Зигмунда Фрейда Алекс Гарридо
        «Меня зовут Зигмунда Фрейда. И я этим горжусь. Взрослые часто не понимают. <….> По крайней мере, когда они слышат мое имя, они перестают так пристально украдкой разглядывать мое лицо - их мозг занят другим процессом.
        Я страшная».
        На обложке: Dios de los Muertos by John Steventon. Фотоиллюстрация: ddodo ( Аше Гарридо
        ЗИГМУНДА ФРЕЙДА
        Меня зовут Зигмунда Фрейда. И я этим горжусь. Взрослые часто не понимают. Шокируются (приемная мама объяснила мне, что говорить так правильнее, чем «это их шокирует»). Крутят пальцем у виска и ругают приемного папу. Это он дал мне такое имя. Они не понимают, как много значит для меня быть Зигмундой Фрейдой. По крайней мере, когда они слышат мое имя, они перестают так пристально украдкой разглядывать мое лицо - их мозг занят другим процессом.
        Я не знаю, сколько мне лет.

* * *
        Я страшная.
        Мама говорит, что люди так смотрят на меня, потому что боятся. Папа тоже боится. Но он говорит, что справится с этим. Я ему верю. Если бы он сказал, что не боится, я бы ему не верила.
        Поэтому люди все смотрят и смотрят на меня, не могут оторваться.
        Мама и папа у меня приемные. Но я не буду все время повторять про это. Я это знаю, и вы теперь это знаете, ну и всё.
        Они тоже смотрят на меня. Но они не делают вид, что не смотрят. Я не знаю, боится ли мама. Она говорит, что, наверное, тоже боится, но ей трудно себе в этом признаться. Папа смелее мамы. Он называет меня «маленькая мисс Смерть». Когда он так говорит, мне меньше страшно, чем обычно. Он с этим справится.

* * *
        Одна такая требовала убрать меня с детской площадки. У нее было такое лицо, как у мамы, когда она раздавила таракана. Зато осу она поймала в коробку от сыра и выпустила с балкона. А эта не выпустит. Она хотела, чтобы меня убрали. Как будто я собачья какашка. Мама предложила ей обратиться в суд, но другие родители стали уводить детей. Им пришлось повозиться, потому что я лучше всех умею строить песочные домики. У нас дома есть песочница, и качели, и даже бассейн. Но мне нравится играть с другими детьми. У них не получается строить из сухого песка, но если я помогаю, можно построить целый город с башнями и тоннелями для машинок. Без меня машинки не проедут через длинные подкопы, где рукой не достать. И песок осыпается. Но мне нравится это делать только с другими. Тогда больше радости, еще от них. Я сказала маме, чтобы она не плакала, что мне не так уж и обидно. Мама сказала, что плачет, потому что не может порвать эту суку на тряпки. Я уже знаю, что с живыми так делать нельзя.

* * *
        Для праздника мама сшила мне юбку, как в балете про Жизель. Она летает, как пушинка. Я как будто летаю, как пушинка. В ней красиво кружиться и потом можно умирать, надо вот так лечь и вытянуть руку и делать плавные волны, вот так. Я летала в парке и кружилась, и несколько раз начинала умирать, но хотела умереть получше и начинала сначала. А когда у меня получилось, и я вот так опустила голову на скрещенные руки, ко мне подошла одна женщина на каблуках и стала говорить, как красиво я танцую, умница, и какая красивая моя синяя юбка. Я встала и начала делать поклоны, а она взвизгнула и убежала. Папа сказал, что зря ее родители разрешают ей ходить без памперса, ей еще рано. Мама хохотала, как сумасшедшая.

* * *
        Больше всего мне нравятся балетные юбки, только не плоские, как тарелки, а наоборот, пушистые и мягкие, как облака, как у Сильфиды или у Жизели, когда она умерла. Я все балеты смотрела, и папа иногда приносит новые диски. Мама сомневается и переживает. У нее есть папа, поэтому ей можно. Папа говорит, что мы не можем держать меня всю жизнь взаперти. Он говорит: им придется подвинуться. Мама говорит, что я такая маленькая. А папа: жизнь уже происходит. Мама с ним не спорит, это она просто переживает, что меня обидят, а папа считает, что надо уже начинать жить, мир первым меняться не начнет, надо его пошевелить. Он говорит: не мы это выбирали. И лучше признать уже, что мне некуда деваться, придется жить, как есть. И нечего откладывать жизнь на потом, никакого потом нет, всё уже сейчас.
        На самом деле они и выбирали. Они ведь приемные. Они сами выбрали меня и никогда никому не отдадут. Поэтому папа подхватывает меня и поднимает над головой и кружится, это я его научила. А я ногу подгибаю, а руки вытягиваю вот так. Мне это больше всего нравится. Мама говорит, ну мы артисты!
        Я не знаю, кто я.

* * *
        Мои-то меня никому не отдадут.
        Папа очень ругается, когда детей отдают. Мама говорит, не кипятись. Мы сами выбирали, сами так решили. А у других не было такой форы. Вдруг случилась беда с их жизнью, их застало врасплох. Папа говорит: у них всегда есть возможность выбрать. В любой день. Даже сегодня. Опять ты меряешь других по себе! - сердится мама. Они и выбирают, сегодня. Это твой выбор, а у других может быть другой. Папа что-то молчит в ответ, а мама объясняет: право сказать «да» подразумевает и право сказать «нет», хоть это тебе и не нравится.
        Они часто разговаривают по ночам. Я не подслушиваю. Я их слышу всегда. Они не знают об этом. Однажды папа сказал, что каждый человек имеет право на такое место, где его никто не видит и не слышит. Я не могу дать ему такое место. Но я не рассказываю ему, что слышу. Это считается. Иногда я закрываю уши, хотя это совсем не похоже как сделать это руками. И это мой собственный секрет. Мама говорит, что я имею право на свои секреты. Но вот, он у меня есть.

* * *
        Я их слышу все время.
        Только их. С кем они говорят - нет, не слышу, ничего вообще. Похоже, когда говорят по телефону: слышу, о чем они спрашивают, слышу, что отвечают, но ни вопросов, ни ответов с той стороны не слышу. Так и всегда, не только с телефоном.
        Слышу папу. Он почти всегда молчит, иногда поет псалмы, у него очень красивый голос и поет он очень душевно. Только я не могу разобрать слова. Они утекают наверх, как пар. Я слышу только голос.
        Позавчера он выбирал подарки на Рождество, теперь я всё знаю! Но я ему не скажу. И я честно-честно-пречестно стараюсь не радоваться заранее, чтобы все было по-настоящему. Как будто бы я не знаю. Я сама себе не знаю. Человек имеет право, чтобы его не слышали, это даже лучше для меня. Но я ведь не могу знать заранее, про что он будет говорить? А все время с закрытыми ушами невозможно, или там зажмуриться - ну как тогда ходить? И всё неудобно делать. Вот когда он приходит к одному человеку, не скажу, как его зовут, тогда я обязательно закрываю уши и целый час сижу, как мышка. Зато всегда слушаю, как он пыхтит и вздыхает в спортзале, он говорит много слов, которые мне говорить нельзя, я составляю список, чтобы не ошибиться.
        Слышу маму, когда она на работе. Она подолгу молчит, у нее такая работа - молчать. Иногда задает странные вопросы. Как тебе это? Как тебе с этим? Как тебе в этом? Я не слышу, что ей отвечают. Оставайся с этим, говорит мама. Я вижу, как будто слёзы подступают к твоим глазам, но ты их не выпускаешь, говорит мама. Что тебя заставляет делать это? У нее такая работа, задавать странные вопросы, которые люди сами себе не задают.
        Очень смешно, когда слышно маму и папу одновременно. Как будто они говорят друг с другом. Хотя они далеко и не слышат. Она работает, а он в спортзале. Она спрашивает: как ты, как тебе это, как тебе с этим? А он отвечает такими словами, которые мне нельзя говорить.
        Они очень любят друг друга и поженятся весной. Я буду в балетной юбке.

* * *
        Я не слушаю папу, когда приходит к тому человеку, я не скажу его имя, он всегда здоровается с ним и называет его имя, и я закрываю уши, они говорят про то, что случилось со мной, я не хочу знать, что случилось со мной.

* * *
        На самом деле я всё слышу. Всё.
        Папа подарит мне балетную пачку из балетного магазина. Настоящую. Как у Жизели, когда она умерла.

* * *
        Что у меня с лицом, что у меня с лицом… Сама не видишь?
        Вот в Хеллоуин никто не обращал внимания. А в Адвент как будто на меня фонарем посветили. Снова заметили, оглядываются. Что-то будет в Рождество? Сказала маме, что не хочу ходить на площадку. И на другую тоже не хочу. Если только с папой. Папа хромает и не может бегать. Но с ним никогда никто не спорит. Он может порвать суку. Интересно, а они откуда знают?

* * *
        Я - не боюсь? Кто тебе сказал? - говорит папа. В его голосе горечь и сожаление. Нет, говорит он. Она меня не пугает. Она просто такая. И я ее боюсь.
        Он справится. Я смотрела балет про Жизель и пропустила тот момент, когда папа поздоровался с тем человеком. И папа не говорил ничего страшного. А сейчас я поняла, с кем он говорит. С тем человеком, которому он рассказывает про меня.
        Я забрал ее у них, говорит папа. Она была вся в черной, белой и красной краске. И в крови.
        Я закрываю уши. Я зажмуриваюсь.

* * *
        Для моих я такой же, говорит папа. Сейчас он разговаривает с мамой, и я могу слушать. Еще неизвестно, смеется он, может быть, я для них еще страшнее. Исчадие ада. Живой покойник. Поэтому ты так старательно принимаешь ее? - спрашивает мама. Папа молчит. Я слышу, как он дышит. То есть я слышу, как он не дышит сейчас. А потом слышу, как он вздыхает.
        Как себя, говорит он. Как будто себя.
        Извини, говорит мама.
        Ничего, говорит папа, и я слышу, что он старается улыбнуться.
        Тогда вздыхает мама.
        Я слышу, как они дышат в темноте.

* * *
        Встретили беременную женщину с большим животом. Мама шагнула вперед и загородила меня, а рукой удерживала меня за плечо, чтобы я не высунулась. Я не собиралась. Я растерялась и не поняла, что с ней случилось.
        Встретили мамину коллегу. Она сказала, что я очень миленькая в этой красной шапочке. Мама смотрела на нее и улыбалась. Мамина коллега еще раз сказала, что я очень миленькая в шапочке. Посмотрела в словаре. Пишется с двумя «л».
        Встретили соседа с ротвейлером. Очень похожи.
        Встретили соседку. Она спросила: что она у вас не улыбается? Я улыбнулась.
        У меня не только шапочка красная, а еще и платье.
        Папа в больнице. С ним правда-правда все в порядке. Старые раны.

* * *
        Папа пообещал тому человеку, что именно это имя будет записано у меня в документах. Если только я сама не передумаю. Или не вспомню свое настоящее имя. Это и есть мое настоящее имя. Я не вспомню. Нет.

* * *
        Папа в больнице. Мама в кабинете. Они говорят с кем-то, но я слышу только их. Как будто друг с другом.
        - Как тебе с этим?
        - Нет, так не болит… Нет, не больно. И так тоже.
        Я слышу, как он улыбается.
        - Нет, нет… оу! Вот так - болит… немного.
        - Оставайся в этом…
        Я остаюсь. Мне страшно, но я остаюсь. Папе тоже больно, а что немного - он врет, я слышу по голосу. Я не вспомню, я не хочу вспоминать.
        Я закрываю уши.
        Но я помню: в каждом их слове - любовь.

* * *
        Мне очень понравилось улыбаться. Теперь каждый раз, как ее встречаю, улыбаюсь. И когда на меня смотрят неприятно, улыбаюсь. И когда показывают пальцем, улыбаюсь.
        А еще я могу улыбаться просто так. Когда захочу. Кому захочу.
        Мама сказала: это действительно жестоко, но я тебя понимаю.
        Папа сказал: переживут как-нибудь.
        Мама сказала: только не беременным.
        Я пообещала, что беременным не буду.
        Папа поправил пушистый шарик на моей красной шапке и мы пошли гулять.
        Шарик похож на щенка.

* * *
        Папа никогда не говорит Зигги, или Мунда, или Фредди. Как только меня не пытаются называть!
        Он даже просто Зигмундой не зовет никогда. Только полностью Зигмунда Фрейда. Для меня это звучит так, как звучало бы - Зигмундинья… Ну вот так же длинно и ласково. Как будто ему нравится произносить каждый-каждый звук моего имени, и он не ленится, произносит: Зигмундафрейда.
        Я не помню, как меня звали, когда меня не было.

* * *
        Шарик похож на щенка. Я дую ему в нос и сую свой нос в его мех. В нем тепло, и когда я выдыхаю в него, теплый воздух дуется мне на губы. Я умею улыбаться. Не только так, чтобы напугать соседку. Я умею улыбаться просто так. Я улыбаюсь просто так, когда теплый воздух из мохнатого шарика дуется мне на губы.

* * *
        В витрине красный свитер. Он весь белый, а рукава красные и красное сердце спереди. Там написано «я-сердце-обниматься». Я спросила маму, что это значит. Мама сказала, что сердце означает любовь. И что надо читать «я люблю обниматься».
        Я сказала маме, чтобы купила мне этот свитер. Пожалуйста.
        А то как люди узнают, что у меня тоже есть такое сердце, спереди, красное, обниматься. Только внутри.

* * *
        Мне приходится подворачивать рукава.
        Я хотела именно этот свитер с витрины. Так хотела, что почти не могла говорить. Все равно у них не оказалось таких свитеров детского размера. Но они не хотели снять этот свитер. Кажется, они хотели, чтобы мы скорее ушли. Сначала я подумала, что мама этого не замечает. Папа бы точно заметил. Я стала сердиться на маму. Но когда они все-таки сняли этот свитер с манекена, я поняла, что мама умеет улыбаться не хуже меня. Только она не хочет, чтобы люди отвернулись, даже наоборот, она хочет, чтобы они не отворачивались и согласились с ней.
        Дома я сначала грустила, потому что они не хотели отдать этот свитер для меня. Этот свитер про обниматься. Я даже хотела рассыпать им стекло в витрине и все стекла на прилавках. Но магазин немножко слишком далеко, я не достала. Потом я подумала, что надо рассыпать все нитки в их одежде. Но одежда тоже в магазине. Я стала думать, что завтра на прогулке мы пойдем мимо магазина. Надо только, чтобы никого не было возле витрины, чтобы не поранились стеклянной пылью.
        Но потом я услышала, как мама вздыхает. Мама сказала: боюсь, этот свитер действительно ей великоват… Папа ответил: ничего, она подрастет.
        Я закрыла глаза, чтобы спать. Во сне растут.
        Я закрыла глаза, и из них потекла вода. Она была горячая и соленая, и я вспомнила, как это называется.
        Но мое старое имя я не вспомню никогда.
        Даже когда совсем вырасту, хорошо?

* * *
        Мама говорит:
        - Щенок? Ей? Ты не думаешь, что она может…
        Я не слышу. Я только думаю, сколько еще я не услышала из того, что они говорят обо мне.
        Щенок настоящий, черно-белый, с мокрым невыносимым носом, резиново-тугой и прыгучий, сильный - его так трудно удержать в руках! Он извивается всем резиновым тугим сильным телом, таким крепким, цельным, как один кусок, хотя я знаю, что внутри он разделяется на множество разных кусочков и трубочек, согласованных и слаженных, и каждый кусочек полон капелек крови… одна за другой, одна за другой…
        Мама говорит шепотом, как будто о чем-то догадывается. Они стоят на крыльце, я играю со щенком внизу, он скачет, лает и визжит, мама, мне не слышно, видишь, видишь? Я не слышу, мама.
        Черно-белый щенок с невыносимо щекотным носом, как резиновый, такой тугой, как мяч, как дельфин! У меня! Мой щенок! Мама улыбается и смотрит очень внимательно. Папа не смотрит совсем, смеется и уводит маму.
        Папа? Мне страшно?
        Забываю.
        У меня теперь есть юбка, как у мертвой Жизели, и абонемент на занятия, и большой плюшевый медведь, и живой черно-белый резиновый щенок.

* * *
        - Нет… Да. Ты не ошибся. Тебе не показалось.
        Он говорит с тем человеком, с которым я никогда не слушаю.
        - Дверь действительно открылась перед ней - сама, раньше, чем она прикоснулась к ручке. Ммм… вместо того, чтобы… То есть я хочу сказать, она и не прикасалась к ручке, видимо, задумалась и попросту забыла сделать нам спокойно.
        Я закрываю глаза. Значит, он знает? Значит, он видел? Дальше я не хочу слышать, не хочу знать, как он объяснит… Теперь я знаю, что он заметил это - и не в первый раз. Я была невнимательна. Он всё знает.
        И подарил мне щенка.
        Может быть, он просто не понимает всего? Я чуть-чуть приоткрываю слух, на полминуточки.
        - Разлучительница собраний, так называли ее арабские поэты. Разрешительница уз. Та, кто разъединяет соединенное. Та, что обращает в прах. В пыль, в разрозненные частицы…
        Я даже руки прижимаю к ушам, хотя это не поможет. Уже ничего не поможет. Он знает все, чего я не хочу знать.
        Он подарил мне щенка. Он не боится меня.
        Мне тоже становится не страшно. Ну, почти. Гораздо меньше.
        И я сразу забываю всё-всё-всё. Насовсем. На никогда.

* * *
        Мама говорит: у каждой девочки обязательно хотя бы раз в жизни должно быть платье, как у принцессы. Папа говорит: принцессы? По-моему, ее интересует только мертвая Жизель.
        Мама говорит сердито: ты ничего не понимаешь. Тебе дай волю, ты вырастишь еще одного мальчишку. Ей очень нужно платье, как у принцессы. Именно ей. С рюшами и оборками. С кружевами. Розовое платье, как у принцессы. И большой пышный бант. Я думал, говорит папа, так уже никто не носит. Мама фыркает.
        И мне так спокойно, так спокойно, оттого что сейчас она понимает меня лучше, чем папа, а папа не понимает ничего. С оборками и кружевами. Розовое с зеленым. Я видела его. Оно точно-точно такое. Как у принцессы. Папа не понимает ни-че-го.
        У меня все лицо мокрое, и я знаю, как это называется: я реву. И это так хорошо…
        Потом я слышу: папа с удивлением и беспокойством в голосе спрашивает: а ты умеешь завязывать банты?
        Мама долго молчит. Потом неуверенно предлагает: давай посмотрим в интернете. Галстуки там есть. Может, и банты найдутся?
        Тогда я перестаю плакать и засыпаю.

* * *
        И просыпаюсь от того, что мой рот и половина лица зажаты широкой шершавой ладонью. Почти не могу дышать - хорошо, что мне это не обязательно. Я чувствую мертвое рядом. Мой щенок, еще горячий, кровь еще вытекает из его тела, мягкого, как наполовину сдувшийся мяч. Мне не дотянуться до него, я еще могла бы поймать остатки его боли.
        На другом конце дома папа шепчет: оставайся здесь. Мама молча кивает, закрывает глаза. Ее губы шевелятся, но ее слова утекают наверх, не касаясь моего слуха. Я не знала, что она тоже умеет так.
        Не вырваться из твердых рук чужаков. Я не боюсь, я в ярости. Мне не хватает сил развеять их в прах. И не дотянуться до щенка.
        Они тащат меня из комнаты, в их руках черные ножи. Те самые, которыми они делали меня.
        А вот и папа.

* * *
        Тот человек, я не назову его имени. В первый раз слышу его голос, потому что он стоит посреди всего этого разгрома и командует своими людьми. Мама тоже стоит посреди всего этого разгрома. Я тоже стою посреди всего этого разгрома и держу ее за руку. Она справится.
        Люди того человека расставляют по комнате таблички с цифрами и фотографируют все подряд. Трещат вспышки. Руками в перчатках они берут осколки и обломки, подбирают нитки и волоски, складывают в пакеты. Мертвых тоже сложили в мешки, закрыли на молнию. Они больше не придут. Я об этом позабочусь.
        Тот человек наблюдает, чтобы ничего не упустили. Я хочу, чтобы он объяснил мне, для чего нужны фотографии и цифры на них. Что будет, если я улыбнусь ему? Это он послал моего папу туда, где папа меня нашел. Папа тоже его человек, и он командует папой. Он послал его по секретному делу, а папа привез меня. У него были из-за этого неприятности, но когда речь идет обо мне или о маме - с папой лучше не связываться. Этот человек знает.
        Папу увезли.

* * *
        Мой папа - секретный агент. Не скажу, каких секретов.
        Он самый сильный и смелый, но у него старые раны. Им было легко справиться с ним, потому что он болеет. Но они захотели подарить его мне.

* * *
        - Прости, я ничего не мог с этим сделать… ничего другого.
        - Ничего, папа. Это ничего.
        - Это были твои люди.
        - Нет, не мои. Не мои. Это они выбрали меня. Но я их не выбирала.
        - Хм. То же самое ты можешь сказать про меня.
        - Нет, - я обхватываю руками его спину и живот, и я чувствую всю боль, которая есть в его теле, боль его старых и новых ран. Я чувствую эту боль, я впитываю ее - не так, чтобы ему стало легче, нет, пока он живой, его боль не расстанется с ним. Но я впитываю его боль в себя, я питаюсь ею, а его тело производит все новую и новую боль, и я впитываю ее, и я… я наслаждаюсь этим. Я такая. Я тоже ничего не могу с этим сделать - ничего другого. Но я обхватываю его и прижимаюсь сильнее, и я чувствую его тепло и силу, и его смертность, конечность - и его бесконечную надежность. Такую человеческую, крошечную, мимолетную. Такую огромную и подлинную.
        - Нет, - говорю я. - Нет.
        - Я забрал тебя у них. Ты не выбирала меня.
        - Уже выбрала. Уже давно.

* * *
        - Я хотел бы защитить ее от этого, - говорит папа. - Я хотел бы все исправить. Вернуться туда, где ничего этого еще не было, где она была нормальным ребенком, играла в куклы…
        - Она и сейчас играет в куклы, - медленно-медленно говорит мама.
        Я не вижу их. Хотела бы я видеть их сейчас. Но они там у себя, а я здесь у себя, и ночь. Они думают, что я сплю. Они не знают, что я слышу их. Всегда слышу их. Надеюсь, что не знают.
        - Я хотел бы изменить все это. Пока не знаю как. Чтобы она стала просто девочкой. Просто девочкой, как все. Просто ребенком. Играла. Плакала. Кружилась в своих пачках. Рисовала принцесс.
        - Она все это делает, разве нет?
        Я не понимаю, что говорит папа.
        Я не знаю, хочу ли я снова стать такой, как была раньше. Я точно хочу, чтобы со мной не случилось ничего из того, чего я не хочу помнить. Если бы так могло быть. Если бы оно не случилось - пусть бы оно не случилось никогда.
        - Я хотел бы защитить ее от этого.
        - Ты даже не знал ее тогда, - говорит мама.
        - Я хотел бы все исправить.
        Я не понимаю, что говорит папа. Во мне нечего исправлять. Я не неправильная. Я такая. Другой меня больше нет. Нет вообще. Папа хочет другую девочку?
        - А если ты не сможешь этого сделать никогда? Вообще никогда. Совсем.
        - Совсем-совсем?
        - Что с тобой? Тебе страшно?
        Я замираю. Если сейчас он…
        - Да. Я боюсь, - отвечает папа, и я падаю спиной в подушки и плачу, плачу. Он не врет. Он не откажется от меня.
        И я не могу понять, кто из них плачет там, со мной.

* * *
        - Ну, может быть, это и к лучшему… что моя смерть будет не чужой мне… не посторонней…
        - Да ладно тебе, говорит мама. Ничего особенного. Каждый ребенок рассказывает родителю про его смерть.
        И я шепчу ему из моей темноты: Ни к кому не приходит - чужая. Ни у кого не бывает посторонней смерти, папа. Но я тебе не смерть. Я тебе просто Зигмунда Фрейда, твоя дочь.

* * *
        Потому что они сказали ему: вы пришли, гачупины, а после - гринго, вы пришли и захотели убить нас и убить наших богов. И убивали, и убивали. И вы захотели отнять у нас, немногих выживших, наших богов. Но наши боги живы, они не оставят нас, и мы не оставим их.
        Потому что они сказали ему: ты пришел и захотел отнять у нас нашу Миктекацихуатль, нашу госпожу, наше мертвое дитя. Но мы идем по твоему следу - и мы пришли, и мы не оставим наше мертвое дитя. Мы поднесем ей в дар твое сердце и твою кровь, ты станешь жертвой на ее алтаре, чтобы она была довольна. Ты ничего не сможешь - ты болен, гринго, ты ранен, ты почти мертвый, но мы не дадим твоей жизни ускользнуть мимо алтаря. Наше мертвое дитя, наша госпожа будет довольна.
        Потому что он сказал им только одно слово, из тех, которые мне нельзя говорить при маме.
        Потому что он был смерчем и грозой, был шквалом и лавиной, и черные ножи мелькали вокруг него, как листья, подхваченные ветром, и летели за ним, и летели сквозь него, и не могли его остановить.
        Потому что они не знали, что его сердце и так принадлежит мне.

* * *
        Меня зовут Зигмунда Фрейда.
        Теперь так.
        Еще я древняя богиня, и этого уже не отменить. Я владычица мертвых душ, повелительница нижних миров. Но это мне не к спеху, этим я еще успею заняться. Те, кто взывали ко мне и вызвали меня из забвения и безразличия, конечно, ожидали, что я приму их службу и сама стану служить им - а для чего еще людям боги? - незамедлительно.
        Но кроме того, что я Зигмунда Фрейда и Миктекацихуатль, я еще и маленькая девочка Марьяроса, седьмая дочь своего отца, лишняя. Не задорого она досталась моим почитателям, и тот, кто продал ее, не знал, что ей повезло: она даже не умерла, а только душа ее подвинулась в этом теле, впустив еще и меня, и, свернувшись калачиком в глубине, спит теперь. Я выпускаю ее поиграть в куклы и побегать со щенком, но она здесь больше не хозяйка.
        А могли бы отправить ее на улицу, торговать маленьким слабым телом. Или работать на подпольной фабрике. Или на тайной плантации. Или распотрошили бы на заплатки к чужим изношенным телам. Ей повезло, но лучше не вспоминать об этом. Ее больше нет, потому что я вошла - и в близком соседстве со мной она умерла бы на самом деле, истончившись и рассыпавшись в пыль.
        Меня пригласили в нее так: искупали ее в крови и нарисовали на ее невинном лице мои знаки, жалящими иглами втиснули краску в ее тонкую смуглую кожу, а душу ее проводили и помянули, как покойницу.
        Но некто, не разбиравшийся в тонкостях ритуала и не понимавший, во что он ввязывается, похитил ее безжизненное тело и увез в свой дом - и удержал ее душу на поверхности мира, не дав ей кануть в девятый ад.
        Теперь мы с ней вместе. И это нас вместе зовут пышным и нелепым именем, от которого люди ежатся или глупо хихикают - так же, как от нашего красиво разрисованного лица.
        Мне не к спеху, обойдутся, подождут свою богиню. Я дам этой маленькой девочке вырасти и повзрослеть, я буду охранять ее. Я поживу немного ею, а потом она будет жить мной.
        Я не знаю, как объяснить это папе и маме. Я не знаю, надо ли им еще что-то объяснять. Я научусь не слышать их или хотя бы не подслушивать.
        Когда-нибудь я возьму их за руки и провожу в мое царство. Тогда я отпущу с ними Марьяросу, и Зигмунды Фрейды больше не будет, буду я.
        Но мне не к спеху. У меня есть все время этого мира. Я буду жить с ними, радоваться, печалиться и любить с ними. Я научусь танцевать.
        29 ноября 2013 г.