Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Велесов Олег : " Лебедь Белая " - читать онлайн

Сохранить .
Лебедь Белая Олег Велесов
        Злые люди похитили девчонку, повезли в неволю. Она сбежала, но что есть свобода, когда за тобой охотятся волхвы, ведуньи и заморские дипломаты, плетущие интриги против Руси-матушки? Это не исторический роман в классическом его понимании. Я обозначил бы его как сказку с элементами детектива, некую смесь прошлого, настоящего, легендарного и никогда не существовавшего. Здесь есть всё: любовь к женщине, к своей земле, интриги, сражения, торжество зла и тяжёлая рука добра. Не всё не сочетаемое не сочетается, поэтому не спешите проходить мимо, может быть, этот роман то, что вы искали всю жизнь.
        1
        А во времена то было давния - во времена давния да тяжёлыя.
        А и шёл Змей Тугарин землю зорить - землю зорить да землю Родныя.
        А и плакала земля под его стопой - под его стопой да стопой чёрныя.
        А и люди плакали слезами горкима - слезами горкима да слезами кровавыма:
        Ай не бывать над землёю Яру-солнышку - Яру-солнышку да ненаглядному!
        А и жил тогда славный молодец - славный молодец да Святогор-богатырь…
        - Всё, бабушка, хватит! Надоели мне твои басни! - я топнула ножкой и обиженно поджала губы. - Только и разговоров что про богатырей могучих да молодцев славных. Да про всяких там гусляров-пахарей. Надоело!
        Бабушка устало вздохнула, поставила корзину наземь, присела на пенёк. Стряхнула с понёвы иголки сосновые, сложила руки морщинистые на коленях… Сколько же годков ей? Ещё на Купалу батюшка сказывал, что видела она князя Вышезара дитём неразумным, а князя того уж лет двадцать нет. Ушёл он к Сварогу и пьёт с ним сурью в чертогах его в Сварге. И сама она мне не бабка, и батюшке моему не бабка. Прабабка, кажется… Так сколь годков ей, если до сих пор в лес по грибы-ягоды ходит и меня, молодую, вперёд себя не пущает?
        - А про кого ж сказывать, внученька моя? Про волка, что ли, серого? Аль про лешего?
        - А хоть бы и про лешего. Всяко лучше, чем про богатырей этих твердолобых. Только и умеют мечом махать. «Налево махнёт - улочка, направо - переулок», - передразнила я её хриплый голосок. - Не хочу боле таких басен!
        - Так про лешего в лесу поминать нельзя, - опять вздохнула бабушка. - Помянешь - он тебя вмиг заплутает. Может, стоит уже за той елью, слушает нас да кознь чёрную мыслит.
        Я невольно вздрогнула и обернулась на вековую ель, что стояла у меня за спиной - могучая ель, мудрая, не каждый муж такую обхватит. И лапы у неё широкие, тяжёлые. Вон как к земле тянутся; нависли над ней, будто покрывало над невестою, и не разглядишь сразу, кто за ними прячется. Я не то что пужливая, нет. Я и с парнями соседскими дралась, космы им выдёргивала, и на охоте супротив медведя с рогатиной выходила, и бабке своей всегда слово поперёк ставлю. Но лешего, дядьку лесного, боится даже мой батюшка, а батюшка мой самый смелый муж в округе, даром что про него самого басни складывают, будто о богатыре каком.
        - Ты, бабушка, скажешь тоже…
        Я постаралась придать личику выражение полного безразличия, дескать, не напугаешь, не на ту напали, но за бабку всё же спряталась. Чем бес не шутит? Вдруг там и в самом деле лешак стоит.
        - А хочешь баснь о витязях князя Кия? Они все у него как на подбор - молоды да пригожи. Да в бою удалы, аки внуки Стрибожьи. Видывала я одного в граде Голуне. Ох, и хорош же парень был - высок, плечист, борода колечками вьётся. Вот бы тебе такого.
        - Бабушка! - возмущённо вспыхнула я. - Какого ещё «такого»? Что это за намёки?
        - Да какие, внученька, намёки. Тут намекай, не намекай… Замуж тебе пора, вот что. Засиделась ты в девках, дальше некуда. Ещё годок-другой - и никто на тебя, горемычную, не взглянет.
        - Фыр! - фыркнула я. - Вот печаль-то. Да нечто мне жаль будет? Да я об том только и мечтаю, только и вижу во снах, как все эти кобеляки по норам своим разбегутся.
        Тут я покривила душой. Замуж идти я и вправду не хотела, непочто пока, а вот чтоб не смотрел на меня никто… Права бабушка, засиделась я в девках. Опосля Перунова дня девятнадцатый годок пойдёт. Сверстницы мои давно мужатыми бабами стали, детишек не по одному нарожали, а я как бегала с косищей до полу, так до сих пор и бегаю. И ещё долго бегать буду, ибо нет в наших пределах такого мужа, коему бы я на шею кинулась. Не то, что у нас вообще мужей достойных нет, просто такого, чтоб не только об оружье своём да о подвигах ратных думал, а и о любви, о звёздочках ясных в ночном нёбушке. Ах, какие они красивые, звёздочки эти! Так и блистают, так и блистают!
        И всё же, что там бабка не говори, а смотреть на меня парни ещё ой как долго будут. Я девка красивая. На красу мою любоваться едут аж из земли словенской, и из земли ляшской, и из земли полянской, а молва и того дальше бежит - до самых ромейских городов каменных. Мне об том проезжий купец сказывал. Сам он не наш, не славянских кровей, а то ли грек, то ли фряг, то ли ещё Дажьбог знает кто. Но сказывал, что в края наши заехал исключительно моей красы для. Чтоб, значит, полюбоваться, душу свою мною порадовать да назад возвернуться. Уж не знаю, кто ему про меня наплёл, но гостинцев он навёз целую гору. Да гостинцы те всё заморския, фрусталь да хфарфор, да ещё чего-то, чему я слов не ведаю. И пока я гостинцы разбирала да разглядывала, он вдруг решил, что я замуж за него пойду, и полез обниматься. Откуда ж ему знать, бедолаге, что батюшка сызмальства к ратному делу меня приучал. Приподняла я грека того легохонько за ухо да приёмчиком богатырским в дверь и отправила. Неча к девке лезть, коль та не просит!
        Да, красивая я: и личико, и фигурка, а уж коса русая - ни один муж мимо пройти не может, чтобы шею себе не свернуть. Вот только характером боги меня обидели. Нет бы сделать покладистой да сговорчивой - куда там! Вся будто б из огня - вспыльчивая, неусидчивая и за словом в загашник не лезу. Сколь раз батюшка сказывал мне, чтоб язычок я свой поукоротила, а на добрых молодцев, женихов, значит, смотрела ласково и скромно. Сейчас, делать мне боле нечего. Да и как это понять: ласково и скромно? Ласково, так, стало быть, ласково, а скромно, так это вовсе никак. Тут что-то одно выбирать надобно, ну я и выбрала: смотрю на них скромно, пока они обниматься не лезут, а потом ласково за ворот и за порог, как грека того. Вот только батюшка ругается, замучился он дверь нашу чинить.
        Бабушка встала с пенёчка, подняла корзину и говорит:
        - Ладно, внученька, не хочешь басен, будет тебе быль. А покудова пойдём до дому. Время к обеду.
        И то дело. Что-что, а покушать я люблю - всё сметаю, что бы на стол не положили. Правда, матушка говорит, что не в коня корм, потому как в отличие от старших сестёр я никак не могу набрать дородности. Но тот грек, что фрусталь привозил, сказывал, дескать, во всём цивилизованном мире мода именно на стройных девок. Не знаю, что такое «мода», но в нашем цивилизованном мире больше внимания обращают на крепких женщин, которые и в избу, так сказать, и коня на скаку. И десяток ребятишек родят, и поле засеют. Так-то. А до грецких нравов нашим мужам, как лешему с самого высокого дубу.
        Я подхватила корзину и поспешила за бабушкой. Деревня наша находилась недалече, на кряжистом берегу Сожа. Сож река широкая и спокойная, не петляет беспричинно как некоторые, а течёт величаво, будто твой лебедь. Один бережёчек у него низкий, ровненький, другой бережёчек высокой. Вот на том, что повыше, мы и живём, а на низком мы только траву косим да парням из соседних деревень рёбра считаем, когда они наше сено воруют.
        Деревенька наша ничем от других не отличается. У нас, у радимичей, отход от дедовых заповедей не приветствуют. В серёдке, как у всех честных людей, большой общинный дом, где днями жёны полотно ткут да щи варят, а по вечерам всем родом мы в нём песни поём и загадки загадываем. Но не просто по лавкам сидим и лясы точим, а каждый при своём деле. Батюшка мой, к примеру, ушки для стрел охотничьих вырезает - он у нас лучший охотник в округе. Дед Гордей лапти плетёт, даром что большак всего рода. Его лаптей мне на целую седмицу хватает; славные у него лапоточки выходят, не спешат о тропиночки лесные стираться. А я вот пряжу пряду, нить льняную вывиваю из кудели. Веретено в моих руках так и поёт, так и крутится, а пряслице из камня розового так ему и подпевает. У меня хорошая нить получается. Моей нитью большуха узоры на рушниках вышивает и дарит те рушники дорогим гостям. Я этим очень горжусь.
        Вкруг общинного дома избы помене. Их ровно восемь, по числу семей. Тот, что ближе к откосу, моих батюшки с матушкой, ну и мой, стало быть. Ещё дальше амбар, овин, кузня и все прочие постройки, без коих ни одна деревня не обходится. Наш род хоть и не вот какой большой, но и не малый - вместе со стариками и грудными детишками полста душ насчитывается. И поля у нас большие. Вдоль реки мы репу сажаем, капусту, морковку. У леса лён растим, рожь высеиваем. Там же на лесной опушке коровок да овец пасём. Живём, одним словом, не жалуемся. Иногда, правда, соседи балуют. У них деревеньки поболе нашей будут, да и перероднились они меж собой. Мы-то здесь недавно осели, лет сто всего лишь, а они чуть не спокон веку живут. Но мы им славный отпор даём, особенно в светлый праздник Масленицу, когда сходимся гурьбой на льду Сожа в потешном кулачном бою.
        Но то мелочи жизни. Поднявшись по тропинке к деревне, мы подошли к общинному дому и встали на луговине подле крылечка отдохнуть. Притомилась я что-то сегодня, ноженьки гудят, будто и не хаживала никогда по ягоды. Мелочь пузатая, та, что ещё ходить, не покачиваясь, не научилась, облепила нас, словно муравьи гусеницу, и стала гостинцы требовать. Мы их не разочаровали. Каждому досталось по большой горсти спелой лесной малины, и они, довольные, уселись в рядок, набивая рты сладкими ягодами. Мне бы тоже так хотелось - сидеть на травке, радоваться малинкой и ни о чём не думать. Но нельзя, я уже взрослая. Большуха крикнула меня от крыльца, велела воды принести, чтоб было чем руки перед обедом помыть.
        - Милослава! Расселась она. Давай-ка за водой, умыться нечем!
        Милослава - это моё общее имя, для всех. Батюшка с матушкой зовут меня Милой Славушкой, любят они меня. Парни обзывают Милкой Забиякой, это оттого, что я время от времени учу их жизни. Детвора беспортошная кличет просто Славкой, но они тоже меня любят, ибо я всегда угощаю их чем-нибудь вкусненьким - то орешками, то ягодами. Все остальные называют официально - Милослава.
        Есть у меня ещё одно имя, домашнее, но его только матушка с батюшкой, бабка моя да сестрицы родные знают. А окромя их боле никто. Но про это я в другой раз скажу.
        - Иду, - мрачно ответила я.
        Воды так воды. Я подхватила бадейку и побежала вниз по тропинке к реке. Сходить за водой не самое трудное дело, трудно потом в гору подниматься, бадья руки оттягивает. Но ничего, стерплю. Я сильная, на мне можно и воду носить, и землю пахать. И яму выгребную рыть, если понадобится. Вот только пусть большуха попросит вечером нити навить для узоров. Вот нарочно с узлами навью, чтоб в другой раз думала, кого за водой посылать. Я тут полдня ягоды собирала, руки исколола-исцарапала, а мне и посидеть чуток нельзя! Вот пусть она меня попросит, вот пусть попросит.
        В сердцах я бросила бадью в траву - подождут, ничего не случится - скинула лапоточки и ступила в воду. Водица речная охватила ноги прохладными объятьями и принесла, наконец, облегчение. Я глубоко вздохнула, выгнулась, запустила пальцы в волосы и подставила лицо тёплым лучам Дажьбога. Благодать. Стоять бы так всю жизнь, чувствовать, как Сож ласково ноженьки обнимает, остужает горячую кровь, и забыть обо всём: и о бабушкиных баснях, и о замужестве, и о соседях с их вечными обидами. И о том, что воды принести надо.
        А потом… Я и не поняла сразу, что потом. В воздухе свистнуло что-то, и пока я глаза открывала да к берегу поворачивалась, пока выходила из того блаженства, что подарил мне Сож, тонкая волосяная петля охватила плечи и затянулась тугим кольцом. И тут же вторая петля сжала шею, перехватывая дыхание. Рывок - и вот я в воде, и грубая сила тянет меня к берегу. Крепкие мужские руки схватили за ворот, вздёрнули резко, поставили на ноги. Лиц я не видела, но в мелькнувшую перед глазами руку тот час вцепилась зубами.
        Зря. Тяжёлая, вовсе не отеческая длань отвесила мне хорошую затрещину - и всё погрузилось в темноту…
        Иду я по лесу. Почему-то светло, хотя на воле ночь глубокая: луна, звёзды, филин ухает - но видно даже муравьиные тропки на ковре из хвои. Молоденькая ёлочка кивнула приветливо острой вершинкой, приподняла лапу, открыла потаённое убежище красавца-боровичка. Я потянулась к грибу, но тот вдруг смущённо захихикал и отпрыгнул. Я шагнула за ним, но споткнулась о еловый корень и со всего маху рухнула на землю. А боровичок бросился прочь от меня, и следом за ним побежали шишки, сучья, хвоя, камешки. И каждый почему-то оглядывается и смущённо хихикает и отводит глаза.
        Я повернулась к ёлочке, но та отстранилась; хотела схватить корень, а он провалился сквозь землю, будто и не бывало его никогда. Куда же вы? Вернитесь! Но никто меня не слышал… И тут я вспомнила: у меня же есть поясок! Если я затяну его потуже, то все обязательно вернутся и будут петь и плясать как в день моего вступления в род. Я опустила глаза - и сердечко ухнуло в самый глубокий колодец: батюшки мои, да я же голая!..
        Сознание возвращалось медленно. Сначала я почувствовала осторожное дуновение ветерка на лице, настолько осторожное, что не сразу поняла, кто ко мне прикасается. Потом возникла боль. Вернее, не боль, а дурнота. Голова гудела, горло съёжилось от сухости, в глаза прыгнули весёлые бесы. А потом бесы пропали, и я вернулась в мир Яви.
        Я лежала на корабельной палубе. Где-то рядом монотонно скрипела уключина, шумела вода, разило потом. Чуть повернувшись, я увидела спины гребцов, рядом свалены в кучу узлы и мотки верёвок, а возле мачты - высокий муж в кожаной рубахе без рукавов. Такие рубахи любят носить готы. Они вообще не понимают, для чего нужна одёжа и часто издеваются над ней. Муж стоял ко мне боком и смотрел в сторону берега. Я видела крупный нос с горбинкой серьгу в ухе и один длинный светлый ус, свисающий почти до самой груди. По таким приметам много о человеке не узнаешь: красивый он, не красивый, злой, добрый. Я попробовала приподняться, чтоб разглядеть его, и не смогла - мои руки и ноги были связаны.
        Значит, я не у друзей. Собственно, о том, что я не среди родичей, можно было догадаться по головной боли и по тем воспоминаниям, которые сохранились в памяти. Воспоминания не самые приятные, бывали лучше, но сегодня, увы, лучшего не случилось… И всё же, как его разглядеть?
        Гот будто услышал мои думы и обернулся. Нет, красивым его назвать сложно, если только с большой натяжкой. С очень большой. На вид ему лет тридцать, может, тридцать пять. Когда речь идёт о возрасте, я теряюсь. Мне трудно определить настоящие года человека, я могу сказать лишь приблизительно - поживший он или не очень. Этот был не очень, причём во всех отношениях. Глаза бесстрастные, равнодушные, с серым оттенком в глубине. Такие глаза хорошо разглядывать по жаре, когда охладится надобно. Подбородок похож на чугунок, большуха в таком на весь род щи варит. Голова выбрита наголо, из всей растительности одни усы. Непривычно и неприятно видеть мужчину с лысиной и голым подбородком. Гадко это. Наши мужи такого безобразия себе не позволяют.
        Дальше. Что же дальше… Руки… Руки сильные, крепкие, натруженные, каждый живчик сквозь загорелую кожу видно. Если это он затрещину мне отвесил, тогда понятно, почему я в беспамятство впала. Но ничего, придёт и в мою деревню Светлая Масленица. Он ещё пожалеет, что связался со мной! Ещё попомнит грубым словом собственную глупость, которая непременно приведёт его… которая приведёт его… Куда она его приведёт? А, в могилу. Вот!
        Если уж я желаю кому-то зла, то от всей души. Этим вот готам, что везли меня сейчас неведомо куда и незнамо зачем, я желала только смерти. Самой лютой! Ишь чего удумали, бесы, - похитить меня! Меня, Милославу Боеславовну, дочь известного богатыря Боеслава Гордеича!
        Длинноусый каким-то чувством уловил мою злость, а может, прочитал в глазах, благо я этого и не скрывала, и отвернулся. Ему было глубоко до звёздочек на мою злость и на мои пожелания. Хорёк бесчувственный! Хоть бы хмыкнул для приличия, продемонстрировал своё наплевательское ко мне отношение. Но нет, не хмыкает и не усмехается, вообще никак не реагирует.
        От такого равнодушия меня всю закручинило. Вот ведь гад, даже не смотрит в мою сторону!
        - Эй, ты! - окликнула я его, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание. Очень расстраиваюсь, когда на меня внимание не обращают. Всё-таки я красавица, умница. - Ты кто таков будешь и куда меня везёшь?
        Длинноусый долго молчал, показывая, верно, своё ко мне неуважение, потом повернулся и, наконец, промолвил:
        - Как меня зовут, до того тебе дела нет. А куда везут, и сама скоро узнаешь.
        И всё. И ни слова боле. Ни полслова даже! На какой-то миг меня охватила ярость. Я заёрзала змеёй по палубе, силясь разорвать верёвки, но только зря время потратила. Тот, кто меня связывал, ленью не отличался. Д-а-а-а, ребятки в этом отряде умелые. И подобрались незаметно, так, что я не почуяла, и путы накинули ловко, и связали крепко. Чтоб им пусто было. Всем! А этому длинноусому пустее всего!
        И тут я поняла нечто особенное, что до меня сквозь злость мою сразу не дошло: этот длинноусый гот говорил по-нашему чисто, без коверканья, будто всю жизнь среди нас прожил. Я ещё понимаю, когда словене, или ляхи, или хорваты изъясняются понятно. Как ни как мы один народ, славяне, хоть и от разных матерей дети. Но чтоб гот, этот изверг недобитый! С ними-то у нас ничего общего нет, кроме вражды кровной. По виду они от нас ничем не отличаются, но это если только всех раздеть донага. А вот если потом одеть да ещё говорить заставить, так разница сразу наружу вылезет. Одним словом, гот - он и есть гот, его ни с кем не перепутаешь.
        Так неужто я перепутала?
        - Эй, где это ты так по-нашему говорить выучился?
        Он не ответил.
        - Ну погоди, ужо вылезу из этих верёвок, всем вам покажу, где наши раки зимуют. Никому скучно не будет, - сквозь зубы пообещала я. - Все вы у меня наши песни петь научитесь. А ещё батюшка мой придёт, так у него и не так запоёте! Он уж, поди, ищет меня.
        Воздух загустел и стал отчётливо звонким, как и положено в преддверии ночи. Родичи наверняка меня хватились: нашли и ведёрко в траве, и лапоточки на бережку, и следы этих татей неразумных. Наш род не из тех, кто своих в беде бросает, а уж батюшка мой всяко постарается меня выручить. Найдёт он этих бедолаг и как есть по первое число нахлобучит. Каждому.
        Я закрыла глаза, представляя, как батюшка окучивает весь этот огород, и мне стало весело. Я даже засмеялась, увидав, словно живую картину, обмякшее лицо гота в неправильной рубахе. Длинноусый удивлённо вскинул брови и спросил участливо:
        - Может тебе водицы испить?
        Тьфу на тебя! Нашёл чего предложить, изверг. Нет бы руки развязал - а то воды тебе, воды… Я опять начала елозить по палубе, по-прежнему надеясь разорвать верёвки, и опять тщетно. Дай, Дажьбог, сил мне вынести эти мучения!
        К длинноусому подошёл ещё один ухарь из этой команды разбойников. Был он кряжистый, точно пень еловый, зато свой, северянин. Это я определила по выцветшим узорам на вороте его рубахи и на рукавах. Очень удобная вещь эти узоры. По ним без труда можно определить, откуда человек, из какого роду-племени, женат ли, сколько детей и ещё кучу всяких известий. Придёт такой гость, посмотришь узоры, и всё про него ведаешь. А потом поговоришь, мёда хмельного с ним выпьешь - и понимаешь, что сам он из себя представляет. Вот почему у нас говорят: по одёжке встречают, провожают по уму. Готам бы этому научиться. А то кричат на весь мир: мы Европа, мы Европа! Мы цивилизованные! Тьфу, срамота! Даже рукава к рубахе пришить не могут.
        - Может снять с неё верёвки? - спросил радимич. - Глянь-ко как вьётся - будто змеюка. Ещё попортим товар.
        Я чуть не подпрыгнула. Кто товар? Я? Да вы тут с глузду сдвинулись? Меня, Милославу Боеславовну!.. И тут же отрешённо вздохнула. Ну да, правильно. Зачем же им ещё меня похищать? Только на продажу. Довезут до Киев-града, отведут на рынок…
        От мысли, что меня уподобили продажной девке, в смысле - холопке бесправной, я упала духом. Не навсегда, на немножечко. Уж очень захотелось почувствовать себя слабой жёнкой, и захотелось, впервые, наверное, чтоб рядом было крепкое мужеское плечо, такое, на которое голову положить не стыдно. Может права бабушка и мне действительно замуж пора?
        - Бойка больно, - равнодушно произнёс длинноусый. - Мы её развяжем, а она сбежит.
        - И в трюм нельзя, товарный вид потеряет, - сокрушённо вздохнул мой бывший соотечественник. Бывший - потому что настоящие соотечественники девок своих не воруют. - И зачем мы только в это дело ввязались? Пока довезём её до Киева… Звали же в Цареград.
        - В Цареград мы завсегда успеем. А тут деньги хорошие.
        Они разговаривали так, словно меня и нет вовсе. Может они думают, что я говорить вдруг разучилась? Или слышу плохо? Нет, ребятки, шутите. С ушами у меня всё в порядке, да и язык в нужном месте подвешен, с детства ещё. Я им тут же сказала, где бы хотела их видеть, но они опять меня презрели.
        - Так что ж делать?
        - На цепь её посадим, - решил длинноусый.
        И посадили. Вот так запросто, как собаку. И все три дня, что плыли мы по Днепру-батюшке до Киев-града, я на этой цепи и просидела. Обидно. Зато кое-чему выучилась в корабельном деле, да с этими душегубами проклятущими разобралась, кто из них кто.
        Лодья у этих лиходеев была не вот какая особенная, обычная речная посудина, на которой не то что в море, в озеро приличное не войдёшь. Это я поняла из их разговоров. Но, на мой взгляд, судёнышко неплохое - небольшое и юркое. На таком либо торговать по рекам малым, либо грабить, чем они, собственно, и занимались. Команда состояла из трёх десятков мужей, плюс кормщик и один воевода. Кормщиком, конечно, оказался мой бывший соотечественник, которого звали на удивление по-доброму - Малюта. Глядя на этот старый пень со шрамом у горла, ни один язык не повернётся назвать его так ласково, но подишь ты, называли, и я в том числе. Ну а воеводой - воеводой, разумеется, был длинноусый. Его так и кликали: воевода Гореслав. За что уж его так прозвали - Гореслав - не ведаю. Может, в бою не особо удачлив был, горе своей дружине принёс, славу горькую, а может ещё почему. Но факт, как говорится, на лицо - не на ратном поле во главе полков могучих стоит сей воевода, а над тридцатью разбойниками в утлой лодочке начальствует.
        Ну и Дажьбог с ним. Всё равно он меня скоро продаст, и я о нём позабуду… Хотя нет, Малюту я точно позабуду, что мне до него за дело, а вот Гореслава не позабуду никогда. Клянусь рыжей бородой Перуна и молниями его, которые он во врагов наших мечет, вырвусь из неволи, найду этого горе-воителя и как есть уши обрежу! Попомнит он, трижды пожалеет, что решил меня обидеть.
        Я сидела на носу лодьи, в сотый раз представляя, как буду отрезать уши воеводе разбойников, когда Малюта вдруг крикнул:
        - Ну всё, ребятушки, слава богам, дошли!
        Я встрепенулась и завертела головой: дошли? И вскочила на ноги, вцепившись пальцами в отполированный чужими ладонями борт.
        Широк ты, батюшка Днепр, ой как широк. Нашему Сожу до тебя, как синице до журавля. Синие волны, чуть подсвеченные золотом зависшего над тобой солнца, легко без натуги толкают тяжёлые лодьи вниз по течению; подбрасывают, словно щепы, рыбацкие челны. Бьются о борта, рассыпаются на тысячи мелких капелек, орошают обильно лицо, шею, плечи. Быстрокрылые чайки скользят над водой, беснуются, резво взмывают вверх, ловят крыльями тёплый воздух. Похотливый ветер тугими струями ударяется о распахнутый парус, рвёт волосы, сметает с палубы слова восхищения и мечет их вслед чайкам, навстречу берегу, навстречу стенам великого Киев-града…
        Я смотрела на выплывающий будто из дымки город и чувствовала, как начинает трепетать сердце. Никогда раньше не уходила я от дома дальше, чем на десяток вёрст, и самым большим впечатлением была соседская деревня, где, страшно подумать, стояло аж пятнадцать дворов. И представить-то невозможно, сколь людей там жило! А тут… Высоко к небу взметнулись крутые горы вдоль по-над склонам огороженные прочными деревянными стенами. И вежи, точно сторожа, вставшие на защиту горожан от татей. А домов-то, домов! И не сосчитать! Весь берег усыпан ими словно земля листвой в осеннюю пору. Стоят, подпирают друг дружку бревенчатыми боками, горделиво пыжатся остроконечными крышами, резными наличниками. А меж ними снуют люди - сотни людей, тысячи! Что ж это за род такой многолюдный?
        Сколь раз слышала я от бабушки о городах могучих, но представляла их себе эдаким общинным домом, который всего лишь в два раза больше нашего, а вокруг двадцать, нет, тридцать изб. И ещё торжище - разложенный прямо на речном берегу возле корабельных сходней товар, как делают у нас заезжие купцы. Но как же далека я была от истины! Наше торжище к киевскому имеет такое же отношение, как вязаное копытце к сапогу, и чем ближе мы подходили, тем больше я в этом убеждалась. Везде, куда только доставал глаз, стоят лодьи, ушкуи, струги; у причалов горой возвышаются тюки с товаром, коробы, корзины. Тут же грузят всё на телеги и везут куда-то прочь, может в амбары, а может сразу на торг. И не верится, что всё это кому-то нужно.
        Я заворожено разглядывала открывшуюся мне картину, не в силах до конца поверить в то, что видят мои глаза. Я даже позабыла, что везут меня сюда не как гостью, а как рабу в цепи закованную. И может быть, уже сегодня жадные до красоты заморские купцы облепят меня подобно тараканам, будут разглядывать, трогать своими мягкими лапками, расплываться в скабрезных улыбках, отвешивать на весах серебряные гривны. Б-р-р-р-р…
        Малюта повернул кормило, и лодья с разбегу врезалась носом в песчаный пляжик. От удара я едва устояла на ногах, но эта встряска пошла мне на пользу. Я будто очнулась от забытья, возвернувшись из мира грёз в мир живых людей, и огляделась. Малюта поставил лодью чуть выше киевских причалов, не то, чтобы далеко, но и не там, где все честные люди. Оно и понятно. Воевода Гореслав велел сбрасывать сходни, и пока двое дюжих разбойников возились с дубовыми мостками, прицепил к поясу меч и узкий боевой нож. Потом повернулся к Малюте, сказал что-то, кивая на меня, и сбежал на берег. Наверное, покупателей искать пошёл.
        Я мысленно плюнула ему вслед и перевела взгляд на гору. Красавец-город, город-исполин смотрел на меня сверху вниз пустыми глазницами боевых вежей и молчал, надменно шевеля густыми бровьми-облаками. Ему было всё равно, что со мной станется.
        Так вот ты каков, Киев-град? Ну, здравствуй тогда.
        2
        Это может показаться странным, но такова суть людская - если одному человеку чего-то надобно, стало быть, непременно найдётся тот, кто это ему даст. Отыщет и даст. Вот я и отыскал. И не надо срамить меня и крыть последними словами. Не я задумал произвол, я лишь выполнил его. Я меч - не рука, за кровь с руки спрашивайте.
        Я кивнул Малюте:
        - Девку спрячь, покуда не вернусь.
        - Не тревожься, воевода.
        Я снова кивнул, сошёл на берег и обернулся. Милослава стояла, вцепившись пальчиками в борт, и смотрела на меня злыми глазами. Ох уж эти глаза. Встреть я её чуток раньше, и кто знает, кто кого в цепи заковал бы. Ради таких глаз любой муж и в огонь, и в воду, только бы лишний раз взглянула. Понимаю я теперь того ромея. Да что теперь, я сразу его понял, как только её увидал - волосы по лицу разметавшиеся, шея белая… и как зубами она в руку мне… до сих пор болит. А губы… Как она улыбалась там, на берегу, когда лицо Дажьбогу подставила. Словами не передашь. И за все три дня хоть бы раз смиренность показала - гордая. И памятливая. Не простит она меня никогда.
        Вы можете не верить, но я понимаю её злость. Да, понимаю. Когда-то давно я точно так был обижен и зол. Зол на богов, на себя, на людей, на весь мир. Лет с тех пор минуло много, много воды утекло, однако живу. Ем, пью, сплю. И даже не вспоминаю тех, кто так сильно изменил мою жизнь. Почти не вспоминаю. И злобы уже не таю, ибо понял, что злоба только ослабляет, мешает думать разумно. А может, научился прощать, может… Да мало ли что. Да и вообще, Дажьбог с ней, с девкой этой.
        Я шёл вдоль длинного ряда причалов, мимо тюков с товаром, мимо гружёных телег, средь людей, и настороженно глядел по сторонам. Не то, чтобы я кого боялся, совсем нет, тут уж, скорей, меня бояться следует. Просто это давно вошло в привычку - всегда быть настороже. Жизнь научила. Да и киевские причалы то ещё место. Зазеваешься, откроешь варежку шире, и либо кошель срежут, либо колдун какой зачарует, заворожит и голым оставит. Малюту, помню раз, окружили женщины в пёстрых платьях, заболтали, заговорили, поплясали перед ним, а когда он от их заговоров очнулся, на нём окромя исподнего ничего нет. Даже сапоги сняли. Так-то здесь без опаски ходить.
        Я свернул на узенькую улочку, что тянулась вверх по склону, и по брусчатой мостовой, в обход торговой площади, двинулся к ромейскому кварталу. Киев город большой, богатый, купецкий ушлый люд со всех стран к нему стекается, ибо Днепр как путеводная нить связывает полуденную сторону со стороной полуночной. Отсюда и богатство киевское, и многолюдство, и брусчатые мостовые. Много я городов на своём веку видывал; искусница Макошь выткала мне извилистую нить. Куда она только меня не приводила: и в Старград, и в Щетин, и на остров Руян ко храму Святовита, и даже в Царьград, что стоит в безоблачной дали. И в Киев вот тоже. Уж сколь раз я здесь был - и всегда будто по новой. Никак к нему не привыкну.
        Я торопился: поскорее получить плату, сдать товар покупателю, и в Царьград, на новые хлеба. Говорят, цареградский василевс собирает войско для похода в Африканию. Путь туда лежит морем, так что моя небольшая дружина в самый раз сгодится. Занятие, конечно, и здесь найти можно, недостатка в нанимателях нет, тот же князь киевский, к примеру. Иль купцы, коим охрана нужна в дороге. Но василевс и платит лучше, и работа у него самая что ни на есть достойная истинного мужа - идти за тридевять земель, добывать себе мечом честь и славу. Дружина моя так и рвётся в бой. Хочет и земель новых посмотреть, и добычи взять богатой. Все они такие же без роду без племени, как я, такие же изгои. Так чего нам терять?
        Я остановился перед двухэтажным зданием и постучал в обитую медными полосами дверь. Ромейские избы на наши вовсе не походят, будто не люди их ставили. Все они из кирпича сложены, а двери для крепости в полосах медных и в клёпках. Стены белой известью крашены, а в окнах прозрачные пластины, сквозь кои дневной свет беспрепонно в горницу льётся. Чудеса. Я когда впервые такие пластины повстречал, подумал, это железо особое, чтоб и свет был и крепость. Ткнул пальцем - а она возьми да осыпься мелкими осколками. Хозяину той пластины мне пришлось отдать два золотых солида. Во какая дорогая! Наши богатеи тоже стали такие пластины ставить, чтоб на ромеев походить. Но куда там. У нас разве это будет служить? Я ж говорю - она хрупкая, будто первый ледок на реке. Лучше бы глиняные пластины ставили, если уж разобьётся, так не жаль, правда, глина сквозь себя свет не пускает.
        Дверь не открывали, и я постучал сильнее, кулаком. Что они там, уснули? Я ведь и плечом могу садануть, мне ваши двери, что медведю улей, даром, что полосатые - выломаю. Наконец послышались шаги, дверь приоткрылась и в узкую щель просунулась тощая физиономия с тремя волосинками над ушами.
        - Что желает господин?
        Голос тоже тощий и редкий, будто его обладателя ни разу в жизни не кормили. Рабский голос, мне такие голоса не нравятся.
        - Господин желает видеть твоего господина. И поживее.
        С рабами я не церемонюсь. Чего с ними церемонится? Уж коли сложилась судьба, что взяли тебя в полон, так перегрызи горло врагу или себе жилы, но оставайся свободным! Хотя… хотя не мне, наверное, судить об этом. На то Боги есть, они решают… Но рабов всё одно не люблю!
        Раб почему-то не спешил выполнять требование. Он смотрел на меня снизу вверх круглыми глазами, в коих давно пропал блеск молодости, и не двигался с места. Странно, но он меня не боялся. Меня обычно все боятся, едва один раз взглянут, а этот стоит и хлопает белёсыми ресницами, будто не понимает, что я вместе с дверью войти могу.
        - Господин мой изволит почивать после обеда. Будить не велено.
        Голос по-прежнему тощий - но твёрдый, без признаков страха. То ли раб такой смелый попался, то ли он у своего господина в любимцах ходит, знает, что тот его защитит - одним словом, пускать меня в избу он и не думал.
        - Добро, - кивнул я, не вдаваясь в спор. Я не любитель споров, ни к чему это, расстройство одно. - Тогда как господин твой проснётся, скажи: заходил, дескать, воевода Гореслав, но ты его не впустил. А когда он на дыбу тебя потянет, так моли бога своего, чтоб тот не позволил тебе долго мучится.
        Я сказал это спокойно, безо всякого намёка на угрозу, однако взор дверного стража стал мягче.
        - Что ж вы сразу не назвались? Господин велели без промедления вести вас к нему. Ждёт он вас.
        То-то же. Дверь гостеприимно распахнулась, и я вошёл в сени. Нет, это у нас сени, а у них так сразу и не поймёшь что: длинный переход с разрисованными стенами, по углам высокие глиняные горшки, а к потолку на цепях подвешены тележные колёса, на коих стоят горшки поменьше. В тех, что поменьше, горит огонь. Я так понял, маленькие горшки для того нужны, чтобы смотреть куда ступаешь и ненароком не разбить горшки большие. Мне кто-то говорил, что эти большие по деньгам дороже прозрачного железа.
        Дверной страж провёл меня в горницу, где из всего знакомого доброму человеку стояла одна скамья, да и та настолько хлипкая с виду, что садиться на неё было боязно, того и гляди развалится. Однако я сел. Страж попросил меня обождать, и побежал звать господина. Я рассудил так: бегать он будет долго. Пока ромей встанет, пока порты натянет, пока сапоги обует - я со скуки помру. Поэтому я сел поудобней, благо скамейка затрещала, но выдержала, скрестил руки на груди и стал осматриваться.
        Стены в горнице тоже были разрисованы. С одной стороны девка в белой рубахе собирала виноград в круглую корзину, у нас таких не плетут, с другой стороны тоже девка, но уже без рубахи. Купаться, наверное, вздумала. Та, что без рубахи мне понравилась больше. Я на неё поглазел немного и смущённо отвернулся - не гоже за голыми девками подсматривать.
        Возле лавки стоял высокий сундук без крышки. Внутри сундука незнамо для чего наделали полок, а на полки наставили посуды - кувшины, кубки, блюда - и всё из серебра да злата. Ну и чудаки эти ромеи, точно дети. Эдак зайдёт незнакомый человек, скрадёт что-нибудь, покуда не видит никто, и уйдёт. Коли хозяин такой богатый, что злато по горнице разбрасывает, так мог бы и сторожа к сундукам приставить.
        Хозяина дома я видел всего раз. Слышать о нём слышал, а вот встретиться довелось лишь единожды. Имя у него самое что ни на есть ромейское - Марк Фурий Камилл. В Киеве он многим знаком, потому как у него здесь большое торговое дело и какие-то дипломатические интересы касаемо киевского князя. Поговаривали, что Фурий этот в чести у цареградского василевса и что тот ему многие секреты свои поверяет. Видный, выходит, господин. Но мне нет любопытства до его интересов, я в дипломатику не лезу, я и слово-то это лишь через раз выговорить могу. А виделся я с ним ровно две седмицы назад. Мы по ту пору в Киев пришли, купца одного сопровождали, и собирались в Царьград податься, на службу новую. Вот тут он ко мне и посунулся. Разлюбезный весь такой, улыбающийся, того и гляди лобызаться полезет…
        Вспомни лихо! Едва успел я подумать о хозяине, как тот влетел в горницу и заорал с порога, будто его кошка оцарапала:
        - Дорогой мой друг! Гореславушка! Как же рад я тебя видеть!
        Он шел, вытянув перед собой руки, будто собирался обнять меня. Но я не девка, меня обнимать не надо. Что люди подумают, если увидят? Поэтому я чуть свёл брови, и ромей обниматься передумал.
        - Ну, Гореславушка, как успехи наши? - тут же перешёл он к делам.
        Я вздохнул: ох уж эти ромеи. Ну что за люди такие, что за обычаи бестолковые? Нет бы приветить гостя честь по чести: напоить, накормить, о здоровье справиться, за жизнь поболтать между прочим - не-е-ет, им о делах сразу сказывай. А вдруг я устал с дороги, вдруг у меня на душе тошно? А вдруг в меня злой дух вселился? Вдруг я не я? Бесы - они такие, увидят в человеке слабину и тут же в него селятся. Поди вот так сразу догадайся, кто взаправду перед тобой стоит? Проверить сначала надо. У нас такого гостя ни в одну приличную избу не пустят, будь ты хоть отец родной. Посиди-ка, для начала, в клети дворовой, а мы посмотрим - ты это али не ты. Да ещё в баньку сводят, ибо даже малец неразумный знает, что ни один бес не выдержит крепкого пара нашей баньки и сладкого духа распаренного берёзового веничка. Так-то вот.
        - Девка у меня, - хмуро ответил я.
        Ромей улыбнулся и всплеснул руками.
        - Да что ж мы всё о делах? Давай вина выпьем за встречу нашу! Эй, кто там, вина гостю!
        Вот и пойми этих ромеев: то сказывай ему всё, то вина предлагает.
        От вина я отказываться не стал. Всё тот же тщедушный раб вынес два кубка, один подал мне, другой хозяину. Я глянул в кубок - чего мне туда налили, уж не жижи ли болотной? - но внутри плескалась золотистая вода с запахом кислой ягоды. Пробовал я как-то это вино, на вкус та же кислятина, что и запах. По мне так лучше квасу можжевелового, на худой конец, яблоневого. А ещё я пиво люблю и медовуху по праздникам. Ну, Дажьбог с ним, с ромеем за встречу и вина можно.
        Я отхлебнул чуток, поводил языком по дёснам, впитывая вкус, и ещё отхлебнул. Вино понравилось, сладкое. Видимо, когда в первый раз угощали, подсунули старое, давнишнее. Помню, хозяин всё хвалился, у меня вино, дескать, двести лет в амфоре стоит. Знамо дело - старое. Кто ж хорошее вино двести лет держать будет?
        Фурий присел рядом на скамью и воткнулся в меня счастливыми глазами.
        - Ох, Гореславушка, варвар ты мой разлюбезный, - запричитал он. - Милый, милый, милый друг мой! Сколько нервов, сколько переживаний!
        Я не люблю, когда меня называют варваром, злиться начинаю. Я уже понял, что ромеи таким словом обзывают всякого, кто по их разумению груб и ничему не обучен, то бишь, не умеет ничего. Но это неправда. У нас многие люди ремёсла ведают; грамоту опять же знают - писать, читать - ибо без грамоты далеко не уйдёшь и ни с кем не сторгуешься. Я вот сам на шести разных языках беседовать могу, а на трёх читать умею: на свейском, на готском и на ихнем ромейском. Этот ромей шесть языков не знает, только свой да наш, но я же не называю его варваром.
        - Как же я ждал тебя, как соскучился! - тем временем продолжал причитать ромей.
        Ну как же, соскучился. С чего бы это? Мы и виделись с тобою раз всего. А имя моё ты лишь опосля того запомнил, как я же тебе его на бересте нацарапал… У меня дурная привычка: что в голове держу, то и на язык кладу. Иной раз смолчать бы али поддакнуть: дело, мол, сказываешь - где там! Язык мой всегда поперёд мысли лезет.
        - Лжу молвишь, - выдал я не задумываясь. - Ты не мне, ты девке, что я привёз, рад.
        Ромей так и поперхнулся, будто комара проглотил.
        - Что ты, что ты, Гореславушка… кхе-кхе… Бог с тобой… извини, простыл видно… Нет, девке я, конечно, рад, для того и нанимал тебя. Но ведь я переживал за тебя. Я волновался. А вдруг с тобой несчастье приключилось? Ранили тебя, или того хуже - заболел.
        - Темнишь ромей, - недоверчиво протянул я, - недоговариваешь. Где это видано, чтоб человек ромейского званию так по-доброму с русом говорил? Аль я брата вашего не знаю?
        - Не знаешь, Гореславушка, голубь ты мой сизокрылый, сокол ты мой ясный, не знаешь. Весь я прям так и истосковался, так и истосковался… Да ты пей вино-то, пей… Думаешь, если ромей, так ничего во мне святого нет? Ошибаешься ты на сей счёт, Гореславушка, ясно солнышко ты моё разлюбезное. Ромей - это всегда большая ответственность! Это честность с друзьями и беспощадность к врагам. И это не просто звание, как ты изволил выразится, это бесконечный источник блага и священный сосуд знаний, к которому каждый живущий на земле человек должен припасть и осчастливить себя служением единому императору - басилевсу Константинополя! Да ты пей вино-то, Гореславушка, пей…
        Что-то он совсем заговариваться начал. Он мне ещё в первую встречу не понравился, а теперь и подавно нравиться не стал. Не хотел я за этой девкой идти, ох, не хотел. Да уж больно хорошие деньги посулил, проклятый, не смог отказаться. Ладно, сейчас расплатится - и я уйду. И больше никогда с ним связываться не буду. Ну его к бесам, лиса окаянного.
        - Ты вот что, ромей, ты мне зубы не заговаривай. Ты плати давай, как обещался. Не когда мне с тобой лясы точить, идти надобно.
        Он засуетился.
        - Как скажешь, Гореславушка, друг мой наивный, как скажешь. Эй, кто-нибудь! Павлиний!
        На зов прибежал всё тот же раб, что дверь открывал и вино подносил. Скользнул по мне любопытным взглядом и поклонился господину.
        - Павлиний, принеси-ка тот мешочек, что я приготовил для гостя моего. Тот, что в таблинии. Да пошевеливайся! Гость торопится!
        И повернулся ко мне.
        - Спасибо тебе, Гореславушка, за помощь неоценимую, за доброту твою любезную. Что бы без тебя делал - не знаю прям. Помог ты мне очень. Выручил.
        Я устало вздохнул. Ну и скользкий же человечишка.
        - Ох, что-то ты утаиваешь. Обмануть хочешь?
        - Нет-нет, - всколыхнулся Фурий. - О деньгах не беспокойся! Всё, как и договаривались - сорок золотых солидов, один к одному. Все такие кругленькие, звонкие, с портретом басилевса. Они тебе понравятся. О, вот и Павлиний!
        Раб протянул мне кожаный кошель, вполне подходящий для сорока солидов. Я положил его на ладонь, подкинул, прислушался к звону золота. Не врёт ромей, и вправду все сорок. Открывать кошель и пересчитывать не стал. Я такие вещи по звону и весу определяю. Ни разу не было, чтоб ошибся. А может, просто обмануть меня боялись.
        - Что ж, ромей, - заговорил я вставая. - Не скажу, что приятно было с тобой дело иметь, но купец ты, вижу, честный…
        Меня повело. Тело вдруг качнулось, ноги ослабли, и я упал на колени. Что такое?.. В голове зашумело, закружилось, в глазах вспыхнули яркие круги - вспыхнули и погасли, оставив после себя сумрак. Неужто вино такое крепкое? Я закашлял, попробовал встать, но голова закружилась сильнее. Где-то запел петух… потолок перевернулся, закружился в водовороте. Мягко… Я почувствовал, как голова ударилась об пол, но совсем не больно…
        Ромей смотрел на меня спокойно и холодно. Он даже не встал со скамьи, просто смотрел и всё.
        Опоил, пёс! - мелькнуло сквозь меркнущее сознание.
        Ко мне нагнулся Павлиний, взял с раскрытой ладони кошель и приложил палец к живчику на шее.
        - Жив ещё… Добить, господин? Сейчас я крикну Руфа…
        Голос долетел будто издалека - глухой, расплывчатый…
        - Оставь. Сам подохнет, - отмахнулся Фурий. - После этого яда никто не поднимался. Оттащите его к реке и бросьте. К утру остынет.
        Он склонился надо мной.
        - Ты уж прости, Гореславушка, ничего личного. Бизнес, будь он неладен…
        И я уснул.
        3
        Мы долго ждали возвращения воеводы. Малюта велел мне не высовыться из-за борта, иначе пригрозил упрятать в трюм к крысам. К крысам я не хотела и потому обещала сидеть тихо и скромно. Я даже цепью обещала не греметь, во как сильно боюсь крыс, хотя сама по себе очень даже смелая девка, я бы сказала - чересчур смелая. Впрочем, о смелости своей я уже говорила.
        Но всё же было интересно узнать, куда это Макошь меня привела. В борту я отыскала щель и приникла к ней глазами. Обзор оказался слабенький; я видела только кусочек берега, костёр, над которым висел огромный котёл, и вдалеке - сплошь холмы. Пару раз появлялся долговязый разбойник по имени Метелица и ворочал в котле ложкой. Этот разбойник был самый молчаливый из всех разбойников. Иногда он украдкой поглядывал на меня, но тут же смущённо отворачивался, заливаясь краской по самые уши. Пару раз я с ним заговаривала. Он отвечал что-то невпопад, трясся в ознобе и снова заливался краской, из чего я сделала вывод, что он в меня влюблён. Ну что ж, голубчик, вот ты и попался. Я сразу составила коварный план обольщения этого Метелицы, дабы с его помощью бежать из разбойничьего плена. Я начала подмигивать ему и ласково улыбаться и, кажется, он повёлся на мою уловку. Жаль, времени совсем не осталось… Эх, мне бы всего один день!
        В котле варилось что-то вкусное. Запаха я не чуяла, потому как ветер дул от реки, но по лицам вертевшихся у костра разбойников не трудно было догадаться, что им очень хочется отведать этого варева. Мне тоже хотелось, однако по трёхдневному опыту жизни с этими головорезами я уже знала, что меня кормить будут в последнюю очередь. Не потому что я полонянка и не потому что девка, а потому что по возрасту я самая младшая. А в дружинах водится, что самые младшие к общему котлу последними тянутся. Поэтому я закатила губёнку обратно и принялась разглядывать окрестности.
        Впрочем, смотреть по-прежнему было не на что, и я принялась изучать замок, который скреплял державшую меня цепь. Замок был каверзный, сразу не поймешь, как открывается. Весил он не менее трёх гривен; если бы они только один этот замок на меня навесили, я и то б не убежала - тяжелущий, гадина. Я поискала глазами какую-нибудь щепочку, но всё, что могло сгодиться для открывания, находилось вне досягаемости моих способностей. Ладно, нет, так нет, будем искать иные способы избавления от замков.
        Самым подходящим иным способом был, конечно же, ключ, но оный предмет моего вожделения висел на поясе дядьки Малюты, и добраться до него я не могла. Можно было ещё перегрызть цепь либо ногу, а лучше - глотки этим негодяям, чтоб никого боле не могли похитить… Я опять начала злиться. Спокойно, Милослава, спокойно, держи себя в руках… События последних дней добавили мне изрядную толику жизненного опыта, и я уже понимала, что злость мешает разумной мысли мыслить по-разумному. Поэтому я чуток успокоилась и принялась обдумывать, как же, бесы вас побери, мне отсюда выбраться!
        - Маешься, девка? - услышала я голос дядьки Малюты. - Сбежать, поди, хошь?
        Он навис надо мной вместе с миской желанного варева, над которой поднимался ароматный парок. В другой руке он держал ложку и ломоть ржаного хлебушка.
        - Как вы мне надоели, - пробурчала я и кивнула на миску. - Чего там?
        Малюта присел на корточки.
        - Каша с салом, да мясца немного. На, поешь.
        Я не стала ждать второго приглашения, схватила миску, устроила её на коленках и принялась наворачивать. Малюта смотрел на меня и легонечко покачивал головой: так, мол, девка, кушай на здоровье, набирайся сил. Всё-таки он добрый, этот Малюта, хоть и хочет казаться злым. Ну и пусть с ним, может ему так больше нравится. А вообще, мужчины странное племя. Вроде всё как у людей: голова, руки, ноги, уши даже имеются - а всё одно какие-то неправильные. Ну почто, спрашивается, им возле жён своих да детишек не сидится? Пахали бы землю, сеяли рожь, о семьях заботились. Нет, словно свербит в одном месте, в походы какие-то бегут за дурацкой никому ненужной славою. Будто дома делов нету. Вместо того чтобы в ножички играться да удалью своею друг перед другом бахвалиться, лучше бы за водой ходили. Вот тогда и железо на мечи тратить не надо, и девок никто воровать не станет. Дети малые. Ума - что в голове, что в заднице - поровну.
        С досады я чуть не подавилась. Пришлось Малюте стучать мне ладонью по хребтине, чтоб не задохлась.
        - Ты не торопись, девка, - улыбнулся он. - Никто твой кусок не отымет.
        Да что он заладил - девка, девка! У меня что, имени нет?
        - Меня Милославой звать, - обиженно пробурчала я набитым ртом.
        Он опять улыбнулся.
        - Эх ты, горе луковое… - и вдруг ударился в рассуждения. - А ведь и у меня могла дочка такая подрастать. Уж, поди, баловал бы её, внуков ждал… Тебе годков семнадцать будет? Самая невестина пора. Сундук девичий, чаю, от приданого ломится. Одних платьёв, небось, с десяток нашила. Вот оно жисть-то как… Повернись всё иначе, не здесь бы сидел…
        Он замолчал, уткнувшись глазами в палубу.
        - Что иначе-то, дядька Малюта?
        - А-а, всё не так, не по Прави… - и встрепенулся. - Ты ешь, остынет.
        У меня аж аппетит пропал. Вот ведь человек. Начал сказывать, так сказывай дале, чего на самом интересном останавливаться? Я, можно сказать, только слушаньем прониклась, а он - бац! - конец песне. Ну разве так можно?
        Я собралась было растормошить его, чтобы сказ свой договорил, но на берегу вдруг забряцало железо, и Малюта вскочил во весь рост, словно ополоумевший. Я тоже вскочила, но только не во весь рост, а на немножечко, так, чтоб над бортом одна лишь макушка да глаза виднелись. Про щелку свою я подзабыла, а вот про крыс помнила, и чтоб не доводить дядьку Малюту до греха, высунулась всего на чуть-чуть.
        То, что я увидела, меня насторожило. Наши разбойники стояли вокруг котла, повернувшись лицами к причалам, и кое-кто даже выдернул меч из ножен. Именно этот звук и привлёк наше с дядькой Малютой внимание. Некоторые из нашей дружины подались ближе к лодье, будто бы прикрывая сходни, но большинство оставались там, где до того сидели и кушали кашу. Любопытно. Я тоже повернула глаза к причалам, и опять едва не подавилась - от причалов в нашу сторону двигалась рать лиходеев.
        Я сделала глубокий вдох и сосчитала до десяти. Я всегда так делаю, когда впадаю в ступор. Отдышавшись, я увидела, что жизнь, по сути, очень славная штука и что не так страшен бес, как его малюют. Конечно же, это была не рать. Батюшка рассказывал сколь народу должно быть в настоящей рати, у этих столько не было, но всё равно очень много воев разных мастей. Были и готы, и славяне, и угры - разношёрстная, в общем, шайка. Я обратила внимание на лица - равнодушные, будто железные личины, такие, кои некоторые гриди цепляют перед смертным боем на шеломы, чтоб страшней казаться. С такими лицами всё равно что делать: убивать аль мимо идти - как хозяин повелит.
        Хозяин шёл чуть впереди. Он был в грецкой одёже, то бишь в длинной белой рубахе в глубокую складочку и с пурпуровой полосой по каёмке. Левую руку он держал согнутой в локте, крепко прижимая её к груди, а правой смешно качал в такт своим семенящим шажочкам. Личико у него было гладковыбритое, умилённое, будто бы он только что из яйца вылупился и первый раз в этом мире очутился - всё ему ново, всё интересно. Но он был здесь не первый раз, это я верно знаю, и эту морду грецкую в жизнь не забуду.
        - Дядька Малюта, - дёрнула я кормщика за рукав. - Слышь, дядька Малюта. Я этого грека знаю.
        - Знаешь? - покосился он на меня глазами. - Откель знаешь?
        - Он к нам в деревню приезжал, - торопливо зашептала я. - Подарков кучу навёз, свататься хотел. А я его в дверь выбросила. Не понравился он мне.
        Дядька Малюта хмыкнул. К чему он это сделал, не знаю, но лиходеев, что с греком шли, стал разглядывать внимательней. Их было раза в два больше наших, а то и ещё больше. Было понятно, что в драке они толк ведают, ибо шли при оружье и в бронях. Узнать бы ещё почто они это с собой принесли. Неужто взаправду драться надумали?
        - Не понравился, говоришь… - медленно сквозь зубы процедил дядька Малюта.
        - Ага, - мотнула я головушкой. - Склизкий он какой-то, будто рыбина протухшая.
        Пока мы переговаривались, грек со своим войском подошёл к нашей стоянке и тоже принялся шарить глазами по округе. Наверное, искал кого-то. Не найдя, кого было надо, он обратился к лодье, и я тот час спряталась обратно за борт, чтоб он ненароком меня не увидел. Вдруг узнает, опять приставать начнёт.
        Но знал он не только меня.
        - Малютушка, голубь мой сизокрылый! Доброго тебе здоровьишка, долгих лет жизни! - услышала я его ноющий голос.
        - И тебе по добру, ромей Марк Фурий. По что пожаловал?
        Дядька Малюта отвечал спокойно, будто и не был встревожен пришествием всей этой разбойной дружины. Но я-то знаю, что он встревожился, ибо видела снизу, как он наложил ладонь на рукоять меча и сжал её, аж костяшки побелели. Точно вам говорю - встревожился!
        - Как же, Малютушка, - вновь подал голос грек, - или ты забыл уговор наш? А где воевода Гореславушка? Деньги я ему передал, теперь хотелось бы товар получить.
        - Воевода Гореслав не вернулся. Я думал, он с тобой, ромей.
        - Со мной? - я прям почуяла, как грек этот засуетился, оглядываясь. - Нет, Малютушка, путаешь ты что-то. Воевода ваш был у меня утром, взял деньги и ушёл. Я ждал, ждал, когда вы девку мне пришлёте - не дождался. Вот, сам пожаловал. Где же она, моя горлица?
        У меня внутри всё так и обмерло. Так это они для него меня воровали? Господине мой Сварог, чем же я так провинилась пред тобой, за что наказание мне это? Уж не я ли славила тебя, не я ли пела тебе гимны Бояновы? Неужто слава моя не дошла ушей твоих, неужто стороною минула…
        Мне захотелось выругаться.
        - Ты что, дядька Малюта, отдашь меня этому греку? - зашипела я змеёю и пребольно ущипнула его за лодыжку. И тут же получила по загривку. Это чтоб молчала, значит, и не дёргалась.
        - Девка у нас. Вернётся воевода, решим твоё дело, а пока будь гостем, присаживайся к костру, отведай пищи нашей.
        И то верно. Гостя перво-наперво надо накормить, напоить, чтоб он, бедный, напрочь забыл, зачем пришёл. У нас отказаться от угощения - смертная обида. Не хочешь есть - не ешь, но отведать-то можно. Не со зла же предлагают. Грек отказался.
        - Некогда мне, Малютушка, дела, знаешь ли. Князюшка киевский в гости звал. Просто отдай девку, да и разойдёмся по-хорошему.
        Дядька Малюта покачал головой. Нет, не собирался он меня отдавать… бесплатно, во всяком случае. Ну и то ладно.
        - Так дела не делаются, ромей. Воевода не вернулся…
        - Ах, он окаянный! Неужто бросил вас и сбежал с деньгами? Вот ведь изверг! Погоню отрядили?
        А вот за такие слова можно и языка лишиться, вместе с головой. Ни одна дружина не позволит срамить своего воеводу, если только воевода честью меч держит. Мои разбойники воеводу Гореслава любили. Не знаю уж за что, по мне так хуже его никого в целом свете нет, разве ещё грек этот, - но они его любили.
        - Ты говори, ромей, да не заговаривайся, - голос дядьки Малюты посуровел. - Может на ромейской стороне и принято добрых людей за глаза порочить, а у нас за такое на Божий Суд тянут.
        Грек не испугался. Даром что ли он с собой такую свору привёл?
        - Да хоть как назови его, Малютушка, но раз деньги получил - товар отдай. Такова уж, разлюбезный мой, мировая практика. Или ты не веришь, что деньги я воеводе твоему отдал?
        Не знаю как дядька Малюта, но лично я не верила. Зажулил денюжки, жучара! Обсчитал, видать, воеводу. Он и в тот раз, когда я его в дверь ринула, слугу присылал, чтоб подарки забрать. Жадюга он. Подарки я, конечно, не возвернула - своего я никому не отдам. А что? Полное право имела. Подарки-то уже мои. Так чего он их назад требует?
        - Не трать слов понапрасну, ромей. Вернётся воевода - узнаем. - Дядька Малюта тоже ему не поверил. Умничка. Если ещё и в шею погонит, вообще замечательно будет.
        - Ай-я-яй, Малютушка. Не веришь мне? Нехорошо… Нехорошо обижать честного купца чёрным недоверием. У нас в Константинополе так не поступают.
        Любопытство - враг мой. От бабки своей я слышала, что Константинополь - город ромеев. Назван он так в честь великого ромея Константина, позволившего другим ромеям верить в нового бога. Уж не знаю, что тут такого особого, у нас всегда верят в тех богов, к которым душа тянется, никакого позволения не требуется, но ромеи за это разрешение посчитали своего Константина великим. Ну и бог с ними, с ромеями этими, пусть кого хотят великими считают. Я вообще к тому, что бабка опять же сказывала, что есть город Царьград, а это уже город грецкий. Мой грек, когда в тот раз был, говорил, что родом он из Царьграда. А теперь говорит, что из Константинополя. Я чего-то не понимаю - откуда же он всё-таки?
        Я не выдержала и опять высунулась из-за борта.
        - Дядька Малюта, так он грек или ромей?
        И получила очередной подзатыльник. Ага, значит ромей.
        - А кто это там за бортом прячется? - радостно возопил Фурий. - Уж не моя ли ненаглядная, звёздочка небесная?
        Это он про меня так - звёздочка? Ха, тоже мне звездочёт нашёлся.
        - Эй, ромей! - закричала я. Нечто я молчать буду? - Так это я тебя из родительской избы выкинула? Опять полетать вздумал, сокол ты мой ясный?
        Я хорошо сказала, потому как наши разбойники засмеялись, даже дядька Малюта хмыкнул в бороду. Только вот ромею слова мои пришлись не по вкусу, ибо он сразу начал грозить мне пальцем.
        - У-у-у, балаболка! Погоди, попадёшься мне в руки, по-другому запоёшь!
        - Обещалась лиса в борть забраться, да морда не пролезла! - не задержалась я с ответом.
        Ромей покривился, но продолжать со мной перепалку не стал. Вместо этого он снова обратился к дядьке Малюте:
        - Последний раз спрашиваю, Малютушка: отдашь девку? Или мне силой её брать?
        Евойные разбойники при этих словах подобрались и шагнули вперёд, вынимая оружье. Ромей быстренько юркнул за их спины, и уже оттуда победоносно выкрикнул:
        - Подумай, Малютушка! Хорошенько подумай! Стоит ли девка того, чтоб кровь за неё лить?
        Вот ведь змеёныш! Чего я стою, а чего нет - не ему, жадюге, решать. Не он меня похищал и не он со мною три дня кряду мучился. Пусть сначала возьмёт меня, подержит на цепи, послушает, кто он есть на самом деле, а потом рассуждает.
        Дядька Малюта был того же мнения.
        - Ты, ромей, привык силой всё решать, да только не во всём на силу положиться можно.
        Я так поняла, что этими словами он сказал ромею своё гордое мужское «нет»! Ромеевы разбойники тоже так подумали. Они не стали ждать, когда ромей крикнет «взять», и без команды ринулись в сечу. Мои не растерялись и встретили их мечами и боевыми топорами. Время разговоров прошло.
        Я замерла…
        Нет ничего красивого в том, когда мужи меж собой ратятся. Не для женских глаз такое зрелище. Это раньше я представляла себе, когда бабушка басни сказывала, как сходятся богатыри стенка на стенку, как звенят мечи, искры пыхают, пот со лба слетает… Может что и слетает, да только не пот!
        Сколько же злобы на этих лицах. Это даже не маски - звериный оскал. Я увидела, как упал Метелица. Черноволосый угр похожий на медведя ударил его топором - и будто внутри что оборвалось… Никогда я не видела смерть так близко - глупую, навязанную. Может, искусница Макошь и выткала каждому свою нить-дорогу, но всякий воин под властью Перуна ходит, и только Перун решает: обрубить эту нить или дальше позволить ей виться. Метелица не вскрикнул, а если и вскрикнул, так за лязгом железа я крика не услышала.
        Я схватилась за щёки. Нет, не может такого быть. Что вы делаете, что делаете! Не надо! Ведь пролитую кровь обратно не подымишь. Не затворить раны, не вернуть души в холодные тела. И не кровь вы льёте - материнские слёзы! Остановитесь!
        Дядька Малюта дёрнул меня за подол, и я повалилась на палубу. Перед глазами по-прежнему стоял Метелица. Нет, не стоял - падал, а угр перешагивал через него, выглядывая следующую жертву. Кто его остановит? Кто остановит?
        Звонкая пощёчина встряхнула меня, и я задышала часто и глубоко. Дядька Малюта снимал с меня цепь и заглядывал в глаза, пытаясь отыскать в них хоть каплю разума… Отыскал.
        - Беги, девка, - он заговорил быстро, словно боялся опоздать куда-то. - Ты уж не держи зла на нас, по дури вышло, по неведенью. Видать, Чернобог попутал, сбил с пути. Не серчай.
        Он выхватил из-за голенища нож и сунул мне в дрожащую ладонь.
        - Прыгай в воду, уйдёшь за спинами. А не уйдёшь, так Сварог всех нас рассудит! - и метнулся к сходням.
        Не помню, как я прыгала в воду, как плыла, как потом выбралась на берег. Кто-то бросил мне на плечи рогожку, но я скинула её и побрела мимо причалов, отводя лицо от встревоженных взглядов. В горле застрял комок, и я никак не могла сглотнуть его. Я всё ещё видела Метелицу и слышала несущейся в спину крик дядьки Малюты: Беги, девка!Беги!..
        Очнулась я в полутёмном закоулке, средь зарывшихся в небо высоких теремов. Я сидела на перевёрнутой колоде, а большой лохматый пёс лизал мне лицо. Грязная когтистая лапа совсем по-дружески лежала на моём колене, а карие глаза смотрели с сочувствием и пониманием. Пёс понимал меня.
        Я потянулась к нему.
        - Ты хороший. Ты очень хороший.
        Пёс вильнул хвостом, а я обхватила его за шею и заплакала.
        4
        Тесно сомкнутые шеренги ромейского строя надвигались неумолимо, подобно огненному шквалу лесного пожара - такие же красные и горячие. Солнца не было, - только сумрак, разлившийся по воздуху и по земле, и по червлёным щитам моей дружины. Серый сумрак. Мрачный. И лица мрачные, будто неживые - Малюта, Смеян, Добромуж, Метелица… Но этого быть не могло, ибо бой тот я хорошо помню. Не было в тот день мрака. Солнце только-только взошло над седловиной Карпатских гор, и принялось живо разгонять скопившийся в долине туман. Да и Метелицы в тот раз с нами не было, но почему-то сейчас он стоял рядом со мной, а красная линия щитов надвигалась…
        Малюта что-то кричал, потрясая кулаками. Крика я не слышал, но видел, как шевелятся его губы - медленно, копотливо. Я потянулся к нему, но тело с трудом пробивалось сквозь вязкий воздух, а ноги тонули в траве как в болотной трясине. И не было силы вздохнуть, потому что сумрак сжимал грудь так, словно и не сумрак это, а кузнечные тиски.
        Из темноты выскочила конница обров. К утробному грохоту копыт примешались дикие визги всадников, застучали стрелы по щитам. Ромейский строй на мгновенье замер, метнул пилумы и уже освобождённый от ноши зашелестел вырываемыми из ножен мечами. За дальним перевалом завыли волки, над головой закаркали вороны. Небеса разверзлись, в глазах полоснула молния. Загудели корны, с гор посыпались камни…
        …И сквозь весь этот грохот я наконец-то услышал крик Малюты:
        - Дыши-и-и-и!
        - Деда, поди сюда…
        Сначала я увидел вихрастую голову на фоне звёздного неба, и мне почудилось, что это Стрибог послал за мной своего внука, дабы помочь подняться в Сваргу. Потом возникла вторая голова, и уже другой голос по-стариковски прошамкал:
        - Ты на поясе шарил? А может за пазухой чего есть?
        - Не, деда, ни на поясе, ни за пазухой. Даже ножа нет.
        - Жаль. По одёже видно, не простой смерд. Ладно, сымай с него сапоги и пойдём. Светает скоро.
        Нет, это не Стрибожьи внуки, это падальщики. Те, кто обкрадывают пьяных да утопленников. Я хотел сказать, чтоб шли прочь, но изо рта вырвался лишь слабый стон.
        - Деда, он живой! - испуганно вскрикнул вихрастый.
        - Знамо дело живой. Грудь-то вздымается. Сымай с него сапоги!
        - Деда, он и не пьяный. Вином от него не садит.
        Старик нагнулся ниже, потянул носом. Потом приложил шершавую ладонь мне ко лбу, к щеке, нащупал живчик на шее и долго ловил пальцами слабые токи крови. Я хотел оттолкнуть его руку, уж больно крепко сдавил старик горло, но сил пошевелиться не было.
        - И то верно… Он, случаем, не из давешних, не из тех, кто сечу учинил за причалами? Князь велел таких славливать да к нему на правеж вести… Слышь, Поганко, ну-ко пособи мне…
        Вдвоём они приподняли меня за плечи и прислонили к перевёрнутому рыбацкому челну. Старик принялся деловито шарить по одёже, а мальчишка заглядывал мне в глаза. Что уж он там хотел сыскать - не ведаю.
        - Крови на ём нет, и ран свежих тоже, - шелестел старик. - Может он не из ихних. Хотя шрамов не счесть. Смотри, какие рубцы на грудине.
        - Гридень, сразу видать! - уважительно кивнул мальчишка. - Может, воевода какой, али сотник. Сапоги-то на ём богатые.
        - Вот на правеже князь и разберется, кто он есть, сотник али воевода. Сапоги хоть и богатые да поистёрлись, много за них не получим. А если он из тех самых, то ещё и денежку дадут. Ну-кась, подкати тележку, грузить будем.
        Каждое движение отзывалось в голове мучительной болью и заставляло тело сжиматься. Пока они везли меня по узким улочкам Подола, желудок мой беспрестанно бунтовал, извергая вонючую зелёную жижу, и всё это растекалось по шее и по груди. Я едва не захлебнулся собственной рвотой, покуда старик не догадался перевернуть меня на бок. Хватило ума, повезло, иначе живым до княжьего суда я бы не доехал. Ну и на том спасибо.
        Тележка остановилась перед высоким тыном двора городового тысяцкого - бывал я здесь как-то - и дед опасливо постучал в калитку. Знамо дело, что опасливо. Чёрному человеку стучаться в дом нарочитого мужа под утро, когда самый сон, тревожить его громким стуком - беду себе искать. Ещё было бы чего ради, а то из-за полудохлого чужака, который неведомо с какого боку припёка. Тут сам Дажьбог пастись велел, иначе недолго и по шее получить. В лучшем случае!
        На стук долго не отвечали. Дворовые холопы давно выучились отличать по звуку, кто стоит за воротами - важный человек или простолюдин - и потому отпирать не торопились. Старик с внучком терпеливо ждали, и когда калитка, наконец, приоткрылась, вежливо поклонились привратнику в ноги.
        - Чего надобно? - выглядывая в узкую щель, прорычал тот.
        - Так это… господин хороший, - замямлил старик, теребя пальцами поясок. - По княжьему указу привезли разбойника на правеж…
        Княжий указ дело хлопотное, пойдёшь против, так как бы самого на суд не потянули. Привратник немного покочевряжился, но сменил гнев на милость. Бросив на меня короткий злобный взгляд, кивнул:
        - Ждите, - и вздохнул. - Сейчас схожу за ключом от поруба.
        Поруб находился возле торговой площади, так что мне снова пришлось трястись на колдобинах киевских улочек. Только на этот раз с двух сторон от тележки шагали двое городовых стражей при оружье, будто я и в самом деле преступник. Заря уже занялась, и народу на улицах хватало. Мужчины смотрели на меня с пониманием, женщины с состраданием, дети с любопытством. Мне не нравились эти взгляды, по самой душе они елозили.
        Не терплю себя в беспомощном состоянии. Тут любой обидеть может, даже такой, как этот Поганко. Почему-то некоторые считают, что если человек слаб или болен, то его обязательно обидеть надо. Радость им это доставляет что ли? Я таких людей не понимаю и не привечаю, и всякий раз, когда судьба нас сводит, стараюсь на доходчивом примере показать всю глубину их неправды. Примеры, конечно, грубые, ибо словом я владею плохо, и потому ограничиваюсь ухватом за ворот и мордой в землю. Не до всех доходит, но кое-кто понимает и встаёт на путь исправления… Или жалеть начинают, головами качать. Вот как им объяснить, что жалость их не просто обижает, но ранит больно, в самое сердце? Я же воин. Я - вождь! Хотите ударить - ударьте, только не жалейте, прошу!
        Униженный и озлобленный, я взвился на ноги, вырвал меч из ножен и, ослеплённый яростью, принялся наносить удары. Первый удар старику! Это он не дал мне спокойно умереть на берегу Днепра и собственной выгоды ради потянул на двор тысяцкого. Хх-а! - и голова старика вместе с железной каской раскололась надвое. Мальчонка пытался прикрыться красным щитом, но я лишь рассмеялся. Хх-а! - и щит лопнул подобно болотному пузырю. Удар должен быть на выдохе, тогда он получается сильнее и ничто не может быть ему преградой. Я развернулся на пятках в сторону седловины, чтобы лицом к лицу встретить конницу обров, но Малюта и Добромуж повисли у меня на руках, а Метелица наступил ногой на грудь, крепко вжимая в землю…
        - Пусти! Пусти-и-и!
        Меня бил озноб. Мокрая рубаха прилипла к коже, горячий воздух обжигал горло, но тело дрожало от холода. Где-то вдалеке, на другом краю земли, горела лучина, а возле меня было темно. Или нет - сумрак. Всё тот же сумрак, в тусклом мареве которого выделялась фигура невысокого сухощавого мужа с размытым лицом.
        - Пусти…
        Сухощавый придвинулся ближе.
        - Смотри-ка ты - ожил, - прохрипел он. - Ну надо ж! А мы думали не выдюжит. Эй, Воробышек, с тебя жбан квасу. Ожил!
        Воробышком оказался огромный детина с размахом плеч не про каждую дверь. Он вырос из сумрака подобно священной горе Алатырь и несколько долгих ударов сердца смотрел на меня, удивлённо потирая скулу. Крепкий малый. Такого бы в дружину, чтоб шёл впереди клина, пробивал дорогу во вражьем строю - беды бы не ведали. Вот только имя… Назвать его Воробышком язык не поворачивался. Видывал я эту птаху - перьев комок да две лапки, так сразу и не разглядишь. А детинушка, что стоял предо мною, на птичку вовсе не походил, скорее на каменную глыбу. Такую с воробьём сравнивать смех один. Ну да не я ему имя давал, не мне и потешаться.
        - И то верно - ожил, - голос у Воробышка оказался подстать плечам, такой же широкий, с выразительным медным гулом. Я такой гул слышал в Грецколани. Грецкие монахи вешают в своих храмах большие медные чаны, кои называют колоколами, и бьют в них во время праздников. Гром получается - будто Перун молнией ударил - но не злой тот гром, а добрый и душевный. Монахи для того тот гром издают, чтобы бог лучше слышал, как воздают они ему славу и поют песни. Вот бы и нам такие чаны завести в своих храмах и молебных рощах, дабы богов наших радовать сим добрым громом.
        Я приподнялся на локтях и огляделся. Большая полутёмная клеть, лица - серые, тусклые, побитые, и только возле дальней стены огонёк мерцает. Воздух спёртый, горький на вкус; от такого воздуха начинает першить в горле и пить хочется. Я почти сразу понял, что это за место и кто эти люди, но всё равно спросил:
        - Где я?
        Ответил сухощавый.
        - В порубе, - и усмехнулся. - Не в княжьих же палатах.
        И память сразу отозвалась прошедшим днём. Я вспомнил ромея Фурия, старика с тележкой, мальчишку Поганко, привратника со связкой ключей, стражников. Значит, в поруб меня всё-таки посадили. Я посмотрел на ноги - и сапоги сняли, псы. Ладно, босиком ходить мне не привыкать. Долго ли только продержат здесь? Старик что-то говорил про княжий суд. Был он уже или ещё будет?
        - Давно я тут?
        - Второй день, - снова ответил сухощавый. - Вчера утром тебя к нам бросили, будто куклу соломенную. Думали, не оправишься, а поди ж ты. Кто тебя так отделал?
        Я покривил губы. Посмотреть бы на того, кто сможет меня отделать! Как уж там сложится дале - богам решать, но гридя, что сильнее меня, я покудова не встречал. Встретил бы - лежать мне в сырой земле, червей кормить. Но не кормлю, а стало быть, благо Перуна на моей стороне.
        - Опоили… ромей один… Фурий… Слыхал, небось, о таком?
        Говорил я тихо, потому как слабость во мне ещё оставалась. Но уже чувствовал, что силы малость прибавилось.
        - Слыхал, - кивнул сухощавый. - Как же угораздило тебя с ним связаться? Мы от него как от моровой язвы бегаем, то ещё лихо. И ты снова встретишь - беги.
        - Была б охота, - вздохнул я, и прибавил со злобой. - Пусть зайцы бегают, им сподручней. А у меня за этим ромеем должок.
        Сухощавый покачал головой, тебе, мол, виднее, но спорить и доказывать что-либо не стал. И то верно: что толку спорить, если я и так всё решил? Мне бы выбраться отсюда, своих разыскать… И тут я вспомнил, что старик говорил о какой-то сече за причалами. Уж не мои ли? Марк Фурий всяко должен за девкой пойти, больно нужна она ему. А Малюта без моего слова её никому не отдаст. Да и встревожится он всенепременно, когда ромея без меня увидит. Нет, девку он не отдаст. Значится, ромей обязательно в драку полезет.
        - Эй, - окликнул я сухощавого, - а ты, часом, не ведаешь, что за сеча у причалов была? Два дня назад?
        - Нет, не слыхал, - покачал тот головой. - Давно я здесь, с весны… Ты об том у Мухомора спроси. Он всё знает, к нему сам рыночный целовальник на поклон ходит. Да и с ромеем у него дела какие-то. Он в порубе уже три раза сидел. Уважаемый муж! - закончил сухощавый, прищёлкнув языком.
        Уважаемый муж, - усмехнулся я. Знаем мы этих мужей. Поди, воевода городовых воров да ночных лиходеев. Такие с княжьими слугами душа в душу живут, подмасливают их, вот они на поклон и ходят. И с Фурием ведомо какие дела могут быть - разбойные, не иначе. Ладно, Мухомор, так Мухомор. По нужде и с мухомором поговорить можно.
        Я кивнул.
        - Что ж, где гриб этот? Показывай.
        Воробышек и сухощавый помогли мне подняться и, поддерживая под локти, повели в тот угол, где горела лучина. Там, в углу, на подстилке из свежего сена сидел крепкий дедушка, по виду смерд, и то ли со скуки, то ли ещё с чего пережёвывал зубами щепочку. Мне он сразу не понравился: глазки острые, будто два копья, лоб узкий, нос крючком, борода клочьями. Из всех достоинств одни лишь уши: круглые, оттопыренные, лопухастые. Такие уши только у добрых людей бывают.
        - Вот, Мухомор, тот муж, коего вчера к нам кинули, - почтительно заговорил сухощавый. - Думали, не оклемается, а он возьми да оклемайся. Дело у него к тебе. Совета просит.
        Мухомор воткнул в меня свои копья и долго тыкался, продолжая жевать щепочку. Потом кивнул на место рядом с собой.
        - Садись, воевода, поговорим. А ты, Сухач, - это он сухощавому, - поди покудова. Нужен будешь - позову.
        Да уж, истинный воровской предводитель. Голос сладенький, мурлыкающий, проникновенный - сущий кот Баюн. Аж мурашки по коже. Уболтает, словами обовьёт, будто сетью, забудешь и имя своё, и матушку родную, и сделаешь так, как скажет. Ну да я тоже не лыком шит. Мне одними словами голову не замаешь.
        - Ну, здравствуй, воевода Гореслав, - поприветствовал меня Мухомор, и усмехнулся, когда я удивлённо вскинул брови. - Не признал? Знамо дело… Четыре лета назад отбил ты полон на Волыне у обров. Уж кой бес меня в те края занёс - не ведаю, но тебя всяко сам Сварог послал. Не было б тебя с дружиной твоею - гнить мне в землях неведомых в рабском ошейнике… Что, не вспомнишь никак?
        Честно говоря, я не помнил. Сколько я этих полонов отбил, особливо у обров, врагов моих лютых, один Дажьбог ведает. А на Волынь мы, почитай, по два раза на год ходим. Оттуда до обров рукой подать. У меня в дружине у каждого гридня к обрам свой счёт имеется, так что расплачиваться с нами они ещё ой как долго будут.
        - Не помнишь, - утвердительно кивнул Мухомор. - Ну да то не грех тебе, нас в том полоне с сотню было, где уж каждого запомнить. Но за то, что спас меня, я тебе по гроб жизни обязан, - он замолчал, хитро щурясь на меня исподлобья. Ждал, видимо, что я начну вежливо отговариваться: мол, что тут такого, всегда рад помочь, мне это ничего не стоит. Я отговариваться не стал. Уж если считаешь себя обязанным, так будь обязан до конца. А коль не считаешь, так за язык тебя никто не тянул.
        Не дождавшись ответа, Мухомор тихохонько вздохнул и продолжил.
        - И раз богам угодно было вновь свести нас воедино, так давай расплатимся. Какого совета ищешь, воевода?
        Я не стал тенёта плести, а взял да и выдал ему всю свою историю как на духу. Ничего не скрыл. Рассказал, как девку похитил, как ромей вместо благодарности ядом меня опоил. Вот ведь бестия: и рыбку решил съесть, и косточкой не подавиться. Рассказал и о сече за причалами, о коей старик обмолвился. Собственно, эта сеча меня больше всего интересовала, всё остальное я для полноты картины добавил.
        - Девка-то красивая? - полюбопытствовал Мухомор. - Ладно, не отвечай. По глазам вижу, что красивая. Ты когда о ней говорил, мрачнел, будто туча грозовая.
        Он опять замолчал, пережёвывая свою щепку. Что за привычка дурная? Ежели есть что сказать - так говори, чего хитрить-то? И щепка эта… Чего она далась ему, зубы что ли режутся? Дитё малое.
        Я начал нервничать, хотя виду не показал. Не хватало ещё, чтобы всякие разбойные атаманы о чувствах моих прознали. Чувства - это у любого гридя самое ранимое место. Узнает какая-нибудь вражина твою слабину, и обязательно по ней ударит. Да побольнее, чтоб ты не сразу на ноги поднялся. А Мухомора этого я за друга не держал, даром что уши оттопыренные. У таких людей сегодня на уме одно, завтра другое. Ему, главное, выгоду свою соблюсти, а спас ты его когда-то или не спас - дело десятое.
        - Была сеча за причалами, - наконец кивнул Мухомор. - В самый раз два дни назад. Поговаривают, будто люди ромея Фурия напали на каких-то наёмников и побили всех. Из-за чего побили, не ведаю, но вроде как и там девка замешана. Только девка та сбегла, оставила ромея с носом, и уж где её ныне бесы носят - не спрашивай. Ещё говорят, что из наёмников кто-то уцелел, вот князь наш и велел их сыскать. Он с Фурием в большой дружбе, что хошь для него сделает. А лодью, на коей наёмники пришли, ромеевы люди сожгли.
        Я почувствовал, как по жилам потекли огненные реки и ударили в голову - аж в жар бросило! Выходит, нет у меня боле ни дружины, ни лодьи. В одночасье потерял всё из-за девки непутёвой, ненужной никому. А я… я…
        Я скрипнул зубами, сдерживая рвущиеся наружу грубые слова. Нельзя давать волю чувствам, даже если внутри так и горит. Гнев и боль мешают судить здраво, а меня потому воеводой поставили, что умею себя сдерживать и вершить дела по справедливости.
        - Откуда всё знаешь?
        - Сорока на хвосте принесла, - усмехнулся Мухомор. - У тебя, воевода, своя правда, у меня своя, и соваться нам в дела друг друга не след.
        - И на том спасибо, - поблагодарил я. - И уж если всерьёз поквитаться решил, так помоги из поруба выйти. Уж больно воздух тут затхлый, а мне здоровье поправить надобно. После ромейского угощения чувствую себя плохо.
        - А по мне так самый что ни на есть хороший воздух, - пожал плечами Мухомор и прибавил. - Выйти я тебе помогу, и даже человека в помощь дам. Ты, чаю, не на печи сидеть собираешься? Дружины у тебя теперича нет, а без помощников трудно придётся.
        Сидеть на печи я и вправду не собирался. Мне бы только выйти отсюда, а с ромея моего я всяко должок стребую.
        - И за это тебе спасибо.
        Мухомор выплюнул щепку и крикнул в темноту:
        - Эй, Сухач!.. Пойдёшь с воеводой. Слушаться - аки меня самого! Всё, что ни скажет - делай, - и повернулся ко мне. - Ну что, воевода, в расчёте мы с тобой?
        - В расчёте.
        Знакомства у этого Мухомора и впрямь оказались значимые. Не успел я до трёх сосчитать, как оказался на вольном воздухе. Да, силён гриб. Вот только если он всесильный такой, чего сам из поруба не идёт? Ему только пальцами щёлкнуть. Ну да ладно, то не моё дело - нравится при лучине сутками сидеть, пусть сидит.
        Оказавшись на свободе, я поковылял к Днепру, туда, где товарищей своих оставил. Сухач вздумал было меня под руки подхватить, помочь, но я так на него глянул, что у него разом вся охота отскочила. Он бы ещё на закукорки взять меня догадался, людям на позор. Не маленький, сам дойду.
        Пока шли до стана, я понять пробовал: на кой ляд ромей вздумал меня травить? Ведь сорок солидов не вот какие большие деньги. Не малые, конечно, но и особым богатством не назовёшь. Или душа у него такая прижимистая, что из-за сорока солидов он столько народу положить удумал? Чего он этим добился? Кровника нажил? А оно ему надо?.. И тут я подумал, что меня он всяко мёртвым считает, значит о том, что у него кровник объявился, он пока ни ухом, ни рылом. Добро, сие мне только на руку. Гряну к нему - то-то потеха будет.
        Представив расстроенную физиономию Марка Фурия, я почувствовал, как на душе потеплело. Я не я буду, если ромей этот за каждый солид со мной втройне не расплатится. И за каждую каплю крови, что дружина моя пролила!
        Ещё издали я заметил, что сталось с моей лодьей. Правду молвили мухоморовы слухачи - сожгли её ромеевы люди, дотла сожгли, и даже уголья разбросали. По следам, оставшимся на земле, видно было, что дружина моя билась отчаянно. В траве я нашёл обломок меча и разрубленный шлем. Чужой шлем. Войлочная подкладка пропиталась кровью и прикипела к железу. Возле кострища валялся наш походный котёл с остатками каши, а рядом кленовая весёлка, коей эту кашу мешали…
        В глубокой печали стоял я над останками лодьи, и если бы не гордость, непременно заплакал. Но я крепился. Лишь закусил губу, чтобы не застонать ненароком.
        - Что, сынок, больно?
        Бородой Перуна клянусь, что дыханье назад вкруг меня пусто было. Подходя к берегу, я окинул окрест взором и не увидел никого. Сколько времени прошло - ну, может, совсем чуть… Так откуда она взялась?
        - Больно, бабушка, - кивнул я.
        Она сидела на брёвнышке, выброшенном на берег весенним половодьем, и перебирала в пальцах шитый серебряными нитями девичий поясок. На меня она не смотрела. По узорам на понёве я попробовал узнать, из какого она роду-племени, но то ли глаза мои слезились, то ли узоры казались незнакомыми - ничего не разобрал.
        - Так всегда бывает, Гореславушка, когда близких своих теряешь. Сердцу такую боль перенести трудно.
        Я, видимо, стал местной знаменитостью. Всяк теперь ведал, как меня звать. Удивляться уже не приходилось, но на всякий случай спросил:
        - Откуда имя моё знаешь, бабушка?
        Она вздохнула.
        - Я много чего знаю, сынок. Не всё, конечно, но судьбы людские предо мной как на ладони лежат… Одного не ведаю: зачем ты, окаянный, внучку мою похитил?
        5
        Всё-таки нам, женщинам, в этом смысле лучше: выплакалась - и все беды долой. Я так подумала, что пса этого теперь с собою возьму, ни за что одного не оставлю. Если в другой раз захочется поплакать, так опять обниму его и поплачу, тем более что сам он вроде как не против со мною пойти. Пока я сидела на колоде, он всё глядел на меня, вилял хвостом и слизывал слёзы со щёк тёплым языком. Я и имя ему придумала подходящее - Добрыня. Это потому что он такой добрый и ласковый, и меня понимает. Его бы вот только помыть малость, расчесать, да ленточку на шею покрасивше… Нет, ленточку не надо, он же кобель, зачем ему ленточка. Лучше ошейник, кожаный, с железными клёпками. И клыки - тоже железные, в палец длиной. Чтобы порвал этого ромея проклятущего на мелкие кусочки! Чтоб за всех - за дядьку Малюту, за Метелицу!..
        Я опять разревелась, а Добрыня ткнулся лбом мне в плечо и чуть толкнул: не плачь, мол, всё будет хорошо.
        Я улыбнулась сквозь слёзы. Ох… Хотелось бы верить. Ведь если так порассуждать, то ничего страшного не случилось, даже наоборот. Я снова свободна, могу идти, куда пожелаю, а то, что из дому украли, привезли бес знает куда, сами меж собой передрались и в реку выбросили - это нормально, это так и должно быть. Все похитители так поступают: сначала украдут, потом в реку бросают - и живи ты как хочешь! Осталось только песню про это сложить.
        Я встала. Ладно, если все меня бросили, значит, и без них обойдусь. Добрыня встал рядом и сразу превратился в громадного волкодава. Головой он достигал мне до пояса, а я девка не маленькая, батюшка с матушкой настарались аж на девять пядей и два вершка. И хоть морда у Добрыни наивная, зато пасть широкая - зевнёт, так мало не покажется. Как я сама сразу не испугалась - не понимаю. Наверное, мыслями горькими занята была.
        - Ну что, Добрынюшка, пошли? - спросила я.
        Пёс вильнул хвостом, и я посчитала это за согласие. Ещё бы знать, куда идти.
        Мы пошли: сначала вдоль высоких частоколов огнищанских дворов, вдоль длинных купеческих амбаров, потом мимо приземистых посадских избушек… Для меня всё было в диковинку. Никогда раньше не была я в такой большой деревне. Мне даже показалось, что местные жители не все друг с другом знакомы, ибо встречные прохожие редко здоровались. Ещё понятно мне руку не тянут, я здесь чужая, но меж собой-то! И опять же: вот если к нам в деревню чужак забредёт, так его перво-наперво расспросят, кто таков и чего он у нас позабыл. Вежливо расспросят, но настойчиво. Мало ли, вдруг оборотень какой? Наведёт порчу, натворит бед - и в кусты. А мы расхлёбывай. Здесь же: заходи, кто хочет, твори, что душа пожелает - и спросу никакого. Не понимаю.
        Так что людей вокруг шастало много. Особенно их прибавилось, когда мы добрались до днепровского берега. От такого людства мне стало не по себе, засосало-таки от страха под ложечкой. Но Добрыня держался мирно, будто у себя в конуре, и я поуспокоилась. А с чего волноваться, когда такой пёс рядом? Лишь однажды какой-то дядечка в латаной рубахе бросил в мою сторону пошлое слово и засмеялся. Добрыня на него посмотрел, просто посмотрел - без злобы, без вызова - и дядечка словами своими срамными поперхнулся. Вот какого я себе защитника нашла!
        - Эй, девка, купи пирожок с требухой! - окликнула меня тётка-лотошница. - Горячие пирожки, только из печки! Побалуй себя. За ломаную денежку сразу пару дам! А хочешь, с яблоками есть, с капустой. И псу твоему что-нибудь найдётся.
        Кушать я очень хотела, да и Добрыня, думаю, тоже хотел, но денег у меня с собой не было. Честно говоря, денег у меня вообще никогда не было. У нас в деревне они никуда не годятся, разве что стены в избах украшать. Когда приезжают купцы, то мы просто меняем нужные товары на беличьи и лисьи шкурки. Иногда на зерно и репу. Но про деньги я слышала. Бабушка сказывала, что деньги - это такие маленькие блинчики с рисунками, но не из теста, а из меди или серебра. Блинчиков у меня не было, зато был нож, даденный дядькой Малютой. Я его под понёвой спрятала, а как тётка про пирожки заговорила, сразу на свет вытащила.
        Только сейчас я разглядела его по-хорошему: тяжёлый, остро оточенный, узкий - настоящий боевой нож, как у батюшки моего. С таким и на медведя идти можно. Я протянула его лотошнице, может за нож пирожков даст? Стоит же он каких-то денег?
        Однако тётка почему-то вытаращила глаза, задышала часто и завыла в голос:
        - Батюшки мои… Караул! Убивают!
        Я растерялась. Кого убивают? Зачем? Народ отхлынул от меня, будто от хворой, а Добрыня ни с того ни с сего вышел вперёд, ощетинился и зарычал - хрипло, с клокотом. Люди отхлынули ещё дальше, зашептались меж собой. У некоторых в руках замелькали палки. Ничего себе порядочки. Здесь всегда так пирожками торгуют?
        Откуда-то явились двое гридей, молодой да старый, раздвинули толпу плечами, посунулись к лотошнице. Лица у обоих грозные, будто их от дела важного оторвали, и за это они всем тут сейчас головы поотшибают. Я своей головой очень дорожила, поэтому немного отступила.
        - Чего орёшь? - рявкнул на лотошницу молодой. - Чего народ баламутишь?
        Тётка недолго думая ткнула в меня пальцем и опять заверещала:
        - Вот она, лиходейка! На честных торговцев с ножом бросается! Хватайте её люди добрые!
        Я, наконец, поняла, кого тут убивают. Гриди поняли тоже и повернулись ко мне. Тот, что годами постаре, покачал головой, а молодой накрыл ладонью рукоять меча и нахмурил густые брови.
        - Ты что, девка, в поруб захотела?
        В глазах гридей я читала подозрение, словно они в самом деле разбойника повстречали, хотя здесь я бы с ними поспорила. Вид у меня, конечно, помятый, но до разбойничьего не дотягивает. Я хотела объяснить им, что бояться меня не надо, но потом вдруг увидела себя со стороны: одёжа грязная, ноги босые, косища растрепалась, про личико и вымолвить страшно. Да ещё нож этот. И в самом деле, если не разбойник, так подмастерье разбойный однозначно, поэтому я попробовала оправдаться.
        - Я пирожок хотела на нож обменять. Нет у меня боле ничего, вот я нож ей и протянула.
        Я когда хочу, могу напустить на себя очень жалостливый вид. Губки подожму, из глаза слезу выжму, ладошки к груди прижму - ну самое несчастное создание на свете. Я много раз этот приём на батюшке проверяла, когда он меня пороть за что-нибудь собирался - действует. На гридей тоже подействовал.
        - И то верно: средь бела дня, с ножом… да ещё девка, - задумчиво протянул старший. - Не с глузду же она двинулась.
        Младший кивнул и шагнул ко мне. Добрыня подался навстречу, прижал уши к затылку и зарычал утробно: не подходи.
        - Убери пса, не то зарублю ненароком, - скривился гридь, останавливаясь. - Зла мы тебе не желаем.
        Я быстро присела, обхватила Добрынюшку за шею и притянула к себе.
        - Ну что ты, милый, что ты… успокойся…
        Добрыня малость присмирел, хотя на гридя по-прежнему косился с недоверием. Тот не стал рисковать и остался на месте.
        - Не знаю откель ты нож этот взяла, - заговорил он, - но за такой и всего лотка расплатиться не хватит. Хороший нож. А ты, - это он уже тётке, - прежде чем караул звать, разберись, что к чему. Нам на каждый крик бегать радости мало.
        - Да как так! - вспыхнула лотошница. - Она ж мне угрожала!
        - Иди по доброму, - подталкивая её в спину, сказал старший. - По тебе-то поруб давно плачет. Иди, не вводи в грех.
        Шипя ругательства, тётка бросила в мою сторону ядовитый взгляд и пошла прочь. Народ ещё посудачил немного, обсуждая, вправду ли я хотела ограбить лотошницу или той показалось, и тоже начал расходится. Вдаваться в подробности и выявлять истину никому нужды не было.
        Старший повернулся ко мне.
        - Ты спрячь нож-то. Нечего по улицам с ножом бегать, - он помолчал немного, разгладил седые усы и спросил по-отечески. - Каким ветром тебя в Киев занесло, милая?
        Это он по понёве догадался, что я не местная. Я уже сказывала, что в каждом роду-племени на одёже свои узоры вышивают. Он человек поживший, и мой род признал сразу.
        - Шла бы ты к своим, девка.
        - Куда идти-то? - неуверенно произнесла я. Найти бы этих своих, да и кто сейчас свои? - С кем была, их уж нет боле…
        - За Подолом в Ближней верви гостевой двор радимичей. Туда иди, - посоветовал младший.
        Вервью в полянской земле называют деревню, где живёт один род. Родичи - они все как один друг за другом идут, будто по верёвке, оттого и вервь. У нас такую деревню именуют печище. Я не знаю, почему печище, но думаю, что от печи; ведь печь и кормит, и обогревает, и лечит. Она и есть истинный глава рода. Ну да у каждого племени свои обычаи. У нас, например, избы рубленные, наполовину в землю спрятанные, для тепла. А крыши дёрном укрыты. Иной раз по весне смотришь издали и не понимаешь - то ли изба, то ли холмик цветущий. Поляне же свои избы из глины делают и называют их мазанками. Можно подумать, у них тут леса не хватает.
        В Ближнюю вервь мы добрались, когда совсем стемнело. Ничего себе Ближняя, вёрст пять топать пришлось. Гостевой двор стоял в стороне от деревни, у края. И то верно, люди там чужие, незнакомые, вот и селятся пускай отдельно. К тому же гостевой двор - это не жилая изба, а гостевая, только для гостей. Поживёт такой гость, дела свои выполнит и поминай как звали. А кому отвечать, коли натворит чего? Нет уж, отдельно - оно спокойнее.
        Ворота были закрыты. Правильно, кто в такую пору по улице бродит? Разве что тать ночной, или дух злой, забредший по случаю к людскому жилью. Умные люди после того как солнышко зашло, все ворота и двери на засов запирают и до самого рассвета никому не откроют. Мы так же у себя поступаем. А коли придёт кто, так стучи не стучи, а всё одно отпирать не станем. Тутошние хозяева, думаю, ничем от нас не отличаются, но я всё же постучала. Деваться-то некуда.
        Во дворе зашлась в лае собака, и Добрыня насторожил уши. Я уже заприметила, что сторожиться он начинает, когда опасность чует. Но какая опасность может быть от собаки за высоким тыном? Да всяко ещё и на цепь привязанную? Хотя… Мы своих собак на ночь с цепи спускаем. Пущай по воле бегают, деревню хоронят. Своих-то всё одно не тронут, а добрый человек ночью через ограду не полезет… На всякий случай я тоже решила посторожиться и ухватилась за рукоять ножа - бережёного, как говорится, Дажьбог бережёт.
        Скрипнула дверь и хриплый мужской голос цыкнул на разошедшегося пса. Потом тот же голос крикнул от двери:
        - Кого там Чернобог принёс?
        Я вдруг испугалась. А что если взаправду не впустят? Что если подумают, будто я не человек, а бес какой? Нет, я-то знаю, что я не бес, но они-то того не знают. Боженьки ж мой…
        - Это я, Милослава, - жалобно пропищала я. - Девка… - Потом подумала и добавила. - Я хорошая.
        Очень мне не хотелось оставаться на улице в эту тёмную ночь. Не привыкла я ночевать под открытым небом. Даже на лодье дядька Малюта всегда надо мной полог натягивал - от комаров, да чтоб не заглядывались, кому не положено. Что же делать, если прочь погонят?
        - Какая ещё Милослава?
        - Милослава Боеславовна…
        - Не знаю такую. Ступай себе дальше.
        Я всхлипнула. Опасения оправдались.
        - Некуда мне идти, одна я. Пустите, дядечка.
        - Ступай, говорю! А не то возьму копьё, да попотчую тебя железом!
        Нет, сегодня боги не на моей стороне. Мужчина ещё потоптался на крылечке, и ушёл, громко хлопнув дверью. Даже не подошёл к воротам, не посмотрел на меня. У нас тоже чужаков не любят, но прежде чем гнать с порога, сначала посмотрят да расспросят, кто таков и откуда. Мало ли чего. Ломоть хлебушка через ограду подадут. Этот же… Ну и кто из нас бес?
        - Пойдём, Добрынюшка, - всхлипнула я. - Не нужны мы тут никому.
        Добрыня зевнул. Мне кажется, ему было всё равно, где ночевать. Он-то всяко привык спать не в избе, и не под пологом. Я так думаю, что до встречи со мной у него и дома-то не было, и спал он там, где сон сморит. А я до недавнего времени не иначе как на лавке спала, подложив для мягкости медвежью шкуру.
        Приют мы нашли на берегу Днепра, под перевёрнутым рыбацким челном. Кое-как устроившись на земле, я прижалась к Добрынюшке покрепче и сразу уснула. Мне снилась общинная изба, большуха, вышивающая узоры моими нитями. Рядом с ней притулился рыжий котёнок. За столом сидели вернувшиеся с дальних покосов мужи - и среди них мой батюшка. Мама положила перед ним ложку, ломоть хлеба, старшая сестра принесла из летней кухни горшок со щами. От батюшки пахло свежескошенной травой; он улыбался, подмигивал маме и говорил, сколько покосов за сегодня прошёл. Хвастался. Мама улыбалась и гладила его по плечу. В красном углу, возле священной берёзки плёл лапоточки дед Гордей и тоже улыбался. Он всегда улыбается, когда весь род в сборе…
        Проснулась я на утренней зорьке. Что-то кольнуло в бок, и я подскочила, едва не встретившись лбом с днищем челна. Я привыкла вставать рано. Я же не княжна какая, чтоб до полудня нежиться на пуховых перинах и сладко потягиваться. Мне надо корову подоить, сходить к реке за водой, муки намолоть - больше-то ведь некому. Но сейчас я проснулась от того, что на воле кто-то возился. Сначала подумала, Добрыня - выспался, вот и колобродит в поисках какого-нибудь завтрака, не вечно же ему голодать. Пёс, однако, лежал рядом. Я протянула руку, почесала его за мохнатым ушком, и он в благодарность лизнул меня в щёку.
        Люблю собак. Они как люди, только добрее и честнее. Они никогда не будут вилять хвостом перед тем, кто им не нравится, и никогда не обманывают, потому что им это чуждо. Они не скрывают истинных чувств за широкой улыбкой или льстивыми словами, не требуют благодарности в ответ на преданность, и никогда не кусают руку, которая их гладит. Я стараюсь поступать так же, и, наверное, Добрыня поэтому ко мне и пристал. Сразу понял, что я не злая. Хотя, кто из нас к кому пристал, ещё вопрос. Мне почему-то кажется, что я в нём нуждаюсь больше, чем он во мне.
        На воле опять завозились. Добрыня даже ухом не повёл, стало быть, опасности в этой возне не чуял, поэтому я осмелела, чуть приподняла челн и выглянула наружу.
        Возле соседнего челна, копошились две тени. Нависшая над рекой дымка мешала разглядеть, кто именно там был, и лишь по голосам я разобрала, что это старик и мальчик.
        - Крови на ём нет, и ран свежих тоже… Може он не из тех будет? - говорил старик. - Хотя шрамов не счесть. Смотри какие рубцы на грудине.
        - Гридень, сразу видать! - уважительно отозвался мальчишка. - Може, воевода какой, али сотник. Сапоги-то на ём богатыя.
        - Вот на правеже князь и разберёт, кто он есть: сотник али воевода. Сапоги хоть и богатые да поистёрлись уже, много за их не получим. А если он из тех самых, то ещё и денежку дадут. Ну-кась, подкати тележку, грузить будем.
        Мальчишка метнулся к стоявшей неподалёку тележке и подкатил её к челну. Потом помог старику затащить на неё крупного мужа. Тот не шевелился, видимо, был в беспамятстве. Старик стянул с него сапоги и сунул в заплечный мешок.
        - Вот так. Теперь повезли.
        Я дождалась, когда они отойдут подале, и выбралась из-под челна. Интересно, что это был за муж? Старик сказал, что он гридь, и ещё про княжий суд что-то добавил. Наверное, разбойник. Разбойников гридями назвать можно, потому как на жизнь оружьем промышляют, и судить их, выходит, есть за что. Только вот что он тут делал? Я так понимаю, что разбойник тот болен. Когда старик с мальчишкой грузили его на тележку, он не пошевелился и даже не застонал. Наверное, очень сильно болен. Но разбойники своих не бросают. Это такое братство, где каждый за другого отвечает, и все между собой связаны, будто родня кровная. Дядька Малюта мог за мной следом в реку прыгнуть и жив бы остался, однако ж не прыгнул, пошёл биться вместе со всеми, на гибель верную. И не пошёл - побежал. Почему же этого кинули?
        Я подошла к месту, где лежал разбойник. Ещё мелочью беспортошной училась я у батюшки распознавать следы, так что читать их я умею ничуть не хуже, чем буквицы на берестяной грамотке. По следам на берегу я разобрала, что разбойника принесли двое других мужей. Один был высокий и тяжёлый, земля-матушка глубоко под ним промялась. Второй был легче, и, по всему видно, начальствовал над первым. Пришли они из города и в город же вернулись. Странно. Если они хотели разбойнику смерти, так чего просто не добили и не бросили в канаву? Вместо этого положили на землю и ушли. Странно.
        Добрыня ткнулся мне носом под коленку, и я чуть не упала. Ну что за грубиян, едва не уронил! Я нахмурила брови, собираясь отчитать его за такое поведение, но потом передумала и со вздохом спросила:
        - Чего тебе, Добрынюшка?
        Пёс виновато вильнул хвостом и посмотрел ласково-просящим взглядом. У меня аж сердечко ёкнуло. Кушать хочет. Да-а-а, не повезло тебе с хозяйкой.
        - Как же ты до меня жил? Жалеешь, поди, что со мной повстречался.
        Надо было что-то делать. Может пойти на торг да продать нож? Гриди киевские говорили, он больших денег стоит. Вот уж накупим пирожков с Добрыней и наедимся вволю! Я очень люблю пирожки, особенно сладкие, но сейчас съела бы любой. Матушка по праздникам всегда пироги печёт и весь род кормит. У нас в деревне каждая женщина пироги печь умеет, даже мои сёстры. Что ж это за хозяйка, коли ни хлеба, ни пирогов испечь не умеет? Такую никто и замуж не возьмёт. Но у матушки моей пироги самые вкусные получаются, и оттого, по всеобщему молчаливому согласию, пироги всегда она печёт. Эх, этих пирожков бы сюда…
        Я достала нож, чтобы ещё раз полюбоваться им. Солнечный лучик осторожно ступил на тонкую кромку лезвия, пробежал от рукояти до самого кончика и заблистал на острие ярко-белой искоркой. И сразу отразились на золотисто-червонном поле струйчатые полосы, лихо свивавшиеся у огнива в крупные кольца. Красавец - не нож. Почему я вчера этого не заметила? Нет, такой нож менять на пирожки, пусть даже на много пирожков, никак нельзя. К тому же это единственный поминок о дядьке Малюте. Старый разбойник… Он, конечно, украл меня и хотел за деньги отдать тому противному ромею, но… но всё-таки он хороший… Дядька Малюта…
        Я убрала нож. Нет, не буду менять.
        - Вот что, Добрынюшка. Давай-ка ещё сходим на тот двор, - твёрдо сказала я. - Ночью нас не пустили, так может днём хотя бы покормят?
        В то, что меня приютят, обогреют, накормят и в родную деревню отправят, я не особо верила. У тех людей и без меня забот хватает. Но дорогу-то всяко укажут. А вдруг кто в нашу сторону засобирается? Неужто с собой не возьмут, не довезут до дому? Не одной же мне по лесам нашим дремучим шастать? У нас в одиночку лишь сумасшедшие ходят, да те, кому терять нечего. Мне терять есть чего. Мне ещё с ромеем поквитаться надо - за Метелицу и за дядьку Малюту. Сама я с ним не справлюсь, но батюшка мне обязательно поможет. Должен же кто-то ответить за моё похищение? Так пусть этим «кто-то» будет ромей, других всё одно никого не осталось.
        Я старательно гнала прочь все мысли о воеводе Гореславе. Не хотела думать о нём. Как прыгнула тогда с лодьи, так и постаралась вычеркнуть его из памяти. Всё равно мы с ним больше не встретимся. Когда ромей со своей шайкой на берегу появился, я сразу поняла, что с воеводой что-то случилось. Пожадничал, видимо, ромей, решил и меня взять и денежки не отдавать. А воеводу всяко жизни лишил. Думаю, дядька Малюта тоже это понял, только виду не хотел показывать, не хотел перед боем товарищей своих скорбной вестью о гибели воеводы смущать. А раз воевода помер, то и думать о нём не след. У нас так говорят: об умершем или хорошо, или ничего. Вот я ничего и не думаю.
        Но я его помню, и всегда помнить буду. Это надо же до такого докатиться - похитить меня, Милославу Боеславовну, любимую дочь богатыря Боеслава Гордеича! Я вот когда тоже помру и встречу его в Сварге, то ни за что не поздороваюсь. А если в другой жизни повстречаю, то тоже здороваться не буду. Здороваться - значит, желать здоровья, благополучия, удачи в делах. А какая ему удача, коли он девок ворует? Вот непременно мимо пройду и в сторону его смотреть не буду!
        Я очень разозлилась. Прям очень как. В таком состоянии мне слово поперёк лучше не ставить - растерзаю. Борщатка, ухажёр мой из соседской деревни, вздумал однажды спорить со мной, так я его безо всяких разговоров за волосы оттаскала. Да так сильно оттаскала, что пришлось нам отдавать соседям кабанчика, чтоб обиду загладить. Однако у ворот гостевого двора я свой пыл поумерила. Я же сюда помощи просить пришла, а не драться.
        Ворота на сей раз были распахнуты. Дажьбог только-только поднялся над рекою, но жизнь на подворье кипела вовсю. Обнажённые по пояс холопы выносили из сарая тюки и корзины и под присмотром плешивого мужа в богатой суконной рубахе складывали их на телеги. Тут же, во дворе, две кухарки хлопотали возле летней печи, готовя работникам сытный завтрак. По запаху я определила - похлёбка. В большом глиняном горшке клокотало густое варево, щедро заправленное жирной свининкой и горохом. Обожаю такую похлёбку. Зачерпнёшь из общей мисы полную ложку, поднесёшь к губам, подуешь, отправишь в рот - и точно заново родилась. А если ещё сдобрить это дело льняным маслом да накрошить сверху луку репчатого, так вообще благодать. Думаю, и Добрынюшка от такого варева не откажется. Если угостят.
        Я едва заставила себя отвести глаза от горшка, и пошла через двор к телегам. Добрыня прижался боком к моему бедру, но, в отличие от меня, смотреть на горшок не стеснялся. Пока мы шли, его голова плавно поворачивалась, будто прикованная взглядом к печи, и остаётся только догадываться, как он умудрился шею себе не свернуть.
        Кухарки меня не видели, занятые готовкой, а вот плешивый в рубахе, заприметил сразу, и пока я шла, смотрел на меня, как Добрыня на горшок. Судя по узорам на вороте, родом он с Десны, из Вщижа. От нас это далеко, но вщижцы тоже радимичи, хоть и роднятся с иных пор с северянами да вятичами. Но всё равно земляки, а земляки должны помогать друг другу.
        Я подошла ближе, хотела поклонится честь по чести, о здоровье справиться, себя назвать. Но на меня вдруг накатило беспокойство: а что если опять прочь погонит, не захочет слушать? Почему-то вспомнились невзгоды, обрушившиеся на меня в последние дни: похищение, гибель Метелицы, толстая тётка с пирожками, пустой живот. Всё это никак не вязалось с прежней жизнью. Бывали у меня неприятности, но дальше батюшкиных затрещин они не заходили. Помню, в глубоком детстве я порывалась бежать из дома за тридевять земель только потому, что батюшка шлёпнул меня по заднице. В тот раз я стащила у большухи кику и надела на нашу козу Зорьку, уж очень хотелось посмотреть - ладно ли ей будет или нет. Кем после этого возомнила себя Зорька не ведаю, но большуха жутко разобиделась, а батюшка вместо заслуженной порки всего-то шлёпнул меня легонько. И я ещё расплакалась? Эх, мне бы сейчас те обиды… Губы дрогнули, на глаза навернулись слёзы, плечики поникли. Я вцепилась пальцами в понёву, и вместо того, чтобы поздороваться с купцом, жалобно пропищала:
        - Дяденька… дайте хлебушка, дяденька…
        Купец и ухом не повёл. Только скривился, будто щей скисших хлебнул.
        - Это ты, что ли, ночью приходила?
        - Я…
        Он как-то странно причмокнул, а холопы оставили работу и принялись пожирать меня глазами. Я не люблю когда на меня так пялятся, меня это расстраивает. А в расстроенном состоянии я бываю очень грубой.
        - Что же такая краса здесь одна делает? - снова спросил купец.
        И тон его мне совсем не понравился. Вот точно так мяучит наш кот Хитрейка, когда сметаны выпрашивает. Он медленно подбирается, трётся о ноги, мурлычет сладко. Обычно я его игнорирую, так он, стервец, стоит мне отвернутся, прыг на стол и сам берёт, что ему надобно. Дурная привычка. Я бы его оттрепала, но он бабкин любимец, и та его постоянно защищает. Сейчас мне показалось, что купец тоже хочет взять чего-то без спросу.
        - Меня лихие люди украли, а я убежала, - не вдаваясь в подробности, поведала я. Рассказывать ему обо всех своих невзгодах я не хотела, да и смысла не было. Он же мне не родной человек, чтобы с ним горестями делиться. - Мне бы в деревню нашу, на Сож.
        - Так ты холопка беглая? - тон из слащавого превратился в радостный.
        Я вздёрнула брови. Какая же я холопка? У нас, кто убежал, тот холопом не считается. Сумел получить свободу - стало быть, не раб! Но купец, кажется, забыл это правило.
        - Негоже холопке от хозяина бегать, - покачал головой купец. - Он, поди, беспокоится, места себе не находит, а ты побираешься. Негоже!
        Я начала злиться. Он что тут, жизни меня учить вздумал? Седая борода ещё не показатель ума, здесь другое требуется. Пусть сначала законы наши вспомнит, а потом я подумаю, стоит ли его слушать.
        Кровь в жилах закипела, бросилась к щекам, и я ему безо всяких выкрутасов сказала:
        - Я, дядечка, хлеба у тебя попросила, а не совета. А нужен будет совет, так я к кому поумней обращусь.
        Он, верно, ждал, что я его сейчас умолять буду, чтоб покормил да всё такое, и этих моих слов никак услышать не надеялся, и потому растерялся. Аж рот открыл от удивления. Во как я ему ответила! Хотя зря, конечно. Гороховой похлёбкой нас с Добрыней теперь вряд ли покормят. Даром что ли у купца лицо багровым сделалось?
        - Да как ты!.. Да я тебя!.. Девка безмозглая! - задыхаясь от гнева, захрипел он. И крикнул холопам. - Что рты раззявили, дармоеды? Хватайте её!
        Холопы будто того и ждали. Они разом кинулись ко мне, один даже через телегу прыгнул, торопился схватить меня, но ведь я тоже не вчера родилась. Я показала им язык, и рванула к воротам. Добрыня рванул за мной следом, оглашая двор радостным лаем. Чему вот обрадовался, дурачок? Из-за меня мы с ним без обеда остались. Тут не радоваться, тут самое время плакать, а он зубы скалит.
        Мы пролетели ворота, как две стрелы, и кинулись по дороге к городу. Холопы бежали за нами с полверсты, потом отстали. Будь у них прыти поболе - не сносить нам голов, да разве ж за нами угонишься? Я долго слышала за спиной обещания поймать меня и высечь, однако эти обещания растаяли в воздухе утренним туманом. Пусть прежде бегать выучатся! Обещать все мастера, а как дела коснётся, так никто ничего не умеет.
        От этого бега я немного подустала и потеряла осторожность, да и Добрыня, думаю, тоже потерял, ибо ни он, ни я не заметили высокого старца. Тот стоял на обочине в тени вековой ели, опершись на посох, а на плечах его лежала серебристая волчья шкура.
        Волхв!
        - Здрава будь, Лебёдушка.
        Голос тихий, мягкий, завораживающий, будто лёгкий шёпот лесного родничка, но в ушах моих он отозвался громом небесным. Я вдруг почувствовала, как забилось сердечко, как поплыли перед глазами радужные круги. Ноги подкосились, дыхание перехватило, а душа метнулась в лесную чащу испуганным оленёнком. Но от такого не убежишь, даже если очень захочется. И Добрыня не защитит, потому как уже полз к старику на брюхе, униженно виляя хвостом.
        Я села прямо в дорожную пыль, понимая, что этот волхв может сделать со мной что угодно, ибо знает моё истинное имя.
        6
        Боль прошла, силы вернулись, и Сухач едва за мной поспевал. Всю дорогу он ныл и просили меня остановиться или хотя бы идти помедленнее. Не привык, трутень, к дальним переходам, разжирел на городских хлебах, ослаб от беспечной жизни. Ну да ничего, до Голуни две седмицы топать, привыкнет.
        - Слышь, воевода, может-таки передохнём? - опять заныл Сухач. - Сил моих боле нет эту пыль глотать.
        Я даже не обернулся, была б нужда. В конце концов, не он мне - я ему нужен, вот и пускай поспешает. А не хочет, так я никого силой не держу. Со своими печалями я и без него справлюсь.
        Да уж, печали… И кой бес дёрнул меня связаться с этим Фурием? Соблазнился лёгкими деньгами, позарился на девку непутёвую и потерял всё: дружину, лодью, самого себя. А ведь могли на службу пойти к василевсу царьградскому или обров бить по Днестру и Дунаю. А теперь ещё и бабка…
        Я нащупал за пазухой кожаный кошель с заветным оберегом и крепко сжал его. Сущая ведунья эта бабка. Посмотришь - ну в чём душа держится? - а как головой поведёт, взглядом ожжёт, так и не знаешь в какую сторону деваться. А голос? Будто сама Мать Сва-Слава через неё вещает. Скажи она тогда, чтоб в речной омут бросился - и бросился бы. И не раздумывал нисколечко. Вот какая в ней сила. Зелья мне дала, заразу ромееву из нутра вывела, велела в Голунь идти, внучку её выручать. А чего эта внучка в Голуне позабыла? Какого рожна её туда понесло? Ей что, Киев уже не по нраву?
        То, что идти следует в Голунь, я не сомневался ни дыханья. Если бабка в самом деле ведунья, стало быть, знает, что говорит. Я потому и не удивился, что она нашла меня. Для ведуньи человека найти, всё одно, что мне лук натянуть - никакого усилия. Она, коли захочет, может одним только взглядом в порошок меня сиереть, так что найду девку, верну на прежнее место - отколь взял - и в Царьград, на заработки. И впредь девок никогда боле воровать не стану.
        Я облегчённо вздохнул, поправил заплечную суму и прибавил шаг. До Голуни путь не близкий, а бабка велела поторапливаться. Водным путём на лодье, было бы быстрее, да где ж теперь лодью взять? Мою ромей сжёг, а за чужую платить надобно. А у меня ныне не то что денег - обувки приличной нет. Сняла с меня чья-то добрая душа сапоги, пока я в беспамятстве лежал. И ремень из турьей кожи, и нож боевой, и меч - друга верного - всего лишили. Но если босиком ходить привычно, то без оружья голо. Сжился я с мечом своим. С тех пор, как добыл его в бою тяжком, так с ним и не расставался. Потеря его для меня сродни потере руки. Я же его как самого себя чувствовал, имя ему дал. Ну да пожелают Боги - отыщется моя потеря.
        Идти лесной тропой легко и вольготно. Стоят по обе стороны могучие дубы, будто часовые у дворца василевса, смотрят на путника с высоты своей мудрости и качают ветвями, переговариваются меж собой. Жидкий подлесок молчит, вслушивается почтенно в их колдовской шёпот, и только птицы щебечут безбоязненно, радуясь новому светлому дню. Далеко позади остался батюшка Днепр, где-то в полуночной стороне несёт свои воды красавица Десна, а впереди великий славянский град Голунь, глава всей северской земли.
        Самая безопасная дорога до Голуни - сначала берегом Днепра, а потом вверх по Ворскле прямиком к торговой пристани. Путь сей стерегут от вражьих набегов города-крепости Кремень, Ратилов, Белка и ещё добрый десяток застав. Всё это славянская земля, дедами нам заповеданная, а к полудню от порубежной черты в прибрежных степях Скифского моря кочуют свирепые угры, да шныряют в поисках добычи лихие ватаги крымских готов. Одинокому путнику заходить в те края заказано. Да что одинокому - в малой дружине идти, только смерти искать. Часто те ватаги обходят краем сторожевые вежи, глубоко вторгаются в северские земли, собирают многолюдный полон по деревням, а потом ведут полоняников в хазары или на рынки Царьграда - и тем живут.
        При князе Вышезаре готы совсем распоясались, как у себя дома по земле нашей расхаживали. Но ныне им дали достойный отпор. Князь Благояр не сидит сиднем на своём подворье, а водит рать на угорские кочевья и в Скуфь Готскую до самого Неаполя, и тем сдерживает вражьи набеги. Однако готы - союзники Царьграда, и василевсу князь Благояр словно кость в горле. Шлёт василевс готским вождям серебро и велит по-прежнему зорить селенья северские. И уграм шлёт серебро василевс. И уличам. И тиверцам. И полянам. И нет от того на славянской земле крепкого мира.
        Придерживаться берега Днепра я не стал, поспешать требовалось. Говорить Сухачу о том, что шалят готы по земле северской, тоже не удосужился, ибо тогда он не только на дорогу жаловаться начнёт, а мне лишнее нытьё ни к чему. Выбрал я путь самый что ни есть прямой, через Боровицкое поле. Лес здесь со степью встречается, и места эти не каждому человеку понятны. Но я тут, можно сказать, вырос, и потому ведаю, как идти.
        Неправы те, кто считает, будто степь - голое ровное поле, насквозь видное до самого окоёма. Не так это. На всю свою волю покрыта степь рощами - малыми лесными островками - изрезана глубокими оврагами и узкими лощинами. И холмы - то низкие, то крутые и обрывистые - разбросаны по ней в беспорядке, скрадывая видимое глазу расстояние. Предки наши веками здесь скот пасли и землю пахали, прежде чем ушли в глубь лесов под напором пришедших с восхода племён. Ныне всё меняется. Возвращаются люди к местам, где прадеды их похоронены, с кровью отвоёвывают родные земли у кочующих угров. Вновь поднялся над Ворсклой град Голунь, разрушенный некогда готами Германариха. И даже Скифское море в далёком Царьграде чаще именуют Славянским - это уже я сам слышал.
        Покинув гостеприимность лесной крепи, я стал осторожничать. Мало ли кого на пути встретить можно? Если в лесу не так-то сразу кого узришь, то в степи человека задолго почуять можно. Я часто взбирался на холмы и глядел окрест, примечая всё, что не вязалось с обыденной степной жизнью. Сухач в такую пору радовался, по-хозяйски устраивался на привал, доставал запасы и норовил разжечь огонь. Поесть он любил, хотя, глядя на него, этого не скажешь - сущий кощей, во что только добро переводит? У него и после обеда живот всегда к спине ближе. Но разводить огонь я не позволял. Сухач обижался, но что мне до его обид? Вот доберёмся до какой-нибудь деревеньки, там и пообедаем по-праски, а пока пусть сухомяткой обходится.
        Дважды мне казалось, что за нами идёт кто-то. Я вновь взбирался на холм, всматривался в травяное разноцветье, прислушивался к птичьему гомону, но лишь время зря тратил. Никого не увидел. Раз, правда, пахнуло дымком, но ветер быстро повернул вспять, не позволив мне увериться в этом.
        Жильё на нашем пути встречалось редко. Наш человек привык селиться ближе к воде, там и дышится легче и оборонятся проще. К концу первой седмицы вышли мы к одному такому речному селению. Городок не городок, деревня не деревня, а всё же и вал проведён, и частокол, и вежи сторожевые. Глядишь, и двор княжьего посадника внутри сыщется. А если нет, так скоро будет. У нас так говорят: свято место пусто не бывает. До Киева отсюда рукой подать, да и Голунь, опять же, недалече. Не оставит северский князь такое место без опеки, да и дань с кого-то собирать надобно.
        Заметили нас задолго до того, как вышли мы к воротам. Мальчонка-пастух, гнавший на водопой коровье стадо, некоторое время разглядывал нас, а потом стрелой рванул к городку, сея по пути смятение средь работающих на реповых полях женщин. Те, не разобравшись, подняли вой, будто по покойнику, так что у ворот нас встречала толпа смердов во главе со старейшиной. Уж не знаю, с чего они так всполошились: лезть на стены и брать городок на копьё мы не собирались, у нас и без того забот хватало. Старейшина, кряжистый сивобородый муж, с недоверием поглядывал на нас из-под густых бровей, и нетерпеливо притоптывал, будто застоявшийся конь. Смерды за его спиной не менее беспокойно водили рогатинами, то угрожающе наклоняя их, то вновь подымая.
        При виде этой толпы Сухач перетрусил, даже ныть перестал, во как испугался. Но, на мой взгляд, пугаться было рано. Смерд - он не воин, и опасен лишь когда его в угол загоняют. Тогда он волком бросается на всякого, кто на пути встанет. Но мы не к врагам пришли, драки не ищем.
        - По здорову вам, добрые люди, - поклонился я встречающим в пояс.
        Старейшина сухо кивнул, будто одолжение сделал, и принялся обшаривать меня глазами. Оружье искал видимо, но всё мое оружье у ромея осталось, так что взгляд его малость потеплел. А обличье у меня хоть и не особо привлекательное, однако, человек в своём уме с голыми руками на рогатину не попрёт. Он это понимал, потому и вздохнул успокоено. Другое дело, что оружье мне и не требовалось. Десяток пахарей, пусть с рогатинами и топорами, не такая уж большая забота. Только вот стрельцы на пряслах - это уже труднее будет.
        - Куда путь держите, путники? - заметно смягчившись, вопросил старейшина.
        - Идём из Киев-града в град Голунь, - не скрываясь, поведал я. - Ныне Голунь, говорят, опять подымается.
        - Может и подымается, - неопределённо ответил старейшина, и прищурился. - Службы ищешь, гридь?
        Знаки на моей одёже ничего ему не говорили, не было их там, но гридя он признал во мне сразу.
        - Это как получится, - пожал я плечами и кивнул на смердов. - А вы всегда так гостей встречаете? Или только по праздникам?
        Сказал я с неодобрением, ибо не в чести для хозяев встречать прохожих людей с рогатинами в руках. Эдак недолго и беду на себя накликать. Ты сначала убедись, что тебе худое мыслят, и лишь потом за оружье хватайся. Ведь бывает так: выходит человек к селению, а он и не человек вовсе, а бог, человеком обернувшийся. Встретишь его таким вот образом - он тебя и накажет. Либо мор нашлёт, либо удачу от дома отринет. И то верно - не заносись пред людьми, не зазнавайся! Чти предками установленные законы - привечай гостя, не чини обиды недоверием. Бывает, правда, что и бес в человека оборачивается, но тут уж не угадаешь, приходится отваживаться.
        - Это смотря каких гостей, - ничуть не смутился старейшина. - Не всяких бродяг гостями величать можно. Ныне кто только по земле не шастает, не каждого на порог пустишь. Ты, вон, на себя погляди: говоришь по-славянски чисто, а по одёже - вылитый гот. И что я думать должен?
        Да, тут он точно подметил. Давно мне следовало и волосы отрастить, и одёжу сменить, чтоб люди лишний раз с подозрением не косились. Но уж больно свыкся я со своим видом. Удобно мне, двадцать лет, почитай, хожу в таком обличье. Поздно меняться.
        - Думай, что хочешь, старейшина, а только зла мы вам не желаем и хлопот доставлять не собираемся. Нам бы поесть горячего да ночь под крышей провести. А по утренней зорьке мы уйдём.
        Старейшина немного помялся, рассуждая про себя, верить мне али нет, и решил, что лучше поверить. Всё же перевесили в нём дедовы заповеди сомнения тёмные.
        - Быть посему, - кивнул он. - Как нам величать тебя, путник?
        - Люди зовут меня Гореславом.
        Здесь моего имени не знали. Во всяком случае, старейшина и глазом не повёл, когда я назвался. Он махнул смердам, чтоб расступились, и сказал:
        - В моей избе переночуете.
        Я поблагодарил его, а Сухачу шепнул тихонько:
        - Скрадёшь чего - голову оторву.
        Сухач начал оправдываться, что, мол, сам он никогда не воровал, а только стоял на карауле. Но мне дела нет до того, где он стоя. Я предупредил, а слова мои с делом не расходятся.
        Двора княжеского посадника внутри и впрямь не оказалось. Да и изб жилых было не более трёх десятков. Собрались, видать, люди из соседских деревенек, покумекали всем обществом и решили в одно место поселиться. Оно и понятно - сообща-то легче. Вот и поднялось селеньице на речном берегу. Была деревенька, а вал провели, стеной от мира огородились - стал город.
        Старейшина назвался Ершом. Изба его стояла посередь селения и сильно выделялась средь прочих изб большим размером и красными причелинами. Причелины сработал дюже добрый мастер. Он не только узоры по дереву вырезал, но ещё покрыл их краской, чтоб, значит, сразу становилось понятным, что в избе не простого звания муж живёт. Горделивый, однако, этот Ёрш.
        В избу старейшина нас не повёл. Указал на дубовый стол во дворе под яблонькой, за которым так хорошо собираться вечерами семьёй, пить горячий отвар с мёдом и ягодами и вести разговоры ни о чём. Мы сели в рядок, чинно, как положено гостям. Из избы выпорхнула детвора в рубашонках - двое вихрастых мальчишек и девочка лет четырёх, и уставились на нас. Мальчишки сразу юркнули обратно и опасливо выглядывали из-за двери, прикрывшись полотном как крепостной стеной, а девчушка смело вышла на середину двора и уткнулась в меня большими доверчивыми глазёнками.
        Мне стало неуютно под этим взглядом. Чего она так смотрит? Узоров на мне нет, и пряников в котомке, чтоб одарить, тоже. Пускай лучше на Сухача смотрит, он всё одно её не замечает.
        К женскому роду я отношусь настороженно - опасаться его следует, а после встречи с этой девкой Милославой и вовсе никак относиться не буду. Ну их всех, одни печали да неудобства только. Лучше я сам как-нибудь, один… Жил же раньше? И ещё проживу.
        - Это младшенькая моя, - подхватывая девчушку на руки, молвил Ёрш. - Страсть как любопытна. Вы уж не гоните её прочь, гости дорогие. Жёны - они все такие, даже в малом возрасте. А второй как эта и вовсе не сыщите.
        Я бы мог сказать, где ещё одна такая сыщется, но не стал. Не буди, как говорят, лихо, пока оно тихо, тем более что с тем лихом мне ещё придётся столкнуться. Так зачем поминать заранее? Лучше поберегу покой свой для будущих потрясений.
        Ёрш сел за стол супротив нас и устроил девчушку на коленях. По всему было видать, что любит он её вперёд сынов своих и балует всячески. Оно и понятно. Каждый муж о сынах только мечтает, и в первенце всегда сына видеть хочет - наследник, защитник, роду продолжатель. Но то лишь отговорки. Стоит ему дочку родить - и уже с рук её не спускает, будто она самое большое его богатство. Ну и чему верить: глазам или словам? Хотя какое мне, в общем-то, дело. Сам-то я не то, что детьми, женой обзавестись не сподобился. Малюта часто меня корил: состаришься - чаши с водой никто не подаст. Правду, конечно, волк старый молвил, вот только не ссудили боги справедливые мне любви. А без любви какая жизнь? Эх, Леля, Леля…
        Встретил нас Ёрш неприветливо, однако хозяином оказался радушным. Жена его и две чернавки выставили на стол разносолов всяких, отчего даже Сухач, привыкший к хорошей пище, и тот подивился. В глубокой глиняной мисе дымилась пареная свинина, рядом встала греча рассыпчатая, обильно сдобренная свежим коровьим маслом. В мисах помене плавали в рассоле огурчики, грибочки, капустка квашенная. Отдельной горкой возвышался зелёный лучок, свеженький, только с грядки. Подле расположились копчёные на можжевеловых и яблоневых веточках золотистые караси. Ну и, конечно же, коврига горячего ржаного хлебушка. Для двоих путников, целую седмицу ничего кроме сухарей да сырой водицы не пробовавших, это настоящий пир. Мы навалились на еду, а хозяин знай подливал в ендову терпкого яблоневого квасу да приговаривал, чтоб налегали шибче.
        Я так понял, что гости в это селеньице заходили не часто, особливо с полянской стороны. Из всех гостей тут разве что княжьи разъезды бывают да разбойники. А если вдруг заглянет купец какой, так и тот случайно - дорогу торговую сюда ещё не протоптали. Потому видно было, как чесались у старейшины вопросы на языке, как хотелось ему порасспросить нас о новостях киевских, но законы гостеприимства нарушать негоже. Вот и терпел Ёрш, ждал, пока мы насытимся.
        Я не стал терзать его долго, и спросил первым:
        - А что, старейшина, гости часто к вам заглядывают?
        Ёрш сразу подобрался, спустил дочь с колен и лёгким шлепком отправил от стола, чтоб не мешалась, когда взрослые о делах говорить будут.
        - Да захаживают, бывает, - ответил он. И быстро добавил. - Вы ешьте, покудова не заветрило. Сейчас ещё баньку растопят, попаритесь, отдохнёте с дороги.
        Банька стояла здесь же, во дворе, а не опричь, за валом, как другие. У старейшины всё было под рукой. Расторопные холопы уже таскали берёзовые поленья и воду с реки в тяжёлых деревянных бадьях, торопились.
        Для меня банька, как и для любого человека, - отрада. Жуть как баньку люблю. После неё не только тело, но и душа чистой становиться, будто родился заново. Хлёсткий веничек, горячий душистый парок - что ещё надо, чтоб вернуть силы после долгой дороги или тяжёлой работы? А лучшей лечебницы от ран и болезней и вовсе не сыщешь! Без баньки долго не выдержать, язвы мигом окрутят и в могилу прежде срока сведут. Так-то вот.
        - Да сыт уже, спасибо, - поблагодарил я. - И за баньку спасибо, давненько веничком не хлестался.
        - Венички у меня отменные, заветным словом освящённые, - похвастался Ёрш. - В Киеве таких нет.
        - Много ты знаешь, чего в Киеве нет, - пробурчал Сухач, обгладывая свиное рёбрышко.
        - Так откуда знать, коль безвылазно сижу здесь? - тут же откликнулся Ёрш. - До нас из Голуни вести едва доходят, а уж из Киева…
        Он сокрушённо вздохнул, будто и вправду многое потерял без киевских новостей.
        - Да ничего нового в Киеве нет, всё по-старому, - пожал я плечами. - Князь правит, мужи нарочитые воруют, гридни воюют. Как испокон веку положено, так и идёт. Ничего не поменялось.
        - Так и должно быть, - кивнул Ёрш. - Заведённый порядок менять не след, иначе смуты пойдут, - и перевёл разговор в другое русло. - А в мире что творится?
        Я пожал плечами.
        - Тоже всякое. Обры с германцами опять чего-то не поделили. Василевс царьградский войско собирает супротив арабов…
        - Это кто ж такие - арабы? - перебил старейшина.
        - Народ такой в Африкании. Сам я не видел, но люди сказывают, что очень сильные и смелые вои, и с конями весьма искусны в обращении. Пешими в бой не ходят, только верхом. Сильно донимают они василевса, и в битвах часто держат верх, потому как есть у них диковинные лошади о двух горбах, кои вовсе не едет сена и не пьют воды. Эти лошади так страшны с виду, что многие их пугаются и бегут прочь.
        Некоторое время Ёрш сидел, раздумывая над моими словами, потом сказал:
        - Однако горазды боги на выдумку. Это что ж за лошадь такая горбатая? Бьют её что ли?
        - Может, и бьют - о том не ведаю.
        - Точно бьют, - отозвался Сухач, принимаясь за очередное рёбрышко. - С чего бы тогда горб вырос? Помню, на Подол как-то приводили такую лошадь. Глаза - с мой кулак, губищи отвислые, хвост, точно плётка, и горб во всю хребтину. Жуть - не лошадь. Хозяин её верблюдом обзывал.
        Ёрш усмехнулся.
        - Верблюд - надо же имя такое придумать. Будто насмешка… А не врёшь?
        - Жёны у колодца врут, - огрызнулся Сухач.
        Я незаметно ткнул его в бок. Не сильно, но чтоб почувствовал, что не в воровском притоне сидит, а у честного хозяина в гостях за добрым столом.
        - А что, Гореслав, - обратился ко мне Ёрш по имени. - Я, вижу, ты витязь справный, хоть и без оружья и в дружине малой. Но уменье воинское и душу славную за готской рубахой не спрячешь. Шёл бы ты к нам воеводой что ли? Нам воевода ох как нужен. В прошлый месяц дважды угры до нас доходили. Ладно углядели вовремя да за стены встали. А не углядим, иль боле их будет, что тогда? А мы тебе и оружье честь по чести, и избу новую, и деньгу какую. В обиде не оставим, всё как есть дадим, - лицо его стало ласково-просящим, елейным. - И жену подыщем. Самую красну девку отдадим. А хошь - две! Ты бы только подучил нас малость ратному делу, разъяснил, что к чему. Без витязя-то, сам понимаешь, трудно во всё вникнуть. А?
        Я покачал головой: ну какой из меня витязь? Витязь - это муж нарочитый, человек лучший, воеводой при князе состоящий. Или, вон, герои былинные, богатыри могутные, что землю славянскую от ворога грудью своей заслоняют. Святогор-богатырь, например… А я? Я как был ватажник-лиходей, ради калиты мечом своим промышляющий, так им… эхм… и остался. Нет, не витязь я, куда там, - обычный воин, войной живущий. Меня и гриднем-то лишь из боязни величают.
        - Ты с таким делом к князю ступай, старейшина. Пусть князь тебе воеводу даёт. У него воеводы супротив меня толковее будут.
        - Да ходили послы наши к князюшке Благояру Вышезаровичу. В ноги падали, чтоб под руку свою взял да оборонил от угров проклятых. Под руку-то он нас взял, а вот оборону держать до сих пор самим приходиться. Уж и не знаю, на сколь ещё сил хватит.
        Значит, намечался-таки посадник, да не срослось что-то. То ли князь не боится, что набежники сквозь засеки пограничные прорвутся, то ли ещё чего.
        - Нет, старейшина, не могу. У меня до Голуни надобность имеется - бизнес, как один мой знакомец говорит. Не могу.
        - Ты не отказывай сразу, Гореслав, подумай. Отказаться всегда успеешь, - заволновался Ёрш. - До утра вся ночь впереди, может, что и надумаешь.
        Надумаешь… Оно, конечно, совсем неплохо воеводою тут остаться. Дойти быстро до Голуни, девку зловредную в дом родительский вернуть, как ведунья велела, - и сюда, на службу сытую. Дружину новую набрать, сходить походом до угорских кочевий, пошевелить палкой гнездо их осиное. Или к готам… А что? Чем денег за морем искать, лучше землице родной послужить во славу.
        - Добро, старейшина, подумаю.
        - Ёрш! Эй, Ёрш! Вершники на том берегу! - закричали вдруг с улицы. - Поспешай!
        Старейшина встрепенулся, вскочил на ноги.
        - Неужто угры? - и вытаращился на меня круглыми глазами. - Иль готы?
        Где-то завыла собака, застучали двери, отчаянно заголосила Ершиха, потерявшая с виду детей…
        Я тоже поднялся. По всему выходило, что городок этот становится людным местом: что-то богато нынче до гостей стало. Решили-таки боги заботу свою проявить. Глядишь, через день другой и купцы заморские наедут. Ну что ж, посмотрим. Я толкнул Сухача, застывшего с открытым ртом, и жестом указал, чтоб за мной шёл.
        Выйдя со двора, я решил было, что где-то пожар. В том смысле, что все бегали, суетились, бестолково рыскали из стороны в сторону. Интересно, они всегда так мечутся, когда чужаков заметят? Или они передо мной теятер разыгрывают? Как-то в Грецколани сподобил меня Волох дойти до местного теятера. Ну и зрелище, я вам скажу. На каменной площадке мужи в белых платьях и железных личинах махали руками и голосили под гусли тягучие песни. Если бы не предупредили заранее, что сие действо не по правде, я бы решил, беда случилась. Так вот то, что я сейчас видел, весьма на грецкий теятер походило. Жаль, зрителей окромя меня здесь нет. Оценить некому.
        - На стены, на стены! - неведомо кому кричал Ёрш. - Да стрельцов расставляйте! И жён, жён! Пусть смолу варят!
        К подворью Ерша сбегались смерды, те самые, что встречали нас у ворот. Лица у всех красные, испуганные, будто враг неведомый уже ров завалил и лестницы к стенам приставил. Только я вот как думаю: прежде чем караул кричать, не мешало бы оглядеться. Я поймал Ерша за руку, дёрнул слегонца, чтоб в чувство привести, да и сказал:
        - Погоди, старейшина. Пойдём сначала на ворога твоего взглянем, обдумаем, что к чему. А смолу мы завсегда сварить успеем.
        Я сказал спокойно, буднично, и Ёрш мне сразу поверил и перестал рваться. И рать его тоже перестала. Смерды, все, кто оказался рядом, пристроились позади нас, и уже чинным образом мы общей толпой пошли к воротам.
        По ту сторону речки и впрямь двигалась вереница вершников. Два, а то и три десятка не считая дозорных. Шли хлынцой, бодро. По всему видно, не уставшие. Первые уже подъехали к броду и остановились, разглядывая частокол. Осторожные, однако. Я приложил ладонь ко лбу, прикрывая глаза от света, и стал разглядывать их.
        Вершники были наши, северские, а никакие не угры и, тем более, не готы. Готы вообще конного боя не признают, так что я успокоил Ерша, и тот выдохнул, будто ношу с плеч скинул. Смердам он махнул, чтоб по домам расходились, а сам рядом со мной остался: любопытно, однако, кто такие эти гости и с чем пожаловали. Да и встретить новоприбывших надобно, всё-таки хозяин он - не я. К тому же, гости сразу видно не простые, ибо простые пешком ходят.
        Старейшина расправил рубаху под поясом, пригладил волосы и сложил руки на животе, ожидая, когда вершники подъедут к воротам. Ждать пришлось недолго. От брода до ворот было не более двух перестрелов, так что мы едва причесаться успели.
        Первым ехал широкоплечий русоголовый красавец. Ещё издали было видно, что это не рядовой гридь, не обычный воин, а муж нарочитый. Выглядел он моложе меня, и на лицо казался не грозным воеводою, а незлобивым весёлым парнем, коему по душе больше гусли звонкие да молодецкая пляска. Однако за добродушной внешностью скрывался сильный богатырь - я это сразу почувствовал. Сердце ёкнуло, а по плечам пробежался неприятный холодок, будто сам Перун нацелил на меня копьё остроконечное.
        Нет, совсем не прост этот муж, совсем не прост. Он и одет иначе. Рубаха червлёной паволоки, коей особые ромейские купцы торгуют. За простую денежку такого сукна не купишь, только за злато. И на ногах не обычные поршни, сшитые из коровьей кожи, а сапоги турьи узором мелким расшитые, с мягким подъёмом и широким голенищем. Нога в таком сапоге не устанет и не вспотеет даже в самом дальнем походе. И пояс воинский, со спины тура срезанный. С первого взгляда видать, в почёте сей муж у князя Благояра. Вот он - витязь, не чета мне, изгою.
        Меня он тоже почуял. На краткий миг глаза из голубых вдруг стали стальными, будто тучка на них набежала, - и вновь засияли чистым безоблачным небом. То, что из оружья у меня ничего, кроме рук, не было, его не смешало. Не в оружье дело. Иной гридь голыми руками такого натворить может, чего трое с мечами потом не разрубят - и он эту заповедь знал хорошо.
        - Здравы будьте, люди честные! - первым приветствовал он нас и улыбнулся широко и открыто.
        - И тебе, воевода добрый, по здорову! Да осветит взгляд Дажьбога путь твой, - тут же откликнулся Ёрш, и выступил вперёд, показывая кто городку голова.
        Лицо старейшины приняло выражение почтительного радушия, а в голосе звучало уважение. Я хмыкнул: ну и плут же этот Ёрш. Узрел паволоку - и совсем по-другому петь начал. А меня, в безрукавке кожаной, едва от порога не погнал.
        - Спаси тебя Боги, старейшина, за пожелание светлое, - в ответ проявил учтивость витязь. - Примешь ли под кров свой меня и дружину мою?
        - Как не принять? - в ответ заулыбался Ёрш. - Такие гости мне в радость. Я и баньку про вас уже затопил!
        Так вот ты про кого баньку топишь. Может, и ворота теперь предо мной затворить удумал? Добро. Впрочем, ты здесь хозяин, тебе и решать, кого в первую очередь потчевать. Только после таких слов на воеводство меня не зови!
        Я огорчился. А вы как думали? Я уж между делом начал вежи да стены оглядывать, примечая, где что подновить-подправить. К смердам приглядывался, решая, кого в отроки взять. Зря приглядывался, зря подмечал, другую нить Макошь для меня выткала.
        Ну и Дажьбог с ним. Я скрестил руки на груди - я всегда так делаю, когда хочу упорядочить внутреннее равновесие - вздохнул глубоко и стал слушать, о чём эти двое дальше сговариваться будут.
        - …и стол накроем, и гусляров позовём! - радостно восклицал Ёрш. - Не скучно будет ни тебе, ни дружине твоей. Так понравится, что и уезжать не захочешь!
        Витязь кивал ему в такт, а сам всё на меня поглядывал, ждал, что скажу. Интересно ему было знать, кто я такой и чего в этой глухомани делаю. Но я молчал, а Ёрш ему слово вставить не давал, всё расписывал, как у них здесь хорошо и вольготно. Вот только обманулся тут старейшина. Это я, птица вольная, сам решаю, кому служить, а сей муж под князем ходит, и никакие сказки сладкие заполучить его не помогут.
        Наконец, Ёрш устал балаболить и остановился, ожидая, что на его слова витязь ответит. Но тот сразу ко мне повернулся.
        - А ты кто таков будешь и куда идёшь?
        Нет, за гота он меня не принял. Он не на безрукавку смотрел, а в глаза мои. А глаза всегда правду скажут.
        Я помолчал малость, привёл мысли к порядку, потом ответил:
        - Старейшина этого селения меня Гореславом кличет, а иду я в град Голунь, что на реке Ворскле. Со мной человек один.
        - Так идёшь или службы ищешь?
        Он говорил со мной как равный с равным. По голосу это легко определить, и потому я не стал от него скрываться.
        - Дело у меня, грехи иду исправлять. А как исправлю - поглядим. Может и службу какую присмотрю.
        - Что ж, у князя Благояра ныне службу получить не трудно. Если надумаешь, найди воеводу Милонега - так меня люди величают. В моей дружине для тебя всегда место сыщется, - он помолчал, что-то обдумывая. - А до Голуни вместе пойдём.
        Он перебросил повод через голову коня и спешился. Ёрш подскочил, хотел принять поводья, но Милонег не доверил. Боевой конь сродни жене, и берегут его едва ли не пуще жизни. А конь у воеводы был добрый: высокий, широкогрудый, грива густая. Сам весь чёрный, будто ночь, а по лбу полоса белая. Красавец! И меч тоже добрый: длинной в три пяди с кувырком, с широким огнивом, чуть выгнутым к лезвию, чтобы лучше сдерживать вражий удар. И яблоко на конце рукояти в виде растопыренной волчьей лапы с одним отломанным когтем. А на клинке, сокрытом ножнами, две зазубрины; глазу они не видны, но на ощупь чувствуются. Я сие знаю, потому как это был мой меч.
        7
        Тучки наплывали с закатной стороны. Сначала они смешно наползали друг на дружку, кружились в хороводе, бегали, играли, веселились. Глядя на них можно было подумать, что на широкой небесной луговине встретились малые дети и устроили себе забаву. Но потом тучки принялись биться лбами, спорить, ссориться, и от этих ссор начали злиться, темнеть, и вскоре стали походить на кудри своего повелителя - такие же густые и сизые. Но это не гроза, нет. Это тёплый летний дождик. Грибной. Я знаю, какими бывают тучи, когда бог грозы сердится: небосвод заволакивает чёрная пелена, на землю падает тень, внуки Стрибожьи бунтуют, рвут листву с деревьев. Господине Перун грозно рокочет, стучит посохом, мечет молнии. Страшно!
        А сейчас я не испугалась. Сейчас светило солнышко, а при ясном лике Дажьбога Перун сердиться не будет - слишком уж сильно любит он сына своего, самого себя в другом воплощении.
        Я подставила ладошки первым каплям и улыбнулась. По лицу потекли тонкие струйки, рубаха на плечах намокла, за ворот попала вода. Ой, щёкотно! Дождь пошёл сильнее, забарабанил по палубе: бум-бум-бум-бум! Я взвизгнула - потому что захотелось - и бросилась к мачте, где стоял деда Боян. Он обнял меня, накрыл полой плаща и ласково погладил по щеке. Я доверчиво приникла к его груди, замерла. Хорошо всё-таки, когда кому-то есть до тебя дело. Как деду Бояну, например, или Добрыне. Добрыня, кстати, промокнуть не боялся. Он носился по палубе, от борта к борту, и прыгал, хватая капли зубами. Хозяин лодьи что-то пробурчал в усы, но прикрикнуть на разыгравшегося пса не посмел, ибо знал, что деда Боян Добрыне благоволит.
        Я забыла сказать: деда Боян и есть тот самый волхв, которого я встретила на дороге. Он оказался совсем не таким плохим, как я подумала вначале. Наоборот, отнёсся ко мне, будто к любимой своей внучке. Он пожалел меня, отвёл на гостевой двор, где нам с Добрыней отказали в приюте, и велел хозяину накормить нас. А потом наказал купцу снарядить лодью в град Голунь. Купец перечить не посмел, не по силам ему, никчёмному, волхву прекословить, и сделал всё, как деда Боян потребовал. Я, правда, не поняла, почто мне в Голунь надобно, но спрашивать не стала. Деда Боян знает что делать.
        Вот так и получилось, что сейчас я мокла под дождём на лодье. Нет, уже не мокла. Как я сказала, деда Боян прикрыл меня своим плащом. Мок Добрыня, которому дождь оказался в большую радость. И ещё мок хозяин лодьи, купец Своерад. Но вот он дождя совсем не замечал, ибо был очень зол на меня, на Добрыню и на деду Бояна.
        Ну и Дажьбог с ним, пущай злится. Мне до его злобы, как ёжику до бани. Меня сейчас другие вопросы беспокоят. Я вот думаю: откуда это деда Боян имя моё домашнее знает? Ведь у нас как - у нас, у славян, два имени есть. Одним тебя нарекают при рождении, и его знают только батюшка с матушкой и самые близкие родичи. Никогда и ни за какие коврижки не назову я чужому человеку своего домашнего имени. Ну разве что мужу да детям, да на смертном одре, когда скрываться нужды не будет. А ещё есть имя, которое известно всем. Чаще это прозвище. Вот я, например: Милослава - милостивая, славящая. Или Добрыня - добрый. Или этот Своерад, хозяин лодьи, который нам похлёбки пожалел - своим только радуется. Ведала бы сразу, как его прозывают, непременно мимо прошла.
        Вот такие дела творятся у нас с именами. Люди знают, кому какое прозвище дать. Характер али недостаток - его с детства видать.
        Дождь покапал и перестал. Тучки успокоились, побелели и поплыли дальше искать себе забавы. Добрыня присмирел, закрутил головой в поисках капель, не нашёл, и, разочарованный, улёгся посередь палубы, положив морду на лапы. Своерад чуть не споткнулся об него, когда проходил мимо. Остановился, глянул исподлобья на деду Бояна и отправился на корму. И то дело, нечего тут глаза нам мозолить.
        Мы с дедой Бояном ещё постояли под мачтой, подождали, пока ветер обсушит мокрую палубу, и прошли на нос. Я перегнулась через борт, захотелось полюбоваться, как крепкий дубовый брус режет днепровские волны, а деда Боян приложил ладонь ко лбу и стал в берег всматриваться. Яколикий Дажьбог стоял по другую сторону, и зачем он ладонь так приложил, я не знаю. Наверное, зрение плохое. Бабка моя тоже так делает, когда разглядеть что-то хочет: прикрывает глаза ладонью от света и смотрит, смотрит. Но видит она хорошо, получше многих. Когда я стащить что-нибудь мыслю без спросу или рожицы у неё за спиной корчу, она это быстро замечает и грозит мне пальцем. Вот и деда Боян… И что он вообще туда смотрит? Там же окромя кустов да холмов ничего боле нет.
        - Деда Боян, а что ты там разглядываешь? - спросила я, не утерпев.
        Опять любопытствую. Сколько раз я за свою любопытность страдала - уж и не сосчитать. Большуха говорит, что все её седины только моими стараниями доставлены. В детстве она частенько меня хворостиной приглаживала, а потом, когда я подросла, словами ругательными всячески называла. Хворостиной-то достать уже не могла. Но лучше бы хворостиной, ибо слова больнее ударяют. Будь моя воля, я бы вето наложила на ругательства разные, особливо на детей обращённые. Детей вообще ругать не след. Детская душа ранима, как лепесточек цветочный; её беречь надобно, воспитывать добрым примером. А большуха? Знай меня лает, будто Добрыня на Своерада. Ну и что из меня ныне выросло? Вместо того чтобы замуж пойти да детей нарожать роду в подмогу, я на лодье по кой-то ляд в Голунь плыву.
        Слава Сварогу, деда Боян нечета нашей большухе. Он за любопытность меня не ругает, и на все вопросы отвечает вежливо и терпеливо. Вот и сейчас он улыбнулся и ответил загадочно:
        - Да всё пути людские выглядываю, внученька.
        Деда Боян всегда загадками говорит. Вот сколько я его знаю - всю седмицу он загадками и говорит. Натура такая. Бабка моя тоже любит загадками говорить, и меня это очень сильно расстраивает. Ну чего скрывать-то? Уж коли взялся отвечать, так отвечай по-праски, нечего людям головы морочить. Или молчи. Я бабку свою за это корю: дескать, как тебе не совестно, бабушка, с внучкой своей подобным образом разговаривать? Нечто нельзя без всяких этих странных заумностей? Она вздыхает, пожимает плечами, но всё же переходит на доступный язык.
        Деду Бояна я корить остерегаюсь. Волхв всё-таки, обидится - и в жабу превратит. А я жабой быть не хочу, мне в девках приятнее.
        Я поскребла подбородок, решая, стоит ли продолжать разговор, и решила, что стоит. Есть тут что-то волнительное.
        - А какие они - пути эти?
        - Разные, внученька. - Деда Боян помолчал, всё так же неотрывно глядя вдаль, потом пояснил. - Светлые, тёмные, с кочками, с росстанями… Разные.
        Мне стало безумно любопытно. Ну просто жуть как безумно! Я даже подпрыгивать начала - во как меня любопытность пробрала.
        - Деда Боян, а мой путь ты тоже видишь?
        Он улыбнулся.
        - Конечно, внученька. А для чего, по-твоему, я тебя нашёл? Чтобы путь твой увидеть и подправить, коли понадобится.
        Я шмыгнула носом.
        - Подправить? А разве можно путь править? Он же богами сотворён, а что богами сотворено, того исправить нельзя. Боги не допустят.
        Деда Боян смотрел на меня ласково. Так смотрят на неразумное дитя, когда оно взрослому человеку прописные истины доказывать берётся. От этого взгляда мне неуютно стало и обидно, потому как сама я себя неразумной не считаю, ибо весьма неглупая и к ученьям всяческим способная. Я и писать умею, и читать, и даже счёт вести. У нас в роду я самая обученная. Недаром бабка со мной билась, указывая, как нужно буквицы прописывать и как их потом с берестяного листа считывать.
        Но деда Боян, чует моё сердце, этого не знал.
        - Ты, внученька, многого ещё не понимаешь. Оно вроде и верно - что богами дадено, того не отнять. Но если Макошь нить вьёт, то Волох зорко следит, чтобы нить эта вела к нему так, как он сам того пожелает. А я ему в том подспорье.
        Тут я сразу согласилась. Долгими зимними вечерами бабка часто рассказывала о Волохе и о волхвах - его служителях. Всё течёт, всё движется. Явь переходит в Навь, Навь - в Явь. День меняет Ночь, Сын - Отца, Вдох - Выдох, Радость - Печаль. Это свято, это неоспоримо, это вечно. А Волох стоит на границе Яви и Нави, ибо обладает силой, способной дать начало движению - и это есть закон Волоха, закон изменения и постоянства жизни. А волхвы служат этому закону. И раз Волох чего-то захотел, так непременно своего добьётся. Если он восхочет, чтобы деда Боян правил мой путь, стало быть, так тому и быть. И потому воля волхвов есть воля самого Волоха.
        Вот почему опасно спорить с волхвами, вот почему не посмел перечить Своерад деду Бояну.
        Я опять шмыгнула. Простыла, наверное. Как к берегу пристанем, надо будет ромашки нарвать, заварю в котелке. Когда я в детстве соплями исходила, бабка меня в печь сажала. Сначала сажала на лопату, потом в печь, потом закрывала заслонку - и держала так, пока я чихать и кашлять не перестану. Не знаю, помогало это или нет, но болячки мои проходили быстро. Сидеть в печи было темно и страшно, и потому я сильно крепилась, чтобы случайно не кашлянуть. Иногда бабка забывала вынуть меня из печи, и тогда я начинала скулить. Подобные сидения мне не нравились, и когда я подросла, то стала использовать иные способы лечения. Отвар из ромашки самый лучший из них.
        Травы распознавать меня тоже бабка научила. Ну чистый кладезь знаний бабка моя. Едва я сподобилась ногами без поддержки перебирать, она отвела меня на луг и стала показывать травинки разные и цветочки, попутно рассказывая, чем один от другого отличается, и каким цветочком какую болячку вылечить можно. Мне всегда нравились цветочки. С самого рождения батюшка подкладывал мне в люльку васильки и колокольчики, и оттого науку бабушкину я восприняла быстро и с большой охотой. Теперь я сама кладезь знаний. Иногда ко мне люди за помощью обращаются. Чаще, конечно, к бабке, но и ко мне тоже. Подходят, кланяются в ноги и вежливо так говорят: «Милослава Боеславовна, будь, чай, добра, глянь моего непутёвого. Чего-то он ныне прихворал». Я никогда не отказываю. А зачем отказывать? Люди же ко мне с надеждой идут. Как тут откажешь? Я тоже вежливо кланяюсь и иду изгонять болезнь-лиходейку. Ночь, пурга - не важно. В таком деле ни на погоду, ни на время не смотришь. Уважение опять же. И сытно… Ой, матушка моя родненькая, как же я домой-то хочу!
        Я разревелась - в голос, в два ручья, совершенно искренне. Нет, нельзя мне о доме думать. Как подумаю, так слёзы из глаз брызжут. Деда Боян погладил меня по спине, зашептал что-то ласково, но я уже взяла себя в руки, сжала душу в кулак, всхлипнула ещё разик и, чтобы как-то отвлечься, спросила:
        - Деда Боян, а тебе сам Волох следить за мною велел?
        Да уж, большую глупость я и придумать не могла. Ясен бес, что сам. Кто же ещё? Я зашлёпала губами, готовая вновь разреветься, но деда Боян… Он очень добрый, чтобы укорять меня в чём-то. Он ничего не стал говорить, а только посмотрел мне в глаза - и я вдруг почувствовала, как тепло разливается по груди. В воздухе запорхали бабочки, качнулась ветка берёзы. От звезды отделилась и упала синяя искорка. Звёзды - это души пращуров. Когда-нибудь я тоже стану звездой и тоже буду светить… светить… ярко…
        - Спи, внученька, - дотянулось до меня дыхание света. - Спи, набирайся сил. Тебе ещё женихов встречать…
        Проснулась я к вечеру. Лодья неуклюже ткнулась носом в песчаный пляж, и от этого толчка я проснулась. Дажьбог скрыл свой лик у меня за спиной, ушей коснулся нежный шёпоток затихающего ветра, а с закатной стороны поползли сумерки. Сумерки. Сумеречный час. Граница между Былью и Небылью, между Явью и Навью, место обитания седого Волоха. Время ворожбы и волхованья. Говорят, если загадать в этот час что-нибудь, то загаданное непременно сбудется. Только надо, чтобы рядом стоял могучий волхв, которому от роду триста лет. Я посмотрела на деду Бояна. Интересно, а ему сколько? Триста? Или мене? А может, боле? По виду - старик как старик, обычный. Девки на посиделках сказывали, что у тех мужей, коим за сотню перевалило, вместо бороды мох болотный растёт, а на голове гнездо воронье…
        Я сощурилась. Не, у деды Бояна борода справная, не из моха - белая, будто рубаха на солнце выцветшая, но самая что ни на есть из волосьев. Значит, не триста… Но всё одно: укажи мне, господине Сварог, дороженьку к дому. Не я ли пою тебе Славу на ясных утренних зорьках? И тебе, господине Перун! И тебе, господине мой Волох! Триедины Вы в лике своем, и пред Вами главу свою я склоняю…
        Своерадовы холопы сбросили сходни, и первым по ним сбежал Добрыня. Он деловито обнюхал старое кострище, видимо, часто здесь торговый люд останавливается, поднял заднюю лапу и окропил серые уголья добрыми помыслами. Деда Боян кивнул: возле беды пёс лапу задирать не станет.
        Следом за Добрыней сошли на берег холопы. На каждой стоянке Своерад первым делом велел шатёр ставить и скрывался в нём до самого утра. Чёрный дядька носил ему туда еду на золочёном подносе, и ещё горшок ночной у постели ставил, дабы справлять нужду не выходя на волю. Я как-то заглянула внутрь шатра, когда караульный на миг отлучился, и всё это выглядела. А потом ещё и деду Бояну рассказала. Но деда Боян меня не понял и пожурил. И сказал, чтоб впредь я нос свой куда не след не совала и ни за кем боле не подглядывала. Ладно, постараюсь.
        Мы с дедой Бояном покинули лодью последними. Деда Боян присел на брёвнышко возле кострища, а я, как и задумала, пошла искать снадобья от своей болезни. Чтобы изгнать лихоманку-простуду нужна не простая луговая ромашка, что тянется к солнышку нежными лепестками. Нет. Здесь особый цветок требуется, на толстом коротком стебелёчке и с широкой плотной корзинкой. Такие чаще на луговинах подле изб растут, или по обочинам дорог - там, где землица плотнее утоптана. Ещё с лодьи я заприметила тропиночку, вьющуюся по берегу узкой полосой. С дорогами в этих краях большая недостача, но и тропинка на худой конец сойдёт.
        Добрыня со мной не пошёл, остался на стоянке. Сейчас как раз костёр разводить станут и кашу варить, а куда он от каши? Ляжет в стороночке и будет терпеливо ждать, когда толстощёкая стряпуха выложит на лист лопуха его долю, даст остудиться и подвинет к морде. А за это Добрыня будет чутко прислушиваться к ночным шорохам, оберегая сон уставших за день людей. Так что я ему сейчас не забота.
        Ну и Дажьбог с ним. Одной мне даже сподручней. Подумаешь, ночь-полночь на дворе - зато никто не мешается и под ногами не путается. И не залает, предупреждая об опасности, не оборонит ни от человека злого, ни от зверя лютого. И совсем не важно, что с псом этим я в Киев-граде последней чёрствой коркой делилась, от сердца отрывала! Эка невидаль - задрали волки девку непутёвую, когда друг её лучший за черпак каши гречневой, маслом коровьим да нежной курятинкой сдобренной, чужим людям пятки лижет. Всё верно - каша-то она дороже дружбы.
        Я брела по тропинке, опустив голову. Под ступню мне попался мелкий камешек, и я вскрикнула от неожиданности и боли. Деда Боян мог бы догадаться обувку для меня справить, а то только разговоры разговаривает…
        Но во всём остальном чувствовала я себя вполне сносно, носом больше не шмыгала, так что на кой бес сдалась мне эта ромашка - не понимаю. Мне бы сейчас тоже у костра подле деды Бояна сидеть, ждать, когда каша поспеет и песни слушать. Деда Боян вечерами всегда гусли свои достаёт и песни поёт. Окинет взглядом окрест, проведёт пальцами по струнам и начинает. Голос его льётся плавно, подстать струнам, и о чём бы он не пел - всё у него получается красиво и с душою. Все разом замолкают, забывают о делах и о времени, и даже Добрыня уши вострит. У нас в роду тоже петь умеют, но так, как деда Боян, не может никто. Голос у деды Бояна исходит слезами чистыми - и ласкает, и баюкает, и волнует. И сердечко то замирает, то кровью сочится, будто сама птица Гамаюн ему слова в уши шепчет. Особливо мне те песни нравятся, кои про любовь и про старые времена, когда боги по земле ходили. Красиво так, радостно, жаль, что ныне всё по-другому…
        Я их не сразу увидела, слишком уж задумалась над мыслями своими, а когда увидела, бежать было поздно. Один стоял прямо передо мной, скрестив руки на груди; второй подходил с левого боку, закрывая путь в спасительную степь. Сзади тоже был один. Оглядываться я не стала, но услышала, как хрустнула ветка под ногой. Стало быть, трое. И все при оружье. У того, который стоял против меня, выглядывала из-за плеча рукоять меча, второй держал короткое копьё, вроде сулицы. Против них я могла предложить только нож, подаренный дядькой Малютой, хотя нож вряд ли меч остановит. Да-а, влипла ты Лебёдушка.
        Обманывать себя напрасными надеждами, что, дескать, трое здоровенных мужей вышли на ночь глядя грибов пособирать, я не стала. К чему? Все грязные помыслы у них на лицах прописались. Даже малолетка неразумная в миг бы сообразила, какими пирогами тут пахнет, а уж с моим опытом общения с женихами… Вот только откуда они взялись? Ведь не было никого.
        В груди защемило… Я тут много рассказывала, как парням соседским космы выдёргивала и как женихов из избы выкидывала, и как батюшка разным приёмам богатырским меня обучал… Нет, от слов своих я не отказываюсь, всё так и есть. Но подумайте сами: может ли слабая девка, в одиночку, с крохотным ножичком, да ещё и босая, справится с тремя отпетыми лиходеями, кои с мечом лучше, чем с ложкой управляются? Я лично сомневаюсь. А вот если бы со мной был тот друг, который сейчас к котлу с кашей принюхивается!
        Мне стало обидно. Ужасно обидно. Случилось же такое - у меня беда, а этот… Такую возможность упустил. Мог бы проявить себя, отплатить добром за добро. Ну, Добрынюшка, попросишь ты у меня хлебушка.
        Мне захотелось завизжать, чтобы услышал деда Боян и прибежал на выручку. Деда Боян - он могучий, он волхв, он меня спасёт. Я сделала вдох поглубже, открыла рот пошире. Убежать я не смогу, эти изверги ловко меня окружили. Драться с ними тоже не получится - ну куда мне с опытными воями равняться? А вот заорать, да так, чтоб у них уши поникли - это я умею.
        Тот, кто подкрадывался сзади, схватил меня под локоть и швырнул себе за спину. Да так сильно, что я пролетела саженей пять и пребольно ударилась носом о землю.
        - Шли бы вы с миром, люди добрые, - услышала я голос деды Бояна. И рык - глухой, утробный. Добрынюшка, милый мой Добрынюшка! Есть всё же Правда на свете.
        Разбойники не испугались. Им ли, привыкшим с открытым лицом на мечи и копья идти, пугаться седого старца и пса? Дудки! Но почему-то они послушались. Глаза, только что горевшие плотской страстью, вдруг потухли, остыли и… погасли. На меня никто не смотрел, будто забыли о моём существовании. И на деду Бояна не смотрели, и на Добрыню. Может, и мне как-нибудь сказать иным лиходеям, чтоб шли с миром и всё такое?
        Деда Боян схватил меня за ворот и поволок за собой как тряпичную куклу. Я не стала сопротивляться, хотя и не люблю, когда мною пыль с тропинок сметают. Дажьбог с ним, стерплю. После того, что я только что пережила, это не такая уж и большая печаль. Меня сейчас другие вопросы мучили.
        - Деда Боян, а кто эти люди?
        Разговаривать со мной деда Боян был нерасположен. Я поняла это по скупому ответу. Так скупо он мне никогда ещё не отвечал. Обиделся, видимо, что я в такую круговерть попала. Или расстроился. Значит, беспокоился. Это хорошо.
        - Русы, - сказал он.
        - А отколь ты знаешь?
        - Знаю.
        - А воевода Гореслав тоже рус?
        - Тоже.
        - А все русы разбойники?
        - Не все.
        - А все разбойники русы?
        - Не все.
        - А почему?
        Деда Боян наконец-то отпустил мой ворот, и я плюхнулась лицом в пыль. Не очень-то вежливо с его стороны вот так меня бросать.
        - А почему? - нетерпеливо повторила я.
        Деда Боян вздохнул устало, покачал головой, мол, замучила ты меня, девка, и пошёл дальше. Я быстренько встала, отряхнула понёву и побежала за ним. Да, старый волхв явно расстроился, я и в самом деле извела его своими расспросами. А ведь вместе мы всего ничего. Что же дальше-то будет?
        Дабы как-то исправиться, я решила сменить тему:
        - Деда Боян, а что ты там на лодье про женихов плёл?
        8
        Из селения Ерша мы ушли по утренней зорьке. Милонег велел старейшине собрать съестных припасов в дорогу и пообещал замолвить словечко перед князем, чтоб прислал тот, наконец, посадника с дружиной. Ёрш, когда скумекал, что не уговорить ему витязя к себе на службу, кинулся обратно ко мне, дескать, прости, Гореслав, бес попутал, место воеводы твоё. Но я даже не глянул в его сторону. Повесил суму на плечо, кивнул Сухачу, чтоб не отставал, и пошагал к воротам.
        Идти сообща с дружиной Милонега было не в пример легче. Угнаться за вершником, конечно, труднее, чем за пешим, зато на душе спокойней. Не надо оглядываться, выискивая притаившегося татя, ибо шла по бокам крепкая сторожа, готовая предупредить об опасности. А уж если отставать начнёшь, так можно и за стремя взяться, ничего зазорного в том не вижу. Сухач, правда, по-иному думал. Он и без того едва поспевал за мной, а тут и вовсе заплакал.
        - Неровню ты в попутчики взял, - подъезжая ко мне, сказал Милонег. - Непривычен он к трудам вящим.
        Я пожал плечами: какой есть. Попутчика я себе не выбирал, не мне на него и пенять. И чужих мечей на пояс не вешал.
        О мече я старался не думать. Что с возу, как говорится. Но въедливая мысль не давала покою: как он попал к Милонегу? Если с торгу, так это ладно, а коли от сговора с ромеем, и меч мой витязь в награду получил, тут и вовсе помалкивать надо. Одно ясно: в лицо он меня не ведал.
        - А за что тебя люди Гореславом прозвали? - спросил Милонег. - Воин ты, вроде, справный.
        - За что прозвали - о том у людей и спрашивай, - хмыкнул я.
        Да уж, прозвище за просто так не дают, тут особенность какая-то требуется или заслуга. Вот, скажем, был у меня в дружине вой по прозванию Тихомир. Родители чаяли, когда имя детёнку давали, что будет он в миру тихий да покладистый. Оно вроде так и вышло, слова лишнего из парня клещами не вытянешь. Но стоит ему мёду крепкого отведать, так хоть беги сразу прочь, ибо утомит разговорами пустыми до смерти. Вот и пришлось его из Тихомира в Пустослова переиначить. Сторонние люди спрашивают: за что, мол, друга хаете? Молчун он у вас каких поискать. А мы в ответ лишь вздыхаем: есть за что. Так-то вот.
        - Не охоч ты к разговорам, Гореслав, - усмехнулся Милонег. - Будто чужие мы.
        И то верно - не близкие, согласился я, но сказал другое:
        - Не в каждом разговоре надобность имеется.
        Он промолчал, обиделся, что я так прямо ему говорю. Хотя не на что тут обижаться, да и не глуп он, витязь этот, чтоб зряшные обиды выискивать. Это ведь только мелкие людишки в чужих словах обиду копают, дабы желчи своей выход найти, а людям разумным этого без надобности.
        - Вот что, Гореслав, - снова заговорил Милонег. - Раз уж ты в дружине моей идёшь, так послужи малость, покудова до Голуни доберёмся. Поглядывай по сторонам, вдруг что приметишь. Мои гриди хоть и не по первому разу в походе и дело своё дюже знают, да мало ли чего. Лишние глаза не повредят.
        - Добро, - кивнул я, - пригляжу.
        Милонег дёрнул поводья и поехал вперёд, а ко мне с боку пристроился гридь на соловом мерине. Этого гридя иные вои меж собой Белорыбицей прозывали. Я глянул: и верно, глаза у него ну суще рыбьи - белые, круглые и навыкате. Боги не часто людей такими глазами оделяют, а уж если оделили, то нет сомнений - человек сей нрава скверного. Во всяком случае, мне иные не попадались.
        - Больно горд ты, - прошипел Белорыбица, и глаза его выкатились ещё больше. - Будешь с воеводою нашим не по чести говорить - сам не в чести будешь!
        Я не стал отвечать. Не к каждому лаю прислушиваться надо, а коли нужда потребует, так постоять за себя я всегда сумею, пусть хоть косяк белорыбиц вокруг кружит.
        На третий день вышли мы к речке Псёлице. Ровная такая речка, не гневливая. Пологие берега густо поросли лещиной и тонкоствольными осинками - раздолье для зайца. Прийти бы сюда по первому снегу, поохотиться, вот славно было бы. Но ныне не до охоты, ныне на тот берег перебраться надо. Будь я один, то сунул бы одежонку в мешок да вплавь. Воды мне на боязно, сызмальства к ней приучен. А вот Сухач - этот каждой капли боится, даром что на Днепре рождён. Поэтому я сразу приметил почерневшую от воды корягу, схожую со Змеем из старинных былин, и указал на неё витязю. Коряга выступала далеко в реку, и по ней как по мостку можно было перебраться на твёрдую землю. Ну совсем малость водою идти пришлось бы. Что касаемо конных, так тут и голову морочить не след: конь и сам переплывёт, и всадника переправит.
        Но Милонег рассудил по-иному.
        - Отмель поищем.
        Тот час ушла сторожа вверх и вниз по течению, остальные спешились и отвели коней под деревья в тенёчек.
        Отмель так отмель, не я сему войску голова. Я спустился к реке, умылся, подумал было искупаться, да что-то душа беспокойством отозвалась - не стал. Мало ли чего. И хоть душа не каждый раз напасти предвидит, но лучше-таки остеречься. Спокойней будет.
        В ожидании сторожи я сел на травку под старой лещиной: отдохнуть да поразмыслить на досуге. Под лещиной хорошо думается, особливо когда орехи ветви к земле гнут. Сидишь, орешки пальцами давишь, думаешь. Но орехи ране вересеня не поспеют, поэтому думы мои лёгкими не казались. И то верно: сижу тут безоружный и босый, и как дале судьба сложиться - не ведомо. Ну отведу я эту девку домой, а потом что? Дружина сгинула, лодья сгорела, меч у Милонега в ножнах. Д-а-а-а… А ножны у него что надо, не каждый такими похвастает: кожей по дереву, а сверху узорочье серебряное. Баские ножны, мои плоше были… Жаль - жаль, что всё вышло не так, как мы с Малютой чаяли. Малюта после Царьграда на полночь хотел податься. Есть там, говорил, озеро великое, и на озере том словене сидят. А город у них прозваньем что твоя радость - Ладога. Очень хотел Малюта в тот город уйти. Казны скопил достаточно, чтоб хозяйством обзавестись, а там, глядишь, и вдовицу какую приветил. И пошла бы жисть чередою.
        Эх, если б все наши думы сбывались. У этой девки Милославы тоже, верно, думы были. Замуж, поди, собиралась, а я взял и поломал всё. Обидно. Недаром она на меня с такой злостью смотрела, о родичах да о женихе, видать, горевала… И чего ей в Голуни понадобилось? Сидела бы в Киеве, давно уж дома была. Нет, понесло бес знает куда, ищи теперь. Одно хорошо - ромею она не досталась.
        И заскребло в груди. Вот ведь напасть: вспомнил лиходея и сразу всё помрачилось. Даже, вон, тучка на лик Дажьбога набежала. Верно старые люди говорят - от лихого человека всё кругом наизнанку. Встречу я этого Фурия, и уж отсыплю ему сполна за дела его воровские! Всю плату до последней денежки с него стребую.
        От неудобного сиденья нога затекать стала. Я встал, повёл плечами, размялся. Потряс ногою, чтоб колючие мурашки прочь ушли. Осмотрелся. Милонеговы гриди вели себя беспечно: оружие поснимали, караул не выставили. Двое и вовсе костерок затеплили и жарили на огне чего-то. Струйка дыма поползла вверх - по степи её далеко видно будет.
        Я покачал головой. Милонег приметил, хмыкнул в усы, но гридям ничего не сказал. Оно вроде и понятно - земля-то своя, чего бояться? В подбрюшье стольного града ни один тать не сунется, чревато. Но малых разбойничьих ватаг и здесь хватает, не просто так Ёрш на угров жалуется. Налетят такие, стрелами посекут да обратно в степь, будто и не бывало их никогда. И вроде бы не взяли ничего, а кровь пролили.
        Я хотел упрекнуть Милонега, однако негоже корить воеводу на глазах воев его. Надо как-то так, чтоб не слышал никто. Я сунулся было подойти ближе, но тут вернулась сторожа. Прыщавый гридь, по виду суще юнец, сказал громко, что ниже по реке есть добрая отмель, в самый раз от берега к берегу. Милонег велел подниматься, и стало не до разговоров. Ладно, потом скажу, когда на ночь вставать будем.
        Отмель и в самом деле оказалась добрая, по ширине хватало, чтоб половина дружины в ряд прошла. И течение не сильное, хотя на отмелях вода обычно стремглав бежит, но здесь берега раздвигались, и от того напор ослабевал. Ну и добре. Лишь один недостаток я выискал: идти по воде без малого саженей тридцать, а что на том берегу творится - неведомо. По самой кромке сплошь тянулись кусты талинника, а дальше берег вздыбливался, будто его Святогор ногой ударил. А ну как прячется в кустах кто?
        - Сторожу бы вперёд послать, - сказал я Милонегу.
        Тот и сам это ведал, но то ли снова не счёл нужным, то ли ещё почему, а только сторожу посылать не стал. А Белорыбица усмехнулся:
        - Тебе, Гореслав, впору Зайцем прозываться.
        - И в самом деле, Гореслав, уж больно ты опаслив, - кивнул Милонег. - Нам ли на родной земле татя бояться?
        Я пожал плечами: как пожелаете, я предложил, а вы решайте. Только зачем по сторонам просили смотреть, коли от советов отмахиваетесь?
        Первым в воду ступили Белорыбица и тот прыщавый, что весть об отмели принёс. Следом за ними пошёл я - чего ждать-то? Вода лошадям до запястья доходила, мне по икры. Тёплая, зря я давеча не искупался, легче оно, когда от пота телесного речною водицей очистишься. Я по шагу нагнулся, зачерпнул пригоршню воды, плеснул в лицо - благостно. Но глаз от иного берега не оторвал. Скоблило на душе, тревожило. Бывает так: вроде и беспокоится не о чем, а тяготит что-то, и тягость эта с самого нутра идёт.
        После меня в реку Милонег вошёл, за ним остальные. Витязь всё же озаботился моею тревогой, велел ближним гридям тулы расстегнуть. По мне так лучше бы вовсе спешились и шли со снаряжёнными луками, но и так тоже ладно.
        Однако тревожился я зря. Если бы на ином берегу и впрямь тать какой затаился, так давно бы проявил себя. Белорыбица уже серёдку перешел, и вся дружина наша в воду шагнула - тут бы самый раз ударить. Но ветви талинника даже ветер не качал. Нет так нет; я вздохнул свободней, а Милонег усмехнулся на меня глядючи.
        И тут они выскочили. Разом. Скуластые вершники в войлочных шапках и кожаных нагрудниках. Числом, наверно, как и мы, и такие же ненастороженные. В два шага пронеслись по отмели до середины и споткнулись об нас. Под прыщавым встрепенулся испуганно конь, дёрнул задом, попятился резко и сбросил седока в воду. Белорыбица растерялся, замер, а я шагнул к ближнему чужаку, взял его за пояс и дёрнул на себя. И пока он падал, сорвал с его пояса саблю. Сабля не меч, крепкий доспех ею не посечёшь, но всё одно оружье, пусть теперь попробуют меня взять. Чужак хлебнул водицы, зашипел, а я вздёрнул его на ноги и поставил пред собой наподобие щита. И сабельку к горлу посунул, чтоб не ерепенился.
        Милонеговы гриди, наконец, опамятовали, вскинули луки, но и чужаки воспряли, расстегнули тулы, затараторили по-своему. Я такой речи раньше не слыхивал, и что они кричали - не разобрал. Да и надо ли? Сейчас кто первым стрелы метнёт, за тем и счастье воинское выйдет. Только стрелы метать никто не стал. Милонег поднял руку, останавливая своих, а из-за спин чужаков выехал вершник с непокрытой головой и с витою гривной на шее. Голова была седая, а гривна серебряная.
        - Здравствуй, Милонег, - произнёс седоголовый тихо, и чужаки замолкли, прислушиваясь к его словам. Седоголовый подождал немного и продолжил. - Долго же ты ходил, заждался тебя князь Благояр. А ты, гридь, - это он уже мне, - саблю-то опусти. Не хватало нам ещё из-за тебя брани с ханом Тогрулом.
        Милонег расплылся в улыбке, ну не иначе родича встретил.
        - Вот уж не чаял увидеть тебя тут, Перемышль Военежич! - и мало обниматься к старику не полез. - Уж и не помню, когда ты последний раз из усадьбы выбирался.
        Глядя на этих двоих, я руку ослабил, но совсем отпускать полоняника не спешил. Мало ли чего бывает. Может эти двое и родичи меж собой, да кто знает с каким почётом чужаки седоголового провожают. Вдруг его самого в полон взяли, или того хуже - предался он им, а нам зубы заговаривает. В таких делах большая осторожность нужна, вот я и сторожусь.
        Хотя и здесь моя осторожность неверной оказалась.
        - Князь повелит, так из могилы выберешься, - ответил Перемышль Военежич. - Вот, болярин от чёрных булгар поохотиться удумал, а меня, стало быть, сопровождать его послали. Смотреть, чтоб не обидел никто, - и покачал головой. - Теперь объясняй князю, почему он в Псёлице искупался.
        - Что ж вы сторожу вперёд не выслали? - прищурился Милонег.
        - Так я приглядывать за ним взялся, а не беречь. О бережении его собственные гриди должны думать… Ну да теперь-то что об этом. Всё одно от князя укор выйдет.
        - Может и обойдётся.
        - Посмотрим.
        Из всего сказанного я решил, что Перемышль Военежич из старшей дружины князя Благояра, муж нарочитый, советник ближний. По годам он мне в щуры годился, но силу воинскую и ум острый не утратил, потому и сидел подле князя до сих пор.
        - Чего мы посередь реки стоим, давай-ка из воды выходить, - сказал княжий ближник. И снова мне. - Да отпусти ты его, горе луковое. И саблю верни. Не гоже ханскому посланнику безоружным пред княжьи очи вставать.
        Что ж, посланца я отпустил, не было боле надобности за ним прятаться, а вот саблю отдавать не стал. Я эту саблю с бою по всей воинской правде взял, стало быть, моя она отныне. Если хочет этот булгарин саблю свою вернуть, так пусть выкуп даёт, или пусть силой отымет. А по-иному я её не отдам. Я так и сказал Военежичу:
        - Не отдам.
        Тот настаивать не стал, а только махнул рукой в сторону берега, дескать, давайте выходить, хватит на сегодня купаний.
        Но далеко от реки мы не ушли. Остановились тут же, под яром. Удобно: от воды талинником прикрыты, со спины горой, а спереди вся степь перед глазами - лучшего места для стана не сыщешь. Развели костры, на кустах одежду развесили. Милонеговы вои сеть в реку бросили, будет к вечеру рыбья похлёбка.
        Булгары встали особливо - не вот чтобы далеко, но и не вместе с нами. Поставили шатёр, коней расседлали. Их болярин о чём-то с Перемышлем Военежичем переговаривался, на меня глазищами зыркал, кулаком потрясал. Видно, требовал, чтоб я саблю вернул. Как же! Княжий ближник хоть и тих голосом, но таки втолковал булгарину, что саблю я у него не обманом взял, а в бою честном отнял. Думаю, посланник и без его объяснений понимал это и спорил больше от гордости. Но гордость гордостью, а супротив правды устоять нельзя.
        Я ушёл к реке, чтоб не вводить посланника в ещё большую гордость и развернул саблю к свету. Да, тут было за что гневаться. Сразу-то разглядеть её времени не было, а сейчас… При взгляде Дажьбога заиграла сабелька золотом, поползло по широкому клинку витое узорье. От рукояти до самого кончика проступили диковинные ветви, тесно свитые меж собой и украшенные невиданными ягодами - явный знак искусного мастера. Сабля эта, пожалуй, не хуже моего меча будет, и хозяин бывший за неё не одну гривну кузнецу выложил. Вот только не привыкла рука моя к такому оружью. Здесь особое уменье надобно и конь, а пешему вою рубить саблей несподручно.
        Ко мне подошёл Сухач. За всей этой сумятицей с булгарами я об нём совсем забыл.
        - Тут такое дело, воевода…
        - Чего тебе?
        - Да это… третьего дня ещё спросить хотел да что-то не складывалось…
        Он вёл себя суще малолеток, будто яйца с под кур воровал, а теперь, пойманный, слюни пускает. Или в самом деле своровал что?
        - Не мямли.
        Он встрепенулся.
        - Я всё гляжу, воевода, как ты на меч Милонегов смотришь…
        Подметил-таки, поскрёбыш. Ну да от лихого глаза мало что укроется, винить Сухача в том нельзя. Но и наваживать тоже.
        - Ты бы помене за иными следил да поболе себе под ноги поглядывал. А то спотыкнуться можешь, - ответил я. Потом добавил. - Кабы шею не свернул.
        Он не испугался, я бы даже сказал - не услышал моих слов, а только склонил голову ниже и прошептал:
        - И ещё, воевода.
        - Ну?
        - Мухомор велел остеречь тебя, когда к Голуни подходить станем. Дескать, берёгся бы ты ромея своего, ибо сам он тоже в Голунь идёт.
        9
        К Голуни мы пришли до полудня. Господине Дажьбог только-только припекать начал, согревая воздух горячим своим дыханием, и в это самое время лодья наша бортом с причалом голуньским и соприкоснулась. Не дожидаясь, пока холопы скинут сходни, я перемахнула через борт, громко топнув при этом по гулкому настилу пристани новыми лапоточками. Деда Боян справил-таки мне обувку. На последней стоянке он выменял в прибрежной деревушке пучок лыка и собственноручно сплёл для меня лапти. Красивые получились, мне понравились, теперь топать можно пока не сотрутся.
        Я огляделась. Пристань заходила в реку саженей на двадцать, до самой речной глубины, дабы тяжелогружёная лодья могла пристать, не боясь увязнуть в песчаной отмели. Десятки людей сновали по берегу с тюками, корзинами, складывали всё под навесы, заносили в круглые войлочные домины, в приземистые мазанки, или, наоборот, выносили наружу и шли, горбатясь под ношей, в горку к другим таким же мазанкам и доминам. Если бы я ранее не видела славного Киева, его многолюдства и суеты, то сейчас бы, наверное, растерялась. Но ныне вся эта сутолока и скученность меня не удивляли - привыкла, и говорю я о них здесь только для того, чтобы показать, что Голунь Киеву ни в людском числе, ни в городовом множестве не уступит.
        Пока я разглядывала город, к лодье подошёл толстопузый дядечка в простой холщёвой рубахе, но с большим кошелём на поясе, и окликнул Своерада. Тот соскочил на пристань и поздоровался с толстопузым, и даже улыбнулся, из чего я решила, что эти двое между собой приятели. Холопы тем временем принялись споро стаскивать с лодьи привезённый товар и складывать его на причал. В последнюю очередь вывели из трюма полоняников - двух растрепанных женщин и мальчонку лет двенадцати. Я и не знала, что на лодье полоняники были, во время стоянок на берег их не сводили. Женщины были пожившие, годами к полувеку. Как они к Своераду попали - не ведаю, может выменял он их, может силой взял, может сами продались. Проку от них вряд ли будет много, куда такие старые сгодятся? Разве что пряжу плести да щи варить. А вот мальчонка…
        Мальчонку я где-то встречала. Лица его я не помнила: широкоглазый, веснушчатый, лопоухий. Волосы грязные, всклокоченные - не так давно и у меня такие были. Длинные руки болтались вдоль тела будто ветви ракиты… Нет, не помню. Но… Ступив на пристань, он долго щурился, тёр глаза ладошками, потом попросил жалостливо:
        - Водицы…
        Кто-то из холопов ткнул его кулаком меж лопаток, скинул в реку.
        - Хлебай!
        И все заржали, словно не люди, а табун конский. Только деда Боян шагнул к краю пристани, ухватил мальчонку за шиворот и вздёрнул обратно на мостки. Тот всхлипнул, затрясся, губы скривил - вот-вот заплачет, но сдержался. Женщины-полонянки притянули его к себе. Одна погладила по мокрым волосам, шепнула что-то ободряющее на ухо, другая стянула с мальчонки рубаху, принялась отжимать.
        Деда Боян обернулся к холопам, сдвинул брови, дескать, чего творите неразумные, но те похватали тюки с товаром и понесли их к берегу, будто и не случилось ничего.
        - А девка не твоя, часом, будет? - услышала я, и мальчонка разом из головы вылетел. - За такую и десяти гривен не жаль.
        Говорил толстопузый; голос едкий, вкрадчивый, грязный. Видели после дождя поганые лужицы у скотьих дворов? Вот и голос такой - от одного звука перекашивает. Но мне стало интересно, что Своерад ответит. Купец покосился на меня, поискал взглядом деду Бояна, Добрыню и потупился.
        - Не моя, - и добавил чуть слышно. - И ты бы поостерёгся.
        Толстопузый ухмыльнулся. Совету Своерада он внял вряд ли, ибо смотрел на меня открыто, с жадностью, точно так смотрел на меня ромей, когда с подарками приезжал. Я лишь плечиками пожала, этот толстопузый может сколь угодно глаза о меня мозолить, а только дверь и про его честь найти можно.
        Подошёл деда Боян взял меня под локоток, Добрыня, малость присмиревший за время плаванья, притулился рядышком, ждал, чего дальше будет. Деда Боян так и не сказал, на кой ляд мы в Голунь приехали. Знакомых и родичей у меня здесь отродясь не водилось, а до дому отсюда ещё дальше, чем от Киева. Ну и какие у нас тут дела?
        По-прежнему не вдаваясь в объяснения, деда Боян повёл нас к берегу. Признаться, я бы для начала пообедала. Густая рыбья похлёбка и кусок жареный курицы сейчас бы очень пригодились. Думаю, Добрыня тоже не откажется, но воеводой в нашей дружине были не мы, поэтому нам с Добрыней пришлось облизнуться и идти туда, куда господине Волох и деда Боян укажут.
        Ушли мы недалеко. Деда Боян будто чуял наше пожелание и остановился подле ближайшей харчевни. Под кособоким навесом стоял длинный стол, тут же длинные лавки, а в дальнем углу - печь. У шестка хлопотала кухарка - дородная тётка в цветастом платке, схваченном на затылке большим узлом, а две девки, лицом суще тётка только моложе, подносили харчевникам деревянные мисы с едой. Мест свободных за столом я не разглядела, стало быть, харчевня у местного люда пользовалась уважением. Ну и где нам сесть?
        Деда Боян вздумал было идти дальше, искать другую харчевню, но одна из девок подбежала к нам и приветливо улыбнулась.
        - Куда же вы, люди добрые? Не спешите. Я вам скамью вынесу, а мису и на коленях подержать не грех. Еда у нас хорошая и совсем не задорого. Вы не против?
        Деда Боян был не против, я тоже, а Добрыня и вовсе со стола никогда не ел, не приучен, так что мы улыбнулись ей в ответ и согласно кивнули: неси. Она метнулась к печи, и не успели мы вздохнуть глубоко, как уже ставила широкую скамью, в самый раз, чтобы сесть и тесноты не почувствовать.
        - Чего откушать желаете?
        - Ты нам окрошки принеси, дитятко, - пожелал деда Боян, - да пёсику нашему косточек.
        Я сложила руки на животе. Народ ел молча, без пересудов, только ложки о мисы стучали. Торопились подкрепиться да полежать малость на травке в полуденный час. У нас тоже так поступают: наобедаются, а потом ложатся куда-нибудь в тенёчек отдохнуть, и опять за работу. После такого отдыха силы заново возвращаются и усталости как не бывало. Можно снова жито сеять или воду таскать.
        Вернулась девка, подала нам две больших мисы и хлеб, а перед Добрыней вывалила целую гору костей. Я нагнулась над мисой, обхватила её рукой и начала быстро сновать ложкой туда-сюда. Добрыня тоже торопился, а вот деда Боян не спешил. Он отломил кусок от своего хлеба, помолился Волоху и положил хлеб на землю. Тут же подскочили суетливые воробьи и зачирикали друг на друга сердито, растаскивая тёплый ещё мякиш по сторонам, значит, принял Волох подаяние. Мне стало стыдно за свою торопливость. Я выпрямилась, бросила воробьям малую корочку и покосилась на деду Бояна: заметил ли он моё уважение богам? Заметил.
        Мисы опустели быстро. Я с сожалением облизнула ложку и вздохнула: мало. У нас на обеденном столе кроме щей или окрошки всегда капустка квашеная стоит, грибочки, рыбка вяленая. Если чувствуешь, что недоел, так не сложно добавить. Я глянула на деду Бояна - может он ещё чего-нибудь попросит - но старый волхв меру в еде блюл строго. Жаль, я бы сейчас ещё бруснички в меду вываренной… или орешков лесных…
        Пока я мечтала, к нам подошёл торговец. На вид обычный разносчик наподобие киевской тётки с пирогами. Одет в распашную рубаху, подпоясан тесёмкой, на ногах поношенные сапоги. За плечами короб, в глазах хитринка.
        - Дедушка, купи внучке украшение.
        Я хмыкнула: нашёл дедушку. Не иначе чужестранец, ибо не признать в деде Бояне волхва мог либо слепой, либо чужак с нашими порядками незнакомый. За такое непочтение не грех и по шее получить или проклятье какое схлопотать. Но когда он показал свой товар, я сразу обо всём забыла.
        - Ой, бусики! - всплеснула я руками и зарделась, словно со стыда.
        В каждой руке торговец держал по ожерелью: одно из светлых перламутровых камушков, будто наполненных светом тусклого заоблачного солнца, другое тоже из камушков, но прозрачных. Второе мне понравилось больше, раз глянув на него, я на первое смотреть позабыла. Что это за камушки и как называются, я не ведала, но торговец, обрадованный моей радостью, подсказал:
        - Горный хрусталь. Добывают его на Каменном поясе с большою опасностью, везут в славный город Семендер и уже оттуда с позволения великого хазарского властителя развозят по всему миру.
        Я протянула руку дотронуться до камешков, и на ум сразу пришло имя ожерелью - Красота. И как только имя пришло, рука сама собой одёрнулась. Страшно стало, наверное, дорогущее. Куда мне девке глупой без гроша за душой… Я нащупала под понёвой подарок дядьки Малюты. Если только… Достать?
        Деда Боян убрал мису с колен, отёр бороду от хлебных крошек и спросил пытливо:
        - Сколько просишь, купец, за такое ожерелье? - и указал на Красоту. Сердечко моё застучало надеждой.
        Торговец, предчувствуя выгоду, закатил глаза и зацокал языком.
        - Много дней провёл я в пути. Прятался от разбойников, от зверей хищных, от дождей и сухих ветров. Верил я, что неспроста тру ноги о пустынные земли. Знал, что встречу сию милую деву и седовласого старца, чьи души непременно восхитятся сиим великолепным творением и сей игрой безукоризненных каменьев, коя ныне видна в свете огненного солнца. А посему цена такому ожерелью безмерна - пятнадцать ромейских солидов!
        Я ойкнула. Цена и в самом деле оказалась безмерной. За пятнадцать солидов можно хоромы купить, да ещё сдача останется на другие такие же хоромы. За то время, что я с дедой Бояном провела, я в деньгах стала неплохо разбираться. Я и раньше кое-что понимала, торговцы всякие в нашу деревню не раз заезжали, а ныне и вовсе в этом деле взматерела.
        Народ возле стола тоже головами затряс от такой дороговизны да назад в мисы уткнулся, а приветливая девка-кухарка вздохнула. Слыхано ли дело такие деньжищи запрашивать? С подобным товаром разве что в красные ряды на торг идти, где жёны да дочери огнищан безделушки себе приглядывают. Возле дешёвой харчевни с таким товаром делать нечего.
        Деда Боян молчал. Он слушал торговца внимательно, иногда поддакивал, иногда качал головой, иногда языком цокал. По его поведению я уже догадалась, чем подобное может закончиться. Точно так он себя вёл на дворе Своерада, когда тот взялся рассказывал обо мне, что, дескать, пришла, надерзила, сбежала, а он весь такой хороший, мною несправедливо обиженный, ни в чём не виноват. Но деда Боян ему не поверил и шепнул кое-что на ушко, после чего Своерад нам ужас как радоваться начал. Думается мне, что сегодняшний торговец нам тоже скоро радоваться начнёт.
        И не ошиблась. Дождавшись, когда торговец закончит говорить, деда Боян сказал:
        - Знатна вещица твоя, внученьке моей понравилась. Беру. Одно только могу обещать: ежели ты лжу молвишь и сведущие люди скажут мне, что зря я большие деньги отдал за ожерелье, то я тебя самого злым колдовством изведу и род твой под корень выведу.
        Деда Боян не стал юлить, придумывать какие-то сравнения, а выдал торговцу всё напрямую. Тот сначала не понял этой прямоты, начал спорить, доказывать правдивость своих слов, но люди добрые знаками показали, что не с простым человеком разговариваешь - с чародеем, и торговец начал соображать. Покосился на волчью шкуру на плечах деды Бояна, на его тяжёлый посох, сглотнул волнительно и улыбнулся.
        - Я перепутал, добрый дедушка. Ожерелье ценное и путь опасен, но не на столько…Четыре милиарсия.
        Руки мои задрожали. Четыре милиарсия это много меньше пятнадцати солидов, на хоромы не хватит, и деда Боян согласно кивнул. Он снял с пояса кошель и выложил торговцу четыре неровных кружочка. Потом принял ожерелье, взвесил на ладони и посмотрел на меня.
        - Ладно ли?
        Я снова зарделась. Ожерелье так и просилось на шее повиснуть, только вот неловко было принимать столь богатый подарок.
        - Ладно, - прошептала я, краснея ещё больше.
        Деда Боян улыбнулся и протянул подарок мне:
        - Носи.
        Я схватила Красоту в кулачки и прижала к сердечку: вдруг передумает? Но деда Боян передумывать не стал, ибо он волхв, а волхвы никогда не передумывают.
        От харчевни мы пошли не в город, а на окраину.
        - Хорошего человека сегодня хоронят, - объяснил деда Боян. - Проводим.
        Спрашивать, зачем нам чужие похороны и откуда он про них знает, я не стала. Глупо. Уж если он имя моё домашнее ведает, то в остальном и подавно сведущ. Да и без разницы мне, куда идти. Обо мне думают, заботятся, подарки дарят - плохо ли? А время придёт - и до дому проводят. Надеюсь.
        Шли мы не долго, версты две. Дорога была пустая, только за окраиной у невысокого холма собралось много людей, двести, наверное, или триста. Трудно сосчитать. Все стояли перед холмом, впереди несколько воев в кольчугах и при мечах - видимо, для тризны - за ними простой люд: родичи, соседи, знакомые. Человек и вправду хороший, раз столько народу проводить пришло.
        На вершине холма плотники возвели домовину из сухих берёзовых плах, укрыли её жердями и соломенными снопами. Просторная домовина получилась, добрая. У нас такие же строят, только не на холмах, а на берегу Сожа, а то и вовсе на плоту из сосновых брёвен и пускают вниз по реке. Потом лучшие стрелки рода мечут калёные стрелы, плот вспыхивает, огонь занимается… Но это если человек не обычный, а богатырь, как мой батюшка. Тех же, кто всю жизнь на земле прожил, в землю и кладут. Не гоже, когда тело от корней отнимают. Так-то вот.
        Мы с дедом Бояном запоздали, тело умершего уже внесли в домовину, и плакальщицы отлили слёзы поминовения. Пришёл черёд посмертной невесты. Когда мы шли по дороге, деда Боян рассказал немного о покойном. Звали его просто: Третьяк - третьим сыном родился у отца своего. Жизнь прожил честно, людям помогал советом и делом, ходил в княжьей дружине десятником, за спинами воев не прятался. Но за походами да делами жены себе не нашёл и детишками не обзавёлся. И собрались тогда люди по смерти Третьяка и выбрали ему посмертную невесту, дабы шёл он в Сваргу по Калинову мосту не один, а с подругой. Негоже такому человеку в одиночестве быть, и хоть добрая душа с заветного моста в Нижний мир не провалится, вдвоём все-таки удержаться сподручней.
        Шестеро дюжих мужей внесли на холм обвитые разноцветными лентами погребальные сани. Невеста сидела прямо, положив руки на подлокотники. Я посмотрела и позавидовала: не вот какая красивая девка, а поди ж ты - такая честь. На голове венец бисерный, в лице ни кровинки, на запястьях серебряные браслеты. Через плечо коса русая - её срежут чуть погодя, когда внесут сани в домовину, снимут венец, наденут кику и тогда невеста станет женой…
        Сани поставили на землю, и невеста встала. Повела головой гордо, протянула руку к домовине и проговорила:
        - Вижу жениха своего названного, в руках его повойник и гребень, - потом повернулась к людям и поклонилась в ноги. - Рано ухожу, но своею волею. Прощайте.
        Больше ничего не сказала. Села в сани, мужи вновь их подняли и внесли в домовину.
        Я вздохнула: вот она любовь вечная. Как же повезло этой девке; пусть и не прожили с Третьяком ни дня в этой жизни, может и не встречались даже, зато в следующей навсегда вместе будут. Как у неё глаза, верно, горели, когда большак в её сторону кивнул, и как иные девки от обиды и зависти губы в кровь искусали. Да-а-а… В нашем роду такое только раз было. Бабушка как-то сказывала, что сестру её так же выдали за ближнего княжьего человека прежде времени из жизни ушедшего. Точно так она вместе с ним на костёр взошла - и быль ту до сих пор помнят.
        Шестеро мужей вышли из домовины, в свой черёд поклонились людям и пошли прочь, туда, откуда пришли. Им, только что прикоснувшимся к Нави, теперь седмицу сидеть в глухой клети отдельно от всех, поститься, не ласкать жён, не брать детей на руки, дабы не занести скверны тлена в свой род. Стоявшие впереди вои подняли луки, натянули. Горящие стрелы как перуновы молнии устремились к домовине, и та вспыхнула рыжим пламенем. Огонь загудел, поднялся столбом в небо. Громко охнула женщина, видимо, мать невесты, и над общим людским молчанием повисла дымным саваном Желя.
        Я прильнула к деду Бояну; он обхватил меня рукой за плечи и сжал крепко.
        Огонь ещё гудел и дым ещё не развеялся, а вои, что били стрелами по домовине, уже встали друг перед другом и вынули мечи. Пришла очередь тризны. Ударило железо по железу, щиты по щитам, и люди, что до этого стояли в печали, подались к сражающимся, охватили их кольцом. Души Третьяка и его жены уплыли в небо, и провожать их надо не стенаниями, а смехом и весёлыми играми. А потом будет застолье, обильное и пьяное. Придёт к такому застолью Морана, увидит, что люди радуются, и пойдёт прочь, никого с собой не забрав.
        Мы тоже ушли. Деда Боян сказал, что проводили Третьяка достойно, взял меня под руку и повёл в город.
        Деда Боян хитрил. Я думала, вернувшись в город, мы найдём какой-нибудь гостевой двор, как у Своерада под Киевом, и в нём заночуем. Что будет завтра - посмотрим, а сегодня светлый лик Дажьбога уже нависал над холмами, и наступало время отдыха. Широкая лавка и соломенный тюфяк сейчас очень даже пригодятся. Но деда Боян прошёл мимо всех гостевых домов, мимо зажиточных хоромин и привёл меня к богатой усадьбе. Высоченная изба с теремом на каменном подклете занимала место едва не в половину нашей деревни, а подворье, обнесённое частоколом, и вовсе раскинулось подобно хлебному полю. Ворота были гостеприимно распахнуты, но пройти в них чужому человеку удалось бы вряд ли. Двое плечистых гридей в полном воинском убранстве стояли на стороже, строго оглядывая всяк проходящего мимо.
        Мы остановились шагах в десяти от ворот. Деда Боян наказал мне никуда не уходить, а сам пошёл к усадьбе. Я ненароком подумала, что гриди сейчас повернут его обратно, пусть он и волхв, но уж больно усадьба неприступно выглядела. Однако не повернули, наоборот, поклонились с почтением. Деда Боян поклонился в ответ, вошёл внутрь, а мы с Добрыней переглянулись и стали ждать возвращения старого волхва.
        Ждали долго. Я поискала глазами куда присесть, не нашла и широко зевнула. Один из воротных стражей хихикнул, я показала ему язык и отвернулась. Добрыня сыскал свой интерес в куче мусора неподалёку, а я от скуки и томления принялась разглядывать прохожих. Несмотря на поздний час, людей было много. Они сновали туда-сюда через ворота, некоторых стражи заворачивали, с другими перекидывались словом, а кому-то почтительно кланялись, как деду Бояну. Поначалу я пробовала угадать к кому и как стражи отнесутся, кого не пустят, кому поклонятся, но боги в этот вечер были не на моей стороне - я ни разу не угадала. И вроде бы свету вполне хватало, чтоб отличить знатного человека от простолюдина, огнищанина от обычного гридя, однако стражи руководствовались какими-то собственными пониманиями различия людей.
        Ну и Дажьбог с ними, мне от этого всё одно никакого прибытка.
        - Ищешь кого, славница, или так гуляешь? - услышала я над собой.
        Я подняла голову… Я подняла голову и… Конь-красавец, весь чёрный, будто ночка, с белой полосой по лбу, с длинной густой гривой - сплошное восхищение! А на нём… тоже красавец! Волосы русые, губы улыбчатые, глаза бездонные. Матушка моя, неужели такое бывает? И одет: просторная рубаха червлёной паволоки, сапоги турьи, меч в ножнах с серебряными накладками - богато. Не иначе витязь или ближний княжий советчик. Ах…
        Ладошки мои вспотели, и я поспешно спрятала их под понёву - вот ведь незадача - но в остальном я никак свою растерянность не проявила, наоборот: повела немного плечиком, глазки сузила, губки сжала - ну суще кремль неприступный. Задержала дыхание на мгновенье, и наконец, выговорила:
        - А тебе что за дело? - голос тоже не подвёл: крепкий и в меру насмешливый.
        Витязь перекинул ногу через коня, сел в седле, будто на лавке, и ответил:
        - Ну как же, а вдруг кто такую красоту обидит? А я бы мог в заступники пойти. Таких заступников как я - поискать!
        Заступник и вправду ладный, в самый раз к моему ожерелью; ладошки мои остыли, я непринуждённо огладила прошву. Возле ног встал Добрыня, по привычке заслоняя меня собой, я похлопала его по шее, почесала за ухом.
        - Заступник? Так есть у меня уже.
        Витязь посмотрел на Добрыню, оценил его стать, приоткрытые в оскале клыки, и кивнул соглашаясь.
        - Хорош, - соскочил с седла, шагнул ко мне. Добрыня подался навстречу, ещё шаг - и порвёт… Витязь остановился, но не испугался. По глазам было видно, что пёс ему не преграда, да и свора псов тоже. А остановился, чтобы дров не наломать. Для него Добрыне шею свернуть, что мне козу подоить, но не с этого же знакомство начинать.
        - Хорош, - снова кивнул витязь. - А имя у заступника есть?
        - Есть, да не каждому он назовётся! - услышала я со стороны голос деды Бояна. Он шел, грозно насупившись, и я ненароком испугалась: не случилось ли чего? Следом за ним семенила тётка, едва ли не ровесница моей бабки, но с молниями в глазах. Неужто и впрямь чего произошло?
        Обернувшись на голос деды Бояна, витязь побелел и поспешно склонил голову.
        - Прости. Не знал, что они с тобой.
        Деда Боян махнул рукой, ступай, мол, с глаз, и витязя будто не бывало. Схватил коня под уздцы и убёг. Я даже расстроилась: вроде такой смелый, ладный, нравиться мне начинал. Но мысли эти из головы быстро выскочили, потому как деда Боян остановился против меня по-прежнему весь насупленный и сказал, обращаясь к тётке:
        - Вот, Бабура Жилятовна, отдаю сию деву под твою руку. Береги до времени.
        Я растерялась. Что значит: отдаю? Как это? Мы же…
        - Деда Боян, ты меня бросаешь? - всхлипнула я.
        Волхв шумно выдохнул, качнул головой, будто соглашаясь, а потом ответил:
        - У Макоши для тебя иная нить свита, - и пошагал прочь.
        10
        Град Голунь Киев-граду ничем не уступит: ни многолюдством, ни богатством, ни силою. Разница лишь в том, что Киев стоит на взгорье, оберегая жителей от вражьих набегов неподъёмной крутизной земляных склонов и дубовыми стенами, а Голунь будто и не боится никого - ни стен тебе крепких, ни вала защитного, ни худенькой крепостицы, кои ставят даже в малых городах. Когда показались первые строения, я встал, поклонился городу в пояс и прошептал в мыслях: здравствуй господине мой, как жил-поживал, покудова меня не было? Выпрямился, успел заметить усмешку на тонких губах Милонега. Оно понятно: город не князь, непочто ему кланяться, смешно это. Однако вслух витязь ничего не сказал, промолчал. Другие тоже промолчали, и только Белорыбица прошипел сквозь зубы бранное слово.
        У самых городских пределов нас встретили вершники. Вежливо поздоровались с Перемышлем Военежичем, переглянулись с Милонегом, отозвали в сторону поговорить. Военежич с булгарским болярином поехали дальше, а милонегова дружина поотстала. Я призадумался: с чего бы так? Но спрашивать не стал, надо будет - скажут.
        Сухач при виде города оживился. Всем его пешим мытарствам конец пришёл, обрадовался, неразумный, решил, отдохнёт. Рано. Сейчас самые труды начнутся, сейчас Милославу искать надо, так что побегать придётся достаточно, и даже больше, чем до этого. Куда она пошла, где прячется? Да и как встретит, коли найдём? В последний раз, помниться, она меня таким взглядом одарила - под градом стрел устоять проще.
        Ну да стерпим. Мне ейная бабка заветную вещицу дала, по которой Милослава хоть и не с радостью, но с покорностью за мною последует. Посмотрим, так ли это.
        Подъехал Милонег, и не глядя на меня, сказал:
        - Гости знатные рекою прибыли. Из Киева. Встретить надобно. А ты слов моих не забывай, надумаешь в дружину - приходи.
        И ударил коня пятками. Я чуть прикрыл глаза от поднявшейся пыли и подумал: знаю, кого встречать едешь - ромея, не иначе. Если верить словам Сухача, что Фурий тоже в Голунь следует, а коли ещё меч мой на поясе витязя припомнить - всё в единый клубок сматывается. И встреча наша с ромеем рано или поздно тоже смотается; придёт час, всё с него до малой ниточки стребую.
        Я поправил суму на плече и махнул Сухачу: идём.
        В Голуни я не был давно, но куда идти знал. Ещё в прошлую жизнь свёл меня случай с человеком по имени Капуста. Чудное имя для мужа, который в огородниках никогда не был. Держал он гостиный двор на Заходном конце, и с того жил в достатке. Как к сему дню его жизнь сложилась, только боги ведают, но, думаю, остался он на прежнем месте. Слишком уж кряжист был этот Капуста, куда корнями прирос, оттуда не сдвинешь.
        Я не обманулся. Гостиный двор всё так же стоял в серёдке Заходного конца, и даже изрядно вырос. Некогда за невысоким тыном стояла изба на подклети и амбар, а теперь ну прям хоромы княжьи. Разрослась изба вдвое против прежнего, унеслась в небо высоким теремом под четырёхскатной крышей. И не тыном уже двор огорожен, но прочным дощатым забором с широкими воротами и калитками по бокам. Прихватил Капуста землицы у соседей, поставил и конюшню добрую, и овин, и даже баньку срубил, чтоб было где гостям пыль дорожную смыть. А в довершении всего повесил над воротами вывеску «Капустин двор» чтоб, значит, издалека видел приезжий люд, куда идти.
        Мы вошли в ворота, остановились. Слева дюжий холоп чистил коня; окунал в чан с водой пучок лыка и стирал с лошадиных боков засохшую грязь. Справа трое мужей в чистых рубахах, в свободных портах сидели в ряд под навесом, судили о делах, черпали из ендовы холодный квас. Сразу видно, гости торговые, богатые, а стало быть, и цены у Капусты не бедные. Я хлопнул по гашнику в надежде отыскать там хоть медный грошик, не отыскал. Да и откуда у меня после всех бед гроши? Ну да коли Волох позволит, сыщется нам место под Капустиной крышей.
        Едва мы подошли к крыльцу, как из подклети выпорхнула старушка, похожая на засохший стручок гороха, и начала трясти пальцем.
        - Я вас, ледащих! Куды прётесь? Нечто не видно, что двор богатый и вам, оборванцам, на нём делать нечего? - и накинулась на холопа чистившего коня. - А ты куды смотришь, голова нерадивая? В погреб тебя запереть, чтоб вдругорядь глазами по сторонам водил!
        Холоп начал было оправдываться и одновременно примеряться к нам взглядом, раздумывая, каким образом гнать со двора непрошеных гостей, да не успел. Я спустил с плеча суму, поклонился старушке в пояс, улыбнулся:
        - Али не признала, Радиловна?
        Старушка, всё ещё потрясая пальцем, прищурилась, повернулась ко мне от солнца, чтобы разглядеть лучше, и всплеснула руками.
        - Да неужто…
        - Ныне меня Гореславом люди зовут, - остановил я её. - И вы тако же зовите.
        Радиловна закивала понимающе, схватила меня под руку и потянула к крыльцу.
        - Святая Макошь, вот ведь не чаяла. Радость-то какая! Пойдём, батюшка мой. Что ж ты на пороге.
        - Гореслав, стало быть? - услышал я сочный бас.
        По ступенькам спускался муж с плечами не про каждый дверной проём. Да, изменился Капуста, раздался вширь, окреп, как вилок по осени, но характером не поменялся ничуть. Он обхватил меня ручищами, сжал и принялся нахлопывать по спине широченной ладонью.
        - Вот ведь, вот ведь, - приговаривал он после каждого хлопка. - Вернулся сын блудный!
        Такие объятья больше походили на пытку, и я взмолился:
        - Хватит, друже мой! Эдак всю душу с меня вытрясешь, а нам с тобой поговорить есть о чём.
        - Верно, - согласился Капуста, отпуская меня. - Ну давай, давай в горницу… Как же я рад тебе!
        Ну хоть где-то мне рады, а то последнее время ничего кроме косых взглядов да обмана на моём пути не встречалось.
        За свою жизнь мне довелось побывать во многих гостиных дворах, и двор моего друга Капусты от них ничем не отличался, разве что занавески на окнах иной раскраски были. А так на вид обычная харчевня: столы посередь горницы, печь у стены, стряпуха с ухватом. Я было подумал, что мы здесь где-нибудь сядем, перекусим, побеседуем, но Капуста потянул меня дальше, в упечь. Там, за плотным покрывалом прятался вход в малую клеть. Капуста зажёг лучину, поставил её на стол и указал на лавку: садитесь. Мы с Сухачом сели.
        - Больших гостей здесь потчую, - подмигнув, поведал Капуста и окликнул кухонного холопа. - Квасу нам принеси и того поросёночка, что новый гость заказал. - А стряпухе скажи: пусть другого запечёт. Ничего страшного, подождёт гость.
        Я спросил:
        - Как отец мой поживает?
        - Хорошо поживает, да продлит Макошь его нить до самого окоёма. И мы, слава Дажьбогу, не жалуемся. А братец твой младший гоголем ходит.
        - Он сызмальства такой, - отмахнулся я. - А матушка?
        Капуста вздохнул, приложил пальцы ко лбу.
        - Ты уж не обессудь Гореслав, но матушка твоя померла. Да будет земля ей пухом. Уж два года тому как.
        В груди будто головнёй обожгло. Губы дрогнули, брови сошлись. Матушка моя… Давно меня не было, даже подумать страшно сколь лет минуло с моего ухода, но дня не случалось, чтоб я в мыслях с ней не здоровался. А следовало молитву заупокойную читать.
        Вошёл холоп, поставил на стол блюдо с поросёнком, пшеничный каравай, ендову с квасом. Сухач надломил хлеб, потянулся к поросёнку, а у меня в горле пересохло. Я взял ковш, поддел из ендовы. Квас пахнул яблоком - свежим, с кислинкой. В родительском доме такой до самых зимних холодов подавали. Капуста знал, чем угощать.
        В клеть снова заглянул холоп.
        - Чего тебе? - нахмурился Капуста.
        - Новый гость сердится, поросёнка требует, а стряпуха его только в печь сунула. Как быть-то?
        Капуста встал, расправил рубаху под кушаком.
        - Ладно, вы тут покуда сидите, - и вышел.
        Сухач ухватился за поросёнка двумя руками, жевал, похрустывал хрящиками, косился на меня будто пёс голодный от миски, пальцы облизывал. А я к еде так и не притронулся. Я и квасу выпил всего ковш. Невмоготу стало, грустно. Вспомнились годы детские, когда мать от избытка родительской любви обнимала меня и гладила русые вихры на макушке. Отец же окромя хворостины ничем ко мне не притрагивался. Вправду сказать, было ему за что розги о спину мою ломать, но и хвалить тоже было за что. В воинской да в иных науках я преуспел как никто иной, однако слов добрых я от отца не слышал. Братцу моему младшему слов таких сказано было много, а мне ни единого. Ну да Сварог по чести всё рассудит, коли судьба нас на пару перед ним поставит, а покудова буду жить дальше.
        Вернулся Капуста. Ноздри раздуты, желваки на скулах ходуном ходят, видать, разговор с новым гостем оказался неприятным.
        - Вот ведь, леший косматый, - выругался Капуста. - Откуда такие берутся! Уж как только меня не поносил - а не ответишь. Гость! …в душу его коромыслом… Главное, платит золотом. Стерплю.
        Капуста сел, выпил квасу, уставился в стену задумчиво.
        Вот тебе и разговор друзей после стольких лет разлуки. Один в стену смотрит, другой о потерях вздыхает. И только Сухач знай хрящами хрустит да рыгает. Мне вдруг захотелось развернуться да приложить его ладонью по спине, чтоб все хрящи из него вместе с зубами повылетали… Сдержался. Сухач мне нужен, иной дружины у меня ныне нет, а этот хоть и в чужом городе, а всё одно как рыба в воде, и если я его ладонью приложу, так он седмицу с лавки не встанет. Ну и на кой мне лежачий дружинник?
        - Что ж, Гореслав, - сказал наконец Капуста, - как бы там ни было, а видеть тебя я рад, и на дворе своём приветить почту за честь. К отцу ты не пойдёшь, правильно думаю?
        Я кивнул.
        - Ещё какая помощь от меня нужна?
        - Приютишь - и на том спасибо. А я, будет случай, отплачу сполна.
        - Обижаешь. Дружба деньгами не мерится.
        - Я не о деньгах.
        Капуста протянул мне через стол руку, я принял. Крепкое пожатие у Капусты, мужское. А Сухач продолжал давиться поросёнком, и я подумал: вот куда в него убирается?
        Покрывало отошло в сторону, и в клеть заглянула Радиловна.
        - Пойдём-ка, батюшка мой, отдохнёшь с дороги. Я тебе светёлку приготовила, тюфяк свежей соломкой набила. А потом и банька поспеет.
        - Да не один я, Радиловна.
        Бабка сверкнула очами на Сухача.
        - Ну и этот… срам божий… Куда ж без оного? Пущай тоже идёт.
        Я всё время дивлюсь Сухачу. Куда бы мы с ним не пришли, где бы не остановились, все его хают, а он хоть бы раз ухом повёл - совсем не обидчивый. Или это его жизнь так побила, что он на слова грубые внимания не обращает? Мне бы так.
        Едва мы вышли во двор, как отворилась калитка и показался Белорыбица. Да не один - с отроками. Я вздохнул, отёр ладони о рубаху - этого добра нам только не хватало. По глазам Белорыбицы я сразу понял, что пришёл он ко мне, и пришёл не с разговором. Брови сдвинуты к переносице, в глазах Перуновы молнии. Иному бы не по себе стало, может и прочь бы попятился, да только не я. Я повёл плечами, разминаясь, хрустнул костяшками. Сухач разом смекнул, что в намечающихся событиях он лишний, и юркнул под навес. Радиловна вздумала было трясти пальцем перед Белорыбицей, как давеча перед нами, да только я взял её легонько за локоток да под навес к Сухачу направил, и кивнул для понятливости, чтоб придержал тот бабку, покуда я с бывшими попутчиками беседовать буду.
        При светлом оке Дажьбога лезть в драку без объяснений не решиться даже самый отъявленный головорез, поэтому Белорыбица зыркнул по мне глазищами и прошипел:
        - Ты бы вернул саблю булгарину.
        Вот, значит, по что он пришёл. Саблю ему подавай. Впрочем, не это главное. Знал он прекрасно, что саблю я не верну, во всяком случае, без выкупа, и шёл ко мне именно ради драки, потому и привёл с собой двух отроков. Думает, втроём они со мной справятся. Что ж, их право, пускай думают. Я только одного понять не могу: какое им вообще дело до булгарина? Если уж тому так его сабля дорога, то и шёл бы за ней сам, или слугу прислал, глядишь, сторговались бы. Я человек не гордый, не богатый, много не стребую. Но и своего, конечно, не уступлю. Однако пришёл Белорыбица, человек булгарину чуждый, и, стало быть, дело тут совсем даже в другом.
        Из-под навеса обеспокоенная Радиловна снова крикнула Белорыбице, чтоб шёл он прочь, не обижал гостей честных, но ни я, ни тем более Милонеговы служки на слова её внимания не обратили. Белорыбица встал лицом ко мне, отроки позади него. Отроки были каждый о семи сажень: здоровущие, сытые. Не в этом году так по нови их непременно примут в дружину, и станут они прозываться не отроками, а гридями. И каждому повяжут широкий пояс с медными бляхами, дадут копьё, меч и укажут место в гриднице. Но покуда они всё равно отроки, поэтому и встали позади Белорыбицы, а не рядом.
        На крыльцо вышел Капуста, зевнул, облокотился о балясины. Он не стал, как Радиловна, беспокоится обо мне, наоборот, следил с большим интересом, что во дворе творится. Клянусь Чернобогом, он бы даже об заклад ударился, если было с кем.
        - Верни саблю, - повторил Белорыбица.
        Он стоял наготове, голос дрожал. В какой-то миг мне показалось, что он боится… Нет, не то, чтобы боится - опасается. Мелькнуло в его глазах какое-то понимание, но пускать в душу перед боем неуверенность или иные какие мысли - очевидная гибель. Я себе такого не позволяю.
        - А что, если не верну? - глухо спросил я.
        Он ударил без замаха, быстро. Вернее сказать, он думал, что быстро. В самом деле кулак метнулся к моей голове вялой плетью. Я качнулся влево, ухватил руку за запястье, повёл вниз и по кругу, и Белорыбица как слепой щенок ткнулся лицом в землю. Первое, чему научила меня жизнь за родительским порогом, видеть не то, что есть, а то, что намечается. Едва Белорыбица повёл кулаком в мою сторону, я уже понял по вздувшимся жилам, куда он удар направит, и всё, что мне оставалось, повернуться в другую сторону. Это я и сделал. А он прочертил носом землю и потерялся в безвременье.
        Оставались отроки. Они не струсили, увидев старшего товарища упавшего ниц и как будто уснувшего - честь им за смелость. Они двинулись ко мне с двух сторон разом, и сделали всё так, как учили их наставники в дружине. Один ударил, целясь в живот, второй попытался взять меня захватом за шею. Молодцы. Только и я не вчера родился. Видели бы они, как бились мы в урочном бою с Малютой. Вот уж кто большой любитель кулачной потехи, даром что шестой десяток разменял. Ему что трое, что четверо, что десять - исход одинаков. Он и меня валял частенько, покуда не выучил я его ухватки. Так вот если б видели сии отроки сшибки наши, то подхватили бы Белорыбицу под мышки да поволокли прочь со двора. Но они не видели, а я просвещать их не стал. Того, что в живот меня целил, я срубил ладонью по шее - коротко и резко. Он хрюкнул и осел. Под второго нагнулся, вышел ему за спину да подтолкнул лбом к столбу навеса. Столб треснул, навес осыпался, Сухач едва успел дёрнуть Радиловну в сторону, чтоб кровля ей на голову не пала.
        И всё, закончился бой. Славно. Я подошёл к Белорыбице - он дышал глубоко и спокойно - снял с него боевой пояс, повесил на плечо. Отныне он мой, и если Белорыбица захочет его вернуть, то пусть выкуп готовит, а по-иному я пояс ему не отдам.
        Сухач смотрел на меня со страхом. Он, конечно, догадывался, что в жизни своей я в разных передрягах бывал и на кое-что способен, но одно дело догадываться и совсем другое видеть это воочию. Впечатления разные.
        - Хорош ты драться, - проговорил он с хрипотцой и вытер со лба испарину.
        Капуста в тон ему качнул головой:
        - И в самом деле хорош.
        Он так и не сошёл с крыльца, стоял, положив локти на перила, и поглядывал с усмешкой на неподвижные тела незваных гостей.
        - Ты прости, - сказал я, - что навес твой поломал. Дашь топора, так починю.
        Капуста отмахнулся.
        - Навес что - холопы починят. Сам-то как?
        - Да что мне будет.
        - Тогда в баньку ступай, стынет.
        И вернулся в избу.
        Банька у Капусты оказалась лучше Ершовой: и пошире она, и посветлее, и веники на выбор - хочешь тебе берёзовый, хочешь дубовый. Сухач со мной не пошёл, сослался на немочь. Я настаивать не стал, хлипок этот Сухач, сразу видно, пару моего не выдержит. Я наплескал на каменку, взобрался на кутник, лёг. Сунул веник под голову, расслабился. Парок приятно щипал кожу, глаза сами собою закрылись. В голове никаких мыслей - полное спокойствие. Малюта в таких случаях говорил - штиль. Где он такое чудное словечко выискал, только боги ведают, а в нашей речи его нет. Ну и Дажьбог с ним. Малюта в своё время вдоволь походил по Срединному морю, много басен о том рассказывал, где-то там и слов разных неслыханных нахватался. Любил я его слушать. Иной раз начнёт говорить что-то о загадочной стороне Африкании, или о таинственных людишках ростом с собаку. Или о рыбе-меч, что насквозь пробивает днища кораблей, когда те близко к её подводному гнезду подходят. Жуть просто как страшно, и жуть как интересно. Я бы ныне ещё тех басен послушал, да не судьба больше нам с Малютой беседовать, разве что встретимся в Нави - а иного
пристанища после смерти для таких как мы боги не предусмотрели.
        Я поднял ушат над головой, окатился - холодная водица всколыхнула тело, заставила крякнуть - вышел в предбанник, взял льняной рушник, обтёрся. От рушника пахло можжевельником. Хороший запах, с детства люблю его, видимо, Радиловна постаралась, помнит мои привычки.
        Возле баньки меня поджидал Сухач. Тоже что ли помыться надумал? Вряд ли. Он сидел на корточках, вздыхал, и когда я появился на пороге, встал. Глаза как обычно прыгали, искали вокруг чего-то. Я спросил:
        - Ну?
        Он покривился.
        - Тебя тут человек один дожидается. На улице.
        Хотел добавить к сказанному ещё что-то, но я кивнул: ладно - и пошёл к воротам. Белорыбицы с отроками уже и след простыл. Было бы интересно послушать, что они Милонегу про меня наплетут. Не иначе наврут, что били их семеро, да ещё семеро за руки держали. Как есть всей дружиной сюда прибегут пояс боевой из лап охальника-лиходея выручать. Ну да если такое и случится, то не раньше завтрашнего дня, а пока…
        У дворовых ворот вполоборота ко мне стоял волхв - высокий, крепкий, в накинутой на плечи серебряной волчьей шкуре. В руках тяжёлый дубовый посох. Видел я этого волхва где-то, где - не помню, на память словно тенёта накинули. Волхв повернул голову, посмотрел на меня - и тенёта разом упали. Вспомнил я: отче Боян! Он вместе с ромеем Фурием к нам на лодью приходил, чтоб за девкой неразумной меня отправить.
        11
        Вот так просто: у Макоши для тебя иная нить свита. И ушёл.
        Я стояла раскрыв рот, разведя руками, на шее Красота поблёскивает, и не было у меня ни сил, ни слов, ни мыслей - всё в пустоту кануло. Люд голуньский проходил мимо равнодушно, стражи у ворот по сторонам глазели - всем на меня было до звёздочек. Только Добрыня - милый мой Добрыня - сел рядом, высунул язык, задышал часто. Уход деды Бояна на него никак не подействовал, я-то по-прежнему рядом была. А вот мне самой стало страшно. Я настолько привыкла, что деда Боян обо мне заботится, и ни о ком ином не помышляла. Я знала, что меня обязательно накормят, лапти новые сплетут и ни один злопыхатель в мою сторону даже не кашлянет. А тут…
        И в таком огорченном состоянии я, верно, простояла бы весь вечер и всю ночь. И следующий день тоже. Но Бабура Жилятовна схватила меня за руку, сжала пребольно и поволокла к воротам на подворье. Стражи ни слова против не сказали, только на Добрыню вроде как покосились, дескать, своих псов навалом, и продолжили глазеть дальше.
        Подворье было полно народу. По большей части это были крепкие мужи, кто постарше, кто помоложе, кто со шрамами. Они ничего не делали, просто разговаривали да орехи грызли. У раскрытых ворот конюшни возились холопы с вилами, возле поварской крутились чернавки. К Добрыне сунулась было знакомиться ватага местных псин, но Добрыня посмотрел на них грустно, даже не оскалился, и те враз знакомиться расхотели, хотя были среди них псы в холке Добрыне не уступающие.
        Подворье, как я и говорила, было огромное, не то, что половина нашей деревни, - вся уместится. Главная домина крышей небо держала, все остальные строения были пониже и отходили от неё широкими размашистыми крыльями. Оконца в тереме прикрывали цветные пластинки, деда Боян называл такие слюдою. Ничего так, красивые. Я хоть и была в подавленном состоянии, но на оконца немного полюбовалась. Бабура Жилятовна тем временем отвела меня ближе к конюшне и ткнула пальцем в дверь между кухней и портомойней: здесь жить будешь. И тоже ушла.
        Здесь так здесь. Я дурным делом подумала, что мне какую-то отдельную клеть отвели, как дорогой гостье, оказалось - беса собачьего. За дверью находилась огромная тёмная горница. Вдоль стен лавки, на полу солома. Пожилая чернавка, щипавшая курицу возле кухни, пояснила, что сие есть людская, место, где работные люди живут. Без её пояснения я, конечно бы, не догадалась, я же дура недогадливая, но всё равно сказала спасибо. Чернавка, заулыбавшаяся от моей благодарности, сказала мне ложиться спать на лавке у двери, лишь там место свободное.
        Что ж, значит у дверей. На указанной лавке не было ни тюфяка, ни шкуры какой завалящей. Я вздохнула разочарованно и села. Ноженьки гудели, голова раскалывалась. Только сейчас я почувствовала, как сильно устала. Положила на колени суму. Пока плыли до Голуни на каждом ночном привале я собирала травы целительные, дабы быть полезной, если хворь с кем случится, а деда Боян мне суму подарил, чтоб было где травы эти хранить.
        На стене над лавкой приглядела гвоздик, встала, повесила суму на него, и легла. Думала поспать с дороги. Куда там! Мимо постоянно ходили - холопы, чернавки, детишки какие-то - дверь хлопала, в ушах звенело, от злости и обиды скулы сводило. Ужасное место! Я лежала с зажмуренными глазами, плакала в мыслях, кляла всех чёрною молитвой и вдруг поняла, что сплю, и всё, что я видела за последние дни, что испытала - всё это мне снится. Киев-град, Голунь, деда Боян, Добрыня, Гореслав, дядька Малюта, Метелица… Если я сейчас открою глаза и встану, то увижу знакомую светёлку в родительской избе, сестёр, бабку. А на улице-то - воля! Деревенька наша на взгорье, Сож под ногами, луга да поля, да лес смолистый. Благодать! Матушка моя…
        Я вздрогнула и проснулась. Рядом кто-то сопел. Пригляделась - мальчонка. В открытую дверь тёк свежий ночной воздух и лился ясный звёздный свет. Я поднялась, подошла к двери. У порога лежал Добрыня. Почуял меня, шевельнул хвостом. Я склонилась над ним, погладила, он потянулся ко мне, лизнул руку. Родной мой, хороший, никого то кроме тебя у меня не осталось. Я села на завалинку, привалилась спиной к стене и задремала…
        Прохлада, лёгкость, рассвет - самое то для доброго начала дня. Поэтому хозяйская челядь встаёт с зарёй. Забот у них не меряно: тут и коров подоить, и кур накормить, и кашу сварить, чтоб было чего на заутрок подать. Но на этом подворье первыми вставали другие. Распахнулись ворота в дальнем крыле - кто-то из челяди вечером обозвал его гридницей - и на двор выскочил добрый молодец, босой и в одних портках. Он потянулся размашисто да как гаркнет:
        - Русь, подымайся!
        Следом за молодцем, кто степенно, кто быстро, стали выходит мужи числом за сотню. Встали кучно, повели плечами, помахали руками да вдруг побежали по двору. Побежали не быстро, со смехом, с прибаутками. Добрыня насторожился, навострил уши. Я тоже опасливо встрепенулась: уж не задумали эти бегуны чего худого? Пробегая мимо, они набросали в мою сторону сальных шуток. Я не ответила, молчала. Приглядывалась. Придёт время, и каждому за его смех воздастся - кому ответной шуткой, а кому и ковшиком по лбу. В том босоногом, который первым на двор выскочил, я признала вчерашнего моего витязя. Он тоже меня признал, заулыбался, а я прищурилась: ой ты витязь мой давешний - ладный, как сам Лель. Светлые кудри, взгляд голубой безоблачный.
        Я почувствовала, как щёки начинают рдеть. Спохватилась, отвернулась. Вот уж из-за кого было бы… Но краешком глаза всё одно за этим ладным подглядывала. Бежал он не вместе со всеми, а как бы стороной, будто подгонял прочих. Я услышала имя, брошенное вскользь: Милонег - всему миру милый… Подходит ему.
        Челядь дворовая тоже проснулась. Двое холопов взялись черпать воду из колодца и лить её в длинное корыто. Из дверей людской выходил работный народ: сонные, нахмуренные. Шли к корыту, умывались, отфыркивались и отходили каждый к своему делу. Я тоже подошла к корыту. Окунула ладони в водицу - руки по самые локти онемели - набрала пригоршню, поднесла к губам. Вода стекала меж пальцев тонкими струйками. Сказочно. Провела охолодевшими ладонями по щекам, вздрогнула и вернулась к завалинке.
        Милонег между тем выстроил дружину рядами, и начали они странные движения совершать: то потянутся, то присядут, то наклонятся. А потом отошли к ограде и взялись всякие тяжёлые вещи поднимать: кряжики комелёвые, камни. Некоторые дружинники между собой бороться вздумали. Любопытно мне стало. Я поднялась с завалинки и подобралась ближе. Крупный муж годов за сорок с мясистым синеватым носом стоял, едва пригнувшись и растопырив руки, и пальчиком эдак манил к себе других. Несколько молодых дружинников начали к нему подкрадываться с разных сторон - осторожно, будто волки к старому туру. Крались они ужимисто, ловко перетекали с места на место, а потом разом бросились на носатого. Тот не растерялся и ну давай валять молодёжь по земле. А те и рады. Вскакивают, скалятся и снова на него.
        А потом все усталые и довольные направились к нашему корыту отмываться. Брызгались водой, хохотали, только Милонег, блюдя достоинство, стоял отдельно от прочих. Он зачерпнул полную пригоршню воды и плеснул себе в лицо. Прозрачные капельки покатились по плечам, по груди, по животу… Я сглотнула и наклонилась к Добрыне, ибо дышать почему-то стало трудно.
        На моё счастье раздался зов на заутрок. Бабура Жилятовна сложила ладони у рта и крикнула:
        - А ну живо к котлу, каша стынет!
        Холопы и чернавки выстроились в очередь у кухни, мы с Добрыней встали в её конец. Кормили челядь сытно, но не вкусно. Дали какой-то полбы не масляной, без мяса - ешь от пуза, но есть такое не хочется. Глядя, как остальные жуют да ещё и нахваливают, я с ужасом подумала, как же надо изголодать, чтобы принимать в себя такую пищу? Деда Боян, куда ты меня привёл, на кого оставил?
        Добрыня от каши тоже не отказался. Я вывалила перед ним содержимое своей миски, и он слопал всё без остатка. Бабура Жилятовна, увидев это, раздула ноздри. Видно было, что хочет она сказать мне нечто гневное - я даже понимала что - но остереглась, как ни как ей меня беречь велено, а не ругать.
        Бабуру Жилятовну никто по отчеству не звал - просто тётка Бабура. Но не потому что не уважали, а потому что так проще было, да и прозвище своё тётка Бабура оправдывала сполна - рассказчица была славная, куда там до неё моей бабке. В этот же вечер, сидя в людской на лавке и ковыряя ложкой ужин, я слушала её рассказы о былом прошлом, о богах, сошедших на землю, о людях, ищущих любовь, о зверях, пытающих правды. Лицо её при этом разглаживалось, гневливость из глаз уходила и вся она становилась такой славницей, хоть рисуй с неё птицу Алконост. Я рисовать не умела, а вот мальчонка, мой сосед по лавке, в самом деле чертил что-то прутиком на земляном полу. Я присмотрелась: Алконост не Алконост, но странное и величавое существо - точно, может быть, даже бог.
        Под тёткой Бабурой было десятка два чернавок и с полсотни холопов. Все при деле, в заботах с утра и до позднего вечера с небольшим перерывом на обед и полуденный отдых. Я было подумала, что меня тоже в чернавки отдали, но потом оказалось, нет. Вот и ладно, а то ничего не бывает хуже, как чёрной рабой в неволи жить.
        Первый день я маялась бездельем, сидела у людской и грызла орешки. Орешков я набрала возле гридницы. У них перед дверьми целый бочонок этого счастья стоял, так что я полную понёву набила и отнесла к людской, и никто мне слова против сказать не осмелился. Всех холопов да чернавок я начала по горсточке оделять, чтоб тоже к счастью прикоснулись, и поэтому орешки закончились быстро. Пришлось снова идти. Ну да то не беда, только размялась.
        Тётка Бабура несколько раз проходила мимо завалинки, терзала меня косыми взглядами, но ничего не говорила. Зря она так, мне её взгляды, как Добрыне блохи - почесался и забыл. Добрыня, кстати, поселился возле дверей кладовой клети, там и пахло вкусней, и кухонные чернавки нет-нет да кинут косточку.
        На второй день я придумала себе занятие. После полудня вернулся в усадьбу гридь из Милонеговой дружины по прозванию Белорыбица. Неприятный такой человечишко, зловредный - я это по глазам его определила и по шипящему голосу. Ну и Дажьбог с ним. Пришёл этот Белорыбица весь побитый, в засохших кровоподтёках на лице, и с ним пришли два отрока, такие же побитые и грустные. С кем они в драку ввязались - не ведаю, но те, кто их кулаками потчевал, явно были неплохими людьми, потому что некоторые холопы на эту побитую белорыбицу и её отроков смотрели с чувством отмщённого достоинства.
        Я сидела в тенёчке, наблюдала, как эта побитая команда отмывается у колодца. Потом они взялись целить друг дружку. С целительством у них выходило не очень. Принесли откуда-то дёгтя и начали мазаться им. Чёрные стали, как с пожарища. Я плюнула: господине мой Волох и госпожа моя Лада, ну что ж они совсем умом бедные?
        Я встала.
        - Эй!
        Они обернулись.
        - Смывайте с себя свои мази. Не мучьте зря божью волшбу!
        Один из отроков сплюнул зло:
        - А ты никак знахарка?
        - Знахарка или нет - о том лишь боги ведают. А ты делай, чего тебе говорят.
        Я сбегала в людскую. Сума моя с разными травами всё так же висела на гвоздике у дверей. Я схватила её и побежала обратно. Раненая троица покорно ждала у корыта уже умытая и обсохшая. Я покривилась: смотреть на их разбитые рожи было больно. За что их всё-таки? Ну да не моё то дело. Я столкла в ступке несколько целебных листочков, сгустила их льняным маслом и добавила на ногте синей глины. Эту глину я нашла уже здесь, на княжьем подворье. Глянула по утренней зорьке в амбар, а она лежит сбоку на полочке. Я подумала ничья, ну и взяла немного. К чему такому полезному снадобью без проку киснуть? Теперь вот пригодилась.
        Получившимся студнем я обмазала ранки на лицах этих страдальцев и велела посидеть в холодочке до вечера, а потом смыть всё и снова идти ко мне, я ещё раз намажу. Так они и поступили. Сели у гридницы с синими рожами, будто утопленники, и стали ждать вечера. Проходящий народ потешился над ними вволю. Холопы открыто смеяться боялись, могли и отхватить за смех, а гридни и гости, что к князю шли, ржали подстать коням.
        Милонег тоже посмеялся, а потом вдруг нахмурился и спросил Белорыбицу:
        - Пояс твой воинский где?
        Белорыбица побледнел. Он и без того плохо выглядел, а теперь и вовсе в могилу засобирался.
        - Воевода…
        Но Милонег слушать его объяснений не собирался. Он ткнул в Белорыбицу пальцем, словно копьём, и сказал:
        - К завтрему пояс не вернёшь - из дружины погоню.
        Я глянула на витязя и подумала с уважением: он, оказывается, и серьёзным бывает!
        Но, не смотря на смех и потери, мазь моя подействовала: болячки зажили, ранки затянулись, опухоли сошли. И потянулся ко мне народ со всего подворья. У кого нарыв, у кого поясницу ломит, у кого кашель хриплый. Я никому не отказывала, ибо последний грех отказывать болезным. Нет, не последний - предпоследний. А последний - это когда ты умеешь, но делаешь так, что человеку только хуже становится. Бабка, когда знахарству меня обучала, взяла с меня страшную клятву, что раз пошла я в знахарки, так чтоб делала всё по совести, а иначе горе всему моему роду. И ещё подзатыльник крепкий отвесила, чтоб я клятву свою лучше помнила и соблюдала.
        Я забыла упомянуть: усадьба, где я теперь жила, была княжеской. Об этом мне чернавки нашептали. Князя звали Благояр Вышезарович, был он высок, сед и статен. Я видела его лишь раз, издали, из-за спин дружинников, но разговоров наслушалась с дюжий короб. Был он настоящий воин, на месте сидеть не любил и великой честью чествовал извечных врагов наших хазар да обров. И те, и другие жили с подачек цареградских ромеев, портили жизнь нам и чёрным булгарам, и от того решили Благояр Вышезарович и булгарский хан Тогрул затеять союз. И затеяли. Но союз этот ромеям пришёлся не по вкусу. Чтоб заставить князя отказаться от него, начали они северским купцам препоны чинить и всячески притеснять их торговлю в своих городах. И потребовали того же от хазар, от угров, от готов и всех прочих народов, до коих дотянуться сумели. А наш князь Благояр, такой же хитрован, как и бабкин кот Хитрейка, взял да и притеснил в ответ ромейских купцов. Те взвыли, дескать, какое вы имеете право, но князь слушать их не стал, а отговорился нелепыми глаголами.
        Вот такой он северский князь. А ещё не так давно он женился. Была у него раньше жена, со слов тётки Бабуры, красавица, каких свет не видывал. А уж добрая и справедливая, ну сама Лада обзавидуется! Но скрутила княгиню лихоманка-болезнь в одночасье, и остался князь вдовцом с сыном на руках. Сын, правду молвить, подрос уже, сам мог о себе позаботиться, однако от беды никакими оправданиями не отгородишься. Плакал Благояр Вышезарович, чего скрывать. И вот под седые годы вновь обласкала его Лада. Хан Тогрул предложил скрепить заключённый союз женитьбой и привёз дочь на посиделки. Увидав юную булгарку, князь будто заново родился, расцвёл, что цветок по весне, и тем же днём свадьбу сыграли.
        Новая княгиня на подворье спускалась по нескольку раз на дню. Пыталась вникать в дела хозяйские, указывала на что-то тётке Бабуре, холопам, а на меня смотрела исподлобья. Надо добавить, что при усадьбе ещё три знахарки жили. Лечили они только самого князя, его домашних да ближних слуг. Чёрный народ они тоже лечили, но уже за особую плату, а так как теперь весь работный люд ко мне потянулся, знахарки разобиделись. Не с кого стало мзду получать. Они тут же к княгине посунулись, спаси нас, матушка, обижают. Матушка их под крылышко приняла, и начала выговаривать тётке Бабуре, чтоб гнала она меня с подворья прочь. Но тут нашла коса на камень. Если раньше тётка Бабура выслушивала княгинины наставления молча и с видимой покорностью, то в моём случае выразила совершенное несогласие. Оно и понятно. Людей я лечила хорошо и ничего за это не требовала, от чего хозяйству только прибыток шёл. Какой хозяин от такой пользы добровольно откажется?
        Однако стерпеть отказ ключницы княгиня не смогла, и начала говорить тётке Бабуре всякие некрасивые слова, та аж испариной покрылась. Я решила: всё, пора травки свои назад в суму прятать и ступать на голуньские улицы искать пропитания. Но вмешался Милонег. Он пошептался на крылечке с княгиней, та фыркнула и с тех пор в мою сторону не смотрела. Я из-за этого обстоятельства не больно-то расстроилась, но любопытство всю меня так и скручинило: чего такого Милонег, обычный воевода, мог нашептать княгинюшке, что она вдруг обо мне позабыла?
        Ответа я не получила, хоть и пыталась найти его. Чернавки молчали, холопы отворачивались, а гриди отшучивались. Я сунулась было к Милонегу, прикинулась лисичкой, но он сразу таким загадочным стал, цену себе набивал, не иначе.
        Ну и Дажьбог с ним, я плюнула и растёрла. Тётка Бабура отвела мне, как знахарке, местечко в амбаре, где я могла бы спокойно больной народ пользовать. Холопы принесли две скамьи, невысокий столик, котелочек, очаг из кирпичиков соорудили, чтоб было где зелья лечебные варить. Я порадовалась: вот она самостоятельность! Натянула верёвочку, развесила травки сушиться. Благодать. Подумала, надо и жить сюда переселиться. Тишина, спокойствие, по утрам никто не орёт, раньше зорьки не поднимает. Орешков только побольше взять надо и Добрыню.
        Я вышла из амбара. Стемнело, звёздочки небо раскрасили, месяц половинчатый, светец возле ворот, тени ночной сторожи по частоколу ползают - самая что ни на есть бесенячья пора. Я шагнула в проулок между людской и конюшней, и вот тут они на меня набросились. Все три. Знахарки. Я бы ещё поняла - две, молодые и сильные. А третья куда полезла? Ей годов за семьдесят, ноги едва волочит, а туда же, драться!
        Ошибка их была в том, что прежде чем кинуться, они закричали:
        - Глаза тебе выцарапаем!
        Это меня и спасло. Я отпрыгнула в сторону и полоснула коготочками одной по личику. Батюшка всегда говорил, что когти - моё главное оружие, поэтому двери ломать совсем не обязательно. Не знаю, шутил он или вправду так считал, но только из трёх остались две. Вторую я взяла за чуб и начала таскать по всему проулку, приговаривая: не лезь ко мне, не лезь! Она взвыла диким голосом, прибежала ночная сторожа, Добрыня, и дальнейшая драка потеряла всякий смысл. Кто-то из холопов принёс светец, из людской высыпали чернавки, забалаболили. От шума пробудилась тётка Бабура, вышла из своей горенки, разглядела всё это хозяйство - морду расцарапанную, волосы всклокоченные - и давай хохотать. Остальные, глядя на неё, тоже захохотали. Третья знахарка под шумок улизнула. По утру не иначе нажалуется княгине, будет мне завтра выволочка.
        Прохохотавшись, тётка Бабура указала на раненых знахарок, и велела мне лечить их. Я вздохнула: куда ж деться? Взяла обоих за шкирку и повела в амбар мазать своим знаменитым синим снадобьем.
        После этого случая слава обо мне прокатилась по городским улицам, дескать, хорошая знахарка у князя объявилась: сама бьёт, сама лечит. Голуньцы подходили к воротам, просили сторожу пропустить их ко мне. Сторожа сначала не пускала, но потом тётка Бабура сказала, чтоб пускали, и двинулись ко мне горожане целыми семьями. Понесли детей, повели стариков. Я не отказывала, принимала всех. В благодарность каждый пытался дать что-нибудь: медку, рыбки вяленой, прочих вкусностей. Поначалу я не брала, но тётка Бабура вразумила мне в голову, что люди делают это от сердца и обижать их отказом грех, а если я от гостинцев растолстеть боюсь, так чернавки кухонные всё заберут и на общий стол поставят.
        Пришёл и Милонег. Пришёл, помотался по амбару, словно случайно тут оказался, а потом протянул мне ладонь свою здоровенную. На тыльной стороне едва заметная царапинка - две кровоточинки выступили. Видать, битва великая была с котёнком, а страшный кровавый след клык вражеский оставил.
        - Полечила бы и меня, красавица.
        - Тоже мне рана, - хмыкнула я. - Подорожник помуслякай да приложи.
        Он засмеялся, блеснул перламутровой улыбкой. Ох, как ему идёт улыбаться. Он сразу весь такой… такой… Я тоже рассмеялась и чуть повела подбородочком вверх и в сторону, чтоб увидел он движение шеи моей лебединой и оценил уста сахарные. Я знаю, что делаю. От таких моих поворотов парни из соседних деревень без чувств падают, а на следующий день свататься бегут. А батюшка злится и начинает инструменты готовить. Против Милонега батюшка бы не злился, ибо если тот сватов пришлёт, я сразу скажу «да».
        12
        Я как увидел отче Бояна, внутри сразу обмер. Не чаял я его встретить снова, ох, не чаял. Если он сейчас с меня за девку спрашивать станет, так я и не знаю, чего отвечать. Вроде бы я её взял и в Киев привёз, да только ромею она не досталась, и выходит, что наказ волхва я не выполнил, а не выполнить наказ волхва всё одно, что против медведя с голыми руками выйти. Только в схватке с медведем надежда выжить всё-таки имеется.
        Я приготовился к смерти. Глянул тоскливо на булгарскую саблю, что лежала на лавочке возле баньки, и подумал: да разве это поможет? И Капусту жаль. От силы дружбы нашей и законов гостеприимства он всяко этому волхву воспрепятствовать вздумает - и следом за мной в Навь отправиться. Говорил Малюта: не нужна нам эта девка, всё через неё потеряем! Как в воду смотрел.
        Ну да от наказа волхва не избавишься. Он не просит, он говорит, что делать, и ты идёшь и делаешь. А попробуешь оспорить, или отказаться, или не сделать, так перед глазами его лучше не вставать. Так что если волхв чего-то захочет, он того непременно найдёт и добьётся.
        Я прочитал молитву и пошёл умирать. В детстве мама рассказывала, что умирать не страшно. Это как уснуть: закрыл глазки - и уже Калинов мост плывёт под ногами. Но в детстве умирать просто, потому что душа чистая, и по мосту ты не пойдёшь, а полетишь. А взрослая душа обременена дурными поступками и чёрными мыслями, и все они тянут вниз. Мост такую душу не держит, пропускает сквозь себя в Нижний мир. Одна надежда: если кто-то поможет перейти.
        Мне не поможет никто, и потому было страшно. Но чего заслужил - то и получу.
        - Здравствуй, Гореслав, - молвил волхв.
        Я поклонился.
        - В самое время ты в Голунь прибыл, не опоздал. Всё сделал, как я того хотел, и ныне к тебе другое дело будет.
        Я выдохнул: это что ж получается, волхв не в досаде и беда мне не грозит? Господине Волох, прими благодарность мою.
        - Рад услужить тебе, отче, - то ли прохрипел, то ли прошептал я.
        Волхв приметил краем глаза подслушивающего наш разговор Сухача да как ударит посохом о землю. Сухач икнул громко и что есть силы прыснул за угол. Вот те раз! А я думал, он бегать не умеет. Я скривился в усмешке, а волхв о Сухаче уже позабыл и снова повернулся ко мне.
        - Собирайся, Гореслав. Завтра по зорьке пойдёшь назад на полянскую межу, туда, где тебя воеводой остаться звали.
        - К Ершу? - удивлённо вскинулся я.
        Отче Боян кивнул.
        - Встретишь там посланцев моих, и с ними обратно в Голунь пойдёшь. Сядете на дворе у Капусты, и будете ждать, покуда я вам не скажу, что дальше делать. Времени у тебя на весь путь - седмица.
        Я растерялся: какая седмица? Тут в оба края двумя не обойдёшься. А ещё девку найти нужно. Если ведунья прознает - а она прознает! - то в наказание всяко меня изведёт. Получается, хоть с той стороны, хоть с этой, мне едино гибель грозит. Ну и кого слушать?
        - Да как же, отче! Только туда пять дён идти.
        - Возьмёшь у друга своего коня, за три дня до Ерша доберёшься. А уж там поспешайте, - он помолчал, глядя на мои сомнения, и добавил. - О делах твоих знаю. Не беспокойся. Всё тебе будет в своё время.
        Развернулся и пропал, будто не бывало его никогда. Ни словом не дал объясниться.
        Я плюнул. Знает он! Что может знать он о том, как душу рвёт, когда товарищи твои… и лодья… и вся жизнь… И тут меня повело: а ведь верно - знает! Дажьбог с этой девкой, тут догадаться не сложно, что мысли мои о ней пекутся, ибо связала она нас меж собой крепче самых крепких пут. Но как он о воеводстве моём проведал? Об этом только я да Ёрш сговаривались. Никого рядом не было. Ну пусть Сухач ещё, но этот прихвостень больше на стол смотрел, чем на нас. Не мог он сообщить!
        Сзади подошёл Капуста, положил руку мне на плечо.
        - Пойдём, Радонег, коня тебе подберём. Есть у меня два жеребца сильных. Один, будто ночь чёрный, другой - что огонь Перунов. Глянем, который тебя больше примет.
        И мы пошли.
        А на следующий день по зорьке я выехал с Капустина двора верхом на рыжем жеребце с густой светлой гривой. Имя ему было сродни божьему костру - Огонёк. Принял он меня сразу, едва мы зашли с Капустой в конюшню. Да и я, признаться, на другого жеребца даже смотреть не захотел, только на этого. Я протянул ему заготовленное загодя кислое яблочко, и Огонёк взял его с моей ладони мягкими тёплыми губами, всхрапнул благодарно. Капуста снарядил ему седло походное со стременами. Удобная вещь эти стремена, я уже пробовал. Нога будто на лавке стоит, а когда мечём замахиваешься, так упираешься в них и удар получается сильнее. Многие вершники стали стременем пользоваться. Но я не любитель конного боя. На лодье или, скажем, в пешей рати мне сподручней, а к конной лихой сшибке особая привычка нужна.
        Пояс Белорыбицы я Капусте отдал. Попросил продать, а деньги чтоб он себе взял за гостеприимство. Капуста поначалу отказывался, говорил о дружбе, об уважении, но я настоял. Тогда в ответ Капуста дал мне сапоги и войлочную накидку от дождя прикрываться. Я принял всё это, подпоясался булгарской саблей и двинулся в путь. Сухача я не взял. Он проводил меня до ворот, но сколь я не всматривался в его лицо, так и не понял: рад он, что остаётся, или нет.
        Заря едва занялась, поднялись первые дымки над крышами, застучали калитки, заскрипели колодезные коловороты. Голунь просыпалась. Залаяли дворовые псы, полетела к облакам бойкая петушиная перекличка. Я вёл Огонька в поводу. Человек я не лёгкий, а он не двужильный, успеем ещё друг друга обременить.
        Голуньские улицы не в пример киевским тянутся широко и прямо, и все как одна ведут к торговой пристани. Чтобы не удлинять себе путь, с Зачатьевского конца я свернул в Кузнецкий проулок, потом на Шорный ряд, проехал мимо Сенного рынка, мимо княжеской усадьбы. Из-за ограды донеслось зычное: Русь, подымайся! Огонёк испуганно запрял ушами, я похлопал его по шее, успокоил. На лодье или в пешем походе мы тоже этот клич используем, но только перед боем. В иные моменты заветный зов применять нельзя, ибо сила его от частого употребления оскудевает. Но у каждого свои порядки, и я со своими указами в чужие дружины лезть не собираюсь.
        Мы вышли на окраину. За спиной остались последние домины, а перед глазами лёг киевский шлях. Хотя какой там шлях - побитая конскими копытами да тележными колёсами полоса сухой земли, и чем дальше от города, тем она более неприметной становится. Тянется она узкой змейкой от деревеньки к деревеньке, петляет между холмами, ныряет в лощины, огибает овраги и теряется в Боровицком поле. Только вчера я пришёл по ней в Голунь, а ныне уходить должен. Ну да вся моя жизнь - дорога.
        Селение Ерша стоит на границе между полянами и северянами, и хотя к Киеву оно ближе, земли всё же считаются северскими. Если идти от него на полдень, то в самый раз выйдешь к Днепру, а если двинешься на полночь, упрёшься в земли радимичей. А уже за ними кривичи, вятичи, заповедная голядь, мещера и гордые духом словене на Ильмень-озере. Сторона наша славянская велика и красива, а будет ещё величественнее и краше. Я в этом не сомневаюсь. Нам бы только не сориться между собой, не искать мелких обид, не видеть в извечных врагах друзей, не слушать наветов. И вот тогда всё будет хорошо, и ни одна заморская змеюка нас не покусает.
        Я поднялся в седло, и Огонёк бойко застучал копытами по тропинке. Глядя на его расторопность, я подумал, что назначенный отче Бояном срок не так уж и невыполним. По сторонам потекли травы в пояс, вдалеке у холмов сдвинулись с мест конские табуны, овечьи отары, прилетел на кончике ветра пёсий громкий лай. Как хорошо ехать по родной земле - не напрягаясь, не опасаясь подвоха и ни о чём не задумываясь.
        Отъехав от города версты на три, я приметил возле худой осиновой рощи ватагу наёмников. Можно было взять правее и объехать их от греха подальше, но беды я не чуял, ибо вели они себя не враждебно: не прятались, оружием не грозили. Вполне мирные люди. Встали открыто лагерем, соорудили из жердей и кожаных накидок шалашики, развели костерок. Всего человек тридцать. Между шалашей протянули верёвки, развесили порты, по краям рощи поставили сторожу. Когда я подъехал ближе, двое поднялись на ноги, приложили ладони ко лбам. Светлый лик Дажьбога поднимался у меня за спиной, слепил им глаза. Не ведаю, кого они хотели разглядеть, но ждали явно не меня. Один шагнул вперёд - огромный черноволосый угр, на руках и шее татуировка, на поясе боевой топор, во взгляде развязность. Он смотрел на Огонька; смотрел жадно, с наслаждением, и я ненароком подумал, что дитё малое вот так же смотрит на ладно скроенную куклу. Угр качнул головой и зацокал восхищённо языком. А потом расхохотался.
        Я осмотрелся. Люди в ватаге подобрались разные: готы, славяне, угры, а иных и определить сложно. Руководил всеми черноволосый. Он закончил смеяться, а ватага уже стояла на ногах и смотрела на меня, как на добычу. Трое отворили тулы, поглаживали осторожно пальцами оперение. Признаться, мне стало не по себе. Когда такое количество народу разом готово на тебя ополчиться, ты начинаешь уразумевать полную свою никчёмность. Словно пред храмом Святовита! Здравый смысл возопил, что надо рвать поводья и мчаться прочь без оглядки, но честь - это глупое и бесполезное суждение - подбивало грудью встать на защиту самоё себя. Господине мой Сварог, дашь ли ты когда-либо мне сил и разума бежать не к опасности, а от неё?
        Атаман поднял руку, и стрелки отложили луки. Так-то лучше. Я остановился в нескольких шагах от лагеря. Огонёк всхрапнул, потряс гривой, ударил землю копытом, словом, сделал всё, чтобы понравиться черноволосому ещё больше. Тот скрестил руки на груди, умерил улыбку, но алчный блеск в глазах до конца погасить не смог.
        - Доброго дня вам, люди, - первым поприветствовал я ватажников.
        Те промолчали, а черноволосый шагнул ко мне вплотную. Он протянул руку к Огоньку, хотел похлопать его по шее, но Огонёк прянул назад, забил копытами чаще.
        - Хорощ кон, хорощ, - закивал угр. - Ай, хорощ! Где взял?
        Это он мне вместо здравствуйте? Вот она чужеземная приветливость. Что ж, мы излишней гордостью не страдаем, можем и по-простому.
        - Где взял, там уже нет. А если и есть, то не про твою честь, - ответил я.
        Угр некоторое время смотрел на меня молча, словно пытался переварить услышанное, и, переварив, снова согнулся в приступе смеха. Что у него за привычка смеяться после каждого слова? Я хмыкнул, а он, обернувшись к своим, ткнул в мою сторону пальцем.
        - Ай, хорощ кон. Всаднык смел. Ай, смел! И мёртв.
        Он вдруг выхватил топор из-за пояса и замахнулся. Улыбка превратилась в оскал, хохот в рык. Лезвие блеснуло ярким лучиком и замерло на половине пути…
        Я не дёрнулся, даже в лице не поменялся. Убивать меня они не собирались, хоть и скользили жадными глазами по коню и сабле. При иных обстоятельствах и в ином месте живым мне от них не уйти. Ну да в ином месте я и приближаться бы к ним не стал. А сейчас они лишь силу показывали, игрались. Но не страх и не совесть удержали руку угра от удара. Не любит Благояр Вышезарович, когда в пределах его озорничают, особенно в виду теремов стольного града. Таковых озорников он велит славливать и тащить на правеж в княжескую усадьбу, и уже по делам его - наказание. И вот неотвратимость наказания подобных ватажников и сдерживает. А страха перед одиноким путником они никогда не испытывают, про совесть я вовсе молчу.
        - Смел, - скривился угр. - Очен смел, - и махнул, словно отмахнулся. - Езжай.
        Позади меня скрипнули несмазанные колёса. Огонёк развернулся вполоборота на звук. От города катила запряжённая гнедой парой телега. Она направлялась прямиком к лагерю, правил лошадьми плешивый дядька в длинной суконной рубахе. Возле первого шалаша он натянул поводья и протянул натужно: Тп-р-р-р-у-у… Спрыгнул на землю. Подошли ватажники, сняли с телеги корзины с едой, понесли к костру.
        - Это ещё кто? - покосился на меня плешивый, и прошипел змеёю. - Нам здесь чужаки без надобности.
        - О своих делах думай, купец, - ответили ему.
        - Езжай! - уже громче повторил мне угр.
        Я тронул Огонька пятками, и жеребец охотно потрусил по тропинке прочь от лагеря. Мне вдруг подумалось: какая судьба привела в Голунь эту ватагу? По виду такие же наёмники, как я. Дерутся за того, кто платит, делают, что говорят, и никаких вопросов не задают. Но почему-то складывается впечатление, что они не простые вои, а чистые бесы. Ведут себя так, будто за ними весь Нижний мир стоит. Знавал я подобных людей, им что взрослого, что ребёнка убить - без разницы. Бед творят не меряно, но и живут недолго.
        Ну и Дажьбог с ними. У каждого человека своя нить, а для каждой нити - свой ножичек. Я подумал о них - и выбросил из головы. Мне теперь поторапливаться надо, взять посланцев Бояновых да бегом обратно в Голунь.
        К селению Ерша я подъехал на третий день после полудня. Ещё издали я увидел поднимающийся в небо столб дыма - и сердце ёкнуло. Почувствовав запах гари, Огонёк заволновался, захрапел и заартачился. Я спрыгнул на землю, взял жеребца под уздцы. Медленно пошёл вперёд, прислушиваясь к каждому шороху, к дуновению ветра. Ладонь, словно в предчувствии беды, накрыла рукоять сабли и сжала её.
        Однако дым сам по себе ещё ничего не значит. Взбрело, к примеру, в голову Ершу наготовить смолы, дабы днища рыбацких челнов промазать, ну и зажгли огонь. Осенний лов на носу, пора готовиться. А то ещё проще: развели ребятишки костёр на берегу, раков удумали сварить, а кто-то, проказник, сунул промасленной пакли - вот и закоптило в небо. Будет им ужо от родителей на орехи!
        Но все эти отговорки-обманки облегчения не приносили, и сердце щемило по-прежнему. А если не смола, не раки… Я силился найти иные объяснения, чтоб, наконец, дать себе роздых и успокоиться, но на ум ничего успокоительного не шло.
        Я завёл Огонька в талинник, стреножил. Достал из сумы последнюю краюху хлеба, посыпал обильно солью, протянул ему, сказал тихо в самое ухо: жди. Огонёк мотнул гривой, мол, не волнуйся, дождусь. Сдружились мы за эти дни, стали понимать друг друга с полуслова и с полужеста, жаль будет, когда насовсем расставаться придётся. Ну да то ещё не скоро, а пока я прокрался берегом ближе к селенью и выбрался к песчаному пляжику возле брода. Отсюда до оборонительного вала оставалось всего ничего, если и вправду кто напал, так увижу сразу. Я раздвинул ветки, выглянул.
        Сомненья мои оправдались наполовину. В том смысле, что Ершов городок никто на копьё брать не собирался. Как я вначале и предположил, у водной кромки горел костёр, и несколько селян обжигали колья. На кой они им сдались - непонятно. Может, решили частокол обновить, может, ловушки на крупного зверя поставить. Тут же купались ребятишки, поодаль жёны бельё полоскали. Никакой опасности. Но выходить к ним я не спешил. Ближе ко мне возле перевёрнутых челнов я заметил движение. Человек. Он прикрыл плечи пучками травы, чтобы слиться в единое целое с берегом, и наблюдал за селянами. Оружья при нём я не увидел, а когда он чуть повернулся, разглядел на голове личину из мешковины с круглыми прорезями для глаз и рта.
        Подсыл? Наворопник? Кого он выглядывает? Получается, не так уж я и обманывался, когда сабельку ладонью накрывал. Выявился-таки лихой умысел, не напрасно дым в небо потянуло. Ну да я таких злодеев головой о землю бить не гнушаюсь.
        И тут я вспомнил себя. А сам-то кто? Вот так же смотрел я за Милославой, выжидая время схватить её. Несколько дней прятался в прибрежных кустах, кормил комаров, выслушивал лягушек. И личина на голове была такая же. Впрочем, за свои грехи я уже ответил. Приложило меня от всей души и по всем порядкам. Оправлюсь не скоро. Надо исправляться как-то.
        Я пригнулся и стал пробираться к наворопнику. Тот меня не чуял. Казалось, за спину свою он не опасался. Я невольно подумал, что рядом другие злодеи прячутся, прикрывают его. Замер, приглядываясь. Когда я Милославу караулил, меня едва не вся наша ватага оберегала, чтоб ни со спины, ни с боков никто не зашёл. Крепко стереглись посожские радимичи, чужаков к себе просто так не пускали. Но здесь никого иных рядом не было. Я подождал немного и вновь пошёл вперёд.
        Наворопник лежал на земле плашмя, и я просто прыгнул ему коленями на спину. Чуток поломаю - не страшно, будет в другой раз знать, как подглядывать. Если, конечно, другой раз для него наступит. Но уже в прыжке я понял: не успеваю! Наворопник меня всё же почуял. Может услышал, как травинка под ступнёй шелохнулась, или внутри что подсказало, но он вдруг извернулся и откатился в сторону. Мне тоже пришлось откатываться, потому что противник мой успел подняться раньше и уже целил ударить меня ногой. Я кувыркнулся вперёд через плечо и быстро вскочил. В лицо летел кулак. Такой удар, если пропустить, способен быка на колени поставить. Но я-то не бык, я стоять и смотреть не стану. Я шагнул вправо, встретил кулак ладонью, отвёл его в сторону и сам ударил наворопника вниз по рёбрам… Это я думал, что ударил! На самом деле место, где наворопник стоял, уже пустовало. Каким-то чудом он переместился мне за спину, и я снова кувыркнулся вперёд, чтобы избежать нового удара ногой.
        Этот наворопник оказался не дурак подраться. Держался умело, уверенно, и хоть двигался не слишком быстро, противником оказался что надо. Давно я такого не встречал. Мы обменялись ещё несколькими ударами, каждый из которых ушёл в пустоту. Один раз мне удалось схватить его за ворот и потянуть на себя, но он легко освободился от захвата, пойдя противосолонь, отчего пальцы мои едва не хрустнули в суставах.
        Бились мы молча: ни выкриков боевых, ни зубовного скрежета. Однако возню нашу услышали. Селяне похватали колья и бросились к нам. То же и ребятишки. Выскочили из воды и, как были без одёжи, кинулись вверх к воротам поднимать охрану. Стало быть, опять прибежит свора смердов с рогатинами с Ершом во главе. Надо бы закончить драку до того, как весь этот теятер появится. Я малость пригнулся, замахнулся обманно и бросил вперёд правый кулак. И опять в пустоту! Да что ж ты…
        Наворопник предугадывал всё, что я хотел сделать, словно каждую мою уловку знал наперёд. Это не Белорыбица, который как лесной тур сам на мой кулак напоролся. Я почувствовал, что задыхаюсь, по щекам покатился пот. Противник мой тоже устал, и начал припадать на левую ногу, словно заболела старая рана. Он и без того двигался не быстро, а тут вовсе едва не остановился. И тогда я стал дожимать его. Снова сделал обманный замах, ударил и, наконец, попал. Не сильно, но он покачнулся, припал на колено. Широким шагом я сблизился с ним, нырнул за спину, обхватил шею и сжал.
        Какое-то время он держался, не хотел сдаваться, потом замолотил меня по локтю и прохрипел сдавлено:
        - Ну, будет, будет тебе, Гореслав… Будет! Отпусти! Осилил старика.
        Я отпустил, а он засмеялся, сдёрнул с головы личину, и по спине моей покатились мурашки: Малюта.
        13
        Подумала и растерялась: неужто так просто? Ещё вчера я ничего такого не сказала бы, а тут - бац! - как снежная глыба зимой с крыши, и сразу теплота в животе, и вся душа мягкая-мягкая. Любовь. Бабка говорила, что когда-нибудь со мной это тоже случится. Ни один человек не сумел любви избежать, как бы долго он от неё не бегал и не сопротивлялся. Вот и меня Лада подловила, прижала к стеночке.
        Ах, как петь-то хочется… Иные девки на посиделках как затянут жалобно, так смех разбирает: что вы, дурищи, голосите? А ныне сама затянуть пробую. Но только не жалобно, а радостное, такое, чтоб если и слёзы - то светлые, Ладой благословенные. От таких слёз огонь в животе ещё сильнее разгорается.
        Я размечталась: пришлёт Милонег сватов - и будет у нас всё по-человечески. Свадебку сыграем, избу поставим, корову купим, кур заведём, детишек. Первым сын непременно будет. Всем мужам почему-то первым сына подавай, а иначе едва от тоски не помирают. Но это всё притворство. У моего батюшки семь девок народилось, и ничего, жив. Доволен даже, внуков нянчит.
        Но Милонегу вначале сына подарю, чтоб умирающего из себя не строил. Жалко мне его. А потом доченьку, помощницу себе. А потом как Лада рассудит. И будет у нас изба полная ребятишек, а у ворот крепкая сторожа встанет и Добрыня, чтоб никто наше счастье украсть не смог!
        Три дня я так мечтала, а потом начала беспокоиться: Милонег сватов не слал. Я подождала ещё день, но никто от него с подарками да с гостинцами не спешил. И я расстроилась. Нет, не расстроилась - растерялась. Так со мной ещё не поступали. Это я могу иных отвергать, а меня отвергать не смей! Душа затвердела, в глазах полыхнули молнии и я пошла искать правды. Первым на моём пути встретился Добрыня. Он устанавливал возле кухни свои порядки, гоняя от дверей местную пёсью свору, и те остерегались подходить близко. Я ткнула в него пальцем и гневно сказала:
        - Иди за мной!
        Ослушаться Добрыня не посмел.
        На урочной площадке упражнялись отроки. Несколько гридей старшего возраста показывали молодой поросли воинские уловки для безоружной руки. При моём появлении гриди вежливо поклонились. Я уже столько хворей и ран старых их излечила, что кланяться мне они зазорным не считали. Один спросил, нужна ли помощь, я отрицательно мотнула головой. Я искала Милонега. Среди них его не было, не было его и среди воротных сторожей. Я посунулась к конюшне. Княжий воевода очень любил своего красавца-жеребца и часто навещал его. Может и сейчас там?
        Нет. Чёрный жеребец со скучающим видом тыкался губами в ясли, жевал лениво овёс. Я спросила конюшего, видел ли он воеводу, тот оглянулся испуганно и развёл руками.
        Из тёмного угла, куда конюхи сено сносили, донёсся приглушенный смех и следом шёпот, как будто мыши копошатся. Добрыня навострил уши, а я налилась любопытством. Кто там? Сделала шаг, ещё один. Смех стал громче, шёпот явственней. Голоса показались знакомыми. Один - молоденькой портомойни, второй… Оставшиеся шагов двадцать я не прошла, а пробежала, и вот вам правда: Милонег валял на сене чернавку и целовал в шею. Та обнимала его за плечи, шептала что-то скабрёзное, и оба смеялись.
        Вот тебе и корова с курами! В первое мгновение я подумала, что лучше бы сидела у себя в амбаре и травы варила. Забот не меряно, а я по конюшням шляюсь. А потом душу словно водой холодной окатили, и сразу стало легко и привольно. Я усмехнулась, а Добрыня зевнул.
        Первой меня увидела чернавка. Она выкатила глаза и всхлипнула. Милонег начал было шептать ей в ухо: милая, милая… Но милая глаз обратно не закатывала, и тогда он проследил её взгляд и тоже меня увидел. Ох, как он побледнел! Даже в темноте стало заметно, как лицо его сбросило краску и вытянулось. Милая с пыхтением выбралась из под него и сиганула к выходу, едва не запутавшись в подоле, а он сел, положил руки на колени и сглотнул.
        - Ты чего?
        Сколько же сил ему стоило выдавить это из себя. А я ответила просто:
        - Ничего. Сена хотела взять для запарки, да вижу, негодное оно. В другом месте поищу.
        Развернулась и пошла. Он подпрыгнул, побежал за мной, схватил за руку.
        - Погоди, Славушка…
        Так меня ещё никто не называл. Красиво. Умеет этот бес девкам ум запорошить. Но в душе у меня уже всё улеглось. Не надобен он мне. Не мой он, не о нём я мечтаю. А он, видимо, только сейчас соображать что-то начал. Заговорил о Ладе, о Леле, о глупости своей - опять красиво, но обо всё этом ему раньше надо было думать. Как хорошо, что искать я его пошла, а то сидела бы дура дурой и считала его самым лучшим.
        - Славушка… Не думай дурного, бес вселился…
        - Да он из тебя и не выселялся. Как прижил ты его, когда кошек за хвосты дёргал, так и живёте по сию пору вместе.
        Я вытянула руку из его вспотевшей ладони.
        - Да ты ещё пожалеешь! - зарычал он в бешенства. - Ты ещё пожалеешь! Знаешь, кто я? Знаешь? Думаешь, воевода обычный? Дудки! Я сын княжий! Батюшка мой сам Благояр Вышезарович, и минет время, я всем здесь править буду. И тобой буду! Слышишь?
        Конечно, я слышала, только не остановилась и не обернулась. Зачем? Ну, княжёныч, ну, будет, и что? Радимичи северянам соседи, а не холопы. Вернусь к себе на Сож, выйду замуж за какого-нибудь своего прежнего воздыхателя, да хоть за Вторку из Снегирей, и думать забуду об этом любителе портомоек. А сунется ко мне, так у наших мужей мечи ещё не затупились. Это Гореславу повезло, врасплох взял, второй раз такое не пройдёт.
        Выходя из конюшни, я наткнулась на тётку Бабуру. Чуть с ног её не сбила. Та ютилась в сторонке, лукаво блестела глазами. Подслушивала что ли? Ну и Дажьбог с ней, мне скрывать нечего.
        - Чего без дела лытаешь, девка? - окликнула она меня. - Вон у амбара сколь народу толчётся, помощи ждут.
        У амбара и в самом деле стояли люди. Грех не помочь им, и не меньший грех заставлять ждать. Поэтому я прибавила в шаге, и только краем ушка уловила слова тётки Бабуры, брошенные выбежавшему вслед за мной Милонегу.
        - Куды прёшь, бестолковый? Не помнишь, чья она…
        Последние слова растаяли в воздухе змеиным шипением, и я забыла о них.
        После ночного происшествия тётка Бабура отрядила мне в помощь мальчонку, что лавку со мной в людской делил. Я его узнала, это был тот самый малец, коего Своерад в трюме привёз. Звали его неприглядно - Поганко. Видимо мать, награждая сына именем при рождении, думала защитить его таким образом от злых духов, от всего недоброго. Не помогло. Поганко поведал скорбно, что мамка его померла, когда он совсем малым был, а отец ушёл в поход по княжьему зову и не вернулся. Растил его дед. Ходили они на пару вдоль Днепра, вытаскивали из воды утопленников, обирали их и с того жили. А однажды напали на них люди купца Своерада, деда побили до смерти, а его в трюм и на голуньский торг. Слава Сварогу, купила его тётка Бабура и определила к делу на княжье подворье. Кормят хорошо, одёжку дают, а ничего иного ему и не надо, ибо в холопьях ему сытнее и чище.
        Я слушала его и не соглашалась. Как может быть холопом лучше? Это тот же самый поруб, только шире. Идёшь, куда говорят, делаешь, что скажут - и ни шага в сторону. Меня, конечно, тоже большуха корит и посылает, куда ей того требуется, как, например, за водой, но всё это для общей пользы, и для моей в том числе. Но я, если сильно заартачусь, никуда и не пойду. Сяду на лужайке, буду с детворой играть, а то и вовсе в лес убегу. Батюшка, правда, ладонью потом по одному месту приложить может, ну да я терпеливая. А здесь никакого выбора, и за непослушание не ладонь в ход пойдёт, а батоги. Вот тебе и разговоры о лучшей доле.
        Ну да у каждого своя истина. Если ты сызмальства привык к свободе, то никакие цепи тебе красивыми не покажутся. А если жизнь голодная была, а потом вдруг каши начала по три раза в день давать, тогда да, тогда неволя слаще получается.
        В общем, во мнениях о судьбе холопской мы с Поганком не сошлись, зато во всём остальном имели полное согласие. Работой я его не перегружала, так, принеси-подай, иди в поле цветы собирать. Собирательство, кстати, стало нашим основным родом деятельности. Народу ко мне повалило вдвое против прежнего, лечебных трав потребовалось много, поэтому с утра по зорьке мы отправлялись за город и вволюшку наслаждались бескрайней свободой. Тётка Бабура выделила нам в помощь телегу - я сама брала в руки вожжи - и двух сторожей из отроков с копьями, чтоб никто нас обидеть не осмелился. Впрочем, последнее было лишним, ибо меня и так уже все знали и не обижали.
        Я учила Поганка, как отличать травиночки друг от друга и что именно в них полезного. Иной раз бывает, что корешок целебен, а листочки отравой оборачиваются, вот и приходиться остерегаться. А вообще, у каждой травинки свой срок и своё время. Дома на Соже мы с бабкой не то, чтобы в определённые дни, но и в определённые часы травы собирали. Здесь такой возможности нет, приходится с болезнями кружным путём бороться.
        - Смотри, какая красотища! - воскликнул Поганко, протягивая мне головку тысячелистника. - Не может быть, чтоб от такой красоты пользы не было.
        Польза была. Настоями да отварами этой красоты можно и кровь затворять, и язвы живота заживлять, и много чего иного. Только знать надо, как настои делать и каких цветочков да листиков к ним в привесок добавить, чтоб пользы больше вышло. А иначе без толку. Я взялась объяснять это Поганку, но тот был слишком далёк от знахарских поучений, поэтому я просто стала ему указывать, что собирать, а что не надо.
        Недалече от нас я разглядела дым костра. Лёгкая сизая паутинка вилась вверх браной вязью. Какие-то люди встали табором возле осинового околка и вели в нём свою несложную жизнь. Я хотела поехать туда, надрать коры да листьев - тоже пригодятся - но один из отроков сбегал к околку поближе и, вернувшись, сказал, что ходить труда не след, потому как люди те, по всей видимости, нехорошие, при оружье, и если решат накинуться, то спасенья от них не будет. Я кивнула на подводу, дескать, ускачем, но отрок стоял на своём твёрдо и к роще меня не пустил. Ну, может оно и к лучшему. Мы набрали разнотравья, какое требовалось, сели на телегу и двинулись к дому.
        Добрыня семенил чуть впереди и сбоку, окропляя землю слюной с языка. Сзади за нами пристроилась чужая повозка. Путь она держала от самого околка, шла бойко и вскоре догнала нас. Но на перёд не лезла. Я обернулась пару раз и мне почудилось, что правил повозкой Своерад. Точно в этом увериться я не смогла, потому что на окраине мы поехали прямо к усадьбе, а повозка свернула влево, на Третьяковский курган. Я прищурилась: если и в самом деле там Своерад, то какого беса он позабыл у тех нехороших чужаков в таборе? Просто так этот купчина по околкам да околесицам кататься не станет.
        Я кинула вожжи Поганку, спрыгнула с телеги и побежала за повозкой. Отроки потянулись было за мной, но я на бегу погрозила им кулаком, и они остановились. Не остановился Добрыня. Однажды он бросил меня одну в беде и больше такого безобразия позволить себе не имел права, хоть грози я ему, хоть иное что.
        Свернув на Третьяковский курган, повозка пыл свой поубавила и покатила по дороге легко и не быстро. Мы держались шагах в полста от неё, двигались перебежками, прятались за кустами, чтоб не слишком сильно бросаться в глаза. Добрыня посчитал это за игру, начал рыкать на меня, покусывать за руку и подпрыгивать. Я нахмурилась, приложила палец к губам, и он присмирел.
        До Третьяковского кургана повозка не доехала, а повернула к бедным мазанкам, разбросанным в беспорядке по берегам пересохшей речки. Место выглядело неприглядно. Несколько худых кур топтались по обочинам, у покосившихся плетней возились голоштанные дети. Кривые вишни лениво перебирали листочками в порывах горячего ветра, а грязные псины зевали и отказывались нас замечать. Серо, сухо и скучно. Повозка доехала до крайней мазанки, остановилась перед воротами, возница недоверчиво посмотрел по сторонам. Так и есть - Своерад. Те же дряблые щёки, тот же подленький прищур.
        Прячась за соседним плетнём, мы подобрались ближе. Из мазанки вышел толстопузый дядька. Его я тоже признала, он стоял на пристани, когда мы в Голунь прибыли. В тот раз он показался мне грязным, сегодня впечатление не изменилось.
        - Отвёз? - спросил он.
        - Ну, - кивнул Своерад.
        Оба выглядели недовольными. Толстопузый откинул запор, раздвинул ворота. Своерад тронул вожжи, и повозка заехала во двор. Ворота закрылись.
        И всё. Ну и какого беса я за Своерадом попёрлась? Удостовериться, что это он? Удостоверилась. Что дальше?
        Я вздохнула на собственную дурость и пошла в обратном направлении. Если бы я была чуточку умней, то сейчас уже въезжала в усадьбу и думала не о том, сколько мне назад пылить, а об обеде. Вчера вечером знакомая чернавушка из кухонных работниц поведала, что на обед сегодня будет грибная похлёбка. Вот уж объеденье! У себя дома, когда пора грибов наступает, мы постоянно такую похлёбку варим. Нальёшь плошку до краёв, сверху сметанки густущей, укропчику, иных разных трав по надобности - и только за ушами поскрипывает. Кот наш Хитрейка хоть похлёбку и не любит, а всё одно о колени трётся, выпрашивает, ибо видит, как вкусно мы едим.
        Эх, мечты, мечты. За мечтами я и не заметила, как на путь мой вышли женщина с девочкой. Одёжка поношенная, ноги босые. Лица немытые, тощие, у девочки синяк под глазом. Я едва не врезалась в них. Женщина испугано прянула к обочине, девчоночка сжалась, вцепилась в материнскую руку прозрачными пальчиками. Изгои без родные! Вот уж судьбы какой не пожелаешь. К нам в деревню раз забрели такие - слепой старик и мальчонка-недоросток. Большуха велела их для начала в бане отпарить, потом накормила, порты крепкие дала. Расспрашивать о житье-бытье не стали, и без того видно, что натерпелись всякого. Седмицу они у нас жили. Старик басни рассказывал, мы от него с утра до вечера не отлипали, даже взрослые слова его слушали. А мальчонка всё время испуганно водил глазками по нам, будто впервые людей увидел, хотя был одного со мной возраста. Когда они уходили, большуха им еды разной с собою дала, они едва унесли.
        Редко к нам изгои заходят. Бабка говорила, что они больше по городам ютятся, там прокормиться проще. Но в городах люди злее. Очерствели душами, обособились, иной раз и не поймёшь, какого сами роду-племени. Я тоже едва изгоем не стала. Если б не деда Боян, ходить и мне в рубище.
        Я сняла с шеи Красоту и протянула женщине.
        - Возьми.
        Та испугалась. С чего вдруг незнакомка с сытой харей ей дорогущее ожерелье даёт? Не задумала ли чего худого, или, не дай Дажьбог, дочку забрать намерилась? Но я повторила твёрдо:
        - Возьми. Я без него проживу, а вам хоть какая помощь.
        Мать с дочерью переглянулись, видимо, не привыкли к людскому обращению, поэтому я едва не силой пихнула Красоту в руки женщине и пошла прочь. Женщина заплакала, зашептала мне в спину благодарности. Я не стала слушать, ни к чему это мне. Бабка всегда сказывала: получила добро - помни, а сделала - забудь. Вот я и забыла. Только… Узнает ужо деда Боян, как я с его подарком обошлась, отсыплет мне люлей до полного раскаянья. Ну да стерплю. А им хоть какое-то время в сытости пожить.
        Я вприпрыжку побежала дальше. Как же радостно на душе становится, когда сделаешь доброе. Свет вокруг становится ярким, и дышать легче. Хорошо!
        И вот в таком приподнятом настроении я доскакала до усадьбы. Вбежала в ворота, почуяла запах грибной похлёбки, разулыбалась. Наемся сейчас до отвала. Но как вбежала, так разом об стену каменную ударилась. Посреди двора стоял князь. Спаси меня Сварог! Поверх плеч корзно, на голове венец, в глазах молнии. Все, кто рядом был, выглядели несчастными. Тётка Бабура стрельнула глазами в меня, прижала палец к губам. Милонег хмурился, дружинники головы опустили. Ни холопов, ни чернавок - пусто, и только княгиня казалась довольной. Когда я влетела в ворота, она подалась к князю и зашептала ему на ухо. Тот сразу ткнул в меня глазами.
        - А эта дереза что на моём дворе делает?
        Я закусила губёнку: нажаловалась-таки княгинюшка мужу. Благояр Вышезарович смотрел на меня с раздражением, и уже хлестнул гневным словом ближним дружинникам, чтоб гнали меня поганой метлой с подворья прочь. Княгиня расцвела, дружинники пошли на мне с неохотой, Милонег отвернулся. Ну всё, наелась похлёбки. Но и сегодня Волох уберёг меня от княжьей немилости. Бабура Жилятовна подступила к Благояру Вышезаровичу с осторожностью и сказала негромко:
        - Отче Боян девку эту привёл. Просил присмотреть до поры.
        От этих слов князя как водой окатило. Он встряхнулся, засопел - как интересно видеть в княжеских глазах растерянность - потом махнул рукой и взбежал по ступеням в хоромы. Княгиня поскучнела, дружинники вздохнули с облегчением, а тётка Бабура крикнула мне, чтоб шла я к болезным.
        Вот и весь сказ. Выходит, даже князья волхвов побаиваются. Я показала княгине язык и порскнула в проулок к амбару. Народу возле дверей собралось человек пятнадцать. Увидев меня, они обрадовались и заволновались. Первой потянулась ко мне женщина с ребёночком на руках - потянулась, заплакала.
        - Всё хорошо, всё хорошо, - проговорила я успокоительно, подхватила дитё, потрогала лобик. Горячий. - Всё сделаю, всё сделаю…
        О похлёбке я забыла. Бабура Жилятовна сама принесла мне плошку и краюху хлеба. Но к еде я не притронулась, пока всех не осмотрела. Вышла на волю, села на лавку. Поганко подал воды умыться, а я даже рук поднять не смогла. Притомилась сегодня. С утра в поле, потом Своерад, теперь люди. Замоталась. И кушать совсем не хочется.
        Снова пришла тётка Бабура, села рядом, посмотрела на меня с сочувствием.
        - Умаялась?
        Я вздохнула, а она сказала:
        - Князь зовёт.
        - Чего ему?
        - Откуда ж я знаю? У него и спросишь. Идём. Да не бойся, остыл он.
        Ну, идём. Я встала.
        Княжьи хоромы нечета общинному дому. Тут и размеры больше, и обстановка иная: полочки, сундуки, резьба по стенам. В углах железные светцы, полы выскоблены добела - ступать страшно. Бабура Жилятовна провела меня в столовую горницу. За длинным широким столом кипело веселье. Воеводы, витязи, мужи нарочитые пили хмельной квас, заедали его хлебом и мясом. Отдельно стояли в ендовах мочёные яблоки, квашеная капуста, пареная на меду репа. Такого хлебосольства в холопской и близко не видывали. Я снова почувствовала бурление в животе, но звать меня к столу никто не собирался, поэтому я облизнулась и ничего более.
        Тётка Бабура ввела меня в горницу и юркнула назад в переход, а я осталась одна. Среди разговоров, смеха, стука кубков и шарканья ног меня никто не замечал. Чего звали? Дворовые холопы бегали мимо с подносами, подливали гостям напитки. Это не был праздничный пир - обычное вечернее застолье. По левую руку от князя сидела княгиня, жевала яблочко; справа потягивал квас ближний советник и друг Перемышль Военежич. Тут же сидел Милонег, рвал зубами кусок веприны. Увидев меня, подавился, закашлял. Перемышль Военежич ударил его ладонью по хребтине, помог оправиться.
        Кто-то из гостей, перебравший хмельного, выкрикнул:
        - Эй, девка, спой-ка весёлую!
        Но слова его растаяли в общем гуле, и просьбу никто не поддержал. Что ж, хорошо, а то бы я им такого напела. У нас в роду самая певунья моя мама, как запоёт, так в пляс или в слёзы. Послушать её со всех окрестных деревень люди приходят. Сёстры мои тоже сим уменьем не обделены, а я или напев коверкаю, или слова путаю, или всё вместе. Ну да у меня иных дарований предостаточно.
        Мимо пробежал холоп, шепнул:
        - Князь кличет.
        Делать нечего, надо идти. Придерживаясь стеночки, я прошла во главу стола. Княгиня скользнула по мне чёрными глазищами и выпятилась в надменности. Выпячиваться было от чего. Я вся такая неубранная, неухоженная, а у неё на плечах бархат, на голове парчовая кика, на висках золотые кольца. Северяне для своих жён височные кольца вьют из проволоки, получается неплохо, но слишком просто, зря княгиня нос задирает. А вот наши кузнецы плющат серебряную плашку и вытягивают семь тонких длинных лучей, да ещё узоры на них набивают. Батюшка подарил мне целую россыпь таких колец. Я нанизала их на кожаные ремешки, и подвешиваю на виски к кокошнику. Парни слюни пускают на меня глядючи. Жаль только не каждый день мне эту красоту надевать разрешают.
        - Ты что ли знахарка? - князь потянулся, откинулся на спинку стольца. - Хорошо ли дело ведаешь?
        - Люди довольны, - скромно ответила я. Помятуя недавнюю нашу встречу, хотелось сказать что-нибудь дерзкое, как Своераду когда-то, но постеснялась. Да и не привыкла я с князьями разговаривать, пообвыкнуть сначала надо.
        - Глянь гостя моего, знахарка. Недужится ему.
        На лавке лицом к стене лежал человек. Добрые руки поставили в изголовье бадью, чтоб извергал он внутреннее отвержение из себя в неё, а не на пол. Я первым делом подумала, напился, горемыка, вот его и тревожит в кишках, но князь сказал, что это от еды. Не по нутру ему наша пища, слишком уж хороша. Я взяла страдальца за плечо, повернула к себе.
        Это был Фурий. Я разом почувствовала за своей спиной восставшие из Нави тени дядьки Малюты, Метелицы, иных моих погибших разбойников, и, не говоря ни слова, вцепилась в его поганую ромейскую морду.
        14
        Как она набросилась на меня! Как… Если б не княжьи холопы, всего коготками исполосовала. Кошка. Кошка! А потом ещё и плюнула. Чистой воды зверь! А эти смеялись. Воеводы, мужи нарочитые. А пуще всех князь. Не сойдёт ему это, ох, не сойдёт. Я - Марк Фурий Камилл, патриций, гений интриг, режиссёр подковёрной игры, доверенное лицо басилевса!.. А она по этому лицу когтями.
        Прав благословенно святый император - кончать надо со славянами. Совсем от рук отбились. Не слушаются. Голову поднимают, голос возвышают. К ногтю! А эту, эту… Ох, красавица, ох, сладенькая. Думал, не увижу её больше никогда. Так горевал, так горевал. А теперь в клетку её посажу. Всё отдам, всем пожертвую, но моей будет. Моей!
        - Господин.
        В комнату вошёл Павлиний, поставил на стол блюдо с припарками. Каждый час он протирает мне раны на лице. Щиплет ужасно, но приходится терпеть. Сначала я думал, что кошка эта занесла зловредный вирус в мой организм. Эти варвары совершенно не знакомы с дезинфекцией и дезактивацией. Но Павлиний сказал, что никакого вируса нет, только многочисленные царапины и психологическая травма. От царапин он меня излечит, а вот с травмой придётся бороться самостоятельно. Ну да само существование славян уже травма для всего цивилизованного мира. Не хочу сказать, что я к этому привык, но бороться умею. Для этого у меня есть и средства, и возможности, и знания. И люди нужные. Правда, без потерь не обходится.
        Раньше у меня было три раба, теперь остались двое: Павлиний да Руфус. Третьим пришлось пожертвовать. Но то была государственная необходимость, и пусть третий умер в муках и судорогах, - ни он, ни тем более я об этом не пожалели. Всё во имя басилевса и Византии!
        В кабинет заглянул Руфус.
        - Господин, пришёл славянский купец, который наёмникам провизию возит.
        Рабов у меня двое, но слуг множество. Есть среди них и славяне, и венгры, и германцы, и авары. Кто-то служит за деньги, кто-то из ненависти. Слуга, о котором сообщил Руфус, служит и за то, и за другое. Жадный, злобный и глупый.
        - Пусть войдёт.
        Павлиний наложил мне на лицо компресс, подождал, пока болячки размякнут, и начал осторожно протирать раны. Когда на пороге появился слуга, я приоткрыл глаза и улыбнулся дежурно.
        - А, Своерадушка, друг мой любезный… Проходи, проходи. Садись. Вина выпьешь? Хорошее вино, на рынке такого не купишь.
        Славянин скривился. Ох, и рожа у него. С такой рожей не вино - уксус пить надо, а лучше свинец расплавленный, чтобы после первого глотка на буевище своё отправился.
        - Нет уж, спасибо, - отказался тот. - От твоего вина, Марк Фурий, люди дохнут. А я покудова жить хочу.
        - Зря ты так говоришь, Своерадушка. Дохнут враги, а друзья наслаждаются. Но как знаешь, настаивать не стану. Павлиний, солнышко, принеси фасийского, того, что на прошлой неделе из Константинополя доставили.
        Павлиний ушёл, а славянин бросил на меня язвительный взгляд и пробурчал в бороду:
        - С кошками что ли дрался?
        - С кошкой, - уточнил я. - Всего-то с одной. С той самой, которую ты на корабле своём привёз, а мне о том сообщить забыл.
        - Я что ж тебе обо всех говорить должен, кого в Голунь везу?
        - Должен, Своерадушка, должен, голубь мой сизокрылый. Таков договор был. А ты, получается, его нарушил. Помнишь, как я поступаю с нарушителями?
        Он вздрогнул, ибо знал, что сталось с теми, кого уже нет с нами. Но его время ещё не наступило, поэтому боится он зря.
        Вернулся Павлиний, поставил на стол кубок. Лёгкий аромат винограда растёкся по таблинию. Я вдохнул его, покатал языком в сознании и закрыл глаза. Блаженство! Самая большая моя мечта поселиться где-нибудь на греческих островах, построить виллу и каждый вечер, сидя в плетёном кресле на широкой террасе с кубком вина в руке, смотреть на море, на колыхающиеся у ног волны, а рядом чтоб стоял мускулистый нумидиец с опахалом. Идиллия. Вдалеке у горизонта остроносая трирема. Ветер рвёт парус, бросает корабль с гребня на гребень, а прекрасная наложница указывает на него пальчиком и смеётся… Этой наложницей может быть только она - моя кошка, моя сказка, моя Милослава.
        Но довольно о будущем, пора возвращаться к настоящему.
        - Какие заботы привели тебя, Своерадушка, в дом мой?
        Купец почесался и пробурчал:
        - Наёмники ропщут. Надоело им на месте сидеть, лиходейства требуют.
        Я отмахнулся.
        - Пустое. Пива им больше вози и мяса. Денег тебе Павлиний даст. А будут бузить, так я силу на них найду. Так и передай им.
        - А коли не послушают?
        - Ты делай, что говорят, остальное не твоя забота. И вот ещё что. Прибился ко мне гридень княжеский. Погнали его из дружины по злому навету, обиды чинить стали, угрозами беспокоить. Он сейчас без дела ошивается, скучает. Так ты свези его к моим наёмникам. Ещё один боец лишним не будет.
        На дворе забеспокоилась собака, в ворота ударили кулаком. Я подошёл к окну. Конюший раб, хлопотавший возле стожка сена, перегнулся через забор, прохрипел нехотя: какого беса - и вдруг бросился отодвигать засов. Засуетилась ключница, захлопала себя по бёдрам, запричитала: а ба, а ба! Мне стало любопытно, кого это с таким переполохом встречают.
        Поселиться мне пришлось на гостевом дворе; не самый лучший вариант, но бывало и хуже. Голунь город большой, гостевых дворов в нём много, и ещё в Киеве мне порекомендовали некоего Капусту, заведение которого славилось радушием и недурственной кухней. Славянские блюда мой организм воспринимает плохо, а здешние поварихи, как оказалось, готовят на удивление прилично, особенно хорошо запекают они молочных поросят, фаршированных овощами или кашей, и подают с кисло-сладким соусом. Пальчики оближешь! Я подсылал к поварихам Павлиния разузнать рецепт соуса, но те секрет не выдали, даже за деньги. Странный народ, абсолютно не знаком с коррупцией, с подкупом, с прочими достижениями цивилизации. Как они живут?
        Но господь с ними, это их дело, а я, чтобы не натыкаться на лишние вопросы и ненужные встречи, снял весь верхний этаж. Шесть комнат под крышей. Комнатушки тесные, не обустроенные, душные, зато с отдельным выходом на соседнюю улицу. Руфус держит неподалёку верховых лошадей - всегда надо быть готовым к неожиданным поворотам судьбы. И все посетители тоже приходят ко мне с той стороны. Так что живу я, можно сказать, инкогнито. Другие же дворовые гости меня не видят, а я их время от времени разглядываю в окна. Вот и сейчас.
        Ворота распахнулись и во двор стали входить люди. Семь человек. Последним вошёл мужчина в кожаной безрукавке, какие обычно германцы носят, и с короткой стрижкой, как будто раньше наголо стригся, а ныне решил волосы отрастить. Он держал под уздцы рыжего как огонь коня. Я невольно залюбовался: хорош! Шея крутая высокая, ноги изящные тонкие, грива белая - загляденье. Мне бы такого! Хозяин должно быть важный вельможа, раз может позволить себе экое чудо. Я перевёл взгляд на мужчину, но тот, словно почувствовав неладное, поднял голову, и я резко отпрянул от окна. Нельзя, чтобы меня со стороны видели.
        Я отошёл вглубь комнаты. В тот короткий миг, когда глаза наши соприкоснулись, мужчина показался знакомым. Лица его я разглядеть не успел, но движение головы и одежда кого-то напоминали. Если бы не тот варвар, которого я отравил в Киеве, то подумал, что он. Вырвался из ада, язычник проклятый, и пришёл на землю по мою душу. Но Павлиний уверил, что дикарь тот сдох, а тело его чайки склевали. Странно, странно…
        Вернуться к окну и убедиться в своей правоте или, наоборот, в обмане, я не решился. Да и необходимости нет. Что бы и как бы не происходило, а всё идёт своим чередом. Купец опять заговорил о чём-то неважном, я не стал его слушать, махнул рукой:
        - Своерадушка, друг мой, ступай домой. Павлиний, проводи гостя.
        Дел, как говорят местные, невпроворот. Басилевс требует скорейшего решения славянского вопроса. Обнаглели до невозможного! Дерзят, от империализации отказываются, границы свои отодвигать не желают. И, несомненно, замышляют что-то нехорошее. Дать им волю, так они в наши дворцовые интриги вмешиваться начнут или щит к городским воротам приколотят. Самые сильные и наглые из них - северяне. Если они объединятся с полянами, с кривичами, со всеми остальными, то можно собирать вещи и уходить в пустыню. Поэтому моя задача рассорить их между собой и с окружающими народами. Северский князь Благояр человек упрощённого склада ума и в дипломатических интригах не разбирается. Ему только повоевать с кем-то, а там хоть трава не расти. Вот в этом я ему и поспособствую.
        - Павлиний, вели Руфусу в путь собираться. К Благояру Вышезаровичу пойдём.
        Раньше я ходил по городу никого не опасаясь. Нужды не было. Славяне со своим традициями гостеприимства выглядели совершенно безопасными - дикий варварский обычай, который при правильном к нему подходе становится очень удобным в нелегальной работе. Но вот появилась Милослава, и жизнь моя наполнилась тревогами за свою жизнь. Княжеская резиденция из более-менее благопристойного заведения превратилась в разбойничий вертеп. В тот раз на пиру меня спасли дворовые холопы и хорошая реакция, а ныне приходится брать с собой Руфуса и Павлиния. По отдельности толку от них не много. Павлиний слаб, труслив, эгоистичен, но опасные ситуации просчитывает с полувзгляда. Руфус глуп и силён. Вместе они составляют идеальный тандем по моей защите, и никаких кошек с ними страшиться не надо.
        Мы вышли со двора. Солнце усушило город до состояния вяленой рыбы. Мне бы по статусу носилки с балдахином и пару негров с опахалами, но славяне подобного не приемлют, так что приходится передвигаться по городу пешком. Руфус шёл первым - огромный, рыжий и дебелый. Своим отталкивающим видом он разгонял толпу с дороги. Голуньские улицы хоть и широки, и на пространстве не экономят, однако людишек на них хватает. Льются потоками в разные стороны, лопочут непонятное, пятками шаркают. Если рассусоливать и глазами хлопать, так до нужного места никогда не доберёшься - утянут за собой, и затеряешься в сплетениях многочисленных улиц и переулков, поэтому Руфус расчищал путь, а уже за ним шёл я.
        Павлиний шепнул мне:
        - Господин, за нами следят, - и лёгким кивком указал на противоположную сторону улицы.
        Я потянулся, начал стряхивать с платья налетевшие пылинки и при этом незаметно осмотрелся. Возле скобяной лавки стоял сухощавого вида человечишка и пытал меня колючими глазками. Делал он это неумело, как будто кошелёк надумал стянуть. Я в своё время таких воришек не один десяток на кол посадил. Лично. В Константинополе. А Павлиний им приговор зачитывал. Так что боятся всякую мелкую шелупонь мне не пристало.
        - Ерунда. Не обращай внимания.
        - Не согласен, господин, - прищурился Павлиний. - Этот человек идёт за нами от самого двора. А ещё раньше я его на том же дворе видел. Но у Капусты он не служит, нет у него такого холопа.
        - Вот как? - это меняло дело. Получается, человечишка следил за нами не из экономических интересов, а по политическим мотивам. - Хорошо. Руфус, дружочек, не спеши так сильно. Остановись.
        Раб остановился. В выражении лица ни единой мысли. Сказали, стой - стоит, сказали, иди - идёт. За эту безукоризненную чистоту мозга он мне и нравится.
        - Руфус, видишь того сухощавого?
        - Вижу, господин.
        - Мне с ним нужно поговорить. Возьми его осторожненько да ступай за мной.
        - Слушаюсь, господин.
        Мы с Павлинием скользнули в ближайший проулок. Ни о какой широте пространства здесь и речи идти не могло. Дома стояли настолько плотно друг к другу, что я легко мог, вытянув руки, дотянутся до противоположных стен. Я бы, наверное, так и сделал, но стены были вымараны паутиной и пылью. Невыносимо воняло плесенью и отходами жизнедеятельности животных. Видимо, проулок этот никто кроме бездомных собак и кошек не посещал. Но оно и к лучшему.
        Вскоре появился Руфус. За шею он держал вяло трепыхающегося сухощавого. Тот и рад бы трепыхаться сильнее, но стальные пальцы Руфуса сжимали его горло, отнимая всякое желание к сопротивлению.
        - Кто такой? Зачем шёл за нами? - насупил я брови.
        - Кошель, кошель… - захрипел сухощавый, и ткнул пальцем на пояс Павлиния, на котором висел мешочек с монетами. - Кошель хотел срезать…
        - Врёшь, пёс! На Капустином дворе что делал?
        - Какой двор, не был на дворе… Путаешь…
        - Руфус, сожми-ка пальчики.
        Раб сдавил кадык сухощавого, тот забарабанил ладонями по стене:
        - Скажу, скажу! Да что ж мне теперь, помирать что ли? Всё скажу… Мухомор это, он велел…
        - Мухомор?
        Я призадумался. Знаю я в Киеве одного вора под такой кличкой. Опасный тип, не единожды мы с ним головами стукались. Добрые люди нашептали в ухо, что на самом деле не вор он, а германский шпион. Воровство лишь прикрытие. Собирал он информацию обо всём, что творится в славянских княжествах и отсылал её ко двору франкского короля Карла. Или Хлодвига, путаюсь я в их именах. Конкурент, одним словом. Говорили также, что попал он однажды в руки к обрам да выручил его кто-то, спас. Повезло гадюке! А того человека, спасителя его, я бы собственноручно удавил. Жаль, не узнать теперь, кто это был.
        - Что Мухомор велел?
        - Приглядывать за тобой. Велел… если встречу, так чтоб смотрел, что делаешь и что замышляешь. Отпусти, ромей, Дажьбогом клянусь…
        - А сообщения как пересылаешь?
        - Купчина один в город на торг ездит, Своерадом кличут. Через него всё.
        - Что передать успел?
        - Ничего не успел, - захныкал сухощавый. - Я тебя третьего дня только заприметил. А Своерад тот лишь по первым числам месяца в условном месте ждать будет… Отпусти…
        Вот как, значит, и здесь Своерад отметился. Надо ж… Слуга двух господ. И рыбку решил съесть, и на рыбалку не ходить. Не бывает так, Своерадушка, друг мой любезный, не бывает. Ну да ещё будет у меня для тебя поручение.
        - Сделаем так, голубь. Я тебя отпущу. Настроение у меня сегодня хорошее. Но отныне мне служить станешь. Всё, что Мухомор тебе повелит, мне передавать будешь. А обманешь, так я Мухомору обо всём расскажу, и он с тебя заживо кожу снимет. Всё ли понял?
        Сухощавый закивал, и я махнул Руфусу:
        - Пусти его.
        Сухощавый вылетел из проулка стрелой, даже спасибо не сказал. Неблагодарный. Впрочем, винить его за это нет смысла. Со страху да на радостях, что живым оставили, и не так припустишь. Ничего, отработает.
        - Не верю я ему, - выдохнул Павлиний. - Приказали бы лучше Руфусу придушить его. Одной заботой меньше.
        - Ох, если бы Руфус душил всех, кому я не верю…
        Мы продолжили путь. До княжеской резиденции идти оставалось совсем чуть, пару стадий. Толчея людская усилилась. Серединой дороги скрипели колёсами ломовые телеги. Некоторые возницы, наглые до безобразия, щёлкали кнутами и вопили благой надеждой, чтоб освобождали путь. Торопятся вишь! Но воздух они сотрясали зря, ибо никто освобождать им дорогу не собирался, более того, никто даже не слышал их воплей. Две телеги столкнулись между собой оглоблями, лошади запутались постромками и толчея усилилась. Руфус зарычал медведем, отвесил затрещину чьей-то непутёвой голове. Свистнул кнут, я едва успел нагнуться, и сунувшийся было вперёд меня смерд взвыл от боли. Заржала лошадь, вздыбилась, забила копытами. С телеги посыпались тюки, швы одного не выдержали, лопнули, и по дороге покатились яблоки.
        Краем глаза я заметил, как Павлиний подхватил на лету два яблока и сунул их за пазуху. Вот же чёрт плешивый, будто дома его не кормят! Руфус снова зарычал и пошёл на толпу, продавливая её словно вражеский строй. Я шмыгнул за ним, Павлиний за мной, с боков надавило, в затылок задышали. По плечам, по лицу, по душе покатился пот. Тяжко! Нечто подобное я испытал в трюме корабля либерийских пиратов. Набили нас туда как пчёл в улей. Смрад, грязь, полная антисанитария. Как я в том аду выжил, один господь ведает. Но, видимо, время моё тогда не пришло, не пришло оно и сегодня. Руфус наконец-то выбрался из толчеи, и следом за ним мы с Павлинием. От резиденции набежали гридни, взялись растаскивать телеги, разводить народ.
        Отдышавшись и кое-как пригладив складки на платье, я подошёл к воротам. Стражники узнали меня, поклонились вежливо.
        - Ключницу зови! - махнул я рукой.
        Один стражник сорвался с места, побежал к амбару. Я заглянул в ворота: нет ли Милославы рядом? Нет. Слава богу. Руфус меня, конечно, защитит, но чем чёрт не шутит, лучше остерегусь, ибо, как говорят славяне, бережёного Дажьбог бережёт.
        Произнеся в мыслях имя варварского бога, я трижды плюнул через плечо и перекрестился. Прочитал молитву наскоро: Отче наш, иже еси на небеси… Очистился. Каждый раз, когда я возвращаюсь в Константинополь после поездки к варварам, благочестивый патриарх заставляет меня неделю поститься и бить поклоны трижды в день, и только после этого допускает до святой особы императора. А иначе нельзя. Занесу языческую заразу в священные покои, отрину удачу от царства византийского и сгорит моя душа в геенне огненной. Оттого-то ненавижу я славян ещё сильнее, и непременно изведу их под самый корень!
        А поступлю я так. У князя Благояра Вышезаровича молодая красивая жена, булгарка. Булгары племя сильное, и если княгиня помрёт ни с того, ни с сего, никогда они северянам смерть её не простят. Есть у меня яд, которому в мире ни одного противоядия не существует, и есть человек, который этот яд в нужный кубок добавит. А когда княгиня умрёт, булгары союз свой с северянами расстроят и на помощь не придут, коли нужда возникнет. После этого я князю Благояру человечка укажу, который якобы княгиню отравил. А человечек этот - Своерад - то ли из радимичей, то ли из полян. Князюшка Благояр казнит его люто в отместку за любимую жену, а я киевскому князю сразу шепну, что губят северяне его людей беспричинно и беспощадно. Тот в ответ за северян возьмётся, а дальше как ком снежный - и заполыхает земля славянская! Начнётся распря великая, польётся кровь, сгинут в пожарах поля и деревни, следом голод придёт, невежество, болезни, а басилевсу от того одна лишь радость и выгода. И придут легионы наши, и сомнут ослабевшие славянские княжества, и превратят уцелевших людишек в рабов. Это и есть счастье!
        Подошла Бабура Жилятовна, глянула в глаза заискивающе.
        - Звал, батюшка?
        - Звал, душа моя. Вот, - я протянул ей мелкую скляночку с бесцветной жидкостью, - угости, кого ведаешь, и будет тебе за то спасение.
        Бабура Жилятовна сжала склянку в кулаке, а я улыбнулся. Какой же удачный план созрел в моей голове, и уж близок он к завершению. Дело за малым: опоить сим ядом княгиню. В том, что он подействует, я не сомневаюсь. Я его на рабе своём опробовал и на разбойнике том непутёвом, который Милославу для меня похитил. Сдохли оба. А по-иному и быть не могло, потому что яд этот мне волхв Боян дал.
        15
        Я прям вся злая! Я такой злой отродясь не бывала, разве что когда большуха меня за что-то ругает, да и то я позлюсь немножечко и успокаиваюсь, а здесь уже сколько времени зубами скриплю. Поганко яблок принёс и орешков, чтоб я отвлеклась. Какое там! До сих пор как вспомню того ромея, так всё во мне дыбом поднимается. Я уж думала, никогда его не встречу и позабуду, словно дурной сон, а тут на тебе, Милослава Боеславовна, порадуйся. Я, конечно, здорово ему рожу расцарапала, князь и мужи нарочитые смехом грянули, будто на торге от скоморошьих проказ. Ромей-то пластом лежал, а тут как подскочит, ручонками замашет! Холопы дворовые его оборонили, а иначе стоять ему перед Калиновым мостом, или перед чем там ромеи после смерти выбор от богов принимают…
        Князь мне, конечно, выволочку устроил. Пальцем тряс, говорил, что нельзя так с гостями. Я губы поджала, уставилась в потолок. Пусть говорит, что хочет, а только живым этого ромея назад в его Ромению я не пущу! Белояр Вышезарович это желание с моего лица считал и стал пуще пальцем грозить. Стал корить, что не по закону я поступаю, что гостя боги хранят, нельзя его ни словом, ни делом обижать… Нашёл кого учить! Я законы получше многих тут собравшихся знаю, и главный гласит: око за око! Нет убийце прощения и защиты.
        - Зато вылечила, - вступился за меня Перемышль Военежич. - Видели, как припустил?
        Горница снова содрогнулась от смеха, едва по брёвнышку не рассыпалась. Здоровенные мужи хохотали во всё горло, откидывались назад, разевали рты, кулаками по столу стучали, а мне даже улыбаться не хотелось, - вот сколько во мне злости.
        Тётка Бабура на следующий день тоже разнос мне учинила. Ругала похлеще князя, да только я на её слова даже внимания не обратила. Она плюнула, рукой махнула, а потом её позвали к воротам, и она ушла. А мы с Поганком остались травы перебирать. За последнюю пору мы набрали их выше крыши, и теперь надо было всё высушить и по полочкам разложить. За работой я начала успокаиваться и рассуждать. Вчера, когда все просмеялись и пировать продолжили, Перемышль Военежич сказал, что сердце у меня большое, а ума кот наплакал. Мне ли, девке нецелованной, с послом византийским бороться? У того связи, знакомства, деньги. Он захочет, так от меня назавтра один ремешок останется. Я ничего на это воеводе не ответила, ибо увидела за ним правду, а сейчас подумала: у меня же деда Боян есть. Он волхв, он сильный, он этого ромея и все его ромеевские связи на хлеб намажет и съест. И не поперхнётся! Вот только где его бесы носят, вторая седмица идёт, а он носу не кажет.
        Я вздохнула: как же я по нему скучаю…
        До позднего вечера, до первых ясных звёзд мы с Поганком разбирали травы. С каждым днём мальчишка всё больше брал в толк, какая травиночка от каких болячек помогает. Я давала ему уроки, он их выполнял, а если сбивался, то я поправляла, терпеливо объясняя, где он ошибся и в чём не прав. Ещё самую малость - и станет он знахарем не хуже меня. А мне домой пора. Не ведаю, что деда Боян в моей судьбе увидел и почему он меня на княжий двор определил, а не в деревню родную отправил, но только засиделась я на чужих хлебах. Ухожу. Плевать на ромея, на княжий прибыток, устала, к маме хочу.
        И как решила, так и сделала. На следующий день после утренней каши, сложила я свои нехитрые пожитки в узелок, обвязала голову очельем и пошла, как была, налегке прочь со двора на волю вольную. Вещами обрасти я не успела, хоть народ болезный и натащил всякого добра безмерно, но почти всё я раздала чернавкам, а кое-что Поганку подарила. Себе же оставила только колечко серебряное да очелье узорчатое. Своё-то я дома забыла, а это хоть и не под мою головушку сшито, но всё равно красиво смотрится. Да ещё нож дядьки Малюты для обороны от лихих людей и зверья дикого приберегла. Впрочем, для защиты у меня Добрыня есть, а нож - это больше памятка о хорошем человеке.
        У седого холопа с конюшни я расспросила про путь-дорогу до милого моему сердцу Сожа. Надеялась, есть такая. Однако конюх покачал головой и сказал, что сухого пути туда не проложили. Земли радимичей - сплошь леса да болота, для одинокого путника, а тем более девки, смерть однозначно, поэтому проще будет напроситься на торговую лодью и водой дойти до Киева, а там добрые люди подскажут, куда идти. Я закусила губу: не самая удачная мысль. Киев для меня город не любезный, много воспоминаний плохих. Тут и ромей поганый, и Своерад, и тётка с пирожками. Но и на том спасибо. Махнула Добрыне: идём.
        - Погодь, девка, - остановил меня конюх. - Если по воде не хочешь, так попробуй шляхом на Боровицкое поле, это от нас на закатную сторону. Дорога не близкая, лиходеев по обочинам хватает, но если оглядываться не забудешь, то дойдёшь. А когда к Днепру выберешься, так поворачивай против него на полночь.
        Это уже что-то. Боровицкий шлях я знала, несколько дней назад мы с Поганком там травы собирали. Я поблагодарила конюха, подхватила узелок и потопала к воротам. Я уже выходить собралась, как вдруг увидела Своерада. Вспомни лихо! Он стоял возле крыльца, скрестив руки на животе, и ждал кого-то. Меня он не заметил, потому что смотрел себе под ноги и зевал. Чего ему тут понадобилось?
        Я чуть придержала Добрыню, чтоб вперёд меня не убёг, и спросила воротного стража:
        - А этот пёс чего здесь делает?
        Тот сначала подумал, что я про Добрыню спрашиваю, и пожал плечами, дескать, твоя собака, ты и думай, но я тут же указала пальцем на Своерада, и страж понятливо закивал неприкрытыми лохмами.
        - С утра пришёл, как только ворота открыли. Привёз, сказывает, заморских товаров всяческих, и хочет ими поклониться матушке княгине. Вот, ждёт, когда примет.
        Через плечо у Своерада висела сума. На вид жиденькая, так что если в самом деле гостинец принёс, то небольшой и ценный, как те бусики, что мне деда Боян подарил. Мне стало любопытно, слишком уж часто этот купчина на моём пути встречается: сначала на телеге, теперь во дворе. Надо посмотреть, что он задумал. Может быть, действительно решил княгиню одарить, а может и другое что. А уйти я всегда успею.
        Добрыня мой интерес к Своераду одобрил. Когда я ему сказала "гулять" он радостно побежал к кухне, а я притаилась возле ворот и стала ждать развития событий. Ждать пришлось долго. Княгиня ранними подъёмами никогда себя не утруждала - это вам не холопы - и вставала в лучшем случае после того, как роса обсохнет, а птицы петь устанут. Пока понежиться, пока умоется, кисельку малинового поест. В общем, я тоже сбегала до кухни, хватанула квасу, поболтала с чернавками, навернула щец на дорожку - кто ж знает, когда вновь поесть удастся? - и вернулась обратно.
        Своерада не было. Привратник сообщил, что княгиня уже проснулась, сама вышла к купцу, тот преподнёс ей какую-то склянку, раскланялся и ушёл. Я плюнула в сердцах: проворонила!
        - Давно ушёл?
        - Давненько, - повёл плечами привратник и кивнул на лик Дажьбога. - Он только над тыном поднялся, а ныне уже над головой зависает, и повторил. - Давненько.
        Вот же глупая. Наелась щей? Теперь лови тараканов в печке.
        В тереме застучали ставни, по крыльцу скатилась горничная чернавка и ринулась в проулок у людской. Двое чубатых отроков пробежали за ней следом. По ступеням торопливо спустился Перемышль Военежич - и не догадаешься ни разу, что он способен так быстро передвигаться - и юркнул в гридницу. Из окон полился бабий вой, зафыркала кошка на подоконнике. Что за суета? Опять запор у кого-то? Не пойду. У них там три знахарки есть, пускай они и лечат, а мне бежать самое время. Я оглянулась, выискивая взглядом Добрыню.
        Из проулка выскочила чернавка, но уже не одна, а с Поганком. У того по лицу расползлись красные пятна, как будто от испуга. В руках он держал нашу корзину с травами. Позади отроки тащили сундучок с мазями и настоями. Не доходя крыльца, Поганко споткнулся, упал и всё содержимое корзины вывалилось на землю.
        - Чтоб ты сдох, неуклюжий! - услышала я гневный голос Бабуры Жилятовны. - Поднимайся живо, покудова кочергой тебя не подняла!
        Тётка Бабура грозила с верхней площадки крылечка и в руке у неё действительно была кочерга. Поганко вскочил, начал торопливо подбирать оброненные травы, а я укрепилась в своём желании бежать отсюда как можно скорее. Вот только где Добрыня? Без него нельзя. Его хоть и кормят здесь, и подружки ласковые, а только он никогда мне не простит, если я одна уйду.
        - Дура нерадивая! - заорала Бабура Жилятовна уже на чернавку. - Что ты олуха этого привела? Кашу из него варить что ли? Милослава где?
        Я быстренько прикрыла личико ладонью и прижалась к тыну, надеясь остаться незамеченной.
        - Не тебя ли кличут? - повернулся ко мне привратник.
        - Послышалось тебе, - проговорила я сдавленно.
        Добрыня, Добрыня, где же ты… Добрыня!
        - Да вон она!
        Кричала чернавка, и даже не убирая ладони от лица, я поняла, что указывает она в мою сторону. И словно в подтверждении вопль тётки Бабуры взбудоражил двор:
        - Где тебя бесы носят, пигалица тонконогая? А ну стрелою за мной, покуда я сама за тобой не спустилась!
        Я выдохнула. Делать нечего, побег откладывается. Надо идти. Если тётка Бабура и в правду спустится, то кочерга без работы не останется. Я уже видела раз, как она ею ленивого холопа вразумляла, тот потом целый день присесть не мог.
        - Иду.
        Я состроила недовольную рожицу и, шаркая лапотками по дворовой пыли, пошла к хоромам.
        - Да шевелись, наказание… - Бабура Жилятовна захлюпала носом. - Что ж ты? Княгинюшка наша помирает.
        И тут меня будто ошпарило. Я подхватила подол и горлицей влетела на крылечко. Поганко и отроки с сундуком наступали на пятки. Ключница схватила меня за руку и потянула за собой через бесконечный ряд сеней, переходов, горниц. Под ногами путались плаксивые чернавки, взмыленные холопы, топали сапогами дружинники. Лица у всех сосредоточенные. Где-то в глубине рокотал голос Благояра Вышезаровича. От него дрожали стены и дребезжала слюда в оконцах.
        Мне почему-то стало казаться, что во всех этих домовых хитросплетениях мы едва двигаемся - закуточки, чуланчики, слуги под ногами - но я и пяти раз полной грудью вдохнуть не успела, как уже стояла перед ложницей княгини. Двери сторожили двое гридей при полном оружии и в броне. Здесь же поскрипывал половицами, ступая из угла в угол, Перемышль Военежич. Как он тут оказался - не ведаю, ибо последний раз я видела, как он в гридницу входил. Видимо, от туда в княжьи покои особый ход ведёт. Впрочем, не об этом сейчас голова болеть должна.
        Перемышль Военежич, увидев меня, осенил себя перуницей: слава Сварогу! - толкнул дверь ложницы и крикнул внутрь:
        - Пришла! - и уже мне. - Заходи, девка.
        Внутри ложницы было чисто, светло и многолюдно. У порога стоял Благояр Вышезарович, мял крепкими пальцами подол рубахи. По лавкам сидели мужи нарочитые, суетились знахарки, чародеи, ведуньи. От этого многолюдства давил на уши нескончаемый однородный гул. А душно-то как! Они здесь чего все позабыли?
        Я подошла к ложу. Княгиня как будто спала: вытянулась тростиночкой на медвежьих шкурах, руки вдоль тела, подбородок кверху - и не дышит. На скулах и шее зелёные пятна. Я склонилась, потянулась щекой к её губам, замерла. Лёгкое тепло коснулось кожи, и я вздохнула облегчённо: жива.
        На меня зашипела знахарка, та, которой я морду расцарапала. Из-за её спины выпросталась старуха-приживалка, вся в чёрном, провонявшая потом и плесенью, запела чужие молитвы, взмахнула сухой веткой, отгоняя злых бесов. Но бесы сухостоев не боятся, они в них живут, им лишь светлое божье слово да дух травы бесогонки противостоять могут. Я окликнула Поганка. Тот подбежал, поставил передо мной корзинку. Приживалка зашипела в тон знахарке, а потом как треснет меня веткой по спине! Не больно, но обидно. Я развернулась, но Поганко уже ухватил старуху за ворот и швырнул к двери. Надо же, тихий мальчик, а момент настал - и поступил как следует. Приживалка упала под ноги мужей нарочитых, завыла в голос. На меня посыпались упрёки, угрозы. Воздух стал искристым, тронь его - и полыхнёт молния.
        - Все прочь! - зарычала я. - Тётка Бабура, встань у порога. Если кто войдёт, бей кочергой наотмашь!
        И сразу стало тихо. Бабура Жилятовна открыла дверь, стрельнула глазами по нахмуренным лицам - и народ потянулся вон. Только князь заупрямился, не хотел, горемычный, от жены уходить. Но тётка Бабура взяла его за локоток мягонько и как малое дитя повела к выходу, приговаривая:
        - Ступай, князюшка мой, ступай. Раз велит, значит, нужно.
        Я тем временем натолкла в ступке листьев бесогонки, добавила цветов тысячелистника, дериглазки. Поганко затеплил уголёк на глиняной подставке. Я дождалась, когда уголёк зардеет, бросила на него щепоть порошка. К потолку потянулась струйка серого дыма, запахло горечью, глаза заслезились. Жилы на висках вздулись, в голове зашумело - ни один бес такого не выдержит.
        Я снова склонилась над княгиней. Она как лежала бесчувственно, так и не двинулась. Нет, здесь не бесы, что-то другое. Что? Никогда не видела я таких пятен на лице. Красные, синие, чёрные - да, но чтоб зелёные. Отрава?
        - Тётка Бабура, ты видела, как всё случилось?
        - Никто не видел, - отозвалась от двери ключница. - А только сидела княгинюшка наша на ложе, румяная вся, киселька малинового с утра поела, да вдруг упала и не встаёт. Чернавки вой подняли. Князь прибежал, за ним я. Ещё склянка на полу валялась. Я её подобрала да на полочку поставила.
        Бабура Жилятовна ткнула кочергой в стену, увешанную резными полками. На каждой стояло по десятку стеклянных пузырьков всяких размеров и видов. Поди угадай, про которую тётка говорит.
        - Пальцем покажи.
        - Да вон та. Вишь, какая прозрачная? Дорогая, верно. И водица в ней прозрачная. Купец киевский принёс. Гостинец для княгинюшки из самого Цареграда.
        И в голове сразу прояснилось: Своерад! Так вот он зачем приходил - княгиню отравить. Поклонился ей пузырьком заморским, а в нём яд. На дыбу его! Всё расскажет.
        Я откупорила склянку, понюхала. Хорошая ароматная жидкость, коей некоторые богатые неряхи себя мажут, чтоб в баню не ходить и чтоб никто этого не почувствовал. К нам на деревенский торг такую же привозили, просили за одну пузырчатую безделушку сорок беличьих шкурок. Только мы посмеялись. Зачем нам этакая дороговизна, если мы и умываемся, и в баню ходим? Торговец вздумал объяснять, что, дескать, для того она потребна, чтобы жёны мазались сим ароматом и вызывали в мужьях больше желаний, а батюшка ответил, что наши женщины и без всяких ароматов желание вызывают, и при этом так на маму посмотрел, что та зарделась.
        Я капнула на запястье, решила посмотреть, что будет. Если в жидкости отрава прячется, я это почувствую. Отравиться я не боюсь, потому как бабка с детских пор всякими противоядиями меня пичкала. Ко мне теперь ни одна зараза не пристанет, даже если очень сильно захочет. А вот я пойму, от чего и чем княгиню лечить.
        Но мазалась я напрасно. Время шло, а ничего со мной не происходило. Жидкость как жидкость. Я даже лизнула немного. Горько. Кончик языка защипало, но в беспамятство подобно княгине не впала. Получается, Своерад ни при чём? Тогда кто?
        В одном я была уверена - без ромея тут не обошлось. Если его на одну дыбу рядом со Своерадом подвесить, мы много интересного узнаем. Всё, негодяй, поведает. И кто княгине яд дал, и зачем он меня похитить велел, и куда Макар телят не гоняет… Эх, бабку бы мою сюда, она и без дыбы во всём разберётся.
        Я начала искать в памяти, что мне бабка об отравах рассказывала. Многое сразу вспомнилось; знания как бы в ряд выстроились, и я листала их, словно книжицу, отметая ненужные. Тётка Бабура и Поганко следили за мной, и у обоих в глазах таилась любопытность. А ещё на подоконник запрыгнула кошка. Выгнула спинку, потянулась и начала вылизываться. Мордочка милая, довольная, шёрстка гладкая. Хорошо, видимо, хозяева кормят… И тут я вспомнила.
        - А какой кисель, говоришь, княгиня кушала?
        Я глянула на тётку Бабуру, та замялась, пожала плечами.
        - Да какой… Как и в прочие дни. Малиновый любит.
        - А кто ей подавал?
        - Да кто… Я подавала. Всегда я подаю.
        - А чашка после него где?
        - Да где… Помню что ли? За всем не углядишь.
        - Вон она на стольце стоит, - пришёл ей на помощь Поганко. Он взял глубокую серебряную чашку и протянул мне. - Даже сейчас малиной пахнет.
        На дне ещё плескалось немного киселю. Я лизнула - вкусно, лишь язык вяжет немного. Дома у нас такой же киселёк готовят. Мы садимся вокруг стола, мама берёт ендову, разливает по чашкам и ставит перед каждым. Первая отцу, он глава семьи, ему и честь первая. Вторую мне, я самая младшенькая, мне расти и взрослеть, далее сёстрам по старшинству. Я прикладываюсь к чаше: такой вкуснотищи нигде не отведаешь! А если добавить листьев разных, то возникают оттенки, и по каждому оттеночку понимаешь: это смородина, это вишня, а это и вовсе мята… Я снова лизнула. А вязкость такую только Горюй-трава даёт. Бабка говорила, что если отравить кого хочешь, то лучше этой травы не придумаешь, ибо нет против неё спасения.
        Я вскочила и метнулась к двери. В сенцах толпились все, кого я из комнаты выгнала - мужи нарочитые, знахарки, князь - ни один не ушёл. Я отыскала взглядом Перемышля Военежича, он из них самый крепкий духом, и сказала:
        - Вели, воевода, гридям с реки водорослей принести. Да поживее.
        Бабка говорила, что если отравить кого хочешь, то лучше Горюй-травы не придумаешь, ибо нет против неё спасения, но буде вокруг болезного водорослей речных сложить, то случившийся запах отраву отгонит. А когда человек очухается, тотчас напоить его настоем душицы с мёдом, и будет он снова здоров и весел.
        Перемышль Военежич тряхнул седой гривой и заторопился в гридницу. Я кивнула князю: пойдём. В ложнице я усадила его подле княгини. Времени, покуда гриди водоросли принесут, уповод пройдёт, а ей всяко поддержка требуется, вот пускай князь её и поддерживает - муж всё-таки. Он как увидел, что жена по-прежнему в беспамятстве, глазами сильнее потускнел, лбом сморщился, того и гляди заплачет. Я его за рукав дёрнула, пальцем погрозила: не смей! Белояр Вышезарович взял княгинину ладошку, прижался к ней щекой и зашептал тихо-тихо, о любви своей и о том, что всё будет хорошо.
        Я достала из корзины пучок душицы, сунула его Поганку, велела отвар сделать. Сама выглянула в окно, посмотрела на Дажьбога. Тот клонился к закату. Надо же, день почти прошёл, сумерки подбираются, ещё чуть - и грозный Волох пост вящий заступит. Я взмолилась: боги славянские, спасите эту булгарочку молодую. Хоть и не сложилось у нас дружбы с ней, но вам-то она не чужая. А придёт пора, и сыновья её сослужат земле нашей общей славную службу.
        Дажьбог услышал меня, подмигнул. С полуденной стороны налетели Стрибожьи внуки, заволновали листву на берёзках. Где-то в небесах заухали священные птицы. По дубовым полам переходов застучали сапогами гридни. Ввалились гурьбой в ложницу, у каждого охапка водорослей, разом запахло водой и золотым песочком. Теперь только ждать.
        Два дня сидели мы в ложнице, сменяя друг друга, - я, князь и Поганко. Тётка Бабура сказалась больной и ушла в свой покойчик. Княгиня лицом посветлела, пятна пропали. К вечеру второго дня она открыла глаза. Благояр Вышезарович встал перед ней на колени, склонил голову. Она гладила его по волосам, молчала, но было видно - рада. Мы все были рады. Я подала ей отвар душицы, она отпила глоток и уснула.
        У меня как от сердца отлегло. Благодать. До конца я не верила, что одолею лихоманку-отраву. Сколько же я передумала, покуда сидела у ложа. Устала. Теперь самой бы спать завалиться; сунуть под голову кулак - и на полные сутки. И чтоб без снов…
        - Спаси Дажьбог тебя, Милослава, - услышала я за спиной голос Благояра Вышезаровича.
        Князь, кажется, впервые по имени меня назвал, до этого: то девка, то опять девка. Я вообще подметила, что по имени ко мне обращаются, когда хотят чего-то. Я киваю, довольная, нате вам, пожалуйста, а в ответ… Князь единственный, кто поблагодарил после. Он стоял понурый и уставший не менее моего. Седина виски облила, как иней оконницы зимой, - сплошь белизна. И морщин прибавилось. Постарел Благояр Вышезарович за эти дни, сдал. Оно и понятно. У меня у самой синие обода вокруг глаз, так я всего лишь знахарка. А он муж, ему больнее.
        - Не умрёт княгиня, - вымучила я из себя улыбку, - не беспокойся. Страшное миновало. Но знай: есть среди ближних твоих враг, ибо только ближний мог отраву княгине дать.
        Благояр Вышезарович заводил бровьми, скрипнул зубами. Ой, не завидую я тому, кто против него пойдёт, кто семью его тронет. Сейчас он сильно на батюшку моего походил. Тот в пору душевной грозы так же брови хмурит, будто Перун.
        - Кто же задумал чёрное?
        - Напраслину наговаривать не стану, за руку никого не ловила. Но отрава в киселе была, стало быть, здесь и ищи.
        Имени отравителя вслух я так и не произнесла, но князь и без того понял.
        - Бабура!
        Он оглянулся по ложнице - пусто, сунулся в сени.
        - Людей за ключницей отправьте. Ко мне её. Быстро!
        Я вышла за князем следом. Благояр Вышезарович ударил в сердцах ладонью по стене, лучина в светце затряслась, разбрызгивая по углам резкие тени. Дежурившие в сенях дружинники бросились выполнять приказ. Я усомнилась в том, что они найдут Бабуру Жилятовну. Не дурная же она после того, что натворила, в усадьбе сидеть и неприятностей ждать. Хотя с другой стороны не она в этом деле главная печаль. Ромей Фурий - вот кто голова всему разбою. Вот кого бы послушать. Нет у меня против него доказательств, но сердцем чувствую - он.
        Князь прекратил стены ладонями избивать, заходил по сеням нетерпеливым шагом, и на каждом шаге приговаривал: ну, погоди, ну, погоди. Кому он так - своим мыслям или тётке Бабуре - понять было сложно, но основу я уловила: во гневе он предвзято страшен. В прошлый раз во дворе, когда одна половина жильцов по углам разбежалась, а другая шелохнуться боялась, Благояр Вышезарович лишь толику гнева своего показал. Нынче весь наружу выйдет.
        Вернулись дружинники, сообщили, что тётки Бабуры нигде нет. Как сквозь землю провалилась. С утра вроде видели, а тут пропала. Князь рассвирепел. Брови сошлись, глаза налились красным. Вот он истинный Перун, только молний не хватает. Он повернулся ко мне, ожёг взглядом.
        - Деда Боян меня беречь просил, - на всякий случай напомнила я.
        Взгляд его стал мягче, дышать стало легче, но рубаха моя меж лопаток намокла. Ужас! Я когда против медведя с рогатиной выходила и то так не потела.
        - Ты девка разумная, - успокоившись, заговорил князь, - так, может, скажешь, что дальше делать?
        Это я могу. Что ж не смочь? Поверит ли только.
        - Ромей во всём виноват, - выдала я без задумки. - Он яд дал, он отравить велел.
        Князь долго молчал, жевал губы, взял зачем-то светец, подержал, поставил на место и лишь после этого ответил:
        - На ромея не наговаривай. Он гость мой. Гость зла не учинит.
        - А то как же, не учинит, - заспорила я. - Призови его к ответу, поспрашивай. На дыбе во всём сознается.
        - На дыбе и ты во всём сознаешься. По одному подозрению кости ломать - ни в чём истины не найдёшь.
        Вот как? Однако неправа я была, когда решила, что Благояр Вышезарович в гневе предвзят. Злоба злобою, а правда правдою. Такой государь достоин уважения. Но от своего я никогда не отступаю.
        - Тебе, князь, истина дороже или жена любимая? Тётка Бабура всё бы рассказала, да упустил ты её. Твоя вина! Теперь спрашивай с того, кто явно тебе недруг. А уж недружественнее ромеев никого для нас нет.
        Благояр Вышезарович только головой качнул. Вроде бы согласился, но мнение своё не поменял. И не поменяет. Не мне, пичужке лесной, чирикать в ухо дикому туру.
        - Ладно, не хочешь ромея… - пошла я на попятную. - Купец есть в городе, Своерадом кличут. Где живёт - знаю. В то утро он княгине водицей душистой кланялся. Не в ней отрава была, ну да и здесь не всё просто. Его пытай.
        Князь отмахнулся.
        - Иди. Подумаю.
        И я пошла. Уже на пороге я вспомнила про толстопузого друга Своерада и предложила на худой конец пытать его, но Благояр Вышезарович даже головы не поднял, только хмыкнул. Зачем, спрашивается, совета просил?
        В амбаре меня ждал Поганко. Он сидел возле погасшего очага, тёр пучком травы начищенный до медного сияния котелок и отбивал зубами плясовую. Чего это он? Замёрз или испугался кого? И то, и другое подходило вполне, но холод я тут же отвергла, ибо в амбаре стояла такая духотища, что хоть сейчас в ледник беги отдыхиваться. Значит, страх всему причина. Странно, Поганко мальчишка смелый, абы чем его не напугать. Тут либо из гридей кто подзатыльников надавал, либо бесы дворовые набезобразили.
        Я присела рядом на лавочку и спросила:
        - Что случилось?
        Поганко лишь быстрее зубами застучал и понурился. Что ж, не хочет говорить, не надо. Хозяин - барин. Тогда я решила отвлечь его от дурных мыслей и взялась выкладывать последние вести.
        - Княгиню тётка Бабура отравила, больше некому. Вот ведь змея, правда? А по виду не скажешь. Поймать её надумали, да сбежала она. Ищут теперь. А ещё я хотела, чтоб ромея на дыбу вздёрнули, да князь не позволил. Говорит, гость. А какой он гость, коли чёрное замыслил? Нет, они с тёткой Бабурой из одного помёта выходцы. Ну да придёт их время, поскрипят косточками под грузом…
        Поганко начал петь. Я оторопела: вот те на. Пел он громко, перевирая слова и мотив, и вообще, не пел, а орал, как кошки по весне, и мне очень захотелось стукнуть его чем-нибудь тяжёлым, успокоить. Я даже потянулась за полешком, но вдруг обратила внимание, что по щекам его катятся слёзы, а глаза косят в тёмный угол за ларем. Что он там видит? Мне самой стало страшно. Я нащупала под понёвой подарок дядьки Малюты, шагнула к ларю и рявкнула в голос:
        - А ну, кто там прячется? Выходи!
        Темнота в углу зашевелилась, подалась вперёд - и наружу выбралась Бабура Жилятовна. Я охнула: вот где злыдня прячется! Гридней скорее звать, пусть хватают. Но ключница наморщила крючковатый нос и просипела:
        - Лебёдушка, не выдай.
        16
        Нет ничего хуже ожидания. Если б я знал, что отче Боян забудет о нас, назад бы не торопился. Можно было воспользоваться Ершовым гостеприимством, пожить под его крышей, пирогов поесть, благо ради нас Ёрш наобещал всего и помногу. Но я, как и после случая с Милонегом, от обещаний его отказался. Слишком уж быстро он их забывает. Собрали мы пожитки, вскинули узлы на закорки и проторенным путём двинулись на Голунь.
        По дороге Малюта поведал, какая беда с нашей дружиной приключилась. Рассказал, как пришёл ромей со своими наёмниками, как сечу учинили. Никогда ещё русы боя не избегали, но слишком уж неравными силы оказались, почти вся дружина полегла, а те, кто остался, от ран едва на ногах держались. Я обвёл глазами каждого: Горазд и Горыня - два брата, Добромуж, Тугожир, Борейка и сам Малюта - шестеро от трёх десятков. Больно такое осознавать.
        - Поначалу мы в дальней деревеньке схоронились, - вздохнул кормщик. - Думали оклематься да на полночь идти, до ильменьских словен. Помнишь разговор наш?
        Я кивнул.
        - Вот. Тебя увидеть живым не чаяли. Не осмелился бы ромей напасть на нас, покуда ты жив. Но пришёл отче Боян и велел сюда отправляться. Дескать, ты здесь нас искать будешь. Ну и чудо. Не верил я словам его, однако не обманул волхв. А девку, ты уж прости, Гореслав, я отпустил. Дал ей нож - и в Днепр. Пусть, думаю, лучше потопнет, чем ромею достанется. Жаль её, хоть и дерзкая была, ну да вдруг выплыла.
        - Выплыла, - сказал я.
        - Вправду? - откликнулся радостью Малюта. - Воистину, есть справедливость в мире. А то уж как только я себя не корил. Что ж дальше делать будем?
        - А то и будем. Девка сейчас в Голуне. Найдём её, выручим и домой обратно отведём. Исправим ошибку свою.
        С этим и пошли. Как просил отче Боян, шли быстро. Борейка начал припадать на левую ногу, дала себя знать недавняя рана. Я хотел усадил его на Огонька, но оба заартачились. Борейка поднял руки в защите, сказал, что ни на что кроме лодьи не сядет, а Огонёк недовольно хрипел и косил глазом на каждого, кто до него дотрагивался. Но как бы там ни было, а до Голуни мы добрались в свой срок. Успели.
        Капуста встретил нас приветливо, каждому руку пожал, к столу пригласил, и только Радиловна посмотрела на Малюту, будто духа ожившего узрела: сначала прянула в испуге, а потом сотворила перуницу и ушла кривой походкой в свою светёлку. Малюта посмотрел ей в спину задумчиво, а я подумал: уж не шалил ли мой кормщик по молодости в этих краях?
        Но то не моё дело. Едва мы вступили во двор, я почувствовал холод. Будто невидимый бес тронул душу: сжал шершавыми пальчиками, ухватил покрепче и потянул к небу. Я посмотрел вверх. В узком оконце терема мелькнуло бледное лицо - мелькнуло и исчезло, словно в черноте растворилось. Кто это был, я не узнал, даже не понял, муж или жёнка, но душа заныла сильнее. Капуста тараторил рядом, говорил о бане, о берёзовых вениках, дёргал Малюту за локоть. А я не отводил взгляда от оконца, надеялся, что человек мелькнёт снова, и уж тогда я наверняка узнаю его. Однако напрасно время потратил. Ладно, Дажьбог даст, явится мой незнакомец воочию.
        Капуста поселил нас в отдельную клеть. Холопы принесли свежей соломы, рассыпали по полу, дружина моя легла отдохнуть с дороги. Им, понятное дело, от незаживших ран путь дался непросто. А я не устал. Я почистил Огонька, засыпал ему ячменя в ясли, посидел во дворе под навесом, испил квасу. В ворота серой тенью скользнул Сухач. Шмыгнул к конюшне и уже от туда вышел потягиваясь, будто проснулся только. Я поманил его, он подошёл, сел рядом.
        - Давненько прибыли? - спросил он, зевая.
        - За полдень.
        - А меня вот сморило, в конюшне спал.
        Я не стал развенчивать его басню. Мне до его вранья, что ветру до собачьего лаю - лёгким порывом в чистое поле. Лишь бы через его ложь горе никому не прибежало.
        - В тереме кто живёт? - ткнул я пальцем в оконце.
        - Гость торговый, - Сухач замялся. - Я сам его не видел, во двор он не спускается, но, говорят, богатый. Дела у него какие-то с князем.
        Последние слова он произнёс как бы между прочим, словно нечто не важное, но глаза блеснули. Или он недоговаривает что-то, или наговаривает. Зачем ему это?
        - Какие дела?
        - Кто ж знает? Он со мной не советуется.
        Да, явно что-то нечисто. Всю дорогу Сухач никак себя не проявлял. Трутень он и есть трутень, лишний раз зада от скамьи не отнимет. А тут даже в город по кой-то бес выбрался, не смотря на то, что отче Боян строго-настрого запретил куда-либо со двора уходить.
        - Ладно, ступай покуда. Нужен будешь - кликну.
        Проснулась моя дружина, потянулась на волю. Горазд с Горыней устроили урочную потасовку. Принесли с кухни по ухвату и принялись щёлкать друг дружку. Смех. Но со стороны казалось, что бой взаправду идёт. Холопы Капустины и гости сбились гурьбой, зашумели, кое-кто даже подначивать бойцов взялся. А двое и вовсе об залог побились, кто из бойцов победит. Достали мошны, по рукам ударили, да только оба при своих остались. Горазд с Горыней походили кругами по двору, поломали ухваты на горе кухаркам и сели возле меня рядком.
        Потом от них, конечно, разило - ужас, ну да то от пользы. Было время, и я вот так урочно бился. Седые гриди учили меня меч держать и удары терпеть, и вместе со мной успехам моим радовались. А успехи были и радовались мы часто. Только отец брови хмурил, не нравилось ему уменье моё. Зато для младшего брата, который ещё и ходить-то толком не научился, вытачал из дерева маленький меч, и играл с ним, забавляя себя и его. Сейчас братец мой, поди, тоже гридь. Сильный, уверенный. Узнаю ли при встрече?
        Отца я узнаю непременно, но встречаться с ним в мысли мои не входило. Мы и раньше не любили друг друга, а теперь, когда между нами мама встала, и вовсе лучше не видится. Не то, что мы при встрече за мечи схватимся, нет, но осознание того, что один не уберёг, а второй бродил неизвестно где, радости не принесёт никому.
        - Что смурной какой? - спросил, подсаживаясь, Малюта.
        - Скучно, - отбрехался я. - Не люблю без дела сидеть.
        - Это да, тоже так не люблю, - он помолчал. - А что за кощей к тебе подходил? Меня аж передёрнуло, как его увидел. Не думал, что такие худосочные люди бывают.
        - Попутчик мой, с Киева привязался. Сухачём кличут.
        - Привязался, говоришь? Больно уж морда у него воровская, вся так и кособенится. Как бы беда к нам через него не прискочила.
        - Безобидный он. Ест разве что много, хотя куда харч девается, ума не приложу.
        Малюта засмеялся, запрокинул голову. Борода приподнялась, открыла застаревший рубец на горле. У меня самого подобных рубцов ныне не счесть, а было время, когда кроме царапин да прыщей ничего не было. А первую отметину мне Малюта же и оставил. Я на городскую пристань пришёл, четырнадцать лет, мальчонка. В душе злоба, за душой пепелище, и одно только желание в голове - бросить всё. У дальних причалов как раз русы стояли, купца хазарского в город привели. Я бегом к ним в отроки проситься. Первым меня Малюта встретил и сказал, что если через борт переберусь, тогда похлопочет он за меня перед воеводой. Я восемь раз пытался, да только Малюта меня прочь отшвыривал. Это сейчас я с ним в драке поспорю, а тогда и пробовать не стоило. На девятый раз он меня об уключину лбом приложил. Кровь напором брызнула, но я не закричал, не заплакал, остался стоять и уже в десятый раз идти изготовился. Вот за упорство и терпение в дружину меня и приняли.
        Малюта просмеялся, потянулся ковшичком к ендове.
        - Всё равно стерегись, - сказал он, прихлёбывая квас. - Есть в нём гнильца.
        Несколько дней мы просидели в праздности под навесом, забавляя друг друга баснями и сказками, покуда не пришёл отче Боян. Мы только отобедали и намеревались отдохнуть. Присели в тенёчке, а кто и в клеть уже направился. Отче Боян вошёл прямо, встал столбом посередь двора, повёл глазами. Капуста ринулся к нему услужить, но волхв отстранился и повернулся к нам. Мы встали, поклонились.
        - А что, молодцы, не пора ли делом заняться? - спросил он.
        Спросил вроде бы дружелюбно, но от голоса таким холодом повеяло, что Борейка, самый младший из нас, зубами клацнул. Я тоже немного замёрз. Господине мой Сварог, какая же сила в этом волхве сокрыта! Будто не волхв он вовсе, но сам Волох.
        - Как велишь, отче, - ответил я.
        - Тогда ступай на княжий двор. Там Милославу найдёшь.
        Развернулся и пошагал прочь.
        Я не стал ждать второго приглашения. Сходил в клеть, снял со стены саблю, прицепил к поясу. Менее всего хотелось мне идти в княжескую усадьбу, да, видимо, так богам угодно, и чем скорее я заберу девку, тем скорее домой её отведу.
        - Я с тобой, - поднялся с лавки Малюта. Он как-то весь напрягся, едва ли не на смертный бой идти собрался. И лицом побелел, такого я за ним ещё не видел. Переживает за меня.
        - Нет.
        Если и брать с собой кого-либо, отправляясь к волку в пасть, то лучше Малюты никого не пожелаешь. Он и спину прикроет, и при необходимости совет мудрый даст. Но в том-то и дело, что у волка клыки слишком острые. Если Макошь мою ниточку только до княжьего порога довила, то и вся моя дружина не поможет, а если нить дальше вьётся, так и один справлюсь.
        - Нет, - повторил я. - Здесь ждите, к походу готовьтесь.
        - Ты как в усадьбу придёшь, - шепнула мне напутствие Радиловна, - кликни Милонега. Он сын княжий, да и человек хороший. Если девка твоя и вправду там, так он подскажет, где её искать.
        Вот, оказывается, кто Милонег на самом деле. Не просто витязь и воевода, а сын Благояра Вышезаровича, наследник дел и стола княжеского. Теперь хоть знать буду.
        Я снарядился, прочёл молитву на удачу и отправился в усадьбу. Жизнь городская бурлила, шла заведённым порядком. Я столько разных городов повидал: и Щетин, и Царьград, и Киев - и везде всё одинаково. Люди, повозки, дома. Единственная разница, в Царьграде дома каменные, в Киеве деревянные, а в Голуне чаще мазанки попадаются. Серые, неказистые, пыльные. И только княжеская усадьба поднимается над тыном высоким дубовым теремом, и горделиво пыжится резными причелинами да наличниками.
        Я подошёл к воротам. Двое стражей напряглись и сдвинулись друг к другу плечами, закрывая проход. Пускать меня в усадьбу они не собирались. Оно и понятно: на витязя я не похож, на огнищанина тоже, но сам при оружии и морда разбойничья. Что делать? Разве что остановить да в обратный путь спровадить. А если заартачусь, так можно и мечи вынуть.
        Я не стал их на грех наводить. Глянул на того стража, что постарше, и сказал:
        - Милонега позови.
        - Кому Милонег, - насупился страж, - а кому воевода Миломир Благоярович.
        - Это ты у него в службе, тебе его полным именем и величать, а я человек вольный, мне без надобности. Скажи ему, Гореслав, попутчик от киевской межи, говорить с ним хочет.
        Страж помялся, решая, слушать меня или в шею гнать. Переглянулся с товарищем. Проще всего, конечно, в шею, но как бы самому потом от воеводы не схлопотать. Вдруг я с важной вестью? Он почесал затылок и начал было отступать с дороги - проходи, мол, но сомнения всё же одолели.
        - Что-то не помню, когда воевода последний раз на киевскую межу ходил.
        - А ты его спроси, он напомнит.
        Страж засопел, задёргал бровями, по-прежнему сомневаясь, но всё же решился.
        - Ладно, схожу до воеводы. А ты здесь стой, а иначе…
        Что там «иначе» он не договорил, но состроил такое зверское лицо, что я подумал: уж не хворый ли? Второй страж хмыкнул и отвернулся. Этот показался знакомым. Не им ли я навес во дворе у Капусты ломал? Высокий, крупный и глаза всё время отводит, будто стесняется чего. Я уставился на него в упор, но он взгляда моего не принял, а только землю под ногами буравил. И вправду стесняется. Можно мимо пройти, не остановит. Я так и собрался было сделать, но тут вернулся первый, едва ли не бегом, и, продышавшись, сказал:
        - Иди, пустить тебя велено. Воевода у гридницы на урочной площадке. Это там, где…
        - Знаю, - оборвал я его.
        Я поправил саблю и ступил во двор. Всё как прежде, ничего не изменилось. Справа от хором гридница, перед ней утоптанная и посыпанная речным песком площадь. Милонег стоял посередине с деревянным мечом и выводил защитные круги. Я присмотрелся. Крутить тяжёлый меч из морёного дуба, это не ухватом баловать, такое не каждый сможет. Занятно. Я остановился у края. Четверо гридней с короткими копьями обступили витязя и пытались пробиться сквозь защиту. Милонег легко скользил по песку, наклонялся, нырял под удары и, казалось, совсем не устал. Даже не запыхался.
        Площадку обступили дружинники и отроки. Некоторые водили плечами вслед за Милонегом, впитывая в себя каждое его движение, и тут же повторяли, учились. Что ж, учится было чему. Я и сам подметил новый приём. Один из нападавших ткнул Милонега копьём в живот, тот широко шагнул в сторону, склонился вровень с землёй, юркнул между ней и копьём, ухватил свободной рукой оскепище и чиркнул гридя кончиком меча по рукам. Достойно. В настоящем бою враг без рук свалится, изойдёт кровью. Мне этот приём не подойдёт, не такой я проворный, но для себя запомнил, что и так может быть.
        Урок закончился. Милонег приставил меч к ноге, мотнул головой, стряхивая пот с волос, выпрямился. Настоящий князь, настоящий воитель. За таким дружина хоть в огонь, хоть в воду - без раздумий. Сильный, отчаянный. Он повёл по мне глазами и спросил не остывшим от боя голосом:
        - В дружину проситься пришёл? Ну, подходи, глянем, на что ты годен.
        Я поклонился почтительно. Как бы там ни было, кем бы он не приходился, но вежливость блюсти надо.
        - Не за этим я, воевода.
        - Вот как? За чем же тогда?
        - Девка у вас живёт, Милославой кличут. Она мне нужна.
        Милонег прищурился, повёл ладонью по вспотевшему лбу.
        - Милославу? Вот как? Знаю её, знахарка наша. Тебе она зачем?
        Что-то в его голосе дрогнуло, не иначе горло пересохло от трудов потешных. Он махнул рукой, и тот час подбежал отрок с ковшичком, поднёс воды. Я подождал, пока Милонег напьётся, и ответил:
        - Ошибку злую должно исправить. Домой хочу её вернуть.
        - Знатная знахарка, княгиню от смерти спасла, людям помогает, - поглядывая на меня из-под ковшика, сказал Милонег. - Жаль будет отпускать такую.
        Я смолчал. Мне не важно, сколь она знатная, у меня задача домой её отвести, как бабка велела, а там пусть сама решает, как дальше быть. Милонег не дождался моего ответа, спросил:
        - А коли не отдадим, что делать станешь?
        Спросил вроде бы в шутку, с улыбкой, да только я сюда не шутить пришёл, поэтому ответил просто:
        - Девка не в холопках у вас. Если добром не отдашь, пойду на торг, ударю в колокол. Послушаю, что народ голуньский о твоём управстве скажет.
        Гриди по краям обиженно запыхтели. Кое-кто зашипел, дерзок, мол, не по чину, но Милонег их не поддержал.
        - Смел ты, однако… Это ты что ли у дуралея моего пояс отобрал? - он недоверчиво хмыкнул. - Не многие на такое способны. Даже в дружине моей таких на пальцах сосчитать. Да ещё отроков двух… В самом деле один бил или помог кто?
        - А ты проверь.
        Ему хотелось проверить. Ох, как хотелось! Но не гоже княжьему сыну с бездомным бродягой силой мериться. Милонег губы покривил и усмехнулся.
        - Может и сведёт нас Перун на ратном поле, да только не сегодня. Сегодня тебе такой чести не доставлю, - голос его стал холодным и спокойным. - Если дел у тебя боле нет, так говорить дальше не о чем. Пошёл вон.
        Я не шелохнулся.
        - Гоните его!
        Дружинники двинулись ко мне. Не все, двое. За оружие не взялись, решили кулаками обойтись. Видимо, пример Белорыбицы ничему их не научил, а может и правда поверили, что не один я был. Ну да не моя в том вина. Я повёл плечами, разминаясь, хрустнул пальцами. Двоих я одолею, не беда, но под сердцем заныло. Лучше идти, как обещал, на торг, бить в колокол. Здесь я правды не добьюсь. А останусь, то как есть посчитают мне рёбра, переберут каждое по отдельности, а потом руки-ноги поломают и выбросят за ворота.
        - Оставь! - властно долетело с крыльца.
        Дружинники послушно остановились и почтительно склонили головы. По ступеням сходил князь - в простой рубахе, вокруг шеи гривна, на голове тонкий венец; лицо спокойное, отрешённое. Рядом княгиня, по левую руку Милослава. Тонкая, светлая и такая… Я часто думал о том, как поведу себя, когда снова встречу её. Казалось бы, ничего особенного в девке этой нет - нос, уши, коса русая. У других то же самое, взять хоть Радиловну, хоть любую чернавку из портомойни. Но стоило взглянуть на неё вновь, как разом вздулись жилы на висках, и в душе заклокотала обида: сам виноват. Сам.
        Я с трудом отвёл взгляд от Милославы и поклонился князю.
        - Здравствуй, отец.
        - Здравствуй, Радонег.
        Он подошёл ко мне, и я грешным делом решил, что он руку сейчас протянет, пожелает здравствовать, и почувствовал, как откликается что-то внутри и начинает тянутся в ответ. Но нет, не протянул. Княгиня с Милославой остались возле крыльца. Милонег шагнул вперёд, губы свела досада. Дружинники вокруг напряглись и озаботились. Милослава вздёрнула бровки и впервые посмотрела на меня не с ненавистью, а с удивлением. Бродяга в потёртой кожаной безрукавке вдруг стал княжьим сыном.
        - Не думал тебя увидеть, Радонег.
        - Мать моя где? - спросил я.
        Он потемнел, и то, что начало было откликаться между нами, пропало окончательно.
        Шаткой походкой подошла княгиня, взяла его под руку. Красивая. Ей бы спелой пшеницы в косу вплести да небом в глаза брызнуть, так один в один мама моя перед нашим расставанием. Только вот пятна жёлтые на впалых щеках. Милонег говорил, болела она, видно, не оправилась ещё.
        - Не думал тебя увидеть, - сказал князь, словно не слыша моего вопроса. - Не думал. Но раз уж… Проходи, будь гостем.
        - Гостем, вот как? Спасибо, отец. Не домой, стало быть, вернулся.
        - От дома ты отказался, когда с проезжими русами сбежал.
        - Сбежал? Или вынудили? Может ты и забыл, как мытарил меня придирками да злобой своей, а я помню. За стол ты свой княжеский дрожал, боялся, не хотел, чтоб он мне перешёл. Теперь-то на кого его оставить собираешься?
        - С князем разговариваешь, - прошипел Милонег, делая ещё шаг вперёд.
        - А тебе, братец, помолчать в самый раз, - обрезал я его. - За мать с тебя спрос не меньший!
        Резко сказал. Милонег вскипел, забегал глазами, меч в его руке вздрогнул и начал подниматься. Ну что ж, брат, - во мне взыграла кровь - захотел-таки боя? Получишь. Я потянул саблю. Глянем сейчас, насколько ты в самом деле хорош.
        Но отец вмешался снова.
        - Оставь! Сдурели оба? Не хватало ещё, чтоб братья меж собой передрались. Оставь! Радонег, саблю в ножны. Говорить пришёл? Говори. А ты, - это он уже младшему, - ещё раз за меч схватишься, на дальнюю межу поедешь лягушек считать.
        Милонег затрясся, задышал часто. Не легко было гордыню усмирить, но усмирил. Опустил голову, скрипнул зубами. Я задвинул саблю, сложил руки на груди. Кровь от головы отхлынула, освободила место здравым мыслям. Вот бы люди посмеялись, услышав, как братья на княжьем подворье друг дружку поубивали. И чего взялись? Маму уже не вернёшь. Кто больше виноват в её смерти, кто меньше - никогда не решишь, а обвинениями сыпать, только злобу копить.
        - Ладно, оставим прошлое, - согласился я. - Прав ты, отец, отныне не мой это дом, но и гостем в нём быть не желаю. С тобой под одной крышей? Нет. Кроме упрёков от тебя ничего в жизни не видел, как будто виноват я перед тобой в чём. Да только в чём мальчишка перед мужем провиниться может?
        - Правду хочешь? - князь подался вперёд. - Хочешь? Так слушай! Не праздную я мать твою взял. Силой! Любил безумно, вот Чернобог и попутал. Так что не сын ты мне. Отец твой на этом месте мне вызов бросил и проиграл. Хороший гридь был да молод слишком, горяч, получил ножом в шею. Вот тебе правда. Хотел ты её?
        Я выдохнул. То-то я чуял нелюбовь его. Теперь понятно, за что он на ребёнка злость свою изливал. Обидно. Спасибо тебе, госпожа Макошь, постаралась, навила узелков на моей нити. Из изгоев в князи, из князей в безродные псы. Впрочем: не отец, так не отец. Мне только легче стало.
        - Ну и то хорошо. Все наши недомолвки на том и закончились. Теперь, если позволишь, девку заберу и пойду.
        - Девку? - воскликнул князь как будто со сна. Он, верно, думал, что я подобно отцу вызов ему брошу… Может и брошу когда, да только не здесь и по-другому делу. А ныне у меня другие заботы имеются.
        - Её, - я указал на Милославу.
        - Меня? - удивилась та, а князь плечами пожал.
        - Бери, коли пойдёт.
        - А с чего мне идти с ним? - с вызовом проговорила она.
        Тогда я достал из загашника вещичку, которую мне бабка на берегу Днепра дала, расправил и протянул ей. На ладони моей затрепыхался тонкий девичий поясок. Милослава вздрогнула.
        - Откуда…
        - Бабушка твоя велела передать. Сказала, чтоб домой возвращалась. Собирайся.
        Милонег снова затрепетал негодованием.
        - Отец, как же так…
        - Пусть идёт. Она в себе вольна. Ни я, ни ты ей не указ.
        Из проулка у конюшни выскочил малец с пёстрым узлом в руках, как будто нарочно сидел там и ждал княжьих слов. Узел он передал Милославе, а на меня взглянул и юркнул за спины дружинников. Где-то я его видел. Непослушные вихры на голове, оттопыренные уши. Он-то меня точно узнал, потому и поспешил спрятаться. А я уже забыл о нём. Что мне какой-то мальчишка? Милослава покорно направилась к воротам, я повернул за ней. Уже у самых ворот князь меня окликнул.
        - Радонег, саблю булгарину верни. Он выкуп готов дать - десять гривен.
        От услышанного я вздохнул судорожно и остановился. Цена непомерная. За такую цену можно полный доспех добыть да ещё на жизнь останется. Видать, дорога эта сабля ханскому посланнику, раз он так щедро платит. Но я покачал головой.
        - Что мне с его гривнами делать? В ножны их не положишь и когда надо не вынешь.
        - Снесёшь на кузнечный ряд. Хороший меч тебе выкуют кузнецы наши.
        - Был у меня меч, да вор один умыкнул, - я ткнул в Милонега пальцем. - Теперь у него на поясе висит.
        Тот побелел.
        - Я? - и повернулся к князю. - Отец! Никогда такого, чтоб украсть… Наговор это! Я меч сей на киевском торге купил, - и снова мне. - Да за такой навет тебя кнутом отпотчевать следует!
        - А я и не говорю, что ты вор, - охладил я его. - Но уворованное на поясе носишь.
        Говорить больше было не о чем, я развернулся и пошёл к воротам, не доходя шага, остановился, снял саблю и положил на землю.
        - Пусть забирает.
        Вот всё и закончилось. Наконец-то. Милослава шла за мной без охоты, но по своей воле, а иного и не надо. Сбоку к ней пристроился огромный серый волкодав. Он косился на меня подозрительно, скалил длиннющие клыки, но своим чутким собачьим нюхом понимал, что чинить обиду Милославе я не стану.
        У Капусты нас ждали. Малюта вышел на улицу и прохаживался вдоль тына в полном доспехе и при оружии, раздувая от нетерпения ноздри. Остальная дружина стояла у ворот. Никто не верил, что из княжьей усадьбы меня отпустят беспрепонно. Откуда они такие мысли взяли и что собирались делать, если б так и случилось, никто не знал, однако ума пойти разбираться с князем и всем его войском у них бы хватило. Милослава, пока мы шли, ни разу головы не подняла и слова не сказала. Смотрела под ноги, хмурилась, меня совсем не замечала. Но увидев Малюту, вдруг схватилась за щёки и расплакалась. Он обнял её по-отечески, погладил по волосам. Чего такого между этими двумя произошло, что они так встрече обрадовались, для меня осталось загадкой. Милослава вынула боевой нож из-под понёвы, протянула Малюте.
        - Смотри, дядька Малюта, сохранила.
        Он отвёл её руку, сказал:
        - Пусть у тебя будет.
        Рядом они казались как дочь и отец, вот только у Малюты дочери никогда не было. Я подошел к нему, указал пальцем на шею и спросил:
        - Рубец этот тебе Благояр оставил?
        17
        Как же я обрадовалась, когда дядьку Малюту увидела! Он хоть и содействовал моему похищению, и на цепь сажать помогал, но потом вприпрыжку за меня умирать ринулся. Как за родную! Я его обняла, поплакала немного, поделилась своими печалями. Он рассказал о своих. Из всей дружины их всего семеро осталось. Я спросила про Метелицу, дядька Малюта опустил голову. Понятно.
        Непонятным оказалось, кем теперь на самом деле является воевода Гореслав. Сначала он вроде бы стал князем, однако Благояр Вышезарович сыном его не признал, дескать, поэтому я тебя и не любил. Потом Гореслав подошёл к дядьке Малюте и прямо заявил, что тот его отец. Дядька Малюта молчал, молчал, и наконец, сказал, что так, мол, и есть. Оба расстроились, разбрелись по сторонам. Дружина тоже расстроилась, дядька Капуста принес медовой браги, жареного поросёнка. Брагу я не стала, слишком уж в нос сшибает, а вот поросёночка откушала. Давно меня так нормально не кормили. Но не это главное, ибо я так и не поняла: остался ли Гореслав князем, если с Милонегом они всё равно братья?
        Пока я кушала и думала, к столу подсел неприятного вида человечишко с хитрым прищуром на тощем лице. Он налил себе браги, выпил, потянулся за поросёнком. Мне показалось это неправильным, и я потянула блюдо на себя. Он ухватился за край, а я взяла поварёшку и дала ему по лбу. Удар получился громкий, как по пустой бочке, дружина грянула смехом, даже дядька Малюта и Гореслав оттаяли и улыбнулись, и, кажется, посмотрели друг на друга с одобрением.
        - Ты чего? - потирая лоб, захныкал тощий.
        - А ты чего? - не осталась я в долгу. - Это мой поросёнок!
        Добрыня поддержал меня рычанием, потому что кости от поросёнка принадлежали ему.
        - Его на всю дружину дали, - всхлипнул тощий.
        - А ты здесь с какой стороны пришлёпок?
        - Я вместе с воеводой от Киева иду. Меня Сухачом кликают.
        Я скосилась на Гореслава, тот кивнул, подтверждая. Пришлось делиться. Но смотреть, как этот Сухач мои хрящики обсасывает, было трудно. Я едва сдерживала слова и эмоции. Добрыня зевал, кости-то всё равно ему достанутся, дядька Малюта с Гореславом шептались возле конюшни.
        Ладно, прорвёмся, бес с этим Сухачём. Я немножко заскучала. Захотелось квасу, попросила дядьку Капусту - принесли. Напившись, потеребила Добрыню за ухо. Он потянулся лениво, вильнул хвостом, и вдруг насторожился. Поднялся, пригнул голову. Такое с ним бывает, когда враги близко подходят. Я тоже встала. Если уж и встречать неприятности, то лучше стоя.
        В ворота постучали. Холопы распахнули створки, и на двор вошёл ромей. Я вздрогнула: вот ведь негодяй, совсем ничего не боится. Правда, на сей раз с ним двое рабов было, один маленький тщедушный, другой здоровенный и с дубиной.
        При виде ромея вся наша дружина подобралась и вскинулась, как до этого Добрыня. Братья-близнецы Горазд и Горыня подобрали с земли палки, похожие на поломанные черенки от ухватов, и изготовились к бою. Все мы слишком хорошо помнили последнюю встречу с ромеем и рисковать не хотели. Только Гореслав остался спокоен. Он вышел наперёд и сложил на груди руки.
        Заметив меня, ромей затрясся, и вся его гнилая сущность полезла наружу кривым вожделением. Но чтобы воплотить в жизнь свои грязные мысли, надо было справиться с Гореславом, поэтому он растопырил свои тонкие ручонки и заелозил хитроумно:
        - Гореславушка, друг мой ненаглядный! Рад, рад… Рад, что жив ты и здоров, и всего того же твоим друзьям милейшим желаю. Все наши прошлые недомолвки и разногласия предлагаю забыть, ибо, как говорит ваша поговорка: кто прошлое помянет, тому глаз вон.
        - А кто забудет, тому оба, - ответил Гореслав не задерживаясь, и ответ его мне понравился.
        Ромей носик наморщил, глазками поводил, засветился злобою. Но делать нечего, отношения надо как-то налаживать, поэтому он сглотнул и продолжил:
        - Зря, ой зря ты обиду на меня держишь. Зря. Я тебе только самого хорошего желаю, а прошлая наша встреча полнейшее недоразумение. Павлиний что-то перепутал, не тот кубок подал. Так что, друг мой любезный, не обижайся на меня.
        - Обижаются, ромей, на тех, от кого обмана не ждёшь. Ты же мне не родич и не друг, на тебя обиды нет.
        - Вот и славненько, - заулыбался Фурий и даже в ладошки захлопал. Того, что сказал Гореслав, он не понял, услышал только, что обиды не него не держат, и обрадовался, дурачок. Рано. Ему бы не словам научиться внимать, а тому, что между ними запрятано, глядишь, жить легче станет.
        - Малютушка, - снова заканителил Фурий, - солнце моё ненаглядное, и ты здесь. Ох, какой же сегодня день хороший, все друзья мои душевные собрались. Счастлив! Я просто счастлив.
        Он воздел сияющие глазки к небу и, не знай я его, решила бы, что он в самом деле счастлив и весьма сожалеет о своих былых поступках. Как же у него всё просто: лодью сжёг, людей сгубил, княгиню едва не отравил - и как с гуся вода. Отряхнулся и дальше живёт. Но я-то хорошо его знаю, и не поверила ни единому слову. Дядька Малюта тоже не поверил, а уж Гореслав даже и не думал об том, чтоб верить. Для него ромей однозначно враг и лжец, что бы тот не сказал.
        - Милославушка, горлица моя сизокрылая, - наконец-то обратился ромей и ко мне, - чайка воздушная! Кудесница распрекрасная! День ото дня хорошеешь. Глядел бы на твою красу не отрываясь.
        А вот здесь он перегнул. Я, конечно, не отказываюсь от красоты и прочих славословий, приятно такую песню слушать, но меру тоже знать нужно. Что это за чайка? Та самая, которая вопит хрипло и в помойках роется? Ну, знаете, это ни в какие ворота…
        - Язык у тебя что помело, ромеюшка мой заморский, - погрозила я ему пальцем. - Гляди, откусит его тебе какая-нибудь чайка.
        Фурий покраснел, вспомнил, как я ему при последней встрече люлей навешала. На щеках царапины до сих пор не зажили. Жаль, что на пользу ему это так и не пошло.
        - Милославушка, - он состроил обиженную мордочку, - я к тебе со всей душой, со всем своим огромным, так сказать, сердцем, а ты придираешься, - он всплеснул руками. - Но отложим плохое в сторону. Я не просто так к вам пришёл, а с предложением.
        Мы разом насторожились. Если ромей что-то надумал предложить, значит, беда уже не за порогом - она здесь, возле нас ходит, сапожищами топает. Горазд с Горыней на палки свои сначала опирались, а теперь обеими руками перехватили, будто мечи. Дядька Малюта отнял у меня поварёшку - хоть какое-то оружие - а новоявленный дружинник Сухач начал осторожно пробираться к задней калитке. И только Гореслав по-прежнему оставался спокоен.
        - Говори, ромей.
        Фурий кивнул Павлинию, тот подошёл к столу и положил на столешницу тугой кошель. Я уловила ухом слабый ток золота.
        - Это долг мой, Гореславушка, перед тобой. Сорок солидов! Монетка к монетке, без обмана. Всё как договаривались: ты мне девку, я тебе деньги. Получай!
        Я посмотрела на воеводу: только не говори, уважаемый, что ты меня с княжьего двора для того свёл, чтобы этому негодяю продать! Я даже зашипела от огорчения, предчувствуя несчастье, а Гореслав стоял такой же спокойный и со скрещенными руками. Шипение непутёвой девки за спиной его не волновало, а вот кошель, по всей видимости, настраивал на иной разговор. Он немного потомил всех нас молчанием, будто не знал, чем ответить на ромеевское предложение, потом сказал:
        - Задержался ты с оплатой, Марк Фурий. Сильно задержался. Неплохо бы проценты получить.
        Дядька Малюта тот час взял меня за руку и притянул к себе, никому, дескать, не отдам. Что бы там Гореслав не задумал, а дядька Малюта меня не выдаст ни за долги, ни за проценты. Отрадно! В груди немножечко полегчало, но душа всё равно скулила отчаяньем. Что там не делай, а дружина пойдёт за воеводой, а не за кормщиком.
        - Это уже разговор! - Фурий радостно запрыгал и щёлкнул пальцами. - Павлиний, друг мой, добавь.
        Раб положил рядом с первым кошелём второй такой же, а ромей посмотрел на меня, как на собственность. Губки его растянулись в тонкую ниточку, и он поманил меня пальцем:
        - Иди ко мне, рыбонька моя. Не бойся, не обижу. В шелках будешь ходить. В золоте!
        Я повела плечами: на кой мне сдались твои шелка, пёс бесстыжий? Меня дома и в льняной рубахе за стол сажают.
        - Погоди, ромей, не торопись, - остановил Фурия воевода. - Теперь давай за лодью сожжённую рассчитаемся, и за товарищей моих тобою погубленных. За них ты какую цену положить готов?
        Фурий оторопел, а я начала понимать, что воевода никому меня отдавать не собирался. Русы за кровь денег не берут. За кровь кровью платят. Дядька Малюта усмехнулся, ослабил хватку, а я выдохнула и поискала глазами скамейку присесть.
        - Что ответишь, ромей? - спросил Гореслав.
        Тот начал юлить.
        - Лгут! Все лгут! Не виноват я в гибели твоих дружинников. Верь мне, Гореславушка. Враги под меня копают.
        Я хмыкнула: если под тебя что и копать, то могилу, а сверху ещё камень положить, потяжелее, чтоб выбраться не смог. Я нахмурила носик и сказала:
        - Тебя, ромей, подвесить за причинное место над углями, сразу обо всём поведаешь.
        Кажется, он расстроился. Ему впервые нечего было сказать, и он беспомощно водил глазками по нашим лицам. На какой-то момент мне даже жалко его стало: маленький, бедненький. Его бы запеленать, взять на руки, покачать, сунуть в рот соску… Но стоило вспомнить, что эта тварь за киевскими причалами учинила - жалость стремглав умчалась прочь. Да и расстроенным он оставался недолго. Беспомощные глазки налились красным, и он прохрипел своему Павлинию:
        - Деньги забери.
        А вот тут уж дудки! Я кинулась к столу, схватила оба мешочка и прижала к груди. Подошёл Добрыня, сел рядышком, зевнул. Дружина расступилась и с любопытством смотрела, что будет дальше. Отбирать у меня кошели Павлиний остерёгся и многозначительно посмотрел на хозяина.
        Что-то надо было делать. То, что жадность родилась раньше ромея, знали все, и он в том числе. Но поди переступи через огромного пса, у которого клыки с палец, а характер не лучше моего. Фурий потоптался, поводил бельмами и ничего более умного не придумал, как сказать:
        - Отдай.
        Я ответила:
        - Не отдам.
        Я уже говорила, что своего не отдаю никому. Эти деньги ромей заплатил за меня, стало быть, они и мои тоже. Попробуйте теперь отнять.
        Ромей понял, что деньги вернуть не получится, что у него вообще ничего не получиться, скорчил гневную рожу на прощанье и ушёл. Он, конечно, мог натравить на меня не только Павлиния, но и того с дубинкой, но вряд ли и в этом случае он мог рассчитывать на успех.
        После его ухода мы какое-то время стояли в напряжении, ждали неприятностей, как тогда за причалами, но Голунь не Киев, здесь баловать просто так не позволят, поэтому мы поуспокоились и вернулись к столу. Мешочки я передала дядьке Малюте, пусть он решат, что с ними делать.
        Дажьбог склонился над крем окоёма, запорошил крыши домов сумерками, изготовился ко сну. Я подумала, что и мы спать отправимся. В самом деле: брагу выпили, поросёнка съели, ромею дорогу указали - чем ещё заняться? Но у воеводы было иное мнение.
        - Спасибо тебе, друг Капуста, за кров, за хлеб, пора и честь знать, - сказал он поднимаясь. - Уходим мы.
        Из дружины никто его решение оспаривать не стал. Близнецы сбегали в клеть за вещами, дядька Капуста снарядил в дорогу съестного припаса. Радиловна долго обнимала Гореслава, гладила его по спине, словно с сыном прощалась. Потом, вспомнив о чём-то, сходила в горницу, вынесла меч в старых кожаных ножнах и собственноручно опоясала им воеводу. Гореслав подарок принял, поклонился старухе в ноги. Я скосилась на дядьку Капусту, его, должно быть, меч, не жалко ли? Тот кивал головой, мол, всё правильно, мать, делаешь.
        Дядька Малюта поговорил с Гореславом. Они хоть отныне и отец с сыном, но по-прежнему воевода с кормщиком, поэтому Гореслав всё равно старший. Дядька Малюта спросил, куда, мол, идём. Мне тоже это было интересно, поэтому я подошла ближе.
        - Ромей в покое нас не оставит, ему девка очень нужна, - сказал Гореслав. - Не отпустит он её. А возле города наёмники сидят. Может и не он им платит, но убеждаться в том не хочется. Обойдём их в темноте, так спокойней будет.
        - Куда пойдём?
        - Сначала до Ерша, а там дорога на Киев выведет.
        - Нельзя нам в Киев, - вставила я свою лепту в разговор. - У Фурия там связи, я в усадьбе об этом слышала.
        Я подумала, что они меня презреют, слушать не станут, но нет. Гореслав кивнул, соглашаясь, а дядька Малюта уверенно заявил:
        - А у нас тоже связи, - и похлопал по рукояти меча.
        Распрощавшись с хозяевами, мы направились к воротам, и тут же хватились: Сухач где? Куда этот обжора тощий запропал? Но переживали напрасно, Сухач стоял за воротами, ковырялся пальцем в ухе. Когда он выскочить успел, не видел никто. Гореслав глянул на него, как на недоросля, и пошагал по улице к Боровицкому шляху.
        Я шла рядом с дядькой Малютой. С ним спокойнее - он слева, Добрыня справа, попробуй кто чужой подойти. Сумерки посуровели, смешались с печной сажею, аж на зубах захрустело, но Числобог смилостивился, выпустил из рук полный месяц, осветил дорогу под ногами. Я подняла голову: звёздочек-то сколько высыпало! Как я люблю их, так бы и любовалась вечно. И считала бы. Одна звёздочка, две звёздочки, три… Все их счесть невозможно, ибо сколько душ чистых людских на небо отправилось, столько и звёзд оттуда подмигивает. Бабка говорит, что их бессчётно. Но я думаю, что боги непременно придумают способ их сосчитать. Придумали же они колесо. И здесь придумают, и с нами поделятся. Хотя зачем нам это?
        И вдруг я вспомнила: меня же тётка Бабура в усадьбе ждёт!
        Чернобог мне приснись, как я о ней позабыла? Когда она пришла в амбар в тот вечер, я хотела караул кричать и сдать её честь по чести княжеским дружинникам. Они ребята весёлые, памятливые, нашли бы ей достойное наказание. Да и Благояр Вышезарович, думаю, от себя тоже что-нибудь добавил. Эко чудо учудила, княгиню отравить осмелилась! Но посмотрев ей в глаза…
        Посмотрев ей в глаза, я передумала. Я не стала никого звать. Мы сели на скамеечку, отправили Поганка на кухню за пирогами, заварили душицы в котелочке и поговорили. Говорили долго. Тётка Бабура как есть рассказала о своих делах, о чёрных замыслах. Поведала, как проклятый Фурий подловил её на святом - пообещал дочь единственную спасти от болезни лютой, коли Бабура Жилятовна ему служить станет. Она согласилась, а он слово своё не сдержал, не спас дочь, зато обвил бедную ключницу всяческими словесами, как паутиной, - не выберешься! Запуталась она, вот и пошла на преступление.
        Я слушала, кивала, иногда всхлипывала. Какая история славная… Но не думайте, что я наивная девочка, которая верит во всё, что ей рассказывают. Тётка Бабура говорила, плакала, слёзы утирала и косилась на меня исподлобья: поведусь ли? Не повелась. Дослушав ключницу до конца и вволю наплакавшись, я хлопнула ладошкой по коленке, бровки свела и велела ей правду говорить, а иначе пригрозила до князя сбегать, благо бежать недалеко. Тётка Бабура вздохнула, снова указала Поганку на дверь и нашептала мне на ухо, дескать, она и в самом деле княгиню отравила, но знала, что я её спасу. Дескать, деда Боян самолично велел ей ромею служить, а меня нарочно привёл в усадьбу, чтобы искусством своим знахарским я княгиню исцелила, когда тот её отравить прикажет. Это волхв нарочно придумал, дабы козни чёрные ромеевские раскрыть и племена славянские от распри удержать. Вот!
        Я плюнула, стиснула зубы, но тётка Бабура сотворила перуницу и поклялась молниями Перуна, что каждое слово истинная правда.
        Страшная клятва! Я подождала, не сожжёт ли господине Перун её своими молниями, даже отодвинулась немного, чтоб самой не обжечься, но то ли она в самом деле не соврала, то ли в других богов верила, тем не менее, осталась жива и целёхонька. Пришлось поверить - сделать вид, что поверила. Как только встречу деду Бояна, непременно расспрошу его обо всём как следует - уж он-то мне точно врать не станет - и тогда приму решение. А пока…
        Я дёрнула дядьку Малюту за рукав.
        - Чего тебе? - нехотя отозвался тот.
        - В усадьбу мне надо.
        - Зачем ещё?
        - Пожалуйста!
        - Видишь ли, девонька…
        И он повёл длинную речь о трудностях ночных походов, о потерянном времени. Всё это было нудно, скучно, и тогда я рассказала ему про тётку Бабуру и о том, что если не забрать её с княжеского двора, то их вместе с Поганком, другом моим новоявленным, в поруб посадят. В лучшем случае! Поэтому надо идти выручать обоих от несправедливого суда Благояра Вышезаровича.
        Послушав меня, дядька Малюта окликнул Гореслава, и потребовал повторить рассказ. Пока Гореслав думал, что делать, подошли остальные наши дружинники, я рассказала историю в третий раз. При каждом пересказе я добавляла новые подробности, и в конце оказалось, что тётка Бабура сама никого не травила, а это Чернобог в неё вселился и её руками совершил непотребное. А тётка Бабура на самом деле очень даже милая женщина, всех любит, никого не ругает и вообще является воплощением самой Лады, только в пожилом состоянии. Попробовала бы я это холопам княжеским сказать! К счастью, кроме меня и Добрыни никто из присутствующих полной правды не знал, а повторять рассказ в усадьбе я ни за что не стану.
        Гореслав раздумывал недолго. Он покивал моим выдумкам и сказал коротко: идём. Пошли.
        Город спал. Ни огонька, ни скрипа, только собаки гавкали на крадущихся в теми татей. Дядька Малюта был прав, когда говорил о трудности ночных походов. Пару раз я соприкасалась лбом со щитом идущего впереди Горазда. Звук получался глухой, таинственный, как всё наше путешествие, и Горазд отзывался на него плохо сдерживаемым смешком. Горыня ему подхрюкивал, и это было тем более обидно, что он свой смех совершенно не сдерживал, от чего мои маленькие неурядицы становились достоянием всей дружины. Смех становился громче, я злилась, щипала Горыню за что подвернётся, но это его не обескураживало, ибо моих щипков он не чувствовал. Не смеялись только Гореслав и Добрыня, и за это я была им благодарна.
        Площадь перед усадьбой оказалась пустой, что не удивительно. Возле ворот, подсвеченных по обычаю светочем, стояли двое отроков. Яркие огоньки светоча легко рвались вверх, бросали красноватые блики на лица сторожей, от чего те казались неживыми. Но нет, один из отроков зевнул широко, сказал что-то товарищу, усмехнулся. Живые. И не спят. Как же их обойти?
        Дядька Малюта подтолкнул меня в спину и шепнул: иди, мол, к воротам. Я не сразу поняла, зачем. Ну, подойду, ну, поздороваюсь, они мне кулак покажут и пошлют обратно. До утра в усадьбу не пустят никого, даже Перемышля Военежича, случись ему в дверь постучаться. Но дядька Малюта снова подтолкнул: иди, не раздумывай.
        Делать нечего, надо идти. Я пересекла площадь и выплыла перед отроками, как бес из темноты. Оба вздрогнули, наставили на меня копья, но потом признали.
        - Милка, ты что ли? - спросил один.
        - А не узнаёшь разве?
        - Узнаю, да только… Тебя ж отпустили. Чего обратно припёрлась?
        - Видать, жить в городе не так сладко, как у князя, - ухмыльнулся второй. - И дня не прошло, уж снова на порог просится, - и сдвинул брови. - А ну, иди отсюда!
        - Ага, - изобразила я обиду, - как зубную боль заговаривать, так оба прибегали: Славушка, радость, помоги! А ныне: пошла прочь, Милка-побирушка? Вот какова ваша благодарность!
        От слов моих им стало стыдно. Они и копья опустили, и глаза потупили, однако впускать меня всё равно не собирались. Но согласие их, слава Дажьбогу, не требовалось. Пока мы обменивались приветствиями, сзади подкрались близнецы и дали стороже по головам - не сильно, но так, чтоб до утра не очухались. Оттащили обоих к тыну, прислонили спинами к дубовым кольям. Со стороны посмотришь - спят. Ну и ладно.
        Добромуж ловко накинул на тын волосяную петлю - не он, случаем, меня в тот раз повязал? - перелез на другую сторону и откинул с ворот тяжёлый засов. Ворота приоткрылись, и мы тенью скользнули на двор. Близнецы остались снаружи изображать ночную охрану. Мало ли кого ещё бес принесёт.
        Усадьба спала, как и вся Голунь. Сторожевые псы сунулись было к нам с рыком и лаем, но вмешался Добрыня, вернул их на место. Возле гридницы горел ещё один светоч, кто-то из старых гридней сидел на лавочке, опершись локтями о колени. От собачьего лая он встрепыхнулся, поднял голову, но псы уже успокоились и он тоже успокоился.
        Прячась от месяца в тени стен, мы прокрались к амбару. Тишина. Я дёрнула дверь - заперто изнутри. Поскреблась. Рядом со мной дядька Малюта дышал часто и громко, как после бега. Я подумала, боится. Взяла его за руку, пусть успокоится. Он приложил палец к губам и шёпотом велел постучать ещё раз.
        Ждали мы долго. Добрыня три раза зевнуть успел, а Добромуж комаров обматерил. Занудливые твари! Летают у самой головы, зудят в уши, кусают. Чтоб им пусто было! Наконец дверь приоткрылась; в неширокую щель на меня смотрели круглые от страха глаза Поганка. Милый мой мальчишка! Я шагнула внутрь, обняла его, он всхлипнул прижался лицом к моему плечу, затрясся. Я погладила его по спине.
        - Я думал… я думал… - захлюпал он. - Ты за мной не вернёшься. Я думал… А тётка Бабура говорила…
        Ключница стояла у столика, сложив руки на животе, и тоже была рада меня видеть. Дряблая кожа на щеках порозовела, уголки губ приподнялись, но ещё сильнее они приподнялись, когда следом за мной в амбар вошёл Гореслав. Тётка Бабура вздохнула судорожно, вытаращила зенки, как будто чудо увидела, и проскрипела тихонечко:
        - Радонег…
        Воевода, не говоря ни слова, опустился перед ней на колено, склонил голову, словно повиниться решил. Ключница провела ладонью по русому ёршику на его макушке, закусила нижнюю губу, а Гореслав проговорил хрипло:
        - Здравствуй, нянюшка… Вернулся… я.
        Тётка Бабура едва не заревела.
        - Мать-то тебя не дождалась.
        - Не дождалась.
        От двери донёсся голос дядьки Малюты:
        - И меня приласкай что ли.
        - Малюта?
        - А ты думала, помер я? Не дождёшься.
        Глядя на эту встречу старых знакомых, я начала понимать, почему дядька Малюта и воевода с такой охотой пошли выручать Бабуру Жилятовну. И ещё я начала понимать, что не всё из сказанного ключницей о Фурии и деде Бояне, вымысел. Целая история получается. Если и дальше так пойдёт, глядишь, былину народ сложит или какой-нибудь баснописец повесть накатает. Ну да об том загадывать ещё рано.
        Гореслав поднялся, сказал тётке Бабуре собираться. Время за полночь ушло, небо заматовело, звёздочки одна за другой взялись таять, стало быть, зорька не за горами. Торопиться следует, а нам ещё из города выбираться. Поганко подхватил узелок, Бабура Жилятовна повесила на плечо суму из рогожи - готовы.
        Выбирались из усадьбы тем же порядком, что и пришли, только впереди меня шёл Поганко. Ворота миновали удачно, старый гридь головы не поднял и ухом не повёл. Отроки по-прежнему спали, но время придёт и они проснуться. Вспомнят меня, вспомнят, что не по собственной воле на землю-матушку увалились, сопоставят всё между собой и сделают вывод. И до князя обязательно донесут.
        Я вздохнула горько, а дядька Малюта сказал, почёсывая бороду:
        - Ну вот, теперь за нами не только ромей, но и Благояр охоту устроит.
        18
        Я негодую! У-у-у-у… Княгиня выздоровела, Милослава сбежала, Бабура, ведьма старая, как сквозь землю провалилась. Раньше князь Благояр чихнуть не успевал, я ему здоровья желал, а теперь не знаю, что он на завтрак ест. Придётся новый план составлять, собирать новую команду и вбивать - вбивать клин раздора между славянами! А время-то течёт - утекает время-то. Из Константинополя торопят, требуют результат. У них арабы на границе бунтуют, хазары пакостят, а если ко всему прочему северяне с полянами объединятся, да радимичи к ним примкнут, да вятичи - вообще беда. И этот мошенник Боян куда-то запропастился.
        А ещё Гореслав, Малюта. В геенне огненной им место! Я думал, договорюсь, денег дам вдвое против прежнего, они мне девку на блюдечке, и пойдёт жизнь по стезе наезженной: любовь, морковь, Благояром займусь вплотную. Если через княгиню достать не удалось, ущипну за другое место. Но снова всё наперекосяк! Хорошо ещё этот сухощавый успел сообщить, куда они Милославу повели, а то поди догадайся, в какой стороне их искать.
        Ох, как я скучаю по горлице моей. Истосковался. Как только вырву её из пут разбойничьих, непременно плёточкой отстегаю - не сильно, но так, чтоб больше и мысли не возникло от меня бегать. И Бояна… Бояна надо расспросить о делах наших. Трудно мне без его советов. Мудрый человек, хоть и славянин. Это он посоветовал мне на Сож съездить. Езжай, говорит, отдохни от трудов праведных, полюбуйся на красоты наши, да возьми, говорит, хрусталь да фарфор, вдруг пригодятся. Пригодились. Но оказалось, что одной посудой сердце гордой славянки не завоевать. Вот тогда Боян и подсказал Гореслава нанять, и яд дал. Тупица… Тупица я. Как чувствовал, что не надо его травить. Всё от жадности! Привёл бы он мне девку, не спасла бы она княгиню, басилевс был бы доволен, Киев и Голунь разрушены, а я на Самосе вино пью.
        Мечты, мечты… Я встал, вышел в вестибюль, или как тут у них - сени. На лавочке дожидались аудиенции Своерад и главарь наёмников угр Бернат. Рожа у него вечно злая, недовольная. Эти угры ничуть не лучше славян, такие же варвары и безбожники. Придёт время, ими тоже займёмся.
        - О, друзья мои, вы уже здесь, - расплылся я в улыбке. Варварам всегда надо улыбаться, они весьма тонко реагируют на мимику. Недоулыбнёшься - и могут обидеться, а обиженный варвар хуже некормленой собаки.
        Своерад почтительно поднялся, угр наоборот вытянул ноги, зевнул. Это он неуважение своё ко мне демонстрирует, дескать, я сильнее тебя. Разумеется, кто бы спорил. Но ешь ты из моих рук, и приказы тоже мои исполняешь, а думать можешь что угодно.
        - Готовь людей, радость моя Бернатушка, скоро выступаем, - сообщил я угру и повернулся к купцу. - А ты, любезный Своерадушка, готовь лодью свою к скорому походу. Да закупи припасов необходимых. Поход наш долго не продлится, но воины мои должны быть сыты и довольны.
        Угр перестал зевать, блеснул глазами. Соскучился по делу, по крови, задрожал от нетерпения. Встал, потряс пальцем:
        - Хорощ, хорощ!
        Я закивал в ответ:
        - Да, да, хорощ. Ступай, друг мой, готовься к бою.
        Не успел я выпроводить слуг, прибежал взволнованный Павлиний и от порога зашипел по-змеиному:
        - Господин… Плохая новость, господин…
        Я едва не вскликнул: ещё одна? Куда уж больше! Плохие новости на меня сегодня сыплются не останавливаясь. Чем я так бога прогневил?
        - Ну, говори. Чего застыл?
        - Господин, вас князь Благояр к себе немедля вызывают.
        - Князь?
        - Ага.
        - А настроение у него какое?
        - Не знаю. Отрок прибегал, морда красная, дыхание сбивчивое. Сказал только, чтоб немедля, а больше ничего не сказал.
        - Красная, говоришь?
        - Ага.
        - Вот ведь…
        Вот ведь незадача. Бабура! Где же ты, Бабура! Боян! Все меня бросили. Может сбежать? У кого совета спрашивать? Если князь прознал о том, что это я отраву княгине дал, кол в задницу мне раем покажется. Не тот человек Благояр Вышезарович, который худые замыслы против него просто так с рук спустит. А если не прознал? Если в шахматы поиграть зовёт? Проиграю ему как обычно пару партий, подлизнусь, другом лучшим стану, а под это дело свалю отравление жёнушки его любимой, княгинюшки нашей распрекрасной на полян. Пускай меж собой повоюют. Пока разберутся, пока поймут, а может и не поймут. Ох, что же делать?
        - Что же делать, господин?
        Павлиний таращил на меня испуганные глаза, и я загадал: если не моргнёт, пока я считаю до трёх, значит, всё будет хорошо и мы, в смысле я, добьёмся своей цели. Враги наши падут, а меня наградят. А моргнёт… Раз, два, три…
        - Что делать, что делать, - передразнил я его блеющий голосок. - Зови Руфуса. К князю пойдём.
        В княжеской усадьбе царил переполох. Лет пять назад у нас в Константинополе такой же был. Любимая наложница предыдущего императора потеряла во дворе серёжку. Шуму было! Наложница в рёв, кричит, вены себе вскрою, если не найдёте. Весь город перерыли, три десятка воров четвертовали да три десятка на костёр отправили. Собрались войну хазарам объявлять, ибо евнуху одному привиделось, что серёжку ту хазарский посланник украл. Посланника в котле сварили, а евнуха - что с него взять? - повесили под окнами императора. Но это не помогло. В конце концов, отыскали ювелира, который сделал похожую серёжку, и все успокоились. Перед хазарами извинились, войска в казармы вернули. Через год серёжку нашли. У неё замочек сломался, она слетела и под горшок с пальмой закатилась. А посланника жаль, хороший был человек, тоже в шахматы играть любил.
        Я ухватил пробегавшего мимо дружинника за подол рубахи.
        - Досточтимый, что у вас случилось?
        - А-а-а… - тот махнул рукой и побежал дальше. Похоже, что-то серьёзнее пропажи ювелирных изделий.
        Возле крыльца перетаптывался княжеский воевода Перемышль Военежич. Как говорят славяне, лица на нём не было. Морда красная, как у отроков, а взгляд расстроенный. Я сначала не хотел к нему подходить. Перемышль Военежич самый близкий к князю человек, если не считать княгиню и Бабуру. Он захочет, и я наравне с отроками по двору бегать буду. Но потом сопоставил крестик с ноликом и понял, что миновать сего мужа не получится.
        - Здрав будь, Перемышль Военежич, - поклонился я ему.
        - А, ромей, пришёл-таки.
        - Как же иначе? Кнюзюшка Благояр Вышезарович, светоч мой неразбавленный, позвал меня. Мог ли я отказать?
        Перемышль Военежич поморщился.
        - Ладно, кончай своё словоблудство, не лебези. Слышал, поди, что у нас случилось?
        - О том, что княгинюшку отравили?
        - Старое. Ныне ночью воры в усадьбу залезли. Сторожу побили, холопа княжеского украли.
        Вот оно что, а я-то думал! Так это они из-за одного холопа такую суматоху подняли?
        - Ловят?
        - Да бес с ним, с холопом. Была бы печаль из-за мальчишки погоню отряжать. Тут другое. Сторожа говорит, что когда воры уходили, средь них Бабура была и девка-знахарка, что княгиню спасла. Мы решили, что ныне они заодно, князь повелел их схватить и к нему на правеж вести. Допытаем правды, а уж опосля колесовать обеих.
        А вот теперь уже интереснее. Сухач докладывал, что они по Боровицкому шляху пойдут. Я планировал обогнать их рекой и выйти навстречу от Киева. Устроить в какой-нибудь лощинке западню и перебить. Кроме Милославы, разумеется. Теперь всё менялось. Теперь не обгонять, а догонять требуется. Терять Милославу в мои планы не входило.
        - Ох, беда, беда, - схватился я за щёки. - Беда! Могу ли помочь вам чем-то?
        - За тем и зван. Не хочет князь, чтоб о сём деле люди проведали. Хочет, чтоб всё тихо было. А у тебя, знаем, ватага в колке за городом прячется.
        - Прячется, - закивал я, и подумал: ничего-то от них не скроешь.
        - Ну так ты в погоню и отправишься.
        - Как скажешь, Перемышль Военежич, дорогой мой человек, как скажешь, - облегчённо выдохнул я. - Поймаю беглецов и к вам приведу.
        - Но пойдёшь не один. Милонега тебе в помощь отрядим.
        - Бог с тобой, к чему вам тревожиться? Мне своих людей хватает. Милонег, славный витязь, пусть отдыхает, копит силы для борьбы с подлинными врагами.
        - Я сказал: пойдёт! - твёрдо произнёс Перемышль Военежич и добавил с усмешкой. - А то мы вас ромеев знаем. За вами глаз да глаз нужен. Вы всё норовите исподтишка да с подковыркой. Дождётесь, надерём мы вам как-нибудь уши.
        - Ну, что ты, что ты, Перемышлюшка Военежо… Военеживужичка. Хороший ты, в общем, человек…
        - Если дело сделаешь по правильному и ни в чём не обманешь, - не слушая меня, продолжил воевода, - будет тебе от князя Благояра Вышезаровича особая честь и место по левую руку за столом. Ни один ромей такой чести не удосуживался.
        Это верно, согласился я, не удосуживался. По левую руку, - значит, советы давать смогу, на путь истинный наставлять, а это лучше, чем проигранная партия в шахматы. А с Милонегом, случись надобность, как-нибудь разберёмся. Может, на словах договоримся, а может, шальная стрела прилетит или нож под рёбра. Мало ли что в бою с ворами случиться может? Всякое бывало, история тому подобных примеров много знает.
        - Как скажешь, как скажешь, дорогой мой Перемышлюшка… э-э-э… воеводушка. Всё исполню, всё сделаю. И денег не возьму.
        - Вот и договорились. Ступай, ромей.
        Из усадьбы выходили вдвоём, я и Милонег. Витязь вёл в поводу красавца-коня, чёрного, как сам мрак, и грозного, словно языческий бог, и только узкая белая полоса протянулась по лбу хорошей приметой. Одет Милонег был явно не для боя: длинная рубаха зелёной паволоки, кожаные штаны, сапоги с высокими голенищами. Не иначе на праздник собрался. Встречные люди кивали ему приветственно, а кто и в пояс кланялся. Милонег не чванился, кланялся в ответ. И всё получилось, как просил Перемышль Военежич, никому и в голову не пришло, что идём мы на поиски шальной красавицы и беглой старухи. А то, что у Милонега меч на поясе, так на то он и витязь, чтоб опоясанным ходить.
        У Капустина двора нас ждали в повозке Павлиний и Руфус. Я сел на заднее сиденье, укрытое для мягкости медвежьими шкурами, Милонег оседлал воронка. До рощицы, где прятались мои наёмники, доехали быстро. Там уже стояла телега Своерада, дымил костёр, пахло жареным мясом. По всему выходило, что к походу никто не готов. Я нахмурился. Навстречу вышел Бернат, встал на обочине, упёр руки в бока - гора, не иначе. Остальные сидели у костра, жевали мясо - три десятка закоренелых бандитов. Раньше было больше, но после боя у киевских причалов число их значительно сократилось. Ну ничего, против отряда Гореслава и стольких достаточно.
        - Что же вы, дорогие мои соратники, до сих пор не собрались? - не слезая с повозки, спросил я.
        - Люди едят, - ответил Бернат. - Потом отдых надо. Не железо.
        - Ты же говорил, на лодье пойдём, - развёл руками Своерад.
        - Говорил да передумал. Теперь иной план. Собирайтесь.
        - Что кричищ? Соберёмся. Скажи лучще, кто привёл?
        Я уж и забыл про Милонега, а тот перекинул ногу через коня, сел в седле, как на лавке, и улыбнулся. Зубы перламутр, хоть сейчас выдирай и на нитку насаживай. Бернат подумал о том же. Он нахмурил лоб и покусывал губы. Глупая привычка, все намерения на лице видны, даже не интересно с таким противником в игры играть. Славяне про таких говорят: сила есть, ума не надо. Правильно говорят.
        Милонег соскочил на землю, расправил рубаху, а Бернат ничего умнее не нашёл сказать, как:
        - Конь хорощ.
        - И меч хорош, - похлопал по ножнам витязь.
        Угр резко согнулся, шлёпнул себя по коленям и захохотал. Воистину дикарь! Милонег засмеялся следом, но смех у него получился притворный. Я поморщился: нет, тоже плохой противник, тоже всё видно. Впрочем, эти двое в любом случае не более чем пешки на моей доске. Я играю не с ними, а ими. Они делают то, что я хочу: пожелаю, станут ферзями, пожелаю - покойниками.
        Лето заканчивалось, подступала осень. Днём по-прежнему было жарко, пот обильно стекал по лицу, кружили противные мухи, но к вечеру холодало. Воздух становился мутным, загустевал до ощутимой влажности; трава на обочинах пожухла, полегла; редкие рощицы казались неприветливыми и голыми. Никогда я не задумывался над тем, что рощи могут быть голыми, а воздух мутным - не замечал подобного. Лишь после того, как в жизни моей возникла эта славяночка, эта горлица моя ненаглядная, в голову полезли разные красивые образы. Захотелось сочинять стихи. В школе нам преподавали законы стихосложения, и я даже написал нечто недорифмованное, но то был шестистопный гекзаметр, повествующий о величии императора и мощи государства. А сейчас хотелось выдать нечто розово-сопливое, с придыхом, до мурашек. Хотелось вскочить, воздеть руки к небу и потянуться к нему - потянуться и прокричать эту свою розоватость! И я вскочил, и воздел, и…
        Павлиний успел схватить меня за тогу и сдёрнуть с неба на сиденье.
        - Хозяин, - проскрипел он, - что вы делаете? На вас варвары смотрят.
        И в самом деле… Я накуксился, сжался в комочек. Грустно. По бокам повозки текла всё та же пожухшая степь, впереди топали наёмники, позади пылил Своерад на своей дребезжащей телеге; не просто грустно - убийственно невыносимо, и эта невыносимость продолжалась третий день. Никто не думал, что погоня продлится так долго. Наёмники роптали, не привыкли они ходить пешком. Павлиний с Руфусом откровенно скучали, Своерад ругался на лошадей, на погоду, на степь, на весь мир, и только Милонег выглядел довольным. Он часто уезжал вперёд, подолгу рассматривал следы на дороге. Хотя о чём я, какие дороги? В Империи да - ровные, мощёные, тянутся к горизонту каменными лентами. А здесь… Даже не направления, ибо петляют, словно заяц, проваливаются в овраги, карабкаются на откосы. Жуть.
        Колесо подпрыгнуло на очередной кочке, зубы клацнули. Направление снова вильнуло, подступило к реке и потянулось вдоль берега в поисках брода. По воде, поднимая каскад брызг, промчался Милонег. Возле повозки он натянул поводья, перевёл вороного на шаг.
        Некоторое время мы ехали молча. Милонег привстал в стременах, приложил ладонь к глазам, высматривая что-то на другом берегу. Смотреть было не на что: кусты, деревья, травяные кочки - обычная природа. От скуки я попробовал представить, что где-то там, в лесных дебрях, на трухлявом пенёчке сидит Милослава, плачет и мечтает обо мне. Какое счастье! А злой Гореслав и его ужасная шайка держат её в путах. Издеваются над ней словесно, морят голодом. Но ничего, потерпи моя горлица, скоро я тебя освобожу, и будем мы жить долго и счастливо и умрём в один… Бред! Солнце сегодня сильное, голову напекло, вот и представляется всякая ерунда.
        - Ромей, видишь холм? - спросил Милонег.
        Я не видел, я даже смотреть никуда не хотел, но всё же буркнул:
        - Ну?
        - За ним брод. Удобное место для привала.
        Я пожал плечами: удобное, значит, удобное - плевать. Эта погоня так меня вымотала, что я уже и не знаю, чего хочу больше: Милославу или уютную комнатку на Капустином дворе. Лучше, конечно, и то, и другое, а потом в Константинополь, к цивилизации. К мягким перинам, к вкусной и здоровой пище, к ярким праздникам. Как мне надоела эта Славяния!
        - Устал… - прошептал я.
        - Что говоришь?
        - Устал, говорю. Третий день гонимся, догнать не можем.
        - Скоро догоним, - уверенно ответил Милонег. - Они не быстро идут. С ними старая женщина и раненый гридь, останавливаются часто, - и добавил. - Как догоним, так и не отпущу милую Славушку никогда. На руках носить буду…
        Добавил негромко, но я услышал. И вздрогнул. Выходит, не один я Милославой грежу, на пенёчке её вижу. Сердце витязя тоже ею занято. Вот напасть. Он молод, красив, силён, богат, знатен - пять из пяти, меня на его фоне и не видно вовсе. На кого она внимание обратит? Однозначно не на меня. Надо решать проблему.
        - Ты, Милонегушка, - обратился я к витязю, - если считаешь сие место хорошим, так сам о привале и распорядись.
        Милонег дёрнул поводья, поехал вперёд, а я окликнул раба.
        - Руфус, дружочек, сделай милость, сбегай за Белорыбицей.
        Не так давно Белорыбица служил князю Благояру, а Милонег взял да выгнал его из дружины. Уж и не помню за что, вроде как избил его кто-то и пояс воинский снял. Славяне к подобным вещам относятся серьёзно, дескать, благосклонность богов больше не с ним и прочая ерунда. Язычники, что с них взять. А я эту побитую рыбину пригрел, справедливо полагая, что затаил он обиду на витязя. Вот и пригодилось.
        - Звал, господин? - склонился передо мной Белорыбица. На душе посветлело; люблю, когда кланяются, льстят, называют всякими возвышенными эпитетами, подарки подносят. В данном случае обошлось без подарков, но всё равно приятно. Надо будет Милославу к этому приучить. Захожу я такой в спальню, а она ко мне ластится, пылинки сдувает. Счастье-то какое!
        Но вернёмся в настоящее.
        - Звал, Белорыбушка, - я жестом позволил ему присесть на край повозки у моих ног. Он сел, повозка накренилась, и мне пришлось хвататься за подлокотник, чтоб удержать равновесие. - Это… Какой ты тяжёлый… С Милонегом только что разговаривал. Видел, небось, как он отъехал?
        - Видел, господин. Я ему поклонился, а он будто не заметил меня, - проклокотал неприкрытой злобой Белорыбица. - Хотя, помнится, на пирах кубками стукались. Я за него на всё готов был…
        - Остановись, друг мой, хватит воспоминаний, - поднял я руку. - Вернёмся к делу. Не хочет Милонег, чтоб ты служил мне, говорит, требует, чтоб гнал я тебя прочь. Плохой, говорит, ты воин. Что скажешь на это?
        Белорыбица с размаху ударил себя кулаком в грудь, аж звякнул весь.
        - Господин, в бою меня проверь! Бой докажет, какой я гридь! Прикажи, я этого Милонега на куски изрублю!
        - Ну, будет, будет. Будет тебе, - я оглянулся - не подслушивает ли кто? - и понизил голос. - Не могу я тебе такого приказывать. Даже слушать такого не могу. Милонег почти что друг мне. Он сын самого князя северского, а тот мне ещё больший друг. Знаешь, как я буду переживать, если с сыном моего друга что-то случится? Поэтому мне придётся либо выгнать тебя, либо на всё божья воля. Понимаешь?
        Белорыбица растеряно повёл глазами. Кажется, он не понял ничего из того, что я только что сказал, хотя слова были ему знакомы. Он то хмурился, то надувал щёки, то поджимал губы. Меня это смешило, но смех смехом, а нужно было объяснять.
        - Слушай внимательно: если вдруг ненароком, я бы даже сказал - случайно, прилетит из кустов стрела и поразит Милонега в самое сердце, то никто и никогда не узнает, кто же выпустил ту стрелу. Я, конечно, буду сокрушаться по поводу внезапной кончины княжеского сына, зато ты станешь десятником.
        - Десятником?
        - Десятником. Место простого воина тебе не подходит. Я вообще вижу тебя исключительно в роли воеводы моих наёмников.
        - Воеводы?
        - Воеводы. Но об этом мы поговорим лишь после случайной гибели Милонега.
        Белорыбица ухмыльнулся.
        - Готовься к разговору, господин.
        Вот и славно, вот и решили проблему.
        Направление вильнуло за холм, и Павлиний натянул вожжи.
        - Тпр-у-у!
        Я привстал. Место и впрямь оказалось удачное: от воды талинником прикрыто, со спины горой, а спереди вся степь перед глазами - лучшего места для стана не сыщешь. И след от старого кострища, видимо, не раз здесь путники вставали. Наёмники побросали поклажу, взялись валежник собирать, палатку мою ставить. Я сошёл с повозки, потянулся. Косточки расслабленно хрустнули. Как хорошо после тряской дороги вновь почувствовать ногами твёрдую землю, пройтись туда-сюда, размяться, сделать несколько гимнастических упражнений.
        Я разулся, потянулся пальчиком потрогать воду: тёплая ли? - тёплая. Чуть позже искупаюсь. Руфус и Своерад завели коней в реку поить и чистить. Трое наёмников, раздевшись донага, потянули сеть. Будет на ужин жареная рыбка.
        Возле брода стоял Милонег. Расшитые сложным узором сапожки по щиколотку утопли в рыхлом песке. Накатившая волна обвила их пеной и водорослями, но витязь этого не заметил. Он, не мигая, смотрел на противоположный берег, даже сделал шаг вперёд. Снова набежала волна, плеснулась на голенище. Я зашёл к витязю со спины, спросил:
        - О чём задумался, Милонегушка?
        Он ответил не поворачиваясь:
        - Завтра… Завтра к полудню нагоним.
        19
        На ночь мы встали в узкой западине в двух верстах от реки. Дядька Малюта предлагал остаться возле брода, место уж больно удобное, но Гореслав сказал, что если оно для нас удобное, то и другим тоже удобным покажется. Западина выглядела уютно. Обрывистые склоны мягко опутывала лещина, а в самом глубоком месте Сварог создал водоёмину с чистой прозрачной водой. Поганко затеплил костерок, тётка Бабура по обыкновению принялась кухарить. Пока варилась каша, я усадила на землю Борейку, размотала повязку на его ноге, осмотрела рану. Когда мы только собирались в путь, рана выглядела ужасно: гноилась, опухла. Я немного поколдовала, вскрыла гнойник, наложила мазь, и теперь опухоль сошла. Если посидеть пару дней на месте, то Борейка побежит у меня не хуже лошади, вот только времени сидеть не было.
        Дажьбог уступил небо Числобогу, и сразу потемнело, похолодало, засверчал долгую песню сверчок. Тётка Бабура сняла с огня походный горшок, позвала вечерять. Я подсела к костру. Хорошо. Как хорошо. В последнее время у меня появилось ощущение, что я дома, среди своих. Тяжёлая дорога и общие труды сблизили нас. Я всех любила: дядьку Малюту, тётку Бабуру, Поганка, близнецов. Даже Гореслав не вызывал былого раздражения, разве что хотелось содрать с него безрукавку и обрядить в нормальную одёжу. Вчера я выпросила у Добромужа запасную рубаху, выстирала втихомолку, подлатала на локтях и подмышках, и теперь думала, как бы подсунуть её воеводе, чтоб не понял он, что это я постаралась. А то решит, что подлизываюсь, в друзья набиваюсь. Но я не набиваюсь, просто его безрукавка мне совсем не нравится.
        Я зачерпнула полную ложку каши, поднесла ко рту, подула. Тётка Бабура умеет готовить. Правильно я сделала, что князю её не выдала. Сейчас бы давилась обычной пшёнкой, казнилась однообразием, а тут пшёнка разваренная, пшёнка рассыпчатая, пшёнка вязкая с диким луком и чесноком - каждый день новое. Красота! Я облизнула ложку и снова потянулась к горшку.
        После вечери мы легли вокруг костра. Дядька Малюта и тётка Бабура по очереди принялись рассказывать басни - красивые и смешные - а мы внимали им с неприкрытой радостью на лицах. Мы так каждый вечер радовались, и только Гореслав никогда басен не слушал. Едва темнело, он уходил в сторожу, и до полуночи берёг нас от вражьих происков и бесенячих проказ. Потом его менял дядька Малюта, а под утро вставали близнецы.
        Вот и сегодня он ушёл, а я проводила его взглядом. Тётка Бабура повела речь о Купале да Мавке, об их любви и нарушенных заветах. Когда я была маленькой, бабка часто эту баснь заводила, а я слушала её с придыханием. Очень уж она мне нравится. Но сегодня…
        Я осторожно вынула из сумы рубаху и сунула её под понёву. Встала.
        - Славушка, ты куда? - тихо окликнул меня Поганко.
        Я приложила палец к губам.
        - Вернусь скоро, - и шагнула в темноту. Добрыня шагнул за мной.
        Сначала я хотела просто подложить рубаху в заплечный мешок воеводы, и пусть удивляется, откуда она там взялась. Но постояла, подумала и решила: чего я прячусь, будто тать какой? Отдам в руки. Пошла. Разглядеть что-либо в темноте было сложно, я же не кошка. Отголоски костра пробили мне тропиночку на несколько саженей вперёд, но дальше сгущался мрак. Склоны западины нависли над головой как пещерные своды, а лещина зловеще шуршала листочками - жуть сплошная. Но я не испугалась. Какой смысл бояться, если Добрыня спокоен?
        На выходе из западины я остановилась. Никого. Звёздочки мерцают, месяц пыжится полным телом; у моих ног сплошным чёрным полотном лежала степь, тихая и тёмная, и только у окоёма, там, где земля встречается с небом, как будто горел огонёк. Не иначе какие-то люди встали на ночь у брода, и сейчас, как и мы, развёли костёр, ели кашу и басни рассказывали. Завтра, может быть, они нас нагонят.
        - Холодная ночь, - сказал Гореслав.
        Он настолько внезапно возник у меня за спиной, что даже Добрыня вздрогнул. Однако мудрый собачий разум подсказал псу, что бояться нечего. Он отошёл в сторонку и лёг. Гореславу он доверял безоговорочно.
        - Шла бы к огню, девка.
        - Милослава меня зовут, - уточнила я.
        - Милослава…
        Воевода проговорил моё имя медленно, как будто каждую буквицу на вкус пробовал, потом внезапно подступил вплотную и сказал:
        - Ты прости, Милослава, что не по правде с тобой обошёлся. Если б знал, что ты такая…
        - Какая?
        Я повернулась к нему лицом, и он, такой сильный, настоящий богатырь, поник головой и в плечах стал уже - умею я каверзные вопросы задавать! - но всё же справился с собой, заглянул в мои глаза и ответил твёрдо:
        - Лучше тебя нет никого.
        Будь день на воле, так все увидели бы, как я зарделась. Щёки полыхнули огнём, а по телу прокатилась сладость. Сколько раз я подобное слышала: и от Вторки из Снегирей, и от того же ромея, но только усмехалась. А ныне вон как… Не думала, что подобное признание так на мне отразится. Я поднесла ладошки к груди, чтоб успокоить дыхание, и спросила:
        - А тех, кто хуже, воровать можно?
        Наверное, в моём голосе промелькнула укоризна, потому что Гореслав тут же замотал головой.
        - Нельзя, - сказал он. - Тоже нельзя. Я полоны от обров отбивал, а тут словно разум кто затмил. Чернобог, верно.
        Хороший ответ, иного и пожелать невозможно. Я улыбнулась и простила его.
        - Ну ладно, я больше не в обиде. И знаешь… Вот, смотри: я рубаху добыла. Подштопала, постирала. Одень. А то твоя совсем тебе не подходит.
        Не споря, он расстегнул пояс, стянул безрукавку и бросил на землю. Темень теменью, а даже при звёздах я разглядела на его груди страшенные рубцы. Не единожды Перун мог нить, что Макошь для него вывела, обрубить, однако ж не обрубил. Не для меня ли берёг? Рука потянулась дотронуться до рубцов, почувствовать, какие они на ощупь, проверить, зажили ли, но тут же одёрнулась. Гореслав моего движения не заметил, надел рубаху, оправился. Я мысленно порадовалась: в самый раз. И в плечах вольготно, не жмёт.
        - Спасибо тебе, Милослава, - поблагодарил он.
        А я снова сладость почувствовала, и так мне от этого легко стало, что захотелось крылья расправить и взлететь. Я глубоко вдохнула и подняла голову к небу.
        - Сколько звёздочек на нас смотрят. Видишь? - я ткнула пальчиком вверх. - Бабка мне толковала, что это души пращуров наших. Сварог дал им чистый путь в Сваргу, и теперь они за нами сверху приглядывают, дабы не натворили глупостей разных. Красиво, правда? Как думаешь, мы тоже звёздочками станем?
        Гореслав не сразу ответил. Постоял, словно раздумывая над чем-то, словно не зная, посвящать меня в тайны мира, и наконец, сказал:
        - Как знать. Был я однажды на острове Буяне, что в Холодном море стоит, и там есть храм Святовида, а при храме служители. Так вот один служитель сказывал, что звёзды - сие не души ушедших предков, а такие же тверди, на коей мы живём. И на них тоже люди, как мы. И леса, и реки, и всего, что есть у нас, у них тоже имеется. Мне тогда очень захотелось посмотреть на тех людей: какие они из себя, в каких богов верят. Вот бы придумать такую лодью, чтоб по небу плыть умела. Я бы тогда до самых дальних закоулочков поднялся. До самой дальней звезды…
        Он смотрел на небо с ярким восхищением, казалось, ещё немного и действительно полетит к звёздам, и тогда я поняла - Он.
        И стало страшно. Никогда бы не подумала, что муж, похитивший меня из отчего дома, которого я ненавидела всей душой и нечего, кроме смерти, ему не желала, будет тем самым, о ком я во снах грезила. Да ещё… не самый красивый. Нечета Милонегу. Но что-то стучалось в грудь - сердце, по всей видимости - и шептало в ухо: глубже, глубже смотри!
        И я посмотрела.
        Любовь - это сила Всевышнего, его дух. Это то, что до Огня и Мрака, до Правды и Кривды, ибо рождает она Жизнь. Всё, что есть на земле, есть Любовь. Я так думаю. А Гореслав отныне часть моей жизни и той, что мы вместе с ним внесём в этот мир. Так будет, я знаю, я в этом уверена. Мне захотелось спросит его - глупо, конечно - кого он первенцем видит, сына или доченьку? Лучше, конечно, доченьку, помощницей вырастет, да и бабке моей будет на кого перекинуться…
        Но мужи существа пугливые. Как только с ними начинаешь о детях говорить, они начинают уходить в походы, поэтому я спросила о другом.
        - За что тебя люди Гореславом прозвали? Если не тайна это.
        Он ответил быстро.
        - С чего же тайна? Совсем нет. Я когда от отца… от Благояра Вышезаровича ушёл, к вольным русам прибился. Они как раз на угорские кочевья шли за набеги им мстить, и в первой же сече налетел я на местного вождя, думал, осилю. И осилил. Но столько ран получил, что победа та едва горем для меня не обернулась. Малюте спасибо, выходил. Вот за ту глупость мне прозвище и дали.
        - Но ты же победил?
        - Победил.
        - А раз победил, стало быть, ты самый сильный гридь. Не по правде тебя так прозвали.
        - Нет, что ты. Мне до настоящей силы, как ящерке до звёзд. Самый сильный гридь тот, кто держит дух в равновесии, кто с богами на равных говорит. Отче Боян самый сильный гридь.
        - Деда Боян волхв.
        - Отче Боян гридь.
        Ну, может и так. Деда Боян и в самом деле на многое способен. В нём столько всякой всячины сокрыто, что иной раз страшно становится от мысли, чего же он такого сотворить может. И то, что с богами он разговаривает, - тоже верно, а значит, прав Гореслав, деда Боян самый сильный гридь. Вот только где его бесы носят? Был бы он с нами, давно бы дома сидели и отвар медовый пили.
        Я простояла с Гореславом до полуночи, пока не пришёл дядька Малюта заступать в свой черёд на сторожу. Он посмотрел на нас искоса, хмыкнул и велел идти спать. Я спать не хотела. Я хотела говорить с Гореславом до самого утра, а может, и не говорить, может, просто стоять рядом, чувствовать его тепло, его силу, и он хотел того же - я видела это. Но дядька Малюта добрыми шутками заставил нас покраснеть и разойтись по сторонам. Я вернулась к костру, легла между Поганком и тёткой Бабурой. Старая ключница не спала, хоть и жмурила глаза отчаянно. Поганко мирно посапывал, сжавшись в комочек. Я притулилась к нему и уснула.
        Проснулась я, когда Дажьбог защекотал мои глаза ярким лучиком: благодать! Вспомнила ночное свидание с Гореславом, и на душе стало ещё ярче. Вскочила, бросилась к водоёмине, плеснула в лицо водой, утёрлась рукавом. Возле кострища никого не было. На рдеющих угольях стоял горшок с остатками каши. Я схватила ложку, доела - горячая ещё. Все уже позавтракали, а это моя доля. Только почему меня к общему столу не разбудили?
        Поев, я помыла горшок, наполнила его водой, вернула на уголья. Пока будем собираться, вода успеет вскипеть, можно душицы заварить, я где-то видела неподалёку, пойду поищу.
        Отряд наш собрался у выхода из западины. Гореслав глянул на меня и отвернулся, и вся яркость в душе померкла. Случилось что-то? Что? Подошёл Поганко, взял меня под руку, тётка Бабура вздохнула громко, а Добромуж, всегда такой сдержанный, вдруг раздражённо пхнул землю носком сапога.
        - Нельзя уходить, не успеем, - твёрдо сказал дядька Малюта.
        - Под утро близнецы костёр возле реки углядели, - зашептал мне в ухо Поганко. - Сходили глянуть, а там ромей с людьми и Милонег. Теперь вот решают, что делать: бежать али здесь бой принимать.
        - И что решили? - так же тихо спросила я.
        - Гореслав пока ничего не сказал.
        - Теперь уж всяко не успеем, - зло проговорил Тугожир. - Сразу надо было подниматься, тогда бы успели.
        Вот как выходит. Я уж начала думать, что искать нас никто не станет. Ушли мы из Голуни незаметно, и в какую сторону - поди догадайся. А получается, догадались. А тот огонёк, что я ночью разглядела, не иначе ромей и развёл. Сказала бы я Гореславу о том сразу, сейчас бы в гадалки не играли.
        - Дождёмся их и бой примем! - в один голос заявили близнецы, а Горазд ещё и добавил. - Встанем в узком месте, чтоб с боков не зашли и числом не задавили, и покажем, как русы биться умеют!
        - Ага, - продолжил стращать Тугожир, - дурное дело не хитрое. Выставят они стрельцов по краям западины и стрелами всех перебьют. Слушай, Гореслав, догонят они нас или нет - то неведомо, а здесь нам с любой стороны смерть.
        - Что ж ты так смерти лытаешь? - проговорил Борейка. - Боишься, Калинов мост не перейдёшь? Так нам всем его не перейти, - и почему-то посмотрел на меня.
        Тугожир качнул головой и тоже посмотрел на меня.
        - Тебе ли, друг мой, от сечи бегать? - хлопнул Тугожира по плечу дядька Малюта. - Никто лучше тебя с луком не управится. А их там три десятка всего. Нечто не справишься?
        - Они там тоже не лаптем деланы. И не от сечи я бегу. Ты же знаешь, Малюта, не трус я.
        - Знаю.
        И так они стояли: семь здоровых мужей, подросток, пожилая тётка, громадный пёс и тощий недомерок - и гадали, что делать и кто из них самый смелый.
        - Ну, решите же, наконец, что-нибудь! - воскликнула я.
        И пошёл галдёж пуще прежнего. Тугожир стоял на том, чтоб бежать, близнецы хотели непременно умереть в западине. Никто никого не слушал, друг дружку перебивали, того и гляди драться начнут.
        - Стало быть, так, - заговорил Гореслав. Он заговорил тихо, но все сразу замолкли. - Бежать поздно, ромей всё одно догонит, а в открытой степи с его людьми нам не справится. Тугожир, Сухач с Милославой, с Бабурой Жилятовной и мальчонкой дальше одни пойдут. Пока Фурий поймёт, что Милославы с нами нет, они успеют до Ерша добраться. А там в каждую сторону семь путей - ищи ветра в поле.
        - Я от дружины не отступлюсь! - затряс бородой Тугожир. - Ты, воевода, остаёшься, я тоже остаюсь! Не оскорбляй меня недоверием.
        Гореслав кивнул, принимая его слово.
        - Как это останетесь? - осторожно спросила я. - На гибель?
        - Для нас дальше дороги нет, - отрезал Гореслав и повернулся к Сухачу. - За девку головой отвечаешь. Отсюда ступайте на мокрый угол. На гриву взберётесь, по левую руку будет лесок, справа степь. Держись опушки. Помнишь, как в Голунь шли? А там, если Макошь дозволит, до Ерша прямая дорога.
        - Как же так? - снова подступила я к воеводе. - Никуда я не пойду!
        Гореслав даже смотреть на меня не стал, будто и нет меня больше. Будто ночью мы о звёздах не говорили и рубаху я ему не дарила. Хотя вот она, та рубаха, на нём. Он, получается, как и братец его Милонег - такой же. Бес проклятый! Вот он как со мной…
        И тогда я вспылила.
        - Ну и оставайся! Никому ты не нужен!
        Он снова меня не заметил, а Сухач зашепелявил радостно:
        - Так и есть, так и есть. Бес им в помощники, пусть с ромеем бодаются, а мы пошли отсель скорее подальше.
        Я сжала кулачки. Нет, я всё равно никуда не пойду. Я не брошу его… их… А этот чахлик невмирущий, он что, не понимает? Ничего не понимает? Да нет, понимает, оттого и радуется, что не его нить сегодня оборвётся. Шею бы ему свернуть!
        - Ступай, дочка, - вздохнул старый кормщик.
        - Дядька Малюта!
        - Ступай, не кори себя.
        Старик улыбался. Мы уже прощались с ним однажды, и теперь он снова бросал меня в воду, а сам торопился к сходням. И пусть сейчас он произносил другие слова, но слышала я всё то же: Беги, девка!
        И я побежала. Медленно, словно во сне, не оглядываясь. Сухач и Поганко держали меня за руки и едва не силой волокли за собой. Вот уже и грива, о которой говорил Гореслав. Мы поднялись по травянистому склону, впереди Добрыня, за спиной тётка Бабура. Ключница дышала тяжело, натужно, тихонько жаловалась на больные ноги. Я подумала, что вечером надо припарки ей сделать, снять боль… Позади зазвенело железо, эхом прокатился по небу долгий крик. Сухач нервно оглянулся, а я закрыла уши и принялась шёпотом уверять себя, что это мне показалось, что на самом деле это степной орёл углядел с высоты неосторожного зайца и… Кого я обманываю!
        Я остановилась. Надо вернуться. Надо обязательно вернуться! Им нужна я. Ромей меня заберёт, а Гореслава не тронет…
        Сухач вдруг дёрнул меня за ворот да как закричит:
        - Я тебя в плен взял!
        В плен? В какой плен? Я замотала головой, не понимая, о чём он, а когда слова его достигли моего разума, разозлилась. Скрутила ему руки и приложила мордой о землю.
        - Ты совсем дурной? Я дочь богатыря, я с пелёнок ухваткам воинским обучена. А ты меня в плен берёшь? Ну, право, иной раз хоть не только о еде думай.
        Он заелозил, заскулил, начал обещать мне каких-то мухоморов, отравить, наверное, грозился, но я знаю, как с мухоморами и прочей заразой обращаться, так что не испугалась, а ещё сильнее выкрутила ему руку.
        - Мухомор… Мухомор…
        - Да что ты заладил…
        - Мухомор велел ромею тебя отдать… чтоб договориться… когда в порубе сидели… Больно-о-о!
        Он зарыдал, а я начала понимать, что мухомор - это не гриб, а человек, и что он тоже за мной охоту устроил. А Сухач, стало быть, его подсыл. Вот же червяк поганый! Одну пшёнку с нами ел, одни сухари грыз, перинкой стелился. Как после этого людям верить? Я сказала Поганку, чтоб нёс верёвку, мол, повесим сейчас этого негодяя. Сказала не серьёзно, да и деревьев поблизости не было, но Сухач зарыдал громче, поверил в мои угрозы. То-то же! Я подождала, пока ему совсем страшно станет, а потом сделала предложение.
        - Поступим так… Слышишь меня? Я никому не скажу, чего ты сейчас учудил, а за это будешь все мои приказы выполнять, покуда до дому не доберёмся. Понял?
        - Понял, понял!
        - Ну, живи тогда.
        Я отпустила его руку. Некоторое время он ныл, косился на меня, поглаживал локоть, но вёл себя прилично. Поганко притащил-таки верёвку - где он, душа доверчивая, её нашёл? - и даже петлю смастерил, но я сказала, что необходимости в этом больше нет, и мы двинулись дальше.
        Я задышала ровнее. Эта маленькая оказия не то чтобы меня успокоила и расставила всё по местам, но подтолкнула к разумным размышлениям. Утром я с дури да от обиды решила, что Гореслав меня совсем не любит, что я опять себе всё напридумывала, вновь размечталась, принялась разглядывать счастье, которого и нет вовсе. Но всё не так. Сейчас я поняла, что Гореслав потому меня прогнал, чтоб я ромею не досталась. Он для того там и бьётся, а с ним дядька Малюта и вся их маленькая дружина, чтоб я дальше жила, а стало быть, ночью ничего мне не привиделось: Гореслав и есть тот муж, с которым я детей растить готова. Вот как получается!
        Но тогда я помочь ему должна. Если не могу сама, тогда к богам надо обратиться. Они всегда на стороне правых, а мы правы, надо только показать им нашу правду.
        Я упала на колени, подняла лицо к небу и зашептала:
        - Боги Светлые, оглянитесь: вот он стоит перед вами муж праведный Гореслав. Посмотри на него, господине Перун. Обрати взор свой на гридя храброго, ибо в храбрости его есть слава твоя. Мать Сва-Слава, тебе пою песнь эту. Несёшь ты на крылах своих счастье людское, кинь крупицу ему на плечи, себе на спасение. Тебе, Великий Род, кланяюсь, молю тебя и заклинаю: поделись с ним силою предков, и станет его сила твоею силою…
        Я долго молилась, а Дажьбог внимал мне с высоты, но молчал. Боги редко с людьми разговаривают, а когда говорят, то слышать их могут лишь очень немногие, избранные, такие, как деда Боян или бабка моя. Но никого из них рядом не было и никто не мог сказать, что же Боги Светлые мне отвечают.
        Сухач сидел поодаль, жевал травинку, на мои молитвы ему было до самого дна морского. Я подумала, что всё-таки надо ему шею свернуть, но он вдруг медленно поднялся, травинка выпала изо рта, а рука потянулась вперёд.
        - Глянь…
        Я повернула голову. Слева, как и обещал Гореслав, жидкой лентой вился лесок, я бы даже сказала: подлесок. Местным лесам до наших дебрей, как мне до Сварги. Но не это главное. Вдоль опушки, может быть в одной версте от нас, шли люди. Сложно было разобрать, кто они такие. Я встала, приложила ладонь ко лбу. Тётка Бабура тоже подслеповато прищурилась, хотя с её глазами, как и с ногами, в походы лучше не ходить. Однако именно она сказала первой:
        - Не иначе дружина чья…
        По мере того, как люди приближались, становилось понятно, что это воинский отряд. Бородатые мужи с закинутыми за спины щитами и с копьями в руках шли споро, будто опоздать куда-то боялись. Впереди вышагивал высокий старец в волчьем плаще и с посохом, а рядом - рядом огромного роста воин. Статный, седоголовый. Широкие плечи облиты кольчужным железом, на поясе боевой топор. Я вгляделась и обмерла…
        Батюшка! Я вскрикнула и опрометью кинулась к нему. Он тоже меня заметил, закричал: Славушка! - и бросился навстречу. Как же хорошо почувствовать силу отцовских объятий! Батюшка сжал меня, я уткнулась ему лицом в грудь и заплакала. Как же хорошо… Я повторяла бесконечно: батюшка, батюшка, - а он гладил меня по голове и слегка покачивал, как на руках в детстве, когда спать укладывал.
        Подошёл деда Боян, сказал:
        - Слава Волоху… И ты, Бабура, здесь? Успели, - и повторил с облегчением. - Успели.
        Нас обступили дружинники, многие были мне знакомы: мужи и парни из нашей деревни, из соседних, те, кого я не единожды в дверь выбрасывала. Все они откликнулись на призыв батюшки идти за тридевять земель вызволять его нерадивую дочь из рук разбойников. Вторка из Снегирей щерился на меня щербатым ртом. Это я ему зуб выбила, а он всё равно пошёл. Как же я им благодарна. Каждый норовил подойти ко мне, похлопать по плечу, потрепать по щеке, убедиться, что цела я. А Дажьбог взирал на нас с верхотуры и радовался.
        Батюшка, наконец, выпустил меня из рук, сказал:
        - Ну, пора в обратный путь. Вот уж мать обрадуется, да и бабка вся испереживалась.
        Дружинники загалдели, подняли щиты на плечи, Сухач в улыбке расплылся, и только я растеряно повела головой.
        - Подождите, - остановила я отца, - как обратно? Батюшка, там Гореслав с ромеем бьётся. За меня бьётся! Надо выручать его. Деда Боян…
        Волхв зевнул, посмотрел куда-то в сторону-вверх и сказал равнодушно:
        - Гореслав своё предназначение исполнил, не думай о нём больше. Планы ромеевы разрушены, ты домой возвращаешься.
        - Что ты говоришь такое, деда Боян? Ты его бросишь? А что с остальными станется? С дядькой Малютой, с близнецами, с Добромужем?
        - Что с ними будет, о том лишь боги ведают. Нам в их дела вмешиваться нельзя.
        - И то верно, дочка, - поддержал волхва батюшка. - Отныне у нас своя дорога, а у тех русов своя.
        - Нет, нет, - продолжала не соглашаться я, - так не должно быть. Мы вместе. Понимаете? Мы - вместе. Гореслав и я. Мы теперь не расстанемся.
        - Оставь, пустое это, - начал сердится батюшка. - Он тебя похитил, он ошибку свою исправил, на том дороги ваши расходятся. Он тут остаётся, а мы домой возвращаемся.
        Я смотрела на них - на отца, на деду Бояна - и понимала: они не собираются помогать Гореславу. Они уже забыли о нём, он стал ненужным. И тогда я сказала:
        - Что ж, батюшка, пусть так и будет, слова твоего не ослушаюсь. Но коли по воле богов да по вашему умыслу Гореслав в том бою погибнет, так я вместе с ним на костёр взойду.
        20
        Как смотрела на меня ночью Милослава, - так никто ещё на меня не смотрел, и взгляд этот я с собой заберу. Придёт время, и она посмотрит так же на другого, и одарит его улыбкой, но это будет не важно, ибо мёртвые память не имут. Главное, что сегодня мне есть за что у этой западины стоять.
        Я велел Борейке развести костёр позадымистей, чтоб ромей его углядел и в иные стороны не поворачивался. Пусть думает, будто Милослава с нами, а уж я постараюсь, чтоб бежать за ней вдогонку охотка у него отпала.
        Подошёл Малюта.
        - Я у выхода встану, - сказал я.
        - Хорошее место, - согласился кормщик.
        И в самом деле хорошее. Западина хоть и не глубокая, но края отвесные, даже если кто спрыгнет, то на ноги не сразу поднимется. А стрелы метать не станут, побоятся Милославу задеть. Они же не знают, что её с нами нет.
        - Вы дальше вставайте, возле кустов. Как через меня перешагнут, тут уж и встречайте.
        - На себя одного удар принять хочешь?
        - Ныне всем равно достанется.
        - Как скажешь, сын.
        Малюта развернулся и пошёл обратно. Я посмотрел ему в спину. Сын. Надо же… А вот мне его отцом назвать никак не получается, даже в мыслях. Я когда с княжьего подворья вернулся, мы отошли к конюшне и поговорили. Я прямо спросил:
        - Ты знал?
        Он кивнул.
        - А почему не сказал? Думаешь, отверг бы тебя? Или считаешь, изгоем жить легче?
        - Мать твоя просила не говорить. И меня просила, и Благояра. Я слово сдержал.
        Это верно, сдержал, да только кому такая сдержанность нужна? Тяжело… Тяжело всю жизнь считать отцом не того человека. А Малюта знал, с самого первого дня ведал, кто я, и ему, наверное, ещё тяжелей приходилось. А Милонег… Я когда из дома ушёл, он совсем ребёнок был, от матери далеко отойти боялся, а ныне по душу мою идёт. Брат…
        Ромей ждать себя не заставил. Борейка такой дымогон устроил, что тот примчался, будто на пожар. Я надеялся, он снова поговорить захочет. За разговорами время течёт неспешно, глядишь, к полудню бы наговорились, а там пусть ищет Милославу сколько угодно. Но случилось по-другому. Первыми к западине вышли наёмники - десятка три отчаянных головорезов. Встали кучно, впереди черноволосый угр. Я сразу его узнал. Широка наша земля, да разойтись между собой не получается.
        Угр тоже меня признал. Оскалился, потянул топор из-за пояса. Я было решил, что он сам в сечу кинется - грозился же при первой встрече убить, пусть исполняет угрозу - но нет, лишь кивнул в мою сторону, и тот час двое молодых ухарей ринулись вперёд. Один закричал дико, напугать меня хотел. Видывал я таких крикунов раньше. Пока он размахивался да воздух в грудь набирал, я чуть подался навстречу и чиркнул кончиком меча ему по горлу, и крик перешёл в клёкот. Второй и вовсе проскочил мимо, и пока разворачивался, я рубанул по той руке, что топор держала. Наёмник пошатнулся, открыл рот, пытаясь сказать что-то, да так с раскрытым ртом и повалился.
        Хороший меч дала мне Радиловна. Капуста рубака никакой, он больше со счётами да с весами дело имеет, оценить оружие по достоинству не может. А я могу. И оценил. Мой старый меч, конечно, лучше, но и этот не плох. Совсем не плох.
        Я провёл лезвием по штанине, стирая кровь, а наёмники замерли. То, как я лихо, почти не глядючи, расправился с двумя их товарищами, наводило на раздумья, и даже черноволосый опустил топор и сузил глаза. Я покачал головой: да, тут есть над чем суживать.
        Подъехал Милонег. Конь, почуяв кровь, взволновался, забил по земле копытом. Милонег похлопал его по шее, успокаивая, и сказал как бы между прочим:
        - Рубаха на тебе новая.
        - Милослава подарила, - не стал скрываться я.
        - Не иначе на смерть.
        - Не торопись с похоронами, брат. Здесь тебе не перед чернавками удаль показывать.
        Он усмехнулся, а я подумал, что боя с ним не избежать, поэтому хотел зацепить его словами, вывести из равновесия. Пусть позлится. Когда голова заполнена гневом, гридень превращается в дровосека. Милонег не поддался. На то он и витязь, чтоб на какие-то там слова внимание обращать. Он будто и не услышал меня. Спрыгнул на землю, шагнул ко мне, на полушаге вынул меч. Я и не заметил, как он это сделал. Только что в руке ничего не было, и вдруг сверкнула золотистая полоса стали, прочертила дугу перед глазами.
        Я развернулся боком, поднял меч над головой. Щитов мы не взяли. Щит хорош в плотном бою, когда строй против строя, в поединке он мешает. Милонег сделал ещё шаг, и наши мечи соприкоснулись. Два лезвия встретились кромками и отпрянули, будто испугались. Я чуть отступил и пошёл противосолонь к краю западины. Милонег остался на месте, только разворачивался всё время ко мне, и цепко держал взглядом каждое движение.
        - Вот уж не думал, брат, что ты с врагами нашими в один строй встанешь.
        - Ты мне не нужен.
        - Милославу ищешь?
        Я угадал, ибо увидел, как напряглись его скулы.
        - Ну так забудь о ней. Со мной она отныне, и по-иному не будет.
        Хуже не бывает, когда между двумя мужчинами женщина встаёт. Тут все прочие связи в сторону отходят. Брат, не брат, отец, сын, друг - каждый другому чужим становится и каждый лишь своего ищет. Мы с Милонегом тоже теперь искали.
        - Посмотрим, - ответил он.
        Несведущему человеку могло показаться, что мы дразним друг друга, разминаемся. На самом деле бой кипел во всю. Мы не размахивали мечами, как сумасшедшие, и не вопили, стараясь напугать друг друга. Когда встречаешься с истинным бойцом, это лишнее, ибо здесь цена победы - чужая ошибка, а Милонег истинный боец, это я ещё у Ершовых ворот почувствовал. Поэтому мы не торопились, выгадывая каждый свою правду.
        Краем глаза я подметил, как подъехал на телеге Фурий. К нему подбежал Белорыбица помог спуститься, поддержал за локоть. Он теперь ромею служит? Отозвалась, стало быть, ему наша драка на Капустином дворе, погнали его из дружины за утерянный пояс. Ну да он от этого много не потерял.
        Милонег начал наседать, нанёс несколько коротких ударов сверху, но не сильно, готовился к чему-то. Я только отбивался. Я вдруг вспомнил трёхлетнего мальчишку, которого отец усадил на коня и повёл по кругу на глазах всей дружины, восклицая: Витязь едет! На крыльце мама вытирает скатившуюся на щеку слезу радости, а я смотрю на неё и не понимаю: чему она радуется? Этот трёхлетка встал преградой между мной и отцом, и отныне преграда только выше становится. Одно лишь спасение, если сопливого и вечно хнычущего барсучонка не станет… Я сжимаю кулаки, а мама говорит: Что бы не случилось в жизни - он твой брат. Ныне барсучонок вырос, но слова матери от того другими не стали.
        Он твой брат… Я повторил это внутри себя несколько раз, и мама словно ожила. Как и в тот день она встала рядом, улыбнулась…
        И в это мгновение Милонег ударил. Ударил резко, быстро. Я откинулся назад, и кончик меча пролетел в вершке от моей шеи. Милонег не ожидал, что я увернусь, вскрикнул с досады, губы исказила судорога. Видимо, он рассчитывал, что от такого удара увернуться нельзя, да я бы и не увернулся, только это мама меня оттолкнула. А раз так…
        Я вложил меч в ножны. Будь, что будет, а только на брата я не пойду.
        - Убить меня хочешь? Ну, знаешь… Убей.
        Я встал перед ним прямо, и даже шагнул ближе, чтоб ему тянуться не пришлось. Если уж умереть мне сегодня срок, так лучше от его руки, чем от угра. Милонег растерялся, решил, что я хитрю. Качнулся на пятках, вскинул меч над головой. На лице одно за другим отразились сначала непонимание, потом сомнение и, наконец, ярость, и я понял: ударит, бес.
        И ударил. Но меч замер возле самой груди, и я почувствовал, как рубаха на спине взмокла, а в висках облегчением заклокотала кровь… Кто бы чего не говорил, а мы братья, а братья не убивают друг друга. Я провёл ладонью по лицу: как же вспотел.
        Милонег злился. Он скрипел зубами, силясь понять, почему остановил свой удар. Желание убить меня у него не пропало, это я по глазам видел. Милослава по-прежнему стояла между нами и уходить не собиралась. Так что же случилось? Может и ему мама привиделась? Или уверовал, что Милослава в любом случае с ним не пойдёт? Но как бы там ни было, он отыскал взглядом ромея и проговорил хрипло:
        - Разворачивай, Марк Фурий, людей своих, в Голунь возвращаемся.
        - Как это возвращаемся? - не поверил ромей. - Как это возвращаемся, ясноликое солнышко моё Милонегушка? Мы не для того столько дней пыль глотали, чтоб сейчас назад поворачивать. Не понимаю я…
        - А тебе и понимать не следует. Делай, что говорят. А не по нраву воля моя, так путь тебе из земли северской чист!
        Сказал он это строго и даже пальцем в его сторону ткнул. Куда ромею на такое спорить? Не у себя в Царьграде. Однако ромей иного склада человек, он не Белорыбица, за локоть не подхватит. Он сощурился и заговорил сквозь зубы:
        - Твоё право, Милонегушка, приказы раздавать, на то ты и сын княжий. Да только люди, как ты изволил выразиться, мои, и только меня они слушают…
        Он глянул на Белорыбицу. Тот ухмыльнулся, вытянул стрелу из тула, наложил на тетиву и метнул в воеводу не целясь. Милонег стоял к нему полубоком и видеть этого не мог. Увидел я - и прыгнул, и уже в прыжке понял: не дотянусь. Стрела вошла Милонегу в бок выше пояса, он охнул, взмахнул руками, удерживая равновесие, не удержал и повалился на спину. Я подхватил его за плечи, не раздумывая, сдёрнул с пояса короткий нож и бросил в Белорыбицу.
        Ромей завизжал от страха. Огромный раб схватил его в охапку, прикрыл собой. Угр, словно решив, что это сигнал, взмахнул топором, прокричал зычно: Вперёд! За спиной зазвенела железом моя дружина, стало быть, не устояли на месте, побежали выручать.
        Я опустил Милонега на землю, стиснул обмякшую ладонь. Надо было сказать что-то. Что говорят в таких случаях? Чтоб не отчаивался? Что раны заживут и всё будет хорошо? Но он не глуп, он понимает, что нынешние раны не заживут, ибо ромей живыми нас из этой западины не выпустит, иначе ему самому гибель. Так то…
        И всё же я прошептал:
        - Крепись.
        Он молчал, только боль исказила губы и побелила лицо.
        - Крепись, - повторил я и поднялся.
        По правую руку от меня встал Малюта, по левую Добромуж. Всё как в тот день у седловины, только не конница обров летела на нас - наёмники шли.
        Я сотворил перуницу. Слава тебе, господине Перун, что дозволил встретить врага прямо. Что дал возможность искупить былые неправды и встать за тех, кого когда-то обидел. Значит, есть у нас толика надежды, что пролетит над нашими головами Мать Сва-Слава, махнёт крылом на прощанье, а дочь твоя Перуница Светлая позволит осушить рог славы до дна!
        Наёмники не стали лезть на рожны и терять понапрасну людей. Они разошлись от одного края западины к другому, выставили перед собой щиты, как стену, и начали давить нас. Всё правильно. К чему дерзать отвагою, если можно задавить врага числом? Возле киевских причалов они на себе прочувствовали умение русов стоять насмерть, и отведывать этого снова не хотели. Тугожир метнул несколько стрел, но везде на их пути встали щиты. Что ж…
        Однажды в Щетине свела меня судьба со старым поморянином. Владел он удивительным боем древнего народа, которого уже нет на свете, и имя которого давно позабыли. Народ тот состоял из отважных людей, и отвагу свою не единожды доказывал своим ближним соседям - ромеям. Славились те люди умением наносить тяжёлые удары мечом. Они раскручивали его над головой особым образом, а потом опускали с силой и рубили противника надвое - и ни что не спасало, ни щит, ни броня, ни молитва. Поморянин показал мне, как это может быть, и я приём запомнил.
        Вот и пришла пора испробовать то умение. Победить оно нам не поможет, ну да хоть не в одиночестве перед Калиновым мостом встанем. Я вплотную подступил к вражескому строю, размахнулся и вдарил. Поморянин не подвёл. Стоявший против меня наёмник распластался и упал без всхлипа.
        Да, хороший приём, и меч, что дала мне Радиловна, тоже хороший. Дажьбог ей в лицо за это. Но мой прежний меч был лучше. От силы удара лезвие хрустнуло, и в ладони у меня осталась одна рукоять. И тот час строй разомкнулся, и вперёд вышел угр. Вышел неспешно, поигрывая топором. Почуял, пёс, лёгкую добычу. Малюта крикнул что-то, я не расслышал, лишь махнул рукой не глядя, чтоб не отвлекал, а угр качнулся в сторону и ударил снизу вверх. Ловко, я такого не ожидал, едва отскочить успел. Острая кромка топора чиркнула по груди, вспорола рубаху. Чуть-чуть быстрее - и лежать мне рядом с наёмником, которого я только что зарубил.
        Черноволосый озлился неудачей, попёр на меня, беспрерывно нанося удары. Моя дружина сдвинулась назад, чтоб не мешать бою, наёмники тоже отступили, встали полукругом. На полянке перед западиной мы остались вдвоём: я и угр. В общем-то, с этого и должно было всё начаться: выйти двум воеводам друг против друга и решить, кто прав и на чьей стороне сегодня боги. А потом победители пошли бы дальше, а проигравшие вернулись в Голунь. И никакой лишней крови. Ныне же Моране Кощеевне раздолье - десяток душ, не менее, сволочёт она Яге на усладу. А черноволосый явный помощник Мораны. Он настроился убить меня - как же не одинок он в этой мысли. Я бы тоже убил его, но это не Ершово ополчение, тут голыми руками едва ли что сделаешь.
        Я попятился, уворачиваясь от очередного удара, споткнулся и упал на спину. Угр от такой моей неуклюжести сначала опешил, а потом зарычал радостно и прыгнул вперёд.
        Воля Чернобога! Не долго же я продержался, ну да Малюта за меня отплатит…
        И тут я услышал:
        - Брат…
        Милонег подталкивал мне меч - наш меч. Я кувыркнулся через плечо, пальцы привычно обняли рукоять, - и выбросил клинок вперёд по короткой дуге. Черноволосый прянул, но поздно: сталь прочертила кровавую полосу по животу, рассекая плоть и воздух единым движением, и он заорал, но не от боли - что ему боль? - от обиды, что проиграл. А я выдохнул: нет, нет, какой там Чернобог… Светлые боги со мной, не иначе. Я посмотрел вверх, и на мгновенье мне показалось, что под облаками мелькнул силуэт большой птицы… Мать Сва-Слава, спасибо тебе!
        Черноволосый выронил топор, прикрыл рану ладонями и побрёл к краю западины. С каждым шагом он приседал ближе к земле, и последнюю сажень уже полз. Добравшись до края, он привалился к откосу, посмотрел на меня злыми глазами и прошипел:
        - Хорощ… Хорощ…
        Да, я хорош. Я лучше его. От такой раны он не оправится, не встанет на ноги и не умрёт слишком быстро. Истекая кровью, он успеет оценить мою силу и свою глупость, и вспомнит киевские причалы, сожжённую лодью, Метелицу, Тихомира и два десятка иных моих товарищей, которые по его воле ныне обитают в Нави… Устал. Как же я устал сегодня. Пора заканчивать всё это. Было время, когда сошлись трое на перепутье небесных тропинок: Сварог, Перун и Макошь, и решили, что не почто людям зря кровь в сражениях лить. Пусть прежде битвы двое самых сильных гридей от каждого войска сойдутся в поединке, и от чьей стороны гридь верх возьмёт, те и будут победителями. А иные пусть отступят, и на том боги клятву дали и нарекли сей закон Божьим Судом. Сегодня я верх взял, но отступать наёмники не собирались. Все законы божьи они давно забыли, и не мне их в том винить, ибо сам наёмником был.
        - Убейте их, убейте! - заверещал ромей, и ткнул в мою сторону пальцем. - Голову мне его, голову! И Милославушку… Милославушку не обидьте.
        Рядом со мной снова встал Малюта.
        - Ну что, сынок, настало наше время?
        - Настало.
        - Не иначе в Сварге сегодня пировать будем?
        - А вот здесь дудки. Со свиным рылом да в калашный ряд? Торопишься, отец. Это только князья да мужи нарочитые прямиком в Сваргу уходят, а нам сей путь заслужить нужно.
        - Ну так пойдём и заслужим.
        - Пойдём.
        И мы пошли.
        21
        Сказала - и осеклась. Случалось, перечила я батюшке и даже язык показывала, но чтоб так, чтоб условия ставить. Я решила, что батюшка сейчас дланью своей отцовской хорошенько меня отшлёпает. Положит, как бывало, поперёк колена и… Ну и пусть, от своего я всё одно не отстану! Я стиснула кулачки, прижала их к животу и нахмурилась.
        И батюшка что-то увидел в моём взгляде. Увидел и принял. И ответил:
        - Дорогу показывай.
        Я развернулась и побежала назад к западине. Усталости как не бывало; боги откликнулись на мою молитву: прислали батюшку с дружиной, дали ума настоять на своём. Спасибо вам, век не забуду. Теперь нужно торопиться. Суровые мужи, увешанные оружием и бронёй, едва за мной поспевали. Некоторые ругались, тяжело с таким грузом на плечах по жаре бегать. Но меня их ругательства заботили мало. Я не о них, я о Гореславе радела. Надо успеть… Успеть только… Успеть…
        И мы успели.
        Взбежав на пригорок перед западиной, я увидела, как ромеевы люди рубили мечами малую дружину моих русов. Первыми бились Гореслав и дядька Малюта - рядом, плечом к плечу, как и положено отцу с сыном. С боков отбивали наскоки наёмников близнецы… Я приложила ладонь ко лбу, прикрывая глаза от солнца: нет, только один отбивал, второй опустился на колени, держась за голову. Его подхватил под мышки Борейка, потащил к водоёмине, а Тугожир и Добромуж, заступили освободившееся место.
        Фурий стоял на телеге и размахивал ручонками. Кричал что-то. Подле него трясся от страха Своерад. Мне так подумалось, что купчина этот сродни Сухачу: пока опасности нет, он смелый, а как угроза подступит, так сразу осиновым листом обращается. Сухач, кстати, от нас отстал, сказался больным на ноги, и плёлся теперь позади тётки Бабуры, хотя ей точно торопиться в сечу было непочто. И Поганку было непочто, но они на пару с Добрыней спешили вырваться вперёд меня.
        Я достала нож из-под понёвы, подняла его над головой и закричала первое, что на ум пришло:
        - Бей супостатов!
        Батюшка, увидев такое дело, охнул и схватил меня за рукав.
        - А ну-ка, доча, подожди в сторонке.
        Ждать в сторонке я, естественно, не желала. Я рвалась в бой. Всё во мне полыхало и горело. Я продолжила потрясать ножом, и тогда деда Боян обнял меня за плечи и сказал ласково:
        - Потерпи, милая, дай мужам меж собой дело решить. А твой черёд ещё наступит. Ты мази свои не забыла?
        Я помотала головой, нет, не забыла. Вот они, в суме; похлопала ладошкой по холщёвому мешку, и сразу проще стало. Огонь ушёл, разум вернулся. В самом деле, пусть я приёмам богатырским обучена, но не женское дело грудь в грудь с врагом биться и кровь лить, на то мужи есть. Это их дело защищать и отстаивать, а наше право - их врачевать и новой силой одаривать, чтоб они снова могли защищать и отстаивать. И так каждый раз до бесконечности, навсегда, навечно, ибо нет в людских головах покоя, и не знаю, наступит ли он когда-либо. Надеюсь, что наступит, а пока…
        Батюшка вынул меч из ножен и прокричал древний клич славян-радимичей:
        - Радим!
        И вся дружина наша разом копьями ощетинилась и ответила протяжным эхом:
        - За тобой идём!
        Наёмники услышали наш клич, и им не до Гореслава стало. Углядели, проклятые, что нас много, что приближаемся мы быстро, и пятиться начали. Ромей, не ждавший такой напасти, сел на задницу и глаза выпучил. Своерад повертел головой, понял, что сбежать не поспевает, упал и притворился мёртвым. Я когда к телеге подбежала, пинать его начала, потому что злость в меня снова вернулась, и повторяла с каждым ударом: «Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох!». А потом велела Поганку руки ему вязать и ноги, чтоб не убежал. И ещё велела костёр развести и воды нагреть. Своерад грешным делом решил, что костёр нужен, дабы пыткам его подвергнуть, и завыл: «Всё расскажу, всё поведаю!». Но мне его веды и за гривны без надобности. Им теперь только Благояр Вышезарович рад будет. Вот уж он потешится, когда купчину эту на кол посадит!
        Пока батюшка мой наёмников по степи гонял, я к западине подалась. Дядька Малюта и Гореслав опустились на корточки, устали, вспотели, но на вид были совершенно здоровы. Я очень обрадовалась, что с ними ничего не случилось, и подалась к близнецам. Горазд хлопотал возле брата, совал ему в лицо какой-то пожелтевший лопух. Горыня сжался, закрылся ладонями, постанывал.
        - Руки убери, - велела я ему.
        Он убрал. Удар пришёлся на левую щёку. Кожа лопнула и сочилась кровью, сквозь красноту просвечивала кость. Я сощурилась, тронула рану пальцами, стянула края. Ничего страшного: промою, зашью, наложу повязку - жить будет.
        Подошла Бабура Жилятовна, поднесла горшок с водой. Я достала из сумы иглу, овечьи жилы, иглу протянула Поганку.
        - Над огнём покали.
        И вдруг увидела Милонега. Витязь лежал на спине, бледный, их бочины торчал обломанный черенок стрелы. При каждом вдохе и выдохе, черенок покачивался, а Милонег вздрагивал и скрипел зубами. Я потянулась было к нему, но подумала, что если до сих пор не помер, стало быть, ещё потерпит.
        Поганко принёс иглу. Я протёрла её от накала тряпицей, вдела в ушко жилу и сказала Горыне:
        - Не дёргайся.
        - Ты раньше хоть раны сшивала? - спросил он с затаённой надеждой.
        - Ага, корове соседской брюхо после отёла, - Горыня скривился, изображая недоверие, и я повысила голос. - Дурной что ли? Конечно, сшивала. Сиди молча.
        Я, конечно, не сшивала, только видела, но Горыне знать об этом совсем не обязательно. Главное, делать свою работу уверенно и честно, и тогда боги помогут и, если надо будет, подскажут.
        - Вот и всё, - закончив, сказала я, и чуть отодвинулась, чтоб полюбоваться делом рук своих. От виска к подбородку протянулся вздувшийся пульсирующий рубец. Пройдёт несколько седмиц, опухоль сойдёт, швы разгладятся, и рубец будет выглядеть не так страшно, как сейчас.
        Горыня облегчённо выдохнул, а Горазд оскалился:
        - Теперь нас хоть различать будут!
        Пришёл черед Милонега. Я присела перед ним на колени, склонилась.
        - Ну, давай с тобой.
        Здесь было сложнее. Я взрезала рубаху ножом, паволока под остриём обидчиво заскрипела. Эх, хороша рубаха была, а ныне только выбрасывать. Будь у меня такая, я её ни то что на войну - на двор выйти не надела бы. Ну да у князей свои причуды. Кровь вокруг черенка успела запечься и предстала взору плотной бурой коркой. Я её сковырнула, Милонег застонал.
        - Терпи, - насупилась я.
        Подошёл Гореслав, замер у меня за спиной.
        - Это в тебя Тугожир стрелу загнал? - продолжая сковыривать кровавую корку, спросила я. - Что ж он повыше стрельнуть не мог, чтоб мне делать ничего не пришлось?
        - Белорыбица его, - сказал Гореслав.
        - Вот как? Они вроде из одной шайки.
        - Были из одной. А ныне он с нами.
        Это ничего не меняло. Милонег по-прежнему оставался для меня нехорошим человеком. И дело даже не в том, что я его на конюшне с чернавкой застукала - Дажьбог с ними, это на их совести останется, - а в том, что он ромеево войско за нами следом привёл. Это я ему долго помнить буду.
        - Помогите мне его на здоровый бок повернуть.
        Гореслав и дядька Малюта в четыре руки перевернули витязя. Милонег дышал тяжело, отворачивался, но глаза сами собой скашивались на меня. Боялся. Правильно. Церемониться с ним я не собиралась.
        Я сняла очелье, сложила его несколько раз и сунула в зубы Милонегу.
        - Закуси.
        Чтобы вытащить стрелу из раны, её обычно проталкивают дальше, пока не покажется наконечник, потом его срезают, а черенок вытаскивают. Я видела, как бабка такое проделывала. Два наших охотника повздорили раз из-за утки. Каждый почему-то думал, что это он её подстрелил, ну и чтобы дело уладить, разошлись по сторонам да стрельнули друг в друга. Один промазал, другой товарищу своему в руку попал. Но то в руку, а здесь бок, здесь придётся выдирать. Боль невыносимая, ибо на выходе зубцы наконечника будут рвать плоть немилостиво. Не знаю, стерпит ли Милонег такую муку.
        - Держите теперь крепко, - велела я помощникам. Дядька Малюта сел витязю за ноги, Гореслав обхватил его за плечи и навалился всем телом, прижимая к земле.
        - Я сдюжу, сдюжу, - зашипел сквозь зубы Милонег. - Не надо держать… сам…
        Ну, Дажьбог нам в помощь. Я ухватила черенок покрепче и потянула на себя. Очень бы хотелось, чтоб Милонег сразу сознания лишился. Я хоть и не люблю его, но всё равно жаль. Но он заскулил, сжал Гореслава за руку, чудо, что не раздавил, и лишаться сознания не собирался. Его право. Я чуть повернула стрелу, чтоб зубья за рёбра не зацепились, и выдернула её. Полилась кровь, я дала ей стечь немного, потом промыла рану, наложила мазь и крепко стянула повязкой.
        - А с Белорыбицей что? - переводя дух, спросила я. - По нам он не стрельнет?
        - Отстрелялся, - успокоил меня дядька Малюта, и кивнул. - Вон в кустах валяется.
        Я посмотрела в указанную сторону. Из кустов торчали ноги. А когда-то это был человек, пусть некрасивый и неприятный, но живой, и я ему морду лечила, мазь хорошую тратила, душой за него болела, а он в благодарность в погоню за мной помчался. Ну и прибери его Морана Кощеевна, сволоки душу его чёрную к Яге в Навь, порадуй дорогую подругу новым гостинчиком.
        Я вообще-то не злая, и если меня не вынуждают, никому плохого не желаю. Но вот тот, чьи ноги сейчас из кустов торчали, вынудил. А если б он не в Милонега, а в Гореслава стрельнул? Я б тогда с самим Волохом договорилась, чтоб он эту Белорыбицу из Нави вынул, дабы я самолично вновь его туда отправить смогла… Вот как сильно вынудил!
        Дядька Малюта с Гореславом отправились рубить лещину, чтоб соорудить для Милонега носилки. Дядька Малюта предложил было витязя на телегу определить. Тащить здоровенного мужа руками, только жилы рвать. Но я сказала: нельзя ему на телегу, растрясёт.
        Когда они ушли, Милонег вдруг потянулся ко мне, зашептал:
        - Прости, Славушка… Прости, не ведал… Не ведал… А как в глаза твои глянул - и… Прости… Прости… Дай только надежду… Всё для тебя сделаю…
        Ох, ему бы думать, как в Навь не отойти, как разрубленную нить в руках удержать, а он обещанья раздаривает. И ладно бы нужда в них была, а то ведь впустую - не нужен он мне. Поэтому я сказала просто:
        - Мне твой брат более по сердцу. С ним жизнь хочу прожить. А станешь мешать нам, так я такие снадобья знаю, после которых тебе ни одна жёнка мила не будет.
        Он, конечно, расстроился моим ответом, но то его дело. Мне, главное, чтоб Гореслав не расстраивался, а то смотрит, как я с Милонегом уповод вожусь, и на глазах грустнеет.
        Поганко полил мне воды, я умылась, смыла кровь с рук. Деда Боян, всё это время стоявший поодаль в позе уставшего старца, улыбнулся.
        - Доброй знахаркой ты стала, внученька. Не ошибся я в тебе.
        Я, кажется, только что утверждала, что совсем не злая, что совсем даже наоборот. Ну так вот…
        - Деда Боян, ты хоть и волхв, и способен меня в жабу превратить, но я сейчас такое скажу, от чего тебе стыдно станет. Мне тётка Бабура такого понарассказывала, что, дескать, это по твоему наущению княжну отравили. Так? И ромея ты намерено надоумил меня похитить, чтоб я твоим коварным умыслом в Голуне оказалась. Так? А ещё ты Гореслава хотел бросить…
        - Погоди, внученька, - остановил меня деда Боян. - Спешишь ты больно со словами своими, а сила слов такова, что иной раз подумать надо, прежде чем произносить их. Помнишь ли, как про пути-дороги меня спрашивала?
        Я поджала губы.
        - Ну, вроде помню. У того охальника на лодье, - и кивнула на лежавшее возле телеги связанное тело.
        - Верно. И что я тебе ответил?
        - Ну, вроде Волох велел тебе путь мой править.
        - Вот я и правлю. Ромей лихое дело замыслил, решил народы славянские стравить, чтоб извели они друг друга под корень. А мы с тобой ему в том помешали. И впредь мешать станем. А сказители о нас былины сказывать начнут и восхвалять всячески за подвиги наши.
        Я хмыкнула. За подвиги восхвалять? Это что ж получается, я герой? Это обо мне, выходит, песни петь будут и былины складывать? Хорошее дело, очень хорошее. Нравится. Одна лишь мысль перебарывала радость и печалила по-прежнему.
        - Но Гореслава ты всё равно бросить хотел.
        - Ох, если б хотел… Ты подумай, внученька моя, как бы ты отца уговорила суженого своего спасти, коли не сводил я тебя на похороны Третьяка? Вспомнила бы ты про завет тот древний, когда невеста вслед за женихом на костёр поднимается?
        Тоже верно. Ни в чём, получается, деду Бояна упрекнуть нельзя. Всё-то он предусмотрел, всё-то предвидел. Если и дальше разбираться стану, окажется, что и Добрыню он мне подсунул, и Поганка, и всего прочего, о чём я не знаю или запамятовала.
        - А ты и вправду ведаешь, что Гореслав суженый мой?
        Деда Боян обнял меня за плечи, поцеловал в темечко.
        - Козни вражеские сегодняшним днём не заканчиваются. Одну беду мы от себя отвели, но сколько иных бед с закатной стороны придёт - предугадать невозможно. А для борьбы с ними иные люди потребуются. Но о том сказ впереди.
        Он замолчал, а я заелозила.
        - Ну как же так, деда Боян? Почему впереди? Давай сейчас рассказывай! Вечно ты на самом интересном месте прерываешься.
        Но деда Боян остался неумолим. Он повёл слегка головой, вздохнул и повторил:
        - Впереди, внученька моя, впереди.
        Я, честно говоря, разочаровалась. Не в деде Бояне, нет - разве можно в нём разочароваться? - я в общем смысле. Стало почему-то тоскливо и одиноко. Батюшка наёмников где-то гонял, Гореслав с дядькой Малютой носилки вязали, Горазд возле Горыни хлопотал, случаи смешные ему рассказывал, Добрыня блох ловил. Все были заняты. И я подумала: вот и закончились мои приключения. Скоро я вернусь домой, большуха снова меня за водой пошлёт, бабка пальцем трясти станет, тоска…
        Хотя - я встрепенулась - я же за Гореслава замуж собралась. Значит опять что-то новое, что-то интересное, хлопоты иные, заботы. Зря я приуныла. Верно говорит деда Боян, многое впереди, так что подождём, посмотрим, что дальше будет.
        Гореслав с дядькой Малютой принесли носилки: две палки, перетянутые между собой прутьями лещины. Милонег покосился на них с недоверием, но дядька Малюта сказал, что носилки крепкие, витязя выдержат. Я сразу велела перенести его к телеге. Дажьбог даст, батюшка наёмников догонит и вернётся, и мы всем своим отрядом двинемся обратно в Голунь. Не обрадуется Благояр Вышезарович тому, что сын его и наследник тяжело ранен, да ладно хоть жив, и за то пусть благодарен будет. А наказания с его стороны мы не боялись, ибо деда Боян обещал слово за нас перед князем замолвить, и что-то мне нашёптывало, что Благояр Вышезарович слову этому внемлет.
        Витязя осторожно переложили на носилки, Гореслав взялся за ручки спереди, дядька Малюта сзади. Подняли. Прутья напряглись, заскрипели, но выдержали. Дядька Малюта крякнул:
        - Эка тяжесть… Вчетвером надо… И меняться почаще.
        Они отнесли носилки к телеге, тётка Бабура присела перед Милонегом, погладила его по щеке.
        - Касатик… Как же ты не уберёгся?
        Милонег всхлипнул.
        - Нянюшка…
        Витязь закусил губу, и мне показалось, что он сейчас заплачет. Но не заплакал. Тётка Бабура поднесла к его губам чашу.
        - Водички вот.
        От этой умильной картинки у меня затряслись ресницы. Водички ему… Свинца расплавленного!
        Злость не украшает, но мне очень хотелось, чтобы к Милонегу все относились так же, как я - враждебно, и любое проявление добродушия, пусть даже со стороны тётки Бабуры или, не дай Дажьбог, Добрыни, воспринималось мной как личная обида. Конечно, это не правильно, но самолюбие, будь оно неладно, требовало крови, и не важно, что Милонег и без того потерял её немало. Пусть ещё потеряет.
        Впрочем, два месяца назад я точно так ненавидела Гореслава, а ныне души в нём не чаю. Теперь вся ненависть перешла на его брата. Значит ли это, что к зимним холодам Милонег станет мне лучшим другом, а ненавидеть я начну, скажем… Кого бы мне ещё поненавидеть?
        Взгляд мой переместился на ромея: маленький, бедненький, ущербный. Он по-прежнему пучился на белый свет круглыми глазками, и всё происходящее его совершенно не трогало. А раз так - Дажьбог с ней, с ненавистью. В жизни есть дела и поважнее.
        Возле ромея стояла прикрытая чистой холстинкой корзина. Я сердцем почуяла - что-то вкусненькое. Сдёрнула холстинку, заглянула внутрь. Так и есть: пирожки, яблочки, сыр и в отдельной тряпице сальце. Госпожа моя Макошь, радость-то какая, спасибо тебе за угощение! А то всё пшёнка да пшёнка.
        Я достала нож, порезала сало, надломила один пирожок - с капустой и яйцами - расстелила холстину на телеге, выложила содержимое корзины. Добрыня вскочил, повёл носом. Дядька Малюта хмыкнул, близнецы облизнулись, выбрался из неизвестности Сухач.
        - Душицы заварю, - сказала тётка Бабура и поспешила к водоёмине за водой.
        Я обтёрла нож, положила его возле пирожков, толкнула ромея в бок.
        - Подвинься.
        Взяла ломтик сала - тонкий, душистый - отправила в рот. Великий Сварог, как же вкусно-то! Тот поросёнок, которого мы ели у Капусты, и рядом с этим салом не стоит!
        Ромей вдруг заверещал, схватил мой нож, замахнулся. Я только увидела блеснувшее остриё - и замерла, не в силах шевельнуться. Мне бы, дуре, отпрыгнуть, а я зачарованно смотрела, как тянется лезвие к горлу…
        Гореслав дотянулся до меня первым: отшвырнул, будто куклу соломенную, но сам увернуться не смог. Слишком прыток ромей оказался. Нож вошёл в грудь воеводы по самую рукоять, и вздрогнул он. Дядька Малюта закричал, упал на колени. Сухач - кто бы подумал - начал бить ромея по голове. Добрыня задрал морду к небу, завыл. Никогда раньше он не выл…
        - Бабушка, бабушка! А почему мы славяне?
        - Потому что славу богам своим поём и ничего за это взамен не требуем.
        - А зачем нужны боги, если они ничего не дают?
        - Глупая ты. Оглянись. Всё, что вокруг нас, всё боги дали.
        - И Вторку из Снегирей?
        - И Вторку, и тебя, и кота моего Хитрейку.
        - Если они Вторку дали, так лучше бы мы им ничего не пели.
        - Хворостиной тебя за это!
        - Вот ещё. Я когда вырасту, сама ему таких люлей дам, что он и смотреть на меня забудет!
        - Раздаривать затрещины каждый горазд. А ты нож из раны попробуй достать. Вот, запоминай, я тебе покажу как правильно…
        - Что?
        - Нож, говорю, вынимать нельзя, - дядька Малюта смотрел на меня пытливо и старался держаться спокойно, хотя его трясло всего.
        - Нельзя…
        Голова Гореслава лежала у меня на коленях. Он дышал часто, хрипло, в уголках рта пузырилась кровь. Каждое движение вызывало боль. Я видела, как он морщится, чувствовала, как боится и силится сказать что-то. Я приложила палец к губам и прошептала: т-с-с-с… Он моргнул, как будто показал, что понял меня, и успокоился. Дыхание стало ровнее, страх ушёл. Дрожащими пальцами я ощупала рану, разорвала рубаху. И дня не прошло, как я подарила её Гореславу, а уже рвать приходиться.
        - Нельзя вынимать! - с надрывом повторил дядька Малюта.
        Я и сама знала, что нельзя. Выну - и Гореслав тут же кровью изойдёт. Он уже и без того одной ногой на Калинов мост ступил. Но и жить с ножом в груди тоже нельзя. Бабка говорила однажды, что делать, если такое вдруг случится. Рану расширить надо, пережать пальцем кровяную жилу. А если она целая, то… а потом… потом… Не помню ничего! Совсем ничего не помню.
        - Соберись, внученька моя, - навис надо мной деда Боян. - Соберись, дитятко.
        Я взялась за рукоять. Хороший нож подарил мне дядька Малюта, с таким и на медведя не страшно. Сколько раз я в руках его держала - знать, чем всё обернётся, выбросила бы не раздумывая.
        Гореслав снова ко мне потянулся, зашептал что-то. Я наклонилась, прислушалась.
        - Как тебя… как мать с отцом тебя называют?
        - Лебедью, - проговорила я, и кинулась объяснять. - У нас в роду только меня да прабабку так обозвали. Всех иных по-простому: Несмеянками, Некрасами. Я поначалу обижалась, дескать, почему птицею нарекли, а потом привыкла…
        - Лебёдушка… моя… белая…
        Он назвал, - а я полетела. Будто крылья за спиной распахнулись. Ударили по воздуху - и вот она земля подо мной: реки, поля, луга заливные. Подле озера город большой, я такого прежде не видела. Вежи дубовые вздымаются, людей уймища, лодьи по водной глади скользят. У леса на пригорке дом на каменной подклети. Дядька Малюта на лавочке сидит, Поганко рядом, Добрыня. В стороне у амбара Гореслав стёсывает с люльки последнюю стружку. Он смотрит на меня, поднимает люльку над головой, хвалится…
        Я провела ладонью по его голове, сглотнула слезу и сказала твёрдо:
        - Моране тебя не отдам. Ты мой только, - и повернулась к Поганку. - В суме найди тряпицы чистые и настой маковый. И слюни утри, помогать будешь.
        22. Эпилог
        А во времена то было давния - во времена давния да тяжёлыя.
        А и шёл Змей Тугарин землю зорить - землю зорить да землю Родныя.
        А и плакала земля под его стопой - под его стопой да стопой чёрныя.
        А и люди плакали слезами горкима - слезами горкима да слезами кровавыма:
        Ай не бывать над землёю Яру-солнышку - Яру-солнышку да ненаглядному!
        А и жил тогда славный молодец - славный молодец да Святогор-богатырь…
        - Всё, бабушка, хватит! Надоели мне твои басни! - я топнула ножкой и обиженно поджала губы. - Только и разговоров что про богатырей могучих да молодцев славных. Да про всяких там гусляров-пахарей. Надоело!
        Бабушка устало вздохнула, поставила корзину наземь, присела на пенёк. Стряхнула с понёвы иголки сосновые, сложила руки морщинистые на коленях… Сколько же годков ей? Ещё на Купалу матушка сказывала, что видела она князя Вышезара дитём неразумным, а князя того уж лет тридцать нет. Ушёл он к Сварогу и пьёт с ним сурью в чертогах его в Сварге. И сама она мне не бабка, и матушке моей не бабка. Прапрабабка, кажется… Так сколь годков ей, если до сих пор в лес по грибы-ягоды ходит и меня, молодую, вперёд себя не пущает?
        - Вот что, Дарёнушка, соплива ты мне указывать. Мамка твоя взялась было…
        - …и с батюшкой повстречалась! - дерзко вставила я. Мне хоть и седьмой годок всего, но я уже смелая девка, и бабке своей перечить не стесняюсь. Правда, бабка всякий раз пальцем грозить начинает и слова бранные на меня шлёт. Ну да хоть за ремешок не берётся. А бранится - так пусть ей, мне с бранных слов щей не хлебать.
        - Вот что, Дарёнушка…
        - Да будет тебе, бабушка, - отмахнулась я. - Только и знаешь ругать меня да девкой несмышлёной хаять. А я уже большенькая! Пойдём лучше обратно. Дажьбог на пол дня выбрался, мамка, поди, стол накрывает. Нечто тебе горячей похлёбки не хочется?
        По глазам её я видела, что хочется. Бабка улыбнулась, потрясла пальцем, но встала и корзинку подняла. Вот и ладушки. Я тоже подхватила своё лукошко, и мы потопали по лесной тропинке к дому.
        Дом наш стоит на пригорке в виду славного города Ладоги, что на реке Волхове. Дом хороший, на каменной подклети, с высоким теремом под четырёхскатной крышей. Многие ладожане ратовали на этом месте строиться, да не многим сие по силам пришлось, только нам, а всё потому, что батюшка мой воеводой при князе ладожском состоит, и за то ему честь особая.
        Семья у нас большая: матушка с батюшкой, деда Малюта, два брата моих старших, коровы, куры, гуси и кошка Мурка. Раньше ещё пёс был по имени Добрыня, но он недавно помер, потому что пёсий век короток, короче людского. Я его часто вспоминаю и очень скучаю по нему. А ещё есть ромей. Дикий. Воет ночами, сволочь, никакой управы на него нет! Он у нас вместо собаки на цепи сидит. Соседи первое время говорили, дескать, что ж вы живого человека на привязи держите? А мамка в ответ: убить нам его теперь что ли? А на цепь посадили, стало быть, есть за что. Было время - деда Малюта рассказывал - когда ромей этот много зла людям сотворил, даже батюшку моего едва не зарезал. Боги Светлые его наказали, разума лишили, а мы по доброте душевной его к себе жить взяли. Правда, пытались отпустить как-то: гнали со двора палкой, в лес отводили, но он каждый раз назад возвращается. И кусаться начинает. Поэтому на цепи и сидит.
        Ну и Дажьбог с ним. Ромей он и есть ромей. А вот батюшка мой из северян, матушка из радимичей, а соседи нас русью величают. Я сначала думала, что это из-за моей косы, ибо она у меня самая что ни на есть русая. Но деда Малюта объяснил, что русами кличут тех, кто более остальных свою землю любит, и неважно при этом северянин ты, радимич, голядь лесная, булгарин волжский или германец, из неведомых краёв к нам жить приехавший - всех нас любовь к родной земле - Родом заповеданной - соединяет, и за неё мы животы свои положить готовы. Я тоже ох как готова, только матушка меня далее лесной опушки не пускает, а там живот класть покамест не за что. И вообще, у нас тут тихо, ни разбойников, ни наворопников. Князь ладожский крепко свою землю держит, и баловать никому не позволяет.
        Зато в иных землях не всё так ладно. Шалят враги по окраинам, и спать людям, как наш ромей, спокойно не дают. Батюшка мой на полдень ехать надумал, воевать. Оружье начистил, дружину собрал. Северский князь Миломир Благоярович позвал его на помощь. Хазары, извечные враги северян, напали на Голунь, и теперь стоит город пуст. Сожгли его проклятые хазары дотла, а пепел Стрибожьи внуки по степи разнесли. Князь Миломир отступил к меже полянской, новый город решил ставить, но хазарского набега не забыл и не простил. Ныне готовит войско, чтоб почтить хазар вящею славою и с честью проводить до дому. А батюшка мой в том деле ему союзник, ибо с князем Миломиром они братья единоутробные. Это что ж получается, я княжна двоюродная? Вот те раз, вот те и Дарёна Гореславовна! Непременно расскажу об этом ребятам в Ладоге, а то Борщатка, мочи нет, кричит, что его отец муж нарочитый, воевода праведный, а сами они огнищане. А вот нате вам теперь ведро помоев - я целая княгиня!
        Ну да бес с этим Борщаткой. Деда Малюта тоже на войну решил ехать. Его отговаривали, дескать, стар ты, ноги едва передвигаешь, борода седая по земле волочится, а он в ответ: зато руки боевой топор поднимают. Лучше, говорит, в сече лютой против врага выйти и погибнуть, чем дома на печи под себя ходить. Шутит деда Малюта, не ходит он под себя, я, вон, молодая, а в салки за ним едва поспеваю, жаль будет, если он уйдёт и не вернётся. Но такова доля мужская - землю свою беречь и защищать. А наша доля женская - ждать и надеется, и богатырей новых воспитывать в любви и добродетели. Поэтому я как вырасту да как замуж выйду, так первым делом сына рожу. Будет он богатырь, каких свет не видывал. А ещё знахарем будет и немножечко волхвом. Я уже и имя ему придумала - Вольга. Соберёт он земли славянские в кулак, будет править ими твёрдо, и ни один враг не ступит на нашу землю. А если ступит, так без ступней останется.
        Я как-то это бабушке единым духом выпалила. Она сначала засмеялась, потом закручинилась, а потом и вовсе ругать меня начала. А деда Малюта сказал, чтоб я бабку не слушала, а слушала своё сердце, от него правды больше выйдет. И вот теперь живу я и слушаю: кто же мужем моим станет? Если кто с Озёрного края, Борщатка, например, бес этот конопатый, так лучше навсегда в девках остаться, а если Тихомил с Зачатьевского конца, то я ещё подумаю. А вообще, матушка моя ради батюшки на костёр погребальный идти собиралась, и пошла бы. Вот это любовь! А я за того же Тихомила в огонь готова броситься ли? То-то же. А когда готова буду - тут и посмотрим, как наречённого моего родители назвали.
        Ну да не это сейчас главное. Только мы из леса вышли да на взгорье к дому ступили, как дорогу нам загородил волхв. Выбрался он из кустов лещины как тень навья: высокий, бородатый, на плечах шкура волчья, в руке посох дубовый. Видывала я раньше волхвов - суровые старцы с ярыми глазами из-под кустистых бровей, - но те волхвы против этого суще подростки. Я пискнула от страха и за бабку юркнула.
        - Не бойся меня, дитятко, - проговорил волхв, и голос его мне опасным не показался. Наоборот, добрый такой голос, ласковый. Зря я, наверное, испугалась.
        - Так ты нас не обидишь? - спросила я, выглядывая из-за бабки.
        - Что ты, разве могу я вас обидеть?
        Я поджала губки: и то верно, хотел бы обидеть, уже обидел бы. Я заулыбалась и подобралась в предчувствии праздника. Волхвы умеют басни хорошо сказывать и песни петь. Может и этот споёт? Ужас как люблю песни! У нас в доме как только запевают, так я сразу подхватываю. Правда, от моего пения у всех уши закладывает, а ромей выть сильнее начинает, ибо, со слов деды Малюты, мне в младенчестве медведь на ухо наступил. Вот же досада! Найти бы сейчас того медведя и лапы ему переломать, чтоб не ходил где непопадя.
        В отличие от меня бабушка волхву совсем не обрадовалась. Она поставила корзину на тропиночку, уткнула руки в боки и сказала неприветливо:
        - Что, Боян, снова присматриваешься? Снова ищешь, кого в сети свои затянуть?
        - Здрава будь, ведунья. Дажьбог тебе в лицо.
        - Со мною-то Дажьбог, а с тобой не иначе сам Чернобог знается!
        После этих слов я поняла, что песен мне сегодня не слушать.
        - Что ж ты встречаешь меня так неприветливо?
        - По гостю и угощенье. Одну едва не погубил, на другую заришься? Не дам!
        - Сие не в твоей воле.
        - Ещё как в моей. Или думаешь, ты один с богами разговариваешь?
        - Ты Макоше служишь, ведунья, а я подле Волоха стою. Не сравниться тебе с моею силою.
        - Грозишь, никак, Боян?
        - Упаси меня Дажьбог от такого. Не чужие мы с тобой люди, и внучки твои такоже и мне родные.
        Интересно, о чём это они? Бабка моя раскудахталась лютой клушею: перья распушила, клюв раззявила, того и гляди на волхва кинется; а тот стоит себе вольно и на всю лютость ему не иначе, как ёжику на зимнюю стужу. Хотя зима в этом году, обещают, та ещё будет.
        Бабушка всплеснула руками и всхлипнула.
        - Умеешь ты людям головы затуманивать… Ох… Прошу, отстань от нас. Уж и так на край света ушли, а ты снова здесь.
        - Так по-иному и быть не может. Тебе ли не знать пророчество древнее? По нему всем нам друг дружки держаться следует. И помогать. А Лебедь уже выросла, и птенцы её выклюнулись. Самое время им дорогу верную указать, на истинный путь направить. А без этого не достичь нам благоденствия на земля нашей, как было то во времена Трояновы!
        Волхв воздел руки к небу, поднял посох над головою, и почудилось мне, что где-то за лесом отозвался эхом гром небесный, да такой сильный, что Дажьбог едва не погас. Я присела, втянула головёнку в плечи. Ничего себе! Небо вроде чистое, а гром грозовой бабахает, будто сам Перун рядом.
        Бабка моя поникла. Она и без того не слишком весёлая была, а тут и вовсе завздыхала. Вот как волхв незнакомый на неё влияет! Я когда вырасту, тоже хочу влиять. Но мне волхвом быть нельзя, потому что я девка, а все волхвы сплошь мужи старые. Я буду как мамка моя. Она лучшая на всей земле врачевательница и ещё приёмы богатырские знает. Когда ромей однажды с цепи сорвался и стал кур по двору гонять, она не испугалась, а схватила его за шкирку и мордой о землю приложила. Не каждый так сможет. Попрошу батюшку, чтоб он наравне с братьями меня драться учил.
        Но с этим потом разберёмся, а пока я решила за бабку заступиться, чтобы волхв на неё боле не влиял. Я вышла вперёд, подбоченилась.
        - Оставь бабушку мою. Видишь, она и без того устала? Нет бы помог ей корзину до дому донести. Поможешь?
        - Отчего ж не помочь? Хорошему человеку всегда помогать следует, - ответил волхв.
        Он взял бабушкину корзину и уже втроём мы двинулись к дому. Место было открытое, по левую руку рожь колосилась, по правую гречиха волновалась, поэтому заметили нас быстро. Заметили - и вышли встречать. Впереди матушка с батюшкой.
        - Отче! - поклонился волхву отец, а мамка завизжала радостно и запросто кинулась ему на шею.
        Вот ведь: бабка от этого волхва плачет, а мамка виснет на нём, будто бусы - и попробуй их пойми.
        Деда Малюта тоже вышел. Постоял, потёрся плечом о воротный столб, ухмыльнулся. По всему получалось, что он тоже волхву не враг.
        - Вот и свиделись, Боян. А я уж думал, всё…
        Что деда Малюта подразумевал под своим многозначительным «всё», я не разобрала, но поздоровались они, словно всю прежнюю жизнь в друзьях проходили. В общем, большая часть моих родственников волхву оказалась рада.
        Возле летней кухни накрыли стол. По случаю дорогого гостя мама выставила много вкусного, и упускать возможность хорошо покушать я не стала. Я сдвинула на свой край стола всего и помногу, и принялась наворачивать. Но за делом не забывала ушами водить.
        - Встретил не так давно Поганка, - рассказывал волхв, похрустывая квашеной капусткой. Он брал её из мисы щепотью и ловко отправлял в рот. - Вырос, возмужал. Большим человеком в Смоленске стал. Врачует людей, с бесами борется. Женился. В жёны девку взял славную, тоже знахарку. По всему получается, что в тебя, Лебёдушка: и лицом, и походкой, и делами. Только покладистей.
        - Придумаешь тоже, деда Боян. В меня… - смущённо отмахнулась мама.
        - Скромничаешь. Он и тогда с тебя глаз влюблённых не сводил, да только ты никого, кроме своего Гореслава видеть не желала.
        Волхв, как я поняла, рассказывал прежнюю историю с одним из мамкиных воздыхателей. Много их у неё. Кого-то батюшка отвадил, кого-то я, и уж если встречу эту Поганку, глаза ему выцарапаю непременно.
        - А Сухач всё так же в Киеве, - продолжал рассказывать волхв.
        - Не засадили его ещё в поруб за дела воровские?
        - Куда там. Княжьим целовальником стал, из воров в мздоимцы перебрался. Раздобрел, из-за щёк глаз не видно. Звал его с собой, да он от меня как бес от травы бесогонки сбежал. Прошлых походов ему сполна хватило.
        Я начала зевать. Разговоры тянулись бесконечно, и всё о людях, которых я не знала. Скучно. Пойти что ли ромейку подразнить?
        - А ты, Гореслав, я слышал, к Милонегу на помощь собрался?
        - Собрался, - кивнул батюшка. - Благословишь, отче?
        - Сильны ныне хазары, очень сильны. Мало кто с ними справиться может, оттого волю чрезмерную взяли, жизни людские понапрасну губят. И хоть не сегодня им время придёт, но ждёт вас удача. Благословляю.
        Волхв сотворил перуницу, и разговор потёк дальше.
        Я встала из-за стола, прошлась по двору. Чем заняться? На сытый живот не больно-то хочется что-то делать. Бабка обычно заставляет меня пряжу прясть или полы мести. Не люблю. Лучше на Волхов сбегать, искупаться. Там сейчас все друзья мои - Борщатка, Тихомил, Веснянка с Берёзкою… Не хочу купаться. Надоело. Каждый день одно и тоже.
        Я вернулась к столу, подошла к волхву.
        - Деда волхв, а ты песни нам петь будешь?
        - Что ты, внученька, какие песни? У меня и гуслей с собой нет.
        - А если я достану?
        - А если достанешь, так прибереги их до времени. Мы с тобой ещё не единожды увидимся.
        - А тогда споёшь?
        - Спою.
        Он глянул мне в глаза, и я вдруг захотела спать. Никогда днём не сплю, а тут словно Баюн меня обнял. Я забралась к мамке на колени, сжалась комочком. Как же хорошо… Мама что-то спросила, волхв ответил. Слова его поплыли по воде травяным веночком, из которого выглядывали головки васильков, такие же синие и такие же красивые. Вот, оказывается, какими слова бывают…
        - Другая у неё нить, - продолжал говорить волхв. - Сын её сослужит службу великую земле нашей и объединит, наконец, племена славянские в единый народ, имя которому будет Русь. И перестанет течь кровь братская, и поднимутся города великие, и никто и никогда не сможет поставить нас на колени…
        Я прижалась к маме покрепче и уснула.
        5.11.19
        ПОЯСНЕНИЯ СЛОВ И НЕКОТОРЫХ ЖИТЕЙСКИХ И ИСТОРИЧЕСКИХ МОМЕНТОВ:
        АЛАТЫРЬ - предположительно, современная гора Эльбрус. Так же существует предположение, что это камень в Уральских горах обладающий сакральной силой. В славянской мифологии - центр мира, создан Сварогом, который выбил на нём свои законы.
        АЛКОНОСТ - полуптица-полуженщина, одно их воплощений или продолжений Матери Сва-Славы. Возможно, появление данного персонажа, а так же Гамаюна и Сирина, в славянской мифологии произошло в христианскую эпоху под давлением греческой мифологии.
        БАСНЬ, БАСНИ - нечто выдуманное, а под словами "сказ", "сказание", "сказка" подразумевались реально происходившие события.
        БАЮН - огромный кот, герой многих русских сказок, чаще всего как отрицательный персонаж. Обладал талантом красиво и много говорить, заговаривал слушателей, после чего убивал их и съедал. Имя происходит от слова баять, что значит, говорить, рассказывать.
        …БЕГАЛА С КОСИЩЕЙ ДО ПОЛУ… - коса символ девушки; замужней женщине косу обрезали и надевали на голову особый головной убор - кику.
        БЕС, ЛЕШИЙ - мифологические существа славянского фольклора.
        БОЛЬШАК - глава рода; большуха - жена главы, что так же обличало её должной властью.
        БОЯН - легендарный славянский сказитель. Используя это имя для своего персонажа, автор намекает на то, что он вечен, и до сих пор является нам под разными образами и именами.
        БРАНЫЙ, БРАНАЯ - особый рельефный узор на ткани. Можно использовать метафорически.
        БУЕВИЩЕ - кладбище.
        БУЯН - сказочный остров славянского фольклора. В романе является прообразом острова Руян (современный Рюген) где находился храм Святовита. Остров когда-то населяло славянское племя руян. Но постепенно под натиском поляков и германцев, руяне потеряли сначала независимость, а к пятнадцатому веку были полностью онемечены. В 1404 году умерла последняя женщина, говорившая на славянском языке.
        В КРАСНОМ УГЛУ, ВОЗЛЕ СВЯЩЕННОЙ БЕРЁЗКИ… - в дохристианской Руси имела то же значение, каковое сейчас имеют иконы.
        ВАСИЛЕВС - одно из наименований византийского императора. Правильно - басилевс, но в связи с тем, что латинская буква «Б» похожа на славянскую «В», пошло неправильное прочтение; отсюда, например, мы произносим «Варвара», а не «Барбара».
        ВЕЖА - башня, сторожевой пост.
        ВЕРЕСЕНЬ - сентябрь.
        ВОЛОХ (ВОЛОС, ВЕЛЕС) - древнеславянский бог, второй после Перуна, его антогонист, покровитель сказителей и поэзии, бог скота и земледелия. Некоторые исследователи отделяют Волоса от Велеса, считая последнего едва ли не демоном русского фольклора. Происхождение имени до сих пор определить не удаётся. Существует несколько версий: по одной имя происходит от "великий", по другой от "белый", по третьей от "волохатый", "волосатый". Тем не менее, если Перун считался богом княжеских дружин, богом войны, то Велес - это, скорее, бог простого народа, отсюда одна из интересных гипотез противостояния между Перуном и Велесом, как противостояние между князем и простыми людьми, в котором князь всегда, разумеется, побеждает. Поэтому в народе этот бог весьма почитался, а его служители - волхвы - пользовались огромным авторитетом.
        ВОЛХВ - служитель Волоха (Велеса); покрывали плечи особыми «волохатыми» (волосатыми) шкурами животных. Волховать так же означает колдовать, заниматься чародейством, отсюда происходит слово "волшба", "волшебство". На Руси (и вообще у славян) волхвы составляли особую касту ибо обладали умением врачевать (славянское - врачити), что значит лечить, ворожить, предсказывать (врач в славянском языке - колдун, знахарь). Проводили различные религиозные обряды, умели предсказывать будущее, владели гипнозом. После принятия христианства были в буквальном смысле слова уничтожены.
        …ВОДИТ РАТЬ НА УГОРСКИЕ КОЧЕВЬЯ И В СКУФЬ ГОТСКУЮ ДО САМОГО НЕАПОЛЯ… - в данном случае, анахронизм.
        ВЩИЖ - находился на границе со Смоленским княжеством, на берегу Десны примерно в пятидесяти километрах северо-западнее Брянска. Был уничтожен войсками Батыя в марте-апреле 1238 года, после чего не восстанавливался. Раскопки показали, что с напольной стороны город был защищён валом и восемнадцатиметровой ширины рвом. Обнаружены останки домов с дымоходами и множество деталей быта: осколки посуды, украшения, оружие, предметы обихода. Город основан задолго до принятия христианства, так как в центре детинца обнаружено древнее капище.
        ГАМАЮН - мифическая райская птица, одна их трёх воплощений Матери Сва-Славы.
        ГОЛУНЬ - легендарный город славян, предположительно описанный ещё Геродотом под именем Гелон. Находился, опять же предположительно, на месте Бельского городища.
        ГРИВНА - имела несколько значений. Использовалась в виде шейного украшения, как знак различия или княжеского достоинства. Изготавливалась чаще всего из серебра или меди, редко - из золота. Как денежная и весовая единица имела вид бруска и называлась гривна серебра, а как счётная единица - гривна кун. Первоначально обе единицы имели равный вес - около 200 граммов, но потом гривна кун обесценилась, и стала равняться один к четырём.
        ГРИДЕНЬ (ГРИДЬ) - профессиональный воин, воин ближней княжьей дружины; отсюда гридница, место княжьих дружинников. Предположительно, термин имеет скандинавское происхождение, хотя автор с этим не согласен, потому что достоверно не известно, где он зародился первоначально: на Руси или в Скандинавии
        ДАЖЬБОГ (ДАЖДЬБОГ) - бог плодородия, олицетворение солнца, солнце как таковой. Существует много версий происхождения имени и вместе с тем божественных функций. Некоторые иностранные историки вообще отрицают существование Дажьбога, считая, что это всего лишь приветствие при встрече, однако имя Дажьбога стоит третьим после Перуна и Хороса в списке божеств, чьи идолы были установлены в Киеве при князе Владимире.
        ЕНДОВА - то же, что братина. Использовалась для подачи на стол различных напитков: кваса, пива, браги, мёда. Изготавливалась из меди или дерева в виде ладьи или птицы.
        ЖЕЛЯ - славянское божество, наравне с Карной, символизирующее жалость и печаль по умершим.
        ЗАПАДИНА - небольшой овраг.
        …ЗА СТРЕМЯ ВЗЯТЬСЯ… - вопреки устоявшемуся мнению, брались не за само стремя, а за путлище - ремень, соединяющий стремя с седлом.
        КАЛИНОВ МОСТ - перекинут через реку Смородину, разделяющую миры живых и мёртвых. Калинов - не от дерева калина, а от славянского «калить» - раскалённый докрасна, т.к. Смородина (кстати, от слова «смрад», а не от известной ягоды) представляет собой огненную реку, от чего мост раскаляется докрасна. Фраза: перейти Калинов мост - означала умереть, а встретиться на Калиновом мосту, значит, жениться, ибо брачная связь являла собой некую смерть, переход из одного жизненного состояния в другое.
        КЛЕТЬ - не отапливаемый сруб, служивший летней спальней или кладовой. В ней проводили первую брачную ночь новобрачные, которым ещё не полагалось своего очага. Подклеть - подвальное либо полуподвальное помещение, подпол. Отапливаемая клеть называлась избой.
        КОСМЫ - волосы.
        КОРЗНО - плащ из дорогой материи (бархат, парча), нередко являлся знаком княжеского достоинства.
        КОРН - горн, римский музыкальный инструмент, использовался в римской армии для подачи определённых сигналов.
        КИЕВ - согласно раскопкам, в описываемое время Киев как крупный торговый и городской центр ещё не существовал. Предположительно, на его месте находилось несколько небольших поселений. Но пока археологи точно не скажут, где находился центр полянской земли, будем считать, что Киев всё-таки был.
        КИЙ - легендарный князь, основатель города Киева. Однако какого именно Киева, доподлинно не известно, ибо в славянской истории существовало несколько городов с таким названием, как, например, существовало немало городов с наименованием Новгород (Новгород-Северский, Нижний Новгород и т.д.). Здесь можно спорить до посинения, но так и не прийти к единому решению.
        КИКА - головной убор замужней женщины, покрывавший волосы. Часто украшалась рогами из ткани, являясь мужским символом Быка, охранявшем от чужих посягательств мать и жену.
        КРОМ - кремль; крепость, построенная из особого кремлёвого леса.
        ЛЕЩИНА - орешник.
        ЛОЖНИЦА - спальна.
        МАКОШЬ (МОКОШЬ) - славянская богиня, научила людей ткачеству и прядению. Она вьёт жизненную нить каждого человека, и как она её совьёт, так жизнь и сложится. Подобная функция существовала и у других богов, например, у Рода, откуда пошла поговорка: как на роду (или Родом) написано. С принятием на Руси христианства, многие черты Макоши перешли на святую Параскеву (Пятницу).
        МАТЬ СВА-СЛАВА - мать всех славян (вставка «сва» означает «вся», «всех», «всеобщая»), легендарная женщина по имени Слава, от которой и пошло общее имя - славяне, то есть, дети Славы. Её мужем был Богумир, её дочери Скрева, Древа и Полева вышли замуж за посланцев Дажьбога, и от них пошли племена кривичей, древлян и полян. В славянской мифологии предстаёт в образе птицы, которая приносит людям огонь, что вполне отождествляется с домашним очагом, хранительницей домашнего очага. Она сияет подобно огню, отсюда более близкий к нам образ - Жар-птица. В трудные времена она приходит к людям на помощь, налетает на врагов, бьёт их крыльями и клювом, поддерживает упавших духом. Погибшим воинам поёт Песнь Славы, в результате чего боги смерти отступают, и души погибших улетают прямо в Сваргу, где обретают вечную жизнь. Воинские построения славян на полях сражений именовались «птицей» и связывались так же с Матерью Сва-Славой: центр - туловище, фланги - крылья (что подтверждается частыми упоминаниями в русских летописях). Сказочные птицы Алконост, Гамаюн, Сирин, предстающие в образе полуженщин-полуптиц, скорее
всего являются более поздним восприятием Матери Сва-Славы в славянском фольклоре.
        МИЛИАРСИЙ - римская серебряная монета.
        МОРАНА - другие имена: Мара, Морана Кощеевна. Богиня смерти, чародейка, покровительница колдунов, жена Кощея, от чего и получила прозвище Кощеевна. Водила знакомство с Ягой, имела доступ в мир Нави. Черноволосая и черноглазая красавица, сестра Живы и Лады. Она ни в коем случае не являлась антиподом своих сестёр, но из-за того, что передавала души умерших Яге, дабы та могла вернуть себе силу и молодость, и связано негативное к ней отношение.
        НАВОРОПНИК - разведчик.
        НАРОЧИТЫЙ МУЖ - особый, именитый; впоследствии нарочитых мужей стали именовать боярами.
        ОБРЫ - авары, кочевой народ, прошедший длинный путь от Урала до Среднего Дуная. Первоначально представляли собой грозную силу, создали Аварский каганат, но впоследствии были разгромлены, их земли захватили племена славян и германцев, оставшиеся авары присоединились к венграм. Присутствие этого народа в романе является большой натяжкой.
        ОГНИЩАНЕ - представители высших слоёв славянского общества.
        ОКОЛОК - роща, небольшой лес.
        ОСКЕПИЩЕ - древко копья.
        ПЕРЕСТРЕЛ - на Руси расстояние, на котором обычный стрелок попадал в цель, равен 220 метрам. Для сравнения, лучшие английские стрелки били в цель на расстоянии 90 метров.
        ПЕРУН - в славянской мифологии бог-громовержец, покровитель княжеской дружины, повелитель грозы и молнии.
        ПЕРУНИЦА - дочь (по иным утверждениям - жена) Перуна. Приходит на поле боя, чтобы подбодрить тех, кто бьётся за правое дело, за свою землю, окропляет павших воинов живой водой из своего рога. Эпитеты: справедливая, непобедимая, громовница. Ассоциируется с молнией. Славяне осеняли себя особым знамением перуницы, схожим с христианским крестным знамением.
        ПЕРУНОВ ДЕНЬ - предположительно, 20 июля по современному календарю.
        ПИЛУМ - римское метательное копьё с тонким длинным жалом.
        ПОВОЙНИК - головной убор замужней женщины в виде полотняной шапочки.
        ПОНЁВА - у славян женская набедренная одежда наподобие несшитой юбки из особой полушерстяной ткани. Делались клетчатыми, причём цвет и узор клеток у каждого племени был свой, знающему человеку хватало одного взгляда, чтобы определить откуда женщина родом. Понёва была принадлежностью достигшей физической зрелости девушки. Она вручалась с соответствующими обрядами, и считалось, что с этого момента девушку можно сватать.
        ПОРУБ - тюрьма, как правило, глубокая яма и небольшой сруб над ней.
        ПОСОЛОНЬ, ПРОТИВОСОЛОНЬ - по солнцу, против солнца; синоним современного обозначения по часовой или против часовой стрелки.
        ПРИЧЕЛИНЫ - деревянные детали по краям крыши, часто с резными узорами.
        ПРОШВА - передняя деталь понёвы, внешне напоминающая фартук. Белая, вышитая или браная белыми же нитками прошва являлась характерным признаком траура.
        ПРЯСЛИЦЕ - небольшой груз чаще всего в виде диска с отверстием посередине. Использовался для утяжеления веретена.
        ПРЯСЛО - участок стены между двумя башнями.
        РОГАТИНА - охотничье копьё с длинным до полуметра наконечником, использовалось против крупного зверя.
        РОД - древнеславянский бог, отвечающий за воспроизведение всего живого на земле, за циклическое возвращение в земной мир душ людей, животных, растений. Некоторые исследователи считают его едва ли не верховным божеством, другие - второстепенным мифологическим персонажем.
        РУШНИК - полотенце.
        СВАРГА - небо.
        СВАРОГ - древнеславянский верховный бог, Бог Неба и супруг Богини Земли. Сварог в переводе «нечто сияющее». Другие имена: Стрибог, Стрый-Бог (старший, верховный, величайший бог), Отец-Бог.
        СВЯТОВИТ - у западных славян почитался как бог войны и побед; почитался так же остальными славянами, но в меньшей степени.
        СВЯТОГОР - великан-богатырь, особо почитавшийся восточными славянами, герой многих сказаний и былин.
        СЕДМИЦА - неделя.
        СКИФСКОЕ МОРЕ - Чёрное море.
        СМЕРД - земледелец; в описываемое время слово ещё не приобрело негативного оттенка.
        СОЛИД - денежная единица Византийской империи.
        СЕМЕНДЕР - столица Хазарского каганата до её переноса в Итиль.
        СТАДИЙ, СТАДИЯ - в данном случае имеется ввиду греческий стадий, равный 178 метрам.
        СТАРГРАД - современный Ольденбург, ФРГ; столица западнославянского племени вагров.
        СТОРОНЫ СВЕТА - восход - восток; заход - запад; полночь - север; полдень - юг.
        СТРИБОЖЬИ ВНУКИ - ветра.
        СУРЬЯ - древнеславянский напиток из мёда, молока и ягод. Существует несколько различных рецептов приготовления.
        ТАБЛИНИЙ - кабинет в римском доме.
        ТЕРЕМ - верхний жилой этаж дома. Термин имеет греческое происхождение, и во времена, описываемые в романе, хождения не имел.
        ТУГАРИН ЗМЕЙ - отрицательный персонаж русских былин и сказок.
        ТУЛ - колчан. Слово родственно «тулье», «туловищу» и многим другим, связанным со способностью вмещать, укрывать. Древнеславянский тул, изготовленный из кожи или бересты, был цилиндрической формы, вмещал около двадцати стрел и носился у правого бедра, так, чтобы открытый конец и торчащие из него оперения стрел смотрели вперёд. В перерывах между стрельбой тул закрывался плотной крышкой, чтобы избежать погодного или механического повреждения стрел. «Отворённый» тул имел в древности такое же значение, как в наши дни расстегнутая кобура. Слово «колчан» появилось в 16 веке под влиянием монголо-татарской терминологии. Притулиться, значит, встать рядом, сбоку.
        ТУР - дикий бык, водившийся в европейских лесах, прародитель современного крупнорогатого скота. Самец-тур был гораздо крупнее и агрессивнее самого злобного и крупного домашнего быка; он не имел естественных врагов, а люди считали охоту на него опасным подвигом, равным сражению. У славян тур был посвящён Перуну, возможно, он являлся своеобразным тотемом дружины. Пояса из турьей кожи, снятой прямо на охоте с живого ещё зверя, считались очень престижными и наделялись особыми свойствами. Считалось, в частности, что они помогают женщинам при родах, облегчают их. Последний дикий тур был убит в 1627 году.
        УГРЫ - венгры. Народ, перекочевавший от Урала в Центральную Европу и обосновавшийся на территории современной Венгрии.
        УПОВОД - в старину отрезок времени. Строгой фиксации не имел, поэтому относительно происходящих событий мог варьировать по длительности от двух до двенадцати часов.
        ЦАРЕГРАД(ЦАРЬГРАД) - Константинополь, столица Византийской империи, современный Стамбул.
        ЧЕРНОБОГ - злой бог, приносящий людям несчастья. Противовес ему - Белобог, бог удачи.
        ЧЁРНЫЕ БУЛГАРЫ - часть булгарских племён, ставших самостоятельными после распада Великой Булгарии. Кочевали предположительно в районе Кубани.
        ЧИСЛОБОГ - славянский бог чисел, времени, букв, луны. У него было два лица, одно - подобное солнцу, другое - полумесяцу. Его жрецы владели тайными знаниями устройства Вселенной, вели счёт дням и годам. Он подарил людям Круголёт, который в отличии от Календаря (Коляды Дар) позволял "видеть" движение звёзд во Вселенной, узнавать судьбу по звёздам и прочее, что предлагают людям современные астрологи.
        ЩЕТИН - современный Щецин на северо-западе Польши; город западнославянского племени (или союза племён) поморян (или померан - отсюда, Померания). Дважды - в 12 и 13 в.в. - захватывался поляками, в результате чего население частью было германизировано, частью полонизировано. Считается, что потомками поморян являются современные кашубы.
        ЯВЬ, ПРАВЬ И НАВЬ - три составляющих славянского мира. В исторических источниках точно упоминается только Навь, как потусторонний мир, где обитали души умерших, а так же некоторые мифологические персонажи, такие как Яга. Явь и Правь известны исключительно по Велесовой книге, подлинность которой до сих пор находится под вопросом. Явь по своей сути является противовесом Нави. Навь - смерть, Явь - жизнь, то, что имеет место быть на самом деле.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к