Свидетель Михаил Петрович Гаёхо
        Постскриптум: Литературный журнал.
        Вып. 3 (8), 1997. - СПб.: Феникс, 1997.
        Дизайн обложки А.Гаранина.
                МИХАИЛ ГАЁХО
        СВИДЕТЕЛЬ
        Средь многочисленных видов нечистой силы есть оборотень, у которого отличительный признак - двойной зрачок в глазу. Не в полном смысле слова оборотень, но это уже нюансы. У человека, глядевшего на меня в трамвае, очки были бифокальные, и линия раздела стекол, когда он смотрел, проходила как раз по радужной, хоть и вряд ли удобно смотреть таким образом. Не хочу сказать лишнего, но взгляд этот был неприятен и запомнился. А я ведь и раньше его видел, осенило меня вдруг, - на площадке трамвая в тот день первого знакомства. И отметил еще тогда его массивные очки с двойными стеклами, отстраненный взгляд, в котором я не углядел еще зловещего смысла. Но когда он мне встретился в третий раз, и тоже в трамвае, я подумал, что не от Бога случай...
        Я рассказал подругам об этом своем опыте - не про двойной глаз, а про "джа гасмарэла". Они назвали это излиянием Духа Святого и одобрили. Здесь опять предреченное сбывалось, что "в последние дни излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши, и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут".
        - Мне уж, наверное, впору вразумляться сновидениями, - сказал я тут, на какой-то миг почувствовав себя перед ними печальным и мудрым.
        Но "Дух Святой" для меня звучало как-то чрезмерно, я про себя говорил: "это". Они же были с ним (с Ним?) на короткой ноге, очень просто привлекая для содействия в мелких повседневных делах. Как с тем вот бесплатным проездом в троллейбусе, например. Или на торговом перекрестке, когда, сказав никак не толкуемое "шалабалам", они проходили, не задерживаясь, мимо ларьков и прилавков к какому-нибудь ящичному развалу, где продавалось за символическую плату совсем уже побитое и загнившее, и брали, не глядя, несколько штук помидоров или что там еще было. И нормальные оказывались плоды - в темном углу они, что ли, прятались? "А эти для нас и хранились", - говорила Фаина, показывая рукой вверх, как бы утверждая, что именно Его распоряжением все устраивалось как по блату.
        Я сам верил, что Бог более всего проявляет Себя в событиях и случайностях жизни - когда помимо обычных ниточек причин и следствий, протянутых между ними, угадываются их другие смутные связи, невразумительная и неистолковываемая сущность. Не имею дара толкования - а кто видел имеющего? - но о звуках этой неизреченной речи могу догадываться по тому, как события жизни - и существенные, и те, что кажутся пустыми, - ложатся, случаясь, в лад и в рифму, и не в отдельности происходят, а представая тенью друг друга, отражением, эхом... Но наблюдая это, с радостью обнаруживая вокруг, я не имел в мыслях извлечения какой-либо житейской пользы, а они проще смотрели. Бог ведь сказал: "чего ни пожелаете, просите, и будет вам". Они и просили, и им было.
        При какой-то подходящей оказии я рассказал им про бывший со мной случай, до банальности похожий на обычные истории о чудесных исцелениях, которые происходят, как правило, вскоре после приобщения рассказчика к вере или служат побудительной причиной этого приобщения. Исцеляемым обыкновенно является сам рассказчик, его сын или близкий родственник. В моем случае исцеленный Петя Безуглый не был мне ни родственником, ни другом. Мы с ним всего лишь работали в одном отделе.
        Я был в командировке, когда мне сказали, что с ним прямо на работе случился приступ. Не сердечной природы, а что-то непонятное - ребята, которые рассказывали, сами толком не знали. Его увезли в больницу, кажется, даже в реанимацию. Состояние было тяжелым, говорили о возможных изменениях в мозговой области. "А это уже на всю жизнь", - подытожил кто-то, вздыхая.
        В тех настроениях, как я был тогда, - а настроен я был серьезно и добросовестно - я посчитал, что просто обязан помолиться за Петю. Помню, что уединенного места не было ни на объекте, где мы работали, ни в гостинице - я вышел на улицу вечером, прошелся немного туда, где деревья росли за стеной из грубого камня. Я думал, что это парк, а оказалось - кладбище.
        Был холодный осенний вечер. Кажется, недавно прошел дождь, или, может, уже устоялась в природе хроническая осенняя сырость - на листьях и камнях, в воздухе, под ногами. Я, помнится, подумал: является ли кладбище подходящим местом, чтобы молиться за здравие. И как назвать Петю - просто по имени, или с отчеством, или же как "раба Божьего"? Я отвернулся от зрелища бедных могилок с крестами к кладбищенской стене, где средь пожухлого бурьяна рос какой-то куст с мелкими желтыми листьями.
        "Господи Боже, - начал я, - Господи, помилуй Петю, раба Твоего, пошли здоровье ему".
        "Господи", - повторил я, чувствуя нескладность и беспомощность произнесенных слов и что надо бы сказать еще что-то. Но нужно ли говорить много перед Тем, Кто знает заранее, что ты скажешь? Нужно ли вообще говорить? Тем более, что все уже произошло и определилось как минимум позавчера, пока наши командированные были в дороге. Но это - я почувствовал вдруг - как раз не имело значения. Ведь если молитва принята, то Он и позавчера уже знал, принял и исполнил по воле Своей. Еще и более того - может быть, исполнение происходит даже и не вследствие молитвы, а скорее в соположении с ней: Пете ниспослано исцеление, а мне - благо молиться за это. И в таком случае молитва - это по сути вовсе не просьба, а как бы знак причастности Божьему пути и замыслу, может быть - свыше дарованный знак. Тогда единственно уместным словом молитвы будет благодарность - за эту дарованную сопричастность. И я произнес эти слова благодарности и, произнося, почувствовал окончательно, что уже как бы исполнилось просимое.
        Я соорудил эту цепочку рассуждений со всеми ее "если" и "то", "может быть", "более того" - в попытке задним числом восстановить ощущение той минуты, когда охвачен был, видимо, действенным чувством веры. Как будто они, эти рассуждения, в их логической последовательности и подробности, впрямь имели место тогда и вели к известному ощущению или настрою души. Когда как раз наоборот: именно ощущение - прожитое и осмысленное, представало рассуждением, дававшим какой-то стабильный логический эквивалент неуловимому. И вот, нить рассуждений я помню, как помню обстоятельства места и времени: дождь, желтый осенний куст, бурьян у стены - эти приметы пути, уже не ведущего никуда. А ощущение бесследно забылось, вроде бы и не добавив ничего к опыту души. Теперь можно пройти по аккуратно расставленным вехам той цепочки мыслей, но она тоже не ведет никуда и, логически продолженная, упирается очень быстро в абсурд и непостижимое. Что, собственно, следует считать естественным, если мыслью пробуем приблизиться к Богу. Или искать человеческий смысл в божественном. Какой, скажем, можно усмотреть смысл в молитве духом,
когда, если принять данное мне объяснение (одно из многих, только одно из многих), в этой молитве Дух Святой обращается к Духу Святому посредством человеческих органов речи, на языке невнятном и невразумительном. Переливаясь из одного сосуда в другой через человеческое немощное горло. И что в том человеку? Благо от сопричастности процессу? И что Богу в человеке? "Буду петь духом", - говорил Павел. "Для Господа играть и плясать буду", - говорил Давид. А что Господу в человечьем голосе и движениях тела? Мне вспомнилась еще притча, как к рабби Лейбу пришли собирать пожертвования на доброе дело и он, святой человек, сказал: "Денег нет у меня, но я спляшу для вас".
        Можно ли это понять? Приблизиться мыслью? И есть ли здесь вообще повод для размышления?
        Но, может быть, этот логически неизбежный тупик мысли - абсурд и изнеможение рассудка - следует считать не концом, а началом? Ведь именно через заумь коана достигают просветления дзэнские монахи. С самого начала ставя себя лицом вплотную к абсурду - именно так, - откуда остается сделать один только невозможный шаг...
        Покажется странным (а может быть, учитывая сумму приведенных выше рассуждений, и очевидным), но этот эпизод с исцелением совсем не послужил к укреплению во мне веры. Это ведь мог быть и просто случай, естественная альтернатива чуду - а почему бы и нет? - так, верно, и был он принят душой. И позже, в наступавшие время от времени периоды ослабления религиозного чувства, я не в нем - вспоминая - находил свидетельство бытия Божьего, и ни в чем, надо сказать, особо значительном, а чаще всего в каких-нибудь мелочах, случайно открывшихся взгляду, - не имеющих пользы и не претендующих на то, чтобы быть носителями высшего смысла.
        На голой осенней ветке
        Ворона сидит и смотрит.
        Я подумал вдруг, что есть Бог.
        Так вот, просто.
        Пете я ничего не говорил про свое, так сказать, участие в его судьбе, и никому другому. А рассказал бы, меня бы не поняли. Теперь же рассказал. "Просите и сбудется", - промелькнуло между нами в разговоре, и я рассказал этот случай, когда просил и действительно - сбылось: "Все симптомы прошли без следа, и врачи только руками успели развести, не зная, какой ставить диагноз".
        Они очень обыкновенно приняли мой рассказ.
        - Ты думаешь о Боге, как о большом начальнике, - сказала Фаина, - к которому приходишь раз в полгода, и по мелочам беспокоить боишься. А Он бо-ольше, чем твой начальник. Неужели ты думаешь, что для Него есть мелочи или что у Него времени не хватит? Ты можешь обращаться к Нему, как к папе родному, - с любой просьбой.
        - Как ты к своему папочке, - сказала ей Света.
        И они рассмеялись.
        - А если вам просто захочется колбасы к завтраку, вы обратитесь к Богу? - спросил я.
        - Да, - сказала Света.
        - Шалабалам, - сказала Фаина и, добавив еще несколько таких же слов, закончила коротко: - Вот так.
        - Это о колбасе? - спросил я.
        - Может быть, - сказала она, - как Богу угодно.
        - Дух, живущий внутри нас, лучше знает, в чем мы нуждаемся, - сказала Света, - и о том просит.
        - Дух внутри или Дух Святой? - спросил я.
        Они засмеялись.
        Я продолжал допытываться до смысла молитвы духом, но они смеялись больше, чем говорили.
        А у меня в сумке как раз и лежала колбаса, кусок сервелата. И через полчаса мы ужинали той колбасой и теми купленными по дешевке помидорами, и другим, чем Бог послал, на какой-то рядом оказавшейся квартире одного из "спасенных" - почти пустой, без мебели, но по-своему уютной. У них аппетит был хороший, и колбасы не хватило. От Бога кормясь, они, кажется, редко наедались досыта.
        ...Опять я увидел этот рыбий взгляд из-за двойных стекол - нет, не от Бога случай.
        - Ты знаешь его? - спросил я Фаину.
        - Кого?
        - Этого, в очках, - я показал кивком головы.
        Она пожала плечами.
        - Знаешь, - сказал я утвердительно.
        - С чего ты взял, - сказала она с неожиданным для меня злым раздражением.
        Мы вышли, а он глядел вслед нам в окно, когда трамвай тронулся. И перед тем, как отвернуться, улыбнулся - с блеском металла в зубах, как мне показалось.
        - Смотрит, - сказал я.
        - Ну, смотрит, - она обернулась невольно. - Не смотрит совсем. Смотрит, не смотрит, какая разница?
        - Это... - я замешкался, подбирая слова, чтоб сказать, - это опасный человек, с дурным взглядом. Я немножко разбираюсь в этих вещах.
        - Все разбираются, - сказала она холодно, не имея желания продолжать разговор.
        - Слишком часто он попадается на дороге, это не нравится мне.
        - Какой ты внимательный, прямо, - она пожала плечами. - Нет, не иди за мной. Не иди за мной, - она повторила.
        Я остановился послушно. Она через дорогу пошла и налево, а я стоял. Потом - что делать - пошел в свою сторону.
        И вечером этим... Вечерами у меня уже в обычай вошло молиться в духе. Именно так и молился один, пел и плясал, если был к тому побуждаем внутренней силой. Иногда теряя при этом счет времени.
        Но вечером этим - не плясал, значит, не в чрезмерных физических усилиях было дело. Только по комнате ходил и говорил - негромко, но в странном напряжении сил, словно убеждая кого-то, жалуясь или споря. И вдруг почувствовал внезапный прилив слабости с тошнотой в горле. Я даже к дивану не успел шагнуть, только сел на корточки, задыхаясь. Рот наполнялся слюной отвратительного медного вкуса. Переведя дух, я все же подполз к дивану и лег.
        Что было? Возможно, какие-то непонятные и мощные энергии пришли в движение, мог быть и от естественных причин болезненный приступ. Но имея в привычке уже угадывать в событиях их неявный высший подтекст, я принял случившееся как подобие окрика или наказующего удара. Чем-то я неправ был в моем образе действий - пренебрег или преступил - и вот, одернут сурово.
        Выполнив несколько дыхательных упражнений, я привел себя к спокойствию и сел в свою обычную медитативную позу. Не торопил и не прогонял возникающих мыслей - научен был этому - оставаясь как бы их незаинтересованным наблюдателем, давая им беспрепятственно взойти и угаснуть.
        В свободном потоке мыслей быстрым кадром мелькнуло дерево с раскидистой лиственной кроной, и - задержавшись чуть доле - гималайский горный пейзаж, и пустынный морской берег, где песок, песок... Знакомый ряд картин, рекомендуемых для мысленного созерцания и явившихся, пользуясь поводом. На фоне морского пейзажа сегодняшняя наша размолвка напомнила вдруг о себе - как дурной вкус во рту и стеснение в горле - и отошла скоро в тень, не стоя внимания. И еще эпизод вспомнился, тоже не в ряд и не в лад с другими, а как бы от темной изнанки событий. Тогда Фаина - средь легкого, по обыкновению, разговора и совсем не в связи с говорившимся - сказала вдруг: "Иногда мне страшно". Я пропустил это тогда мимо ушей, поддавшись простоте и легкости тона, с каким говорилось, а сейчас вспомнил. И что могло быть страшнее: ожидание того, что должно наступить, или сомнение в том, что оно сбудется в назначенный срок? Для них - идущих к Концу легко и как бы весело, с нетерпением и без оглядки, в уверенности, что зима уже не придет после осени. Я знал, что теплых зимних вещей они уже не держали, как лишнее. И все Вася,
Василий Иванович... какой силой мог он внушить им такое? А что у меня за роль? Я ведь не их компании, в Василия Ивановича не верю, и все же допущен в дом и к молитве. Это странно. Перед моим мысленным взором был еще тот же пустынный берег. Маленький Вася возник там и смотрел на меня. Увеличиваясь в размерах, он стал большим, как Будда, с мыслью о благом недеянии в спокойном взгляде - хотя по всем смыслам должен бы быть вестником Апокалипсиса. Нужно поговорить с ним. Где-то ведь есть, где-то обретается этот Василий Иванович. Найти его и поговорить, что может быть проще.
        Я не знал, где он живет. В справке мне дали адрес, по которому я отправился с явным ощущением бесполезности этого мероприятия. Квартира была, по видимости, коммунальная. Мне открыли, я спросил о Васе. "Не знаю такого", - нелюбезно ответила открывшая мне женщина, но указала дверь. Нет, здесь мне, точно, не светило. Я попал к какому-то застолью, устроенному, очевидно, по причине субботнего вечера. Меня показали старухе, неопрятной и пьяной. Я повторил свой вопрос, кажется, она еще и глухая была. Кто-то пододвинул мне стул, я сел.
        - Петя, Зося, познакомьтесь. Это товарищ Василия Ивановича, - сказала старая.
        - В Магадан, - невпопад произнес Петя, рыхлый и грузный старик, рядом с ней сидевший.
        - В Тамбов, - хмуро возразил его сосед слева.
        Этот крепким еще казался, с жестким лицом, на котором морщины лежали вкрест, словно шрамы.
        - Вологда, Вологда гда-гда-гда-гда, - затянула Зося, не старых еще лет женщина.
        Неназванный хмурый нагнулся ко мне через стол налить водки, и я вздрогнул, увидев двойной светлый блик, мелькнувший в его зрачках. Но это только свет от окна отражался, разделенного сбитой к середине тяжелой шторой.
        - В Магадан, - сказал Петя.
        - В Тамбов, - сказал хмурый.
        - Гда-гда-гда, - заголосила, подпевая, старуха.
        - Нет, я не буду пить, - отказался я.
        Это была Васина мать, я понял, а с матерью у него были сложные отношения. Конфликт, начавшийся еще до рождения, поскольку он и родился нежеланным ребенком, после трех неудачных попыток аборта "весь в шрамах, словно солдат" - образное выражение Пашковского, который незадолго перед тем как раз уделил долю времени народным способам прерывания беременности - в том числе самым варварским, таким, что мне трудно представить было. Он объяснил, что на стадии зародыша любые телесные повреждения могут зарасти без следа, но память тела остается.
        Эту пренатальную Васину память он вывел на свет божий во время специального гипнотического сеанса - не для всех проводил, но для отдельных желающих. Вася был потрясен и, придя домой, сорвался в выяснение отношений. Об этом нам рассказал сам Пашковский - в пример и назидание, так сказать, - на одном из занятий, когда Васи не было. Васиного имени он конкретно не называл, но мелкие упомянутые им детали не оставляли на этот счет сомнений. "Можно, конечно, разбить любимый сервиз о голову любимой мамочки, - закончил он, усмехаясь, - и это даже лучше, чем ничего..." Он замолчал, сделал паузу. "Почему так?" - спросил менторским тоном. "Поступок", - сказал кто-то с задних мест. "Яснее", - потребовал Пашковский. "Конфликт должен разрешаться действием", - ответили. "А не разговорами", - уточнил кто-то. "Хорошо, - кивнул Пашковский. - А что не хорошо?" "Неадекватная реакция", - сказал голос сзади. "Кажется, у нас завелись психологи", - усмехнулся Пашковский. "Оставаться невовлеченным". "Сохранять спокойствие", - отвечали. "Уровень самосознания низкий". "Сервиза жалко", - сказал кто-то. Все рассмеялись,
Пашковский - первый. "Потому что здесь нет того, что мы называем конфликтом, - сказал он, - нет ситуации, которая здесь и сейчас, а есть только неосознанный повод. Истинный же конфликт имел место еще до рождения - пренатально".
        "Каждый из нас, - произнес он веско, - каждый из нас, - повторил, великодушно устанавливая знак равенства между собой и нами, - каждый хочет разбить тарелку о голову любимой мамочки. Я не утверждаю, что прав делающий это, я не утверждаю, что прав не делающий. Можно делать или не делать, и само по себе это ни хорошо, ни плохо, необходимо только правильное осознание процесса. А это нам, видимо, не грозит в ближайшем будущем".
        Любимая Васина мамочка, кроме того, и пила изрядно - это в то еще прежнее время, что дополнительно осложняло жизнь. Борясь с этим пороком, Вася спрашивал у Пашковского совета, конфиденциально подходя после занятий, а тот давал рекомендации либо в стиле дзэнских коанов, которые, как известно, могут быть понимаемы только в состоянии сатори, что нам никому не грозило, либо оказывались такого толка, что для послушного следования им у Васи в шкафу не хватило бы любимых сервизов. Иногда мне казалось, что этакий хулиган прячется под личиной уважаемого гуру - не подвергаю сомнению его знания и опыт, - причем хулиган малолетний, подталкивающий под локоть из любопытства и подзуживающий - что-то выйдет?
        Я посмотрел на старую.
        Учитывая свой стаж запойный, она хорошо сохранилась.
        - Это товарищ Василия Ивановича, - повторила она. - Деньги привез для меня.
        - В Магадан, - сказал Петя.
        - Дай ей ее деньги, лапочка, - сказала Зося, наклонясь ко мне, касаясь коленом и локтем.
        - Не забывает меня Васенька, - сказала старуха.
        - Должен разочаровать вас, - сказал я и объяснил еще раз, что пришел за адресом.
        - В Тамбов, - буркнул хмурый неназванный, сердито на меня глядя.
        - В Магадан, - сказал Петя.
        - Вологда-гда-гда гда-гда гда-гда-гда, - запела старуха, не проявляя особенного разочарования.
        Я отказался от мысли найти Васю обычным способом. Что ж, были и другие пути.
        Я взял карту города и над правым ее углом раскачал маятник на нитке. Некоторые говорят, что нужно золотое кольцо, - ерунда, достаточно гайки. По направлению, указанному маятником, я провел линию и потом - вторую, от другого угла. Обвел кружочком место пересечения, пришедшееся на перекресток двух безымянных улиц.
        Магия? Колдовство, противное Божьему закону? Предпочитаю думать другое - возможно, информация о Васином месте пребывания как-нибудь отложилась в моем подсознании, а непроизвольные движения руки, держащей маятник, делают скрытое явным. Впрочем, без всякой гарантии успеха. И пусть Бог простит.
        Я повторил про себя сказанный мне адрес, и цифры послышались другие. Я поверил тому, что послышалось. На улицу тоже свернул не глядя - уверенно, как если бы вели меня за руку. Знакомая афиша мелькнула на углу. У киоска те же самые люди пили пиво. В толпе я увидел лицо старика соседа, умершего в прошлом году. Я остановился у трехэтажного серого дома, зная уже заранее, что пришел к нужному месту. Прочел номер на табличке - и убедился. Дверь внизу была с кодовым замком, код я подобрал сразу, что нетрудно было в атмосфере сгущенного случая. Вбежал на третий этаж, там такой же кодовый замок был на двери. Я с разгону вскочил в квартиру, словно ворвался, и встречен был тремя крепкими ребятами. Здесь, видимо, имелась своя охрана. На мое внезапное появление они отреагировали адекватно. Я тоже ответил.
        Возможность нанесения бесконтактных энергетических ударов - того, что называют часто "астральным карате", - я всегда представлял себе довольно умозрительно. Но сила моя, которую я набрал, как бы разогнавшись за длину своего пути, получил в качестве непрошеного приложения к основному предмету поиска, была со мной. Я чувствовал ее в себе и, словно обладание ею обеспечивало усвоение данных в комплекте поставки инструкций по применению, использовал почти инстинктивно.
        Из двинувшихся ко мне навстречу двое застыли, медленно сгибаясь и приседая, словно получили по удару в солнечное сплетение, третий, поднимавшийся с дивана, передумал и сел обратно. Здесь, в комнате размером побольше, чем обычная прихожая, стоял небольшой кожаный диван, на котором они и сидели, когда я вошел, - крепкие, я уже говорил, ребята, в пятнистой, маскировочного окраса одежде. У одного, которого я определил как старшего, к поясу были пристегнуты наручники, в полураскрытой кобуре чернела рукоятка пистолета. Его бритое лицо не изменило после удара своего бесстрастного выражения, рука потянулась к пистолету.
        Продолжая движение вперед, я шагнул, споткнулся и, качнувшись в сторону, счастливо избежал удара дубинкой, который нанес мне сбоку не замеченный мною четвертый. Случай берег меня. Я отскочил к стене, поднял руки вверх. Тот, бритый наголо, уже тянулся к своему пистолету, уже давно и долго тянулся - нет, не тянулся еще, это я внутреннее его намерение принимал за действительное движение.
        - Не надо, - поспешил сказать я, - это недоразумение. Мне нужен Василий Иванович.
        - Ну и... - он медленно подошел ко мне, - что за дела?
        Товарищ его на заднем плане боролся с приступом рвоты. Четвертый, которого я не видел, стоял справа меня и сзади, несомненно, готовый к действию.
        - Василий Иванович знает меня, - сказал я, ожидая вполне вероятного удара в живот - прямого и вещественного - в ответ на астральный. У моего визави на это явно чесались руки, да оно было бы, в общем, и справедливо.
        - Вы можете позвонить, - сказал я и назвал себя. У них был телефон на столике у дивана. Они переглянулись между собой, и тот, который с самого начала сидел на диване, снял трубку. А меня тем временем препроводили в небольшую каморку неподалеку, чтобы не слышал.
        Исход разговора, видимо, был благоприятен, и двое охранников провели меня по длинному извилистому коридору, явно выводящему за пределы квартиры, а вероятно, и дома - судя по двум ступенькам, отмечающим место возможного стыка двух разновысоких этажей.
        Мы остановились. Массивная, но достаточно низкая дверь предлагала входящему наклонить голову. Мои сопровождающие остались здесь, пустив меня войти одного.
        Какая-то занавесь висела сразу за дверью. Я вошел, раздвинув рукой и плечами тяжелую ткань. Комната, где оказался, была невелика и с четырех сторон плотно задрапирована в ковры и портьеры - от пола до потолка, без пяди свободного места. На полу тоже лежали ковры, а потолок был обит тканью. Антураж для неграмотных - книгу, с которой было срисовано, все читали в тех наших кругах.
        Вася - Василий Иванович - сидел за письменным столом. Был в темном костюме и при галстуке, с маленькой круглой шапочкой на голове - образ, несомненно, заимствованный из той самой читаемой книги. Он посмотрел на меня и сказал спокойно:
        - Здравствуй, я ждал тебя.
        Ждал - не ждал, я мог бы поспорить, но от замечаний воздержался.
        - Поговорим, - сказал Вася.
        - Скучно вести вежливые разговоры, - сказал я.
        - Однако же столько зим, столько лет, зачем торопиться?
        Я промолчал, чувствуя себя в этот миг достижения цели опустошенным и недвижным, как донесенный волной и оставленный на берегу камень.
        - Хочешь кофе? - спросил Вася.
        Я кивнул.
        Он важный сидел предо мной, похожий на свой портрет - тот самый, который стоял тут же на столе, доступный для сравнения. Я перевел взгляд на гобелен за Васиной спиной. Там изображен был в натуральную величину человек, несущий под мышкой гуся. Гуся он прижимал локтем левой руки, а правую протягивал вперед, растопырив на ней пальцы - два вниз, три в стороны - в виде странной и нарочитой фигуры.
        - Здесь есть какой-нибудь скрытый смысл? - спросил я.
        - Я думаю, это красиво, - сказал Вася.
        Две девушки принесли кофе, пересмеиваясь и переговариваясь вполголоса. И уходить не спешили, пристроившись обе на низком объемистом кресле, пока Василий Иванович легким манием руки не поторопил их.
        - Вот пирожные, рекомендую, они с орехами, - предложил он радушно.
        - Что ж, - начал я, приноравливаясь к предложенному хозяином неспешному ходу разговора, а в глубине души и не имея возражений против. - Что ж, Худяков теперь шаман, Кадырбеков - шейх суфийский, Маслаков - в древнерусском стиле...
        - Он еще и тогда, я помню, любил устраивать медитации на колокольном звоне, - напомнил мне Вася.
        - А ты теперь кто? - спросил я.
        - Правильно спрашивающий не нуждается в ответе, - процитировал Вася кого-то из мудрых.
        В вопросе моем, впрочем, тоже было не много смысла.
        Между тем Вася взял из чашки кофейную ложечку, отряхнул с нее лишние капли, постукивая о поставленный порожком указательный палец. На левую ладонь положил, правой накрыл и - развел осторожно руки. Ложечка не упала, а висела, покачиваясь в воздухе между ладонями, что в данном случае было вполне естественно, а иначе - зачем бы оно затевалось? И естественно было, что телекинез, а не пошлый фокус с ниточкой. Что ж, и я могу не хуже. Эта мелькнувшая мысль была равнозначна действию. Оно усилено было подспудным раздражением, нашедшим выход. Ложечка пролетела - с силой, словно брошенная, - мелькнула над Васиным локтем и ударилась в стену.
        - Недурно, - отметил Вася, поднимая упавшее с пола.
        - Я в хорошей форме сегодня, - сказал я.
        - Попробуем кости? - он достал из ящика стола стаканчик, как наготове там бывший, встряхнул. - Сколько выпадет, как ты думаешь?
        - Две тройки и пять, - сказал я.
        Он бросил, я оказался прав.
        - Ты это предвидел или повлиял на событие? - спросил он.
        - Ни то ни другое, - сказал я, - просто случайность.
        Вася улыбнулся понимающе.
        - Мы растем, - сказал он.
        Я промолчал.
        - Оба растем к совершенству, - повторил он, - новые умения приобретаем и опыт.
        - А надо ли это человеку? - спросил я. - Может, этот опыт и годен только на то, чтобы отбросить его, когда настанет момент?
        - Отбросить? - насупил он брови. - В какой это момент? Не понимаю.
        - В многом знании нет радости, - сказал я, - и замнем на этом.
        - Да и не отбросишь, - произнес он задумчиво, - если уж получил, то не отбросишь. Если научился ходить, говорить, двигать предметы силою духа, то как потом разучишься? Это не отбросить можно, а разве что потерять.
        - Логично, - согласился я.
        - А скажи мне, играет ли Бог в кости? - спросил он.
        -Ты что, мне экзамен устраиваешь? С какой стати?
        - Разве? - удивился он. - Я думал, мы просто разговариваем. Вот, столько зим прошло, так сказать... Однако, я вижу, ты ешь с каким-то излишним поспешанием. - Он сделал небольшой глоток кофе, взял пастилку из вазочки. Брал верх спокойствием. - Я думаю, ты довольно-таки проголодался сегодня.
        - С утра, - кивнул я.
        - Я тоже не обедал еще, и самое, надо сказать, время перекусить. Кстати, как у тебя насчет разных диет, постов, очищений? Когда имеешь дело с людьми нашего круга, приходится уточнять эти частности, - добавил он, интонацией голоса сообщая слову "нашего" некий оттенок конфиденциальности.
        - Пища не приближает нас к Богу, - сказал я.
        - Значит, даже не вегетарианец, это славно.
        - И даже не трезвенник, - добавил я.
        - Тогда за встречу?
        В руках у него оказалась бутылка. Вино с неизвестным мне названием. Он извлек пробку, разлил по бокалам.
        - Со свиданьицем, - сказал, улыбаясь, - сколько зим...
        Мы чокнулись. Пока пили, девушки принесли обед. Салат, мясо и вдогонку ему, когда я уже успел уполовинить порцию, горячий суп с фрикадельками.
        - Ты опять куда-то торопишься, - сказал Вася с укоризной в голосе. - Суп любит, чтобы его ели вперед жаркого. Кроме того, неспешная еда способствует умеренности.
        - Знаю, - сказал я.
        - И хорошему пищеварению, - продолжал он. - Для долгих лет здоровья и жизни в конечном счете.
        - И накануне светопреставления ты говоришь о долголетии?
        - Интересуешься?
        - Зачем тебе понадобилась эта затея с концом света?
        - О! - он улыбнулся радостно. - Я ждал, что ты спросишь. И ответ есть у меня. Но выпьем сначала. - Он наполнил бокалы. - Выпьем за наше здоровье, долголетие и конец света шестого сентября.
        Мы выпили.
        - Ну же, - поторопил я.
        - Спрос рождает предложение, - сказал он спокойно. - Людям нужно это. И не я один, кстати, предлагаю, пройди по улицам, увидишь. Время, что ли, такое... Но мой конец света, видимо, лучше других.
        - Так ведь по сути выходит обман? - попробовал я возразить.
        - Все относительно, - сказал Вася. - Мы ведь живем в мире иллюзий: майя, как говорят индусы, или авидья - созвучно, кстати, русскому "неведению" и со-смысленно. Ты это знаешь прекрасно, в одну школу ходили. И знаешь тоже, что не истина или ложь сами по себе имеют значение... не то, что мы называем истиной или ложью, - поправился он, - а только правильное их осознание. Ведь что такое конец? Не более, чем выделенный момент времени, до пределов которого мы мыслим свое существование. Можно говорить о определенности этого момента, его осознанности и, так сказать, перспективе. Человек чаще всего не знает своего часа и не склонен задумываться о нем - не говорю уже, чтобы правильно его осознать. В перспективе же он имеет "полное ничто" атеиста, либо "тот свет" верующего с его раем и адом, при этом обе альтернативы фактически неотличимы ввиду нулевого уровня осознанности. Но - заметь это - с какой-то точки зрения именно неизбежность конца является необходимым условием, придающим жизни стимул и смысл, обеспечивающим, так сказать, напряженность человеческого бытия. Попробуй представь человека бессмертным, и
ты увидишь, что значимость текущего момента его жизни умаляется до нуля на фоне бесконечности существования в целом. И наоборот, если момент конца имеет место и маячит впереди подобно неодолимому столбу или, скорее сказать, стенке, наши обращенные в будущее намерения и планы ударяются об эту преграду и не растекаются в беспредельность, а как бы возвращаются обратно и остаются при нас, наполняя текущий момент значением и смыслом. Понимаешь меня?
        - В общих чертах понимаю, - сказал я.
        - И жизнь можно представить как некое бьющееся эхо в объеме между двумя стенками - рождением и смертью. Как звук в барабане, резонирующий после удара... - он стоял уже, говоря эти слова, опирался на стол руками, словно выступал с кафедры. Потом стал ходить по комнате.
        - Качество человеческой жизни, - говорил он, - в плане ее значимости и смысла, как мы можем понять, впрямую определяется мыслимым моментом конца - его определенностью, осознанностью и перспективой. А эти три аспекта или параметра разнообразно варьируются, диктуемые культурной традицией, религией или... может быть, словом учителя. Здесь множество вариантов мы имеем: римское memento mori, и "смерть за левым плечом" у Кастанеды, и буддийский круговорот сансары, который - если осознан - равнозначен бессмертию и точно так же низводит к нулю ценность жизни, и христианский день судный с абсолютно неопределенной датой: бодрствуйте, так сказать, и будьте готовы. Заметь, что в христианской традиции у нас имеется два финальных момента: индивидуальный - малая, так сказать, смерть и всеобщий конец света, и они в определенной степени конкурируют друг с другом. Здесь важно расставить акценты. Представь себе, что твой срок известен тебе: пусть это, скажем, двенадцать месяцев, либо сорок два дня, либо пять дней - выбери один вариант и сосредоточься.
        - Оставим, - сказал я, - я ведь не твой ученик.
        - Это в любом случае полезное упражнение, - возразил Вася. - Задаешься определенным сроком, медитируешь, а потом срок уменьшаешь...
        - И ты все это сам придумал?
        Он хихикнул, не отвечая.
        - Твоя работа? - спросил я, расширяя границы подразумеваемого.
        - Скажем так: я участвовал, - ответил он, подошел к столу и сел.
        - Тогда кто же твои со-участники? Естественный ведь вопрос, не так ли?
        - Уголовное какое-то словечко: "соучастник", - поморщился Вася.
        - Как есть, - сказал я.
        - Не понимаю, о чем ты, - он положил в рот кусок ветчины с тарелки и зажевал задумчиво. - Перед солянкой нам, кстати, следовало принять по рюмочке. Очень способствует.
        - Какая солянка? - сказал я. - Это суп с фрикадельками.
        - В самом деле? - он удивленно поднял брови. - Это неважно. Я клоню к тому, чтобы нам выпить еще. Ведь столько зим, так сказать... Или вы предпочитаете перейти к кофе?
        - С кофе мы начинали, - сказал я.
        - Конечно, конечно, помню, - хихикнул он, как бы спохватившись в забывчивости. - Так выпьем водки?
        - Раньше ты не увлекался.
        - Это полезно изредка.
        - Лучше вина, - сказал я. - А еще лучше я отлил бы сейчас.
        - Там, за занавесочкой и по коридору, - сообщил Вася любезно, показывая рукой в дальний угол.
        Возвращаясь, я обратил внимание на приоткрытую дверь - в нескольких шагах по коридору за туалетом - и, подойдя, заглянул.
        В полутемной и прокуренной комнате сидели за столом двое. Сидели как бы в оппозиции друг другу. Первый, бывший ближе ко мне, лысый и небритый, был одет в галифе и линялую, когда-то, видимо, голубую майку. Другой ему под стать казался.
        - В Тамбов, - сказал первый негромко.
        - В Магадан, - ответил второй, делая движение рукой, словно выкладывая карту в игре или бросая кости.
        - В Тамбов, - повторил первый.
        - В Магадан, - сказал второй с угрозой в голосе.
        - В Тамбов, - сказал первый быстро, собирая горстью что-то невидимое со стола.
        - В Магадан, - согласился второй.
        На какое-то время замолчали оба.
        - В Тамбов, - начал первый опять.
        - В Магадан, - подхватил второй.
        "В Копенгаген", - подумал я про себя и, кажется, был услышан.
        - В Тамбов, - сказал первый, - в Тамбов.
        Он повернул голову, посмотрел на меня в упор.
        - В Тамбов.
        У него было по два зрачка в каждом глазу. Я увидел и отступил, содрогнувшись. Дверь прикрыл за собой.
        - В Магадан, - глухо раздалось за дверью.
        - Ну и как? - спросил меня Вася, пряча улыбку в усах.
        Бутылка стояла перед ним, уже открытая. Он наполнил бокалы. Я сел.
        На неубранной тарелке передо мной были остатки солянки - оранжевые жирные пятна, ломтик огурца, два обсосанных зернышка маслины с краю. Рядом - рюмка, порожняя, но еще с остатками влаги на донышке. Я поднес ее к носу и понюхал.
        - Что-нибудь не так? - спросил Вася.
        - Все так, - сказал я.
        Мы выпили.
        Он смотрел на меня, улыбаясь.
        - Ну же, - сказал я и тоже улыбнулся.
        - Все то, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья, - он хихикнул. - И разве не прав был Фрейд, утверждая свой знаменитый инстинкт смерти?
        - Ты прямо как стервятник, Василий Иванович, на этом инстинкте.
        - Ух-ху-ху! - он приподнялся со стула и взмахнул локтями, не упомянутую мной птицу изображая собой, а вроде как филина или нетопыря в полете.
        - А там, между прочим, нормальные люди, живые, - сказал я.
        - Нормальные, - он кивнул, - кто же говорит. Танатос. Фрейд. Деструктивное начало психики. Что может быть нормальнее? Ты отворачиваешься от фактов, которые знаешь не хуже меня.
        - Но ведь дальше у Пушкина - "бессмертья залог", ведь так? - вспомнил я.
        - Какой здесь Пушкин? Я говорю Фрейд. Причем тут Пушкин?
        - Пушкин, - сказал я.
        - Фрейд, - сказал Вася.
        - Пушкин.
        - Фрейд.
        - Пушкин.
        - Фрейд, - он передвинул солонку и блюдечко на столе, как делая ход в игре.
        - Пушкин, - сказал я, возвращая передвинутое на место.
        - Фрейд, - сказал он твердо.
        - Пушкин, - попробовал я возразить.
        - Фрейд, - сказал Вася.
        - Да, - согласился я неохотно. - Я знаю.
        - И причем здесь, собственно, эти, нормальные они или нет, люди? - продолжал Вася. - Ты с кем-то там, положим, общаешься. С кем-то разговариваешь, кого-то имеешь в виду. Стараешься за кого-то... Но мы... нашего уровня полета птицы, - добавил он после паузы, словно обдумав внимательно возможность установления равенства между собою и мной, - не с человеком уже ведем диалог и даже не друг с другом, а с некоторой, можно сказать, сущностью мира, - он наполнил бокалы и отпил немного из своего, - которую кто-то назовет судьбой, кто-то случаем, может быть, - законом природы. И что бы я смог сделать со всем своим этим, когда б не благоприятствующий во всем случай. Нужный, скажем, человек, явившийся в нужное время. Или нужные деньги, которых не хватало только что, и вот они есть. Знаешь, - он наклонился ко мне через стол и понизил голос до шепота. - Это как будто тебя берут за руку и ведут, а ты только следуй... знаешь ведь.
        Его лицо было совсем близко передо мной, я чуть не ударил.
        Он отпрянул и заслонился, защищаясь притворно тем самым своим портретом. И вдруг как бы застыл и сделался плоским, теряясь в бесконечном ряду своих изображений, сделавшись словно одним из них.
        Я моргнул несколько раз.
        Он сидел на своем месте, ухмыляясь.
        - Хочешь, будет по-твоему? - спросил он. - Я напишу тебе бумагу, и будет, как ты захочешь, если захочешь, конечно.
        Он протянул мне бумагу, где, кажется, все уже было написано заранее.
        Кажется, сейчас он только подпись поставил.
        Я прочел. Там указано было мое имя и сообщалось, что мне предоставлены полномочия отменить имеющую место быть дату судного дня с назначением новой, по моему усмотрению, или же на неопределенный срок.
        - А сам не появишься? - спросил я.
        - Я улетаю, - сказал он, - как раз завтра. В Копенгаген. И билеты уже куплены.
        Мы распрощались. Я встал.
        - Туда, за занавесочку, - направил меня Вася.
        Я прошел по коридору мимо туалета и полуоткрытой двери. "В Магадан", - оттуда раздавалось негромко. "В Тамбов".
        Я вышел на лестницу, спустился вниз и оказался в том самом, уже известном мне квадратном глухом дворе. Была ночь. Я посмотрел на часы - третий час уже, столько прошло времени.
        Я проследовал знакомой мне дорогой, спрямляя кое-где путь, до метро и дальше. В ощущении, что как бы не вышел еще за пределы Васиных коридоров. И, кажется, не было невозможного. Мог бы пройти по воде, как посуху, или бежать без усталости к дому - только чтоб остыть немного. Проходя мимо парка, я сел на скамейку. Место встречи?
        Чтоб не скучать, я сделал себе мудрого собеседника. Из большой сухой ветки, старой газеты и консервной банки. В темноте довольно и этого.
        Он откашлялся, прочищая горло, и начал:
        - Один дзэнский монах, думая, что уже достиг чего-то, еще в молодости оставил свой монастырь и отправился странствовать. Через много лет он снова посетил этот монастырь, и его старый учитель спросил: "Скажи мне, в чем суть буддизма?" "Если облако не висит над горой, свет луны бороздит волны озера", - ответил монах.
        - Можно узнать, кто были этот монах и учитель? - спросил другой голос откуда-то сзади.
        - Это существенно?
        - Имя - знак достоверности. Есть имя - есть человек, - сказал голос.
        - Имя есть, но я его не знаю.
        - Может быть, Цзуй-ень, - сказал я.
        - "Скажи мне, в чем суть буддизма?" - спросил Цзуй-ень.
        - Цзуй-ень - это имя монаха, - возразил голос.
        - Не все ли равно? - сказал собеседник, но поправился, продолжая:
        - "Скажи мне, в чем суть буддизма?" - спросил учитель. "Если облако не висит над горой, свет луны бороздит волны озера", - отвечал Цзуй-ень. Старый учитель страшно разгневался: "Ты постарел, твои волосы поседели, и ты все еще не имеешь никакого представления о дзэне". - Цзуй-ень заплакал и склонил голову. - "Скажите, пожалуйста, - попросил он через некоторое время, - в чем суть буддизма?" - "Если облако не висит над горой, свет луны бороздит волны озера", - ответил учитель. И раньше, чем он кончил говорить, Цзуй-ень стал просветленным.
        - Я не стал просветленным, слушая это, - сказал я.
        - И я не стал, рассказывая, - сказал мой собеседник.
        Он прокашлялся, прочищая горло, и продолжал:
        - Великий мастер дзэн, старый Токусаи...
        - Вот и имя, - сказал голос.
        - ...однажды ошибся временем и пришел в монастырскую столовую еще до начала обеда. "Еще не звонил колокол на обед, зачем вы пришли?" - сказал ему повар. Токусаи молча кивнул и вернулся в свою комнату.
        - Молчание мастера, - сказал голос.
        - Однажды Иванов... - начал опять собеседник.
        - Иванов - это не имя, - сказал голос.
        - Однажды Иванов попросил порцию сосисок в столовой. "Кончились", - сказали ему. Иванов молча кивнул и вышел.
        - Браво, Иванов, - сказал голос.
        - Тот же меч, но здесь он не рубит, - сказал я.
        - Прекрасен тот монах, - воскликнул собеседник, - который шел с палкой и говорил: "Встречу светлую голову, буду бить по светлой, встречу темную - буду бить по темной".
        - Имя монаху было Пу-хуа, - сказал голос.
        - Ты прав, - сказал собеседник.
        - Да, - сказал голос.
        - Ты заслуживаешь трех ударов палкой.
        - За что?
        - Правота достойна наказания.
        Голос молчал.
        - Кающийся в неправде коснеет в правоте, - объяснил собеседник.
        - У меня нет палки, а у тебя - головы, это жаль, - сказал голос.
        "Да, - подумал я, - не разжевывай для грамотных".
        - Вспоминаю еще, - сказал собеседник, - как Эгиль Скаллагримсон, исландец, шел и увидел около изгороди соседского раба. У того так хорошо была повернута шея для удара, что Эгиль не удержался от соблазна, ударил секирой и отрубил рабу голову.
        - Только это был не Эгиль, - сказал голос.
        - Да, - согласился собеседник. - Но во всех исландских сагах я помню только два имени: Эгиль Скаллагримсон и Снорри Стурлусон.
        - Это отсечение головы трудно истолковать в эзотерическом смысле, - заметил я.
        - Мы опять на Западе, - сказал голос.
        - Суть Бодхидхармы не знает Востока и Запада, - сказал собеседник.
        Голос промолчал.
        - У Бодхидхармы нет бороды, нет глаз, нет ушей... - нараспев произнес собеседник.
        - Жил рыжий человек, у которого не было глаз и ушей, - сказал голос.
        - Хи-хи-хи, - хихикнул кто-то, до сих пор молчавший.
        - ...нет лица, нет рук, нет ног и нет тела, - закончил собеседник.
        - Я молчу! - воскликнул голос.
        Собеседник тоже молчал. Через некоторое время он прокашлялся, прочищая горло, и, как бы сызнова, начал:
        - Рассказать тебе анекдот или, может быть, загадать загадку?
        - Лучше одну разгадку, - сказал я.
        - Скажи, играет ли Бог в кости?
        - Было уже, - сказал голос сзади.
        - А может ли Бог поднять то, чего он не может?
        - Фу, - сказал голос, - я не узнаю тебя.
        - Может ли Бог бывшее сделать небывшим? - настаивал собеседник.
        - Бывшее небывшим - это больше, чем просто положить конец, - сказал я.
        - Может быть, и не больше, - сказал собеседник. - Поэтому можно спросить - есть ли конец вообще? Раз положив начало, можно ли кончить?
        - Конец - это финиш пути, - сказал голос. - Если бы у меня была рука, а в ней - стакан, я уронил бы его на камень и сказал бы: "конец стакану".
        - При очевидном ответе нет и вопроса, - сказал я. - А вопрос, если он задан, уводит нас в ту область понятий, где ответ на него не очевиден.
        - Значит, дальше, дальше, - сказал голос. - Еще немного дальше.
        - Именно так, - сказал собеседник. - И пройдя дальше, я думаю о неуничтожимости созданного мыслью. Или хотя бы о том, что мысленно проще создать, чем разрушить. Это очевидно - вот, придумай какую-нибудь фразу или слово.
        - Гракхармадан, - произнес кто-то, до сих пор молчавший.
        - Хотя бы так, - сказал голос сзади.
        - И можешь ли теперь уничтожить сказанное? Или помысленное, если не сказал вслух?
        - Забыть?
        - Уничтожить, как ни понимай значение этого слова. Положить конец.
        - Все же я разбил стакан.
        - Не то, - сказал собеседник. - Смотри, ты создан по образу и подобию Божьему. Быть подобным Творцу - это заложено в тебя. Но в чем ты можешь Ему уподобиться? Сделать стакан из стекла? Нет. Потому что само стекло уже создано Другим, как и вся материя. Уподобиться Творцу ты можешь только создав нечто мысленное, то есть как бы из твоего собственного материала. И это, созданное из материала мысли, уже оказывается неуничтожимо. Вот, если ты научился понимать по-французски, то уже не можешь не понять, если что услышал. То есть ты можешь забыть, разучиться, но только в силу твоего естественного несовершенства, а не по желанию.
        - Причем тут французский?
        - С какой-то стороны приобретение умения равнозначно сотворению нового, но оставим. Вот еще пример. Ты наблюдаешь различные количества вещей в мире, их сочетания и суммы, и в уме у тебя возникает некое понятие числа, даже ряда чисел. Не ты, конечно, придумал, но допустим. Этот ряд мыслится в принципе как бесконечный, в нем имеется, скажем, какое-нибудь число с двадцатью тысячами нулей, о котором ты конкретно не думал в момент творения, но оно вот есть, и к твоим услугам. Можешь прибавить к нему единицу.
        - Могу, - сказал голос сзади.
        - Оно существует, и его существования ты по своему желанию отменить уже не можешь. И что же тогда говорить о Истинном Творце, для Которого создать протяженный в пространстве и времени мир - то же самое, что для тебя помыслить бесконечный ряд чисел, ибо для Него между "помыслить" и "сотворить" нет промежутка. Созданное Им должно быть неуничтожимо в полном смысле слова. Вернувшись мыслью к Концу, скажу, что и в Книге говорится скорее не об уничтожении, а об отбрасывании ненужного в хлам - в "тьму кромешную", то есть "внешнюю", скажем так... А отброшенное, тем не менее, оказывается неуничтожимо.
        - Может быть, пожалеем об этом, - сказал голос сзади и исчез, точнее - умолк.
        Мой палочно-газетный собеседник прокашлял горло.
        - Я бы добавил еще, - он начал, - одну вещь, которая может показаться непонятной. С определенной точки зрения, акт сотворения (новая земля, новое небо...) равнозначен разделу, разделению, и эта точка зрения - наша. О наглядной картине ветвящегося мира не упоминаю, но воспользуюсь образом. Пусть имеется ветка, от которой пошел новый побег. Тот, кто снаружи, может охватить картину взглядом и достоверно увидеть, но существо, находящееся внутри, не имеющее представления о внешнем и даже в пределах своего тесного мира ограниченное в движении и возможности воображения, может воспринять рождение нового побега в лучшем случае как некий живой разрез, точку разделения.
        Я промолчал. Бумага шевельнулась у меня в кармане, пытаясь завиться трубочкой.
        - Вот, есть бумага у меня, - сказал я, - и как поступить с ней, не знаю.
        - Этого я не скажу, - ответил собеседник, - но я могу спеть для тебя.
        Но петь не стал, а вместо этого долго говорил. О чем говорил, я сразу забыл, но в определенный момент, который ждал меня в скором будущем, должен был вспомнить.
        Потом мне приснилось, что я сижу, как творец целых чисел, и что-то считаю, время от времени оставляя это занятие для других дел. И числа наделены какой-то способностью ощущать этот процесс счета - мое верховное к ним внимание. И когда оно есть, они пребывают, так сказать, в полноте существования - "жизнь с избытком", если можно назвать это жизнью. А в оставленности они отброшены как бы в тьму кромешную, синоним ада. На фазе ада я и проснулся, значит, они так там и остались с этого момента. Очень печально, и совесть шевельнулась во мне.
        Я не спешил уходить со скамейки. Ведь подведен был к ней, словно к месту встречи, и посажен.
        Ждал, может быть, долго. Собеседник мой из трех составных частей был виден отчетливо при дневном свете и не мог поддержать разговора. Да и ни к чему было. Передо мной был пруд, я глядел на темную нечистую воду, не думая ни о чем. Можно было назвать это медитацией.
        Я увидел ее на той стороне пруда. Вдоль воды она шла по дорожке. Я поднялся, чтобы пойти ей навстречу, но повернул и пошел вдоль того же пруда в обратную сторону. И, обогнув этот пруд, скрытый от меня теперь кустами, а там оставалось подняться на взгорок и дальше куда-нибудь, - увидел вдруг ее.
        При встречах наших случайных - а случай даже в назначенном точно свидании присутствует всегда как внезапность первого мига - я узнавал ее лицо как бы в два приема. Первую долю мгновения оно казалось посторонним, иногда даже демонстративно чужим - так что лишь поздороваться, кажется, и разойтись, - а чуть дальше происходило уже полное узнавание, словно кто-то просыпался внутри меня, более моего способный к радости. Теперь все то же было, но происходило как в тягостном замедлении, я успел бы, наверное, досчитать до трех. Она тоже узнала меня как бы не сразу. Был следующий миг, когда вчерашняя взятая мной сила ушла, как бесполезная тяжесть, оставляя меня в ощущении беспричинного и не заслуженного никак счастья. Ибо есть род блаженства в том, чтоб умалиться, не знать своего, не думать, почти что исчезнуть. Мы шли по парку, простое голубое небо светило сквозь ветви, время повторялось...
        - Я что-то там обронила, кажется, - сказала Фаина.
        Вернувшись к реальности, я с недобрым чувством подумал о Васе, который озадачил меня ответственным вопросом. И случай, старый сводник, был явно с ним заодно и был настойчив.
        - Скажи мне, если Бог решит отменить назначенный Конец Света, как это будет тебе? - спросил я.
        Она не ответила на мой - пустой, как она думала, - вопрос, но уполномочивающая бумага была ведь у меня в кармане. Я мог бы проще сказать: "Будет все, как мы захотим, если захочешь", и показать бумагу. Так ведь не захочет. И я только останусь в ответе за неуспех мероприятия. А Вася окажется ни при чем. Можно, думал я, и просто показать: "Вот что у меня в кармане". Это тоже будет не лучше.
        Я скомкал бумагу и незаметно выбросил в кусты. Прошли несколько шагов, я сказал:
        - Подожди, я там обронил кое-что.
        Вернулся и подобрал.
        Я даже трех палочных ударов не заслуживал, наверное.
        Должен ли Конец Света наступить непременно в полночь, подобно Новому году? - думал я, идя по улице сентябрьским вечером - тем самым сентябрьским вечером. Но Галина Николаевна - та, упомянутая мною ранее женщина с корзиночкой для пожертвований, - сказала, что начнут как обычно, в семь. Вчера вечером звонила мне специально: "Вы не были давно у нас, - сказала, - так приходите". И я пришел, со своей бумажкой в кармане, как уполномоченный сказать правду.
        Началось все как обычно, ничего вроде бы не предвещая. Читали Евангелие, пели молитву, плясали. И прошел по проходу, танцуя, кружась, тот радостный, с короткими ручками.
        Но когда перешли к чаепитию, не чай был разлит по стаканам, а другая темная жидкость с незнакомым запахом.
        - Пей, - сказала Фаина и, так как я замешкался, добавила: - Ну же.
        Она улыбалась. Бумага лежала у меня в кармане, и, кажется, это не было секретом. Я мог бы еще испортить им праздник. Мог бы...
        - Ну же, - повторила она.
        Я выпил.
        - ...и не осудит, трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит, - говорила Галина Николаевна, завершая молитву, первые слова которой я пропустил. И на меня при этом глядела.
        Первый глоток был чуть вяжущим на вкус и прошел, мягко отнимая для следующих чувствительность у языка и неба.
        Все ждали этого момента, словно сигнала. Поднимали свои стаканы, пили. Шум голосов возрос и вдруг сразу стих.
        Тогда я увидел свет. Электричество погасло, и я увидел другой свет - неяркий и как бы стеклянный, какой можно видеть утром перед восходом солнца. Я закрыл глаза, но свет был все равно. Словно кто-то вскрыл поворотом ножа убогую раковину моего тела, и свет проникал туда свободно - через то место, где раньше было лицо, - холодный и не то чтобы враждебный, а как бы свысока равнодушный. Это не был свет, скорее - проникающий взгляд. Но и свет тоже. Я открыл глаза. Свет сделался ярче и вспыхнул на мгновение, достаточное, чтобы увидеть комнату и лица людей, как бы отраженные плоскостью падающего стекла, скользящие стремительно вверх и в сторону. Краткого мгновения вспышки было достаточно, чтобы увидеть это движение. Я вспомнил то, временно забытое, что говорил мне ночной голос, и понял, что вот, вижу, конец наступил, и новое начало, и разделяющий меч прошел, отделить одно от другого. И мне было дано увидеть это.
        Кажется, ничего не изменилось вокруг, и все же что-то ушло неуловимое. Все встали и направились к выходу, как после сеанса в кинотеатре. Толпа людей, которых уже ничего не связывало друг с другом. Это только тела, подумал я, движущиеся тела, дурные их копии, а подлинное теперь - там, где новая земля и новое небо... В ощущении того короткого мига я подумал именно так, и сейчас, вспоминая, хотелось бы так думать, но уверенности уже нет у меня, а места для сомнений - сколько угодно.
        А тот радостный, с короткими ручками, так и сидел привалившись к стене, с застывшей на лице улыбкой. И все проходили мимо, не задерживаясь, как это и бывает обычно в людных местах - на улице или в переходе метро.
        Выйдя на улицу, я догнал подруг. Окликнул, те обернулись, я что-то спросил. Они ответили. Даже улыбнулись. Я сосчитал в уме до четырех, подождал еще, потом повернулся и ушел. Им через дорогу нужно было идти, прямо, а мне - налево.
        Дальнейшее скучно вспоминать.
        По следам событий было возбуждено уголовное дело, в котором я проходил как свидетель, но близок был - мне давали понять - оказаться обвиняемым. Уточняю - обвиняемым в убийстве. Речь идет не о том, оставшемся в пустой квартире (прислонившись к стене и с застывшей улыбкой на лице), - та смерть прошла тихо и незаметно, но была и другая смерть. Труп нашли утром. Я видел фотографию: он лежал на диванчике, прижимая к груди свой портрет, словно икону, - маленький, как при жизни. И стол был тут же - уже на другом фото - с неубранными остатками нашего пиршества.
        Меня в тот раз допрашивали двое.
        Один выложил эти фотографии, а другой спросил:
        - Узнаете?
        - Да, - сказал я и поинтересовался, отчего умер Вася.
        - Яд, - сказал первый хмуро.
        - Пуля, - сказал второй.
        - Яд, - повторил первый, быстро собирая в горсть фотографии со стола.
        - Пуля, - возразил второй.
        - Яд, - и первый хихикнул. глядя на меня профессионально проницательным взглядом поверх очков. У него были очки на носу - тяжелые, в массивной оправе...
        Набор улик был не в мою пользу, но я оставался спокоен (и точно, была уже у них, как оказалось потом, кандидатура достойнее моей на место виновника). Я был спокоен, потому что понял уже, что в этом сценарии мне с самого начала предписана роль свидетеля. Чтоб было кому помнить все происшедшее, а когда-нибудь, возможно, настанет время, и перед кем-то пришедшим я должен буду действительно свидетельствовать и рассказать все, как было.
        Есть вещи, на мой взгляд, лежащие далеко за границами полномочий нашего ума, которому - не забываю - назначена скромная роль "уклоняться от зла" и не более. Но который, будучи по природе своей агрессивен и вооружен к тому же сознанием своей правоты (хотя бы в безусловном логическом смысле), перед границами этими не останавливается и вторгается в заповеданные ему места подобно браконьеру. А иначе сказать, есть вещи, о которых составление суждения само по себе выглядит греховным, подобно нескромному взгляду. И все же я не только помыслил, но и записал, утвердил эту нижеследующую мысль, которая, впрочем, и не моя, а скорее всего, была услышана где-то... Короче, должно было сбыться предсказанное - тогда еще, две тысячи лет назад без малого, - и если предсказано было, то сбылось, как начало, конец, разделенье. И наш мир, тот, в котором живем и который знаем, - он тот самый, при разделеньи отброшенный в хлам, оставленный Богом. А то, чему я был свидетелем, возникло, возможно, как малое повторение того давнего события, устроенное для избранных, а может быть, было пустым эхом, пересмешкой нечистой силы...
До сего места я пустил дойти свою мысль и здесь остановился - и этого слишком много.
        Но что-то ушло из мира - это безусловно. Тот ушел неуловимый подтекст событий, который невидим был, но чувствовался. И дерево теперь - просто дерево, птица - просто птица, а случай - только случай, и ничего боле. Я бросил с каких-то пор молиться, и не в языках даже (самый тот образ молитвы мне кажется теперь странным и чуждым), но и "Отче наш" забросил. Читал некоторое время как по обязанности, а потом бросил.
        Через несколько месяцев я встретил ее - Фаину - в трамвае. Место рядом было свободно, я сел, и мы разговаривали две-три минуты - короткое время между остановками - на какие-то общие темы. Ловя смысл через два слова на третье, потому что шумно было. Какой-то диссонанс чувствовался в разговоре. Потом я увидел книгу на ее коленях - просто книгу, а раньше она не читала бы ничего, кроме Библии. И тут же я понял, что это и не она совсем. С возрастом замечаю, что все больше знакомых лиц попадается навстречу в толпе. Часто встречаю какой-нибудь знакомый профиль, очертания губ, взгляд или улыбку, потом встречаю в другом месте. Начинаю думать, что изначальные их владельцы (того взгляда, улыбки), наверное, потеряли свое имущество и даже если встречены будут, пройдут неузнаны.
        Я признался в своей ошибке и поднялся с места, да и выходить надо было скоро. Кто-то с золотым зубом во рту стоял на площадке и улыбался, глядя. Трамвай тронулся. И отделенные от нас отражения в стеклах - я сам, и незнакомая девушка, и люди, и лица - тронувшись тоже, скользнули с места и плыли на фоне деревьев темного парка, о чем-то напоминая смутно этим своим движеньем, а на открытом свету исчезли. Может, и мы только незначащие сами по себе отраженья чего-то иного и большего, - подумалось мне. И мысль эта словно давала какую-то, на что-то надежду. Может быть, не прошло еще время...