколько позволяет брезгливость.- Это нормально?
        Протягивает мне дорогую сигарету. Жест великодушный ивысокомерный вравной степени.
        - Понятие нормы растяжимо,- отвечает он, икожа на скулах натягивается, выдавая замешательство.
        Манит за собой.
        В молчании выходим из общей комнаты вкоридор. Приоткрываем внешнюю подвальную дверь, впуская вбетонную кишку прохладный весенний воздух. Нас провожают сразу несколько взглядов, заинтересованных, настороженных. Чума, читающий коммунистическую газету, приспускает очки на кончик острого носа исмотрит так, будто мы со старшим слугой отправились жарить друг друга вподсобке.
        - Кто-то считает нормой воображаемого друга,- говорит Эдик, потирая гладкий подбородок. Удивлен, что он вообще решился продолжать разговор. Но терпеливо жду объяснений.- Например, говорящего кота, прибывшего из волшебной страны вполосатом колпаке.
        Вспоминаю нестареющую историю доктора Сьюза.
        Вспоминаю, как взрослые не верили вроссказни Малыша про летающего обжору.
        Такое бывает только всказках.
        Такое бывает только всказках?
        Выдыхаю терпкий илегкий сигаретный дым.
        На его полупрозрачный столб натыкается ошалелая весенняя бабочка. Дергается, взмывает вверх. Размышляю отом, как только что не впустил ее вдом. Уберег от смерти, монотонной долбежки вокно, сам факт существования которого она не воспринимает. Спас от отчаянья- видеть мир за границей, но не иметь возможности выйти внего.
        Я, намеренно губящий себя никотином, этим самым сохранил чью-то крохотную короткую жизнь. Вспоминаю, что еще не так давно сам был такой же бабочкой. Иначинаю жалеть, что не позволил крылатой красавице влететь внутрь…
        Эдик морщится, словно ему наступили на яйцо.
        Ни он, ни я восторга от беседы не испытываем. Но продолжаем курить на пороге, как два старых приятеля. Обычно старший слуга немногословен идержится так, будто остальные обитатели подвала- люди низкого сорта. Но если уж открывает рот, слушать обязаны все. Иведь, черт побери, именно я задал вопрос…
        - Я знаю историю про двух подростков, которым повезло знать такого воображаемого друга,- говорит он всвоей привычной неспешной манере.- Судя по найденной после шерсти, вроде как кота, как втой американской сказке. Когда кот появился вквартире, дети даже смогли немного сним поиграть. Построили домик из стульев, одеял иподушек, посмотрели диафильмы, пощелкали пистоны…
        Вспоминаю тяжелые шаги по коридору.
        Вспоминаю страх имочевой пузырь четвероклассника, ужавшийся до размеров спичечной головки; схлопнувшийся сам всебя, будто черная дыра или как-там-это-называется уастрофизиков. Сведенный судорогой жуткой боли, не дающей дышать.
        Я не хочу возвращаться всвое детство. Вмир, где все кажется простым ипрекрасным. Не хочу. Даже несмотря на то, что крохотный Денис не мог даже предположить, что вгороде существуют места вроде Особняка…
        - Но совсем скоро, еще до прихода родителей,- продолжает Эдик, глядя вмайское небо,- обоим предстояло убедиться, что из страны сказок кмалышам приходят не только добрые шалуны, наводящие беспорядок иисчезающие до возвращения взрослых сработы.
        Он замолкает, гася сигарету ошершавую серость бетонной стенки. Заворачивает окурок вбелоснежную бумажную салфетку ипрячет вкарман штанов. Хочет уйти, но я останавливаю его взглядом. Мы слышим, как внутри Чумаков шутливо спорит сВиталиной Степановной.
        Спрашиваю:
        - Ты веришь, что детей убил воображаемый кот?
        Отвечает:
        - А кто сказал, что их убили? Он их забрал.- Глядя сквозь маску Эдика, можно заметить, что это очень усталый, я бы даже сказал- изможденный человек. Интересно, мы тоже выглядим такими вего глазах?- Забрал из наглухо запертой квартиры. Атеперь вспомни про батарейки. Иподумай, где пролегает твоя призрачная граница нормальности…
        Спрашиваю:
        - Почему ты им служишь?
        Но Эдик больше не отвечает. Уходит прочь, причем мимо жилой комнаты- наверх, внедра Особняка. Тушу сигарету, щелчком отправляю бумажные останки вугол коридора ивозвращаюсь вказарму.
        На меня снова косятся.
        Есть за что. Хоть Эдик иобещал не рассказывать, что теперь хозяин приплачивает мне за репетиторство, догадаться об этом не составляет труда. Я купил себе новую толстовку икроссовки. Пью только соки, которые заказываю чуть ли не ежедневно. Перестал курить дешевые сигареты. Конечно, они знают.
        Санжар уже обулся, готовый заступать на вторую часть дневной вахты. Пашок дремлет, он приболел; Виталина Степановна шумит водой всанузле.
        Зато, пока мы курили, вподвал спустилась Марина. Время на отдых ей часто выделяют мимо общего графика. Вот итеперь- остальные готовы вернуться на рабочие места, аона переодевается в«домашнее», чтобы выкроить часок дремы.
        Не стесняясь, стаскивает строгую белую блузку. Демонстративно оборачивается, смотрит на меня через плечо. На ней светло-сиреневый бюстгальтер, который она тоже снимает. Санжар испаряется из подвала, Чумаков закрывается газетой.
        Марина хочет, я чувствую.
        Пытаюсь найти вее неказистом лице хоть что-то красивое ине могу. Бедра еще крепкие, но поплывшие. Грудь маленькая идряблая, ноги короткие, нос большой икурносый. По сравнению сженщинами из дома над нашими головами, она даже не серая мышь- полнейшее ничтожество. Тень на водной глади вечером сумеречного дня…
        Выдерживаю взгляд, иповариха отворачивается первой. Набрасывает на острые плечи пижамную куртку, стягивает желтые волосы впучок. Тяжко падает на застеленную койку итут же закрывает глаза.
        Сажусь на свою кровать, сбрасываю тапки инатягиваю носки. Меня ждет работа на свежем воздухе, верная тяпка ипара часов одиночества. Чума, уже успевший переодеться врабочку, тут же оказывается рядом.
        Устраивается напротив на пустой лежанке, где когда-то сидел задумчивый Тюрякулов, поведавший про «судью». Выжидает.
        Как иостальные, Валентин Дмитриевич посматривает на меня, точно на предателя. Догадывается оповышении зарплаты, но вчужое дело не лезет ивдолг не просит.
        - Значит, Диська, на клумбы нынче отправили?- спрашивает, будто бы не зная ответа.
        Киваю. Попытку завязать разговор расцениваю, как первый шаг ктопке льда, вставшего между мной иколлективом после начала частных уроков. Уже через пару минут понимаю, как жестоко ошибался…
        - А вот ты, Диська, когда-нибудь думал,- продолжает он, понизив голос, чтобы не услышала Марина,- что мы тут оказались не просто так?
        Иногда человеку просто жизненно необходимо исповедаться. Если прижмет, то кому угодно- попутчику впоезде, таксисту, соседу по очереди вЖЭУ, продавцу вмагазине. Соратнику по неволе, запертому вОсобняке. Это закон нашей природы, мнительной иболтливой.
        Исподлобья смотрю на Чуму, завязываю шнурки кроссовок. Говорю:
        - Сейчас не время.
        Игнорируя, поднимает взгляд кпотолку ипродолжает:
        - Ты ж, Диська, тоже немало грешков за спиной оставил?
        Молчу. Люди часто рассказывают свои истории не для того, чтобы их услышали, ачтобы излить душу. Отодвигаю деревянную заслонку воображаемого конфессионала. Давно ли ты исповедовался, сын мой?
        - Я вот думаю иногда…- Крутит впальцах папиросу, ломая ипросыпая на затянутый ковром пол темно-коричневые крошки табака.- Что местечко это почище любой тюрьмы. Такие штуки вспомнить заставляет, братишка, что аж дурно…
        Шаги по коридору. Потная мальчишеская ладошка на ручке туалета, вцепившаяся так, что потом еще неделю будет болеть. Задержанное дыхание истрах, сковавший мышцы. Если он дернет дверь на себя, я не удержу. Идраться сил не найду…
        Чума прав, но я не спешу подтверждать.
        - Знаешь, случилась уменя как-то одна история…- Чумаков шевелит сухими губами, сголовой погрузившись ввоспоминания.- Молодой был, дурной. Забыл уже. Анедавно вспомнил иместа не нахожу. Хочешь послушать?
        Мне плевать.
        Десять раз «Славься, Мария» иеще двадцать «Отче наш», иможешь проваливать на все четыре стороны. Он все равно втюхает свою уникальную историю, так почему бы не мне? Пожимаю плечом, но снимаю скроватной спинки ветровку- демонстративно, намекая, что скоро уйду на работу.
        - Не знаю, что накатило тогда,- урка криво улыбается, не заметив моего жеста. Погружен всебя, воспроизводя слова смонотонностью магнитофона.- Увидел мальчишку этого на улице иподломилось что-то внутри. Лет девять, может чуть меньше. Он такой… такой светлый исчастливый был… Не подумай, чтобы я вмальчиках красоту видел, но тут прямо не сдержался. Мне наверное…
        Он подбирает нужное слово.
        А я вдруг замираю, чувствуя под футболкой на левом боку струйку ледяного пота.
        - Наверное, мне ему эту счастливостьсломать захотелось,- спокойно говорит Валентин Дмитриевич Чумаков, глядя внизкий потолок.- Грех, конечно. Да иотмотал я свое за дурость молодую. Омногом не жалею, Диська! Апацан тот до сих пор из головы не идет. Душу бы отдал, чтобы вернуться иисправить…
        Лед подбирается кмоим кишкам. Кровь стучит ввисках. Я боюсь пошевелиться, потому что кости стали стеклянными имогут растрескаться под давлением скрученных мышц.
        - Пошел за ним от школы,- равнодушно продолжает Валентин Дмитриевич Чумаков.- Он влифт, я аккуратно по лестнице. Сам не знаю, что делать хотел. Этаж вычислил, поднялся. Обошел все четыре квартиры, прислушался. Азатем аккуратненько так на одну ручку дверную надавил, аона возьми- да откройся.
        Третий раз за последние полчаса вспоминаю шаги по зеленому линолеуму коридора. Вспоминаю охваченный огнем мочевой пузырь, ксчастью, только что опустошенный, или бы его содержимое затопило Вселенную…
        Мне жутко имерзко, хочется кричать. Чума продолжает:
        - Постоял малеха. Мало ли кто двери вдом не запирает? Может, хозяева алабая держат, так зачем рисковать? Да ивремя не такое дикое было… Вобщем, догадался я, что пацан этот именно тут живет. Ранец на полу, ботинки разбросаны, крохотные такие. Ичто никого вквартире больше нет, я тоже понял. Не знаю как, но понял. Ну, тогда сам-то ивошел. Дверь закрыл на задвижку итолько тогда догнал, что хочу сэтим мальчонкой сделать. Аж затрясло всего, не поверишь…
        Я смотрю на Валька Чумакова, инаконец понимаю, очем именно он спрашивал, когда подсел на свободную кровать. Чудовище, выглядящее человеком, действительно наказано. Причем не строгачом, на котором уже отсидело, ине черными укусами игл по исколотым венам, где много лет кипел паленый герыч. Оно наказано попаданием сюда- вэтот огромный тихий дом, откуда нет выхода.
        Говорю:
        - Мне пора.
        Кровь отливает от лица. Бледнею. Я белый, как молоко матери. Я подвенечное платье ияпонский погребальный саван. Я смирительная рубашка, не позволяющая ни шевелиться, ни дышать полной грудью.
        Встаю, комкая куртку владони. На негнущихся ногах направляюсь квыходу.
        Марина смотрит мне вслед из-под полуопущенных век.
        Ты будешь моим другом
        Пытаюсь понять, вчем я провинился.
        Где нагрешил так сильно, что дорога моей жизни изогнулась, забросив вчастный сектор кпорогу необычного дома снеобычной семьей. Разравниваю бледно-серый гравий подъездной дорожки, стараясь не оглядываться на окна. На меня внимательно смотрит Жанна.
        Размышляю.
        Уже не ставлю вопроса, стоит ли побег риска. Вспоминаю мертвого пони, счастливые окровавленные лица. Присматриваюсь кбулыжникам багряного забора ипытаюсь проанализировать график Себастиана. Но пока возможностей нет, я извожу себя пустыми размышлениями. Мы все так делаем, когда не всилах контролировать ситуацию…
        В небе- огромная стая голубей. Шумная, шуршащая. Заходит по дуге, будто собирается атаковать. Опираюсь на специальные длиннопалые грабли, стоской уставившись вверх. Когда стая достигает воздушного пространства над Особняком, ее словно сдувает ветром.
        Я уже видел подобное- охотящийся коршун, величественный игрозный, несколько дней назад наткнулся на стеклянную стену, окружающую дом. Птица вздрогнула, будто внее попала пуля. Обронила пару перьев, азатем кинулась наутек со скоростью, которой я даже не предполагал…
        Голубей уносит прочь- нечто невидимое, но надежно охраняющее усадьбу от всего внешнего мира. Вчем я провинился, попав сюда?
        Иногда ночами я слышу скрежетание каменных жерновов. Сквозь неспокойный сон. Откуда-то снизу, из подвального подвала, если таковая острота будет дозволена. Это моя память перетирает воспоминания вмуку, пытаясь просеять бесцельно прожитые дни инайти окаменевшее зерно. Пытаясь найти причину, по которой я здесь.
        Открываю глаза ивижу Эдика, тихонько возвращающегося вобщую комнату. Примерно раз внеделю, среди ночи, под скрежетание каменных плит. Его колени, обыкновенно безупречно чистые, выпачканы белым. Ладони тоже. Он иесть мельник, заставляющий мысли скакать по кругу, доводя меня до изнеможения. Прячется за занавеской ичистит брюки икеевской липучкой…
        Главный ужас ситуации заключается втом, что мне нужно бежать.
        Но я не хочу.
        Какая-то моя часть, пусть даже обкормленная транквилизаторами, совершенно не боится происходящего. Более того- происходящее ее устраивает…
        На вчерашнем уроке Колюнечка впервый раз пытается меня укусить. Дожидается, пока отвернусь, чтобы написать на доске. Подползает под партой исзаливистым детским смехом пробует тяпнуть влевую лодыжку. Обслюнявливает штанину.
        Вместо того чтобы ударить, пнуть или отшатнуться, я нагибаюсь. Сусилием поднимаю щенка подмышки, усаживаю на прежнее место. Даже пальцем не грожу.
        - Ты будешь моим другом,- говорит мне тогда мелкая тварь, клацнув белыми зубками.- Ведь правда?
        Возвращаюсь кдоске, скриплю маркером по ее гладкой серой поверхности. Понимаю, насколько соскучился по старым добрым звукам скребущего мела, испокойно продолжаю урок. Из соседней комнаты раздается негромкий ичарующий смех Алисы…
        Все же поворачиваю голову ивижу вокне Жанну.
        Стоит за шторой, но так, чтобы было заметно. Улыбается, рассматривая, как я ровняю дорожку. Ее левую руку скрывает тень, но мне откуда-то известно, что Жанна ласкает себя. Продолжаю работать, позволяя мыслям перестукиваться, будто светлым гладким камешкам под моими граблями…
        Если бы человеку дали возможность выбрать одно-единственное слово, характеризующее его жизнь… отношения, друзей, любовь, родных, работу, увлечения, цели, приоритеты, привычки… одно слово, обрисовывавшее жизнь… уменя это было бы слово «прощай». Как же часто я слышал его на своем коротком веку? Как часто заставлял себя верить, что еще не все потеряно. Что вбудущем все будет совсем иначе, ия обрету… Апотом снова- прощай, как удар впах.
        Одно-единственное слово, характеризующее мою жизнь.
        Именно поэтому я попадаюсь вловушку Особняка- я слишком кней готов. Стремился истремлюсь до сих пор. Отдаюсь без сомнений.
        Может оказаться, что я не бегу, потому что наконец-то обрел настоящий дом? Отца, которого уменя никогда не было? Мать? Настоящую мать, ане ту тихую алкоголичку, спивавшуюся водиночестве вперерывах между рабочими сменами, пока маленький Дениска был предоставлен сам себе.
        Образы родителей меркнут, подменяясь ликами Константина иАлисы. Фрейд упивается, Юнг ликует. Я нашел их. Сравной возможностью могу получить поощрение инаказание за провинность, сексуальное подкрепление исамореализацию вработе. Я нашел дом, против моей собственной воли включивший меня всвою семью.
        Можно ли нагрешить так, что Бог пошлет тебя обрести духовную родню?
        Чем провинился я, чтобы оттирать детскую слюну от джинсовой брючины?
        Вспоминаю недавний рассказ Пашка. Про нелегальный кемеровский клуб, где тусовались местные бандосы. Ни лицензии на торговлю бухлом, ни рекламы, ни соблюдения санитарных норм. Место для своих, где суровые кемеровские мужики глушат водку вполумраке подвала, ана скользком танцполе извиваются их смазливые девчонки.
        Пашок не рассказывает, что именно не поделили бандиты. Они всегда что-то делят ине делят. Но заканчивается все тем, что одна группировка находит человека. Аптекаря, как это называется вузких кругах. Достаточно умелого ибезбашенного вравных пропорциях. Итогда он изготавливает химическую смесь. Что-то вроде домашнего напалма, какую иогнетушителем не взять…
        Подвал выгорает за считаные минуты.
        - Меньше получаса,- мямлит Пашок, краснея от смущения.
        Восемнадцать трупов, еще четыре десятка обожженных разной степени тяжести. Излишне уточнять, что во время возгорания двери клуба оказываются заблокированы. Не «Хромая лошадь», конечно, да ирезонанса было меньше… Но трагедию город переживает долго.
        Смесь распыляют через систему пожаротушения. По трубам, призванным спасать жизни, ане отнимать. Попав на сигареты, она сразу воспламеняется. Итогда сексуальные тела на танцполе начинают извиваться совсем вдругом ритме…
        Пашок недоговаривает. Но все отлично понимают, что смесь изготовил именно он. Обеспечив себе билет вОсобняк, кем бы там наверху эти купоны ни выдавались. Не знаю, обнюхался ли выродок клея или вмазался, но теперь смотрю на него брезгливо, как на жирного таракана. Уже раздавленного, но еще живого.
        Начинаю понимать. Ипо-прежнему нащупываю ответ на вопрос- что тут делаю я? Среди таких, как Чума или малолетний нарколыга-поджигатель…
        - Почему они убили лошадь?- спрашиваю его, когда история окончена иостальные разбрелись по койкам.
        - Какую, нах, лошадь, братюня?- отвечает он. Его язык снова ощупывает десны, скользит под кожей подвижным бугорком. По глазам парнишки я вижу, что тот действительно забывает. Будто не было кровавого пруда, вкотором плескался мальчишка вформе морячка.- Ты про фильм вчерашний?
        Нет, я не про фильм Стивена Спилберга. Даже всамом жутком ивымораживающем кино не бывает того, что мы сПавлом видели месяц назад, скрывшись за кирпичной стенкой, прикрывающей спуск вподвал. Он врет мне. Врет сам себе. Потому что так проще илегче. Я не настаиваю. Но сам забыть не всилах.
        У моих граблей темно-желтая, отполированная ладонями ручка. Как золотистая жареная картошечка, поданная ссалом илучком. Или кожа больного гепатитом, заживо съедаемого изнутри, худого, изъязвленного идонельзя изможденного…
        Этот дом перемалывает без остатка. Как один большой желудок, переваривающий людей. Огромный цветок-мухоед, из которого не выбраться.
        Смотрю всеверо-восточный угол двора. Там из стены торчит, почти выпав, массивный кирпич, превратившийся вступеньку. Если на него удастся взобраться, один рывок позволит ухватиться за край икороткие пики наверху. Япопробую сделать это, когда смолкнет гул каменных жерновов.
        - Иди за мной,- говорит Жанна за моей спиной.
        Вздрагиваю, роняя грабли на щебень дорожки. Оборачиваюсь, готовый поразиться, до чего бесшумно она подкралась.
        Женщина стоит на балконе третьего этажа, улыбаясь ипоманивая пальчиком.
        Этот дом читает мысли…
        Иду кподъезду, оставив инструмент там, где тот упал. Снимаю перчатки, машинально засовывая вкарманы рабочей куртки.
        Иду на ее зов.
        Конечно, иду. Чего бы не пойти? Ине потому, что она сплела вмоем сознании призрачный узор, вызвавший массу ассоциаций. Узел, надавивший на болевые точки треснувшей психики. Просто я действительно хочу.
        Последний раз был сженщиной давно. Ровно год назад. Исовсем не стакой привлекательной, как Жанна…
        Дорога на Алтай, начало лета. Придорожное кафе «УОстапа», вкотором я подвизался подработать. Один из четырех поденщиков, таких же щепок вокеане жизни, как я сам.
        Ее звали Юлька. Симпатичная, но поношенная. Закурила вонючий «Пэл Мэл» еще до того, как я выдавил последние капли на ее дряблую жопу, сотрясаясь всем телом. Вспоминая это, понимаю, что сейчас принял правильное решение. Апотому иду на призыв Жанны. Откуда-то зная, что она- это мама Алисы ибабушка Колюнечки. Вечно молодая ираскаленная, как доменная печь.
        Плевать, я разучился удивляться. Я желтый пенный лимонад, вжаркий день спасающий от жажды. Я поблескивающие глаза хищника, подступающего во мгле…
        Настоящее примирение ссамим собой происходит, когда понимаешь- вкино особственной жизни ты играешь далеко не главную роль. Ты на втором плане, твое имя втитрах покажут шестым или десятым, ибесполезно что-то менять.
        Нельзя переспать срежиссером, дать взятку, блеснуть талантом иугодить на лучшую роль- ты всегда останешься наблюдателем второго плана. Несуразным, некрасивым, милым иочень преданным спутником главного героя. Мужем героини. Твои внуки спасут человечество вместе ссоседскими внуками, аты будешь наблюдать спокосившейся веранды. Твой напарник вытащит ребенка из горящего дома, пока ты будешь удерживать колотящуюся вистерике мать. Твой отец улетит взрывать астероид, атебе останется лишь эффектно замереть на фоне серого экрана. Спасибо, что хоть не статистом сделали…
        Этот дом перемалывает меня заживо.
        Значит, пора обрастать панцирем.
        Существа высшего порядка
        Мы прислуживаем на званом вечере.
        Точнее, вечер мог бы называться таковым, если бы кроме семейства за столом находились гости. Но их нет.
        Прислуживаем вшестером. Недостает только Виталины Степановны, ей многочасовое стояние за хозяйским стулом не всегда по силам. Огромная столешница заставлена едой, которой хватило бы на двадцать человек. Марина постаралась, сутра строгать начала. Но кужину приступают лишь пятеро, Гитлер еще минут тридцать назад застыл над пустой тарелкой, уставившись на колени под белоснежной салфеткой.
        И еще я не уверен, что эти пятеро- люди. Дальнейшее лишь усугубляет опасения…
        По такому случаю холопов причесали ипереодели вчерные костюмы-двойки. Не смокинги, конечно, но весьма помпезно, однообразно истрого. Водинаковых пиджаках игалстуках мы выглядим по-идиотски; исключением является разве что Эдик, чья одежда подогнана по фигуре исидит очень ладно.
        Когда мажордом дает знак, мы цепочкой утягиваемся всоседний кабинет. Там Марина торопливо указывает, что из блюд брать на этот раз икуда составлять грязные тарелки. Пустой зал скартинами на стенах забит столиками на колесах- тут печи для кейтеринга ихолодильники; шкафчики спосудой, столовыми приборами иполотенцами. Мы устали, вживотах урчит, от запахов кружится голова. Но все предвкушают собственный пир из объедков, потому на лицах даже мелькают улыбки.
        - Пусть солнце уйдет на убыль,- многозначительно говорит Петр, салютуя бокалом,- инавсегда сгинет за горизонтом.
        Ему отвечают все, идаже Колюнечка- поднимает морс. Хозяин дома делает крохотный глоток, закусывая фисташкой. Берет ее золочеными щипчиками из специальной пиалы, отправляя врот прямо вскорлупе. Мы слышим, как та хрустит, раздробленная челюстью Константина.
        Я стараюсь отвлечься.
        От надменного жеманства Петра, от любопытных взглядов мальчика. От игривого прищура Жанны, взявшей за правило раз вдва дня вытягивать из меня все жилы- на кровати, на диване, на кресле ипросто уокна. От сосредоточенной обнуленности Себастиана, похожего на отключенного робота. От Чумы, на которого теперь не могу смотреть без содрогания. От улыбки Пашка, заискивающей иедва читаемой.
        Мой внутренний мир- страна упущенных возможностей.
        В ней нет гор иущелий- только пустыня. Скорость ветра сожалений иногда достигает показателей урагана. Воспоминания не стоят ивыеденного яйца, они способны принести лишь боль иуныние. Даже самые радостные. Дом это знает, апотому заставляет круг за кругом по спирали восстанавливать впамяти собственную жизнь, давая оценки иразвешивая ярлыки.
        В таком состоянии люди любят перебирать старые фотографии.
        Вынимают из книжных шкафов альбомы, разлепляют слипшиеся от времени страницы, заглядывают во вчерашний день, поражаясь, кто потолстел, акому лысина «очень даже идет». Иногда для этих целей служит социальная сеть, залежи никому не интересных картинок споездки вЕгипет или Хорватию.
        У меня нет альбомов. Единственная фотография вклеена впаспорт. Иаккаунта тоже нет.
        Никогда не имел собственного компьютера. Не считая «Спектрума», собранного на коленке инженером- другом отца- из сворованных сзавода деталей. Помню, друг продал его бате за большие по тем временам бабки…
        Что такое Интернет? Название зубной пасты? Поза из «Камасутры»? Болезнь?
        Ставлю перед Жанной стальную мисочку сжюльеном. Подливаю вина, ккоторому она почти не притронулась. Пытается ущипнуть меня за зад, терплю исприклеенной улыбкой несу пустую бутылку всоседний зал. Петр потягивает медовый отвар, стекающий из уголка рта. Лениво роняет ввоздух, продолжая прерванный разговор:
        - Обычному человеку никогда не понять существ высшего порядка.- Говорит медленно, всвойственной ему манере пережравшего сметаны кота. На лоб падает русая челка, ия как никогда хочу ударить по ней ножом.- Существ, еще сохранивших человеческие черты, но уже возвысившихся.
        Остальные внимательно смотрят на него- туша винвалидной коляске, медузообразный окорок, облаченный впросторный костюм цвета «мокрый асфальт». Алиса отпивает вина ипоправляет бретельку алого вечернего платья. Коленька болтает ногами, перемешивая жюльен вилкой инаматывая на зубья резиновые хвостики топленого сыра.
        - Генералы, приходящие квласти встранах третьего мира,- продолжает Петя, вещая сразу идля господ, идля слуг.
        В первую очередь, конечно же, для холопов. Холопы молчат, истуканами застыв за высокими спинками темно-коричневых стульев. Горят свечи, залу наполняет влажная пульсирующая нега.
        - Премьер-министры, монархи иолигархия. Персоны, обладающие безраздельной властью, имеющие горы денег, позволяющие себе все, чего может пожелать смертный…
        Я листаю странички мысленного твиттера. Рассматриваю альбомы «ВКонтакте». Перебираю архивные завалы «Одноклассников». Моя Сеть остается невообразимо личной изащищенной от просмотров извне…
        Просматриваю новости иленты друзей. Их немного, они выцветают. Вголове проносятся фотографии, видео, музыка, события истатусы. Особенно ярки именно последние. Например: Юсуп Назарбеков «помолвился» спортвейном.
        - И водин ожидаемый момент,- продолжает Петр, пухлыми пальцами поглаживая джойстик на левом подлокотнике коляски,- такие, как мы, пересекают орбиту. Выходят ватмосферу, совершают рывок.
        Инна «отмечена» на фотографии ДТП, где смятая вхлам «девятка» на полной скорости нашла японца…
        Жирный продолжает разглагольствовать, на него сленивым интересом смотрит лишь Жанна. Алиса доедает кусочек фаршированного баклажана. Константин подцепляет щипцами еще одну фисташку, пережевывая вместе со скорлупой. Чумаков, замерший за коляской сибарита, уставился водну точку, будто на самом деле решил вникнуть всуть катящихся над столом слов.
        - Потому что человек не может стоять на месте,- словно переубеждая кого-то, изрекает Петр.- Он обязан развиваться, становиться высшим существом. Икогда базовые инстинкты удовлетворены… когда есть все, мы познаем новыеграни таких понятий, как честь, мораль, этика, вера итак далее.
        Киря Мокрый сменил статус на «зажмурился».
        Невидимые пальцы кликают по невидимым кнопкам, перебирая новостные ленты изаписи на выдуманных «стенах». Петя смотрит на меня, улыбается икивает.
        - Всесилие развращает?- внезапно спрашивает Алиса.
        - Всесилие переносит категории на иной уровень,- отвечает Жанна.
        Петр снова кивает, мерзкая прядь закрывает его левый глаз. Говорит:
        - Именно. Новый уровень, новая система. Ипосле преодоления рубежа мы становимся ее гармоничными элементами.
        Вадик «в активном поиске» дозы.
        Андрей считает, что «главное влюдях»- умение крышевать рынки.
        Толстяк откидывается на ортопедическую спинку кресла, невероятно слоистый исамодовольный. Облизывает губу, подтирая языком медовую дорожку.
        - Если, скажем, более сильный игрок твоего уровня предложит- подпиши бумагу, отныне подданные станут жить хуже, но ты обогатишься еще на порядок.- Он говорит иговорит, по очереди посматривая на каждого из слуг.- По правилам нашей игры ты подписываешь, даже если тебе не нужны эти деньги. Потому что если вдруг опустишься на прежний уровень… дашь слабину иоткажешь, пожалев подвластных… если вдруг втебе взыграют благородство исострадание на том примитивном уровне, как их понимает девяносто пять процентов населения планеты… тебя устранят ина твое место придет другой- более сильный, крепкий ибезжалостный.
        У Олега «все непросто» снаркотиками.
        - Мы не ищем оправданий,- негромко иневнятно произносит Константин, ия вижу ниточки слюны, скрепляющие его губы. На одной из них висит крохотный обломок фисташковой скорлупки.
        Петр игнорирует реплику. Подносит ко рту бокал сотваром иделает глоток.
        - Обвинять нас втом, что мы бесчеловечны ижестокосердны,- говорит он,- бессмысленно иглупо. Это все равно, что обвинять вжестокости снегопад или торнадо. Нужно найти крайнего, чтобы обвинить вярости Божество? Тогда вините систему, превратившую нас вчудовищ. Вините заговоры икукловодов, но нас- молодых Богов, населяющих планету, вы винить не вправе.
        Перебираю статусы ифото. Стукачка Алена сменила отношение кмилиции с«резко негативное» на «компромиссное».Меня тошнит иуже совсем не хочется есть. Болит живот. Жанна смотрит так, словно прямо сейчас готова сорвать мои штаны.
        - Все свободны,- вдруг говорит хозяин дома, отодвигая мисочку снедоеденным жюльеном.- Денис, останься.
        Колени превращаются вжеле.
        Чума, пряча улыбку, первым направляется кдверям. Остальные, похожие на коллектив оркестра, послушно топают следом. Моя шея холодеет, рубаха так стискивает грудную клетку, что еще чуть-чуть, ия потеряю сознание. Хочется сорвать ее, разбросав пуговицы по блестящему паркету, сегодня утром надраенному Тюрякуловым.
        Воздух сгущается. Кажется, я дышу водой, до того тяжко пробивается влегкие каждый последующий вдох. Колюнечка улыбается. Его нижняя челюсть отвисает иотвисает, почти касаясь тарелки, улыбка пытается достать до ушей. Нереальность происходящего настолько выбивает почву из-под моих ног, что уменя даже нет сил протестовать.
        - Денис, встаньте на колени,- говорит Константин, золотыми щипчиками указывая на пустое место позади Петра.
        Я не шевелюсь.
        Хочу позвать на помощь, но не могу. Не знаю, что они удумали- эти сидящие за столом «молодые боги». Но кислое предчувствие окутывает меня все сильнее исильнее. Протухший насквозь дом наблюдает, портреты на стенах ехидно улыбаются. Свечи меркнут, словно теперь они производят антисвет, тьму всамом чистом ее виде.
        Нужно дышать, но я не умею.
        Нужно бежать, но вэтот момент Себастиан оживает, вонзив вменя один-единственный взгляд.
        Покорно, будто овца, огибаю застолье, остановившись вуказанной части комнаты. Гитлер, не моргая, наблюдает, ия тяжко опускаюсь на колени. Один молчаливый приказ, ион окажется рядом со мной вмгновение ока. Вынудит силой, через боль. Ее я не желаю.
        Неужели никто из слуг не поможет мне избежать унижения?
        Колюнечка стекает со стула. Как пропитанная водой тряпка, что совсем не вяжется сего мишленовской комплекцией. Петя чуть трогает джойстик, разворачивая самокатное кресло так, чтобы лучше видеть происходящее. Алиса оборачивается, изящно илегко забрасывая ногу на ногу, ивнимательно смотрит на наручные часы от Patek Philippe.
        Мальчик появляется из-под стола.
        На четвереньках, будто звереныш. Скатерть- та самая тяжелая парчовая скатерть, белая вжелтых цветах, что я стелил еще пару часов назад,- ласково треплет его по макушке. Обвивает волшебным плащом и,наконец, выпускает. Вдвижениях Колюнечки неестественная, нечеловеческая гибкость, от которой пышет безумием ичужеродностью. Успеваю подумать, что людские суставы не умеют так изгибаться, ивэтот момент мелкий ублюдок оказывается совсем рядом…
        Его нижняя челюсть все еще отвисает, демонстрируя бледно-розовый язык имелкие крохотные зубки, часть которых недавно досталась Зубной Фее. Глаза сверкают, будто надраенные фосфором монетки.
        - Можно,- тихо говорит Алиса, пристукнув по циферблату безупречным ногтем.- Денис, пожалуйста, постарайтесь не двигаться…
        Розовый язык ребенка приближается. Краснеет, багровеет. Я чувствую жаркий запах жюльена. Колюнечка приподнимается на цыпочках ислюняво кусает меня за левую щеку.
        - Ниже, малыш,- вежливо исискренней заботой поправляет его Жанна.- Не обглодай лицо…
        Не могу пошевелиться. Мир становится красным. Как капоте матадора, под гром оваций скользящий по рогам здоровенного израненного быка. Как бесконечное ожидание, тревожное ипульсирующее. Петр заливисто игулко смеется.
        Я жалок ислаб.
        Иначе бы уже давно попробовал выдавить мелкому засранцу глаза.
        Использование
        На шее вспухает лиловый синяк.
        Неровный иобъемный, сядовито-желтыми прожилками, словно кольцевая язва или клеймо бубонной чумы. Горячий, дышащий собственной жизнью прерывистый круг, составленный из рельефных пунктирных линий. Кожа не прокушена, но боль такова, что иногда я невольно ощупываю шею, просто чтобы убедиться, что нарыв не лопнул.
        НТПЧЯНСБЖД. Волшебная аббревиатура, позволяющая существовать даже после самых жестоких ударов судьбы. Ничего Такого, После Чего Я Не Смог Бы Жить Дальше.
        Обряд, запланированный семейством, не удался.
        Или что это вообще было? Ритуал, жертвоприношение, месса. Мне все равно. Во всяком случае, я демонстративно не подаю вида. Хотя тело до сих пор трясется, асознание отказывается верить вреальность случившегося. Начинаю догадываться, почему время от времени кто-то из подвальных носит водолазки свысокими воротниками. Или рубахи сдлинным рукавом, несмотря на летнюю жару. Пожалуй, дело не совсем вподземных сквозняках…
        Наверное, первым делом стоит задуматься овампирах.
        Вспомнить все, что читал, смотрел или слышал. Сам же презрительно кривлю нос, когда современник из романа или боевика сталкивается скровососами, якобы ровным счетом ничего оних не зная.
        Я про кровососов слышал немало. Но мысль отом, что семейство- вампиры, приходит отнюдь не взале ужина, когда Колюнечке так ине удается прокусить мою шею. Позже- когда Эдик иПашок отнесли мое безвольное тело вподвал ибережно уложили впостель. Когда проснулся, вспомнил ичуть не закричал.
        Это не вампиры…
        Или не такие, ккаким я привык благодаря Райс, Кингу иСтокеру. Несмотря на то что вдоме почти нет зеркал, я видел их отражения. Они выходят на улицу днем. Жанна не спит вгробу- я уже не раз бывал вее постели имогу подтвердить это под присягой. Марина добавляет веду немало чеснока. Не удивлюсь, если христианские кресты тоже не возымеют силы.
        Обстоятельства, скоторыми я столкнулся по эту сторону высокого кирпичного забора, настолько необычны истранны, что не укладываются впривычные каноны ирамки.
        Я познаю страх.
        Не литературный, который внас пытаются заложить-внедрить писатели. Но реалистично-жизненный, какой подкатывает, когда подруга гнется от передоза… или приятеля надели на нож, аты упорот настолько, что не можешь даже набрать «03». Страх высшего порядка, иррациональный, не поддающийся измерению иоценке. Бороться сним помогает сон- почти сутки я не выбираюсь из кровати, итолько Марина время от времени приносит мне чашку бульона.
        В последнее время она немного отстранилась- некоторые женщины умеют на расстоянии чувствовать, когда желанный мужчина стал принадлежать другой. Но все равно льнет, как влажная рубашка на ветру. Постоянно сбегает скухни, чтобы напоить горячим или подоткнуть одеяло.
        - Тебе нужно отдыхать,- говорит она.- Набирайся сил,- советует она.- Ты сильный, ты через это пройдешь…- Исловно невзначай демонстрирует левое запястье, на котором белеют едва заметные застарелые шрамы.
        Остальные ко мне не лезут совсем- ни срасспросами, ни ссоболезнованиями. Вероятно, как исортировка мусорной кучи, покусы их тоже не миновали.
        Меня отсутствие интереса устраивает, как нельзя больше. Сплю без снов, хоть итревожно. Стараюсь не расчесывать зудящий синяк. Дважды плачу. Жду…
        Окончательно всебя прихожу только на следующее утро.
        НТПЧЯНСБЖД.
        Кровоподтек на шее заживет, как ибагровый рубец ужаса, перечеркнувший душу. Аупасть ниже, чем я уже опустился, просто невозможно. Дно этой душевной ямы обито мягкой резиной, разрешая отдохнуть ипожалеть себя. Аеще из колодца видны звезды…
        Я позволяю Жанне использовать себя. ИКолюнечке позволяю, иКонстантину, ивсему Особняку. Уставившись внизкий потолок ибережно ощупывая шею, начинаю анализировать, как могу использовать его вответ.
        Познания по химии ограничены, я всегда был склонен кгуманитарным наукам. Но все равно перебираю впамяти разноцветные бутылки, забившие хозяйственный склад имногочисленные кладовки,- средства для прочистки труб иунитазов, раковин, фаянса ипаркета. Записываю на обрывках мыслей чернилами надежды пропорции содержания диметилкетона, гидроксида метила, этилового эфира итерпентинного масла. Средства для чистки ванн иписсуаров- настоящий рай для толкового алхимика.
        Надеюсь, Особняк этого не понимает…
        А еще надеюсь, что до этого не дойдет, ивыпавший из кладки кирпич поможет мне…
        - Выпей,- говорит Марина, присаживаясь на край кровати ираспугивая опасные мысли.- Я добавила вчай немного коньяку, тебе станет легче.
        Первое время из дома меня не выпускают. Да иработой особенно не загружают. Эдик прохладно-обходителен ивмеру заботлив. Уроки отменены, я совсем не вижу мальчишку. Это клучшему- иногда мне кажется, что я настолько преисполнен затаенной ненависти инегодования, что наброшусь на Колюнечку исо всей дури влуплю по маленькому пухлому личику…
        Когда Феклистова передает мне шоколадный батончик- подарок щенка, робко оставленный для меня на кухне,- я едва удерживаюсь, чтобы не запустить внее упаковкой. Благодарю, прячу вкарман ипродолжаю полировать тяжелые подсвечники.
        Дом пахнет затхлостью изапустением, будто фанерная дачная будка, вкоторой уже лет двадцать не было хозяина. Единственным ярким пятном, как прочерченная по воздуху люминесцентная лента, остается шлейф духов Жанны. Скользит где-то рядом, наблюдая из гулких анфилад ине приближаясь.
        Забор инож
        День прекрасен.
        Он по-бунински упоителен ипо-чеховски размерен.
        Так итребует воспевать себя вакварели истихах.
        На небе ни облачка. Июньское солнце переплескивает через забор ибьет вдомину таким мощным потоком, что делает его удивительно красивым. Металлические трубы, флюгера, водостоки, перила, решетки иоконные задвижкисверкают; стекла плюются солнечными зайчиками, прогретые каменные стены начинают дышать. На какое-то время Особняк втягивает зубы икогти, притворяясь самой обычной усадьбой.
        После обеда Эдик приносит благую весть- вчесть хорошей погоды все дальнейшие работы по дому отменяются. Желающие могут позагорать за сараем, откуда не видны шезлонги хозяев, бассейн инатянутый над столами тент. Вечером, намекает холеный домоправитель, если настроение Константина не ухудшится, нам позволят допить только что вскрытый пивной кег.
        Мы маринуемся за углом сарая всю вторую половину дня, слышим несмолкаемый смех Колюнечки. Санжар иПашок рубятся вкарты, потом внарды, потом вдомино, икомпанию им составляет Чумаков. Я вроде как вместе со всеми иодновременно особняком.
        - Братюня, партейку?- тасуя колоду, интересуется торчок.
        - Позже,- отвечаю я, прикрывая глаза.
        Только Феклистова все старается быть поближе, но ее я игнорирую. Подставляю солнцу рубцы на шее исжимаю вкармане нож из нержавеющей стали. Столовый, но сострым кончиком, предназначенный для стейков. Сворованный позавчера после помывки хозяйской посуды идо сих пор не обнаруженный. Мое единственное икрайне ненадежное оружие.
        Виталина Степановна спит враскладном кресле, безвольно раскинув руки. Пашок, заботливый ублюдок, даже поставил над ней зонт, чтобы не обгорела на жарком илучистом солнце.
        Эдика, конечно же, снами нет. Прислуживает баринам на коктейльной вечеринке заднего двора. Еще утром бассейн промыт, прочищен инаполнен, внем свизгом резвится мелкий кусака.
        Солнце клонится кзабору. Цепляется за фонарный столб, срывается ипродолжает падение.
        Появляется Эдик. Делает многозначительный жест, Валек иСанжар уходят. Уходят, чтобы через несколько минут притащить полупустой серебристый кег, большая часть которого, я уверен, перекочевала вжелудок Петра. Впластиковые стаканы бьет пенное.
        Темнеет поздно, икаждая минута ожидания превращается вчас.
        Почти не прикасаюсь кпиву. Наблюдаю за медленным опьянением обитателей подвала. Свой стаканчик пропустила даже старуха. Марина так ивовсе налегает, почти не оставляя сомнений, что уже этим вечером попробует штурмовать мою постель. Улыбается. Даже подмигивает.
        Я словно удав на охоте, замерший до срока. Неподвижен, неразговорчив, ленив свиду ирасслаблен. Зеленый, как настоящая змеиная кожа. Как сухая трава, забиваемая всигарету сзабвением. Как статус «В СЕТИ», загоревшийся на ее имени шесть часов назад, пролетевший без единого сообщения, даже короткого «привет»…
        Наконец Эдик отдает распоряжение сворачивать вечеринку.
        Мы собираем кресла ираскладной столик. Бросаем перепачканную одноразовую посуду вчерные полиэтиленовые мешки для мусора. Пашок выдавливает из крана последние капли, натыкается на осуждающий взгляд старшего слуги ивиновато уносит пустой кег всарай.
        Тащим пикниковое добро вподвал. Я стараюсь двигаться нарочито медленно, отставая ивсе выискивая ваккуратно стриженной траве мусор, пластмассовые вилки иокурки.
        - Идите, я догоню,- говорю остальным, демонстративно кивнув на стол идва туристических стула, упакованные вчехлы иприслоненные кдощатой стене.
        - Не задерживайся,- отвечает Эдик, назидательно блеснув вмою сторону циферблатом на запястье.
        И они уходят, оставляя меня одного.
        Больше не слышен детский визг. Бассейн, тент ишезлонги брошены внаступающих сумерках, как амуниция отступившей вражеской армии. Хозяева опять вдоме, холодном иневзрачном, выделяющемся на фоне летнего неба, будто гигантское инелепое надгробие. Ветерок прохладен инесвеж.
        Проверяю шнурки кроссовок. Проверяю толстый цилиндрик из купюр, спрятанный вкармане джинсов. Проверяю нож, ради которого мне пришлось прорезать передний карман.
        Зажимаю под мышкой оставленные вещи. Выхожу из-за сарая- заботливый слуга, твердо решивший ничего не забыть, потому что пообещали дождь. Еще раз осматриваюсь, украдкой покосившись на окна. Ни одна штора не шевелится…
        Огибаю домину сзапада, привычно направляясь кспуску вподвал. Но вместо того, чтобы свернуть на ступени, ускоряю шаг. Лезвие царапает правое бедро, холодя кожу так, что я предполагаю морозный ожог.
        Стулья ипакет суцелевшей пластиковой посудой опускаю за занавеску темно-изумрудного плюща, набравшего цвет итягучую силу. Тонкие змееподобные лианы шуршат, предупреждают, колышутся.
        Поудобнее перехватываю столик, чью прочность ненароком проверил еще пару часов назад. Иприпускаю вугол ограды, стараясь не лязгать зубами.
        Страшно так, что хочется выть.
        Столик неожиданно тяжелеет, словно изготовлен не из пластика иалюминия, аиз чугуна иоргстекла. Чуть не выскальзывает, ия издаю стон, ободрав костяшки пальцев.
        Лишь единожды приземляясь на середине, перепрыгиваю дорожку из гравия. Шлифованный щебень предательски шумит иперестукивается, будто подает дому зашифрованные сигналы тревоги. Форсировав дорогу, перехожу на бег, стараясь не упасть ине споткнуться одекоративные менгиры, творчески расставленные по переднему двору. Темнеет стремительно, будто территорию усадьбы накрывают черным покрывалом. Теперь со дна моего колодца не видно даже звезд…
        Возле стены я срываю чехол.
        Руки дрожат, как иколени. Раскрываю ножки, зафиксировав крепления далеко не спервой попытки. Шарниры скрипят так, что способны перебудить весь квартал. Затравленно оборачиваюсь, бросая на Особняк взгляд. Надеюсь, что последний…
        Дом спокоен итих. Вспальне Жанны горит ночник, неярко пульсируют фонари по краям крыльца, весь первый этаж погружен во мрак. На какое-то мгновение мне кажется, что из подвального спуска бьет тонкая струя света. Но я убеждаю себя, что это лишь игра воображения.
        Двор пуст, совершенно пуст.
        На том месте, где почти два месяца назад лежал убитый пони, растет яркая зеленая трава. Белеет камешками подъездная дорога. Декоративные валуны по ее краям похожи на притаившихся гномов-людоедов. Меня снова охватывает такой дикий страх, что я роняю стол итот заваливается на бок.
        Вскидываю, прижимая кстене. Проклиная скрежет пластика, карабкаюсь на него. Чувствую, как столешница прогибается под моим весом, как стонет иготова вот-вот сломаться. Впервые за долгое время начинаю молиться. Не Богу или Небесам- я молюсь всему хорошему, что еще осталось вмире, где маленькие мальчики купаются влошадиной крови, аночные клубы горят напалмовым огнем.
        Видимо, уэтого нечто на меня иные планы…
        Осторожно, как цирковой акробат на шаткую конструкцию из труб иперевернутых стульев, встаю вполный рост. Чувствую- одно неловкое или резкое движение, истолик подо мной схлопнется мышеловкой. Тянусь вверх, словно росток, цепляюсь за едва ощутимые выступы на гладкой стене.
        Поднимаю правую ногу, чуть не воткнув нож вбедро, слепо шарю ступней впоисках дефектного кирпича. Нащупываю, упираюсь подошвой иготовлюсь перенести вес.
        - Слезай,- негромко, но отчетливо произносит Себастиан из-за моей спины.
        Я замираю.
        Как хамелеон, пытающийся слиться стерракотовой поверхностью кладки. Чувствую каждую трещинку. По запястью ползет паучок. Пахнет паленой пластмассой. Во рту горечь. Вглазах неожиданно щиплет, икгорлу снова подступает тошнота.
        - Слезай,- повторяет Гитлер, ия слышу внедрах двора мелодичный перезвон строгих собачьих ошейников.
        Поворачиваюсь.
        Особняк похож на глыбу угля. Нет, не так- дом похож на черный айсберг, блестящий ибез единого огонька втолщине. Когда погасли окна ифонари, я не понимаю, но вселенная вдруг погрузилась впервобытную темень, из которой нет выхода.
        Не слышу, не вижу, но чувствую, как охранник семейства делает шаг кмоей хлипкой конструкции. Разворачиваюсь всем телом, нащупывая вкармане рукоятку ножа. Ладони скользкие от пота, но я даже не успеваю их обтереть.
        Мне уже приходилось вонзать клинки вчеловеческое тело. Равно как иполучать удары. Что бы ни произошло, сегодня ночью я покину это место…
        - Не нужно,- предупреждает силуэт Себастиана. Странный «немецкий» акцент настолько неуместен вэтой нелепой ситуации, что меня чуть не пробирает смех.- Просто слезай.
        Прыгаю на него, выхватывая нож. Столик для пикников, наконец-то сложившись, со скрипом ихрустом заваливается следом.
        Целю влевую половину груди, выше сердца. Наугад, втемноту, не слыша ни дыхания, ни шуршания одежды.
        Приземляюсь втраву, чуть не споткнувшись, но удерживаюсь на ногах. Лезвие, преодолев сопротивление, засело вчем-то податливом, но упругом, словно шмат подмерзшего теста. Не издав ни звука, Себастиан хватает меня за левую кисть ивыворачивает одним уверенным движением. Его пальцы холодны, как родники Исландии, это ощущается даже сквозь телячью кожу обрезанных перчаток.
        Захлебываюсь всхлипом, но выпускаю рукоятку.
        А затем втемноте вспыхивают два сапфировых фонарика. Маленькие, на уровне головы, словно кто-то одновременно раскурил пару электронных сигарет. Уже через секунду понимаю, что это блестят глаза Гитлера, нависающего надо мной слепком сгустившейся тьмы.
        Отблеск падает на стальную рукоять кухонного ножа, торчащего из его груди. Кости моей руки хрустят, ия заваливаюсь на колени.
        В нескольких шагах за спиной Себастиана, побрякивая ошейниками итяжело дыша, три приземистых силуэта. Собаки молча обступают, не спеша бросаться на выручку. На их мордах мерцают ярко-алые маячки.
        - Не нужно,- как заведенный, говорит мне страж Особняка, свободной рукой вынимая из себя нож. Лезвие покрыто серой пленкой, даже отдаленно не напоминающей кровь.
        Вывернув кисть так, что я не всилах даже связно думать, он тащит меня кдому.
        Снова горят фонари, вкоторых Гитлер похож на самого обычного человека- крепкого, тренированного, водежде предпочитающего смешение строгого испортивного стилей, но человека.
        Скулю, подвываю иплачу, уже не скрывая слез. Вмоем правом предплечье завелся рой безумных ос, жалящих руку изнутри. Ярко представляю себе, как лучевая илоктевая кости скручиваются резиновыми трубками, грозя вот-вот лопнуть ипробить мышцы.
        - Пожалуйста, отпустите,- хриплю иплююсь, не разбирая слов.
        Охранник беспристрастен имолчалив. Будто тащит на заломе не нарушителя, апустой костюм или манекен. Его одежда пахнет, как старый театральный реквизит, годами не вынимаемый из сундуков…
        Площадка перед домом пуста- если собаки ипомогали задержать беглого слугу, они уже ретировались. Чуть ослабив захват, чтобы не сломать запястье, Себастиан направляет меня кспуску вподвал. Заставляет скатиться по ступеням, играючи открывает тяжелую дверь.
        Но вместо того чтобы зашвырнуть вкоридор, ведущий кобщей казарме, уводит меня вполумрак технических лабиринтов. Вжилой комнате тихо, но я точно знаю- другие невольники не спят. Забились под кровати инапряженно вслушиваются взвуки моего плача?
        - Пожалуйста…- молю машинально ибессвязно. Только для того, чтобы избежать новой волны боли, позволить ей покинуть тело через приоткрытый рот.
        Изворачиваюсь, заглядывая визящное иархетипично-ранимое лицо существа, слегкостью перенесшего удар ножом. На ровном лбу Себастиана лежит витая каштановая прядка. Всиних глазах ни тени сочувствия, лишь гнездится сосредоточенное спокойствие. От мужчины пахнет дорогим парфюмом, но я вдруг понимаю, что это маскировка, чтобы скрыть запах сухого гипса… нет- глины.
        Выкрутив руку так, чтобы оказаться ровно за моей спиной, выродок молча ведет меня по коридорам, осамом существовании которых я даже не подозревал. Над головами притаились крохотные шарики светильников сдатчиками движения, едва позволяющие рассмотреть очертания предметов истен. Вдруг понимаю, что живодер совсем не сбил дыхалку. Сказать точнее- он не дышит совсем.
        Прижимает лицом кшершавой бетонной стене. Отпирает железную дверь, чьи массивные петли не издают ни звука. Вкомнате, где мне предстоит провести ближайшие сутки, темно.
        Когда зажигается свет, я замечаю нечто, напоминающее средневековую дыбу. Гитлер усиливает залом. Одновременно давит включицу, вмоей голове взрывается фиолетовый шар боли, отнимающий сознание истрах. Я глубина космоса, каким его рисуют фантасты иромантики… Я пролежень на отмершей ноге старика, забытого вбольничном коридоре…
        Надрезы
        Шепчу:
        - Не нужно…
        И тут же понимаю, что дословно повторил сказанное Себастианом.
        Сказанное когда? Час назад? Или, может быть, сутки? Ощущения времени нет. Ощущения пространства тоже- я растянут вполный рост за руки иноги. На запястьях илодыжках сомкнулись тугие петли колючей пеньковой веревки. Нет, не веревки. Каната.
        Правую кисть ломит, словно она побывала под заводским прессом.
        Волосы спутались илезут вглаза.
        Член стал таким маленьким, что больше похож на третье яйцо.
        Мне холодно, но это вовсе не от полного отсутствия одежды. Трясет от того, что я не могу покрутить головой икак следует рассмотреть Гитлера. Затекшая шея иприжатые кушам плечи не позволяют оглянуться, апотому я пялюсь встену. Не бетонную, как вдругих частях подвала. Каменную, словно мы оба по мановению волшебной палочки перенеслись врыцарский замок.
        По зеленоватым щелям кладки крадутся тонкие струйки воды. Где-то слева вверху есть лампа, но тусклая, постоянно теряющая накал. Влажно, холодно. Истрашно.
        Себастиан тут, за спиной. Я не слышу дыхания, но ощущаю присутствие.
        А еще иногда слышу, как он начинает что-то напевать. Гортанно, глухо, как алтайский шаман, почти не разжимая губ. От звуков мелодии меня колотит все сильнее.
        Силясь изгнать предательское оцепенение, вспоминаю… Мысленный твиттер, бомбардировщики проблем, цветовую игру… Бесполезно- вголове лишь дробный перестук, клацающий ритм, треск искрежет. Это пытается возродиться из пепла страх перед смертью. Это уже расправляет крылья страх перед болью. Которую, вчем я не сомневаюсь, мне придется понести за неповиновение…
        Скорее всего, будут пороть. Возможно, кнутом, как встарые добрые времена.
        Может быть, прижигать железом. Совсем не удивлюсь, если Себастиан соберется оставить на моем бедре клеймо. Как скотине…
        В сознание врывается мысль осущности мужчины, подвесившего меня на веревках. Но я отбрасываю ее- во-первых, потому что догадки ничего не изменят. Вночной мгле могло ивовсе показаться, что я попал внего ножом… Аво-вторых, потому что если уверую всобственную меткость исерый след на клинке- рискую сойти сума.
        Прозрачный металлический перезвон говорит:
        - Так звучат хирургические инструменты, разложенные на специальной подстилке.
        Глотаю ледяные соленые слезы, стараюсь не всхлипывать. Я уже признал свою ошибку. Готов раскаяться. Но раскаянье встенах этого дома- атавизм души. Рано или поздно приходит ко всем, но ни черта не меняет всудьбе…
        На какое-то время вкомнате поселяется тишина, нарушаемая лишь моим прерывистым лепетом. Азатем кспине прикасается что-то холодное, пронзительно-холодное. Ледяное настолько, что покрывает инеем ребра.
        Боли я почти не чувствую. Сначала.
        А затем она приходит- тонкая линия, начинающаяся вверхней части левой лопатки, искользящая все ниже иниже. Я начинаю кричать. Мой палач снова заводит горловое пение, неразборчивое имрачное.
        У боли оранжевый цвет.
        Как неестественно яркий желток куриного яйца, что бабушка разбивает всковороду ранним деревенским утром. Как таблетка, купленная на танцполе ночного клуба, веселая исмертоносная одновременно…
        Завершив надрез, Себастиан переносит скальпель чуть правее. Снова ведет вниз, ия чувствую обжигающие капли крови, текущие по спине. Захлебываюсь собственным криком, рвусь вверевках, сдирая запястья.
        Гитлер мелодично мычит. Придерживает за плечо, его рука не дрожит. Третьим горизонтальным надрезом он соединяет два предыдущих. Откладывает скальпель на столик, которого я видеть не могу. Азатем одним неспешным движением отдирает от меня пласт шкуры, оставив его болтаться растрепанной манишкой.
        На какое-то время теряю сознание.
        Кислотные волны, колотящие вмою лопатку, нестерпимы. Я тону вкошмарах иснах наяву.
        Умоляю, угрожаю, наивно торгуюсь. Забываюсь на секунду иснова бьюсь впутах, похожий на распятую марионетку. Себастиан промокает спину чем-то влажным ипрохладным. Рану начинает щипать, но на фоне оранжевого цунами это даже кажется приятным.
        Язык прикушен, рот наполняется кислым. Слез не осталось, лицо горит.
        Слышу шуршащий звук. Ломкий инегромкий, словно кто-то перетирает впальцах кристаллики соли или сухую траву. Чувства обостряются настолько, что я различаю стук падающих на каменный пол зернышек.
        Себастиан подходит, имир тонет вновой оранжевой волне- он начинает что-то втирать мне вспину, прямо враспластанный наживую кусок мяса. Слышу пряный запах травы. Вою, рычу, дергаюсь, призываю на помощь Бога. Тело сковывает судорога. Сквозь ее удары я чувствую жар ираскаленные прутья, вонзающиеся враспахнутую плоть.
        Мои крики превращаются встон искулеж. Обвисаю, уже не всилах бороться.
        Дом перемалывает мою боль иужас. Упивается ими, глотает не жуя.
        Словно отклеившуюся полосу обоев, Себастиан возвращает на место прямоугольник срезанной кожи. Тревожно вздрагиваю, но сил на сопротивление не осталось.
        Сперва ничего не ощущаю. Затем начинаю распознавать морозные поцелуйчики иглы, которой страж дома зашивает нанесенную рану. Под кожей что-то копошится, что-то мелкое изубастое, словно блошиный рой. Зуд передается всему телу. Люто, безумно обдирает изнутри, но я не могу ничего поделать. Болтаюсь на растяжках, сотрясаясь, подвывая итерпя.
        Как заправский хирург или портной, Себастиан завершает шов. Еще раз аккуратно промокает кровь медицинским тампоном.
        Цветом боль похожа на спелый абрикос, пузатый исочный настолько, что брызжет.
        Время такое было
        Когда тело пронзает вразных местах, я стараюсь не дергаться.
        И все равно вздрагиваю, содрогаюсь, трясусь, едва удерживаясь, чтобы не сорвать повязку. Лежу восновном на правом боку, спиной ккойкам остальных невольников. Это даже клучшему- их сострадательные взгляды мне сейчас совсем ни кчему…
        Меня не трогают уже второй день.
        Марина исправно приносит еду, пытается кормить сложечки. Ем сам, неловко садясь впостели. Санжар приносит сигареты. Пашок подкладывает на тумбочку журналы игазеты. Чумаков отирается поодаль, еще не решившись начать разговор. Когда остаюсь вкомнате один- плачу. Горько ибесшумно, проклиная себя за решительность. Иза нерешительность тоже проклиная…
        Люди, окружающие меня, ужасны. Нелюди, переловившие этих чудовищ, еще страшнее. Место, вкотором я оказался, вытягивает последние силы. Золотая клетка неожиданно ударила током, преподнеся доступный ивнятный урок. На уровне тех, что я сам еще недавно преподносил Колюнечке.
        Амурские тигры вымирают, иохота на них запрещена с1947года.
        Любая попытка побега будет караться существом слицом Элайджи Вуда, втирающим враны сухую горсть неизвестных семян.
        Длина Амазонки составляет почти семь тысяч километров.
        Мне дают кров, еду, деньги исекс вобмен на покорность ибеспрекословное послушание.
        - Держись, братюня. Такое, нах, бывает,- вголосе Пашка искреннее сочувствие. Но ипорицание там тоже есть.
        - Зря ты это затеял, Денис,- Санжар качает головой, невольно поглаживая левое бедро.
        - Не сиделось тебе, дураку,- ворчит Виталина Степановна.- Ичего тебе не сиделось?
        - Еще ложечку, Денисонька,- причитает Марина, поглаживая по руке ираздевая плотоядными взглядами.
        - Неужто не понял еще ничего?- роняет Валентин Дмитриевич, щелкая портсигаром.
        Затем они уходят работать, ая лежу неподвижно, уставившись водну точку, стараясь не рыдать. Под кроватью медицинская утка, но я ей не пользуюсь. Встаю со стоном, опираясь на голубые стены, спинки коек идвери, бреду втуалет. Боль стала верным спутником. По сравнению сней зудящая шея после детского укуса- сущий пустяк, окотором я даже начинаю забывать.
        Боль напоминает мне, чего делать нельзя.
        Но еще она напоминает мне, что я жив.
        Чумаков набирается решительности квечеру второго дня, проведенного мной вкроватной норе из одеял иподушек.
        Вечером, когда ужин еще не готов, но свободное время уже началось. Дожидается, пока старуха уйдет всанузел, аПашок завалится на койку, заткнув уши шнурками плеера. Подходит робко ипо дуге, как нашкодивший, вымаливающий прощение пес.
        После всего, что произошло со мной впоследнее время, я даже не нахожу сил, чтобы прогнать его или вызвать вдуше новую волну ненависти. Прикрываю ее огонек воображаемыми ладонями, не позволяя ни угаснуть, ни набрать силу. Замираю.
        Валентин Дмитриевич скряхтением опускается на свободную кровать. На то же самое место, где сидел вечность дней назад, рассказывая про счастливого мальчика. Очки на носу, но газеты вруках нет. Выглядит рассеянным иодиноким- худосочный старик, половину жизни отмотавший по зонам.
        Говорит:
        - Как ты тут, Диська?
        А еще:
        - Если чего нужно, ты скажи, я скухни принесу…
        И еще:
        - Понимаешь ведь, что это все не просто так?
        Молчу, демонстративно закрывая глаза. Свиду сплю. Но на деле не спускаю сЧумакова внимательного взгляда из-под прикрытых век.
        - Всему время свое, Диська,- бормочет тот, покачивая головой ипереминая впальцах папиросу.- Отпустят нас, как пить дать. Только всвой час. Когда искупим, так сказать.- Нервный смешок.- Кому-то больше, кому-то меньше. Авсамоволку ты зря. Унас на зоне вдевяносто седьмом так троих корешей положили, аведь тянуть не больше двушки оставалось…
        Стараюсь не слушать. Пытаюсь забить его монолог чем угодно- даже воспоминаниями онедавней пытке. Ине могу.
        Перед глазами появляется лицо Жанны, строгое иулыбчивое одновременно. Колюнечка, пауком подбирающийся ко мне из-под стола. Воображение рисует, что вкамере пыток над моей головой висела вовсе не лампа, асамый настоящий факел. Грани реального ивымышленного стираются, наполняя разум самым обыденным ужасом…
        - Я ведь не стал вкучу стрелять,- завершает Чума, наконец-то сфокусировав взгляд намне.
        Вероятно, дрогнувшие веки выдают мой интерес. Валентин Дмитриевич приосанивается, воодушевляется итут же поясняет:
        - Лихие годы были, Диська… Многих не пощадили. Кто-то сторчался, кто-то спился, кого-то взоне вальнули, кто-то ментовскую пулю словил. Я не оправдываюсь, нет. Заставила жизнь. За это истрадаю.
        Чудом удерживаюсь, чтобы не рассмеяться. На моей спине под пластом заново пришитой кожи сотня блох устраивает пир, отчего колкие судороги разбегаются даже по бедрам иикроножным.
        - Так ведь идоброе бывало,- продолжает Валек, пряча сломанную папиросу вкарман стареньких спортивных штанов.- Не стал я вту кучу стрелять, не стал. Аведь начиналось как! Резко, нахрапом. Уж не помню, кто первый за волыну схватился, наши или ихние… Да ине важно это, все равно бы миром не поделили.
        Меня потряхивает, словно втридцатиградусный мороз. Не от холода.
        - Наших тогда троих положили… «Восьмерку» Серегину так потом завести ине смогли: сжигать пришлось- двигло, что решето твое стало. Ну, бригадиры иозверели вконец. Сотни три патронов выпустили, верно говорю.
        И продолжает, глядя впотолок:
        - Семеро их было… Ага, точно, семеро. Или восемь. Щенки совсем, берега попутали, тявкалки свои на старшаков пооткрывали… Всех зажмурили. Кого на месте, двоих взатылок контрольными. Давай тела кканаве таскать. Потом бульдозер подогнать хотели, сам понимаешь, время какое было. Половина наших под «винтом», сам тоже вмазанный, сил- хоть отбавляй. Не помню, как заметил или почуял, но точно знаю- был среди холодных тех живой один.
        Перестаю дышать, даже не пытаясь просчитать вероятность совпадения.
        Это невозможно.
        Говорит:
        - Мне старшие «калаш» дают. Мол, причеши кучку, чтобы на верняк. Ая встал на краю оврага изамер. Лежат они, жмурики твои, под ногами, кто как изогнувшийся, ая фотки свойны вспоминаю. Про фашистов ирасстрелы. Думать, конечно, времени не было. Время такое было, Диська, понимаешь? Не берегло времечко никого. Кто прокрутился, тот ина коне. Если бы не наркота, будь она неладна…
        Мои губы издают свистящий звук. Словно закипает чайник.
        Мимо проходит Виталина Степановна, вытирая мокрые волосы ярко-розовым полотенцем. Такой же цвет имеет мое удивление. Неверие втолько что услышанное от Чумакова. Схлопком закрывается раковина, вкоторой прячется моллюск моего здравого смысла.
        Продолжает:
        - Очередь я, конечно, дал. Нельзя было не дать, время такое было. Покажешь слабину, самого сожрут ивовраге спать оставят. Аот машин уже торопят, кричат. Ну ипальнул я. От щедрот так, не экономя. Но не вкучу, амимо, по кустам. Все, говорю, нашпиговал, что твою утку. Исмеюсь, как сейчас помню, задорно так, громко. Винтовые- они смешливые…
        Открывает портсигар, вынимая новую папиросу. Я неподвижен, как тектоническая плита.
        Говорит:
        - Был там живой, точно знаю. Он, конечно, кончился наверняка. На дворе-то весна едва-едва, астрелка верстах вдвадцати от города. Но не от моей руки он кончился, Диська, вот что важно.- Вдруг подается вперед, глядя прямо вглаза.- Как думаешь, зачтется мне?
        Оледеневший, не отвечаю ине шевелюсь.
        Выдерживаю паучий взгляд, азатем опускаю веки. По-настоящему, без прищуров иподглядываний. Мне хочется перегрызть Чумакову горло. Впиться зубами вщеку, как это сделал со мной Колюнечка, иоторвать смачный, брызжущий алым кусок. Выплюнуть его влицо Валентина Дмитриевича ивпиться снова.
        - Эх, Диська,- говорит тот, тяжело поднимаясь на ноги.- Еслиб ты понимал…
        Я могу попробовать убить Чумакова.
        Как только наберусь сил изалечу обе раны. Если не получу новых. Если за мной не усилят контроль. Могу попробовать убить его вилкой. Или задушить. Или утопить вунитазе. Но что-то внутри- там, где подкожные блохи заживо жрут мою плоть,- подсказывает, что Себастиан не позволит совершить возмездие.
        Потому что карать или миловать вОсобняке могут только его хозяева…
        Чума уходит, так ине дождавшись ответа. Какое-то время лежу без сна, азатем проваливаюсь вголубую океанскую бездну, лишенную даже намеков на сновидения. Голубую, как жеманный мальчик, взасос целующий своего друга прямо на главной площади города. Как цвет липкого стикера на зеркале вприхожей скороткой надписью «не ищи меня».
        Просыпаюсь среди ночи, невольно перевалившись на раненый бок.
        И замечаю Константина.
        Вздрагиваю, машинально чуть не поздоровавшись. Но вовремя оставляю рот на замке. Остальные храпят ипопердывают, наполняя казарму знакомыми звуками коллективных ночевок. Константин, как обычно безликий ине имеющий возраста, стоит возле кровати Санжара. Руки вдоль тела, губы едва заметно ибеззвучно шевелятся. Он молча наблюдает, как Тюрякулов натягивает кроссовки. Тишина игробовое молчание, сопровождающие сцену, заставляют меня оцепенеть.
        Константин отходит от кровати. На казаха больше не смотрит. Атот, будто загипнотизированный, мягко ступает следом за хозяином дома.
        Не открывая глаз…
        Только наутро я узнаю, что летний день пошел на убыль- об этом нам торжественно объявляет Виталина Степановна, листающая очередной календарь садовода. Только утром задумываюсь, асуществовал ли вообще на белом свете человек по имени Санжар Тюрякулов?
        Кроме него, внизу сейчас все- даже Эдик иМарина, по какой-то причине не заступившая на кухню. Подвальники угрюмы имолчаливы. Каждый замкнулся всебе, отгородившись газетой или наушниками. Мы похожи на потерпевших кораблекрушение, озлобленных друг на друга настолько, что не готовы даже помышлять осовместном выживании.
        Кровать Санжара пуста. Как итумбочка, как ишкаф для одежды. Бесстыдно белеет матрас, лишенный постельного белья. Вотсеке для умывания нет ни бритвы, ни полотенца. Диски, книги, настольные игры ипрочая мелочовка, принадлежавшая казаху, тоже исчезли.
        Эдик говорит:
        - Сегодня ухозяев праздник, унас выходной.
        И добавляет:
        - Но подвал покидать нельзя.
        И еще, откровенно оправдываясь:
        - Я знаю адрес. Все сбережения будут отправлены егожене. Как он ихотел.
        Затем нам присылают завтрак. Это определенно не Феклистова- кто-то из членов семьи.
        От звуков заработавшего подъемника вздрагивают все, даже старший слуга.
        На двухэтажном подносе шесть тарелок, накрытых блестящими куполами ресторанных крышек. Эдик машинально выгружает провиант, расставляя по столу. Марина подходит ближе. Снимает купол, выпуская на волю пьянящий аромат жареного мяса.
        Кривится. Аккуратно, но быстро накрывает тарелку. Эдик скрывается за занавеской.
        Больше кеде не подходит никто. Когда я, преодолев боль вплече испине, совершаю очередную экспедицию втуалет, то все же заставляю себя подхромать кстолу. Будто ненароком ине совсем понимая, что происходит…
        Чувствую осуждающие взгляды остальных. Ивсе равно осторожно приподнимаю металлическую полусферу. Сразу- иррационально, необъяснимо ичетко- понимаю, что сочные остывающие куски, нарезанные щедро исумением, не похожи ни на свинину, ни на говядину.
        Стараясь не звякнуть металлом офарфор, закрываю блюдо.
        Мне дурно, ия не разрешаю догадке даже на секунду угнездиться всознании.
        Красное мясо. Красные мысли. Как жаркие угли вкамине, перед которым лежат двое, слившиеся воедино.
        Бесплотная тень
        Много дней я остаюсь бесплотной тенью.
        Именно это позволяет невидимкой пройти сквозь клыкастые стены иувидеть то, что определит нашу дальнейшую судьбу…
        Меня не привлекают кработе, не нагружают рутинными обязанностями.
        Опекают иоткармливают.
        Это называется «реабилитация». На фоне мучений, перенесенных вкомнате скаменными стенами, она кажется извращенной ициничной.
        По словам Феклистовой, Колюнечка скучает по своему репетитору ихочет вернуться курокам. Вответ едва не рычу диким зверем. Марина все так же бросает на меня полные вожделения взгляды, но я встречаю их спрохладой иневозмутимым упорством импотента.
        Окружающие снова начинают завидовать- теперь по причине того, что я отлыниваю от тяжелых работ. Сисчезновением Санжара нагрузка на Пашка иЧуму возросла, ия ничем не могу им помочь. Чтобы хоть как-то снизить градус напряжения, стараюсь меньше попадаться другим на глаза. Во время дневных перерывов ухожу гулять по дому или во двор. Возвращаюсь вподвал, когда мужчины иженщины заняты по саду или кухне…
        Брожу по этажам ианфиладам, словно призрак старого замка.
        Несколько раз встречаю Константина. Молчаливого, равнодушного, грызущего фисташки вместе со скорлупой. Он бесшумен, задумчив иотстранен.
        Вижу вокне второго этажа Петю, пожирающего фиолетовые ягоды из глубокой стеклянной миски. Вэтот день кнему- уже второй раз на моей памяти- привозят проституток. Совсем юных еще девчонок, чьи глаза знакомо замутнены.
        Сутенеров на территорию не пускают, всеми расчетами занимается Эдик. Он же затем провожает девчонок, измотанных иедва держащихся на ногах. Гоню из головы картину- юные обкуренные куртизанки ублажают толстозадого сибарита, даже не пытаясь вынуть его тушу из коляски. Давлю толчок тошноты ишагаю кяблоневой аллее.
        Жанна приветливо машет сбалкона, но я делаю вид, что не заметил.
        А еще за несколько суток «реабилитации» встречаю Себастиана.
        Тело отказывается подчиняться, ия чуть не обгаживаю штаны. Гитлер, взглянув на меня, как на пустое место, спокойно проходит мимо, скрывшись вкоридорах усадьбы. Мигом теряю интерес кизучению репродукций, спешно возвращаюсь вподвал иеще пару часов не могу прийти всебя. Блохи под кожей, успокоившиеся было впоследнее время, снова начинают бешеный танец. Урок усвоен, иодна мысль опобеге вызывает уменя зубовную дробь…
        От того, что я много сплю днем, ночи проходят тяжело ипотно.
        Подолгу ворочаюсь вкровати под храп соседей. До рассвета читаю сфонариком. Осторожно, куда дотягивается рука, ощупываю рану на спине. Шрамы от укуса вшею почти зажили, оставив после себя тонкий желтоватый пунктир.
        Почти каждую ночь, едва начиная соскальзывать втревожную дрему, я вздрагиваю иоткрываю глаза. Боюсь увидеть визножье молчаливого Константина, спустившегося вподвал за очередным слугой. Вспоминаю день, проведенный всей бригадой натощак. Вспоминаю Эдика, брезгливо сложившего жареное мясо вцеллофановый мешок иушедшего кпечи для мусора.
        Константин не появляется.
        Однако бессонница позволяет мне узнать, куда время от времени наведывается домоуправляющий…
        Жернова
        Вероятно, он просто привык, что желание проследить за ним впринципе неспособно родиться вбетонных застенках подвала. Особенно вголове того, кто перенес бесчеловечное ивесьма болезненное наказание. Апотому по коридорам нулевого этажа старший лакей идет без оглядки, даже не пытаясь скрываться или высматривать хвост.
        Крадусь за ним. Бесшумно, осторожно.
        Кроме любопытства, вголове бьется мысль, пока не способная окончательно сформироваться. Я точно знаю, что слуга-надзиратель причастен ктайнам дома. Ивдруг ловлю себя на том, что до предательской дрожи вруках хочу выяснить, каким образом…
        Сначала мне кажется, что содомит направляется впыточную. Кажется настолько ярко, что чуть не разворачивает на месте, заставив своем бежать. Но затем иллюзия проходит- ведь я совершенно не помню дорогу до комнаты сдыбой…
        Дороги Особняка странны инеподвластны пониманию. Словно тот постоянно перетекает из формы вформу, меняя местами дверные проемы иплощади комнат. Например, зал, вкотором я веду уроки, на первом занятии был вдвое больше последующих. На паркет балетного, куда я дважды втирал целую банку мастики, втретий раз ушла лишь половина заготовленной мази.
        Одно время я даже пытаюсь набросать на салфетке некий план. Но вскоре оставляю это бесплодное занятие. Неоднократно выяснив, что вкорне неверно помечаю расположение комнат илестниц второго итретьего этажей…
        Узким душным коридором Эдик огибает просторный гараж на семь машин.
        Лазейка напоминает проходы вдворцовых стенах, вкоторых классики литературы обыкновенно прячут шпионов исоглядатаев. Каждые пять-шесть шагов над головой загораются маленькие энергосберегающие лампы, реагирующие на движение.
        По винтовой лестнице объект моего внимания спускается на еще один уровень. Двойное дно подвала, осуществовании которого я даже не подозревал. Минует еще один короткий отрезок бетонного лабиринта, идущий слегка под уклон, достигает тупика сдверью. Сует руку за отворот рубахи, вынимая увесистый серебристый ключ на цепочке. Мы примерно под южной частью гаражного зала. Аможет, под казармой, где сейчас спят иничего не подозревают остальные крепостные…
        В полумраке щелкает замок, скрипят петли. Прикрыв за собой дверь, мажордом исчезает вкомнате. Сквозь щель упорога бьет яркий луч света.
        Подхожу, прислушиваюсь.
        Шуршание одежды ишаги кажутся вероломно-оглушительными. Встревоженно озираюсь, вкрасках представляя Себастиана, притаившегося за углом. Но коридор пуст, как имоя душа. Ворот майки становится нестерпимо узок инатирает кожу. Слипшиеся от пота волосы лезут вглаза. Здесь прохладно, ипробивающий взмокшую спину сквозняк намекает на застуженные мышцы.
        Что я вообще делаю здесь, глубоко под тем местом, где мы спим, гадим иедим? Еще глубже того места, где едят, гадят испят наши хозяева?
        Много читал онеких силах, заставляющих людей совершать поступки, за которые они не готовы нести ответственность. Но все еще не могу поверить, что эта же сила взялась за меня…
        Осознаю неразумность слежки. Риски ипоследствия. Но продолжаю таиться втени. Стараюсь не попадать взону действия световых датчиков. Вконце концов, старший слуга- не Гитлер. Что он сможет сделать? Наорать? Нажаловаться Константину? Последнее пугает чуть больше, но я не двигаюсь сместа. Более того- даже подаюсь вперед, заглядываю вкомнату через приоткрытую дверь.
        Помещение- точная копия пыточной. Эта ассоциация сразу лишает меня половины уверенности, скоторой я отправился за Эдиком. Уже через мгновение понимаю- оно лишь похоже на палаческие застенки: здесь нет ни дыбы, ни хирургического столика.
        Также понимаю: самый нижний уровень под усадьбой иполым бетонным фундаментом очень стар. Понимаю: беда, вкоторую мы все угодили, куда страшнее, чем могло показаться сначала. Понимаю: мне сюда нельзя. Понимаю: сюда нельзя никому, кроме хозяйского прихвостня-педераста, невесть чем заслужившего доверие семьи…
        Несмотря на примитивизм каменной кладки иплесневелую пещерную сырость, вдоль стен проложены кабель-каналы современных электрических проводов. Вуглу подвешена лампа дневного света. Она превращает предметы вдвухмерные отпечатки самих себя- набросок объемного стола, схемы офисной техники на нем, эскиз клавиатуры иджойстика. Три широкоформатных монитора накрыты тонкими полиэтиленовыми кожухами. Втакую же шуршащую паутину укутан системный блок.
        Два монитора темны, но один работает. На его экране- комната Особняка, вкоторой я никогда не был. Картинка темная изеленоватая, будто снятая через прибор ночного видения. Мебели нет, вцентре неподвижно стоит человек. Слегким запозданием узнаю внем Себастиана, повернувшегося ккамере наблюдения спиной.
        Если бы тот стоял кобъективу лицом… если бы его бездонные холодные глаза показались хоть мельком… пусть даже почти неразличимые сквозь тонкую пленку чехла… я бы развернулся иубежал.
        Происходящее перестает нравиться мне настолько, что я струдом удерживаю всхлип…
        Эдик, внимательно изучив работающий экран, мягкой походкой минует стол сэлектроникой. Отодвигает продавленное офисное кресло на колесиках. Внезапно опускается на колени. Только теперь я замечаю на полу необычную конструкцию, занимающую б?льшую часть помещения.
        В центре комнаты покоится полутораметровый каменный круг.
        Точнее- несколько каменных шайб разного диаметра, без зазоров вставленных одна вдругую исоставляющих серый шероховатый диск. Диск утоплен вгладкой поверхности пола, выступая из него на несколько сантиметров. Его кольца- их, кажется, шесть- темны ищедро блестят вкраплениями серебристых украшений.
        По периметру каждого из кругов успеваю заметить рисунки иузор- волнистые линии, травяной орнамент, примитивные фигурки животных. Там, где на часовом циферблате располагаются 12, 9, 3 и6, одно из колец носит условные изображения лунных фаз. На сердцевинной части- монолитной, даже свиду нереально тяжелой- крупная объемная лепнина, украшенная витым проволочным кантом.
        Смотрю на нее, невольно чувствуя шевеление волосков на шее.
        Существо, высеченное из камня, имеет две ноги ичетыре руки. Аеще три крыла за спиной итри рога, растущие из лица. Барельеф прост исхематичен, но от одного взгляда на него мне становится не по себе. Пульс учащается, влегких резь, ладони потеют, адыхание перехватывает невидимым резиновым жгутом.
        Я уже видел похожие узоры…
        Так гордый родитель узнает рисунок дочурки среди десятка других каракуль, развешанных по стенам детсадовской группы… Это происходит вХанхаринских пещерах Алтая, куда мы отправляемся дикарями по следам Кастанеды. Почти неделю компания сковородками ест жареху иведрами пьет манагу, молоко на которую добывает всоседней деревне. Аеще мы, удолбившись вкотлету иневменоз, ходим по местным таинственным пещерам…
        Там я ивстречаю рисунки, окоторых мне сейчас напоминает серый каменный диск. Изображения людей иживотных, оленей, лошадей, медведей иорлов, шаманов иуровней загробного мира. Пугающие всвоей простоте наскальные росписи, оставленные сибиряками, жившими задолго до появления лазерной хирургии ибеспроводного Интернета. Тогда мне, угашенному иусловно прозревшему, становится интересно ичудн?. Сейчас мне- сухому уже не первый месяц, втоптанному вгрязь ипорвавшему спину- становится страшно.
        Загораживая узоры, Эдик склоняется. Упирается руками впол иначинает вращать каменные диски. Цепляется пальцами, насколько заметно, за серебристые выступы орнамента; вертит неторопливо ивдумчиво, будто настраивает сложный астрономический прибор. Совмещает символы. Выставляет, придирчиво осматривает икрутит снова.
        От звуков трущегося камня уменя трещат зубы.
        Спина холодеет, ина этот раз отнюдь не от сквозняка.
        Себастиан на экране монитора приходит вдвижение. Поднимает руку, поднося клицу. Вертит головой. Поднимает вторую руку. Делает шаг, неловкий ипьяный настолько, словно Гитлер никогда ине умел ходить. Азатем поворачивается ккамере изастывает, глядя сэкрана всторону приоткрытой двери.
        Я не успеваю отшатнуться втень…
        Эдик замечает движение цербера инаправление его взгляда. Поднимается на ноги плавно ибыстро. Разворачивается. Не успеваю хоть что-то сказать или сделать, он приближается кдвери итолкает створку.
        В его правой руке пистолет. Компактный, черный, такой непросто заметить даже под обтягивающим брючным костюмом. Не спец воружии, но понимаю- это не обычный ствол, каким вооружают ментов или чоповцев.
        Глаза мажордома распахнуты, он определенно не может поверить вмое присутствие.
        За его спиной Себастиан покачивается на пятках. Будто раздумывает- уйти из кадра или еще какое-то время понаблюдать за камерой…
        Считается, что человеческий мозг развивается лишь до 27 лет. Затем он становится все менее чувствителен квпитыванию нового; связи рушатся, ум теряет гибкость иначинает костенеть. Доказано, что внаших головах хранятся ифункционируют миллиарды нейронов. От обозначенного умниками «предела 27лет» они принимаются отмирать. Незаметно, как пересыпаются песчинки впесочных часах. Монотонно, тихо- ведь что такое песчинка на огромном пляже? Апотом вдруг «бац!», икритическая масса достигнута, добро пожаловать вгроб. Считается, что 27 лет можно маркировать началом конца- нарушить порядок деструкции, заданный самой природой, способны лишь уникумы. Я- не уникум. Уже несколько лет мой мозг тихо инезаметно умирает. Причем сам по себе, не принимая врасчет наркотики, употребленные задолго до наступления переломного момента. Так чегож тянуть?..
        Говорю:
        - Стреляй или убери.
        Добавляю:
        - Мне вствол заглядывать не впервой…
        Он какое-то время молчит. По негромкому скрежетанию из-за спины Эдика я понимаю, что каменные шайбы, составляющие диск, медленно проворачиваются внутри друг друга. Седва различимым, но характерным звуком трущихся жерновов.
        - Зря ты сюда зашел, Диська,- говорит дворецкий, ия вижу вего глазах почти искреннее разочарование.- Зря.
        - Что это за место?- спрашиваю сдемонстративным спокойствием, которого не испытываю. Все еще пялюсь вбездонное жерло пистолетного ствола.
        - Ты неплохой человек, Диська. Имне симпатичен.- Эдик смотрит на меня, как на умственно отсталого ребенка.- Поэтому я сохраню эту ошибку втайне.
        Качает пистолетом, наконец, пряча его впотайную кобуру под мышкой.
        - Никогда сюда не ходи. Забудь осуществовании этой комнаты… ивсего этажа.- Старший слуга говорит негромко. Его едва слышно сквозь мерное каменное поскребывание.- Иначе твое прежнее наказание покажется сущим пустяком. Занозой. Царапиной. Выдавленным прыщом. Веришь?
        Я киваю, как будто понял.
        Но говорю другое. Снова задаю вопрос, на который никто из населяющих Особняк существ так ине смог дать ответа. Спрашиваю:
        - Почему они позволяют себе такое? Все это… Ты тут давно, тебе доверяют. Ты должен знать- почему?
        Несколько мгновений он неподвижен. Вкакой-то момент мне кажется, что сейчас его рука метнется обратно ккобуре. Полагаю, Эдик действительно имеет право убить любого, чье поведение посчитает недопустимым или нарушающим запреты дома.
        Но мужчина лишь сухо улыбается ипоправляет элегантные очки.
        Из-за его плеча я вижу неподвижного Себастиана. Тот по-прежнему смотрит вобъектив камеры ночного видения посреди пустой незнакомой комнаты.
        - Потому что могут,- наконец отвечает Эдик.
        Сразу становится заметно, что он чертовски устал. Аеще он старый. Из тех, кто еще отчаянно молодится, но водин прекрасный день сообщает: «Я познакомился сдевушкой, апотом узнал, что ее мама моложе меня». Правда, вслучае смажордомом знакомство происходит смолодыми мальчиками…
        Он замер вшаге от меня, ипрямо вэту секунду вего мозгу тоже умирают сотни нейронов. Два умирающих человека стоят напротив друг друга, переплетая слова внеобычном диалоге.
        - Иногда мне кажется,- вдруг добавляет Эдик, невесело вздыхая,- что плохие люди, портящие жизнь другим, вовсе не разрозненные осколки дурного. Знаешь, так иногда может почудиться- мол, высшие силы намеренно разбросали их по миру, чтобы уравновесить поток буддистского добра итошнотной мимимишной патоки.
        - Иногда мне кажется,- повторяет он,- что все плохие люди на планете, это члены тайного ордена. Паладины энтропии, если угодно. Слуги хаоса, вкотором видят суть мироздания. Любой поступок такого существа всегда строится только на одном утверждении- потому что я могу. Потому что такова их натура. Ине пытайся искать вэтом скрытый смысл…
        Мне не по себе. Иот полной неподвижности Гитлера на зеленоватом экране монитора, иот усталой исповеди обмякшего всвоем костюме Эдика, застигнутого врасплох. От монотонного скрежета, наполняющего кости едва ощутимой вибрацией.
        - А какой грех твой?- спрашиваю, стараясь не дрожать. Откровений не жду, но сам разговор заставляет ожидать подвоха. Как вкино, когда злодей выкладывает герою коварный план, апотом стреляет вголову.- За какие заслуги домсожрал заживо тебя, Эдуард?
        Тот отшатывается, словно разоблаченный шпион, чье настоящее имя внезапно произнес шеф вражеской контрразведки. Сухие тонкие губы снова расходятся внеприязненной улыбке. На лицо возвращается маска отстраненности иневозмутимости.
        - Грех?- переспрашивает он.- Ты, Диська, всерьез считаешь, что все это…- Он обводит рукой комнату скаменными кольцами исовременными системами наблюдения. Но я понимаю, что ввиду имеется весь Особняк.- Все это дано нам как наказание?
        Теперь его улыбка почти настоящая. Да что там- Эдик едва удерживается, чтобы не рассмеяться. От этого мне становится еще гаже. Кружится голова. Я чувствую запах его пота- чужой, едкий, словно инородный, пробивающийся через заслоны туалетной воды, нанесенной на домоправителя так, словно он принимал из нее душ.
        Мы глубоко под землей.
        Глубоко настолько, что городским властям не стоит даже помышлять остроительстве метро вэтом районе.
        Похоронены заживо.
        Эдик переспрашивает:
        - Грех?- Ине дает отреагировать, возвращая мне собственные сомнения, так ине воплощенные вответ Чумакову.- Ты на самом деле считаешь, что наше пребывание здесь обусловлено наличием грехов или испорченной кармой?- Качает головой, вкоторой каждый миг отмирают новые сотни нейронных сцепок.- Судьба слепа, Диська,- говорит он.- Искать взаимосвязи между событиями своей жизни инеким влиянием свыше- до ужаса неразумно. Не существует причин. Не существует следствий.
        Он недоговаривает. Или выдает желаемое за действительное. Но я молчу, сотрясаясь от мелкой морозной дрожи искрежета жерновов, проникшего вкровь.
        Монолитные стены вокруг нас похожи на утробу гигантского чудовища, болезненно-серые иравномерно-шершавые. Серые, словно хрустящая кожа дорогих перчаток аристократа. Будто блеклая шкура оголодавшего волка, подкрадывающегося кдетскому лесному лагерю. Как тлен, опутывающий наши жизни…
        - Отправляйся вкровать,- ссочувствием говорит Эдик.- Изабудь отом, что видел.
        Спорить я не намерен. Оставляю комнату сдиском. Не разбираю дороги, иду наугад. Но Особняк услужливо подсказывает повороты коридоров, не позволяя заблудиться.
        Забираюсь под одеяло, даже не раздевшись. Кутаюсь, безуспешно пытаясь согреться. Кажется, что холод подземелья впитался втело, словно крем втортовый корж; пронзил, стал неотъемлемой частью. Ворочаюсь искриплю зубами, сражаясь снестерпимым зудом под кожей спины. Слуги рыцарей энтропии вокруг меня покорно спят, наполняя общую комнату стонами инеразборчивым бормотанием.
        Эдик возвращается вподвал через несколько минут.
        Усталой походкой, похожий на древнего старика, бредущего ксобственной могиле. Скрывается за занавеской, шуршит плотной черной шторой, включает ночник. Раздевается неспешно испривычной аккуратностью, стараясь не шуметь. Слышу скрип матраца, слышу кряхтение, скоторым старший прислужник забирается впостель…
        Пытаюсь заснуть. Изгоняю из сознания образы комнаты скаменными дисками на полу.
        Вспоминаю монолог Эдика. Неужели он прав, имир никогда не имел причинно-следственных связей? Зло хаотично ибессистемно? Не подчиняется логике ине имеет причин? Что, если природу его происхождения на Земле систематизируют лишь вкнигах, ито лишь для того, чтобы не свести читателя сума?..
        Переворачиваюсь сбоку на бок, вполумраке разглядев остроносый профиль Чумакова. Своего старого знакомца. Ублюдка, не имеющего права дышать моим воздухом. Неожиданно вспоминаю историю, рассказанную малознакомыми автостопщиками по дороге из Новокузнецка вТомск. Когда-то она казалась мне байкой, колоритным фольклором трассы. Сейчас я уже не уверен вее неправдоподобности…
        Речь шла осмертях на федеральной магистрали. Конкретнее: на куске трассы Кемерово- Новосибирск, официально признанном крайне аварийным. Где из года вгод великое количество перевертышей, гармошек илобовых, втом числе исо смертельным исходом. Чаще всего происходивших после плановых ремонтов полотна. Сучетом обстоятельства, что дороги встране ремонтируются сзавидной регулярностью…
        Парень хипповатого вида иего прыщавая подруга-швабра рассказывают то, что считают истинной правдой. Передавая по кругу папиросу санашой, они доверительно говорят мне, что хозяин местной шиномонтажки приплачивает ДРСП. Платит, чтобы работники при ремонте вмуровывали вобочину железные штыри, изготовленные из старых автомобильных рессор. Почти незаметные, любовно подточенные изамаскированные васфальте.
        Именно на них, особенно по ночам или вненастную погоду, люди прокалывают себе шины. Выжившие не понимают причин, недоумевают, проклинают несуществующую судьбу ивполне объективное невезение. Азатем возвращаются впридорожную монтажку, чтобы заплатить за ремонт…
        Подлечивая косяк слюной, парнишка сдлинными немытыми волосами шепчет, что за период с2007 по 2012год на этом участке погибло 18 человек…
        Эдик выключает ночник.
        Ничего такого, после чего я не смог бы жить дальше…
        Я засыпаю, уже не уверенный, что проснусь поутру.
        Дверь туалета
        Все устаканивается.
        Все всегда приходит внорму, каким бы растяжимым ни было это понятие. Для кого-то нормой считаются семейные поездки вБолгарию или Крым; для кого-то новая доза на продавленном матрасе притона. Для кого-то- заточение вплатиновой клетке, где можно все инельзя ничего…
        Я возвращаюсь кработе.
        Меня снова принимают вколлектив, если такое циничное определение дозволено кприменению. Спина почти не зудит, итолько иногда почесывается, стоит воспоминаниям свернуть на тропу, где я так ине смог перебраться через красный забор. Лето жарит город совсем не по-сибирски, инам иногда дают понежиться под горячими солнечными лучами. Разумеется, вперерывах между хлопотами по дому.
        Мы таскаем мебель, когда Жанна или Алиса затевают очередную перестановку. Драим фарфор, фаянс, чугун, стекло, медь ихром, плинтуса из бука идубовый паркет. Удобряем деревья икусты, хотя этот фронт работ почти полностью лежит на Виталине Вороновне. Убираем мусор, сжигаем мусор, чистим камины иколем дрова. Подметаем крыльцо иподкрашиваем водосточные трубы.
        Еще мы обязательно ловили бы подвальных крыс имышей, вечного врага продуктовых кладовых. Но дело втом, что вдоме не водится ни одной мыши. Хотя никто из нас не видел ни рассыпанной по углам отравы, ни механических ловушек.
        Прочищаем канализацию. Устраняем утечки втрубах, подкачиваем колеса дорогих машин вгараже иследим за исправностью генераторов. Сортируем покупки, раскладывая все по кладовкам, где Эдик подписал каждую полку стеллажей своим витиеватым аристократическим почерком. Смазываем инастраиваем коляску Петра, стараясь не задыхаться от удушливой вони, исторгаемой пористым сиденьем.
        Делаем то, что делают сотни, тысячи имиллионы людей каждый день по всему земному шару. Мы дружны иисполнительны. Хозяева добры ине требуют больше, чем мы способны дать. Во всяком случае, пока…
        Народ слушает музыку. Бабка Виталина чаще всего включает себе записи Кобзона или Магомаева; срадиоприемником ей помогает совладать Пашок. Сам он, насколько позволяют различить бьющие из-под наушников звуки, балдеет по Кендре, АК-47 иподобному русскому рэпу. Валентин Дмитриевич, что удивительно, совсем не слушает шансона, предпочитая Высоцкого, Окуджаву или вообще классические концерты. Марина, что как раз не удивительно, сидит на Стасе Михайлове, Пугачевой иВаенге. Санжар… что когда-то слушал Тюрякулов, сейчас не помнит никто.
        Я музыки не включаю, потому что больно. Иоплеере больше не мечтаю.
        Зацикливаюсь на том, что все песни на свете что-то означают. Так же, как ифильмы, просмотренные вопределенный момент жизни. Сейчас вмоей голове все чаще играет песня «Синий бархат» из одноименного американского фильма. Милая, ласковая, даже излишне слащавая, романтичная композиция. Но уменя она ассоциируется сопределенным фрагментом существования. Смоментом, когда все катилось вниз, ачашка кофе прикасалась кгубам куда реже, чем игла квене.
        Пытаюсь вспомнить, чем был так страшен для меня тот фильм Линча. Ине могу. Помню лишь атмосферу неотвратимости ивовлеченности впроцесс. Процесс, остановить который был не всилах ни я, ни герой картины. Стех пор, едва слышу ее первые аккорды врекламе, кино или по радио, меня охватывает настоящий ужас. Сегодня он- мой постоянный спутник, ия ничего не могу поделать, чтобы изгнать «Бархат» из головы…
        Вот она, сила современного массмедиа. Очередное подтверждение, что музыка может быть опасна…
        Жизнь идет своим чередом. Мы едим, курим, мастурбируем, спим, испражняемся, смотрим кино. Занимаемся спортом вспециальном закутке, если кто желает. Гуляем по двору, обмениваясь пустыми, ничего не значащими репликами. Мы напоминаем попутчиков, до сих пор не осознавших, что сэтого поезда не сойти ни одному из нас…
        Однако умиротворяющая, болотная, гудронная рутина делает свое дело. Вкакой-то момент может даже показаться, что Особняк- вовсе не тюрьма, аего обитатели живут одной дружной трудолюбивой коммуной. Подвальные даже шутят, хотя бы на время забывая, что почва под ногами может разверзнуться влюбой момент.
        - Как вы назовете пятьдесят дагестанцев на дне океана?- спрашивает Пашок, перетягивая обивку тяжелого трехногого табурета из музыкальной комнаты.- Правильно, хорошее начало!
        - В чем разница между евреями ипионерами?- сехидной ухмылкой интересуется он. Щелкает промышленным степлером, посматривая на меня иМарину, протирающих пыль срояля иподоконников.- Да просто пионеры возвращаютсяиз своих лагерей.
        - В машине едут узбек, казах итаджик. Кто за рулем? Верный ответ- участковый,- не унимается торчок, имы невольно смеемся расистскому юмору, на несколько минут позабыв, где находимся икак сюда попали…
        Раз втри недели хозяева добры кнам настолько, что позволяют провести вечер укамина. Водной из так называемых гостевых комнат, где никогда не бывает гостей. Втакие дни ужин мы получаем не на подъемнике; его на многоэтажном столике вкатывает из кухни Марина. Едим. Пьем чай, слабое подогретое вино или морс. Пытаемся насладиться неестественной естественностью момента илюбуемся на живой огонь.
        Где-то ванфиладах скрывается Себастиан. Приглядывает, словно взрослый за детьми, чтобы не натворили глупостей или случайно не залезли вродительский шкаф спорнографией.
        Никому не нравятся эти посиделки. Но Эдик раз за разом настаивает на их проведении, полагая это незаменимым инструментом выстраивания корпоративного духа. Втакие моменты мы почти не разговариваем. Тянем лямку, пусть иболее приятную, чем прополка сорняков. Но скопившееся все же рвется наружу, итогда…
        - У меня была внучка,- говорит Виталина Степановна.
        Старуха сидит ближе всех когню, несмотря на теплый июльский вечер закутав ноги вшерстяной плед. Вее руках спицы, но они давно не стучат, вязание отложено. Взгляд женщины утонул вязыках пламени, прогрызающих ходы вплотных березовых полешках. Чума, уткнувшийся вгазету, приподнимает брови, посматривает поверх очков.
        - Она была неспокойной девочкой,- продолжает старуха, даже не поинтересовавшись, слушают ли ее.
        Марина, сногами забравшаяся вкресло, отставляет всторону бокал сглинтвейном. Пашок, развалившийся на медвежьей шкуре впаре шагов от камина, выныривает из полудремы. Эдик, стоящий уокна, поправляет штору, но оборачиваться не спешит.
        - Все время кричала, болела много,- говорит Виталина Степановна, имне заранее становится не по себе.- Дочка моя, Любаша, никак на нее управы найти не могла. Иконьяком теплым поила, итаблетки давала, ине спала ночами, баюкая. Но та не успокаивалась никак…
        Портреты на стенах хитро щурятся, наблюдая за нашей реакцией. Теперь я точно знаю, что часть их написана Жанной- однажды прибирался вее мастерской, невольно отметив, каким потрясающим талантом копировальщика она обладает.
        Себастиан рядом, совсем рядом, присматривает из тени. Аможет, это сама усадьба следит за нами, плотоядно облизываясь инаслаждаясь бездной пропащих душ. Виталина Степановна ерзает вкресле, словно очнувшись, но бормотать не перестает.
        - Однажды мы остались сАнечкой вдвоем,- говорит она, шевеля сухими морщинистыми губами.- Родные надолго уехали, отдохнуть хотели. Да идочке выспаться нужно было. ААня все кричала. Кричала икричала, спасу от нее никакого не было…
        Чумаков откладывает газету, подаваясь вперед так, словно хочет остановить старуху. Эдик поворачивается кокну спиной, иВалентин Дмитриевич замирает. Пашок морщится, зная окончание истории. Но монолог, больше похожий на ритуальную исповедь, не прерывает даже жестом.
        - Очнулась я над кроваткой,- говорит Виталина Степановна, чье умение выращивать уникальные розы вприхотливой сибирской земле высоко ценится нашими хозяевами,- от тишины очнулась.
        Мне тоскливо итошно, ия уже жалею, что так плотно поужинал. Хочу уйти. Но точно знаю, что вдверях встречу Гитлера, одним взглядом способного вернуть меня на место. Сажусь на диван так, будто проглотил палку, истараюсь удержать рвотные позывы.
        - Думала, молочком сцеженным пою,- совсем тихо добавляет бабка, глядя на вязальные спицы, словно видит их впервые.- Аоказалось, «Кротом» для прочистки труб. Почти чашку влила внее, нос пальцами зажимала. Но замолчать заставила. Потом как втумане все… бутылку под раковину на кухне убрала испать пошла. Долго проспала, часов двенадцать. Проснулась от крика дочкиного. Ичтобы встать да проверить, лишь одеяло повыше натянула иглаза не открыла. Тесть меня тогда чуть не задушил. Аможет, лучше бы изадушил…
        Смотрю на Эдика. Этот взгляд синтересом перехватывает Пашок, но мне наплевать, что там малолетний говнюк может себе придумать. Мажордом со мной глазами не встречается, но вся его поза говорит: «Это ничего не значит. Причин иследствий по-прежнему не существует».
        Молчу. Мне очень хочется высказаться. Исповедаться вслед за старухой, ведь именно этого дом требует от каждой из своих жертв. Но я молчу. Вместо этого приходят воспоминания. Яркие, как летний день. Истоль же размытые, погруженные взнойное марево, не позволяющее разглядеть деталей.
        Эдик что-то говорит, предлагает потихоньку собираться итушить камин. Виталина Степановна сгребает вязание иуходит вниз, даже не подумав помочь Марине суборкой грязной посуды. Чумаков медленно иважно, будто от этого зависит его жизнь или репутация, сворачивает газету…
        Помню страх. Ни одно иное возвращение суроков не было наполнено таким ужасом, даже когда всемье происходили действительно неприятные вещи. Помню запах чужого человека вквартире. Шаги, дыхание запыхавшегося взрослого мужчины. Помню его пульсирующее, волнами расходящееся желание сделать мне больно. Заставить меня страдать. Просто так, без особенных причин. Помню, как открывается дверь туалета…
        И вместо того, чтобы обрушить волну злости на Валентина Дмитриевича, бросаю ее на окружающий Особняк. Потому что если бы не он, я бы продолжал плыть по ручью своей жизни, даже не пытаясь оглянуться на скалы, когда-то оцарапавшие дно моей лодки…
        Смотрю на силуэт Себастиана вдверях. Смотрю на Эдика. Смотрю на стены ипотолок, из которых торчат белые, чуть изогнутые зубы, словно вся комната внезапно провалилась впасть взрослого Шаи-Хулуда…
        У меня никогда не было твиттера, но это не означает, что я не вкурсе принципов его работы. Исейчас мой взбудораженный мозг начинает сыпать хэштегами, один за другим бросая их на багровое покрывало сознания.
        #Ненависть. Аеще #ЖизньИдетВпередИЯВместеСНей. Или #Месть. Особенно яркими выглядят #Свобода и#ПроклятыеДуши.
        - Ты сиди, братюня, не помогай,- насмешливо говорит мне Пашок. Он составляет заляпанные стаканы на нижний ярус столика.- Мы исами управимся.
        Замечаю, что пальцы сцеплены так, будто я хочу их себе переломать, до белизны иломоты. Встаю, пропуская колкость мимо ушей, шагаю ккамину. Пламя, как живое существо, узревшее своего палача, выбрасывает вмою сторону длинный хищный язык.
        Открываю нагретую решетку, сотканную из гибких чешуйчатых тел. Я до сих пор не научился видеть красоту впростых вещах, иначе оковка камина показалась бы мне очень изящной. Даже несмотря на мерзость химер, покрывающих ее.
        Беру увесистую кочергу иначинаю растаскивать встороны почти прогоревшие дрова.
        Марина, Эдик иЧумаков, загрузив стол грудой грязной посуды, направляются кдверям.
        - Помоги мне сэтим,- говорю Пашку, якобы не заметив искреннего удивления на лице бывшего наркота.- Как тут заслонка закрывается, напомни?
        Эдик награждает нас подозрительным взглядом, но покидает гостиную. Пашок же, недоверчиво щурясь, замирает рядом. Понижаю голос так, что он почти не слышен сквозь потрескивание углей.
        - Ихможно убить?- спрашиваю без надежды на ответ, каждый миг ожидая появления Себастиана. Но его нет.
        Пашок бледнеет, отшатывается, затравленно озирается.
        - Даже не думай, нах,- шепчет одними губами, разом потеряв самоуверенность человека, не раз смотревшего смерти вглаза.- Молчи…
        В комнате слабо пахнет едой ипаленым деревом. Еще витают ароматы сигарет Эдика, едкой папиросы Чумакова, едва различимый след от духов Марины. Несмотря на то что ни одна комната Особняка не оборудована кондиционерами, запахи испаряются очень быстро, будто по углам установлены современные вытяжки. Они впитываются стенами.
        - Убить можно любого,- говорю я.
        Нет, не говорю- выдыхаю. Но точно знаю, что парнишка меня слышит.
        - Как?
        - Ты себе, братюня, могилу роешь, нах…
        Пашок обреченно качает головой иприседает на «пацанские» корточки. Зачерпывает воды из кованого ведерка, стоящего рядом скамином. Осторожно, тонкой струйкой, чтобы не поднимать облака пепла, заливает огонь из ковшика смедным змеиным узором.
        Пламя недовольно, яростно шипит иплюется искрами. Торчок, заманивший меня вэтот дом, косится по сторонам иснова мотает стриженой башкой, будто прогоняя наваждение. На его левом виске яркая иблестящая капля пота.
        - Даже если тебе удастся навредить одному из них,- едва шевелясь, артикулируют его губы, ия жадно всматриваюсь вних, боясь что-то упустить.- Себастиан не позволит довести дело до конца…
        Себастиан. Наш незримый страж исудья для провинившихся. Голубоглазое порождение преисподней, оказавшееся внашем мире вопреки законам сохранения границ. Человек, каким-то образом связанный скаменными кольцамивподвале. Он не позволит довести дело до конца…
        Окончательно взбешенный… взведенный, как пружина… раздосадованный ипотерянный, спрашиваю Пашка:
        - Почему вы не бунтуете? Почему не пробуете наброситься все разом- сначала на Гитлера, потом на Константина? Ведь тогда унас могут появиться ша…
        - Шутишь, нах?- совершенно спокойно исерьезно перебивает меня парнишка, вешая ковшик на край ведра. Поднимается на ноги. Аккуратно, словно могу неосознанно причинить ему вред, забирает уменя еще теплую кочергу. Ставит на положенное место встойке, закрывает решетку камина.- Ты действительно считаешь, что наших хозяев можно поднять на топоры ивилы?
        - Да,- хочу ответить я.
        - Отчего ты так веришь вих всесилие, если ни разу не пытался?- хочу возразить я.
        - Они обманом убедили тебя всвоей мощи, заставив опустить руки!- хочу упрекнуть я.
        Но вместо этого молчу ивспоминаю нож для стейков, вонзенный вгрудь Себастиана.
        За нашими спинами, настороженный ибесшумный, появляется Эдик.
        - Хватит болтать. Спускайтесь вподвал,- твердо приказывает он.- Время, отведенное нам на пребывание вдоме, истекает через семь минут. Азатем семейство покинет свои комнаты…
        Мы спешим вниз, делая вид, что никакого разговора не было впомине.
        #ВажныеМыслиНаБудущее.
        Я на самом деле помню, как открылась дверь туалета?
        Ведь именно это определило мою дальнейшую жизнь иугол падения?
        Ведь правда?
        Осталось слишком мало
        Я выжат, словно лимон, каким бы банальным ни казалось сравнение.
        Баки пусты. Сеть обесточена. Топка прогорела дотла.
        Я полностью обессилен. Несмотря на то что сух смомента заточения, почти не курю, правильно питаюсь ипри первой же возможности делаю зарядку изанимаюсь на примитивных подвальных тренажерах…
        За окнами- влажный июльский вечер, почти ночь. Лежу вполудреме, пытаясь прийти всебя, иперевожу дух перед новым раундом. Ауж он-то наверняка будет: за минувшие недели я достаточно хорошо узнал Жанну, свернувшуюся калачиком на расстоянии вытянутой руки.
        Простыни прохладны игладки, но меня жжет изнутри.
        В комнате душно истоит запах разгоряченных плотскими утехами тел.
        Мне мерещатся муравьи, вылезающие из-под ногтей. Рыжие, почти красные, они совсем маленькие, но кусают больно. Я пытаюсь закричать, но вместо этого уменя во рту раскрывается пышный цветок- фиолетовая бархатная роза.
        Судорожно вздрагиваю. Открываю глаза, уставившись на собственное отражение…
        Над огромной, излишне вычурной кроватью Жанны зеркальный потолок. Не одно большое отражающее полотно, ацелый десяток разновеликих зеркал, установленных каждое под небольшим углом. Словно приклеенных небрежно ивторопях. Но я знаю, что это сделано намеренно исчетким расчетом. От того, что потолок неоднороден иступенчат, создается иллюзия искривленного, нещадно изломанного пространства. Если долго смотреть внего, кружится голова…
        Жанна совсем рядом, но ее отражения почти не видно. Сколько бы ни пытался- даже распластанный под наездницей, я ни разу не замечал ее отраженной полностью. Лишь мелькнет вкуске зеркала обнаженное бедро. Или плечо. Или светлая прядь. Смотрю на себя- мокрого от пота, прикрытого лишь краем перламутрово-серой простыни; смотрю на себя, падающего вверх, навстречу самому себе. Иснова закрываю глаза, чтобы не застонать.
        Секс сЖанной мог бы показаться сказочным ижеланным для любого мужчины. Жарким, чуть более жестким, чем хотелось бы большинству. Мог бы. Где-то вдругой Вселенной. Где для того, чтобы стать любовником, не нужно становиться рабом…
        Приподнимаюсь на локте, поворачиваюсь исмотрю на нее.
        Такому профану вэтом вопросе, как я, сложно сказать, красива ли она. Скорее симметрична ипроста. Причем искусственно симметрична, ведь природа не любит этого понятия. Лет сорок на вид, но вид этот еще стопроцентно товарный. Пытаюсь углядеть вней что-то привычное, бренное, деструктивное- некрасивую родинку, волоски над верхней губой, морщины на шее. Ине нахожу.
        В отличие от Алисы, похожей на прямоходящую голодную пантеру, красота Жанны легка иутонченна. Чем-то она напоминает Марлен Дитрих: тот же высокий лоб, тонкие черты лица, острые скулы, вьющиеся волосы. Иледяной взгляд, передать который не способна ни одна фотография.
        В условиях выбора я бы остановился на Алисе- ее тип классической роковой женщины сроскошной темно-каштановой гривой мне более по вкусу. Но выбирать не дают, ивот я здесь, водной из спален четвертого этажа…
        Честно стараюсь получать удовольствие. Но если первый час уменя выходит более-менее сносно, затем начинается форменное насилие. Не знаю, какой именно силой обладает Жанна, заставляя подниматься даже самого измученного меня… но на четвертый или шестой раз я ощущаю себя не мужчиной, аожившим фаллоимитатором…
        Она потягивается истонет, настраиваясь на продолжение. Итогда я спрашиваю, пытаясь выиграть еще хоть пару минут покоя:
        - Алиса действительно твоя дочь?
        Вопрос, похоже, попадает вцель. Жанна сонно садится рядом со мной. Скрещивает ноги иоткидывает со лба прядь, даже не пытается прикрыть холодную бесстыжую наготу. Вдыхаю ее запах иощущаю шевеление между ног, там, где прикорнул смятый угол простыни.
        Говорит:
        - С чего ты взял, Дисечка?- Ласково, негромко, но я научился распознавать подкрадывающееся недовольство.
        - Наши говорят…
        - Они говорят разное,- Жанна улыбается тонкими губами.
        Если бы улыбки могли замораживать, вода встакане на тумбе уже превратилась бы влед.
        - Значит, это правда,- констатирую, не испытывая ни намека на удивление.
        - Тебя это заводит?- все же интересуется она, пальцами левой руки накручивая свой острый сосок. Несмотря на холод дыхания, я снова начинаю пылать.
        - Вы ведь очень старые, да? Наверное, даже древние?
        Смеется, обнажая мелкие белоснежные зубки.
        - Никогда не спрашивай женщину оее возрасте, дурачок,- облизывает губы змеиным язычком.- Особенно ту, скоторой делишь ложе.
        Постель не зря называют самой откровенной из исповедален. Поэтому я задаю еще один вопрос- из сонма тех, что мучают меня ночами, когда я вспоминаю зарезанного пони имолчаливого Константина, стоящего возле кровати Тюрякулова.
        - Вы продали души, верно?- говорю я.
        Готовлюсь ктому, что сейчас она вспыхнет, ударит меня ипрогонит, избавив от дальнейших сладких мучений. Ее реакция удивляет, иядаже не успеваю удержать брови, полезшие на лоб.
        Она опять смеется. Причем искренне изаливисто, словно девчонка.
        - Ты смешной мальчик, Дисечка,- говорит, отсмеявшись ипродолжая ласкать свою грудь. Ипроизносит, отчего уменя окончательно падает член, апозвоночник пробирает январской стужей:- Знаешь, любопытный мой, если речь заходит оторговле душами, то мы- ломбард.
        Лежу молча инеподвижно, уставившись взеркальный потолок. Вижу ее локоть, двигающийся мерно инеспешно, вижу плечо иволосы. Наверное, так ощущают себя суши-девушки, собнаженных тел которых ужинают высокопоставленные якудза.
        Смысл произнесенных слов медленно доходит до сознания, заставляет цепенеть все сильнее. Такое чувство, что меня душат кожаным ремнем…
        - Вы…- давлю слова жалобно инеохотно, проклиная себя за слабость, но ничего не могу сэтим поделать,- отпустите меня?
        - Отпустить?- Жанна неподдельно удивлена. Так бы удивился любой, услышавший несусветную глупость.- Почему? Неужели тебе плохо?
        Подается вперед, всматриваясь вмое лицо. Чувствую это, даже сомкнув веки.
        - Неужели тебе чего-то не хватает вэтих стенах?- спрашивает она.- Просто исполняй правила, Денис. Аесли что-то не так, я помогу…
        Вдруг протягивает руку икладет ладонь на мой лоб. Холодную ладонь, узкую игладкую, словно провела хирургическую операцию по удалению всех линий судьбы, жизни ипрочей чепухи.
        - О, смешной истерзанный мальчик,- шепчет она, ивголосе Жанны сочувствие сражается снасмешкой.- Ты страдал, это правда. Но ввопросах любви я- специалист высшего класса. Эксперт, как сказали бы журналисты.
        Молчу, вжавшись вподушку ине всилах возразить. Мне кажется, что из-под моих ногтей снова исторгаются сотни крохотных алых муравьев. Жанна чуть сжимает ладонь, ия чувствую, как мозг схватывает ледяным обручем.
        Моя жестокая любовница ихозяйка говорит:
        - Это приходит вечерами, не так ли?- Ее рука все еще на моем лбу, отчасти закрывая глаза. Вторая рука, я это точно знаю, по-прежнему теребит сосок.- О, вечер- коварный мистический подельник любви исоюзник боли, их верный миньон. Стоит солнцу зайти за горизонт, иты мигом забываешь, как дышать, верно? Умираешь без нее, задыхаешься итаешь майским сугробом.
        Ее пальцы скользят по моему лицу, гладят щеку ишею, но я не открываю глаза. От прикосновений морозит, но вгруди начинает разгораться пламя. Ладонь все ниже, на моей груди, затем на животе.
        - Ты не находишь себе места. Впрямом смысле слова,- говорит Жанна, иее шепот пробирается прямиком вдушу.- Тебя трясет. Физиологи бы сказали, что дело вскопившемся за день напряжении. Но я-то точно знаю, что это не так.
        Дыхание ее учащается. Шепот становится жарким, итемпература вкомнате, кажется, поднимается градусов на десять. Ладонь продолжает путешествие, сквозь край простыни теперь поглаживая мое бедро.
        - Ты пытаешься честно уснуть, да? Ложишься вкровать имнешь подушку, верно?- Она уже не шепчет, скорее мешает слова со стонами, срывающимися ивлажными.- Комкаешь одеяло, вспоминаешь, мечтаешь, проклинаешь игрезишь наяву… Засыпаешь, сневероятным трудом вырываясь из объятий сумеречного злодея.
        Теперь рука под простыней. Я не хочу возбуждаться, но сила Жанны куда больше моей. Ее это провоцирует, движения становятся все настойчивее ирезче.
        - А утром твоя голова чиста.- Она продолжает бить водну точку, заставляя меня внутреннего страдать именя внешнего готовиться кновому раунду.- Все идеи написать письмо, обновить статус всоциальной сети, запостить фото или опубликовать стихи- лишь бы онауслышала, уловила сигнал, прочитала послание иубедилась, какты страдаешь,- кажутся наивной чушью. Кажутся нелепицей, детскимизабавами, недостойными настоящего мужчины…
        Теперь я по-настоящему, железно готов, да так, что могу проткнуть гипсокартонную стену. Но все еще стискиваю зубы, надеясь на скорое окончание пытки. Не хочу, чтобы госпожа победила, но ничего не могу поделать.
        Спина взмокла, пальцы хватают простыню. Чувствую запах ее пота- дразнящий, пробивающий насквозь, словно град пуль. Голову кружит, будто я закинулся новым типом колес. Потолок раскалывается на сотни осколков, превращаясь вкалейдоскоп.
        Жанна опускается еще ниже, отбрасывает тряпку инежно охватывает меня губами. При этом я все равно слышу ее голос, звучащий вголове.
        - Хочешь, Дисечка,- спрашивает она без слов, заставляя меня трястись, словно зверька, угодившего на высоковольтный провод,- я сотру эти воспоминания?
        - Нет!- Вскидываюсь так резко, что она сильно сжимает зубы, заставляет почувствовать жгучую боль в низу живота.- Нет…- Не могу понять, говорю ли это вслух или громко думаю, каким-то образом заставляя ее слышать.- Прошлое итак оставило мне слишком мало, чтобы лишать себя иэтой его части…
        Она утомленно вздыхает.
        Отстраняется, оставляя меня на холодном ветру. Брезгливо вытирает губы ипальцы уголком простыни, бросая меня вдвух шагах от финиша. Глаза ее холодны ибезжизненны, словно остывшие угли.
        - Глупо,- сообщает Жанна, перебрасывая ноги через край кровати.- Инфантильно, безответственно иглупо. Тягостные воспоминания, сколь важными они бы ни казались, остаются балластом, не имеющим никакой фактической ценности…
        Идет через комнату, грациозная, молочная исверкающе-голая. Склоняется над креслом, поднимая красно-синий китайский халат из шелка, запахивается. На блестящем паркетном полу коричневого дерева я вижу ее влажные следы- тонкие, изогнутые, совсем не похожие на отпечатки человеческих ступней. Вынимая из кармана пачку сигарет итонкую зажигалку, Жанна прикуривает. Вскидывает острый подбородок кзеркальному потолку.
        Говорит со стальной прохладцей:
        - Возвращайся вподвал.
        И еще:
        - С завтрашнего дня занятия сКолюнечкой продолжатся. Малыш соскучился по своему репетитору…
        Мой мир- империя упущенных возможностей.
        #НеЗвониМнеБольше, #ТыЧто-тоЕщеХотелСказать? #ВиноватСам…
        Кажется, я только что лишил себя возможности стать легче.
        Выскальзываю из кровати иначинаю торопливо одеваться.
        Изломанный, побитый на разноразмерные осколки потолок наблюдает за мной. Вточности копирует движения, но делает их неровными идергаными. Где-то там, вволшебной стране Льюиса Кэрролла, мое отражение все-таки соглашается на предложение Жанны. ИОсобняк одерживает еще одну крохотную победу…
        Без глупостей
        Меня разрывает между двумя возможными решениями.
        Оба они по-своему трусливы, иоба по-своему равноотважны. Обдумывая, обсасывая, обмусоливая вуме каждое, я никак не могу выбрать. Не могу определить, какое подходит мне больше. Ккакому из двух я морально ифизически готов. Ичто должно произойти, чтобы решимость окончательно окрепла…
        Монотонные занятия сКолюнечкой продолжаются. Кроме географии, я преподаю ему основы арифметики игеометрии. Выдаю все, что помню синститута, какими сумбурными ни получались бы занятия.
        Рассказываю про сложение ивычитание, равнобедренные треугольники исистемы координат. Совершенно не представляю, какого уровня знания положены ребенку его возраста. Совершенно не представляю, сколько лет существу, которого здесь считают ребенком.
        Мои бесцветные дни снова наполнены скрипом маркера по светлому пластику доски. Ерзаньем маленького кровососа за крохотной партой. Незримым присутствием Себастиана искупыми похвалами Константина.
        Время от времени тот появляется в«классе», слушая лекции иизредка комментируя сквозь слюнявую пленку на губах. Хрустит фисташками, глядит впустоту изаставляет мысли путаться. Уходит так же незаметно ибесшумно, как появляется. Его визиты уже не вызывают прежнего ужаса- только опустошение иожидание неизбежного. Оно обязательно случится, хотя я уже не очень помню, почему…
        Память пытается подсказать, что когда-то снами жил еще один работник.
        Казах вроде. Или узбек. Кажется, его отпустили на свободу, но при одной мысли об этом сердце сжимается. Словно подсказывает, что не все так просто. Что все куда сложнее…
        Если измерять вселенную сточки зрения материального благополучия, то я процветаю. Деньги, заплаченные хозяевами за уроки, больше некуда прятать. Заначка уже не вмещается впотолок шкафчика, ия начинаю толкать купюры вматрас. Затем ивовсе оставляю втумбе или карманах одежды, даже не беспокоясь, что их могут украсть.
        Другие рабы ибез того знают, что я получаю больше их.
        - Наша маленькая Катя завела себе дружка,- как-то вечером говорит Феклистова будто бы вникуда, нараспев. Штопает колготки иигриво улыбается.- Пухлый беленький барашек, рожки- будто два кружка. Порезвилась, поиграла, апотом на стол подала,- напевает она, многозначительно подмигивая каждый раз, когда остальные отворачиваются или выходят из подвала.
        Я не реагирую.
        Очевидно, что мы давно живем вмире глобальной трансформации устоявшихся понятий ипривычных когда-то ценностей. Вмире, где остроты иметкие высказывания принято именовать под**бками, апопадают они не всборники афоризмов, авдемотиваторы имемы. Ана такое не реагируют…
        - Займи косарь до зарплаты,- просит Пашок, мечтающий хотя бы врассрочку купить портативный Bluе-ray-проигрыватель.- Немного не хватает. Я отдам, братюня, тыж меня знаешь, нах…
        Я одалживаю ему денег. Идаже Чумакову одалживаю, когда тому не хватает на одежду или новую подушку. Даже не интересуюсь, когда собратья по несчастью собираются возвращать займы. Виталина Степановна, поклянчив украдкой, сразу тратит все на бесчисленные журналы со сканвордами, гороскопами ипособиями по садоводству. Марина не просит совсем.
        Пашок покупает свою долгожданную электронную игрушку, спомощью Эдика оформив кредит, заказ через Интернет иэкспресс-доставку. Втот же вечер, невесть как раздобыв еще изапись своли, он смотрит ролик. Ролик, одно существование которого вызывает уменя отвращение, печаль излость.
        #ПаладиныЭнтропии. #ОтсутствиеПричинИСледствий.
        Чаша моих моральных весов все активнее склоняется кпервому, наиболее трусливому решению…
        Такого добра полно на Youtube. Сегодня я искренне рад, что никогда не интересовался подобного рода видео. Снимают сруки, бездарно идергано. Скорее всего, на мобильный телефон. Но суть ролика не внекачественной режиссуре или отвратительном звуке, авпроисходящем на экране новенького- торчок еще даже не снял защитную пленку сдисплея- проигрывателя.
        Крепкие, мускулистые инаголо обритые парни врываются на вещевой рынок. Судя по тому, что я успеваю рассмотреть- рынок Хилокский, местный, что расположен на юго-западе города. Дружной толпой вбегают прямо вглубь торговых рядов, где внорах контейнеров итенях навесов притаились продавцы самого низкопробного товара. Продавцы, процентов на девяносто состоящие из гостей азиатских республик.
        В воздух летят перевернутые столики, сгрохотом падают проволочные сетки сразвешанными на них блузками, трусами исвитерами. Хрустят пластиковые плечики. Опрокидываются тележки спирожками ичаем. Крики жертв перемежаются боевыми воплями скинов, совершающих налет оперативно иотработанно. Вход идут цепи, бейсбольные биты иобрезки труб.
        - Ты смотри, братюня, до чего же, нах, ловко!- комментирует Пашок, не обращаясь ни ккому конкретно.
        Камера телефона бесстрастно фиксирует, как молодому таджику разбивают голову. Как валят на землю пожилую цыганку, пиная ее вбедро. Как летят вгрязь стопки дешевых носков икухонных полотенец. Двое пожилых китайцев пытаются дать погромщикам отпор. На них наваливаются сразу пятеро бритоголовых, втаптывая, вминая, ломая идавя.
        - Молодцы, парни, так их, сучар!- причмокивает Пашок, не отрываясь от просмотра.- Поднялась Россия-матушка!
        Бита схрустом вминается влицо парнишки сминдалевидными глазами. Труба спронзительным «помм!» обрушивается на тонкую мусульманскую тюбетейку чернобородого мужчины. Кастет вышибает зубы кавказцу, посмевшему табуретом ударить одного из налетчиков.
        - Давно пора, нах,- согласно кивает Пашок, дрожа от возбуждения.
        Мне хочется воткнуть ему вухо одну из спиц Виталины Степановны, но я держу себя вруках.
        Рынок охватывает паника, за кадром воет сирена. М?лодцы, атаковавшие приезжих, что-то кричат про засилье наркотиков, работорговлю, черномазых ублюдков ивласть русского духа. Вопли «убирайтесь снашей земли!» звучат все чаще. Затем колонна боевиков, замыкаемая оператором, вытягивается срынка. Запись прекращается.
        Я почти уверен, что никого из бритоголовых втот день задержать не удалось…
        Потираю лицо, пытаясь разобраться всебе.
        И понимаю, что не испытываю жалости. Нет, не так… Мне действительно жаль этих несчастных, забитых ииспуганных, имевших неосторожность покинуть свои жаркие феодальные царства впоисках лучшей жизни. Вполной мере отдаю себе отчет, что вСибирь они приезжают сполным незнанием местных законов иправил. Предполагаю, что сростом числа мигрантов растет процент этнических преступлений, ирусских девушек все чаще насилуют убившиеся насваем ублюдки…
        Но так же хорошо я представляю, что еще больше насилий совершают свои- русские, сибиряки, отмороженные или залившиеся водкой. Еще больше грабежей, убийств, поджогов икраж. Апотому я все-таки испытываю жалость- кнесчастным туркменам, узбекам икитайцам; аеще кскинхедам, пытающимся установить кровавую справедливость таковой, какой ее понимают; икгосударству, не способному удержать контроль над границей изаконами.
        Однако жалость эта отстраненная. Ичерез две минуты просмотра видео я ловлю себя на том, что пялюсь вэкран Blu-ray-проигрывателя,словно там крутят обычный голливудский фильм…
        Все люди живут всубъективных галактиках сжестко персонифицированными степенями радости игоря. Самые любознательные иногда заглядывают всоседские, но большинство предпочитает личные эгоцентричные мирки. Именно такое самооправдание я нащупываю, стоя над койкой Пашка иглядя на дисплейчик проигрывателя.
        Я больше не страдаю. Ни за 11сентября, ни за Хиросиму, ни за Беслан. Это, безусловно, глобальные трагедии. Но напрямую они коснулись лишь тех, кого коснулись впрямом смысле слова. Сочувствую пострадавшим, но никогда не смогу осознать настоящую глубину ужаса. Азначит, нечего ипытаться. Точно так же никто из тех, кто не бывал вОсобняке, никогда не испытает безнадеги, пропитавшей его стены. Это исключительно моя Вселенная, иостальному миру на нее смачно наплевать…
        - Матерь Божья!- Пашок вдруг вскидывается. Закрывает крышку проигрывателя исадится на кровати, сбрасывая ноги.- Сейчас же, нах, продукты привезут!
        Затравленно смотрит на настенные часы, имы оба понимаем, что он чуть не сорвал установленный Эдиком график. Лихорадочно ищет штаны, рубашку, кеды.
        - Давай я приму,- предлагаю спокойно, хотя смотреть торчку влицо нет никаких сил.- Мне нетрудно.
        Пашок замирает, будто наступил на противопехотную мину.
        Изучает меня из подкроватных недр, ивкрысиных глазах сомнение сражается снадеждой. Он все еще разгорячен просмотром, апотому соображает не очень четко. Затуманенно соображает. Впрочем, очевидно не доверяет. Хотя ихочет.
        Но я одет ипо благоприятному стечению обстоятельств обут. Он еще нет, адоставка уже пару минут названивает вдомофон уворот.
        Спрашивает:
        - Без глупостей?
        - Без глупостей,- признаю я.
        Настолько честно, как могу. Амогу, как выясняется, многое…
        - Диська, если подведешь, Эдик сменя нах шкуру спустит…
        - С меня уже спускали,- отвечаю негромко, хотя вкомнате, кроме нас, никого.- Не подведу.
        - Черт… Твою мать…- Пашок колеблется, но я уже протягиваю руку. Требовательно иуверенно.- Вот, держи.- Владонь опускается длинный металлический ключ.- За все уплочено, только распишись ивнутрь занеси. Я оденусь исразу ктебе. На кухню таскать будем. Иво двор никого не пускай, нах!
        - Знаю,- отвечаю, смыкая пальцы вокруг ледяной железки.- Не раз видел, как вы сЧумой посылки принимали. Во двор никого. Распишусь изанесу коробки.
        И ухожу еще до того, как он успевает передумать…
        Сердце стучит, как неисправный автомобильный движок.
        На улице на голову обрушивается июльская нега, совершенно несопоставимая сохватившим меня ознобом. Стараюсь не оглядываться на окна, хотя меня ежесекундно подмывает убедиться, что хозяева наблюдают.
        К воротам иду быстрым, непринужденным шагом. Так, пожалуй, оно должно выглядеть со стороны. Изнутри же мне кажется, что тело корежит итрясет, словно нарика на третий день ломки.
        Я не собираюсь бежать. Лишь хочу выяснить степень доверия. Ивпервые за несколько месяцев хоть одним глазком выглянуть вовне. Вмир, который потерял.
        С каждым шагом ключ владони становится все тяжелее, но я не позволяю себе раскисать. Слышу шуршание камешков под подошвами кроссовок, слышу беспрерывную трель домофона, слышу недовольное бормотание курьера. Если он продолжит жать кнопку коммутатора еще хотя бы несколько секунд, на шум выбежит Эдик, итогда…
        - Иду-иду!- говорю громко, чтобы услышали за воротами, но без надрыва или истерики. Во всяком случае, мне так кажется.
        С той стороны мирозданья спрашивают:
        - Уснули вы там, что ли? Я тут торчать не нанимался…
        Вставляю ключ взамочную скважину. Впрошлый раз я видел этот тяжелый висячий замок так близко, когда дружелюбного вида парнишка по имени Павел предложил мне закурить иподработать.
        В какой-то момент кажется, что ключ не подойдет… или за моей спиной появится Эдик, кипящий от ярости инарушения субординации… или Пашок успеет выскочить из подвала, торопливо выплевывая на бегу:
        - Все, дальше я сам, спасибо, братюня…
        Но замок щелкает, открываясь; Эдик по-прежнему вглубинах дома; торчок так ине успел одеться. Снимаю дужку спетель, вешаю замок на специальный крюк итолкаю калитку. Толкаю ивпервые за бесконечность делаю шаг наружу.
        Дом за моей спиной выдыхает изадерживает дыхание. Как снайпер, изготовившийся тянуть спусковой крючок.
        Я осторожен инеспешен, как строитель карточного небоскреба.
        - Побыстрее нельзя?- вместо приветствия спрашивает меня восемнадцатилетний щенок вформенной куртке икепке службы доставки.- Уменя еще семеро клиентов…
        - Извините…- сдавленно говорю, впившись взглядом вего изъеденное оспинами лицо. Новое лицо- не одного из хозяев, не одного из коллег по несчастью.- Где расписаться?
        Он протягивает мне пластиковый планшет со стопкой отрывных корешков. Копирка, которой проложены плотные листки бумаги, по-школьному шуршит на летнем ветру. Не глядя ставлю автограф, зачарованно рассматриваю улицу частного сектора. Улицу, по которой пришел примерно вечность назад…
        Не успеваю среагировать, что-то спросить или попрощаться- паренек-курьер запрыгивает на водительское сиденье желтого микроавтобуса. Разворачивается поперек улицы, чуть не своротив соседский палисадник. Иукатывает прочь.
        Смотрю на десяток картонных коробок, составленных возле окованных маскаронами ворот.
        И только теперь понимаю, что я снаружи. Один.
        Кровь ввоздухе
        Не разверзаются небеса.
        Жанна не прилетает по мою душу на черных кожаных крыльях. Не бросается диким волком Константин, чьи челюсти способны перемолоть кость. Эдик не бежит через двор, размахивая пистолетом. Адские гончие, скрывавшиеся во тьме за спиной Гитлера, не восстают из-под земли, хватая за ноги. Самого Себастиана тоже не видно…
        Дом, как иокружающий его огромный двор исад, словно вымерли. Притихли, наблюдая за моей реакцией. Выжидают, как умелый охотник- звонкого капканного щелчка.
        Улица частного сектора- Славянская, только теперь читаю ее название на табличке ближайшего сруба,- пуста, как ивпрошлый раз. Будто вымерла, хотя ставни на многих домах открыты, анад трубами вьются дымки.
        Здесь, за пределами Особняка, жужжат шмели ипроносятся мимо лица голодные комары. Пахнет полынью искошенной травой. Слышно карканье вороны, гудят на столбах электрические провода. Мир набирает сочность, расцвечивается новыми, почти забытыми красками.
        Наклоняюсь, подхватываю первую коробку изаношу ее внутрь.
        Дом-невидимка облегченно вздыхает, расплывается взнойном летнем мареве желеобразными очертаниями. Ставлю коробку на газон слева от подъездной дороги ивозвращаюсь за следующей.
        Замечаю Пашка, застывшего на подъеме сподвальной лестницы. Торчок, судя по всему, не может поверить глазам. Остолбенел впобегах вьюна ине всилах пошевелиться.
        Надлом вмоей душе становится шире, иего заполняет густая темно-розовая жижа.
        #Смирение. #Покорность. #Судьба.
        Желтый фургон доставки давно скрылся за поворотом. Но я все еще вспоминаю его лимонный борт. Вспоминаю, снова иснова жалея об упущенной возможности…
        Заношу еще одну коробку. Затем еще одну.
        Замороженные стейки. Помидоры иморковь. Горы шоколадных батончиков для Колюнечки. Табак для кальянов Петра. Тонны фисташек. Дыни иперсики, картонки смолоком икефиром. Специи имакароны. Оливковое масло, пирожные коржи, пластинки для лазаньи, сыры ввакуумной упаковке. Фарш, куриное филе, колбасы. Я таскаю продукты внутрь двора, словно заботливый отец семейства, вернувшийся из «Ашана» или «Ленты».
        А затем замечаю грузовик.
        Точнее- ассенизаторскую машину сцистерной, выворачивающую на нашуулицу со стороны Кропоткина. Самый обычный грузовой «ГАЗ», вкабине которого теснятся трое рабочих. Чуть сплюснутый цилиндр для дерьма выкрашен воранжевый цвет. Яркий, словно пушистые плюшевые пуговицы на несуразном костюме зубастого клоуна. Словно полосы георгиевской ленточки, святые по сути иопошленные быдлом, на потеху моде вяжущим ее на антенны машин…
        Машина, окутанная клубами светло-серой пыли, приближается, переваливаясь на ухабах того, что здесь принято считать дорогой.
        Сначала мне кажется, что она направляется прямо ко мне. Замираю, не чувствуя веса холодной коробки вруках. Но цистерна тормозит впаре домов квостоку. Только теперь я вижу возле ее заднего колеса канализационный люк икрай бетонного колодца, выпирающего из травы.
        Хлопают дверцы- работники вапельсиновых спецовках инеизменных кирзовых сапогах выпрыгивают из кабины. Один сразу начинает поддевать крышку люка ломом. Второй разматывает грязный хобот насосного шланга. Водитель, отступив всторонку, закуривает, повернувшись ко мне спиной.
        #Надежда. #Опасность.
        Ищите по хэштегам втвиттере того, кто уже не жилец…
        Заношу коробку седой через порог калитки.
        Пашок на прежнем месте. Быстрый взгляд по окнам- за ними не колышется ни одна штора. Внутри двора тихо так, что хруст камней под ногами рвет барабанные перепонки. Нарочито медленно складываю свою ношу на уже составленные картонные кубы. Возвращаюсь вовне.
        Мужики, приехавшие прочищать канализацию, отнюдь не прыщавые курьеры из числа тех, кому рот дерьмом забьешь, аон иплюнуть побоится. Матерые, крепкие, хоть ивыпивающие- сразу видно. Утаких под сиденьем идлинная отвертка найдется, имонтировка заветная…
        Белизна вмоем сознании сменяется багровым покрывалом, не позволив даже на секунду пропитаться надеждой. Словно во сне, я огибаю оставшиеся несколько коробок, вкоторых медленно подтаивают замороженные индюшачьи окорока. Вкоторых нагревается дорогое вино, заказанное влучших магазинах города. Вкотором набирают летний жар искаждой секундой скукоживаются спелые заморские киви.
        Иду кассенизаторам медленно.
        Будто надеюсь, что сейчас меня остановит гневный окрик Эдика.
        Вот-вот, вот прямо сейчас…
        - Мне нужна помощь,- говорю я, останавливаясь за спиной водителя.
        - Чего?- тот вздрагивает, словно я подкрался кнему из таежных кустов, ане прошел пару десятков шагов по безлюдной улице.- Ох, бляха-муха, напугал… Чего ты, паря, там бормочешь?
        - Помогите,- повторяю, еще не до конца осознав, что творю. Больше не слышу дыхания Особняка. Но знаю, что тот наблюдает даже сквозь высокие кирпичные стены.- Пожалуйста, заберите меня отсюда. Меня удерживают силой…
        - Ух-ты, мать твою!
        Водитель улыбается, будто услышал что-то забавное. Глубоко затягивается сигаретой, склоняя голову набок.
        - Василич! Глянь сюда. Еще одного травокура принесло… Чтож вас вжару-то так накрывает, бедолаги?.. Аможет новое что вырастили? Отсыплешь на вечерок?
        Коренастый морщинистый Василич перестает разматывать ребристый шланг. Недовольно выглядывает из-за цистерны. Хмурится, щурится, сплевывает втраву.
        - Да ну тебя, Леха! Нашел, мать твою, забаву… Щелкни втыкву разок, сразу полегчает…
        И добавляет несколько матов, не обидных, просто для связки слов. Но водитель Леха смотрит на меня так, словно размышляет, ане щелкнутьли действительно втыкву. Отступаю на полшага, поднимая перед собой раскрытые ладони. Шепчу:
        - Я не наркоман! То есть давно уже не наркоман… клянусь! Мне помощь нужна… понимаете?
        Не знаю, что именно понимает из моего лепетания работник сферы ЖКХ, беззаботно дымящий самой вкусной вжизни сигаретой. Но вместо ответа или удара он вдруг свободной рукой вынимает из кармана штанов простенький дешевый смартфон. Поднимает на уровень лица ипривычным скольжением пальца включает камеру.
        - Вот ржака будет, когда парням на участке покажу…- Наводит объектив на меня. Зажимает сигарету зубами иприхватывает аппарат обеими ладонями, чтобы не прыгала картинка.- Ну-ка, болезный, что за херню ты ща нес? Повторишь?
        - Вы не понимаете…- говорю, задыхаясь от бессилья.
        Когда впрочитанных книгах или просмотренных фильмах главные герои вдруг начинают бессовестно тупить, я испытываю откровенную злость. Сейчас, впервые за четверть года добравшись до тех, кто может помочь, я не способен связать идвух слов…
        Проклиная себя за непослушный язык, мотаю головой. Согнутым пальцем указываю на телефон. Мычу:
        - Полицию вызывайте…
        И тут же кривлюсь от беспомощности собственной просьбы.
        Леха хохочет. Василич остервенело тащит рифленый хобот клюку, наблюдает хмуро инеодобрительно. Где-то за краем машины третий член бригады звонко громыхает крышкой канализационного люка. Наконец отваливает чугунный кругляш вкрапиву иодуванчики.
        Добавляю, больше не надеясь на чудо:
        - Мы же все вопасности…
        И тут она приходит.
        Серая, как пепельная февральская поземка. Гибкая идлинная, как южноамериканская змея, невесть как попавшая внаши широты. Колкая, как стрекотание швейной машинки. Опасность по имени Себастиан.
        Он не пробегает мимо меня. Он будто протекает, похожий на пыльный вихрь. Оказывается за спиной Лехи еще до того, как тот что-то заметил. Нависает над плечом. Словно тоже хочет полюбопытствовать, что такого забавного водила собрался записывать на телефон. Икогда тот все же ощущает чье-то присутствие за спиной, кладет ладонь на его кадык.
        Я знаю, что сейчас произойдет.
        Но все равно не готов иедва не срываюсь на обидный детский плач.
        Леха успевает открыть рот, чтобы выругаться. Но выругаться уже не успевает.
        Пальцы Гитлера смыкаются на его трахее, одним рывком выхватывая огромный кусок плоти. Водитель ассенизаторской цистерны хрипит, охает. Его голова безжизненно запрокидывается. Телефон выскальзывает из рук, за ним падает последняя выкуренная сигарета…
        Как при замедленной съемке, прямо вменя летят крупные исочные кровавые кляксы. Но не долетают. Потому что Себастиан вдруг открывает рот, делая громкий, судорожный глоток. Ивсе красное, бесформенное ижидкое, что мокрым облаком висело ввоздухе ибыло готово вот-вот раскрасить мою одежду алыми потеками, вдруг меняет направление. Управляемой струей всасывается вглотку голубоглазого демона, как впромышленный пылесос. Исчезает.
        Кажется, я издаю стон иедва не падаю на спину.
        Затравленно осматриваю себя, не запятнанного ни единой каплей крови. Смотрю на траву ипыль под ногами, тоже не залитые ничем. АСебастиан бережно, как уснувшего ребенка, опускает Леху вниз. Прислоняет кпереднему колесу «ГАЗа» ипыльным смерчем перетекает за край цистерны.
        Василич, заподозрив неладное, торопится навстречу. Навстречу шуму, Себастиану, собственной смерти. Одной рукой охранник Особняка хватает рабочего за грудки, второй- за левое бедро. Ипрямо на бегу, не сбавляя скорости, рвет пополам, словно лист бумаги.
        Я хочу кричать, но лишь открываю рот исдавленно сиплю, не всилах издать ни звука.
        Из Василича вываливается гора влажных внутренностей, похожих на смятое тряпье, вынутое из стиральной машины. Но ивэтот раз ни одна красная капля не достигает земли- Гитлер издает еще один ухающий вздох, иалое облако исчезает вего пасти, как будто его ине существовало…
        Что происходит стретьим, безымянным золотарем, я не вижу- скоротечная схватка протекает за краем машины. Впрочем, ине хочу видеть. Но уже через мгновение слышу удар, затем на отброшенную крышку люка соглушительным « дзамм!» падает лом. Потом что-то рвется, будто трещат нитки плохонького шва; иСебастиан втретий раз издает хлюпающий звук ртом.
        В эту секунду я полностью уверен, что умру. Возможно, прямо тут, рядом сговенной цистерной, как трое ни вчем не повинных работников какой-то управляющей компании. Потому что такого Особняк мне не простит.
        Хочу помолиться перед концом, но не помню слов. Хочу вспомнить что-то хорошее, что было со мной вжизни: красивых иласковых женщин, самые мягкие приходы, веселые пирушки, путешествия автостопом- ине могу. Случившееся настолько подавляет, что я вообще забываю, как мыслить ивспоминать…
        Подкашиваются ноги, я едва не падаю на землю рядом сЛехой. Не падаю, потому что под локоть меня вдруг поддерживает сильная, словно выкованная из железа рука. Скашиваю глаза изамечаю Алису, стоящую справа.
        Каштановую гриву треплет ветер. Глаза горят, она внимательно смотрит на меня сверху вниз. Говорит:
        - Больше никогда так не делай.
        Таким тоном, будто я- нашкодивший малыш, случайно опрокинувший вазу сцветами. Спокойно говорит, что совсем не сочетается сполыхающим во взгляде гневом. Я не верю ей. Так фашисты встарых фильмах сначала отпускали пленных партизан, апотом стреляли вспину…
        Алиса заставляет меня встать ровно, локоть не отпускает.
        - Мы умеем решать проблемы, но это потребует усилий,- делится она. Как будто я лишь поцарапал соседскую машину. Или случайно разбил окно. Или отдал деньги на школьный обед уличному попрошайке.
        - Я не умру?- спрашиваю, не открывая рта.
        Говорить вслух сил нет. Слова вспыхивают вголове, жалкие, рахитные, как заболевшие птенцы, не способные покинуть гнезда. Но Алиса каким-то образом слышит. Смотрит на меня, огненная иопасная настолько, что едва не протыкает ногтями кожу на руке.
        Отвечает:
        - Нет,- идобавляет:- Ты уже почти наш, Денисонька. Аошибается каждый. Так зачем причинять тебе лишнюю боль?
        От этого мне еще страшнее.
        Теперь я молю небеса, чтобы меня убили. Прямо тут, на месте. Так же жестоко исухо, как троих мужиков вапельсиновых спецовках. Но смерть не спешит. Во всяком случае, за мной…
        Из-за цистерны появляется Себастиан.
        На его лице несколько красных капель, ими же испачканы ворот черной водолазки иперчатки без пальцев. На одном плече он несет перекрученный розовый тюк, еще минуту назад бывший человеком. Свободной рукой волочит за волосы верхнюю половину Василича, обескровленную исухую, будто мумия.
        Алиса, наконец, отпустив меня, снедовольным стоном вскидывает на плечо труп Лехи. Его голова запрокидывается, едва не оторвавшись сразодранной шеи.
        Приказывает:
        - Прихвати, что осталось.
        И идет ккованым воротам вместе сГитлером, даже не обернувшись. Жадно глотаю воздух иищу всебе хоть малейшие признаки сострадания. Затем брезгливо цепляюсь пальцами за кирзовый сапог Василича. Тяну за собой, поражаясь легкости высосанной половины…
        Остаток этого ивесь следующий день я провожу вподвале. Кутаюсь водеяло изабиваюсь вугол кровати. Не хожу даже втуалет. Не сплю, но ине бодрствую.
        Особняк, наблюдая за мной, сдержанно посмеивается. Чума ходит на цыпочках, будто боится разбудить или разозлить присутствием. Пашок замкнут иждет наказания за то, что отдал ключ. Марина время от времени пробует поить меня бульоном, но я не замечаю никого иничего…
        Расспросами не донимают, аЭдик даже не думает ругаться.
        Сквозь пелену оцепенелого забытья слышу, как слуги обсуждают ассенизационную машину, припаркованную во дворе среди яблоневых деревьев. Без единого следа колес на аккуратно стриженных Чумаковым газонах. Без малейшего повреждения грядок исада, над которыми искренне трясется бабка Виталина.
        Когда через день я поднимаюсь наверх, чтобы глотнуть чистого воздуха, машины нет…
        Лишь внушительный прямоугольник перекопанного чернозема намекает, где мог стоять «ГАЗ» соранжевой цистерной. Грузовик, однажды ночью утонувший вземле Особняка.
        Здесь ты нужен
        Смирение приходит неожиданно.
        Внезапно: разбитым хрустальным бокалом, штормовой волной, уколом всердце, проколотой покрышкой. Так супруги водин миг понимают, что любви между ними больше нет. Так я осознаю, что смирился инахожусь на полпути кварианту номер один.
        Снова тянутся дни, наполненные привычными хлопотами по дому ибессмысленными занятиями сКолюнечкой. Наполненные рутиной, мелочными повседневными заботами, которые ничем не отличаются от застенных, ежедневно нагружающих людей по ту сторону нашей реальности…
        Пашок косится на меня виновато иссочувствием. Будто человек, который «предупреждал, аего не слушали». Валентин Дмитриевич сразговорами не пристает, хотя я ивижу, что он копит силы ислова. Вповедении Марины добавляется больше легкости, походка становится плавной, напряжение уходит из плеч ишеи. Она неожиданно осознала, что теперь объект вожделения этого дома не покинет. Азначит, покорение строптивой вершины- лишь вопрос времени.
        Виталина Степановна мой душевный надлом воспринимает спокойно изаботливо. Сижу на кровати, задумавшись иуставившись вблекло-синюю стену. Она вдруг подходит, на секунду присаживается рядом изаботливо гладит мою руку своей шершавой, морщинистой ладонью.
        Шепчет:
        - Никакой разницы, Дениска… Никакой.
        Не скажу, что вэтот миг испытываю благодарность или умиротворение. Но даже от такого странного проявления сочувствия становится чуточку теплей…
        Как это ни удивительно, но после убийства бригады мне начинают доверять чуть больше.
        Без присмотра Эдика пускают прибраться вхудожественной мастерской ивинном погребе. Меньше чем через неделю после происшествия сассенизаторами я даже отряжен получить очередную посылку. Какую-то новую игровую приставку, если не ошибаюсь, заказанную для малыша.
        Я потерян, до икоты напуган, лихорадочно ибезуспешно ищу подвох. Но распоряжение мажордома исполняю. За получение коробки расписываюсь через порог калитки, даже не помышляя выйти наружу. Не этого ли добивался Особняк?..
        Заперев замок, послушно возвращаю ключ Пашку. Тот удовлетворенно кивает вответ.
        Даже если мы выберемся из этих стен, где нас кормят, поят итрахают срегулярностью элитного курорта, красным зубастым стенам никогда не выбраться из нас. Я больше не желаю физической свободы. Потому что она- лишь иллюзия, подвергающая опасности совершенно посторонних людей, вроде Лехи или Василича…
        - Ты стал моим самым настоящим другом,- доверительно сообщает Колюнечка на одном из занятий.
        - Теперь мы всегда будем вместе-привместе,- говорит он, отламывая мне половину химозной американской конфеты.
        - Я тебя люблю иникогда-никогда не брошу,- добавляет мальчик, старательно рисуя втетради непостижимые цветные каракули.
        Переступив грань, я начинаю испытывать кмаленькому обжоре нечто вроде любви.
        Нет, не любви… Скорее- жалости, помешанной на теплоте ипривязанности. Что-то сродни обреченному взаимопониманию, воснове которого неизбежность совместного существования.
        Вскоре он еще несколько раз пытается меня укусить. Другие- нет. Уних, судя по всему, иные жертвы. Иные «друзья на всю жизнь». Этот- пытается. Ведь он никогда меня не бросит…
        Сначала ввиде игры, свинцовой чушкой просясь на ручки ивыискивая подходящий момент. Затем все более требовательно иплаксиво, настаивая ипринуждая. После уроков заставляет сидеть на полу среди разбросанных игрушек. Сидеть смирно, пока сам крутится за спиной, клацая зубами ипытаясь то ли поцеловать вшею, то ли прокусить…
        Людей не пугает описание вампирского укуса.
        Одно дело рассказать: «И тут меня по ладони резанули скальпелем». Собеседник сразу вообразит взмах стали, жгучую боль; расползающуюся взловещей улыбке рану ипоток горячей крови. Он будет сопереживать, ведь подобное может произойти скаждым.
        Когда же некто читает про укус вампира или видит его по телеку, эмоции совсем другие. Его не берет. «Ну да,- думает человек.- Это, наверное, больно, ведь даже кровь пошла». Неприятно уж точно.
        Но зритель не готов даже на секунду представить, каково это- почувствовать на своей шее нежеланные губы, горячие илипкие, будто плоть древнего моллюска. Каково это- когда под поцелуем податливо приподнимается кожа, словно под нагретой лечебной «банкой»; как по позвоночнику разбегается гадкая чесотка, темно-фиолетовое предвкушение беды. Когда клык- длинный ичуть изогнутый, снеровной иколкой бороздкой-канальчиком на внутренней стороне- протыкает плоть. Не вспарывает отточенным ударом, апротыкает со статическим усилием. Иесть вэтом действе что-то безысходное. Наводящее на мысли об изнасилованных девственницах инавеки потерянной чистоте…
        А потом жертва слышит всхлип, сочный ижадный, от которого начинает тошнить. Но она держится, чтобы не разозлить кусающего. Сжимает кулаки. Чувствует тянущую боль, когда густая энергия красного цвета несколькими рывками покидает тело, асодержащиеся вслюне гада токсины парализуют имедленно анестезируют место укуса…
        На мое счастье, уКолюнечки пока не получается.
        Он все так же капризно накидывается со спины. Я как будто бы не замечаю. Идаже заблаговременно расстегиваю воротник рубахи, чтобы не испачкать одежду вшоколаде. Мальчишка обвивает мою шею ручонками, почти минуту мусолит кожу. Царапает, сученыш, да так, что ранки потом нагнивают исочатся вонючей сукровицей.
        Как бы то ни было, затем отпрыск Особняка уходит ни счем. Так ине научившись, разуверившись всвоих силах, обиженный на весь белый свет игорько рыдающий. Провожаю его взглядом, вкотором смешаны сострадание иненависть. Потому что даже после пережитого здесь мой примитивный человеческий мозг отказывается видеть вКолюнечке тварь. Убеждает, что это лишь глупый испорченный ребенок.
        В такие моменты я скрещиваю пальцы ипризываю на голову мальчишки самые страшные проклятья, какие только могу выдумать. Потому что знаю- рано или поздно настанет ночь, когда ублюдок вырастет исумеет…
        Мать выродка, Петр иЖанна, глядя на наши забавы, умиляются ипродолжают баловать меня своим вниманием.
        - Денисонька, утебя все впорядке?- заботливо спрашивает Алиса, следом интересуясь, не нужно ли поменять нам матрасы или перекрасить стены.
        - Я вижу, ты близок кпросветлению, мой мальчик,- сдовольной улыбкой на щекастом лице признает Петя, встречая меня водном из коридоров. Он улыбчив инепрозрачен, как свежий, еще не закостеневший янтарь.
        - Если чего-то захочется, проси,- деловито кивает Константин, все реже посещающий наши занятия сего сыном.
        - Ты ведь останешься на Ирлик-Кара-Байрам?- требовательно спрашивает Колюнечка, хватая мою ладонь своей пухлой инеестественно ледяной.- Праздник Перевернутого Солнышка? Это вавгусте, совсем скоро, я уже так его жду-жду…
        От одного названия мне становится дурно. Будто поднес кгубам бутылку сминеральной водой, аглотнуть довелось керосина. Веет чем-то древним, алтайским, неожиданно напряженным. Мысли ломаются пополам хрупким ноябрьским льдом. Ине от того, что я услышал из уст ребенка непривычное слово. Аот внезапного осознания, что до августа я могу покинутьдом…
        Опека, окружающая меня, становится липкой патокой, вкоторой невероятно легко увязнуть. Поступки существ, населяющих усадьбу, отныне выходят за границы привычного понимания иустоявшихся оценок. Наполняют душу мазохистической покорностью, за которой виднеется нирвана.
        - Успокойся,- миролюбиво предлагает Жанна.- Ты осознал, что окружающему миру плевать на твои любовные переживания или жизненные проблемы?- спрашивает она, ласково ведя ладонью по моей щеке. Иконстатирует:- Так смирись. Здесь ты нужен.
        Я- будто перепрограммированный робот. Теперь точно знаю, что моя госпожа говорит правду.
        За стенами этого дома до меня уже давно никому нет дела. За тридцать лет жизни некоего Дениса окружающие люди так ине научились видеть его уникальных душевных терзаний, пока он сам не давал оних знать. Пока не напрашивался…
        Теперь я белый. Как сияние вконце тоннеля, ведущего на другой берег мирозданья. Как марлевые шторы старинного лепрозория.
        Смиренно отстраняюсь.
        Этому приему я обучился не вОсобняке- гораздо раньше. За годы бродячей жизни привык вести себя правильно. Говорить слюдьми, мутить делишки, гнить на временной работе. Научился замыкаться всебе. Как садиться внутрь человекообразного робота ссобственным именем впаспорте. Пока он функционирует за меня, я нахожусь где-то на нижних палубах, подальше от всего мира. Сжигаю себя терзаниями исожалениями, не имеющими никакой ценности для остальных.
        Когда-то я был готов впустить вэтот бункер одного-единственного человека. Да только одному туда было нельзя. Второму было плевать. Атретьего так ине нашлось на моем пути.
        Нет, такому поведению я научился отнюдь не вОсобняке…
        Но тут довел это искусство до совершенства.
        Это сродни гипнозу, погружению втранс. Отчетливо понимаю, что происходит со мной, остальными подвальщиками или хозяевами. При этом превращаюсь вкапитана корабля, ведомого сломавшимся автопилотом- сколько бы я ни жал на кнопки, ничего не происходит, управление перехватили. Больше не испытываю апатии. Почти естественно бодр иисполнителен, член встает по установленному Жанной расписанию.
        Осознаю, что мной пользуются.
        Но при определенных условиях учусь получать от этого удовольствие…
        Даже погрузившись на самое дно себя, не оставляю наблюдений. Может, по привычке, может- снадеждой на окончательное прозрение. Старательно фиксирую любой уход Эдика вподвал, отмечаю каждую знаменательную ночь иищу закономерности. Все больше сопоставляю. Пусть исонно, но все чаще вслушиваюсь вскрежетание каменных жерновов. Вих ритм итемп. Веду персональный мысленный календарь, как первокурсница, чутко следящая за графиком месячных.
        Кажется, я не ошибся вдогадках.
        Впрочем, пока это не так важно…
        Пуговицы на месте
        Однажды вечером Чума все же решается снова заговорить со мной.
        Не просто обменяться ничего не значащими фразами или попросить денег. Как ипрежде, усаживается на пустую соседнюю кровать, вертя впальцах старенький портсигар.
        Он догадывается. Скорее всего. Или Особняк намекает ему. Но Чумаков уже почти разгадал загадку ипотому старается быть ближе.
        - Я ведь не побоялся тогда стрелять вовраг,- говорит он тихо, чтобы не расслышали другие.- Храбрости было на семерых, Диська. Авсе равно не выстрелил…
        Зажимаю пальцем страницы вновеньком томике Джорджа Мартина, доставленном на прошлой неделе. Подтягиваю подушку, сажусь на кровати чуть выше, чтобы наши лица были почти на одном уровне. Что именно подсказывает Чуме сердце? Что именно нашептывает ему дом?
        - Знаешь, я тогда это за приход принял,- говорит он, изучая свое исцарапанное отражение всеребристой крышке портсигара.- Мысли словно белилами обрызгало, только недавно вспомнил. Мозговой известкой, так я тогда это назвал… Глупо звучит, да? Но кровь смозгов как будто смыло, клянусь тебе! Потому стрелять ине стал. Сохранил жизнь, понимаешь?
        Говорю:
        - Зачем ты мне это снова рассказываешь?
        Он вздрагивает. Поднимает голову икакое-то время не может сфокусировать взгляд. Смотрит на книгу вмоих руках, синяки на шее, кровоподтек на локте, где хваталась Алиса. Пожимает плечами.
        - Ты должен знать ответ, Диська,- беспомощно отвечает Валентин Дмитриевич, иего тощая грудь поднимается вслабом вздохе.- Тыж верующий, Диська, да? Книги умные читаешь, верно? Что скажешь, простят меня на том свете?
        Откладываю книгу на тумбу. Медленно, как готовящийся коперации хирург, стараясь не совершать ни одного лишнего движения. На какое-то короткое мгновение кажется, что я действительно могу освободить его душу, если заставлю уверовать впрощение. Вотстирывание грехов.
        Он добавляет, словно оправдываясь:
        - Ты чистый, Диська.
        - Ты многого обо мне не знаешь…
        - Да кому ты лечишь?- Валек морщится. Отмахивается портсигаром, бросив на стену яркий блик от прикроватного светильника.- Думаешь, я грязи человечьей не видел? Чистый ты, дурень. Ломаный, изуродованный внутри, но чистый…
        - Поэтому ты ивыбрал меня вкачестве исповедника?
        - Наверное…- Старик- атеперь он выглядит именно стариком- вздыхает, его плечи поникают.- Тянет меня ктебе, Диська. Словно судьбой нам было предначертано. Ничего поделать не могу сэтим…
        Отвечаю спокойно иразмеренно, стараясь не выдать бушующих внутри эмоций:
        - Глупо. Судьбы не существует. Не существует ни причин, ни следствий.
        Он не слышит. Вскидывается, что-то вспомнив, иснова открывает рот:
        - А еще я мальчишку того не тронул! Помнишь, рассказывал?
        Я замираю. Каменею. Сливаюсь цветом спростыней ипододеяльником, на которых полулежу. Вмоих венах лед. Вмоей голове пустота, вкоторую можно кричать, будто вбездну.
        Чума проводит пятерней по редким волосам.
        - Немного дел хороших вжизни совершил. Но может хоть эти зачтутся?- Его глаз дергается внервном тике, лицо бледнеет, на нем выступают порезы от бритья исыпь на шее.- Не знаю, что было это- сострадание или белила все те же… Побродил по квартире его, перед дверью туалетной постоял. Апотом развернулся иушел. Не смог. Жалел сначала, за слабость себя упрекал. Атеперь горжусь…
        Влажными воловьими глазами он смотрит вмои- сухие, словно чилийская пустыня Атакама. Стискиваю зубы, чтобы не застонать. Левой рукой впиваюсь всобственное бедро, чтобы болью щипка изгнать неудержимое желание броситься на Чумакова ипревратить его лицо впурпурную кашу.
        - Как думаешь, Диська?- похожий на заводную механическую шкатулку, повторяет Валентин Дмитриевич.- Зачтется мне? Смогу хоть часть грехов искупить? Ну, если вдруг доведется… как Санжару…
        Я подаюсь вперед. Преодолеваю отвращение. Собираю вкулак всю силу воли, всю ярость излость, все осознание его только что произнесенных слов. Иговорю:
        - Ты верующий, значит?
        От неожиданности Чумаков снова вздрагивает. Идаже тянется под майку, чтобы показать алюминиевый крестик на льняном шнурке. Замирает, вдруг увидев что-то вмоих глазах, ая продолжаю:
        - Тогда тебе будет интересно кое-что узнать.
        И добавляю весомо, размеренно, не позволяя ни отвести взгляда, ни перебить себя:
        - Самая коварная ловушка христианской религии состоит втом, что она декларирует возможность прощения. Как высшего, небесного, так ивполне обыденного, земного. Эта приманка, словно мираж впустыне, манит ксебе слабых. Всех тех, кто готов поверить,- вот сейчас я совершу грех… совершу самое страшное преступление всвоей ичьей-то жизни. Апотом покаюсь, именя простят.
        Глаза Чумакова стекленеют. Он замирает, как бандерлог под гипнотическим взором сказочного удава.
        - Это- чудовищное заблуждение,- шиплю я, уже не заботясь, что разговор могут услышать Пашок или Виталина Степановна.- Никакого прощения нет. До самого конца- каким бы он ни оказался, физическим или духовным,- ты будешь нести груз совершенных поступков. Нести, пока он не раздавит тебя влепешку. Эхо свершений идостижений будет отдаваться втвоем сердце ивэтой жизни, ивпоследующих, если таковые возможны. Иможет быть, когда-нибудь ты поймешь, как жестоко был обманут, апрощения- не существует.
        Кажется, Валентин Дмитриевич седеет. Как на ускоренной перемотке вбудущее.
        Словно духовные белила, окоторых он только что распинался, вдруг стали просачиваться сквозь кожу его головы, от корней подкрашивая редкие пшеничные волосенки. Челюсть опускается, но изо рта не вырывается ни звука.
        Я безжалостно улыбаюсь.
        Не могу избавиться от ощущения гадливости собственного поступка. Но исулыбкой ничего поделать не могу. Лыблюсь все шире ишире, не спуская снего взгляда. Торжествую ипрезираю одновременно. Ипотому, упивающийся запретным, совершенно не замечаю, что надлом вмоей душе становится все шире…
        - Вот значит как?- хрипит Чумаков.
        Поверил! Пусть на миг, пусть на долю мига, но он поверил мне. Поверил вто, что не найдет прощения- ни вэтом мире, ни вкаком-либо другом. От ужаса, охватившего Чуму вэтот мимолетный момент, я испытываю множественный тантрический оргазм.
        Лицо Валентина начинает менять гримасы.
        Вот на нем застывает одно выражение, но уже через миллисекунду оно сменяется совершенно иным, чтобы уступить третьему. Исколько бы их ни было, я даже мельком не вижу раскаявшегося ипотерянного старика, стоящего на грани полноценного искупления.
        Сквозь тонкую желтоватую кожу я ухватываю только истинные обличья этого человека. Самые разные, но все они- плоть от плоти Валентина Чумакова: хладнокровный убийца, насильник, бандит, наркоман, матерый уголовник ижулик, человек без принципов, волк вчеловеческой маске, пиявка, безмерно затянувший существование ленточный червь…
        Он ужасен. Многократно ужаснее существ, притаившихся внедрах дома над нашими головами. Многократно ужаснее диктаторов, преследующих некие общие, признаваемые объективными цели. Многократно ужаснее испытаний нового оружия, способного сохранять жизни целых народов…
        Паладин энтропии скалится, вдруг потеряв последнее, что связывает его счеловеческим родом. Рывком встает иуходит прочь.
        Тяжело откидываюсь на подушку.
        Сил нет, будто пробежал марш-бросок. Эмоций нет. Чувств нет.
        Я отмщен, но раздавлен. Ивочередной раз осознал, что больше не хочу…
        Люди, живущие рядом со мной, многим страшнее тварей, пришедших внаш город из алтайского прошлого. Именно так я думаю отех, скем коротал время под сводами душного подвала. Именно так я думаю отех, скем жизнь сводила меня снаружи. Мой ментальный бомбардировщик сбит, горит ипадает. Мысленный твиттер заблокирован, как истраницы всоциальных сетях. Я больше не различаю цветов.
        Поднимаюсь скровати, не совсем понимая, что делаю.
        Следующее, что помню- Пашка, своплями выдирающего из моей руки окровавленный кухонный нож. Марину, пытающуюся перетянуть разодранное запястье полотенцами исобственным фартуком. Виталину Степановну, деловито вставляющую вшвейную иглу тонкую капроновую нить.
        - Так ведь все пуговицы на месте,- невпопад говорю я старухе, ита дружелюбно улыбается вответ.
        Теми же пальцами, что зажимали нос малышке, вливая вее горло концентрат для чистки труб, она прихватывает края раны иначинает деловито шить. Пашок наваливается на плечи, прижимая меня ккафелю пола, аМарина вставляет взубы хвост кожаного ремня.
        План номер один сорвался, даже не будучи толком подготовлен.
        Но красные муравьи, потоком выползающие из раны на моем запястье, нашептывают, что свой запасной сценарий я обязан подготовить куда более предметно…
        Мне сказал дом
        Я не верю во фразу «самое дно».
        Потому что хорошо знаю- если тебе кажется, что ты упал как нельзя ниже, жизнь тут же преподнесет очередной сюрприз, показав всю бездонность колодца. Его многоэтажность, один потайной уровень за другим.
        Раз уж начал падение, остановить его практически невозможно.
        Тем ужаснее то, что я собираюсь сделать дальше.
        Ощупав тесноту вертикального тоннеля, вкоторый рухнул, беру лопату иначинаю копать. Сквозь твердое земляное дно, сквозь булыжники остатков человечности икерамические осколки сомнений, которыми я больше не дорожу. Еще глубже, еще ниже, туда, где никогда не гостит солнечный свет. Откуда совсем не видно звезд.
        Закапываю себя заживо, но понимаю- для задуманного мной других способов нет…
        Пока не зажила рана на руке, я снова отстранен от занятий сКолюнечкой.
        Тот переживает, капризничает ивсе время пытается найти возможность встретиться со мной во дворе или коридорах дома. Послушно болтаю сним оничего не значащей ерунде. Даже угощаюсь его конфетами. Азатем приходит Гитлер. Глядит на меня, как на пустое место, иуводит мальчишку прочь…
        В такие моменты мне начинает казаться, что он не доверяет запаху крови, способному пробиться через бинты повязки. Словно опасается- если Себастиан вообще способен чего-то опасаться- что щенок одуреет ибросится на меня, впиваясь губами вшов. Втакие моменты мне начинает казаться, что вживленное под кожу лопатки зелье покинуло меня при неудачной попытке суицида. Что, испачкавшись, я отчистился.
        Вообще-то мне было не впервой…
        Однажды я пытался сам. На рубеже размена третьего десятка, когда от романтической утраты чуть не треснуло глупое сердце. Когда болело так нестерпимо, что казалось- больше вжизни меня не ждет ничего путного. Так, по сути, оно ибыло… Ивсе равно сейчас я нахожу тот поступок весьма идиотским. Уединившись водной из комнат частного дома, где мы делаем первые робкие шаги впознании дурмана всех мастей, я закидываюсь целым коктейлем колес. Запиваю водкой. Осознанно иобреченно, как илюбой слабак сопоставимого возраста.
        Откачивают.
        Затем следуют попытки чуть менее осознанные, но еще более неизбежные- от передозов, едва не оборвавших тонкую нить моего беспорядочного иасоциального существования. Один раз спасает «Скорая». Второй- добрые товарищи, не позволившие захлебнуться блевотой.
        Еще несколько раз меня едва не сбивает машина. На трассе, конечно же, на много лет ставшей моим домом. Это, по сути, тоже неизбежность- знаю очень немного стопщиков, ни разу не побывавших под шинами ибамперами. Иснова я выживаю, хотя считать лихачей свырубленными фарами за шанс добровольно покинуть жизнь все же не привык.
        У меня было немало друзей, знакомых, одноразовых приятелей иприятельниц, ушедших по личной воле. Или по воле героина, если угодно. По ним горюют, их оплакивают, их винят ипрощают. Затем, вдохновленный наглядностью примера, кто-то даже завязывает, покидая компанию. Но большинство все равно возвращается кпрежним занятиям, убивая свой мозг итело любыми доступными способами. Единственное, что я запомнил смногочисленных поминок людей, часть которых знал только по прозвищу,- если откачали, обязан жить…
        Именно этому принципу я следую, продолжая углублять свой ментальный колодец.
        Не до конца понимаю, что именно делаю ипоможет ли это перехитрить дом иего обитателей. Но живу, скаждым новым ударом лопаты зарывая себя все глубже иглубже. Это сопоставимо со смирением. Это, по сути, иесть смирение еще более обширного, вселенского масштаба. Смирение справилами игры, которую я намерен довести до конца…
        Скрипит качельная цепь.
        Мы еще вначале лета установили водном из углов двора не новый, но весьма крепкий детский городок- горку, пару лестниц, соединяющие их канаты для лазанья иподвесную качель. Чтобы подлатать набор, Чуме даже пришлось поработать сварочным аппаратом. Смазываем петли каждую неделю, но стоит Колюнечке провести на комплексе хотя бы десять минут, вся конструкция начинает безбожно стонать.
        Как исейчас, пока я подновляю белоснежные бордюры на отмостке вокруг дома.
        - Мама говорит, вы больше не справляетесь,- доверительно сообщает мне мальчишка, мерно раскачивая свое пухлое тельце. Сосредоточенно работаю брызжущей кистью ипочти не слушаю. Но тут он добавляет:- Скоро придет новый. Я слышал, как его позвали. Как думаешь, он сможет стать нашим стобой другом?
        Я слушаю. Впитываю. Понимаю.
        - Ненавижу, когда ты такой злой,- говорит Колюня ирезко падает со скамейки.
        Начинает плакать, еще не долетев до земли. Кривится, потирает ушибленное колено. Привлекает внимание, словно самый обычный ребенок. Голосит так, что на втором этаже начинают двигаться шторы.
        - Вставай,- говорю ему подходя, но не спеша протягивать руку.
        - Помоги.
        - Ты упал специально. Значит, ивстанешь сам,- не знаю, зачем произношу слова, не имеющие ничего общего снечеловеческой сущностью маленького засранца. Но говорю больше себе, чем ему.- Научишься вставать сам- станешь сильнее.
        - Но ведь ты же мой друг,- отвечает он снизу вверх.
        Тянет ручонки, по лицу катятся слезы. Чувствую на спине оценивающий взгляд- это или Константин, или Алиса. Ждут, как поступлю. Заглядывают вдушу. Нагибаюсь, поднимая плаксу ссухой теплой травы. Он утирает нос идобавляет:
        - Надеюсь, новенький будет добрее… Иногда, Денис, ты бываешь несносен.
        Молчу, слушая исопоставляя. Итем же днем иду кЭдику, чтобы предложить:
        - Нам нужен еще один работник,- вижу его недоверие иудивление. Поэтому говорю ссамым безразличным видом, на который способен.- Я могу его встретить. Помню, как это делается.
        Мажордом не верит. Спрашивает:
        - Откуда ты знаешь?
        Отвечаю честно, не прикопаешься:
        - Мне сказал дом.
        Эдик умолкает, изучая меня ссомнением итревогой. Но следующим утром освобождает от чистки кухни исбора малины, отправляя на ворота. Он не может предсказать точного времени ипредпочитает подстраховаться.
        Пашок провожает меня не без ревности.
        А я ухмыляюсь ему довольно имерзко. Еще на пару метров углубив колодец, вкотором отныне покоится душа.
        Переодеваюсь. Несмотря на августовский зной, надеваю рубашку сдлинным рукавом. Прикрывает широкую марлевую повязку на левом запястье, след неудачного решения номер один. Так я не спугну того, кто должен сначала войти вподвал, ауже потом пугаться.
        Эдик инструктирует меня, высматривая. Но не способен прочитать вмоих потухших глазах ничего, кроме решимости выполнить просьбу Особняка.
        Парень появляется через тридцать минут, водиночестве проведенных мной уворот. Отом, что улица снова безлюдна, упоминать смысла нет…
        Высокий, широкоплечий. На вид лет тридцать, хотя нашему брату обычно дают чуть больше реального, сказывается внешний вид. Одет вспортивную ветровку, когда-то белую, аныне мышиного цвета, икамуфляжные армейские штаны. На ногах сандалии, за спиной штопаный-перештопаный розовый рюкзак сэмблемой Hello Kitty.
        Подходит ближе.
        Я- воплощенная расслабленность.
        Я- олицетворенный грех.
        Я- палач собственной души, но другого выхода нет.
        Подходит еще ближе иопределенно замечает меня. Нельзя не заметить, дом способен выделывать подобные визуальные фокусы иза пределами своей ограды.
        Парень подозрительно щурится иссередины дороги убирается на противоположную сторону, теперь шлепая по траве. Он круглолиц, щекаст инемного водянист, но его излишний вес несравним сжировыми залежами Петра. Тут дело скорее вгормонах инеправильном питании, я такие отклонения убродяг видеть научился. Стрижется коротко, почти налысо. Носит очки, дужка которых перемотана изолентой итонкой проволочкой. Перемотана аккуратно, так чинят только любимую идорогую сердцу вещь.
        - Эй, бродяга, работа нужна?- напрямую спрашиваю я, дословно повторяя слова, далекой весной произнесенные Пашком.
        И очкастый, словно читая тот же сценарий, замирает, возвращая мне мое же:
        - Что делать?
        Говорю:
        - Разное. Мусор отсортировать. По саду прибраться. Канаву вырыть еще, крышу на сарае подлатать. Дерево выкорчевать.
        - Это я могу,- выбранная жертва делает странное- поднимает очки на лоб, несколько раз моргает иснова опускает их на переносицу.- Сколько заплатят?
        - Хорошо заплатят, тут хозяева щедрые,- говорю чистую правду. Чувствую, как сжимается отмирающее, слоеное сердце.- Бухаешь?
        - Привычки пагубной сей не имею уже более года,- важно отвечает он, снова проводя необычную манипуляцию сочками. Иделает последнюю глупость всвоей жизни- переходит дорогу ипротягивает мне руку.- Андрей. Но можно Покер.
        Пожимаю широкую рыхлую ладонь, азатем снова скрещиваю руки на груди.
        - Азартный?
        - Сдерживаюсь. Восновном преферансом увлекался. Еще тысячу уважал. Или блек-джек, внашей стране более известный как «очко». Но так вышло, что Покер…- Очки снова кочуют на лоб, на переносицу, на лоб иобратно, ия догадываюсь, что так Андрей прячет волнение.- Так сколько заплатят?
        - Рублей триста за день работы точно дадут,- продолжаю честно выкладывать я. По какой-то необъяснимой причине уменя нет ни малейшего желания предупредить его, дать знак об опасности или просто послать ко всем чертям.- Еще покормят. Аотличишься, так накинут сотню-другую. На чем сидишь?
        В глазах Покера мелькает резкое озлобленное недоверие. Словно я вторгся на запретную изаведомо чужую территорию. Спокойно встречаю взгляд, итолько теперь бродяга различает во мне собрата по несчастью. Плечи его обмякают.
        - Покуриваю, бывает. Но нечасто,- негромко сообщает он. Итут же сноткой надежды.- Аесть что?
        - Нету,- мотаю головой, не спеша отлепляться от теплой воротной створки.- Более того, тут сэтим строго. Так что, найдется втвоем графике свободное время?
        Улыбается, тем самым подписывая себе приговор. Кивает, ия наконец отстраняюсь от нагретых солнцем чеканных маскаронов. Толкаю калитку, пропуская его внутрь, шагаю следом. Как иПашок когда-то, снимаю скрючка висячий замок истарательно запираю дверь.
        Андрей стоит лицом кдому, закинув голову иладонью прикрывая глаза от солнца. Веселая кошечка на его рюкзаке наигрывает на гитаре, рисованные ноты прячутся под брезентовыми заплатками.
        - Ух ты!- Покер говорит суважением, но зависти вголосе больше.- Вот это хоромы… Цыгане, что ли?
        - Нет, не цыгане,- отвечаю я иведу новичка через двор.
        Он почти не смотрит по сторонам- как имое когда-то, его внимание всецело приковано кусадьбе, кнеобычной эклектичной архитектуре Особняка, башенкам, балконам, эркерам иостроверхим крышам. Аеще Андрей сейчас наверняка раздумывает, почему такое изящное ивысокое здание было совсем незаметно сулицы, по которой он пришел…
        - Вещи тут кинь,- распоряжаюсь я, указывая на отмостку под стеной, завитой плющом.
        Отдаю себе отчет, что сейчас за моими действиями наблюдают сразу несколько пар глаз. Голодных, жадных глаз, оценивающих каждый жест, позу ислово. Новенький же ссомнением изучает мусорную кучу, хаотичную шипастую пирамиду, памятник симмонсовскому Шрайку.
        Продолжаю отдавать указания:
        - Верхонки вон втом ящике, инструменты там же. Если что понадобится, покричи Дениса. Туалет за сараем, всам сарай без меня не ходи. Вернусь через полчаса. Аты пока кучу разгребать продолжай, это мы вчера закончить не успели. Разберешься? Стекло отдельно, доски отдельно. Гвозди, где можно, дергай ивбанку складывай.
        Вынимаю из пачки сигарету, протягиваю Андрею. Тот берет, но прячет за ухом.
        - Работай,- напоследок говорю я.- На ужин насортируешь, адальше поглядим, чего хозяева скажут.
        - С превеликим удовольствием,- соглашается тот, сбрасывает рюкзак ирасстегивает ветровку. Когда-то белую, как крыло голубки, трепетной изастенчивой. Как лист врачебной справки со страшным диагнозом, после которого- лишь подкрадывающееся ничто.- Где, говоришь, можно верхонки взять?
        Ухожу, понимая, что прекрасно справился споставленной задачей.
        Где-то за шторами сейчас выставляет оценки самое придирчивое жюри на свете. Они не поднимают табличек, но переглядываются между собой, согласно кивая. Иулыбаются, слушая довольное постанывание Особняка.
        Ухожу со двора, точно зная, что вближайшую пару часов Андрей Покер обязательно поранит палец. Уронит вземлю двора каплю крови, может, две, тем самым начав выковывать цепь, навсегда связывающую его сдомом.
        Испытываю ли жалость или сожаление?
        Возможно.
        Но лишь отчасти. Потому что для того, чтобы демон Особняка поверил, моей душе необходимо прогнить насквозь. Ия, насколько понимаю, на самом верном пути вдостижении этой цели…
        Андрей отрабатывает хорошо. Честно отрабатывает. Как ия, как имногие другие до меня, он не справляется сфальшивой работой до конца, но это иневозможно. Затем веду его вподвал, где знакомлю состальными.
        Пашок, наблюдающий за мной со своей койки, ухмыляется.
        Чумаков, избегающий моего взгляда, отгораживается газетой.
        Покер довольно быстро сходится сдругими невольниками. Жмет руки, снова иснова объясняет происхождение своего прозвища. Пытается балагурить, улыбается иустало похохатывает над собственными прибаутками.
        Капкан Особняка функционирует сбезупречной четкостью. Икогда Эдик вручает новенькому хрустящую пятисотку- захлопывается окончательно. Глядя на круглое, раскрасневшееся от солнца иработы лицо Покера, я начинаю сомневаться, ане совершил ли ошибку, одну из самых непростительных вжизни…
        Мы ужинаем, иАндрей не перестает нахваливать кулинарные таланты Марины. Та рдеет, смущается, все время поглядывая на меня впоисках дополнительного поощрения. Встречаю взгляд Феклистовой спрохладой иравнодушием. Меня корежит от содеянного.
        Но так нужно.
        Эдик объясняет правила проживания. Показывает душ итуалеты. Со свойственным ему отстранением комментирует, чего делать нельзя ичто дозволено. Покер впитывает, кивает, теребит очки. Затем выбирает себе кровать. Сначала мне кажется, что сейчас он бросит нелепый розовый рюкзак на койку Санжара. Но тот останавливает выбор всовсем другом месте- поближе ко мне иподвальной двери, подальше от входа всанузел.
        Наблюдаю, представляя себя на его месте,- когда-то ия точно так же стелил простыню, не подозревая, что остальное население бункера знает чуть больше, чем говорит. Довольный жизнью иразомлевший от вкуснейшей пасты карбонара, Покер деловито застилает постель. Азатем спрашивает, обращаясь ко всем сразу:
        - А хотите хохму?
        И добавляет почти сразу, не дождавшись согласия, азартно исулыбкой:
        - Мне знакомый китаец из Владика рассказывал. Работал он, значит, как-то всуши-баре. Ну, знаете, наверное,- такая жральня для тех, кто хочет похавать гнилой рыбы со вчерашним рисом ивговенных водорослях…
        Эдик выглядывает из-за занавеса. Чумаков опускает газету. Виталина Степановна откладывает вязание. Марина вдуше, она не слышит историю, ия отчего-то этому рад. Покер продолжает, то забрасывая старенькие очки на лоб, то возвращая на прежнее место:
        - Там на десерт еще такие печеньки спредсказаниями дают, вкоторые бумажка спрятана. Похавал ты, значит, открываешь, атам что-то вроде: «Увас будет чудесный день». Или «Все задуманное получится завтра». Так вот знакомый мой водно печенье на сотню заворачивал собственные прорицания. Вроде «Сегодня твоя дочь умрет». Или «Ты неизлечимо болен». Или «Она тебе изменяет».
        Андрей смеется. Нисколько не обращая внимания, что на наших лицах улыбок нет. Мы серьезны, как работники похоронного бюро.
        Добавляет:
        - Контора уних была выездная, там сразу несколько фирм по развозу отоваривались. Поэтому его так ине поймали…- Покер откровенно забавляется историей ивозможностью поведать ее новым людям. Чума смотрит на него очень внимательно икак-то тоскливо.- Говорят, что клиенты по-разному реагировали. Конечно, кто-то печенья эти вообще не открывал. Кто-то выбрасывал, не читая. Но мне китаец клялся, что двое отужинавших умерли от разрыва сердца. Представляете? Аодин впал втакую тоску, что ему не помог даже самый матерый психотерапевт…
        Беру полотенце ииду умываться. Теперь точно знаю, что не ошибся иАндрей закончил свой жизненный путь точно по адресу. Особняк не промахивается, это факт… Но подвешенным остается еще один вопрос- какую роль во всем этом играю именно я?
        Что за сила привела меня сюда, посадив на цепь?
        Неужели я настолько же плох? Был плох еще до того, как взялся за черенок воображаемой лопаты, убив последнее сострадание ксебе подобным?
        Или судьба все-таки существует?
        Заказ
        Возможность переговорить сПашком наедине появляется только через несколько дней.
        Покер довольно легко втягивается вневольничий коллектив, еще не подозревая, чем все обернется. Шутит, травит байки. Злые байки, вполной мере отражающие, что его появление встенах Особняка- совсем не случайность.
        Работы становится чуть меньше- новенький сохотой берется за любое задание. Вечерами я вижу, как тот украдкой прячет деньги водежде иличных вещах. Совершенно не представляя, что потратить их он сможет лишь частично. Ине покидая территории…
        Мы сПашком на улице.
        Вечереет, раскладываем за сараем остатки мусорной кучи. Сколько несчастных уже повидала она, собранная впирамиду иснова разобранная на составляющие? Мне жутко даже вообразить. Но я рад остаться сторчком наедине. Потому что хочу задать вопрос.
        - Ты ведь «аптекарь». Можешь изготовить для меня?
        Спрашиваю сопаской, издали, не повышая голоса. Мы бережно тащим за угол здоровенную оконную раму, вкоторой еще блестят зубья битого стекла, ини укого нет желания обрезать пальцы. Странная осторожность для человека, не так давно кромсавшего ножом собственную руку. Но она благодаря скрытым мотивам теперь моя вторая сущность.
        - Кое-что запретное,- добавляю я, хотя Пашок итак понимает, очем пойдет речь.- Кое-что сильное, чтобы забыться…
        - Ты знаешь, что могу, братюня,- так же сдержанно отвечает он. Оглядывается, убеждаясь, что поблизости никого из посторонних.- Но еще ты знаешь, нах, что за это нас по головке не погладят…
        - Знаю,- признаю я, выдерживая его взгляд.- Попрошу один раз. Больше никогда. Просто сил нет.
        Комментирует, примеряя одну из своих самых паскудных улыбок:
        - Я видал таких, как ты. Сам когда клей нюхал, зарекался не раз. Икогда свинтовыми связался. Да только итог всегда один, нах- разовой партией ты не ограничишься.- Его язык снова вылизывает зубы, перемещается слева направо, будто под губу забрался крохотный зверек или во рту химика поселилось здоровенное насекомое, ищущее выход.- Ипусть мы живем не всамом простом месте, подставлять зад члену Эдика уменя нет никакого интереса.
        - Один раз,- повторяю я, вкладывая вслова всю твердость иубежденность, какие только смог накопить за последние дни.- Я не подгон вымаливаю, не подумай. Что хочешь взамен? Мою электронику? Новую куртку? Плеер?
        Тот усмехается. Мы опасливо опускаем раму, прислоняем ее кстене. До следующего посетителя. До следующего визита Константина вподвал, когда опустеет еще одна кровать. Стекла жалобно дребезжат- кроме нашего дыхания, это единственный звук, наполняющий двор. Беда чернильным облаком небесной каракатицы разливается ввоздухе, но никто этого не замечает.
        Шепчу:
        - Я отдам тебе все сбережения.
        Шепчу:
        - Там немало. Сам знаешь, что мне хорошо платят за уроки смальчишкой.
        Его глаза вспыхивают. По эту сторону красного кирпичного забора деньги значат далеко не так много, как снаружи. Но звериный мозг наркоши все равно хватается за приманку, ия продолжаю аккуратно давить.
        - Это почти тридцать штук. Купишь, наконец, нормальную приставку. «Иксбокс» вроде новый вышел… Читалку. Игры. Да хоть велотренажер. Или шмотки. Халат, например, как уменя. Авидел рекламу свежей линейки адидасовских кроссовок?
        Он задумчив. Сосредоточен. Прекрасно понимает, что предложенная игра может выйти боком нам обоим. Но перспектива купить что-то дорогое, даже находясь втюрьме, его определенно привлекает. Черт, да сегодня можно почти что угодно купить, не пересекая порога собственной квартиры…
        Почти слышу, как скрежещут мысли тощего, как крутятся мозговые шестеренки. Он насторожен ипытается подсчитать риски. Думает овозможном наказании, если я заверну ласты от осознанного передоза, аЭдик вычислит происхождение дури.
        Пашок щурится исуетливо почесывает щеку- жест старый, забытый, но намертво въевшийся всознание. Неуверенно пожимает плечами, но я вижу- сдался. Иногда привычные механизмы, исподволь управляющие нашей жизнью, неизменны даже на границе возможной скорой смерти. Особенно для таких, как мой собеседник.
        - Я все продумал. Никто не заметит,- протягиваю ему сигарету, имы окружаем себя облаками дыма.- Если попадусь, не сдам.
        - Кое-что понадобится, вкурсе, нах?- чуть увереннее, будто дым способен прятать слова.
        Киваю.
        - Осталось немного пароксетина- сущая правда, чистое везение. Причем я совсем не собирался использовать попытку самоубийства для выманивания антидепрессанта из главной домашней аптечки.- Упаковка коделака, еще старого, настоящего… Спички, спирт, перекись водорода. Бутылка «Мистера Мускула» иполбутылки «Тирета». Йод, сироп от кашля. Пищевая фольга. Бензин инемного соляной кислоты. Сколбами проблема, но банки имеются. Газовая горелка. Сухое горючее.
        Глаза Пашка уважительно округляются. Спрашиваю:
        - Сможешь из этого что-то замутить? Что-то забойное, но быстрое?
        - Попробую, нах…- отвечает он. На этот раз я слышу, как вголове парнишки начинает шелестеть страницами поварская книга срецептами доморощенных химиков.- Тебе напомнить еще раз, как крепко ты рискуешь?
        - Не нужно,- заставляю себя понимающеиустало улыбнуться.- Оно того стоит, я уверен.
        Затем неторопливо, вдеталях объясняю, где именно вдоме, сарае, гараже или подсобках хранятся те или иные припасы. Разложенные, разлитые ирассортированные так, чтобы самый пытливый ум не распознал вних набор, из которого можно изготовить наркотик. Впрочем, ужас домашней кулинарии как раз заключается втом, что дурман варится из самых обыденных, привычных ибезобидных свиду продуктов…
        - Отчаянный ты парень, братюня,- подытоживает Пашок, затягиваясь сигаретой.
        Если бы он был прав. О, только бы он оказался прав…
        - Сделай чисто изабористо,- добавляю я.
        Он кивает сокончательным пониманием итоской. Но иначе внашей бывшей среде обитания- галактике свободолюбивых саморазрушающихся уродов- ине принято.
        - Золотую дозу захотел. Значит, снова уйти попробуешь,- не спрашивает, аконстатирует Пашок.- Впоследний раз спрошу- уверен? Ты же, нах, всемье теперь, чего метаться?..
        - Санжар тоже был всемье,- тихо отвечаю я. Но торчок смотрит на меня соткровенным удивлением. Будто я назвал имя человека, знакомого только смутно. Меняю тему.- Значит, договорились?
        - Договорились, братюня.
        И сгорькой усмешкой набрасывает бесплатный совет:
        - Если созреешь до золотого, забирайся в«Ягуар» Алисы. Всегда мечтал, что если мне хватит храбрости, я сделаю это именно там.
        Он уходит вподвал.
        Слышу, как по дороге встречает Андрея ибеззлобно ругается на того, объясняя, что для перевозки компоста мы используем другую, уже перепачканную тачку. Покер оправдывается, обещает отмыть из шланга. Хочет отшутиться старым анекдотом про прапорщика, тачку идерьмо.
        Новенький здесь почти неделю, но за это время не предпринял ни единой попытки отпроситься за территорию. Насколько мне заметно, Эдика такая ситуация устраивает вполне- чем больше времени очередной поденщик проведет внутри, тем проще будет убедить его внереальности существования всего остального мира…
        Выхожу из-за сарая, пряча окурок вкарман, чтобы не мусорить на идеальных лужайках. Зеленых, нестерпимо ярких, будто вмае, когда трава пробивается сквозь серый лежалый снег, как доказательство того, что перерождение побеждает смерть. Как бездушные угловатые цифры электронного будильника, управляющего твоей жизнью- встать-лечь-встать.
        В окне второго этажа, отодвинув портьеру, стоит Колюнечка внеизменной сине-белой матросской беретке, куртке сотложным воротничком ибриджах. Мальчик улыбается, ия заставляю себя помахать ему рукой. Только потом заметив, что за спиной щенка темнеет колесный трон Пети. Лицо толстяка, как всегда, добродушно ирозовощеко. Но хищный блеск глаз различим даже через полумрак комнаты иблики оконного стекла…
        Еще не знаю, что буду делать сотравой, заказанной Пашку.
        Но что-то внутри меня предполагает, ия безропотно подчиняюсь. Моя жизнь- край упущенных возможностей, от которых меня все время уносило прочь.
        Пасьянс
        Уборка или мытье посуды для многих сродни медитации.
        Не раз такое слышал, да исебя на подобных сравнениях ловил. Механическая монотонная работа успокаивает нервы. Позволяет погрузиться врефлексию без потери физической активности- длительное сидение в«позе лотоса» далеко не всякому по силам.
        Прибираясь вгараже, испытываю нечто сродни. Упорядочиваю мысли, которых толком инет. Мне кажется, я движусь по рельсам, на которые поставил себя отнюдь не сам. Ивсе бы ничего, да вот только я набираю скорость…
        Полной свободы размышлениям не даю.
        Здесь- ниже холлов икоридоров, но выше комнаты пыток или хранилища каменных дисков- уменя есть еще одна работа. Возможно, самая важная. Все еще определенно недооцененная. Однако которую я выполняю стой же неспешной однообразной дисциплинированностью, скакой вытираю пыль или присыпаю песком капли машинного масла на бетоне.
        Железную трубу кюго-восточной лестнице, ведущей вподвал из дома.
        Запасную цепь от лебедки впустую жестяную канистру кворотам подземного паркинга, ведущим на север.
        Старые промасленные тряпки водну коробку кпустым бутылкам из-под ацетона истеклоочистителя. Канистры- за стеллажи. Со стороны может показаться, что я раскладываю исортирую вещи по восточному искусству фэн-шуй. Совершенно ненужные ибессмысленные на первый взгляд вещи.
        Огнетушители вшкаф, запирающийся на ключ. Туда же огнетушители из машин, они не заперты. Несколько старых навесных замков, которые предстоит хорошенько смазать, на полку рядом сзападным входом вгараж. Я будто наряжаю елку, стараясь все сделать красиво иправильно. Да вот только недоумеваю, зачем, ведь до новогодних праздников еще почти полгода…
        Мысли рассыпаются сухим песком тропического пляжа, на котором я никогда не был. Заставляют снова иснова переосмысливать собственную жизнь. Искать причины иследствия, которых, по мнению Эдика, не существует. Заставляют поверить, что все зря. Дают надежду, что все не зря, ичеловеку просто не дано видеть всегозамысла, посвященного его жизненному пути…
        В последнее верится струдом.
        Сознанием, умирающим уже не первый год, но еще довольно светлым, я отдаю себе отчет, что через какое-то время самые тяжелые испытания кажутся забавными илегко преодолимыми. Как инадежды, отчаянье, любовь, страдания от потерь, поставленные идостигнутые цели, радости игорести. Все они рано или поздно кажутся препонами, поставленными на нашем пути, чтобы сделать сильнее.
        Я не верю вэто.
        Потому что знаю, что для меня уже не будет «какого-то времени». Потому что, сколько себя помню, хотел «здесь исейчас». Итолько это почитал настоящим пульсом, ритмом, биением силы. Любая объективная или субъективная преграда… любая неспособность по-детски сделать только так, как хочется- ярмо на шею. Иникакое «потом будет лучше, лишь потерпи исмирись» его не облегчит.
        Чем больше на шее этих камней, тем быстрее жизнь превращается всуществование.
        Здесь- запертый, обреченный, лишенный воли ибудущего- я впервые за много лет понимаю, что хочу снова почувствовать это биение. Совершать безумства, окоторых потом пожалею. Вершить поступки, благодаря которым одну за другой упускал самые перспективные возможности. Те самые, что могли сделать из меня добропорядочного гражданина, верного семьянина, любящего отца, исполнительного подчиненного.
        Как ни забавно, но все перечисленное предлагает мне иОсобняк.
        Место, главная сила которого кроется втом, что оно является зеркальным близнецом нашего привычного мира. Но я собираюсь вновь сойти сума иупустить предложенные шансы…
        Жизнь- это чертов пасьянс «косынка» на деньги ивремя. Пасьянс, который ты раскладываешь один-единственный раз, без возможности пересдачи или отмены хода.
        Нужная карта часто не приходит. Если приходит, ее некуда сдвинуть, итогда ты вынужден заваливать ее другими- несвоевременными, ненужными, лишними. Потом пригодятся иони. Но та самая, нужная, уже окажется далеко под завалами. Остается впрошлом, ккоторому не вернуться.
        Иногда слишком много дам ини одного короля, на которого их можно положить.
        Иногда слишком много королей ини одной дамы, чтобы освободить валета.
        Иногда слишком много красного, иногда- черного.
        Тузы, открывающие двери, спят на дне колоды или закопаны всамой высокой стопке.
        Даже самый привлекательный расклад, когда все удивительным образом сходится, может быть нарушен тем, что ты запечатал или не открыл одну-единственную карту. Так рушатся самые грандиозные планы. Так ускользает триумф, который считал делом решенным. Тем временем, так ине победив, ты уходишь вминус по очкам или деньгам, что до безумия похоже на «настоящую» жизнь.
        А затем игра заканчивается…
        Я снова почувствую этот пульс. Пусть даже ненадолго. Стого момента, как меня спасли, яначал новый расклад. Против правил, как всегда любил. Иначхать, кчему это витоге приведет.
        Алые муравьи под моими ногтями намекают, что я не прав. Зуд влопатке, до конца так ине покинувший тело, советует одуматься. Совершенные грехи умоляют не отягощать их еще одной ношей. Я плюю на предостережения изапреты, как делал всегда.
        Главное, чтобы не заметил дом.
        Главное, угадать момент, когда я буду готов ксдаче карт…
        Складываю самые тяжелые инструменты вящик, который ставлю на телегу испускаю вглубокую нишу смотровой ямы. Раздвигаю над ней стальные рольставни, запираю на замок, ключ от которого кладу на шкаф. Необычная приборка, затеянная мной вподвальном гараже, выглядит куда безобиднее, чем несколько бутылей со слитым из генераторов горючим, расставленных по кладовкам всего дома.
        Собираю водну кучу сочно-желтые домкраты иструбцины. Яркие, как лучи ласкового солнышка, летним утром заглянувшего на веранду. Как латунные гильзы, еще теплые, сдымком, падающие на пол детской комнаты.
        Я опустошен так, как этого хотел Особняк.
        Я решителен так, как этого хочет моя изгрызенная душа.
        Кеты ипсы
        Маленьких людей привозят еще через несколько дней, проведенных впривычном ритме чередующихся бытовых обязанностей, еды исна.
        Эдик перед этим говорит:
        - У нас будут гости. Много гостей. Большое представление. Состязания Перевернутого Солнышка, как их называют наши работодатели.
        Добавляет, глядя на всех слуг, собранных вподвале:
        - Мы не разговариваем сгостями Ирлик-Кара-Байрама.
        И предупреждающе смотрит на Покера. Тот покорен, словно буддистский монах. За время, проведенное среди нас, уАндрея так ине возникло мысли отом, чтобы покинуть пригретое место ипродолжить бродяжий путь.
        Эдик переводит взгляд на меня, ия послушно киваю. Ясно ибез слов. Он поправляет очки втонкой оправе ивсе же поднимает кпотолку указательный палец. Не может не намекнуть повторно. Особенно для наиболее строптивых.
        - Предупреждение самое серьезное. Тому, кто хоть случайно обратится кгостям, светит очень серьезный штраф.
        Он говорит «штраф», ая вспоминаю холодную дыбу ижаркие надрезы на своей спине.
        Впервые за долгое время мы увидим посторонних, ивовсе не Петиных шлюх. Причем внутри. Но дом страхуется, лишая надежды даже подать весточку. Невзначай угрожает губами дворецкого. Предупреждает. Впамяти всплывает «ГАЗ» соранжевой цистерной, лица людей, имевших неосторожность ответить мне. Кажется, это было впрошлой жизни…
        Становится чуть яснее, почему последнюю неделю мы драили гараж, подъездную дорогу, таскали из сарая вниз увесистые мотки сетки рабицы идоски от непонятной разборной конструкции; подстригали живые изгороди ичистили ковку фонарных столбов.
        Кажется, что никто, кроме меня, появлению вдоме посторонних совершенно не удивлен. Андрей - потому что еще не успел вполной мере познать затворничество хозяев. Остальные- потому что до сих пор знают чуть больше. Инаверняка уже становились свидетелями подобных визитов и«больших представлений». Неких состязаний, окоторых я впервые услышал еще от мальчишки.
        А когда привозят животных ималеньких людей, я понимаю, что «гости»- не самый верный термин. Куда уместнее было бы сказать- артисты, аниматоры идрессировщики. Хотя иэто, как убеждаюсь всамом скором времени, тоже вкорне неверно…
        Перед тем как во двор въезжают автобус ифургон, мы полностью освобождаем гараж. Практически полностью, сдвинув шкафы кстенам, избавившись от мусора изамаскировав брезентовыми покрывалами стеллажи сзимней резиной.
        Затем Чумаков иПашок медленно, под строгим присмотром Эдика выгоняют во двор все семь хозяйских машин. Семь полированных железных жеребцов, крайне редко покидающих стойло. Поочередно иаккуратно, стараясь не оцарапать, расставляют во дворе, будто готовятся кавтомобильной выставке. Мы сПокером укутываем их тонкими непромокаемыми тентами, чтобы не перегревались на августовском солнце.
        Себастиан наблюдает сбалкона, за его спиной хрустит фисташками Константин.
        Ни Жанна, ни Алиса не тревожат меня все эти дни, избавив от репетиторства исекса.
        Да иКолюнечку сейчас затащить на занятия- дело хлопотное. Мальчик охвачен возбуждением, постоянно что-то вопит иторопит время, подгоняя приближающееся состязание. От воспоминаний об убитом пони на меня накатывает тошнота, ия молюсь, чтобы вэтот раз обошлось без жертвоприношений…
        Безысходность.
        Значение этого слова можно понять, только оказавшись внутри понятия. Так же, как нельзя понять, что такое любовь, ни разу вжизни не испытав жгучего жара вгрудине, нехватки кислорода, полнейшего сумбура вмыслях. Ощущаю безысходность, потому что внутри. Потому что час близок…
        Выгнав изапеленав машины- «БМВ», «Ягуар», «Порше», новенький «Мерс» иеще три блестящих японских болида, ценность которых для дилетанта ничтожно мала- мы вчетвером спускаемся вподвал через распахнутые северные ворота. Подметаем, завершая уборку, драим полы из шлангов. Крепим под потолком театральные софиты, подчищаем малейшие следы ремонта или пролитой горючки.
        Весь дом постепенно охватывает ощущение близкого праздника.
        Несмотря на постоянный ужас иотвратительные вещи, составляющие сущность Особняка, бодрящий азарт перекидывается ина рабов. Виталина Степановна, собирая шикарные букеты вгостиной первого этажа, даже что-то напевает. Марина словно подсвечена изнутри, простая инеказистая, сейчас она кажется почти счастливой. Посматривает на меня так, будто желает поделиться частичкой радости.
        Пашок иАндрей курят сбоку от крыльца, травя анекдоты исмеясь вголос. Даже Эдик не спешит прикрикивать на них. Лишь время от времени грозно поглядывает иворчит, если перекуры затягиваются.
        Нет, не так- ощущение близкого праздника охватывает почтивесь дом.
        Я заразному веселящему чувству предаться не готов…
        Константин изредка появляется внизу. Одетый вкостюм, строгий иэлегантный. Аможет, вспортивную «двойку». Или всиний домашний халат, этого запомнить невозможно. Сним, словно тень, до подбородка затянутый вчерную водолазку Себастиан. Присматривающий, подмечающий. Жадно втягивающий наши запахи, страхи иожидания так, как всасывал парящую ввоздухе кровь.
        А затем привозят маленьких людей…
        Когда они начинают выходить из автобуса, уменя леденеет сердце.
        Сначала кажется, что вОсобняк привезли целый класс детей. Злое предчувствие подступающего Ирлик-Кара-Байрама, сути которого я не понимаю, скручивает внутренности предвкушением чего-то лютого.
        Но затем я замечаю подожженные сигареты. Открытые бутылки спивом. Слышу басистую речь, иморок спадает. Смотрю на крепкие, словно из камня вытесанные тела карликов ине могу поверить глазам.
        Их двенадцать человек. Дюжина миниатюрных копий взрослых мужчин, ия впервые могу так близко рассмотреть их необычное строение. Не лилипуты, увсех пропорции толкиеновских гномов. Самый высокий макушкой едва достает мне до солнечного сплетения. Ладони широки, лица щетинисты, привычки дурны. Походка чуть вразвалочку, но без болезненной дезориентации или приволакивания ног. На щеках, шеях иоткрытых частях рук шрамы, причем местами страшные, зарубцевавшиеся сотвратительной небрежностью.
        У некоторых приезжих усы идаже бородки, видны серьги итатуировки. Одежда иобувь, будто скукол. Но не детская, вполне нормальных размеров, кое-где изготовленная на заказ. Дом словно позволяет заглянуть за еще одну грань реальности, увидев ее чуть искаженной, непривычной, оторванной от обыденного повседневно встречаемого мира.
        Маленькие люди деловито разгружают бортовой багажник автобуса.
        Они быстры исильны, чего бы я никогда не заподозрил встоль необычных, кажущихся ошибочно ущербными человечках. Вскоре на лужайке вырастает гора разноцветных спортивных сумок. Ичехлов, похожих на ружейные.
        Кроме низкоросликов, вавтобусе еще водитель. Наверное, нормальных размеров человек, но он машины не покидает. Гитлер рассчитывается сним через окно, снизу вверх, чуть ли не забрасывая деньги внутрь. Я отчего-то свято уверен, что рулевой предпочитает вообще поменьше глазеть по сторонам ина улицу не стремится по вполне определенным причинам…
        - Снова кеты,- спониманием говорит Чумаков, когда мы гурьбой высыпаем на улицу изамираем втени плющевого покрова. Дожидаемся, пока просохнут гаражные полы, авода уйдет всливные решетки. Аеще нас, разумеется, привлекает рычание мотора илязг распахнутых Эдиком ворот.- Вбольшинстве, конечно.
        - С чего это, нах, снова?- Пашок недоверчив.
        Сплевывает на траву, не обращая внимания, что нить разговора доступна не всем.
        - Глаза разуй,- сусмешкой отвечает Валек.- Номер на автобусе заметил? Видать, на постоянном подряде малышня…
        Мы смотрим на номера Красноярского края, абывший уголовник продолжает. На этот раз уже для нас сПокером, потирая одну из тюремных татуировок на загорелом предплечье.
        - Их еще раньше остяками называли… Был унас на зоне один. За тройное изнасилование взяли. Забавный мужик, отчаянный. Таких, наверное, сейчас по всей стране не больше тысячи осталось… Аэти уже второй раз за коротким рублем жалуют.
        Затягивается дымом, качает головой, ия присматриваюсь клицам карликов. Замечаю что-то азиатское, скуластое, слегка узкоглазое. Но необычный акцент вголосах приезжих слышен не увсех.
        Валентин Дмитриевич добавляет, стряхивая пепел владонь:
        - Наверное, по всей Сибири собирали.
        - Зачем?- невольно вырывается уменя.
        Тут же краснею, почувствовав на себе взгляды Покера, Пашка иЧумакова.
        - Для Ирлик-Кара-Байрама, конечно,- изумленно говорит Чума ипродолжает изучать коротышек, словно выискивает втолпе знакомые лица.- Они вэтом деле большие мастера, увидишь…
        Я не уточняю. Не уверен, что мне хочется уточнять. Не уверен, что вообще желаю знать, что будет дальше. Пашок тоже смотрит на маленьких кетов спониманием. Впервые задумываюсь, что торчок провел здесь куда больше нескольких месяцев, окоторых соврал при первом знакомстве.
        Карлики заканчивают курить иразминать ноги. Скрываются вавтобусе, бросая груду багажа без присмотра. Почти сразу во двор вкатывается фургон. Похожий на машину доставки, но без опознавательных знаков или эмблем. Его водитель тоже не спешит из кабины, принимая оплату через едва приоткрытое окно.
        Себастиан, избавившись от пухлой пачки купюр, прикрывает ворота ираспахивает задние дверцы фургона. Азатем, ничуть не напрягаясь, начинает выносить из машины огромные пластмассовые коробки. Похожие на клетки для перевозки кошек, только больше внесколько раз.
        Гитлер несет по две сразу, приподнимая ношу так, чтобы дном короба не касались травы. Не вижу ни одной капли пота на его гладком лице. Колюнечка, выскочивший на балкон над нашими головами, хлопает владоши ирадостно вопит.
        Телохранитель семейства составляет коробки устены. Одну на другую ирядом, будто хочет выстроить пирамиду. Итолько теперь я слышу скулеж исобачий лай, доносящиеся из бело-синих пластиковых клетей.
        - Это что, собаки?- спрашиваю, даже не успев осознать, что говорю вслух.
        - А ктож еще, братюня?- совсезнающей усмешкой тянет Пашок.- Тебе, нах, понравится, зуб даю…
        Полка всарае
        Пашок возбужден, как иостальные.
        Не знаю, что там вообще планируется, но аптекарь, которому я пообещал все свои деньги, взволнован инапряжен. Ввоздухе, будто густая масляная взвесь, висит ожидание чего-то масштабного, ликующего, наэлектризованного.
        Себастиан заканчивает выгружать пластиковые контейнеры, вкаждый из которых можно, хоть иструдом, засунуть взрослого человека. Всего их семь. Из перфорированных бортов до крыльца изанавеса плюща долетают скулеж ирычание- кажется, обитатели клеток одновременно обозлены инапуганы присутствием Вырывателя Глоток. Они совсем не похожи на бесплотных тварей, которыми тот командует ночью; состоят из плоти икрови. Азначит- заведомо боятся иненавидят одновременно, так остро, как это умеют делать только звери…
        Страж дома захлопывает дверцы фургона, открывает ворота ивыпускает машину наружу.
        Если бы автомобили тоже умели бояться, я бы сказал, что этот сейчас перепуган до смерти. Еще я уверен, что водители наутро ничего не вспомнят. Так захочет Особняк, силу которого нельзя недооценивать. Остается надеяться, что на морок наши хозяева тратят немалые силы. Потому что час близок. Потому что если впривычной жизни ипроисходит что-то дурное, то не найти лучшего момента, чем когда все идет не по установившемуся расписанию. Апраздник Ирлик-Кара-Байрам- как раз такой уникальный случай…
        Гитлер снова закрывает воротные створки, окованные змеями игреческими масками. Возвращается кзверинцу. Поднимает стравы поливочный шланг, щелкает задвижкой иполивает коробки, стараясь попадать ввентиляционные отверстия.
        От скулежа исобачьего воя болит голова.
        Колюнечка на балконе хлопает владоши. Он так готов броситься кпесикам, что едва не переваливается через перила. Ловлю себя на мысли, что был бы этому рад. Алиса подхватывает отпрыска, кулем уносит внутрь дома изакрывает балконные двери.
        Появляется Эдик, недовольный нашим длительным отсутствием.
        - Полы просохли,- сообщает он, посматривая на импровизированную псарню узабора ичто-то отмечая вбумагах.- Возвращайтесь кработе.
        Мы послушными овцами тащимся взагон.
        В подвале после дневной жары прохлада, пробирающая до костей. Сыро, неуютно. Пашок снимает ветровку, повязанную вокруг пояса, накидывает на плечи. Марина, спустившись вгараж изнутри, украшает стены легкими шторами из тюля. Драпирует неприглядные стеллажи сзапасными колесами, сварочные аппараты ишкафы синструментами. Улыбается мне. Вдруг осознаю, что она тоже ждет представления.
        Начинаем разбирать здоровенную связку досок. Тут добротный калиброванный брус свкрученными вплоть дерева железными крепежами. Металлические скобы. Рейки скрючками, две массивные рамы на прочных петлях, они забраны плотным частоколом прутков.
        Чумаков командует, мы сАндреем сортируем детали по типу.
        Я все еще не понимаю, что именно нам предстоит собрать, но уже начинаю догадываться. Пашок деловито раскладывает на бетонном полу детали, поигрывает отверткой. Мы похожи на дружную семью, приступившую кдолгожданной сборке икеевского шкафа. Осталось принести вподвал пивко или горячий какао, которым нас будут снабжать заботливые хозяюшки.
        Устанавливаем трехногие опоры. Расставляем их синтервалами, аПашок шустро орудует гаечным ключом, намертво прикручивая деревянные треноги кполу,- теперь я замечаю специальные отверстия, просверленные вбетонной плите. Стойки размещаются по кругу, по периметру мы соединяем их длинными горизонтальными брусками. Надстраиваем треноги на еще один ярус вверх, иснова кладем поперечины.
        Мы строим цирковой манеж.
        Чуть позже, еще раз перекурив инасладившись вечерним ветерком, начинаем обносить конструкцию сеткой из рулона. Металлической, тяжелой инемного поржавевшей. Разматываем, крепим на крюках, не оставляя ни единого зазора. Навешиваем рамы, превратившиеся внебольшие дверцы. Возводим клетку вроде той, где отмороженные мужики лупят друг друга без всяких правил.
        Высота ристалища немалая. Перебраться можно, только цепляясь за сеточные ячейки. Периметр наглухо замкнут. Оставшийся снаружи Андрей какое-то время подтрунивает над нами сторчком, запертыми внутри. Только когда на него прикрикивает Эдик, новенький открывает задвижку, выпуская нас иглупо посмеиваясь. Ему тут все вдиковинку. Ему тут все интересно. Он еще не знает, счем столкнулся, апотому тоже охвачен эйфорией подготовки кчему-то необычному.
        Когда мы заканчиваем сборку десятиугольного ринга, вподвал спускается Себастиан.
        Как ипри разгрузке фургона, он несет вкаждой руке по пластиковой собачьей клетке. Даже если предположить, что один ее обитатель весит два-три десятка килограммов, от силищи Гитлера снова, будто впервый раз, захватывает дух. Покер наблюдает за ним слегким недоверием, впервые заподозрив что-то не то. Но ни комментировать, ни обращаться срасспросами не спешит.
        Страж дома составляет скулящие короба всамом темном углу гаража.
        Начинает остро пахнуть псиной. Яростью. Злобой. Софиты еще не включены, царит полумрак, но я умудряюсь прочитать несколько табличек: «Герцог», «Скорпион», «Нагайна».
        Себастиан награждает меня безжизненным сапфировым взглядом, заставив потерять интерес ивернуться ксобирательству отслуживших инструментов. Вего глазах яркая синева джинсовой ткани, обтягивающей упругую девичью попку. Вего глазах блеклая синева смертоносных трафаретных букв на бетонной стене: «Соли, миксы, спайс», ителефонный номер под ними, наглый, как драный дворовый кот.
        Я покорен ислаб, как того хотел Особняк. Как того хотели его обитатели, нашими руками готовящие главное представление этого лета…
        Собираем иустанавливаем огромный стол.
        Чуть раньше его по частям перенесли из главной обеденной залы второго этажа. Осторожно, как произведение искусства. Восстановили вподвале, где он смотрится громоздко инеуместно.
        Вчетвером, сопя от натуги, передвигаем стол на положенное место- ксеверным воротам, коснованию пандуса, ведущего наружу. Так, чтобы слюбого из стульев была хорошо видна сетчатая клетка вцентре гаража. Марина приносит стопку скатертей, салфеток иполотенец. Виталина Степановна расставляет вазы спышными, яркими букетами. Вечеринка приближается…
        Эдик объясняет, что сегодня ночью мы опять будем прислуживать. Вкостюмах, один из которых подобран даже плечистому Покеру. Станем молчаливыми подавальщиками иподливальщиками, невольными свидетелями состязаний, для которых ипостроена арена.
        Дважды вниз спускается Колюнечка. Носится меж колонн ивокруг клетки свизгами восторга, почти напоминая нормального ребенка. Запинается остойки-треноги, падает, разбивая коленки; плачет итут же перестает, начинает прятаться за портьерами. Ксобакам не подходит. Но я все равно слышу, как тяжело рычат псы, едва мальчик оказывается поблизости.
        Алиса, уже уложившая волосы, но еще вдомашнем, недовольно отлавливает сына. За ухо выводит из просторного подземного зала.
        Я надеюсь, что угадал. Я надеюсь, что все сварено.
        Расставляя стулья, мы сПашком наконец-то остаемся наедине. Водном ухе торчка наушник плеера, поэтому подбираюсь снужной стороны. Как охотник- коленю, держащему нос по ветру. Спрашиваю негромко, чтобы не услышала старуха, сосредоточенно инспектирующая свои икебаны:
        - Готово?
        Парнишка смотрит на меня так, будто незнакомец осведомился оразмере груди его матери. Но я наблюдал, апотому знаю, что впоследние дни тот брал рабочие подряды на одного. Брал, чтобы большую часть времени пропадать внедрах дома, даже не появляясь на общих перекурах.
        - Ты чего, братюня?- Он интересуется неуверенно, даже отчасти игриво.- Всего ж, нах, неделя прошла…
        - Так готово или нет?
        Шепчу, аусамого обмирает сердце.
        Если Пашок не закончил, сегодняшние состязания ничем мне не помогут. Ни если я выберу летальный бойкот дальнейшего существования, ни если решусь испортить его кому-то из присутствующих. Апри поиске второго шанса растет риск среди ночи увидеть перед кроватью молчаливого ибезликого Константина.
        - Мля, братюня, ну ты меня подставляешь…- Итут же скалится. Вглазах огоньки, которых я там давно не видел. Стех пор, как аптекарь комментировал нападение скинов на рыночных мигрантов.- Да готово все, готово.
        Двигает стул, выбирая место поудачнее, чтобы обзор не загораживали ни колонны, ни старухины букеты. Кнам направляется Марина, толкая перед собой тяжелогруженый колесный стеллаж спосудой истоловыми приборами. Один из углов гаража уже заставлен хромированными кубами передвижных холодильников ителег сконвекционным нагревом, хранящими внутри яства предстоящего пира.
        - Яж чуть не спалился на варке-то… Витоге за мусоросжигателем замутил, нах. Вони было, думал хоть дом подпаливай…- Уменя дергается щека. Незаметно, одним рывком. Надеюсь, что незаметно.- Зато ктопке близко, ни нифелей, нах, ни банок. Одежку старую тоже пришлось, Эдик, сука, нюхливый.
        Пашок торопливо добавляет еще кое-что. Информация, безусловно, лишняя, но он не может не поделиться. Вэтом суть малолетнего убийцы:
        - Ты не поверишь, как по работесоскучился!- шепчет, проводя растопыренной ладонью по лицу, как это делают донельзя пораженные люди.- Реально ошалел, не поверил даже. Руки все помнят, ни одной осечки, как ваптеке вышло… Вобщем, получилось круто, нах, зуб даю. «Зажигалкой» назвал.
        Добавляет сопаской, будто продавец подержанных авто, почуявший недоверие клиента:
        - Граммов сорок нацедил, нормально. Баяна тебе тут не найти, точно выкупят. Так что лучше на сахарок, как Люсю. Заберет, может, ине так люто, но не спалишься зато.
        - Отлично.
        В моем голосе ветер арктического лета.
        Заметив, как дрогнула губа парнишки, спешно добавляю:
        - Спасибо, дружище! Правда, спасибо. Я тебя не подставлю, матерью клянусь, все будет чисто,- ивдовесок, без давления или демонстрации истинной сути наших деловых отношений, спопыткой играть вприязнь.- Деньгивмоей тумбе возьмешь. Вплаток завернуты, увидишь. Это все тебе.- Иторопливо, чтобыне раскрыться, соттенком нарочитой бравады:- Я еще заработаю, сосени занятия снова…
        Тот кивает, счастливо улыбаясь. Необходимая порция поощрения, дружеского заговора инарушения установленных правил получена. Он уже размечтался, как полезет вящик тумбы. Уже представляет новый спортивный костюм ицелую коробку игр для канолевой приставки, которые спомощью Эдика закажет следующим утром.
        Спрашивает, наблюдая за Мариной, расставляющей тарелки на дальнем конце стола:
        - Помнишь полку всарае, где диски отрезные для «болгарки» хранятся?- Чуть заметно киваю.- Там поищи.
        - Поищу,- одними губами отвечаю я.
        И отправляюсь кЭдику узнать перечень дальнейших работ.
        Настоящие рыцари
        Оживление ивозбуждение, ощущаемые повсюду, сильны настолько, что избегать их становится невыносимо даже мне. Дыхание учащается, щеки розовеют, я судивлением понимаю, что тоже жду наступления ночи.
        Впрочем, моя дрожь иной природы- совершенно вдумчиво, отчетливо итрезво я понимаю, что, скорее всего, сегодня умру. При этом тело охватывают вовсе не апатия или вялость. Мышцы каменеют, обостряется слух, член ворочается вузких черных брюках от костюма. Вих же кармане лежит склянка, отысканная на сарайной полке.
        Прежде чем уйти переодеваться, мы получаем последние инструкции.
        Слушаем внимательно, стараясь не обращать внимания на двенадцать карликов, спускающихся вгараж. Шумных, неестественно веселых, травящих сальные матерные анекдоты.
        Коротышки тащат спортивные сумки ичехлы. Огибают ринг, придирчиво осматривая круглую конструкцию иделовито дергая за детали, проверяя на крепость. Не подпуская их кпереносным бело-синим конурам, втени замер Себастиан, одно присутствие которого заставляет животных жалобно подвывать. Чуть раньше Гитлер запер ворота за уехавшим стерритории автобусом…
        - После начала пира из гаража удаляться только смоего ведома,- говорит Эдик.
        Маленькие люди вскрывают сумки истягивают верхнюю одежду. Водном из углов зала им устроили что-то вроде раздевалки, перетащив туда пару пустых жестяных шкафов инесколько лавок. Именно вту сторону ведет одна из дверок арены.
        - С участниками представления не разговаривать,- мажордом уже одет впарадное- идеально отутюженный темный костюм-тройку, галстук-бабочку, начищенные ботинки. Волосы прилизаны лаком.- Когда квходу тащат звериную клеть, старайтесь держаться подальше.
        Из спортивных сумок чужаков появляются вещи. Необычные настолько, что я сначала не верю глазам. Карлики вынимают ибережно раскладывают по полу тяжелые желтые кирасы, наручи иантичные шлемы.
        - Почти как прежде, каждый прислуживает тому хозяину, за кем закреплен на прежних ужинах. Но есть иперестановки. Жанна теперь за Виталиной Степановной, Дениса просили перевести на мальчика. Андрей- ты сегодня отвечаешь за Алису. Запомнил ее привычки?
        Тот кивает, но впустую- на него не смотрят.
        Эдик не выпускает из рук пластиковый планшет, под проволочный зажим которого вставлена целая кипа листов. Время от времени старший слуга заглядывает втаблицы ираспечатки, сверяясь счасами. Проговаривает инструкции монотонно исбивчиво, наизусть, идаже не интересуясь нашей реакцией…
        Карлики вскрывают чехлы, извлекая под тусклый подвальный свет короткие железные мечи, сборные копья, вилы иалебарды. Они перешучиваются исмеются, но внарочито-грубых голосах все отчетливее звучит напряжение. Ядо сих пор верю, что все оружие- декоративная театральная имитация. Я не верю вэто.
        - Если происходит нечто неординарноеивашего коллеги поблизости нет,- продолжает мажордом, перелистывая бумаги тонкими пальцами,- начинайте прислуживать господину по принципу левой руки. Ине зевать, работы предстоит много.
        Когда маленькие люди обнажаются, чтобы натянуть робы, туники ибалахоны, видны многочисленные шрамы, испещряющие их мускулистые тела. Карлики-качки- от одного такого образа меня еще год назад бы бросило всмех. Сейчас бросает вдрожь…
        Эдик продолжает:
        - Сегодня, вкачестве исключения, увсех нас имеется полный доступ кпомещениям дома. Но, повторяю, ходить на хозяйскую территорию- только смоего разрешения ипо уважительным причинам.
        Я обмираю. Я холодею. Я не могу поверить.
        Словно клубок, запутанный котенком, внезапно распался на свободные вислые линии, позволив снова смотать себя втугой шар. Смотрю на Себастиана, непривычно малоподвижного. Будто сонного. Включаю внутренний слух, подстегнутый адреналиновой волной. Ивдруг ощущаю, что скрежет каменных дисков под моими ногами… почти неслышный, скорее ощущаемый диафрагмой, чем ушами… он становится рваным, замедленным.
        Я потею. Я горю впламени ада, высыхая всчитаные мгновения.
        Все невольники внизу, вгараже, вместе, где должно состояться нечто страшное инеобычное. Одетые виссиня-черные костюмы ибелые сорочки, сузкими галстуками на груди. Женщины вчерных платьях сбелыми оборками. Мне начинает казаться, что мы готовимся кэкранизации одного из произведений Агаты Кристи.
        Завершаются последние приготовления.
        Карлики переодеваются вантичные одежды идоспехи, помогают друг другу затянуть ремни изастегнуть пряжки. Себастиан по-прежнему умиротворяет собак одним своим присутствием. Марина убегает на кухню. Хозяев пока нет, лишь прилетает минут десять назад Колюнечка, взвинченный до предела, аза ним приходит инедовольная мама. Мальчишка одет вкрохотный пиджачный костюмчик, светло-бежевый, нарядный иприторный вравной степени.
        Голосит:
        - Рыцари, настоящие рыцари!
        Бросается кмаленьким людям. Что-то спрашивает, хватается пухлыми ручонками за оружие ишлемы. Коренастые мужики смотрят сукором, недовольно; кто-то крестится, кто-то хватается за необычные амулеты, но возразить хозяйскому дитяте никто не спешит. Лишь подбирают брошенные доспехи, брезгливо протирают заляпанные клинки кусочками кожи.
        Кеты или кем бы они ни были- совсем не безымянные водилы, одурманенные чарами иденьгами. Они здесь- по собственной воле, сделав опасный выбор иточно зная, на что идут. Теперь даже я могу вычислить, кто из малышей вусадьбе впервые, акого происходящее совсем не удивляет…
        Алиса- шикарная, словно только что сглянцевой обложки, сизящно уложенными волосами ивтонком легком платье цвета морской волны- силой оттаскивает сына от карликов.
        Что-то негромко говорит, заставив мелкого утихнуть. Придирчиво осматривает гараж, изменившийся до неузнаваемости. Величественно кивает прислуге, то есть нам. Перекидывается сЭдиком парой слов, указывает пальцем на Гитлера иудаляется, звонко стуча высокими каблуками…
        Я не верю вто, что собираюсь сделать. Но уже почти готов косуществлению плана.
        Перед тем как все начнется, мы должны поесть. Никто, даже нечеловеческие выродки, не хочет иметь за спиной лакея, истекающего слюной, пока господа изволят вкушать деликатесы.
        - Первыми идут Денис, Валентин Дмитриевич иВиталина Степановна,- распоряжаетсяЭдик.- Дайте Марине сигнал, ужин уже должен быть готов. Ешьте быстрее, увас двадцать минут. Второй партией перекусят остальные ия.
        - Я не сейчас,- говорю это, искренне надеясь, что тотчас же произойдет разоблачение. Что нестерпимому нервному напряжению придет долгожданный конец.- Пока не хочется.
        Хочу быть сЭдиком, как бы по-гейски это ни звучало. Хочу быть сним перед тем, когда он пойдет вертеть. Не знаю, получится ли уменя, но я буду биться до последнего.
        - Хорошо,- снеожиданной легкостью соглашается мажордом, погруженный всвои мажордомские мысли.- Тогда вместо Дениса идет Андрей. Марш-марш, совсем скоро начинаем.
        И уходит общаться скарликами, отвечающими ему скупо ихмуро. Те уже не разговаривают между собой. Друзья иприятели вдолгой дороге, сейчас они готовятся стать чем-то иным, безжалостным ивраждебным друг кдругу.
        Мы остаемся вгараже наедине сПашком. Наедине, если не считать нашего надсмотрщика, дюжину низкоросликов вдревнегреческих доспехах, Гитлера исемерых четвероногих, поскуливающих внутри переносок.
        Бесцельно бродим вокруг стола, поправляя ибез того идеально разложенные столовые приборы. Пузырек с«Зажигалкой», синтезированной из самой безобидной бытовой химии, жжет мне карман. Одергиваем портьеры, чьи складки не удовлетворяют наш художественный вкус. Проверяем температуру на электронных дисплеях кейтеринговых термоконтейнеров ибанкетных тележек. Вижу, что торчка подмывает поинтересоваться, нашел ли я его зелье, но он мужественно молчит.
        Меня же ежеминутно тянет взглянуть на часы. Чтобы узнать, как скоро кончится время, отведенное на ужин первой группы. Чтобы решиться на то, на что уменя пока еще хватает духу.
        Пашок, впрочем, мою нервозность воспринимает совершенно иначе.
        - Успокойся, братюня,- негромко советует он, даже умудрившись подмигнуть. Вкостюме ипри галстуке щуплый парнишка смотрится нелепо иотталкивающе.- Что бы сегодня ни произошло вэтих стенах, нас это не коснется. Проверено, нах.
        Я хочу, чтобы его слова оказались пророческими. Хочу, чтобы приближающееся окутало нас всех ураганом ярости иобреченности. Вместо этого подставляю Особняку прогнившую изнанку своей души иотвечаю как можно равнодушнее:
        - Да мне, всущности, наплевать. Просто мелкие напрягают. Натуральные пигмеи.
        - Кто-о?- снедовольством от собственной ограниченности тянет мой собеседник.
        Не отвечаю, все же осмелившись взглянуть на часы, купленные еще спервой зарплаты.
        - Пора ужинать. Я через кухню. Встретимся вказарме.
        Он поднимает бровь, но уточнять не торопится.
        В подвал через западную дверь входят Покер, Чума истаруха. Заметив их, Эдик решительно кивает.
        - Освобожусь через пару минут,- говорит он мне. Взмахивает планшетом, будто отгоняя муху.- Идите, ешьте, я догоню.
        Мы идем, да.
        Пашок- через ту же западную дверь. Я- через юго-восточную, на лестницу, ведущую внедра дома. Умоляя судьбу дать мне шанс. Умоляя Марину ждать сигнала ине спешить сподачей еды через лифт. Умоляя себя поспешить. Если Эдик изамечает, что мы сторчком разделились, он никак не реагирует, ия прыгаю на ступени.
        Впервые я бегу по Особняку.
        Запоздало пытаюсь сообразить, как живой дом отреагирует на мою суету. Но опасения излишни- как иего обитатели, усадьба слишком занята предстоящим праздником, сути которого я не понимаю. Ступени мелькают, каждая вторая обещает падение иразбитое лицо. Но до кухни я все же добираюсь целым. Быстро.
        Несколько секунд стою перед двустворчатой, почти ресторанной дверью.
        Перевожу дыхание ипридумываю, что делать дальше. Азатем понимаю ивхожу.
        Белые капли,
        Коричневые капли
        Влажно, жарко.
        Обалденно пахнет недавно приготовленными блюдами, часть которых еще лишь приближается ксвоему появлению на свет. Работают сразу две вытяжки, но впросторной современной кухне- вотчине Феклистовой- все равно излишне тепло исыро.
        Сама она носится от одного стола кдругому, завершая порезку инарубку, помешивая, подсыпая, подливая ипробуя на вкус. Готовые блюда, большая часть которых будет лишь отведана, апотом отдана на доедание вподвал, составляются втермошкафы, которые еще предстоит спустить вниз. Марина похожа на ожившую шахматную фигуру, ия вдруг замечаю, что черный цвет платья весьма привлекательно ее стройнит.
        - Матерь божья, Диська!- Женщина замечает меня, от неожиданности чуть не уронив ложку.- Ты чего тут?
        Голос ее нарочито строг идрожит от напряжения. Но повариха неспособна скрыть, как щеки начинает заливать румянец. Губы краснеют, глаза блестят. Она замирает, как зверек всвете прожектора, инеотрывно смотрит на меня, пытаясь угадать.
        - Эдик прислал? Случилось что?- Ее попытки пробить броню моего появления смешны ипредсказуемы. На что, да буду я проклят за это, ирасчет.- Иди быстро вподвал, я сейчас остальные ужины отправлю.- Тухнет итеряет уверенность скаждым произнесенным словом.- Или что-то случилось? Из графика выбиваемся?..
        Делаю несколько шагов вперед.
        Меня потряхивает. Но это, как ичуть раньше, совсем не боязливая дрожь. Это возбуждение человека, осознавшего скорую кончину. Иприготовившегося кзаведенному природой ритуалу оставления предсмертного автографа…
        - Вовсе нет,- отвечаю негромко изагадочно, кусая губу ипосматривая искоса. Не могу оценить свои театральные способности со стороны. Но сейчас я играю лишь наполовину, апотому Марина реагирует вполне ожидаемо- вздрагивает, судорожно втягивая влажный воздух.- Просто все заняты, вот ивыбрал минутку…
        - Ох, Денис…- выдыхает она.
        Все еще цепляется вблестящую стальную ложку, будто это троллейбусный поручень.
        Приближаюсь, через завесу запахов готовки ощущая аромат бесхитростных духов. Придвигаюсь, стараясь не считать ускользающие секунды. Стою почти вупор, глядя ей вглаза, иговорю чистую правду:
        - Ты ведь тоже это почувствовала?- Ее взгляд перемещается на мои губы, дыхание продолжает учащаться.- Что-то ввоздухе? Что-то волнующее, да? Нечто, что заставляет делать глупости, да? Ну, признай?
        Протягиваю руку иосторожно, боясь спугнуть, глажу ее по щеке.
        Чувствую жар кожи, ее дрожь, ее нерешительность истрах. Она стискивает зубы ичуть слышно стонет. Конечно, она чувствует. Впреддверии праздника дом словно испускает феромоновые потоки, заставляя обитателей терять головы иотдаваться дикому азарту, итогом которого станет кровь. Другой рукой осторожно вынимаю ложку из ее пальцев, откладываю на варочный шкаф.
        Выдыхает чуть слышно, закрывая глаза иприоткрывая рот:
        - Да…
        Она хотела слишком долго. Иименно этим я намерен воспользоваться. За ее спиной, еще не накрытые крышками, втеплой зоне готовки стоят три тарелки слегкими ужинами для меня, Пашка иЭдика. Итри высоких стакана, вкоторые налит морс.
        - Времени очень мало.
        Больше я не говорю ничего. Целую ее, как моряк после плаванья- любимую жену. Жадно, долго, вупоении. Мну, обнимая за узкие плечи иширокие бедра. Прижимаю ксебе ивдруг понимаю, что мне почти не приходится себя заставлять. Она тает, вцепляется ихватает так, будто хочет оставить по всему телу как можно больше синяков. Постанывает, превратившись вподатливый пластилин.
        Срываю снее фартук иразворачиваю ксебе спиной.
        Толкаю вперед. Задираю юбку, нащупываю горячее бедро. Завожу ее изавожусь сам. Марина стонет громче, упирается рукой вкаменную кромку разделочной доски. Где-то справа вкастрюле булькает, закипая. Балансируя на одной ноге, она стягивает влажные трусики. Вместе струсами спускаю брюки до колен.
        Не вижу ее лица, но знаю, что глаза по-прежнему закрыты. Хоть чье-то ожидание оправдается вполной мере- думаю это итолкаю себя вперед.
        Все происходит очень быстро. Ия, едва ли не впервые вжизни, этому очень рад. Происходит напористо, болезненно, громко исрычанием. Кипит вода, шкварчит всковороде масло, большие часы над дверью тикают вдвое медленнее нашего ритма.
        Едва ощущая приближение финала, я выхожу. Властно, одним банальным порнографическим жестом разворачиваю ее за плечо. Заставляю опуститься на колени. Она покорна, готова на все, падает вниз, подставляет лицо ишироко открывает рот.
        Но я бью на одежду. Плечи, грудь, живот, затянутые вцвет дирижерского фрака. Вцвет зависти. Цвет огромного зонта, под которым так уютно вдвоем пережидать ливень.
        Черное окрашивается густыми белыми потеками, ия едва удерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Марина стонет, продолжая ловить капли губами. Ее левая рука где-то под юбкой, не оставляет попыток догнать меня, слиться ведином рывке.
        Отстраняюсь.
        Дышу тяжело инадрывно. Такую же свинцовость испытываю на душе, уже не принадлежащей мне. Феклистова, все еще стоя на коленях сзакрытыми глазами, проводит указательным пальцем по щеке. Кладет врот ипосасывает. Она похожа на просыпающуюся, еще не до конца стряхнувшую сон…
        Поднимается, пошатываясь ипридерживаясь за край тумбы. Открывает осоловелые глаза исмотрит на меня. Смотрит стакой нежностью, что мне вдруг хочется ударить ее по лицу. Закричать, обматерить, выгнать прочь.
        Но я лишь улыбаюсь.
        - Ох, Денис,- повторяет Марина, наконец заметив липкие потеки на блузке июбке.- Яже вся втебе…
        - Не сдержался, прости.- Надеюсь, смех уже не пробивается вмоем голосе.
        - Дурак!- беззлобно причитает она, вздыхает. Затем спохватывается, оборачиваясь кпечке. Переключает режимы, сдвигает сковороду всторону, качает головой.- Ох, не успею…- Смотрит на меня, на перемазанную одежду, прикусывает губу.- Присмотришь?
        Натягиваю штаны. Отвечаю искренне- этого я ждал бесконечные три минуты:
        - Конечно.
        Объясняет, где что помешать игде переключить, если закипит. Куда чего насыпать, где пока крышку не трогать. Что именно достать из холодильника через десять минут ипоставить на теплую плитку.
        - На двойку включай, не больше,- распоряжается она напоследок. Убегает, на ходу оттирая белое мятым фартуком.
        Остаюсь один.
        Если не считать дома, который за мной присматривает. Или нет? Или сейчас унего куда больше хлопот, чтобы обращать внимание на одного из своих потерянных, падших ниже некуда слуг?
        Лезу вкарман, нащупывая склянку.
        Леденею, вдруг представив, что во время секса та могла выскользнуть иразбиться. Но вот пальцы хватают что-то цилиндрическое, холодное, гладкое. Трясущимися руками держу пузырек перед собой. Бросаюсь кподносам сужинами, чуть не опрокинув на себя сковороду сшипящими на ней запанированными кусочками мяса.
        Беру стакан сморсом, ставлю перед собой. Открываю крышку колпачка, чуть не ломаю ноготь. Стараюсь не втягивать резкий мускусный запах. Замираю, пытаясь понять, сколько капель «Зажигалки» требуется влить для достижения нужного эффекта…
        Вздрагиваю, вдруг представив, что вэтот самый момент Эдик крутит каменные диски, вдыхая встражника новый заряд, иплещу через край. Почти половину приготовленного Пашком. Закрываю склянку ипрячу вкармане. Теперь обратного пути нет.
        Перемешиваю, нюхаю. Пахнет брусникой ималиной, так иподмывает сделать глоток.
        Смотрю на дверцы лифта. Решение приходит молниеносно.
        Кухонным ножом, едва не полоснув по пальцу, вскрываю крышку пульта управления. Подцепляю первый попавшийся проводок, перерезаю одним движением, иснова ставлю пластмасску на место.
        В висках стучит так, что я не слышу звуков готовки. Задыхаюсь, меня тошнит. Опустошение после звериной случки превращает мышцы вкисель, акости- ввафельные трубочки, готовые подломиться под тяжестью тела.
        Выдергиваю из тумбы двухуровневый темно-коричневый поднос схромированными П-образными ручками. Составляю на него тарелки истаканы. Морс с«Зажигалкой» стараюсь не упускать из виду ни на секунду. Словно кто-то способен подменить его, передвинуть исмешать все мои планы.
        Тяжело, но я справляюсь. Как когда-то асфальт, теперь сил мне придают злость инеукротимое желание довести дело хоть до какого-то финала. Иду вподвал, ногой распахивая створки кухонной двери.
        Все будет так, как я задумал.
        Впрочем, мне уже все равно, ипродолжать действовать не мешает даже гудящая рана на спине.
        На лестнице встречаю Марину, уже сменившую платье. На ходу застегивая пуговицы на боку блузки, она замирает. Недоуменно осматривает поднос инакрытые жестяными полусферами тарелки.
        - Лифт сломался,- поясняю, не дав задать вопроса.- Отнесу так. Ух, ипроголодался же я после такого.- Идобавляю, чтобы скомкать так ине начавшийся разговор.- Там утебя пригорает, прости…
        Она несется наверх, успев лишь застенчиво улыбнуться. Течет растопленным маслом, клюет на самую топорную, неподготовленную лесть. Предвкушает продолжение, которого не будет. Ничего уже не будет. Или для меня лично, или для нас всех…
        В казарменном зале Пашок иЭдик. Последний стоит перед зеркалом вличной отсечке, счищая сплеч невидимые пылинки. Химик бродит по комнате загнанным зверем. Скучает, мается. На кровать не садится, чтобы не помять брюк.
        - О, доставка вномер,- говорит он.- Ачего, нах, не на лифте?
        - Сломался, сука. Да так вовремя!
        - Спасибо, конечно.- Он смотрит на створки подъемника, будто желает телепатически убедиться вправдивости моих слов.- Но, братюня, тебя только за смертью посылать…
        За ней я иходил.
        Улыбаюсь, устало ипочти счастливо. Ставлю поднос на общий стол. Тут же сую вруки Пашка накрытую тарелку истакан сморсом. Обычным морсом, если я ничего не перепутал.
        - Ешь быстрее, опаздываем,- бормочу торопливо иделовито, что недурно сочетается смоим растрепанным видом.- Маринка майонезом устряпалась, видели, наверное? Меня попросила помочь. Эдик, вот, держи.
        Едва ли не впервые за время своего пребывания здесь вхожу на его суверенную территорию. Держу водной руке тарелку. Вдругой- чуть подрагивающей- стакан.
        - Поставь на стол,- не глядя на меня, отмахивается тот. Застегивает пиджак, под которым я угадываю очертания пистолетной кобуры.- Я не голоден. Увас пять минут, затем быстро вгараж, скоро начинаем.
        Руки отказываются слушаться, я чуть не роняю ношу. Ставлю вуказанное место, лихорадочно соображая, что делать, если старший слуга не притронется кморсу с«Зажигалкой».
        Выхожу вобщее пространство.
        Пашок, нависая над тумбой, стоя наворачивает теплую картошку скотлетой. Приближаюсь, беру третий стакан, делаю глоток. Если я все-таки перепутал, сейчас выпью все до дна, ибудь, что будет…
        - Ты все время сним?- невзначай спрашиваю жующего парнишку, киваю всторону занавески.- Никуда не отлучался?
        Щуплый смотрит на меня, словно пытается понять, не закинулся ли я его зельем вэтот неподходящий момент. Брови танцуют, будто еще не определились, какому выражению лица больше должны соответствовать. Наконец гримаса замирает вмаске сочувствия кбуйнопомешанному.
        Говорит:
        - Нет, почти сразу за мной пришел.
        Чтобы скрыть неловкость истрах, вдруг спрашиваю, неожиданно даже для себя:
        - А может, ставки?
        Пашок не доносит вилку до рта. Не размыкая губ, возвращается ксвоей мерзотной привычке ощупывать языком зубы идесны, издавать негромкие сосущие звуки. Эдик, оторвавшись от бумаг, выглядывает взал, меряя меня недоверчивым взглядом.
        - Там же сейчас состязания начнутся?- продолжаю свидом лихим ипридурковатым. Надеясь, что мое возбуждение будет списано на лихорадочные приготовления кИрлик-Кара-Байраму.- Уменя нынче сденьгами не очень…- Смотрю на Пашка ипонимаю, что тот уже совершенно точно забрал деньги из тумбы. Все мои средства, которые уже не нужны.- Кризис, знаете ли. Атак хоть отыграюсь вдруг. Эдик, займешь косарик?
        Аптекарь все еще выискивает вмоих зрачках признаки наркотического опьянения. Хмурится недовольно ипугливо, лижет зубы. Сам наркоман со стажем, он отлично знает, что наркоманам нельзя верить. Никогда. Ни вчем. Но повелся на толстую пачку купюр итеперь определенно жалеет.
        Мы танцуем влодке, несущейся кводопаду.
        Мы персонажи картины маслом по холсту, замершие навеки.
        - Не занимайся глупостями, Денис.
        Дворецкий недоволен, но ворчит без злости. Поправляет бабочку, выходит из-за занавески… Но вдруг замирает, возвращается иберет стумбы стакан. Свойстакан.
        Мне не хватает воздуха, но я все же выдавливаю сквозь побелевшие губы:
        - Так все-таки? Эдик, кто там из приезжих самый «сильный» борец? Сценарий рассказывать не прошу, но дай хоть наводку? Пашок, подыграешь?
        Тот пожимает плечами, медленно пережевывая кусок котлеты. Старший хмурится. Делает большой аппетитный глоток. Качает головой, будто имеет дело снеразумными детьми. Идопивает до дна, отставляя пустую стекляшку на стол.
        - Допустим,- смотрит вбумаги,- вэтот раз: Беовульф иСекира. Довольны?
        - Еще бы!- Я сама лучезарность. Я упоенность жизнью. Я полнейшая удовлетворенность собственным существованием идальнейшей судьбой.- Пашок, на кого поставишь?
        - Да хрен знает, братюня.- Он все еще не уверен.- Беочто? Давай я тогда на Секиру, раз ты воспылал…- Испешно добавляет, снова вскрыв псиную натуру.- Только если просрешь, нах, деньги уже утром, ясно?
        - По рукам!
        Тяну ладонь, холодную, как уутопленника, итакую же мокрую от пота. Он жмет мои пальцы, все сильнее убеждаясь, что что-то не так. Я допиваю морс, отодвигаю нетронутую тарелку. Постоянно наблюдаю за Эдиком, который движется иразговаривает вполне обыденно инормально. Пашок, доев, задумчиво смотрит на мою порцию.
        - Не хочу,- отвечаю я, перехватив взгляд.- Живот крутит, сил нет.- Воротник рубахи душит, галстук превратился взмею.- Всортир бы успеть… Ты иди, я следом.
        Едва произношу это, как вдруг понимаю, что сейчас действительно наложу вштаны. От скопившегося напряжения, нереальности происходящего истраха быть разоблаченным. Сжимаю ягодицы так, что вщель не просунуть ииглы. Сдерживаю рокотание вжелудке, но его протяжный звук делает мои слова весьма правдоподобными.
        Эдик внезапно возвращается за занавеску. Подходит кзеркалу на стене. Наваливается, опираясь на раму локтем- близко-близко, почти касаясь стекла носом, как будто собрался давить прыщ. Поднимает очки на лоб ивнимательно рассматривает собственные глаза, оттягивает нижнее веко.
        - Ладно,- тянет Пашок. Медленно- слишком медленно, направляется кдвери. Ухмыляется, качнув подбородком инасмехаясь над урчанием моего желудка.- Давай, братюня, подол там себе, нах, не обгадь.
        Скалится, оправляет галстук ивыходит прочь.
        - Эдик?- зову я, едва закрылась дверь.- АБеовульф точно сильный боец?
        Тишина.
        Разрезая ее шелестом одежды ишуршанием подошв по ковролину, я иду за занавеску.
        - Эдик? Нам пора…
        Тишина.
        Мажордом стоит, уставившись всобственное отражение. Планшет сбумагами лежит возле ноги. Зрачки- булавочные головки. Если бы торчок вышел из подвала минутой позже, обязательно бы заметил его приход.
        Кожа Эдика посерела, дыхание стало замедленным, старческим.
        - Что это было?- спрашивает тихо. Цепляется за меркнущее сознание. Собирает вкучу остатки умения связно излагать мысли.- Что ты мне дал?
        - Ничего,- говорю я.- «Зажигалка»,- говорю затем, не испытывая ни удовлетворения, ни победной эйфории.- Ты бы прилег?
        Он тянется котвороту пиджака. Оказываюсь рядом, подхватываю его- мягкого иуправляемого, словно сонное дитя.
        - Не волнуйся,- шепчу заботливо инегромко.- Тебе нехорошо. Но я справлюсь, сделаю все за тебя. Ты ведь объяснишь, что нужно делать?
        - Так нельзя,- бормочет он, уплывая все дальше идальше. Туда, где хорошо. Туда, где маленькие мальчики не пьют кровь убитых лошадей, аженщины оставляют на паркете красивые, самые обыкновенные следы своих миниатюрных ножек.- Камни… Круги… Ты ведь понимаешь… Они такие беспомощные, не могут прикасаться…
        - Не волнуйся, не волнуйся,- я словно бабка, баюкающая внука. Кладу его на кровать, не позволяя дотянуться до пистолета. Это несложно.- Все сделаю сам, ты только расскажи, ладно?
        - Он усебя…- бормочет престарелый педераст, блаженно улыбаясь.- Понимаешь? Ему нельзя вниз, собаки будут пугаться… не смогут выступать… Но его нужно разбудить… Без него мы вопасности…
        - Сделаю, обещаю,- ласково вру, незаметно нащупывая пульс. Переворачиваю старика на бок, ослабляю бабочку на шее. Если я перестарался, сейчас главный слуга отойдет вмир грез на волнах самого шикарного трипа.- Что нужно делать?
        - Состязание… бумаги… там таблица, турнир, вызывай поименно…- он икает, итут же смеется над этим.- Проигравших уносят другие участники… собак тоже они… те, кто пока не дерется…- Снова икает иснова хихикает, рассматривая ладонь.- Ох, что-то мне нехорошо. Я полежу тут недолго, ладно? Дисечка, разбуди меня через шесть минут, ладно?
        - Конечно, дружище,- говорю я, осторожно вынимая из его кармана связку ключей от почти всех дверей усадьбы. Затем достаю из подмышечной кобуры пистолет. Тяжелый кусок смертоносного металла, который сую себе за пояс. Позвоночнику холодно.- Все сделаю влучшем виде. Помнишь, я же репетитор? Амы очень-очень умные, да.
        На миг его глаза стекленеют, ия понимаю, что перестарался.
        Но вот взгляд снова смещается на меня, игубы продолжают шевелиться:
        - Костик? Ложись ко мне, уже поздно… мне так холодно…
        Молчу, наблюдая за его угасанием. Азатем он вдруг спрашивает, на короткий миг рывком вернувшись вреальность:
        - Денис, зачем ты так со мной?
        Поднимаясь скровати, я неспешно застегиваю пиджак иотвечаю:
        - Потому что могу.
        Скрежет каменных жерновов вмоей голове окончательно стихает. Дом замирает вожидании итревоге. Но не я причина этого замешательства, анаступающий Ирлик-Кара-Байрам. На миллионный город обрушилась ночь- чтобы понять это, не нужно смотреть на часы.
        Вынимаю из кармана склянку состатками «Зажигалки».
        Жидкость внутри пузырька коричневая, словно полированная гладь гроба. Словно карие глаза любимой женщины. Будто цвет дерьма. Выдержанный коньяк. Хороший ароматный табак. Еезагорелая, смуглая кожа, по которой так приятно скользить руке.
        Раздумываю, не оставить ли себе, если дело пойдет наперекосяк.
        Ставлю на прикроватную тумбу, вздрогнув от глухого стеклянного стука.
        Обойдусь. Справлюсь. Выдержу.
        Хотя теперь остается самая сложная часть.
        Ирлик-кара-байрам
        Я успеваю втот самый момент, когда Алиса начинает нервничать. Аможет, даже что-то подозревать. Сталкиваюсь сней впроеме западной двери- хозяйка отправилась лично посмотреть, отчего задерживается ее самый верный пес.
        - Эдуард отправился вниз,- беззастенчиво вру я экспромтом, закрывая за собой створку ивходя вгараж.- Но затем ему придется ненадолго вернуться впостель. Нездоровится, еле на ногах стоит. Наверное, желудочная инфекция. Едва до туалета, простите, успел… Да на него смотреть страшно, поверьте!
        И тут же доверительно добавляю, едва ее идеальные брови удивленно лезут на лоб.
        - Поручил мне его подменить,- поднимаю пластиковый планшет сбумагами, словно неопровержимое доказательство.- Все объяснил, все рассказал. Я справлюсь, Алиса, поверьте.
        Она смотрит на меня.
        Безмолвствует, раздумывает над человеческими слабостями.
        Взвешивает, насколько я могу быть лжив или правдив. Взвешивает все обстоятельства, заставившие мажордома расстаться сзаветной папкой. Гадает, мог ли я сам сочинить историю отом, что Эдик потопал на нижний уровень, или это действительно так.
        Спокойно выдерживаю взгляд, холодея мыслями. Пашок, уже занявший положенное место за стульями семейства, нашего разговора не слышит. Но чувствую- он тоже заинтересованно наблюдает.
        Алиса спрашивает:
        - Справишься?
        - Справлюсь. Тут сценарий, список участников ипоследовательность выступлений.
        Я совсем не лгу, успев по диагонали просмотреть большую половину листов. Старый манерный хрыч сам облегчил мне работу- благодаря его педантизму, страницы пестрят доходчивыми таблицами играфиками, вплоть до расписанного хронометража. Продолжая держать их перед собой, спешно добавляю:
        - Насколько понимаю, самое время начинать.
        Она не отвечает. Молча уходит за стол, цокая каблуками ипокачивая идеально круглым задом. Наверное, я должен испытать возбуждение. Или хотя бы интерес. Но не испытываю ничего. Прохожу кклетке, на дальней стороне которой враздевалочном загоне столпились карликовые «рыцари».
        И наконец-то осматриваюсь.
        Кольцо софитов включено, подвальный гараж затоплен ярким неживым светом. Вмеру прохладно, вмеру тепло. Едко пахнет псиной, потом, кожей истрахом, аповерх этого плывет аромат блюд, вынимаемых Мариной из кейтеринговых шкафов.
        Слуги за высокими спинками стульев- вне светового круга, похожие на призраков, каковыми иявляются. Придется Андрею сегодня постараться вдвойне: я должен был стоять по левую руку от него, так что теперь Покер- настоящий Труфальдино.
        Осознав, что я не намерен присоединяться костальной прислуге, Пашок делает круглые глаза. Показываю ему кольцо из большого иуказательного пальцев, тут же отвожу взгляд.
        Семья уже здесь, вполном сборе.
        Занимают одну из длинных сторон стола, спиной кгаражным воротам, лицом на юг- карене. Крайним справа сидит на своем колесном троне Петр. Чтобы спустить его тушу вподвал, наверное, пришлось поднимать одну из ребристых створок. Сбоку от него Жанна, ослепительно-холодная, невозмутимая. Заметив меня возле клеток, она поднимает бровь, вопросительно смотрит на дочь, но та успокаивает ее кивком.
        В центре- Константин. Кажется, он одет вдорогой костюм-двойку. Или брюки срубашкой. Кажется, на нем галстук. Или шарф. Ия по-прежнему не могу ни рассмотреть, ни запомнить его лица. Жует фисташки, деликатно подхватывая их темно-желтыми щипчиками из большой керамической чашки.
        Справа от хозяина дома мальчишка, беспрерывно ерзающий на стуле. Длинные белые скатерти касаются серого пола, но я готов поспорить, что Колюнечка нетерпеливо болтает ногами. Замыкая линию, свое место занимает Алиса. Она все еще недоверчиво косится на меня. Посматривает на браслет часиков, до сих пор борется сжеланием пойти вказарму ипроведать Эдуарда…
        Сверкает хрусталь, блестят начищенные столовые приборы, изготовленные из лучшей вмире стали, льется вбокалы вино. Марина беззвучной птичкой порхает вокруг стола, разнося первые блюда- некие изысканные салаты порциями встоловую ложку.
        Поденщики, обряженные влакеев, подливают, подносят, подхватывают мусор.
        Себастиана нет, ия понимаю, что одержал первую победу. Также понимаю, почему семья убрала его из подвала- вотсутствие Гитлера собаки вклетках натурально звереют. Рычат, скребут когтями прочные дверцы иглухо тявкают, клацая зубами.
        Перевожу дыхание, рассматривая карликов. Видно их плохо- мешают сетка иполумрак, скрывающий раздевалку. Но я все равно замечаю напряженные скуластые лица, холодный блеск глаз, отсветы потолочных ламп на бронзе кирас.
        Заглядываю вбумаги, судорожно перелистывая до краткого сценария. Но Константин меня опережает. Неспешно встает, Чумаков услужливо отодвигает тяжелый стул. Поднимает узкий бокал свишнево-красным. Хозяин обращается ко всем сразу ини ккому конкретно, едва ли не впервые на моей памяти произнося членораздельно ине склеивая губ:
        - Войдем вНочь Перевернутого Солнца!
        И еще:
        - Начнем еще один год под именем Кара-Ирлика!
        И еще:
        - Восславим нашего покровителя!
        Затем Константин добавляет несколько певучих фраз на незнакомом языке. Шершавом языке, когтистом иголодном. Каждое слово- будто кто-то волочет по бетонному полу огромный ржавый плуг. Каждый выдох, словно где-то вмире отлетает, отмучившись, душа тяжелобольного. Каждый напев- как погребальная молитва, которую слышишь, очнувшись взаколоченном гробу…
        Дом стонет, иэто не метафора. Он гудит ипостанывает, игде-то над нашими головами сейчас сходят сума кованые флюгеры. Усадьба сотрясается, как при оргазме. Утихает.
        Я не понимаю, очем говорит владыка Особняка.
        Но мне становится жутко настолько, что я едва не бросаю планшет, чтобы выхватить из-за пояса пистолет испешно пустить себе врот пулю. Остальные шокированы не меньше, но держатся- только Андрей побелел, превратившись всжавшегося мелового человечка.
        Карлики ведут себя по-разному: кто-то оцепенел, кто-то равнодушно смотрит впол, кто-то бормочет изакрывает уши руками. Собаки беснуются, грозя развалить крепкие пластмассовые переноски.
        Константин делает глоток, садится на место. Бокалами истаканами ему салютует все остальное семейство. Алиса дает мне знак, многозначительно постучав ногтем по звонкому хрусталю. Пора начинать…
        Вспоминаю все, что знал оспортивных мероприятиях, если таковое можно окрестить именно так. Вспоминаю ведущих на боксерских поединках, хоккейных комментаторов ираспорядителей цирка, вкоторый меня несколько раз водили вдетстве.
        И говорю самое глупое, что могло прийти наум:
        - Дамы игоспода…
        Жанна улыбается одними губами, одновременно забавляясь моей нелепостью ижалея. Петя широко скалится, удержав хохоток, аКолюнечка начинает хлопать владоши. Кажется, он тут один рад, что состязания доверено вести мне, ане Эдику.
        - Начнем, свашего позволения,- бормочу я, мысленно подвывая,- решительный душевный настрой на драку улетучивается, как пары эфира.- Вчесть хозяев этого дома… вчесть праздника…- Смотрю на заготовки, распечатанные старшим лакеем. Но строки скачут иникак не хотят состыковываться восмысленные предложения.- Пусть прольется кровь исильнейшие победят вчесть Черного Ирлика…
        Константин на мое замешательство взирает равнодушно. Алиса- сплохо скрываемой неприязнью. Петр определенно забавляется, как иЖанна, амальчишка продолжает хлопать. Шлепки разлетаются по гаражу, мешая сосредоточиться. Щеку заливает пот, ия принимаю решение перелистнуть страницу.
        - Пусть впервом бою, как втом распорядились гадальные камни,- читаю, совершенно не вникая всмысл написанного ипроизнесенного,- сойдутся славные воины Красная Ладонь иРазрезатель…- Мой голос постепенно выравнивается, я начинаю снова владеть собой. Плечи Алисы облегченно обмякают.- Прошу на арену, воители! Пусть победит сильнейший!
        Теперь я даже немного импровизирую.
        Держусь чуть свободнее, хоть во рту ипересохло, словно на Марсе. Воодушевляюсь, пытаясь лихорадочно сообразить, что делать дальше. Надеюсь, что первое показательное выступление затянется хотя бы на пять минут ия окончательно приду всебя.
        Насчет сути происходящего я все еще не догадался, но ответ близок…
        Открыв калитку, внеровный круг ристалища выходят двое карликов.
        На обоих глухие железные шлемы сгребнями из конского волоса, полуобнаженные торсы прикрывает легкая кожаная броня. Один- унего на наплечнике отпечаток багровой пятерни- вооружен небольшим щитом-баклером имечом. Второй собирается драться двумя мечами, вкоторых при желании можно угадать римские гладиусы. Вруках коротышек даже самое миниатюрное оружие смотрится весьма грозным исоответствует пропорциям…
        - Пусть бой начнется,- командует Константин, ибойцы клинками приветствуют его сквозь мелкую сетку ограды.- Во славу покровителя…
        Маленькие люди кланяются друг другу. Начинают кружить по арене, проигрывая сценарий, уже раз пятьсот откатанный на многочисленных корпоративах. Я все еще не врубаюсь, потому что мысли заняты иным.
        Внимательно смотрю на хозяев.
        Они успокоены, все вернулось впривычную колею- едят, лениво болтают, подставляют слугам опустевшие бокалы. Алиса улыбается. Кивает, поддерживая, идаже делает вмою сторону легкий салют вином. Я улыбаюсь вответ, ощущая лицо резиновой маской. Дом должен понять, что не ошибся вмоем выборе. Не зря сохранил мне жизнь иразум. Потому что Эдик немолод, ичерез несколько таких вот Перевернутых Новых годов ему обязательно потребуется замена…
        Звенит металл.
        Перевожу взгляд на карликов, носящих грозные театральные имена.
        И только сейчас соображаю, что встенах этого дома недопустимо никакое постановочное действо. Встенах Особняка, заживо пожирающего людей, лошадей, надежды иоранжевые грузовики. Икарлики, привезенные на Ирлик-Кара-Байрам, дерутся по-настоящему…
        Пораженный, отступаю втень, но внимание всех без исключения присутствующих теперь приковано ксхватке. Маленькие люди крутятся ивертятся, осыпая друг друга градом ударов, ина бетон уже брызнула первая кровь. Константин поднимает бокал, его сын вопит иаплодирует. Петр самодовольно лыбится. Женщины непроницаемы, но смотрят неотрывно.
        Я зачарован. Не могу поверить. Не хочу наблюдать, но приходится.
        Они действительно убивают друг друга на потеху хозяевам, словно древние гладиаторы. Вспарывают вены вчесть Черного Ирлика, кем бы он ни был. Действительно наполняют вечер кровью.
        Разрезатель проигрывает.
        Спотыкается, отшатываясь ине успевая прикрыть левый бок, иего соперник тут же достает Разрезателя колющим впочку. Карлик падает, как подкошенный, клинки слязгом летят по бетону, высекая искры. Он рушится на четвереньки, стоит буквально секунду итяжело опускается на пол.
        - Победил Красная Ладонь.- Мои губы шевелятся, изо рта вылетают слова, но я их совсем не контролирую. Распоряжаюсь, словно всю свою жизнь занимался гладиаторскими боями.- Пусть соратники унесут тело! Присыпьте кровь песком. Приветствуйте победителя схватки!
        Семейство хлопает владоши- кто-то искренне, кто-то лениво ирассеянно.
        Константин вскидывает бокал вчесть выжившего. Марина спешит вокруг клетки, пополняя запасы питья, положенные низкорослым бойцам. Ладонь получает из ее рук огромный кубок разбавленного вина. Мои глаза впиваются всценарий итурнирную сетку, где проставлена очередность поединков.
        На лужу крови Разрезателя бросают несколько щепоток песка. Труп кета уносят, уложив за лавкой иначиная осторожно раздевать. Только сейчас я замечаю несколько плотных мешков из черного полиэтилена, заведомо приготовленных карликами…
        Двое маленьких людей, получивших указания домоправителя еще до начала праздника, направляются кзвериным клеткам. Выискивают нужную табличку сименем. Ни один, ни второй не обращают никакого внимания на рычание ивой, доносящиеся изнутри. Хватают переноску за ручки, тяжело волокут карене. Плотно прижимают дверцу кдверце ивыжидающе смотрят на меня, обязанного подать сигнал.
        - Второй бой,- говорю я, выходя под яркие лучи софитов иневольно жмурясь. Читаю бумаги Эдика сквозь подступающие слезы, все чаще задумываясь опистолете.- На арену вызывается воин Секира, решивший испытать удачу впоединке содним из самых опасных питомцев- пятилетней сукой Нагайной!
        Секира коренастый, широкоплечий. Без шлема, скороткой косичкой на затылке. Выскакивает на ринг легко, будто танцуя. На нем короткая односторонняя кираса, наручи ипоножи из желтого металла. Он салютует сородичам, хозяевам, двум коротышкам возле клетки ссобакой. Вооружен гладиатор короткой алебардой; на бедре, прихваченные ремешками, виднеются ножны кинжала. Раскручивая оружие над головой, кет начинает кружить по арене, заводясь перед схваткой изаводя остальных.
        Константин кивает, его жест машинально повторяю ия.
        Открыв задвижку, маленький человек выдергивает вверх съемную дверцу пластиковой будки. Вследующую секунду на арену вываливается здоровенный черный ротвейлер. Морда перепачкана влипкой белой слюне, иее потеки заставляют меня метнуть невольный взгляд на Марину. Зубы оскалены, лапы широко расставлены. Зверь приходит всебя, привыкает кяркому свету, рычит иосматривается.
        Бойцовский пес.
        Не просто из-за породы, апо накачке ивоспитанию. Намеренно взвинченный перед перевозкой, готовый убивать все, что встанет на пути…
        Секира не спешит атаковать.
        На фоне его роста ротвейлер выглядит настоящим чудовищем. Пустынным львом из числа тех, что рвали римских невольников вкругах гладиаторских амфитеатров. Вочередной раз поражаюсь извращенности сознания тех, на кого работал все лето. Не могу поверить, что все происходящее- правда, имне придется сэтим что-то делать…
        Кет дает Нагайне время сориентироваться впространстве, выбрать цель. Та бросается на сетку, сначала не заметив преграды. Рычит, мотает башкой.
        Петя тонко хохочет, стучит по подлокотнику кресла пухлым кулаком. Марина подает на стол очередные изысканные салаты. Коленька очем-то спрашивает маму, ита деловито объясняет, указывая тонкими пальцами то на собаку, то на карлика. Будто на уроке истории или биологии.
        Псина воет, замирает на месте. И, наконец, понимает, кто именно является ее целью. Присматриваясь ккручению алебарды, она выбирает момент для броска.
        Атакует рывком.
        Вопят все- иостяки, ждущие своего часа выйти на бой; исущества, пирующие за столом; идаже слуги- я вижу, как беззвучно разевают рты ипотрясают кулаками Пашок иПокер, прячущиеся втени.
        Отступаю вполумрак. Я- единственный, кого не захватывает кровавое зрелище, которому нет оправдания всовременном мире. Я- единственный, кто остается невидим, находясь всамом центре внимания.
        Делаю несколько шагов кзападной двери.
        На меня никто не смотрит.
        Вынимаю из кармана связку ключей, украденных умажордома.
        Нагайна сбивает Секиру сног. Запрыгивает на него, рвет лапами, пытается прокусить железный наруч. Карлик выхватывает кинжал. Извивается под тушей, пытаясь сбросить ссебя центнер живого веса, колет вбок, но удар выходит смазанным. Рана заставляет суку заскулить, отпрыгнуть, но уже вследующую секунду она снова кидается ватаку.
        Трясущимися пальцами я подбираю ключ. Вставляю вскважину, запирая замок. Когда подвальный гараж сотрясает новый взрыв оваций, отодвигаюсь ипинаю включ, ломая его.
        Теперь пути назад точно нет.
        Самая сложная часть
        Нагайна побеждает.
        Получив пяток колотых ран, она все же разрывает глотку маленькому человеку. Продолжает трясти его тело еще почти минуту, ломая зубы окрая железной кирасы. Животное совершенно озверело, но кетам все же удается оттянуть суку от трупа.
        Для этого они открывают вторую дверцу пластиковой переноски, дразнят, заманивают внутрь. Азатем умело, бесстрашно иловко захлопывают обе створки одновременно, оттаскивая потяжелевшую клеть от арены. Я холодею, представляя, что произойдет, если хоть один из псов вырвется наружу…
        - Мама, это прекрасно!- кричит Колюнечка.
        - Браво!- вторит ему Петр, раскачиваясь вкресле.
        Алиса улыбается, соглашаясь собоими. Задумчиво рвет на тонкие полоски белую тряпичную салфетку. Еще раз снисходительно кивает мне через омертвевшие парсеки подвала. Дает понять, что я справляюсь.
        Останки Секиры уносят втемноту, еще на ринге завернув вцеллофановый мешок- уж слишком растерзан бывший гладиатор, заливая своей кровью все вокруг. Коротышки снова посыпают красные лужи песком. Снова тащат кдверце очередную собачью будку. Нет, не одну… на этот раз сразу три. Составляют торец кторцу, будто вагоны поезда, ия понимаю, что произойдет дальше. Внутри Скорпион, Кусака иАлмаз.
        Объявляю двуногих бойцов, которым выпал черед проливать кровь вчесть Черного Ирлика. Вчесть Константина иего безумной семьи. Вчесть дома, который отнимает души…
        На арену выходят Рыжий Гном, Нокдаун иБритва. Уодного сеть икопье, второй вооружен мечом ибаклером, вруках третьего двуручный кистень. Гладиаторы приветствуют хозяев, заставляя вочередной раз поразиться безумию, заставившему их по доброй воле шагнуть на это ристалище.
        Рассредоточиваются, занимая позиции напротив дверцы, из которой рванут собаки.
        Помощники выдергивают дверцы, превращая состыкованные короба втоннель. На песок, перемешанный сбагряным, вываливаются два черных ротвейлера истаффордширский терьер. Серый, как пепел пожарища, выкосившего деревню. Сглазами цвета крови, цвета алой помады на воротнике деловой рубахи.
        Смотрю на семейство, ловя себя на мысли:
        «До чего же они прекрасны сейчас. Даже я, умеющий видеть лишь тлен, замечаю эту красоту. Пасторальная happy family: сдержанный исерьезный отец семейства, его брат толстяк-весельчак, две изумительные всвоем очаровании женщины имилый ребенок. Все они, будто болельщики на матче любимой команды, охвачены азартом ивозбуждением. Как раскраснелись их лица. Как блестят глаза. Как сжимаются вкулаки пальцы».
        Ловлю себя на следующей мысли:
        «Даже если бы я не планировал совершить то, что собираюсь, карлики ипсы стали бы последней каплей. Даже если бы Себастиан бодрствовал, ауарены стоял Эдик, вооруженный пистолетом. Я бы все равно попробовал убить каждого из них, чтобы избавить землю от этой падали имрази».
        Начинается яростная схватка, за которой я не наблюдаю…
        Рычат псы, кричат маленькие люди вмаленьких доспехах греческих иримских воинов.
        В момент, когда собачьи зубы смыкаются на человеческой плоти, раздается звук рвущейся наволочки. Вмомент, когда сталь впечатывается взвериную кость, раздается мокрый щелчок ихруст.
        Карлики тяжело дышат, прикрывая друг другу спины истараясь давить псин поочередно. Уодного из остяков уже располосовано бедро. Крайний слева ротвейлер припадает на переднюю лапу, заливая свежепосыпанный песок, увторого выбит глаз.
        - Давай, собачка, я за тебя болею!
        Крик Колюнечки наполнен детским восторгом излобным требованием исполнить каприз. Алиса склоняется над сыном, чтобы вытереть соус сего пухлой щечки. Трогательно.
        Обхожу гараж по кругу. Вроде бы для того, чтобы налить себе стаканчик морса иухватить стермоконтейнера пару канапе. На самом деле: незаметно защелкиваю замки гаражных ворот. Вкладываю очередной пазл вкартину, которую намерен собрать этой ночью.
        Рубаха под пиджаком превратилась водно большое, вонючее кисельное пятно.
        Воздух гаража сгустился, стал вязким инестерпимо-кислым.
        Вижу, как Виталина Степановна, тоже прислуживающая пирующим хозяевам, заламывает руки. Не понять, то ли старуха мучительно переживает за смертоубийство, происходящее внутри арены, то ли охвачена азартом.
        Возвращаюсь на прежнее место. Делаю вид, что листаю бумаги. Вдействительности- кошусь на юго-восточную дверь, последнюю незапертую лазейку из места, которое я намерен превратить вновый круг Ада.
        Вводная: сегодня ночью многим предстоит пострадать.
        Контрвводная: всем плевать на переживания других. Мне- втом числе.
        Дополнительный аргумент: невиновных нет.
        Я не могу спасти одну жизнь, предупредив, например, Виталину Степановну, не подставив под удар весь план. Потому- либо все, либо ничего…
        Смотрю на трупы, упакованные вцеллофан. Смотрю на фиолетовые канистры, спрятанные за раздевалкой маленьких воинов. Какой приятный уних цвет. Будто уподсыхающих чернил стихов, написанных не разумом, араздираемым на куски сердцем.
        Опускаю планшет сбумагами, звонко объявляю победителей.
        Мой голос не дрожит, сердце стучит не быстрее обычного.
        Все три пса мертвы. Нокдаун не выжил, загрызенный насмерть прямо сквозь кожаный горжет. Бритва едва стоит на ногах. Из его ран вытекло столько, что я готов поставить деньги- парень не дотянет до утра. Относительно сносно себя чувствует только Рыжий Гном. Он ипомогает уцелевшему товарищу покинуть арену.
        Из двенадцати карликов вживых остается лишь восемь. Из семи бойцовских псов- четверо. Объявляю короткую паузу, пока трупы животных не вытащат сристалища. Кровь, бегущую настоящими ручьями, уже впору смывать из брандспойта. Смотрю на ее загадочные, неспешные потеки, ускользающие вканализацию. Представляю, как сыто отрыгивает дом.
        Марина подает горячие блюда. Остальные помогают ей по мере сил, складируя грязные столовые приборы ивыкладывая новые, меняя бокалы истаканы, обновляя салфетки итарелки. Гладиаторы-недомерки штопают раны, пьют воду или разбавленное вино иготовятся кпродолжению безумия…
        Держа планшет перед собой, будто щит, я иду кзвериным коробкам. Никогда не боялся собак. Но сейчас меня отчего-то охватывает жесточайший, неуемный страх, приковывающий ноги кполу.
        - Держись-ка подальше,- предупреждает один из карликов, подтаскивающих короба карене. Акцент забавный, рыкающий, очень подходящий кхищному разрезу глаз.- Этим тварям только шанс дай…
        - Сейчас выпускаем Нагайну,- осекаю его, нарушая последний приказ Эдика идаже не удосужившись взглянуть вбумаги. Но планшетом помахиваю.- Планы изменились.
        - Она уже дралась,- злобно возражает плечистый коротышка, глядит недоверчиво ипрезрительно. Будто не собирается сойтись всхватке сзапертыми впластике зверьми, аявляется их любящим дрессировщиком.- Ивообще, где Эдуард?
        - Не твое дело,- говорю сухо, резко, по возможности властно, илицо кета вытягивается.- Я вместо него. Исчезни, я должен осмотреть животных ипринять решение.
        - Мудак,- сплевывает тот, но всторону отходит.- Чтоб тебя сожрали…
        Собаки, почуяв мое приближение, начинают сновыми силами бросаться на дверцы ирычать. Все четверо, разом, словно самый дикий квартет на свете. Осматриваю задвижки. Осматриваю пространство за спиной. Оцениваю дистанцию, отделяющую псарню от стола ираздевалки.
        А затем понимаю, что ждать больше нельзя.
        - Денис?!- снедовольством интересуется Алиса, привставая сместа ивыискивая меня взглядом.- Можно продолжать!
        - Хорошо!- сулыбкой- самой настоящей, искренней улыбкой- кричу вответ. Лицо хозяйки вытягивается, когда она понимает, вкакой части гаража я нахожусь. Глаза ее вдруг вспыхивают, как уночной птицы, угодившей влуч фонаря.- Продолжаем!
        Спешно обхожу клетки, втиснувшись между ними ихолодной стеной.
        Нагибаюсь, почти ложусь на ребристые крыши переносок. Замечаю, до чего же они неестественно яркие инарядные. Синие, как околыш на фуражке сотрудника НКВД, среди ночи постучавшегося вквартиру…
        Переваливаюсь через края. Открываю одну клетку за другой. Псы, почуяв человеческий страх внестерпимой близости, беснуются все сильнее. Я срываю один замок за другим. Выдергиваю заслонки. Азатем упираюсь спиной вледенящую серость бетона. Ирывком толкаю клетки вперед, словно делаю самое необычное вжизни упражнение по накачке бедерных мышц…
        Мне только кажется, но на короткое мгновение вгараже образуется полнейшая тишина.
        Не слышно ни звона посуды, ни разговоров, ни скрипа кожи или лязга металла.
        Все взгляды прикованы кнескольким пластиковым ящикам, медленно скользящим по полу внаправлении хозяйского стола…
        А затем псы вылетают наружу. Обезумевшие, вкусившие крови или только алчущие ее.
        И тогда начинается ад, окотором я мечтал!
        Первой истерично вопит Марина, сгрохотом роняя тяжелую утятницу иобливаясь соусом.
        Валька Чумаков подпрыгивает, словно ему дали пинка, изамирает, глядя на западную металлическую дверь со сломанным ключом взамке.
        Покер, оборачиваясь через плечо, стонет имашинальным жестом отправляет старенькие очки на лоб.
        Пашок соображает чуть дольше других. Его рот лишь начинает отвисать взакономерном, но еще не рожденном вопросе: «Что за херня»?
        Алиса становится угловатой. Ее словно нашпиговывает огромными спицами для вязания. Вэтот момент мне кажется, что сейчас она сбросит человеческую оболочку, приняв истинный монструозный облик. Вместо этого хозяйка хватает со стула Колюнечку, оттаскивая всторону изаслоняя мальчика собой.
        Петя кулем обмирает вмоторизированном кресле, будто хочет потерять сознание. Но уже вследующий миг скалится хищной тварью. Отвратительной настолько, что я, даже будучи бойцовским псом, нападать бы не стал.
        Жанна брезгливо морщится. Спокойно, будто ничего не происходит, ставит на стол винный бокал, но так, что утого отламывается толстая хрустальная ножка. Я замечаю, какие огромные унее ногти… когти… нечто, выпирающее из кончиков пальцев… исовсем не завидую собаке, выбравшей ее целью.
        Колюнечка сначала рукоплещет ирадостно вопит. Затем его сгребает вохапку мать. Он вдруг осознает, что вэтот раз иметь дело придется вовсе не сбеззащитным пони. Кривится, готовый заплакать.
        Константин рывком встает со стула. Два софита над его головой взрываются срезкими, неприятными хлопками.
        - Тебе не уйти…- одними губами шепчетон.
        Слышу это, даже несмотря на разделяющее нас пространство.
        Полумрак, окруживший хозяина дома, густ инепроницаем, словно того осветили из антифонаря, генерирующего темноту. Вней горят алые глаза мужчины, ия успеваю заметить, как один из ротвейлеров со скулежом меняет направление атаки.
        Кеты идругие коротышки делятся на две группы. Первая кпроисшествию не готова совершенно, впадает впанику ибегство. Они пытаются забраться на шкафы, спрятаться внутри арены, убежать от четвероногой смерти. Вторая- внее входят Рыжий Гном иеще двое неизвестных мне бойцов- подхватывает оружие иготовится кдраке.
        Виталина Вороновна, подслеповато щурясь, смеется впереплетение теней, скрывающих меня. Словно видит. Словно знает. Словно понимает иодобряет…
        Убедившись, что собаки не обернулись против своего освободителя, скольжу вдоль стены. Выхватываю пистолет, хотя ипонимаю, что пользы от него наверняка не будет. Прячу обратно, но теперь за пряжку.
        Уже перед юго-восточной дверью, взмывая на трехступенчатую лесенку, я нагибаюсь. За спиной крики, рычание, стоны ивопли опомощи, испускаемые кем-то из слуг. Нащупываю замаскированный конец ребристого шланга, пропущенного вдоль стены гаража. Выхватываю из кармана зажигалку, зубами тяну из полиуретановой змеи пробковую затычку. Бросаю шланг на ступени, позволяя горючему свободно вытекать.
        Опускаюсь на колено ичиркаю кремниевым колесиком. Главное, чтобы внутри остался воздух, иначе…
        Это куда сложнее, чем вфильмах, где для подрыва бензоколонки достаточно спички или искры, высеченной пулей. Это куда страшнее, потому что звуки битвы за моей спиной нарастают, приближаются. Чумаков иПокер пытаются выбить дверь сиспорченным замком. Кресло Пети опрокинуто таранным ударом, толстяка терзает питбуль. Старухи не видно, как иПашка. Кдвери ковыляет раненый кет. Большего заметить не успеваю…
        Выдергиваю из тайника одну из «запальных тряпок», рассованных по многим щелям подвала. Поджигаю ее, занимающуюся охотно ивесело.
        - Денис!
        Алиса стоит на столе среди битой посуды, нежно изаботливо прижимая ксебе Колюнечку. Через весь огромный гараж, заполненный мечущимися силуэтами, она смотрит именно на меня.
        - Не смей!
        Я смею. Еще как смею…
        Бросаю промасленный запал на конец шланга. Хлопком ивспышкой пламени мне обжигает руку, ажар я чувствую даже на бровях. Втянувшись втрубку, огонь устремляется кфиолетовым канистрам за раздевалкой карликовых воинов.
        Одним прыжком бросаюсь вдверь, чуть не разбив себе голову.
        Захлопываю створку, навалившись, чтобы не выпустить раненого гладиатора. Щелкаю задвижкой. Повторять операцию сключом нет времени иместа. Из пустого ведра, загруженного полупустыми бутылками бытовой химии, явынимаю цепь инавесной замок. Из угла- неприметную железную трубу, припасенную заранее.
        Вставляю трубу так, чтобы блокировать дверные ручки. Неловко, неумело иторопливо обматываю конструкцию цепью, пытаясь защелкнуть замок.
        В этот момент внутри хлопает. Будто кто-то спятого этажа сбросил на асфальт трехлитровую стеклянную банку, наполненную гайками. Кажется, ударную волну я чувствую даже через прогибающуюся итреснувшую дверь.
        Отлетевшая труба лупит меня точно влоб. Раскрашивает реальность сиропными волнами розового цвета. Сквозь щели вискореженной жестяной створке бьют пламя идым, прямо влицо. Бьют недолго, пока я заваливаюсь на спину, лишаясь чувств.
        Особняк начинает скрипеть истонать, будто готов или рассыпаться, или пуститься впляс.
        С праздником…
        Место внутри тебя
        Бреду, шатаясь инатыкаясь на углы.
        Прижимаю ладонь кокровавленному лбу. Пытаюсь унять поток, но он все еще заливает лицо, слепляет веко, затекает врот. Кислый, горький. Несущий откровение, не доступное ранее.
        Все происходящее вокруг меня… все эти люди… все эти нелюди… Все это- я сам.
        Вышагиваю заплетающимися ногами, стараясь не упасть. Второго шанса подняться дом мне точно не даст. Раскачивается изавывает со всех сторон. Имеет надо мной власть. Не имеет надо мной никакой силы.
        Все это- я сам. Всю жизнь я убивал себя множеством доступных способов исредств. Этим же занимаюсь исию минуту. Убиваю образ Константина- себя самого вдругой жизни, более обеспеченной ивсевластной. Или образ отца, нравоучений или мотивов которого я никогда до конца не понимал. Убиваю образ Алисы- образ матери, безжизненно-красивой, мерзлой, лепящей из меня некую ожидаемую сущность, успешную иувлеченную работой. Например, репетитора…
        Отбивая плечи одверные косяки, тащусь по коридорам первого этажа, вскрывая тайники вкладовках. Вынимая бутылки слегковоспламеняющимися жидкостями. Расплескивая, поджигая. За моей спиной, словно следы, начинают распускаться желто-красные цветы, розы огня, чарующие завихрения пламени.
        Я убиваю образ Жанны. Символ ледяного циничного использования людей, собирательную фигуру всех женщин, встреченных мной стой первой ночи, когда я потерял девственность. Впрочем, нет, еще раньше- ссамого детства. Убиваю образ Пети- себя актуального, себя в-эту-минуту, самодовольного, обеспеченного необходимым, неспособного самостоятельно ходить или перевернуться сбоку на бок, неповоротливого, тяжелого иуродливого.
        Напоследок я убиваю образ Колюнечки. Себя маленького, еще не представляющего тягостей взрослого существования; себя кроху, капризного иизбалованного. Ненужного, по сути, никому из членов семьи. Кроме чужого дяди, проникшего вдом. Дяди, не сделавшего мне ничего, по сути, дурного. Но оставившего рубец, определивший всю дальнейшую судьбу.
        Я убиваю себя.
        Я убиваю их всех.
        В некоторые бутылки предусмотрительно вставлены тряпичные запалы. Остается лишь чиркать зажигалкой, чудом не потерянной на пороге подвального гаража. Ибросать под шторы, вуглы, даже влюстры.
        Западное крыло охвачено огнем, вытесняющим меня все дальше идальше. Продолжаю свою монотонную работу. Стой же исполнительностью, скоторой выгребал прелые листья из водостоков, или натирал паркет, или прочищал канализацию. Отлично понимаю, что несколькими банками сбензином ичетырьмя собаками дело не закончить. Апотому продолжаю сеять огонь, стараясь не сгореть внем раньше времени.
        Нужно подняться наверх. На втором этаже тоже хранятся бутылки. Сбензином, слитым из баков. Сгорючкой, слитой из генераторов. Свзрывоопасными баллонами освежителя воздуха, скотчем смотанными водну «панфиловскую» гранату.
        Дом скрежещет искрипит. Его корежит внаркоманской ломке начинающегося пожара, он зовет на помощь. Но подмога не спешит, ия точно знаю, что жители соседних коттеджей далеко не сразу заметят, что таинственные барские хоромы охвачены огнем. Таковой будет плата за невидимость иуединение…
        Поднимаю бутылку скеросином. Подношу зажигалку ксвисающей из горлышка тряпке. Но захрустеть кремнием не успеваю. Меня одергивает голос, властный инадорванный одновременно:
        - Ты не посмеешь…
        Алиса стоит впроеме за моей спиной. Модное лазурное платье от Maria Grachvogel или Armani обгорело иприкипело кбархатистой коже. Волосы опалены, на левой окровавленной ноге следы собачьих укусов. Спредплечья свисает длинный клок кожи, будто кто-то пытался вырезать из нее гирлянду одинаковых снежинок или взявшихся за руки человечков. Один каблук надломлен, заставляя хозяйку хромать.
        Отвечаю, убирая зажигалку вкарман ивынимая пистолет:
        - Я уже посмел, мерзкая тварь…
        Она улыбается иделает шаг вперед. Точно знаю, что вследующую секунду чудовище, даже израненное, может оказаться позади меня. Потому без промедления целюсь вкрасивое, хоть иобожженное лицо, нажимая на спусковой крючок.
        Щелчок бьет по натянутым нервам, как кувалда- по струнам рояля.
        Печально не разбираться вчем-либо. Я могу среди ночи слегкостью озвучить площадь Нигерии: 920 тысяч квадратных километров. Даже упоротый, могу на память назвать длину Великой Китайской стены: 8800 километров сучетом ответвлений. Но не всегда вспоминаю, что оружие имеет предохранители. Особенно втакой необычной ситуации, как сейчас…
        Алиса смеется. Сучетом обгорелого рта, один уголок которого спекся, получается жутко.
        - Какой же ты, Дениска, глупец,- говоритона, ивее голосе внезапно слышится настоящее сожаление.- Не знаешь, против чего пошел…
        Качает головой. Наблюдает за тем, скаким непрошибаемо-ослиным видом я рассматриваю не сработавший пистолет. Затем запрокидывает голову кпотолку ивопит так, что вокне трескается стекло:
        - Себастиан!
        Эхо ее вопля долго гуляет по комнатам икоридорам, смешиваясь сгулом набирающего силу пожара. Затихает, сливаясь стреском занявшегося дерева. Тонет вшелесте догорающих картин. Растворяется вдыму, уже начинающем забивать ноздри иглаза. Я нащупываю рычажок предохранителя, дергаю иснова поднимаю оружие.
        - А вы игрушку свою завести не забыли?
        Спрашиваю, не всилах удержаться. Понимаю, что это лишнее, совершенно сейчас неуместное- но меня забавит ужас, промелькнувший вглазах той, кто сама привыкла его нести.
        Выплевываю, упиваясь тщеславием крохотной победы:
        - Отчего бы тебе, сука, самой не спуститься вподвал ине прикоснуться ккаменным дискам?
        Она отшатывается, покачнувшись на сломанном каблуке.
        С виду- самая обычная, привлекательная, заботливая женщина из обеспеченной семьи, попавшая встрашную беду. Но я хорошо вижу образ, проступающий сквозь ее кожу. Различаю, как видел маски Чумакова; как гнилую сердцевину каждого из тех, кто переступал порог Особняка.
        Глаза Алисы превращаются вдва бурлящих лавой котла. Она рычит, потрясая руками. Пальцы набухают, превращаясь внечто деревянное, ветвистое, способное полосовать ивырывать. Богатые украшения из золота иплатины лопаются, будто изготовленные из картона, исо звоном разлетаются по комнате.
        - Ах, как много ты успел узнать, Денис… Жаль… Очень жаль, ведь ты действительно нам всем понравился…
        Шагает вперед, начиная растворяться вдыму.
        Стреляю вголову. Неожиданно метко. Точно вглаз, пробив затылок ибросив на дорогие обои тугую струю розовой клейковины.
        Голова хозяйки запрокидывается, возвращается на место. Уцелевший глаз смотрит на меня удивленно. Недоверчиво, как упьяницы, обнаружившего под кроватью непочатую бутылку водки. Ее, как иГитлера, не взять обычными способами умерщвления живой плоти. Но моя выходка- этот выстрел- настолько ошарашивает Алису, что она замирает.
        Пулевое отверстие затягивается. Медленно, словно всасываясь само всебя. Аможет, мне это только кажется, ведь ввоздухе висит все больше седых туманных полос. Дом рычит истонет. Выпускает из стен длинные белые зубы, пытаясь напугать, подчинить, заставить отступиться. Сэтим он, пожалуй, слегка опоздал…
        Сую пистолет за пряжку ремня, достаю зажигалку.
        Чуть не роняю, омертвевшими пальцами крутанув ребристое колесико. Подпалив тряпку, срезким замахом швыряю бутылку всвою бывшую госпожу. Не всаму фигуру, апод ноги. Где прочный дубовый паркет раскалывает стекло снаряда ипозволяет липким лентам пламени охватить ее стройное тело.
        Она орет. Вопит, рычит, стонет искулит так пронзительно, что окно снова трещит, роняя битые стекла. Пячусь, затыкая уши руками, бегу наугад, не разбирая дороги изабывая, где оставил следующий тайник сгорючим. Дом снова меняет планировку иархитектуру, но мне плевать, даже если я не смогу найти выхода…
        Сквозь анфиладу вижу Пашка. Вобгорелом костюме, баюкающего на груди сломанную правую руку. Он несется через лабиринты Особняка так, словно за ним, нах, гонятся все демоны преисподней. По следам парня, прихрамывая, но не теряя настойчивости, упорно плетется обезумевший американский питбультерьер.
        Собака изранена, покрыта коркой запекшейся вогне крови, но все еще преследует жертву, вкоторую вцепилась не зубами, аумом иугасающим сознанием. Этим пес сейчас очень похож на меня, ия искренне желаю ему удачи. Мысленно извиняюсь перед торчком-аптекарем, которому уже не смогу помочь.
        Следующим я встречаю Петю.
        В его излюбленном положении- стремлении кгоризонтали. Лежащего на полу, похожего на выбросившегося на берег кита. Конечно, он бы никогда не смог выбраться из охваченного огнем гаража на своей любимой коляске. Поэтому толстяк ползет, вонзая звериные когти впаркетные щели. Тяжелыми рывками подтягивает обугленное тело имедленно, неотвратимо удаляется от источника пожара.
        Что удивительно: ни его холеное лицо, ни волосы почти не обгорели. Все так же лоснится узкий лоб, задорные поросячьи глазки выглядывают из складок, образованных веками, щеками имясистым носом. Снепокорной бравадой топорщится светлый волнистый чуб.
        - Ты восхитительно наглый ублюдок, Диська,- неразборчиво бормочет туша, увидев меня иприподнимаясь на руках.- Сегодня сожру твой мозг. Спревеликим удовольствием…
        Я устал от болтовни. Я не знаю, на что способен именно этот выродок.
        А еще я научился справляться спистолетом.
        Поэтому подхожу поближе, нависая над братом хозяина так, как только считаю безопасным. Он пытается дотянуться до моей ноги, но я всаживаю вкучерявую голову сразу восемь пуль. До донышка опустошаю обойму, получив волну нестерпимого, неописуемого словами удовольствия…
        Петр утихает, уткнувшись обезображенным лицом впол. Не знаю, как долго он будет пребывать всостоянии несмерти, но проверять желания не имею. Бросаю бесполезный пистолет. Огибаю тушу, снова прокладывая дорогу сквозь дым.
        Дышать становится все труднее.
        Закрываю рот галстуком, стараясь вдыхать реже имельче. Спотыкаюсь все чаще. Глаз, покрытый кровью, почти не открывается. Кожа горит ичешется так, словно изнутри ее раздирают железными иглами.
        Из-под ногтей лезут алые муравьи, ия не уверен, что это галлюцинация. Одним из зубов, выращенных из стены, Особняк дотягивается до моего правого плеча. Взрезает рукав пиджака иоставляет глубокую царапину.
        Брожу кругами, стараясь не прикасаться кстенам.
        Первый этаж охвачен пламенем, я слышу треск игрохот. Внизу еще что-то взрывается, заставив меня покачнуться ипотерять равновесие. Свет гаснет- теперь коридоры ихоллы освещены только заревом.
        Огонь поднимается все выше, пожирая художественную мастерскую, музыкальный зал, библиотеку икаминную, спальни, ванные комнаты идетские игровые. Пожирая кабинет, вкотором я репетиторствовал. Пожирая того, кто привык пожирать сам…
        Мальчишку нахожу, все же выбравшись кдверям Особняка. Тем самым, вкоторых когда-то впервые встретил Себастиана, молчаливого, непрошибаемого иопасного. Опасного до тех пор, пока кто-то прикасается ксеребряным украшениям каменных жерновов…
        Колюнечка стоит враспахнутом дверном проеме, вкоторый нестерпимо яростным сквозняком одну за другой уносит дымные ленты иузкие языки огня. Стоит прямо, безвольно опустив руки вдоль прожженного пиджачка. Крохотный, беззащитный. Даже вполумраке я вижу, как на его упитанных щечках блестят полоски слез.
        - Не уходи…- навзрыд бормочет он, утирая перемазанную сажей скулу тыльной стороной ладони.- Дениска! Ты же мой друг! Не уходи…
        Говорю, стараясь, чтобы губы не дрожали:
        - Уйди сдороги, Коля. Уйди по-хорошему.
        Пламя ревет ибушует за моей спиной. Никаких систем противопожарной безопасности- дом всегда был выше этого, всегда умел предотвратить, не позволить. Не вэтот раз.
        На верхних этажах что-то рушится. Треск игрохот протыкают скопившееся молчание, как удар стилета. Детский пиджачок вотсветах огня кажется желтым. Вспоминаю насыщенный блеск обручального кольца на пальце той, скоторой тебе не суждено. Вспоминаю известный всему миру треугольник радиационной угрозы, лаконичный всвоей неотвратимости…
        - Я тебя не отпущу,- говорит мальчишка, лакавший лошадиную кровь.- Сдрузьями так нельзя, мама учила…
        Повторяю, как заведенный, не понимая, что делать дальше:
        - Уйди.
        Губы мальчика шевелятся, но теперь из них вырывается голос Константина, монотонный игипнотизирующий:
        - Ты можешь избавиться от этого места вокруг себя,- рот кривится вусмешке, такой неприглядной изловещей на круглом маленьком лице.- Но что ты будешь делать сэтим местом внутри себя?
        Делаю шаг всторону иберу со столика тяжелый подсвечник.
        Беру бережно, будто это не бронза, амодель бумажного парусника, собранного из тысяч деталей на очень ненадежный клей. Он теплый, как имоя одежда, от которой уже валит пар, до того близко подобрался огонь. Повторяю втретий раз:
        - Убирайся сдороги, тварь.
        Тот качает головой, совсем по-взрослому, обреченно исукором. Шепчет:
        - Ты меня предал.
        И предметы вокруг меня начинают взмывать ввоздух.
        Картины, увесистые колченогие табуреты, вешалки для одежды истойки для зонтов- все это вдруг поднимается вверх. Словно вфильме про полтергейст, но вживую это выглядит куда ужаснее. Это заставляет цепенеть ине верить глазам. Азатем на меня рушится град хлама со всей прихожей. Что-то болезненно бьет вплечо, падает вноги, чуть не сбив на пол, рассекает кожу на щеке.
        Отмахиваюсь ибегу квыходу, будто прорываюсь через самый необычный листопад на свете. Закрываю лицо подсвечником, об который рикошетят зонты илепные барельефы со стен. Один все же ударяет вчелюсть, вышибая зуб, но я уже вдвух шагах от Колюнечки. Тот неподвижен, лишь смотрит на меня стоской иосуждением…
        Бью его. Точно вголову, сверху вниз, как человек, колющий дрова или заколачивающий железнодорожный костыль. Внос врывается запах гари, острый настолько, что чуть не лишает сознания. Звук такой, как будто пушечное ядро падает вплотную компостную кучу.
        Головенка маленького кровососа пригибается, точно тот решил помолиться или испросить прощения. Но сместа выродок не сходит идаже не спотыкается.
        Бью снова, на этот раз- справа налево, как заправский чемпион по бейсболу, размашисто излобно. Край подсвечника собирает кожу на пухлом лице, словно это старая штора. Срывает, брызжа черным, блестящим всвете гигантского костра, выворачивает наизнанку. Тварь шипит, скалит рот, вкотором не хватает клыков, итолько теперь кидается вбой.
        На миг меня охватывает ужасная мысль- ясошел сума иубиваю ребенка. Самого обычного ребенка, имевшего неосторожность встать на пути убезумца. Затем тот я, что сидит глубоко на дне колодца ипродолжает рыть яму, ухмыляется, напоминая про неудачную инициацию нелюдя. Итогда я замахиваюсь вновь…
        Бью снова иснова, не позволяя ни извернуться, ни ухватить себя.
        Бью за неудачные покусы. Иза удачные, но не состоявшиеся. За убитых карликов исобак, за исчезнувшую бригаду сантехников, за дохлых пони, за рабство иунижения. Размыкаю круг. Рву невидимую цепь до того, как окончательно сойду сума, начав варить суп всковороде инабирать телефонные номера на пульте от телевизора…
        То, что было Колюнечкой, мокрой кучкой валится под ноги. Затихает, еще стремясь дотянуться до моего ботинка маленькой когтистой ручонкой. Я бросаю липкий, залитый до основания подсвечник, перешагиваю ивыхожу за порог.
        Часть крыши взападном крыле прогорела иуже сползла шумной лавиной, засыпав лужайку. Обломки черепицы втыкаются вземлю. Рушатся, вертясь иобгорая, дисковые спутниковые тарелки. Электрические провода- единственная связь Особняка свнешним, зазаборным миром- стреском перегорают; ползут по траве, словно уличные столбы подтягивают их, помогают спастись; но вскоре обессиливают изамирают.
        Сорванный флюгер ввиде кованого рыцаря на коне со свистом рассекает воздух, копьем вонзаясь вгазон. Горящие обломки дерева ипластика долетают до прикрытых тентами дорогих машин, внескольких местах ткань начинает тлеть. Соглушительным звоном лопаются кирпичи, стекла ивитражи.
        Невесть как выбравшиеся из Особняка, на подъездной дороге лежат двое маленьких людей- дочерна обгорелые, так ине сумевшие потушиться исбежать. Придавленный балкой неподалеку- мертвый ротвейлер, тоже нашедший выход из устроенной мной западни…
        У самого подножия лестницы подъезда стоит Валентин Дмитриевич Чумаков.
        Обожженный, как ивсе, кто спасся из гаража. Почти лишившийся волос, сбезвольно свисающей левой рукой, обглоданной почти до кости. Его качает, ион опирается на мраморные перила, чтобы не упасть. Но я вижу- сил сделать еще несколько шагов ихоть чуть-чуть отдалиться от горящего дома унего нет совершенно.
        Спускаюсь по скользким ступеням, кашляя иутирая лицо от крови. Старик поворачивается, потрясенно глядя мне вглаза. Он все еще не может поверить вслучившееся. Переживший уже не один праздник Перевернутого Солнышка, Валек потерян, раздавлен иопустошен случившейся утратой.
        Пытается что-то прошептать, протягивая ко мне окровавленную руку.
        Я точно знаю, что это был он. Тот самый бандит, стрелявший вкучу трупов ираненых. Тот самый мужик, проникший вквартиру следом за маленьким мальчиком, вернувшимся из школы. Едва не заставивший того напрудить вштаны. Едва не совершивший страшное, но все же распахнувший дверь вмир страха, боли инедоверия. Из которых этот мальчик витоге так ине смог выбраться.
        Нет, он не подвешивал меня за ребра на крюки. Не продевал проволоку сквозь член, не обливал кислотой ине насиловал, не прижигал сигаретами ине резал на части. Но толькопотому, что ушел, внезапно передумав. Подчинившись «мозговой известке», внезапно затопившей его разум. Ия начинаю думать, что именно они- эти самые белила, смывшие желание убивать, ане переменчивая психопатиявголове ублюдка, спасли меня тогда, вдалеком детстве. Спасли, чтобы я попал вОсобняк…
        - Прощения не существует, помнишь?- говорю Вальку, отталкивая безвольную обглоданную руку ипроходя мимо.
        Он шатается, пальцы соскальзывают сперил. Мужчина падает на ступени. Я даже не оборачиваюсь. Направляюсь кзабору- тому самому месту, где меня изловил Себастиан. Чума что-то хрипит, бормочет, умоляет. Но очень быстро его голос тонет вреве огня- теперь дом охвачен им полностью.
        А затем он вдруг взрывается.
        Ракетами взмывают внебо газовые баллоны. Скостяным перестуком обваливаются каминные трубы, лопается черепица, вылетают уцелевшие стекла, внутрь конструкции рушатся балки. Особняк распирает оранжево-лиловым шаром, иэто последнее, что успеваю заметить,- вспину будто пинает великан, ия лечу втемноту…
        Капкан для репетитора
        Не нужно эпитафий.
        Уйду так, словно меня никогда ине было на этом свете. Без почестей иружейных залпов. Если те, кто выжил, попытаются заставить меня кричать, лучше откушу язык. Сейчас я не на такое способен, не ктакому готов…
        Ворошу холодеющие угли штакетиной.
        Через полчаса встанет солнце, превратив их вбезжизненные черные комки.
        Одежда насквозь пропитана дымом. Он въелся вмои волосы, кожу, налип на слизистую глаз, забился под ногти, застрял меж зубов. Втягиваю противоречивые запахи сгоревшей древесины иядовитого пластика, кашляю. Пытаюсь разлепить залитое кровью веко, ощупываю разбитую десну ираспухшую от пореза щеку.
        Сфера отчужденности, хранившая чудовищный дом, улетучивается. Серебристой спиралью вкручивается вдымные столбы, растворяясь. Впитывается вкрасные булыжники замкового забора. Тает.
        Скоро приедут пожарные расчеты. Полиция. Машины «Скорой помощи».
        Не хочу расспросов ижалости. Апотому надеюсь, что по их прибытии уже буду мертв. Крови я потерял немного. Но ощущаю себя так, что лишь пожелай- идух покинет бренное тело, провалившись вбездну ада за все, что я сделал этой ночью…
        Искупления не случилось.
        Перо богини Маат оказалось значительно легче суммы моих грехов, ибудущее по-прежнему туманно. Еще час назад, глядя на прожорливый огонь- своего сумасбродного, капризного ижадного ребенка,- я предполагал, что по-настоящему мужской поступок хоть как-то оплатит все недоброе, что я сделал вжизни.
        Теперь, глядя на смерть зверя стысячами багряных плавников, уже не уверен вэтом.
        - Искупление- миф?- не так ли сказал я Чумакову целую вечность назад?
        Бреду по пожарищу.
        Молю высшие силы, чтобы до приезда нормальных людейсибирская земля разверзлась. Чтобы заглотила этот протухший кусок реальности, как когда-то давным-давно оранжевую машину ассенизаторов; как многие имногие вещи, тела инадежды, попадавшие на территорию Особняка. Итогда, надеюсь, мой город перестанет испытывать страх, злобу иненависть. Пусть я не смогу освободить Новосибирск от всегозла, сосредоточенного всердцах, но хоть какой-то его фрагмент мне уничтожить удалось…
        Пиджак, рваный иизъязвленный всотне мест, нагревается так, словно вот-вот вспыхнет древним пергаментом. Улыбаюсь ииду кподъезду, опираясь на занозистую штакетину, словно престарелый странник-мудрец из фантастической книги.
        Ощущаю себя архитектором деструкции. Высшим чином иерархии паладинов энтропии.
        Красота повсюду. Вчерных колоннах обвалившихся каминных труб, сиротливо оставшихся без стен. Вспекшихся бесформенных кляксах, еще вчера бывших домашней электроникой, игрушками, одеждой истеновыми панелями. Во взорвавшихся дорогущих иномарках, до которых добрался пожар.
        Из подвала все еще тянет горелым мясом.
        Я точно знаю, что это отнюдь не испорченный ростбиф…
        Жду, когда небо подаст мне знак. Сообщит, что миссия выполнена. Попытка зачлась. Начинание замечено, иотныне судьба станет благосклонна.
        - До самого конца ты будешь нести груз совершенных поступков. Нести, пока он не раздавит тебя влепешку,- не это ли вбил я, словно гвоздь, влицо Валентина Дмитриевича?
        Небо молчит, илишь трещат впожаре догорающие балки великолепного дома. Лишь долетают издали, будто бы сдругой планеты, сирены экипажей МЧС. Стонут зубастые стены, перемоловшие не одну невинную жизнь.
        Невинную? Я более чем уверен, что Особняк никогда не поглощал невинных…
        Замечаю впачкающемся месиве что-то блестящее. Перехватываю посох-штакетину, счавканьем вгоняю вгрязь, замешенную на золе, пепле икрови. Подцепляю ивыдергиваю жестяной портсигар Чумакова. Смятый, пустой, раскрытый, словно рот умирающего вагонии.
        Мне чертовски стыдно, но я ни секунды не жалею этого ублюдка. Мне не жалко никого, хотя полное осознание содеянного накатит чуть позже. НТПЧЯНСБЖД…
        Я сотворил это не сам. Что бы там ни говорил Эдик, сейчас заваленный на нулевом этаже, получивший свою золотую дозу иушедший вблаженстве ипокое. Не знаю, что за сила привела меня сюда. Чтоили ктозаставил пройти через круги преисподней, чтобы витоге обмануть шестерых богомерзких существ, пожертвовав душой. Этого я, видимо, не узнаю никогда.
        Как останусь вневедении относительно природы своих мертвых хозяев, так непохожих на все, что я встречал влитературе или кино…
        Константин, Алиса идругие не были вампирами в«классическом» понимании этого термина. Однако меня морозит от одного предположения отом, сколько лет их «семейство» могло жить на нашей земле, кормясь человеческими грехами ипорождая их…
        Может быть, первым Особняком была юрта самодийцев- каких-нибудь селькупов или тайгийцев? Может быть, будущие демоны пришли вСибирь вместе стюрками? Отреклись от Йер-суба ибогини Умай, обратили взоры кмирам под ногами смертных изаручились поддержкой темных богов?
        Может быть, они умели менять тела или переселять собственные души? Может быть, регулярно принимали всемью новых членов, неся потери лишь всхватках сбезумцами вроде меня? Сколько лихих головорезов-казаков, следовавших за атаманами Ермака Тимофеевича, сгинуло взубастых лесных избах? Аможет, твари перекочевали сюда относительно недавно, до поры таясь вглухой тайге или непролазных алтайских горах?
        Что случилось ссемейством, когда оно обнаружило каменные диски, дарующие жизнь голубоглазому голему? Как давно оно перенесло кольца вНовосибирск, зарывшись вземлю поближе кстроительству железнодорожного узла; поближе кскоплению людей, вкотором так легко потеряться иискать невольников; поближе кбольшим деньгам- единственной силе, умеющей порабощать без всякой магии.
        Почему-то мне кажется, что именно на них- самых банальных деньгах, авовсе не на умении летать или пускать глазами молнии- ибыло построено могущество клана. Была выкована сила, превращающая человека внелюдя, пьющего кровь пони…
        Этого я не узнаю никогда.
        Но мне очевидно одно- уничтоженные огнем твари не подчинялись никаким клише… Ночами не обескровливали девиц вих опочивальнях, не летали на метлах, не горели при солнечном свете, разве что боялись прикоснуться ксеребряным узорам на дисках…
        Но именно вэтом изаключался главный ужас соседства стакими, как Петя, Жанна или Коля. Они были злом вего чистом, нелогичном виде; злом, питающимся перепачканными человеческими душами; пожирателями боли истраха тех, кто уже поставил на себе крест… Аеще вэтот момент я вдруг понимаю, что при определенных обстоятельствах таким пожирателем может стать любой из нас…
        Возбуждение уходит.
        Остаюсь наедине сневыносимым страхом иотчаяньем, ошалелым осознанием сделанного имедно-кислым предчувствием конца. Неизбежного. Еще не осознаю, что работа исполнена ивсе позади.
        Вдруг лишаюсь контроля над ногами итяжело опускаюсь на колени.
        Роняю штакетину ипадаю руками вперед вчерную, еще теплую массу, грязную иболотно-липкую. Правую ладонь пробивает острой короткой болью. Лишь она сообщает мне, что я еще не покинул пределов реальности идо сих пор жив…
        Поднимаю руку клицу, глядя искоса- один глаз все еще видит струдом, залепленный коркой крови игрязи. Но иодного взгляда хватает, чтобы понять, что под кожу глубоко впился вырванный взрывом клык. Вероятно, собачий, еще вчера принадлежавший кровожадному четвероногому гладиатору, сыгравшему вмоей пьесе очень важную роль.
        Невольно улыбаюсь. Столбняк… Самое первое, чего я испугался, переступив порог Особняка…
        Осторожно, постанывая имыча, хватаюсь за желтоватый обломанный корень. Расшатываю, тяну из ранки, вслед толчками пульсирует кровь. Зажимаю неровную глубокую дыру, чувствуя покалывание влокте.
        Спина вдруг начинает чесаться, словно рана Себастиана снова ожила. Из отверстия на ладони под набирающий силу солнечный свет выкарабкивается крупный рыжий муравей. Деловито ощупывает липкую красноту усиками, спешит вниз по запястью.
        Мое лицо пылает, губы слиплись.
        Вдруг понимаю, что чертовски проголодался. Настолько, что готов лезть впепелища продуктовых кладовок иискать картофель, запекшийся лучше некуда. Но еще желаннее- иэта мысль заставляет вужасе окаменеть- былобы съесть фисташку. Хотя бы одну, крепкую ихрустящую, соленую исладкую одновременно…
        Я смотрю впустоту августовского утра, отказываясь верить.
        За спиной что-то стонет, чавкает, грохочет ибренчит. Будто великан, застрявший вгудроновом болоте, пытается выдернуть из трясины гигантскую ногу, опираясь на скрипучий костыль.
        Не смею обернуться.
        Лишь надеюсь, что это не каминная труба, рухнувшая несколько часов назад. Асейчас- словно древесный побег- начинающая восстанавливаться ипо кирпичику расти вверх.
        notes
        Сноски
        1
        Наркотические вещества.- (Прим. авт.)
        2
        Конфедерация Российских Провинций.- (Прим. авт.)
        3
        Мако- разновидность хищных акул.